Письма о богослужении восточной кафолической церкви, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1838
Время на прочтение: 7 минут(ы)
49. Письма о богослужении восточной кафолической церкви. СПб. 1838 года. В типографии III отделения собственной е. и. в. канцелярии. 488 (8).1
Недостаток книги, в которой бы во всей полноте и ясности изложены были богослужебные обряды греко-российской церкви, давно был ощутителен в нашей духовной литературе. Кроме пространного, но устарелого по языку ‘Изъяснения на литургию’ Дмитревского и небольшого сочинения на тот же предмет протоиерея Мансветова, мы не имеем почти ничего в этом роде. Между тем не только литургия, но и все прочие таинства, совершаемые в нашей церкви, соединены у нас с многозначущими обрядами, и всё вообще богослужение, как непрерывный ряд священных воспоминаний и применений к истории христианской церкви, необходимо требует подробного объяснения, иначе при всей своей торжественности и благолепии оно остается невнятным для многих, участвующих в нем. Желание помочь этому важному недостатку внушило мысль известному автору ‘Путешествия по святым местам’ изложить с отчетливостию как самый порядок богослужения, так и таинственный смысл соединенных с ним обрядов. Предмет имеет такую всеобщую занимательность, перо автора так красноречиво и увлекательно, что нет ничего удивительного, если вскоре после первого издания книги потребовалось второе.2 Но замечательно одно обстоятельство, о котором едва ли можно было и думать наперед и которое между тем служит ясным доказательством, что книга г. Муравьева удовлетворила существенной потребности своего времени: ‘Письма о богослужении восточной церкви’ вскоре по выходе своем в свет почти в одно время явились во французском и немецком переводах, из которых последний сделан в Лейпциге ученым пастором Муральтом, и, как говорят, читаются на обоих языках почти с таким же любопытством, как и на русском. Мы вовсе не думаем выводить отсюда какие-нибудь заключения, но во всяком случае, нельзя не сознаться, что этот случай очень замечателен.
Автор излагает предмет свой в виде писем к другу. Нельзя было избрать формы удачнее и завлекательнее этой: при всей простоте своей, она имеет ту неоспоримую выгоду в отношении к большинству читателей, что не навязывает им мыслей автора, как холодное назидание, но незаметно располагает их внимать его наставлениям, как дружеской беседе близкого и вполне расположенного к ним человека. Здесь всякий может поставить себя на месте друга, к которому обращены письма, и принимать их прямо на свое имя, как бы живую речь, обращенную к нему по поводу некоторых его недоумений. Чтоб быть еще ближе к своему читателю, автор писем с свойственною ему скромностью отказывается от всякого преимущества в деле духовных познаний и признается, что им руководило только желание возбудить и в других внимание к предмету, столь близкому его сердцу. ‘Быть может,— говорит он,— если бы ты подозревал во мне более духовного знания, ты избежал бы меня, как скучного учителя, но ты не станешь уклоняться друга, во всем тебе равного, которого уста говорят только от избытка сердца’.
Первый предмет ‘Писем о богослужении’ составляет литургию, как одно из важнейших действий, совершаемых нашею церковью. Это целая религиозная поэма, в которой в кратких, но сильных очерках совмещены все важнейшие события земной жизни Иисуса Христа. Каждое песнопение имеет здесь свое важное значение, в каждом отдельном действии сокрыт особый многознаменательный смысл, и между тем в целом составе нет ничего произвольного, ничего, что бы вредило строгому единству внутреннего содержания. Одна херувимская песнь — творение императора Иустина — заключает в себе такую высокую и умилительную картину, что невольно восторгает ум над всеми ежедневными помыслами. Древнее чиноположение литургии, которую автор выразительно называет ‘повторением тайной вечери’, относится еще ко временам апостольским, со временем необходимо было допустить некоторые частные перемены, впрочем, главный характер ее всегда оставался один и тот же. В следующих словах коротко излагается вся история литургии: ‘Некоторые ее подробности изменялись по местам и временам, но сущность ее никогда, нам еще сохранилось несколько особых чиноположении литургии времен апостольских, совершенно сходствующих между собою, за исключением некоторых молитв, которые произносимы были по особому вдохновению великих священнодействователей. Литургия апостола Иакова, первого епископа иерусалимского, весьма продолжительная, и теперь еще поется в день его памяти в Иерусалиме. В IV столетии св. Василий Великий, архиепископ Кесарии, снисходя к немощи человеческой, сократил ее отчасти, и в таком порядке совершается она и воскресные дни великого поста и некоторые другие праздники. Около ста лет спустя св. Иоанн Златоуст, архиепископ Царяграда, еще несколько сократил службу св. Василия, и обедня его осталась повседневною: ибо после того великого иерарха никакая рука не дерзала и не дерзнет к ней прикоснуться, а совершенство молитв ее достигло высшей степени, какая только доступна человечеству’.
Несмотря на то, что некоторые древние обряды в наше время не могут уже иметь полного приложения, они удержаны церковью без всякой отмены, и в ‘Письмах о богослужении’ мы находим прекрасное оправдание этой благоразумной и твердой решительности церкви. Так, говоря о молитвах, возносимых церковию за оглашенных, автор указывает в этом, повидимому, излишнем обряде глубокое нравственное применение. Мы приведем собственные его слова: ‘Ты, может быть, скажешь: — зачем теперь обряд сей, почти тщетный, когда уже нет разряда оглашенных, готовящихся к святому крещению, потому что все окрещены с младенчества, а разряд кающихся и отлученных от таинств большею частию неприметен в церкви? — Подумай однако же — сколько есть между нами таких, которые только оглашены верою Христовою, но не веруют, призваны ко спасению и не идут, тщетно старается церковь умягчить их сердце молитвою, пронзить его словом божиим:— они имеют уши, чтобы не слышать, и очи, чтобы не видеть, и стремятся к погибели, как бы на некий пир, им уготованный рукою вечной смерти, отклоняя от себя ту духовную трапезу, какую предлагает им искупитель, в приобщении собственного тела и крови, взывающий — ‘Приидите ко мне вси труждающиися и обремененнии, и аз упокою вы’.— И что говорю я о других! Взглянем на самих себя: не мы ли первые оглашенные? — Что скажешь? Мы исповедуем Христа! Так, но не устами ли только? Дела же наши лучше ли языческих? а по словам писания, вера без дел мертва. Нет, друг мой: с трепетом преклоняю я голову при возглашении диакона — ‘Оглашеннии, главы ваша господеви преклоните’ — после чего они должны изгоняться из храма, молюсь в сию минуту столько же за самого себя, сколько и за них, чтобы не быть изгнанным страшными ангелами ин царствия небесного, подобно как <,из церкви>,3 изгоняются диаконом оглашенные, и когда потом он призывает уже одних только верных к молитве — знаешь ли, что я не всегда дерзаю молиться!’
Изложив в подробности весь ход литургии в том виде, в каком она была совершаема в древности и как совершается ныне, и изобразив порядок всех прочих частей обычного христианского богослужения, сочинитель ‘Писем’ переходит потом к службе, совершаемой в скорбные дни великого поста, которая по самому значению этих дней имеет уже в себе много особенностей. Если не ошибаемся, главное старание автора в этой части его книги направлено к тому, чтобы обратить наше внимание на красоту и возвышенность духовных песнопений, которыми церковь старается восполнить в эти дни недостаток духовной радости в христианах. Духовная поэзия, так часто оглашающая слух наш, по странному противоречию, до сих пор остается у нас почти в совершенном забвении. Между тем это неоспоримо предмет высокой важности и стоит не мимолетного только внимания. Нет нужды напоминать о псалтире — этом ‘многострунном орудии молитвы, настроенном царем-пророком на все разнообразные тоны человеческого сердца’ — как назван он в одном месте книги ‘О богослужении’, в лице Иоанна Дамаскина, друга его Космы, епископа Майумского, Андрея Критского и многих других церковь имеет уже своих, собственно христианских песнопевцев. Их возвышенные священные гимны воспеваются ею под разными названиями в продолжение целого года. То религиозно-созерцательные, то чисто повествовательные, торжественные, радостные, иногда скорбные и сетующие, но всегда посвященные памяти событий, воспоминаемых церковию,— эти прекрасные песнопения служат ей самыми верными органами для выражения ее чувствований. Как дышащие истинным вдохновением, они возвышают душу и настроивают ее к принятию самых возвышенных впечатлений.
За примерами ходить недалеко: в книге г. Муравьева рассеяно их множество. Но мы выберем для себя те трогательные стихи, которые поются над мертвым при последнем прощании с ним, в них с особенною силою выражается то горячее участие, которое церковь принимает в каждом из сынов своих.
— Приидите, братие, и благодаря бога, дадим усопшему последнее целование, он оскудел от родства своего и течет ко гробу, не заботясь более о суетном и о многострастной плоти. Где ныне сродники и друзья? Вот уже разлучаемся, помолимся же — да упокоит его господь.
— Какая разлука, братие, какой плач, какое рыдание в настоящий час! Приидите, целуйте недавно бывшего с нами. Он передается гробу, покрывается камнем, вселяется во мрак, погребается с мертвыми, помолимся же, да упокоит его господь.
— Ныне разрушается всё лукавое житейское торжество суеты! Душа исторглась из своей скинии, помрачилось брение, разбился сосуд, безгласен, бесчувствен, мертв и недвижим. Вверяя его гробу, помолимся, да даст ему господь упокоение во веки.
— Великий плач и рыдания, великое стенание и болезнь при разлучении души!— Тогда вся привременная жизнь для нее ад и погибель, тень непостоянная, сень заблуждения, безвременно мечтателен труд жисия земного. О, убежим далеко от греха мирского, да наследуем небесные блага.
— Видя предлежащего мертвого, все да помыслим о последнем часе, как пар от земли отходит человек и как цветок увял он, как трава поблек, пеленается саваном, покрывается землею, невидимым его оставляя, помолимся ко Христу, да даст ему во веки упокоение.
— Когда страшные ангелы силою хотят исторгнуть душу из тела, забывает она всех сродников и знакомых и помышляет только о предстании будущему судилищу и о разрешении от суеты многотрудной плоти. И мы, к судие прибегая, помолимся все, да простит господь содеянное человеком.
— Видя меня лежащего безгласным и бездыханным, восплачьте обо мне, все братие и сродники знаемые. Вчерашний день беседовал я с вами, и внезапно настиг меня страшный час смерти, но приидите все любящие меня и целуйте последним целованием. Я уже более не поживу с вами или о чем-либо не собеседую, к судие отхожу, где нет лицеприятия: там раб и владыка вместе предстоят, царь и воин, убогий и богатый в равном достоинстве, каждый от своих дел прославится или постыдится. Но прошу и умоляю всех, непрестанно о мне молитеся ко Христу богу, да не буду низведен по грехам моим в место мучений, но да вселюся в жизненный свет.
Какая простота и вместе выразительность в этом надгробном пении! — Но не надобно забывать притом, что мы не можем еще вполне ощущать красоты этих священных песнопений: в первый раз они воспеты были не на родном нам языке, а в переводе прелесть подлинника более или менее неизбежно утрачена.
Две остальные части ‘Писем о богослужении’ имеют предметом своим: первая — таинства, которыми церковь встречает человека при первом вступлении его в свет, укрепляет во всё продолжение его земного странствования и потом напутствует при переходе в другую, жизнь, вторая — церковные праздники и особенности богослужения, совершаемого в эти дни, к ней присоединено еще несколько писем об освящении храма и о погребении, откуда мы и заимствовали эти прекрасные стихи, взятые нами в образец духовных песнопений. Всё это изложено с ясностью, отчетливостью, полнотою и совершенным знанием дела. Пред вами разоблачаются все таинственные, но многознаменательные обряды нашей церкви, и вы видите, какой глубокий смысл заключают все ее, повидимому, незначительные действия. Автор почти всегда равен самому себе, потому что всегда одушевлен одним и тем же чувством благоговения к священным уставам церкви и любовью к ее попечительным внушениям, впрочем, некоторые страницы отличаются особенным одушевлением, силою и выразительностью. По местам недостает, может быть, исторических указаний, но, как признается сам автор, это и не было его целию: он хотел только представить нам полную и ясную картину всего богослужения нашей церкви и исполнил свое дело, как нельзя лучше.— Вообще книга г. Муравьева представляет очень полезное и назидательное чтение для всех сословий.
1. ‘Моск. наблюдатель’ 1838, ч. XVIII, август, кп. I (ценз. разр. 2/III 1839 г.), отд. IV, стр. 317—325. Без подписи.
Задержка выхода августовской книжки журнала вызвана была, очевидно, цензурными затруднениями (см. ‘Литер. наследство’, т. 56, стр. 126, ср. стр. 115, 122. См. также ИАН, т. XI, письмо к Станкевичу от 29/IX — 8/Х 1839 г.).
Автор рецензируемой книги — А. Н. Муравьев.
2. Первое издание книги вышло в 1836 г.
3. Восстановлено по цитируемому тексту.