ПИСЬМА О РУССКОЙ ПОЭЗІИ
——
——
——
——
М. Кузминъ.
Письма о русской поэзии, Кузмин Михаил Алексеевич, Год: 1909
Время на прочтение: 5 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 2, 1909
Иванъ Новиковъ. Дыханіе земли. Изд. ж. ‘Искусство и Печатное дло’. Кіевъ. 1910, ц. 1 р. 50 к.
Илья Гурвичъ. Облачныя ткани. СПб. 1910. ц. 75 к.
Аркадій Фыринъ. Голова Медузы. СПБ. Изд. ‘Богема’. 1910, ц. 20 к.
Александръ Булдевъ. Потерянный Эдемъ. Москва. 1910, ц. 1 р. 75 к.
Сергй Городецкій. Собраніе стиховъ, т. I. Ярь. СПБ. 1909. Изд. т-ва М. О. Вольфъ. Ц. 1 р. 25 к.
Намъ кажется, что г. Новиковъ выросъ и живетъ на пчельник. На русскомъ пчельник, гд растутъ мята, калуферъ и сладкія липы, а невдалек — часовенка, но на полк въ горниц стоятъ Фетъ, А. Блокъ и А. Блый. Мягкія медовыя струи можно найти въ его стихахъ, но искать ихъ нужно въ толстой книг среди массы ненужныхъ, кое-какихъ стихотвореній, испорченныхъ къ тому же крайне безвкусными иллюстраціями. Почти нтъ ни одной пьесы, которая была бы безъ кляксы. То ‘притянутыя за волосы’ римы, врод:
Что изъ глубинъ души,
Зовутъ, зовутъ сіяя,
Помедли! Не спши,
Съ тобой хочу и я! Я…
Это — вовсе никакія римы, какъ: ‘душой’ — ‘хорошо-ль?’, ‘жизнь’ — ‘исчисль’, ‘изъ улья (?)’ — ‘мальчикъ я’, ‘полюби’ — ‘схвати’ и т. д., то — неумстное употребленіе, интеллигентскихъ словъ:
Но легокъ и узоренъ
Въ небо брошенный э_с_к_и_з_ъ…
И не зналъ надменный геній,
Что зажегся въ этотъ часъ
Въ тайнахъ женскихъ н_а_с_т_р_о_е_н_і_й
Несгораемый алмазъ…
А то запоздалое ‘ненужное декадентство’, врод:
Міръ плыветъ. У ногъ бездонность,
Близость въ дальность влюблена,
Міромъ правитъ благовонность —
Дальноликая Она.
Лучшій отдлъ въ книг — ‘Черная смородина’. Если бы авторъ постарался избавиться отъ плохихъ вліяній, если бы построже относился къ своимъ стихамъ и выбралъ изъ книги, самое большее, одну ихъ четвертую часть, то могъ бы получиться милый томикъ, теперь искать эти разрозненныя черты въ огромной безвкусной книг врядъ ли кому придетъ охота.
У г. Гурвича меньше изломанности и промаховъ, чмъ у г. Новикова, но меньше и свжести. Мы можемъ ихъ сравнивать, потому что оба въ удачныя минуты стремятся къ вольному и рзвому ритму, къ неожиданнымъ римамъ и къ дтскости чувства. Напрасно только г. Гурвичъ беретъ иногда столь очевидно Бальмонтовскіе размры:
Дай волю кисти, дай волю краскамъ,
Воздвигни замки, разлей весну — и т. д.
Въ отдл ‘Юнымъ днямъ’ попадаются очень милыя строчки. Напримръ:
Оттепель-то, оттепель сегодня!
Тихъ и мягокъ втерка полетъ,
Словно сжалилась рука Господня
Надъ землей, закованною въ ледъ.
Въ конц книги — ‘Китайская флейта’ по переводамъ съ китайскаго Ал. Улара, Ганса Бетге и Юд. Готье. Было бы интереснй, если бы китайскую характерную ноту не приходилось различать въ довольно общихъ европейскихъ созвучіяхъ, но, можетъ быть, это вина уже не г. Гурвича, а переводчиковъ, трудами которыхъ онъ вдохновлялся. Во всякомъ случа, длинноты и общія поэтическія мста мы склонны отнести не къ подлиннику, но то, что есть въ этихъ переводахъ мило-идиллическаго, разсудительно-буржуазнаго и изысканно-простаго,— очень пріятная находка. Намъ кажется, что г. Гурвичъ еще не совсмъ нашелъ себя, но достаточно владетъ стихомъ, чтобы начать воспитывать свой вкусъ и свой ‘голосъ’, если таковой у него имется.
Впечатлніе очень пріятной рзвости и молодости, безъ хулиганства и безвкусія, производитъ книга А. Фырина. Мы подозрваеліъ, что новаго поэта не существуетъ, какъ не существовало Кузьмы Пруткова, и даже,-что это трудъ коллективный, но во всякомъ случа ‘Голова Медузы’ — книга живая, написанная со вкусомъ и талантливо. Напрасно только, расшалившись, авторъ такъ перевираетъ стихи Пушкина:
Продолговатый и прозрачный,
Какъ п_е_р_с_и (вм.’персти’) двы молодой-
Нужно знать все-таки, съ кмъ шутишь. Въ общемъ книга очень свжая и написана людьми способными. Желательно было бы узнать ихъ безъ маски и не въ исключительно пародирующихъ стихотвореніяхъ. Къ концу рзвость будто нсколько уменьшается, нкоторая вялость и робость чувствуются въ послднихъ 3—4 пьесахъ.
О блдной и безсильной кннг г. Булдева не стоило бы говорить, если бы авторъ въ предисловіи не выставилъ тезисъ, требующій разъясненій. Г. Булдевъ скорбитъ объ утрат ‘наивности’ — ‘первоосновы нашей души’ и отправляется въ глубь прошлаго искать этотъ потерянный Эдемъ. И знаете-ли, гд онъ его находитъ? Не у Гете, Пушкина и другихъ ‘Naivedichter’, а у Ратгауза, Галиной и въ лучшемъ случа у Надсона, который, повидимому, служитъ автору недосягаемымъ образцомъ. Простите, но я въ первый разъ слышу, чтобы плоскость и трафаретность назывались наивностью, которую я тоже ставлю очень высоко. Потому изъ всей книги г. Булдева я боле всего цню его опредленіе себя, какъ ‘наивнаго поэта’, такъ какъ здсь авторъ дйствительно достигаетъ наибольшей ‘наивности’. Если же въ блдныхъ, неотдланныхъ, подражательныхъ худшимъ образцамъ, стихахъ авторъ думаетъ найти вновь ‘Потерянный Эдемъ’, то намъ остается только радоваться, что такой Эдемъ потерянъ и… не найденъ.
Въ первомъ том г. Городецкимъ собраны стихотворенія, вошедшія въ ‘Ярь’ и ‘Перунъ’, съ прибавленіемъ ненапечатанныхъ прежде, но современныхъ этимъ книгамъ стиховъ. Такимъ образомъ, переиздавая большимъ томомъ черезъ четыре года свои произведенія, авторъ какъ бы держитъ экзаменъ,— и выдерживаетъ его съ честью. Что было яркаго, не поблекло, что было временнаго и ненужнаго — какъ-то растворилось и сдлалось мене замтнымъ. Новымъ является боле стройное распредленіе матерьяла и предисловіе съ послсловіемъ автора, гд онъ высказываетъ свой взглядъ на самого себя, на своихъ хулителей и на все общество, а напослдокъ снова прокрикиваетъ (но какъ-то еще мене убдительно, чмъ прежде) знаменитое:
‘Мы вдь можемъ, можемъ, можемъ!»
Вс объясненія автора звучатъ спутанно, пророчески и недостаточно обоснованно, черезъ подогртый задоръ слышится глубокое сомннье въ собственныхъ силахъ, въ крикахъ — отсутствіе вры въ то, что кричитъ, въ фасончикахъ (врод названія мсяцевъ, откровенничанія съ публикой по поводу ‘непригодности нкоторыхъ стихотвореній’ и т. п., усталость и, главное, отсутствіе вкуса. Но, Богъ съ ними, съ послсловіями, предисловіями, средисловіями и другими словіями. ‘Отъ слова не станется’, и книга все равно остается той же дорогой намъ книгой, что бы авторъ ни выдлывалъ на ея обложк. Самое цнное изъ замчаній г. Городецкаго это то, что книга его — какъ бы разрозненные листы, псни какого-то большого эпоса. Это не только врно, но и придаетъ всей ‘Яри’ главную привлекательность и значительность, какую она можетъ имть, особенно въ отдл ‘Ярь’. Номы долго думали, чмъ объяснить то явленіе, что читаются эти ‘миическія’ строчки очень странно. Будто читаешь книгу, написанную на мало знакомомъ язык, когда лнь заглядывать въ словарь. Чувствуешь, что, должно быть, хорошо, слышишь жизненное біеніе ритма, но смыслъ и образы улавливаешь смутно, и языкъ порою поражаетъ какимъ — то экзотическимъ варварствомъ. Намъ кажется, что, во-первыхъ, это происходитъ отъ смутности самыхъ мыслей и образовъ, напр.:
И если скудность воззоветъ,
Взалкавъ, міры иные,
Пусть тьма уродствомъ изойдетъ
Въ просторы злые.
Безъ звуковъ, свтовъ и цвтовъ
Отцу да будетъ чадо:
Горлыхъ кубовъ и шаровъ
Шальное стадо.
или отъ крайней темноты и хаотическаго способа выраженія, напр.:
Въ гулкой пещерности,
Въ тьм отдаленія,
Самодовлнія,
Богомъ зачатая
Ярь непочатая,
Дщерь неизмрности,
Щедрыхъ страстей,
Сонно колышется,
Матерью слышится,
Влажно просторною
Взороілъ проворною
Чревныхъ очей.
или отъ смшенія старо-русскихъ словъ съ интеллигентскими или Бальмонтовскими украшеніями:
Былъ такъ близокъ, виденъ, внятенъ
Г_о_л_о_с_ъ к_р_о_в_и и л_ю_б_в_и.
Блый садъ,
Луноводъ,
Выпьетъ кровь,
Это — лунная любовь.
И опять,
Блъ и тихъ,
Паутину будетъ ткать,
Свто-сти излучать
Для другихъ.
Самый русскій складъ очень модернизованъ, не съ большимъ вкусомъ (‘лсомъ-лшанькой’, ‘разгуляньице’ и многое другое), что придаетъ всему характеру нкоторую фальшивость. Нашимъ правнукамъ будетъ этотъ ‘руссизмъ’ казаться тмъ, чмъ намъ кажется руссизмъ Вельтмана. Я вовсе не сравниваю значеніе Городецкаго съ мстомъ Вельтмана въ нашей литератур, но извстный очень личный, романтическій и немного бутафорскій русскій складъ до извстной степени ихъ роднитъ больше, чмъ, скажемъ, того же автора ‘Яри’ съ гр. Ал. Толстымъ (авторомъ ‘Трилогіи’). Городецкій творитъ не только миы, но и цлыя страны (циклъ Таръ), это иметъ, можетъ быть, большое поэтическое значеніе, но миотворческую дйственность не большую, чмъ дтскія игры въ свою исторію и географію. Гораздо боле дйствененъ и остеръ культъ дторожденія и зачатія, почти фаллическій, очень остро чувствуемый во всей книг Городецкаго.
Можно любить или не любить этотъ первый томъ, но нельзя не цнить его, какъ явленіе для своего времени неожиданное, значительное и знаменательное.
Хотлось бы, чтобы вторымъ томомъ были совсмъ новые стихи, которые бы продолжали ‘Ярь’, а не перепечатка ‘Дикой Воли’ и особенно не разсказы, о которыхъ друзья поэта и онъ самъ должны были бы забыть, а вс, цнящіе его талантъ, приняли бы молча и съ любовью это забвеніе.
Такъ любимому другу прощаютъ опрометчивое слово, забываютъ его, а настоящія слова цнятъ, помнятъ и повторяютъ.