Письма Н. К. Рериха к М. К. Теншиевой, Тенишева Мария Клавдиевна, Год: 1905

Оригинал здесь: otragenius.narod.ru

В конце прошлого столетия, когда в среде русской художественной интеллигенции возник большой интерес к истории своего отечества, к старине, Николай Константинович Рерих (1874-1947) был одним из тех мастеров живописи, которые в своем творчестве обратились к теме древней Руси. Русская история, русское народное творчество привлекали внимание художника еще в детстве. В юные годы, под влиянием В. В. Стасова, это увлечение ширилось и крепло. Рерих стал историком и археологом, искусствоведом и публицистом, заговорившим о древней иконописи и архитектуре с большим знанием дела. Древние сказания и обычаи, народная музыка, ремесла, старинная одежда — все привлекало внимание художника, ибо давало обильную пищу для его творчества. Его картины — своеобразная веха в русской исторической живописи.
Активная общественная деятельность Рериха была направлена на пропаганду народного искусства, популяризацию памятников древнерусского зодчества. В 1903-1904 годах он посетил многие старинные русские города. В результате этой поездки появилась большая серия этюдов, названных одним из исследователей его творчества ‘Пантеоном нашей былой славы’. В числе мест, которые Рерих посетил в 1903 году, было и имение княгини Марии Клавдиевны Тенишевой — Талашкино.
Здесь, в Талашкине, в 18 километрах к юго-востоку от Смоленска, в конце прошлого века энергичная деятельница русской культуры М. К. Тенишева (1867- 1928) открыла художественные мастерские (резную, столярную, керамическую, красильную, вышивальную и другие), задачей которых было возрождение русского народного искусства. В Талашкине работали такие известные художники, как М. А. Врубель, К. А. Коровин, С. В. Малютин, А. Я. Головин и другие. Сама Мария Клавдиевна работала над созданием изделий с эмалевым покрытием. В Москве был открыт специальный магазин ‘Родник’, где продавались изделия талашкинских мастерских, получивших вскоре всемирную известность.
К зачинателям талашкинского художественного центра присоединился и Рерих. По просьбе Тенишевой он начал работать над фризом ‘Север. Охота’. По его рисункам в мастерских были изготовлены мебель и вышивки. Другой крупной работой Рериха в Талашкине была роспись церкви-усыпальницы, по его эскизу была выполнена сохранившаяся до наших дней мозаика над входом в церковь. Вскоре после своего первого посещения Талашкина Рерих написал статью ‘Старина’, опубликованную 23 декабря 1903 года в газете ‘Новое время’. Затем, являясь секретарем Общества поощрения художеств, Николай Константинович организовал выставку художественных изделий талашкинских мастерских в Петербурге в помещении общества. В 1905 году издательством ‘Содружество’ при участии Рериха была выпущена книга ‘Талашкино’. В статье ‘Обеднели мы’, опубликованной в этой книге, Рерих призывал художников использовать лучшие традиции народного искусства. Рерих придавал Талашкину большое значение в деле эстетического воспитания народа. В то время, когда многие деятели культуры того времени отрицали общественную роль искусства, были равнодушны к его народным истокам, Рерих был убежденным сторонником возрождения традиций русского прикладного искусства.
Все это нашло отражение и в публикуемых шести письмах Рериха, относящихся к начальному периоду его знакомства с Тенишевой. Письма свидетельствуют не только о художественной, но и о практической помощи, оказываемой Рерихом талашкинским начинаниям, отражают его взаимоотношения с современниками, содержат оценку творчества Врубеля, Головина и других художников. Письма затрагивают и такую проблему, как взаимоотношения Рериха с представителями художественной группировки ‘Мир искусства’, где он занимал особую позицию. Западнические тенденции этой группировки встречали резкий отпор с его стороны. Большая самостоятельность в оценке художественных явлений сказывается у Рериха и в его оценке работ В. В. Верещагина, чье творчество вызывало нападки со стороны ‘мирискусников’. Большая требовательность Рериха к людям и к себе, его принципиальность, его организаторские способности, щепетильность в финансовых вопросах — все эти чисто человеческие свойства его натуры нашли яркое выражение в письмах к Тенишевой. Именно этим и можно объяснить его строки, проникнутые неприязнью к князю С. А. Щербатову — художнику и коллекционеру и Д. С. Стеллецкому — художнику и скульптору. Два письма Рериха за январь 1905 года интересны описанием событий кровавого воскресенья 9 января, очевидцем которых он был. Не всегда понимая до конца все происходившее в политической жизни России тех лет, Рерих все же оставался на стороне народа. В этих письмах упоминаются арестованные общественные деятели, публицисты и юристы К. К. Арсеньев, И. В. Гессен, Н. Н. Шнитников, а также священник Георгий Гапон, возглавивший шествие петербургских рабочих к Зимнему дворцу, впоследствии разоблаченный как провокатор.
В других публикуемых письмах упоминаются близкие друзья Тенишевой Елена Васильевна Сосновская — дочь смоленского губернатора, руководительница вышивальной мастерской в Талашкине и княгиня Екатерина Константиновна Святополк-Четвертинская — бывшая владелица Талашкина. В письмах Рериха фигурируют также И. И. Толстой — археолог, нумизмат, вице-президент Академии художеств в 1893-1905 годах, — и Е. А. Сабанеев — директор художественной школы Общества поощрения художеств, Н. Я. Тароватый — редактор журнала ‘Искусство’ и С. К. Маковский — редактор журнала ‘Аполлон’, а также С. П. Дягилев — художественный и театральный деятель, редактор журнала ‘Мир искусства’, организатор ‘Русских сезонов за границей’, художник В. И. Зарубин, художественные критики А. А. Ростиславов и Л. М. Антокольский, Е. Е. Баумгартен и И. А. Фомин — архитекторы, С. Л. Рафалович — поэт, драматург и Д. М. Мусина — актриса.
В письмах идет также речь и о работах самого Рериха ‘Святители’, ‘Пещное действо’.
Тенишева жила с 1915 года в Париже, организовывая русские выставки. Через год после ее смерти, в 1929 году, Рерих писал, что имя ее для потомства ‘запечатлеется среди имен истинных созидателей’.
Многочисленные коллекции, собранные Тенишевой (акварели русских и западных художников, изделия старинных русских ремесел, предметы русской старины), как и желала Мария Клавдиевна, остались на родине. Многие экспонаты этих коллекций можно видеть теперь в музеях Москвы, Ленинграда, Смоленска. Бывшая усадьба Тенишевой в Талашкине объявлена историко-художественным заповедником. Деревянный дом, выстроенный по проекту художника Малютина для вышивальной и белошвейной мастерских, — ‘Теремок’ — является сейчас филиалом Смоленского областного музея изобразительных и прикладных искусств.
На родину возвратились и письма Николая Константиновича к Тенишевой. В 1971 году с помощью парижанина адвоката Леона Гринберга они поступили на постоянное государственное хранение в ЦГАЛИ СССР, где находятся в фонде Н. К. Рериха (ф. 2408). Публикуемые шесть писем художника написаны из Петербурга. Печатаются письма с небольшими сокращениями.

25 сент. 1903 г.
Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Прежде всего не могу не выразить Вам того подавляющего впечатления, которое произвели на меня художественные учреждения Ваши.
Только на почве таких центров с их чистою художественною атмосферою, с изучением исконного народного творчества, с примерами отборных образцов художества может расти истинно национальное наше искусство и занимать почетное место на Западе. От всего сердца позвольте сказать Вам — слава, слава!
О моих впечатлениях я еще буду докладывать в обществе, а также говорю о них в фельетоне ‘Нового времени’, который должен идти на днях.
В Москве уже есть возможность любоваться прекрасными изделиями Талашкина, а Петербург пока еще совершенно лишен этого, что и побуждает меня обратиться от лица многих, интересующихся работами школы Вашей, не признаете ли Вы возможным прислать работы учеников Ваших для выставки на постоянной выставке в обществе. Я, лично, принял бы их и позаботился о лучшем распространении этих работ. В надежде, что Вы не откажете в этой просьбе, что даст доступ любителей к изделиям школы Вашей и послужит лучшим украшением выставки общества, буду ждать ответа Вашего, сохраняя всегда лучшее воспоминание о дне, проведенном у Вас.
За всю мою поездку я привез много материалов, видел много лучших мест России, и все же впечатление Талашкина остается самым краеугольным.
Среди нашего художественного сумбура и омута важно сознавать, что и у нас есть высокая почва, где люди живут действительно чистым искусством.
Прошу принять уверения в моем совершенном уважении и искренней преданности.
Николай Рерих

Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Немедленно постараюсь повидаться с Е. В. Сосновской, и условимся о времени и устройстве выставки. Я думаю, лучшее время для выставки — с февраля и т. д., т. е. начиная с Передвижной выставки, на которой бывает до 30 000 посетителей, все они, конечно, осматривают и постоянную выставку.
Фриз мой сделан не акварелью, а пастелью. Представляет он связную историю из охотничьей жизни древних. Если он может пригодиться для вышивки, я вышлю среднюю часть его, которая могла бы служить как отдельное панно-гобелен или же частью длинной полосы по карнизу всей комнаты. Рисунок шаблона я мог бы пройти сам, не знаю, в какую величину он может быть. Делать из пастели акварель, во-первых, боюсь затянуть по времени, во-вторых, пастельные тона, пожалуй, лучше могут приблизиться к тону холста и ниток. Если ничего не имеете против высылки фриза в пастели, дайте знать, пожалуйста, и я вышлю его малой скоростью.
От лица общества и лично от себя позвольте принести Вам глубокую благодарность за память о нашей выставке, которая украсится теперь прекрасными изделиями Талашкина. Передайте, пожалуйста, мой поклон княгине Екатерине Константиновне.
Искренно преданный Вам и глубоко уважающий
Н. Рерих
15 янв. 1904 г.

Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Сейчас получил я квитанции на высланные вещи, надеюсь скоро их выставить. При сем посылаю квитанцию на фриз. Очень боюсь, как бы его не стряхнули дорогою и не поломали стекла. Вчера обратился ко мне архитектор Баумгартен с вопросом, где бы могли изготовить художественные кафли для украшения дома. Признаться, я насплетничал про Ваши мастерские и направил его к Е. В. Сосновской, которая даст ему более положительные сведения. Надо, чтобы и зодчие шли об руку с художниками, а здоровая струя ‘Родника’ утоляла жажду не только Москвы, где и без того много хорошей воды, но и наш бедный Петербург, где все водные трубы давно проржавели и сгнили. Как печально у нас дело искусства, теперь открыто шесть выставок, и, если бы Вы знали, какая скука на них, немногие свежие крохи прямо задавлены отвратительным хламом. Публике выставки, видимо, надоедают, художники вместо работы по искусству ссорятся, судятся и чуть не дерутся. Когда-то проглянет солнышко в бедном художестве нашем?
Очень благодарю Вас за присылки и жду увидать их на выставке.
Передайте, пожалуйста, мой поклон княгине Екатерине Константиновне.
Искренно Вам преданный
Н. Рерих
23 февраля 1904 г.

Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Сегодня получены так любезно присланные Вами вещи из Талашкина. Очень благодарю Вас.
Все еще не имею никакого ответа из Парижа о размере ниш.
Не интересует ли Вас следующее дело? Ввиду полного отсутствия на русском языке истории прикладных искусств, один молодой человек (некто Антокольский) в настоящее время ищет издателя для переводного труда с немецкого с добавлением главы об особенностях русского худож[ественно]-рем[есленного] производства. Прежде чем направить его к разным издателям, мне все-таки хотелось спросить Вас как главу русской художественной промышленности, не заинтересует ли Вас такое издание […].
Перед Парижем или после выставки не думаете ли побывать в Петербурге? Я бы показал несколько акварелей. Иначе не знаю, как удобнее сделать. Нe прислать ли для выбора к Вам? А то, если отнимут от меня все хорошее, показать Вам оборыши тоже неприятно.
В Москве с января выходит новый художественный журнал ‘Искусство’. Художественной стороной заведует Коровин. Малютин — художественной промышленностью, Фомин — архитектурой. Редактор — Тароватый.
Кажется, можно предполагать чистенькое издание. Сейчас устраиваю выставку Верещагина. Какие у него славные японские вещи. Заключительная нота деятельности будет самая художественная. Это приятно!
Не помню, писал ли: Головин сделал чудесные пастели, декорации к Ибсену — ‘Женщина с моря’. Так шагнул вперед! Молодец! В Петербурге находится Врубель. Пока здоров. Повидаться с ним еще не пришлось. Много работаю. В ходу ‘Пещное действо’.
Кланяюсь княгине Екатерине Константиновне.
Еще раз благодарю.
Искренно Вам преданный
Н. Рерих
25 сент. 1904 г.

Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Спасибо Вам за Ваше доброе, сердечное письмо, в дни общей тягости так дорого было получить его. Нехорошее время! Редко, когда чувствовал я себя в таком же смятении, к[ак] в воскресенье. В 10-11 час[ов] утра мимо окон шла густая во всю линию толпа, праздничная, молчаливая и трезвая. В 11 1/2 — 12 час[ов] эта же толпа в беспорядке, с воем, поднимая руки вверх, бежала обратно, по ней скакали уланы с шашками. Несомненно, если бы толпа стала бить улана, мне бы захотелось стрелять в нее в защиту слабейшего, но теперь при прыжках коней по безоружному народу загорелось внутри обратное. В 2 часа около Среднего проспекта была уже баррикада из телефон[ной] проволоки и красные флаги — знаки, что петиция не принята. (В противном случае флаг должен был быть белый.) В 4 часа стрельба — баррикада оставлена, и составлена из телег у Малого проспекта другая, к вечеру тоже разбитая пехотой. Еще худшие вещи произошли в других местах. В Александровском саду убито от пятнадцати — тридцати случайных детей. Больницы все переполнены. По частным подсчетам пострадало до трех тысяч человек. Все смешалось. Чисто рабочее движение слилось с революционным. Теперь еще присоединился произвол генерал-губернаторства и возроптали даже самые ‘почтенные’ и увешанные ‘отличиями’ старцы. Взято уже до восьмидесяти присяжных поверен[ных] и юристов (Арсеньев, Гессен, Шнитников и др.) — также М. Горький.
Ежедневно новые случаи нападения на улицах казаков на студентов и даже гимназистов. Сын В. И. Зарубина еле убежал от удара шашки, выходя из гимназии. Двоюродный брат жены Митусов, проходя по улице, был бит казаками по приказанию офицера, другой — Гол[енищев]-Кутузов, мичман, был стащен толпою с извозчика. На Невском у Полицейского моста толпа кричала войску: ‘Братоубийцы! Умеете против безоружных, а перед японцами отступаете!’ К довершению всего великие князья, когда даже малые дети знали об избиении, спрашивали: ‘А разве и раненые были?’ […] После толпы рабочих появилась толпа хулиганов, била стекла и громила лавки. Много разбито у нас на Малом проспекте, на Садовой, на Петербургской стороне. Теперь террор идет с двух сторон, и, выезжая из дому, не знаешь, стащит ли толпа с извозчика или будут бить казаки! Беда, большая беда! И ничего лучшего не видно, и если сейчас и заглохнет яркое движение, то каждую минуту можно ждать нового сильнейшего взрыва. Читали ли Вы петицию? Вчера мне Сабанеев дал прочитать. Кончается она приблизительно так (писали, наверно, не рабочие): ‘Мы идем к дворцу твоему, государь, и перед нами путь жизни или путь смерти. Мы готовы идти тем путем, каким ты повелишь’. Вчера мне передавал И. Толстой, что будто бы в Париже и в Лондоне разбиты наши посольства или консульства… Я не верю. […] Про священника Гапона масса противоречащих слухов, кто говорит, что он ранен, а другие — что бежал за границу. Об искусстве даже мало и думается, и хорошо, что все откладывается. Вполне разделяю Ваше мнение о способе выставки и нынче ничего не выставлю в Париже, если позволите, приберегу. Надо дать хороший русский аккорд. Дягилева не видал, а если и увижу, скажу, что писать теперь просто не расположен. Когда и это дело покончилось, скажу, что особенно отдалило меня от участия в ‘Мире иск[усства]’. Все они, как Вы лучше меня знаете, слишком широки в денежном отношении. Я же не могу допустить в моей репутации еще такой черточки. Защититься от такого денежного положения мне можно было в журнале или отдельными номерами или вполне отграниченным отделом, так как они далеки от мысли и о первом и о втором, то из меня они сделали бы удобный щит, выдвигаемый иногда в случаях, для них неприятных, при отсутствии разграничения ведь так трудно иногда указать истинного виновника траты или даже перерасхода. А ведь таких вопросов между нами, не правда ли, никогда не должно возникать, ибо оба мы одинаково должны стремиться только к лучшему. Вы, может быть, упрекнете меня опять в несовременности, но, право, и теперь нужно все-таки сохранять кое-какие крохи достоинства. Ну, да ведь Вы лучше меня это чувствуете. Если со временем возникнут отдельные издания, то к ним прежде всего должны быть основания точности, далее скажу, педантичности, лишь бы не обратное. А теперь, думаю, ни для каких художественных изданий не время. Как Вы думаете? Столько неожиданного понахлынуло!
Издание Талашкина не худо бы иметь не ранее выставки в Париже, а оттуда уже заслуженным оно пошло бы в Русь.
Вполне разделяю и Ваше мнение о журнале Тароватого, и даже иконы на фольговой подкладке не скрашивают убожества идеи. Это обезьяна, из которой человека никогда не произойдет, и Дарвин сказал бы то же. Пусть погибает!!
Жаль только, что на некоторых людей такое мертворождение действует подтверждением, что, кроме них, нет на Руси никого и ничего. Но неужели же Дягилев ничего Вам не пишет? Жена все думает, что они нашли где-нибудь деньги, правда, иначе трудно объяснить их бесцеремонность и невнимание. Я очень рад выслать Вам акварель, прежде всего, чтобы воочию реабилитировать ее тона, испорченные печатью. Мне представляется, что в таком виде могла бы быть небольшая молельня, могло бы получиться настроение. Конечно, только матовая живопись с очень тусклым дневным светом — больше все огневое и не электрическое, а длинные желтоватые языки, колеблющиеся. Буду доволен, если она Вам понравится, ибо считаю более или менее удачною. Хотя Щербатов и просил оставить за ним, но [я] охотнее уступил бы Вам, ибо имею повод на него дуться. Об этом расскажу на словах, боюсь, что в нем мало убеждения, а для серьезного дела это плохо, — нужна твердость, в какие бы мягкие бумажки ее ни заворачивать и как бы ни деликатничать, а подо всем должна быть убежденность. Худо, если наоборот. Но не торопитесь решать с этою акварелью. Из Парижа скоро пришлет Вам мою гуашь Soulier, который воспроизводит ее в ‘L’art decoratif’, а к тому времени поспеют и ‘Святители’. Я их тоже могу прислать. Если что-нибудь и захотели бы оставить, Вам легче выбрать и на досуге виднее, с какою вещью легче жить потом. А то бывает, что первое впечатление сносное, а для жизни вещь не годится, вычерпается до дна, и хоть глаза бы не смотрели! Особенно печально это с людьми. Многие на меня в претензии, но я не виноват, если их дно сейчас же и видно, а на дне-то плоскость, да еще с осадками. Бог с ними, с такими. Как все три вещи приедут, Вы и посмотрите на досуге, и скажете мне свое мнение совершенно свободно, и все остальное обратно пришлете. Мне так приятно и ценно Ваше суждение. Цена им будет, чтобы не говорить после, так хуже и мне труднее: эскиз росписи молельни — 350 руб., ‘Пещное действо’ — 500, ‘Святители’ (собор) — 600. Снимок с ‘Пещного действа’ должен идти в ‘Art decoratif’, кажется, в марте. В силах моих все еще чувствуется надлом какой-то, и очень боюсь, что вместо летних скитаний Меня посадят на молоко и прочее благоупитание. Жена очень тревожится все это время и удручена известиями и каждодневными подробностями. Мы самоеды какие-то! — право. Среди нашего одиночества ее очень тронуло Ваше сердечное слово, она Вам очень кланяется и княгине Екатерине Константиновне тоже. А в Смоленске тихо? Очень жду всегда Ваших писем.
Искренно Вам преданный
Н. Рерих
14 января 1905 г.
Акварель сдаю ‘Гергарду и Гей’, он, кажется, хорошо упаковывает.

Глубокоуважаемая Мария Клавдиевна.
Хочется мне уведомить Вас вот о какой истории. За последнее время в Петербурге составилось ‘дружество’ из молодых писателей, философов, художников и артистов, главною задачею ‘дружества’ является обоюдное уважение и духовная помощь против всепожирающего ‘один в поле не воин’. В числе содружников есть сотрудники всех петербургских газет и журналов, готовые оказать содействие и друг другу, и достойным работникам искусства. Словом, намечается стройная организация, которая может поддержать многое. Главное условие выбора в члены содружества — это единогласное избрание, и если хоть один содружник имеет камень про[тив] новоизбираемого, то выборы недействительны. Из имен, Вам знакомых, там С. Маковский, Д. Мусина, С. Рафалович (‘Весы’), Ростиславов, намечен Врубель и пр. Недавно и меня избрали туда. Теперь предположено сделать несколько изданий по разным отраслям: выпуски стихов, прозы, критики и художества. На прошлом собрании положено: сделать выпуски ‘Малявин’, ‘Врубель’, статей Маковского, моих вещей и т. п. Был разговор о выпуске Вашего производства. Пока я не дал хода этому разговору, ибо хотел раньше знать Ваше мнение. Как Вы полагаете? У меня является мысль, что может быть издание Вашего дела и лучше бы сделать не Вам самим, а постороннему изданию. Конечно, писать буду я, и, кроме того, во всех изданиях будут собраны лучшие отзывы из прочей печати. Конечно, все это произойдет не ранее осени (т. е. летом подготовка), но Ваше конфиденциальное мнение лично мне нужно бы знать теперь. Право, лучше мне, нежели бороться против ‘Мир[а] иск[усства]’ и всего их нахальства — лучше начать дело на свободной почве и с гарантией сочувственного отношения всей прессы. Вчера с Маковским обсуждали мы часа четыре, и все как будто и хорошо обстоит. Жду Ваше мнение.
Вчера же слышал я ужасную подробность последствий 9 января. Трупы были в тридцати вагонах свезены на Преображенское кладбище и зарыты ночью в две ямы голыми. Толпа родственников пришла пешком из СПб и бросилась разрывать яму. Казаки разгоняли. Очевидец, пришедший искать своего товарища, говорит, что было ужасно.
Был у меня Стеллецкий. Пришел тихенький, гаденький. Сидел на кончике стула. Пришлось раза три оборвать его в рассказах о Талашкине. Рассказывал, что он отказался от ведения гончарной мастерской, ибо там беспорядок. Спрашиваю, почему же вы не взялись упорядочить ее? ‘Да разве я думаю посвящать себя этому делу? Я скульптор. Княгиня еще хотела меня химии учить!’ — ‘И следовало,- говорю,- ибо какой же руководитель без знаний’. Наконец, мне эти разговоры надоели, и я сказал: ‘Придется княгине, несмотря на все ее добрые желания, взять заграничных мастеров, у нас нет порядочных техников заведующих’. Вообще беседа была дипломатическая и с камнями за пазухой. Ну и бог с ней, с этой блохой искусства!! Виделся опять с Врубелем. Пришел в еще больший восторг. Вот оно, что надо, вот чем может двигаться наше искусство!
После бессилия, кажется, опять втягиваюсь в работу. Все ли у Вас хорошо?
Жена кланяется. Поклон княгине Екатерине Константиновне.
Искренно Вам предан.
Н. Рерих
29 янв. 1905.