Письма, Никитин Иван Саввич, Год: 1861

Переписка
Время на прочтение: 171 минут(ы)
Скачать в PDF

ИВАН САВВИЧ НИКИТИН

ПИСЬМА

СОДЕРЖАНИЕ

1853

Ф. А. Кони. 6 ноября
В. А. Средину. 12 ноября

1854

Д. Н. Толстому. 5 апреля
Н. И. Второву [11 июня — 15 июля].
Н. И. Второву. И августа
А. Н. Майкову. 23 августа

1855

А. Н. Майкову. 17 января
А. А. Краевскому. 21 февраля…
Н. И. Второву. 13 марта
Н. И. Второву. 23 июня.

1850

Н. И. Второву. 2, марта
А. Н. Майкову. 25 марта.
И. И. и А. И. Брюхановым. 10 апреля
А. А. Краевскому. 20 августа…
А. У. Порецкому. 20 августа…

1857

Н. И. Второву. 15 июля.
Н. И. Второву. 2 августа.
К. О. Александрову-Дольнику. 9 сентября
Н. И. Второву. 20 сентября
Н. И. Второву. 25 ноября…

1857-1858

Неизвестному. [1857-1858]

1858

A. Н. Майкову. 3 марта.
B. И. Плотникову. 10 марта
Н. И. Второву. 2, марта.
Н. И. Второву. 1, апреля.
Н. И. Второву. 27 июня
Н. И. Второву. 19 сентября
Н. И. Второву. 6 октября.
Н. И. Второву. 20 октября
И. А. Придорогину. 20 октября..
Н. И. Второву и И. А. Придорогину. 27 октября
Н. И. Второву. 21 ноября.
В. А. Кокореву. [12 декабря]

1859

Н. И. Второву и И. А. Придорогину. 2 января
Н. И. Второву. 5 января.
Н. И. Второву. 19 января.
Н. И. Второву. 20 февраля
Н. И. Второву. 27 февраля.
Н. И, Второву. 6 марта ,…
И. И. Второву. 9 марта..
Ы. И. Второву. 3 апреля.
Н. И. Второву. 13 апреля.
Н. И. Второву. 8 мая…
Н. И. Второву. 22 июня.
Н. И. Второву. 6 июля..
Н. И. Второву. 20 июля.
Н. И. Второву. 21 августа
Н. И. Второву. 2, августа.
Н. И. Второву. 11 сентября
Н. И. Второву. 12 октября
Н. И. Второву. 26 октября.
Н. И. Второву. 13 ноября.
Н. И. Второву. 7 декабря.
И. И. Брюханову. 15 декабря.

1860

Н. И. Второву. , января.
Н. А. Матвеевой. 19 марта.
Н. И. Второву. 21 марта.
И. И. Брюханову. 13 апреля.
Н. И. Второву. 15 апреля
И. И. Брюханову. 10 мая.
Н. И. Второву. 13 июня.
М. Ф. Де-Пуле. 13 июня.
Н. И. Второву. 15 июля.
М. Ф. Де-Пуле. 15 августа
Н. И. Второву. 5 сентября
Н. И. Второву. 12 сентября
Н. И. Второву.11 ноября
Н. И. Второву. 26 декабря
Л. П. Блюммеру. [1860 г. конец — 1861 г., 12 марта]

1861

Л. П. Блюммеру. 6 января
И. И. Брюханову. 17 января.
Н. А. Матвеевой. 25 января
Н. И. Второву. 30 января.
П. М. Вицинскому. 3 февраля.
Н. А. Матвеевой. 10 февраля.
Н. А. Матвеевой. 17 февраля.
Н. А. Матвеевой. 25 февраля.
Н. А. Матвеевой. 10 марта
Н. И. Второву. 13 марта.
Н. А. Матвеевой. Март.
Н. А. Матвеевой. 27 марта
Н. И. Второву. 3 апреля
Р. И. Домбровскому. 5 апреля.
Н. А. Матвеевой. 19 апреля
Н. А. Матвеевой. 5 мая.
Н. А. Матвеевой. 26 мая
Н. А. Матвеевой. , июня
Н. А. Матвеевой. 23 июня
Н. А. Матвеевой. 7 июля.
М. Ф. Де-Пуле. 1 сентября
Л. П. Блюммеру. [1861].
Примечания

ПИСЬМА

1853

1. Ф. А. КОНИ1

Милостивый государь, Федор Алексеевич.

Ваша известность в литературном мире, уважение к Вам просвещенной публики и свойственная Вам снисходительность, с помощию которой в самых первых опытах являющегося на суд публики произведения так искусно Вы умеете находить некоторые достоинства и так деликатно указывать на недостатки, — заставили автора прилагаемых здесь стихотворений обратиться к Вам с просьбою о напечатании их в Вашем журнале, если Вы, по своему великодушию, не захотите отказать этому неизвестному автору в глубокой для него чести — Вашем покровительстве.
Может быть, просьба моя покажется для Вас странною. Пусть так, но я уверен в Вашем благородстве: Вы не захотите заклеймить язвительною насмешкою бедного провинциала, не имеющего в своих руках верных средств, с которыми он мог бы действовать благоразумнее, не ставя себя в двусмысленное положение. Я даже осмеливаюсь предполагать, что мое двусмысленное положение скорее возбудит в Вас участие, нежели холодность. Вот моя краткая биография. Будьте моим судиею.
Я — бедный мещанин. Круг моих знакомых не велик и не завиден. Образование получено мною весьма недостаточное, но с раннего детства в душу мою запала глубокая любовь к литературе. Помню, как всякое произведение запечатленное талантом, приводило меня, еще ребенка, в восторг, который я не мог себе объяснить. Кан тогда билось мое сердце! Как быстро обращалась кровь в моих жилах! Этой любви я не утратил и доселе. В моей грустной действительности единственное для меня утешение — книги и природа: в беседе с нею я забываю все меня окружающее. Она — мой первый наставник, научивший меня знать и любить бога. Она — моя мать, утешающая меня в минуты тоски и сомнений. Изумляя меня своею тишиною и величием, она заставляет меня слагать задумчивую песнь и проливать сладкие слезы. Быть может, мои слова вызовут на уста Ваши насмешливую улыбку. Быть может, все это — один бред моего раздраженного воображения, потому-то я снова повторяю: будьте моим судиею, покажите мне мое собственное значение или мою ничтожность. Я не имею чести знать Вас, но так много слышал о Вашей снисходительности, что совершенно полагаюсь на Ваш приговор. Если же из приложенных здесь стихотворений Вы увидите во мне жалкого ремесленника в деле искусства, тогда сожгите этот бессмысленный плод моего напрасного труда! Тогда я пойму, что дорога, по которой я желал бы идти, проложена не для меня, что я должен всецело погрузиться в тесную сферу торговой деятельности и навсегда проститься с тем, что я называл моею второю жизнию.
С глубочайшим к Вам уважением имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

Иван Никитин.

1853 года, ноября 6.
Воронеж.

2. В. А. СРЕДИНУ1

Милостивый государь, Валентин Андреевич.

Назад тому четыре года, при письме, подписанном буквами И. и Н., я посылал к Вам два стихотворения для напечатания в издаваемой Вами газете, Вы были так снисходительны, что нашли в них некоторые достоинства, и единственное препятствие к напечатанию их заключалось, по словам Вашим, в неизвестности имени автора2.
В настоящее время, не считая нужным скрывать свое имя, я осмеливаюсь обратиться к Вам с подобною же просьбою. Вот причины моей новой просьбы: я уверен, что они не покажутся Вам смешными, потому что я знаю Вас, хотя по отзывам других, с одной стороны, как человека отлично образованного, с другой, как человека в высшей степени благородного.
Я — здешний мещанин. Не знаю, какая непостижимая сила влечет меня к искусству, в котором, может быть, я ничтожный ремесленник! Какая непонятная власть заставляет меня слагать задумчивую песнь, в то время, когда горькая действительность окружает жалкою прозою мое одинокое, незавидное существование! Скажите, у кого мне просить совета и в ком искать теплого участия? Круг моих знакомых слишком ограничен и составляет со мною решительный контраст во взглядах на предметы, в понятиях и желаниях. Быть1 может, мою любовь к поэзии и мои грустные песни Вы назовете плодом раздраженного воображения и смешною претензиею выйти из той сферы, в которую я поставлен судьбою. Решение этого вопроса я предоставляю Вам, и, скажу откровенно, буду ожидать этого решения не совсем равнодушно: оно покажет мне или мое значение, или одну ничтожность, — мое нравственное быть или не быть.
Каково бы ни было мое звание, я уверен, оно не будет служить целию для Ваших сарказмов, причина этому — свойственное Вам благородство и безусловная к Вам доверчивость человека, не имеющего ни сильных покровителей, ни случайных связей.
С просьбою о напечатании своих стихотворений в одном из современных журналов я не обращаюсь к кому-либо 3 по своей неизвестности и неуверенности в силах своего дарования, пусть прежде Ваш, наперед высоко ценимый мною, приговор решит однажды навсегда: смешон или нет мой труд, который я называю своим призванием.
Могут ли быть помещены приложенные здесь стихотворения в Вашей газете (например, в ‘Смеси’ или где Вам угодно), — я полагаюсь на Ваш просвещенный взгляд и с глубочайшим уважением ожидаю Вашего суда.
Имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

Иван Никитин.

1853 г., ноября 12 дня.
Г. Воронеж.

1854

3. ГРАФУ Д. Н. ТОЛСТОМУ1

Ваше сиятельство, милостивый государь, граф Дмитрий Николаевич.

Вам угодно было изъявить свое желание, переданное мне Николаем Ивановичем Второвым, о присылке к Вам для напечатания моих стихотворений. Не знаю, чем и как благодарить мне Вас за Ваше лестное для меня внимание, не знаю тем более, что совершенно понимаю расстояние, разделяющее графа и мещанина. Здесь нет места словам. И что бы я ни сказал, я не выразил бы даже и тени того чувства, которое наполняет мою душу в настоящие минуты, когда я имею честь писать к Вам эти строки. Быть может, другой на моем месте и в подобном случае сказал бы много и удачно. Но я вырос в глуши. Я не привык говорить красноречиво. Скажу только одно, что я никогда не забуду Вашего участия при первом моем вступлении на новую для меня дорогу и с восторгом и гордостию буду вспоминать о нем во всю мою жизнь.
Прилагая при этом письме собрание моих стихотворений (посвященных мною Николаю Ивановичу Второву и Константину Осиповичу Александрову-Дольнику 2, в знак моей к ним признательности за все, чем я им обязан), я осмеливаюсь передать эти слабые опыты моего труда в Ваше полное распоряжение и просить для них Вашего высокого покровительства.
С чувством глубочайшего высокопочитания и совершеннейшей преданности имею честь пребыть вашего сиятельства, милостивого государя, всепокорнейшим слугою

Иван Никитин.

854 года, 5 апреля.
Г. Воронеж.

Н. И. ВТОРОВУ

[1854 г., 11 июня — 15 июля]

Милостивый государь, Николай Иванович.

Третьего дня Александр Петрович 1 получил от г. Порецкого 2 письмо, из которого видно, что статейка, отданная г. Краевскому, напечатана исправленною в ‘Отечеств. записках’ за июнь месяц 3. Александру Петровичу сильно хочется взглянуть на эти поправки, но в числе своих знакомых он не знает ни одного, который бы получал ‘Отеч. записки’, и потому просил меня передать Вам его просьбу — принять на себя труд отыскать этот журнал и взять его на несколько часов. Если это Вам удастся, сделайте одолжение, пришлите его ко мне, мы вместе с Александром Петровичем прочтем, и я тотчас же Вам возвращу.
Вознаграждение за статейку г. Краевский объявил (уже после напечатания) 25 руб. серебр. Г. Порецкий не взял этой суммы, считая ее слишком незначительною и говоря: ‘Я узнаю, согласится ли взять эту сумму Никитин…’, а бедный Никитин не знает, думал ли он хоть когда-нибудь входить в сделки с г. Краевским и чем он виноват, что первое его появление в свете произвело такое дурное впечатление и зарекомендовало его как торгаша, и торгаша довольно смелого. Это видно из слов, сказанных г. Порецкому Краевским: ‘На что ему деньги? ведь он также их проест на своем постоялом дворе’. Согласитесь, Николай Иванович, стоят ли 25 руб. таких толков? Вдобавок, Александр Петрович хочет изъявить неудовольствие свое г. Краевскому за то, что он не умеет ценить литературных произведений. И, верно, эта война объявится тоже моим именем, отклоните, умоляю Вас, его от этой крайности. Мне кажется, надобно много предполагать дерзости в мещанине, который, являясь в первый раз в печати, готов схватить журналиста за горло и кричать ‘Давай деньги!’, а я именно вышел таким в отношении к г. Краевскому. Ей-богу, горько! Извините, что скверно писано: спешил.
С глубочайшим к Вам уважением и преданностию имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

И. Никитин.

5. Н. И. ВТОРОВУ

Милостивый государь, Николай Иванович.

Вчера княгиня 1 прислала мне пять книжек — три собрание сочинений Ломоносова, две Державина. Подпись на одной из книжек следующая: Кн. А. Долгорукова. Кто же это? Уж не дочь ли? Откуда же буква А? Ну, это в сторону. Посоветуйте, ради бога, идти ли мне сегодня и всеподданнейше благодарить за присланный подарок, или можно оставить этот визит до другого времени. Разумеется, вниманием княжны я тронут глубоко, приобретение книг — моя слабость, — но, признаюсь, тяжело как-то мне из моей скромной хижины переходить в будуар светской женщины, постоять, улыбнуться, сделать из себя вот этакую литеру — Си — удалиться. Впрочем, если рок неизбежен, то
Судьбе, как турок иль татарин, За все равно я благодарен 2.
Посоветуйте, Николай Иванович, и простите меня за то, что я обращаюсь к Вам с просьбой. Я понимаю, что это немного неделикатно с моей стороны, да, ей-богу, не к кому кроме-то… Но во всяком случае я рад и стою теперь перед столом, книги на столе в порядке, гляжу на них, улыбаюсь самодовольно и думаю: фу, черт возьми! уж в самом деле не великий ли я человек? ведь пять книг! Но вдруг, о ужас! Какой-нибудь бородатый дурак выводит из самозабвения криком: ‘Савелич! Овса!.. э, малый, да ты остригся, вишь, виски-то щетина щетиною…’ (Извините за письмо.)
Имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

И. Никитин.

1854 август, 11.

6. А. Н. МАЙКОВУ1

Милостивый государь Аполлон Николаевич.

Г-н Порецкий в письме своем полковнику г-ну Нордштейну пишет, что он читал Вам недавно написанные мною стихотворения, причем Вы дали искренний совет — не спешить их выпуском в свет, но предварительно заботиться о лучшей обработке.
С восторгом принимаю этот новый знак Вашего ко мне внимания и от души благодарю Вас за теплое участие, за глубокую бескорыстную любовь к искусству, благодарю как нашего лучшего поэта и, что всего дороже, как благороднейшего человека. К этому осмелюсь прибавить, что книжку Ваших стихотворений, переданную мне г. Нордштейном, я берегу, как едва ли бережет купец свое золото: читаю ее, перечитываю снова, и мне кажется, в эти минуты я переношусь вместе с Вами под чудное небо Италии, вижу природу и пластическую красоту статуй и развалины древнего Рима и сладко забываюсь под музыку Ваших речей, но благодарить Вас за эти речи я не могу, потому что не нахожу слова, которое выразило бы вполне мою признательность.
Если Вы, по свойственному Вам великодушию, сочтете нужным когда-нибудь удостоить меня своим письмом, — вот мой адрес: Ивану Саввичу Никитину, близ немецкой кирки, в собственном доме.
С чувством глубочайшего уважения и совершенной преданности имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

И. Никитин.

1854 г., 23 августа.
Воронеж.

1855. А. Н. МАЙКОВУ

Милостивый государь, Аполлон Николаевич.

Как я был рад, когда полковник Нордштейн передал мне Ваше письмо! да наградит Вас бог за участие в моей судьбе. Но признаюсь, я не без грусти прочитал писанные Вами строки: почти с детства, когда я начинал понемногу знакомиться с нашей литературой, воображение мое привыкло рисовать мне литератора в высшей степени облагороженным и исключительным, с ним нераздельно соединялись в моем уме идеи истины, красоты и добра, и я видел в нем их безукоризненно чистого жреца и достойного глашатая. Горько мне в этом разуверяться, но теперь я невольно сознаю неосновательность моих прежних убеждений. Вот, например, загляните в журналы. К чему ведет эта постоянная полемика, эти обоюдные остроты… эти вечные толки по поводу ничтожных причин — каких-нибудь мелких статеек, модных картинок и т. п. .. Где тут любовь к искусству? Где светлый добросовестный взгляд на современные литературные произведения, на которые один журнал смотрит так, другой иначе, выписывает какое-нибудь неудачное выражение и отделывается шуткой от серьезного критического разбора. Может быть, я не имею права об этом судить, но, право, становится больно, когда берешь в руки журнал, думаешь извлечь для себя урок из критического разбора сочинений, развить и уяснить понятия об искусстве и вместо всего этого находишь:
…Мелкие нападки
На шрифт, виньетки, опечатки,
Намеки тонкие на то,
Чего не ведает никто 1.
Вы не советуете мне ехать в Петербург. Я и сам думаю то же. Зачем мне, дикарю, переноситься в новый мир с его оглушительным шумом, окружать себя новыми, чуждыми лицами и, чтобы не быть смешным, может быть начинать курс нового воспитания. Я доволен моим скромным уголком, и здесь, в глуши, есть у меня свой прекрасный мир, когда одиноко я сижу в моей комнате, обдумывая новый труд. Незаметно тогда летят свободные минуты, и как-то приветливо смотрят окружающие меня темные стены. Только один вопрос постоянно меня мучит: не ошибаюсь ли я, исключительно обратившись к стихотворениям в простонародном духе? Вы художник, Вы любите искусство. Именем этой любви умоляю Вас разрешить мое недоумение 2. Некоторые говорят, что произведения подобного рода (разумею не лирические, но взятые в виде отдельных сцен) прозаичны по своей положительности, что поэзия собственно состоит в образах, в романтизме, даже в некоторой неопределенности… я решительно сбиваюсь с толку. Нет ничего легче, как написать стихотворение вроде следующего по содержанию: Березы дремлют над водою, трава благоухает, даль тонет в прозрачной сини, где-то слышатся мелодические звуки кузнечика и т. п. ..привязать к этому какую-нибудь мысль — и картина готова. Не так легко даются стихотворения простонародные. В них первое неудобство — язык! Нужно иметь особенное чутье, если можно так выразиться, чтобы избегать употребления слов искусственных или тривиальных, одно такое слово — и гармония целого потеряна. Достоинство их то, что они, по моему мнению, могут быть или верными очерками взятого быта и нравов, или показывать свой собственный угол зрения низшего класса народа. Неужели подобные вещи лишены жизни, своего рода истории и общечеловеческого интереса. С этим мне трудно согласиться. Может быть, внешняя форма избрана мною ошибочно, но форма более искусственная дает более простора фантазии, а я, напротив, стараюсь сколько возможно ближе держаться действительности. Помогите мне ради бога своим советом! С этою просьбою мне некуда, кроме Вас, обратиться. Скоро выйдет в свет книжка моих стихотворений, но в ней в последнем роде, т. е. в простонародном, собрано мало, и, если бы было много, едва ли кто-нибудь займется серьезно их разбором, укажет на светлые и темные стороны моей новой дороги. Кстати, не могу Вам не пожаловаться на свою неудачу при напечатании некоторых стихотворений в журналах. В ‘Библиотеке для чтения’ мои пьесы искажены страшным образом. Кому этим я обязан, решительно не понимаю. Теперь в декабрьской книжке ‘Современника’ напечатана ‘Жена ямщика’, редакции этого журнала я очень благодарен за сделанную мне честь, но как туда попала моя пьеса — для меня неразрешимая задача. Г. Авдеев 3 (автор ‘Огненного змея’), проезжая через Воронеж 18 октября 1854 г., взял у меня для ‘Отечественных записок’ шесть стихотворений, в том числе и ‘Жену ямщика’, эта пьеса, как и другие, отданы ему мною исправленными, но в ‘Современнике’ они появились в прежнем виде, т. е. без исправлений. И передал ли г. Авдеев мои стихотворения г. Краевскому, я также не знаю. Если предположить, что редакция ‘Отечественных записок’ нашла их слабыми и потому не напечатала, то почему же не сделала то же самое редакция ‘Современника’, разборчивая в деле искусства не менее ‘Отечественных записок’… Если Вам, Аполлон Николаевич, коротко знаком этот г. Авдеев, будьте так добры, примите на себя труд спросить его, как он распорядился взятыми у меня стихотворениями. Он и сам обещался ко мне писать, но не сдержал своего слова. Я осмеливаюсь просить Вас только в таком случае, если исполнение моей просьбы не представляет для Вас ни малейшего затруднения, иначе, ради бога, извините меня за высказанные, может быть, неуместные слова.
Еще раз от души благодарю Вас за присланное письмо. Вы не можете представить, как отрадно мне думать, что более нежели за тысячу верст есть благороднейшее сердце, готовое сочувствовать моим слабым трудам. Не лишите меня и на будущее время чести видеть от Вас хотя несколько строк. День, когда я увижу эти строки, будет для меня светлым праздником.
С глубочайшим уважением и совершеннейшею преданностью имею честь быть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою

Иван Никитин.

NB. При этом прилагаю по Вашему желанию стихотворение ‘Другоженец’ и др.
1855 г. января 17

8. А. А. КРАЕВСКОМУ

Милостивый государь, Андрей Александрович.

Позвольте мне принести Вам глубокую благодарность за январскую книжку Вашего прекрасного журнала. Я принял Ваш подарок как милого гостя, нечаянно посетившего мой скромный уголок, и вполне ценю то внимание, которым Вам угодно было меня удостоить. Позвольте мне также выразить искреннюю благодарность за помещение моих стихотворений в июньской книжке ‘Отеч. записок’ прошлого года 1, за эту, сделанную мне, честь и, наконец, за Вашу лестную обо мне рекомендацию, которой я обязан моим первым знакомством с публикой. Смею уверить Вас, милостивый государь, что всего этого я никогда не забуду: у меня покамест нет ничего, кроме страстной, бескорыстной любви к искусству и пламенного желания жертвовать для него всеми моими способностями, всею моею жизнию, тогда как Ваше имя произносится с уважением на необъятном пространстве Руси, — все это я знаю, — и тем более мне дорого Ваше участие.
Г-н Авдеев2, во время своего проезда через Воронеж, 18 октября минувшего года, взял у меня для Вашего журнала шесть стихотворений: ‘Упрямый отец’, ‘Жена ямщика’, ‘Вечер после дождя’, ‘Купец на пчельнике’, ‘Неудачная присуха’ и ‘Бурлак’. Из них одно: ‘Жена ямщика’ каким-то образом попало в ‘Современник’ и напечатано не в том виде, в каком отдано мною г. Авдееву, ясно, что редакция ‘Современника’ получила стихотворение не от него, а от кого-то другого, и получили ли Вы от г. Авдеева мои стихотв., я тоже не знаю. Если мои пьесы Вам известны и признаны почему-либо неудобными к напечатанию, не угодно ли Вам будет принять от меня прилагаемые здесь, новые, которым, если Вы найдете их стоящими внимания, не откажитесь, по свойственной Вам снисходительности, дать место на страницах Вашего журнала. Что касается меня, я поставлю себе в особенную честь постоянно для него трудиться, если это Вы позволите. При этом одна моя покорнейшая просьба: если при напечатании моих стихотворений найдется что-либо, требующее исключения, умоляю Вас это исключение обозначать точками, а не заменять словами. В стихотворениях простонародных всякое искусственное слово легко может нарушить гармонию целой пьесы, уже по тому одному, что оно искусственное, чему и был пример: редакция ‘Библиотеки для чтения’ внесла целые строки в мои стихотворения3, и, обезобразив их, отозвалась, что не позволено ставить точек на место исключенных стихов. Я говорю это решительно не с тем намерением, чтобы мой упрек ‘Библиотеке для чтения’ вышел каким бы то ни было образом наружу, говорю, потому что мне больно.
С глубочайшим уважением и совершеннейшею преданностию имею честь быть, милостивый государь, Ваш покорнейший слуга

Иван Никитин.

21 февраля 1855 г.
Воронеж.

9. Н. И. ВТОРОВУ

Милостивый государь, Николай Иваныч.

Вот сегодняшний труд, вылившийся из души1. Просмотрите, ради бога! Жаль, если он Вам не понравится. Я хотел прийти к Вам сам, но, по милости сапожника, сижу без калош (извините за откровенность). Если не найдете времени пожаловать ко мне, — пришлите завтра с кем-нибудь, сделав на полях отметки, если стихотворение удачно, — тотчас тиснем. Поздравляю Вас с весною. Я сегодня ездил в поле. Боже, как хорошо! Ручьев тысячи, звуков тысячи. Все кипит, начинает жить, видел и слышал жаворонков, грачей, скворцов, уток, теперь в ушах шум, в глазах виденная картина…

Всею душою преданный Вам
И. Никитин.

1855, 13 марта.

10. Н. И. ВTOPOBУ

Милостивый государь, Николай Иванович.

Что мне делать? Обращаюсь к Вам за советом. Легче мне нет, напротив, — ноги болят более и более, поясница тоже1. Впереди представляется мне картина меня самого, медленно умирающего, с отгнившими членами, покрытого язвами, потому что такова моя болезнь. Здесь в Сухих Гаях я один, и это уединение убивает меня не менее болезни. Тоска страшная! Родных нет никого, не на ком остановить глаз. Быть может, это тоска — ребячество, — я не спорю, но выше моих сил с нею бороться, не видя надежды к лучшему. Итак, я думаю вот что: где-нибудь около Воронежа, верст за 6 или за 7, найти удобную квартиру и поселиться в ней. Воздух и там, вне города, будет хорош, а главное, почти ежедневно я буду иметь удовольствие видеть подле себя моих близких. Как Вы посоветуете? Поговорите об этом с Иваном Ивановичем2, который и передаст Вам мое письмо. Он видел меня и доскажет то, чего я не высказал. Разумеется, Павел Иванович3 очень добр, и здесь все к моим услугам, разумеется, что я не оставлю его деревни, если буду сколько-нибудь двигаться, но лежать полубезжизненным одному — невыносимо. К тому же, живи я около города, я могу, хотя изредка, прибегать к медицинской помощи. Подумайте, добрый Николай Иванович, как лучше сделать, а мне грустно, крепко грустно.

Всею душою преданный Вам
Иван Никитин.

1855 года, июня 23 дня.

1856

11. Н. И. ВТОРОВУ

Милостивый государь, Николай Иванович.

Благодарю Вас за ‘Русский вестник’ и ‘Современник’. Если у Вас есть 2 No последнего, — позвольте прочитать.
Ну, что нам делать с моими стихотворениями? Не попросить ли Нечаева выписать через почту 30 или 50 экземпляров? Это просто — мука. Вот — нужно бы представить князю1, Майкову, Порецкому и другим. Чтоб задавили черти этого Нечаева! Посоветуйте, что делать. A propos: Вы не читали ‘Северной пчелы’?2 Ф. Булгарин, говорили мне, изволил сделать взгляд на мою книжку: ‘Что вот-де самородка произведение, исправленное и изданное г. Д. Н. Толстым, на которого смело можно положиться, что-де в самом деле книжка вышла премилая, что у меня-де есть кипы подобных самородных произведений, да все, знаете, некогда взяться за исправления’ и т. д. ..Посоветуйте насчет книг-то, ради бога, такая досада, что смерть!

Всею душою преданный Вам
И. Никитин.

1856 г., марта 24.

12. А. Н. МАЙКОВУ

Милостивый государь, Аполлон Николаевич.

Примите от меня в знак глубочайшего к Вам уважения первые опыты моего труда1. Вижу, как он слаб и беден, но он мне дорог по тем воспоминаниям, которые с ним связаны. Я никому доселе не говорил о моей жизни: я знаю, как смешна бесплодная жалоба. Но Вы — поэт. Я могу говорить с Вами откровенно, не для того, чтобы, так сказать, напроситься на Ваше участие, я просто хочу поделиться с Вами тем, чем никогда и ни с кем не делился. Я слагаю свой скромный стих — один, в глуши. Слагал среди грязи обыденной жизни, при говоре и плоской брани извозчиков, при покупке и продаже овса и сена, при насмешках своих мещан-собратьев, которые иногда видели меня с карандашом в руке, ищущего отдохновения за безыскусственною песнью, слагал под гнетом нужды, при упреках своего… не назову последнего имени: мне слишком грустно и больно2. Теперь, слава богу, легче: я кое-как выбился на более ровную дорогу. По крайней мере на меня не указывают пальцами, что вот дескать, черт его знает чем занимается. А если и укажут, у меня есть опора — надежда в будущем. Да, надежда. Я готов трудиться, и, может быть, бог даст мне силу, может быть, я скажу хотя одно живое слово… о, как тогда мне было бы сладко жить и как легко умереть, умереть с мыслью, что я не для того только родился, чтобы продавать овес и сено! А если я обманусь, если все это одна мечта, сам мой новый путь — печальная ошибка!.. нет, лучше замолчу. Право, не знаю, почему пишу к Вам под влиянием тяжелой грусти. Может быть, потому, что в эту минуту передо мной лежит мой первый слабый труд, не выразивший полно того, что я хотел выразить.
Искренне благодарю Вас за присланную книжку стихотворений (1854 года). Я получил ее в то время, когда недвижно лежал в постели, а я лежал пять месяцев. Болезнь не помешала мне упиваться звуками, вылившимися из благороднейшей русской души. Помню Ваши слова:
Россия вызвана на созерцанье миру,
На суд истории…
…слезная об ней в душе моей забота…
Честь и слава Вашей музе, откликнувшейся на общий голос родины! Пал наш Севастополь, хотя и славно его падение!.. Не знаю, как Вы, — я рад миру3. Довольно мы показали блистательного мужества в борьбе с врагами, но довольно сознали и свою отсталость от современного европейского просвещения.
После битвы с внешним неприятелем, пора нам, наконец, противостать врагам внутренним — застою, неправде, всякой гадости и мерзости. Пошли нам, господи, победу, твердую волю и мудрость обожаемому государю.
Скажите, ради бога, почему я почти не вижу Ваших произведений в современных журналах? Молчать совершенно — вы не можете. Не печатать — без сомнения, имеете свои причины. Будьте так добры — поделитесь чем-нибудь со мною. Уверяю Вас, это будет для меня одним из лучших праздников. Если б Вы знали, как я дорожу Вашими звуками. Помните ли, в своем последнем письме ко мне Вы, между прочим, выразились так: старайтесь выработать в себе внутреннего человека. Никогда никакое слово так меня не поражало! До сих пор, когда я готов поскользнуться, перед моими глазами, где бы я ни был, невидимая рука пишет эти огненные буквы: постарайтесь выработать в себе внутреннего человека.
Я работаю, сколько дозволяет мне досуг и здоровье. Моя поэма ‘Кулак’ окончена в общем виде4. Скоро возьмусь за исправление частных сцен. Позвольте мне по отделке прислать ее к Вам. Вы прочтете и сделаете свои замечания. Если Вам это не неприятно, удостойте меня ответом. Книжка моих стихотворений вышла в свет не в таком виде, как бы мне хотелось: издатель гр. Д. Н. Толстой держал рукопись почти два года. В продолжение этого времени я изменил бы многое, на иное теперь, право, смешно и грустно смотреть… Но что сделано, то сделано… Думал при этом письме послать Вам два-три стихотворения, но, ей-богу, некогда переписывать. Только что получил книжки (они печатаны в С.-Петербурге) и спешу их разослать моим первым дорогим знакомым: день, к счастью, почтовый. Прощайте! Будьте здоровы, наш прекрасный поэт, милый, добрый Аполлон Николаевич.
С чувством глубочайшего уважения имею быть Вашим покорнейшим слугой

Иван Никитин.

25 марта 1856 года.

13. И. И. и А. И. БРЮХАНОВЫМ

Я наперед был уверен в твоем сочувствии, мой дорогой Иван Иваныч. Да и кому же было бы естественнее выразить это сочувствие, если не малому кругу близких, равных мне по общественному положению людей? Знаешь ли, что я думал, когда князь Ю. А. Долгорукий1 передал мне драгоценный знак высочайшего внимания? Первая моя мысль была о нашем милом Дуракове. Я уверен, что его радость была бы глубже моей, я только теперь оценил его ко мне любовь, бескорыстную преданность, всегдашнюю готовность служить почти рабски… Бедный Дураков! Мне тем более грустно, что настоящее время я почитаю каким-то светлым исключением в моей жизни. Представь: кроме перстня и рескрипта великого князя Константина Николаевича, я имел удовольствие получить полное собрание соч. Пушкина от генерал-майора Комсена из Кременчуга и ‘Мертвые души’ Гоголя, в золотом переплете, от другой почтенной особы2.
За твой рассказ о Лукичах очень благодарен. Собирай, пожалуйста, типические черты, привози их в Воронеж. Кстати, почему это ты так долго у нас не был? А ведь обещался, бестия! Впрочем, ты держишься теперь от меня на благородном расстоянии, не считаешь даже нужным передать мне то, что знает и рассказывает о тебе какой-нибудь рыжий дьявол. Жаль! Впрочем, вольному воля, я в наперсники не навязываюсь. Но за твою тиранию над Анной Ивановной я непременно сверну тебе шею. Ты скажешь, что это значит? А вот посмотри через несколько строк и увидишь, что значит, да, собственно говоря, тебе-то и смотреть не следует, я не с тобою буду иметь дело…
Книжку стихотворений3 тебе посылаю, насилу отыскал: было 150, все дотла распроданы. В мае еще получу из Петербурга. Перед Гавриловым меня извини, ей-богу, книг нет, потому и не прислал ему. Да, черт знает, мешают… совсем было забыл… Вчера вечером я имел счастие получить от государыни императрицы Александры Федоровны золотые часы с такою же цепью. Заметь, это письмо пишется два дня. Вот каковы дела! До свиданья. Теперь с твоего позволения я скажу несколько слов Анне Ивановне.

Милостивая государыня, Анна Ивановна.

Глаза мои с особенным удовольствием остановились на Ваших первых собственноручных строках. Но Вы, без сомнения, это предвидели и благоразумно удержали порыв моего восхищения словами вроде следующих: ‘Позвольте, позвольте, м. г., благодарю Вас не я, — моею рукою водит другая рука: я покоряюсь необходимости из уважения к мужу’. Позвольте же и мне, в свою очередь, сказать вот что: покорность — дело прекрасное, но должна иметь свои границы и не ставить нас в неловкое положение — писать благодарности против убеждения. Вы благодарите меня за радушный прием. Честью уверяю, что я принимал Вас радушно, разумеется, как умел: я человек, не получивший паркетного образования. Но, согласитесь, к чему было говорить об этом приеме, ставя его наряду с концертом? Положим, за память о последнем Вас от души благодарят и ждут первого случая, чтобы грянуть по клавишам в Вашем присутствии, но я не люблю фальшивой монеты, смею Вас уверить. Я был бы истинно счастлив, если б Ваша приписка обошлась без оговорок, но так как Вы нашли это нужным, да будет по-Вашему. Ради бога, не подумайте, что я читаю Вам мораль! Слова просто вырвались из души, может быть и неуместно, но мое к Вам уважение глубоко и неизменно. Поверьте, пиша это, я не покоряюсь никакой необходимости.
Честь имею быть Вашим покорнейшим слугою

И. Никитин.

NB. Стихотворения ‘Новой утраты’ нет времени переписать: вчера не приготовил, сию минуту еду к князю Ю. А. Долгорукому.
1856 г., апреля 10.

14. А. А. КРАЕВСКОМУ

Милостивый государь, Андрей Александрович.

Поставлю себе приятною и лестною обязанностью принести Вам глубочайшую благодарность за благосклонный отзыв, помещенный в Вашем журнале о недавно вышедшей книге моих стихотворений1. Позвольте мне при этом сказать несколько слов, нечто вроде оправдания, которое с первого взгляда можно принять за следствие затронутого авторского самолюбия, но смею уверить Вас в противном. Я выражу здесь одно мое личное убеждение, ошибочно ли оно или нет — это другой вопрос. ‘Современник’ при первом появлении моих стихотворений в журналах был так добр — заметил в авторе признаки дарования, этот отзыв повторился раза два или три с разными вариациями, иногда не совсем удачными2. Выходит в свет собрание моих стихотворений, мой первый опыт, изданный, без сомнения, преждевременно, что я и сам теперь вижу и чего не мог видеть за два года прежде, когда отдал свою рукопись издателю3, — и вот неизвестный сотрудник ‘Современника’ становится в трагическую позу и дает бедному автору-мещанину заочно публичную пощечину, называя его бездарным существом, хотя, заметим в скобках, тот же ‘Современник’ удостоил не так давно перед этим помещения на своих страницах одного из стихотворений бездарного существа без его просьбы и ведома,. Г-н рецензент так силится доказать взятую тему, как будто от ее решения зависит его собственное быть или не быть. Он называет автора подражателем всех бывших, настоящих и чуть-чуть не будущих поэтов. Шутка — очень остроумная, но ведь в авторе, как бы он ни был глуп, предполагается какое-нибудь самолюбие. Не всякий же стихокропатель для него — образец, идол, поставленный им на пьедестал. Г-н рецензент говорит, что автор ж! видит окружающего его мира, сомневается даже, есть ли у него сердце, иначе, дескать, оно сочувствовало бы окружающему миру, а это сочувствие вызвало бы наружу нечто новое, неведомое г. рецензенту. Но, во-первых, он позабыл известную фразу: ничто не ново под луною. Люди на всякой общественной ступени — все те же люди. Та же в них светлая сторона в формах, может быть более грубых, и та же мерзость, совершенно не новая. Во-вторых, почему не сделали и не делают доселе подобного упрека другим писателям, ну хоть, например, Жуковскому, который почти во всю жизнь ездил на чертях и ведьмах, оставляя в стороне окружающий его мир? В-третьих, всеобъемлющий г. рецензент упустил из виду примирение автора с горькою действительностию: оно совершается не так скоро. Не вдруг колодник запоет о своих цепях: физическая боль, мрак и сырой воздух тюрьмы остановят до известного времени поэтическое настроение. Воображение бедняка поневоле перенесется за крепкие стены и нарисует картины иного, светлого быта. Попробовал бы г. рецензент пройти по уши в грязи по той самой дороге, по которой идет автор-мещанин, я послушал бы тогда, как он воспел эту грязь и скоро ли взялся за пенье! Наконец, где и у кого всякое отдельное стихотворение безукоризненно? На требование такого исключения способна одна редакция ‘Современника’, по мнению которой Пушкин много сделал для стиха и мало для поэзии. Взгляд — мировой, быстро умеющий замечать темные стороны у всех и всюду. Поневоле вспомнится басня Крылова: Свинья на барский двор и проч… Конечно, в настоящее время я сознаю смешную сторону моего заоблачного полета, но он был естествен, он был неизбежен, покуда не явилось это сознание. Не весело погружаться ежедневно в зловонный омут, надобно привыкнуть к его зловонию. Другое дело, если бы вся тина со дна этого омута была поднята и не оказалось в ней ни одной песчинки, пригодной к массе общего труда в искусстве, ну, тогда можно бы смело давать пощечины трудолюбивому гряземесителю, но решение этого вопроса в будущем, о чем тоже не успел подумать всеобъемлющий г. рецензент. Вот все, что я могу кратко сказать в оправдание недавнего высокого строя своей мещанской лиры и неумышленного подражания некоторым из наших поэтов, из которых каждый, в свою очередь, испытал это на себе более или менее. Вы скажете: для чего я пишу об этом именно Вам? Да кому же, боже мой! Вы — редактор прекрасного журнала. Вы имеете голос, Вы — образованный человек, Воронеж — не Петербург, не говорить же мне о подобных вещах с моим дворником. Впрочем, простите, что я отнял у Вас минуту или две на чтение вылившихся из души строк. Я мог бы сказать здесь многое: стихотворцы, кто бы они ни были, даже мещане, не до такой степени глупы, как иногда о них думают всеобъемлющие рецензенты, но я не смею отнимать у Вас времени. Еще раз покорнейше прошу извинить меня за невольное многословие.
При этом имею честь представить Вам несколько стихотворений, которым, если Вы по своей снисходительности их одобрите, дозвольте занять хотя скромное место на страницах Вашего журнала. Жаль, если цензура не пропустит ‘Пахаря’!5 Я, как умел, смягчил истину, не так бы нужно писать, но лучше написать что-нибудь, нежели ничего, о нашем бедном пахаре.
С чувством глубочайшего уважения и совершеннейшей преданности имею честь быть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою

Иван Никитин.

1856 г., 20 авг.
Воронеж.

15. А. У. ПОРЕЦКОМУ1

Милостивый государь, Александр Устинович.

Мне, право, совестно докучать Вам своими просьбами, но чего не сделает нужда: она не знает приличий, к тому же Вы очень добры и, наверно, меня извините. Вот в чем дело. Примите на себя труд прилагаемые при сем стихи передать г. Краевскому. Вы, кажется, говорили А. П. Нордштейну о г. Полонском2 (если не ошибаюсь), который, по своей снисходительности, будто бы не отказал вручить лично мое маранье тому или другому редактору журналов, если это так, &lt,неразборчиво&gt, подобное лицо и в подобных сношениях, каковы мои с гг. редакторами, — неоценимо, и к тому, если Вы заблагорассудите, попросите его о передаче моих стихов г. Краевскому. Г-на Полонского я знаю как одного из лучших поэтов нашего времени и слышал, что он прекрасный человек по душе. Впрочем, делайте как Вам угодно. Ах, чуть не забыл! Если Вы будете иметь случай видеть А. Н. Майкова, засвидетельствуйте ему мое нижайшее почтение и узнайте от него, не возьмет ли он на себя труда прочитать критически мою недавно написанную пьесу: ‘Кулак’. В Воронеже мне не с кем посоветоваться, литераторов нет: меж тем эта пьеса первый мой опыт в большом роде, вещь, над которою я трудился добросовестно и с любовью, мне будет больно, если в ней найдут ученический промах по напечатании. Сам я плохой судья. Попросите ради бога А. Н. Майкова, я надеюсь, он не откажет и в случае согласия удостоит меня ответом, или Вы примете на себя этот труд. За Ваше письмо я Вам очень, очень благодарен!
С чувством глубокого уважения имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

Иван Никитин.

P.S. Запечатайте, Александр Устинович, письмо Краевского, неловко было влагать с печатью3. Письмо прочтите: (неразборчиво), если заблагорассудите, даже не отдавайте его, одни стихи. Письмо в подобном роде я написал потому, что руки чесались: я думал, гг. рецензенты умный народ, путеводные звезды в мире искусства… Как же! оно и видно…
1856 г. Августа 20.
Воронеж.

1857

16. Н. И. ВТОРОВУ

Я не могу начать моего письма к Вам, как обыкновенно начинается большая часть писем: Милостивый государь, N. N. Веет холод от этого начала, и оно кажется мне странным после тех отношений, которые между нами существовали. Я готов назвать Вас другом, братом, если позволите, и никак милостивым государем.
Что делать! Поневоле пришлось обратиться к перу и бумаге, чтобы перемолвиться с Вами словом! Не заменят эти бедные строки наших изустных речей!.. Признаться, я не могу похвалиться счастьем своих привязанностей: Вы — третье лицо, которое я теряю1,— лицо для меня самое дорогое, потому что ни с кем другим я не был так откровенен, никого другого так не любил. Силу этой привязанности я понял только теперь, сидя в четырех стенах, не зная, куда выйти, хотя многие меня приглашают. Если выйду, обыкновенно между мною и встретившимся мне знакомым начинается, что называется, пересыпанье из пустого в порожнее, оно и естественно: мой характер раскрывается не перед каждым. Я душевно люблю Придорогина2, бываю у него почти всякий день, но, потому ли, что и он упал духом так же, как и я, наши беседы не облегчают, а давят нас своим содержанием. ‘Что, брат, — говорит он, подпирая рукою свою больную голову, — видно, приходится умирать: зачем наш — неизвестно, а жизнь скверно прожита’. Жалоба заключается горькой улыбкой. Я молча гляжу в окно из его третьего этажа: весело гремят по мостовой пролетки, весело снуют пешеходы, пестреют кровли зданий, трубы, зеленеются кое-где сады, красная полоса зари догорает в синеве неба, — обстановка, кажется, недурна, а что за тяжесть на сердце! что за скука в душе! После долгого молчания разговор переходит на общее место — разную современную гадость и мерзость, и, право, чувствуешь себя точно разбитым, окунувшись в этот зловонный омут. Прохожу мимо Вашей бывшей квартиры, — она пуста. Не видно знакомых мне белых занавесок, вечером не горит огня в кабинете, где так часто я думал, читал, беседовал — словом, благодаря Ваше дружеское, разумное внимание, находил средства забывать все дрязги моей домашней жизни. Как же мне не любить Вас! Как мне о Вас не думать! Второе — неизбежное следствие первого, в особенности теперь. Саади сказал правду: ‘Quand on est seul, on est plus que jamais avec ceux qu’on amime’3. Но, думая о Вас, сильнее и сильнее я чувствую свою потерю. Бог весть, где и когда мы встретимся и встретимся ли, это — вопрос. Не понимаю, что делается со мною с некоторого времени. Все мне опротивело: мой дом, выход из дома, разговоры с кем бы то ни было, труд, даже книги. Если это болезнь, — пусть бы она поскорее проходила. Единственная книга, которую я теперь читаю и которая меня завлекла: — ‘Le dernier des Mohicans’ Купера4 увлекла, может быть, потому, что действительность, в ней воспроизведенная, совершенно противоположна тому, что меня окружает. Кажется, вместе с героями романа я слышу величавый шум водопадов, брожу в девственных лесах, упиваюсь воздухом пустыни Нового Света, все-таки — легче, когда забудешься, хоть не надолго. Раз десять начинал я новую работу (поэму) и разрывал в мелкие куски — жалкое начало: дрянь выходила из-под пера!5 Нет, придется, верно, отказаться от мира искусства, в котором когда-то мне жилось так легко, хотя этот мир и был ложный, созданный моим воображением, хотя чувства, из него выносимые, были большею частик’ ‘пленной мысли раздраженье’. Придется, видно, по словам Пушкина,
Ожесточиться, очерстветь
И, наконец, окаменеть…6
Грустная будущнось! Но что же делать! Видно, я ошибся в выбранной мною дороге. Искра дарования, способная блестеть впотьмах и чуждая силы греть и освещать предметы, не разгорится пожаром, потому что она — жалкая искра, а светящимся червяком я быть не хочу. Может быть, я бы и трудился, и вышло бы что-нибудь из-под пера сносное, но воздух, которым я дышу, отравил мое дыхание. Помню, в одном произведении Пушкина книгопродавец говорит поэту, что его несчастия — источник песней7. Правда, но в таком случае, если эти несчастия действуют на поэта, как шпоры на коня, побуждая его к бегу, но когда шпоры обращаются в удары ножом, — бедный конь откажется от бега и упадет на землю, истекая кровью. Бури вне семейства, каковы бы они ни были, еще сносны, но неумолкаемая гроза и гроза отвратительная, грязная под родною кровлей — невыносимая битва, потому что она уродливость в природе, вопль там, где по естественному ходу вещей ожидаешь невозмутимого мира, где надобно бы черпать силу для борьбы с внешним злом, которого так много и которое так разнообразно. Да ниспошлет мне господь духа мудрости, смиренномудрия, терпения и любви! Иглы, ежедневно входящие в мое тело, искажают мой характер, делают меня раздражительным, доводят иногда до желчной злости, за которою немедленно следуют раскаяния и слезы, увы! слезы тоски и горя, жалкие, бессильные слезы! Но довольно обо мне. В другой раз этого не услышите.
Скажите, что Вы встретили нового в Москве и что Ваша надежда в будущем? Дай бог Вам всего лучшего, но, признаюсь, я не чужд эгоистического желания снова видеть Вас в Воронеже. Читали ли Вы Константину Осиповичу8 ‘Кулака’? Будьте так добры, сообщите мне его мнение. У нас все то же: гений разрушения не почил от своих трудов. Придорогин просит Вас передать ему сведения по его делу, если Вы успели их собрать. Непловский очень жалеет, что Вы молчите, и желает знать о дальнейших Ваших намерениях по части службы. Суворов9 говорит, что без г. Второва скучно: ‘Идеальный человек! Надобно ему подражать!’ Подобные восклицания не мешают ему, однако, как я слышал, брать взятки. Де-Пуле10 при каждом нашем свидании от души повторяет: ‘Ах, если бы Николай Иваныч возвратился в Воронеж!’ Право, я не знаю, кто бы о Вас не говорил, кто бы Вас не помнил! Когда Вы поехали, я зашел на несколько минут к хозяину Вашей квартиры. Предметом беседы, разумеется, были Вы. ‘Не нажить мне такого постояльца!’ — сказал старик, заключая свой разговор, и у него навернулись слезы… Вот как Вы у нас любимы! Примите на себя труд засвидетельствовать мое нижайшее почтение Надежде Аполлоновне11 и поцелуйте за меня Сонечку12, как ее здоровье? Все лица, о которых я здесь говорил, посылают Вам поклон. М. М. Панов13 тоже. Придорогин поправляется. Не замедлите, добрый Николай Иванович, ответом: скучно!

Всею душою преданный Вам
И. Никитин.

1857 г., июля 15.
Воронеж.

17. Н. И. ВТОРОВУ

Благодарю Вас, незабвенный Николай Иванович за письмо! Как я рад, что все Ваше семейство здорово! Когда я читал писанные Вами строки, мне казалось, что Вы пришли запросто навестить меня, как это бывало прежде, — и уголок мой просветлел. Вы, я думаю, помните, что портрет Ваш стоял у меня на столе. Такое помещение я счел неудобным: Вы были от меня как-то далеко. И вот теперь он висит над моим диваном, где, по обыкновению, я читаю и сплю. Здесь Вы ко мне ближе. Здесь взгляд мой чаще переходит от книги на Ваше лицо, и, пробегая строки, почему-либо меня затрагивающие, я невольно обращаюсь к Вам и спрашиваю: так ли это, Николай Иванович? Уверяю Вас, что не лгу. Да и к чему бы это? Вы слишком умны для того, чтобы не заметить лжи там, где она есть, я не так бессовестен, чтобы перед Вами лицемерить. Но к делу!
‘Кулак’ сегодня отправляется в Москву под покровительство Константина Осиповича. Я сделал весьма незначительные перемены в некоторых главах. Довольно, покуда не марать! Но представьте мою досаду: я переписывал черновую сам. Поручил было семинаристу — наврал, черт знает что! Явился переписчик-чиновник, тот, оказался почище Кулака. Взял в руки рукопись, щупал, рассматривал, считал стихи и, наконец, объявил решительно, что меньше 15 руб. сер. он не возьмет, после этого мне ничего не оставалось, как взяться за работу самому, — и не рад, да готов. А, право, лучше бы рубить дрова, нежели сидеть десять дней за столом с больною грудью, согнувшись в три погибели. (Этой несчастной привычки я не могу оставить.) Константин Осипович пишет, что Тараканов в сцене, когда Лукич просит у него помощи, напоминает Подхалюзина1. Я решительно с ним не согласен и всю сцену оставил нетронутою. Таким образом, можно сказать: Лукич похож на Чичикова, Скобеев еще на кого-нибудь, и так далее. Если бы и были черты случайного сходства, что же это доказывает? — ровно ничего! Я могу походить на Вас, иметь одинаковый вкус и проч. Но из сходства вкусов не следует, что Вы и я — одно и то же. Нет охоты развивать такого рода мысли, написал бы много. Если почтете за нужное, дайте мне вопросные пункты, я буду отвечать подробно. Все — прах и суета! Надо скорее печатать, покуда мне сомневаться и в ‘Кулаке’ и в самом себе? Уж кончить бы разом, да и концы в воду!
Спешу Вам передать нечто новое, касающееся Вас. Сер. Павлович Павлов2, как Вам известно, был в Петербурге. Говорят, он представлял свои рисунки г. Ростовцеву, они будут изданы. Текстом хотят воспользоваться Вашим. (Вероятно, выхлопотав его у Геогр[афич.] общества.) Хорошо? Итак, Вам нужно поторопиться представлением своего альбома куда следует и оградить неприкосновенность своей собственности от кого бы то ни было. Тарачков3, слышно, открыл в Богучарском уезде минеральные ключи и нашел где-то на берегах Дона пласты гранита в обширных размерах [* Вода, как сейчас я слышал, разложится химически, и насколько в ней окажется минерального — бог весть. Гранит под землею, и количество его неизвестно.]. Подробностей о том и другом я не знаю, потому что еще не видал самого Тарачкова. М. Мих. Панову я передал все, о чем Вы писали, он ответит Вам немедленно. Берг , приехал и прожил у меня три дня, теперь он отправился в Корпус. Надо было его видеть в минуту отправления: в лице — отпечаток чего-то тяжелого, ответы — невпопад, известное Вам што? повторилось раз сто… И досадно и грустно! Придорогин Вам кланяется до земли (так он выразился). Когда я прочитал ему Ваше письмо, он поцеловал Ваш портрет. Евпраксия Алексеевна и малютки, ее племянницы, тоже свидетельствуют Вам и Надежде Аполлоновне свое глубочайшее почтение, разумеется, каждая по-своему. У меня теперь квартирует Н. П. Курбатов4. Мы, я думаю, будем с ним вдоволь читать. Кстати, о чтении. Известна ли Вам статья г. Переверзева? Как жаль, что она не напечатана! Род, конечно, не новый, — г. Бланк его предупредил на этом поприще, — но все же было бы хорошо напечатать. Вы меня понимаете… В продолжение этого времени я кое-что читал. Право, произведения a la Щедрин наводнили литературу. Немного скучно: это — выстрелы на воздух, холостые заряды — много грома и мало пользы. Ах, добрейший Николай Иванович! когда будете в Петербурге, купите мне стихотв. Гюго, если они недороги, я заплачу Вам деньги. Курбатов говорит, нельзя ли там достать Гейне? Видите, кому что нужно… Чуть не забыл! Соколов в получил из редакции ‘Русск. вестника’ 60 руб. серебр. Не постигаю, как достает у Вас терпения и времени думать о каждом, хлопотать для каждого! Если бы я захотел Вам передать поклоны Ваших знакомых, — не достало бы бумаги, а главное — некогда: спешу с ‘Кулаком’ на почту… Состояние духа тревожное… Благословите, мой друг! Что-то будет?

Всею душою любящий Вас
И. Никитин.

1857, 2 августа,
Воронеж.
NB. Вот совсем было забыл. Письмо, адресованное Вашему старику Михаиле7, я передал. Он в восторге. Кланяется дочерям, посылает им свое благословение и проч. ..Теперь он служит сторожем при церкви Ильи-пророка. Ему хорошо. Из Петербурга, надеюсь, Вы мне напишете — как там и что…

18. К. О. АЛЕКСАНДРОВУ-ДОЛЬНИКУ

Милостивый государь, Константин Осипович.

Нетерпение мое узнать об участи моего ‘Кулака’ так велико, что я осмеливаюсь отнять у Вас две-три минуты на чтение этого письма, хотя понимаю вполне, как дорого Вам время. Будьте так добры, сообщите мне, где он — в Цензурном комитете доселе или поступил уже на рассмотрение цензора? Воображаю, что с ним делает последний. Впрочем, судя по тому, что ныне печатается, нельзя слишком опасаться меча цензуры1. Взгляните на ‘Старые годы’2 в ‘Русск. вестн.’ и продолжение ‘Мертвых душ’3, просто — ужас! Читали ли вы его кому-нибудь из литераторов? Щепкин4, конечно, отказался от чтения, да бог с ним, если уж так. Мне советуют напечатать какой-нибудь отрывок в журнале, преимущественно в ‘Русск. вестн.’, не думаю, чтобы это было хорошо: из отрывка не увидят ничего, читатель скорее составит себе невыгодное понятие о целом, нежели выгодное. Главное мое опасение состоит вот в чем: трудно теперь устранить то предубеждение, которое возникло у литераторов и публики по выходе в свет моих первых стихотворений. Издание моей книжки решительно было для меня несчастием. Простите, что я говорю откровенно, я знаю, кому говорю. Разумеется, отдавая графу Д. Н. Толстому мою рукопись, я первоначально радовался, но граф продержал ее у себя, или где бы там ни было, два года, в продолжение этого времени взгляд мой на многое изменился. К моему горю, когда я принял твердое намерение потребовать от графа мою рукопись назад, он известил меня, что печатание началось, следовательно, я спохватился поздно. Теперь, при выходе в свет ‘Кулака’, будет вот какая история: почтеннейший критик (тот или другой — все равно) берет в руки новую книжку, смотрит — поэма И. Никитина. ‘О, — говорит он, — знаем! Как не знать подражателя бывших, настоящих и едва ли не будущих поэтов!’ После этого понятно, как прочтется ‘Кулак’: через пятую на десятую страницу… Поверьте, предчувствие мое сбудется. Теперь покорнейше прошу Вас вот о чем: заключение ‘Кулака’, начинающееся стихом:
Прощай, Лукич!
Не раз с тобою… —
все до конца зачеркните без милосердия. Лишнее. Все скажут, что я хотел порисоваться, а, видит бог, я этого не хотел. Далее, к чему эти слова:
Придет ли, наконец, пора… и прочее?
Поэма должна говорить сама за себя. Наконец мнение мое решительно таково, что ‘Кулак’ произведет большое впечатление на читателя, завернув в питейный дом и предоставив читателю полную свободу размышлять о его судьбе. Может быть, я пришлю к Вам , стиха, которые могли бы усилить впечатление последних, впрочем, наверное не знаю, что же до уничтожения заключения, моя покорнейшая к Вам просьба о приведении его в исполнение обдумана строго и хладнокровно ?. Будьте так добры, хоть в двух строках уведомьте меня, что с ‘Кулаком’. Я хотел было приложить здесь одно стихотворение, но… неловко… по почте, риск… и проч. ..
С чувством глубочайшего уважения и совершеннейшей преданности имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

Иван Никитин.

1857 г., сентября 9

19. Н. И. ВТОРОВУ

Наконец-то, незабвенный Николай Иванович, пришла от Вас весточка! Вот вы где — на Севере! Признаюсь, я позавидовал Вашей поездке по широкой Волге, вот раздолье!.. Господи! когда-то я вырвусь из своей берлоги, полюбуюсь на божий свет, подышу чистым воздухом? Дома — все те же стены, тот же грязный двор с обвалившимся посереди сараем, на улицах — поправка тротуаров, починка мостовых, на рынке — чищенье, метенье, выравнивание телег и прочее и прочее. Просто невыносимая тоска! Кажется, и небу наскучило глядеть на эту мелкую суету, нахмурилось оно, наморщилось, целый месяц день и ночь плакало и вот только каких-нибудь два-три дня улыбается, да и то не очень весело. Но город наш не смотрит на дурную погоду: белится, румянится, охорашивается, если бы были архитекторы-парикмахеры, кажется, он завил бы себе кудри. Удивительный щеголь! По-видимому, приготовляется к чему-то торжественному, но что такое это торжественное — не разрешить уму бедного горожанина. Рынок обращается иногда в театр, где разыгрываются небольшие пьесы, впрочем, богатые по содержанию. Например. Сцена представляет утро. Накрапывает мелкий дождь. Торговки согнулись и дрожат от холода. Перед ними: груши, яблоки, дули, грибы и тому подобное… ‘Идет! Идет!’ — кто-то отрывисто и вполголоса восклицает в толпе, и торговый люд робко смотрит по направлению протянутjй руки бородатого кулака. ‘Вот он!’ — замечает последний, — и лицо, почтительно сопровождаемое свитой, является на сцене. Размеренным шагом подходит он к торговке, берет из ведра груздь и отведывает. ‘Что это?’ — ‘Грузди, батюшка’. — ‘А в грузде что?’ — ‘Ничего, батюшка’. — ‘Так ты такие-то продаешь грузди! — с червями! В п… их! Ей, С… возьми!’ — ‘Так нет же! Пропадай они тут!’ — и старая торговка опрокидывает в грязь свой свежепросоленный товар. Главное лицо пьесы плюет и удаляется размеренным шагом, окружающие изумлены, зеваки его сопровождают. ‘Это что?’ — нахмурившись, восклицает то же лицо и отведывает мягкую грушу. ‘Гру-гру-ши’, — трепетно отвечает торговка. ‘Гнилье!’Торговка хочет раскусить другую грушу, показать, что гнилья тут нет и не было, но груша летит и расплющивается об ее щеку. Лоток с товаром опрокидывается немыми лицами пьесы. Повелевающая ими плотная особа проходит по ним, подавая пример другим, другая плотная особа, поменьше ростом, проходит и топчет, остальная свита растаптывает окончательно. Далее. В антракте проходит около месяца. Место действия в доме NN., где по случаю храмового праздника обед. Гостей много. На первом плане снова зрители видят лицо, уже являвшееся в двух рыночных пьесах, и вдобавок почтенного старца, известного церковным красноречием, т. е. Ар… Подают вино. Старец читает молитву, благословляет хлеб-соль и выпивает полрюмки. ‘По одной не закусывают’, — замечает известное лицо и, правой рукой обернув три или четыре раза около большого пальца левой конец своего носового платка, вдруг его развертывает и показывает старцу. ‘Вот, — говорит он, — мера, которая определена мо[н]ахам’. — Действительно, — отвечает старец, — в западных губерниях по недостатку чистой воды мо[н]аху выдавалась такой меры кружка чихиря. Вы, может быть, не знаете, что такое чихирь, так я вам скажу. Чихирь — это невозделанное виноградное вино. Нет ничего удивительного, если мо[н]ах в продолжение суток выпивал эту кружку. Но чтобы выпить кружку крепкого напитка, мне кажется невероятно, и если уже это возможно, то возможно только скоту’. — При сем старец указал рукою на особу, с которою вел речь. Затем, между прочим, подают и жаркое. Старцу — рыбу, известному лицу — бекасов и дупелей. И вот известное лицо указывает с остроумною улыбкой почтенному старику на мясное блюдо. ‘Не угодно ли?’ — ‘Нам это не показано’. — ‘Но это ведь не говядина’. — ‘Взамен говядины мы употребляем сыр, молоко, яйца и только…’ — ‘Но ведь это двуногое…’ — ‘Какое двуногое! Иное двуногое хуже четвероногого…’ — и снова рука старика указывает на предлагателя двуногих. Обед кончен. Старик встает и читает молитву, обыкновенно читаемую над людьми, одержимыми бесом. Зрители всячески стараются скрыть — одни свое изумление, другие — восторг, но то и другое невольно выражается в их чертах. Занавес опускается. Так вот-с какого рода пьесы иногда разыгрываются в провинции, без приготовления, без репетиций, без суфлеров. Дух века вот куда зашел! — как сказал великий Пушкин. Какие на свете, подумаешь, сплетни! А очевидцы ручаются головой за несомненность всего вышепрописанного. О провинция, провинция!..
Мих. М. Панов принимает с удовольствием предложение Крамского и с первою почтою посылает к нему письмо, равно к Вам и М. Б. Тулинову1. Де-Пуле ездил недавно за получением наследства, оставшегося после его умершего брата (от другого отца), наследство, по слухам, полагали в 6 т. р. серебр., оказалось в наличности 50 коп. серебр. Каковы цифры? Не правда ли, иная проповедь не говорит так красноречиво? От души благодарю Вас за обещание выслать мне Гюго, может быть, из него что-нибудь переведется. В Вашем отрывке, приложенном при письме, я не нашел художественной отделки и потому его сжег. Надеюсь, не будете в претензии? Такого рода вещи в наше время — не новость. Портрет Бедуинского я видел и читал… Ну, мало ли что я читал! Придорогин, разумеется, слушал и приходил в восторг, все это — в порядке вещей. Хотел было переслать Вам одну штуку из своих штук [* Я знал одного господина, который все хорошее и дурное, выходящее из обыкновенного ряда дел или произведений, называл штуками, пользуюсь его выражением], но… теперь время осеннее, боюсь, как-нибудь подмочится в дороге2. Ваше намерение остаться в Пет[ербур]ге опечалило здесь всех, кто Вас любит. Скажите, ради бога, ну с Вашим ли здоровьем жить в царстве тумана, сырости, холода, на болотистой почве, под вечно плачущим небом? Оставайтесь где Вам угодно, только не там. Ив. Алексеевич3 восстает против Вашего намерения языком, т. е. своим красноречием, и даже руками и ногами, просто чуть не плачет. В самом деле, добрейший и дорогой наш Николай Иванович, не оставайтесь в Петербурге! Будто только в нем одном и свет, будто мала матушка Русь, будто Вы в таком безысходном положении, что как скоро предложили Вам службу в царстве мундира, Вы тотчас и дали, или готовы дать, утвердительный ответ!.. Ради бога, останьтесь где угодно, но не в Петербурге. Не мешало бы подумать и о нашем крае: облака пока идут, ветер дует, но все это — не вечно. Взойдет и солнце, может быть, скорее, нежели мы думаем… Ох, как бы мы Вас обняли, кажется на руках бы подняли… (Тьфу! Извините: в серьезную минуту проговорился, и откуда пришла она — негодная рифма?) Ну-с, мои дела идут, слава богу, если бы Вы были в В[оронеже], я кое-что прочитал бы Вам. Некрасов4 у меня есть, не утерпел — добыл. Да уж как же я его люблю! А жаль, что он не сократил ‘Поэта и гражданина’, в особенности в описании бури, да и начало того… не приготовляет к целому, но вещь все-таки превосходная. Теперь полеживаю на диване с Шекспиром (перев. Кетчера)5. Какое славное лицо по отделке Фольстаф! В ‘Отеч. зап.’, я думаю, Вы скоро увидите разные разности известного Вам стихокропателя. К январской тоже что-нибудь приготовится. Дело Ив. Алексеевича подвигается вперед, и, если окончится к маю 1858 г., мы поедем с ним на Кавказ, не шутя, это решено. Есть слухи, что бывший Ваш секретарь Скрябин оставляет свое место, впрочем наверно не знаю. Прошу Вас засвидетельствовать мое нижайшее почтение М. Б. Тулинову, он меня забыл, грех ему! Да побраните его немножко за молчание, не худо, если бы он переслал несколько строк своему семейству, которое о нем беспокоится. Извините за беспорядочность письма. В доме гости, а я тороплюсь на почту. От души жму Вашу руку. Всею душою любящий и уважающий Вас

И. Никитин.

1857 г., сент. 20.

20. Н. И. ВТОРОВУ

Незабвенный Николай Иванович.

Отправляя сию минуту письмо к Константину Осиповичу1, спешу поделиться с Вами животрепещущей новостью: ‘Кулак’ из Цензурного комитета отпущен на все четыре стороны, исключено в нем 16 строк сряду, помните, где Лукич идет по улице, встречает арестантов и дает им подаянье… Жаль! — черта в характере героя пропала! Все прочее не тронуто. Странное дело! — там есть места более подозрительные. Теперь вот моя просьба. Если Вы удосужитесь, напишите Константину Осиповичу, чтобы он как можно поторопился изданием: пройдут святки, тогда, увы! продажи не будет! Ну-с, что-то скажут теперь г.г. журналисты? Вот, я думаю, начнутся бичевания!.. Выноси тогда мое грешное тело!
Я с нетерпением ожидаю Вас в Воронеж, так вот и хочется обнять милого друга, да Вы прямо ко мне, пожалуйста, ко мне! Уж будет просторно, не беспокойтесь!
Деньги на издание ‘Кулака’ мне предлагал Константин Осипович, но А. Р. Михайлов2 дал мне их заранее (300 руб. сер.), и потому я отказался от великодушного предложения первого. Боюсь, не обидится ли он. Вы, ради бога, его уверьте, что положение мое было такого рода, — нельзя же и отказать А. Р. Михайлову. Я всегда им обязан. В Воронеже все обстоит благополучно. Вас мы постоянно вспоминаем в кругу знакомых. Простите за перепутанность письма: спешу на почту с деньгами. Будьте здоровы и веселы.

Всею душою любящий Вас
И. Никитин.

1857 г., ноября 25.
Воронеж.

1857 — 1858

21. НЕИЗВЕСТНОМУ

[Отрывок]

[1857-1858 гг.]

…Осуществилась ли моя заветная мечта? — Вы спрашиваете. Покамест — нет. Скоро ли она осуществится — наверное сказать не могу. Для того, чтобы мечта эта перешла в действительность, мною положено много труда, но, мне кажется, все-таки я далек от цели. Быть может,
я имел бы возможность приблизиться к ней с помощию побочных средств, но побраните Вашего покорнейшего слугу за его упрямство — я во всем хочу быть обязанным только своим собственным силам, только своей собственной энергии. Таким образом шла до этого дня моя жизнь. Если в дни моей молодости я не задохся, не погиб в окружающем меня воздухе, если я сгладил с себя печать семинарского образования, если я вошел в круг порядочных людей, — всем этим я обязан одному себе. Итак, или до конца надобно выдержать испытание, выпить чашу до дна, — или, при неудаче, остаться по крайней мере с безукоризненною совестью, с мыслью, что я поступил благородно, что я смело смотрел не только на улыбающееся мне счастие, но и на суровое, грозящее мне горе. За неимением лучшего и это может быть утешением, впрочем таким, которое изрежет морщинами мое лицо и сделает седыми несколько моих волос. Как видите, я — не жаркий мечтатель!.. В эту минуту мне пришли на память слова Пушкина, вложенные им в уста Ленского: Писал темно и вяло…
В самом деле, я пишу темно. А что до вялости… Ах, если бы я дал волю своему перу, клянусь богом, огонь брызнул бы из этих строк!.. но… довольно, почтеннейший Иван Саввич, довольно! — Слушаю-с!
A propos: у Вас по платью встречают или по чинам? Сохрани бог, если Вы скажете: по письмам. Тогда я — пропащий человек!..

1858

22. А. Н. МАЙКОВУ

1858 г., 3 марта.

Милостивый государь, Аполлон Николаевич.

Наконец, после долгого молчания, я взялся за перо. Прошу Вас принять от меня на память мой небольшой труд [* Только не деньгами. Я всегда печатал на свое, хоть и занимал деньги]. В июле месяце прошлого года, когда я приготовлял его к печати, я хотел было переписать всю поэму и переслать ее к Вам с тою целию, чтобы Вы или сами написали критический разбор, или предоставили это дело кому-либо из Ваших добрых знакомых. Я уже взялся было за работу, но моя слабая грудь до того разболелась во время переписки (в наклонном положении я решительно не могу сидеть), что я бросил почти вполовину исписанную тетрадь, тем и кончилась вся история. А жаль! я от души желал услышать голос дельного критика, советами которого я мог бы воспользоваться на будущее время. Литературные наездники, гарцующие на журнальном поле с казацкою плетью и потешающие православный люд своими прибаутками, порядочно надоели. Свет ты наш Белинский! когда мы дождемся подобных деятелей с таким верным литературным взглядом, энергическою, благородною речью и поэтическим чутьем? Вследствие выхода в свет первого собрания моих стихотворений обо мне составилось не очень выгодное мнение, устранить его теперь не так легко. Охота ли какому-нибудь рецензенту, занятому всегда срочною работою, внимательно читать книжку известного, по приговору ‘Современника’, своею бесталанностию мещанина? Довольно, если он ее перелистует, вырвет наудачу несколько строк и, на основании их, произнесет свой положительный, конечно невыгодный для автора отзыв. В первом собрании моих стихотворений действительно много дряни, но войдите в мое положение. Вы не можете себе представить, что за тоска жить в глуши, обращаться с покорнейшею просьбой о напечатании каждой своей пиески к тому или другому! Граф Д. Н. Толстой, издатель моей первой книжки, продержал у себя мою рукопись чуть-чуть не два года. Отдана ему она была по настоянию моих добрых знакомых, которые вслед за напечатанием моих стихотворений обещали мне славу, деньги et cetera… Я верю, что они худа мне не желали, но вышло худо. До знакомства моего с графом я почти ничего не читал, если и читал, то без разбора, что попадалось, что мог иметь под рукою. Но в продолжение почти двух годов, покамест печатались мои стихотворения, я прочитал довольно книг, и книг хороших, в голове у меня просветлело, я понял, что в рукописи, отданной мною графу, за исключением кое-чего, все прочее дрянь. Хотел было возвратить рукопись, отказаться от печатания, но обстоятельства сложились так, что сделать этого я не мог, не обидев людей, которым был многим обязан1. Наконец мне сказали, что мертвого с погосту не носят, приложили к собранию моих стихотворений похвальное слово в некотором роде, т. е. предисловие, и типография начала свое дело, стоившее мне, замечу в скобках, не дешево, причем еще вместо 1200 экз., как, говорят, печатают обыкновенно, у меня оказалось в наличности 1000 экз. Впрочем, все это вздор! речь не о том. Прошу Вас, добрый Аполлон Николаевич, скажите мне прямо своё мнение о моем ‘Кулаке’, нельзя ли даже печатно (я разумею его критический разбор). Кое-какие недостатки я вижу и сам. Напр., профессор Зоров бледен, но это лицо вводное, подробностями я боялся растянуть целое, а главное боялся цензуры: предмет щекотлив, грязи в нем пропасть… Уже за то, что сказано, профессора Воронежской семинарии называют меня: ‘распрасукин сын мещанин’. Сначала поэма мне кажется растянутою, жаль мне было исключить картины, характеризующие кулака и верные действительности. Кстати об этом, что герой мой верен действительности, за это я ручаюсь, но умел я его опоэтизировать — это вопрос другой. Мало я излил желчи в моей поэме, мало, потому что читатель с отвращением бросил бы книгу, если бы я развернул домашнюю и промышленную жизнь кулака во вбей ее страшной наготе. Видит бог, и над тем, что мною написано, я не раз плакал. Но довольно о моем кулаке.
Из газетных объявлений известно о скором выходе в свет собрания Ваших стихотворений. Жду их, не дождусь. Как я был рад, когда увидел в печати ‘Три смерти’! Я знаком давно с этой поэмой по милости А. П. Нордштейна. Вы, однако, многое в ней изменили, и к лучшему. Войдут ли в Ваше новое издание ‘Две судьбы’? Хорошо, если бы да. Только характер Нины нужно бы выработать. Простите, что говорю откровенно, другому я бы не сказал этого. Вас я люблю и дорожу Вашей славой. О самом себе мне сказать Вам почти нечего. Живется невесело: на дворе и в доме постоянная толкотня, шум, крик, точно ярмарка. Только что позатихнет, явится головная боль, заломит грудь, или опять начнется шум и крик на дворе и в доме — и любимая работа и расположение к ней — все пойдет к черту! Будьте так добры, напишите мне несколько строк. Нет ли чего нового в литературном мире? Я слышал, что цензура войдет в прежнюю колею, неужели это правда?

Всею душою уважающий Вас
Иван Никитин.

23. В. И. ПЛОТНИКОВУ

Милостивый государь, Вечеслав Иванович.

Неожиданный случай доставил мне удовольствие написать к Вам это письмо, а Вам скуку его прочитать.
Я имею до Вас покорнейшую просьбу.
Наш новый книгопродавец Гарденин1 вошел со мною в некоторые сделки относительно книг, Вы сделали бы мне величайшее одолжение, если бы при первой отправке кого-либо из Ваших людей в Воронеж переслали мне мои ‘Отечественные записки’. Этот литературный хлам мне очень нужен, иначе я не смел бы беспокоить Вас своей корреспонденцией. Прочие книги пусть у Вас, если читаете. Будете пересылать, пожалуйста, прикажите человеку позаботиться о моих толстеющих (как говорят наши купчихи о своих мужьях, а я здесь о книгах) ‘От. записках’, т. е. не подмочить их и прочее. Вся эта пудовая литература поступит в вечное владение monsieur Гарденина.
Новостей в журналах по поводу современного вопроса довольно. Несколько дней назад заговорили о нем гласно, называя вещи собственными их именами, а не как было доселе. Вчера я читал один печатный проект, в котором подробно предлагаются меры о возможном примирении той и другой стороны в деле освобождения помещичьих крестьян.
Свидетельствую мое глубочайшее почтение всему Вашему семейству и желаю здоровья и побольше веселья теперь и в дни наступающего праздника Пасхи.
С чувством глубочайшего уважения имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

И. Никитин

1858 г., марта 10.

24. Н. И. ВТОРОВУ

Христос воскрес, милый Николай Иванович.

Я давно собирался написать Вам несколько строк, но приготовления к празднику, базарные хлопоты и проч. не давали мне воли, наконец, все это кончилось, и я спешу воспользоваться временем, остающимся от визитов и от посещения меня разными лицами.
‘Кулак’ до сих пор не получен. Желая избавить К. О. Александрова-Дольника от труда пересылать в Воронеж мои книги, я обратился с просьбою к А. Р. Михайлову, который переслал мое письмо, адресованное на имя Константина Осиповича, одному знакомому воронежскому купцу, отправлявшему тогда из Москвы свой товар. Купец действительно передал мое письмо по адресу и взял по просьбе моей 190 экз. ‘Кулака’ прямо из типографии, по так как свой товар он отправил в Воронеж еще до этого времени дня за три, то и счел нужным взятый им с книгами короб бросить куда-то на постоялый двор до той поры, когда будет случай положить его извозчикам в Воронеж. Дела, как видите, очень хороши. Может быть, Вы скажете, зачем я обращался к купцу? Да к кому же? Помилуйте! Я ведь хотел хотя как-нибудь получить книги. Видно, мое такое счастье! Заметьте, что ‘Кулак’ еще в типографии. Одна буква — несчастный Н.1 — требует месяц времени для исправления, а может быть, еще потребует нескольких месяцев. Ну, стоило ли хлопотать из-за такой ничтожной ошибки, когда фамилия моя на обертке видна? Пусть бы уж книга выходила в свет в первом виде. А нечего сказать, вовремя она появляется! Простите, Николай Иванович, что я об этом распространяюсь: я — человек, мое терпение имеет границы. Печатал я, или, справедливее сказать, спешил печатать из-за денег, брал в расчет время, — и все пропало!.. Ради бога, ни слова Константину Осиповичу! Вы его малейшим замечанием восстановите против меня и пе исправите нисколько дела, — поздно!
В Воронеже все обстоит благополучно. Все Ваши знакомые, в особенности М. Ф. Де-Пуле и Придорогин, Вам кланяются. Бедный Де-Пуле похоронил свою мать и теперь ходит как убитый. Акты из цензуры доселе не возвращены. Если Вы не читали в ‘Атенее’ статью Чичерина: ‘О настоящем и будущем полож[ении] пом[ещичьих] крестьян’, — прочтите!2 Прелесть! Да здравствует наш государь, развязывающий нам язык! Но все это хорошо относительно к прошедшему. Не будет гласности — не будет и толку, без нее возгласы о взятках и проч. и проч. — выстрелы на воздух. На днях я отправил в ‘Р[усскую] беседу’ два стихотв. Редакция прислала мне весь журнал и двадцать пять руб. сер. с просьбою присылать стихотв. впредь. Требования на ‘Кулака’ в Воронеже были, но теперь о нем уже молчат. Оно и естественно: не десять же лет ждать да толковать о какой-нибудь книжонке, ведь она — не комета.
Прошу Вас засвидетельствовать мое глубочайшее почтение Надежде Аполлоновне.

Всею душою преданный Вам
И. Никитин.

NB. Сию минуту пришел П. М. Вицинский3 и посылает Вам глубочайший поклон, говорит, что любит Вас et cetera…
Воронеж. 1858 года, марта 24.

25. Н. И. ВТОРОВУ

От души благодарю Вас, милый Николай Иванович, за присланный отзыв. Черт знает, как у нас нет личностей! На днях наше дворянство отправляет в Петербург свое согласие по вопросу об улучшении быта крестьян. Вчера я беседовал с одним помещиком, человеком неглупым. Он говорит, что правительство обязано заплатить за каждого крестьянина сумму, за которую последний обыкновенно продается из одних частных рук в другие. О наделе землею нет и помину. Заметьте, что это мнение — почти общее. Как Вам покажутся наши господа с таким умом и гуманностию такого рода? Я читаю теперь ‘Etudes sur l’avenir de la Russie’1. Видно тоже, что писано помещиком. Например, что это за фраза: ‘nоn mois difficile dans son execution que le serait l’eclairaqe a qaz d’une poudriere, la liberation des paysans est une entreprise encore plus dangereuse…’2 и так далее, более или менее громко? В особенности объясняющийся по-французски русский барин боится слова liberte3. Как, дескать, услышат о нем крестьяне, — все пропало! — и повиноваться никому не будут, и работать не станут, и, бог знает, чего не наделают! Экие дальновидные головы русские бары! А зачем, — продолжает этот же автор, — русские литераторы раскрывают общественные язвы? Какая от того польза? Цель литературы — d’amuser… Хорош? Ну, да пусть себе разглагольствует, дело идет своим чередом.
Вы упрекаете меня, будто бы я Вас забыл. Вот уж нет. Писал действительно к Вам мало, но что ж делать? — обстоятельства! Впрочем, наши письма должны были встретиться в дороге: перед получением Вашего письма я к Вам писал. Досадно, что время пропадает даром от того да другого. Хозяйство мне просто шею переело. Нет ни одного дня, чтобы не слышал я толков о горшках, корчагах, щах и проч., да иди в кухню, да посмотри, да помири кухарку с дворником, которые побранились за какую-то дрянь. Дворник говорит: ‘Я жить не хочу’. Кухарка легла на печь. ‘Я, говорит, стряпать не хочу, хоть все оставайся без обеда’. Право, голова пойдет кругом. ‘Записки семинариста’ I подвигаются вперед тихо, даже слишком тихо. В мае уеду в деревню, авось что-нибудь сделаю. В Воронеже все по-старому. Поклон Ваш А. Р. Михайлову и его семейству я передал. Он благодарит, что Вы его помните, и кланяется Вам. А славное у него семейство, и дочери такие добрые!..
‘Кулака’ нет доселе, нет и в продаже. Черт с ним! и говорить более о нем не стану!
Я было думал написать Вам письмо по возможности обстоятельное и порядочного объема, но голова страшно болит, и вдобавок бесит погода: — грязь, дождь, и холод в комнате, потому [что] догадало меня выставить преждевременно зимние рамы.

Всею душою преданный Вам
И. Никитин.

NB. Мебель Ваша понемногу продается, деньги думаю прислать Вам разом, а если нужны, напишите, и я пришлю, что имею в сборе.
1858 г., 14 апреля.

26. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 1858 г., июня 27.

Я так долго, милый Николай Иванович, не получал от Вас письма, что в испуге начал было делать разные предположения о причинах Вашего молчания, тем более что слышал о болезни Надежды Аполлоновны, но теперь Вы — в Петербурге, стало, все обстоит благополучно и слава богу! Воображаю, сколько предстояло Вам хлопот при отыскивании удобной квартиры, при обзаведении новым хозяйством, сколько Вы израсходовали денег! Между тем — такая досада! — я доселе не успел распродать всей Вашей мебели и посуды. Впрочем, хлопочу и скоро надеюсь прислать Вам деньги и счет. Ведь г.г. покупатели почти даром хотят взять, черт бы их побрал! Этакие выжиги!
Добрый мой друг, вечно занятый тем или другим, Вы все-таки нашли минуту сделать и для меня полезное, знаю, что Вы не любите, когда Вас хвалят и благодарят, и потому молча пожимаю Вам руку за передачу 300 экз. моего ‘Кулака’ книгопродавцу Исакову. До цены, до продажи мне нет дела: пусть продают и берут за комиссию, что хотят, я уже писал об этом к Константину Осиповичу.
Вот более месяца я живу по соседству с А. Р. Михайловым на даче, если только можно назвать дачею сальные заводы, где все есть: и страшное зловоние, и тучи мух (заметьте, слово тучи не преувеличено: читать не дают, так кусают!), и ночью лай собак, и, к несчастию (в чем заводы уже не виноваты), сквернейшая стоит погода, дождь идет ежедневно, выйти со двора нет возможности. Но что делать! Все же лучше, чем дома, где на место Курбатова квартирует квартальный с семейством в числе 9 душ, где шум и гам и все, что хотите, кроме хорошего. Впрочем, я надеюсь выжить этого пьяного жильца полицейскими мерами, и больно, да иного исхода нет: мне самому нужен угол. Читаю много, но ничего не делаю, и, право, не от лени. Несколько дней тому назад я заглянул домой, там кутеж, сказал было старику1, чтобы он поберег свое и мое здоровье и, чуй. ли не главное, поберег бы деньги, — вышла сцена, да еще какая! Я убежал к Придорогину и плакал навзрыд… Вот Вам и поэзия! Природа наделила меня крепким организмом: хотя я и задыхаюсь, а все еще жив. Кстати, так как я теперь — сосед Михайлова, скажу о нем два-три слова. Представьте, он ежегодно тратит до 3000 руб. серебр. на вспомоществование бедным всех сословий и возрастов. Тщеславия — ни тени, просто — добро ради добра. Сведения об этих благотворениях почерпнуты мною из верных источников. Сам Михайлов терпеть не может малейших намеков на его доброе сердце. Я и прежде уважал этого человека, но узнав его ближе, считаю для себя за честь пожать ему руку. Да, на Руси не совсем перевелись хорошие люди! А наш Александр Петрович?2 Что за благороднейшее существо! Он думает бросить службу, этот мир пронырств и кляуз, и поступить приказчиком в магазин книгопродавца Кожанчикова (c’ets entre nous3 до времени). У меня навернулись слезы, когда я прочитал его письмо. Жаль, что он упрям: вообразил, будто мужиков рано учить грамоте, и стоит горою за Даля с братиею… Странно, право: один — век пашет, другой — век пляшет. Предопределения, конечно, нет, судьба — глупость, все происходит от случая, от привилегии или непривилегии, отчего же разум не берет своих прав над случаем, положим, постепенно? Прожито столько тысяч лет, и человечество ушло так недалеко! Грустно!
А что наши комитеты? Воронежский, как я слышал, решил так: дать мужикам по две десятины на душу, дать усадьбу и, устранив переходное состояние, как источник будущих недоразумений, споров и, может быть, смут, предоставить им полную свободу, с условием, чтобы правительство обеспечило помещику платеж за уступленную его крестьянам землю. Захочет ли и может ли правительство принять на себя это ручательство — решать не мое дело, но мне казалось бы лучшим рассечь узел сразу: если в будущие споры помещиков и крестьян будет вмешиваться земская полиция или какие бы там ни были власти, — выиграет один карман чиновников, дела возрастут до чудовищных размеров, и путаница выйдет страшная.
В цензуре, кажется retrograde4. Литература почивает на лаврах. Умолк и Щедрин, умолк и Мельников, угостив публику своим именинным пирогом5, испеченным, впрочем, неудачно, как видно, на скорую руку. Хоть бы подняли новые вопросы (а их так много!), авось бы литература проснулась снова: новый вопрос в литературе — то же, что возбудительное в медицине.
М. Ф. Де-Пуле ужасно досадовал на цензуру, продержавшую долго разработанные им акты, теперь они получены, и работу он думает продолжать усердно. Милошевича я давно не видал. Придорогин, и Де-Пуле, и Михайлов посылают Вам глубочайшие поклоны.

Весь Ваш
И. Никитин

Я два дня ходил дураком от сообщенной мне Вами новости: mouvement retrograde…6

27. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 1858 г., 19 сент.

Действительно, мой незабвенный Николай Иванович, я был в деревне Плотникова1, как Вы справедливо предполагали в Вашем письме к Придорогину, но что касается до волокитства — ни боже мой!.. Куда мне!.. — Пью капли, обливаюсь холодной водой, и все бесплодно, сделался настоящим скелетом, но это в сторону: живи живой, как сказал Боратынский, стало, о жизни покамест и будем думать. Вы пишете, что В. А. Кокорев приказал Исакову2 выслать мне Шиллера и Гейне, я ничего не знаю и ни того, ни другого не получал, получил только одного Гёте, о чем уже и писал к Вам. Если это так, т е. если я могу надеяться на получение Шиллера и Гейне, то… то… я так рад, что путаюсь в словах! Вы вообразите, ведь я тогда буду богач, у меня составится порядочная библиотечка, а сколько наслаждения предстоит мне впереди при чтении. ‘Идеалы’ Шиллера я уже знаю наизусть, ‘Море и сердце’ Гейне — тоже. Это стихотворение попалось мне в одной немецкой хрестоматии. Теперь я все читаю разные серьезные вещи на французском, отысканные мною в библиотеке г. Потапова, помещика Землянского уезда. Между прочим, я недавно познакомился с Шенье3. Какие у него картины в антологическом роде! Но его предсмертные стихотворения так и хватают за душу… Какое присутствие духа! — писать стихи в то время, когда жизнь висит на волоске, когда в коридоре тюрьмы уже слышны шаги солдат, [пришедших] идущих за поэтом!.. Итак, я жду от Вас Шиллера и Гейне, давайте их, ради бога, давайте, да поскорее.
На днях я видел Вашего Михаилу, одна его дочь живет у купца Борисова, другая у какого-то, кажется, чиновника Кологривова, места, — говорит он, — хороши. Когда я его спросил: ‘Зачем ты, Михайло, вызвал своих дочерей из Петербурга?’ — старик солгал: ‘Я, батюшка, их не вызывал, для чего мне их вызывать?’ Сам он живет у священника Покровской церкви, замечу в скобках: слишком часто переменяет хозяев, впрочем, доволен своею судьбою.
Сегодня, вследствие Вашего письма к Придорогину, я отправляю в Москву и Константину Осиповичу при обозе 86 экземпл. ‘Кулака’ и прошу его переслать их в
Петербург. Этой отправкой моя забота с ‘Кулаком’ оканчивается, надо бы браться за новое, да судьба, желудок et cetera связали руки и клонят к сырой земле-матушке голову… но ничего! авось поправимся!.. Как досадно, что литература наша стоит на точке замерзания. Пишите, мой милый Николай Иванович, нет ли у Вас чего нового, и отчего доселе не подумают об издании в свет статей Белинского… Такая неподвижность!.. А между тем его жена, как слышно, живет бедно.

Всею душою любящий Вас
И. Никитин.

NB. Извините, что, по случаю моей болезни, мебель Вашу не успел продать, однако ее остается чуть-чуть, деньги скоро Вам пришлю. Если же Вы имеете в них надобность, возьмите из моих, которые попадут Вам в руки, ради бога, возьмите, иначе Вы меня обидитед честное слово!

28. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 1858, октября 6.

Письмо Ваше, мой дорогой Николай Иванович, адресованное Вами на имя И.А. Придорогина, со вложением 500 руб. сер., я получил. Не стану повторять Вам о своей благодарности: Вы можете быть в ней уверены. В. А. Кокореву я напишу с следующей почтою, потому что не имею теперь одной минуты свободной. За отсутствием дворника я отпускаю извозчикам овес и сено и распоряжаюсь помещением их телег на моем дворе. Это занятие, при невозможности взяться за лучший труд, развлекает меня, — и слава богу! Чего более?.. Утомившись порядочно за день, в сумерки я зажигаю свечу, читаю какой-нибудь журнал, когда же чувствую себя несколько здоровее, берусь за Шиллера [* Гейне и Шиллер доселе мне не высланы, хотя Исаков Вам и говорил, что их отправил] и копаюсь в лексиконе, покамест зарябит в глазах, часов в 12 засыпаю и просыпаюсь в 1 ч., иногда в 3 ч. Рассвет уже застает меня за чаем, который подкрепляет меня и оживляет на некоторое время, но перед обедом я снова чувствую неприятное расслабление в теле и тогда принимаю холодную ванну, после которой бегаю по улицам или по двору в теплой шубе в ясный, солнечный день, бегаю до того, что подкашиваются ноги, и едва-едва согреваюсь. Вот как, мой милый Николай Иванович, мало осталось крови в Вашем покорнейшем слуге, или, лучше сказать, как дурна его кровь! Скучно!.. в особенности оттого, что некуда выйти, разве иногда забредешь к Де-Пуле. Как я люблю и уважаю этого человека за его горячее сочувствие к добру и благородный образ мыслей! Де-Пуле — неизменен. Менаду тем сколько я видел других, по-видимому, порядочных молодых людей, красноречиво и громко защищавших все благие стремления вперед, и — увы! какая-нибудь там пошлая женитьба, грошовый интерес перевертывал им голову, каменил их сердце. Грустно, когда подумаешь, что все доброе, общечеловеческое лежит, так сказать, не в основе нашего характера, не вытекает из него естественно и разумно, как следствие из причины, а приходит к нам извне, при одних известных условиях приносимое благоприятным ветром, при других — уносимое противным. Общество наше или слишком молодо, или уже слишком развращено, так что не в силах выработать человека в широком смысле этого слова (кажется, то и другое вместе). Конечно, встречаются исключения, но много ли их? Мои замечания для Вас — не новость, да заговоришь поневоле, когда перед глазами пройдет целый ряд Овидиевых превращений в отвратительном роде1.
Переселение мое из Воронежа должно остаться для меня неосуществимым, хотя я и не прочь от него, ради своего душевного спокойствия. Но могу ли я оставить старика2 его судьбе? Притом мое здоровье не вынесет ни продолжительной дороги, ни перемен в образе жизни. Дома, как бы то ни было, я пользуюсь свободой: у меня определены часы обеда, чая, прогулки и занятий. Приняв на себя какую-либо обязанность, я принужден буду подчиниться новым условиям в образе жизни, а как это сделать в моем положении? При плохом здоровье — плохая служба. Жить, не работая, или, что то же, жить, работая дурно, следовательно, получать плату выше труда, — я не могу: такого рода плата походила бы на милостыню, а милостыня меня умертвит. Надо сидеть у моря и ждать погоды, т. е. здоровья, с которым все может измениться к лучшему.
Теперь позвольте поговорить мне о моем ‘Кулаке’. Я согласен продать его г. Исакову с правом выпуска в свет одного или двух заводов (мне равно то и другое), я полагаю взять за это не менее 300 руб. сер., но с большею охотою я продал бы ему ‘Кулака’ в вечную собственность рублей за 700, если можно, — более. Большая сумма могла бы быть употреблена мною на что-либо полезное, и, таким образом, я, может быть, обеспечил бы мое существование, зависимость которого от беспокойного ст[арика]2 куда как иногда тяжела! Но мелкие свои стихотворения я не намерен перепечатывать ни под каким видом. Довольно уже того, что они имели несчастие быть когда-то напечатанными отдельной книжкой3. Во всяком случае, если найдете досуг, продайте моего ‘Кулака’, приняв на себя этот труд из любви ко мне. В условиях продажи я совершенно полагаюсь на Вас, потому что не смыслю ничего в этом деле. Но, главное, деньги разом, по частям получать не расчет и тайнно.
Наконец Ваша посуда и мебель распроданы. Счет прилагается при этом письме. При всем моем желании соблюсти Ваши выгоды, — я плохо успел. Более всего мне жаль этажерки и комода, так они пошли дешево! Взял бы за себя, да поместить некуда. Мне кажется, я глупо сделал, не поспешив продать всех Ваших вещей при Вас самих: в общей массе они продавались как-то лучше, поштучно — чересчур медленно и невыгодно. Каждый покупатель рассматривал каждую дырочку и трещинку. Невесела подобная продажа при переселении из одного места в другое. У меня тарантас А. П. Нордштейна стоит со времени его отъезда из Воронежа. Но Нордштейн говорил мне, что за него давали ему 75 руб. сер., да было жаль отдать — дешево. Спустя год я продал было его за 50 руб. — привезли назад, потом за 10 руб., — привезли назад, в последнее время просило одного покупателя, найденного мне В. И. Плотниковым, 25 руб., — не дают. Вот Вам и продажа! В счете я сделал примечания. Извините, что я не мог умнее и расчетливее распорядиться сбытом Вашего добра, и за что стоит побранить, — побраните меня: Ваше молчание будет для меня больнее, мы привыкли к взаимной откровенности.

Весь ваш
И. Никитин.

NB. Поклон моему Ивану Алексеевичу, (семейство его здорово и желает здоровья ему), и М. Б. Тулинову, и М. М. Панову. Всех помню!

29. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 20 октября 1858.

Надеюсь, милый Николай Иванович, Вы не рассердитесь на меня за мою болтовню: я пишу к Вам чуть не с каждою почтою. Что делать! — и нужно и хочется перекинуться словцом.
Автор известного Вам ‘Кулака’ еще раз всепокорнейше просит Вас принять на себя труд условиться с книгопродавцем Исаковым в продаже этого горемыки-кулака. Уж, видно, его такая доля — при жизни и по смерти странствовать по белому свету ради насущного куска или себе, или породившему его на свет. М. Ф. Де-Пуле бранит меня за дешевую продажу книжки в вечное владение (я говорил ему, что взял бы охото 700 руб серебр.), но ведь, как я и прежде Вам писал, Вызнаете лучше меня, что и как нужно сделать. О скорейшей продаже я хлопочу вот почему. В Воронеже, по соседству со мною, будет продаваться в непродолжительном времени с аукционного торга каменный дом, который приносит порядочный доход. Вы знаете, к торговле я не способен, а подобная недвижимая собственность доставила бы мне средства жить безбедно и, что всего дороже, независимо. Денег, имеющихся у меня под рукою, к несчастью, не хватит на покупку дома, о котором я теперь мечтаю день и ночь, и потому-то, мой добрый Николай Иванович, я утруждаю Вас своею просьбой: продайте ‘Кулака’, ну, не захотят купить, — дело другое, так Вы мне и напишите, и я оставлю бесплодные предположения о достаточной, независимой жизни и проч. Стало не судьба, — как выражаются при неудачах наши мужички.
Виноват, и 1000 раз виноват! ‘Кулака’ с надписью к Вам пришлю. Всему виною моя глупейшая рассеянность! Простите!.. — вперед не буду!
Шиллера и Гейне я получил. Черт возьми, как хорошо издание последнего! Ну-с, это, я Вам доложу, капитальное-с приобретение. Гуляй, Савелич! В. А. Кокорева я уже благодарил и за присланные мне Вами деньги и за недавно полученные мною по почте книги. Передайте, пожалуйста, приложенное при сем письмо И. А. Придорогину, он, конечно, у Вас бывает. Адреса его я не знаю, да и к чему писать особо? Свои люди — сочтемся.

Весь Ваш
И. Никитин.

30. И. А. ПРИДОРОГИНУ1

Спасибо, мой друг, за весточку с чужой дальней сторонушки! Желаю Вам всякого блага и жду с нетерпением минуты, когда Вас обниму и расцелую. Здесь все обстоит благополучно, нового ничего. Жаль, что Вы не успеете быть на известной Вам свадьбе: она совершится на днях. Курбатов приедет и будет шафером… Вот Вам и событие. В глуши что не занимает нашего брата! Ваши все здоровы, и Алексей Алексеевич х бодр и весел, курит страшно по-прежнему и слушает чтение тоже по-прежнему. Только мне сироте все нездоровится, ну, да что ж из этого? Век как-нибудь скоротается, а в его итоге все равно будет нуль, кончится ли он так или иначе. Суета сует! Ну-с, жаль, что Ваша тяжба в застое! Черт возьми, какой бы мы сняли с Вами хутор! Хлопочите, мой друг, хлопочите! Но будьте мудры, яко змии… и все будет благо. Николай Степанович2 хотел писать к Вам о Беранже. Писал ли он? Грех, если Вы не зайдете к Исакову и приедете в Воронеж без парижско-петербургского гостинца. Да храни Вас господь потерять моего Байрона! И взял же его в дорогу, будто станет читать… Знаем Вас, мой милый!
Передайте мой глубочайший поклон Василию Ивановичу Веретенникову и поблагодарите его за внимание к Вашему покорнейшему слуге. Письмо с деньгами я получил уже давно. На почте мне выдали его без затруднения. Еще к Вам просьба, мой милый: возьмите у Николая Ивановича денег (мы с ним сочтемся) и купите для меня, если недорого, в подлиннике Андрея Шенье, непременно, слышите ли? Еще мне хотелось бы купить остальные романы Купера в французском переводе, да сам не знаю: и хочется и колется — жаль денег. Последнее — на Ваше усмотрение. Только примите к сведению, — Купера у меня есть следующие: 1) ‘Oeil de faucon’, 2) ‘Ontario’, 3) ‘Le dernier des Mohicans’, ,) ‘Les pionniers’, 5) ‘Les lions de mer’ 3, прочих нет. Будьте, мой друг, здоровы и, если можно, веселы.

Весь Ваш
И. Никитин.

Воронеж. 1858, окт. 20.

31. Н. И. ВТОРОВУ и И. А. ПРИДОРОГИНУ

Воронеж. 1858, окт. 27.

Мои милые, дорогие друзья, Николай Иванович и Иван Алексеевич!

Ваша доброта приучила меня обращаться к Вам во всех трудных обстоятельствах моей жизни за разрешением моих недоумений. Признаюсь, может быть никогда в такой степени не были мне нужны Ваши советы и Ваше участие, и вот причина, почему я спешу высказать Вам свои задушевные мысли.
На днях были у меня мои добрые знакомые: Н. С. Милошевич, Н. П. Курбатов и М. Ф. Де-Пуле. Разговор, между прочим, зашел о моем положении, придумывали разные средства, как бы мне из него выйти, и остановились на одной мысли, которая была моею любимицей уже несколько лет, именно: бросить торговлю на постоялом дворе, сделаться агентом Общества дешевого издания книг и открыть в Воронеже книжную лавку. Знаю, мои милые, что книжною торговлею я не составлю себе состояния, да и бог с ним! Моя единственная цель, мое, задушевное желание — сбросить с себя домашнюю обузу, отдохнуть от ежеминутного беганья на открытом воздухе в погоду и непогодь, от собственноручного перетаскивания нагруженных разного разностью саней и телег, [ чтобы поместить на дворе побольше извозчиков и уго-: дить им, отдохнуть, наконец, от пошлых полупьяных гостей, звона рюмок, полуночных криков и проч. и проч. , ..Пора бы мне подышать чистым воздухом в кругу порядочных людей! Молодость, здоровье, беззаботное веселье — все убито! Жалеть об утраченном — бесплодно, жаловаться на судьбу — не в моем характере, если я откровенен, — откровенен только с Вами. Хотелось мне дотянуть свой век по возможности тихо и мирно. Грудь слишком наболела и, как прежде, не выносит тяжелого гнета домашних дрязг. Я стал раздражителен, всякая мелочь выводит меня из терпения, правда, я стараюсь сдерживать свой язык, но кровь бросается в голову, туманит глаза или обливает сердце. Повторяю: пора бы мне подышать чистым воздухом! Для этого я вижу одно, средство: открыть книжную лавку. Там я был бы покоен и независим, там окружала бы меня моя родная стихия. Теперь вопрос, — как приступить к делу? Нужны книги, приличное для них помещение и вдобавок в лучшей части города, нужна омеблировка этого помещения и, наконец, нужен приказчик, а денег у меня на все это далеко не хватит. Как ни больно для моего самолюбия, нужда его душит, говорит ему: молчи! Нужда — чудовище, по выражению великого поэта, эта-то нужда заставляет меня искать чужой помощи, хоть бледные щеки и покрываются краской при этой мысли.
Мои знакомые, о которых я Вам говорю и которых Вы знаете, советуют мне обратиться к Василию Александровичу Кокореву1. Что он великодушно-добр, — это я испытал на себе, что мне до боли стыдно высказать ему мою нужду, — об этом и говорить нечего, что его сундук — не калифорнский рудник, что он не обязан бросать свое состояние значительными суммами всякому встречному и поперечному, — все это я понимаю, очень хорошо понимаю. Но что же мне делать? Бросить свой угол я не могу, потому что старик мой2 уже начинает слабеть глазами и… Вы знаете остальное. Притом переселение в другой край для меня невозможно: мой организм привык к родному климату, к правильной жизни, к известной обстановке. Теперь вся надежда на Вас, мои друзья. В Воронеже нет никаких людей, которые подали бы мне руку, хотя бы и могли это сделать. Если Вы любите меня, в чем я не сомневаюсь, если Вам возможно, не компрометируя себя, попросить мне помощи у Василия : Александровича Кокорева, попросите ее у него. Деньги, которые он мне даст, я выплатил бы ему сполна, лишь бы уплата была рассрочена, лишь бы особенные обстоятельства не сделали меня нищим. Мне нужно не менее 1500 руб. серебр. для открытия порядочной книжной лавки. Дрянных книг я не буду покупать, хотя сбыт их и лишит меня некоторой выгоды. Открыв при книжной лавке библиотеку для чтения по дешевой цене, получая все лучшие современные журналы, я мог бы, если не ошибаюсь, действовать на известную часть публики, действовать на молодежь семинарии, проводя в нее все лучшее, по мере моих сил мне хотелось бы заплатить добром за зло этому отупляющему учебному заведению8. Я не мечтатель, мои друзья, и не аферист, я обдумал то, о чем теперь пишу, и, видит бог, мое желание принести хоть каплю пользы в нашей глуши — неизменно. У меня кружится голова при мысли о том, что Вы мне ответите. Нелегко Вам будет, друзья мои, за меня просить, но поймите, легко ли мне говорить об этом, вникните в причины моей назойливости, доселе мне совершенно несвойственной. Василий Иванович Веретенников, надеюсь, с своей стороны замолвит за меня доброе слово. Скажите ему, что я прошу его об этом, что я верю в его горячее сердце. Вы можете, мои друзья, за меня поручиться: вверенных мне денег я не пропью, не промотаю. Мне кажется, Василий Александрович Кокорев не откажет, если Вы употребите за меня Ваше общее ходатайство. Если публика радуется появлению нового журнала с благородным направлением, за что же мне пересекут дорогу, когда я намерен взяться за дело не в видах только своего личного интереса.
Больше я не в состоянии писать и с замиранием сердца жду Вашего ответа. Поскорее: да или нет. Если нет, — видно, мне суждено задохнуться в окружающей меня атмосфере без радостей для себя, без пользы для других. Любящий Вас всею душою

Иван Никитин.

32. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 1858 года, ноября 21

Я опять Вам докучаю, мой добрый Николай Иванович!
Вы пишете, что В. И. Верет[енников]1 принял горячее участие в моем предположении устроить книжный магазин. Может быть. Вот уже несколько дней он приехал в Воронеж, я, по совету доктора, не выхожу из комнаты (болезнь, впрочем, незначительная, виноват север…), посылал к В. И. В[еретенникову] своего отца и покорнейше просил приехать ко мне на несколько минут, но… вероятно, он очень занят. Короче: на обещанную помощь нет никакой надежды.
Между тем я не могу расстаться с своим намерением, как единственным исходом из моего положения. Вы напрасно думаете, что я увлекся, что я могу разориться. Я и прежде знал кое-что о ходе книжной торговли в Воронеже, на этих днях узнал о ней более. Я видел собственными глазами годовой отчет книжной лавки, вот он вкратце: 26 000 руб. сер. выручки, 6000 руб. сер. чистой пользы. Тут надо принять в соображение продажу бумаги, сургуча, карандашей и пр., и пр. Не правда ли, можно браться за дело, даже если я успею в четыре раза менее против приводимых здесь мною цифр? Что эти цифры — не выдумка, в этом я даю Вам мое честное слово, кажется, я никогда Вас не обманывал. Будь я в Петербурге, ей-ей, стал бы на колени перед Василием Александровичем2 и сказал бы: ‘Помогите!’ Надобно вынесть все, что я вынес, чтобы понять, что иногда колени преклоняются сами собою, если есть надежда на помощь от доброго человека. Больно мне более потому, что предприятие мое — не спекуляция и не вызывает ни в ком сочувствия. Неужели нельзя умолить Василия Александровича? Вдумайтесь, Николай Иванович, в мою жизнь, вспомните мое исхудалое лицо и просите его смело. Я уверен, что слово Ваше будет тепло и не бесплодно. Что я не буду мошенником, — Вы знаете. Скромность в сторону: я составил себе кровавым потом небольшую литературную известность и не захочу пачкать свое имя ради денежных выгод. На меня указывали бы на всех перекрестках. Заем мой я сам сделаю гласным. Вы можете сказать Василию Ивановичу, что тотчас же после его согласия на мою просьбу мое благое предприятие и оказываемая мне помощь будут опубликованы в одной из с.-петербургских газет. Открытием магазина я спешу, потому что в феврале — дворянские выборы, следовательно, торговля должна принять более широкие размеры и я лично сделаюсь известен большей части лучшего уездного общества, это — не безделица. Помогите, Николай Иванович! Ваше ходатайство останется в моей памяти, Ваше имя в моем деле останется чистым. Капитал Василия Александровича не пострадает даже в случае моей смерти. По устройстве магазина я сделаю акт, в котором поручу одному из близких мне людей или передать кому-либо мое заведение, когда меня зароют в могилу, или продать книги с аукционного торга. Как бы ни была дешева продажа последнего рода, собственный мой капитал пополнит недовырученную сумму.
Обществу распространения чтения я еще не имел удовольствия отвечать на его письмо. И что ему сказать? Оно желает, чтобы я передал ему устроенный мною магазин, в том-то и затруднение, что нужно его устроить, а тогда какой же расчет передавать его кому бы то ни было? Еще вопрос, как пойдут дела Общества и когда пойдут? Действий своих оно не открывало. Предприятие это у нас очень ново, а публику Вы знаете: она не бросится на акции ‘распространения чтения’. Устройство одних кабинетов для чтения не подвинет дел Общества. Оно, пожалуй, надеется, что издаваемые им для простого народа книги отвлекут его от кабаков. Подобная мысль может родиться только в голове с.-петербургского жителя. Я, с своей стороны, скажу вот что: надо прежде выучить народ хоть азбуке да катехизису, надо научиться нашим литераторам говорить с народом, для этого нужен огромный талант и родство с народным духом, — тогда и можно рассчитывать, что пахарь возьмется за книгу. Вот теперь выйдет в свет новый журнал: ‘Народное чтение’, я всею душою сочувствую этому изданию3, вижу, что оно — результат не спекуляции, а любви к родине, но, признаюсь, успех его считаю сомнительным. Разумеется, нужно помнить о народе, делать для него все благое во имя светлой будущности русской земли, но, покамест, не мешает подумать о бедном чиновнике, купце и мещанине. Если бы даже первый знал все лучшее в русской литературе, — мы сделали бы огромный шаг вперед. В нашей глуши купец и мещанин сплошь и рядом — безграмотны, что же сказать о земледельце.
Письмо, которое я получил от гг. Сеньковского4, и Львова5, не объясняет подробно намерений Общества распространения чтения, поговорите с ними, что и как они думают делать. Если бы Общество устроило на свой собственный капитал книжный магазин в Воронеже, выслало книги, карты, атласы и прочее, по моему назначению, и дало всему этому широкий размер, тогда можно поручиться за успех его предприятия, и я готов трудиться за условленный процент, иначе невозможно. От себя лично я надеюсь более успеть в распродаже книг. Следя за литературой, я знаю, что приготовляется к печати, что именно нужно для нашей провинциальной публики, и заблаговременно буду сноситься с столичными книгопродавцами. Но во всяком случае с Обществом распр[остранения] ч[тения] поговорить не мешает.
Будьте так добры, Николай Иванович, примите участие в моем деле, обратитесь к Василию Александровичу. Н. П. Курбатов, как я и прежде Вам об этом писал, соглашается быть моим компаньоном, на днях он приедет ко мне и будет ожидать Вашего ответа. Ах, если бы сбылось мое предположение, как бы я был счастлив!
Да! чуть не забыл! Мысль Общ[ества] распр[остранения] ч[тения] устроить при магазине нечто вроде кондитерской для привлечения публики — очень хороша, но для этого нужны деньги, и нужно их немало: порядочная прислуга дешево не возьмет, порядочная мебель дешево не продается, а мысль очень хороша. Что делать! известная часть публики похожа на ребенка, которому в одной руке подают лекарство, в другой показывают игрушку. Чтение, с помощью кондитерской, вошло бы в большую моду, — это верно.
Ради бога, не заставьте долго ждать ответа! Я бы подал немедленно купеческий капитал: время дорого. Кстати, узнайте, пожалуйста, зависит ли открытие книжной лавки от местной полиции, мне должно это иметь в виду.
Пожмите крепко руку И. Ал., и родные его здоровы. Помнит ли он меня? М. Ф. Де-Пуле Вам кланяется и согласен относительно всего, что я пишу здесь по делу о книжной торговле.
Всею душою преданный Вам

И. Н.

NB. Денег нужно не менее 3000 серебр.

33. В. А. КОКОРЕВУ

[Отрывок]

[1858 г., 12 декабря]

…Я берусь за книжную торговлю не в видах чистой спекуляции. У меня есть другая, более благородная цель: знакомство публики со всеми лучшими произведениями русской и французской литературы, в особенности знакомство молодежи, воспитанников местных учебных заведений… Помощь, которую Вы мне оказываете, — не простое участие, не мимолетное сострадание к тяжелому положению другого лица, нет! — это в высшей степени благотворная, живительная сила, которая обновляет все мое существование. До тех пор я был страдательным нулем в среде моих сограждан, теперь Вы выводите меня на дорогу, где мне представляется возможность честной и полезной деятельности, Вы поднимете меня как гражданина, как человека…

1859

34. Н. И. ВТОРОВУ и И. А. ПРИДОРОГИНУ

1859 г., 2 января. Воронеж.

Поздравляю Вас, мои милые друзья, Николай Иванович и Иван Алексеевич, с Новым годом. Будьте здоровы и счастливы! Да принесет нам этот Новый год мир и внутреннее благо и да пройдут мимо нас тучи, которыми начинает покрываться политический горизонт в Европе1.
Наконец я отдыхаю. Квартира для моего книжного магазина нанята на Двор[янской] улице, в доме покойного часового мастера Соколова. Помещение просторно и удобно: три комнаты, из которых одну я назначаю для кабинета для чтения, коридор, чулан, кухня и каменный выход. Цена в год — 300 руб. серебр. Правда, сделка моя не совсем надежна: дом покойного Соколова находится в залоге и сего 17 января или перейдет по закладной в распоряжение Вашего прежнего знакомого г. Радван-Володковича, или продастся кому-либо в частные руки, на что уполномочен покойным Соколовым его душеприказчик, хозяин тульского магазина, Василий Федотов Шишлаков, с которым я и вступил теперь в сделку. Впрочем, я думаю, новому владельцу дома, кто бы он ни был, нет расчета отказывать мне в квартире. Разве он захочет прижать меня и увеличить ту сумму, которую теперь я плачу за квартирование, — это, мне кажется, самое большое зло, далее которого он не пойдет. Признаюсь, наем квартиры не мало испортил у меня крови: в продолжение нескольких дней сряду, с рассвета до темной ночи, я рыскал по городу, и все без малейшего успеха. Насилу-то уладил с содержателем тульского магазина. Такая упрямая голова! — затвердил одно: не хочу сдавать квартиры, да и баста! В настоящее время я хлопочу о мебели, окраске комнат, устройстве полок, шкапов для книг и проч., но все это — ничтожный труд в сравнении с приискиванием квартиры.
Предприятие мое до nec plus ultra2 раздражило воронежских книгопродавцев. Гардении думает устроить кабинет для чтения. G этою целию он нанял Кашкина, который, для привлечения публики, будет играть в магазине на фортепьяно, а публике, под мелодические звуки музыки, предстоит неисчерпаемое наслаждение читать и читать. Расчет Гарденина, как видите, — верен и ловок. Не плохо и Кашкину: он взял с него 500 руб. сер. в год.
Подписчики на чтение книг, по-видимому, у меня найдутся, хотя числа их я не могу заранее определить. Будьте, Николай Иванович, так добры, скажите Н. П. Курбатову, чтобы он абонировался на вторые экземпляры ‘Современника’ и ‘Русского вестника’. Эти журналы необходимы для моего кабинета для чтения. Потом передайте ему следующее: 1) Во что бы то ни стало постараться взять у кого-либо на комиссию для продажи нот, разумеется более или менее известных композиторов. Этот предмет Н. П. знаком, следовательно, ему нечего давать советов, что именно он должен выбрать. В случае успеха в деле такого рода пусть он примет на себя труд немедленно меня известить, тогда на одной из дверных вывесок я, между прочим, упомяну и о нотах, а заказом вывесок, замечу в скобках, мне медлить нельзя. 2) Так как кабинет для чтения своими голыми стенами напоминает казарму, — купить несколько портретов известных литераторов порядочного размера и хорошей работы. 3) Взять несколько экземпляров ‘Чтения для взрослых детей’, изд. Солдатенкова и Щепкина, и вообще не упускать из виду никакой новой порядочной книги. ,) Сколько возможно позаботиться о скорейшем окончании дел в Петербурге и Москве, потому что квартира готова и помещики начинают появляться в Воронеже на дворянские выборы. Наконец, 5) что он придумает и сочтет нужным купить, пусть покупает, лишь бы купленные вещи подавали верную надежду на сбыт.
Новый год я встретил у М. Ф. Де-Пуле вместе с Н. С.3 ..Пошлет ли мне бог счастье! Я так долго мучился! И теперь, сказать правду, мне не очень весело: тут по своему делу мечешься, как угорелый, до поздней ночи, а в доме между тем неумолкаемый крик и шум, на дворе — песни извозчиков, в кухне — перебранка дворников с кухаркой, в амбаре — воровство овса, и все это требует моего надзора и разбирательства, минуты не дает мне покою! Вот уже целый месяц я не прочитал за недосугом ни одной строчки, черт знает что такое!..
‘Кулака’, мой милый Николай Иванович, нечего мне оставлять про запас. Слава богу, что Василий Александрович4, так добр и великодушен. Пусть он печатает все, исключая дряни, на которую я укажу. Иначе книга по своей тонине должна будет продаваться за ничтожную цену, следовательно, вырученная за издание сумма не покроет моего долга, а платить наличными, выручаемыми за продажу книг в Воронеже, деньгами значит обнажать магазин. Последнее чересчур неловко и нерасчетливо. Мои знакомые в этом отношении совершенно со мною согласны, не восставайте и Вы на меня, мои милые друзья, Николай Иванович и Иван Алексеевич.
Вчера я имел несчастие узнать печальную новость об удалении фон Крузе с поприща его благотворной деятельности5. Грустно! Наша литература понесет в его лице огромную потерю.
У нас нет ничего нового. Семейство Ив. Ал. посылает ему поклоны. Я, с своей стороны, его обнимаю от всей души.
Сию минуту я узнал от достоверного человека, что Гарденин выписывает большой запас французских книг, поэтому Н. Пав. нужно будет крепко позаботиться о достаточном объеме этого отдела моего книжного магазина и обратить особенное внимание на его строгий выбор.
В заключение письма позвольте мне, мой милый Николай Иванович, обратиться к Вам с одним вопросом: неужели Вы сердиты на меня за что-нибудь по поводу распродажи мною Ваших вещей? Я не знаю даже, получили ли Вы мое письмо, при котором был приложен подробный счет всего мною проданного. Пожалуйста, выведите меня из недоумения.

Весь Ваш
И. Никитин.

NB. Слышно о новом издании стихотворений Губера6. Скажите об этом Ник. Пав. Пусть он возьмет его в нескольких экземплярах, старых не нужно. Да, простите меня за бестолковость письма: пишу и толкую с столяром и извозчиками.

35. Н. И. ВTOPOBУ

1859 года, января 5. Воронеж.

Письма мои, мой милый Николай Иванович, летят к Вам одно вслед за другим. Вот что значит сделаться коммерческим человеком! Сидень поднимается на ноги, немой отверзает уста. Говоря откровенно, мне досадно на самого себя за то, что я вечно адресуюсь к Вам с поручениями, просьбами и т. подоб. Но как быть? — нужда! Вот и теперь та же история: примите на себя труд прилагаемую здесь записку передать Н. П. Курбатову1, если он в Петербурге, если же нет и Вы между тем знаете его адрес в Москве, — отправьте эту записку в виде письма в Москву. Я счел нужным прибавить несколько дополнительных замечаний в отношении моего книжного дела. Нового ничего у нас нет, да и распространяться о чем-либо некогда: спешу на почту, досыта наговорившись с красильщиками и штукатурами. И. А. мой глубокий поклон. Письмо его к Н. С. я передал.

Всею душою любящий Вас
И. Никитин.

36. Н. И. ВТОРОВУ

1859, 19 января. Воронеж.

Вспоминая начало моего знакомства с Вами, мой малый Николай Иванович, вспоминая нашу близкую взаимную связь, которая с течением времени росла и крепла, — я невольно опускаю голову. Так много, так много, мой сердечный, мой бесценный друг1, Вы для меня сделали! Сколько испытал я наслаждения в малом кружке Вашего семейства! Сколько провел я в нем счастливых минут! Вас окружает какая-то особенная, благодетельная атмосфера: всякий, кто в нее входит, непременно облагораживается, очеловечивается, поднимается в собственных глазах. Видит бог, я не лгу, не думаю льстить Вашему самолюбию. Нет! Я не могу молчать, я не хочу душить в самом себе чувство благодарности к Вам, мой друг, к Вам, любящая душа, к Вам, милое существо, готовое служить своим ближним до самопожертвования! Итак, не отвергайте моей благодарности! Она — не красноречива, но чиста и прямодушна. Доказательство ее чистоты эти слезы, которые текут по моим щекам и которые я не хочу отирать… О, если б Вы в это мгновение были подле меня, — как бы крепко, как бы крепко я Вас обнял!
Ив. Ал.1 извещает меня, что Вам угодно было принять на себя хлопоты по изданию моих стихотворений. Господи! да как же, наконец, Вас достает? Откуда Вы берете и время и силы для своего бесконечного труда? Но — я молчу, молчу: Вы не любите, когда в глаза говорят Вам правду о Вашем уме и сердце, собирать дань похвал не в Вашем характере.
Я немедленно возьмусь за пересмотр своих старых и новых стихотворений и, без сомнения, в первой моей книжке многое исключу. Ради Христа, не восставайте против моего желания! Зачем же я буду печатать дрянь? Для числа? — Это было бы глупо.
К Курбатову я не пишу ничего: он, наверное, уже выехал теперь из Вашей северной столицы в Москву. Как я рад, что Вы познакомили его с г. Сеньковским. Успеет ли Н. Павл. взять в Москве на комиссию обои? Об этом я прошу его хлопотать, насколько хватит у него ума и ловкости: обои были бы значительной поддержкой моего книжного предприятия.

Весь Ваш
И. Никитин.

37. Н. И. ВТОРОВУ

1859 г., февр. 20.

Мой милый друг, Николай Иванович.

Хоть я и лежу в постели и чувствую, что у меня слишком мало сил для того, чтобы писать, но все же мне хочется перекинуться с Вами словом. О себе я не стану говорить ничего: болен и болен, — что ж такое? Бог милостив, может быть и выздоровею. В эту минуту, лучше сказать в эти последние дни, у меня много накопилось неотрадных дум по поводу открытия моего книжного магазина, и этими думами я хочу с Вами поделиться.
Н. П. Курбатов1 приехал в Воронеж 15 числа вечером, выпил у меня два стакана чаю и немедленно отправился к какому-то родственнику, где и пробыл до полуочи.
На другой день встал в 11 час. утра, тоже напился чаю, сказал мне кое-что о том, как он покупал книги, каких ему хлопот и трудов все это стоило, и снова отправился к своему родственнику, у которого уже окончательно поселился и живет доселе. Вот два дня сряду я не видал в глаза своего помощника по книжной торговле. Книги между тем пришли (из С.-Петербурга) третьего дня, и Курбатов устанавливает их на полки, но дело делается до такой степени медленно, что на меня находит невыносимая тоска. В довершение удовольствия я узнал, что французских книг куплено на сумму около 1200 руб. сер. Сердце облилось у меня кровью от этой новости! Боже мой! Да куда же девать в Воронеже такую пропасть книг? Кому их здесь продавать? Ведь у нас заранее было условлено сделать из французской литературы экстракт, взять только одно лучшее и новейшее, на это было предположено израсходовать до 700 руб., никак не более. И вот набрана всякая дрянь, пошлейшие переводы с латинского, греческого, и пр., и пр. Что мне делать — не знаю. Иван Алексеевич говорит, что Вы, мой друг, еще прежде меня увидели нелепость, сделанную Курбатовым, и взяли с Исакова расписку, чтобы он известное число книг принял от меня обратно. Если это так, — я, немедленно по своем выздоровлении, сделаю выбор и все, что найду для себя ненужным, отправлю в С.-Петербург. И не стыдно ли было г. Исакову подрезать меня на первом шагу! У нас самые мелкие торгаши, какие-нибудь шорники, лошадники и проч., народ — выжига, и те помогают своему брату в то время, когда он в первый раз начинает торговую деятельность, и те говорят: ‘Ну, пусть он оперится, дай бог ему, надо ему помочь…’ Заметьте, — торгаши, а на книгопродавца мы привыкли смотреть как на человека более или менее образованного и порядочного. Где ж тут совесть? Где тут смысл?.. О Курбатове я не говорю ни слова, его обманывали, как малого ребенка, напр., извозчику на , лошади из Москвы до Воронежа он передал более 60 руб. ассиг. ..Это — ужас! Тем более досадно, что я до мельчайших подробностей дал Н. Пав. совет, как и где нанимать извозчиков и по какой цене. Потом он выписал газеты, которые годятся в печку, купил ‘Морской сборник’2, последняя штука даже и не смешит, до того она нелепа. Да мало ли что! Обо всем этом мне говорят добрые люди, сам я еще не видал, сколько добра привезено на счет моего кармана. Вообще дело с Курбатовым у меня, кажется, расклеится, почему — поговорю подробнее в другой раз. Еще я слышал, будто бы он сказал одному из своих знакомых, что половину счета издержек, сделанных им в дороге, он потерял. Как Вам это покажется?.. Встает г. Курбатов в 10 или 11 часов и является в магазин, что называется, не спеша. Когда будет открыт магазин — не знаю. Книг русских очень мало, недостает многих капитальных произведений, а некоторые взяты в самом ничтожном числе экземпляров. Учебников вовсе нет. Если Вы позволите, мой друг, я бы прислал Вам деньги, на которые Вы купите нужные для меня книги. Будьте так добры, отвечайте мне с первою почтою. Г-на Сеньковского поблагодарите за участие, принятое им в моем деле. Я на этот раз не пишу к нему, с одной стороны, потому, что не успел узнать от Курбатова его адрес, а с другой, и потому, что чрезвычайно устал. Все знакомые Вам кланяются. Добрые Н. С. и И. А.3 помогают Курбатову убирать мой магазин и погоняют его, сколько возможно, жаль, что малый попался неподатливый и неповоротливый. Боже мой, боже мой! неужели Курбатову суждено кончить свой [век], как кончает у нас большая часть: жить в деревне, говорить о правде, гласности, прогрессе и наедать живот? Грустно!

Весь Ваш
И. Никитин.

38. Н. И. ВТОРОВУ

1859 г., февр. 27. Воронеж.

Наконец, мой милый друг, Николай Иванович, я поднялся с постели, но до того слаб, что едва-едва могу говорить: так и захватывает дыхание. В своем книжном магазине я был уже два раза. Книжная торговля идет покамест недурно, принимая в соображение время года, и если пойдет так же далее, я хоть не заживу богачом, но, кажется, буду сыт, одет и обут, — больше для меня и не нужно. Принести какую-нибудь, хоть малейшую, пользу читающей публике — вот мое задушевное желание. Подписчиков на чтение книг и журналов набралось уже 30 чел., большею частию годовые. Журналы берут нарасхват, так что нет возможности удовлетворить требование читателей. Будьте так добры, мой друг, передайте прилагаемые при этом письме деньги г. Сеньковскому и попросите его, чтобы он высылал мне за них ‘Отечественные записки’. Первые нумера этого журнала, ради бога, пусть вышлет с первою почтою: очень нужны! Высылкою февральских книг прочих журналов он что-то замедлил, между тем обещался отправлять их ко мне с возможною скоростию.
Простите, что я Вас беспокою, заставляю ходить на почту за моими деньгами, знаю, как дорого для Вас время, но что делать! — нужда, кровная нужда. Я не адресовался прямо к г. Сеньковскому потому, что Курбатов говорит, будто бы он ужасно рассеян и забывчив и может долго не выслать мне журналов. Не знаю, правда ли это?
Дел у меня теперь — тьма-тьмущая. Знакомлюсь с ценами книг, бумаги, и проч., и проч. Но книги расставлены в магазине решительно без всякой системы, придется все перебирать, иначе сам шут не отыщет скоро того, что нужно, а я между тем шатаюсь от слабости, беда и полно!..
Из Академии календарей, если можно, пожалуйста, не берите, так как время на их требование уже прошло, следовательно, придется их все возвращать назад, а это было бы неловко. В выборе прочих книг я полагаюсь на Вас, о чем я уже Вам и писал.
С этою же почтою и посылаю в Москву деньги к Салаеву1 и прошу его выслать мне книг, некоторые книги уже распроданы, но французские идут плоховато. Известное из них число я отправлю к г. Исакову тотчас же, как буду в состоянии их разобрать. Детских книг Николай Павлович2 набрал такую пропасть, что и в 10 лет их не распродашь, ну, да все слава богу!.. Прощайте, мой друг!

Весь Ваш
Иван Никитин.

NB. Будьте так добры, попросите г. Исакова выслать мне по почте следующие книги:
1) ‘Le Culte domestique pour tous les jours de l’annee’ par Napoleon Roussel, 3
2) ‘Pensees de Pascal’ ,.
Да пусть он поторопится высылкою стихотворений Пушкина.
Сейчас явился у нас с Курбатовым новый расчет. Вместо 16 руб. серебр., как я предполагал, я посылаю Вам 250 руб. серебр. К Сеньковскому я пошлю с следующей почтой каталог нужных мне книг, Вы будете выдавать ему деньги, там уж, как хотите.

39. Н. И. ВТОРОВУ

1859 г., марта 6. Воронеж.

Мой милый друг, Николай Иванович.

Подписчики на чтение книг у меня растут как грибы, теперь уже набралось их до ,3 ч., немудрено, что наберется до 60 или 70 ч. — Ужас, да и полно! Ежедневно слышишь одну и ту же фразу: ‘Давайте журналов! давайте журналов!’ А где мне их взять? Я уже просил (не помню, г. Сеньковского1 или Вас, с тем чтобы Вы ему передали) выслать мне еще 1 экзем, ‘Русского слова’2 с приложениями, обещанными редакциею, и 1 экзем. ‘Отечественных записок’. Независимо от этого тотчас же по получении сего моего послания прошу Вас, мой добрый друг, выдать г. Сеньковскому деньги и попросить его, чтобы он выслал мне еще 1 экземпляр ‘Отечеств, записок’, 1 экземпляр ‘Современника’ и 1 экземпляр ‘Русского вестника’ по удешевлений цене (г. Сеньковский, как известно, сбавляет с номинальной цены журнала наполовину по прочтении его в С.-Петербурге). Таким образом, говоря яснее, я должен получить от г. Сеньковского за деньги, которые Вы ему выдадите, следующие журналы: 2 экз. ‘Отечеств, записок’, 1 экз. ‘Современника’, 1 экз. ‘Русского слова’, и, наконец, 1 экз. ‘Русского вестника’ 3 по удешевленной цене. Настойте, ради бога, чтобы он первые нумера всех этих журналов прислал мне с первою почтой, иначе гг. читатели осрамят меня в городе.
Кроме этого, я прилагаю здесь два списка необходимых для меня книг, по одному, если найдете свободное время, Вы купите книги сами, другой — передадите г. Сеньковскому, как добавление к посланному ему мною прежде. Если же у Вас нет свободного времени, сделайте милость, мой добрейший Николай Иванович, не стесняйте себя и передайте оба списка г. Сеньковскому. Он уже посвятил себя на труд приобретения всякого рода книг, ну и пусть трудится, а что ему следует за его хлопоты, я с величайшим удовольствием заплачу, лишь бы он заботился по возможности о моих выгодах.
Отправляясь по моим книжным делам, пожалуйста, мой друг, берите извозчика, в противном случае Вы поставите меня в необходимость ничего Вам не поручать. Я слышал, каково легко разгуливать по Петербургу пешком. И много ли для меня составит расход на извозчика? Все вздор!
Если денег, которые я Вам послал, окажется недостаточно на приобретение всех необходимых для меня журналов и книг, будьте так добры, употребите свои, конечно, если их имеете. При этом письме я мог бы послать Вам 100 руб., но по мелочам посылать совестно: это значило бы заставлять Вас то и дело отправляться на почту, ждать там, тесниться, терять время, и прочее и прочее. Как скоро соберется поболее выручки, я немедленно ее к Вам отправлю.
Теперь поговорю о Пушкине: его нужно взять 20 экзем, (о чем, кажется, я Вам уже писал), взять тотчас по выходе его из типографии и отправить в Москву по адресу, известному Вам из моего прежнего письма (впрочем, я напишу его снова: В Москву. Книгопродавцу Салаеву для передачи в Воронеж книгопродавцу Никитину). Если Пушкина я получу в Воронеже первый из книгопродавцев, — он будет раскуплен нарасхват. Что касается полного собрания сочинений Писемского, пересылкою его чрез Москву в Воронеж нужно будет распорядиться точно таким же образом: чуть он появится в свет, — взять 15 экз. и препроводить их в богоспасаемый город Воронеж.
В заключение моего письма осмеливаюсь, мой бесценный друг, сделать Вам еще одно поручение: возьмите у Бернарда ноты, означенные в приложенном здесь списке, и попросите его переслать их ко мне непременно с первою почтою. Все эти ноты чрезвычайно нужны, и некоторые из них выписываются по поручению m-me Синельниковой. Далее: (как скоро) если выйдет ‘Грамматика’ Буслаева, — взять ее 15 экземпл.
Боже мой! Сколько я заставляю трудиться! Уверяю честью, — невольно краснею… Извозчика, мой друг, ради Христа, берите на мой счет извозчика, или передайте все мои поручения Сеньковскому, если Вам недосуг. Вы знаете мой характер: я буду мучиться, заставляя рыскать туда и сюда любимого мною человека.

Весь Ваш
И. Никитин.

40. Н. И. ВТОРОВУ

Мой бесценный друг, Николай Иванович.

Препровождаю к Вам новый список книг, которые Вы примете на себя труд приобрести и присоединить к прочим. Без сомнения, все, что я поручил купить Вам и Н. А. Сеньковскому, в Москву еще не отослано, и это очень хорошо: лучше все книги отправить разом, для того чтобы книгопродавец Салаев избежал затруднения пересылать мне ящики и ящички порознь. Ради бога, поторопите Сепьковского поскорее окончить покупку всего, о чем я его просил (а купить непременно нужно все: в списке Вашем и в списке Сеньковского много книг, которые назначаются для Воронежской юнкерской школы, и ее библиотекарь потребует от меня, как от комиссионера этой школы, точного исполнения его поручений, остальные необходимы для меня). Не предлагать же мне гг. покупателям полюбоваться на изобилие красующихся в моем магазине французских книг, когда им нужно совершенно другое. У меня кружится голова от соображений, как бы поскорее пополнить свой магазин: просто — стыд перед покупателями! Спросят: ‘Дайте такую-то книгу’, — отвечаешь: ‘Продана’. А какое тут продана, откуда бы она взялась? Соврешь, да и покраснеешь. Впрочем, все слава богу. Я много книг выцисываю от Салаева (на наличные деньги), несколько от Щепкина, да еще большое спасибо Смирдину: вчера я получил от него письмо, в котором он извещает меня, что посылает мне книг и картин (последних немного) на комиссию на сумму 380 руб. сер. Все это Смирдин сделал без всякой с моей стороны пользы, я от души ему благодарен. Наверное, к святой неделе магазин мой будет в полном составе, так что я отдохну и успокоюсь.
Здоровье мое все еще плохо: чуть-чуть брожу, а дела по горло. Курбатов ужасно вял, книги в магазине до сих пор не приведены в порядок, сам шут не отыщет, что нужно. Я постараюсь разойтись с ним миролюбиво, но до этого еще далеко, надо прежде, чтобы я выздоровел. Теперь остается молчать — и только.
Письмо Ваше я получил. Благодарю Вас за Вашу ко мне любовь. Дорого бы я дал, чтобы перемолвиться с Вами словом, насмотреться на Ваше милое, доброе лицо. Где это золотое время, когда, бывало, при закате солнца мы бродим с Вами по полям, говорим о том, что облагораживает душу, между тем в синеве звучит над нами веселая песня жаворонка, тучки горят в огне, поле застилается туманом, рожь засыпает, и запах созревающего колоса разливается в свежем вечернем воздухе… Невозвратное время! Теперь уже не с кем побродить мне по полям.
Простите, что я разболтался, а ведь минуты нет свободной, в голове и пятое, как говорится, и десятое.

Весь Ваш
И. Никитин.

PS. Н. П. Курбатов крепко меня уверяет, что Н. А. Сеньковский чрезвычайно медлен и рассеян, и советует мне войти в сношение с Овсянниковым (книгопродавцем), который будто бы изъявил желание приобретать для меня книги по дешевой цене, если то и другое — справедливо, — с Овсянниковым не мешало бы переговорить и условиться. Между тем я был бы его покупателем.
1859 г., марта 9. Воронеж.

41. Н. И. ВТОРОВУ

3 апреля 1859. Воронеж.

Ваше письмо, мой друг, от 23 марта я имел удовольствие получить. (Вообще Ваши письма получаются мною исправно.) Но как Вы находите время отвечать мне, — я, ей-ей, Вам удивляюсь, ведь у Вас столько дела! Все Вас осаждают — кто за справкой, кто за чем, и все-таки Вас достает… Молчу, молчу, не сердитесь: я знаю, что Вы не любите этой темы.
Ваши поручения немедленно мною переданы гг. Владимирову, Зиновьеву1 и Фалькенштейну, последнему чрез Зиновьева. Все, разумеется, Вас благодарят и пр.
Теперь я снова запою о себе. Вот что значит эгоизм!
Приказчик мне нужен, мой друг, Николай Иванович, непременно. С Курбатовым хотя я ничего еще не говорил, но он уже сообщил одному из моих знакомых, что намерен со мною расстаться. Это намерение, между прочим, видно уже и из того, что он почти не занимается ничем в магазине днем, а вечера проводит у родных или… вследствие чего каталоги русских и французских книг у меня доселе не составлены, что очень дурно. Само собою я был бы очень рад, если бы плата приказчику была, но возможности, умеренная, сходная для меня по моему небольшому торговому обороту, но в Петербурге, я думаю, воображают Воронеж такою глушью, где живут одни волки да медведи, кто согласится отправиться в такую даль за умеренную плату? Хорошо, если бы г. Сеньковский нашел умного и расторопного человека из молодежи, в высшей степени был бы я ему благодарен! Но поведение, поведение — вот статья, которую необходимо принять в соображение. Я сам живу скромно, просто, без барских замашек и того же буду требовать от своего приказчика. Если он будет добр, — я смею ручаться, — меня полюбит.
Сделав несколько новых поручений г. Сеньковскому, я вижу, что той суммы, которую я Вам послал, недостанет, если Вам можно уделить мне часть из своих денег, — уделите, а нет — пусть Сеньковский отсрочит покупку гриф[ельных] досок, ножей и пр. Эта мелочь мне нужна не к спеху. На будущее время я буду адресовать свои деньги прямо уже к Николаю Алексеевичу,2 он, как видно, — отличный малый, хотя и купил мне ноты куда не выгодно.
Мысль Ваша, мой друг, о высылке мне разных новостей по части книжной — превосходна. Но смело можно брать только одни литературные произведения, в их выборе я совершенно полагаюсь на Вас, но произвед[ения] нелитературные покупать только те, которые могут быть названы капитальными, иначе как раз убьешь деньги и останешься с хламом. Портреты литераторов в особенности должны быть присылаемы заранее (я разумею изд. Мюнстера), брать их можно в 2-х или 3-х экз., смотря по тому, с каких лиц сняты эти портреты. Напр., выпуск III — просто прелесть по выбору.
Торговля моя идет уж чересчур тихо, может быть потому, что у нас в настоящее время пресквернейшая погода. Ну, да ничего! все слава богу! Знаете ли, мой друг, в первые дни, когда я, едва держащийся на ногах, стал являться в свой книжный магазин, меня неотступно преследовала одна мысль: ‘Вот ты был дворник, жил в грязи, слушал брань извозчиков, теперь ты хозяин порядочного магазина, всегда в кругу порядочных людей’, — и много, много приходило мне тогда на ум, как приходит и в эту минуту (я пишу в магазине), и хочется мне плакать, да, мой друг, плакать и молиться… О, зачем я не могу Вас обнять, мое бесценное сокровище? Да будет благословен тот день, когда я в первый раз Вас встретил, да будут благословенны все часы, которые я провел в Вашем милом семействе.

Весь Ваш
И. Никитин.

NB. Нет ли слухов о ::сем комиссионерстве в Академии?

42. Н. И. ВТОРОВУ

Христос воскресе, мой милый друг, Николай Иванович.

Поздравляю Вас с праздником, крепко обнимаю и целую.
На этот раз я имею сообщить Вам приятную новость: с Курбатовым, наконец, я развязался, все обошлось прекрасно — тихо и мирно, без всяких вспышек с моей стороны и без всяких сильных возражений со стороны Н. П.1. Я объяснил ему, что невозможно учесть годовую прибыль от продажи книг и проч., след., условие нашего товарищества — мечта, неприложимая к делу. Затем сказал ему, не угодно ли поступить ко мне приказчиком, Курбатов отвечал: ‘Очень рад’ — и объявил годовое жалованье в 80 руб. серебр. Я, разумеется, не мог согласиться на такое огромное жалованье, — и мы разошлись. С той поры на душе у меня легче, и сон мой покойнее. Курбатов — добрый и честный человек, в этом нет ни малейшего сомнения, но характеры наши, наши взгляды на то, как нужно себя держать, когда обедать, отпирать и запирать магазин и проч. и проч., совершенно противоположны. Курбатов не может одеться без лакея, тем более пообедать или напиться чаю, а я — человек невзыскательный: подаст мне кухарка на стол, что нужно, — хорошо, нет — я и сам все приготовлю. Да признаться, таким двум молодцам (купеческое выражение), как я и Н. П., решительно нечего делать в магазине: книжная торговля идет чрезвычайно вяло, иногда в день выручается 3 руб., иногда 5 руб. Один я все-таки не робею: и буду сыт и обут, я привык жить скромно, но платить огромное жалованье я не в состоянии. Хорошо, мой друг, если бы Вы нашли мне помощника в С.Петербурге рублей за 200 в год или с чем-нибудь. Этот помощник нужен мне только для того, чтобы я мог иногда отдохнуть или поехать за город подышать чистым воздухом — не более: ежедневно сидеть с утра до ночи в магазине — и скучно и вредно для моего здоровья.
Н. А. Сеньковский не совсем аккуратно исполняет мои поручения: некоторые из назначенных мною книг он, вероятно по рассеянности, не купил, что видно из присланного мне им счета и за что, как комиссионер Вор[онежской] юнкерской школы, я получил жесточайший выговор. Между тем я знаю, что книги эти всюду легко найти, и теперь я послал за ними в Москву к Салаеву, прося его выслать их мне по почте. Далее: Сеньковский решительно позабыл столько выгодную для меня толкучку, что также видно из его счета. Нельзя ли ему как-нибудь об этом намекнуть? А главное, для чего он присылает мне книги, о которых я его не прошу? Например, он пишет мне, что купил для меня соч.: ‘Молочные коровы’, — черт знает что такое! Ведь я — не фермер, разве пойдут подобные книги в Воронеже? и пусть бы они были 5 кол. за экз., а то…
У меня к Вам, мой милый друг, покорнейшая просьба: купите для меня разных мелочей, как-то: портфелей, которые содержали бы в себе прибор для дамского письма, ну-с, еще — еще я и сам не знаю чего, т. е. не вижу вещей, не знаю их названий, но повторяю, что мне нужно все, что относится, хотя сколько-нибудь, к письменным принадлежностям, что бросается в глаза, что по своей невысокой цене может иметь хороший сбыт. Ради бога, мой друг, выберите подобные вещи по своему усмотрению. Я полагаюсь на Вас безусловно. Торговля одними книгами — дело невыгодное. У Вас прекрасный вкус, стало быть, Вы не ошибетесь. Сделайте милость, исполните мою просьбу…

Весь Ваш
И. Никитин.

13 апреля 1859 г., Воронеж.

43. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж, 1859 г., мая 8.

Что это об Вас, мой милый друг, Николай Иванович, нет ни слуху ни духу? Здоровы ли Вы и Ваше семейство? Я и Придорогин ежедневно ломаем головы, стараясь объяснить Ваше молчание. Если у вас пропасть дела, — это еще не беда, и я покоен… Сохрани Вас бог от всего дурного.
Новостей у нас нет, впрочем разве одна: М. Ф. Де-Пуле получил Станислава на шею. На днях я имел честь представляться начальнику губер[нии], который принял меня очень деликатно и радушно1. Мои торговые делишки идут так себе, недурно, но здоровье — вот Вам доказательство — мой почерк: верите ли, едва хожу, едва владею руками. Если настанет тепло и не поможет мне купанье, тогда останется одно — умереть. Воля Ваша, стихотворений своих поправлять я теперь не в состоянии, так печатать не могу, напишу к В. А. Кокореву об этом, пусть он, ради Христа, меня извинит и простит и даст время на месяц или на два для обработки моей стихотворной мелочи.
Г-ну Сеньковскому я послал недавно 250 руб. на покупку разных разностей, посоветуйте ему, какие нужно выбрать географические карты, имея в виду учеников гимназии. Еще поручил я ему купить портфелей, сумеет ли он их выбрать? Беда покупать вещи за глаза, — таково мое положение.
Что же Вы, мой друг, не напишете мне, сколько я Вам должен? Я поспешил бы расплатиться. Пожалуйста, напишите.

Весь Ваш
И. Никитин.

44 Н. И. ВТОРОВУ

Мой милый друг, Николай Иванович.

Несмотря на свои беспрерывные служебные занятия, Вы не оставили без внимания моей просьбы относительно перемены посланных мною к г. Исакову книг. Приношу
Вам сердечную благодарность за Ваше неизменное ко мне расположение, за Ваше искреннее участие в успехе нового для меня книжного дела. Если бы была возможность, с какою радостию я отправился бы теперь в Петербург и как бы горячо и крепко обнял Вас при свидании! Но, к несчастию, желание это решительно для меня неосуществимо: едва я начал оправляться от одной болезни — простуды, явилась другая — скорбут. Ноги мои распухли, покрылись красно-синими пятнами и окончательно отказываются мне служить. Словом, повторяется та же история, которая была со мною назад тому три года. Впрочем, я не теряю присутствия духа и не бросаю дела, проводя целые дни в своем книжном магазине. Там у меня есть отдельная комната, где я постоянно читаю, лежа на диване. Если является покупатель, мне дают тотчас об этом знать, и я, прихрамывая и морщась от боли, выхожу к нему, и, как могу и умею, удовлетворяю его требование. Доктора единогласно советуют мне пользоваться чистым воздухом, прогулками в поле и в лесу. С своей стороны, я вполне понимаю, как было бы хорошо для меня пожить некоторое время без забот и занятий, но обстоятельства сложились так, что мне остается отказаться от подобной жизни или насладиться ею в самой ничтожной мере. Причина этому — необходимость моего присутствия в моем книжном магазине. Приказчик, рекомендованный мне г. Сеньковским, уже недели две с половиною приступил к отправлению своей должности. Действительно, он чрезвычайно учтив и скромен, о чем г. Сеньковский извещал меня заранее, но, увы! ведь этого мало для того, чтобы я мог отдохнуть, предоставив ему полную свободу действий по части книжной торговли. Чиадров не только не знает русской литературы в полнейшем смысле этого слова, — он не знает даже правописания, которое доходит у него до последней степени нелепого. Что касается французского языка, — вот образчик его сведений: на днях известный журнал, отданный для чтения одному из моих подписчиков, он отметил в книге и в билете подписчика таким образом: реву де монд…, — это, изволите видеть, выходит: ‘Revue des deux Mondes’. Co стороны эта история только смешна, а меня она заставляет краснеть. Книжный магазин — не дегтярная лавка, где всякая нелепость прощается продавцу потому, что он не более, как дегтярь, — и только. Вчера, при М. Ф. Де-Пуле,
Чиадров вдруг ни с того ни с сего заговорил об одной статье, напечатанной в ‘Русском дневнике’ и Написанной одним из воронежских жителей. ‘Я, — [заметил] сказал он с насмешкой, — я не понимаю, почему подписчики наши так сильно добиваются прочитать эту статью? Написана она незавидно, сказать без самохвальства, я написал бы лучше…’ — ‘Разве Вы пишете?’ — возразил Де-Пуле. ‘Как же, я недавно отдал в редакцию ‘Современника’ статью о крестьянском вопросе, да вот до сих пор что-то нет о ней слуху…’ Вы знаете Де-Пуле — человека необыкновенной доброты и деликатности, но и он не удержался и отвечал звонким смехом на простодушный рассказ моего приказчика. Короче: мальчик, который служит у меня два месяца и которым в эти два месяца я руководил, смыслит далеко более Чиадрова в книжной торговле. Понятно, что г. Сеньковский был последним доволен: в его ‘Библиотеке для чтения’ все книги занумерованы, Чиадрову оставалось только взглянуть на нумер и подать подписчику требуемую им книгу. При строгом порядке такого рода, кажется, может действовать машина вместо человека, и тогда едва ли будет какое-либо упущение, но в книжном магазине дело другое. Здесь машина уже не годится, потому что, рад не рад, иногда приходится говорить с покупателем о том или другом авторе известных произведений и произносить о них свое мнение более или менее верно. Но в особенности мучит меня отдача в чтение французских книг. Только выйдешь за дверь магазина и сделаешь несколько шагов по улице, смотришь, бежит мальчик: ‘И. С, пожалуйте в магазин’. — ‘Зачем?’ — ‘Прислали за французскими книгами’. Разумеется, и пойдешь назад, и кончена едва начатая прогулка. Вот Вам и вдыхай чистый воздух! Впрочем, все ничего, все слава богу! Главное — я в своей стихии и не слышу домашнего крику, не вижу отвратительных дрязг, — и это уже для меня счастье, за которое я благословляю и буду благословлять Василия Александровича.
Извините, мой друг, за длинное письмо. В заключение прошу Вас, если еще не отправлены ко мне книги г. Исакова, купить следующее:
2 экземпляра карты Европы, на французском языке, послед, издания,
2 — карты России, тоже послед, издания, в небольшом размере,
1 — карту России в большом размере с обозначением всех почтовых дорог.

Весь Ваш
И. Никитин.

Воронеж, 1859 г., 22 июня.
NB. О покупке карт прошу Вас, потому что Вы очень хорошо знаете по этой части. Пишу не для фразы.

45. Н. И. ВТОРОВУ

Возобновляя в памяти прошлую мою жизнь, так богатую разнообразною горечью, и всматриваясь во Bee* окружающее меня в настоящее время, — и там и тут я нахожу для себя мало утешительных явлений. Впрочем, я не хочу повторять старой, плачевной песни о том, как мне жилось прежде и как живется теперь: на Вас она навела бы тяжелую скуку, на меня — невыносимую тоску. Назад тому несколько лет счастливый случай свел меня с несколькими личностями, которые имели благодетельное влияние на развитие моей нравственной стороны, — вот о них-то я хочу сказать два-три слова. Эти дорогие для меня люди были: Вы, мой друг, Николай Иванович, Нордштейн, Придорогин и Де-Пуле. Но никто из этого небольшого кружка не мог узнать меня настолько, насколько должны бы узнать меня Вы, потому что я вполне раскрывал перед Вами одним мою душу и в радости, горе Вам одному высказывал мои сокровеннейшие мысли, по которым, без всякого затруднения, Вы могли судить о светлых и темных сторонах моего характера. К сожалению, оказывается, что и Вы знаете меня недостаточно. Доказательство — Ваше письмо1, которое глубоко меня опечалило и задело за живое.
Я не смею отрицать, что дикий образ моего воспитания и отвратительная обстановка моих детских лет, может быть, явственно положили на меня свое темное клеймо, что много привилось ко мне дурного, что это привитие испортило до известной степени мой характер и не дало, как бы следовало, выработаться во мне всему благому и разумно-человеческому. Что ж делать? Как бы то ни было, все-таки приговор Ваш надо мною слишком строг и едва ли не ошибочен.
Вы ставите меня в разряд торгашей, которые, ради приобретения лишнего рубля, не задумываются пожертвовать своею совестью и честью. Неужели, мой друг, я упал так низко в Ваших глазах? Неужели так скоро я сделался мерзавцем из порядочного человека? (Если бы во мне не было признаков порядочного человека, я уверен, Вы не сошлись бы со мною близко.) Грустное превращение! Вот к чему привело меня открытие книжного магазина! Итак, мои слова: — пора мне удалиться и отдохнуть от сцен, обливающих мое сердце кровью, — были ложью, мое желание принести некоторую долю пользы на избранном мною поприще — было ложью, моя любовь к труду, безукоризненному и благородному, — была ложью… Неужели, мой друг, все это справедливо?
Вы говорите, что я гублю свое здоровье, с утра до ночи замкнутый в стенах своего книжного магазина. Вы зовете меня в СПб., надеясь, что поездка меня исцелит и рассеет. Но что же я буду там делать без денег и как доеду туда без денег? Книжная торговля идет так вяло, что я никак не собьюсь уплатить А. Р. Михайлову мой долг, состоящий из 200 руб. сер. Наконец допустим, что, благодаря добрых людей, деньги на дорогу у меня найдутся, что станется со мною, если в продолжение пути желудок мой расстроится еще более? Заметьте, что здесь, на месте, при жизни совершенно регулярной, я счастлив, если проходят две недели без появления слизей, как следствия воспаления кишечного канала. Дорожная тряска, беспокойство и несвоевременный прием пищи для меня неблагодетельны, — это я испытывал, проезжая каких-нибудь сто верст. Далее Вы говорите, что из-за книжного дела я бросил свои стихи, т. е. что я черствею сердцем, тупею умом. Нет, мой друг, обвинение это, высказанное Вами из любви ко мне, — неосновательно. Не в книжном магазине я сижу с утра до ночи, увиваюсь не около покупателей (которых, скажу кстати, приходит очень мало), а просто в особой, смежной с магазином комнате, лежа на диване, читаю все, что нахожу под рукою дельного, не читать — для меня значит не жить… Где же тут торгашество?
Нанять где-нибудь в деревне квартиру я не решаюсь, потому что не привык к затворнической жизни, не могу обойтись без кружка двух-трех близких мне, мыслящих людей. И кто будет ухаживать за мною в деревне? Кто будет обвертывать на ночь дрожжами мои ноги? Кто приготовит мне мой диетический стол, до крайности мне надоевший, между тем необходимый при сильном расстройстве моего желудка? Кухарка, живущая у меня несколько лет, хорошо знает, что и когда нужно мне варить и жарить, но ей невозможно оставить двор, где, во время моего отсутствия, она заменяет хозяйку. Деревенская баба не заменит мне моей кухарки, иметь повара не позволяет мне мой карман. (Быть может, в последних словах Вы заметите мою страсть к гнусным рублям? Как быть! Пишу, что думаю, входить в долги ради повара я не намерен.) Прежде я имел временное пристанище у Плотникова, но дом его глядит теперь уже не так. Старик Плотников умер, дочь его вышла замуж, в семействе явились новые отношения лиц одного к другому, притом больной гость надоест скоро хозяевам, я знаю примеры, что больные надоедают родному отцу или родной матери.
Что касается моего молчания, моего бездействия, которое, по Вашим словам, губит мое дарование (если, впрочем, оно есть), — вот мой ответ: я похож на скелет, обтянутый кожей, а вы хотите, чтобы я писал стихи. Могу ли я вдуматься в предмет и овладеть им, когда меня утомляет двухчасовое серьезное чтение? Нет, мой друг, сперва надобно освободиться от болезни, до того продолжительной и упорной, что иногда жизнь становится немилою, и тогда уже браться за стихи. Писать их, конечно, легко, печатать, благодаря множеству новых журналов, еще легче, но вот что скверно, если после придется краснеть за строки, под которыми увидишь свое имя. Мне кажется, и Вы не одобрили бы всякой написанной мною дряни… Повторяю, мой друг, надобно сперва выздороветь, — иначе: ‘плохая песня соловью в когтях у кошки…’2
Недавно я познакомился очень близко с доктором Болховитиновым3. Вы знаете этого умного человека, след., распространяться о нем нечего. Он запрещает мне даже чтение, хотя бы оно было в легком роде, не только умственную работу. Но довольно о моей болезни: и Вам, я думаю, я наскучил длинным письмом, да и мне не весело оправдываться в глазах горячо любимого мною человека.
В письме своем, между прочим, Вы упоминаете о Чиадрове4 и рекомендуете мне быть к нему более снисходительным, где нужно, его поправлять, давать ему советы и так далее. То-то и прискорбно, мой друг, что г. Сеньковский прислал ко мне безграмотного ученика с условием платить ему ежегодно 2,0 руб. и чрез долгое время приготовить из него приказчика для книжного магазина. Моя же цель была следующая: я рассчитывал на отдых, на свободу, передав свои занятия по книжной торговле знающему свое дело человеку, а Чиадрова в этом знании превосходит служащий у меня мальчик. Чиадров был волонтером в армии, был содержателем гостиницы, раздавал несколько месяцев в библиотеке г. Сеньковского толпе читателей занумерованные книги — и только. Мою записную книгу он до того перепутал, что я поставлен в необходимость заменить ее другою. Чиадров — добрый человек {Впрочем, доброта его еще не испытана на самом деле. На днях случилась история такого рода: Чиадров проснулся рано поутру и разбудил мальчика, спавшего с ним в одной комнате. Мальчик вскочил не вдруг, за что Чиадров так сильно ударил его ногою пониже спины, что бедняк, приподнявшись, попал головою об стену. Этого мало. Когда Чиадров начал бранить его скверно матерными словами и когда мальчик возразил ему, что подобных слов он не слыхал еще от хозяина, приказчик мой вышел из себя и надавал мальчику пощечин, да таких горячих, что лицо последнего облилось кровью. На другой день поутру явился ко мне с окровавленным платком и с жалобой отец избитого, и я имел несчастье выслушать много горьких упреков.}, но для меня решительно не годится.
В конце своего письма Вы отказываетесь от исполнения всех моих поручений по книжной торговле. Мне кажется, Вы написали это сгоряча. Мне не верится, чтобы так скоро Вы могли меня разлюбить. Снисхождения, мой друг, побольше снисхождения! — говорю собственными Вашими словами. Еще нет налицо доказательств моей вины, а Вы меня изобличили и осудили.
Сердитесь на меня или нет, я снова прошу Вас: пожалуйста, купите ‘Полное собр. св. гражд. законов’ с приложениями и передайте их Смирдину для пересылки ко мне.

Весь Ваш
И. Никитин.

1859, 6 июля, г. Воронеж.

46. Н. И. ВТОРОВУ

Мой милый друг, Николай Иванович.

Небольшое улучшение моего здоровья дало мне возможность взяться за труд. Теперь я занят поправкою своих мелких стихотворений. Я думаю, что в конце августа я пришлю Вам их непременно1. Признаюсь Вам, я почти ничем не доволен, что ни прочитаю, — все кажется риторикою. Грустно… Видит бог, многое писалось от души. Знаю, что Вы будете недовольны моею строгостию к родным моим детищам, да что же делать! И рад бы глядеть на них с любовью, но, увы! они ее не заслуживают. Впрочем, так и быть. Как видно, природа не слишком щедра на свои дары, надо поневоле довольствоваться немногим. Будьте так добры, напишите мне с первою почтою, должен ли я переписывать ‘Кулака’2 для представления его в цензуру? Мне говорят, что можно представить туда печатную книгу, это избавило бы меня от тяжелой переписки, я говорю тяжелой, потому что с моею слабою грудью не отрадно сидеть в согнутом положении. Если же переписка необходима, я немедленно за нее возьмусь.

Весь Ваш
Иван Никитин.

1859 г., июля 20.

47. Н. И. ВТОРОВУ

Мой милый друг, Николай Иванович.

Посылаю Вам для представления в цензуру собрание своих стихотворений и ‘Кулака’. Не браните меня за некоторые поправки: в другом, т. е. в прежнем, виде я не согласился бы ни за какие деньги представить мой труд на суд публики. Правда, и теперь я им не доволен, но сравнительно все-таки он мне кажется лучшим. Несчастная болезнь помешала мне делать дело не спеша. Тогда стихотв. мои, конечно, выиграли бы более, но так как отсрочка далее невозможна, пусть они с богом являются на божий свет. Единственное мое желание теперь — поскорее покончить с цензурою, с тою целию, чтобы книжка вышла к Рождеству. О наружности издания я не говорю: на этот счет все зависит от распоряжения и приказания Василия Александровича, 1 впрочем, я уверен, что он, так же как Вы и я, — не поклонник серенькой бумаги и, без сомнения, не испортит книги ради расчета в нескольких рублях.
В ‘Кулаке’ есть место, не пропущенное цензурою.
Я не вписал исключенных стихов, потому что не знаю, могу ли я это сделать. Вот эти стихи, если возможно, Вы прибавите их сами:
Меж тем по улице широкой,
[Куда-то] Под ливнем, гнали в путь далекий,
В халатах серого сукна
Толпу преступников. Она
Шла медленно, звеня цепями,
Конвой с примкнутыми штыками
Ее угрюмо окружал,
И барабан не умолкал.
‘Пошел народец на работку! —
Лукич подумал: — да, ступай…
Поройся там, руды в охотку
И не в охотку покопай…
Есть грош, достать на подаянье…
Поди, Скобеевы живут,
Их в кандалы не закуют,
Не отдадут на покаянье…’
Я был бы очень рад, если бы цензура не была против этих 16 строк, потому что они служат дополнительной чертой характера Лукича, но, если не удастся, — так и быть! Между стихотворениями я забыл при переписке набело сделать следующую надпись: ‘Посв. Н. И. Второву’2. Оно называется: ‘Могила дитяти’ и внушено мне на кладбище, где похоронен Ваш Николенька. Я уже отослал его с посвящением Вам для напечатания в журнале ‘Народное чтение’, потрудитесь, милый друг, своею рукою написать на нем эти слова: ‘Поев. Н. И. Второву’. Дело в том, что посылка уже зашита и распарывать ее некогда: я спешу на почту как угорелый.

Весь Ваш
И. Никитин.

1859 г., августа 21. Воронеж.

48. Н. И. ВТОРОВУ

Мой милый друг, Николай Иванович, при отправлении к Вам с прошлого почтою моих стихотворений я сделал непростительную глупость, не дав собранию их никакого названия. Вот что значит торопиться! Я долго толковал об этом с М. Ф. Де-Пуле, и вопрос, однако, остался нерешенным. Дать простое название: Стихотворения И. Никитина’ — неловко, потому что в число их входит поэма. Написать: ‘Сочинения И. Никит[ина]’ — неловко, потому что чересчур громко. Но заглавие какое-нибудь нужно, и, не придумав сам ничего порядочного, я полагаюсь вполне на Ваше благоусмотрение. Мне кажется, можно назвать просто стихотворениями: так, напр., вышли же два тома соч. Майкова под таким названием, между тем в число мелких пьес вошли ‘Три смерти’, подобное произведение — уже поэма, а не стихотворение. Впрочем, повторяю: как Вы решите, так пусть и будет г. Дай-то бог поскорее покончить с цензурою, а все остальное пойдет на лад.
Что сказать Вам новенького? Число подписчиков на чтение у меня возросло до 83 человек, с наступлением осени, я думаю, эта цифра должна увеличиться. Хотя каждый журнал я получаю в числе трех экзем., но и тут, при всей моей ловкости и изворотливости, оказывается нередко большой недостаток в известное время в известных нумерах. Воспитанники учебных заведений, увы! почти не читают… Три человека из них у меня абонированы, не правда ли — небольшое утешение! Но как велико влияние Де-Пуле на кадетский корпус, Вы представить себе не можете. Страсть к чтению в этом учебном заведении растет, так сказать, не по дням, а по часам, читают, заметьте, все, что есть лучшего на русском языке, приобретают тоже. Да, Де-Пуле — прекрасная душа, и, если бы встречалось на святой Руси поболее таких преподавателей, мы бы далеко пошли вперед. Вот Вам еще новость: у нас страшная засуха и нестерпимые жары, от пыли дышать невозможно.

Весь Ваш
Иван Никитин.

1859 г., августа 2,. Воронеж.

49. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. Сент. 11, 1859. г.

Спешу отвечать Вам, мой милый друг, Николай Иванович, на Ваше письмо.
Предположение Ваше издать собрание моих мелких стихотворений отдельно от ‘Кулака’, мне кажется, не может состояться, потому что В. А. Кокореву1 дано мною слово отдать в его полное распоряжение все, что у меня имеется написанного под рукою, изменять слово было бы неловко, да и к чему принимать Вам на себя двойные хлопоты? Ей-ей, мне и без того совестно, что я отнимаю у Вас так много времени. Пусть все печатается разом. Название книги — вещь не важная, назовите хоть просто: собрание стихотворений, что ж такое, что будет небольшая неточность, — не повесная беда.
Что касается поправки некоторых моих прежних пьес, — она, мой милый друг, — дело решенное. Если я ошибся, пусть отвечаю перед публикой один. Это — гораздо лучше. По крайней мере у меня не будет задней мысли: ‘Ах, зачем я послушался вот того-то или того-то’ в то время, когда начнут меня щелкать в журналах, к чему, впрочем, нам не привыкать стать.
В стихотв.: ‘Ехал из ярмарки ухарь-купец…’, вместо: ‘Девичья песня при зорьке видна’, надобно читать так:
Девичья пляска при зорьке видна,
Девичья песня за речкой слышна…
Я, по рассеянности, ошибся и не успел поправить своего промаха, примите хоть Вы на себя труд изменить не у места поставленное слово. Стихотв.: ‘Старый слуга’ я сам, как и Вы, недоволен, да уж так — хотелось пустить его в [общем] одном выходе вместе с прочими. А надписали ли Вы посвящение следующим образом: ‘Поев. Н. И. Второву?’ (я разумею стихотворение: ‘Могила дитяти’), может быть, оно Вам не нравится, что ж делать, чем богат, тем и рад2.
О стихотв.: ‘Ночлег извозчиков’, ‘Купец на пчельнике’ и проч. в этом роде, право, не стоит говорить: вода, мой милый Николай Иванович, просто вода… Они мне страшно надоели.
На замечание Ваше, почему я не выставил годов под стихотворениями, скажу вот что: выставка подобного рода имеет смысл под произведениями Пушкина, Лермонтова и так далее, вообще под произведениями людей, за развитием таланта которых читатель следит с особенным любопытством. Ваш покорнейший слуга не имеет на это претензии, не желает сказать о себе: смотри, мол, любезный читатель, видишь, как я шел прогрессивно, видишь, как я развивался. — Боже сохрани! Где оно, это развитие? Все — суета сует!.. Если я, в самом деле, подвинулся сколько-нибудь вперед, заметят и без цифр. А вот о чем нельзя не пожалеть: книга моя к Рождеству, как видно, не выйдет, потому что времени остается немного.
Воображаю, мой друг, как насолил я Вам своим поручением — покупкою у Берендса разных вещей. Простите, ради бога! Зимою, когда я приеду к Вам, дайте мне хорошенькую мутку с приговором: вот, мол, тебе, злодей! не докучай! не докучай! не докучай!.. Затем (о ужас! еще к Вам просьба) передайте, пожалуйста, г-ну Смирдину3 прилагаемый при сем список книг и попросите его не замедлить их высылкою. Отчего он не высылает мне 10 экз. ‘Фрегата ‘Паллады’ Гончарова? Скупится, что ли? Скажите: грешно! — Расплатимся, пусть не боится.
До свидания, мой незабвенный друг. Эх, когда-то я Вас увижу и обниму?

Весь Ваш
И. Никитин.

50. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 12 октября 1859.

Спешу сообщить Вам, мой милый друг, Николай Иванович, неприятную новость: наш добрый Иван Алексеевич х крепко болен. Я и он простудились вместе в проклятом театре, где достались нам последние кресла у дверей на сквозном ветре, впрочем, я был счастливее его, успев уйти в ложу моих знакомых в первом антракте пиесы, он же, бедный, просидел до конца спектакля и схватил страшный головной ревматизм. Я еще таскаюсь, но бок болит нестерпимо, едва-едва перевожу дыханье, растирания и порошки внутрь не помогают. Вот Вам и медицина! Тьфу!
Завтра дает, по случаю закладки памятника Петру Великому, наше купечество изысканный завтрак графу Дмитрию Николаевичу Толстому2. Граф отлично принял наше сословие, наговорил ему много любезностей и, разумеется, всех очаровал. Вы знаете, что мы не привыкли к ласкам…
Передали ли Вы, мой добрый друг, оставшиеся у Вас мои деньги г. Смирдину? Если еще нет, — пожалуйста, их передайте, но уж отделаю же я его, когда буду в Петербурге! Деньги платишь честно, книги получаешь только наполовину, с разными нелепыми отговорками и замечаниям, и вдобавок тебя потчуют невежливыми, безграмотными письмами. А ведь тоже столичные книгопродавцы! Эхма!
Что Ваше милое семейство? Здоровы ли Вы все? Будьте так добры, передайте мое глубочайшее почтение Надежде Аполлоновне.

Весь Ваш
И. Никитин

51. Н. И. ВТОРОВУ

Вот когда, мой милый друг, Николай Иванович, дождался я свободного времени, жаль только, что оно не совсем весело. Простуда замкнула меня дома, в четырех стенах, сижу себе, сложивши руки, глотаю хинин, мучусь от головной боли и, чтобы найти себе хоть какое-нибудь утешение, посылаю послания к своим милым друзьям на Юг и Север.
Моя книжная торговля находится в наисквернейшем положении, и вот этому причина. Чтобы удовлетворить, по возможности, требования 135 чел. подписчиков, я увеличил число выписываемых мною книг. Запасных денег, разумеется, у меня нет, и на приобретение книг я принужден был употребить сумму, вырученную за письменные принадлежности. Книг все-таки оказывается мало, письменных принадлежностей почти совсем ничего нет, между тем они-то и есть единственная поддержка, без которой ни книж[ный] магаз[ин], ни библ[иотека] для чт[ения] никаким образом существовать не могут. Предвижу недалекое печальное время, когда магаз[ин] мой запаршивеет и станет на ряду с мелочными книжными лавчонками. О, какое тогда будет торжество для воронеж[ских] книгопродавцев! Богач Гарденин, ненавидящий меня всеми силами души за правильную торговлю, непременно даст блистательный бал… А между тем дело могло бы идти без труда, могло бы иметь хороший успех, если бы я мог употребить хорошую сумму на приобретение письменных принадлежностей. Знаете ля, сколько у меня теперь писчей бумаги? — Едва ли наберется две стопы… Хорош магазин! Не говорю о красках, ножичках, и пр., и пр., увы! всего этого тоже не имеется налицо. Короче: все пропадет неизбежно, если мне не представится случая сделать порядочный, разнообразный запас пис[ьменных] принадлежностей. Преотвратительное, мой милый друг? положение! С столич[ными] книгопродавцами, исключая Салаева, которого обниму и расцелую, если увижу, за точное и добросовестное исполнение всех требований, — решительно нельзя иметь дела: просишь то — высылают другое, и покуда дождешься присылки, уже минует надобность в известной книге. Напр., г-ну Смирдину несколько месяцев назад я писал, чтобы он прислал мне 10 экз. ‘Обломова’ тотчас же по выходе его из типографии, — увы! ни слуху ни, духу!.. Хоть бы ответил: вот тебе шиш, а не ‘Обломов’, все-таки был бы здесь какой-нибудь смысл. Вот теперь прошу у г. Сеньковского новое изд. соч. Лермонтова, посмотрим, что будет… Но довольно о сем.
Наружность Воронежа, слава богу, улучшается: тополи на Двор[янской] ул. рассаживаются реже, в некоторых местах на тротуарах ставятся деревянные, окрашенные желтою краскою, столбы. Нищие пользуются полною свободою собирать милостыню под окнами… Не много, но для начала и это недурно!
Как Вы, мой друг, поживаете? Придорогин все еще болен. Милый Де-Пуле здоров и обоих нас навещает. Что за святая душа у этого человека! Как благодетельно, как огромно его влияние на восп[итанников] Воронеж[ского] кад[етского] корпуса!
Будьте так добры, передайте Я. А. Исакову прилагаемый при сем список книг, названия которых пишу буква в букву. Неужели выйдет ошибка? Учебная книга Margot — общеизвестна, притом у меня нет ее под рукою, — вот почему не полно ее оглавление. В последний раз г. Исаков назначил ей цену 75 коп. сер. за экз. с уступкою 10 проц. с рубля. Спасибо ему, от души спасибо: прежде ее высылали мне по 90 коп.
Крепко Вас обнимаю и желаю Вам всевозможного счастья.

Весь Ваш
И. Никитин.

Воронеж. Октября 28. 1859 г.

52. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж, 1859, ноября 13.

Не знаю, с чего и как начать свое письмо к Вам, мой милый друг, Николай Иванович!.. Сердце мое облито кровью, удар еще так недавно разразился надо мною, что я решительно не могу привести в порядок своих мыслей: в голове моей все перемешалось и перепуталось…
Общий наш добрый знакомый, или, лучше сказать, общий наш друг, И. А. Придорогин вчерашний день, в 10 час. утра, кончил свое земное поприще. Он до конца жизни сохранил ясность рассудка и силу памяти. Последние слова его, между прочим, были следующие: ‘Скажите Второву, Де-Пуле и Никитину, что я горячо их любил’. Семейство покойника совершенно потерялось, вопль и рыдания слышны по всему дому. Бедная Евпраксия Алексеевна1, эта сестра милосердия, посвятившая себя всецело на служение своим ближним, убита печалью. Не знаю, достанет ли у нее силы перенести эту печаль. К несчастию, я не могу сказать ей в утешение ни одного слова, не могу отдать последнего поклона и поцелуя моему усопшему другу, потому что сам лежу болен.
Вчера заехал ко мне Де-Пуле, сообщил мне нечто о последних минутах покойника и замолчал. Так сидели мы около 2-х часов. О чем было нам говорить? Горе еще слишком свежо, мы не могли усвоить себе мысли, что Придорогин более не существует.
Итак, теперь в Воронеже меньше одним из самых лучших людей. Я хорошо знал моего друга. Знал его горячую любовь к добру, любовь ко всему прекрасному и высокому, его ненависть ко всякой пошлости и произволу, его младенческую впечатлительность, и — что же? Какой плод принесло ему все это в жизни? Увы! Жизнь ничем его не вознаградила, ничего не дала ему, кроме печали, и страдалец умер с горьким сознанием, что сам он не знал, зачем жил… Теперь в городе идет говор: ‘Придорогин умер!.. Умер Придорогин!..’ Опомнились умные купчики! и давно ли?., впрочем, бог им судья: не ведали, что творили. Дня через два будет жениться какой-нибудь богач — и Придорогина забудут среди толков о новой свадьбе…
О род людской, достойный слез и смеха!2
Простите, не могу более писать.

Весь Ваш
И. Никитин.

53. Н. И. ВТОРОВУ

Поистине, мой милый друг, Николай Иванович, меня неожиданно обрадовало известие о напечатании в числе 1000 экз. моих стихотворений. Меня известил об этом служащий у В. А. Кокорева, Иван Гаврилович Кокорев, причем сделал мне вопрос: сколько экземп. желаю я получить для продажи в моем магазине? Я отвечал — 150 и просил прислать их немедленно. В. А. Кокореву я написал благодарственное письмо. Ей-ей, я бешусь на самого себя: видит бог, как я благодарен Василию Александровичу, как глубоко его уважаю, а письмо мое к нему вышло какое-то официальное. Я решительно становлюсь в тупик, когда доходит дело до пера и бумаги, когда нужно сказать много, горячо и искренно. Наружность книжки, бумага, переплет, печать — просто прелесть. Да, мой бесценный друг, уж Вы не посрамите себя, когда возьметесь за какое-либо дело. (Книжка прислана мне напоказ И. Г. Кокоревым.) А что же Вы сделали с ‘Кулаком’? Не знаю, как бы пошел он в других местах, а у меня непременно продавался бы хорошо, потому что его частенько спрашивают. Слово продажа вертится у меня на языке по весьма понятной причине: я должен Ф. И. Салаеву в Москве 628 руб. сер. Ведь это денежки! Между тем нужно выписывать журналы на 1860 г., подавать купеческий капитал и прочее и прочее, а денег нет ни гроша, вся надежда на добрых людей и божию милость. Авось перевернусь!
Здоровье мое поправляется: я выхожу теперь из комнаты, хотя весь увязанный и укутанный, но все-таки выхожу, остается кашель и постоянная, не утихающая ни на минуту, боль в боку. Вот Вам и поездка моя в Москву и Петербург!1
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Семейные мои дела текут по-прежнему, с прибавлением одной новости: на мне лежат все расходы по дому, по содержанию прислуги, и так далее, и так далее, весь доход с дома (до 300 руб. сер.) получает старик2, и, увы! этой суммы ему недостает! На возражение мое, что я не в силах выносить на своих плечах всю домашнюю обузу, — он отвечал: ‘А кто тебя родил, поил и кормил? Кто тебя воспитал? Ну, ступай и живи себе, где хочешь!..’
Не следовало бы мне говорить об этом, да сердце чересчур наболело…
Отсутствие незабвенного Ивана Алексеевича3 сильно заметно в нашем небольшом кружке: замолкли веселые речи и одушевленные споры… Собственно говоря, и кружка-то теперь не существует: остался М. Ф. Де-Пуле и я. Ни Милошевича , ни Придорогина заменить некем.
Благодарю Вас, мой добрый, милый друг, за Ваши хлопоты по изданию в свет моих стихотв., крепко обнимаю Вас и целую.

Весь Ваш
И. Никитин.

1859 г., декабря 7. Воронеж.

54. И. И. БРЮХАНОВУ

От души благодарю тебя, мой друг, за исполнение моей просьбы. Пришло менее бумаги, нежели я ожидал, ну, да что делать! и No 8-й с необрезанными краями — просто дрянь, впрочем, сойдет понемногу.
За приобретение ‘Кто виноват?’1 крепко жму тебе руку, пришли его, Христа ради, скорее. ‘Дворянское гнездо’ к тебе отправляется. Засвидетельствуй мое глубочайшее почтение Анне Ивановне2. Дай бог Вам обоим счастья и здоровья.
80 стоп бумаги получено в исправности. Извозчику я денег не давал.

Весь твой
И. Никитин.

1859, декабря 15 дня.

1860

55. Н. И. В ТОРОВУ

Воронеж. 1 января 1860 г.

Письма Вашего, мой милый друг, Николай Иванович, с приложением записки к Евпраксии Алексеевне1, я не получал и опасался за Ваше здоровье, — так напугало меня Ваше мнимое молчание, но теперь, слава богу, я покоен и спешу отвечать Вам с первою почтою на Ваш дружеский совет.
Вы полагаете для меня необходимым бросить книжную торговлю, убивающую мое здоровье и поглощающую все мое свободное время, купить хуторок и жить в тиши, в самом близком соприкосновении с природою. Да, это было бы хорошо и для меня самого и для успеха моих небольших занятий, но, увы! от подобной мечты надобно отказаться при первом ее зарождении. Где взять деньги, чтобы обзавестись хутором, хозяйством, жильем, земледельческими орудиями, рабочими лошадьми, прислугой, и проч., и прочее? Если бы книгопродавец Гардении (как Вы предполагаете) и согласился принять от меня мой книжный магазин, спрашивается, на каких условиях он его примет? За все мои книги едва ли он даст третью часть той суммы, которая израсходована мною на их приобретение, тем более что они растрепаны читателями. Оттого-то и плохо идет моя книжная торговля, что, по ограниченности моих средств, я не могу отделить собственно книжного магазина от библиотеки для чтения и увеличить для продажи число предметов письменных принадлежностей, что непременно содействовало бы успеху моих дел.
Далее: жизнь моя сравнительно с прежнею все-таки до настоящего времени довольно покойна. В продолжение целого дня я не слышу и не вижу ничего возмущающего меня до глубины души, остается только одна ночь, ну, что ж делать?.. С этим злом я еще кое-как мирюсь. Если же снова я буду принужден взяться за грязную торговлю на постоялом дворе, поить водкою извозчиков, зазывать их на двор с улицы, вставать с постели в полуночную пору для шумных с ними расчетов, короче — быть в постоянной пытке, в постоянном раздражении — тогда лучше умереть. Нет, мой милый друг, будь что будет, а книжную торговлю, по всем соображениям, оставить мне невозможно. И куда бы я ушел от тревог и печалей? Спросите самих себя, [разве] много ли найдется в Вашей жизни безоблачных дней. Итак, будем биться с невеселою долей, а там, как и водится, смерть положит всему конец.
Если мой ‘Кулак’ еще не напечатан и не имеется для него в виду хорошей дороги, нельзя ли променять его на книги г-ну Сеньковскому {С условием, чтобы он напечатал его в двух заводах, пожалуй более.}, в настоящее время сделавшемуся книгопродавцем-издателем. Я уже писал к нему об этом. Будьте так добры, переговорите с ним, если найдется у Вас свободная минута.
В Воронеже ничего нет нового: публика глазеет на Юлию Пострану1. Что прикажете делать! — кому что нравится… Новый год я встречал с Де-Пуле, вспоминали о Вас и заочно желали Вам всевозможного блага… Виноват, вот одна новость: купеческое общество предполагает поставить памятник И. А. Придорогину, подобного примера у нас еще не было на Руси, мысль поистине превосходна, лишь бы она осуществилась.

Весь Ваш
И. Никитин.

56. Н. А. МАТВЕЕВОЙ1

Ветер, снег, в магазине холодно, мне нездоровится, расположение духа наисквернейшее, просто — безвыходная тоска, но вдруг я получаю Вашу записку. Вы не можете себе представить, какое наслаждение принесли мне написанные Вами строчки! Мое воображение тотчас перенесло меня в Ваши края, я вспомнил и темный сад Авдотьи Александровны, и светлый пруд, и покрытые золотистою рожью поля, по которым я подъезжал когда-то к Вашему дому, одиноко стоящему на совершенно открытой местности. Я очень хорошо помню этот гостеприимный маленький дом, в котором все приветливо улыбается, стены глядят весело, на стеклах лежит тень цветов, даже стоящее у окна кресло так, кажется, и говорит очарованному гостю: ‘Сделайте одолжение, садитесь, пожалуйста, без церемоний!’ Не сердитесь, Наталия Антоновна, что я слишком заговорился. В Вашем крае так много привлекательного! Но перейду к делу. ‘Histoire de la litterature francaise’2 у меня нет, есть только ‘Cours de la litterature generale’ par Thery3 2 тома, in folio , цена 6 p. серебр. Это не то, что Вам нужно, и потому я отложил посылку книг до Ваших новых распоряжений. Жаль, право, что книги для чтения Вы не выбираете сами, я все боюсь Вам не угодить. Книги Ваши, по прошествии некоторого времени, Вы можете обменять на те, которые отправлены к г-ну Домбровскому, таким образом, у Вас будет достаточный запас для чтения, а весною я, может быть, сам привезу Вам кое-что, и будем читать вместе, разумеется, если Вы позволите.
С истинным почтением имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

Иван Никитин.

1860 г.,
марта 19. Воронеж.

57. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 1860 г., 21 марта.

Вы не можете себе представить, мой милый друг, Николай Иванович, как обрадовало меня Ваше письмо. Наше взаимное молчание происходило от разных причин: Вы молчали, потому что были заняты, я — потому что не хотел докучать Вам своею незанимательною беседой без особенной надобности. Притом, скажу Вам откровенно, я испытываю какое-то неприятное затруднение, когда берусь за перо: жизнь, к несчастию, так однообразна и небогата содержанием, что, право, не стоит о ней говорить, а пересыпать из пустого в порожнее не в моем характере. Дело другое, если бы я вздумал обрисовать Вам несколько замечательных в своем роде личностей, которые от времени до времени меня посещают, тогда, кажется, не было бы конца моим рассказам… А, право, некоторые господа так и просятся на бумагу. Вот один, например. Назад тому недели три приходит ко мне господин среднего роста, с толстым брюшком, в очках, рябой, остриженный под гребенку, с окладистою рыжеватою бородой, в которой уже заметна седина, широкоплечий, одетый в теплое пальто с бобровым воротником. Прищурив глаза, он посмотрел сначала на полки, уставленные книгами, причем сделал такую гримасу, как будто нюхал, нет ли чего-нибудь подозрительного в воздухе, потом уже обратился ко мне с лаконическим вопросом:
— Никитин?
— Точно так, — отвечал я, — к вашим услугам.
— А, очень рад! очень рад! — и рыжебородый господин так сильно потряс мою руку, что все кости и суставы заходили в моем теле. — Честь имею рекомендоваться: генерал N. Давно желал вас видеть… много слышал… Ну-с, что поделываете?
— Как видите, — стою за прилавком и продаю книги.
— О!.. — И голос его превосходительства из скромного тенора вдруг перешел в густой порывистый бас. — О-о! промышленность, торговля, 1’industrie!..1 Этим скоро займется и наше так называемое благородное сословие… Ах, да, кстати: в какой степени сочувствуете вы современному вопросу?
— Какому вопросу?
— Фу, черт возьми! разумеется, вопросу об освобождении крестьян. Говорите откровенно.
— Я рад всему доброму, — отвечал я.
— Я рад, я рад… да что такое — я рад? Недостаточно, м. г.! — И генерал схватил меня за борт сюртука. — Вы, м. г., писатель! Вы должны иметь европейский взгляд на эти вещи, да-с! L’esclavage a la bas…2 Вы понимаете по-французски?
— Немножко.
— Да-с! alabas черт меня возьми! В этой груди, — его превосходительство ударил себя кулаком в грудь, — таится не одно благородное чувство. Еще до поднятия вопроса об освобождении крестьян я принимал не раз самые гуманные меры к улучшению их семейного и общественного быта. Вы читали что-нибудь в ‘Русском вестнике’ о пенсильванцах и каролинцах?3 (Этот журнал немножко англоман, впрочем, ничего, я его уважаю.) Каролинцы, м. г., защищают невольничество, но я — я в душе пенсильванец, жена у меня тоже пенсильванка, эманципаторка в высшей степени, сын (он служит в гвардии) — один из передовых людей настоящего времени… Что стоит дюжина этих красных карандашей?..
Я сказал цену.
— Хорошо. Прикажите их для меня завернуть… Так-то, м. г.! Я, например, на днях отпустил на волю всех своих дворовых, да ведь не дармоедов, не-ет!.. — Его превосходительство снова принял величественную позу при конце каждой фразы бил кулаком о прилавок. — Я отпустил кузнецов, слесарей, столяров, каретников, поваров, заметьте: поваров, черт меня возьми! Я — гастроном, люблю хорошо поесть, — но свобода прежде всего… La liberte!.. Да здравствует свобода!..
Признаюсь, личность этого господина сильно меня заинтересовала, и по возможности я старался продлить наш разговор, к счастию, нам никто не мешал.
— Ваши соседи-помещики, — сказал я, — я думаю, не очень-то долюбливают вас за ваши гуманные идеи.
Генерал презрительно улыбнулся.
— Тьфу! вот мой ответ соседям! Мне дорого мое внутреннее убеждение в правоте моего взгляда, на все прочее я плюю. Я люблю de tout mon coeur4, наш добрый простой народ и люблю, знаете, иногда с ним сблизиться, поговорить. Par exemple:5 под Новый год я приказал своему старосте известить моих крестьян, чтобы заутра они собрались все в церковь, потому что я имею им нечто сказать. И вот наступил Новый год. Заблаговестили к обедне. Вхожу в церковь, народу — яблоку негде упасть, вне церкви 500 000 человек, — сошлись, знаете, из окрестных деревень. Ну, хорошо-с! Отслушали мы с женою литургию, отслушали молебен. Я подхожу к священнику и говорю: ‘Батюшка, позвольте мне сказать крестьянам несколько слов!’ — ‘Сделайте милость, ваше превосходительство!’ — отвечал он. Я стал на месте, на котором дьякон обыкновенно говорит ектенью, и обратился к крестьянам: ‘Поздравляю вас, братцы, с Новым годом, желаю вам всякого блага, желаю, чтобы исполнились ваши желания. Вы желаете свободы, — свобода будет вам дана. Но воля и свобода — два понятия совершенно противоположные: свобода — это жизнь в благоустроенном гражданском обществе, огражденная законами, воля — это значит: птица летает в воздухе, зверь рыскает в лесу, черкес грабит в своих неприступных ущельях…’ Ну, и так далее… Теперь я не могу припомнить всех подробностей, а вышло очень недурно, скажу без самохвальства. Барщину я послал теперь к черту, у меня работают одни вольнонаемные. Сделайте одолжение — присылайте ко мне конторщиков, бухгалтеров, управителей, агрономов — всем дам место, всем дам жалованье! Свобода труда — первое условие народного благосостояния… A propos:6 у вас есть в продаже записные приходо-расходные книги?
— Есть.
— Покажите… Хорошо, годятся. Цена? Я сказал цену.
— Прикажите завернуть четыре книги. У меня, знаете, приход и расход каждого зернышка записывается в книгу. Я гляжу на этот предмет с экономической точки зрения, — иначе и невозможно. Как жаль, что у нас еще так мало развита политико-экономическая наука! Познакомьтесь, пожалуйста, с сочинениями П. Фуше, Молинари и прочими. Вы найдете в них много хорошего… Ну-с, однако, что же вы не скажете мне, что вы теперь поделываете, что пописываете?
— Право, ничего: все нездоровится, да и некогда. Его превосходительство покачал головой.
— Эх, молодые люди, молодые люди! Как у вас мало одушевления, этой внутренней силы, что называется energie! Господи, боже мой! Что если бы я родился поэтом? А, как вы об этом думаете?.. — И он вдруг сделал шаг назад, закинул голову и забасил, тыкая указательным перстом в воздух:
Ты знаешь сам,
Какое время наступило:
В ком чувство долга не остыло,
Кто сердцем неподкупно прям…
Ну, и прочее. Помните?
Проснись, громи пороки смело!!!7
Да, громи их, черт побери! — И генерал топнул ногой. — Вот ваше назначение!.. Позвольте, нечаянно вспомнил… Вы знаете помещика С {Пав. Ив. Савостьянов.}?8
— Знаю немного.
— Комедия! Ей-богу, комедия! С ним совершилось нечто вроде Овидиевых превращений. Представьте, умнейший человек, кандидатом кончил курс в университете. До поднятия вопроса об освобождении крестьян был прогрессист в полном смысле этого слова, враг отсталости, рутины, застоя, et cetera, et cetera9. Но заговорили о свободе крестьян, взялись за святое дело их освобождения, — и наш горячий прогрессист, наш глашатай великих идей — рррррр!!! — Генерал зарычал наподобие голодной собаки, у которой отнимают кость, даже физиономию, насколько умел, сделал собачью. — Вот вам и современные люди! Правду сказал Лермонтов:
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина
Потомок оскорбит презрительным стихом…10
Parbleu!11 Стоит, ей-ей, стоит!.. Теперь спрашивается: откуда взялась у нас эта нетвердость убеждений? Отчего она? Оттого, что воспитание у нас варварское, оттого, что depuis de l’enfance12, так сказать, с матерним молоком мы всасываем в себя произвол, оттого, что у нас в ходу ручная расправа, оттого, что бесправие… Да вот вам пример превращения. Я служил полковником в штабе, заметьте: служил! т. е. был не цифрой без значения, а старался принести возможную пользу своею деятельностию. Вы, впрочем, не подумайте, что я говорю все это из хвастовства… Dieu m’en preserve!..13 Вот, знаете, и делаешь, бывало, наблюдения. Возьмем хоть вахмистра. Вахмистр sans doute14, бывший когда-то мужиком, любим и уважаем подчиненными ему солдатами, обращается с ними кротко, входит в их нужды и прочее… Но едва этот вахмистр, этот выслужившийся солдат, получает офицерские эполеты — баста! Превращение! У него является напыщенность, надменность, он делается извергом, варваром, тираном, le tyran, да-с, le tyran… — Вероятно, его превосходительству понравилось это слово: он повторил его не раз и с каким-то особенным носовым протяжным звуком: le tyra-a-an! — Однако я с вами заговорился… До свидания! аи revoir, monsieur N., аи revoir Ч.
И его превосходительство оставил меня, насвистывая какую-то веселую песенку. С тех пор мы больше не видались, а, право, жаль!..
Вы желаете знать историю составления подписки на памятник покойному И. А. Придорогину, вот она. Дело было очень просто: право, не знаю, кому первому пришла мысль поставить этот памятник, но мысль эта понравилась многим, и вот было положено лицами, хорошо знавшими покойного, дать ход [этой] подписке в своем кружке, и непременно между одними купцами. В. И. Веретенников, как горячий человек, испортил дело, придав ему слишком большую гласность, ездил с подпискою в клуб, может быть и еще куда-нибудь, кто его знает. О памятнике заговорили, и г. Мучник, сиречь учитель приходского училища Абросимов, напечатал статейку в ‘Моск. вед.’, в которой упрекал жителей г. Воронежа, в особенности В. И. Веретенникова, за намерение их поставить памятник покойному Придорогину, тогда, дескать, как не поставлен памятник нашему поэту Кольцову. В 8 No тех же ‘Ведомостей’ М. Ф. Де-Пуле отвечал ему, что он не понимает, в чем дело, именно, не понимает семейного значения памятника, и, между прочим, коснулся неразвитости нашего купеческого сословия. Абросимов, он же Мучник, теперь окончательно взбесился, говорит: ‘Мы (кто мы — не знаю) позовем Де-Пуле к суду, выгоним его из кадетского корпуса, выгоним его из России’. Один из наших купчиков, близко принявший к сердцу замечание Де-Пуле о неразвитости купеческого общества, выражается следующим образом: ‘А вот я этому развитому клеветнику ребра переломаю на мелкие кусочки…’ Передаю Вам, что слышал. Уверяют, что все это — правда. Угроза купчика, конечно, вздор, но Абросимова считают за такого человека, который, в порыве мести за оскорбленное авторское самолюбие, готов решиться на всякую мерзость, даже на какой-нибудь донос, самый нелепый и лживый. Вот вам и гласность! Нет, наши опытные старички советуют так: побольше смалчивай, не то как раз скулы съедут па сторону, пожалуй, еще и хуже будет… Право, грустно! Будьте здоровы и счастливы. Поздравляю Вас с наступающим праздником. Передайте мое глубочайшее почтение Надежде Аполлоновне.

Весь Ваш
И. Никитин.

PS. А что поделывает мой ‘Кулак’? Каково его здоровье и где он обретается?

58. И. И. БРЮХАНОВУ

От души благодарю тебя, мой милый Иван Иванович, за исполнение моей просьбы. Скажи, пожалуйста, отцу мальчика, чтобы он немедленно отправлялся с ним в Воронеж, потому что дело не терпит отсрочки. Право, душа моя, скучно: на минуту нельзя оставить магазин. Миша1 окончательно теряется в мое отсутствие: малый он не дурной, но лишенный совершенно сметливости и живости.
Вот тебе новость: 9 апреля в экзаменной зале кадетского корпуса было публичное чтение в пользу нуждающихся литераторов и ученых. (Объявление о нем при сем прилагаю.) Публика, спасибо ей, приняла меня хорошо и мое стихотворение заставила меня прочитать два раза2. За всеми расходами собрано и отослано в С.-Петербург в Общество вспомоществования нуждающимся литераторам 116 руб. серебр. Затеяли это я и Де-Пуле. Но если бы ты знал, какой шум подняла воронежская аристократия! сколько оказалось затронутых самолюбий, сколько взбесилось лиц, не приглашенных нами участвовать в чтении! И теперь еще все идут разговоры: что это за чтение? зачем оно? для кого оно? и прочее и проч. Но публика не обратила внимания на этот крик: в зале недостало мест. Вот так Воронеж!
Передай мое глубочайшее почтение Анне Ивановне.

Преданный тебе
Иван Никитин.

Воронеж. 13 апреля 1860 г.

59. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 1860, 15 апреля.

Из письма, посланного к Вам И. И. Зиновьевым, Вы, мой милый друг, уже знаете, что 9 апреля в Воронеже предполагалось публичное чтение в пользу нуждающихся литераторов и ученых г. Мысль об устройстве этого чтения принадлежит Зиновьеву, М. Ф. Де-Пуле и я воспользовались ею и приложили к делу, успех превзошел наши ожидания: стечение публики было огромное, денег, за всеми расходами, собрано и отослано в Общество вспомоществования нуждающимся литераторам 416 руб. сер. Лучше всех прочитал Жданович2, голоса А. И. Ватаци3 и madame Лидере (родной сестры Н. А. Северцова) , не были слышны даже сидящим в передних рядах. Мое первое появление у стола, поставленного на возвышенном месте, было встречено публикою благосклонно. Свое новое стихотворение мне пришлось прочитать два раза. Все это прекрасно, но послушали бы Вы, какой шум, какие толки произвело наше публичное чтение между некоторыми аристократами. Его называли, еще до того времени, когда оно совершилось, нелепостью, бессмыслицею, желанием дурачить публику, бог знает в силу чего сбирая с нее деньги. ‘Да ради какого черта заплачу я рубль серебр., — говорил один господин, — в пользу каких-то литераторов, этих темных личностей, написавших в последнее время столько мерзостей против нашего дворянского сословия?..’ — ‘Да помилуйте, гг. читающие, — замечал другой, — неужели чтением гг. Тургенева, Костомарова и прочих вы хотите доказать нам, что вы — грамотные люди? — Не стоило, ей-ей, не стоило: мы поверили бы вам и на слово, тем более что один из вас пишет стихи, другой просвещает юношество маленькими статейками о воспитании…’, и так далее, и так далее… Короче: много затронулось самолюбий. Бог им судья! Из-за чего волнуются и негодуют эти недовольные люди — подумать совестно. Чтение было в субботу. В воскресенье явилась ко мне m-me Тулинова и попросила у меня читанное мною накануне стихотворение, я не захотел подливать масла в огонь и дал. После обеда зашел гр. Д. Н. Т[олст]ой и заметил мне, почему я предварительно не показал ему того, что написал для публичного чтения. Я отвечал, что в стихотворении нет ничего такого, что могло бы быть заподозрено цензурою, и потому беспокоить его без нужды я считал совершенно лишним. ‘Однако ж, — сказал он, — в городе идут толки, некоторые лица принимают стихотворение Ваше на свой счет’. Это меня озадачило. ‘Ну, а Вы, гр[аф]? что же Вы-то о нем думаете?’ — ‘О, конечно, я не вижу в нем ничего особенного, иначе там же, в зале, я остановил бы Вас, несмотря ни на что’.
Другая новость: в ‘Русском слове’ напечатаны воронежские письма, подписанные И. Землянским (псевдоним)6, где, между прочим, говорится о бале купца Петрова, данном по случаю свадьбы его сына, о Николае Петровиче и Федоре Леонтьевиче. Письма, по правде сказать, — порядочное дрянцо. Анекдот о С…7 рассказан чересчур грубо и неискусно, но местный интерес взял свое, мне не дают минуты покоя мои подписчики и знакомые: ‘Пожалуйста, дайте 3-й No ‘Русск. слова’. Эта песня поется с утра и до ночи. А сколько предположений, тонких догадок насчет того, кто писал: ‘Кто бы это? уж вот не тот ли? не этот ли?’ — ‘Нет, господа! — восклицает один из моих знакомых, — письма эти написал архитектор С. И. Соколов8. Петров, изволите ли видеть, не позвал его на бал. Соколов тогда же ему пригрозил: ну, дескать, помни! Ну, вот теперь и написал. Ей-богу, так, да кроме у нас и некому’. Хороша, черт побери, рекомендация для Воронежа! А купцы-то, купцы-то кричат: ‘Как!!! целое сословие марать!!! Нет, врешь, г. сочинитель, ты, брат, не прячься, а выходи на свет, мы тебе покажем зорю’. О глушь, родимая глушь, как ты похожа на дождевую стоячую лужу: посмотришь — в ней отражается и небо и красноватое облако, но стоит только плюнуть в эту покойную, сонную воду — все пропало, и начнет подниматься кверху всякая дрянь. Поговаривают, что в непродолжительном времени появится в печати статья с ярко обрисованными личностями, принадлежащими к нашему купеческому кругу. Воображаю, что тогда будет! А ведь, право, недурно, что время от времени гремит гром (хоть и не очень звучный) и крестится наш воронежский мужик.
Надежда моя посетить Москву и С.-Петербург, кажется, никогда не осуществится. Всему виною недостаток денежных средств. Между тем эта поездка вдвойне для меня необходима: во-первых, для моих торговых дел, во-вторых, для здоровья, быть может, под влиянием новых впечатлений силы мои укрепились бы в продолжительной дороге. Главное, я уверен, что я успел бы в Москве или С.-Петербурге вступить в сделку с кем-либо из книгопродавцев, променяв или продав ему моего ‘Кулака’, а потребность на него в Воронеже сильная, видно, так и быть: печатать самому мне не на что.
1 мая из нашего города уходит артиллерия, кажется в Орел. Жаль! — из служащей в ней молодежи есть очень дельные люди. С удалением их я [лишусь] потеряю многих подписчиков на чтение, а досаднее всего, многих добрых знакомых.
В числе прочих новостей прилагаю Вам и свое стихотворение, читанное публично 9 апреля. Не посудите, чем богат, тем и рад. Вот оно… {Далее идет стихотворение ‘Обличитель чужого разврата’. См. в настоящем издании, с. 268. (Ред.)}.
Ну-с, что еще Вам сказать? Передаю Вам поклоны от Де-Пуле и Ждановича, все мы крепко жалели о том, что Вы не могли принять деятельного участия в нашем чтении, что Вы теперь — не наш воронежский житель. Также свидетельствуют Вам свое почтение все семейство Придорогиных и А. Р. Михайлов. Ах, душенька, Николай Иванович, какая у него одна дочь миленькая, ей-ей, воплощенный ангел кротости! Но, —
Молчи, несчастный рифмоплет:
Не для тебя она цветет!..
Эх, горе, горе! все надейся, терпи и жди, а каково, позвольте Вас спросить, ждать, когда дело доходит до зубовного скрежета?.. До свидания, мой друг! Видно, судьба!

Весь Ваш
И. Никитин.

60. И. И. БРЮХАНOBУ

Воронеж. 1860, мая 10 дня.

Спасибо тебе, мой друг, за твои хлопоты об отправлении ко мне мальчика. Пожалуйста, его поторопи, потому что я скоро еду в Москву и не желал бы оставлять своего магазина на одного Михаилу.
Ну, как ты себе поживаешь и что гласит твоя торговля? А я мечусь как угорелый, отыскивая денег. Впрочем, обещали в двух местах по тысяче руб. сер., не знаю, что-то бог даст, если не откажут, дело в Москве можно повести хорошо, да и ехать туда с большим кушем будет веселее.
Толки о нашем литературном вечере до сих пор не умолкли в Воронеже. Обижены, изволите ли видеть, аристократы, но зато они отлично отделаны в 93 No ‘Северной пчелы’. Театр наш, кажется, уничтожается. В последний раз я видел ‘Гамлета’, которого сломали непостижимым образом: короля Клавдия играл Борисов, ну, можешь себе представить, как был он хорош! Особенных новостей нет.
Будь здоров и счастлив.

Весь твой
И. Никитин.

61. Н. И. ВТОРОВУ

Москва. 1860 г., июня 13

Здравствуйте, мой милый друг, Николай Иванович! Вчера я имел удовольствие прибыть в белокаменную Москву и уже успел взглянуть мельком на Кремль, я нахожу его очень хорошим. Пестрота, шум и движение столицы так для меня, степняка, новы, что я теряюсь и не могу покамест усердно взяться за дело. Теперь пишу к Вам за утренним чаем из гостиницы братьев Чижовых, No 9-й, после чая тотчас отправлюсь в город и возьмусь за работу. В Петербург думаю ехать дня через четыре или через пять, день моего отъезда будет зависеть от более или менее скорого окончания моих дел в Москве. Вы писали мне, чтобы, по приезде моем в Петербург, я остановился у Вас, но, мой милый друг, я, ей-богу, боюсь Вас стеснить. Вы — человек семейный, впрочем, и Вам и мне церемониться было бы грешно, и во всяком случае я приеду прямо к Вам, а тогда увидим. Дорога растрясла меня таки порядочно, но здоровье мое покамест еще не дурно. Не знаю, каково-то подействует на меня петербургский воздух. Я слышал, что у Вас производится теперь чистка каналов, это — прескверная история! Покупок в Петербурге мне придется делать немало, следовательно, времени для знакомства с самим городом почти не останется ничего, на что я ужасно досадую. По крайней мере потолкаюсь в Москве, где я не видал еще никого из моих знакомых, например Берга и Бартенева. Здесь ли Константин Осипович г или за границею? Как бы я был рад с ним встретиться! Наверное, он меня теперь не узнает с моей почтенной бородкой и прическою a la mujik, я думаю, и Вас удивит немало перемена моей наружности.
Итак, до скорого свидания, мой бесценный друг! Спешу отправиться к книгопродавцам, чай уже окончен, и минуты дороги.

Всею душою любящий Вас
И. Никитин.

P. S. В Москву я приехал вместе с Н. Д. Кашкиным. Он — отличный малый, и я был бы душевно рад, если бы ему нашлось в Петербурге место приказчика в книжном или музыкальном магазине. При его способностях можно составить себе очень хорошую карьеру.

62. М. Ф. ДЕ-ПУЛЕ

Москва. 1860, июня 13.

Ну, вот, мой милый друг, Михаил Федорович, я и в Москве. Сперва скажу Вам несколько слов о дороге вообще, о том, как я ехал, потом уже передам Вам впечатление, произведенное на меня Москвою. Езда по шоссе от Воронежа до Задонска похожа скорее на катанье, нежели на путешествие, которое обыкновенно представляется нам соединенным с известными неприятностями и неудобствами. Недостатка в лошадях вплоть до Москвы не встречается нигде, хотя под Москвою гоньба им бывает страшная, так мне говорили, что с одной предпоследней станции отправляются в продолжение суток с разными проезжающими до 300 лошадей. Станционные дома, по мере приближения их к столице, становятся все лучше и лучше, некоторые снабжены мягкою мебелью, изысканным буфетом и тому подоб. В дороге, право, много хорошего. Вы не можете себе вообразить, как весело ехать с ухарским ямщиком. Надвинув набекрень шляпу, сидит он на передке и слегка поводит кнутом, лошади бегут скорою рысью, а он посвистывает и приговаривает: ‘Ну, ну! выноси! Эх, вы!’ Вот крутая гора, молодец подобрал вожжи, влепил по нескольку ударов кнута каждому коню, прикрикнул: ‘Эх, выручай! грабят!’, — и бойкая тройка понеслась, окруженная облаком густой пыли. Встречающиеся извозчики дают вам дорогу, испуганная богомолка торопливо отбегает в сторону, сидевший на канаве грач улетает на дальние пашни. Между тем кнут все чаще и чаще взвивается в воздухе, только слышна трескотня колес по мостовой: ттрр… тук, тук, тук!.. А вокруг такая гладь, такие чудные переливы света и тени по зелени волнующейся ржи!.. В одной из тульских гостиниц Вы можете очень недурно пообедать за умеренную плату, в Серпухове обед ни то ни се, но зато вид Оки превосходен. На станциях почти нигде нет холодной воды, хоть умирайте от жажды, и вот тут-то, проехав 150 верст в сутки, понимаешь вполне, что за благотворный напиток чай. Но предупреждаю Вас, если Вы хотите ехать с некоторым удобством и если хоть сколько-нибудь дорожите своим душевным спокойствием, берите с собою как можно более денег. Проклятые слова: ‘Пожалуйте на водку!’ — на расстоянии 500 верст будут раздаваться в Ваших ушах с утра до вечера, с вечера до утра, Вам придется платить за всякие пустяки, за самую ничтожную мелочь. В Ефремове взяли с меня за перетяжку 3-х колес 3 руб. 90 к., в Воронеже они стоили бы не более 75 коп. серебр., что положительно мне известно. На последней станции под Москвою сломался шкворень, за сварку которого я заплатил 1 руб. 50 коп., тогда как его можно приобрести за 75 коп. новый. Завяжут или развяжут какую-нибудь веревку на Вашем экипаже — давайте на водку, подмажут колеса, кроме положенных на это 12 к., — опять давайте на водку… Верите ли, наконец приходишь в бешенство, когда является какая-нибудь глупая рожа старосты, подстаросты, дворника, почтового сторожа, и так далее, и так далее и ни за что, ни про что, с наглейшею улыбкой, произносит свое привычное: ‘Пожалуйте на водку!’ Короче, если Вы в дороге будете кротки и терпеливы, Вас обдерут, как липку.
В Москву я приехал вчера, в 4-м часу утра. Особенного впечатления вид Москвы на меня не произвел, но Кремль — чудо как хорош. Я уже успел побывать в Успенском соборе, видел гробы удельных князей, Кремлевский царский дворец, сад, французские пушки, знаменитый колокол и прочее и прочее. Пестрота, шум, движение до того мне были новы, что с первого раза я решительно потерялся и попривык ко всему этому только к вечеру. Квартира моя находится в 9, номере гостиницы братьев Чижовых, недалеко от Кремля, в громаднейшем доме, где лавкам и жильцам нет числа. За номер 50 к. в сутки. Обед — порция щей и порция жарен, телятины, с рюмкою водки 90 к. сер. На книжные лавки я успел взглянуть только мельком, хороших немного — две-три, остальные похожи на балаганы. Вышел 7-й том Белинского, — вот Вам новость. У Берга1 и Бартенева2 думаю побывать сегодня. Право, не знаешь, куда кинуться: хотелось бы познакомиться и с тем, и с другим, и с третьим. Приказчик Щепкин принял меня радушно, не знаю, каково-то примет меня хозяин, которого никак не поймаешь, потому что он является в магазин на полчаса, не более.
Еще два слова о дороге. Берите подорожную так же, как и я, т. е. от станции Николаевки до станции Лопатковской и обратно, да смотрите, чтобы экипаж Ваш был как можно более крепок и прочен, иначе Вы проклянете свою судьбу, когда он начнет разлагаться на свои составные части, как это сделалось с моим. Ах, если бы бог дал мне успешно и счастливо окончить свои торговые операции! Были ли Вы у П. А. Клочкова? Ну, если почему-либо он не сдержит данного мне им слова, я буду тогда поставлен в затруднительное положение. О времени своего отправления в Петербург я еще ничего не могу сказать положительного, нужно сперва получше осмотреться в Москве, потом уже подвигаться далее на Север. Денег, денег, пожалуйста, давайте поскорее денег, если Вы их еще не отправляли к Н. И. Второву, — вот все, о чем я теперь думаю и забочусь. Да, да! чуть не позабыл… Евангелия в переводе на русский язык нет ни у кого, все разошлось до одного экземпляра, боже сохрани, если его не окажется и в Петербурге, — вот будет штука! В синодальной типографии я уже был не раз, в синодальной лавке тоже и всюду получил отказы.
Передайте мой задушевный поклон моим добрым приятелям: И. И. Зиновьеву, А. С. Суворину4 и другим, да пожмите за меня руку Таисе Николаевне5, а затем и прощайте, ей-богу, некогда.

Весь Ваш
Иван Никитин.

63. Н. И. ВТОРОВУ

15 июля 1860 г. Воронеж.

По приезде моем в Воронеж первою моею обязанностию поставляю себе поблагодарить Вас, мой милый друг, Николай Иванович, и добрую супругу Вашу, Надежду Аполлоновну, за тот радушный, родственный прием, которым Вы почтили меня в С.-Петербурге, за тот невозмутимый покой, которым я наслаждался под вашею гостеприимною кровлею в продолжение 12 дней. Да хранит Вас бог, редкие люди, от всякой печали и да пошлет он [Вам] светлую радость и возможное на земле счастье Вашим милым детям. Их хорошенькие личики и веселый смех еще так живы в моей памяти! Пожалуйста, перецелуйте их за меня и напомните им о Савиче.
М. Ф. Де-Пуле с его сестрою и братом я встретил в 200-х верстах от Воронежа. Он, разумеется, навестит Вас. Мне кажется, было бы хорошо, если бы Вы передали ему рукопись А. Р. Михайлова. Де-Пуле, при свидании своем с редактором ‘Русского слова’ Благосветловым, может попросить его о помещении ее где-нибудь в ‘Смеси’, сделав ударение на словах помещении бесплатном. Вы не можете себе представить, как мне хочется в какой-нибудь один прекрасный вечер сообщить А[нтону] Р[одионовичу] приятную весть: ‘Статья Ваша напечатается тогда-то и там-то…’
Магазин свой, благодаря стараниям моего Миши1, я нашел в порядке и жалею теперь, что не провел в СПб-е лишнего дня, не посмотрел на редкости Петергофа. В Воронеже, в первый же день моего приезда, мои знакомые осадили меня вопросами: ‘Скажите, что в Москве?.. Говорят: ужасная холера?..’ Я отвечал, что не заметил ничего. Между тем у нас стоят страшные жары: вчера в 3 1/4 часа пополудни на солнце было 4 градуса. От духоты и пыли находит какое-то одурение, решительная неспособность заняться каким-либо делом. Яровые хлеба, кажется, сгорят, а вместе с этим положение недостаточных людей дойдет до самых горьких лишений.
Третьего дня был у меня гр. Д. Н. Т[олст]ой. Упоминая о Вас, он, между прочим, спросил меня: ‘А говорил ли Вам Второв, как в бытность мою в СПб-е я его бранил?’ — ‘Я слышал напротив: Вы были очень любезны’, — отвечал я. ‘Неправда, неправда! Я его ужасно бранил’. Разъясните мне, пожалуйста, сию историю.
На убеждения мои относительно представления чрез гр[афа] просьбы об устройстве в г. Воронеже городской думы по образцу с.-петербургской, с необходимыми изменениями, Михайлов отвечал, что он не прочь за это взяться. Но, во-первых, сомневаюсь, возьмется ли он, во-вторых, выйдет ли что-либо путное из его хлопот: гр[аф] относится к нему не совсем благоприятно. Впрочем, попробовать не мешает, и я еще не раз поговорю об этом предмете с Михайловым.
Зиновьев благодарит Вас за Вашу о нем память. Он немножко покраснел, когда в завязавшемся между нами разговоре об его статье я упомянул два знакомые ему слова: ‘Отвратительная наглость!..’ {Зиновьев, однако, уверяет честным словом, что он разумел Перелешина, в квартире которого совещательные собрания отличаются будто бы особенным бестолковым произволом.}
До nec plus ultra2 православный, теперь уже украшенный преждевременною лысиною, чиновник Владимиров спрашивал меня: ‘А что Николай Иванович? не изменился ли он? не обуял ли его дух гордости и т. подоб.?..’ Как будто Вы были 17 лет, когда он потерял Вас из виду, хорош гусь!
Еще раз, мой милый друг, Николай Иванович, повторяю Вам мою просьбу: нельзя ли тиснуть статейку А. Р. Мих[айлов]а. Я был у него уже два раза, ел ананасы и тому подобн… Примите это во внимание. Притом он свидетельствует Вам свое наиглубочайшее почтение, — видите ли, как много причин для напечатания его статьи.
По своей глупой рассеянности я забыл у Вас лаковые сапоги. Нельзя ли завернуть их в бумагу и отправить к А. А. Смирдину, который немедленно должен прислать мне некоторые книги. Сапоги можно положить в короб вместе с книгами, и таким образом они доедут до Воронежа здравы и невредимы. Жаль только, если эти книги, о которых я написал к Смирдину с прошлою почтою, ко мне уже посланы.
М. Б. Тулинову, Крамскому и Панову мой глубокий поклон.

Весь Ваш
Иван Никитин.

64. М. Ф. ДЕ-ПУЛЕ

Воронеж. 15 августа 1860 г.

Я не уверен, мой милый друг, Михаил Федорович чтобы письмо мое могло еще застать Вас в Москве, но все-таки пишу к Вам с мыслию: авось-де гривенник не пропадет даром. Так как Вы теперь… тьфу, черт побери! только скажешь теперь, — продолжение является уже само собою: в настоящее время, когда гласность вступила в свои права, и так дал… Экая мерзость! Да не в этом дело. Будьте так добры, употребите, если нужно, часть моих денег на покупку типографической бумаги для Ваших актов, остальную часть на нижеследующее:
1 экз. ‘Imitation de Jesus Christ’1.
2 экз. ‘Recueil de prieres’2, или что-то вроде этого, словом, католический молитвенник.
2 — ‘Английско-русский словарь’ Рейфа.
Все сие в шикарном переплете, все сие благоволите привезти с собою.
NB. Приобрести непременно, иначе я Вас в угол поставлю и прочту Вам стихи.
2 — Книги для первоначального обучения английскому языку. Выберите сами, какие получше и подешевле.
Что за всю эту, возлагаемую мною на Вас, комиссию Вы меня разбраните, — я не сомневаюсь ни на волос, что Вы ее исполните, — я не сомневаюсь ни на полволоса. Такова дружба! Она наказывает, она и милует… Слово: милует напоминает мне слово: милая, а это… и прочее и прочее… Эх ты! завей горе веревочкой!
Mem Freund3, от тоски изнываю,
Не вижу покойного дня,
И пищу и сон забываю:
Черт дернул влюбиться меня!
А Вы думаете кто? — разумеется, черт, сый исконный враг человеческого рода. Однако приезжайте поскорее в Воронеж, ей-ей, без Вас скучно.
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Сижу ль один в моем угле,
Не слышу я речей разумных,
Лица не вижу Де-Пуле…5
и так далее…
Теперь о новостях.
Ура! И. И. Зиновьев отдал в сборник, имеющий издаваться Гардениным6, свою драму, я ее читал: там-то чудес! Пэры, лорды, миледи, аббаты, неприязненное отношение России к Англии и прочее, с чем имею честь его поздравить. Ай да Малыхин!7 Ну, черт побери, держу пари сто против одного, — запоет он песню по напечатании сборника: Wir waren Narren…8 а Гар[денин] будет ему аккомпанировать, подергивая себя за волосы. Суворин готовит для печати статью: ‘Литературное бешенство в Воронеже’…
Таисе Николаевне глубочайший поклон. Весь Ваш

insupportable Nikitin9.

65. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 5 сентября 1860.

Теперь я пришел к твердому убеждению, что Вы, мой милый друг, Николай Иванович, безнадежно неисправимы: постоянно одолжая других, Вы сами не терпите даже того, что, по-видимому, только походит на одолжение, а в сущности никаким образом не может им назваться. Так, например, Вы не только сочли нужным при первом удобном случае очистить наш старый, забытый мною счет, но успели поставить на своем, возвратив мне эти несчастные два рубля, о которых мы с Вами так долго спорили в СПб-е. А еще меня называете упрямым, хороши и Вы! Впрочем, клянусь бородой Магомета, спор наш еще не окончен: если Вы не сознаетесь никогда, что эти два рубля принадлежат Вам, а не мне, тогда мы вместе их прокутим в каком-нибудь cafe chantant, все-таки мне будет легче.
Де-Пуле, наконец, возвратился1. Он порядочно напугал меня своим молчанием до приезда в Воронеж. При слухах о разных язвах и прочих мерзостях я сильно за него боялся. Но теперь все слава богу. Что Де-Пуле и его сестра в восторге от Вашего семейства, — об этом, я думаю, и говорить нечего.
Пишущие люди нашего богоспасаемого города разделились теперь на литературные кружки, образовали разные партии и с развернутыми знаменами, украшенными надписью: ‘Воронежский сборник’ или ‘Провинциальный вестник’, готовы выступить на широкое поле quasi-литературной деятельности. Тошно слушать эти заученные возгласы о гласности, добре, правде и прочих прелестях. Царь ты мой небесный! Исключите два-три человека, у остальных в перспективе карманные блага, хороший обед, вкусное вино, et cetera, et cetera… А знаете ли, я прихожу к убеждению, что мы ужасно развращены, что мы — преподленькие люди, едва ли способные на какой-либо серьезный, обдуманный, требующий терпения и самопожертвования труд. Право, так!..
Теперь два слова о себе. Глиняные вещи, купленные мною у Берендса, почти все распроданы, и я послал ему недавно еще 200 руб. с тем, чтобы он выслал мне новых. Если у Вас найдется свободная минута, зайдите к нему и посоветуйте, т. е. просто укажите, что именно будет удобнее мне послать.
Смирдин — отличный книгопродавец, это видно из его последнего письма, присланного мне в ответ на требование мое некоторых книг, выписываемых мною по поручению учебных заведений: ‘Дела, дескать, плохи… времена худы… скоро будет светопреставление… наши материальные средства истощились… за вами около 200 р.,— пожалуйста вышлите их!’ Ах, он, разбойник! Да сколько же прошло времени с того дня, когда я взял у него в долг книги? Ведь это было 1 июля. Ну-с, погорячившись надлежащим порядком, я с первою же почтою отослал ему причитающиеся за мною 199 руб. сер. (заметьте: рубля не захотел доложить, чтобы вышло круглое число, не хочу! не стоит варвар!).
Г-н Сеньковский по-прежнему мучит меня медленною высылкою журналов, его я просил тоже выслать мне счет, по получении которого поставлю себе священным, так сказать, долгом покончить с его высокоблагородием всякие сношения. Быть может, он и превосходный человек, этого качества я у него не отнимаю, но как комиссионер он — невыносимо плох.
По торговой части у меня покамест все обстоит благополучно. Ах, да! забыл с Вами посоветоваться: хочу застраховать свой книжный магазин в 10 000 руб. сереб. Как Вы об этом думаете? Тогда мне по крайней мере можно будет покойнее спать: кругом нас повсюду пожары.
По этой же почте я посылаю стихотворение в ‘Русск. слово’. Затем обнимаю Вас и целую Ваших малюток… А что, Софья Николаевна2, вы помните меня, а? Смотрите же! Надежде Аполлоновне посылаю мой глубочайший поклон и остаюсь

весь Ваш
И. Никитин.

66. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 1860, сентября 12.

Простите меня, добрый, милый мой друг, Николай Иванович, за мою докучливость, за то, что я хочу оторвать Вас на час или два от Ваших занятий. Дело в том, что поручение, которое я покорнейше прошу Вас исполнить, требует немедленного исполнения, к чему не привыкли Ваши столичные книгопродавцы. Сделайте одолжение, возьмите у Я. А. Исакова г все означенные в приложенном здесь списке книги английские и французские, с тем чтобы они немедленно были ко мне отправлены. В Воронеже, как видите, прогресс: чувствуется потребность изучения английского языка. Мицкевич на польском тоже мне очень нужен. На остальные, за покупкою иностранных книг, деньги приобретите, сколько придется по расчету, полн. собр. соч. Пушкина в изд. Исакова.
Странное дело! г. Исаков, которому я послал 200 р. сер., ничего не отвечает. Берендс, которому также отослано 200 р. сер., до сих пор ничего мне не шлет из вещей. От немца Берендса, человека аккуратного, я никак этого не ожидал. Уж не болен ли он?
Смирдин молчит. Неужели он не знает ничего по крайней мере из общепринятых приличий? Я думаю, не мешало бы ему уведомить меня о получении им моих денег. О мудрое российское купечество!
В первых числах октября я перехожу на новую квартиру, нанятую мною в только что выстроенном доме доктора Кирсанова на Дворянской улице, против Дворянской части. Книжным магазином займутся 3 комнаты. Полы паркетные, окна отделаны под мрамор, вход довольно представительный. Четвертая, маленькая комната предназначается мною для распивания чая с приятелями. Покамест все слава богу.
Правда ли, что Деньер убит на дуэли? У нас об этом говорят.
Крепко Вас обнимаю и прошу еще раз прощения за возлагаемые мною на Вас хлопоты.
При сем прилагаются сто семьдесят пять руб.

Весь Ваш
И. Никитин.

NB. Извините что скверно пишу: поверите ли, секунды нет свободной! Эх, если бы побольше было у меня денег, сейчас же нашел бы дельного помощника… Пожалуйста, поторопите Исакова отправить мне книги.

67. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. Ноября 11-го 1860 г.

Это письмо, мой милый друг, Николай Иванович, я пишу к Вам в наисквернейшем расположении души, в таком, какого я уже давно не испытывал. Все подло и скверно! Во-1-х, г. Сеньковский замучил меня высылкою журналов, из которых одни пропадают, другие высылаются без порядка, местная публика мною недовольна, я бешусь, мечусь как угорелый, управляясь с 160 читателями… И что всего больнее, господа основатели новых магазинов печатают статейки: в наше, дескать, время, когда гласность вступает в свои права, и прочее и прочее… мы в видах общей пользы, и прочее и прочее… Тьфу! Дурак я, дурак, что, отослав к г. Сеньковскому данные мне им на комиссию книги, вместе с тем отослал и деньги, удержав за собою только рублей 50 сер.! Какое имеет он право лишать меня подписчиков на чтение несвоевременною высылкою журналов, их пропажею, да еще тем, что некоторые нумера журналов присылает ко мне разрезанными, т. е. прочитанными в его библиотеке? У всякого, как видите, свой расчет. Верите ли, мой друг, у меня рука дрожит так, что я едва могу писать эти строки, до того мне насолено!..
Далее. Вы были так добры, передали мои 175 руб. сер. Я. А. Исакову, да я послал ему 200 р. сер. Г-н Исаков после долгого, долгого времени отправил ко мне книг всего на 300 руб. сереб. Прислал ко мне счет и письмо: отправляются, дескать, к вам через Контору транспортирования кладей ‘Надежда’ такие-то и такие-то книги, застрахованные в 300 р. сер. Я жду — их нет как нет. Наконец оказалось, что короб с книгами весом 10 пуд. 9 фунтов (шутка!) пропал!.. Прекрасно. Я с первою почтою написал об этом к Исакову, он и не думает мне отвечать… Каково Вам это покажется?
Умоляю Вас именем нашей дружбы, съездите к нему и настойте, чтобы он или возвратил мне деньги, или выслал, на место пропавших, в том же числе экземпляров такие же книги, потому что они позарез мне нужны. Пропавший короб был застрахован, стало быть, г. Исаков имеет полное право требовать и получить за него деньги с конторы ‘Надежда’. Собственно говоря, мне и заботиться тут бы не о чем, ведайся он с конторою как знает, если хочет спать, — спи себе на здоровье, я заплатил ему деньги, следов., должен получить книги, бесит меня то, что он не отвечает ничего на мое письмо. И сижу я теперь без книг: Пушкина нет ни одного экземпляра, стыд, да и только!
Еще приятная история: три месяца тому назад я послал к Н. Д. Кашкину, живущему в Москве, 75 р. сер. на покупку для меня Евангелий. Увы! и Евангелий нет и о 75 р. нет ни слуху ни духу… Аи да музыкант! вот он каково поигрывает в первопрестольной столице! Позвольте еще раз плюнуть.
Но довольно о сих милых предметах.
Я взялся было написать для Воронежского сбор. ‘Дневник семинариста’ и листов 6 мельчайшим почерком уже написал, но книжная торговля так поглощает все мое время, что едва ли я успею сделать что-либо путное. А жаль! Из ‘Дневника’ могла бы выйти недурная вещь!
‘Тараса’1 напечатаю, хоть он Вам и не нравится. Впрочем, ведь Вы его еще не читали. Ну, Вы-то, мой бесценный друг, как поживаете? Все труд, труд и труд, ну, бог Вам да поможет. Ах, если бы у меня были деньги, уж я вытянул бы Вас из Петербурга в деревню на целое лето. Ей-ей, говорю не шутя! И как бы весело мы провели время, как бы отдохнули от всех возможных пакостей сего дольнего мира…
М. Ф. Де-Пуле с нетерпением ожидает от Вас обещанной ему Вами для Воронежского сборника статьи, потому что новый год не за горами, следовательно, торопиться печатанием необходимо.
Не забудьте об Исакове, мой дорогой друг, и черкните ко мне в ответ хоть две-три строчки.

Весь Ваш
И. Никитин.

NB. От 28 октября я писал к Исакову о высылке мне Margot, Рейфа и прочего, пусть, ради Христа, высылает скорее, а за деньгами у нас дело не станет.

68. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 1860, декабря 26.

Статья Ваша, мой дорогой друг, Николай Иванович, передана мною М. Ф. Де-Пуле, который остался ею очень доволен. Это, — говорит он, — такого рода вещь, что можно облизать себе пальчики от удовольствия. Я читал ее, вижу, что Вы много трудились над материалами, сделали все возможное, но все-таки жаль, что труд этот сух. Впрочем, я по этой части положительный невежда и передаю Вам мое личное впечатление — больше ничего.
Время проходит у меня скверно. В магазине мечусь как угорелый, а другого исхода нет, нужно метаться. Думал сделать что-нибудь на праздниках, но, увы! — кутеж и прочее… Вы знаете. Иногда такая нападает тоска, что впору бритвой хватить по горлу! Ну, да посмотрим, бился больше, авось отдохну.
Посылаю Вам два стихотворения1, ради которых прошу извинить меня, что мало говорю о воронежских новостях. Впрочем, все старо. Только городской голова новый — Ив. Фил. Москалев.
‘Портной’ — это факт, случившийся на днях, я знал его лично, но я, к сожалению, не знал о его страшном положении2. Вот что бывает на свете, а наш брат еще смеет жаловаться!
До свиданья, мой милый друг. Грудь устала от переписки стихов, между тем нужно написать два-три письма по коммерции — нельзя же: торгуем!

Весь Ваш
И. Никитин.

69. Л. П. БЛЮММЕРУ

1860 г., конец — 1861 г., 12 марта

…Одновременное издание двух сборников1 произвело у нас, как это Вам уже известно, некоторое волнение. Проснулась зависть, зашипели самолюбия, выползли на свет разные микроскопические гадины. Де-Пуле2 ненавидят. Меня побранивают из-за углов. Но я утыкаю их хлебом-солью, если только напечатают написанный мною для Сборника Мих. Фед.3 ‘Дневник семинариста’. Ахя если бы напечатали! Без шуток, мне крепко будет жаль, если пропадет мой небольшой труд. Ведь я сам учился в бурсе, знаю ее вдоль и поперек. Некоторый свет, брошенный в эту бурсу, наверное, принес бы свою пользу…

1861

70. Л. П. БЛЮММЕРУ

6 января 1861 г.

…Г-ну Плещееву я очень благодарен за его предложение, но, к сожалению, он написал ко мне очень поздно. Часть сочинений Тургенева мною уже получена, часть находится в дороге. Что касается стихотворений, я скажу Вам вот что: мне выслано 30 экземпляров Лермонтова, тотчас же по выходе их из печати, и доселе продано 15 экземпляров. Слышите ли? Лермонтова… Честное слово, я не могу об этом равнодушно говорить… Ну можно ли до такой степени сделаться апатичными. Однако ж мы сделались1 и ничего себе2 живем, покуда бог грехам терпит,.

71. И. И. БРЮХАНОВУ

Воронеж. 1861, января 17.

Спасибо тебе, мой друг, за твое письмо. Дело, о котором ты пишешь, действительно вопиющее, но помочь ему путем гласности невозможно. Сказать об этом графу?1 но как? Если бы старуха пошла с жалобою, я бы сказал. Пожалуйста, приезжай в Воронеж денька на два, всего, брат, не перекупишь, умрем — и после нас будут покупать, — ну ее к черту, эту коммерцию. Я за это время заработал много денег, писал стихи и прозою, но… одно душевное потрясение, кажется, окончательно добило мое здоровье. Будь что будет! посылаю все к черту, даже деньги, к которым, сказать правду, я никогда не имел пристрастия.
Приезжай, душа моя, право, я буду тебе рад.
Если пропустит цензура написанный мною ‘Дневник семинариста’, вопрос о семинарском воспитании, кажется, подвинется вперед. Дай только бог, чтоб пропустила. Но цензура свирепствует. Улучшение быта крестьян отложено до осени — передаю тебе, что слышал. Приезжай! Прочитаю многое и многое… До свидания. Кланяйся жене и не сердись, что скверно пишу, — некогда!

Весь Ваш
И. Никитин.

P. S. Бумаги покамест не нужно. Богдановича теперь, ей-ей, нет под рукою. Погоди, пожалуйста. Еще забыл: мне присланы из СПб-а два стихотв.2, одно уже было в печати, т. е. в станке типографии, но, увы! прихлопнуты… пропало 50 руб. сер. и теплое слово за бедных.

72. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

1861, января 25. Воронеж.

По милости моего Акиндина (эта личность теперь, кажется, сделалась историческою благодаря своему имени) я остался перед Вами дураком в полном смысле этого слова: он не приготовил для Вас ‘Мертвое озеро’ и ‘Три страны света’1 и не сказал мне о том, что их нужно для Вас приготовить. Простите мне мою невольную вину.
Я посылаю вам ‘Том Джонс’ в 2 томах2 и pour votre papa3 ‘Очерки, Кокорева, 3 тома. Ради бога, что будет Вам нужно, приказывайте через кого-нибудь. Из Вашего края, наверное, часто бывают у нас знакомые Вам люди, что до меня, — я весь к Вашим услугам.
Между прочим Вы говорите: ‘Ведь Вам теперь извинительно быть рассеянным…’ Нет, не извинительно. Повторяю Вам в сотый раз: у меня не было и нет особенной причины быть рассеянным. Если и есть во мне этот недостаток, — смею Вас уверить, — он природный.
Я был бы рад, если б Ваше желание иметь мне успех всегда, во всем и везде исполнилось хотя отчасти, да я был бы очень рад, потому что, к сожалению, почти ни в чем не имею успеха. За примером ходить недалеко: я желал от всей души побывать у Вас прошлого осенью, но обстоятельства сложились так, что это желание осталось бесплотною мечтой. Далее: я желал бы… впрочем, боюсь навести на Вас скуку и потому умолкаю. ‘Развлечение’, этот паршивенький журнал, я не получаю, следовательно, и не знаю, что там писано о Воронеже4, равно и о воронежском журнале в 12 коп. сер. без пересылки. Охота же Вам читать подобные литературные осадки! Ах, если бы сутки состояли из 28 часов, — сколько бы можно было прочитать хорошего! Знаете ли, тогда, несмотря на зимние вьюги, я прилетел бы к Вам и прочитал бы (разумеется, если бы Вы захотели меня слушать), прочитал бы… ну, что-нибудь порядочное. А ведь я читаю не дурно, je vous assure!5
Пожалуйста, не браните меня за мою болтовню. Мне страстно хочется с Вами поговорить, но, увы! — не смею, боюсь, что Вы нахмурите свои прекрасные брови, и рад не рад — ставлю точку.

Глубоко уважающий Вас
И. Никитин.

73. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. Января 30 1861 года.

От Вас что-то давно нет ни одной весточки, здоровы ли Вы, мой бесценный друг, Николай Иванович?
Скажите, ради Христа, что у Вас нового, в каком положении вопрос об улучшении быта крестьян. Здесь столько на этот счет противоречивых слухов, что не знаешь, чему верить. Некоторые помещики поговаривают, что, бог даст, все останется по-старому, слышите ли: бог даст! Это очень наивно.
Воронежский сборник выйдет в свет под названием ‘Воронежской беседы’ для отличия от сборника, издаваемого Гардениным. О нашем кружке, т. е. о Де-Пуле и обо мне, распускают черт знает какие слухи в городе. Во 2 No ‘Развлечения’ напечатана даже статейка, из которой видно, что все грамотное население нашего города разделяется будто бы на две партии: на никитинцев и гарденинцев, и прочее, и прочее…1 Что за пошлость! И зачинщика всех этих мерзостей, некоего В. Спасовского, составившего фальшивое завещание, укравшего, как говорят, шкатулку у своего родственника, наделавшего несколько вопиющих злоупотреблений по опеке, возложенной на него по имению, кажется, его племянницы или кого-то в этом роде, — гр[аф]2 удостоил быть редактором ‘Ворон, губ. ведомостей’, это тоже недурно. Впрочем, пусть их говорят и пишут на здоровье: мне все равно.
Мой ‘Дневник семинариста’ отправлен в цензуру. Глотову3 обещались его пропустить, но я сомневаюсь, чтобы это обещание было исполнено. ‘Воронеж, беседа’ выйдет в 2-х книжках. Печатание первой уже начато.
В заключение имею честь обратиться к Вам с покорнейшею просьбою. Выдерите меня хоть за уши, разбраните и так далее, но, ради бога, ее исполните. Вот в чем дело. Книгопродавец Крашенинников публиковал по удешевленным ценам некоторые книги. Вследствие этого объявления я послал ему 75 р. сер. и список нужных мне книг, от 2 декабря, на что, разумеется, имею почтовую расписку. Г-н Крашенинников доселе не отвечает мне ни слова, несмотря на мое письмо, которое я послал ему 13 января, спрашивая его: что же книги? когда они мне вышлются?
Будьте, друг мой, так добры, съездите к нему в магазин и спросите его, что значит эта история. Нечего сказать, Ваш Петербург умеет дурачить провинциалов! Адрес Крашенинникова, на Невском проспекте, близ Адмиралтейской площади, в доме Греффа, книжный магазин. Пожалуйста, мой друг, исполните мою просьбу. Да напишите о себе хоть два-три слова, не забудьте и о новостях…

Всею душою любящий Вас
И. Никитин.

P. S. Простите, что скверно пишут ибо пишу в магазине, — отрывают то и дело…

74. П. М. ВИЦИНСКОМУ

Милостивый государь, Павел Михайлович.

Грешно Вам думать, что я забыл Вас почему бы то ни было. Мое молчание происходило от весьма простой причины: я затруднялся адресовать свое письмо, не зная места Вашего жительства в Костроме, мне казалось, что письмо без полного и точного адреса затеряется на почте, если я ошибался, пожалуйста, мне извините! Повторяю: я Вас не забыл потому, что не в моем характере забывать близких мне людей. А Ваши заботы о моем здоровье? Я тоже их помню и заочно крепко пожимаю Вам руку.
Увы! Павел Михайлович, я не имею ничего или почти ничего сообщить Вам нового о нашем городе.
Знакомое Вам здание Пал[аты] гос[ударственных] им[уществ] по-прежнему сохраняет свой грязный вид, по-прежнему известная Вам личность, курносый Василий Федотыч, занимает ее нижний этаж и попивает на доброе здоровье зелено винцо на счет почтеннейшей публики, щедро им наделяемой произведениями родной ему Тулы. Театральная труппа, никогда не заслуживавшая названия порядочной, теперь по справедливости может назваться безобразным сбродом. На сцене Вы ничего не увидите, кроме фарса, однако ж большинство невзыскательной публики хлопает и фарсу. Что делать! о вкусах не спорят. Зато какая литературная деятельность пробудилась у нас с некоторого времени! Все сделались прогрессистами, все пишут и о всем пишут. Г-н Хованский2 написал: ‘Молитвы за усопших’, Гарденин их напечатал и продает православному люду. Но ‘Филологические записки’, издаваемые г. Хованским, находятся при последнем издыхании3. Знаете ли, он, между прочим, хотел напечатать в них разбор книги Гумбольдта, кажется, ‘О влиянии организма на язык’4 и прочее… Представьте себе Хованского, разбирающего книгу Гумбольдта, чем, подумаешь, черт не шутит! ‘Воронежский сборник’, издаваемый Гардениным, выйдет таким сумбуром, что самый добросовестный рецензент не проглотит его до последней страницы. В нем, между прочим, помещена будет драма из английского быта,5 ей-ей, не лгу! Слышите ли? в ‘Воронеж, сборнике’ драма из английского быта… Это очень, очень оригинально! В ‘Воронежской беседе’, редактируемой Де-Пуле, участвует и Ваш покорнейший слуга, дерзнувший, кроме стихов, на прозу. Да-с, милый Павел Михайлович! я написал ‘Дневник семинариста’, и если только цензура пропустит его целиком, в чем я крепко сомневаюсь, — вопрос о воспитании в духовных учебных заведениях едва ли не будет затронут…
Но довольно о quasi-литературе.
Здоровье мое плоховато. Опять с нетерпением жду весны и купанья. Хотелось бы пожить в деревне, но не на кого оставить книжный магазин. Число подписчиков на чтение у меня возросло до 180 человек. Можете себе представить, легко ли угождать мне разнообразным вкусам при бедности нашей литературы…
Вчера я видел Де-Пуле. Он посылает Вам поклон. А как теперь поживает Софья Михайловна? Поклонитесь ей, когда будете писать.

Всею душою уважающий Вас
И. Никитин.

Воронеж. 1861 г., февраля 3-го дня.

75. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

Воронеж. 1861 года, февраля 10-го.

Ваше письмо начинается упреком за мою рассеянность. Этот упрек не совсем справедлив: смею Вас уверить, когда я писал к Вам письмо, я думал только о том лице, к которому писал, более ни о ком и ни о чем. Прошу Вас согласиться со мною хоть в этом, если Вы не хотите согласиться в чем-либо другом, что, замечу в скобках, немножко оскорбляет мое самолюбие. ‘Мертвое озеро’ и ‘Три страны света’ не были Вам посланы потому, что я не имел их у себя под рукою. Последняя книга теперь возвратилась от одного из моих читателей и отправляется к Вам с несколькими другими книгами, за выбор которых умоляю Вас меня извинить, если он неудачен. В переводах Берга1 рекомендую Вам прочитать стихотв.: ‘Муравей’ и ‘Когда распнут они тебя’, вообще Вы найдете в этой книжке много хорошего. ‘Мертвое озеро’ пришлю Вам в следующий раз, ей-богу, теперь его нет! Наконец верите ли Вы мне, а?.. Помилуйте, довели до божбы… Не понимаю, откуда и каким образом родилось у Вас желание со мною браниться… Неужели Вы находите в этом наслаждение? Впрочем, о желаниях, как и о вкусах, не спорят. Я, например, желал бы теперь от души крепко пожать Вашу милую руку (странное желание, не правда ли?), сесть подле Вас, — Вы, конечно, это позволите, ну, хоть во имя дружбы, если Вы не шутите этим словом, — наговориться с Вами, наслушаться Вас, чтобы потом долго, долго жить воспоминанием всего слышанного. Неужели судьба откажет мне и в этом наслаждении? Заметьте слово судьба я подчеркиваю. Под этим названием я разумею не какое-нибудь разумное существо, могучее и самовластное, а просто стечение более или менее неблагоприятных обстоятельств, которые, наперекор нашей воле, толкают нас не в ту сторону, куда летят наши радужные надежды, где живет наше беззаботное счастье. О, если бы мы могли распоряжаться этими обстоятельствами по своему произволу, тогда наша жизнь была бы раем, тогда бы ее строй совершенно изменился и не надрывал бы нашего сердца своим безобразием, пошлостию и бессмыслием! Есть счастливцы, которым счастье само дается в руки, я не принадлежу к их числу. Вы говорите, что я должен быть доволен, потому что одарен, и проч., и проч. Пожалуйста, без комплиментов! Язык друга должен быть прям и чистосердечен. Если действительно я не так глуп, как дурачок Емеля, то жизнь, которая удовлетворяет его, не может удовлетворить меня. Кажется, это очень ясно. В письме Вашем привело меня в недоумение следующее выражение: ‘Чтобы эта галиматья не валялась в Вашем магазине, сожгите ее’… Нечего сказать, достаточное доверие к моему уму и чувству такта! Правда, я однажды сжег письма дорогих мне лиц, но Вы, наверное, не осудили бы меня, если бы узнали причину этого истребления. Очевидно, что Вы еще слишком мало меня знаете, если предполагаете, что письмо Ваше может валяться… Бог с Вами!.. Что касается меня, я чувствую истинное наслаждение в эту минуту при мысли, что веду с Вами заочную беседу, и уж никак не думаю, что письмо мое будет валяться где-нибудь в Вашем доме, например в передней, под ногами горничной и тому подобное… Кстати о письмах. Разве я не могу писать Вам по почте? Перемолвиться cловом только при оказии — это просто несносно! Нужно Вам сказать, что письма, получаемые на мое имя, все без исключения распечатываются мною самим, в случае же моего отъезда хранятся неприкосновенными в моей конторке. Если можно, тогда сообщите подробный адрес, если нет, да будет так, как угодно судьбе (употребляю это слово не без намерения). Я не помню такого тихого, такого благодатного вечера, каким обязан я Вашим милым строкам. (Теперь 10 часов.) Представьте: передо мною лежит Ваше письмо, с правой стороны остывает стакан чая, в глубине комнаты полумрак, и в этом полумраке, мне кажется, я узнаю знакомый улыбающийся образ… Ай! ай!.. заговорился…

Всею душою преданный Вам
Ив. Никитин.

P. S. (Поутру.) Не могу утерпеть, чтобы еще не написать Вам несколько строк. Пожалуйста, отвечайте с почтою. Этот городишко, в котором я живу, до того мне скучен и до того мне надоел, что я рад бы из него убежать на край света. Но ради бога, пишите без пышных фраз и без намеков. В Вас и во мне достаточно, кажется, ума, чтобы нам понять друг друга, даже если бы нам вздумалось маскироваться. Помните: вся прелесть в простоте и правде. Будьте здоровы и веселы…

76. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

Воронеж. 1861 г. 17 февраля.

Наконец что же это такое? Ведь это просто нестерпимо… Вы за перо, — к Вам гости… Честное слово, я произведу скандал, да, скандал! тем более что в настоящее время скандалы в ходу, даже в литературе, представительнице, как говорят, всего благородного. Итак, когда Вы возьметесь за перо и когда в эту минуту явятся к Вам непрошеные гости, — я (замечайте, какое у меня горячее воображение: мне кажется, что моя особа присутствует теперь в с. Высоком), я спокойно затворю дверь Вашей комнаты и крикну во весь голос: ‘Не принимают!’ Пусть себе они сплетничают потом на мой счет, я все-таки останусь в выигрыше, потому что услышу несколько лишних, дорогих моему сердцу слов из Ваших милых уст, все прочее имеет для меня цену прошлогоднего снега. Впрочем, и мои письма походят на какие-то бессвязные отрывки, что происходит от того, что меня ежеминутно, так сказать, тормошат. Например, хоть бы теперь. ‘Но согласитесь однако ж, — говорит мне мой знакомый, господин с крашеными волосами и поддельным зубом (последним он обязан г-ну Wahenheym, который называет себя celebre dentiste1, чему я верю), согласитесь, что если Пушкин замечателен, как художник, то Гоголь еще более замечателен как социалист, не правда ли?’ — ‘1 р. 50 коп. сер.’, — отвечаю я, оборачивая голову направо. Поддельный зуб смотрит на меня с удивлением, не понимая, что общего между 1 руб. 50 к. и Гоголем, а мне это очень понятно: я назначаю цену китайской туши, — вот и вся история бестолковщины. В это же самое время суют мне в руку записку, заключающуюся в следующем: ‘M-er! Nikitin, (пожалуйста, заметьте: после М-er знак восклицания, после Nikitin — запятая) donnez-moi quelque ouvrage de Paul de Kok2, — я не люблю серьзных’… и так далее…. Вот тут и угоди каждому! Но довольно. Даже я начинаю заражаться смесью французского с нижегородским…
У нас чуть-чуть не весна: небо такое безоблачное, такое голубое, в окно заглядывает веселое солнце, которому я рад, как муха, всю зиму проспавшая мертвым сном и теперь начинающая понемногу оживать и расправлять свои помятые крылья… А когда же придет в самом деле теплая, зеленая, благоухающая весна, с ее синими ночами, мерцающими звездами и с соловьиными песнями? Ах, если бы она поскорей пришла! Но ведь у Вас нет сада, — слышите ли Вы меня? у Вас сада нет! Счастливцы Домбровские3, я им завидую: у них и тенистый сад, и пруд, и прочие блага… Ну-с, хорошо. А если я приеду весною в Ваш край, — как тогда и что тогда? От имения Домбровских до Вашего 20 верст, такое пространство неудобно обратить в место прогулки, на котором было бы отрадно встретиться с знакомым (эпитет я хотел поставить здесь другой, да уж так и быть, если он подвернулся) человеком, следовательно, мне останется приехать к Вам с утренним визитом, пожать Вашу ручку, при первой встрече, потом на прощанье — и засим отправиться в наш богоспасаемый град… Помилуйте! Ведь это из рук вон! О подобной… гм… гм… как бы это поточнее выразиться?.. просто о подобной штуке я не хочу и думать, но только говорить.
В среду на нашей сцене шел ‘Гамлет’. Можете себе представить, что из него сделали! Какой-то Горев вздумал, вероятно, удивить воронежскую публику — и удивил! Впрочем, семинаристы, обитатели поднебесного райка, остались довольны, ну, а на всех угодить трудно — дело понятное… Мой адрес по почте: Ив. Сав. Н. в книжный магазин, больше ничего. Повторяю: все получаемые на мое имя письма остаются неприкосновенными, где бы я ни был. Пишите!
Прочитав это письмо, я мгновенно подумал: какие мы с Вами дети, не так ли? Напишем друг другу по нескольку строк и воображаем, что это для нас как бы праздник! Для меня действительно праздник, тем более что в последние дни я порядочно поболел, стало быть, поскучал и прочее… Если Вы приедете в Воронеж, не знаю, как у меня достанет смелости Вам показаться: сух, как гриб, тонок, как спичка, — короче: гадок до последней степени. Впрочем, об этом после.
У меня к Вам просьба: ради Христа, избавьте меня от громких выражений в своих письмах: они режут мой слух, точно так же как режет глаза прописная буква, употребляемая Вами при слове: Вы. Я пишу прописную потому, что уважаю в лице Вашем женщину, ну, а для меня-то эти прописные… Ах, господи! что это за Русь! одолели нас 10 000 китайских церемоний! До свидания! больше писать негде. Не браните же меня за откровенность.

Всею душою преданный Вам
Н.

P. S. Истории Испании и Португалии нет. Об Испании лучше посылаемой Вам мною книги я не знаю.

77. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

Воронеж. 1861 г., 25 февраля.

Верно, так угодно судьбе, что письма наши не совсем чужды обличительного характера: то Вы сделаете мне замечание, то я с застенчивою робостию предлагаю Вам вопросы: это зачем? это для чего? А ведь я прав. Говорю это не под влиянием эгоистического чувства (по крайней мере в эту минуту), а по бескорыстному и беспристрастному убеждению в действительности моей правоты. Ну, зачем, напр., Вы написали эти строки: ‘Не надоели ли уже Вам мои послания?’ Каким образом при Вашем уме сорвались с Ваших уст такие слова?.. Более я не скажу ничего, для того, чтобы вопрос мой заставил Вас несколько подумать… Но как Вы умны! Ваше последнее письмо — просто прелесть, наслаждение. Клянусь богом, — говорю правду! Только это наслаждение раздражает мои нервы, — вот что дурно! Мне мало нескольких строк, брошенных на бумагу, мне нужен бы теперь длинный, длинный устный разговор. А когда сбудется мое желание — бог весть… Я так редко с Вами встречаюсь, так мало говорю, а если говорю, то такими общими местами, благодаря обстановке, окружающей наши встречи, что от одного воспоминания о них на щеках моих выступает краска стыда, что, надобно заметить, случается со мною не очень часто. Пожалуйста, пишите больше, как можно больше, о чем хотите, о чем бы то ни было: что Вы ни напишете — все выйдет хорошо и все будет для меня дорого. Мне иногда поневоле приходится писать мало, как, напр., теперь, когда я пишу в магазине, положим, в особой комнате, но от этого мне мало легче, потому что меня отрывают от пера ежеминутно. Звон колокольчика окончательно меня бесит, кажется, я сделаюсь больным от его неумолкаемых, не дающих мне покоя, пронзительных звуков… Представьте, у меня теперь 200 человек подписчиков на чтение. Несмотря на г-на В. С., печатавшего в ‘Развлечении’1, что ‘магазин Никитина-поэта’ и проч. и проч., несмотря на его чахоточное усилие блеснуть базарным остроумием, с целью уронить во мнении местной публики репутацию моего магазина, он, как видите, назло его беззубых завистников, цветет и крепнет. Mais voila assez!2 Перейдемте к другому. Вы говорите, что весною мне следует приезжать не к Д[омбровским], а прямо к Вам. Ах, как бы это было хорошо! До какой усталости мы набегались бы с Вами в саду? а потом музыка, песни… окна раззолочены вечернею зарею, Вы разливаете чай, сидя за столом, я хотел было читать какую-то книгу, но заслушался Вас, и книга полетела в сторону… Рай, а не жизнь! Только все это, к сожалению, одни розовые мечты. Вникните в сущность моих слов, и Вы согласитесь, что я говорю правду. Как же я приеду к Вам, когда Вы знаете очень хорошо, что мое знакомство avec votre papa3 ограничивается несколькими мимолетными встречами, что я едва успел сказать ему 5—6 слов, после этого мой приезд в Ваш дом будет похож на неожиданное падение снега из облаков. Д[омбровск]ие — дело другое: и я был у них не один раз, и покойник В. Иван., бывал в моем доме тоже не один раз, короче: я с их домом старый, близкий знакомый, чего никак не смею сказать о Вашем доме. Вот почему меня не тянет особенно в Ваш край. Я уж говорил Вам, что мне было бы грустно переступить Ваш порог за тем только, чтобы сказать: ‘Честь имею свидетельствовать свое всенижайшее почтение’, или что-нибудь в этом роде, и потом переброситься несколькими словами местных новостей, и отправиться восвояси. Помочь моему горю я решительно не вижу средств. Приехать к Вам у меня не достанет смелости… ей-ей, неловко! Ну, войдите в мое положение и скажите: правду ли я говорю? Эта мысль: приехать к Вам — преследует меня постоянно и… и… решительно становит в тупик. Как бы это примирить мое желание погостить под Вашею кровлею с глупыми условиями нашей провинциальной жизни, с этими требованиями жителей трущоб и заросших бурьяном пустырей? Наказание, да и только! Придумывайте, как лучше сделать: Вы умнее меня, что и скажу Вам при первом же свидании и что готов подтвердить крестным целованием, так как на слово Вы мне не верите. К Вам или не к Вам — это шекспировское быть или не быть?.. Есть над чем поломать голову!
Ваше предположение насчет того, что сад Д[омбровск]их может доставить мне много приятных воспоминаний, не совсем верно, если Вы слову воспоминание придаете какое-нибудь особенное значение. Действительно, я был ими всегда радушно принимаем, жил у них как родной, кричал и спорил с ними по моей привычке без всякого опасения, чуть не до забытая приличий, — и только! За все это я, конечно, им очень благодарен, но зачем же на мой счет острить? Грех Вам, Наталия Антоновна, тем более что Вы так добры. Впрочем, я и не думаю, чтобы намек Ваш имел серьезное значение, — Вы просто шутите. Посылаю Вам литературную новость: ‘Рассказы и Повести’ Бестужева5, только что полученные, и 2 франц. книги ‘L’esclave blanc’6, прочтите — стоит. Пожалуйста, назначайте, что Вы желали бы прочитать, на время же распутицы требуйте книг поболее, чтобы у Вас было и другое занятие, кроме танцев и кроме свадебного бала. На последнем желаю Вам веселиться, но не думаю, чтобы там в самом деле Вам было весело. Причина очень простая:
Вы переросли целою головою окружающую Вас толпу знати и незнати… Впрочем, да будет это сказано между нами, что бы не раздразнить гусей. До следующего письма.

Всею душою преданный Вам
И. Н.

78. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

Воронеж. 1861 г., 10 марта.

Если я сказал, что приезд мой в Ваш дом несколько меня стесняет, некоторым образом ставит в неловкое положение, то сказал это не потому, чтобы боялся чьих бы то ни было пересудов, а потому, что мое знакомство с Вашим papa не слишком коротко, — вот единственная причина моей нерешительности в таком деле, которое так близко моему сердцу. Ваше предложение устроить приезд мой к Вам таким образом, чтобы я при первой встрече с Авдотьей Александровной1 попросил ее отправить к Вам гонца с известием, что Н. прибыл в благословенный Землянский край, — смею Вас уверить, неприложимо к делу: Д[омбровск]ие2 и m-me Плотникова, наверное, пришли бы от подобной просьбы с моей стороны в величайшее недоумение и, чего доброго, залились бы громким смехом… Я от всего сердца желаю погостить под Вашею кровлею, но устроить это надобно как-нибудь иначе. Мне кажется, что было бы удобнее известить Вас о моем приезде к Д[омбровски]м после двух-трех дней моего у них пребывания, не так ли? Эх, да будь что будет! Уж я постараюсь с Вами увидеться, наговориться и, следов., быть некоторое время счастливым.
Не знаю, о каком моем приятеле из военных упоминаете Вы в своем письме. Авдотья Александровна и Наталья Вячеславовна, сколько мне помнится, действительно встречали у меня в магазине одного из близких мне людей, только он не принадлежит к военным. Помню также, что при одной из этих встреч шел разговор о переписке, но разговор этот заключался в следующем: Наталья Вячеславовна писала мне о принятии мною в услужение сынишки ее экономки, я исполнил ее просьбу, но на ее письмо за недосугом не отвечал. Поэтому-то и был сделан мне выговор m-me Д[омбровской]: дескат, это, м. г., неучтиво, и потом прибавлено: мы знаем, что некоторым вы сочли бы за преступление не отвечать. Я понял намек и отвечал: да, не понял только одного: почему m-me Д[омбровск]ой известно, что я к Вам пишу? Впрочем, мне нет ни охоты, ни надобности добираться до источников, откуда разные лица черпают для себя разные сведения. Пусть их черпают, если это доставляет им удовольствие: о вкусах не спорят, — это первое. Второе, — не могу никак догадаться, на каком основании построено Ваше предположение, будто бы я был влюблен в m-ll N…3, никак не могу, но думаю, что на весьма зыбком. Вероятно, когда-нибудь, как услужливый человек, я предложил ей во время обеда или в ту минуту, когда ей хотелось пить, стакан воды, из этого и вывели заключение, что я влюблен. Это бывает. Объясним примером. Известное лицо, вследствие естественной потребности, чихнет, кажется, тут нет ничего особенного, но вдруг другое лицо замечает ему весьма серьезно: ‘Позвольте узнать, м. г., на чей счет вы чихнули?’ Мало ли что бывает на свете! Далее Вы говорите: ‘Вспомните, как вы ее встретили в последний ее приезд в Воронеж?..’ Очень просто: поклонился, спросил о здоровье, о том, нет ли чего-нибудь нового в их крае, и так далее, встретил, можно сказать, обыкновенным образом до пошлости. Если и в этом найдено что-нибудь особенное, тогда… тогда я не удивлюсь, если услышу трактат о способе добывания ароматического сока из старого железа или приготовления камней в виде пирожного. Простите, добрая Наталья Антоновна, что я говорю такую дичь! Вольно же было Вам вызывать меня на то, о чем не стоит думать даже в самое праздное, самое бесполезное время. Тем более неприятно говорить об этом на бумаге, да еще с Вами, да еще в то время, когда секунды нет свободной, потому что Ваш знакомый обещался прийти за письмом через два-три часа. Кстати, о письмах. На будущее время уж будьте так добры, пожалуйста, не повторяйте одно и то же, что написанные Вашею рукой строки могут быть прочитаны кем бы то ни было. После этого Вы сами себе противоречите, считая меня за порядочного человека. Порядочные люди, мне кажется, не только уважают других, но и себя также, а ведь после сделанной мерзости уважать себя как-то трудно. Что касается Вашего замечания, что я будто бы пишу к Вам bon gre — mal gre , не распространяясь о том, что Ваше замечание решительно несправедливох я прибавляю, что Вас одолевают 10 000 китайских церемоний… так, так, mille fois4 так! Иначе Вы не сказали бы ничего похожего на это. Бог с Вами! Пожалуй, сердитесь, а я все-таки прав.
Визитную карточку я постараюсь Вам доставить, но времени для этого определить не могу.
No 238 ‘Северной пчелы’ за прошлый, 1860 г. при сем Вам посылается и отдается в вечное владение. Ваше желание мне было весьма легко исполнить, потому что все газеты и журналы мною получаются, конечно, исключая ‘Развлечения’ в, о мнимых достоинствах которого я всегда буду рад поспорить с Вашим дядею. Верно, он очень силен в логике, если надеется доказать, что глухие от рождения способны иметь представление о звуках и, пожалуй, могут воспроизводить их и доставлять этим удовольствие другим.
Ноты для Вашей сестры: ‘Я люблю твои глаза’ будут высланы. Книги держите сколько Вам угодно времени и не сердитесь, если выбор мой неудачен, — ведь я уже говорил Вам это и просил Вас об этом. О боже, боже! опять 10 000 китайских церемоний!.. Да оставьте их в покое раз навсегда.
Простите меня за бестолковое, отрывочное, бессвязное письмо: ей-ей, спешу как угорелый. Сегодня по преимуществу у меня много народа, потому что сегодня читается Манифест об освобождении крестьян. Это, разумеется, дает повод к толкам, ну, и знакомых-то у меня, слава богу, не занимать стать — довольно!.. В это мгновение, заглянув в Ваше письмо, я прочитал следующее: ‘Пожалуйста, не давайте читать моих писем вашему приятелю’. — Хорошо!.. Да еще подчеркнуто!!! Ну, разве уж я буду так несчастлив, что Вас не увижу, — не то, при первом же свидании, по выражению Крылова, дам волю слов теченью… Знаете ли что? — Пишите по почте. Теперь за распутицею, я полагаю, посылки от Вас будут редки, между тем я так привык к Вашему слову, чтобы не сказать более…

Всею душою преданный Вам
И. Н.

P. S. Я предполагаю ехать в С.-Петербург, но если поеду, то или в 1-х числах апреля, чтобы возвратиться к маю, или осенью. Увы! мне так хочется пожить в деревне, а удастся ли?.. Пожалейте обо мне…
Потрудитесь передать мое глубочайшее почтение Вашему папаше и Вашим сестрам. Прочитайте, пожалуйста, Белинского. В его разборе соч. Пушкина Вы познакомитесь со взглядом на женщину самого Белинского и передовых людей его времени.

79. Н. И. ВТОРОВУ

Воронеж. 1861, 13 марта.

Я соскучился по Вас, мой милый друг, Николай Иванович: ждал, ждал от Вас весточки и не дождался. Здоровы ли Вы и Ваше семейство? Дай-то бог!
10 марта у нас был объявлен ожидаемый так давно и с таким нетерпением высочайший манифест об освобождении крестьян. Вы, без сомнения, спросите: ну, что? какое впечатление произвел он на народ? — Ровно никакого. Мужички поняли из него только то, что им еще остается два года ожидания. В два года, — говорят они, — много утечет воды… Большая часть дворовых будто бы горюет, что им некуда будет деваться без земли, что ремеслам они не обучались, стало быть, положение их в будущем ничем не обеспечивается. Это равнодушие народа в такую минуту весьма понятно по двум причинам: во 1-х, он еще не знает, как он устроится, станет ли ему легче в том положении, которое ему предоставляется, с теми средствами, которые он имеет в своих руках в настоящее время (а ведь эти средства так скудны!), во-2-х, он до того привык к тому воздуху, которым дышал доселе, что теперь, когда пахнул на него новый, более свежий, не чувствует его живительной силы, не успел даже и понять, есть ли в нем, этом новом воздухе, живительная сила1.
Вчера я получил приятное известие из Москвы, что ‘Записки семинариста’ пропущены цензурою. Разумеется, кое на что она наложила свою руку, но бог с нею! Я не сержусь… Жаль только одну сцену, где говорилось об инспекторе и о розгах. Но представьте, вот где смешное: там были стихи Кольцова:
Чиста моя вера,
Как пламя молитвы.
Но, боже! и вере
Могила темна…
Последние два стиха цензура не пропустила. Ведь это хорошо, не правда ли? Отрывок из записей Порошина, присланный Афанасьевым2, не пропущен целиком на том основании, что говорить об императоре Павле что бы то ни было без особого на это разрешения не позволяется. Сборник3 выйдет в свет, вероятно, ие ранее первых чисел мая. Вот Вам наши литературные новости.
Г[раф] Т[олстой]4, не оправдал надежд, которые возлагало на него воронежское общество, или, лучше сказать, его лучшая часть, потому что всему-то обществу нет до него дела. По городу ходит весьма много анекдотов, в которых главную и, к сожалению, незавидную роль играет его самолюбие, любовь к поклонам, к титулованию et cetera.
Вопрос о женской гимназии остановился только за тем, что не решено, какой избрать для нее дом, когда это решится, гимназия откроется немедленно5. Городской голова успел настоять на том, чтобы плата, взимаемая с учащихся, не превышала 12 руб. сер. в год, хотя Т[олстой] был того мнения, что следует брать никак не менее 25 руб. сер. с тою целию, чтобы дочь какого-нибудь повара или кучера не занимала места рядом с дочерью лица, принадлежащего к высшему слою общества. Как же иначе? С своей точки зрения он прав. — Такое неслыханное равенство, в самом деле, было бы обидно для людей благородного происхождения.
Если к апрелю просохнут дороги и если найдутся попутчики, с которыми я мог бы ехать до Москвы, тогда я непременно поеду и буду, конечно, в Петербурге. Деньжонки у меня есть. Правда, их немного, но все же моя поездка не была бы бесполезна. Если же это предположение мне не удастся, тогда постараюсь провести весь май в деревне, отложив поездку в Москву и С.-Петербург до неопределенного времени.
Книгопродавец Крашенинников до сих пор, т. е. 3% месяца, не отвечает мне, какое думает он сделать употребление из посланных ему мною 75 руб. сер. Жаль, что Вы его не видали. Эту скотину стоило бы хорошенько пробрать. Кажется, мне остается одно средство: послать прошение к обер-полицеймейстеру с приложением почтовой расписки. Печатным словом, я полагаю, таких господ не испугаешь: наверное, этот Краш[енинников] — второй [экземпляр московского Полевого.
Будьте здоровы.

Всею душою преданный Вам
И. Никитин.

P. S. Слышно, что в Петербурге опасались каких-то беспокойств со стороны народа при объявлении ему 6 и так далее… Правда ли это? Пожалуйста, напишите.

80. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

Воронеж. 1861 г., март.

Письмо мое, посланное к Вам 10 марта, я считал слишком недостаточным, слишком кратким, потому что оно было писано второпях, в то время, когда вокруг меня толкались, рассуждали, спорили и смеялись разные лица. Поэтому я хочу поговорить с Вами на досуге, с намерением извлечь из этой беседы двоякую для себя выгоду: приятное и полезное. Первого я уже достигаю тем, что веду с Вами речь, второго, — что разбиваю в прах Ваше предположение, будто бы я пишу к Вам всегда bon gre — mal gre1, тогда как доказательство противного у Вас перед глазами: эти строки были писаны волею и охотою. Ну-с, кто из нас теперь правее — я или Вы? Извольте, извольте!.. я молчу: да не похвалится, сказано, всякая тварь перед богом. Скромный вообще, с недавнего времени и в особенности теперь, в дни великого поста и молитвы, я скромен до того, что из уст моих не выходит ни одного праздного слова: вероятно, меня осенила благодать, вследствие моей беспрестанной молитвы: ‘дух празднословия не даждь ми’… вероятно, так! К несчастию, я перестаю думать и о святой молитве и о тяжести греха, словом — забываю о всем, когда завожу с Вами речь. Жаль мне Вас! Вы единственная причина моих прегрешений: Вы, следовательно, за все должны отдать богу отчет, чего, однако, я никак не желаю. Я готов принять на одного себя всю ответственность за мои и даже за Ваши ошибки, если только Вы можете ошибиться, готов перенести великое наказание под условием видеть Вас и говорить с Вами, когда мне вздумается… Не сдвигайте Ваших бровей: все это шутка, не более, шутка для меня горькая, для Вас безвредная. Не знаю сам, зачем я все это говорю. Просто — я рад свободной минуте. Я похож теперь на человека, который, после долгого заключения в душных и темных стенах, вышел, наконец, на свежий воздух и спешит наглядеться на синее небо, на широкое поле, цветы и деревья.
Все его существо как будто возродилось, зажило новою жизнью, полною наслаждения и счастья. Он даже не думает о том, что снова может попасть в те стены, из-за которых вышел, что счастье его похоже на сон, который может быть прерван случайным шумом или криком. Да и стоит ли в самом деле об этом думать? Ведь если каждую минуту удовольствия встречать вопросом — как и почему? если подкапываться под каждое чувство, допрашиваясь, что оно такое, откуда пришло и куда ведет, если все отравлять сомнением, — тогда жизнь превратится в пытку. Выносить пытку за святое дело, за благородную идею, конечно, должно. Эта пытка заслуживает и похвалы и подражания, потому что она — подвиг, но обречение себя на бесплодные, бесцельные страдания — чисто безумие. Вот поэтому-то я хочу извлечь из настоящего мгновения все, что оно может дать мне лучшего. Простите, что я вдался в это quasi-философское рассуждение, эта старая истина, может быть, несколько припахивает гнилью (если только истины могут чем-либо припахивать), тем не менее она — истина. И почему ж ее не высказать, когда нас слушают без зевоты? Что за наказание! Я просто сделался старым болтуном, который, не обращая внимания на время, место и на то, хотят ли его слушать, в сотый раз повторяет известную всем историю. Несчастная слабость!..
Я уже писал Вам, что 10 числа этого месяца у нас был читан во всех церквах манифест об освобождении крестьян. Жаль, что мне неизвестно, как это важное известие было принято сельским населением, но городское приняло его довольно равнодушно. Вечером, по распоряжению местного начальства, город был иллюминован, но особенного движения не было заметно в освещенных улицах. Дело другое, если бы иллюминация вызвалась самым событием, как выражение общей радости, к сожалению, это было не так. Мне кажется, это произошло оттого, что народ слишком утомился ожиданием решения вопроса, о котором идет здесь речь. Есть и другие причины, но изложение их потребовало бы слишком много времени и места, а потому я считаю его неудобным. Согласитесь, — ведь есть чему порадоваться: такие дела, как, напр., уничтожение кантонистов, устройство железных дорог и, наконец, это последнее великое дело — освобождение крестьян, могут не затронуть только человека крайне тупоумного или бездушного, но все живоех все способное мыслить и чувствовать поймет их значение и не может не радоваться. Эти дела будут лучшею страницею в истории императора Александра II, страницею блистательною. Снимать цепи с миллиона подобных себе разумных существ — такая доля выпадает не многим монархам. Народ еще хорошо не понял, как много для него сделано, когда он поймет это, Вы увидите, что из него выйдет, как он переродится. Его апатия имеет исторический смысл, но она уступит духу нового времени, духу просвещения и развития. Поймите, какое светлое будущее ожидает наше потомство, какая лежит перед нами широкая дорога! У меня дыхание захватывает от восторга, когда я об этом думаю!.. Теперь носятся слухи о преобразованиях, имеющих быть в наших духовных учебных заведениях2. Проект преобразования, говорят, уже написан и напечатан в небольшом числе экземпляров для лиц, которые будут заседать в особом, нарочно устроенном по этому поводу, комитете. К сожалению, носится слух, что человек, написавший его, принадлежит к известной касте, стало быть, от него нельзя ожидать ничего доброго. Что нужды! — Лишь бы позволили говорить о нашем духовенстве, — тогда литература сделает свое дело, точно так, как она сделала его в вопросе об освобождении крестьян. Быть может, я кстати появлюсь на сцене. Надобно Вам сказать, что я написал довольно большую по объему статью: ‘Записки семинариста’. Цензура долго меня мучила, наконец, пропустила ее с некоторыми пробелами. Статья эта напечатается в ‘Воронежской беседе’, издаваемой Глотовым, под редакциею Де-Пуле. Воображаю, каким сюрпризом покажется она нашему духовенству, в особенности лицам учащим! Впрочем, я человек не совсем робкий, и чем более будет против меня криков, тем более я буду радоваться: эти крики послужат доказательством, что я прямо попал в цель, задел за больное место.
Если бы Вы знали, какой теплый, какой солнечный день был у нас вчера! Представьте, — я слышал утром пение жаворонка, 10 марта — это редкость! Зато как же я был рад его песне! Я люблю этого предвестника весны едва ли не более, чем соловья. Вы не удивляйтесь этому: жаворонок как-то необыкновенно поэтически умеет себя обстановить. Слыхали ли Вы его песню в степи, перед восходом солнца, когда края неба горят в полыме, по краям степи лежит еще прозрачный утренний туман, когда Вы видите перед собою только степь да небо и подле ни одной живой души? Серебряные звуки льются с синей выси навстречу медленно восходящего солнца и провожают Вас, куда бы Вы ни ехали, с горы или на гору. О! мне знакома эта песня, и я не могу ее не любить! Простите, что я немножко заговорился. Мне, знаете ли, сделалось отчего-то немножко скучно, — вот я и повел с Вами речь. Если минута для этой речи выбрана мною не совсем кстати, — пожалуй, побраните меня — что ж такое! Я никогда не слыхал, как говорит раздраженная женщина, — вероятно, очень хорошо. Право, побраните, только, ради бога, поскорее! Ваша молчаливая досада была бы чистым наказанием для меня, всегда готового Вас слушать.

Всем сердцем преданный Вам
И. Н.

81. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

Воронеж [1861] марта 27-го.

Вот видите, как Вы строги, как искусно Вы умеете ловить меня на слове! Я сказал, что мне скучно, что мне не с кем обменяться словом, — и написал Вам несколько строк, Вы поймали мое слово и даете ему обратный смысл, гак что я, употребивший его, чуть не попадаю в родные братья тех милых людей, на медных лбах которых выступает крупными буквами неизгладимая надпись: ‘дурак’… Кому же охота читать строки, написанные от скуки? Это справедливо. Но позвольте несколько оправдаться. Я думаю, Вам известно, что есть скука, происходящая от праздности, от нечего делать, тем более порядочное, умное, и есть скука другого рода — это тяжелое состояние души, чувство чего-то неприятного, какой-то тупой нравственной боли. Она не похожа на грусть: в грусти бывает подчас много прелести, стало быть, и поэзии, в скуке, о которой я говорю, нет ее и тени. Итак, Вы не угадали моей скуки и напрасно упрекнули меня за это слово. Вообще оценка чужой личности, составление о ней понятия, что она такое, на основании одних предположений — дело довольно трудное и редко может быть удачным или удачным только случайно. Вы, например, можете предположить, что я люблю песни жаворонков потому, что привык их слушать вблизи того сада, который и проч., но, позвольте! Вы делаете ошибку на первом шагу: я полюбил эту песню давным-давно, в то время, когда бродил в степи или в полях с ружьем, не ради охоты, а ради того, чтобы надышаться чистым воздухом, после долгого заключения в четырех стенах, чтобы налюбоваться зеленью трав, румянцем утренней и вечерней зари и ярким блеском солнечных лучей, рассыпанных на гладкой поверхности озер и заливов… Садов там никаких не было, но случалось мне заходить под тень леса, с говором которого я так сроднился с младенчества, что слышу в нем что-то родное, понятное моему сердцу, будто ласкающую речь милого друга… Из Ваших слов видно, что Вы любите природу, стало быть, Вы меня поймете и не скажете, что я мечтаю от безделья. Мне, выросшему в удушливом воздухе, нельзя было ее не полюбить: она была моею нравственною опорою, поддержкою моих сил, светлою стороною моей жизни, она заменяла мне живых людей, которых вокруг меня было так мало, или, лучше сказать, — вовсе не было. Она никогда мне не изменяла, всегда оставалась одинаковою ее божественная, вечная красота… В одном из своих писем Вы сказали между прочим, что Вам нет никакого дела до сплетен, что Вы стоите выше этих пустяков, а теперь говорите, что эти сплетни уложили Вас в постель. А отчего ж Вы не отвечали на них презрением? И что Вам за охота употреблять слово разочарованность, это старое, избитое, истасканное до смешного слово? Люди — всюду люди: есть в них много хорошего, много есть и подленького, низкого, грязного. Вините в последнем их воспитание, окружающую их среду, и проч., и проч., — только менее всего вините их самих. Они нередко более жалки, чем злы, потому что рубят сплеча, не задумываясь, куда или на кого падут их удары и что от этого выйдет… Пусть потеряли бы Вы терпение, поддались сильному гневу, — все это было б ничего, но заболевать от сплетни, не только бессознательной, даже намеренной, — просто не стоило. Ваше равнодушие убило бы наповал эту отвратительную гадину, оно было бы для нее сильным мучительным наказанием, потому что злая сплетня именно на то и рассчитывает, что ее примут к сердцу. Будто Вы не знаете, что в глухой стороне сплетня рождается так же легко, как насекомые в грязной избе, что сплетня для некоторых нужнее насущного хлеба, слаще млека и меда? Ну, помилуйте, ради бога, стоило ли Вам заболевать из-за этой дряни? А все-таки мне за Вас грустно… Что сказать Вам о наших новостях? Нет, о них лучше после, потому что есть кое-что более дорогое, более близкое моему сердцу. Вы упрекаете меня в привязанности к китайским церемониям, в сдержанности выражений, в какой-то вечной arriere pensee1, между тем сами беспрестанно употребляете слова вроде следующих: извините, мое письмо, быть может, Вам… и так далее. Ваши вариации на эти слова бесконечны. Грех Вам! Оставьте все это и говорите со мною просто. Ваши слова без украшений, без яркого наряда будут для меня понятны и, главное, всегда будут мне дороги. Яркая пестрота почти всегда удивляет, нередко отталкивает. Для того, чтобы крепко, горячо пожать Вашу милую руку, как руку друга, на нее не нужно надевать душистую модную перчатку с изысканным махорчиком и с блестящею застежкою, — уверяю Вас, что это так. Игра слов, разные извинения и оговорки — это своего рода pas des deux2, фигура, может быть, уместная на сцене, но неприменимая в обыкновенной, обыденной жизни. Представьте, что я вхожу в Ваш дом и, вместо того, чтобы подойти к Вам прямо и сказать: ‘добрый день’ или ‘добрый вечер’, — делаю шаг налево, шаг направо, шаг вперед, шаг назад, — ведь Вы захохотали бы непременно… То-то и есть!.. авось на будущее время Вы оставите ваши оговорки, от которых мне становится грустно и больно. Кому же приятно недоверие?.. Как было бы хорошо, если бы Вы приехали в Воронеж! Как я был бы этому рад! Конечно, разные разности помешали бы поговорить нам на свободе, но лучше что-нибудь, чем ничего. А знаете ли? — У нас устраивается в пользу ‘Общества распространения грамотности’ литературно-музыкальный вечер. Если он состоится, то будет сделан в зале дворянского собрания на шестой неделе великого поста, так по крайней мере предполагается. Я приглашен читать, но буду ли участвовать в чтении, не знаю. ‘Общество распространения грамотности’ имеет целию устройство публичных библиотек, образование низшего класса народа, проведение в массу его дешевых изданий книг и тому подобное. Цель, как видите, благая. Проект подобного общества костромичи уже представили на утверждение правительства. Я знаю это потому, что переписываюсь с его учредителями3. Распространение грамотности может принести огромную пользу, разумеется, все это впереди, мы не доживем до счастливых результатов народного образования, но хорошо уже и то, что увидим начало благого дела. Вас удивляет теперь неразвитость сельского населения, Вы даже находите ее более между государственными крестьянами, нежели между крепостными, и потому заключаете, что уничтожение крепостного права не принесет таких плодов, на которые надеются передовые люди нашего времени и вообще все те, кому дорога наша родимая сторона. Ясно, что Вы не давали себе труда поглубже вникнуть в причины, которые стали непроходимою стеною на нашем пути. Из Ваших слов выходит, что народ наш неспособен к развитию. Нет, Вы подумайте сперва о том, что над ним тяготело и тяготеет, о том, какое окружает его чиновничество, каковы его наставники — духовенство, как бьется он из-за насущного куска, таская во всю жизнь на плечах своих зипун, а на ногах лапти… впрочем, об этом неудобно говорить на бумаге, я утомил бы Вас разными печальными подробностями. Поднимемте этот вопрос тогда, когда мне удастся побывать в Вашем крае, я постараюсь доказать вам справедливость моих слов.
Ваше письмо я получил 26-го вечером, т. е. на седьмой день после его отправления из Землянска. О благодатные сообщения! Кажется, и не далеко живем друг от друга, а выходит так, что между нами ложится пространство в 1000 верст… Кстати, о письмах: если действительно Вас сколько-нибудь затрудняет русская речь, благодаря полученному Вами воспитанию, пишите по-французски. Ухо мое не привыкло к этому языку, и я не могу на нем говорить, потому что узнал его слишком поздно и изучил самоучкою, но тем не менее, я его знаю настолько, что письмо Ваше пойму от первого до последнего слова. Только, пожалуйста, не повторяйте таких или подобных фраз: il faut enfin cesser les jeremiades4, или: galimatias5, или… ну. Вы сами знаете, что далее… я не буду напоминать Вам того, чем высказывалось и высказывается Ваше недоверие к людям, Вам преданным… Вот нее Вам! Charge en revanche…6 Посмотрим, долго ли еще будете Вы мучить меня Вашими церемониями. Уж, что это за слово! Оно походит на скрип ножа по каменной тарелке, что, как известно, нравится канарейкам и от чего затыкают уши люди, не привыкшие к подобным раздирательным звукам… Вы говорите, что у Вас прекрасная погода, что Вы часто гуляете и слышите песню жаворонка. Радуюсь за Вас. Вспоминайте иногда о тех людях, которые, живя в грязном городе, думают о деревне, скучают по ней и ждут минуты подышать ее воздухом, полюбоваться на ее поля и… e’est assez!7

Всею душою преданный Вам
И. Никитин.

P. S. При этом прилагается содержание ‘В[оронежской] б[еседы]’. Когда оно напечатается, я к Вам его пришлю. Кое-что из него я забыл. Простите.

82. Н. И. ВТОРОВУ

3 апреля 1861 г. Воронеж.

От души радуюсь, мой дорогой и милый друг, Николай Иванович, Вашему отправлению за границу, где давно следовало бы отдохнуть Вам от всех сует и треволнений бюрократического омута. Спасибо и тому, кто дал Вам возможность осуществить Ваше давнишнее желание, хотя возможность эта досталась Вам в поте лица, с потерею здоровья и силы. Что ж делать! — на нашей родимой почве (да, я думаю, и не на одной только нашей) не редкость встретить бледного труженика, молчаливо угасающего в четырех стенах своей тесной комнаты, вдобавок, быть может, придавленного нуждою, в воздаяние за все понесенные им честные труды. Итак, — счастливый путь! Да встретит Вас мир и тихая радость там, на чужбине, и здесь, на родине. Жму Вам крепко на прощанье руку и уверен, что, если бы мое задушевное желание имело силу отводить от Вас всякое, едва заметное, облако печали, — многие позавидовали бы Вашей светлой, невозмутимой жизни. Вашему отъезду за границу рад не я один: все, кто Вас хорошо знают и кому я о нем говорил, шлют Вам свои напутственные благословения.
У нас 9 апреля будет в зале дворянского собрания литературно-музыкальный вечер в пользу Воскресных школ. Надобно Вам сказать, что гр[аф]1, у которого мы просили дозволения его устроить, принял нас не очень радушно. Право, я предполагал в нем более сердечной теплоты. Публика, по-видимому, нам сочувствует. В непродолжительном времени мы думаем открыть подписку на учреждение Общества распространения грамотности, проект которого, за подписью, например, 100 или 150 человек, и представим немедленно на утверждение правительства.
Если Вам попадется под руку ‘Развлечение’, просмотрите (кажется, в No 11-м) рассказ: ‘Купеческая дочка’. Это кто-то из наших воронежцев продернул князя Д[олгорук]ого2 и К…ва. Помните ли историю с дочерью попа? Ну, она-то и есть теперь в печати с небольшими изменениями. В том же самом журнале выведены на божий свет доктор Столь, m-me Шеле и откупщик Щепетильников. Жаль, что автор этих статеек, подписывающийся: ‘Стыдливый провинциал’, не владеет искусно пером.
За Ваши хлопоты о доставлении мне книг Крашенинниковым искренне Вам благодарен. Я адресовался к нему не потому, что желал бы вступить с ним в постоянные сношения, а потому, что некоторые книги он публиковал вдвое дешевле против нарицательной их цены. Книги эти теперь мною получены через почту. Этакой мазурик! Очевидно, на него подействовали и Ваши посещения и мое последнее письмо, в котором я изъявлял свое непременное желание прихлопнуть его в газетах и, кроме этого, подать еще на него жалобу санкт-петербургскому обер-полицейместеру.
Но довольно об этом дураке.
А. Р. Михайлов горячо просит Вас сообщить ему, хотя через меня, какое последовало распоряжение по делу о предании суду Уголовной палаты членов воронежской Городской думы за несвоевременную высылку денег в Приказ общественного призрения, по которому он жаловался Правительствующему сенату. Если найдете возможность, уважьте его просьбу, он очень, очень будет Вам благодарен.
Я отправился бы в Петербург сию же минуту, если бы дело не остановилось за компанионом, которого никак не могу отыскать. Ехать же одному будет для меня слишком накладно. Черкните мне, милый друг, перед своим отъездом несколько строк, пожалуйста! А как бы мне хотелось Вас видеть! До свидания. Еще раз от души желаю Вам всякого блага.

Весь Ваш
И. Никитин.

83. Р. И. ДОМБРОВСКОМУ

Воронеж. 1861 г., апреля 5.

Милостивый государь, Рудольф Иванович.

Пользуясь приездом Вашего человека в наш богоспасаемый град Воронеж, считаю приятным для себя долгом засвидетельствовать Вам мое глубокое, искреннее почтение.
Ну-с, что у Вас нового и как Вы поживаете? Или, лучше сказать: как Вам не наскучит Ваша глушь. Вы, я думаю, всей душою погрузились в свое сельское хозяйство, в тайны агрономии и тому подоб. О материализм! Вот оно — несчастное, индустриальное направление нашего века! То ли дело наш брат — горожанин. Нас, изволите ли видеть, занимают некоторым образом духовные, высшие интересы (Вы уж извините, что я сказал самому себе дифирамб: это находит на меня планидами). Мы, например, устраиваем 9 апреля, в воскресенье, музыкально-литературный вечер в пользу ‘Воскресных школ’ г, а из сего Вы можете видеть, как дорого, как близко нашему сердцу просвещение родной страны. Однако скажу без шуток: не придет ли Вам на ум благая мысль приехать для этого вечера в Воронеж? Ведь это было бы хорошо. Вечер, если я не ошибаюсь, сойдет не дурно, и посетителей, наверное, соберется довольно. При этом я прилагаю программу вечера, имея в голове заднюю мысль: не соблазнитесь ли Вы и не воскликнете ли по прочтении ее: ‘Эй, человек! скажи, чтобы закладывали лошадей!..’ Впрочем, бог с Вами. Творите, что ведаете. Особенных новостей у нас нет. Манифест об освобождении крест[ьян] был принят довольно холодно. Из этого Вы можете заключить о степени нашего развития. Губернское правление для производства по крестьянским делам устраивается, но выбор чинов еще не окончен. Мне кажется, при новых отношениях наших крестьян к помещикам, вследствие безграмотности первых, в некоторых закоулках нашей святой Руси не обойдется без больших или меньших волнений, а это было бы грустно.
Ваш человек спешит, и потому я поневоле должен окончить письмо.
Примите на себя труд передайте мой нижайший поклон Вашей супруге Наталье Вячеславовне и Евдокии Александровне2.

С истинным почтением имею честь быть Вашим покорнейшим слугою
Иван Никитин.

84. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

1861 г., апреля 19-го. Воронеж.

Вы уехали, — и в жизни моей остался пробел, меня окружила пустота, которую я не знаю, чем наполнить. Мне кажется, я еще слышу Ваш голос, вижу Ваши милые черты, Вашу кроткую, приветливую улыбку, но, право, мне от этого не легче: все это — тень Ваша, а не Вы сами. Как до сих пор живы в моей памяти — ясный солнечный день, и эта длинная, покрытая пылью улица, и эта тесносная, одетая в темно-малиновый бурнус дама, так яекстати попавшаяся нам навстречу, и эти ворота, подле которых я стоял с поникшей головой, чуждый всему, что вокруг меня происходило, видя только одну Вас и больше никого и ничего! Как не хотелось, как было мне тяжело идти назад, чтобы опять приниматься за свою бестолковую, хлопотливую работу, обратившись в живую машину, без ума и без сердца! Как живо все это я помню! {Далее идет стихотворение ‘На лицо твое солнечный свет упадал…’. См. в настоящем издании, с. 285. (Ред.).}
Видите ли: я, наконец, ударился в стихи. Плохой признак!.. {И стихи плохие, да что ж такое? — будем живы, напишем и лучше.} Может быть, мне и не следовало бы говорить таким языком, но что ж делать? Эти стихи вырвались невольно. Простите моему увлечению. Здесь нет по крайней мере притворства. И виноват ли я, что мое воображение не дает мне покоя? Позднею ночью, когда я лежал с книгою в руках, мне все еще вспоминался ясный солнечный день. Между строками этой книги я читал другие строки, и они-то были для меня полны смысла, — увы! грустного смысла! Я содрогаюсь, когда оглядываюсь на пройденный мною безотрадный длинный, длинный путь. Сколько на нем я положил силы! А для чего? К чему вела эта борьба?
Что я выиграл в продолжение многих годов, убив свое лучшее время, свою золотую молодость? Что я выиграл? Ведь я не сложил, я не мог сложить ни одной беззаботной, веселой песни во всю мою жизнь! Неужели в душе моей не нашлось бы для нее животрепещущих струн? Неужели в лице моем только забота должна проводить морщины? Неужели оно должно окаменеть с своим холодным, суровым выражением и. остаться навсегда чуждым улыбке счастья? Кажется, это так и будет. С разбитою грудью как-то неловко, неблагоразумно мечтать о красных днях. А как будто, назло всему, с мечтами трудно расстаться. Так колодник до последней минуты казни не покидает надежды на свободу, так умирающий в чахотке верит в свое выздоровление. Тот и другой ждут чуда, но чудеса в наше время невозможны. Жизнь не изменяет своего естественного хода, и если кому случится попасть под ее тяжелый жернов, она спокойно закончит свое дело, обратив в порошок плоть и кости своей жертвы. Теперь вопрос: зачем я написал Вам эти строки? Мало ли кому грустно, да Вам что за дело до всех скорбящих и чающих движения воды? Но будьте немножко внимательны: у меня нет любимой сестры, на колени которой я мог бы склонить свою голову, милые руки которой я мог бы покрыть, в тяжелую для меня минуту, своими поцелуями и облить слезами. Что ж, представьте себе, что Вы моя нежная, моя дорогая сестра, и Вы меня поймете. Не то назовите все это пустяками, увлечением впечатлительной, но не совсем развитой натуры и тому подобное… Cela dependra de vous. Je serai tout ce que vous m’ordonnerez…1 — так сказано, не помню, в каком-то романе. Не правда ли, ведь я не последний мастер заканчивать печальный рассказ нелепою шуткой? Что за глупое настроение души! Вероятно, это зависит от скверной погоды, от холодного, серого дня и великопостного выражения окружающих меня лиц?..
Мне хотелось бы долго, долго с Вами говорить, но… вот беда: я боюсь навести на Вас тоску и скуку. Мне кажется, что, пробегая эти строки, Вы теряете терпение и притоптываете Вашей прекрасной ножкой, восклицая: ‘Несносный человек!’ Вот уж и несносный… А я думаю, Вы не выходите из терпения, когда несетесь в галопе с каким-нибудь раздушенным господином, рассыпающим перед Вами яркие цветы восточного красноречия. Вот Вы устали и сели отдыхать. Дыхание Ваше горячо, щеки покрыты румянцем, неровно поднимается грудь — а этот
господин стоит за Вашим стулом и, картинно изгибая свою спину, снова сыплет перед Вами цветы восточного красноречия и дышит на Ваше полуоткрытое плечо. Позвольте же Вам сказать, только не вслух, а на ушко: ‘теперь уже не Вы, а я теряю терпение, я постараюсь найти случай пробить насквозь медный лоб этого полотера неотразимой эпиграммой’… Ух, каким холодом вдруг пахнуло от Вашего лица! Понимаю, понимаю… {}Далее идет стихотворение, посвященное Матвеевой, ‘Я вас не смею раздражать…’. См. в настоящем издании, с. 286. (Peд.).]
Угадайте, что я здесь хотел сказать? Держу пари, что не угадаете. Ну-с, а я не докончу стиха ни за что на свете, из опасения навлечь на себя Ваше нерасположение, что было бы для меня слишком грустно.
Я думаю, по случаю наступающего праздника Вы находитесь теперь в страшных хлопотах: отдаете разные приказания Вашей прислуге, торопливо переходите из комнаты в комнату, гремя связками ключей, как хозяйка, серьезно озабоченная своим делом, и так далее. То ли дело вот я: по мне хоть травушка не расти: как себе там знают, так и делают, я решительно ни в чем не принимаю участия, только время от времени раскрываю бумажник при докладах: вот то-то нужно купить да вот этого недостает.
Сейчас получил от Гагена свой портрет и укупорил его с тем, чтобы к Вам отправить. Портрет вышел очень удачен: мое обыкновенное выражение лица схвачено совершенно (первый портрет не удался и брошен), как видите, личность печальная и весьма некрасивая. Положите ее куда-нибудь подалее, в уголок, чтобы она не всем бросалась в глаза и не наводила на добрых людей тоски задумчивым выражением своих глаз. Но с Вашей стороны эта грустная личность, право, заслуживает некоторой симпатии. На этой бумаге, в этих неподвижных чертах, мне кажется, должно бы быть что-нибудь живое, быть может лучшая часть моей души, по весьма простой причине: в то время, когда снимали с меня портрет, я думал о Вас, поймите, что я хочу сказать, и поверьте моему слову, только об одних Вас. Мне будет очень больно, если, по прошествии некоторого времени, он будет Вами заброшен и окончательно забыт, как забываются все старые, бесполезные вещи. Неужели это может случиться так скоро?.. Почему же и не так! — отвечает мне какой-то насмешливый голос. Но когда же Ваш портрет я буду иметь счастие получить? Когда еж? Он хранился бы всегда около моего изголовья. Первая моя мысль, при наступлении дня, была бы о нем. Он глядел бы на меня во время поздней ночи, когда в доме замирает малейший шорох и я остаюсь совершенно один с моею неразлучною книгой. Доставите ли Вы мне это наслаждение? Если нет, — бог с Вами!
Заметьте: это письмо писано до получения Вашего: я не мог утерпеть, чтобы не взяться за перо, и теперь снова берусь за него еще с большим удовольствием, когда прочитал написанные ко мне Вами строки. А то, которое Вы писали в Землянске, — где оно, это бедное милое письмо? Не делайте этого в другой раз и, пожалуйста, не подозревайте меня в том, на что я вовсе не способен. Если когда-нибудь и почему бы то ни было взгляд Ваш на меня совершенно изменится, если, наконец, Вы просто захотите это сделать для другой, известной Вам цели, — скажите мне слово, сделайте один намек, и всякий клочок, к которому прикоснулось Ваше перо, будет Вам возвращен немедленно и в целости. Довольны ли Вы? Более этого, может быть, грубее этого я ничего не мог сказать. Но разве в лицо друзей бросают такие горькие обвинения?.. Мир! мир! Да мимо идет от Вашего милого лица всякое облачко досады. Если бы, провожая Вас от Гагена, я знал, что Вы еще не так скоро оставите наш город, я зашел бы непременно к Вам на квартиру, но я боялся помешать Вашему отъезду, не смел Вас удержать,— и, как ни было мне грустно, — поплелся домой.
Что-то теперь, именно в эту секунду, когда я спрашиваю Вас, что Вы поделываете? Теперь 11 часов утра. Наверное, Вы уже отслушали литургию. Позвольте же поздравить Вас с принятием святых тайн. Будьте здоровы и счастливы на всю Вашу жизнь. Это мое самое задушевное, самое пламенное желание. Что до меня — я предчувствую, что праздник будет проведен мною невесело. Я просижу дома в четырех стенах. Куда мне идти? Знакомых у меня, пожалуй, чуть не половина города, да что мне за дело до них и что им за дело до меня? Сходиться с кем-нибудь для того только, чтобы поболтать, чтобы провести как-нибудь время, — к этому я не привык… Зачем я не имею Вашего портрета? Тогда на первый день Пасхи, после заутрени, я положил бы его перед собою и долго с любовью… как видите, голова моя немножко расстроена. Простите меня за это длинное бестолковое, написанное в разное время письмо. Мне не хочется от него оторваться, но нужно же когда-нибудь кончать, и уже пора. Нет, еще два слова. Если я буду у Бас, Вы не обращайте внимания… Позвольте, совсем не то… Я знаю только одно, что Вы окружены такою атмосферой, которая веет жизнью и счастьем на всякого к ней приближающегося. Я говорю это потому, что испытал на самом себе… За последнее Ваше письмо я благодарен Вам до слез. Какая у Вас должна быть прекрасная душа! Каким теплом веет от Ваших слов, идущих прямо к сердцу! Ей-ей, у меня теперь страшный хаос в голове, иначе я написал бы еще много, много… Впрочем, что ж такое? ведь мы увидимся, не так ли? Да хранит Вас бог. Всею душою преданный Вам

И. Никитин.

P. S. Я еще успею получить Ваш ответ до 5 мая. Только не замедлите отвечать.

85. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

Воронеж. 5 мая 1861 г.

Ваше письмо я получил 1 мая, у Вас надеялся быть 7 или 8, потому что 5-го непременно хотел выехать из Воронежа. Моей злой судьбе угодно было распорядиться иначе: встречая первый день мая за городом, в саду, в одном знакомом мне семействе1, я пил на открытом воздухе чай, бродил по саду до позднего вечера и получил воспаление дыхательных органов. Теперь сижу на диете и микстуре. Доктор на шаг не выпускает меня из комнаты. Вы не можете себе представить, какая напала на меня невыносимая тоска! Господи! нужно же мне было заболеть в такое время, когда я представлял себе впереди столько задушевной радости, столько отрадных, дорогих сердцу дней!.. Как бы то ни было, я приеду к вам при первой возможности, хотя полубольной, все-таки приеду. Вы покамест не пишите мне ничего, если же получите от меня второе письмо, тогда дело другое! тогда мне нужно будет Ваше теплое слово.
За Ваше последнее письмо я не благодарю Вас потому, что как бы горячо я ни высказывал Вам эту благодарность, — она все равно окажется недостаточною на бумаге, нет, уж лучше я ее выскажу Вам лично. Неужели я Вас не увижу? Быть не может! Судя по тому, что я имею и что я хочу Вам сказать, мне кажется, что это письмо я мог бы распространить на 10 листов, но отлагаю этот разговор до нашей встречи. Мне будет дышаться легче в Вашем присутствии, под обаянием Вашего светлого взгляда, а теперь и рука дрожит у меня от слабости, и грудь дышит неровно. Не браните меня: мне и без того теперь невесело…
Сию минуту получил письмо от Домбровских. Они приглашают меня к себе, за что, разумеется, я очень им благодарен. Что касается моих слов m-me Домбровской, будто бы я обещался приехать в их края не скоро, — я что-то их не помню, едва ли это было мною когда-нибудь сказано. Повторяю еще раз: я приеду к Вам при первой возможности и, как знать, быть может, успею опередить это письмо. Будьте здоровы и веселы. Клянусь Вам богом, — я насильно отрываю перо от этого письма.

Всем сердцем преданный Вам
И. Никитин.

86. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

[1861 г.] 26 мая. Воронеж.

Благодарю Вас от всей души за Ваше письмо. Я молчал долго потому, что не мог все это время поднять от подушки голову. Теперь мне несколько легче, по крайней мере я кое-как уселся в постели и царапаю эти строки. Боже мой! как мне тяжело болеть в такое благодатное время, когда все цветет и поет! Видно, так нужно, мог ли я предвидеть, что 1-е мая принесет мне столько несчастия?1 Трое лечивших меня докторов (теперь ездит ко мне уже один) положили, чтобы я, как скоро поднимусь на ноги, все лето провел бы в деревне, — это, дескать, лучшее для вас лекарство. Так-то так, но скоро ли я встану? А тут, как на горе, отвратительная, сырая, холодная погода, так что я топлю комнату и лишен возможности проехаться по улице в экипаже, чтобы вздохнуть на 1/2 часа чистым воздухом. Когда бог приведет мне быть в деревне, не знаю. Вы, ради бога, оставьте Вашу мысль о посещении Воронежа (кроме многих других причин) уже по тому одному, что мне запрещено строжайше всякое душевное волнение. Нервы у меня до того раздражены, что вздрагиваю болезненно от неосторожного скрипа дверей или от нечаянного приближения кого-либо из домашних к моей постели. Всякое сильное сердечное ощущение для меня может иметь дурные последствия. Бог милостив, у нас еще есть впереди время. Я не могу выразить, как я благодарен моим друзьям и знакомым за то участие, которое они во мне принимают. А что до Вас… неужели Вы думаете, что я Вас не понимаю, что я не вижу в Вас женщины, способной возвышаться до подвига. Я бы сказал Вам многое, но и рука ослабела, и голова моя будто сжата в тисках. Простите, если что-нибудь здесь сказано не так. Когда просветлеют мои мысли, я напишу к Вам длинное, длинное письмо, всего же лучше, если бы мне удалось Вас поскорее увидать в Вашей деревне. О дне моего к Вам приезда я извещу Вас особым письмом. Это, конечно, может быть только по моем выздоровлении.
Читать я понемногу могу, само собою в постели, поместив книгу перед глазами. Настроение моего духа до того неестественно, что на меня всякая книга наводит тоску. Еще раз примите от меня мою задушевную благодарность за Вашу обо мне память.

Всем сердцем преданный Вам
И. Никитин.

87. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

[1861 г.], июня.

От всей души благодарю Вас за все Ваше участие. Мне теперь, слава богу, несколько лучше. Не писал я Вам потому, что забыл, где Вы квартируете, хотя Ваш кучер и сказал мне фамилию хозяина дома. Но голова моя очень еще слаба, я все забыл. Еще раз и глубоко благодарю Вас и буду тогда только счастлив, когда буду иметь возможность видеть Вас, быть может и скоро, дай-то господи! В пятницу я напишу к Вам.

И. Никитин.

88. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

[1861 г.] Июня 23-го. Воронеж.

Давно я к Вам не писал. Но, боже мой! что мне было писать? Вот уже 8-я неделя, [как] я лежу на одном боку, и если выезжаю на 1/2 часа, то эта прогулка удается редко: для нее, во-1-х, я должен чувствовать себя несколько лучше, во-2-х, день должен быть жаркий, ясный и совершенно безветренный. Все это трудно согласить, и потому я лежу, и лежу убитый, кроме болезни, невыносимою тоскою. Впрочем, теперь мне немного легче, потому что дыхание становится свободнее. Я не стану благодарить Вас за Ваше приглашение: Вы, конечно, понимаете, что я ценю вполне всю прелесть деревенской жизни с ее удобствами, всю ее пользу для больного, но приглашением Вашим, к несчастию, я не могу воспользоваться. Для этого мне нужно окрепнуть и потверже встать на ноги. Согласитесь, что я прав: на это есть много причин, и в числе главных отсутствие доктора, советы которого мне покамест необходимы. Итак, мысль о деревенской жизни волею-неволею я принужден оставить до более благоприятного времени, а когда оно настанет — известно богу. Но довольно о моей болезни, право, тошно… О новостях наших я не могу Вам ничего сообщить, потому что если они до меня и доходят, то я пропускаю их мимо ушей. Как-то не до них, тем более что замечательного не слышно ничего. ‘Воронежская беседа’ напечатана, но еще не получена из Петербурга], что очень мне досадно. Мне хочется, чтобы она была поскорее в Ваших руках, для того чтобы, между прочим, Вы прочитали помещенные в ней мною разные разности и сказали о них свое мнение. В литературе страшный застой. Журналы идут так слабо, что нечем отвести душу. Между тем чтение в моем положении остается единственною отрадою. Всем сердцем преданный Вам

И. Никитин.

89. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

Воронеж. [1861 г.] 7 июля.

Не судите меня строго за беспорядочность моих ответов. Лежа 3-й месяц в четырех стенах, без надежды на лучшее, не имея сил даже ходить по комнате, потому что захватывает дыхание, — трудно сохранить душевное спокойствие. Говорить мне тяжело, писать тем более. Иногда приходят минуты такой тоски, что божий свет становится немилым. Доктора решили, что у меня ревматизм 1, который может протянуться на долгое время, я покорился, молчу и принимаю лекарства, — но, увы! — они не помогают. Впрочем, я не теряю надежды, со мною бывало и хуже.
От всей души желаю Вам здоровья и счастья. Писать более, право, нет мочи, довольно и того, что я сказал Вам, что мне хотя и плохо, но все еще живется. Всем сердцем преданный Вам

И. Никитин.

90. М. Ф. ДЕ—ПУЛЕ

1861 г., 1 сентября.

Друг мой! Приезжайте ко мне сегодня в свободные для Вас часы. Нужно написать духовное завещание1. Теперь уж, пожалуйста, без возражений: по окончании этого дела мне будет легче. Вас позвольте просить быть моим душеприказчиком. Не откажитесь! Кому же кроме? Кого бы пригласить из священников, — право, не знаю, не придумаете ли? Приезжайте, если можно, с Чеботаревским, и будьте со мною похладнокровнее при свидании, — иначе я не выдержу. Бумаги гербовой, если нужно, возьмите, деньги найдете в магазине.

Весь Ваш
И. Никитин.

91. Л. П. БЛЮММЕРУ

[Отрывок]

[1861 г.]

…Вследствие полученного мною из Костромы письма от гг. учредителей общества грамотности я принял меры к устройству в Воронеже чего-нибудь подобного этому обществу, провожу свою мысль налево и направо… но… ‘Помилуйте, — говорят мне в ответ, — когда же это перестанут собирать с нас деньги?’ и т. д. Впрочем, я не потерял надежды на успех, потому что стою в тени и предоставляю все делать людям с весом… Грустная необходимость!.. А что делать?., иначе уже давно все было бы потеряно… Посмотрим, что будет… Эхма!..

ПРИМЕЧАНИЯ

ОТ РЕДАКЦИИ

В настоящее Собрание сочинений включены все стихотворения и поэмы И. С. Никитина, повесть ‘Дневник семинариста’ и избранные письма.
Под текстом произведений указаны авторские даты. В тех случаях, когда это возможно, обозначены даты первой и последней редакций, сильно отличающихся друг от друга, двумя датами, через запятую. Предположительные даты даны с вопросительным знаком. В угловых скобках указаны год или число и месяц, не позднее которых стихотворение написано, — чаще всего такие даты совпадают со временем первой публикации.

ПИСЬМА

1853

1. Ф. А. Кони

1 Федор Алексеевич Кони (1809 — 1879) — редактор журнала ‘Пантеон’. Какие стихи послал Никитин при этом письме, не установлено.

2. В. А. Средину

1 Валентин Андреевич Средин — редактор газеты ‘Воронежские губернские ведомости’. Был связан с Второвым и его друзьями общими литературными и историко-этнографическими интересами.
2 В октябре 1849 года Никитин послал в ‘Воронежские губернские ведомости’ два стихотворения без подписи — ‘Лес’ и ‘Дума’. Редакция обратилась через газеты к их автору с заметкой, в которой сообщала, что готова напечатать стихи, но препятствием к этому является ‘незнание имени автора’. Никитин, однако, уклонился тогда от дальнейших сношений с редакцией. При этом письме посланы были стихотворения: ‘Русь’, ‘Поле’, ‘С тех пор как мир наш необъятный…’. Из них напечатано было только стихотворение ‘Русь’.
3 Как видно из предыдущего письма, это неверно. Никитин послал незадолго до этого свои стихи в журнал ‘Пантеон’.

1854

3. Д. Н. Толстому

1 Граф Дмитрий Николаевич Толстой — в то время вице-директор департамента полиции, а впоследствии воронежский губернатор. О Никитине Д. Н.Толстому сообщил Н. И. Второв. Д. Н. Толстой в ответном письме Второву выразил желание получить стихи Никитина, чтобы их издать. Толстому всего более пришлись по душе консервативные мотивы ранних стихов Никитина. Д. Н. Толстой в 1856 году издал сборник стихотворений поэта со своим предисловием.
2 Константин Осипович Александров-Дольник С Второвым был связан многолетней дружбой, начавшейся в 30-е годы, когда оба они были студентами словесного факультета Казанского университета. После нескольких лет службы в Петербурге Второв и Александров-Дольник с 1849 года поселились в Воронеже, где объединили местные культурные силы и были инициаторами историко-этнографического изучения местного края.

4. Н. И. Второву

1 Н. И. Второв — сотрудник газеты ‘Воронежские губернские ведомости’, один из ее руководителей, историк, этнограф и статистик, возглавлял кружок воронежских интеллигентов, которые собирались раз в неделю, бывал там и Никитин и сблизился с некоторыми из его участников. В кружок входили Александр Петрович Нордштейн (1809—1880), К. О. Александров-Дольник, И. А. Придорогин — замечательно образованные, с широкими умственными запросами, — а также М. Ф. Де-Пуле, впоследствии биограф Никитина, А. Р. Михайлов, воронежский купец, человек образованный, в будущем — издатель сочинений Никитина, офицер Н. С. Милошевич, преподаватель истории в юнкерском училище, выступавший и: в печати, по отзыву Второва, ‘весьма способный… С благородным направлением и честными правилами’, во второвский кружок входили Н. С. Тарачков, И. И. Малышев, В. И. Малышев, П. В. Малыхин — люди с университетским образованием, и другие лица.
А. Г. Фомин пишет: ‘Успех, масса новых впечатлений, теплое дружеское участие Второва и его кружка ободряюще подействовали на Никитина, на возбуждение его творческих сил’.
2 Порецкий — петербургский знакомый Никитина, помогавший поэту в его сношениях с петербургскими журналами.
3 В июньской книжке журнала ‘Отечественные записки’ за 1857 год, который редактировал А. А. Краевский (1810—1889), при содействии Порецкого была напечатана статья А. П. Нордштейна о Никитине. Вместе со статьей были напечатаны 9 стихотворений поэта.

5. Н. И. Второву

1 Княгиня Е. П. Долгорукова — жена воронежского губернатора князя Ю. А. Долгорукова. Была горячей почитательницей религиозных стихов Никитина. Такие произведения, как поэма ‘Кулак’, вызвали с ее стороны неодобрительные отзывы.
2 Из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Я к вам пишу случайно, право…’. У Лермонтова: ‘Судьбе, как турок иль татарин, за все я ровно благодарен…’

6. А. Н. Майкову

1 Аполлон Николаевич Майков (1821—1897) — известный русский поэт. Творчество его противостояло некрасовскому направлению и вызывало справедливую критику в кругах революционной демократии. Майков пытался воздействовать на Никитина в духе теории ‘искусства для искусства’.

1855

7. А. Н. Майкову

1 Из стихотворения Лермонтова ‘Журналист, читатель и писатель’.
2 Обращаясь с просьбой к Майкову разрешить его сомнения, Никитин, однако, по существу, в скрытой форме полемизирует с майковским направлением, защищает свое право на поэзию, далекую от традиций ‘высокой’, ‘чистой лирики’, доказывает законность ‘простонародных стихов’.
3 Михаил Васильевич Авдеев (1821 — 1876) — писатель, сотрудничавший в ‘Современнике’, а затем в журналах ‘Дело’ и ‘Отечественные записки’.

8. А. А. Краевскому

1 См. примечание 3 к письму No
2 Михаил Васильевич Авдеев взял у Никитина его Стихи для передачи А. А. Краевскому. Неизвестно, по каким причинам, взятые Авдеевым Стихотворения были напечатаны в ‘Библиотеке для чтения’, а не в ‘Отечественных записках’, за исключением стихотворения ‘Жена ямщика’, которое было напечатано в ‘Современнике’.
3 В журнале ‘Библиотека для чтения’ стихи Никитина печатались с редакционными исправлениями без ведома Никитина. В частности, такие исправления были внесены в стихотворение ‘Буря’.

9. Н. И. Второву

1 По всей видимости, имеется в виду стихотворение ‘Друг. (Степь)’. Судя по тому, что стихотворение не было напечатано, можно предположить, что Второв дал о нем отрицательный отзыв — скорее всего, из-за явной его подражательности. И по содержанию и по форме ‘Друг’ является воспроизведением стихотворения Лермонтова ‘Когда волнуется желтеющая нива…’.

10. Н. И. Второву

1 Только к октябрю 1855 года здоровье Никитина поправилось.
2 Иван Иванович Брюханов — воронежский знакомый Никитина.
3 Павел Иванович Савостьянов в 1838 — 1840 годах был директором гимназии в Воронеже. К этому времени относятся дружеские отношения его с Кольцовым, часто бывавшим у него дома. К Никитину Савостьянов также был очень дружески расположен, поэт охотно согласился поселиться у него на время болезни.

1856

11. Н. И. Второву

1 Князь — воронежский губернатор Юрий Алексеевич Долгоруков.
2 ‘Северная пчела’ — журнал, издававшийся Булгариным, воинствующим реакционером в литературе, доносчиком и полицейским агентом. К его отзыву Никитин отнесся иронически.

12. А. И. Майкову

1 Речь идет о сборнике стихотворений Никитина 1856 года,
2 Поэт имеет в виду своего отца Савву Евтихиевича.
3 Парижский мирный трактат, которым завершилась Крымская война, был подписан 18 марта 1856 года. Севастополь пал в конце августа 1855 года.
4 Поэма ‘Кулак’ была окончательно завершена лишь в 1857 году.

13. И. И. и А. И. Брюхановым

1 Юрий Алексеевич Долгоруков — воронежский губернатор. Долгоруков передавал Никитину подарки от членов царской семьи, присланные поэту в качестве поощрения за его сборник Стихотворений 1856 года, который Никитин поднес им по совету Д. Н. Толстого.
2 Никитин получил, кроме подарков, упомянутых в тексте письма, еще перстень от наследника.
3 Книжка стихотворений — первый сборник его произведений: ‘Стихотворения Ивана Никитина. Издал гр. Д. Н. Толстой’. Воронеж, 1856.

14. А. А. Краевскому

1 Имеется в виду отзыв о первом сборнике стихотворений Никитина (1856), напечатанный в апрельской книжке ‘Отечественных записок’. Письмо это является откликом Никитина на анонимную рецензию, написанную Н. Г. Чернышевским о его сборнике 1856 года, помещенную в ‘Современнике’ (1856, т. LVI, кн. IV, см. ‘Полное собрание сочинений Н. Г. Чернышевского’, т. III. M., 19,7, с. ,95 — 501). Никитин, по всей вероятности, надеялся, что ‘Отечественные записки’, занявшие по отношению к нему доброжелательную позицию, выступят против рецензента ‘Современника’, осудившего подражательность и отвлеченность тематики первого сборника Никитина.
2 Никитин имеет в виду отзывы о его стихотворениях в ‘Заметках и размышлениях’ ‘Нового поэта’ (‘Современник’, 185, т. XLVI, кн. VIII, т. XLVII, кн. IX) и в ‘Заметках о журналах’ (‘Современник’, 1855, т. LII, кн. VIII, т. LIV, кн. XI). Отзывы эти становились все более и более сдержанными, по мере того как в критическом отделе ‘Современника’ сильнее становилось влияние Н. Г. Чернышевского и журнал превращался в боевой орган революционно-демократической мысли. Резкость тона и приговоров в рецензии Чернышевского (Никитину не было известно, кто ее автор) была, очевидно, вызвана стремлением редакции ‘Современника’ нейтрализовать чуждые влияния в поэзии Никитина и направить его на путь сознательного служения делу демократии.
3 Несмотря на запальчивость, с которой Никитин возражал Чернышевскому, уже из этого письма видно, что многое в рецензии Чернышевского ему кажется справедливым. В процессе подготовки издания 1859 года Никитин из 61 стихотворения, входившего в первый сборник, ввел во второй только 20, да и то в сильно переработанном виде.
4 В ‘Современнике’ без ведома Никитина было напечатано стихотворение ‘Жена ямщика’.
5 Имеется в виду стихотворение ‘Пахарь’. В ‘Отечественных записках’ оно не было напечатано. Позднее Никитин напечатал его в журнале ‘Русская беседа’. Уже в этом стихотворении заметно новое направление творчества Никитина, видно обращение к темам современной народной жизни. ‘Пахарь’ является также свидетельством постепенного приближения Никитина к революционной демократии. Добролюбов в рецензии на издание 1859 года это стихотворение одобрил.

15. А. У. Порецкому

1 Александр Устинович Порецкий — петербургский знакомый Никитина, который по рекомендации Нордштейна помогал поэту в его связях со столичными журналами.
2 Яков Петрович Полонский (1820 — 1898) — известный русский поэт.
3 Письмо, о котором идет речь, — письмо к Краевскому от 20 августа. Рецензент, упоминаемый в письме к Порецкому, — Н. Г. Чернышевский.

1857

16. Н. И. Второву

1 Письмо написано по поводу отъезда Н. И. Второва в Петербург в связи с переходом на службу в министерство внутренних дел.
2 Иван Алексеевич Придорогин — один из деятельных участников второвского кружка. В свое время был знаком с Кольцовым и находился в дружеских отношениях с Никитиным. Умер в ноябре 1859 года.
3 ‘Когда ты один, ты больше, чем когда-либо, с теми, кого ты любишь’ (фр.).
4 ‘Последний из могикан’ — роман американского писателя Ф. Купера.
5 Имеется в виду поэма ‘Городской голова’, которую Никитин так и не закончил. Сохранился отрывок из нее под названием ‘Поездка на хутор’.
6 Из ‘Евгения Онегина’.
7 У Никитина ошибка: об этом говорится у Лермонтова в Стихотворении ‘Журналист, читатель и писатель’.
8 Александров-Дольник.
9 Пепловский, Суворов — воронежские знакомые Второва и Никитина.
10 Михаил Федорович Де-Луле (1822 — 1885) — один из видных членов второвского кружка, биограф Кольцова, душеприказчик, редактор и биограф Никитина. Де-Пуле в 1848 — 1865 годах служил преподавателем истории и русского языка в Воронежском кадетском корпусе. Принимал деятельное участие в организации в Воронеже общественной библиотеки и воскресных школ для взрослых. В 50-х годах придерживался умеренных либеральных взглядов, впоследствии стал ярым реакционером, сотрудником катковского ‘Русского вестника’.
11 Надежда Аполлоновна — жена Второва.
12 Сонечка — дочь Второва.
13 Михаил Михайлович Панов — фотограф, член второвскою кружка.

17. Н. И. Второву

1 Подхалюзин — купеческий приказчик Лазарь Подхалюзин, одно из главных действующих лиц комедии А. Н. Островского ‘Свои люди — сочтемся’. Сходства между соответствующими сценами Никитина и комедии Островского действительно не усматривается.
2 Сергей Павлович Павлов (умер в 1873 г.) — учитель рисования в Воронежском кадетском корпусе. Он сопровождал Второва в его этнографических экспедициях и затем делал для второвского этнографического альбома иллюстрации. Здесь речь идет, видимо, о том, что Павлов хотел издать собственный альбом, воспользовавшись для этого текстами Второва.
3 Николай Степанович Тарачкое (1822 — 1893) — член второвского кружка, преподаватель естественной истории Воронежского кадетского корпуса.
4 Федор Николаевич Берг — член второвского кружка, в то время кадет, впоследствии один из видных литераторов консервативного лагеря.
5 Николай Павлович Курбатов — чиновник канцелярии начальника Воронежской губернии, в 1857 году приехал из Москвы по окончании университета и поселился в доме Никитина.
6 Воронежский знакомый Никитина и Второва.
7 Слуга Второва.

18. К. О. Александрову-Дольнику

1 Письмо написано в связи с тем, что 2 августа 1857 года Никитин отправил рукопись поэмы ‘Кулак’ Александрову-Дольнику в Москву, так как последний взял на себя наблюдение над печатанием 1ЮЭМЫ отдельным изданием. Опасения Никитина за судьбу ‘Кулака’ в цензуре оказались преувеличенными. Цензурное разрешение было дано уже 25 августа 1857 года, и вычеркнут был один эпизод в шестнадцать строк — встреча Лукича с арестантами.
2 ‘Старые года’. — Повесть П. И. Мельникова-Печерского была напечатана в ‘Русском вестнике’, 1857, No 7. В ней дана Страшная картина помещичьего произвола и беззакония в середине XVIII века.
3 Продолжение ‘Мертвых душ’. — Главы из второго тома ‘Мертвых душ’ впервые были напечатаны в издании: ‘Сочинения Гоголя, найденные после его смерти’ (М., 1855). Печатание ‘продолжения’ ‘Мертвых душ’ долго было невозможно из-за противодействия цензуры.
4 Михаил Семенович Щепкин (1788 — 1863) — знаменитый русский актер. Щепкин очень часто выступал с чтением гоголевских произведений. Никитин предполагает, что читать главы из второго тома ‘Мертвых душ’ Щепкин откажется из-за слишком большой сатирической их остроты.
5 Под влиянием Второва Никитин отказался от своего намерения отбросить эпилог поэмы.

19. Н. И. Второву

6 Михаил Борисович Тулинов — член второвского кружка, воронежский купец, занимался фотографией и участвовал в составлении этнографического альбома. В 1857 году он переехал в Петербург, где получил звание художника.
7 Время осеннее. — Никитин, видимо, опасался, что его ‘штуки’, то есть стихотворения радикального характера, могут быть прочитаны на почте.

8 И. А. Придорогин.

1 Некрасов. — Имеется в виду недавно вышедший сборник Некрасова ‘Стихотворения’ (М., 1856).
2 Прозаический перевод Шекспира Н. Кетчера печатался в 1841 — 1850 годах в четырех частях и долгое время был единственным на русском языке собранием сочинений Шекспира.

20. Н. И. Второву и Александров-Дольник.

1 Антон Родионович Михайлов (1802 — 1871) — воронежский купец, член второвского кружка, впоследствии издатель сочинений Никитина. Михайлов не только любил литературу и помогал воронежским литераторам, но и сам сотрудничал в местных и столичных газетах,

1858

22. А. Н. Майкову

1 Поэму ‘Кулак’.

23. В. И. Плотникову

1 Никанор Васильевич Гарденин — воронежский книгопродавец.

24. Н. И. Второву

1 В титуле первого издания ‘Кулака’ была допущена опечатка: напечатано было ‘Поэма Н. Никитина’.
2 В этой статье Б. Н. Чичерин выступает против крепостного права с точки зрения интересов капиталистического развития России, для которого крепостнические отношения создают непреодолимые препятствия. Вместе с тем Б. Н. Чичерин решительно протестует против революционных методов освобождения крестьян и развивает программу постепенных буржуазных реформ. Реакционную политическую суть либерализма подобного рода разоблачали вожди революционной демократии Чернышевский и Добролюбов. Отношение к статье Чичерина, равно как и восторг перед Александром II, ‘развязывающим нам язык’, отчетливо вскрывает либеральные иллюзии, которые не были преодолены Никитиным и во втором периоде его деятельности.
3 Павел Михайлович Вицинский — воронежский врач, лечил Никитина.

25. Н. И. Второву

1 ‘Этюды о будущем России’, принадлежавшие Шедо-Ферроти. Под этим псевдонимом выступал один из реакционнейших литераторов, агент русского министерства в Брюсселе, Федор Иванович Фиркс (1812 — 1872). ‘Этюды’ печатались сначала за границей, а затем по специальному разрешению правительства и в России. В письме Никитина речь идет о первом из этих ‘Этюдов’, напечатанном в Берлине в 1857 году, а затем четырежды переиздававшемся в России в 1857 — 1861 годах. Фиркс, опасаясь революции как неминуемого результата освобождения крестьян, предлагал личное освобождение крестьян без земли производить постепенно в течение двадцати лет. По заданию правительства Фиркс в 1861 году выступил за границей с подлыми инсинуациями по адресу Герцена. За статью против Фиркса Писарев поплатился заключением в Петропавловскую крепость.
2 ‘Освобождение крестьян — предприятие еще более опасное, не менее трудное в своем исполнении, чем освещение газом порохового погреба’ (фр.).
3 Свобода (фр.).
4 Забавлять (фр.).
5 Первоначальное название ‘Дневника семинариста’.

26. Н. И. Второву

1 Савва Евтихиевич — отец поэта.
2 Нордштейн.
3 Это между нами (фр.).
4 Даль с братиею — известный писатель и этнограф-собиратель В. И. Даль (1801 — 1872) в 1856 — 1857 годах напечатал несколько статей, в которых доказывал, что простая грамотность для народа будет только вредна, если она не подкреплена широким просвещением народных масс. Статьи Даля вызвали оживленные споры в современной журналистике. Орган революционной демократии ‘Современник’ выступал против Даля в этом вопросе.
5 Имеется в виду рассказ Мельникова-Печерского ‘Именинный пирог’, напечатанный в февральской книжке ‘Русского вестника’ за 1858 год. Рассказ этот представляет собой бытовую зарисовку анекдотического содержания и является довольно явным подражанием ‘Губернским очеркам’ Щедрина.
6 Ретроградное движение (фр.).

27. Н. И. Второву

1 Имение Плотниковых — Дмитриевка Землянского уезда, в 60 километрах от Воронежа.
2 Яков Алексеевич Исаков (1811 — 1881) — издатель и книготорговец.
3 Андре Шенье (1762 — 179,) — французский поэт. Французскую революцию 1789 года Шенье встретил сочувственно, но по мере развития событий и обострения внутриполитической борьбы во Франции стал выступать против углубления революции. В своих стихах он прославляет убийцу Марата — Шарлотту Корде. Шенье был арестован по подозрению в сношениях с монархистами и казнен 8 термидора, накануне падения якобинской диктатуры. Стихотворения Шенье были впервые напечатаны только в 1819 году. Его творчество было очень популярно среди европейских романтиков.
4 Первое собрание сочинений Белинского начало издаваться Солдатенковым только с 1859 года. Вдова Белинского в 1858 году действительно сильно нуждалась.

28. Н. И. Второву

1 Овидиееы превращения. — Имеется в виду поэма древнеримского поэта Овидия Назона (73 г. до н. э. — 18 г. н. э.) ‘Метаморфозы’ (‘Превращения’). В своей поэме Овидий рассказывает свыше 200 мифологических легенд о различных фантастических превращениях.
2 Савва Евтихиевич.
3 Никитин имеет в виду издание 1856 года, которое неодобрительно было встречено критикой.
4 Придорогин.

30. И. А. Придорогину

1 Брат И. А. Придорогина.
2 Тарачков.
? ‘Соколиный глаз’, ‘Онтарио’, ‘Последний из могикан’, ‘Пионеры’, ‘Морской лев’.

31. Н. И. Второву и И. А. Придорогину

1 Василий Александрович Кокорев (1817 — 1889) — крупный капиталист, под влиянием Второва дал Никитину заимообразно 3000 рублей на организацию книжного магазина.
2 Отец поэта — Савва Евтихиевич.
3 Имеется в виду Воронежская духовная семинария, где учился Никитин.

32. Н. И. Второву

1 Василий Иванович Веретенников — воронежский купец, член-корреспондент Воронежского статистического комитета.
2 В. А. Кокорев.
3 Журнал ‘Народное чтение’ издавался в 1859 — 1860 годах А. А. Облонским и Г. Д. Щербачевым. Предназначался он главным образом для крестьян и придерживался умеренно-либеральных взглядов. Несмотря на это, подвергался цензурным репрессиям. Никитин напечатал в журнале ряд стихотворений.
4 Николай Алексеевич Сеньковский — один из организаторов общества распространения чтения, которое не было создано из-за противодействия консервативных кругов. В 1859 году Сеньковский взял на себя обязанности комиссионера книжного магазина Никитина, но выполнял их неаккуратно, чем вызывал неудовольствие Никитина.
5 Николай Михайлович Львов (1821 — 1872) — редактор журнала ‘Весельчак’, драматург, один из инициаторов общества по распространению чтения.
6 И. А. Придорогин.

1859

34. Н. И. Второву и И. А. Придорогину

1 Никитин, по всей видимости, имеет в виду события, связанные С назревавшей австро-итальянской войной 1S59 года.
2 До последней степени (лат.).
3 Николай Степанович Милошевич — преподаватель юнкерского училища, в 1858 — 1859 годах был дружен с Никитиным.
4 В. А. Кокорев.
5 Н. Ф. Крузе (1823 — 1901) — в 1855 — 1858 годах служил цензором и выделялся среди прочих чиновников цензурного ведомства относительной самостоятельностью и некоторым либерализмом. По приказу Александра II в начале 1858 года Крузе был уволен из цензуры.
6 Эдуард Иванович Губер (1811 — 1847) — русский поэт и переводчик 10-х годов. Перевел ‘Фауста’ Гете. Сочинения Губера в трех томах вышли в 1859 — 1860 годах.

35. Н. И. Второву

1 Николай Павлович Курбатов — участник второвского кружка и близкий знакомый Никитина, его сотрудник и комиссионер по книжной торговле. Судя по переписке Никитина, поэт был весьма недоволен деятельностью своего сотрудника.

36. Н. И. Второву

1 Придорогин.

37. Н. И. Второву

1 Все, что пишет Никитин о Курбатове, подтверждается письмом Н. И. Второва к Н. С. Милошевичу от 13 февраля 1859 года.
2 ‘Морской сборник’ — ежемесячный журнал морского ведомства. В 1856 — 1859 годах журнал помещал много литературного и этнографического материала, не имеющего прямого отношения к морскому делу.
3 Н. С. Милошевич и И. А. Придорогин.

38. Н. И. Второву

1 Салаев — московский книгопродавец.
2 Н. П. Курбатов.
3 ‘Домашние службы на все дни года’ Наполеона Русселя (фр.).
4 ‘Мысли Паскаля’ (фр.).

39. Н. И. Второву

1 О Сеньковском см. примечание к письму Н. И. Второву No 32.
2 ‘Русское слово’ — журнал, который начал издаваться в 1859 году Кушелевым-Безбородко. Позднее этот журнал, после того, как в нем стал сотрудничать Писарев, превратился в один из самых передовых органов русской журналистики 60-х годов.
3 ‘Русский вестник’ — журнал, издававшийся Катковым. В литературно-политической борьбе того времени занимал реакционные позиции. Однако в нем печатались и такие писатели, как Салтыков-Щедрин, Тургенев, Толстой и Достоевский.

41. Н. И. Второву

1 Иван Иванович Зиновьев — член второвского кружка, Служил в воронежской городской думе. — Н. А. Сеньковский.

42. Н. И. Второву

1 Н. П. Курбатов.

43. Н. И. Второву

1 Синельников — тогдашний воронежский губернатор.

45. Н. И. Второву

1 Письмо Второва, на которое ссылается Никитин, не сохранилось.
2 Из басни И. А. Крылова ‘Кошка и Соловей’.
3 Михаил Владимирович Болховитинов — воронежский врач.
4 Чиадров — приказчик Никитина, которого ему рекомендовал его комиссионер в Петербурге Н. А. Сеньковский.

46. Н. И. Второву

1 Еще в конце 1858 года В. А. Кокорев предложил Никитину издать новый сборник его стихотворений. Никитин с радостью согласился, но хлопоты в связи с открытием магазина и болезненное состояние задерживали работу над сборником. И только в июле и августе поэт всерьез взялся за дело. Готовил сборник Никитин очень тщательно. Всего в сборник включено было 60 стихотворений.
2 Первоначально предполагалось в покрытие долга Кокореву издать и поэму ‘Кулак’, но и друзья и Кокорев сочли возможным ограничиться только стихотворениями без поэмы ‘Кулак’.

47. Н. И. Второву

1 Кокорев.
2 Желание Никитина было исполнено: в издание 1859 года Стихотворение вошло с посвящением Н. И. Второву.

48. Н. И. Второву

1 Заглавие сборника осталось такое: ‘Стихотворения Ивана Никитина’.

49. Н. И. Второву

1 См. примечание 2 к письму Н. И. Второву No 6.
2 В стихотворении сохранено посвящение Н. И. Второву.
3 Смирдин — известный издатель и книгопродавец.

50. Н. И. Второву

1 Придорогин.
2 В то время воронежский губернатор.

52. Н. И. Второву

1 Сестра Придорогина.
2 Из стихотворения Пушкина ‘Полководец’.

53. Н. И. Второву

1 Никитин по приглашению друзей предполагал посетить Москву и Петербург, но удалось ему осуществить эту поездку только в июне 1860 года.
2 Савва Евтихиевич.
3 Придорогин.
4 Н. С. Милошевич напечатал в ‘Русском дневнике’ статью, в которой неодобрительно отозвался о воронежской администрации. Статья была встречена враждебно, и Милошевичу пришлось подать в отставку. В июле 1859 года он уехал из Воронежа.

54. И. И. Брюханову

1 ‘Кто виноват?’ — повесть А. И. Герцена.
2 Анна Ивановна — жена друга Никитина Брюханова.

1860

55. Н. И. Второву

1 Сестра Придорогина.
2 Юлия Пострана (1831 — 1860) — танцовщица, родом из Мексики. Разъезжала по всему миру и показывалась как ‘чудо природы’: при общем нормальном Сложении лицо и тело ее были покрыты густыми волосами.

56. Н. А. Матвеевой

1 Наталия Антоновна Матвеева — дочь отставного генерала, командовавшего во время Крымской войны воронежским ополчением. Матвеевы были близкими соседями Плотниковых, и именно у них Никитин познакомился с Наталией Антоновной. Переписка
2 Матвеевой началась у Никитина в апреле 1860 года. К середине 1860 года дружеские отношения перешли в чувство взаимной любви, как об этом можно судить по письмам Никитина.
3 ‘История французской литературы’ (фр.).
4 ‘Курс всеобщей литературы’ Тьери (фр.).
5 Ин-фолио (в лист).
6 Муж Наталии Вячеславовны Плотниковой.

57. Н. И. Второву

1 Промышленность! (фр.)
2 Долой рабство! (фр.)
3 Имеется в виду борьба в Соединенных Штатах между рабовладельческим Югом (‘каролинцы’) и Севером (‘пенсильванцы’), стоявшим за отмену невольничества.
4 От всего моего сердца (фр.).
5 Например (фр.).
6 Кстати (фр.).
7 Из стихотворения Некрасова ‘Поэт и гражданин’.
8 Павел Иванович Савостьянов. В мае 1861 года на средства Савостьянова была открыта первая в Воронеже воскресная школа.
9 И прочее и прочее (фр.).
10 Из стихотворения Лермонтова ‘Дума’.
11 Черт возьми! (фр.).
12 С детства (фр.).
13 Спаси меня бог (фр.).
14 Конечно (фр.).
15 До свиданья, господин Н., до свиданья (фр.).

58. И. И. Брюханову

1 Приказчик в книжном магазине Никитина.
2 9 апреля 1860 года в актовом зале кадетского корпуса было устроено публичное чтение в пользу Литературного фонда. Никитин выступил с чтением стихотворения ‘Обличитель чужого разврата…’.

59. Н. И. Второву

1 См. предыдущее примечание.
2 Николай Петрович Жданович — подполковник, преподаватель математики в Воронежском кадетском корпусе.
3 Александр Иванович Ватаци — генерал-майор, директор кадетского корпуса.
4 Лидерс — сестра выдающегося русского ученого, зоолога и географа Н. А. Северцева.
5 Костомаров — известный историк.
6 Под этим псевдонимом писал участник второвского кружка И. И. Зиновьев.
7 Имеется в виду история с пасквилем на бывшего воронежского губернатора Синельникова. Пасквиль этот ошибочно приписывался Никитину.
8 Семен Иванович Соколов — архитектор, сотрудник ‘Воронежских губернских ведомостей’.

61. Н. И. Второву

1 Александров-Дольник.

62. М. Ф. Де-Пуле

1 См. примечание 1, к письму Н. И. Второву No 17.
2 Петр Иванович Бартенев (1829 — 1912) — библиограф и неутомимый собиратель документов по русской истории преимущественно XVIII и XIX веков. Позднее (в 1863 г.) Бартенев начал издавать журнал ‘Русский архив’.
3 Н. М. Щепкин — московский издатель и книгопродавец.
4 А. С Суворин — известный впоследствии литератор, издатель реакционной газеты ‘Новое время’, в ту пору жил в Воронеже и был близок к кружку Никитина и Де-Пуле.
5 Жена Де-Пуле.

63. Н. И. Второву

1 Приказчик Никитина.
2 ‘До последней степени’ (фр.).

64. М. Ф. Де-Пуле

1 ‘Подражание Христу’ (фр.). — средневековый религиозно-мистический трактат, приписываемый Фоме Кемаийскому (1379 — 1471), монаху одного из германских монастырей.
2 ‘Сборник молитв’ (фр.).
3 Мой друг (нем.).
4 Никитин имеет в виду свое увлечение Н. А. Матвеевой.
5 Де-Пуле в это время уехал из Воронежа.
6 В 1860 году в Воронеже подготовлялись два сборника: ‘Воронежский литературный сборник’ Н. В. Гарденина и ‘Воронежская беседа на 1861 г.’ под ред. М. Ф. Де-Пуле.
7 Редактором гардешшского сборника был преподаватель Воронежского кадетского корпуса П. В. Малыхин.
8 Мы были дураками (нем.).
9 ‘Невыносимый Никитин’ (фр.).

65. Н. И. Второву

1 См. примечание 5 к предыдущему письму.
2 Дочь Второва.

66. Н. И. Второву

1 Исаков, Берендс и Смирдин — столичные книгопродавцы, поставлявшие литературу для книжного магазина Никитина.

67. Н. И. Второву

1 Поэма ‘Тарас’ была напечатана в ‘Воронежской беседе на 1861 г.’.

68. Н. И. Второву

1 К письму были приложены два стихотворения: ‘Портной’ и ‘За прялкою баба в поняве сидит…’.
2 Портной, о котором здесь идет речь, — это воронежский знакомый поэта Тюрин.

69. Л. П. Блюммеру

1 См. примечание 6 к письму М. Ф. Де-Пуле No 6.
2 Де-Пуле был редактором сборника ‘Воронежская беседа на 1861 г.’.
3 Де-Пуле.

1861

70. Л. П. Блюммеру

1 Алексей Николаевич Плещеев (1825 — 1893) — известный русский поэт. С каким предложением обратился он к Никитину, не установлено.

71. И. И. Брюханову

1 Воронежский губернатор Д. Н. Толстой.
2 Имеются в виду стихотворения ‘Теперь мы вышли на дорогу…’ и ‘Поминки’. Никитин послал их в журнал ‘Русское слово’, но они были запрещены цензурой.

72. Н. А. Матвеевой

1 Романы, написанные Н. А. Некрасовым совместно с А. Я. Панаевой.
2 ‘Том Джонс’ — роман известного английского писателя Г. Фильдинга (1707 — 1754).
3 Для вашего папы (фр.).
4 В No 2 петербургского журнала ‘Развлечение’ за 1861 год была напечатана статья ‘Описание междоусобной войны в г. Воронеже между литераторами разных направлений в 1858, 1859 и 1860 годах’. Статья была подписана инициалами В. С. и принадлежала воронежскому литератору В. Д. Спасовскому. В этой статье в карикатурных тонах изображались распри между ‘никитинцами’ и ‘гарденинцами’. Никитина статья эта глубоко возмутила.
5 Я вас уверяю (фр.).

73. Н. И. Второву

1 См. примечание , к предыдущему письму.
2 Д. Н. Толстой.
3 П. П. Глотов — преподаватель Воронежского кадетского корпуса, на его средства была издана ‘Воронежская беседа на 1861 г.’.

74. П. М. Вицинскому

1 Павел Михайлович Вицинский служил врачом в палате государственных имуществ в Воронеже, а затем переехал в Кострому.
2 Алексей Андреевич Хованский — преподаватель русского языка и литературы в Воронежском кадетском корпусе, с 1860 года издавал ‘Филологические записки’. ‘Молитвы за усопших православных христиан’, Воронеж, 1860, вышли анонимно.
3 Предсказание Никитина не оправдалось: ‘Филологические записки’ просуществовали вплоть до 1917 года.
4 Имеется в виду книга немецкого филолога В. Гумбольдта ‘О различии организма человеческого языка по влиянию этого различия на умственное развитие человеческого рода’. В 1859 году книга была переведена на русский язык. Рецензия на эту книгу в ‘Филологических записках’ напечатана не была.
5 В ‘Воронежском литературном сборнике’ была напечатана драма ‘Опасные’, переделанная Н. И. Зиновьевым из романа французского романиста Л. Гозлана (1803 — 1866).

75. Н. А. Матвеевой

1 Имеются в виду переводы Ф. Н. Берга в ‘Сборнике стихотворений иностранных поэтов. Переводы В. Д. Костомарова и Ф. Н. Берга’. М., 1860. Эти стихи носят название ‘Муравьи’ и ‘Крест’.

76. Н. А. Матвеевой

1 Знаменитым дантистом (фр.).
2 Дай мне какое-нибудь произведение Поль де Кока (фр.).
3 Никитин имеет в виду Наталью Вячеславовну Плотникову (по мужу Домбровскую) и ее мужа.

77. Н. А. Матвеевой

1 См. примечание 1, к письму Н. А. Матвеевой No 72.
2 Но довольно (фр.).
3 С вашим папой (фр.).
4 В. Иван. — Вячеслав Иванович Плотников.
5 Имеются в виду ‘Рассказы и повести старого моряка’ Н. А. Бестужева (М., 1860). Н. А. Бестужев (1791 — 1855) — декабрист, старший брат известного писателя Александра Бестужева-Марлинского.
6 ‘Белый раб’ (фр.).

78. Н. А. Матвеевой

1 А. А. Плотникова.
2 Наталия Вячеславовна и ее муж.
3 М. И. Жюно.
4 Волей-неволей (фр.).
5 Тысячу раз (фр.).
6 Никитин резко отрицательно относился к журналу ‘Развлечение’ за напечатание клеветнической статьи Спасовского, направленной против Никитина.

79. Н. И. Второву

1 Вопрос об отмене крепостного права живо волновал Никитина.
2 Александр Николаевич Афанасьев (1826 — 1871) — известный этнограф. Он прислал для сборника ‘Воронежская беседа на 1861 г.’ неизданные места из ‘Записок’ С. А. Порошина (1711 — 1769), посвященных Павлу I. Цензура не пропустила их.
3 ‘Воронежская беседа на 1861 г.’.
4 Воронежский губернатор.
5 Женская гимназия в Воронеже открылась 26 августа 1861 года.
6 Действительно, в Петербурге власти были чрезвычайно обеспокоены и ждали в день опубликования царского манифеста об освобождении крестьян 5 марта 1861 года народных волнений. Опасения властей оказались необоснованными. Народ в Петербурге и в Москве спокойно выслушал манифест, не было ни волнений, ни изъявлений особенной радости.

80. Н. А. Матвеевой

1 Волей-неволей (фр.).
2 Преобразования, о которых говорит Никитин, то есть нововведения в постановке дела в духовных учебных заведениях, были осуществлены только в 1867 — 1869 годах.

81. Н. А. Матвеевой

1 Задней мысли (фр.).
2 ‘Па-де-де’ (фр.).
3 Мысль о создании в Воронеже общества распространения грамотности и об открытии воскресной школы принадлежал И. И. Зиновьеву. Никитин принял в этих начинаниях живое участие. Он снесся с аналогичным обществом в Костроме, чтобы уточнить задачи и цель новой организации. Вечер в пользу воскресной школы Состоялся 9 апреля 1861 года и дал чистого сбора 372 руб. 83 коп. Никитин с большим успехом выступил на нем с чтением своего стихотворения ‘Хозяин’ и рассказа Н. Успенского ‘Обоз’. В августе этого же года была открыта воскресная школа, одним из учредителей которой был Никитин.
4 Надо, наконец, прекратить иеремиады (бесконечные сетования) (фр.).
5 Галиматья (фр.).
6 Нападение в отплату (фр.).
7 Довольно (фр.).

82. Н. И. Второву

1 Воронежский губернатор Д. Н. Толстой.
2 Бывший воронежский губернатор.

83. Р. И. Домбровскому

1 См. примечание 3 к письму Н. А. Матвеевой No 81.
2 Е. А. Плотникова — мать Наталии Вячеславовны.

84. Н. А. Матвеевой

1 Это будет зависеть от вас. Я буду тем, чем вы прикажете мне быть (фр.).
2 Довольно (фр.).

85. Н. А. Матвеевой

3 В семье А. Р. Михайлова.

86. Н. А. Матвеевой

4 1 мая 1861 года Никитин был на даче у А. Р. Михайлова, поздно гулял и простудился. Эта простуда привела к обострению туберкулезного процесса.

89. Н. А. Матвеевой

5 Никитин был болен туберкулезом. Это — последнее его письмо к Н. А. Матвеевой. Видимо, оно написано для того, чтобы успокоить ее.

90. М. Ф. Де-Пуле

1 Составление духовного завещания состоялось только 10 сентября, так как Никитин изменил свое первоначальное намерение оставить деньги отцу. По окончательному решению умирающего деньги он оставлял родным, а отцу доставался дом, дававший 300 — 400 рублей серебром дохода. Душеприказчиком был назначен Де-Пуле, а Второву Никитин завещал право на издание своих сочинений, с тем чтобы вырученные деньги пошли на благотворительные цели.
Никитин И. С. Сочинения.
М.: Худож. лит., 1980
OCR Pirat
Никитин Иван Саввич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письмо от Сервия Сульпиция к Марку Туллию Цицерону, Цицерон, Год: 1805
  2. Письмо М. А. Бекетовой к В. А. Пясту, Бекетова Мария Андреевна, Год: 1935
  3. Письма, Крылов Иван Андреевич, Год: 1789
  4. Письма, Веневитинов Дмитрий Владимирович, Год: 1827
  5. Письмо к Н. В. Гоголю, Щепкин Михаил Семёнович, Год: 1842
  6. Письма к Чаадаеву, Тютчев Федор Иванович, Год: 1851
  7. Письмо к П. И. Бартеневу, Тютчев Федор Иванович, Год: 1868
  8. Новые материалы, Крылов Иван Андреевич, Год: 1955
Электронная библиотека