Письма периода гастролей МХАТа в Европе и Америке, Качалов Василий Иванович, Год: 1924

Переписка
Время на прочтение: 95 минут(ы)
Скачать в PDF
Мнемозина. Документы и факты из истории отечественного театра XX века. Выпуск
М.: ‘Индрик’, 2019.

Письма В.И. Качалова периода гастролей МХАТа в Европе и Америке 1922-1924 гг.

1
В.И. Качалов — Вл.И. Немировичу-Данченко

25 сентября 1922 г. Берлин10

Дорогой Владимир Иванович!
Позвольте обратиться к Вам сначала с деловой просьбой, а затем, покончивши с ней, разрешите побеседовать с Вами и поделиться некоторыми мыслями, чувствами и впечатлениями последних дней — увы, довольно грустными.
Итак, о деле. О моей квартире и оставшейся в ней семье, состоящей из двух сестер11 и приемной дочки12. Я уехал из Москвы с очень неспокойной душой. Дело в том, что Порфирий Артемьевич13 и другие члены нашей администрации настаивали — в исполнение Вашей воли — на освобождении мною квартиры, т. е. на необходимости выселить или не допустить вселиться в нее моей семье14. Я упорно возражал, приводил всякие резоны, и в результате получил от них гарантию, что семью мою не тронут, но, к сожалению, гарантию вынужденную и потому не вполне меня успокоившую. Мне пришлось заявить, что я при создавшихся обстоятельствах не могу выехать одновременно со всеми, а буду ждать в Москве Вашего приезда, чтобы или получить лично от Вас уже настоящую гарантию, или, в случае Вашей непреклонности, устраивать семью мою где-нибудь в другом месте, хотя бы в этом случае мне пришлось опоздать к берлинским спектаклям. Последнее заявление вынудило нашу администрацию дать мне заверение, что я могу спокойно уехать, оставивши семью в квартире, которая, таким образом, остается за мной.
Дорогой Владимир Иванович! Я прошу Вас не гневаться на Порфирия Артемьевича за то, что Ваша воля оказалась невыполненной, а затем простить и меня, если своим упорством я причинил Вам какую-либо досаду. Я уверен, что если бы Вы продолжали относиться ко мне, как относились раньше, до всей истории с нашим отпадением от театра, то легко и сочувственно отнеслись бы к этой моей просьбе — не лишать меня и моей семьи того скромного угла, который отвел мне театр и за который я бесконечно театру благодарен. Но думаю, что, и переменившись и утративши прежнее, исключительно доброе ко мне расположение, Вы все-таки по чувству справедливости признаете за мной как за членом театра, двадцать лет обслуживавшим, и добросовестно — по Вашему же выражению, обслуживавшим, театр, право на этот угол в театре не меньше, чем за теми, кто будет его обслуживать теперь.
Да к тому же, и отправившись в эту поездку, ведь я продолжаю обслуживать все тот же театр.
Итак, не лишайте меня права на этот более чем скромный угол. Это не каприз с моей стороны. Мои сестры — совсем одинокие, беспомощные старухи, по моей вине перенесли столько поистине ужасного за эти три года моего отсутствия15, что я уже не могу, моя совесть уже не может вместить новых угрызений и беспокойства, если они останутся бесприютными и не устроенными так, как только один я могу их устроить. У них никого нет, кроме меня, и, вернувшись в Москву, только один я их и устрою. Но на это нужно будет время, которого у меня теперь, перед отъездом, совсем не оказалось. Вот почему против воли Вашей я и принужден настаивать, чтобы они оставались в квартире, на которую, может быть, с точки зрения театра, я и не имею права. Но Бог с ним, с правом. Верю в Вашу человечность и на этом успокаиваюсь.
Теперь хочется сказать несколько слов и о себе лично, и о наших делах вообще. Мне очень грустно было, и сейчас особенно грустно, почувствовать выросшую между Вами и мною стену. С первой минуты нашей встречи на меня повеяло от Вас холодом, почти не скрываемым осуждением и раздражением и отсутствием душевного прощения и примирения. И я не подходил к Вам, не мог подойти и начать срывать или приподнимать ‘занавесочки’. Не мог, потому что чувствовал, что тут нужен какой-то очень большой разговор, и не один, а на это — я видел — у Вас не было ни времени, ни, по-моему, охоты.
Я ждал, что само время, совместная жизнь и, главное, совместная работа уничтожат эту возникшую между нами стену. Как раньше когда-то, без всяких слов и интимностей, в самом процессе работы, Вы начинали меня ‘принимать’ и даже, казалось мне, любить, так и теперь я все надежды возлагал на совместную с Вами работу, которая снова сблизит нас и сроднит. Но той работы так и не оказалось. Я так и не дождался радости работы с Вами и вместе ощущения близости и дружеского расположения. И от этого было грустно и с каждым днем становилось все грустнее. Кстати, скажу еще то, чего не хотел и не мог сказать ни Вам, и никому другому: я не хотел поездки. Приехавши в Москву, я с каждым днем все больше мечтал, что поездка не состоится16. Этим нежеланием, этим несочувствием поездке и объясняется моя упорная пассивность, это необычное даже для меня равнодушие ко всем важнейшим вопросам, какое я обнаруживал на наших поездочных заседаниях. Я не ‘наседал’ на Вас, чтобы Вы ехали, потому что мне верилось, что если Вы не поедете, то и вся поездка не состоится. Но я был только пассивен. Мешать активно, высказываться против — я не имел нравственного права перед теми, кто ехать хотел. Мне могли бы бросить новое тяжкое обвинение: ‘ты три года мешал или не помогал нам жить здесь, а теперь не помогаешь или мешаешь нам уехать, когда мы этого хотим’. И я скрывал от всех свое нежелание ехать и только в глубине души мечтал, чтобы поездка сорвалась, но не по моей вине. Еще сидя прошлой зимой в Берлине, я потому и боялся Москвы и оттягивал решение вернуться, что я уже чувствовал, что Москва, что театр в Москве меня затянут навсегда, и это казалось издали страшным и в то же время влекло непреодолимо, и я тянулся к Москве моими лучшими, наиболее благородными, бескорыстными чувствами.
Я отогнал от себя все московские страхи, а главное, все ‘гастрольные’ соблазны личных успехов и американских долларов и поехал в Москву, и, подъезжая к Москве, я уже ясно чувствовал, что не захочу уезжать снова. Но, приехавши, я всех застал уже на отлете, всеми овладело уже беспокойство, охота к перемене мест17, и от меня ждали помощи и сочувствия. И я путался в этих противоречиях, стараясь не отравить общего настроения. А время шло, я все глубже входил в московскую жизнь, мне все яснее становилось, что нельзя, не нужно, не хорошо уезжать из Москвы, не мне, а всем, всему театру. Это несочувствие поездке не было продиктовано эгоизмом личных соображений, хотя не скрою, что лично мне как артисту уже многое в Москве показалось увлекательным и соблазнительным. Мне показалось интересным и волнительным иметь дело с новой публикой, я чувствовал, что даже в летней халтуре ее можно победить. Но ей-богу, я не о себе, а обо всем театре говорю: не хорошо, не хорошо, что мы поехали. И даже не потому, что лучше или хорошо быть в Москве, а потому, что не может быть хорошо нам здесь — ни в Европе, ни в Америке. Говорят, все старики слишком устали, чтобы сидеть и работать в Москве, и всем необходимо освежиться. А мне кажется, что уже все увидели, какую страшную тяжесть взвалили на себя, на свои утомленные и большей частью старые плечи, все инициаторы поездки18. Какой уж тут отдых, какое освежение, когда за эти 5-6 дней в Берлине, еще не начавши играть, все так изнервились, издергались, как будто уже объехали полмира. Правда, нам очень не повезло с переездом: после противной и утомительной посадки в Петербурге, в холодный и дождливый вечер, с 7 до 11 часов стоя на ногах на пристани, с плачущими детьми, мы подвергались унизительному и подробнейшему осмотру. Когда после этого ввалились на пароход, то только первую ночь провели хорошо, пока пароход стоял на месте, но уже во вторую ночь начало покачивать, и качка все усиливалась, а последняя ночь была жуткая, был настоящий и, говорят, опасный шторм, все пароходы возвращались обратно или ставились на якоря, и только наш пароходик швыряло целые лишние сутки.
Одно утешение, что не было с нами К. С-ча [Станиславского]19 — он бы просто не вынес этих страхов. Конечно, все приехали больные, а некоторые и сейчас еще не могут очухаться. Но если бы даже мы не измучились за дорогу и море было бы спокойное, то все равно измучились бы здесь, потому что уж очень неспокоен К.С.20 Он — в панике и мучает самого себя и всех вокруг себя. Репетируют ‘Федора’21 -с 9 часов утра до 7 часов вечера, а потом еще с 9 вечера до 12 — ‘Вишневый сад’ или сцены из ‘Трех сестер’. Вы представляете себе, какая сгущенная получается атмосфера от соединения фанатизма и честолюбивого безумия Станиславского с больными или распущенными нервами Леонидова22, Лужского23, Кореневой24, Вишневского25 и др. — когда эти репетиции сводятся к ударениям, повышениям и понижениям ‘по Волконскому’26. И как страшно делается при мысли, что не выдержит этой взвинченности Станиславский, являющийся в 9 утра на репетицию. А ведь дальше будет все страшнее — ежедневные спектакли, переезды, новые экзамены в каждом городе, сам начнет играть в ‘Федоре’, беспрерывные репетиции для дублеров. И вся эта бессмысленная трепка нервов должна дать отдых и освежение людям, которые слишком устали, чтобы сидеть и работать в Москве, в своем прекрасном, налаженном театре. Какая бессмыслица, обидная и страшная! Чувствую, что еще очень многим с Вами не поделился, но письмо затянулось, надо кончать. Напишу Вам еще. Обнимаю Вас крепко, дорогой Владимир Иванович, целую ручку Екатерине Николаевне27.

Ваш Качалов

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. Н.-Д. Оп. 8. Ед. хр. 2472.

2
В.И. Качалов — A.M. Кореневой28

[После 10 октября 1922 г.]
[Прага]

[Начало отсутствует, первый лист письма изрезан] …мое утреннее письмо, — то мне уже не только обидно за себя, но и очень грустно, и грустно за нас обоих, потому что тут уже какое-то недоразумение, какое-то непонимание друг друга. Лидочка, я люблю Вас. Примите же мою плохую любовь, возьмите от нее то, что в ней есть хорошего. А в ней есть хорошее — Вы увидите. Хотя бы уже то хорошее, что я ни с кем не был так искренен и сдержанно целомудрен и скромен — в словах. Я даже исправляться на деле начал для Вас кое в чем — например, в пьянстве. [Часть листа отрезана] …хороших снов, спокойной ночи, милая моя! Просуну Вам эту записку под дверь. Целую и люблю Вас.

Ваш ‘старик’ Качалов

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 21 (A.M. Коренева).
Раздел ‘Письма от разных лиц (по алфавиту)’. Без No.

3
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

23 октября [1922 г.] Прага

Дорогая Шаня!
Просто беда, как гонят. Никому не могу написать как следует. Все-таки это второе Вам письмо, хотя и маленькое. Получили ли первое — в общем письме, сестрам и Вам — на театр?
Недавно Map. П. [Лилина] воскликнула: ‘Теперь понимаю, почему Вы так мало писали писем! Действительно некогда’29. А ведь она почти не играет и ничего не репетирует. Я, правда, тоже мало играю пока, но много репетирую — и старое, и новое (для меня). А главное, что отнимает здесь время, — это знакомства. В Москве я только принимал, а здесь самому приходилось носиться по Берлину, а он громадный — едешь-едешь. Здесь обедаешь, там надо поспеть к чаю, а туда — к ужину. И везде почему-то скучнейший народ, так что получается скучнейшая жизнь. Утешаешься только одним домом наших друзей Коганов, у которых мы, собственно, и жили, т. е. проводили все свободное от дел и чужих людей время30. Москвин31, Книппер32, Бертенсон33 — и мы с Ниной34 и Димой35 — это постоянные гости Коганов, а в торжественных случаях Станиславский и еще кое-кто из прежней Берлинской группы36. Соединения, между прочим, не произошло их с нами, и, вероятно, они — Берсенев37, Германова38, Шаров39 — поедут в Москву40.
В Берлине общее настроение делается все тревожнее и напряженнее, — оттуда, наверное, русские начнут разъезжаться. Сейчас мы в Праге. Здесь непробудный покой, сытость, довольство. Отсюда, вместо Скандинавии, решили спуститься в Загреб: не хватает времени, чтобы использовать Скандинавию как следует. В конце ноября мы уже должны быть в Париже41. В Берлине после Загреба мы будем только 3-4 дня, приблизительно от 22 до 26 ноября. Напишите мне к этим числам туда побольше и о себе, и о Москве, о театрах, о сестрах. Правда ли, что ‘Жирофле’ в Камерном такой успех и, стало быть, такое посрамление Володи Нем. [Вл.И. Немировича-Данченко] и ‘Периколы’?42 Бедный Володя! Видите ли Вы его? Я ему писал о сестрах и квартире и еще собираюсь написать. Я его люблю, хотя он бывает свинтусом. Расскажите что-нибудь об Алисе43. О Мейерхольде — что он делает?44 Никак не могу написать Эфросам45. Играет ли что-нибудь в Москве Волохова46, не встречаетесь ли с Веригиной47? [Силька? Алька?] и Юлиан48 — не может быть, честное слово.
Я очень смеялся над Вашей подозрительностью. Я очень люблю Валентину [Веригину], но у меня не было с ней романа. А вообще я ничего не имею против, когда мне кажется, что Вы меня ревнуете или настораживаетесь поревновать. У Вас ревность легкая, милая и смешная, правда? Вы сами над ней посмеиваетесь, не правда ли? Задавайте мне вопросы, какие хотите. Я Вам на все отвечу по-честному и с удовольствием. Считаю Вас единственным настоящим другом из всех друзей моих, может быть, единственным порядочным человеком. Говорю про женщин-друзей, конечно. А впрочем, мужчин-друзей у меня нет. Может быть, Вам грустно, а мне приятно, ужасно приятно, что у нас с Вами нет никаких ‘счетов’, не было никакой борьбы, схваток и царапаний. И я верю, не будет никакой обиды, а только одна ясная и ласковая улыбка. Уже теперь часто отдыхает душа — на Вашем имени, на Ваших умных письмах, на Ваших африканских губах. У меня тоже (как и у Вас) осталось очень приятное чувство (и физически приятное, вкусное) от нашего прощального поцелуя. Недавно в Берлине, среди ‘друзей’, пьяный, пил за Ваше здоровье (но могу и трезвый, я и трезвый Вас люблю и вспоминаю часто) и доказывал, что Вы лучше и умнее (в сто раз) всех присутствующих. Иные из друзей веселились и не верили, а другие верили и сердились. А мне было приятно, как будто я побывал с Вами.
Вы знаете, что я выучил и начал читать? Маяковского — ‘Приключение на даче с солнцем’ — это в сборнике ‘Лирень’49. На публике еще не пришлось читать, но в компании интимной, говорят, хорошо читаю, даже строгие судьи одобряют.
Ну, Шаня, милая, целую Вас крепко. Если хотите, пишите на ‘ты’ — у меня оно созрело. Если будете что-нибудь пить спиртное, то давайте выпьем на брудершафт. Давайте 9 ноября в 12% ч. ночи.
Если помешают какие-нибудь обязательства — отложим.
Целую.

Ваш Василий.

Целуйте сестер, напишите о них и за них — все откровенно.

Автограф.
Фрагменты опубликованы: Василий Иванович Качалов: Сб. статей, воспоминаний, писем / Сост. и ред. В.Я. Виленкин. М.: Искусство, 1954. С. 536.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 5.

4
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

2 января 1923 г.
‘Majestic’50 — Москва

С Новым годом, дорогая Шаня!
Вот мы и подплываем к Америке. Говорят, в бинокль уже видна земля. А мне не хочется смотреть, и жаль, что она видна. С удовольствием еще неделю провел бы на пароходе. Приятнейшая скука, отдых. Лучшего отдыха после Парижа нельзя придумать. Париж совершенно замечательный город, но мне уже не по зубам. Уже не выдерживали нервы последних дней Парижа, всего его бешенства, красоты, стремительности. Больше всего устал все-таки от людей, от публичности. Как я ни закален и ни втянулся в публичность, но тут и я сдрейфил, и хотелось кричать — ‘отпустите душу на покаяние, больше не могу!’. Был случай, что я с какого-то банкета удрал, еще не войдя в зал: снял пальто в передней и сейчас же надел опять и пустился бежать вниз по лестнице, сшибая с ног поднимавшихся гостей. Я отдыхал только в такси, но какой же это отдых — три-пять минут и уже вылезай и делай опять милое лицо.
А здесь хорошо — небо и вода. Вот только покачивает иногда чересчур, но в общем океан ведет себя прилично. Тепло, солнце, дует теплый ветер откуда-то от Мексики. Радостно и бессмысленно смотрю на волны. И все так. Никто никого не трогает, молчат, поговорят иногда — как у кого действовал желудок, и опять молчат. И это еще наиболее живые и бодрствующие, которые на ногах, а большинство вот уже 5-й день лежат в своих каютах и не показываются. Мы опаздываем на целые сутки из-за шторма, который выдержали на днях, который продолжался почти сутки, — мы почти не двигались вперед. Наш огромнейший пароход, один из самых больших океанских51, медленно вскарабкивался на волну и потом летел куда-то к черту в пропасть. Впрочем, этого не расскажешь: ‘надо видеть, чтобы верить’ — так в какой-то рекламе я читал. Пароход действительно огромный: длиной примерно от угла Тверской — по Камергерскому до Дмитровки. Ей-богу, не вру. А вышиной — как 6-ти этажный дом, — это над водой, и столько же, говорят, под водой. За последнее не ручаюсь, не видал. Да это и не важно. И вот такую махинищу иногда швыряет, как щепку, или заливает сверху волной. Понимаешь теперь, что такое океан? Нет, не понимаешь. Надо видеть, чтобы верить. Сейчас пишу тебе, а почти все лежат, стало сильнее к вечеру. Только неугомонный Костя [К.С. Станиславский] собрал какое-то режиссерское совещание о том, как сокращать антракты в Нью-Йорке, — при участии Димки, который, впрочем, утерял на пароходе всю свою серьезность и проводит большую часть дня в гимнастическом зале, где изучает бокс. Вчера прибежал оттуда с распухшей красной физиономией, но очень довольный: ‘Посмотри, как англичанин боксом набил мне морду, а я зато уже успел набить морду Тамирову52‘. Но на режиссерском совещании серьезен по-московски. Очень смешит и утешает меня Костя. Очень бодр, страшно много ест, в хорошем духе, но минутами слегка трусит океана. У нас на палубе по вечерам от скуки старый матрос что-то насвистывает, иногда кто-то из матросов, а может быть, и из публики, ему подсвистывает. Костя спрашивает: ‘А вы заметили, что перед бурей матросы начинают свистать? Это им приказ дан такой, чтобы не было паники у публики: раз свистят, значит, нет опасности, перед смертью не засвистишь’. А вчера я наблюдал, как он, прищурившись, через пенсне, смотрел на две пары танцующих фокстрот и отбивал головой такт, очевидно, изучая ритм фокстрота53.
У нас играет небольшой оркестрик, а кроме того, мы еще взяли с собой замечательного гармониста-виртуоза, приятеля еще по Питеру Федю Рамша54, которого, впрочем, приятнее слушать по пьяному делу. Здесь мы не пьем, никто, даже Александров55, не пьется как-то, не то настроение, а вот в Берлине и Париже много было выпито под гармонию Рамши, и много слез было пролито: очень вставала Россия, и хотелось плакать. Рамшу будем демонстрировать в Америке, и сами будем утешаться. Еще едет с нами хороший музыкант и автор романсов Мирон Якобсон56, тоже иногда играет, но больше, шельма, ухаживает за нашими актрисами.
Как и в той, первой группе, так и теперь много едет детей, даже стало больше, разных возрастов. Москвин говорит: публика думает, что едет детская труппа, а мы только провожатые. Самая меньшая — девочка Шевченки57 — около года, самый очаровательный — Тарасовой Алешка58.
Милая моя Шаня! Я тебя часто вспоминаю и по-прежнему сильно, тепло, хорошо люблю тебя. Если будешь встречать русский новый год, чокнись со мной, и я с тобой чокнусь. Целуй сестер. Я им послал привет отсюда.
Храни вас всех Бог Твой Вася Кланяйся Эфросам, если увидишься с ними. Скажи, что я им написал из Парижа получили ли они? И тебе из Парижа написал. Получила?
Постарайся со своей стороны подействовать на сестер, чтобы не стеснялись и побольше брали денег в театре.
Ради Бога, сама не стесняйся и, если нужно, бери у них взаймы, потом разочтемся. Даже если не нужно, бери и что-нибудь им покупай. И Вере59 пусть дают деньги — она, наверное, голодает, а деньги лежат зря. Глупо.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 6.

5
В.И. Качалов — Вл.И. Немировичу-Данченко

3 января 1923 г.
Пароход ‘Majestic’, по дороге в Америку

Дорогой Владимир Иванович!
Поздравляю Вас и Екатерину Николаевну с Новым годом, желаю здоровья, бодрости, успеха, а всем нам желаю подольше прожить, не расставаясь, более тесной и дружной, чем прежде, семьей.
Перед Екатериной Николаевной очень виноват, что не поздравил ее с днем ангела60. И помнил, и хотел, но перепутал стили и прозевал день. Прошу ее меня простить.
Итак, плывем в Америку.
Настроение у всех, в общем, хорошее, бодрое и даже веселое. Кисну только один я. По многим причинам. Многого из нашей жизни, деятельности, наших нравов, нашего ‘быта’ — не приемлет душа. И никому никакой правды, даже полуправды, нельзя сказать. И от этого мертвеешь совсем и уходишь в свою скорлупу. Совсем не сблизила и не сроднила нас Европа, не сблизит и Америка. Но больше всего кисну — от тоски по Москве, по настоящему, налаженному театру, и, как это ни странно в моих устах, от ‘тоски по труде’61, по настоящей творческой работе, какой я не знаю вот уже более 4-х лет, если не 5-ти. Я здесь играю Федора62 и имею в этой роли успех, слышу хвалебные, а иногда даже и восторженные отзывы (не от товарищей, правда), но мало удовлетворения дает роль, халтурно приготовленная. До сих пор волнуюсь за текст и это с моей памятью! Не было времени ни вжиться, ни даже как следует порепетировать. Вероятно, так недоноском и останется мой Федор. Может быть, действительно в Америке и окажется большая возможность настоящей работы. Если осядем на месте месяца на четыре. Вот то, что мы носимся — и Прага, и Загреб, и Париж, — это как раз всех веселит, новые успехи, новые блюда, новые впечатления — а я так устал за те три года, так всем пресытился, что и отсюда идет мое расхождение со многими. И Москва, и Россия — я их увидел в коротеньком сне, только начал убеждаться, что это явь, а не сон, — тянут меня к себе с возрастающей силой.
Много есть такого, от чего я не могу слиться в одно целое со всеми нашими, много поводов и фактов. Не могу говорить подробнее и откровеннее, чтобы письмо не получило характера жалобы или ‘доноса по начальству’. Может быть, когда-нибудь при свидании с Вами и расскажу и отведу душу.
Плывем хорошо. Впрочем, выдержали порядочный шторм, продолжавшийся почти сутки. Но вчера и сегодня океан ведет себя прилично, светит солнце, тихие лунные ночи. Пароход огромный, вне шторма почти не качает. Все переносят переезд отлично. Ужасно грустно, что не взяли Раевскую63, и она перенесла бы, конечно, молодцом. Зря обидели старуху, и этим я тоже угрызаюсь: каков ни на есть, а все же я член дирекции64 и, стало быть, тоже несу долю ответственности за грехи.
Ну, дорогой Владимир Иванович, подплываем к Нью-Йорку.
Большой интервал оказался между моим первым письмом к Вам и этим. Надеюсь, что теперь смогу писать Вам чаще. Спасибо Вам большое за Ваше внимательное отношение к моей просьбе о сестрах.
Целую ручки Екатерине Николаевне и крепко обнимаю Вас.

Всегда Ваш Качалов

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. Н.-Д. Оп. 8. Ед. хр. 2473.

6
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

[Январь 1923 г.]
Нью-Йорк — Москва

Шаня, милая!
С парохода я послал тебе маленькое письмо. Маленькое, потому что написал и послал с парохода штук 20 писем. Так нельзя же написать 20 больших писем. На это бы и дней не хватило, мы на 6-й день уже подходили к Статуе Свободы, т. е. почти к Нью-Йорку. Радость от встречи с этой статуей была омрачена для меня, Александрова, Москвина, да, вероятно, и для многих других, более тайных алкоголиков, тем грустным совпадением, что с этого момента мы лишились свободы пития65. Мы услышали отвратительный звук запираемых буфетов на пароходе, бара и весело светивших нам в пути меленьких оконцев, около которых бывали даже маленькие очереди и из которых нам подавали коньяки, виски, ничего себе ликеры и наивные бездарные коктейли (с красной ягодкой сверху для украшения). Все эти радости исчезли вообще все разом — от приближения к Статуе Свободы. Хороша свобода, вздохнул я [и сразу взял под подозрение американскую свободу. — зачеркнуто]. Случаем чистейшим явилось для меня то обстоятельство, что у Москвина в его гримировальной корзинке каким-то чудом уцелели 2 бутылки шампанского, которые ему поднесли парижские поклонники. Он подошел ко мне, — мне показалось, тоже мрачный, — и тихо сказал: ‘Иди за мной!’ И я пошел, веря в него и предчувствуя какое-то утешение. Мы спустились с палубы в его каюту. ‘Надо допить’, — сказал он со вздохом. Я со вздохом кивнул утвердительно головой. Мы присели на минуту на уже уложенных чемоданах и старались не смотреть в сторону Статуи Свободы, выпили по два стакана (умывальных с синей надписью — Одоль66) бутылку помри67, и Москвин яростно швырнул ее в круглое окошко в океан. Мы молча поцеловались и разошлись. Через минуту я видел, как с озабоченным и деловым видом не шагал, а бежал, сшибая всех встречных с ног и извиняясь, за Москвиным Александров в ту же каюту допивать вторую бутылку вина. И вторая бутылка полетела в океан — я прочел в его лице. И еще, помнишь, у Блока — о матросе — ‘Все кончено, все выпито’68.
Итак, Статуи Свободы я почти не видал, потому что в связи со всем этим было такое чувство — глаза б мои на нее не глядели, — а еще и потому, что в довершение всех огорчений был устроен туман, мокрый снег и смена года69. Кроме того, кроме мокрого, липкого снега и тумана, на нас тут же посыпались целой тучей интервьюеры и фотографы [нрзб.], выехавшие нам навстречу. Меня забросали вопросами, сколько нас, как живется в Москве, как в Париже, в Берлине, а почему не приехал Немирович-Данченко, но он жив? И все с такими баками? а Орленева70 нет с вами? а ведь Станиславский был всегда с черными усами — почему их на нем нет? А сколько евреев в вашей труппе? Качалов — так вы же из Вильны71, что можете сказать про Вильну? Случайно не знаете, что Галкин, как его магазин? [нрзб.] и т. д. Начались фотосъемки — снимали нас и по одному, и группами. Подплыли к пристани Нью-Йорка. Первым входит на пароход по мосткам Морис Гест72, наш менеджер с красным с золотыми буквами бантом в петлице. За ним толпа русских и американцев с такими же бантами. Знакомые лица — Балиев73, вся ‘Летучая мышь’, [нрзб.], Болеславский74, Субботин75, семья Рахми76, Зилоти77. Тут же передают, что должен был встречать архиерей в облачении с певчими, приглашенный Гестом, но в последнюю минуту не решился — а вдруг приедут сплошь евреи. Работают кинематографщики и фотографы. Сходим по мосткам. Долго разбираемся в багаже. Долго ждем, пока все выгрузят с парохода, — часа два. Наконец садимся в желтые такси и, подскакивая и ударяясь головой о крышу кареты — ухабы, лужи, рытвины, — подъезжаю к дому, где буду жить. Весь тротуар перед подъездом дома — сплошная громадная мусорная куча, покрытая тающим снегом. Торчит из кучи железная кровать, торчат ножки сломанного стула, жестянки от консервов, картонки, башмаки, бутылки, банки. Ветер разносит целые кипы бумаги. Нога попадает в сугроб, из сугроба в лужу. Весело скалят зубы черные портье, добродушно и услужливо схватывают вещи из такси шофера. С помощью портье на просторной площадке лифта на 15-20 человек поднимаюсь на 8-й этаж. Отдельная квартира в 3 комнаты с кухней-шкапом в столовой. Все удобно, чисто, светло, отлично. Чудесная ванная — душ, ванна, горячая вода, пакетики с мылом, с десяток полотенец, белье, посуда, кастрюли, кухонная посуда — все мило, все полагается при квартире. Друзья мои приготовили завтрак, на столе — кофе, к нему вкусные густые сливки, русская паюсная икра [нрзб.] по всей Америке и дешевле, чем в России (1 1/2 доллара фунт), и виски, сколько угодно виски, отличный ирландский и шотландский скотч-виски. Если немного затрачивать денег и задора, то всегда можно иметь запас каких угодно вин — и европейских, и калифорнийских, и еврейских самодельных [нрзб.].
[Нрзб.] а еще лучше с бутлегером — особая профессия [нрзб.] — и тебя уже не будет смущать Статуя Свободы78.
Прошло несколько дней. Побродил по улицам, побывал в театрах, посидел в кафетериях, пронесся под землей и над землей, погулял в парке, посидел в аптеке. Поднимался на 56 этаж. Все нравится, смешно, пока не скучно. Занятны контрасты, невозможные в Европе. Спустился — не спустился, а слетел — с 56 этажа на экспресс-лифте, вышел на улицу — и полетел носом в снежный и мусорный сугроб. Поднимался на лифте с какими-то двумя плохо одетыми замарашками-девчонками и пятью солидными джентльменами — и все джентльмены стояли в лифте с обнаженными перед этими девчонками головами, сняв свои котелки. А на следующий день прочел в газете, сам этого не видал, что какой-то джентльмен избил палкой какую-то леди, приняв ее за проститутку, которая будто бы подмигнула его сыну, и на суде был оправдан. Какое-то повальное добродушие, вежливость, мягкость в обращении, отсутствие нервности и раздражительности везде — на улицах, в трамваях, в театрах, и вдруг — отчаянный скандал в театре, оттого что негр захотел сесть в партере в первых рядах. А какие драки, какой мордобой — при этом добродушии и мягкости. Какая жуть была в театре нашем, к счастью, не во время спектакля, а днем, во время пристановки декораций, когда театральные рабочие начали драться в четыре пары на сцене, а потом, сняв пиджаки, выкатились на улицу и на глазах у публики и полисменов до потери сознания избивали друг друга. Одних, раскровавленных, втащили в театр, и они в бутафории лежали до вечера, другие, тоже окровавленные, подвязали чистыми платками зубы и скулы и продолжали работать. Между прочим, у всех рабочих наших, я видел, чистые воротнички, чистые костюмы, отличная обувь. У театральных рабочих у многих свои собственные автомобили, и не только форды, свои моторные лодки и даже собственные дачи.
Я наблюдал за рабочими-каменщиками на стройке дома. На двух из них я обратил внимание: оба пожилые, свеже-веселые, не утомленные, с какой-то шуткой, которой я не понял, обратились ко мне, сняли свои серые халаты, закурили по сигаре, сверкнули золотыми зубами, один надел изящные очки, почистили друг друга щетками, которые достали из несессера, и пошли в ресторан, куда до этого я стеснялся заходить, думая, что там уж очень дорого. И — опять контраст — какая грязь, какое убожество и нищета в еврейском квартале. А говорят, в китайском еще хуже, я там еще не был. А бандитизм — тихий и более зверский, чем в Париже.
[нрзб.]
[Последний лист отсутствует]

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 7.
Фрагменты опубликованы: Василий Иванович Качалов:
Сб. статей, воспоминаний, писем. С. 538.

7
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

14 февраля 1923 г.

Америка Шаня, милая и дорогая!
Ужасно мне стыдно перед тобой и перед сестрами, и перед Эфросами, да и еще перед другими друзьями за то, что так редко, так мало пишу. Перед тобой особенно стыдно, потому что ты пишешь, от тебя доходят, хоть и не часто, но доходят прекрасные письма, очень меня радующие и утешающие. Спасибо, любишь и не забываешь. И я тоже очень тебя люблю, с большой настоящей нежностью, и не забываю, а все больше и больше люблю.
Нет времени писать. Думал, вот приедем в Америку, будем сидеть на месте, будет скучно, и буду много писать писем. Черта с два. Скучно-то скучно, но не от безделья, а от скучной работы. Играли до одури много — 8, а то и 9 спектаклей в неделю, причем по воскресеньям нельзя играть по здешним законам, а зато среди недели дневные спектакли — по пятницам, субботам, а иногда и по понедельникам. Каждую пьесу играем сплошь целую неделю каждый день, а стало быть — когда дневные спектакли, то два раза в день одну и ту же пьесу. Представляешь себе состояние Книппер, у которой нет дублерши в Раневской или в Маше79, или Вишневского, который пока один играет Татарина80: они, стало быть, в такую пятницу или субботу начинают играть свои роли в 2 часа дня и кончают в 11 1/2 часов вечера, — между дневным и вечерним спектаклем не разгримировываются, не уходят домой, а тут же в уборной только успевают поесть. Мое положение немного лучше, потому что я во всех ролях чередуюсь, но все-таки и у меня была неделя ‘Трех сестер’, когда я играл каждый вечер — то Тузенбаха, то Вершинина (чтобы дать передохнуть Станиславскому) и тоже в пятницу и субботу не уходя домой, а из Тузенбаха перегримировывался в Вершинина. Не могу сказать, чтобы я очень уставал, так как роли (кроме Федора) легкие, но времени свободного до смешного мало, и самым утомительным днем всегда оказывается день, когда свободен от спектакля, потому что тут-то и надо куда-то идти (иногда в два или три места) или кого-то принимать у себя. Ах, милая Шаня! Не умею писать коротко, расплываюсь и увязаю в подробностях, и самому уже делается от этого скучно. Стало быть, много играю, очень занят — и чтобы сказать это, на это у меня ушло почти 3 страницы.
Смешной Нью-Йорк, смешные американцы, много нелепого и неожиданного. И представь — много есть чего-то от Москвы и даже от Питера. Питерская зима, сырая, влажная, как будто пахнет ветром от Невы, вдруг завалит снегом, белые сугробы — и через два часа серая грязь, но нет былых питерских дворников, и утопаешь по колено в грязи, и начинается даже не Москва, а Тамбов или Тула. Ни пройти, ни проехать — такая грязь, такие лужи и ухабы. Кучи мусора — в центре города. Битая посуда, горшки, калоши, штаны, юбки — торчат в громадных мусорных ящиках около великолепных подъездов. Кучи бумаги, и когда ветер — бумага и всякая рвань носится по всему городу. Всякие контрасты и неожиданности приятно и щемяще напоминают Москву. Провинциализм, наивность, примитивность, неблагоустройство, широта, размах, добродушие, сила молодости народа, разноплеменность и как будто какой-то патриотизм американский, хамство, даже зверство (отношение к неграм), наивное, театральное джентльменство (если в лифте дама — все мужчины стоят без шляп, если ты ‘пристал’ на улице к женщине или как-нибудь ей подмигнул, то тебя посадят в тюрьму), и в то же время очень процветает всякий мордобой, и кулак здесь в большом почете, кулаком регулируются всякие недоразумения и осложнения. Очень много пьют, несмотря на официальное запрещение, и много и хорошо работают. Димка в восторге от здешних театральных рабочих, в большой с ними дружбе, они все называют его Джимми. К концу каждого спектакля рабочие все пьяны, и в то же время антракты доведены до минимума благодаря их талантливости и чисто русской, по определению Димы, смекалке. От всех американцев, даже видимых джентльменов, впечатление первобытности, добродушия, звериного азарта, детской любви ко всякой игре, ко всякому соревнованию, ко всему бьющему в нос, ко всему яркому, шумному, пестрому. От реклам можно обалдеть, вечером все небо Нью-Йорка — сплошной фейерверк от реклам, перешибающих одна другую. После Европы, после Парижа все кажется безвкусным [нрзб.], убогим и как будто скучным, как будто никакой ‘поэзии’, никакой духовности и красоты, никакого аромата и фантастичности Петербурга, старой Москвы, Парижа, Вены. И уже начинаешь брезгливо морщиться, но вдруг ловишь себя на неудержимой улыбке самого настоящего удовольствия, когда тебе ударит в нос неожиданность американского контраста, когда ты взвиваешься на экспресс-лифте в квартиру на 56 этаже, а внизу на улице стоит целую неделю выброшенная откуда-то сломанная железная кровать, и некому и некогда ее убрать. Или, например, такая картина: какими-то страшными и смешными визжащими машинами, лебедками, тачками, целыми вагонами, которые подымаются на воздух, расчищают какой-то громадный пустырь. Наблюдаю рабочих, сытые, гладкие, весело перекликаются, один нажимал какой-то рычаг и от напряжения поскользнулся — раздался безумный смех. Все отлично одеты, в котелках или особенных кожаных шляпах, в перчатках, из-под блуз видны белые крахмальные воротнички. Как раз около меня очутился старик-рабочий, гладко выбритый, с седыми, подстриженными усами, в очках, с сигарой в зубах, — он ждал, когда к нему опустится лебедка, высморкался в чистый белый носовой платок, увидя меня, что-то веселое мне сказал. Я ему ответил: ‘ольрайт’ {отлично, порядок (англ.).}, он закашлялся от хохота и сигары и сверкнул золотом зубов. И вот через неделю или через 10 дней прохожу опять мимо этого пустыря, а его нет и в помине, уже выведены два этажа, уже тянутся в небо железные леса. А кровати еще не успели убрать с тротуара и только украсили ее горшками, картонками и деревянными ящиками. Здесь выбрасывают за негодностью такие вещи, из-за которых в Москве мы передрались бы, хотя бы эти самые деревянные ящики, всякие картинки, картонки и бумаги, бумаги — без конца. Вот тут-то на Москву не похоже, ни на старую, ни на новую. На деле у нас из-за этого выбрасывания в квартире была целая драма: наша кухарка-негритоска, по имени Шелдония, выбросила башмаки Нинины, почти новые: они были прикрыты бумагой и очутились под столом, куда я обыкновенно складывал ненужные газеты, коробки от папирос, бутылки от вина и проч. В эту же кучу случайно попали два моих портрета подписанных в ‘Федоре’ (неудачные совсем, не жалко), коробка с великолепной почтовой бумагой (очень жалко) и вот Нинины башмаки, которые она, т. е. Нина, а не Шелдония, до сих пор оплакивает. А Шелдония только кричала на меня за то, что я же сам просил ее выбрасывать все, что лежит в этом углу. Ну вот, милая Шаня, опять я увяз в подробностях. Этак писать не кончу письма. Это уже не неумение писать, а стариковская болтливость.
Доволен ли я жизнью? И да — и нет. Все чего-то не хватает и что-то ужасно лишнее. В Париже было и лучше и хуже — в сто раз и, честное слово — не для того, чтобы сказать тебе приятное, — в Москве, верую и чувствую, было бы в тысячу раз лучше. Главная беда все-таки — усиленно занят, и, в сущности, Нью-Йорка совсем и не знаю — и потому что занят, и еще потому, что совсем не знаю языка. Никаких приятных знакомств или отношений, ни с кем не могу даже ‘перемигнуться’, а как раз в Париже этого было слишком много, и уже хотелось оттуда бежать — от людей. Здесь же остаюсь одиноким наблюдателем (но плохим, потому что занят), и в жизнь никак не вскочу. Утешаюсь домашним уютом. В этом смысле приятно, и так чисто до сих пор не жилось. Прекрасные отношения с Тамарой81, получилась хорошая, спокойная, нежная дружба. И муж82 хороший, смешной, остроумный. Живем мирно и дружно, в одном доме — рядом квартирки — наша, их и Димки с Ершовым83. Вместе обедаем и ужинаем. Постоянный член нашей компании Койранский84, и часто бывает Балиев. Разговоры легкомысленные, с большим уклоном в похабщину и во всякое сквернословие. Пьем водку (по-московски — спирт с водой) и виски, но довольно умеренно, не до бесчувствия. В квартире тепло, уютно, у меня замечательное кресло, в котором приятно спать, всегда горячая вода, хорошая ванна, душ, очень светло — жжем электричество вовсю, оно здесь дешево, и весь Нью-Йорк залит светом, и, говорят, вся Америка.
Планы наши пока неопределенные. Успех имеем большой, сборы полные, но живем под страхом, что на апрель и май повезут нас в глубь страны, в Чикаго, Бостон и еще куда-то85. А ужасно не хочется прыгать с места, а в особенности мне, потому что я удобнее других устроился и любопытством не страдаю. По всему видно, что раньше осени, а может быть, и зимы, в Москву не вернемся86. Говорят, надо нажить денег и сработать пьесу, а то не с чем возвращаться в Москву. Денег [нрзб.] пока еще не нажили, потому что европейская гастроль, несмотря на успех, оказалась в убытке: все съели переезды. О том, чтобы сейчас репетировать новый спектакль, тоже думать нечего. Это будет возможно только летом. Вот и возможно, что мы здесь задержимся дольше, чем думали, если, конечно, Москва даст нам отсрочку.
В театре, между нами говоря, атмосфера неважная: реклама и доллар во многих из нас разбудили такие черты, которых я во многих не подозревал. Не люблю толкаться. Отхожу в сторону.
Ну вот, Шаня, милая, написал много, а сам чувствую, как бездарно: ни Америки, ни театра, ни меня самого в письме не оказалось. Писал урывками, в несколько приемов, может быть, оттого так неудачно. Не взыщи.
Никак не могу выслать карточку в ‘Федоре’. В Париже снялся — вышло нехорошо. Позировал в этой роли для Бориса Григорьева (талантливый художник)87, вышло хорошо — портрет остался у него, а открытки (он сам хотел выпустить, в красках) до сих пор не прислал из Парижа. А здесь все некогда сняться, но снимусь — уже назначил день, через месяц получишь.
Милая Шаня, я послал тебе Хуверовскую посылку88, — тебе одной, с сестрами не делись — им посланы из Берлина 2 посылки, и пошлю им отсюда и на днях напишу. Писал им с парохода и тебе писал — получили ли вы письма и посылки — не забудь написать. Ну, храни Вас всех Бог!
Крепко тебя обнимаю и очень люблю.

Твой Василий Иванович

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 8.
Фрагменты опубликованы: Василий Иванович Качалов:
Сб. статей, воспоминаний, писем. С. 539-540.

8
В.И. Качалов — С.М. Зарудному89

[3 мая 1923 г.]
Филадельфия — Петроград

Дорогой Сергей Митрофанович!
Мне очень грустно и досадно, что если случайно ты вспомнишь почему-нибудь обо мне, то не добром вспомнишь. И, кажется, имеешь на то основание.
Я с каждым днем все больше убеждаюсь, что ты не получил от меня [Хуверовской] посылки, которую я тебе отправил — даю в том тебе честное слово, — как только прибыл в Нью-Йорк, приблизительно в середине января. Но беда в том, что отправлял я не сам лично, а поручил — и не я один — нас было несколько человек, мы поручили послать несколько посылок в Россию — какой-то личности, будто бы специалисту по этой части, который делает это умело и скоро. Личность эта действительно умело и скоро исчезла с нашего горизонта, но мы еще долго не теряли надежды, авось все-таки посылки отправлены. Но ни от тебя, ни от кого другого из адресатов до сих пор не получено ни строчки в ответ, из чего и надо заключить, что мы все стали жертвой обмана. Завтра высылаю тебе вторую посылку и сделаю это самолично.
Может быть, тебе она уже не будет нужна и приятна. Что же делать — отдай ее кому-нибудь, но пусть у тебя не будет хоть маленького огорчения, что вот и Качалов оказался такой же свиньей, как и этот, и этот.
Очень порадуешь и обяжешь, если черкнешь хоть два слова о получении. Напиши уже на европейский адрес: Berlin, Frau Doktor Maria Kogan (fr B. Katschalov) Prinz-Regenten Strasse, 83. Мне оттуда перешлют, если меня еще не будет там. В конце мая или начале июня мы все будем в Германии. Будем там готовиться к зимнему сезону, который будем играть либо в Москве, либо скитаясь по Европе. А может быть, и вернемся снова в Америку. Жить здесь хорошо, лучше, чем в Европе, главным образом потому, что совсем не чувствуешь себя иностранцем, особенно в Нью-Йорке. Такое чувство здесь, как будто никаких ‘американцев’, никаких хозяев нет. Все — пришлые: евреи всех стран, итальянцы, немцы, китайцы, негры, белорусы, литовцы, хохлы, индийцы — и все чувствуют себя как дома — без хозяина или, лучше сказать, как в грандиозном отеле. Успех мы имели большой, особенно художественный. В смысле долларов дело обстоит не так уж великолепно: сборы мы делаем ‘рекордные’, каких в Америке не делал ни один театр, но все-таки не сплошь полные, так как американская толпа, улица, ‘масса’ — до театра драматического еще не доросла, и мы питаемся только ‘интеллигенцией’, и больше того, что мы делаем в смысле сборов, делать нельзя. Если бы нас было поменьше, то мы вернулись бы с большими деньгами, но нас такая орава — с семьями больше 60 человек, что на каждого придется сравнительный пустяк — от тысячи до 3-х или 4-х тысяч долларов, не считая, конечно, того, что мы здесь проживаем, а проживаем мы здесь в среднем около 300 долларов в месяц, живя комфортабельно.
Наибольший успех имеет ‘Царь Федор’, которого играем Москвин и я — в очередь. Это — моя новая роль, удавшаяся мне неожиданно даже для моих товарищей, да, пожалуй, даже и для меня самого.
В Нью-Йорке мы играли 3 месяца. В апреле началась поездка: три недели в Чикаго, сейчас пишу тебе из Филадельфии, в мае будем в Бостоне и, кажется, еще неделю — перед Европой, опять в Нью-Йорке. Работаем очень много, по 8-9 спектаклей в неделю (здесь очень принято давать спектакли в будние дни), но особой усталости не ощущаем, оттого ли, что втянулись в работу, или, может быть, оттого, что уж очень удобные условия жизни: все очень хорошо приспособлено, налажено и легко подается и делается. Как нигде в мире, здесь чувствуешь благодетельность телефона, лифта, такси, электричества, газа, горячей воды и т. д. В любой час ночи ты звонишь по телефону в аптеку, в ресторан, в какой угодно магазин, в гастрономический, или бельевой (если тебе ночью вдруг понадобятся кальсоны), или в книжный, или к врачу, или в похоронное бюро, или к приятелю, у которого — ты знаешь, что есть лишняя бутылка виски, или к жене твоего друга, если этот друг звонил тебе только что не из дому, и т. д., и через 5-10 минут тебе будет доставлено все, что тебе понадобится. Магазины, кафе, рестораны, парикмахерские, трамваи, такси — все это действует круглые сутки. Всю ночь можешь просидеть в ванне или простоять под душем. Если пришла фантазия среди ночи очутиться где-нибудь в другом конце города или даже совсем в другом городе (здесь через каждые 2-3 часа новые города), — только прикоснись к телефону — и через минуту у подъезда будет пыхтеть такси, а ты полетишь вниз с высоты 41-го, а то даже и 56-го этажа на экспресс-лифте, и не успеешь оглянуться, как будешь уже совсем в другой атмосфере. И все это доступно самому среднему карману.
Общее впечатление от американского быта неожиданно приятное. Какое-то благодушие, добродушие, улыбка и юмор чувствуются в воздухе. Здоровье, неизжитость, молодость народа дают себя знать. Много противоречий, контрастов и всяких неожиданностей. Всякие демократические свободы, огромное доверие к слову, даже какая-то особая деликатность иногда, и — жестокий мордобой. Дерутся легко и охотно, кулак в большом уважении. Много наивного джентльменства — например, если в лифте дама, то все мужчины снимают шляпы. Много наивного лицемерия например, запрещена продажа и подача всякого вина, но пьяных больше, чем где бы то ни было, — и т. д. Очень много церквей, в которые зазывается публика, как в кинематограф — светящимися рекламами, обещающими какого-то епископа или пастора, который известен тем-то и тем-то.
Движение уличное действительно громадное, гораздо более интенсивное, чем в Париже, но необыкновенно регулируемое полисменами и электрической сигнализацией. ‘Небоскребы’ не давят, потому что не закрывают неба и солнца: улицы широкие, много площадей, парков и всякого пространства, на котором эти небоскребы кажутся тонкими и аккуратными башнями, по вечерам даже красивыми — когда они светятся тысячами огней из окон и фейерверком реклам. Рекламы — грубые и наивные, но не без фантазии, и от этого делается смешно и даже весело.
Вот тебе самые беглые и маленькие впечатления от Америки.
Дорогой Сергей Митрофанович, я буду очень рад, если ты черкнешь мне. Я тебя очень люблю, ценю и уважаю. Будь здоров и благополучен.
Обнимаю тебя.

Твой Качалов

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 1. Ед. хр. 303.

9
В.И. Качалов — Вл.И. Немировичу-Данченко

[До 9 мая 1923 г.]
[Бостон]

Дорогой Владимир Иванович!
Получил Ваше письмо90. Спасибо большое.
В Ваших ‘набегающих’ мыслях чувствую большую правду и ценность91. Кое с чем не согласен или просто не понимаю. Об этом потом. Сначала о том, с чем согласен.
Да, нужна для спасения наших душ и для воскресения театра как организма нужна ‘простая’ работа. Нужны трепетные, даже мучительные репетиции, ‘искание правильных задач и интересной формы’. Нужна работа над крупными по содержанию или заманчивыми, волнительными по форме, по краскам — произведениями.
Вы говорите, что перед нами вопрос, ‘куда’ должна быть направлена работа театра. Да вот сюда, мне думается, все к тому же, к старому, т. е. к тому, чтобы как можно полнее и глубже охватить это ‘содержание’, как можно искреннее его пережить, не только сливаясь душой с автором, но и пропитывая авторскую душу своим собственным ‘содержанием’, всем богатством своей созвучно автору настроенной и хорошо распаханной души. Это собственное ‘содержание’ театра, это богатство души его должно быть обязательным условием. Театр должен быть богат душой в большей степени, чем всяким имуществом, всяким инвентарем. И конечно, чем театр будет содержательнее и богаче душой, тем и будет плодотворнее его слияние с автором, и из этого слияния сами собой непременно явятся и стиль, и форма, и краски. Это все много раз высказывалось Вами, и мне хочется только еще и еще сформулировать, потому что, ей-богу же, это вечная, непреходящая забота хорошего, крепкого и живого театра. И в этой работе мы будем видеть, как будет отпадать, как шелуха, все действительно изжитое мертвое и свежим дыханием будет вноситься ценная, живая новизна. И на результаты такой работы отзовется — не может не отозваться — душа публики. Не потому отзовется, что эта работа — ‘честная и святая’, а потому, конечно, что она должна быть талантливой, должна совершаться не только чистыми, но непременно талантливыми руками настоящих мастеров.
Что бы, думается мне, ни происходило в стране, какие бы события ни совершались, какие бы страсти ни бушевали и как бы ни бурлили молодые потоки — и чистые, и мутные, с какой бы быстротой ни поворачивались флюгера держащих нос по ветру, — мы должны еще осторожнее, еще увереннее, может быть, еще медленнее направлять наш корабль по единственному пути, обязательному для всего нового, подлинного органического искусства, — по пути эволюции.
Если говорить подробнее и ближе к делу, то вот что мне рисуется в ближайшем будущем. Если мы, хорошо столковавшись (даже не ‘мы’, а ‘вы’, т. е. Вл. Ив. и К. С, а мы — эти 5—6—892 — примкнем), если мы ‘убежденно’ подойдем к таким всегда живым и волнующим ‘содержаниям’, как Шекспир или Софокл, если мы хорошо поставим, скажем, ‘Короля Лира’ (Станиславский или Леонидов, может быть, оба), или ‘Отелло’ (Леонидов и Качалов-Яго), или ‘Макбет’, ‘Эдип’ (с художниками как Бенуа93 — не меньше), если мы пленимся мистически-национальным ароматом ‘Грозы’ или сочностью и русской романтикой ‘Леса’, да если еще тряхнем стариной ‘Карамазовых’ (пусть мы постарели, но ведь и умудрились, надо думать), или ‘Гамлета’, или ‘Каина’ (с новым, другим подходом), и если среди такого богатства мелькнет скромно милый лик Чехова (но только мелькнет, в одной какой-нибудь прекрасной постановке), — если какую-либо часть этого всего или такого еще осуществим в большой и дружной работе, то, по-моему, театр наш оживет.
Не ясна мне совсем картина административного устройства. В этом уж очень плохо разбираюсь и касаться этой стороны не буду.
Самое важное, чтобы было между нами соглашение в главнейшем, т. е. вот ‘куда’ должен быть направлен труд. Да, в этом смысле единомыслия или единоволия в театре нашем нет. С этим я согласен. Но не понимаю Вас, когда Вы говорите о сталкивающихся 5-6-8 ‘художественно-общественных направлениях — по числу сильнейших и влиятельнейших сил труппы’. Конечно, и их только два, этих направлений: одно идущее от Вас, другое — от К.С., а весь наш народ ‘безмолвствует’.
Вот эти 5-6-8 художественно зрелых (пожалуй, даже чересчур зрелых и потому усталых) сил театра — народ довольно бессознательный и о задачах театра мало думающий. Тем не менее, к самому искусству нашему мы еще не совсем равнодушны и можем зажечься в любом направлении, но, конечно, идущем только от Вас и от Станиславского (в таировских или мейерхольдовских актеров мы уже не можем превратиться).
Кое в ком из нас есть большое артистическое самолюбие и жажда работы и проявления себя (таковы — сам К. С, Германова, Коренева и большинство молодежи), а в других уже более пассивное желание успеха и только успеха (т. е. признания, похвал, соответственного повышения окладов) при возможно меньшей затрате труда. Таковы все мы остальные, может быть, за исключением Лилиной, которая успехом как будто меньше других волнуется, а работать может и умеет больше других.
Если суммировать все эти ‘воли’ и ‘характеры’, то получится материал, может быть, не очень привлекательный, не очень радующий сердце того, кто должен из этого материала лепить и создавать, не очень мягкий и податливый, но и не безнадежный, не совсем окаменевший и засохший. Тем более что мастера мы все недурные, формой владеем, воспитаны хорошо (алаверды к Вам), вкус у нас выше среднего. ‘Подсказать’ Вам, навести Вас на открытие или счастливую находку едва ли сможем, но сами понять и сделать можем еще многое. Словом, материал не безнадежный, по-моему. И где Вы найдете лучший? Где этот чудесный театр-костер из горящих в нем энтузиастов? В этом роде, говорят, было ‘Пушкино’, но ведь это неповторимо94.
Итак, мне ясно, что, как 20 лет назад, мы, эти 5-6-8, были ‘материалом’, или лучше, были матросами на корабле, где были два капитана — Вы и К.С., так и в последние года — корабль направляется и управляется только Вами двумя.
Почему этот корабль стал давать ‘перебои’ и двигаться все менее и менее уверенно — причин, по-моему, много. И в бурю попали совсем необыкновенную, в какое-то новое, неведомое море занесло корабль, — и Вы, капитан, не могли не растеряться. И усталость Ваша (кроме нашей общей) за 20 с лишком лет стала давать себя чувствовать, тем большая усталость, чем больше было на Вас обоих ответственности и инициативы, чем пассивнее были все время матросы. Но, конечно, главная причина всех перебоев, опасных минут, мертвых полос в жизни театра это, конечно, отсутствие спайки между Вами двумя, отсутствие единомыслия и единоволия между капитанами, все возраставшее с каждым годом. Один командовал так, другой иначе. Один направлял в одну сторону, а другой все смотрел и тянулся в другую. И матросы кидались в разные стороны, помогали то одному, то другому или разделялись и одни шли за Вами, другие — за К.С., а третьи никуда не шли и ждали, авось кривая вывезет.
Вы вспоминаете о ‘наших заседаниях, спорах, пререканиях’ — цитирую Ваши слова, — ‘умерщвлявших всякий порыв и т. д.’. Да, это помню и я. Но разве это бывало столкновением ‘5-6-8 талантливейших и влиятельнейших’? Нет, ничего подобного. Это не могли договориться и найти общий язык два капитана. И безмолвствовал народ.
Почему же безмолвствует народ, и почему не могут договориться капитаны? Этот вопрос страшно сложный, тонкий и деликатный. Страшно к нему приступать, но я так много о нем думал, что решаюсь и об этом поговорить.
Народ безмолвствует, по-моему, больше всего потому, что всей правды не видит, не может охватить, действительно не знает, каков идеал театра, куда надо идти, кому и какие нести жертвы, и надо ли еще их нести, и каков высший смысл искусства и жизни в искусстве. Не могут наши матросы в этой сложности разобраться. А какие-то кусочки правды видят, какую-то малую правду о Вас обоих видят, да не могут Вам сказать. Всего Вашего существа, всей души до дна, ни того, ни другого капитана не видят, — темнота там для них, а отдельные черточки душевные, всякие ‘нотки’ улавливают, к словам прислушиваются, за поступками зорко следят. И конечно, какую-то, хоть не полную, однобокую правду видят. Попробую рассказать ее, как один из матросов.
Вы оба — самые большие люди театра, каких я только встречал на своем веку. Оба обладаете громадными достоинствами, и умами, и талантами, и энергией, и серьезностью, и эти качества Вас соединяют. Благодаря этим качествам Вы потянулись друг к другу — и вместе, хорошо ли, худо ли, но вместе вели наш корабль 25 лет. Но есть в Вас обоих другие качества, которые отдаляют Вас друг от друга и все больше и больше мешают правильному ходу корабля.
Ох, Владимир Иванович, дорогой, страшно затянулось письмо. Пошлю пока что написано — с Бакулей95. Обнимаю Вас крепко, очень соскучился без Вас и с радостью думаю о свидании.
Письмо начато давно, многое переменилось к худшему за это время.

Всегда Ваш Качалов

Поцелуйте ручки Екатерине Николаевне.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. Н.-Д. Оп. 8. Ед. хр. 2475.

10
В.И. Качалов — Ф.Н. Михальскому96

[Июль 1923 г.]
(Германия, горы97) — Москва

Дорогой Федор Николаевич!
Зная Вашу исключительную доброту, я верю, что Вы не посетуете на меня за то, что я — вот уже сколько времени — не написал Вам слова привета, а как понадобилось обратиться с просьбой, так к первому обращаюсь к Вам. Простите меня за это и верьте, что я часто вспоминал Вас с самым хорошим чувством и несколько раз подумывал о том, что хорошо бы перекинуться с Вами словом привета, но ведь Вы представляете себе, как трудно в наших скитаниях, при нашей работе написать письмо. Все-таки я не теряю надежды, что мне удастся время от времени писать Вам и, конечно, от Вас иметь хоть маленькие ответы и таким образом хоть письменно ближе подойти друг к другу, чего мне искренне хочется.
Итак, просьба — относительно моих сестер или, точнее, моей квартиры. Сестры мои настолько робкие, запуганные, придавленные жизнью старухи, всего боящиеся, со всем мирящиеся, что от них я действительно не слышал ни одного слова жалобы или недовольства квартирой. Доказательством этого может служить то, что, когда Подгорный собирался в Москву98, я не имел никакого повода пожаловаться ему на состояние квартиры и просить его принять в Москве среди театральной администрации меры к возможному исправлению тех условий, в которых живут сестры. Только из рассказов приехавших из Москвы, особенно из рассказа Надежды Александровны Смирновой-Эфрос, которая самолично бывала у сестер в нашей квартире и среди зимы, и весной, я узнал подробности. Прежде всего, сырость, заметная даже при кратковременном посещении. От сырого, ‘банного’ воздуха у Смирновой разболелась голова. Она застала сестер за перекладыванием моего платья и белья и просушиванием вещей, которые все время покрываются плесенью от сырости. Мне понятно стало, отчего беспрерывно хворает и чахнет наша девочка Наташа. Затем, невероятно дует из окон: рамы гнилые и со щелями. Дымит печь. А кроме того, постоянно наполняется дымом квартира через щели в полу — из нижнего помещения. Очевидно, ремонт был неудовлетворительный или его почти не было. Когда Смирнова и еще другая моя знакомая были у сестер летом перед отъездом, то застали такую картину: в трех или четырех местах были расставлены тазы, ведра — что только было под рукой, — потому что текло от дождя через потолок. Когда Смирнова спросила, почему же вы не заявите обо всем этом, сестры говорили, что они неоднократно заявляли, но ответ был от Подобеда или Мухина99 (точно не знаю), что нет денег, чтобы исправить крышу и вообще сделать необходимые исправления.
Милый Федор Николаевич, поговорите с кем нужно по этому поводу, авось и выйдет какой толк. Я понимаю, что наша театральная администрация не обязана считаться со здоровьем и самочувствием моей семьи и не до того ей, конечно, но ведь просто с точки зрения хозяйственных интересов театра недопустимо, чтобы разрушалась и делалась негодной квартира, принадлежащая и нужная театру. Ведь в том же доме, с теми же старыми стенами и под той же крышей находится в отличном состоянии квартира Дм. Ив. Юстинова100, очевидно потому, что за ней следят и производят нужный ремонт. Если действительно у театра сейчас нет денег, чтобы сделать весь необходимый ремонт, то, может быть, хватит хоть на частичный. Нельзя же допускать, чтобы жилое помещение театра заливалось через крышу дождем. Наконец, может быть, я могу помочь деньгами: кое-какие деньги мои находятся в театре, и я могу перевести еще — потом сочтемся с театром, пусть сделают хоть самое необходимое за мой счет.
Я не мог поговорить об этом с Вл. Ив-чем [Немировичем-Данченко], потому что все эти подробности о квартире узнал от Смирновой на следующий день после отъезда Вл. Ив-ча в Карлсбад101. Но я ему напишу, да и лично еще поговорим с ним в августе. А пока не теряйте времени, милый Федор Николаевич, и подтолкните это дело, сколько возможно.
Вы уже не раз проявили Вашу доброту и внимание и сердечность ко мне, и поверьте, что я никогда этого не забуду. Отнеситесь и на этот раз ко мне так же и не опасайтесь, что я буду слишком Вашу доброту эксплуатировать.
Что же Вам рассказать о наших делах и планах? Ведь Вы, конечно, в курсе всего. Вот не очень интересная, но зато самая последняя новость: в наш репертуар включается ‘Доктор Штокман’102. Я сейчас получил телеграмму от наших из Берлина о том, что Гест ультимативно требует ‘Штокманом’ начать сезон в Нью-Йорке, а вчера получил письмо от К.С-ча, в котором он передает мне роль ‘по наследству’ и убеждает меня не отказываться103. Очевидно, придется согласиться, хотя у меня и без того будет много тяжелой работы: ‘Иванов’, ‘Карамазовы’, ‘Лапы’104, ‘Царь Федор’ и проч. Между прочим, К. С. пишет, что ‘Штокман’ в новой постановке, в новой трактовке главной роли (если я возьмусь) явится хорошим вкладом для Москвы. А как Вы думаете? Возможен ли, не устарел ли для Москвы ‘Штокман’?105
Все наши разбрелись по Германии, кто к морю, кто по курортам, кто просто в деревне, как я — в горах. В самом Берлине остались немногие: Леонидов (Давыдыч)106, Бертенсон, Бокшанская107, Ершов и Тамиров. Рипси108, как Вы, наверное, знаете, уехала на море. Берсенев уехал в Париж. Чехов остался в Берлине и успешно лечится109. В Берлине же сидит вся та, первая наша группа, кроме Германовой, которая уехала в Мариенбад, а на зиму устроилась в Праге, в Чешском театре. Раевская уехала в деревню под Берлином, Книппер — во Фрейбург, где Станиславские110. Коренева пока в Берлине. В начале августа в Берлин съезжаемся все и будем репетировать111. В октябре начнем играть, вероятно, в Берлине и Лондоне112, куда на днях едут Леонидов с Бертенсоном. В конце ноября — Америка до апреля, мая или июня, неизвестно.
Ну, милый Федор Николаевич, обнимаю Вас крепко и любовно. Привет всем, кто меня помнит и не поминает лихом. Надеюсь, черкнете и Вы мне.
Будьте здоровы и благополучны.

Ваш Качалов

Мой постоянный адрес: Berlin, Regenten Str., bei Dr. Kogan.

Автограф.
Музей МХАТ. Фонд Михальского. Ед. хр. 830.

11
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

[5 июля 1923 г.]
Берлин, Гарц — Москва

Дорогая Шаня!
Ты пишешь прекраснейшие письма, и уже давно никаким письмам я так не радуюсь, как твоим. Даю тебе честное слово. Вот еще от сестер письмам радуюсь. Последнее письмо от Саши [А.И. Попова] — это такая прелесть. Я его сохранил, дам тебе прочесть и ты оценишь. И с каждым письмом от тебя — во мне растет нежность к тебе и любовь, хотя и не та и не такая, какая тебе нужна. Впрочем, ты ведь для меня сумасшедшая и, по-моему, ты сама не можешь знать, что тебе нужно, какая тебе нужна любовь. А вообще, может быть, потому и тянемся, и ценим друг друга, что уж очень друг на друга не похожи. Принимаю тебя со всем твоим сумасшествием, с твоей милой Африкой, с твоей Ланцепунтией, с твоими ледовитыми мамонтами. Ломаю голову над твоими серыми известняками, по-моему, тщетно, почти ничего не понимаю, но не раздражаюсь, не обижаюсь, не утомляюсь. Говорю тебе — радуюсь, а когда что-нибудь пойму, то даже утешаюсь от чувства какой-то близости к тебе, в моем — смешно это сказать — одиночестве. В чем-то, и, должно быть, очень существенном, — я очень одинок, чувствую себя одиноким, оторванным, даже как будто заброшенным. Ты настолько сумасшедшая, что не только не можешь в своих чувствах ко мне разобраться, но и обо мне самом имеешь очень смутное представление. Но, впрочем, все это не важно, и не должно мешать хорошим отношениям. У нас с тобой прекрасные отношения. Я доволен, я доволен, я доволен, как чеховский Кулыгин113. Вот ты даже, например, никогда и не подумала, что я очень похож на Кулыгина, не на такого совсем ‘дурака’, какого играет Вишневский114, а на такого, какого я стал бы играть: чудесно ограниченного, крепко сколоченного, хорошо завинченного, не расхлябанного, никуда из своей черты не вылезающего и потому с полным спокойствием называющего себя ‘умным человеком’, серьезного, деятельного, бодро и весело шагающего в прогулке с педагогами, доброго, умеющего прощать и т. д. Конечно, многого во мне для Кулыгина не хватает — например, хотя бы доброты и кротости или бодрости, — но это все можно ‘сыграть’. А зато его ограниченность, самодовольство и проч. — это я ношу в себе, ощущаю, и тут бы я уж не ‘играл’, а ‘жил’. А вот Мышкина115, как и Федора, я бы целиком ‘играл’, хотя, может быть, и хорошо. Но ты этого не понимаешь и думаешь, что я живой Мышкин, а вовсе не Кулыгин.
Зря я на этом так долго застрял. Это от моего неумения писать письма отчасти, а отчасти и потому, что люблю об себе поговорить.
Да. Так вот, в который раз приходится объяснять тебе, что люблю получать твои письма, а сам писать не люблю, потому что не умею. Думал, конечно, что напишу тебе и что вообще много писем буду писать на пароходе, и ни одного не написал. Это случилось по многим причинам. Но главная была та, что я уезжал из Нью-Йорка очень расстроенный и озабоченный: недели за две до назначенного отъезда заболел Дима, но все время был на ногах, очень кашлял, скрывал от нас температуру, ни за что не хотел показаться доктору, вообще надувал нас — он жил во второй приезд далеко от нас, и ни мы, ни даже живший с ним Ершов не подозревали, что он по-настоящему болен. И вдруг накануне отъезда у него обнаружилась сыпь по всему телу. Тут уже нельзя было не принять врача, и оказалось, что у него корь — детская болезнь, которой у него не было в детстве. Конечно, доктор не пустил его на пароход и уложил в постель. Дима покорился, но страшно волновался, скандалил и слышать не хотел о том, чтобы с ним оставались ‘совершенно ненужные ему’ родители. Тем не менее, Нина [Литовцева] осталась с ним, а меня — за полной моей бесполезностью для Димки — отправили вместе со всем театром из Нью-Йорка в Европу. Вот почему на пароходе, особенно первые дни, пока я не стал получать телеграммы успокаивающие о состоянии Димы, я был в очень дурном настроении и не мог никому писать. Третья телеграмма, дня за два до Гамбурга, была уже совсем приятная, что Дима уже здоров и 21-го они садятся на пароход. И все-таки, пока они не приехали — вчера, 4 июля, — у меня было неспокойно на душе.
И мы, и они ехали на небольших пароходах, но такое было спокойное море, что ни нас, ни их ни разу не качнуло. Я говорю ‘небольших’ только по сравнению с ‘Majestic’ом, a то вообще это из крупнейших — особенно наш ‘Лакония’116 — океанских пароходов, а по комфорту и оборудованию ‘Лакония’ оказалась даже лучше ‘Мажестика’. Хотя Станиславский, когда узнал, что решено ехать на однотрубной ‘Лаконии’, очень волновался и даже сердился и кричал: ‘Я категорически заявляю, что на одной трубе не поеду. Я отвечаю за весь театр и не допущу, чтобы театр ехал с одной трубой. Раз — что (у него привычка говорить ‘раз — что’), раз — что меня сюда привезли на 3-х трубах, потрудитесь обратно везти так же’. Но его успокоили и убедили, что теперь все новые пароходы делаются с одной трубой, что зато эта труба огромная и стоит прежних трех. Итак, мы снова в Европе.
Берлин стал грустный-грустный и после Нью-Йорка кажется тихим и задумчивым провинциальным городком. Приятно в нем, хотя ты и не любишь этого слова — ‘приятно’117.
Ах, Шаня, Шаня, как смешно и дико ты раздуваешь все, что касается меня, и меня самого, конечно, раздуваешь. Но безнадежно тебе это доказывать. Я часто вижу, что ты и сама смеешься над этой преувеличенностью, и это хорошо, хотя и в самом смехе твоем тоже слышу некоторую форсированность.
Ревнуешь меня ко всей жизни! А у меня и жизни-то почти никакой нет. Так, на донышке мутные осадки. Ей-богу, правда. Я не кокетничаю, тем более что в этой моей ‘импотенции’, в моей усталости и банкротстве ничего страшного не ощущаю. Даже грусть моя — маленькая, тихая и бессильная. Ничего не хочу, ничего не желаю. Актерство свое люблю, пожалуй, больше всего остального, но тоже не очень, тоже анемично и спокойно, без жару, без одержимости, без какой-либо мечты. К женщинам есть небольшое любопытство, но уже беззубое, стариковское. Стараюсь не запутаться, чтобы не было никаких сложностей и беспокойства, чтобы никакой новой ‘истории’, и это мне большей частью удается. И все ‘Тамары’ и ‘очень милые дамы’, и американки, и парижанки, и фабрикантки, и богатые еврейки, и бедные русские аристократки, да и свой брат-актрисы — с кем, с кем не столкнешься, когда носит тебя по всему миру и не покидает тебя окончательно это любопытство, — все, что представляется тебе по меньшей мере стадом мамонтов, все это такая ерунда, о которой говорить не стоит. И тут стремишься к покою, чтобы не было вражды и гнева, чтобы получилась в результате теплая водица дружбы и нежности. Что-то забурлит еще иногда в тебе, чуть-чуть накалится и пшикнет, как пшикает гвоздь накаленный в стакане воды. И вода станет тепловатой, и вот это и приятно, это и ценишь больше всего — значит, уже дружба, нежность, ‘приятные воспоминания’. Ерунда все. И все уже не страшно и даже не смешно, т. е. не очень занятно. Но, конечно, жизнь все-таки люблю. Как ее не любить! Но что в ней люблю, черт ее знает. Не знаю, не разбираюсь.
Мало пью. Иногда рад этому, потому что от этого (т. е. от непитья) бодрее, проще и яснее бывает на душе. А иногда жаль, что не могу как следует опьянеть: и хочется головой, и есть вино, а тело не принимает — весь вдруг отяжелеешь, трудно дышать и клонит ко сну. Пожалуй, больше чем в чем-нибудь другом, в этом чувствую старость.
В Берлине — Эфросы (вчера уехали в какой-то ‘heim’ или ‘bad’), Немировичи, Санины118, Берсенев, Германова и вся та группа, много из наших. Станиславских нет, Марьи Петровны [Лилиной] я так и не встретил. Немирович упоен успехом ‘Лизистраты’119. Напиши, пожалуйста, что ты слышала об этом? А может, и видела? Подгорный вернулся из Москвы, очень разочарованный Москвой на этот раз, говорит, что опять вся жизнь в Москве испортилась, а Берсенев наоборот — ‘музыка играет, штандарт скачет’120 и т. д. Кому верить? Верю тебе, что хорошо в Москве и без штандарта. Если меня к чему-нибудь тянет, то только к Москве. — ‘Факт’. Об Америке все-таки думаю с тоской, хотя она и не оказалась такой противной и страшной, как я ожидал. Работы у меня будет больше, чем было. Предполагается, что мы с конца ноября по январь будем играть в Нью-Йорке весь новый репертуар, т. е. ‘Карамазовых’, ‘Иванова’, ‘Плоды просвещения’, ‘У жизни в лапах’ и ‘Хозяйку гостиницы’121, а затем будет поездка по новым городам вплоть до Калифорнии122 — с ‘Царем Федором’, ‘Дном’ и одной или двумя пьесами Чехова. Если же из ‘новых’ окажется что-нибудь легкое для передвижения, то будем возить и новое. Меня просят приготовить ‘Штокмана’ (вместо ‘Плодов’, в которых не верят, что они будут интересны и успеют их сладить123), но я еще им не дал ответа окончательного, хотя про себя уже решил отказаться, главным образом потому, что боюсь этим совсем испортить отношения с К.С., и без того уже неважные, в том случае, если мне роль удастся, он будет ревновать меня к роли, он стал очень ревнив к ролям124, даже к тем, которых уже играть не может. Ну а если роль не удастся, то мне будет неприятно и жалко будет потраченных на нее сил, потому что ведь на будущее время, для Москвы, ‘Штокман’ уже невозможен, и не будет иметь смысла и возможности дорабатывать его на московской публике. Как ты думаешь об этом? Напиши свои соображения, пожалуйста. Хотя к тому времени, когда я услышу твое мнение, вопрос о ‘Штокмане’ уже будет решен, и почти наверное отрицательно.
Милая моя Шаня! Письмо это задержалось окончанием и отправкой почти на 2 недели. Совсем нельзя было его дописать в Берлине, столько народу набивалось в нашей штаб-квартире у Коганов, приезжали-уезжали, встречали-провожали, засиживались по ночам, отсыпались днем. Дописываю уже в тишине немецкой деревни, в самой сердцевине неметчины, в Гарце, у подножия фаустовского Брокена125. Гарц — это самая гористая и лесистая местность в самой середине Германии, и наша деревушка Schierke в самой высокой части Гарца: часа четыре вскарабкивается маленький поездишко по спиралям гор, а всего от Берлина 7 часов пути. Воздух, правда, необыкновенный. Давно уже таким воздухом не дышали, пожалуй, со времен Синих Камней Кисловодска126 или Беатенберга127 в первый год войны. Воздух и тишина. Говорят, это были любимые места Гете, и в нашей Schierke есть Goethe-Haus {дом Гете (нем.).}, где он писал последнюю часть ‘Фауста’. Тишина, потому что деревушка расползлась по горе, рассыпалась отдельными домиками, и никаких жителей не видно и не слышно. Шумно и, конечно, противно только в отеле, где мы живем (тут всего три отеля), конечно, оркестр, фокстрот и все прочее, но вышел из отеля — и лес, воздух и тишина безлюдья. Даже на балконе у нас (с Димкой), где я тебе пишу сейчас, не слышно никаких отельных звуков и не видно никаких рож. Видно только проходящее стадо коров, большое, я думаю, около 100 штук, и у каждой коровы по громадному колокольцу на шее. Минут 20 слышен этот звон стада, немцы называют его ‘Damenkapelle’ {дамский оркестр (нем.).}, по утрам в 7-м часу и по вечерам. Частые грозы по ночам, почему-то особенно гулкие. И жара, началась еще с Берлина, но здесь переносится легко, даже радостно бывает, когда тебя пронизает насквозь волна горячего, густого соснового или елового воздуха. Конечно, мы с Димкой в комнате ходим голые, и когда на стук горничной я по рассеянности говорю машинально ‘herein’ {войдите (нем.).}, то Димка перепрыгивает через две широчайших кровати в ванную, а я выскакиваю на балкон к ужасу сидящих под балконом немок. Правда, на балкон я выскочил один раз, но Дима действительно скакал в ванную от моего ‘herein’ несколько раз, со зверским лицом, и каждый раз потом долго ругал меня, уверял, что я от жары или от старости выжил из ума и т. д., что у меня размягчение мозга. Сегодня я даже чуть не обиделся на него, потому что он уже не на темпераменте, не на состоянии аффекта, а на голом спокойствии предупредил меня, когда я стал снимать рубашку, ‘пожалуйста, если постучат, не говори herein’, таким тоном сказал, каким говорят с кретинами или с выжившими из ума. Но все-таки живем с ним дружно по-прежнему. Он все так же влюблен в Америку, спит и видит попасть снова туда. Или Россия — или Америка, третьего для него теперь нет. К театру, к театральной атмосфере он уже стал относиться с меньшим интересом и волнением, и если бы театр решил оставаться в Европе, то он бросил бы его и поехал в Америку или Россию128. И я его понимаю, хотя сам бы поехал только в Россию.
Отдыхать мы будем до 5-6 августа. Для меня это достаточный отдых, выходит два месяца ничегонеделанья — 2-го или 3-го июня был последний спектакль в Нью-Йорке. Август и сентябрь в Берлине пройдет в репетициях, октябрь будем играть в Европе, где — неизвестно еще, может быть, в Лондоне, а в половине ноября поплывем снова в Америку. Контракт у нас до середины марта, и думаю, что пролонгации не будет, а если и будет на месяц или полтора, то, во всяком случае, уже без всякой Европы, я прямо поеду в Москву и будущее лето буду проводить в Москве или под Москвой. И без всякого ‘дикого уюта с Тамарой’129 — она, по-видимому, и на следующую зиму останется в Америке.
Мне приятно, что ты любишь или ‘принимаешь’ Нину Н., но и в этом ты что-то осложняешь, и тут ‘мудришь’. А за что ты так невзлюбила Койранского, и когда ты успела заметить у него красный язычок? У него нежнейшая душа и хорошее остроумие. И почему-то ты его всегда связываешь с Тамарой, а на самом деле они совсем не любят друг друга, скорее враги, чем друзья.
А что это за письмо из Африки — я ничего не получал, и никого у меня в Африке нет. Ну, постараюсь отсюда еще написать тебе — покороче. Сестрам пишу тоже.
Обнимаю и целую тебя.

Твой Вася

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 9.
Фрагменты опубликованы: Василий Иванович Качалов:
Сб. статей, воспоминаний, писем. С. 539-540.

12
В.И. Качалов — К.С. Станиславскому

[Между 7 июня и 12 июля 1923 г.]

Дорогой Константин Сергеевич!
Вместо того разговора, который Вы хотите вести со мной, может быть, лучше будет, если я Вам напишу. Я пишу толковее, чем говорю, а если еще удастся быть кратким, то и в смысле времени будет экономия.
В разговор душевный, вовсю, вплотную — я не верю, т. е. я не верю в его результаты и даже побаиваюсь его — вдруг он не приблизит нас друг к другу, а еще дальше отдалит одного от другого. Да я просто не сумею сказать Вам той правды, какую хотел бы Вам сказать и которую Вам трудно сказать так, чтобы Вы ей поверили. Я часто вижу, что и Вам недостает чувства самокритики — не как актеру (в этом отношении, мне кажется, у Вас действительно самокритики больше, чем у других), а как человеку, как личности в театре, как главе театра, как вождю, как судье и вершителю судеб наших. Не я один, мы все видим, наряду с потрясающими Вашими качествами — несомненные недостатки и слабости, которых Вы в себе не видите или не хотите видеть (и во всяком случае, не хотите, чтобы мы их видели), и от этого у меня получается уверенность, что моя откровенность и искренность — если бы я на них решился — окажутся бессмысленными и моя ‘правда’ не дойдет до Вашей души. При такой уверенности моей — душевного разговора вовсю, вплотную, до конца — лучше и не начинать.
Возможен и нужен (для меня, по крайней мере) разговор деловой, хотя бы и без надежды, что результатом его явится такая крепкая, плотная, сердечная спайка, в которой я весь отдался Вам и уже не буду смотреть в сторону. Совсем без разговора обойтись нельзя. Нужно до некоторой степени договориться, чтобы и Вас возможно меньше огорчать в дальнейшем, и мне чтобы возможно меньше переживать всяких обид и ущемлений.
Как Вы знаете, я заявил, что раз я нужен делу поездки — я буду этому делу служить в меру сил и добросовестности. Но не могу не сказать, что это решение мое очень безрадостное, когда оказалось теперь, что поездка может затянуться уже не до 1 февраля, а до мая или июня.
Что эта поездка не дала мне ничего, кроме удовольствия быть в компании старых товарищей, — я думаю, с этим Вы согласитесь? Скажете: как ничего не дала? А работа со Станиславским над Федором? А возможность и радость послужить своему, Художественному театру? А пребывание в атмосфере театра, от которого он так отстал, без которого так испортился за три года130? А возможность использования Станиславского как учителя? А, наконец, доллары? Вон он сколько получит. Возят и оплачивают даже его бесполезную и неприятного характера жену и такого же сына. И это все, по его мнению, ‘ничего’, и он все недоволен. Зазнавшийся актер!
Отвечу Вам на все. Да, Константин Сергеевич, представьте себе, что этого всего мне мало. Из этого всего ценю и с благодарностью вспоминаю только работу с Вами ‘над Федором’, те несколько репетиций, проведенных с Вами в Загребе, и те замечания, которые изредка от Вас слышу. Но настоящей большой радости эта роль мне не дала. Отчасти сам виноват: мало работал, мало приставал к Вам за помощью. Но виню и те условия, при которых приходится играть: это, во-первых, поездочное настроение, т. е. утомление от беспрерывных спектаклей, а во-вторых, и это главное, — мое положение дублера. Называется это каботинством, актерством, какими хотите словами, но мне трудно полюбить роль, или, вернее, работу над ролью, если она не дает мне видимого и ощутимого успеха. Я ленив по природе, но я еще могу (мог, наверное) работать много над ролью от сознания ответственности за судьбу пьесы и от предвкушения тех радостей (пускай мелких, суетных, тщеславных, но живых радостей), которые несет с собой успех. Ни чувство ответственности, ни ожидание успеха не пробуждали моей энергии и не оживляли моего отношения к роли. Оно осталось безрадостным, и та двухнедельная работа с Вами вспоминается только как единственный, наиболее приятный эпизод среди скучнейшей для меня как для актера поездки.
Что касается атмосферы Художественного театра, которой я должен дорожить и утешаться, то ведь ее же нет, по той простой причине, что нет, сейчас нет самого Художественного театра. Есть поездка, задуманная и совершаемая под знаком большого компромисса: сверху, на фасаде, — высокие слова Ваши о национальном значении поездки, о мировой миссии Художественного театра — показать величие русского духа в искусстве, — чуть ли не о спасении России через эту поездку. А внизу или внутри — под этими высокими словами — два ярко выраженные желания, две заботы, связывающие нас всех воедино, это забота о долларах и забота о ролях.
Вы скажете, что тут плохого нет, раз все это оказалось соединимым, раз оказалось возможным и невинность сохранить, и хоть маленький капитал приобретать. И даже очень хорошо, что прославляется русское искусство, проводится высокая идея, и так это выходит хорошо для всех или большинства, так безболезненно, приятно и полезно. Не голодные и изможденные люди двигают на этот раз победную колесницу русского искусства, а сама колесница несется по всему миру, как автомобиль с сильнейшим двигателем, потому что само искусство, прекрасное и несравненное искусство МХТ, — его двигатель. И искусные гастролеры-шоферы разносят по всему миру славу об МХТ и собирают понемногу и откладывают на черный день доллары. Ничего плохого в этом не вижу и я. Но не радуюсь почему-то. Не могу радоваться.
Что мешает мне радоваться? Чувство ли неудовлетворенности личной и какой-то обиженности? Или что-то еще не личное. Думаю, что есть и то и другое, и личное и не личное. Быть обиженным и неудовлетворенным мне случалось не раз на протяжении всей жизни моей в МХТ. Может быть, когда-нибудь и расскажу, когда к слову придется. Сейчас это ‘к делу не относится’. Сейчас, наоборот, хочется сказать, что, несмотря на бывшие обиды, я с благодарностью судьбе и с благословением вспоминаю всю мою отданную театру жизнь, всю мою подчас радостную, а подчас и тяжелую, но верную, добросовестную и ‘беспорочную’ — до 19 года — службу Художественному театру. И, может быть, больше всего благодарен театру именно за то, что он научил меня служить ему, потому что это и была наибольшая радость, которую он мне давал, наряду с обидами.
Отчего же теперь я совсем не ощущаю этой радости ‘послужить’ Художественному театру? Отчего, как Вы, как многие другие, не смотрю ясно и с верой вперед, а озираюсь тоскливо по сторонам и только жду, когда же можно будет соскочить из автомобиля?
Скопилось ли столько личной неудовлетворенности, что она вытеснила радость служения Театру, или же все дело в том, что нечему служить, что нет Художественного театра, нет его искусства, нет его жизни и атмосферы? И то и другое вместе: потому и неудовлетворенность, и ‘обиду’ чувствуешь сильнее, что не от Театра, не ради Театра ее терпишь, а просто от компании людей, умеющих себя показать и за себя постоять.
Мне так ясно, что нет сейчас Художественного театра, что не хочется доказывать эту очевидность, не хочется ломиться в открытую дверь. Может быть, он когда-нибудь воскреснет, но вот уже год проходит (а может быть, уже и больше) и год надвигается еще, как Театр мертв. Театр, не творящий нового, — не театр, это ясно. Он перестает быть театром, как перестает быть мастером тот портной, который не может сшить нового костюма, а только ‘принимает переделку, чистку и утюжку‘.
Никого не виню. Только констатирую. Театра нет. Есть поездка — за личным успехом и долларом. ‘Театру’ можно и должно ‘служить’, от Театра можно терпеть обиды, Театру даже радостно бывает приносить жертвы. ‘Поездке’ — служить не надо, поездке приносить жертвы — жалко, от поездки терпеть обиды — недостойно. Если поездка не дает тебе успеха и денег — не надо в ней участвовать. Ведь это же не та поездка, какие у нас бывали (в Петербург или Киев) — на месяц, на два, которые были нужны и полезны Театру, в которых Театр отдыхал, освежался и не переставал работать творчески. Эта поездка нужна не Театру, служит не делу, а ‘лицам’, нужна этим лицам, чтобы они могли заработать славу и доллары. Только сюда устремляются все наши помыслы в течение 2-х лет. Разве это может пройти безнаказанно для Театра, разве это приблизит воскресение Театра? Не верю.
Повторяю: никого не осуждаю. Как все, я живу этой заботой о личном успехе и долларе. Но мне скучно, потому что не имею ни того, ни другого. Денег не имею сравнительно, успеха не имею абсолютно. Я знаю, что всякая другая поездка дала бы мне денег больше, но с этой стороной мирюсь: я окружен своими близкими, в большинстве — милыми мне людьми, которые так же, как и я, получают немного денег. Стало быть, как люди, так и я. Притом деньги — дело наживное, может быть, еще и съезжу за деньгами в другой раз, в другой компании. А вот что жалко терять: во-первых, терять себя как актера, который при других условиях еще что-то мог бы делать и идти вперед, и во-вторых, терять свое имя.
Я действительно потерял имя. Не Бог весть какое, но какое-то имя было у меня, а теперь я превратился в ансамблевого актера, в дублера Вашего и москвинского. А я был ‘сам с усам’ — заслуженно или незаслуженно — это не важно. Меня даже знали и ждали в Америке, — я не вру и не обольщаюсь — у меня есть доказательства, но меня показали здесь так, что я совсем сошел на нет. Это мне обидно131.
В Театре, в атмосфере Театра я бы это легче перенес и нашел бы какое-либо утешение, а здесь, в поездке — мне это очень горько. Во всех ‘показных’ спектаклях показываться только в двух ‘баронах’132 — это даже похоже на какое-то наказание за какие-то грехи. И что же впереди?
Если сейчас — гроб, то впереди только большой осиновый кол на могилу. ‘Мудрец’, очевидно, без меня предполагается, раз есть другой, помоложе133, так значит, он и лучше, и нечего со мной церемониться. (Ай-ай — рукой К. С.)
‘Дядя Ваня’ — тоже без меня. ‘Карамазовы’ — под сомнением, а если и пойдут, так только трудно и неприятно будет мне лишний раз в Америке играть ‘Кошмар’134. ‘Село Степанчиково’135 — вот, скажете, новая, интересная роль. Но что же делать, когда до такой степени не лежит душа ни к пьесе, ни к роли. Если заставите, буду играть, но еще горше станет на душе. ‘Штокман’ — что же, придется играть какого-то Аслаксена136 — невесело. ‘Хозяйка гостиницы’137 — ну, это хоть, слава Богу, совсем без меня.
Одна, стало быть, радость — это осточертевший и надоевший Бает138.
Ей-богу же, грустно, и есть от чего в отчаяние прийти.
Что-то обидное есть в той общей легкости и беззаботности относительно меня, относительно не только моего актерского или человеческого самочувствия, но и семейного положения. Как легко и просто разрешили мой семейный вопрос, скинув и мою жену в общую яму ненужных жен139.
Конечно, давши слово — держись, и как мне ни горько — я никуда сам не удеру. Но, по человечеству, вникните во все, подумайте обо мне. Может быть, еще что-нибудь можно изменить? Между прочим, когда я давал слово (то условное — ‘если нужен’), то ведь тогда речь шла о продлении поездки только до февраля, и потом, в вагоне, когда речь зашла о ненужности моей жены, — я тоже имел в виду этот срок — до февраля. Не может ли это обстоятельство хоть до некоторой степени развязать мои руки? Отпустите меня хоть в феврале, если нельзя сейчас. Ведь можно скомбинировать репертуар после 1 февраля без меня.
Моя фамилия в контракте как обязательное условие — это же почти насмешка, во всяком случае это формальность, пустяк, и Хюрок140 это поймет.
Или, может быть, Леонидов убедит Хюрока141, чтобы мне можно было устраивать свои вечера или гастроли, например, остаться в Нью-Йорке играть с еврейской труппой ‘Анатэму’, или ‘Акосту’, или ‘Манфреда’ с оркестром142, или еще что-нибудь. Я придумаю и приготовлю за лето. Не о деньгах волнуюсь, а только о том, чтобы не заснули во мне — если не артистические, то хоть актерские чувства. Подумайте и обо мне.

Ваш Качалов

P.S. Это письмо написано до вчерашнего решения — вместо ‘Степанчикова’ ставить ‘Плоды просвещения’143. Это чуть-чуть облегчает мое душевное состояние — тем, что призрак дядюшки из ‘Степанчикова’ не будет больше меня смущать и отравлять и без того невеселое мое настроение144. ‘Плоды’ я люблю, против роли Вово ничего не имею. Если не окажусь уж очень старым через год, то в Москве, даст Бог, когда кончится ‘поездка’ и начнется снова ‘Театр’, может быть, даже и радость почувствую от этой роли. Ну а сейчас, при наличии всех грустных для меня поездочных обстоятельств, — эта роль едва ли может существенно изменить мое душевное состояние.
Простите, дорогой Константин Сергеевич, за длинное письмо.
Я знаю, как Вы обременены всякими делами и заботами, но если найдете в себе силы подумать и обо мне, то глубоко меня этим обяжете.

Автограф.
Музей МХАТ Ф. К.С. Ед. хр. 8580.
Выделено подчеркиванием то, что отмечено рукой К.С. Станиславского.

13
В.И. Качалов — Н.Е. Эфросу

18 июля [1923 г.]
Schierke im Harz — Bad Salzschlirf (Германия)

Дорогие друзья!
Шлю и я Вам привет ласковый и душевный — от себя и от всей нашей компании. Мы — в Schierke. Это деревня в Harze, в самой сердцевине Германии, в излюбленных гетевских местах. Наша Schierke как раз у подножия фаустовского Brocken’a, a недалеко от нашего отеля стоит Goethe-Haus, где писалась вторая часть ‘Фауста’. Приехали мы сюда 12 июля — М. Б[орисов]на [Коган], Тамара [Дейкарханова], Нина, Дима и я.
Тамара приехала в Берлин дня за три до этого дня, а Нина с Димкой появились в Берлине в тот день и почти в тот час, когда Вы уехали из Берлина, — около 8 утра 4 июля они были уже на Prinz-Regenten. Вся неделя без Вас прошла гораздо шумнее и суетливее, чем при Вас: с утра — и почти с утра вся квартира, лестница, часть дома и даже часть улицы оглашались звонкими, большей частью женскими, голосами, приходили-уходили, встречали-провожали. Появлялись новые люди — знакомые Тамары, знакомые ее знакомых, друзья Димкины и т. д., и все усаживались за стол и пили крюшон или кофе с ликером — смотря по погоде, а после 12 ночи — и шампанское. Если попадал в дом кто-нибудь из старых когановских знакомых, то он в страхе пятился обратно в переднюю и, только услышав все покрывающий голос М. Б-ны, успокаивался, что он все-таки в прежнем, хотя и очень изменившемся доме Коганов. Даже такому привычному к такой обстановке человеку, как я, — стало несколько утомительно от этого шума и гама, и я уже стал считать дни, когда можно будет выбраться в тишину, покой и трезвость.
И вот с 12 числа жадно пью здесь тишину, воздух и — больше ничего не пью, ни капли вина, никаких коньяков и ликеров. Живем мы в отличнейшем отеле со всякими удобствами, я с Димой в одном номере, Тамара с Ниной — в двух смежных, семейство Коганов занимает целый апартамент. Встречаемся все только за едой, которой, слава Богу, не так много. Уже чувствую себя помолодевшим, легким, брожу по лесам, взбираюсь легко, т. е. с легкой одышкой, на горы. Пейзаж здесь, очевидно, совсем не такой, как у Вас: никаких полей и лугов, а сплошь горы и леса — еловые и сосновые. Воздух густой, насыщенный хвоей. Вплоть до вчерашнего дня стояла жара, но очень легко, даже приятно переносимая: на самом солнцепеке вдруг дохнет на тебя лес таким густым духом сосны или ели, что радостно становится, идешь и улыбаешься. За едой не ссоримся, ведем себя прилично за табльдотом, и это не значит, что ссоримся в другое время. Вообще не ссоримся, не ругаемся, живем мирно — в добрый час сказать.
И делается грустно только от сознания, что близится конец отдыха и надо опять впрягаться в ярмо. Уже из Берлина и из Фрейбурга доносятся сюда всякие вести, тревожащие и нарушающие мой покой. Кстати, хочу с Вами обоими, дорогие друзья, посоветоваться. Больше, впрочем, с Николаем Ефимовичем, чем с Надей [Н.А. Смирнова]. Хотя Вы оба — величайшего ума люди, но Ник. Еф. более жизненный и менее отвлеченный человек, а Надежде трудно будет спуститься в плоскость земных дел, в особенности теперь, когда она настраивается на ‘Вену’145. Дело в том, что мне прислал письмо Станиславский — по поводу ‘Доктора Штокмана’. Письмо это — нечто вроде дарственной грамоты или завещания: передает мне в полное и безраздельное владение роль Штокмана, от которого я вот уже два месяца усиленно открещиваюсь по разным соображениям. Затем вчера я получил телеграмму от Леонидова (Давыдыча), где он сообщает, что Гест ультимативно настаивает на открытии американского сезона ‘Штокманом’, что мой отказ ставит театр в безвыходное положение и т. д. Но, собственно, советуюсь я с Вами — не об Америке, а о Москве. Станиславский в своем письме, соблазняя меня ‘Штокманом’, пишет, что ‘Штокман’ является хорошим вкладом в московский репертуар — в новой постановке и с новой интерпретацией роли, потому что Качалов даст совсем другого, ‘своего’ Штокмана. Так вот, дорогой мой Николай Ефимыч, припомните пьесу и скажите Ваше мнение, возможна ли, мыслима ли постановка ‘Штокмана’ в России. Не покажется ли Штокман и старомодным, и устаревшим, по существу вылинявшим и пресным. А вдруг он еще живой и даже волнующий и даже получивший некоторую пикантность в отрицании демократизма. Истина на стороне меньшинства, силен тот, кто умеет оставаться одиноким — ведь это уже попахивает диктатурой или, во всяком случае, чем-то еще свежим, не умершим, не утратившим и сейчас остроты. И, в конце концов, дело не в частностях, и не в отдельных мыслях, и не в готовом, обязательном для всех разрешении задачи, а в истории борьбы героя с ‘каким-то’ большинством, скажем, с ‘буржуазными предрассудками’, а такая история может быть интересной, раз она написана с талантом и темпераментом, как в данном случае.
Очень интересно узнать, что об этом Вы думаете. Если я увижу и почувствую, что пьеса для Москвы не годится, я откажусь категорически от роли, невзирая ни на какие ультиматумы, потому что жалко же сил потратить на такую большую роль для одного американского сезона. С большим нетерпением буду ждать Вашего ответа и совета.
Что же Вам еще рассказать? И Нина, и Дима были очень огорчены от того, что так разминулись с Вами. Конечно, Ваши приветы я им передал. Димка собирается написать Вам, хотя вообще он избегает писать письма — он стыдится своего действительно ужасного почерка, но, по-видимому, готов сделать для Вас исключение. Они оба приехали в хорошем духе, несмотря на то, что Дима потерял, т. е. не получил в Гамбурге из багажа, свой единственный сундук со всем накопленным в Америке добром. Только в самый день переезда сюда была получена телеграмма, что сундук нашелся в Шербурге, но Бог знает, когда и как он его получит.
А как у Вас с погодой? У нас что-то опять стало холодно.
Мой адрес: Schierke im Harz, Hotel Frst zu Stolberg.
Обнимаю Вас крепко за себя и за всю нашу компанию.

Ваш Вас. Качалов

Катюшу146 нежно целую.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. Н.Е. Эфроса, 212. Ед. хр. 18393.

14
В.И. Качалов — К.С. Станиславскому

25 июля [1923 г.] Schierke/Harz — Фрейбург

Дорогой Константин Сергеевич!
Мне переслали Ваше письмо ко мне по поводу Штокмана. Спасибо за него, за добрые чувства и пожелания, за доброе отношение ко мне, которое я в нем почувствовал. Конечно, с благодарностью принимаю и самое ‘наследство’, т. е. роль Штокмана. Но вступить во владение этим наследством, вступить теперь же, немедленно — никак не могу решиться и вот об этом и хочу с Вами посоветоваться.
После Вашего письма я получил телеграмму от Леонидова, где он убеждает меня взять роль и сообщает, что этой пьесой не только должен быть открыт сезон в Америке, но что она включается в репертуар Берлина и Лондона. Я сейчас же ответил телеграммой, что прошу выслать мне пьесу и что ответ могу дать, только перечитавши пьесу. Пьесу мне прислали, я ее внимательно прочел, думал о ней в течение 2-х дней почти беспрерывно, можно сказать, днем и ночью, и очень ясно почувствовал, даже ощутил, какой это громадной трудности роль — не в смысле даже физической затраты сил, а в смысле необходимости пережить ее всю, согреть и оживить ее необычайной искренностью, найдя какой-то свой, непременно свой образ Штокмана. Между прочим, когда я думал о Штокмане до того, как я перечитал пьесу, и когда вспоминал Ваше исполнение, мне казалось, что Вы даете замечательный, но совсем не ибсеновский образ Штокмана и что, может быть, мне удастся, ближе держась автора, больше на него опираясь, нащупать какой-то образ более ибсеновского Штокмана, пускай не идущий ни в какое сравнение по увлекательности и трогательности с Вашим Штокманом, но имеющий хоть тот смысл и оправдание, что он по крайней мере будет более верным и близким автору, и уже этим одним предоставляющий для меня интересную и даже волнительную задачу. Когда же теперь я перечитал пьесу, эта иллюзия исчезла — потому что я увидел ясно и понял, до какой степени Ваш Штокман — самый верный, самый подлинный ибсеновский Штокман. Ибсен написал все то, что Вы сыграли. Вы дали плоть и кровь всему тому, что было у автора в душе.
Можно найти какую-нибудь другую внешнюю характерность (думается, все-таки какую-то родственную Вашей), но по существу, по душевным элементам, — никакого иного Штокмана, кроме Вашего, нет и быть не может. И не должно быть, потому что всякий другой (по существу другой) — будет или совсем мертвый, или полуживой, кривой, однобокий и, стало быть, не ибсеновский. Даже переставить как-нибудь эти элементы Вашего Штокмана, иначе их перекомбинировать, в другой пропорции их распределить — по-моему, невозможно. Тем-то особенно и велик Ваш Штокман, что все его элементы взяты в авторской пропорции, оттого он и такой живой и гармоничный, архитектурно-прочный, вечный.
Итак — перечтя пьесу, я уже не могу мечтать и хотеть дать какого-нибудь другого — по существу, по элементам — Штокмана, непохожего и неродственного Вашему. Но, тем не менее, он должен быть ‘моим’, а не Вашим. Скопировать его внешне — возможно, скопировать внутренний Ваш образ, т. е. ‘сыграть’ его, сыграть все ‘Ваше’, то, что у Вас подлинное, живое и настоящее, — это будет безобразие и профанация. Я должен дать ‘своего’ Штокмана, составленного из тех же элементов, взятых даже, вероятно, в той же пропорции, как и Ваш, но ‘своего’, т. е. все элементы, нужные для Штокмана, должны родиться и окрепнуть в моей душе. Иначе ничего, совсем ничего не выйдет.
И вот в сентябре, чуть ли не в начале сентября, это должно быть готово. В сентябре в Берлине я должен играть. Будь я даже в 10 раз талантливее, я в такой срок ничего, кроме самого безнадежного и постыдного выкидыша, дать не могу.
Может быть, к Америке, к декабрю, что-нибудь живое и необходимое для роли я бы и нащупал в себе, но сейчас это дело безнадежное. Не знаю, что мне делать.
Сейчас мне сообщили, что 30-го Вы уже будете в Берлине. Обрываю письмо, так как оно Вас во Фрейбурге уже не застанет. Стало быть, отложу продолжение разговора до личного свидания — 1 августа и я буду в Waren’e.
Буду искренно рад увидеть Вас в добром здоровье и душевной бодрости.

Всегда Ваш Качалов

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. К.С. Ед. хр. 8581.
Впервые опубликовано: Василий Иванович Качалов:
Сб. статей, воспоминаний, писем. С. 70-72.

15
В.И. Качалов — Вл.И. Немировичу-Данченко

[27 июля 1923 г.] Германия

Дорогой Владимир Иванович!
Пишу Вам, сидя в деревне, в горах Harz’a, у подножия фаустовского Brocken’a, в самой глубине, в самой сердцевине Германии. Хорошо здесь — лес, горы, безлюдье, тишина и покой кругом, тишина и покой были бы и на душе, если бы не долетали сюда разные тревожные вести — и театральные, и политические — из Берлина. Очень неспокойно и мрачно на политическом горизонте147, не очень ясно и на нашем театральном. Нет какой-то нужной и верной пьесы. Убеждают меня (и письмом от К.С, и телеграммой и письмом от Леонидова и Бертенсона148) взяться за ‘Штокмана’. Я перечитал пьесу и почувствовал, что в короткое время я ничего не сделаю, что к берлинским спектаклям и к Лондону я не смогу его приготовить149. Никак не могу в этом случае согласиться с Вами, что для меня, для того образа, который я должен дать, совсем не требуется долгого срока и большой работы150. Внимательно перечитавши пьесу, я увидел, что К.С. играл его по существу очень верно, очень по автору, — быть может, только в чисто внешней характерности отступив от автора, но не в противоречие автору. Все элементы внутреннего образа ибсеновского Штокмана, по-моему, имеются в исполнении К.С. Он ничего не выдумал от себя и, мне кажется, ничего не затушевал из основных линий авторского образа. На меня с первого же появления Штокмана, когда я стал перечитывать, так и повеяло теми самыми элементами, на которых построена вся роль у К.С: Штокман — старый ребенок, Штокман — чудак, юморист, шутник, рассеянный, отвлеченный, не видящий и не понимающий окружающих. Штокман — наивность, добродушие и трогательность, Штокман — энтузиазм сердца, а не ума, не рожденной умом идеи (идея родилась от обиды сердечной, почти детской обиды — ‘мне затыкают рот’ и т. д.) — вот, по-моему, ибсеновский Штокман — и, как Вы понимаете, таков же он у К.С. Если и не все у К.С. от автора (очки, согнутые колени, скрюченные пальцы, комическая походка и т. д.), то ведь это автору не противоречит, это в духе авторского Штокмана, по-моему.
И вот, не видя и не представляя себе никакого другого Штокмана, я должен дать какой-то такой же образ, из тех же элементов составленный, даже, может быть, в той же пропорции расположенный, — но, тем не менее, какой-то ‘свой’, по-своему пережитый. Эти же самые элементы должны быть взяты из моей души, пропитаны моей искренностью, а не скопированы или ‘сыграны’ под Станиславского. Это задача трудная, гораздо более трудная, чем если бы я видел перед собой совсем другой образ и соблазнялся совсем новыми элементами, нужными для его осуществления.
Конечно, очень хотелось бы знать Ваше мнение по поводу всего этого, но, ради Бога, не утруждайте себя, если не захочется. Мне и без того совестно было (и за себя, и за всех нас — американцев) наблюдать, как Вас терзали в Берлине ‘нашими’ делами.
Больше, чем всем нам, вместе взятым, отдых нужен Вам — после Москвы и перед Москвой. Хотя мне хочется сказать, что, к приятному моему удивлению, я давно не видел Вас — в добрый час сказать — таким ясным, не усталым, творчески крепким и живым, как в этот раз. Верьте, что я не комплиментирую, мне кажется, что Вы стали еще мудрее, увереннее, спокойнее и в то же время как-то окрыленнее. Очень радостно и утешительно Вас таким видеть.
Но, конечно, это и обязывает нас возможно бережнее к Вам относиться, не теребить, не тормошить, не приставать к Вам с теми делами, которые стали уже ‘нашими’, а не общими. А мы не очень это умеем.
Пишу Вам накануне Ваших именин151. Сердечно поздравляю и обнимаю Вас. Пусть Ваш ангел хранит Вас многие годы в таком же прекрасном состоянии духа и тела. Екатерину Николаевну еще раз (надеюсь, телеграмма наша дошла своевременно) поздравляю с дорогим именинником и целую ручки.
Будьте здоровы и благополучны.

Всегда Ваш Качалов

Мне стыдно, что я забыл при нашей встрече поблагодарить Вас за Ваше сердечное и внимательное отношение к моему беспокойству по поводу московской квартиры и оставшейся там моей семьи. Спасибо, дорогой Владимир Иванович!

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. Н.-Д. Он. 8. Ед. хр. 2474.

16
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

[Октябрь 1923 г.]
Waren (bei Berlin)

Дорогая Шаня!
Письма твои получаю, мне их доставляют своевременно, хотя я и не в Берлине (но близко от него — в 2-х часах). Стало быть, знаю все о Наташе. Чувствую, что ты хочешь меня успокоить или обнадежить и в то же время подготовить к страшному — к ее смерти. Прошу тебя об одном, и даже не прошу — потому что знаю, что ты сделаешь все возможное, но хочу одного — чтобы Бог помог или чтобы обстоятельства складывались так, что давали бы тебе возможность побольше быть с сестрами, поближе быть с ними в эти страшные дни и месяцы.
Трудно сейчас мне писать, милая моя Шаня. Не подумай, что я только отговариваюсь и просто ленюсь. Я сейчас действительно подавлен и угнетен многим. Ужасно мне жалко и Наташу, и сестер. Да и тебя жалко, потому что ты за всех нас мучаешься и волнуешься. Очевидно, бывают и у меня такие полосы, когда изменяют мне и покидают меня всякие мои легкости и забронированности. Сейчас я готов и поныть, и заскулить, может быть, еще и потому, что помимо этой, московской, беды — и здесь все безрадостно, все, начиная с погоды — холодище, ветер, дожди, темные вечера — и кончая общим, уже почти паническим, настроением. ‘Октябрь’ — на дворе. Даже у нас в Warene (это что-то вроде наших Сокольников, только с озером громадным с дикими утками и подальше от Берлина, чем Сокольники от Москвы), даже в тихом дачном Warene уже наэлектризована атмосфера, огромные, московские хвосты у лавок, бабы избивают милиционеров, вчера громили магазины, сегодня появилось ‘войско’ — в 20 человек из Берлина, и поставили пулемет на главной улице. Мы — театр — в дурацком положении, не знаем, что делать. Должны были в середине сентября дать несколько спектаклей в Берлине, сняли театр, наняли мастерскую, где делаются декорации, для 5 новых пьес (для Америки). Вероятно, придется все бросить и перебраться куда-нибудь в Прагу — до Лондона. А может быть, и Лондона не будет. Ерунда получается. Все ходят злые, мрачные, напуганные. У половины [нрзб.] расстройство желудков — от грибов и паники, так что и у нас хвосты — около клозетов.
Дима в Берлине торчит, следит за работами в мастерской, приезжает сюда по субботам.
А вообще, здесь было бы хорошо (да и было хорошо первые дни), если бы не погода и не такое паршивое настроение у всех. Уж очень хорошо озеро, громадное, длинное, соединяется канальчиками с другими озерами, так что, говорят, можно на лодке пробраться до Гамбурга. Но я и не пробовал, куда уж тут. Работы много. Взялся за Шток-мана, пришлось взяться, очень насели, говорят, необходим ‘Штокман’ для Америки. Вот и это обстоятельство тоже не из приятных. Мало надежды, что удастся как-нибудь оживить эту мертвечину. А черт его знает, может, что-нибудь и выйдет.
Милая Шанечка, мне на многие твои вопросы хочется ответить — и я еще отвечу, и кое о чем тебя спросить — это все до другого раза. Все твои письма — и последнее, стало быть, тоже — чудесные, читаю их с наслаждением. Это же моя единственная духовная пища. Право, я больше ничего и не читаю. Не сердись, Шанечка, дорогая, — я и шучу, но и действительно иногда ловлю себя на том, что у меня к твоим письмам такая же страсть, какая была у почтмейстера к чужим письмам, почти такое же отношение, такое же уважение. Помнишь: ‘Иное письмо прочтешь с наслаждением, так описываются разные пассажи, а назидательность лучше, чем в ‘Московских Ведомостях»152. Ну не сердись, Шанечка, я же шучу. Ты мне родная, близкая и дорогая.
Целую тебя. Поцелуй покрепче сестер за меня. Пишу им.

Твой В.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 10.

17
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

[Ноябрь 1923 г.]
[Нью-Йорк]

Дорогая моя Шаня!
Передо мной лежит недописанное тебе из Берлина письмо. Не знаю, посылать ли его тебе, дописав, или уже начать новое. Как видишь, решил начать новое, хотя там было больше 4-х страниц. Неловко, не хочется его посылать, потому что писал его в пьяном виде, после какого-то большого затянувшегося обеда. Мне почти всегда бывает неприятно вспоминать, что я говорил пьяный. Письмо ужасно грустное. Сплошь жалобы. На вести из Москвы. Смерть Эфроса153, умирание Наташи, мучения сестер, такие незаслуженные. За что, за что? — хочется кричать обо всей их жизни. И на себя жалуюсь, за то, что такой скот, что не пишу им, что не нахожу слов таких, какие их все-таки хоть немного согревали и утешали [бы], ни сил для этого не нахожу, ни даже времени. Много нежности к тебе, даже к твоей маме. Почему-то целое объяснение в любви к твоей маме, почему-то решил, что она даже лучше тебя — проще, яснее, понятнее для других и для себя. И вообще всякий пьяный пафос по поводу собственной запутанности, замученности от Парижа, бездарности и безрадостности моей жизни.
Вот я тебе все письмо и рассказал. Еле уволок ноги из Парижа. Запутался я там здорово. Париж ли так на меня действует, или правда, может быть, тоска и ужас от Москвы, или просто, черт его знает, какое-то сцепление обстоятельств, — но только вдруг пустился во все тяжкие. Но не весело, не легко, не беззаботно и светло, как, бывало, случалось раньше, когда я даже подхихикивал и вспоминал свою любимую детскую игру — ‘мала куча’: мы зимой на дворе — мальчишки и девчонки — валили в кучу друг друга и ‘жали масло’. Эту гору я часто вспоминал в моей жизни, но тут в Париже было другое, какой-то надрыв, какая-то уже не веселая игра, какое-то черт-возьми-все, и вас всех, и меня самого, и острое любопытство, и почти отчаяние. Все спуталось, смешалось, замутилось. Сон с явью, правда с ложью, музыка, огни, вино, вино, какие-то спальни, публичные дома, ночные притоны, цыгане, цымбалисты, фокстроты, голые тела, утра на рынке, объяснения в Булонском лесу, в ауто, отдельном кабинете, в номере отеля, в маленьком бистро на Монмартре, и снова ауто, ауто, огни, вино, объяснения, даже слезы. Жестокость правды и хитрейший, жульнический обман. Еще новая встреча, еще новое осложнение. Вали в одно, мала куча!
Да. И стало все равно, какие ласкать плечи, лобзать уста. Запутался, устал, даже злиться стал под конец и на себя, и на всяких мамонтов. Себя даже жалко стало. Вдруг так прорвало на старости лет.
Здесь живу тихо-тихо. Живу с мужем Тамары в маленькой квартире, в том же доме, где мы жили в прошлую зиму. Тамары нет, и в Париже ее уже не застал, не знаю только, к лучшему или к худшему. Может быть, она и уберегла бы меня кое от чего, а может быть, еще больше запутанности было бы. И в Нью-Йорке ‘Летучей мыши’ уже не застал, они ездят по всей Америке. И мы тоже с конца декабря начнем ездить по городам, начнем с Канады, где, говорят, совсем русская зима, даже сибирская. Сейчас Тамара в Вашингтоне, а были они еще ближе к Нью-Йорку, и я ездил к ней на два дня, пока не начались наши спектакли. Мы нигде с ними не будем одновременно, но будем поблизости и будем делать друг другу визиты. Дима живет с Ершовым, несмотря на то что здесь Муся Жданова, жена Ершова154, живущая отдельно. У меня тоже с Ниной неважные отношения. Она никак не простит мне моего Парижа. Но думаю, что как-нибудь с ней еще полажу. Дима работает в театре как вол. В особенности в Париже работал. Здесь все-таки ему будет полегче. В Америке он все еще не разочаровался.
Тихо живу. Варю себе кофе по утрам и кашу — вроде нашей овсянки, только по-вкуснее. Варю яйца и делаю яичницу. Даже иногда жарю свиные и бараньи котлетки, и все выходит очень вкусно. Прислуга приходит только убирать квартиру, а Васильев (муж Тамары) рано утром убегает (он профессорствует в каком-то народном университете), так что мне приходится самому хозяйничать, и я это делаю даже с некоторым увлечением. Даже посуду моем сами, каждый свою. Все очень удобно устроено: тут же в столовой, в стене в виде шкапа, целая кухня, с газом, горячей водой, кастрюли, сковородки, горшочки — все под руками. Обедаю в ресторане, а ужины стряпает Васильев, и я уклоняюсь от всяких приглашений и с удовольствием прихожу домой. Надеваю пижаму, туфли и умеренно потягиваю виски — под кильку или, еще лучше, под жареную колбасу с капустой. Васильев рассказывает всякие новости из американских газет — про 82-летнего фермера, который пытался зарезать 80-летнюю жену, но не дорезал, и она сама прибежала в полицию и нажаловалась, что у него роман с 17-летней племянницей. Про новый автомобиль Форда — с кухней, ванной, клозетом и еще чем-то, про новые пишущие машины — без человеческих рук, — ты говоришь, а она пишет, про ограбления, изнасилования, про германскую революцию. Изредка бывают гости, но очень избранные, мы всякого не пустим. Был Койранский, окончательно возненавидевший Америку, мрачно острил. ‘Единственное светлое пятно в Нью-Йорке — это негры’. Какой-то репортер спрашивает Койранского: ‘Что вас больше всего поражает в Нью-Йорке?’ — ‘То, что я торчу в нем два года’. Когда мы с ним простились и он вышел на лестницу, вдруг раздался оглушительный взрыв — ‘Ты не застрелился?’ — крикнул я ему в дверь. — ‘Нет, это лопнуло мое терпение’ — и ушел. Вчера принимали Диму, угостили его на славу. Был ужин — горячий, из нескольких блюд, закуски, фрукты, вино, ликер. После каждого блюда Васильев приговаривал — кушай, только никому не рассказывай, что ел, а то все полезут, не отделаешься от гостей. Он очень добродушный хлопотун, с хорошим юмором, и для инженера-спеца приятно интеллигентен, даже артистичен. Знает наизусть гораздо больше, чем я, стихов Блока и очень смешно их читает с закрытыми глазами, с нелепыми жестами и ужасно милым пришепетыванием — фтяфтие мое на тройке в фребрифтый дым унефено. Как-то по-своему, хорошо чувствует и любит Блока, Ахматову и Гумилева.
С тоской думаю, что через месяц кончится это мирное житие, этот покой и уют, и начнется бродячая жизнь. Мой приятель Юрка Лури (сын ‘фабрикантки’)155, теперь парижский школьник, как-то говорил матери по моему адресу с большим сочувствием — ‘Почему Вася такой бродячий артист? Мне это подозрительно. Я же не видел его на сцене, ты не обижайся, мама, но мне подозрительно, хороший ли он артист, если он все время бродячий. Почему его не оставили в парижском театре, почему опять в Америку?’
Ты мне столько назадавала вопросов, что я не знаю, на что отвечать. Не помню вопросов, но помню, что их было много. Твои письма целы, но я не могу их сейчас перечесть, они лежат на дне того сундука, который я еще не разбирал и даже не открывал. А в последних — я в Америке получил два — ты спрашиваешь, какое у меня театральное самочувствие. Какое-то неопределенное. В Париже его как будто совсем не было, я забыл, что я актер. Хотя играл много: Карамазова, Иванова, Вершинина и Тузенбаха, Гаева, и даже тряхнул стариной — раз сыграл Глумова (в благотворительном спектакле). Свободен был только в ‘Хозяйке гостиницы’, которая прошла там только один раз, да в ‘Федоре’, на которого не хватало сил — его и вставляли, чтобы дать передышку Станиславскому и мне. Иванова играл по-другому. Говорят, много лучше, чем раньше. Говорят, удалось дать почувствовать в нем недавнего большого, сильного, широкого (‘песни пел да рассказывал небылицы’, — вспоминает Сарра, или ‘начнет говорить, так глаза у него как уголья’) человека с полетом, с индивидуальностью, А теперь, сломленный, он не кисляй, не нюня, а замкнут, застыл, как-то сухо страдает, больше внутренно озадачен и удивляется, чем жалуется. Говорят, я теперь больше внушаю уважения, чем жалости. У меня самый строгий и требовательный судья, не принимающий многих моих ролей, — это Мария Петровна [Лилина]. Она была мной довольна. За Ивана Карамазова — я слышал от французов и от русских — такие похвалы, каких, пожалуй, раньше не слыхал, даже как-то неловко рассказывать. Сил хватало, как ни странно. Вообще, в этом смысле парижский сезон прошел благополучно. ‘Штокмана’ не успели в Париже поставить, и даже не репетировали его там. Репетируем его сейчас усиленно, через две недели должен играть. Как буду себя чувствовать, напишу в следующем письме. Сейчас кончаю, очень затянулось письмо. Спасибо за описание похорон Эфроса. Мне очень трудно привыкнуть к мысли, что его нет. Я люблю его нежно, любовался и радовался на его душу156. Целуй сестер и Наташу.
Твой Вася Скажи сестрам, что для них на днях будут переведены 200 долларов, убеди их, чтобы они не стеснялись в деньгах. Напишу им. Храни вас всех Бог.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 11.

18
В.И. Качалов — СИ. Морошкиной

24 ноября 1923 г.
Нью-Йорк

Милые сестры, бедные, дорогие страдалицы!
Вы не должны огорчаться, что я так редко и мало вам пишу. Верьте, что я не забываю о вас, постоянно думаю и болею душой за вас. Не пишу, потому что не поворачивается язык рассказывать Вам о своих успехах или неудачах, обо всяких своих впечатлениях и настроениях, обо всей своей жизни, минутами трудной и запутанной, но в общем все-таки очень благополучной. Всякие подробности я могу рассказывать Шане Агапитовой. Как ни тяжело и ей живется, но все-таки у нее в сто раз больше сил, чем у вас, и она не утратила интереса ко всякой жизни, и к моей в частности, и я могу делиться с ней разной чепухой. Все — чепуха сравнительно с теми страданиями, какими наполнена ваша жизнь. За что? Чьи грехи или чье счастье Вы искупаете? И неужели же так и не наступит хоть какой-нибудь просвет в вашей жизни?
Не могу отказаться от мысли, что не может же судьба до конца дней ваших не перемениться к вам в своей жестокости, и верю, что если не радость, то хоть покой и мир, хоть какое-нибудь благополучие узнаете и вы на старости лет.
У нас, в добрый час сказать, все благополучно. Мы все [нрзб.] здоровы и работаем вовсю и не чувствуем особой усталости. А с половины декабря работы — у меня лично — будет совсем немного. Мы начнем ездить по всей Америке и играть такие пьесы, где у меня есть дублеры или где я свободен совсем. А мало играть и разъезжать по новым городам и даже новым странам — это настоящий отдых. Будем в Канаде — это целая отдельная республика, а потом в апреле и мае, вероятно, будем в Мексике и Калифорнии157. Везде встречаю наших земляков — виленских евреев и белорусов. Многие помнят и отца нашего, и даже Вас, особенно Саню, расспрашивают, просят Вам кланяться — разные Боровики, Божки, Качаны, Кацнеленбогены.
В июне во всяком случае будем в Европе, а может быть, и раньше. В августе вернемся в Москву.
Ну, пошли же Вам Бог сил! Поцелуйте Наташечку-мученицу.
Всех Вас горячо, со всей любовью целую.

Ваш Вася

Надежде Смирновой я написал и Шане тоже. Если письма не дошли — пусть они знают, что я писал. Надежде на днях пишу еще.
Забыл сказать о деньгах. Вам переведены 200 долларов — на театр. Но не знаю, скоро ли Вы их получите. Умоляю брать в театре побольше, берите все, что нужно для спасения Наташи. У меня деньги есть, и будет много. Через месяц вышлю еще. Ради Бога, ни в чем не стесняйтесь и не угрызывайте себя.
Не помню, написал ли я Шане мой постоянный адрес американский. Вот он: Princess Theatre, 39th str.
Office Morice Gest
Moscow Art Theatre
New-York City
Мне перешлют, где бы я ни был.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 1. Ед. хр. 494.

19
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

[До 23 декабря 1923 г.]
[Нью-Йорк]

Это письмо получишь уже в новом году. Знай, что подумаю об вас всех под Новый год, выпью за ваше здоровье, очень погрущу за вас. Поцелуй Наташу и сестер за меня понежнее. Может, как-нибудь сжалится Бог над ними в Новом году, не пошлет им новых страданий.
Писал ли я тебе, что сыграл Штокмана и играю его с успехом и даже удовольствием. Ей-богу, пьеса не скучная, довольно ловкая и даже занимательная. Я ее хорошо сократил, сжал, выкинул много лишних разговоров. Здешняя публика и пресса считают этот спектакль самым лучшим из всего сыгранного нами за оба приезда. Мы остаемся в Нью-Йорке лишнюю неделю — до 23 декабря. Затем — провинция — Филадельфия, Бостон, Вашингтон, Чикаго, и между ними еще маленькие города вроде Балтимора, Питтсбурга и т. п. В Канаде, по-видимому, не будем, в один из канадских городов нас не пускают за ‘большевизм’. Кажется, будем после марта в Калифорнии. Во всяком случае, в начале мая, а может быть и в апреле, из Америки уедем. Вероятно, в Лондон и через Скандинавию — в Питер. Ну, храни вас Бог.

Твой Вася

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 12.

20
В.И. Качалов — П.Ф. Шарову

[Конец декабря 1923 г.]
Нью-Йорк, Филадельфия

Дорогой Петруша!
Если бы ты знал, как приятно мне получать твои письма, ты бы писал мне больше и не смущался тем, что я долго не отвечаю. Ей-богу же, я не от лени и не от какого-либо невнимания или рассеянности так подолгу не пишу, а действительно от перегруженности работой. Очень мне круто приходится в новом году, так много занят и так устаю, что даже с любимыми женщинами не хватает времени и сил переписываться. Как тебе известно, я уже давно перестал с женщинами перепихиваться и начал — вместо этого — с ними же переписываться, но вот теперь и на это уже не хватает сил. Вот тебе для примера — одна из недель, только что промелькнувших: понедельник — ‘Иванов’ (премьера), вторник — ‘Иванов’, среда — ‘Иванов’, четверг — ‘У жизни в лапах’ (премьера), пятница — днем ‘Иванов’, вечером — ‘Карамазовы’!!, суббота — ‘У жизни в лапах’. Воскресенье — спектакля нет, но единственная генеральная репетиция — целый день на сцене — ‘Штокман’ — и в понедельник ‘Штокман’ (премьера!!!), вторник — ‘Штокман’, среда — ‘Мудрец’ (премьера — со мной) и — только четверг ‘Мудрец’ без меня, с Ершовым. Но уже в пятницу — днем ‘Штокман’ (вечером ‘Мудрец’ с Ершовым) и в субботу — днем ‘Карамазовы’ и вечером ‘У жизни в лапах’ (это особенно трудно: после ‘Кошмара’ и ‘Суда’158, сейчас же, почти без отдыха, превратиться в весельчака Баста и на веселом смехе, на стихийной жизнерадостности тянуть три длиннейших акта и везти на себе всю пьесу, — потому что остальные, между нами говоря, не дышат совсем или говножуйствуют). Ты понимаешь, что при такой работе сесть к столу и написать письмо — даже при очень большом желании — трудно.
С 24 декабря будет немного легче: мы отправляемся в турне, где чаще будет идти ‘Федор’ — конечно, уже без меня, ‘Дно’ — тоже без меня, ‘Вишневый сад’ — без меня159, ‘Хозяйка гостиницы’, т. е. те пьесы, которые здесь, в Нью-Йорке, почти не ставили. Ездить будем до марта, во всяком случае. За Гестом право пролонгации еще на два месяца, т. е. до мая. Но, говорят, он уже кряхтит, что ему нет интереса возиться с нами, и возможно, что он на пролонгации настаивать не будет. Что мы тогда будем делать — март и апрель — не представляю себе. Мне лично будет очень обидно, если потащимся в Европу — играть, и где же играть? Осталась одна Скандинавия, перед Лондоном, который намечен только на июнь. В Париже хорошо, чудесно жить, но играть там нельзя — мы там ‘определенно’ (Сюпик)160 провалились, в Германии — и подавно, в Праге, в Загребе — хорошо бы, но опять вы, черт вас возьми, дорогу у нас перебили и хлеб у стариков отнимаете161. Если еще и в Скандинавию вас нелегкая понесет — перед нами, то уже прокляты будете отныне и до века и именем вашим будем пугать уже не детей наших (дети наши уже с усами и бородами), а внуков и правнуков.
Мне лично хотелось бы, чтобы никакой пролонгации не было, но чтобы и в Европу меня не потащили, а оставили бы тут на месяц или полтора — похалтурить с американскими актерами. У меня есть здесь несколько очень выгодных предложений, и за одну неделю, гораздо более легкую, чем случается теперь, я бы получил денег больше, чем за эти два года. Но чувствую, почти уверен, что меня не отпустят и что на этот раз ‘капитал я накоплю коротенький’.
Дела у нас вообще неважные, особенно были поначалу. Последние недели стало лучше. Было сделано несколько крупных ошибок. Например, не надо было открывать сезон ‘Карамазовыми’, для которых здесь не хватает интеллигентной публики. Не надо было в первую же неделю пускать ‘Хозяйку’, хотя она, как и ‘Карамазовы’, имела хорошую прессу, но все-таки оба эти спектакля не могли заинтересовать широкую публику. Интерес в публике начался с ‘Лап жизни’ и распространился и на ‘Иванова’, и на ‘Штокмана’, и уже на все другие пьесы.
Старики наши совсем было приуныли, но последние недели как будто опять повеселели.
Очень мрачен и огорчен К.С. — отсутствием настоящего успеха здесь, а еще более — скверными известиями из Москвы, где нас, т. е. старый МХТ, хоронят и отпевают162 и только делают исключение для одного Вл. Ив-ча, ‘вечно молодого и свежего’, который без К.С. и других покойников сумел создать новый, молодой театр.
Юбилей МХТ163 свелся к чествованию одного Вл. Ив-ча, чего здесь не могут переварить ни К.С, особенно, ни другие наши юбиляры.
Лично о себе — что же сказать? Представь себе, что, несмотря на такую страшную работу, почему-то самочувствие физическое и настроение у меня довольно приличные, в добрый час сказать.
Очень уютно живу, очень комфортабельно. Я поселился в квартире Дейкархановой, которая ездит с ‘Летучей мышью’ по провинции. Живу с ее мужем, который оказался очаровательным сожителем. Кормит меня на убой самыми вкусными вещами, готовит сам замечательные борщи, уху, какие-то заливные рыбы, горячие грибы, лопаем русскую икру, устрицы. Пьем — умеренно — виски, сами делаем чудесные ликеры, даже держим всегда наготове холодное шампанское. Изредка принимаем гостей, с большим выбором: чаще других Димка с Ершовым, которые так наедаются, что не могут встать из-за стола и сидят, как два удава, уставившись друг на друга. Реже бывает Койранский, по-прежнему ругающий Америку, и еще реже Нина, не ругающая Америки, но ругающая всех остальных. Из совсем посторонних принимаем одну только пару американских супругов — она красивая женщина и говорит по-русски, а муж — уже пожилой литератор, очарованный Россией, даже большевицкой, был в Москве этим летом. Да еще к ним приручился Питирим Сорокин164, молодой социолог, делающий здесь карьеру, страшный антибольшевик, не из очень серьезных людей, но талантливый и занятный. И еще приняли Зензинова165, которого я очень люблю. От всех наших держусь в стороне. Ни с кем не ссорюсь, но и ни с кем не близок, ни с кем не искренен и не откровенен. Некоторую нежность чувствую по-прежнему к Александрову да, пожалуй, к Ольгушке Книппер по старой памяти. Да еще у меня бывают ‘дежурные’ увлечения кем-нибудь из более молодых актрис, но только как женщинами, без дружбы, без искренности, без душевной близости. Это у меня уж стариковское влечение к ‘актрисочкам’.
А вообще — в смысле взаимных отношений — труппа МХТ производит на меня довольно жуткое впечатление: все друг друга терпеть не могут. Почему-то раньше я этого не замечал. Я говорю больше про нас, стариков. У молодежи нашей между собой еще есть какое-то дружество или компанейство, хотя и там больше друг над другом издеваются, друг друга высмеивают и разыгрывают, но у них все это не так злобно и как будто безобидно выходит. Все-таки они скорее тянутся друг к другу, а в некоторые моменты у них просыпается даже хороший товарищеский дух. А вот старики — страшный народ по взаимному неуважению, недоверию и злобности. Никто никого не признает, не ценит и ни в каком смысле друг другу не верит. И все-таки продолжают почему-то, как тонущие, цепляться друг за друга и поэтому все-таки не рассыпается наша храмина, хотя и подгнила, и нет в ней живого духа и трудно в ней дышать. Усталые скептики, вроде меня, или помешавшиеся на долларах — и чем труднее этот доллар достается, тем больше жадности к нему. До смешного многие доходят: едят только в гостях или когда угощают их, стригутся у Миши Фалеева166 в театре, под предлогом, что плохо стригут американские парикмахеры, на званые ужины и банкеты лупят пешедралом через весь Нью-Йорк и обратно.
Очень приятно было мне прочесть про Германову-Медею167. Эту часть твоего письма я прочел вслух К. С-чу и всем товарищам по уборной. Конечно, никто не поверил, и лица у всех стариков были злобные. Может быть, ты и действительно хвалил через край в своем восторге, но я верю, что это во всяком случае хорошо, талантливо и умно. Я очень ценю ее и радуюсь, что она растет.
Познакомился я тут, наконец, с бывшей женой Понса, а ныне женой пианиста Боровского168. Головы не потерял, ожидал большего. Куда же очаровательнее Адочка Перцова169! Если бы хоть десяток лет скинуть мне, влюбился бы в нее, в первый раз в жизни. Да еще тут у меня есть легкое увлечение — на старости тянет к молоденьким — это сестрица Яши Хейфеца (замечательный скрипач)170 и грузиночка Люся Давыдова (по мужу)171.
Тебя, конечно, интересует, как мы здесь играем, кто и какой имеет успех. Насчет успеха скажу так. Большого, шумного, на весь Нью-Йорк успеха — в этом году никто не имеет. Да, пожалуй, не было такого и в прошлом году, разве только Станиславский как Директор. Весь театр наш сейчас в тени, перестал быть злобой дня, как в прошлом году. Больше других, пожалуй, в смысле вызовов и всякой популярности у меня172. Ей-богу, не хвастаюсь. Получаю много восторженных писем, часто — хоть и в скромном числе — ‘толпа’ ждет у театрального подъезда, появились психопатки, приходят всякие предприниматели с блестящими предложениями и т. д. Особенно за Штокмана и Баста бывают шумные овации и слышу всякие комплименты. Но, конечно, не думай, что я обольщаюсь и ценю этот успех. Это успех глупый и случайный, успех ролей, а не исполнения. Баста я, правда, стал играть лучше, проще и сильнее, даже товарищи хвалят, и сам Костя вслух назвал мое исполнение ‘совершенно исключительным’, но ‘Штокмана’ я еще далеко не одолел, и шумный успех у публики — в каждом акте аплодисменты среди действия — сопровождается неодобрительным молчанием товарищей, вполне, по-моему, заслуженным, потому что за Штокмана хвалить еще нельзя. Надеюсь, что буду играть его когда-нибудь хорошо, а пока это винегрет из моих штампов — тут и Карено суетится, и Бранд свои громы мечет173, а местами и Бает благодушествует. Не вылилось, не слилось еще в новый и цельный образ. Ну вот, о себе довольно.
Затем, успех, особенно в прессе, у Станиславского за Крутицкого, Кавалера в ‘Хозяйке’ и Шабельского174. Затем — Аллочка Тарасова в Грушеньке175 имеет успех, имела бы еще больший, если бы весь спектакль был принят лучше. По-моему, она еще далеко не Грушенька, но публике и прессе очень нравится. По внешности очень мила, она стала пышная и ядреная, и есть моменты хорошие, но, в общем, еще не значительна. Москвин в этом году забыт публикой, Леонидов недостаточно оценен в Мите Карамазове. Пыжова отлично играет ‘Хозяйку’176, и в той части публики, которая приняла этот спектакль, успех имеет. Вообще очень талантлива. Ольгушу Книпперушу здесь очень уважают как вдову Чехова, который здесь очень популярен. Она выступает со всякими лекциями и докладами об его творчестве и жизни (на ‘наглийском’ языке — такая была курьезная опечатка в здешней русской газете — вместо ‘английский’ — ‘наглийский’ (от наглости?)), прирабатывает на этом, читает его рассказы (тоже по-наглийски). Была принята хорошо в Сарре (но играет ее плохо, до смешного никак не сделана и не пережита роль) и никак не принята в ‘Лапах’177: наивная и глупая публика веселым смехом заглушала все ее ‘драматические’ моменты. По ее собственным словам, она ‘что-то забыла, на чем прежде строила роль’. Коренева нервничает от того, что ее затирают (а она очень талантлива, как и Грибунин178, тоже затертый у нас). Затираются здесь и Бакшеев179, и Бондырев180, и Булгаков181 (впрочем, последний не затирается, а просто — не удался ему Смердяков, его сбил К.С., как сбил бы и тебя, — ‘у нас’ ты играл прекрасно182, много лучше, а главное — вернее Булгакова). Ершов и Тамиров — молодцы, не унывают и ухитряются расти даже в нашей атмосфере.
Передай Германовой, что ‘я ее и ненавидя любил, а она меня… нет’183. И еще ей же из ‘Карамазовых’, что ‘если хоть часочек она любила меня, то этого я ей не забуду никогда’184. Да. Только и пяти минут она не любила меня. Ну, все равно. Скажи, что кланяюсь ей. Кланяюсь и ‘раскланиваюсь’. А где же Суроварди185 бедный? Милый он все-таки. Я с нежностью его вспоминаю. Скажи еще, как-нибудь, в подходящую минуту, Машеньке Крыжановской186, что из всех девушек, каких я перевидал на своем веку, только с ней одной, кажется мне, я был бы счастлив! Не только с нежностью, а с умилением и благословением вспоминаю ее. И Верочке Греч187 скажи, что ‘за поцелуй оди-и-н, за поцелу-у-й один’ ее я бы отдал… да вот нечего отдать, все отдано. ‘Все потеряно, все выпито’, — помнишь, у Блока?188 А Пашка-Рогожин?189 У нас это встречено дружным хохотом, но я не смеюсь, ей-богу. Ведь он же действительно талантлив, шельма. Может быть, и выйдет. А у Вырубова190 хорошая внешность для Мышкина. У него чудесные глаза, сияющие. А у Манюки Настасья выйдет, уверен, вижу ее, даже больше, чем в Эллиде191. Дерзайте! А какие, ты пишешь, мучения с Массалитиновым? В чем дело? И с Крыжановской? Что надо им придумывать? Разве не Крыжановская играет в ‘Битве жизни’192? А Массалитинов — разве не муж в ‘Эллиде’? А в ‘Идиоте’ — не генерал?193 Чудная роль. Или как режиссер он не удовлетворен? А что Катя194? Почему ты об ней ни слова? Что и как Ниночка Секевич195? И на нее я тихо ярился в свое время. Только не говори ей об этом.
А вообще, Петруша, милый мой, — вот подумай сам и объясни себе и мне, когда будешь писать мне, — почему все ваши дела и отношения ближе и волнительнее для меня, чем наши, теперешние нью-йоркские? Только ли потому, что все прошлое дороже и волнительнее, чем настоящее? Думаю, что нет.
Ну, Петруша, милый и дорогой, — чувствую, что никогда не кончу. Ты знаешь, это письмо уже заканчиваю — в Филадельфии — в первый день Рождества. Елки светят и горят огнями во всех окнах, даже нашего Hotel’a, грандиозного, старинного, невысокого — всего 30 этажей, но громадного — это целый городишко, номеров тысячи три, и в каждом номере, как у нас с Димкой (Нина живет отдельно), по две громадных комнаты и отдельно ванная, клозет наш и передняя со шкафами, и где-то вопит сейчас Димка, утомленный работой и принимающий ванну перед сном, что он ошпарился струей горячего душа — по ошибке. Такие расстояния в нашем номере, что я еле слышу его голос в моем же номере, — во всем этом масштабе есть что-то приятное и успокаивающее. А я сижу за письменным столом в какой-то американской плетеной качалке, и в окнах других домов малиновыми и зелеными огнями горят елки вплоть до самого неба, т. е. до 60-70 этажей, а сверху над нами сконфуженная и лежащая молодая луна такого фасона — честное слово: [нарисован полумесяц, лежащий, как долька арбуза], вместо нашего европейского: [нарисован привычный полумесяц скобкой]. Под столом у меня — пустая бутылка шампанского, которую я один выдудил — это заметно по почерку? А сейчас на столе виски со льдом и с шипучей водой ‘Джинджерим’, но зато завтра играть днем в 2 часа ‘Иванова’ — до 6, а в 7 часов гримироваться на ‘Карамазовых’, а послезавтра ‘Штокман’, а в пятницу ‘Лапы жизни’.
Сборы в Филадельфии паршивые, а из Нью-Йорка уехали при полных сборах. Может быть, и здесь поправятся.
А почему Фукса196 у нас не любят? За что именно?
Пиши мне все-таки в Нью-Йорк — перешлют. Спасибо еще раз за твои письма. Выпью еще — за тебя, за Германову, за Колю Массалитинова, за мою мечту — Машеньку Крыжановскую, за Веру Греч — передай поцелуй ей, за Пашку [П.А. Павлова], за Катю Краснопольскую, за Васильевых197 и за молодежь вашу. За Павлушку Цицианова — отдельно!
Будьте все здоровы — пью за вас и целую тебя.

Твой В. Качалов

Вырубову и Серову198 привет. Не влюблен ли Зензинов в Бахареву199: очень покраснел, упоминая о ней.
P.S. Ты спрашиваешь про Конради — как реагирует Америка?200 По-моему, никак. Это из хороших сторон американской жизни — здесь к Европе равнодушное отношение. Здесь больше волнуются — радостно — оттого, что в Балтиморе (небольшой городок, куда я съездил из Нью-Йорка до начала спектаклей на свидание с ‘Летучей мышью’) в этот же день жена телефонного мастера родила четверых живых и здоровых ребят. И портреты родильницы и четверых малышей появились во всех газетах. И так же о Шаляпине, как о Конради: в Европе кричат о его мордобитии, а здесь — где-то глухо промелькнуло и забылось. Думаю, что это ерунда, о Шаляпине201. Мы его видели в Нью-Йорке ежедневно веселым и счастливым, а последние две ночи я провел с ним — одну у Рахманинова202, а другую — у Яши Хейфеца. У него новый чудесный номер — песня казанских студентов — это родоначальница всех студенческих песен — ‘Там, где тинный Булак со Казанкой рекой’ — и т. д. Думаю, что ерунда, что его побили.
А вот у Димки слямзили 600 долларов — это факт, и он был очень этим убит. 400 он сам отложил, а 200 — взял для меня жалованье за неделю, хотел мне услужить — услужил, балбес, все потерял, вместе с дареным бумажником, гондонами и какими-то фотографиями любимых женщин.
Ну, всех сенсаций не расскажешь. Еще раз обнимаю тебя и Павлушу —

Твой Василий Качалов

P.P.S. Если будешь писать Марье Борисовне [Коган] — я знаю, что ты иногда ей пишешь, — поклонись ей от меня, передай, что найдешь нужным, из этого письма. У меня здесь, в Америке, такое чувство, как будто вы там все живете в одном городе, где только разные названия отелей — ‘Париж’, ‘Прага’, ‘Загреб’ и т. д.
Да, еще просьба: узнай у Мих. Давыд. Бермана203, удалось ли ему перевести 50 долларов моему старику-товарищу Медведеву204 в Югославию. На всякий случай еще раз сообщаю его адрес: Бела-Црква, Крымский кадетский корпус205, Сергею Ивановичу Медведеву. Если не удалось, то какова судьба этих денег, где они? Если нельзя перевести в долларах, то попроси, чтобы он перевел в динарах или как только возможно.
Не поленись рассказать, как прошли ‘Эллида’ и ‘Битва’. Очень интересно. Ну, будь здоров.
Пиши, стало быть, на
Princess Theatre, 39th str.
Office Morice Gest
Moscow Art Theatre — мне.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. On. 1. Ед. хр. 544.
Письмо впервые опубликовано с купюрами:
Вагапова Н.М. Режиссер Петр Федорович Шаров:
Неизвестные страницы русского театрального зарубежья //
Вопросы театра / Proscaenium. 2012. No 3-4. С. 322-327.

21
В.И. Качалов — С.И. Морошкиной

4 января 1924 г.
Бостон

Сестрицы мои дорогие!
Сейчас получил от Шани известие о кончине Наташи, бедной страдалицы. Если уж не суждено ей было жить, то, конечно, можно только вздохнуть с облегчением за нее, что кончились наконец ее страдания, такие страшные и такие незаслуженные, нелепые до ужаса. Бедная мученица она и бедные мученицы Вы обе. Неужели не пошлет Вам Бог хоть в чем-нибудь утешения? Все-таки не надо отчаиваться, все-таки будем верить, что остаток лет Ваших Вы проведете в покое, в душевной бодрости и хоть в каком-нибудь благополучии, без новых страданий. Будем верить. Жду с нетерпением от Шани известий о здоровье Саши [А.И. Поповой]. А что же еще с Верой [В.А. Шверубович]? Неужели новая беда, неужели она серьезно больна? Ради Бога, помогайте ей деньгами. Нельзя жалеть денег и экономить, когда речь идет о жизни человека. Я очень беспокоюсь, что не хотите или не умеете требовать денег в театре. Имейте же в виду, что театр мне должен еще очень много денег и обязан давать Вам, сколько бы Вам ни понадобилось. Делитесь с Верой, умоляю Вас, и ни в чем себе не отказывайте. Кроме 50 фунтов (не червонцев) через театр Нина еще перевела Шане 200 долларов. Получила ли она? Почему Шаня написала ’50 червонцев’, а не ‘фунтов’? Разве это одно и то же?
Наши планы все еще не выяснились. Вернемся в Москву летом, но к августу или к июню — пока не известно. Очень возможно, что приедем в конце мая. Даст Бог, устроимся хорошо и с квартирой, и со всем прочим и поможем Вам жить по-человечески.
Храни Вас Бог, дорогие мои, любимые мои, прекрасные мои. Крепко обнимаю Вас, целую. Всей душой с Вами.

Ваш Вася

Я из Нью-Йорка Вам писал и Шане тоже 2 письма. Получили ли?

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Он. 1. Ед. хр. 495.

22
В.И. Качалов — Н.А. Подгорному

[Январь 1924 г.]
Бостон — Нью-Йорк

Дорогой мой Бакуля!
Пишу вдогонку, авось письмо это получишь в Нью-Йорке. Вот в чем еще просьба моя. Когда будешь говорить с Вл. Ив. и покончишь с важными делами и вопросами, то удели еще две минуты разговору с ним о Нине Ник. Она писала на днях ему и предлагала свои услуги на какую-нибудь работу в театре в Москве206. Я надеюсь, что, как всегда, и на этот раз окажешься другом и в разговоре этом не помянешь ее недобрым словом. Уверен в этом и не об этом прошу, а о том, чтобы ты возможно скорее нашел возможность уведомить ее или меня, даже лучше меня, есть ли какие-нибудь шансы устроиться ей в театре в Москве. И ей, и мне по некоторым соображениям очень важно получить ответ как можно скорее. Хорошо бы даже — телеграммой в Нью-Йорк.
Она даже сама хотела тебе написать, но обиделась на тебя за то, что ты не исполнил ее просьбы: она сейчас узнала от Рипси [Таманцовой] или Бокшанской, что ты не дал ей здесь первого спектакля ‘Дна’, несмотря на ее просьбу именно о Бостоне, и этим, деликатно выражаясь, плюнул ей в ‘морду’207.
Обида, впрочем, уже, по-видимому, прошла, но боюсь, что все-таки написать она сама не соберется.
Сейчас пишу давно начатое мною письмо к Вл. Ив-чу. Если пойду и успею дописать, то присовокуплю. А то уже пришлю по почте.
Ну, будь благополучен, дорогой мой.
Бог в помощь!
Не забудь поцеловать от меня Ольгу Лазаревну208, а то придется мне самому это сделать — без тебя.

Твой Качалов

Письмо Вл. Ив. пошло по почте.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 29. Оп. 1. Ед. хр. 373.

23
В.И. Качалов — Б.Л. Изралевскому209

[1924]
Нью-Йорк

Дорогой и милый Борис, я пишу тебе несколько выпивши — не сердись и не обижайся на это. Ведь это со всяким может случиться. И я знаю, что это случалось и с тобой. Я вышлю тебе нужную тебе сумму. Надеюсь, что скоро получишь. Ты мне так и не объяснил, почему это секрет и от кого секрет и как, на какой адрес тебе перевести деньги. Рискнуть послать тебе деньги в письме — на театр — я не могу, даже и выпивши. Черт вас там знает, может быть, не только не получишь денег, но еще и будут неприятности и осложнения для тебя. У меня есть большая приятельница, с которой я часто переписываюсь. Вот ее адрес: А.В. Агапитова, Арбат, М. Николо-Песковский, д. 4, кв. 7. Заявись к ней, познакомься, отрекомендуйся, сыграй что-нибудь ей на скрипке или расскажи еврейский анекдот — словом, очаруй ее, как только можешь. По-моему, она уже знает, что ты мой друг, и думаю, что и без твоей скрипки сделает все, что для тебя нужно, и особенно стараться тебе не придется. Она — мой большой и настоящий друг.
Если же, паче чаяния, она встретит тебя с недоумением, то это будет только значить, что деньги я перевел не через нее, а другим путем, более скорым и простым. Но ведь тогда, если это будет так, тебе и не придется к ней заявляться.
Может, ты ничего не понял. Но я спешу [нрзб.], хотя бы и выпивши. 3 августа увидимся. Будь здоров, сердечно тебя обнимаю, нежно и всегда люблю. Кланяйся твоей кровати, если она сохранилась, и дивану кожаному, и всему, что сохранилось от твоей квартиры. Мне все в ней дорого. И ты весь мне дорог и мил. Будь здоров.
Твой Василий Трушникову210 и Комиссарову211 кланяйся! Пусть при случае и они выпьют за меня. Я пью за них — сейчас. Поклонись Юстинову и Михальскому, попроси, чтобы они помогали немного моим сестрам, и сам зайди к ним.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 1. Ед. хр. 483.

24
В.И. Качалов — Вл.И. Немировичу-Данченко

7 февраля [1924 г.]
[Америка]

Дорогой Владимир Иванович!
Вот уже полгода прошло после нашей встречи с Вами в Берлине, а кажется, как будто это было неделю назад. Так быстро, по-американски быстро, летит у нас время. Оттого ли, что много переезжаем с места на место, или оттого, что много заняты и не успеваем оглядываться назад, на прожитые дни, — не знаю почему, но летит время необыкновенно быстро.
Не написал Вам ни одного письма, хотя и очень хотел написать. И чем больше накоплялось желания и материала, тем все труднее становилось написать. И сейчас чувствую, что надо себя ограничить рамками одной темы или даже какого-то одного вопроса. Иначе никогда не кончу и, стало быть, не пошлю письма.
Итак, вот о чем мне больше всего хочется и нужно поговорить с Вами. По поводу слухов, очень здесь упорных, о Вашем намерении уехать из Москвы в Америку с Вашими последними постановками212.
Мне очень хотелось бы услышать от Вас самого, имеют ли эти слухи основание. Если это — секрет, то я берусь этот секрет сохранить, и никто, даже из самых близких мне людей, об этом ничего от меня не узнает. Мне очень важно узнать, верны ли эти слухи и, стало быть, возможно ли, что к нашему возвращению в Москву мы или совсем не застанем Вас в Москве, или застанем Вас уже на отлете. Словом, может ли случиться, что будущий сезон мы будем проводить в Москве без Вас, что без Вас будем пытаться начинать какое-то новое дело. Я говорю ‘новое’, потому что, мне кажется, нельзя будет продолжать старое, т. е., во всяком случае, теперешнее. Не представляю себе, чтобы мы приехали и продолжили бы играть то, что мы играем сейчас, и находясь при этом друг с другом в отношениях взаимного недоверия, а среди некоторых — даже острой неприязни.
Мне кажется, что если бы нам удалось в какой-то новой работе обрести веру в себя и этим путем внутренне обновиться самим и обновить и очистить нашу атмосферу, что только в таком случае мы могли бы вместе просуществовать еще несколько лет.
Почти уверен, что вне Вас, без Вас, помимо Вас этого не произойдет, и мы очень скоро умрем самой бесславной смертью. И то, что мы играем, и то, как мы играем сейчас, и вся атмосфера наших взаимоотношений — это все сулит нам скорую смерть в Москве. Как Юлиана в ‘Лапах жизни’, я кричу: ‘Я не хочу умирать!’
А вот чего я хочу, всем лучшим, что есть в моей душе. Я хочу поработать с Вами — над ‘Макбетом’, или над ‘Аиром’, или над ‘Эдипом’. Может быть, если еще не поздно, — над ‘Гамлетом’. И еще есть мечта — пройти с Вами ‘Манфреда’, приготовить с Вами большую, настоящую программу эстрадного чтения (многого — с музыкой). Если вернется Германова, я верю, что Вы ‘поднимете’ и поставите на высоту такие спектакли, как ‘Макбет’, или ‘Медея’, или ‘Эдип’, и кто знает, может быть, отсюда поднимется и весь театр.
Но если Вас не будет в Москве, ох, как скучно, как не хочется мне возвращаться в Москву.
Напишите мне, Владимир Иванович, совсем откровенно, что, мол, так и так, что нет у Вас сейчас интереса или желания работать со мной213, а что все равно должен Качалов возвращаться восвояси в Москву, а там уже видно будет, какая судьба ожидает его, и если суждено ему уже умирать, так и нужно, и лучше умирать всем вместе.
Еще скажу Вам — даже не по секрету (потому что здесь все это видят), что разлюбил я наш теперешний театр в поездке. Много он теряет при ‘экспорте’, хотя в то же время и очень напоминает банку с консервами. Когда на сцене раскрывается эта банка, это еще не так плохо и для нетребовательного вкуса даже приемлемо: аромата и свежести нет, но для широкого употребления еще может сойти (проголодавшись, все слопают). А вот когда мы сами, промеж себя, поближе заглянем в эту банку, то уже делается неловко и грустно, и мы отворачиваемся и от банки, и друг от друга.
Да, черт возьми, как хороши, как свежи были розы214! И не так давно! А вот теперь развозим по Америке маринованные консервы.
Ну, я заскулил.
И все-таки — ради дорогого и благословенного прошлого театра — нужно, иногда даже хочется, ближе жаться друг к другу, чтобы легче было умирать нам, связанным общими дорогими воспоминаниями.
Но иногда еще хочется и зацепиться за что-то свое, живое, выскочить из круга теней.
Будь что будет. Если Вы уедете из Москвы осенью, то к весне будущей попытаюсь из Москвы уехать и я. Но приехать теперь все-таки надо, хотя без Вас думаю, что нечего будет делать мне в театре. Ну, зато все-таки Москва.
Ответьте мне что-нибудь.
Крепко обнимаю Вас, крепко целую ручки Екатерине Николаевне.

Ваш всегда Качалов

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 4. Оп. 8. Ед. хр. 2476.

25
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

[30 апреля 1924 г.]
[Чикаго, Детройт]

[Начало письма отсутствует, нет первых трех листов]
<...> во всякой лжи потерял какую-то нужную мерку для оценки и самого себя, и других, и вообще фактов. Никакой правдой не прошибешь этой толщи лжи, в которой он одиноко и подчас мучительно барахтается. Не прошибешь. Одному человеку это не под силу, да он и не поверит одному. Тут надо бы созвать консилиум смелых и честных хирургов, сговориться как следует и общими силами открыть ему глаза. А у нас в театре насчет честности и смелости — плохо, и сговариваться о чем бы то ни было нам всем трудно друг с другом. Вероятно, вот и с моей стороны не ‘честно’ и не ‘смело’ так отзываться о старых товарищах. Что же, я не лучше других.
Главное, я не уверен насчет К. С-а — что ему поможет такая операция, что он ее перенесет и будет благодарен. Да просто жалко лишить его той лжи, которая ему во спасение или в утешение. Вот начнешь отбирать ненужную ложь, а заденешь и какую-то нужную, — эти лжи срослись у него.
Впрочем, этого в двух словах не скажешь. Вот я целую страницу ухлопал, а толком ничего не объяснил.
Так ты говоришь, ‘Лес’ у Мейерхольда215 — хорош, местами даже черт знает как захватывает. Ну-ну. Невероятно, но факт? Нет, не могу этого принять. Какая-то, очевидно, ‘точка зрения’ у меня еще осталась, застряла в горле, как кость, — и мешает свободно глотать такие штуки. А у тебя, слава Богу, нет точки зрения. Конечно, я не огорчаюсь этим, то есть ‘Лесом’, так, как огорчается К.С., — он чуть не плакал, не столько от самого Мейерхольда, сколько от вас всех, увязающих в таировских сетях, заблудившихся в мейерхольдовском ‘Лесе’, — вообще от вашего легкомысленного предательства. Конечно, он — К.С. — страшно преувеличивает все, и ваше предательство, и нашу косность, лень и равнодушие, ну и свою абсолютность, конечно, — свою непогрешимость, свое учительство, историческую миссию и т. д. Это все у него — от той лжи, о которой я говорил, в которой он купается.
Мне не хочется задавать тебе ‘ехидных’ вопросов, испытала ли ты все-таки какую-нибудь настоящую, живую (а не ‘умственную’) радость от такого — не знаю, как это назвать — преломления Островского через современность. Не хочется спрашивать — во-первых, потому, что на мое ехидство ты можешь спокойно ответить, что вообще живой радости ни от какого Островского ты не испытываешь. А во-вторых, я чувствую, что в моем вопросе звучат гневные или скорбные нотки Сергея Яблоновского216, или Сакулина217, или других Пиксафоновых218. Посвящаю всем нам, ‘погребщикам’, прилагаемую вырезку из чикагской русской газеты219.
Письмо начал давно, никак не могу кончить. После второго Нью-Йорка побывали в Вашингтоне220, чудесный город, совсем особенный — строили французы с американским размахом. Потом неделю в Питтсбурге221 — это громадный город, но безнадежно американский. В нем умерла на днях, уже после нас, Дузе222, в номере того же hotels, где жили мы. Затем неделя в Кливленде223 — это ничего себе город, с какой-то приятностью, или просто настроение там было у меня легкое, погода была хорошая, сразу тепло наступило. И вот три недели играем в Чикаго224, где были и в прошлом году. Приехали сюда, как в какой-то уже свой город, где много милых и очень смешных друзей — среди литовцев, белорусов и евреев. Подружился с дантистом по фамилии Чулок, ездил к нему каждый день — он делал мне какие-то американские комбинации в зубах — коронки, мосты и проч. У другого дантиста Димка пьянствовал по ночам с молодежью (впрочем, с участием ‘заслуженного’ Александрова, однажды заснувшего там же в специальном кресле для рванья зубов под веселящим газом). Фамилия у этого дантиста еще неприличнее: Посикайтас — литовец. А в Бостоне у меня был знакомый дантист по фамилии Нежный. В Чикаго еще есть православный священник Иоанн Желтонога, и у него дочь танцовщица Желтонога.
30 апреля.
Кончили Чикаго, переехали в Детройт225, довольно милый город на озере Эрио, весь зеленый уже. Завтра или послезавтра еду один в Нью-Йорк на халтуру — два концерта, и туда же на днях направляются все остальные, сыграем там ‘самые прощальные’ 6 спектаклей, и 15—17 мая все или большинство садимся в Нью-Йорке на пароход в Европу. Возможно, что я задержусь на 2 недели в Нью-Йорке, соблазняют халтурой, а я не чувствую себя уставшим. Может быть, и соблазнюсь, тем более что в Европу не тянет, хотя и нужно будет там где-нибудь подлечиться — покупаться и прополоскаться перед Москвой. Вероятно, в Германии. Франции я побаиваюсь, прошмыгну мимо. Ехать прямо в Москву теперь же, как собираются Москвин, Лужские226 и Бурджалов227, — по многим причинам мне невозможно. Но не позднее 5-6-8 августа мы, нас будет порядочное количество, будем в Москве.
Я знаю, что я не ответил тебе на многие вопросы, но, ей-богу, это больше от бездарности писательской — ты видишь, как расписался, а ничего толком не объяснил.
Ну, храни Вас всех Бог. Сестрам вчера послал письмо. Бедные они, бедная милая Вера. Мало показал ей я нежности, но в душе у меня всегда было к ней теплое, нежное чувство. Будь здорова, дорогая Шаня, целую тебя.

Твой Вася

Еще приписка: сейчас, в день отъезда из Детройта в Нью-Йорк, получил твое письмо об Израилевском. Если ты с ним подружилась и видаешься, то объясни ему, что я сам не перевел ему денег только потому, что мне предложил профессор Гольдштейн228, у которого, по его словам, налажено это дело — переводы денег в Москву в скорейшее время, — перевести 100 долларов и Борису. Если же это скорейшее время затянулось и Борис до сих пор ничего не получил — то очень хорошо сделают (или сделали) сестры, если отдадут ему 100 долларов. А я из Нью-Йорка сейчас же — вероятно, через Васильева или через театр — перешлю сестрам 300 долларов.
Очень рад, что тебе понравился Борис, даже без своей скрипки. У него правда хорошая душа и есть своеобразное остроумие, особенно когда он выпивши.
Ну а что это за юбилей ‘интеллигенции’, поющей ‘Солнце всходит и заходит’, и при чем здесь Любовь Гуревич229? Ее, что ли, юбилей? Объясни, пожалуйста, не мучь, не дразни загадками. А впрочем, черт меня знает, как и куда мне теперь писать? Дольше 5-10 июня я в Америке не останусь. Т. е. думаю, убежден, что не останусь. Все-таки до получения моего нового адреса — пиши мне на адрес Васильева — 225W 69th Str New York City. Он умеет быстро пересылать письма и сейчас же перешлет мне в Европу по точному адресу, который будет знать.
Верю, что скоро напишу еще.
Получили ли сестры телеграмму к Пасхе?
Всех поздравляю, всех трижды целую.
Карточки в ‘Штокмане’ — и деньги — вышлю на днях.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 13.

26
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

[Первая половина мая 1924 г.]
[Нью-Йорк]

[Автограф на фотографии в роли доктора Штокмана:]
Милой Шане — В. Качалов
‘Самый сильный это тот, кто остается одиноким’ — Штокман. Нью-Йорк. 1924. [На обороте:]
Неделю назад написал сестрам и тебе длинные письма в 2-х конвертах. Получили ли? Деньги тоже выслал сестрам. Если Борис до сих пор не получил, выдайте ему, но пусть не отказывается и не отсылает обратно того, что получит другим путем, а отнесет сестрам. Целую всех. Бэлочке и Кате Соколовым230 на днях вышлю карточки.

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 14.

27
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

[После 30 июня 1924 г.]
[Париж]

Ну вот, милая моя Шаня, и конец моей Америке. Плыву в Европу, потихоньку приближаюсь к Москве. Видишь, даже уже начал перевоспитывать себя к Москве и усердно упражняюсь в новом правописании231. И вообще стараюсь отвыкать от старых дурных привычек. Нелегко мне все это дается, закоренелому и заскорузлому, но с вашей помощью авось как-нибудь и переработаюсь.
Плывем на том же самом Magestic e, на котором ехали первый раз в Америку. В добрый час сказать, океан на редкость спокойный, даже ласковый. Почти нет ветра. Ужаснейшая публика. Ни одного человеческого лица. Какой-то зверинец. Скучный, из одних только свиноподобных пород.
Со мной едут Дима и Тамара Дейкарханова. ‘Ну-у-у, теперь мне все понятно’, — слышу, как ты это протянула, и вижу, как покрутила носом. Т. е. ты думаешь, что вот почему я просидел два месяца в Нью-Йорке. Ей-богу, ошибаешься. На какую-то половину, во всяком случае, ошибаешься. Многое, а не одно что-нибудь меня привязывало к Нью-Йорку. Когда-нибудь расскажу, если мне захочется вспомнить, а тебе захочется расспросить. А сейчас не хочется. Долго. Просто Нью-Йорк отличнейший город, и жить в нем дай Бог каждому. И вообще американцы милейший народ. Скажу это всегда — и трезвый, и пьяный. И тебе скажу, и Коиранскому твержу, хотя он и топает на меня за это ногой и изрыгает совершенно непередаваемую хулу на Америку. Я завидовал ему, когда пароход наш отчаливал от Нью-Йорка, он завидовал мне. Бывает так. Хотя, кажется, во многом мы очень сходимся и понимаем друг друга. Жалко мне его.
Я так засиделся в Нью-Йорке, что проморгал свой вечер в Париже. Он был объявлен на 30 июня, а только 28-го я сел на пароход и буду в Париже не раньше 4-5 июля. Я был на ‘фарме’ {ферма (англ.).} у Димы, когда получена была телеграмма, чтобы я выезжал 21-го, так как 3-го уже объявили концерт. Но 21-го я выехать не мог. Будут ли еще мои вечера в Европе и где — не знаю. В Париже уже наверное нет, в Берлине тоже. А вот в Риге, Ревеле или Ковно, может быть, и будут по дороге в Москву. Очень зовут еще в Вильну, но это еще сложнее по времени, труднее по визам. Вернее всего, что просижу где-нибудь около Парижа до 1 августа. Нина Н. в Виши, подлечивается, и как раз к нашему приезду кончит лечение. Надю См[ирнову] думаю, что застану в Париже. Возможно, что июль проживем вместе.
Неужели первой половины моего большого письма так и не получила?232 Честное слово, я написал — зачем мне перед тобой врать. Письмо вышло такое пузатое, что я послал его в двух конвертах. И одновременно послал сестрам, а через несколько дней послал двух Штокманов на имя сестер — тебе и им. А еще через день послал сестрам для Кати и Бэлочки по большому портрету. Потом послал тебе еще письмо — с маленькими фотографиями. Вот это будет обидно, если они пропали, потому что других таких у меня не осталось.
Шанечка, ты что-то, по-моему, мудришь и придираешься к тону моих писем — какая-то там ужасная объективность у меня появилась. Плюнь. Просто я к тебе привязался и привык, как это ни странно, за эти два года разлуки. Целуй сестер. А я тебя целую.

Твой Вася

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 16.

28
В.И. Качалов — Н.А Подгорному

17 июля [1924 г.]
Hotel Mont-Cornadore
St.-Nectaire (P. de D.)
[Франция]

Дорогой Коля!
Спасибо большое и от Нины, и от меня за подробные сведения относительно предстоящего нам переезда, которые Нина от тебя получила. Спасибо, и просьба еще. Черкни мне сюда свои соображения вот относительно чего: как нам сделать с билетами. Т. е. необходимо ли заранее и насколько заранее приехать в Париж, чтобы получить билеты и, вероятно, плац-карты на Ригу. До какого крайнего срока можно не являться в Париж — из-за билетов*, если, как говорят, компания собирается отбыть из Парижа 4 августа и нам захочется к компании примкнуть. У нас еще осложнение в моих сроках и решениях — ввиду того что ничего не имею от Леонидова и не знаю, будет ли он где-нибудь устраивать мои вечера до 10 августа, т. е. до дня, когда я непременно хочу быть уже в Москве. Я жду от него известий. Если он все-таки что-либо такое затевает, хотя бы один или два вечера, то о моем и Нинином проезде уже придется беспокоиться ему или тому, кому он поручит. Если ты больше об этом знаешь или раньше меня узнаешь — черкни мне и об этом.
В зависимости от того, что я получу от тебя и от Леонидова, я решу день приезда в Париж. Спешу пока поделиться с тобой только этим. Спасибо еще раз. Обнимаю крепко.

Твой Качалов

Автограф.
Музей МХАТ Ф. 29. Оп. 1. Ед. хр. 374.

29
В.И. Качалов — Н.Н. Литовцевой

[До 15 августа 1924 г.]
Берлин

[Почтовая открытка]
Передай Диме, чтобы поскорее ответил мне сюда — до 15 августа, говорил ли он с Егоровым233. И еще — где его сундук, не у Марьи Борисовны [Коган]?
Если мы должны доставать их лично, или до какого крайнего срока можно обратиться с просьбой о них к тому лицу, которому это будет поручено, если такое лицо будет (Примеч. В. Качалова).
Числа 18-19-го выеду из Берлина, но с остановками в Ковно и в Риге, по одному вечеру. Может быть, и в Ревеле, тогда вернусь через Ленинград в Москву к 1 сентября. А то, без Ревеля, — и раньше, в конце августа. А разве ты была у малыша А.Р., а не у Альфы234?

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 1. Ед. хр. 477.

30
В.И. Качалов — A.M. Кореневой

[Август 1924 г.]
Берлин

Милая моя, всегда дорогая Лидочка!
Сейчас получил письмо от [вырезано] я уезжал из Берлина [вырезано] чтобы [вырезано]. Такое у меня состояние духа, что мне лучше пока не видеть Вас и не говорить даже по телефону. Думаю, что и для Вас в конце концов это будет лучше. Не удалось нам подружиться с Вами — пускай по моей вине, принимаю вину на себя, — разойдемся врагами, но разойтись надо решительно, безоговорочно и чем скорее, тем лучше. Я делаю над собой трудную операцию, и всякая встреча с Вами, маленький даже разговор могут мне помешать. А для Вас же будет лучше, если в этой операции Вы мне не помешаете, — это мне ясно. Когда-нибудь это поймете и Вы и, ненавидя, презирая, гоня из памяти Прагу, Париж и всю Америку, — кто знает, может быть, этот Берлин вспомните с благодарностью. Я в это верю. Душой с Вами всегда.

В. Качалов

Музей МХАТ. Ф. 21, Л.М. Кореневой.
Раздел ‘Письма от разных лиц (по алфавиту)’. Без No.

31
В.И. Качалов — А.В. Агапитовой

12 августа [1924 г.]
[Берлин]

Что ж за свинство, дорогая моя! Насчет крана в ванной. Ты знаешь, как я любопытен, и вдруг — ‘трагикомедия’, ‘мучительная’ ночь, от которой Соня [С.И. Морошкина] все еще в уходящем волнении. Значит, было все-таки что-то страшноватое? Почему же не расскажешь всего, раз уж начала. Что это за хитрость: ‘пусть сами расскажут, боюсь испортить’. Когда же они расскажут? Через месяц? С газом что-нибудь? Пожалуйста, сейчас же расскажи сама во всех подробностях, что случилось в ванной. Получила ли Саша [А.И. Попова] то мое письмо, где я прошу ее не беспокоиться искать Нинину выписку с поручениями, — я ее нашел. Письма от вас идут иногда 6 дней, а иногда 10. Рассчитай так, чтобы последнее твое письмо я получил к 30-му Кажется, 28-го и 29-го я сыграю ‘Врата’ — 2 раза. Элина — (Бунчук) уже учит роль235. А 18-го читаю ‘Эгмонта’ с оркестром236 в Эдинбурге на Взморье237. Думаю, числа 16-го, а может быть и днем раньше, туда переехать — там мне обещали мои здешние хозяева устроить хороший пансион — и я числа до 26-27-го поживу на Взморье, т. е. дней 10 подышу морем. А в Москву выеду 31-го — это уже безотлагательно, стало быть, 1 сентября в 4 часа дня должен прибыть в Москву.
На этом сейчас кончаю письмо, еду в город по делам, опущу на почте, чтобы скорее дошло. А продолжение следует — сегодня же вечером побеседую с тобой поинтимнее.
Пока. Целую.

Твой Вася.

Отчего не отвечаешь на вопросы? Например, как теперь называется М. Николопесковский238?

Автограф.
Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 16.

КОММЕНТАРИИ

1

10 25 сентября 1922 г., Берлин — Зарубежные гастроли Художественного театра начались в Берлине на следующий день после написания этого письма — 26 сентября 1922 г.
11 Сестры В.И. Качалова, Попова Александра Ивановна (?-1948) и Морошкина Софья Ивановна (?-1948).
12 Качалова Наталья Васильевна (1907/08-1923/24) — воспитанница Н.Н. Литовцевой и В.И. Качалова, взятая ими на воспитание у продавщицы магазина ‘Мюр и Мерилиз’, в их отсутствие находилась на попечении сестер В.И. Качалова, Александры Ивановны и Софьи Ивановны, и умерла от туберкулеза в конце декабря 1923 г. или в начале января 1924 г.
Вот что пишет А.В. Агапитова в своей Летописи о квартире Качалова, в которую он перевез семью после возвращения из трехлетней поездки ‘Качаловской группы’: ‘Качалова с семьей устроили очень уютно в верхнем этаже маленького флигеля во дворе Художественного театра: три крохотных комнатки и кухня. В.И. сейчас же перевез к себе из Кунцева обеих сестер, к которым всегда относился с огромной нежностью и заботой, и с тех пор они жили с ним до конца жизни. Он очень любил эту свою квартирку и театральный двор с собаками и курами и с грустью расставался с этим гнездом в конце декабря 1928 г. при переезде в Брюсовский переулок’ (Василий Иванович Качалов: Сб. статей, воспоминаний, писем. С. 534).
13 Подобед Порфирий Артемьевич (1886-1965) — актер и режиссер кино, управляющий делами МХАТа, с 1921 по 1926 г. выполнял в театре многообразные хозяйственные и административные обязанности.
14 ‘Когда Качалов приехал в Москву, ему не дали его квартиру. Там поселились красноармейцы или какие-то другие бойцы. Они говорили: пока мы тут терпели голод, холод и борьбу — Качалов гулял за границей, а теперь, когда мы сохранили жизнь страны и квартиру, когда стало легко отапливать и питаться, он желает въехать, а нас бросить искать новое помещение?! И все нашли их довод справедливым’ (Вл.И. Немирович-Данченко — Е.К. Малиновской [январь — до 17 февраля 1924 г.] // Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 3. С. 71). Речь идет о возвращении Качалова в Москву в 1922 г. Взамен по возвращении ему предоставили небольшую квартиру (бывшую дворницкую) в доме во дворе Художественного театра (см. коммент. 13).
15 В.И. Качалов пишет о продолжавшихся с мая 1919 по май 1922 г. скитаниях ‘Качаловской группы’ актеров Художественного театра.
16 ‘Качаловская группа’ вернулась в Москву 21 мая 1922 г., а 14 сентября того же года часть труппы МХТ во главе с К.С. Станиславским отправилась в Европу и Америку. Качалов провел на родине менее четырех месяцев.
17 В июле и августе 1922 г. очень активно ведется официальная переписка с участием М. Геста с американской стороны и Вл.И. Немировича-Данченко, С.Л. Бертенсона, Н.А. Подгорного, Н.А. Румянцева со стороны МХАТ, а также Л.Д. Леонидова, Н.Ф. Балиева и др. в качестве посредников. Обсуждаются детально подробности контракта, репертуара, переезда, печати сопутствующей гастролям типографской продукции и т. д. От документов и переписки остается общее впечатление неуверенности и недостаточной компетентности всех сторон, очевидно, что такая отрасль жизни театра, как продолжительные гастроли, еще только формируется. Разнообразные документы, связанные с подготовкой поездки и с самой поездкой, хранятся в Музее МХАТ.
18 ‘Представляю себе, сколько хлопот и забот у всех перед отъездом… Какая это трудная поездка! Сколько она у женя здесь отняла времени и даже причинила бессонных ночей!’ (Вл.И. Немирович-Данченко — П.А. Подобеду [до 30 августа 1922 г., Висбаден] // Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 2. С. 655). ‘Важно сейчас одно: нужно начать гастроли в Берлине с огромным успехом. Это будет большой удар и по Америке, и можно достигнуть благодаря этому успеху некоторых результатов для европейских городов. Нужно, чтобы поверили, что театр есть, что он играет с прежним успехом. Говорить же о театре, который ‘где-то на другой планете’ (слова Hebertot [Жак Эберто, см. коммент. 21 и 22]), или убеждать всех этих несведущих людей, что все живы, что артисты от голода друг друга не переели, что Станиславский не ослеп, что Качалов по возвращении не был расстрелян большевиками, что Книппер не променяла драматическую карьеру на кинематографическую, убеждать во всех этих нелепостях, когда Вам задают такие вопросы, — это очень трудно. Самое интересное, что эти вопросы задаются и печатью’ (Л.Д. Леонидов — Н.А. Подгорному. 5 сентября 1922 г. Берлин — Москва // Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 273).
19 Станиславский (Алексеев) Константин Сергеевич (1863-1938) — актер и режиссер, основатель и руководитель МХТ, возглавлявший гастрольную поездку театра. Основная часть труппы, 51 человек, плыла в Европу из Петрограда на пароходе ‘Шлезиен’ вместе с декорациями и костюмами, а семеро, в том числе К.С. Станиславский, М.П. Лилина, О.С. Бокшанская, Е.М. Раевская, — добирались в Берлин сушей через Ригу и Себеж.
20 Вот как описывают начало берлинских гастролей С.Л. Бертенсон и Н.А. Подгорный в письме Вл.И. Немировичу-Данченко:
‘Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Иванович! Согласно принятому нами решению, раз в неделю, по субботам, мы будем посылать Вам подробные донесения обо всей нашей жизни и работе за границей.
Пока никаких особенных событий не произошло. Ехали мы несколько дольше, чем предполагалось: пароход отошел из Петрограда на один день позднее, чем было намечено, и в море был очень сильный шторм, задержавший нас на полутора суток. Многие, как, например, Пашенная, Коренева, Ершов, Булгаков, очень страдали от морской болезни. Некоторые не страдали, но все время проводили лежа, иные, вроде Москвина, Качалова, Успенской, Бертенсона, чувствовали себя превосходно и за время путешествия не только не утомились, а даже отдохнули. Никаких недоразумений в смысле взаимоотношений в пути не было. В Штеттине нас встретил Трутников и служащий Леонидова — Греанин, которые озаботились о доставке нас в Берлин и о перевозке багажа. В Берлине мы были встречены Леонидовым и все размещены по комнатам очень благополучно. Но затем уже начались огорчения. Первое и самое главное: по части монтировочной. Оказались громадные упущения со стороны Симова. Размеры, посланные им Гремиславскому для подделки, совершенно не соответствовали тем декорациям, которые готовились в Москве. Некоторые декорации были до того неряшливо и небрежно написаны, что их пришлось здесь делать целиком вновь. Все это взвалило на Гремиславского труд поистине нечеловеческий и создало ужасную спешку и нервность в работе.
Второе огорчение было с багажом. Благодаря сильному шторму в трюм парохода попадала вода, и часть нашего имущества промокла, отсырела и сильно пострадала. Пострадали также некоторые декорационные холсты. По счастью, все театральные костюмы уцелели, а также и реквизит.
Условия для работы репетиционной создались очень тяжелые. Почти вплотную до открытия нашего сезона сцена ‘Лессинг-театра’ занята местными актерами, и приходится репетировать буквально по углам: в фойе, в коридоре и в столярной мастерской соседнего ‘Дойчес-театра’. На генеральную репетицию оказался свободным лишь понедельник, т. е. канун премьеры, что, конечно, очень неудобно. К.С. работает с 10 часов утра до 11 часов вечера, репетируя как народные, так и отдельные сцены. С народом дело обстоит не так плохо, как мы ожидали. Собрались все люди интеллигентные, с хорошей внешностью и очень недурно схватывающие задачи режиссера. Напряжение и утомление у всех громадное, атмосфера нервная и сгущенная, но нужно надеяться, что все это скоро разрядится. Самое ужасное — это малое количество времени, которым мы располагаем. Очень многое остается совершенно непроверенным до генеральной репетиции. Очень страшно обстоит дело с декорациями, опять-таки из-за невероятной спешки. ‘Вишневым садом’ пока удалось заняться очень мало, а между тем есть серьезные опасения за Лужского. Само собой разумеется, что К.С. страшно волнуется, но мы стараемся по мере сил и возможности его успокоить и поддержать дружной сплоченной работой.
В день премьеры все мы от мала до велика будем думать о Вас, искренно сожалея, что Вас, один вид которого действует на всех ободряюще и внушает уверенность и силу, не будет с нами. Мысленно испрашиваем Вашего благословения на новый трудный путь!
Интерес к спектаклям громадный, продажа блестящая. Ожидаются к первому спектаклю Эберто из Парижа и директора Копенгагенского и Христианинского театров. Гест прикомандировал к нам американскую корреспондентку мисс Друкер, которая будет сопровождать нас в течение всей европейской поездки и корреспондировать в Америку о каждой мелочи жизни и дела. Леонидов, который просит передать Вам его глубокое уважение и самый сердечный дружеский привет, думает, что берлинские спектакли придется несколько пролонгировать. В связи со сроком пролонгации решатся и дальнейшие даты Праги, может быть, Парижа и Скандинавии.
Посылаем при этом образцы нашего плаката, либретто (изданного очень бедно в видах экономии, так как типографские работы стали непомерно дороги) и небольшую книжечку, изданную Бродским по-русски и по-немецки ко дню открытия.
Примите, дорогой Владимир Иванович, наш общий привет и не забывайте своими советами и помощью. Не откажите передать наш поклон Екатерине Николаевне’ (23 сентября 1922 г. Берлин. Автограф // Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 318. Письмо No 1).
А вот описание О.С. Бокшанской: ‘В Берлине было очень гадко, все были злы, недовольны, придирались, обижали друг друга, нас с Рипси [Р.К. Таманцова, секретарь дирекции МХАТа, администратор гастрольной поездки], собирались на какие-то беседы, где развивались сплетни и интриги’ (Письма О.С. Бокшанской Вл.И. Немировичу-Данченко: В 2 т. / Сост., ред., коммент. И.Н. Соловьева. M.: MXT, 2005. Т. 1. С. 33). 21 С.Л. Бертенсон в своем ‘Дневнике спектаклей’ в следующие два дня после даты написания этого письма Качалова записывает следующее:
‘1922 г. Берлин. 26 сентября. ‘Царь Федор Иоаннович’. Первый спектакль в поездке — начало заграничного сезона. Громадное волнение и напряжение, особенно острые потому, что все подготовительные работы и репетиции делались в ужасной обстановке и торопливости. Перед началом привезли цветочную корзину от Геста, украшенную американским флагом. Размеры корзины были таковы, что четыре человека с трудом внесли ее на носилках. На сцену втащить ее не удалось — оставили в коридоре. В зале чувствовался большой подъем — настроение большого театрального дня.
Спектакль прошел гладко и без недоразумений, если не считать того, что О.Л. Книппер вовремя не переоделась и задержала антракт перед картиной ‘Святой’, за что К.С. записал ее в протокол, приказав оштрафовать на 10 000 марок.
По окончании — грандиозная овация по адресу К.С. и множество цветов. Вся публика аплодировала стоя. Смотрел спектакль директор театра ‘Champs Elyse’ Jaques Hebertot, специально приехавший из Парижа. Он остался в восторге, познакомился с К.С., и они подписали с ним контракт на Париж (со 2 декабря) на 8 спектаклей.
27 сентября. ‘Царь Федор Иоаннович’. Спектакль прошел стройно, антракты были короче, чем вчера, и во всем чувствовались уверенность и спокойствие.
Публика вызывала К.С., но он уехал до окончания спектакля, и Москвин анонсировал, что его нет в театре.
Пресса блестящая, и успех единодушно признается блестящим’ (Бертенсон С.А. [Дневник гастролей Московского Художественного театра в Европе и Америке]. 26, 27 сентября 1922 г. Автограф // Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 766. Л. 2).
22 Леонидов (Вольфензон) Леонид Миронович (1873-1941) — актер, режиссер, педагог. В МХТ с 1903 г. до конца жизни. Участник гастролей 1922-1924 гг.
23 Лужений (Калужский) Василий Васильевич (1869-1931) — актер и режиссер, один из основателей Художественного театра, в труппе до конца жизни, участник гастролей 1922-1924 гг.
24 Коренева Лидия Михайловна (1885-1982) — актриса МХТ с 1904 по 1958 г., участница гастролей 1922-1924 гг.
25 Вишневский Александр Леонидович (1861-1943) — актер, в МХТ со дня основания и до конца жизни, участник гастролей 1922-1924 гг.
26 Волконский Сергей Михайлович, князь (1860-1937) — актер-любитель, теоретик театрального искусства, с 1899 по 1901 г. директор Императорских театров, автор ‘Выразительного слова’ (СПб., 1913), учебника по сценической речи.
27 Немирович-Данченко (урожд. баронесса Корф, по первому мужу — Бантыш) Екатерина Николаевна (1858-1938) — жена Вл.И. Немировича-Данченко.

2

28 В.М. Качалов — Л.М. Кореневой. — В Музее МХАТ хранится папка с двумя десятками писем, а точнее, записочек В.И. Качалова Л.М. Кореневой, охватывающих весь период гастролей. Они малоинформативны, сосредоточены на себе, практически не связаны ни с какими событиями гастролей, а кроме того, сильно отцензурированы адресатом с помощью маникюрных ножниц. Ответных писем Кореневой Качалову разыскать не удалось. Данная записка, а также предпоследняя, совпадающая по времени написания с возвращением ‘художественников’ в Москву, приведены в качестве примера.

3

29 Лилина (урожд. Перевощикова, в замуж. Алексеева) Мария Петровна (1866-1943) — актриса, одна из основательниц МХТ. Жена К.С. Станиславского. Участница гастролей 1922-1924 гг. В 1920 г. она пишет из Москвы О.Л. Книппер-Чеховой, участнице ‘Качаловской группы’: ‘Писала Василию Ивановичу [Качалову] три или четыре раза, и ни словечка в ответ не получила! Почему, не понимаю. Пишу теперь Вам, и может быть, обмолвитесь словечком <...'> (Музей МХАТ. Ф. Книппер-Чеховой. Ед. хр. 3435).
30 Коганы Мария Борисовна (Сербина, 1885-1943) и Илья Григорьевич (1868-1926) — известный финансист, после революции в эмиграции в Берлине, затем в Риге, Мария Борисовна погибла в Освенциме. Хозяева открытого дома, в котором всегда были готовы помочь артистам Художественного театра. ‘Дорогому, отзывчивому женскому сердцу — Марии Борисовне Коган. Берлин. 1922, 29/XI. Прежде красоты приветствую в Вас лучшее свойство человека — доброту! Мы, Ваши каменные гости, нежно любим Вас за нее. Благодарный и сердечно преданный К. Станиславский’ (цит. по, Нечаев Вяч. Дорогой поиска // Иные берега. 2013. No 4 (32). С. 137).
31 Москвин Иван Михайлович (1874-1946) — артист, один из основателей МХТ, в труппе до конца жизни, участник гастролей 1922-1924 гг.
32 Книппер-Чехова Ольга Леонидовна (1868-1959) — актриса, одна из основателей МХТ, жена А.П. Чехова с 1901 г. Участница ‘Качаловской группы’ и гастролей 1922-1924 гг.
33 Бертенсон Сергей Львович (1885-1962) — театральный деятель, литератор, активный и умелый администратор, с 1908 по 1917 г. состоял на службе в Министерстве императорского двора, в 1917-1918 гг. участвовал в реформировании императорских театров в государственные, заведовал постановочной частью Государственных петроградских театров, с 1918 г. в МХТ, занимал должности заведующего постановочной частью, заведующего труппой и репертуаром, заведующего делами, был членом дирекции. Организатор гастролей ‘Качаловской группы’, автор предисловия изданного в Праге сборника ‘Артисты Художественного театра за рубежом’ (1922), член правления МХАТа во время заграничных гастролей театра в 1922-1924 гг. После возвращения — заместитель директора Музыкальной студии МХАТ (до 1926 г.). Сопровождал Вл.И. Немировича-Данченко в его поездке в США в 1926-1927 гг. В 1928 г. эмигрировал, обосновался в Голливуде. Автор мемуарной книги ‘Вокруг искусства. Воспоминания о театре в России в эпоху его расцвета’ (Голливуд, 1957).
34 Нина — Литовцева (Левестам) Нина Николаевна (1871-1956) — актриса, педагог, режиссер, жена В.И. Качалова, мать В.В. Шверубовича, участница ‘Качаловской группы’ и гастролей 1922-1924 гг. Участие Литовцевой в гастролях состояло в режиссерской работе, исполнении роли Анны в ‘На дне’ в очередь с М.А. Успенской, а также в ‘выходах’ в ‘Царе Федоре Иоанновиче’.
35 Дима — Шверубович Вадим Васильевич (1901-1981) — сотрудник, затем заведующий постановочной частью МХАТа, педагог, сын В.И. Качалова и Н.Н. Литовцевой, автор мемуаров ‘О людях, о театре и о себе’ (1976), основного, если не единственного, достоверного опубликованного источника сведений о скитаниях и приключениях ‘Качаловской группы’. С московского периода подготовки гастролей в августе 1922 г. началась полноценная служба В.В. Шверубовича в Художественном театре в качестве помощника режиссера и одновременно сотрудника постановочной части: ‘…началась большая и ответственная работа в настоящем МХАТ, в настоящей, а не ‘семейной’ нашей труппе, которую так и называли ‘качаловской» {Шверубович В.В. О старом Художественном театре. М.: Искусство, 1990. С. 415-416).
36 Берлинская группа — Качалов имеет в виду ту часть ‘Качаловской группы’, которая не вернулась весной 1922 г. в Москву, среди них, скорее всего, были: П.А. Павлов, В.Н. Павлова, В.М. Греч, П.Ф. Шаров, В.И. Васильев, СМ. Комиссаров, Н.О. Массалитинов, Е.Ф. Краснопольская, М.Н. Германова, И.Н. Берсенев. Приезд МХАТа в Берлин и встреча произошли меньше чем через полгода, осенью того же 1922 г.
37 Берсенев (Павлищев) Иван Николаевич (1889-1951) — актер, режиссер, с 1911 г. актер МХТ, участник и один из организаторов ‘Качаловской группы’, с декабря 1922 г. — в Первой студии, затем во МХАТе Втором до закрытия театра в 1936 г. В дальнейшем работал в Театре им. МОСПС, руководил Театром им. Ленинского комсомола. В гастролях МХАТа 1922-1924 гг. участия не принимал.
38 Германова (Красовская-Калитинская) Мария Николаевна (1884-1940) — актриса, режиссер, педагог. Одна из первых учениц возникшей в 1901 г. школы МХТ, с 1902 г. — в труппе театра. В 1919 г. уехала из Москвы сначала в Киев, затем в Ростов-на-Дону, где и соединилась с ‘Качаловской группой’, скиталась с ними, была среди тех, кого очень ждали в Москве, но в 1922 г. она возвращаться отказалась. В марте 1923 г. Немирович-Данченко приглашал ее принять участие в задуманном им театре, синтезирующем музыку и драму (‘Группа стариков остается [в] Америке еще год. Приступаю [к] осуществлению синтетического плана слияния драмы [и] музыки. Отвечайте категорически, согласны ли возвратиться ко мне [в] Москву. Надо подготовить спектакль к осени. Пьесу и план летних работ установим немедленной перепиской. От Вашего ответа зависит мое обращение [к] Массалитинову и другим. Квартирным вопросом уже занимаемся. Привет. Немирович-Данченко’ (Вл.И. Немирович-Данченко — М.Н. Германовой. Телеграмма [17 марта 1923 г. Москва] // Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 3. С. 21-22). В мае того же года, в конце первого американского сезона МХАТа, бурно обсуждалась возможность пригласить Германову в труппу хотя бы на второй зарубежный сезон, а возможно, и для совместного возвращения в Москву.
Н.А. Подгорный — С.Л. Бертенсону Телеграмма. 29 мая 1923 г., Берлин — Нью-Йорк: ‘Германова не прочь ехать ждет совета Немировича свободен Павлов советую не упустите <...'> (Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 732).
Дирекция [заграничной поездки] — М.Н. Германовой. [После 9 мая 1923 г., Бостон]: ‘Художественный театр в будущем сезоне формирует новую группу гастролей в Париже, Лондоне, Америке, от трех до шести месяцев. Вновь предлагаем Вам вернуться в труппу. Ваши роли — Царица в очередь с Книппер, Елена Андреевна в очередь с Кореневой, Грушенька, Мамаева, Ольга, Василиса. Репетиции начинаются в Европе первого августа. Материальные условия решим при личном свидании в Берлине в конце июня. Обязательное требование антрепренера: в труппу приглашаются только активные работники театра, семьи с нами ездить не будут. Пайщики, не принимающие участия в будущей поездке, лишаются права на дивиденд. Телеграфируйте о принципиальном согласии. Дирекция’ (Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 716-а).
Одной из причин, побуждавших пригласить Германову, была конкуренция: ‘Что делать с Берлинской группой? По словам газеты ‘Руль’, теперь в Германии учреждается свой МХТ. Репертуар этой группы мешает нам. Хотим послать в Берлин формальное запрещение именоваться группой МХТ. По мысли Л.Д. Леонидова, лучший способ прекратить деятельность группы — это привлечь к нам М.Н. Германову, Павлова, Массалитинова — тех лиц, на коих группа держится’ (Наказ Н.А. Подгорному, командированному в Москву. Май 1923 г., Бостон // Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 711.)
Германова так и не присоединилась к мхатовцам, возглавила вместе с Н.О. Массалитиновым Пражскую группу, позднее работала в Париже и США.
39 Шаров Петр Федорович (1886-1969) — актер, режиссер, в труппе МХТ с 1917 по 1919 г., участник ‘Качаловской группы’, остался за границей, входил в состав Пражской группы в качестве актера и режиссера, ставил спектакли в Германии, Италии, Нидерландах, создал театр ‘Элезио’ и Свободную академию театра в Риме, возглавлял Национальный театр Амстердама, создал там школу декламации, вошел в историю итальянского и нидерландского театра.
40 Соединения, между прочим, не произошло их с нами, и, вероятно, они — Берсенев, Германова, Шаров — поедут в Москву. — Возможность соединения отколовшейся части труппы с основной обсуждалась постоянно, особенно среди самих ‘невозвращенцев’, но лишь с Германовой велись настоящие переговоры. Из всех троих в Москву вернулся лишь Берсенев, уже с 1 декабря 1922 г. он состоит актером и членом правления Первой студии Художественного театра.
41 В Праге МХАТ выступал с 20 октября по 2 ноября, в Загребе — с 8 по 19 ноября, в Париже — с 5 по 24 декабря 1922 г.
42 Премьера оперетты Ш. Лекока ‘Жирофле-Жирофля’ состоялась в Камерном театре 3 октября 1922 г. (режиссер А.Я. Таиров, художник Г.Б. Якулов, в главной роли А.Г. Ко-онен), через три месяца после выхода мелодрамы-буфф Ж. Оффенбаха ‘Перикола’ в Музыкальной студии Художественного театра (премьера — 14 июля 1922 г., руководитель постановки Вл.И. Немирович-Данченко, режиссер В.В. Лужский, художник П.П. Кончаловский). Сравнение и конкуренция двух оперетт были неизбежны.
43 Коонен Алиса Георгиевна (1889-1974) — актриса, прима Камерного театра, вышедшая из МХТ: училась в школе МХТ, играла в спектаклях ‘Драма жизни’, ‘Жизнь Человека’, ‘Синяя птица’ и др. В Камерном театре со дня его основания в 1914 г. С Качаловым ее связывали долгие и сложные романтические отношения. В феврале 1922 г. Коонен сыграла трагическую ‘Федру’ Ж. Расина, ставшую одной из вершин ее актерской карьеры и огромным успехом Камерного театра.
44 Мейерхольд Всеволод Эмильевич (Мейергольд Карл Теодор Казимир, 1874-1940) — актер, режиссер, педагог, ученик Немировича-Данченко, участник первых сезонов МХТ (18 ролей за 4 сезона) и многолетний идейный оппонент ‘художественников’. В 1922 г. происходило сложное формирование театрального организма, в 1923 г. ставшего ТиМом — Театром имени Мейерхольда, 25 апреля 1922 г. Мейерхольд выпустил ‘Великодушного рогоносца’ Ф. Кроммелинка в конструктивистских декорациях Л.С. Поповой, а 24 ноября вышла премьера ‘Смерти Тарелкина’ А.В. Сухово-Кобылина (режиссер-лаборант СМ. Эйзенштейн, конструктор В.Ф. Степанова). Одновременно Мейерхольд руководил Театром Революции.
45 Эфрос Николай Ефимович (1867-1923) — критик и историк театра, журналист, сценарист, драматург, переводчик, пристально следивший за Художественным театром с момента его возникновения, автор монографий о Художественном театре, работал в Наркомпросе и в ГАХН, его жена Смирнова Надежда Александровна (1873-1951), актриса Малого театра, педагог.
46 Волохова (Анциферова) Наталья Николаевна (1878-1966) — актриса, ученица школы МХТ в 1901-1903 гг., в 1906-1909 гг. — актриса Театра В.Ф. Комиссаржевской, ей посвящен цикл стихотворений А.А. Блока ‘Снежная маска’ (1907), в 1917-1921 гг. играла в Театре бывш. Незлобина.
47 Веригина Валентина Петровна (1882-1974) — еще одна ученица школы МХТ и актриса Театра В.Ф. Комиссаржевской, до 1917 г., когда Веригина оставила сцену, следовала за Мейерхольдом — участница Студии на Поварской, Товарищества новой драмы, летнего театра в Териоках, Студии на Троицкой улице, Студии на Бородинской.
Судя по всему, Агапитова имела некоторое отношение к этому артистически-поэтическому кругу. В Музее МХАТ хранится письмо-записка А.А. Блока от 13 ноября 1914 г., адресованное Агапитовой: ‘Ночь проходит, близится великий праздник. Александр Блок’, с засушенным дубовым листком в конверте (Музей МХАТ. Ф. 43. Оп. 2. Ед. хр. 88).
48 [Силька? Алька?} и Юлиан — неустановленные лица.
49 Маяковского — ‘Приключение на даче — с солнцем’ — это в сборнике ‘Лирень’. — ‘Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче’, стихотворение В.В. Маяковского, опубликованное в сборнике ‘Лирень’ (М., 1920, фактически вышел в 1921 г.) под одной обложкой с произведениями Б.Л. Пастернака, В.В. Хлебникова, Н.Н. Асеева и др.

4

50 ‘Majestic‘ — трансатлантический лайнер, строился в Германии под именем ‘Бисмарк’, император собирался отправиться на нем в триумфальный кругосветный поход после окончания Первой мировой войны, но после поражения Германии корабль был передан британской судоходной компании ‘Уайт Стар Лайн’.
51 На момент спуска на воду в 1922 г. и до 1932 г. ‘Majestic’ был самым большим пассажирским лайнером в мире: 291,3 м в длину, 30,5 м в ширину, пассажировместимость до 2625 человек.
52 Тамиров Аким Михайлович (1899-1972) — ученик школы Художественного театра с 1919 г., артист МХАТа с 1920 по 1924 г., участник гастролей 1922-1924 гг., исполнял роли Федотика в ‘Трех сестрах’, Алешки в ‘На дне’, Яши в ‘Вишневом саде’, Курчаева в ‘На всякого мудреца довольно простоты’, Калганова в ‘Братьях Карамазовых’, Негра в ‘У жизни в лапах’, Фабрицио в ‘Хозяйке гостиницы’ и др.
Вл.И. Немирович-Данченко — О.С. Бокшанской [между б и 24 апреля 1924 г.]: ‘С сожалением не вижу никакого дела (Тамирову), Добронравову, Успенской, Ждановой, Бон-дыреву’ (Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 3. С. 87). Во время гастролей Тамиров остался в Америке, служил в труппе Н. Балиева ‘Летучая мышь’, позже стал киноактером, продюсером, снялся в 140 фильмах, был выдвинут на премию ‘Оскар’.
53 Фокстрот (англ. foxtrot, ‘лисьи шаги’) — парный танец, появившийся в 1912 г. в США на основе менее темпераментного уанстепа, музыкальный размер — 4/4 медленного темпа.
54 Рамш (Рамша) Федор Георгиевич (1889-1928) — баянист-виртуоз, с 1918 г. в эмиграции.
55 Александров Николай Григорьевич (1870-1930) — актер, режиссер, педагог, с 1898 г. и до конца жизни — в МХТ, с 1913 г. — один из основателей и педагогов частной Школы драматического искусства (Школы трех Николаев), в 1916 г. преобразованной во Вторую студию МХТ. Участник ‘Качаловской группы’ и гастролей 1922-1924 гг.
56 Якобсон Мирон Исидорович (Исаакович) (ок. 1880-1934) — композитор, пианист, автор музыки гимна Добровольческой армии. Принимал участие в американских гастролях МХАТа.
57 Шевченко Фаина Васильевна (1892-1971) — актриса МХТ, с 1909 г. — сотрудница, с 1911 по 1914 г. одновременно училась в школе МХТ. Участница гастролей 1922-1924 гг. Оставалась в труппе до 1959. Ее дочь — Шевченко Фаина Александровна (1921-2000).
58 Тарасова Алла Константиновна (1898-1973) — актриса, с 1916 г. — во Второй студии МХТ, участвовала в массовых сценах в спектаклях МХТ, в 1918 г. вместе с мужем, офицером белой армии А.П. Кузьминым, покинула Москву. Встретившись с ‘качаловцами’, присоединилась к ним, разделяла с ними (с перерывом на рождение сына) скитания, вернулась с ними в Москву, участвовала в зарубежных гастролях. Ее сын Кузьмин-Тарасов Алексей Александрович (1920-2004) — историк, профессор.
59 Шверубович Вера Анастасьевна — племянница В.И. Качалова, дочь его старшего брата А.И. Шверубовича.

5

60 …виноват, что не поздравил ее с днем ангела… — День именин Е.Н. Немирович-Данченко — 7 декабря по новому стилю.
61 ‘Тоска по труде, о боже мой, как она мне понятна!’ — реплика Тузенбаха из первого действия ‘Трех сестер’ А.П. Чехова.
62 Роль царя Федора в трагедии А.К. Толстого ‘Царь Федор Иоаннович’ Качалов впервые сыграл в 1922 г. в Европе: ‘Ввиду громадного успеха ‘Царя Федора’ и безусловной необходимости ставить его очень часто, приходится думать о заместителе для Москвина. В настоящее время К.С. усиленно репетирует роль с Качаловым и попутно готовит Пашенную для Царицы и самого себя для Шуйского. 17 ноября в Загребе предполагается спектакль ‘Федора’ в новом составе. Он явится, так сказать, генеральной репетицией для Парижа’ (С.Л. Бертенсон, Н.А. Подгорный — Вл.И. Немировичу-Данченко. 10 ноября 1922 г. Загреб. Автограф // Музей МХАТ. Опись сезона 1922/23. Ед. хр. 378).
63 Раевская Евгения Михайловна (1854-1932) — актриса, одна из основательниц и старейшин МХТ. ‘Раевская не хочет расставаться с театром, а везти ее через океан страшно донельзя. А она говорит, что скорее умрет от тоски, чем от переезда’ (Письма О.С. Бокшанской Вл.И. Немировичу-Данченко. Т. 1. С. 55). Раевская осталась на сезон 1922/1923 гг. в Европе и получала, хоть и нерегулярно, содержание и известия от театра из Америки.
С.Л. Бертенсон — Е.М. Раевской. 10 мая 1923 г., Бостон — [Париж]:
‘Вчера вечером уехал в Нью-Йорк, а оттуда отправляется через два дня в Берлин и в Москву Н.А. Подгорный. Не удивляйтесь, поездка его временная, с целью сговориться с Владимиром Ивановичем о планах будущего сезона за границей и о возможности продления нашего отпуска после февраля. Отъезд его решился очень скоропалительно, и в суете он не успел написать Вам, прося меня сделать это за него.
Ближайшие наши планы таковы: до 2 июня мы вновь играем в Нью-Йорке, где остаемся до 7 июня. Затем садимся на пароход и отправляемся в Гамбург, откуда часть уедет в Берлин, а часть разъедется по разным местам Германии на отдых. Лето все пройдет в Германии, и общей базой будет Берлин, где, так сказать, штабом избрана квартира Л.Д. Леонидова (Веймарерштрассе, 3). Приблизительно 1 августа начнутся репетиции пьес будущего сезона. Репертуар еще точно не известен, но думаю, что пойдут ‘Дядя Ваня’, ‘Мудрец’, ‘У жизни в лапах’, ‘Карамазовы’ и еще какая-нибудь другая пьеса. Предполагаем, что в половине сентября и в октябре будут какие-то спектакли в Европе, где — еще неизвестно, а в начале ноября труппа вновь вернется в Нью-Йорк.
Теперь о Ваших материальных делах. По 7 июня труппа будет оплачиваться по американским окладам, и, следовательно, Ваше жалованье по этот срок остается прежним. С 7-го же все будут переведены на общий минимальный суточный оклад, равный прожиточному минимуму в Германии. Размер этого минимума еще не определен, и до получения на этот счет точных сведений установить его невозможно. Во всяком случае, можно уже теперь с полной уверенностью сказать, что он будет значительно меньше того, что получаете Вы сейчас, и поэтому мы очень рекомендуем Вам переселиться в Германию.
Вопрос о распределении ролей в репертуаре будущего сезона пока еще не решен, и поэтому вопрос о Вашем участии в поездке Константин Сергеевич надеется решить в ту или иную сторону при личном свидании с Вами в Германии.
Спешу сообщить Вам, что в середине или конце июня в Германию приедет Владимир Иванович [Немирович-Данченко].
Все наши шлют Вам самый сердечный привет и радуются скорой встрече с Вами’ (Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 719).
На следующий сезон Раевская отправилась с труппой за океан и прекрасно перенесла плавание: ‘Я искренно рада была за Евгению Михайловну, которая волновалась перед отъездом из Парижа, а на пароходе была молодцом, выходила к завтраку, к обеду и все время была на ногах’ (Письма О.С. Бокшанской Вл.И. Немировичу-Данченко. Т. 1. С. 237).
64 …все жеячлен дирекции… — Дирекция Московского Художественного театра за границей состояла из К.С. Станиславского, В.И. Качалова, И.М. Москвина, A.M. Леонидова (как заместителя И.М. Москвина), Н.А. Подгорного и С.Л. Бертенсона.

6

65 …лишились свободы пития. — С 1920 по 1933 г. в США действовал ‘сухой закон’ — национальный запрет на продажу, производство и транспортировку алкоголя.
66 Одоль — жидкое средство для гигиены полости рта, производимое с 1892 г. Дрезденской химической лабораторией Лингнера, причем состав этого ополаскивателя сохранился практически в неизменном виде до сих пор.
67 Роттегу — французский винодельческий дом шампанских вин в Реймсе, одна из известнейших марок шампанского сорта брют.
68 …у Блока — о матросе — ‘Все кончено, все выпито’. — Из стихотворения Александра Блока (1909) ‘Поздней осенью из гавани’: ‘И матрос, на борт не принятый, / Идет, шатаясь, сквозь буран. / Все потеряно, все выпито! / Довольно — больше не могу…’.
69 …смена года. — Плавание из Шербурга в Нью-Йорк продолжалось с 27 декабря 1922 г. по 4 января 1923 г.
70 Орленев (Орлов) Павел Николаевич (1869-1932) — актер, служил в провинциальных театрах, в Театре Корша (1892-1895), в петербургском Малом (Суворинском) театре, первый исполнитель роли Царя Федора в трагедии А.К. Толстого. Много гастролировал в Европе и США, во МХАТе никогда не играл, хотя Чехов рекомендовал его, как и Комиссаржевскую. В своих воспоминаниях Орленев пишет: ‘После одного из спектаклей пришел ко мне на квартиру один гимназист и просил прослушать его чтение. Я сказал ему, что свободен в субботу, и просил его прийти в семь часов вечера. Гимназист пришел. Я принял профессорскую позу и начал слушать. По мере того как он читал, он все больше захватывал меня, во время некоторых его интонаций у меня слезы подступали к горлу. Когда он кончил, я бросился к нему на шею и сказал: ‘Вы просите у меня совета, поступать ли вам в драматическую школу. Да вы сам — школа. Вы учиться никуда не ходите. Вас только испортят. Поступайте прямо на сцену, страдайте и работайте’. Гимназист этот был ученик седьмого класса виленской гимназии Василий Шверубович, теперь знаменитый актер Василий Иванович Качалов’ (Орленев П.Н. Жизнь и творчество русского актера Павла Орленева, описанные им самим. Л., М.: Искусство, 1961. С. 47). В 1896-1898 гг. оба, Орленев и Качалов, служили в театре Суворина. Возможно, в ироническом упоминании Качалова есть оттенок ревности к славе Орленева, в том числе европейской и американской.
71 …так вы же из Вильны… — В.И. Качалов родился в Вильно, в семье священника Иоанна Васильевича Шверубовича.
72 Гест Морис (Моррис Мойше Гершнович, 1875-1942) — американский продюсер, родом, как и Качалов, из Вильно, продюсировал бродвейские шоу, в том числе ‘Midnight Whirl’ на музыку Дж. Гершвина, получил известность благодаря организации гастролей в США европейских знаменитостей — Элеоноры Дузе, Сандро Моисеи, Макса Рейнхардта, труппы кабаре Никиты Балиева ‘Летучая мышь’ и труппы Московского Художественного театра, оказавшихся очень прибыльными в первый сезон (1922/1923), но убыточными в следующий.
73 Балиев Никита Федорович (Балян Мкртыч Асвадурович, 1877-1936) — театральный деятель, актер и режиссер, пайщик-вкладчик МХТ, играл в театре с 1906 по 1912 г., создатель первого в России кабаре ‘Летучая мышь’, в 1920 г. эмигрировал вместе с труппой ‘Летучей мыши’. Тесную связь художественников с Балиевым иллюстрирует, например, следующее шуточное письмо:
Московский Художественный театр — Н.Ф. Балиеву. Нью-Йорк, 27 января 1923 г.: »Мы хотели поднести Вам пирог с грибами, но, памятуя, что Ваши профессиональные обязанности требуют свободы для Вашего языка, мы решили грибы заменить курицей’. Из писем Спинозы к Льву Толстому.
Мы — куры, хотя и различествующей с Вами породы, но одного гнезда и тех же двух наседок, — в честь Ваших именин 27/14 января 1923 года во время нашей встречи в Нью-Йорке после долгих дней в разлуке, когда Вы храбро переплыли Куру и вышли сухим из воды на другой ее берег, клянемся курником.
Эх раз, еще раз, еще много, много раз!
Русские американцы — Московский Художественный театр’ (Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 628).
74 Болеславский (Сжедницкий) Ричард Валентинович (1887-1937) — актер, режиссер, педагог, в труппе МХТ с 1909 по 1918 г., в 1920 г. эмигрировал, летом 1921 г. приехал в Прагу специально для того, чтобы присоединиться к ‘Качаловской группе’, собирался вернуться в Россию, но остался за границей, принимал участие в гастролях МХАТа в 1923-1924 гг., основал вместе с М.А. Успенской Американский лабораторный театр (1923-1930), работал в бродвейских театрах и в кино, удостоился звезды на Голливудской аллее славы, всю жизнь пропагандировал учение Станиславского, книга, излагающая его понимание основ ‘системы’ Станиславского, — ‘Актерская игра: первые шесть уроков’ (Нью-Йорк, 1935) выдержала шесть изданий.
В Музее МХАТ хранится телеграмма, приглашающая Болеславского к участию в американских гастролях театра: С.Л. Бертенсон — Н.Ф. Балиеву. [Париж, до 27 декабря 1922 г.] Телеграмма. Century Roof Theatre, New York: ‘Передайте Болеславскому предлагаем [в] Америке службу. Недельное жалованье восемьдесят оплата с нашего приезда. Если согласен просим выдать [с] нашего счета авансом двести’ (Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 592).
75 Субботин — возможно, Субботин Петр Николаевич, сотрудник МХТ в 1906-1908 гг.
76 Семья Рахми — вероятно, Рахманинова Наталья Александровна (урожд. Сатина, 1877-1951), жена С.А. Рахманинова, и одна из дочерей Рахманиновых — Ирина Сергеевна (1903-1969) или Татьяна Сергеевна (1907-1961).
77 Зилоти Александр Ильич (1863-1945) — пианист, дирижер, профессор Московской консерватории, музыкальный деятель, с 1922 г. жил в США, преподавал игру на фортепиано в школе Джульярд.
78 Владение алкоголем в частном порядке и его потребление Федеральным законом в Америке не ограничивалось. Эффективное соблюдение запрета на алкоголь в эру ‘сухого закона’ оказалось очень трудным и привело к повсеместному попранию этого закона. Отсутствие твердого и общепризнанного консенсуса в отношении запрета спровоцировало рост числа преступных организаций, в том числе американской мафии и других криминальных группировок, занимавшихся контрабандой и нелегальным производством и распространением спиртных напитков — бутлегерством.

7

79 Раневская — роль О.Л. Книппер-Чеховой в ‘Вишневом саде’, Маша — в ‘Трех сестрах’.
80 Татарин — роль, которую А.Л. Вишневский играл в пьесе М. Горького ‘На дне’.
81 Дейкарханова Тамара Христофоровна (1889-1980) — актриса, в 1907-1911 гг. сотрудница и ученица школы МХТ, позже прима театра ‘Летучая мышь’, создательница (вместе с Акимом Тамировым) школы сценического грима, позднее Школы сценического искусства, многолетний друг В.И. Качалова.
82 Васильев Сергей Александрович (1881/3-1962) — инженер-путеец, министр путей сообщения во Временном правительстве, муж Т.Х. Дейкархановой.
83 Ершов Владимир Аьвович (1896-1964) — актер, в МХТ-МХАТе с 1917 по 1964 г., в гастрольной поездке исполнял роли Прокурора, а затем Ивана в сценах из ‘Братьев Карамазовых’, Глумова в ‘На всякого мудреца довольно простоты’, Барона в ‘На дне’, капитана Горстера в ‘Докторе Штокмане’, Бориса Годунова в ‘Царе Федоре’, друг В.В. Шверубовича.
84 Койранский (Кайранский) Александр Арнольдович (1884-1968) — литератор, художник, театральный и художественный критик, друг семьи Качалова. В 1919 г. эмигрировал, с 1922 г. жил в США, во время американских гастролей МХАТа помогал как переводчик, гид и помощник режиссера, преподавал в Американском лабораторном театре Р.В. Болеславского и М.А. Успенской.
85 …на апрель и май повезут нас в глубь страны, в Чикаго, Бостон и еще куда-то. — Выступления в Нью-Йорке продолжались с 8 января по 31 марта 1923 г. Дальше труппу действительно ‘повезли’: с 3 по 21 апреля в Чикаго, с 23 апреля по 5 мая в Филадельфию, с 7 по 19 мая в Бостон, с 21 мая по 2 июня мхатовцы снова играли в Нью-Йорке.
86 По всему видно, что раньше осени, а может быть, и зимы, в Москву не вернемся. — Ангажемент устраивался прямо по ходу гастролей, изначально мхатовцы уезжали из Москвы на год, но в конце первого, весьма успешного, американского сезона было решено продолжить и на следующий, 1923/24 гг.
87 Григорьев Борис Дмитриевич (1886-1939) — художник, член объединения ‘Мир искусства’, эмигрировал в 1919 г., с 1921 г. жил в Париже. Существует как минимум два портрета Качалова в роли царя Федора кисти Григорьева.
С 18 ноября по 15 декабря 1923 г. в The New Art Gallery в Нью-Йорке проходила выставка Бориса Григорьева, на которой экспонировался целый ряд портретов артистов МХАТа. Кроме того, в 1923 г. в Париже, а затем в 1924 г. в Лондоне был издан альбом Григорьева ‘Visages de Russie’ (‘Лики России’, ‘Faces of Russia’) с текстами Луи Рео, Андре Левинсона, Андре Антуана и Клэр Шеридан, в который вместе с рисунками и картинами из цикла ‘Расея’ вошли эти портреты.
88 …Хуверовскую посылку. — В 1921-1923 гг. американская благотворительная организация во главе с американским президентом Гербертом Гувером (Хувером) активно помогала голодающей России, в том числе содействовала частным лицам Америки и Европы в отправке в Россию продуктовых и промтоварных передач, которые и назывались в обиходе хуверовскими посылками.

8

89 Зарудный Сергей Митрофанович (1865-1940) — правовед, сенатор, сотрудник Министерства юстиции, после 1917 г. работал в отделе гравюр Эрмитажа, многолетний друг О.Л. Книппер-Чеховой, В.И. Качалова, М.П. Лилиной.

9

90 Получил Ваше письмо. — Имеется в виду письмо Вл.И. Немировича-Данченко, написанное в ответ на январское послание Качалова с парохода ‘Majestic’ по дороге в Америку (Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 3. С. 11-13).
91 В Ваших ‘набегающих’ мыслях чувствую большую правду и ценность. — ‘Не примите все это за проповедь или вообще за какую-либо ‘программу’. Просто бросаю набегающие мысли’ (Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 3. С. 13). Качалов отвечает Вл.И. Немировичу-Данченко на письмо от января 1923 г.
92 …а мы — эти 5-6-8… — Качалов отвечает на реплику Немировича-Данченко: ‘Я давно говорю даже, что у нас сталкиваются и мешают друг другу не две воли, не два художественно-общественных направления, а 5, 6, 8, по числу талантливейших и влиятельнейших сил труппы’ (Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 3. С. 12).
93 Бенуа Александр Николаевич (1870-1960) — художник, критик и историк искусств, один из идеологов и организаторов объединения ‘Мир искусства’. Во втором сезоне зарубежных гастролей МХАТа игралась ‘Хозяйка гостиницы’ К. Гольдони в оформлении А.Н. Бенуа.
94 ‘Пушкино’ — летом 1898 г., перед открытием Художественного театра, основатели и свеженабранная труппа собрались в подмосковном Пушкино, где жили коммуной, репетировали, вырабатывали принципы. Качалов пришел в театр двумя годами позднее и в пушкинских бдениях не участвовал.
Кстати, сезон 1925/1926 гг., первый сезон после возвращения с гастролей, Станиславский позже назовет своим ‘вторым Пушкино’.
95 Бакуля — прозвище Подгорного Николая Афанасьевича (1879-1947) — артиста МХТ с 1903 г. до конца жизни. Участник ‘Качаловской группы’, единственный из всех сумел пробраться через фронты Гражданской войны в Москву осенью 1919 г., впоследствии отправился в Берлин с целью вернуть основных актеров группы в Москву, участник гастролей 1922-1924 гг., член Дирекции зарубежной поездки, активный организатор. В объявлении труппе о подготовке к гастролям С.Л. Бертенсон пишет: ‘По всем вопросам, связанным с личным составом труппы и с репертуаром, прошу обращаться к Н.А. Подгорному…’ (О поездке за границу. 23 августа 1922 г. Автограф // Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 149). Тогда же К.С. Станиславский объявляет:
‘Заграничная поездка возлагает на меня громадное количество сложной режиссерской и сценической работы, всю высшую ответственность за которую несу один я.
Никаких других обязанностей, кроме художественных, исполнять я не могу и всю полноту административной власти передаю Н.А. Подгорному и С.Л. Бертенсону, возлагая на них ответственность передо мною’ (5 сентября 1922 г. Автограф // Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 271).
9 мая 1923 г. Подгорный уехал из Бостона в Нью-Йорк, оттуда в Берлин и далее — в Москву для встречи с Немировичем-Данченко и обсуждения возможности продолжения гастролей.

10

96 Михальский Федор Николаевич (1896-1968) — театральный деятель, с 1918 г. до конца жизни в МХТ, занимал различные административные должности, в том числе главного администратора и помощника директора, с 1957 г. — директор Музея МХАТ.
»Человеком театра’ был Федор Михальский.
В Художественном театре скоро обнаружилось, что Федя совершенно незаменим. Все, что касалось порядка за сценой и в зале, сношений с внешним миром — просителями, публикой, наконец, житейских нужд артистов, особенно в тяжелые голодные и холодные годы, — все это совершалось им самоотверженно, безотказно, но, главное, с такой феерической легкостью, без стонов и жалоб, с шуткой, летевшей с губ экспромтом, что казалось, ничего не стоило ему.
Говорят об организационном таланте. Федор Николаевич в таком случае был, по-видимому, гений организации. И, как у всякого гения, подвижнический труд его был скрыт от посторонних глаз, а на виду — вдохновенная легкость’ (Лакшин В.Я. Действующие лица. Из рассказов о людях театра // Лакшин В.Я. Закон палаты. М.: Сов. писатель, 1989. С. 167).
97 Лето после первого американского сезона, окончившегося 2 июня 1923 г., труппа МХТ провела в Европе. В.И. Качалов вместе с семьей отдыхал в Германии, в горах Гарца, в деревне Ширке.
98 …когда Подгорный собирался в Москву… — См. коммент. 95. Подгорный уехал в Москву из Америки за два месяца до написания данного письма.
99 Мухин Константин Николаевич (1861-1926) — смотритель зданий, заведующий ремонтом, служил в МХТ с 1919 по 1926 г.
100 Юстинов Дмитрий Иванович (?-1933) — заведующий финансовой частью театра с 1917 по 1928 г.
101 Вл.И. Немирович-Данченко провел лето 1923 г. в Европе: июнь в Берлине, в июле перебрался в Карлсбад, в августе снова был в Берлине.
102 Премьера ‘Доктора Штокмана’ Г. Ибсена состоялась в МХТ 24 октября 1900 г., режиссеры К.С. Станиславский, В.В. Лужский, художник В.А. Симов.
103 …получил письмо от К. С-ча, в котором он передает мне роль ‘по наследству’ и убеждает меня не отказываться. — К.С. Станиславский исполнял заглавную роль доктора Штокмана.
‘Вам надо играть Штокмана. На это много причин. 1) Этого требует Гест почти ультимативно. 2) Я играть не могу, по старости: не дотяну. Поэтому я от роли совсем и навсегда отказываюсь и передаю ее Вам в наследство. 3) Вот роль, в которой Вы можете хорошо показаться, и Вы при разговоре со мной соглашались с этим. 4) Пьеса ‘Штокман’ — отличный вклад в новый репертуар Москвы.
Соглашайтесь. В остальных ролях, по Вашим указаниям, мы будем по возможности облегчать Вас. В случае Вашего отказа — не знаю, что будем делать.
Обнимаю Вас, люблю. Отдыхайте. Ваш К. Станиславский’ (К.С. Станиславский — В.И. Качалову. 12 июля 1923 г. // К.С. Станиславский. Собр. соч.: Т. 9: С. 101).
104 ‘Иванов’, ‘Карамазовы’, ‘Лапы’ — спектакли, за август и сентябрь 1924 г. подготовленные мхатовцами ко второму зарубежному сезону: ‘Иванов’ А.П. Чехова (премьера — 19 октября 1904 г., режиссер Вл.И. Немирович-Данченко, художник В.А. Симов, возобновление в 1918 г.), сцены из ‘Братьев Карамазовых’ по Ф.М. Достоевскому (премьера — 12 и 13 октября 1910 г., режиссеры Вл.И. Немирович-Данченко и В.В. Лужский, художник В.А. Симов) и ‘У жизни в лапах’ К. Гамсуна (премьера — 28 февраля 1911 г., режиссеры Вл.И. Немирович-Данченко и К.А. Марджанов, художник В.А. Симов), во всех трех спектаклях Качалов играл главные роли — Иванова, Ивана Карамазова, Пера Баста.
105 В Москве после возвращения театра ‘Доктор Штокман’ в репертуаре не появился.
106 Леонидов (Берман) Леонид Давидович (1885-1983) — театральный деятель, антрепренер, организатор гастрольной поездки артистов МХТ на Юг России летом 1919 г. В 1922 г. остался за границей, хотя Немирович-Данченко предполагал, что для его несомненных организаторских талантов найдется применение в Москве. Активный организатор гастролей МХАТа 1922-1924 гг. Автор мемуаров (Леонидов Л.Д. Рампа и жизнь: Воспоминания и встречи. Париж, 1955). Примером организаторских талантов Леонидова может служить отрывок из письма С.Л. Бертенсона и Н.А. Подгорного — Вл.И. Немировичу-Данченко (Прага, 28 октября 1922 г.): ‘Только что вернулся из Загреба Л.Д. Леонидов. Он заключил там контракт на 9 рядовых спектаклей с 8 ноября по 5000 французских франков, гарантированных за каждый спектакль. Кроме того, дирекция Загребского театра предоставляет нам бесплатно квартиры и оплачивает расходы по техническому персоналу, сверхурочным монтировочным работам, сотрудникам, хору и музыке. Если еще принять в соображение, что Леонидову удалось получить 50% скидки по провозу пассажиров и багажа, льготные визы, то нужно считать загребские условия превосходными. Интерес у хорватов к МХТ настолько велик, что когда открылась продажа на первую серию спектаклей (5 представлений), то билеты были распроданы в течение одного часа. Во всех загребских газетах уже появились статьи о том, что город готовится достойно встретить ‘дорогих и великих гостей» (Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 366).
107 Бокшанская (Нюренберг) Ольга Сергеевна (1891-1948) — секретарь дирекции МХТ и личный секретарь Вл.И. Немировича-Данченко с 1919 г., участник гастрольной поездки МХАТа, аккуратный и пылкий корреспондент, из чьих подробных, хоть и далеко не беспристрастных писем шефу можно извлечь большую долю информации о гастролях: Письма О.С. Бокшанской Вл.И. Немировичу-Данченко. Т. 1.
108 Таманцова Рипсимэ Карповна (1889-1958) — во МХАТе с 1919 до 1957 г., помощник режиссера, секретарь К.С. Станиславского и секретарь дирекции МХАТа, участник гастролей 1922-1924 гг., вместе с О.С. Бокшанской, Н.А. Подгорным и С.Л. Бертенсоном осуществляла административную, бухгалтерскую и секретарскую работу в поездке, а также, как и Бокшанская, участвовала в ‘выходах’ и ‘народных сценах’ в спектаклях, при необходимости помогала с костюмами и гримом.
109 Чехов Михаил Александрович (1891-1955) — актер, режиссер, педагог, теоретик театра. С 1912 г. в МХТ. При создании Первой студии МХТ стал ее артистом, а в 1922 г. — директором. В 1928 г. эмигрировал. В гастролях МХАТа участия не принимал.
В Берлине лечил голосовые связки: ‘С лечением моим обстоит дело так. Показался я профессору. Поглядел он и говорит: ‘Что же, говорит, отец Аркадий, плохо!’ Я обомлел… ‘Вступит ли, говорю, господин профессор?’ ‘Да, очень, говорит, запустили, о. Аркадий, не знаю, говорит, что и делать!’ Подумал, подумал да и говорит: ‘Первое — это курить бросать! А второе — это неделя испытания. Через неделю вам ответ дам — что, дескать, возьмусь лечить или же нет’. Я пуще прежнего! ‘Как хотите, говорю, пытать — пытайте хоть неделю, хоть две, а курить бросить не могу! Акушоры!’ ‘Ну, говорит, тогда не мое дело, обратитесь в город, к адвокату’. А тут Карла наседает: ‘Бросай да бросай курить! А то зачем, дескать, я тебя, дурака, к заграничному доктору везла…’ и прочее такое. Ну, бросил курить!!!! Прошла неделя. Пытать кончил и говорит: Тохт дей данк… лечить буду’. Урра! И действительно лечит, и действительно я теперь могу тончайшую ноту взять!’ (М.А. Чехов — А.И. Чебану [30 июля 1923 г. Берлин] // Чехов М.А. Литературное наследие: В 2 т. / Общ. науч. ред. М.О. Кнебель, сост. И.И. Аброскина, М.С. Иванова, Н.А. Крымова, коммент. И.И. Аброскиной и М.С. Ивановой. М.: Искусство, 1995. Т. 1. С. 297).
110 …во Фрейбург, где Станиславские. — ‘Июнь, после 20-го. В Фрейбурге встречается со своей семьей — М.П. Лилиной, дочерью Кирой и внучкой Кириллой’ (Виноградская И.Н. Жизнь и творчество К.С. Станиславского. Летопись: В 4 т. M.: MXT, 2003. Т. 3. С. 285).
111 Август и первую половину сентября 1924 г. сотрудники МХАТа провели в Варене — небольшом немецком городе в 180 км от Берлина.
112 В октябре начнем играть, вероятно, в Берлине и Лондоне… — Планы менялись постоянно: ‘…где-нибудь в Германии (только не в Берлине, загаженном той группой) — то есть в Дрездене, Мюнхене, наконец, в Вене. Потом хотелось бы Париж, так как в Лондон нас не пустят. Там Союз артистов, ввиду безработицы, подал протест против приезда Камерного и МХТ’ (К.С. Станиславский — М.П. Лилиной. 25 апреля 1923 г. // К.С. Станиславский. Собр. соч. Т. 9. С. 94).
Второй заграничный сезон МХАТ начал 12 октября 1923 г. в Париже.

11

113 Я доволен, я доволен, я доволен, как чеховский Кулыгин. — Реплика Кулыгина из третьего действия ‘Трех сестер’ А.П. Чехова.
114 …’дурака’, какого играет Вишневский… — Роль учителя Федора Ильича Кулыгина в ‘Трех сестрах’ была написана Чеховым специально для А.Л. Вишневского. ‘Но кто неподражаем — это Вишневский. Буквально невозможно от хохота удержаться. ‘Я доволен!’ — лезет из каждой поры. Ну и шутку Вы с ним сыграли, а он не замечает и даже сам с таинственным видом, подмигивая, говорит, что роли под артистов написаны. ‘Замечаете?’ — спрашивает он иногда. Я говорю, что сильно замечаю. Вот-те и дружи с писателем!’ (А.Л. Сулержицкий — А.П. Чехову [конец января — начало февраля 1901 г. Лион] // Сулержицкий А.Л. Повести и рассказы. Статьи и заметки о театре. Переписка. Воспоминания о А.Л. Сулержицком / Сост., ред., вступит, статья и коммент. Е.И. Поляковой. М.: Искусство, 1970. С. 397).
115 В.И. Качалов никогда не играл роль князя Мышкина из романа ‘Идиот’ Ф.М. Достоевского.
116 ‘Лакония’ — океанский лайнер британской пароходной компании ‘Кунард Лайн’, первый рейс совершил в 1922 г., длина его 183 м, пассажировместимость — более 2000 человек.
117 Совершенно противоположные впечатления от Берлина летом 1923 г. у коллег Качалова. Н.А. Подгорный — Л.Д. Леонидову. 13 августа 1923 г., Варен:
‘Дорогой Леонид Давыдович! Пишу Вам это письмо с целью воздействовать на Вас и дать пищу для ума и энергии вашей. Положение в Германии, и в частности в Берлине и в Варене, таково, что работать спокойно в такой обстановке вряд ли имеет смысл, ибо нервное настроение, навеваемое всякими слухами, ожиданиями и действительностью, не может ‘способствовать в самый раз’. В Берлине очень неспокойно — идут забастовки, магазины или закрыты, или в них нет товаров, или цены ставят такие, что и в Нью-Йорке дешевле. Разменять деньги трудно, нет бумажных марок. Вся же жизнь на марки, — и это порождает всякие затруднения вплоть до того, что трудно нанять подводы для перевозки корзин с костюмами. Нельзя поехать на автомобиле или извозчике, ибо нечем заплатить. Нельзя, наконец, заплатить хозяйке за пансион, ибо долларов она не принимает. Настроение в Берлине нервное. За русскую речь устраивают скандалы. Марья Борисовна [Коган], едучи с Бертенсоном на трамвае и разговаривая по-русски, имела неприятность. Какая-то немка обкладывала Map. Бор. всю дорогу. Цицианов, шедший с Шаровым со спектакля Третьей студии и говоривший по-русски, подвергся даже неласковому прикосновению руки к собственной щеке какого-то немца. И т. д., и т. д.
Цены стали приближаться к общеевропейским. Словом, положение таково, что лучше уехать. <...'> (Музей МХАТ. Опись сезона 1923/1924. Ед. хр. 204).
118 Санин (Шенберг) Александр Акимович (1869-1956) — режиссер, актер, в МХТ с 1898 по 1902 г., его возвращение в МХТ неоднократно обсуждалось позднее, но так и не осуществилось, его жена Мизинова (в замуж. Шенберг-Санина) Лидия Стахиевна (1870-1939) — певица, актриса, переводчица, мемуарист, друг семьи Чеховых, в 1901 г. — сотрудница МХТ. С 1922 г. оба за границей. В эмиграции Санин получил признание как режиссер оперы. Работал в Опера Гарнье (Париж), Ла Скала (Милан), Метрополитен-опера (Нью-Йорк) и др.
119 ‘Лизистрата’ Аристофана на музыку P.M. Глиэра — третья режиссерская работа Вл.И. Немировича-Данченко в Музыкальной студии Художественного театра. Премьера состоялась 16 июня 1923 г., художник И.М. Рабинович.
120 …’музыка играет, штандарт скачет’… — Слова почтмейстера Шпекина из первого действия комедии Н.В. Гоголя ‘Ревизор’.
121 …с конца ноября по январь будем играть в Нью-Йорке весь новый репертуар… — Спектакли в Нью-Йорке продолжались с 19 ноября по 22 декабря. Репертуар включал все перечисленные Качаловым спектакли, кроме ‘Плодов просвещения’, от постановки которых К.С. Станиславский отказался на стадии репетиций, но плюс ‘Доктор Шток-ман’ и ‘На всякого мудреца довольно простоты’, а также старые спектакли: ‘Вишневый сад’, ‘На дне’, ‘Царь Федор Иоаннович’.
122 …поездка по новым городам вплоть до Калифорнии… — В маршрут гастролей вошли города: Филадельфия, Бостон, Нью-Хейвен, Хартфорд, Нью-Арк, Бруклин, Вашингтон, Питтсбург, Кливленд, Чикаго, Детройт, а также состоялись два цикла спектаклей в Нью-Йорке. В каждом из городов (кроме Нью-Йорка) труппа играла не более недели, а чаще по 2-3 дня, кроме Чикаго, где спектакли продолжались с 6 по 26 апреля 1924 г. О проекте поездки в Калифорнию см. коммент. 141.
123 ‘Плоды просвещения’ Л.Н. Толстого входили в число ‘русских пьес’, из которых выбирали одну для постановки в новом сезоне.
К.С. Станиславский — М.П. Лилиной, 13 мая 1923 г.: <'...> Долго совещались. Надо русскую пьесу — ‘Горе от ума’. Дорого, многолюдно — убыточно. ‘Смерть Пазухина’ — не поймут. ‘Село Степанчиково’. Кто же дядюшка? <...> После долгих разговоров и обсуждений решено, что из всех предлагаемых пьес легче всего, скорее и плодотворнее всего поставить — ‘Плоды просвещения’. Пьеса расходится: лакей Григорий — Бакшеев. Вово и Петрищев — Качалов и Леонидов. Бетси — Коренева. Мария Константиновна — Булгакова. 3 мужика — Москвин, Бондырев и Тарханов (совершенно изумительно играет Кулыгина). Звездинцева — Книппер (будет буря). Толстая барыня — ты. Семен и Таня — Добронравов и Тарасова. Коко Клингер — Ершов. Повар — Александров]. Кухарка — Успенская. Профессор и Гросман — Калужский и Бурджалов. Сахатов — Вишневский. Артист около Бурджалова — Гудков. <...'> (Станиславский К.С. Собр. соч. Т. 9. С. 95-96). К моменту отъезда из Москвы Станиславский провел уже 85 репетиций ‘Плодов’, пьеса была обдумана и разработана. Немногим позже, к моменту сбора труппы в Варене и начала репетиций, мысль о ‘Плодах’ оказалась отброшенной.
Л.Д. Леонидов — Н.А. Подгорному, 20 июля 1923, Берлин: <'...> Относительно ‘Плодов’ К.С. и сам даже не заикался. Он понял, что пьеса эта должна быть снята с очереди, тем более что и Гест против нее, и Вл.И. [Немирович-Данченко] не в особенном восторге от нее для будущей Москвы. Добужинский, не дожидаясь категорического от нас ответа, сделал три плохих наброска, и пришлось, чтобы от него откупиться, выдать ему 50 долларов отступного’ (Музей МХАТ. Опись сезона 1923/1924. Ед. хр. 189).
‘Русскими пьесами’ стали ‘На всякого мудреца довольно простоты’ А.Н. Островского и ‘Смерть Пазухина’ М.Е. Салтыкова-Щедрина, зарубежную премьеру которой сыграли 11 февраля 1924 г. в Нью-Йорке.
124 …он стал очень ревнив к ролям… — ‘К.С. Станиславский не чувствовал себя вполне здоровым, а роль Штокмана была и трудна и сложна. Пришлось, волей-неволей, передать ее Качалову. Но сделал это Станиславский с великой, видимо, болью в душе. Он искренно страдал. Каждое представление он приходил за кулисы и настороженно слушал аплодисменты, которые сопровождали окончание каждого акта. Выслушав аплодисменты и взвесив на своих актерско-аптечных весах их театральную нагрузку, Станиславский облегченно вздыхал: нагрузка была явно не та, и Качалов явно не имел того успеха, который в этой роли имел он, Станиславский…’ (Леонидов Л.Д. Рампа и жизнь: Воспоминания и встречи. Париж, 1955. С. 189).
125 …у подножия фаустовского Брокена. — Гора в северной Германии, самая высокая точка Гарца. По легенде, в ночь с 30 апреля на 1 мая на Брокене собираются ведьмы на празднование Вальпургиевой ночи, что нашло отражение в ‘Фаусте’ И.В. Гете.
126 Синие Камни Кисловодска — Скалы из песчаника в Кисловодском парке на Северном Кавказе.
127 Беатенберг — коммуна в Швейцарии в округе Интерлакен.
128 …поехал в Америку или Россию. — После двух сезонов с МХАТом В.В. Шверубович провел еще сезон в США, работая в ‘Летучей мыши’, затем несколько месяцев в кинопроизводстве, был даже приглашен вступить в американский профсоюз работников сцены.
129 …с Тамарой… — Имеется в виду Тамара Дейкарханова. См. коммент. 81.

12

130 …так отстал, без которого так испортился за три года… — Речь идет о трех годах поездки ‘Качаловской группы’ с мая 1919 по май 1922 г.
131 Вот как передает жалобы Качалова К.С. Станиславский М.П. Лилиной, причем несколько ранее данного письма Качалова — 13 мая 1923 г., т. е., вероятно, если исключить ошибки датировки, Качалов высказывает их не впервые:
‘Качалов <...>. Тут поднялась целая трагедия (только, ради бога, — не пиши и не говори ему об этом. Иначе выйдет целая история). Смысл ее, конечно, всем ясен. Две роли — у Москвина, и у него состязание. И роль Фомы бьет. Отсюда пошло объяснение (письменное), которому я, конечно, сочувствую. Как Качалов — ущемлен и обижен, как его не показали Америке, как он теряет свое имя. Он — мой и Москвина дублер. Все это, конечно, Нинкина работа. Поездка не нужна, она не стоит жертв. Стыд ездить за долларами (а сам от той поездки привез кучу фунтов стерл.). Он ни от чего не отказывается, но хотел бы, чтоб его отпустили. Все это, конечно, в очень хорошей деликатной форме без намека на шантаж (как у Кореневой).
Когда мы 3 года бесславно мучились в Москве и голодали, а Качалов обирал по Европе нашу славу и деньги, тогда было хорошо. А когда ему годик пришлось помочь нам, то это позор, погоня за долларами и пр.
<...> Словом, опять болото закопошилось и опять с очевидностью становится ясно, что театра нет, что души у наших актеров — вонючая гниль и что надо бежать из этой помойки. Для этого надо обеспечить семью, и потому приходится терпеть. Пусть Вас. Ив. будет благородный идеалист, а я — долларщик’ (К.С. Станиславский. Собр. соч. Т. 9. С. 95).
132 …показываться только в двух ‘баронах’… — Речь идет о двух ролях Качалова — барона Тузенбаха в ‘Трех сестрах’ и Барона в ‘На дне’.
133 …раз есть другой, помоложе… — В спектакле ‘На всякого мудреца довольно простоты’ (премьера — 11 марта 1910 г., режиссеры Вл.И. Немирович-Данченко и В.В. Лужский, художники В.А. Симов, К.Н. Сапунов) роль Глумова, которую исполнял Качалов, играл и В.Л. Ершов, в 1923 г. ему было 27 лет. Он же дублировал Качалова в роли Барона в ‘На дне’. Премьеру ‘Мудреца’ в Париже 29 октября 1923 г. играл Качалов, в Нью-Йорке 5 декабря 1923 г. тоже Качалов, далее оба исполнителя по очереди.
134 ‘Кошмар’ — сцена из спектакля ‘Братья Карамазовы’.
135 ‘Село Степанчиково’ — судьба спектакля МХТ ‘Село Степанчиково’ (премьера — 26 сентября 1917 г., постановка К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко, художник М.В. Добужинский) сложилась трудно и отчасти трагически, в том числе из-за отъезда ‘Качаловской группы’. Исполнитель роли полковника Ростанева, Н.О. Массалитинов, сменивший долго репетировавшего эту роль Станиславского, уехал в 1919 г., меньше чем через два года после премьеры, и уже не вернулся в Россию. Спектакль не был восстановлен в репертуаре и во время гастролей 1922-1924 гг. тоже не игрался.
136 Аслаксен — персонаж пьесы Г. Ибсена ‘Враг народа’ (‘Доктор Штокман’), владелец типографии, сам себя рекомендующий как ‘мелкий обыватель’, ‘представитель сплоченного большинства’, ‘благомыслящий и соблюдающий законность гражданин’.
137 ‘Хозяйка гостиницы’ — премьера спектакля МХТ по пьесе К. Гольдони состоялась 3 февраля 1914 г., постановка К.С. Станиславского, художник А.Н. Бенуа.
138 Пер Баст — роль Качалова в спектакле ‘У жизни в лапах’ К. Гамсуна.
139 …в общую яму ненужных жен. — Пытаясь сократить расходы от пребывания труппы в Америке и многочисленных переездов, а также упростить и облегчить логистику гастролей, Дирекция поездки решила на второй американский сезон оставить семьи актеров в Европе, где проживание было значительно дешевле:
‘<...> 4. Театр еще раз напоминает всем, что М. Гест по контракту обязан предоставить визы только [в документе пропуск] человекам. Поэтому лица, желающие везти свои семьи в Америку и по Америке за свой счет, должны о визах, билетах и багажах их позаботиться сами.
5. Забота о выхлопатывании виз, билетов и о багаже для семей, остающихся в Европе, принадлежит Театру.
6. Решения эти окончательны, и изменений быть не может, кроме нескольких исключений, основанных на интересах самого дела’ (Объявление артистам и служащим. Черновик // Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 759-а).
140 Хюрок (Хурок, Юрок, Гурков Соломон Израилевич, 1888-1974) — американский музыкальный и театральный продюсер, организатор гастролей по США Анны Павловой, Айседоры Дункан, Федора Шаляпина, Артура Рубинштейна, Яши Хейфеца, театра ‘Габима’, а позже Давида и Игоря Ойстрахов, Святослава Рихтера, Эмиля Гилельса, Владимира Ашкенази, Майи Плисецкой, Мстислава Ростроповича, Ирины Архиповой, Галины Вишневской и др.
141 В конце первого американского сезона Дирекция зарубежной поездки, расстроившись от ощутимо менее выгодных условий, сформулированных Морисом Гестом на будущий год, соблазнилась значительно более заманчивым предложением Сола Юрока, включавшим поездку по солнечным ‘райским’ штатам — Калифорнии и Флориде. Но вскоре, осознав риски, мхатовцы, по совету Л.Д. Леонидова, вернулись к контракту с Гестом.
142 …играть с еврейской труппой ‘Анатэму’, или ‘Акосту’, или ‘Манфреда’ с оркестром… — Пьесы соответственно Л.Н. Андреева, К. Гуцкова, Дж. Байрона, отрывки из которых Качалов исполнял в концертных программах. Под ‘еврейской труппой’, вероятно, имеется в виду Еврейский художественный театр под руководством Мориса Шварца, хотя в Нью-Йорке в те годы действовало множество еврейских трупп. ‘Третьего дня весь Театр был приглашен на спектакль Еврейского художественного театра (шла пьеса Г. Лейвика ‘Нищие’), во главе которого стоит очень известный здесь актер и режиссер Морис Шварц. Он и вся его труппа являются фанатическими поклонниками нашего Театра, усердно посещают все спектакли и всячески пытаются привить нашу культуру к своей сцене. Стараниями Шварца в прошлом сезоне был поставлен ‘Ревизор’, причем он сам играл Хлестакова. Москвин и некоторые другие товарищи видели этот спектакль, и многое им понравилось. Чтобы ответить на отзывчивость к нам еврейских актеров, почти вся наша труппа пошла на их спектакль, по окончании которого от Театра был поднесен венок с любезной надписью на английском языке’ (С.Л. Бертенсон — Вл.И. Немировичу-Данченко. 13 декабря [1923 г.] // Музей МХАТ. Опись сезона 1923/1924. Ед. хр. 362).
143 …вместо ‘Степанчикова’ ставить ‘Плоды просвещения’. — На папке с данным письмом стоит примечание: в сезоне 1922/1923 нет документа о ‘вчерашнем решении’ заменить ‘Село Степанчиково’ на ‘Плоды просвещения’.
144 …призрак дядюшки из ‘Степанчикова’… — Речь идет о роли дядюшки Ростанева в спектакле ‘Село Степанчиково’, на которую в гастрольной труппе было три претендента — К.С. Станиславский, A.M. Леонидов и Качалов.
13
145 …настраивается на ‘Вену’. — Выяснить, что имел в виду В.И. Качалов, не удалось.
146 Катюша — неустановленное лицо.

15

147 Очень неспокойно и мрачно на политическом горизонте… — В январе 1923 г. в Германии разразился политический и экономический кризис (одной из причин которого явилась французская оккупация Рура), приведший, в частности, к ноябрьскому ‘Пивному путчу’ — неудачной попытке захвата государственной власти Национал-социалистической рабочей партии во главе с А. Гитлером.
148 …и телеграммой, и письмом от Леонидова и Бертенсона… — Ни телеграммы, ни письма не обнаружено.
149 Премьера ‘Доктора Штокмана’ с Качаловым состоялась 3 декабря 1923 г., на третью неделю пребывания МХАТа в Нью-Йорке.
150 …совсем не требуется долгого срока и болыиой работы. — В письме Качалову, видимо, ошибочно датированном августом 1923 г. (уже 27 июля — ответ Качалова), Немирович-Данченко пишет:
‘Насчет Штокмана.
Конечно, Константин Сергеевич играл его в полном совершенстве. Это самое высокое, что К.С. делал в театральном искусстве, самое законченное и бесспорное.
И все-таки легко себе представить прекрасное исполнение Штокмана другим артистом. И я продолжаю утверждать, что Вы можете сыграть его и отлично и скоро.
Отчего я думаю, что отлично? И отчего я думаю, что скоро?
Для Штокмана нужно: 1) крепко схватить ‘зерно’ образа и 2) горячо, безудержно, со всей искренностью отдаться ему. Все остальное или приложится, само придет, или второстепенно, в особенности для данной пьесы.
В чем зерно образа? Я не смогу сразу его определить, но его надо искать где-то около: правда, никакого компромисса, прямолинейность чувствуемой Штокманом правды, кристаллическая ее чистота, зерно правды… Зерно образа Штокмана — зерно человеческой правды. Штокман всегда рассматривает ее, правду, смотря на нее большими, ясными глазами, внутри себя, всегда видит ее, угадывает, чего ей от него надо. Этими же большими духовными глазами, горячим внимательным взором словно бережет зерно правды от всякой пыли, от того, чтобы на нее, как на стекло, не ложился пот. Не всматривается в нее, а смотрит, смотрит просто, энергично, активно. Она всегда, во все минуты с ним, в нем. Он и ночью если проснется, то словно проверяет — а она, его правда, с ним? в нем? на месте? чиста? Ничто, никакая пыль не легла на нее? Нет — ну тогда он может спать спокойно или спокойно думать о том, что ему надо делать, чем теперь заниматься. А все его дела, все занятия, вся энергия жизненная идет на непрерывный, неустанный труд — это то, что он, Штокман, скромный уездный врач, может сделать для своей огромной, всечеловеческой правды. Лечить ли кого-нибудь, изобретать ли что-нибудь, чуть-чуть, на песчинку, увеличить сокровищницу человеческих знаний — все будет велико, если служит его правде, если не уклоняется от нее ни на йоту. И вот его сквозное действие: служить правде, делать все, что посылает судьба, под напором, под радостным, внутренним, глубоким сознанием дружбы и любви с этой правдой.
По-актерски надо раз навсегда положить себе правилом: найти верное зерно и, найдя его, отдаваться ему со всей искренностью и со всем темпераментом, к каким бы крайностям ни вел этот темперамент, в какие бы неожиданности ни заводил он. Надо быть Штокманом в своем актерском деле. Схватив зерно роли, беречь его от всяких компромиссов, неудержно нестись по пути самой пьесы (для Штокмана это — жизнь, ставящая разные условия для проявления правды и борьбы за нее). Так Вы и сольетесь с ролью, так и проявится искренность.
Отдаваться зерну, к каким бы крайностям, резкостям, неожиданностям ни привел темперамент!
Как можно дольше вдумывайтесь в это.
Никаких компромиссов — ни мизансценических, ни характерности, ни вообще технических, ни нервов публики! Раз Ваша актерская правда требует, чтоб вы тут кричали — кричите, хохотали — хохочите, говорили ‘в публику’ — лезьте на нее, катались по полу — катайтесь.
<...>
Я думаю, что ничего нового Вам не сказал. Но, повторив это твердо, уверенно, я, может быть, поддерживаю Вас.
Почему я думал, что Вы можете скоро сыграть роль?
Потому что у Вас за спиной есть Карено и Бранд. В особенности Карено.
Говоря грузинским анекдотом: ‘Карено видал? — Видал. — Так ничего похожего!’ Однако Карено совершенно такой же энтузиаст правды, как и Штокман, но Карено — в книге, а Штокман — в самой гуще жизни. Карено нужны бумага и лампа, а выйдя за ворота, он уже потеряется, а Штокман может весь день носиться по городу с этими глазами, плохо видящими окружающее, но отыскивающими то, что ежесекундно чувствуется от его правды.
Вам нужно найти вот эту активность, беспокойную — т. е. не истеричную или нервную, а энергичную, трепетную — подвижность Штокмана. А внешне Вы можете быть больше норвежцем, чем был Константин Сергеевич. Ну, если не под самого Ибсена, то хоть под Бьернсона (с которого, кажется, Ибсен и писал).
<...>
Это все бегло. Но я не думаю, что испорчу Вам работу. А может быть, чуть и помогу’ (Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 3. С. 35-37).
151 28 июля — день Крещения Руси и день святого Владимира. Исходя из этого, данное письмо датировано 27 июля 1923 г.

16

152 Почти точная цитата из ‘Ревизора’ Н.В. Гоголя, реплика почтмейстера Шпекина, II явление первого действия.

17

153 Смерть Эфроса… — Н.Е. Эфрос умер 6 октября 1923 г.
154 Жданова Мария Александровна (1890-1944) — актриса, выпускница школы МХТ, в МХТ с 1907 по 1924 г., принимала участие во втором сезоне американских гастролей, по возвращении в Москву в театр принята не была. См. цитату из телеграммы Вл.И. Немировича-Данченко в коммент. 52.
155 Юрка Лури — неустановленное лицо.
156 Н.А. Смирнова в описании утра, посвященного памяти Н.Е. Эфроса через год после его смерти, цитирует слова Качалова: ‘Я знаю, что не сумею — не хватит сил и умения — рассказать о всей моей любви к нему, о моей умиленности и благодарности ему за все дорогое, большое, что он вносил в мою жизнь, живя и общаясь со мной многие годы’ (Смирнова Н.А. Воспоминания. М.: ВТО, 1947. С. 167).

18

157 …будем в Канаде <...> вероятно, будем в Мексике и Калифорнии. — Все эти планы из программы Сола Юрока не осуществились.

20

158 ‘Кошмар’ и ‘Суд’ — сцены из спектакля ‘Братья Карамазовы’ по Ф.М. Достоевскому.
159 …’Федор’ — конечно, уже без меня, ‘Дно’ — тоже без меня, ‘Вишневый сад’ — без меня… — В ‘Царе Федоре Иоанновиче’ заглавную роль Качалов играл в очередь с И.М. Москвиным, но во втором американском сезоне, согласно протоколу спектаклей, играл только Москвин, в ‘На дне’ роль Барона в очередь с Качаловым исполнял В.Л. Ершов, в ‘Вишневом саде’ роль Гаева в очередь с Качаловым — К.С. Станиславский.
160 Сюпик — А.П. Кузьмин, первый муж А.К. Тарасовой, скитавшийся вместе с ‘Качаловской группой’.
161 …вы, черт вас возьми, дорогу у нас перебили и хлеб у стариков отнимаете. — Пражская группа, в которую входил П.Ф. Шаров, полностью именовалась Пражской группой артистов МХТ, пока К.С. Станиславский и Вл.И. Немирович-Данченко не запретили им этого. И репертуар, и репутация группы — все было основано на их недавнем мхатовском прошлом. А потому конкуренция с ‘настоящим’ МХАТом была неизбежна.
‘Художественники, т. е. так называемая Пражская группа МХТ во главе с М.Н. Германовой и Н.О. Массалитиновым, — снова попали в родственную обстановку, снова свободно дышат, играют без устали ежедневно и пожинают лавры успеха. Их поездка по Югославии, их гастроли, или, как говорят сербы, — ‘гостеванья’ — в Загребе, Белграде, Новом-Саде и т. д. — это сплошной триумф. Во всех пунктах билеты распродавались за несколько недель до спектаклей в течение нескольких часов. Всюду по просьбе публики пришлось устраивать дополнительные утренние спектакли. Вся сербская, хорватская и словенская печать писала без конца о том наслаждении, которое приносит музыкальный и бесподобный русский язык, об исключительном ансамбле пражской группы МХТ и дарованиях каждого актера. Особенно отмечался большой талант П.А. Павлова — создателя Фомы Фомича в ‘Селе Степанчикове’ и бесподобного Фирса в ‘Вишневом саду’. П.А. Павлов, занимающий центральное место в пражской группе МХТ, — стал кумиром всей Югославии.
Что особенно здесь вдохновляет художественников в их одухотворенной игре — это исключительная атмосфера и действительно братское отношение сербов и хорватов. В многочисленных речах, произносившихся на столь же многочисленных банкетах и чествованиях на сцене, сербы и хорваты не только благодарили сиятельных, как они выражались, гостей, но сожалели, что злой рок отделил их от родной сцены, от семей и родины. Но, говорили сербы, только благодаря этому несчастью мы хорошо и близко узнали вас, можем часто наслаждаться русским искусством и гордиться им, как перлом всего славянского искусства, и венчать его завоевания лавровыми венками.
Очень характерно, что наши братья — южные славяне требуют от художественников постановки исключительно русских пьес и относятся индифферентно к постановке ‘Женщины с моря’ Ибсена и даже ‘Битвы жизни’ Диккенса. Зато некоторые и именно только некоторые специфические круги русской публики нападали на художественников за их репертуар, освещающий, по их мнению, только темные стороны русской жизни. Поводом для этого послужила постановка ‘Села Степанчикова’ и то, что сербы видели в Фоме Фомиче некоторого рода прототип Распутина и с укором после этого глядели на русских черносотенцев. Такие выпады не заслуживали, казалось бы, никакого внимания, но М.Н. Германова все же нашла почему-то нужным отвечать со сцены во время чествования на чье-то анонимное обвинительное письмо. С негодующим упреком она обрушилась на неизвестных обвинителей, взяла под свою защиту ‘Екатерину Ивановну’, ‘Дядю Ваню’ и ‘Вишневый сад’ и вдохновенно защищала русскую женщину — грешную и слабую, но прекрасную, без которой не может расцвесть русский вишневый сад. Закончила же свое слово М.Н. Германова со сцены белградской королевской оперы с большим энтузиазмом, заявив: ‘Мы на кресте. Но воскреснет Россия и помянет нас Господь во Царствии Своем’. Слова эти были покрыты бурными и продолжительными аплодисментами.
Пражская группа МХТ 13 марта прерывает свои гастроли в Югославии и уезжает в Софию, где состоится 5-8 спектаклей. После этого она возвращается снова в Югославию и будет играть до половины апреля в Сараеве, Сплите и Осеке. В апреле месяце вся труппа МХТ, находящаяся за границей, соединяется в Праге, куда должны приехать Станиславский, Качалов и Книппер со своей группой из Америки. В мае месяце состоятся гастроли МХТ в Варшаве и Лодзи. В течение лета артисты МХТ будут отдыхать, по всей вероятности, где-нибудь в Чехословакии, и во время отдыха будут готовить репертуар на будущий сезон гастрольных поездок по Балканам, в Англию и в Америку’ (Е.Ж. Художественники в Югославии // Руль. 1924. 14 марта. Статья вклеена в тетрадь газетных вырезок. Музей МХАТ. Опись сезона 1922/1923. Ед. хр. 380. Л. 31).
162 …нас, т. е. старый МХТ, хоронят и отпевают… —
‘Юбилей же Художественного театра тем замечателен, что самого-то юбиляра — тю-тю, давно в природе не существует <...> Художественный театр умер естественной смертью — в ту самую ночь с 25 на 26 октября 1917 г., когда получил смертельный удар тот класс, лучшие соки которого он сконденсировал в своем великолепном явлении.
Театр этот до конца дней своих с честью и высоко держал знамя российского буржуазного театра’ Садко <Блюм В.И.> ‘За упокой раба божия юбиляра’ // Зрелища. 1923. No 59. С. 8-9).
163 Юбилей МХТ… — 27 октября 1923 г. в Москве праздновалось 25-летие театра. К.С. Станиславскому и Вл.И. Немировичу-Данченко были присвоены звания народных артистов республики, Камергерский переулок в Москве переименован в проезд Художественного театра. В этот же день открылась первая выставка по истории театра — и он стал днем основания Музея МХАТ.
164 Сорокин Питирим Александрович (1889-1968) — социолог и культуролог, один из основателей теорий социальной стратификации и социальной мобильности, активный революционер, член партии эсеров, осудил Октябрьский переворот, неоднократно сидел в тюрьме до и после него, в 1922 г. был выслан из России на ‘философском пароходе’, с 1923 г. в США.
165 Зензинов Владимир Михайлович (1880-1953) — политический деятель, эсер, член ЦК партии социалистов-революционеров, неоднократно сидел в тюрьме и был в ссылке, член исполкома Петроградского совета после Февральской революции, с 1919 г. в эмиграции, занимался литературно-журналистской и политической деятельностью.
166 Фалеев Михаил Григорьевич (1884-1956) — художник-гример МХТ с 1898 г. Начинал учеником гримера, затем заведующий гримерной частью МХТ, участник гастролей 1922-1924 гг., исполнитель небольших ролей.
167 М.Н. Германова сыграла заглавную роль в спектакле Пражской группы ‘Медея’ Еврипида в 1926 г. Есть данные о спектаклях в 1926 г. в Париже, но, судя по словам В.И. Качалова, спектакли или, возможно, репетиции шли уже в 1923 г.
168 …с бывшей женой Понса, а ныне женой пианиста Боровского. — Речь идет о Марии Викторовне Барановской, ученице Вс.Э. Мейерхольда, жене пианиста Александра Кирилловича Боровского (1889-1968).
169 Адочка Перцова — неуст. лицо.
170 …сестрица Яши Хейфеца (замечательный скрипач)… — Речь идет о Песе (Полине) Хейфец (1903-1976), пианистке, сестре Яши (Иосифа Рувимовича) Хейфеца (1901-1987), американского скрипача, в 1917 г. переехавшего в Америку из России.
171 …грузиночка Люся Давыдова (по мужу). — неуст. лицо.
172 Больше других, пожалуй, в смысле вызовов и всякой популярности у меня. — Вот что пишет С.Л. Бертенсон Вл.И. Немировичу тогда же, 23 декабря 1923 г.:
‘Многоуважаемый и дорогой Владимир Иванович.
Со времени последнего моего письма (от 25 минувшего ноября) прошли все пьесы нашего нового репертуара.
Постараюсь вкратце сообщить Вам о том, как отнеслась к этим пьесам американская пресса.
1. ‘Иванов’. Спектакль признается блестящим и по исполнению, и по постановке. Здесь вновь Театр показал свое настоящее лицо, ибо нигде, как в пьесах Чехова, не чувствуется в такой полной мере вся сила и все совершенство Московского ансамбля. В первую очередь выдвинут Качалов, давший исключительный по законченности образ ‘интеллигентского Гамлета’. С громадной похвалой отзываются о Книппер, Станиславском и Лужском. И снова, как и в прошлом году, рецензенты говорят, что, выделяя отдельные имена, они совершают большую несправедливость по отношению ко всем участвующим, т.к. каждый актер, даже исполняющий самую незначительную роль, является вполне законченной фигурой.
2. ‘У жизни в лапах’. Единственная из всех наших пьес, перевод которой не был издан, т. к. не удалось достичь соглашения с издателем К. Гамсуна, охраняющим его права в Америке. Поэтому и зрители, и критики должны были довольствоваться лишь либретто, правда составленным весьма подробно. И, как ни странно, именно это обстоятельство, т. е. отсутствие перевода, очень удовлетворило многих критиков. Высказывались мнения, что настоящий спектакль явился для зрителя как бы кинематографом и дал полную возможность оценить ‘пластическую’ и ‘графическую’ игру актеров. Качалов в роли Баста был признан единодушно самим совершенством. Большие похвалы выпали также на долю Книппер и Лужского, и очень больших комплиментов удостоилась вся внешняя часть спектакля. А играли мы на этот раз без декораций, заменив их цветными сукнами (зелеными, черными и красными). По всей вероятности, эти красочные пятна, удачно освещенные, а также хороший подбор мебели и реквизита доставили американцам полное удовольствие. Сама пьеса мало кому понравилась, хотя и признали, что она в чисто американском вкусе, так сказать, бульварная. Отмечена была музыка Саца.
3. ‘Доктор Штокман’. Спектакль, которого мы более всего боялись. И этот-то самый спектакль прошел ‘на ура’ с точки зрения приема у публики. Для Качалова это был сплошной триумф. Газеты буквально захлебнулись от восторгов и похвал по его адресу. Немало было также комплиментов всем членам труппы за то, что такие имена, как Книппер, Москвин, Леонидов и др., участвуют в народной сцене, чем, конечно, достигается сыгранность, совершенно небывалая на американской сцене. Очень понравились также Лужский, Вишневский и Булгаков.
4. ‘На всякого мудреца довольно простоты’. Опять совершеннейший для нас сюрприз. Мы все думали, что эта пьеса, такая чисто русская и как будто чуждая для иностранного понимания, понравится только русской публике и вызовет даже на нас нарекания за ее выбор. Получилось как раз наоборот: ни на одной, кажется, пьесе не сошлись так единодушно критики в своих выражениях восторга. Понравилось все: и каждый исполнитель в отдельности, начиная с Качалова, и постановка, и сюжет пьесы, и даже то, что было, наконец, показано произведение Островского, писателя, известного до сих пор лишь по своему имени. Спектакль шел под дружный хохот и принимался восторженно. Один из рецензентов выразился даже так: ‘За подобное представление нам остается только снять перед этими актерами шляпы’. Очень понравился Островский как автор, и в его образах было найдено сходство с типами Диккенса, столь хорошо знакомыми англо-саксонцам’ (Музей МХАТ. Опись сезона 1923/1924. Ед.хр. 362).
173 …Карено суетится, и Бранд свои громы мечет… — Роли Качалова в спектаклях ‘У царских врат’ К. Гамсуна (премьера — 9 марта 1909 г., режиссеры Вл.И. Немирович-Данченко, В.В. Лужский, художник В.А. Симов) и ‘Бранд’ Г. Ибсена (премьера — 20 декабря 1906 г., режиссеры Вл.И. Немирович-Данченко, В.В. Лужский, художник В.А. Симов).
174 …за Крутицкого, Кавалера в ‘Хозяйке’ и Шабельского. — Имеются в виду роли К.С. Станиславского в спектаклях ‘На всякого мудреца довольно простоты’, ‘Хозяйка гостиницы’ и ‘Иванов’.
175 …Аллочка Тарасова в Грушеньке… — Роль Тарасовой в ‘Братьях Карамазовых’.
176 Пыжова отлично играет ‘Хозяйку’… — Пыжова Ольга Ивановна (1894-1972) — актриса, режиссер, педагог, в МХТ с 1914 г., участница гастролей 1922-1924 гг., с 1924 по 1927 г. — во МХАТе Втором, работала в Театре Революции, в театрах для детей, снималась в кино, преподавала в ГИТИСе. В спектакле ‘Хозяйка гостиницы’ исполняла главную роль Мирандолины.
177 Была принята хорошо в Сарре <...> и никак не принята в ‘Аапах’… — О.Л. Книппер-Чехова исполняла роль Сарры в ‘Иванове’ и фру Гиле в ‘У жизни в лапах’.
178 Грибунин Владимир Федорович (1873-1933) — актер МХТ со дня открытия театра, участник зарубежной поездки. Исполнял роли Голубя-сына в ‘Царе Федоре Иоанновиче’, Ферапонта в ‘Трех сестрах’, Симеонова-Пищика в ‘Вишневом саде’, Медведева в ‘На дне’, Фурначева в ‘Смерти Пазухина’, Бахчеева в ‘Селе Степанчикове’, бабы Манефы в ‘На всякого мудреца довольно простоты’.
179 Бакшеев (Баранов) Петр Алексеевич (1886-1929) — актер МХТ с 1911 г., участник ‘Качаловской группы’ и зарубежных гастролей МХАТа, но в труппу театра по их окончании не попал. Вернувшись в Москву, играл Московском драматическом театре (бывш. Корша).
180 Бондырев Алексей Павлович (1884-1939) — сотрудник с 1908 г., затем — артист МХАТа. В 1922 г. выехал за границу вместе с Первой студией, в спектаклях которой играл, присоединился по желанию Станиславского к труппе МХАТа, с ней путешествовал по Европе и Америке, но еще до окончания гастролей перешел в Пражскую группу, затем работал у Михаила Чехова в труппе, игравшей в помещении театра ‘Ателье’ в Париже, зарабатывал исполнением романсов в кабаре, снимался в кино. См. цитату из телеграммы Вл.И. Немировича-Данченко в коммент. 52.
181 Булгаков Лев Николаевич (1888-1948) — актер, режиссер, в МХТ с 1911 по 1924 г. Большая часть его ролей — вводы, основная часть их пришлась именно на зарубежные гастроли МХАТа. Во время пребывания в Америке он и его жена, тоже актриса МХАТа, В.П. Булгакова получили предложение от Мориса Геста остаться в Америке, которым и воспользовались. Впоследствии преподавали, открыли собственную театральную школу. В 1928 г. в ознаменование 30-летия МХАТа Булгаков поставил ‘Вишневый сад’ в Еврейском художественном театре.
182 …’у нас’ ты играл прекрасно… — Речь идет о ‘Качаловской группе’, в выступлениях которой Шаров играл Смердякова в ‘Братьях Карамазовых’.
183 …’я ее и ненавидя любил, а она меня… нет’. — Слова Мити из ‘Братьев Карамазовых’: ‘За многое мы друг друга ненавидели, Катя, но клянусь, клянусь, я тебя и ненавидя любил, а ты меня — нет!’
184 …’если хоть часочек она любила меня, то этого я ей не забуду никогда’. — Снова перефразированная цитата из ‘Карамазовых’ — о любви Грушеньки к Мите.
185 Суроварди (Сураварди, Сухраварди) Хасан Шахид (1890-1965) — пакистанский поэт, историк, педагог, дипломат, общественный деятель, основатель пакистанского Пен-клуба. В 1916 г. оказался в России, участвовал в подготовке неосуществленного спектакля МХТ ‘Король темного чертога’ Р. Тагора в переводе Ю. Балтрушайтиса. Постановка была осуществлена позднее Пражской группой артистов МХТ во главе с М.Н. Германовой и снова с участием Сураварди. Участник ‘Качаловской группы’, друг М.Н. Германовой.
186 Крыжановская Мария Алексеевна (1891-1979) — актриса МХТ с 1915 по 1919 г. Участница ‘Качаловской группы’. ‘Когда решался вопрос о возвращении отколовшейся и разросшейся за срок скитаний части труппы, в Москве Крыжановскую уверенно называли в числе тех, кого ждут’ (И.С. <Соловьева И.Н.у Московский Художественный театр. 100 лет: В 2 т. М.: МХТ, 1998. Т. 2. С. 98). Из-за болезни мужа, скульптора Аркадия Бессмертного, вернуться не смогла, за границей присоединилась к труппе МХАТа, играла Ирину в ‘Трех сестрах’, Варю в ‘Вишневом саде’. В 1925 г. В.В. Лужский уговаривал Вл.И. Немировича-Данченко принять ее в театр, тот отвечал: ‘Крыжановская очень приятная актриса. Но сколько же ‘их’ у Вас?!.. Я бы воздержался. Сами виноваты, не шли вовремя. А теперь отнимать роли у тех, кто преодолел самое тяжелое, — нехорошо, нельзя допускать такой несправедливости’ (Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 3. С. 115). Позже Крыжановская принимала участие в спектаклях Пражской группы артистов МХТ, играла в спектаклях группы Михаила Чехова в Париже (1930/1931) и в США (1935), работала в театре П.А. Павлова и В.М. Греч.
187 Греч (Коккинаки) Вера Милътиадовна (1893-1974) — актриса, режиссер, педагог, в МХТ с 1916 г., участница ‘Качаловской группы’, осталась вместе с мужем П.А. Павловым за границей, вошла в состав Пражской группы, в сезоне 1930/1931 г. играла в Париже в группе М.А. Чехова, организовывала русские театральные труппы.
188 См. коммент. 68.
189 Пашка-Рогожин? — Вероятно, Качалов пишет о готовившейся в тот момент постановке Пражской группой ‘Идиота’ по Ф.М. Достоевскому. Видимо, роль Рогожина должен был играть Павлов Поликарп Арсеньевич (1885-1974) — актер МХТ с 1908 по 1919 г., участник ‘Качаловской группы’, оставшийся за границей, играл в Пражской группе, организатор и руководитель русских театральных групп за рубежом. Муж В.М. Греч. Или же речь идет о князе Цицианове Павле Фомиче (?-1971) — актере, участвовавшем в нескольких спектаклях ‘Качаловской группы’, затем в Пражской группе.
190 Вырубов Александр Александрович (1882-1962) — актер МХТ, с 1911 (1914?) г. играл в спектаклях Первой студии, в 1922 г. покинул Россию, участник Пражской группы, снимался в кино, позже входил в состав трупп Русского интимного театра Д.Н. Кировой, Рижского драматического театра, других русских театров зарубежья.
191 А у Манюки Настасья выйдет, уверен, вижу ее, даже больше, чем в Эллиде. — М.Н. Германова готовила роль Настасьи Филипповны в ‘Идиоте’ по Ф.М. Достоевскому. Данных о вышедшем спектакле Пражской группы обнаружить не удалось. Эллида — главная героиня пьесы Г. Ибсена ‘Женщина с моря’, спектакль Пражской группы.
192 Разве не Крыжановская играет в ‘Битве жизни’? — ‘Битва жизни’ по повести Ч. Диккенса репетировалась в Пражской группе.
193 ...Массалитинов — разве не муж в Эллиде? А в ‘Идиоте’ — не генерал? — Массалитинов Николай Осипович (1880-1961) — актер МХТ с 1907 г. по 1919 г. В 1919 г. покинул Москву с ‘Качаловской группой’, в Советскую Россию не вернулся, играл в Пражской группе артистов МХТ, возглавляемой М.Н. Германовой, с 1925 г. работал в Софии, стал одним из ведущих деятелей болгарской сцены. Качалов перечисляет роли Массалитинова: доктор Вангель в ‘Женщине с моря’ Г. Ибсена, генерал Иволгин в ‘Идиоте’ по Ф.М. Достоевскому.
194 Катя — вероятно, Краснопольская Екатерина Филимоновна (1898-1980) — актриса, начинала во Второй студии, в сезон 1918/1919 г. играла в МХТ, участница ‘Качаловской группы’. Вместе с мужем Н.О. Массалитиновым осталась за границей, стала деятелем болгарского театра. В сборнике ‘Артисты Московского художественного театра за рубежом’ (Прага, 1922) есть два ее небольших эмоциональных очерка — ‘Константин Сергеевич Станиславский’ (с. 15-17) и ‘Три секунды’ о Вл.И. Немировиче-Данченко (с. 19-22).
195 Секевич Нина Г. — участница Пражской группы, исполнительница небольших ролей.
196 Фукс — неуст. лицо.
197 Васильевы — Васильев (Сикевич-Васильев) Василий Иванович (1893-1986) — актер, режиссер, сотрудник МХТ с 1916 по 1919 г., участник ‘Качаловской группы’, затем Пражской группы, его жена, Гуляницкая Галина Степановна (1902-1972), актриса, переводчик.
198 Серов Георгий (Юрий) Валентинович (1894-1929) — актер, режиссер, ученик Мансуровской студии, с 1919 г. в Первой студии МХАТа, с которой в 1922 г. выехал на гастроли за границу и после них в Россию не вернулся, в Пражской группе с 1923 по 1926 г.
199 Бахарева Мария Александровна (?-1962) — актриса, ученица школы Камерного театра, участница Пражской группы, жена П.Ф. Цицианова.
200 …Конради — как реагирует Америка? — 10 мая 1923 г. в Лозанне, в ресторане отеля ‘Сесиль’, Морис Морисович Конради (1896-1947), офицер Белой гвардии, участник Первой мировой и Гражданской войн, эмигрант, застрелил советского дипломата Вацлава Воровского и ранил двух его помощников. Это была месть за погибшую во время красного террора семью.
201 Думаю, что это ерунда, о Шаляпине. — Шаляпин Федор Иванович (1873-1938) — оперный и камерный певец. ‘…Слухи о драке Шаляпина с режиссером Чикагской оперы Спадони. На самом деле на репетиции артист показывал режиссеру, как Борис Годунов расправляется с Шуйским. Эта ‘утка’ обсуждалась в парижских и итальянских газетах. Главное, что обидело Шаляпина, не то, что была драка (у него бывало), а то, что газеты писали, что ЕГО побили’ (Дмитриевская Е.Р., Дмитриевский В.Н. Федор Шаляпин, Царь-бас Федор Иванович. М.: Олимп, Смоленск: Русич, 1998. С. 397).
202 Рахманинов Сергей Васильевич (1873-1943) — композитор, пианист, дирижер, в 1917 г. покинул Россию, с 1918 г. вел бурную концертную деятельность в США.
203 Берман Михаил Давыдович — возможно, брат Л.Д. Леонидова (Бермана).
204 Медведев Сергей Иванович (1877-1934(37)) — учитель из Вильно, позже директор гимназии в Ковно, после революции эмигрировал с сыном в Югославию, преподавал латынь в кадетском корпусе и в гимназии.
205 Крымский кадетский корпус — белое образовательное учреждение, существовавшее в 1920-1929 гг. сначала во врангелевском Крыму, потом в эмиграции в Югославии — с октября 1922 г. в городе Бела-Црква.

22

206 …какую-нибудь работу в театре в Москве. — Многие участники гастролей, не состоявшие пайщиками, не ‘первачи’, совсем не были уверены в том, возьмут ли их в театр по возвращении в Москву. Н.Н. Литовцева, как и другие, волновалась о своем будущем. Можно представить себе, каково было возвращаться в Москву после двухлетнего перерыва, не имея никаких гарантий. Неудивительно, что некоторые остались за границей. Литовцева по возвращении в Москву участвовала в работе театра в качестве режиссера: ее имя стоит на афишах спектаклей ‘Николай I и декабристы’ (1926), ‘Бронепоезд 14-69’ (1927), ‘Наша молодость’ (1930) и др.
207 …ты не дал ей здесь первого спектакля ‘Дна’, несмотря на ее просьбу именно о Бостоне… — Согласно журналу спектаклей (Музей МХАТ. Опись сезона 1923/1924. Ед. хр. 552. Л. 76), единственный спектакль ‘На дне’, прошедший в Бостоне, состоялся 5 января 1924 г. Исполнительница роли Анны (похоже, единственная большая роль Литовцевой в гастрольном репертуаре) в протоколе не указана.
208 Мелконова-Езекова Ольга Аазаревна (?-1934) — вкладчик МХТ, учредитель, затем директор кооператива МХТ, жена Н.А. Подгорного.

23

209 Изралевский Борис Львович (1886-1969) — скрипач, дирижер, с 1903 г. в МХТ, с 1908 г. — заведующий музыкальной частью МХТ.
210 Трутников Сергей Александрович (1882-1945) — административный работник МХТ с 1903 г., заведовал бытом и хозяйством театра вплоть до 1938 г.
211 Комиссаров — видимо, речь идет о старшем из трех Комиссаровых, работавших во МХАТа, Комиссарове Михаиле Герасимовиче (1877-1929) — пайщике-вкладчике МХТ, члене правления, после непродолжительного ареста в 1920 г. работавшем в бухгалтерии театра. Его старший сын Сергей был товарищем Качалова по скитаниям ‘Качалов-ской группы’ (см. ‘Три года недобровольного изгнания’… С. 478-479), но в Россию он вернулся только в 1928 г., а младшему сыну Александру в 1924 г. всего 20 лет, и он еще ученик школы МХАТ.

24

212 …о Вашем намерении уехать из Москвы в Америку с Вашими последними постановками. — Вл.И. Немирович-Данченко выехал из России летом 1925 г. на отдых, соединившись с Музыкальным театром (Музыкальная студия МХАТ), руководил его годовыми гастролями в Европе и Америке. Затем остался в Америке работать в Голливуде. Всего его отсутствие в России продолжалось до января 1928 г.
213 …нету Вас сейчас интереса или желания работать со мной… — Качалов категорически несправедлив к Вл.И. Немировичу-Данченко. Чуть позже, в апреле 1924 г., оставшийся в Москве руководитель театра, рассуждая в письме О.С. Бокшанской о перспективах будущего репертуара, набрасывает возможные названия:
‘Еще пьеса — не решил. Колеблюсь между:
1. ‘Смерть Грозного’ — (Качалов),
2. ‘Борис Годунов’ Пушкина (тоже Качалов),
3. Два вечера трилогии А. Толстого. Отрывки из трилогии, куски каждой трагедии, причем Грозный (один или два акта) — Леонидов, Федор — Москвин, Годунов (‘Царь Борис’ и через всю трилогию) — Качалов.
Верчусь около русской трагедии, ставя задачу: современного разрешения постановки русской трагедии’ (Вл.И. Немирович-Данченко: Творческое наследие. Т. 3. С. 84-85).
В том же апреле Немирович-Данченко телеграфирует Бокшанской распределение ролей в новых постановках и готовящихся возобновлениях: ‘…Репетилов — Качалов, <...> Карено — Качалов, <...> ‘Манфред’ [с] Качаловым…’ (Там же. С. 87). Кроме того, в 1925-1927 гг. репетировался ‘Прометей’ Эсхила с Качаловым в главной роли, дошел до черновой генеральной репетиции, но выпущен не был.
214 …как хороши, как свежи были розы… — Строка из стихотворения М.П. Мятлева 1834 г., ставшая основой для одноименного стихотворения в прозе И.С. Тургенева (1879) и стихотворения Игоря Северянина ‘Классические розы’ (1925).
215 Премьера ‘Леса’ А.Н. Островского в Театре имени Вс. Мейерхольда состоялась 19 января 1924 г. (режиссер Вс.Э. Мейерхольд, художник В.Ф. Федоров) и имела огромный успех.
216 Яблоновский (Потресов) Сергей Викторович (1870-1953) — писатель, журналист, театральный критик, автор книги ‘О театре’ (М., 1909), в 1920 г. эмигрировал, многолетний преданный поклонник Художественного театра и противник Мейерхольда. В 1930 г. пишет: ‘…господин Мейерхольд властвует и царит над театрами. Художественный театр в опале и всячески задушается, а Мейерхольд, неумный и бездарный, нашел у советских бандитов полное удовлетворение своему великому честолюбию’ (Яблоновский С. Ревизор, да только с другой стороны // Яблоновский СВ. Избранное: В 3 т. / Ред.-сост. В. Потресов. М.: Пальмир, 2010. Т. 1. С. 236).
217 Сакулин Павел Никитич (1868-1930) — литературовед, профессор, председатель Общества российской словесности, преподавал в том числе на драматических курсах Малого театра.
218 …и других Пиксафоновых. — Возможно, Качалов имеет в виду Пиксанова Николая Кирьяковича (1878-1969), литературоведа, историка литературы и общественного движения XIX в.
219 К письму приложено вырезанное из газеты рекламное объявление: ‘Погребщики Василий и Мария Музыка. Единственная русская погребальная контора в г. Чикаго. 96 процентов русских и украинских похорон в Чикаго в течение шести лет доказывают признательность за нашу честную и аккуратную работу. В нужде телефонируйте или зайдите лично к нам и тем сберегайте деньги. Доставляем автомобили на свадьбы. Новый адрес: 2157 West Chicago avenue. Phones Seeley 4252 & 4253’.
220 В Нью-Йорке мхатовцы играли с 13 января по 1 марта 1924 г., в Вашингтоне — с 16 по 22 марта. Между этим выступали в Нью-Арке (3-8 марта) и Бруклине (10-15 марта).
221 В Питтсбурге — 24-29 марта 1924 г.
222 Аузе Элеонора (1858-1924) — итальянская актриса, пользовавшаяся всемирной славой, гастролировала практически всю жизнь, начиная с четырехлетнего возраста. Умерла от воспаления легких во время гастролей в Питтсбурге.
223 Кливленд — с 30 марта по 5 апреля 1924 г.
224 Чикаго — с 6 по 26 апреля 1924 г.
225 Детройт — 27 апреля — 3 мая 1924 г.
226 Аужские — Лужский В.В. и его жена Калужская (Крюкова) Перетта (Перепетуя) Александровна (1874-1947).
227 Бурджалов (Бурджалян) Георгий Сергеевич (1869-1924) — актер, режиссер, коллекционер, в МХТ со дня основания и до конца жизни, один из инициаторов создания Музея МХАТ, руководитель Четвертой студии МХАТа (1921), участник гастролей 1922-1924 гг.
228 Профессор Гольдштейн — неуст. лицо.
229 Гуревич Любовь Яковлевна (1866-1940) — писательница, критик и издатель, одна из постоянных рецензентов МХТ, многолетний помощник К.С. Станиславского в его литературных занятиях.

26

230 Бэлочка, Катя Соколовы — неуст. лица.

27

231 …упражняюсь в новом правописании. — В 1918 г. в России была принята орфографическая реформа, состоявшая в изменении ряда правил правописания. Реформа готовилась начиная с 1911 г., но окончательно введена была после революции 1917 г., а потому ассоциировалась с властью большевиков. В реальную жизнь смена орфографии входила медленно, о насильственном переучивании населения речи не шло.
232 Неужели первой половины моего большого письма так и не получила? — Вероятно, именно так и вышло, письмо, написанное Качаловым в апреле из Чикаго и Детройта, состоит из трех листов, пронумерованных: 4, 5 и 6.

29

233 Егоров — неуст. лицо.
234 …у малыша А.Р., а не у Альфы? — неуст. лица.

31

235 …сыграю ‘Врата’ — 2 раза. Элина — (Бунчук) уже учит роль. — Качалов играл ‘У врат царства’ К. Гамсуна в Рижском русском театре, в роли Элины выступила Бур-Бунчук Екатерина Осиповна (1895-1968) — актриса, играла в театрах Харькова, Москвы, Петрограда, Ростова, с 1924 г. — в Рижском русском театре.
236 …читаю ‘Эгмонта’ с оркестром… — Отрывки из трагедии И.В. Гете, сопровождаемые музыкой одноименной увертюры Л. ван Бетховена, вошли в чтецкий репертуар В.И. Качалова. ‘В этих монологах героико-романтического стиля он использовал все необыкновенные музыкальные возможности своего замечательного голоса и давал полный простор своему артистическому темпераменту. <...> Он особенно любил ‘Эгмонта’ с музыкой Бетховена, сам переработал текст перевода…’ (Виленкин В.Я. Качалов на концертной эстраде // Василий Иванович Качалов: Сб. статей, воспоминаний, писем. С. 348). На первом же концертном выступлении по возвращении в Москву, 17 октября 1924 г., Качалов исполнял в том числе и ‘Эгмонта’.
237 Эдинбург — часть Рижского взморья и города Юрмала, расположенная в 21 км к западу от Риги. В 1922 г. Эдинбург был переименован в Дзинтари.
238 А.В. Агапитова жила в Москве по адресу Б. Николопесковский переулок, д. 4, кв. 7. Ни Малый, ни Большой Николопесковские переулки не меняли своих названий.
Качалов Василий Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Из писем к В. И. Качалову, Качалов Василий Иванович, Год: 1948
  2. Из писем, Качалов Василий Иванович, Год: 1946
  3. Записка Е. Б. Вахтангову, Качалов Василий Иванович, Год: 1922
  4. Письма (1918-1938), Станиславский Константин Сергеевич, Год: 1938
  5. Письма (Январь 1890 — февраль 1892), Чехов Антон Павлович, Год: 1892
  6. Письма к И. С. Аксакову, Кулин Василий Петрович, Год: 1863
  7. Письма 1886-1917, Станиславский Константин Сергеевич, Год: 1917
  8. Письмо Л.А.Тихомирову, Якубович Петр Филиппович, Год: 1884
Электронная библиотека