Письма, Макаренко Антон Семёнович, Год: 1939 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 167 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Макаренко А. С. Педагогические сочинения: В 8-ми т. Т. 8

М., ‘Педагогика’, 1986.

ПИСЬМА

Содержание

В. Я. Костецкой 17 декабря 1916

А. П. Сугак 9 апреля 1918

Б. Ф. Гороновичу 7 июня 1921

О. Куриловской 26 декабря 1922

M. H. Котельникову 30 декабря 1922

M. H. Котельникову 31 января 1923

A. П. Сугак 24 марта 1923

Л. Н. Никифоровой 15 августа 1923

О. П. Ракович 29 декабря 1923

О. П. Ракович 23 сентября 1924

О. П. Ракович 13 января 1925

Колонистам-рабфаковцам 30 мая 1925

B. И. Поповиченко 22 марта 1926

Н. Ф. Остроменцкой 9 октября 1926

Н. Ф. Остроменцкой 2 февраля 1927

Н. Ф. Остроменцкой 18 марта 1927

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) июль 1927

Старым горьковцам 10 марта 1928

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) март 1928

Г. С. Салько (Макаренко) 15 марта 1928

Н. Ф. Остроменцкой 4 апреля 1928

Н. Ф. Остроменцкой 18 апреля 1928

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) 22 апреля 1928

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) 27 мая 1928

Н. Ф. Остроменцкой 7 июня 1928

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) 15 сентября 1928

Н. Ф. Остроменцкой 18 сентября 1928

Н. Ф. Остроменцкой 16 октября 1928

Г. С. Салько (Макаренко) 20 сентября 192939

Г. С. Макаренко 21 сентября 1929

Г. С. Макаренко 14 октября 1929

Из письма Г. С. Макаренко 21—22 октября-1929

Из письма Г. С. Макаренко 23—24 октября 1929

Из письма Г. С. Макаренко 1—2 ноября 192942

Г. С. Макаренко [Ноябрь 1929]

Из письма Г. С. Макаренко 4 декабря 1929

О. П. Ракович 24 марта 1930

М. М. Букшпану 29 декабря 1930

Из письма Г. С. Макаренко 9 сентября 1931

Коммунару Черному 14 апреля 1932

M. M. Букшпану август 1932

Из письма Г. С. Макаренко 28 октября 1932

Коммунару Шварцу 10 сентября 1933

С. А. Калабалину 11 июля 1934

Е. З. [Юрченко] [до 28 декабря 1934]

Н. В. Петрову 27 февраля 1935

Е. Невечере 18 марта 1935

Е. М. Коростылевой 13 мая 1935

Е. М. Коростылевой [28 сентября 1935]

Из письма К. С. Кононенко [сентябрь—октябрь 1935]

К. С. Кононенко 3 октября 1935

К. и Е. Кононенко 22 октября 1935

Е. М. Коростылевой 16 ноября 1935

К. С. Кононенко 24 ноября 1935

Е. М. Коростылевой 26 ноября 1935

Е. М. Коростылевой 3 декабря 1935

Е. М. Коростылевой 10 декабря 1935

С. А. Калабалину 30 декабря 1935

Е. М. Коростылевой 11 января 1936

В. Г. Зайцеву 14 марта 1936

Е. М. Коростылевой 18 марта 1936

Е. М. Коростылевой 28 марта 1936

Б. Ф. Рыбченкову 18 мая 1936

Е. М. Коростылевой 20 июля 1936

Из письма Г. С. Макаренко 30 июля 1936

Н. В. Петрову 9 декабря 1936

Н. В. Петрову 22 декабря 1936

M. E. Лапировой 25 декабря 1936

Н. В. Петрову 10 января 1937

M. E. Лапировой 17 января 1937

А. С. Сватко 6 мая 1937

Н. В. Петрову 17 июня 1937

Н. Ф. Шершневу 1 июля 1937

А. С. Сватко 14 августа 1937

E. H. Логиновой 10 сентября 1937

E. H. Логиновой 11 сентября 1937

Л. В. Конисевичу 24 ноября 1937

В. Г. Зайцеву 24 ноября 1937

Л. В. Крендясовой 3 декабря 1937

В. Козырю 3 декабря 1937

Мохареву 13 декабря 1937

E. H. Логиновой 24 декабря 1937

Н. В. Петрову [без даты]

А. Ромицыну 7 февраля 1938

А. Ромицыну 15 февраля 1938

Н. Ф. Шершневу 20 февраля 1938

Л. Н. Разумовой 6 июня 1938

Дмитриеву 17 июля 1938

Т. В. Турчаниновой 14 августа 1938

А. К. Виноградову 14 августа 193883

Н. Г. Шкляру 14 августа 1938

Ф. С. Борисову 15 августа 1938

С. А. Калабалину 15 августа 1938

С. П. Вельяминовой 15 августа 1938

Н. Д. Соколовой 15 августа 1938

А. М. Доленго 15 августа 1938

Л. Н. Разумовой 16 августа 1938

Ф. А. Дыбиной 16 августа 1938

А. Е. Коломийченко 16 августа 1938

В. Н. Терскому 17 августа 1938

В. М. Роот 24 августа 1938

Н. Ф. Шершневу 7 сентября 1938

Л. В. Конисевичу 6 октября 1938

С. А. и Г. К. Калабалиным 6 октября 1938

В. Г. Зайцеву 6 октября 1938

Ф. А. Дыбиной 6 октября 1938

Л. Н. Разумовой 6 октября 1938

М. Непорожней 6 октября 1938

Т. В. Турчаниновой 6 октября 1938

А. Е. Коломийченко 6 октября 1938

В. М. Роот 6 октября 1938

Т. В. Турчаниновой (из письма) 7 декабря 1938

M. H. Меклер 25 октября 1938

П. П. Архангельскому 25 октября 1938

В. Н. Колбановскому 12 ноября 1938

Л. Н. Разумовой 7 декабря 1938

Л. В. Конисевичу 7 декабря 1938

Т. П. Чапской 7 декабря 1938

В. С. Барсукову 7 декабря 1938

Розиной 7 декабря 1938

Александровой 7 декабря 1938

Л. Н. Разумовой 30 декабря 1938

B. П. Захаржевскому 11 января 1939

Л. Н. Разумовой 11 января 1939

С. А. Калабалину январь 1939

С. А. Калабалину 2 февраля 1939

Из письма О. П. Ракович (13 марта 1939)

О. П. Ракович 28 марта 1939

С. А. Калабалину 28 марта 1939

Перазич 28 марта 1939

Дорофееву 31 марта 1939

В. Я. Костецкой

17 декабря 1916, Киев

Мне так неудержимо и так просто захотелось Вас приветствовать, что, как видите, я себе в этом не решился отказать…

…Лучше всего было бы послать Вам только одно слово — Привет!..

Но уж такова слабость наша. Впрочем, очень может быть, что это письмо не произведет на Вас неприятного впечатления, а если оно заставит Вас хоть раз улыбнуться над этим наивным лепетом, то и совсем хорошо. Подумайте, лишней улыбкой станет у Вас больше, а так как это будет сделано не для чьих-нибудь глаз, то, стало быть, и улыбка Ваша будет искренняя. Это и значит, что я так мало хочу, это значит только, что марка не пропала даром. Вот и все, поверьте, без всякой скрытой хитрости пишу. Ведь я просто пишу, а не для чего-нибудь. Когда два человека встречаются ежедневно, они все равно приветствуют друг друга. Тем более естественно такой славной паре, как мы с Вами, иногда обменяться салютом. Вот и все. У Вас есть воображение — представьте себе, что король некой страны приказывает сделать в честь Вашего существования 7 выстрелов из старой пушки. Ведь приятно же это для Вас. Это во всяком случае не глупее многих человеческих разговоров, объяснений, объятий, поцелуев и ссор.

Если Вы будете более радостны, чем за минуту до этого, не откажите мысленно поздравить меня с лишним хорошим днем.

Т.¹

А. П. Сугак

Учительнице г-же Сугак

9 апреля 1918

Уезжая в Харьков для занятий в бюро комитета¹, прошу Вас принять заведование высшим начальным училищем. При этом в особенности прошу Вас в случае поступления от кого-либо просьбы об использовании здания училища для спектакля или вечера давать свое согласие на это, только при условии дежурства двух преподавателей, а также если от постановки вечера или спектакля будет гарантировано отчисление в пользу училища, курсов для взрослых и родительского комитета².

Инспектор А. Макаренко.

Б. Ф. Гороновичу

7 июня 1921

Борис!

…Я мало представлений имею о твоей настоящей жизни и, так сказать, деятельности, но почти уверен, что ты недоволен — ведь в Крюкове и людей никаких не осталось, и дела никакого не может быть интересного. Я тебе ничего особенного не предлагаю и горы золотые не выставляю напоказ, но будешь более или менее сыт, получишь приличное по теперешним временам жалованье, самое главное, попадешь в большое творческое дело и в хорошую компанию.

Я сейчас заведую колонией малолетних преступников. Ты не пугайся: преступники эти Довольно сносные ребята. Колония наша сейчас производит большой ремонт имения б. Трепке — там будет трудовая колония для нормальных детей, поместить в ней я думаю не меньше 150 ‘штук’. Место замечательно красивое, с речкой, садами и парком, с прекрасными, хотя и разрушенными, домами. Ремонт большой и окончится не раньше августа — сентября. Колония будет объединена с нашей одним управлением и одним педагогическим советом. В этой колонии я тебе и предлагаю место. А пока она отремонтируется, будешь работать у нас — у малолетних. К сожалению, не могу тебе предложить отдельную комнату и кормиться придется с котла, но потом, конечно, все устроится.

Я тебе советую соглашаться и приезжать. Тебе рисковать нечем, зато, ей богу, здесь много поэзии и в работе, и в жизни: одно удовольствие проехаться утром в Полтаву чего стоит!

Я думаю, ты сумеешь вырваться из Крюкова. Если вырвешься, захвати с собой белье и постель и кати. Буду очень благодарен тебе, если захватишь с собой мою маму¹ и поможешь ей перевезти свои хап-турки².

В случае каких-нибудь затруднений напиши мне по адресу: Полтава, Котляревская, 6, Татьяне Михайловне Гайдамакиной, для меня.

Твой Антон.

О. Куриловской

26 декабря 1922,
колония им. Горького

О. Куриловская!

Получил позавчера, получил через великолепного вельможу Пружи-нина¹ твое письмо. Очень, очень приятно, что ты уже не сидишь на шее у мужа, а честным путем зарабатываешь деньги. Как тебе нравятся железнодорожники? Ребята у них обыкновенно хорошие, хотя и хулиганы обязательно. А учителя теперь, говорят, хуже стали.

Сведения от тебя поступили небывало насмешливые. Подумай: на жалованье нам переводят 9 миллиардов, в то время когда нам нужно всего около четырех, а на операционные — ни копейки. И вот мы клацаем зубами абсолютно платонически на пять с лишним миллиардов, но нам их не дают даже понюхать, потому что, видите ли, ‘заработная плата’. Эту проклятую заработную плату Губосвита² обязательно растратит на разъезды, инструкторов и инспекторов. Ведь ты знаешь, что в Освите сейчас одни инспектора. Ну… и сидим мы сейчас в таком положении, что и керосину не на что купить.

Начали занятия по новейшему методу, изобретенному известным педагогом Макаренко но у нас нет ни бумаги, ни карандашей, ни красок, ни паршивой спиртовки, — одним словом, ни черта. У Гордея вол, бороны не сходят с языка, а я принужден в лучшем случае отмалчиваться, а в худшем — ругаться. Если еще нас снимут с государственного снабжения³, ртравлюсь, так и передай Михаилу Николаевичу Котельникову⁴, если по доброте сердца своего ты с ним встретишься. Оказывается, и на декабрь нам зарплаты переводят опять 9 миллиардов и опять их растерзают губосвитовские хищники.

Ты, голубе, не жди подталкиваний своего доброго сердца. Мы тебе обязательно пришлем сала наших собственных кабанов, если хочешь, пришлем муки, кислой капусты, соленых баклажан и всяких других бла-годатей, а приедешь к нам в гости, будем кормить даром. Нет, серьезно, Куриловская, ей богу, мы тебе не дадим погибнуть.

Ну, хорошо, мои крылья? К сожалению, я принужден ими пользоваться больше для всяких кляузных путешествий в Полтаву. Какие-то шаромыжники из Губземотдела, Госконтроля и еще откуда-то наехали еще без меня ‘в Трепку’ и продали крестьянам без всякого нашего ведома четыре постройки на слом, нас же обвинили в акте ни больше ни меньше, как в ‘преступном расхищении госимущества’⁵. Мрачными красками описаны разрушенные дома, и даже найдена свежеотломанная доска в двухэтажном доме! Я был в Полтаве, когда туда прискакал верхом Браткевич⁶ с известием, что селяне уже разбирают ту хату, которую мы недавно отремонтировали для Шиловской. Пока я в Полтаве летал по губисполкомам и милициям, крестьяне успели развалить хату, Гордий и мой пом[ощник] зав[едующего] кол[онией] перепугались и ничего не предприняли. Волнение в колонии было такое, что Бойко не выдержал, спер из канцелярии обрезан⁷ и отправился вечером во II колонию и там целую ночь тыкал обрезаном в нос мужикам, оставшимся для охраны разваленной постройки, за что своевременно и был мною ‘выпорот’.

Дядьки никак не хотели признавать добытые мною к вечеру бумажки с запрещением разборки построек, и я на следующее утро принужден был перейти в наступление со всей моей армией. Мужиков было всего человек 20, у нас же, понятно, дикое воодушевление, так что после мгновенного мордобития дядьки отступили по всей линии и на другой день подали в Полтаву на нас страшную жалобу. Я, с своей стороны, подал прокурору кляузу на мужиков и на шаромыжников из Госконтроля и из Губземотдела⁸. Сейчас перемирие, но самого вооруженного типа. Стоит паре дядьков появиться на территории II колонии, как уже к нам летит тревожный гонец. Мне это так надоело, что я скоро начну пороть гонцов.

Наши занимаются по новому методу⁹. Куриловская, нет тебя, не с кем похохотать. Что у нас делается? Учителя целый день таскаются по долам и лесам, роются в шкафах и допытываются у добрых людей, пристают к Сербикову¹⁰, а я им каждую субботу преподношу десяток ехиднейших конспектов. Скоро они будут проклинать меня, тем более что реформа проведена под видом облегчения труда воспитателей.

Если мне станет плохо, удеру в Харьков к Гресю¹¹… Но в общем я доволен, получается что-то интересное.

Хлопцы по-прежнему. Мало им все-таки пищи, голодные как собаки и поэтому всегда не прочь стянуть кусок. На их месте я обязательно тоже тащил бы, и меня временами даже огорчает их умственное недоразвитие: мало все-таки тащут. Сейчас я пишу под шум репетиции — Зозуля¹² и Лидочка¹³ готовят ужасную драму, я пока что понял, что в ней какой-то изверг отравляет одну жену, а другой при всей публике проваливает топором голову. Вероятно, в последних двух актах с этим мерзавцем будет поступлено не менее сценично. Впрочем, Зозуля говорит: ‘Чудова пьеса’. Ну и пусть. Хлопцы и девчата, узнав, что я пишу тебе письмо, пришли в раж и пищат, чтобы передал тебе поклон. Особенно наседает Горгуль. Так вот: передаю.

Коммуна? Как тебе сказать? Живу я в маленькой комнате во II дортуаре, где раньше жили девочки, но стол дают Е[лизавета] Ф[едоровна]¹⁴с Лидочкой. Все-таки я их сейчас стесняю меньше. Комната же моя мне страшно нравится.

Кажется, все тебе описал. Нужно⁴ еще оставить место для поклонов. Елизавета Федоровна и Лидочка твое письмо держат приколотым к стене, чтобы не забыть поскорее ответить. Ну, одним словом, все кланяются, кланяются, кланяются и глаголят: ‘Ах, прелесть эта Куриловская!!’

Я влюбился знаешь в кого? В твоего преемника Ивана Петровича Раковича¹⁵. Он у нас был в колонии и очаровал меня. В агентах он, конечно, слаб, но будет прекрасный воспитатель. Думаю перетащить его во II колонию. Он у нас уже играл в снежки, и ему хлопцы подбили глаз, играл, пел, гримировал, и Лидочка говорит, что Макаренко уже узнал, что можно выжать из этого человека.

Куриловская, серденько, пройди ж к Котельникову, расскажи ему про наши беды и чем можно — помоги.

Поцелуй руку глубокоуважаемой Евдокии Сергеевне, передай привет Михаилу Филипповичу.

А. Макаренко.

M. H. Котельникову

30 декабря 1922,
Полтава,
колония им. Горького

Многоуважаемый Михаил Николаевич!

У меня маленькое дело — только одна колония, и в ней… 80 хлопцев, но я и мои коллеги так много вложили сил [в это дело], и при таких невероятных условиях, что само собой подразумевается наше право кричать, когда со всех сторон нам грозит гибель и когда у нас уже не хватает сил отбиваться. Вы у нас были всего 2 дня и многого не могли видеть. Мы от Вас не прятали темных сторон и не старались показать товар лицом, но Вы один за 2 часа увидали то, чем я больше всего дорожу, — живое движение и живые скрепы в нашей колонии. Вы это и сами, наверное, чувствуете и не подумайте нечаянно, что я просто начал писать письмо с комплиментов. Может быть, Вы не знакомы со всем ужасом нашего провинциального головотяпства, особенно усилившегося с появлением нэпа, поэтому не можете представить, как мы способны дорожить такими гостями, как Вы.

Два года без всякого просвета мы по кирпичику, по травинке строили нашу колонию, каждый день мы продвигались вперед, и больше всего нам приходилось бороться главным образом с губнаробразом. Когда я буду стариком, я только с ужасом буду вспоминать это кошмарное учреждение. Через каждые 2 месяца в нем меняются заведующие, инспектора, инструктора, и каждый является с новыми формами варварства и невежества, часто в вопиющих размерах. Я уже не говорю о том, что ни один из них и не подумал обратить внимание на основной гвоздь нашей жизни — организационную работу, ни один из них не заметил каторжного труда воспитателей. Напротив, усилия губнаробраза всегда были направлены к тому, чтобы условия работы воспитателей сделать более тяжелыми. Так, например, исключительно по отношению к колонии применяется какой-то самодельный закон, по которому в зависимости от стажа уменьшается не только номер разряда, но и число ставок.

Впрочем, это нас еще не так сильно беспокоит. Гораздо важнее хозяйственная сторона дела, потому что поступательное движение нашего хозяйства является у нас главной формой воспитательного и образовательного процесса. В этом вопросе, если подойти к нему суммарно, мы только и можем видеть наше будущее. Что же получится? Мы имеем 80 десятин земли, но мы даже и заикаться не смеем о каком бы то ни было капитале, основном капитале, без которого невозможно никакое хозяйство. Каким может быть хозяйство на 80 десятинах, если нам не на что купить керосина для освещения десятка помещений, а в губнаробразе нам говорят: ‘Собак ловите да жир топите’. Да мы, собственно говоря, очень не далеки от такой формы самоокупаемости. Нам не дали ни одного пуда дров и прямо советуют красть их в лесу, а когда в том же лесу наши босые хлопцы нарубили 30 полусаженей и оставалось только заплатить за них какие-то гроши, нам отказали даже в этих грошах, и полусажени переходят в руки спекулянтов. А свой урожай мы самым благородным образом истратили на машины, да на расширение поля (в 2,5 раза), да на ремонт.

Этот самый ремонт, который Вы видели, несмотря на то что мы несем его только на своих плечах, приносит нам только одни огорчения, и я обязательно попаду на скамью подсудимых за ликвидацию какого-нибудь обломка стены. А тем временем так называемые хозяйственные органы даже без нашего ведома продают отремонтированные наши постройки на слом тем же самым крестьянам, которые в свое время эти постройки разрушали. Это самые яркие примеры той какофонии, которая у нас творится.

Все наши надежды были на Вас. Я только и воспрянул духом, когда Вы объявили нам о непосредственной связи с Наркомпросом. Я думал, что 1 — 2 года харьковской помощи позволят нам создать учреждение, которому не стыдно будет смотреть в глаза людям, а за себя мы не боялись, потому что, по совести скажем, редко удается подобрать такой состав, как у нас.

Сейчас мы принялись за организацию учебных занятий по совершенно новому методу, и у нас дела пошли хорошо, прямо крылья выросли, но… стало известным, что мы перешли на местные средства. Для меня это синоним гибели, нет смысла отдавать себя только для того, чтобы в заброшенной в лесу колонии несколько десятков оборвышей влачили жалкое существование, а иначе и быть не может. В губнаробразе не способны видеть дальше своего носа и еще не скоро будут способны. В лучшем случае там кое-что смыслят в ‘хатней педагогике’, но социальное воспитание даже в своей голой логике им недоступно, тем более недоступно понимание практического выражения. А колония за городом даже для демонстрации путешественникам неудобна.

Простите, Михаил Николаевич, за это сумбурное письмо. Оно не имеет никаких практических целей. Я прекрасно понимаю, что ничего поправить нельзя. Но, поверьте, мне было некому высказать свою горечь. Возможно, что и высказывать я не имею права, много сейчас гибнет намерений, но я смею думать, что нигде не размахнулись так широко и с такими буйными запасами энергии и с такими ничтожными средствами, как мы в своей колонии. Донкихотство? Может быть, и донкихотство, а может быть, и крушение серьезного и важного опыта. Не мне судить.

Вся эта трагедия не мешает мне принести Вам искреннюю благодарность за искреннее и серьезное отношение к нашей работе. Еще раз уверяю Вас, что это единственный случай в двухлетней истории колонии. Скоро мы, вероятно, начнем разбегаться. Побарахтаемся еще немного единственно для сохранения чести, и конец.

В самой колонии пока все благополучно, если бы на каждого хлопца прибавили пищу, чтобы он не ощущал бешеного аппетита, цель была бы достигнута вполне, но кому об этом скажешь? И кому это нужно, такая-то цель?

Желаю Вам от души всего хорошего, простите, что пишу так длинно, надеюсь, что этому письму Вы не придадите никакого официального значения.

Уважающий Вас А. Макаренко.

M. H. Котельникову

31 января 1923
Полтава
колония им. Горького

Многоуважаемый Михаил Николаевич!

‘Страшное’ спасибо Вам за целых 3 пакета¹, в особенности за Ваши письма. Если Вам тяжело работать в Харькове, то от души искренно желаю Вам найти такую огромную нравственную поддержку, какую мы имеем в Вас. Спасибо за привет хлопцам. Я не помню, где-то у Достоевского сказано приблизительно так: ‘Вы, проходя случайно, ласково поглядели на ребенка: вы сделали важное дело’. Так вот и Ваш привет — такое же важное дело. Я его объявил в приказе по колонии и по ошибке написал ‘главный инспектор’. Они пришли ко мне с поправкой: ‘Не главный, а областной’. Но наибольшее спасибо за то, что не оставили нас на съедение местному бюджету. Я теперь по-прежнему полон сил и надежды, и хочется работать n плюс 1 час в сутки.

В колонии все благополучно. Воспитатели и ребята увлекаются учебными занятиями. Первые уже немного пищат: трудно, говорят, не хватает времени и белье постирать (Не правда ли, тоже организационная проблема?), но физиономии у них веселые. Хлопцы же, по обыкновению, ни от какой работы не устают. Сегодня у нас разрабатывали тему ‘Письмо и книга’. Написали Вам ходатайство способом картинного письма. Сейчас они, узнав, что я пишу Вам, стоят над душой и пристают, чтобы я ничего не писал Вам о содержании ходатайства, пусть, говорят, без объяснений идет. Я их убеждаю, что Михаил Николаевич не дикарь и не привык к чтению картинных писем, но мои аргументы мало помогают. Вы это ходатайство получите одновременно с этим письмом, но, разумеется, не придавайте ему серьезного значения: посмотрите как на сыновнюю шутку, ничего такого ужасного нет.

Ежемесячные отчеты я посылаю Вам через Губсоцвос. Может быть, Ваше напоминание касается того большого отчета, который я послал еще в октябре и который, вероятно, затерялся? Я в самые ближайшие дни посылаю Вам дубликат.

Хочу с Вами поделиться одним большим сомнением. Был я у Вас на педагогическом заседании и поражался множеству страшных терминов, употребленных одним из говоривших врачей к вопросу о программе характеристики. Все-таки дело идет о том, чтобы нашего воспитанника разложить на множество составных частей, все эти части назвать и занумеровать, построить их в определенную систему и … не знать, что делать дальше. Все новейшие труды точно так же идут по этому направлению. Но я до сих пор не смог заставить себя поддаться их обаянию. Иногда я падаю духом и глубоко презираю себя за подобную научную невосприимчивость, иногда же, напротив, протестую всеми фибрами души.

Мне и кажется, мы еще очень далеки от права раскладывать человека и тем более делать отсюда какие бы то ни было практические выводы. Напротив, мы должны… научиться так организовать воспитание, чтобы наши достижения характеризовались совершенствованием системы данной личности в целом. Это вовсе не значит, что работа над теорией анализа личности должна быть отвергнута. Пусть [эта работа] составляет предмет любой науки, но педагогам пока что нужно главное внимание направить на создание синтетической педагогики. Если это и ересь, то ересь для меня оправданная всем моим колонистским опытом.

К сожалению, я эти свои сомнения, постепенно приближающиеся к форме положительной уверенности, не в состоянии изложить более подробно за недостатком времени, но должен признаться, что в организации колонии я уже сознательно поставил их во главу угла. Все это не спасает меня от мурашек, которые начинают бегать по телу, как только я принимаюсь за страницы какой-нибудь ученой классификации. Я бы предложил свою — классификацию социального опыта и мотивацию поступка², но эти самые мурашки держат меня на привязи: я все боюсь, что я чересчур неуч.

В течение февраля месяца я напишу и отправлю Вам педагогический отчет, в котором, разумеется, из официального гонора буду выражаться в категорическом смысле.

Вы меня не ругайте особенно. Категоричностью я только прикрою большие сомнения. Может быть, Вам в моем отчете кое-что из моих категорических сомнений пригодится.

Большое спасибо Вам за участие в нашем горе.

История эта настолько сложна и настолько подла, что из Харькова искать виновных невозможно … Здесь я сначала пробовал просить и протестовать, но это все обратилось в волокиту, а между тем крестьяне одну постройку начали разбирать³. Тогда я решился на отчаянное средство: с двумя отрядами хлопцев я вступил в кулачный бой с крестьянами. Битва не сопровождалась потерями, ограничились синяками и шишками, но победа осталась на нашей стороне, а самое главное, мы произвели шум: дело дошло до губисполкома. Сейчас, кажется, пахнет скамьей подсудимых, но не для нас⁴. Впрочем, ручаться не следует. Если в Полтаве ничего не сделают, обратимся к Вам за помощью, а пока мы в состоянии отбиваться сами, Вас затруднять кляузами нельзя.

Так или иначе, мы оживаем исключительно благодаря Вам. Смотрим вперед весело. Настроение в колонии восхитительное, почти трогательное. Смущает нас только лето. Капитала у нас по-прежнему нет. Клячи дохлые, дети босые.

К сожалению, не урегулировано распределение кредитов. За декабрь для колонии переведено 12 миллиардов на жалованье и 1/2 миллиарда на прочие расходы. Между тем на жалованье нам нужно было только 6 [миллиардов]. Разумеется, остаток пошел на жалованье в другие учреждения, так как нельзя переводить из в … Я хлопочу все-таки, чтобы мне дали из местных средств на покупку лошадей и сапог, но надежды мало. Я не знаю, как быть.

По январским ставкам нам нужно на жалованье миллиардов 12, а нам перевели, наверное, больше, а на прочие расходы мало. Как бы все-таки хорошо было бы иметь собственные кредиты. Уверен, что мы доживем до этого. А то теперь половина энергии тратится на кредитную борьбу и получение по ассигновкам. Все это страшно неэкономно.

Будьте здоровы. Мы все были страшно рады, если бы Вы к нам собрались. На недельку, другую. Передаю Вам привет всей колонии от мала до велика.

Уважающий Вас А. Макаренко.

А. П. Сугак

24 марта 1923
колония им. М. Горького

Дорогая Антонина Павловна!

Спешу написать Вам под свежим впечатлением только что полученного письма Вашего от 13 марта. Вы совершенно правы, не буду брехать: подробности в письме — было очередное ‘колпаченье’, как Вы неделикатно выражаетесь. Уверяю Вас, не нарочно!

Вы помните, как я работал в Крюкове? Вы, может быть, даже имеете представление о моем труде прошлым летом. Так вот: гораздо тяжелее и гораздо труднее. Сейчас я дошел уже до того, что сплю через ночь вот уже около полутора месяцев и даже отвык спать. Этим обстоятельством объясните и неприличный способ сообщения — на машинке. Просто гоняюсь за скоростью. Я даже для себя неожиданно приучился делать 3—4 дела сразу.

Приглашение от месткома получил несколько дней назад, а 21-го приезжал ко мне Кононенко и также предъявил какой-то мандат на право изъятия меня из колонии¹. От Кононенко же я узнал о болезни Виктора. Это очень прекрасно, что он выбрался из каких-то паршивых почек, а то я уже серьезно собрался грустить, что наше поколение начинает дохнуть.

Местком, разумеется, меня трогает, несмотря на некоторую неуклюжесть своих желаний и представлений. Так же трогает и Кононенко, и уж, само собой, трогаете Вы, любезная Антонина Павловна. Ваше письмо — это песнь торжествующей любви, а вовсе не письмо: торжествующей именно потому, что вот, дескать, Макаренко погибает исключительно потому, что заехал в какую-то колонию, бросил счастливый Крюков и т. д и т. д.

Такой же приблизительно тон и у месткома, и у Кононенко. Последний, впрочем, побывав в колонии, несколько сбавил спеси. Ты, пожалуйста, не подумай, что я ругаюсь. Ничего подобного и лаже наоборот.

Меня очень трогает такая настойчиво высокая оценка моей особы, которую проявляют крюковчане. Я очень и очень рад и тому, что для меня представляется возможность возвратиться в Крюков и помочь маме. Наконец, и в самом деле, до каких же мне пор сидеть в колонии и пропадать, как вы все там думаете. Нужно жить и прочее.

Но вся беда в том, что вопрос не решается для меня одним желанием. Я теперь человек крепкий, такой крепкий, каким Вы меня никак не представляете. Таким меня сделала колония. Вы как раз, сударыня, патетически восклицаете: ‘Что вам дала колония?’ Столько дала, Антонина Павловна, что Вам и не приснится никогда. Я сделался другим человеком, я приобрел прямую линию, железную волю, настойчивость, смелость и, наконец, уверенность в себе. Теперь я уже не способен собирать совет и спрашивать, допустим, Пугача, что мне делать, так как я прекрасно знаю, что я должен делать, и, как думает об этом Пугач, мне просто не интересно.

Трехлетний колонийский опыт — это вся моя будущая работа. Что бы я ни сделал потом, начало все-таки нужно будет искать в колонии. И даже не только в том смысле, что я здесь чему-то научился, что-то пережил, но еще и потому, что здесь я сам над собой произвел огромный и важный опыт. Но, пожалуй, бросим об этом: Вы можете сказать, что все это пустяки, все это в прошлом, что теперь все-таки колония мне ни черта не дает и поэтому нужно все-таки ехать в Крюков.

Ваше основное представление, что здесь что-то пропадает, — большая ошибка. Я считаю, что в колонии мы живем разумнее и веселее, чем очень многие в городе, а особенно в таком, как Крюков. Наконец, мы живем гораздо свободнее и независимее. Но Даже и не в этом дело. Самое главное — мы можем здесь так работать, что работа доставляет нам удовлетворение.

И не думайте, что моя энергия здесь пропадает даром. Ничего подобного. Здесь мы производим опыт, который будет иметь большое значение не только для колонии малолетних преступников. На нашу организацию уже обратили внимание. Во всяком случае, наша колония сделана главной на Украине, на 120 детей, мы непосредственно зависим от Наркомпроса. Образовательная работа колонии уже обсуждается в печати, и мне дано право приглашать сколько угодно учителей для практики с тем, чтобы потом рассылать их по губернии. Я уже получил право приглашать учителей по своему усмотрению, даже без педагогического образования. Я уверен, что еще через год наша работа получит еще большее значение и только потому, что здесь что-то напряженно творится. А Вы так говорите о колонии, как будто здесь действительно какое-то прозябание.

Вы говорите, что не нужно расточать сокровища на колонию, а нужно расточать на Крюков. Голубчик, Крюков не лучше колонии, и, пожалуй, расточать и на него никаких сокровищ тоже не нужно. Все дело не в Крюкове и не в колонии, а в самом деле, в организации нового просветительного опыта. Между прочим, в Германии как раз впереди всех идут так называемые лесные школы, тоже заброшенные и тоже лишенные внешних признаков просвещенного общества.

Давайте только и будем говорить в этой плоскости. Если Крюков даст мне лучшие условия для такой работы, я немедленно в Крюков перейду. Вопрос решается, как видите, просто. Я, со своей стороны, ручаюсь, что в таком случае через 2—3 года в Крюков будут ездить учиться. Так я ответил и месткому, и ответил, пожалуй, в чересчур резкой форме. Я потребовал, чтобы мне было предоставлено право смещения и приглашения учителей, право свободного метода и программы, право дисциплины и, наконец, на первое время не менее 45 миллиардов хозяйственных кредитов и возвращение оркестра. Ваш местком, конечно, придет в ужас, и мне это понятно. Но я знаю и другое, что это все пустяки. Вы прекрасно знаете, что и без всяких гарантий я сумел бы заставить плясать под мою дудку не только местком, но и Харьков.

Я просто не хочу тратить энергию на работу замазывания, заклеивания и какой-то поправки, на это в колонии я достаточно истратил сил. Я хочу начать работу ‘на чистом поле’, не слушать шипения разных Найд и Карапишей. Я глубоко уверен, что местком на мои условия не пойдет, так как я требую гарантий со стороны дорожного отдела² в письменной форме. А дорожный отдел никогда не согласится на свободу метода и программ и в особенности на невмешательство в течение 3 лет разных инструкторов и инспекторов. Не согласится и на то, чтобы в школе не было никаких привилегированных групп, а это, как известно, в России невозможно со времени Рюрика с братьями. Я на месте дорожного отдела тоже не согласился бы.

Вот, я Вам все объяснил. А теперь можно и помечтать. Да, хорошо бы было переехать в Крюков. Я там бы мог заработать ‘с места в карьер’, и мне даже такие картины рисуются, что похоже почти на сказку, если бы не ваша крюковская жалкая, ободранная обстановка. Но то, что мне кажется таким прекрасным, очень мало кому понравилось бы в Крюкове. Полетели бы с места в карьер очень многие из школы. Даже те, которые мнят себя настоящими педагогами. Представьте себе, в прошлом году я был настроен гораздо более примирительно, теперь я просто не представляю, как можно работать с Найдой и Мальцевой. Теперь это выше моего понимания.

Что касается метода, то убейте меня, а [я] уже не могу заниматься задаванием и спрашиванием урока, зачетами и клубными занятиями, не могу хладнокровно видеть задачника и вообще учебника. Это меня больше всего смущает: в колонии я что хочу, то и делаю. Моим воспитанникам не нужно держать никаких дурацких экзаменов ни в техникум, ни на какие курсы, там еще до сих пор ведь спрашивают, а школы по ним равняются. Извольте приспособиться к этому направляющему институту. Ваш ученик может быть и образован, и развит, и воспитан, но какой-нибудь человечек в футляре настойчиво пристанет к нему с вопросом: почему сие важно в-третьих? Значит, беря на себя школу, нужно брать и борьбу с человечками футлярными.

Все-таки я продолжаю мечтать: самое трудное, что меня смущает, — это как уехать из колонии. Когда я уезжал в Москву, была сплошная истерика, несмотря на то что все были уверены, что я еду на самое короткое время. А в Москве меня бомбардировали письмами с требованием немедленного возвращения и посылали ко мне жалобы на разных провинившихся. А теперь для всех это будет такое кровное оскорбление, что меня побьют камнями и будут провожать кирпичами. Ехать в Крюков служить — значит сознательно разрушить колонию и разогнать всех воспитанников в разные стороны, в прежнюю пустыню бродяжничества, воровства и грабежа. Ну как, помогите, Антонина Павловна, решить этот вопрос, у Вас ведь дамское любвеобильное сердце. Уже сейчас колонисты со страхом смотрят на каждое письмо, получаемое мною с почты, потому что прекрасно поняли все коварство миссии Кононенко, которого они доверчиво приняли как гостя.

Все-таки, хотя я и уверен, что и местком, и учкультран, или как там его, только выругаются в ответ на мои условия, Вы напишите мне об их настроениях — интересно.

С мамой вопрос гораздо хуже. Как ей не нравится колония, все-таки, вероятно, придется ей переехать ко мне. Я, конечно, постараюсь устроить ее жизнь гораздо уютнее, чем в Крюкове, но, разумеется, не могу создать для нее крюковского общества.

Не кивайте так презрительно на посевную кампанию. Это настоящая поэзия, которой Вы в Вашем Крюкове и не нюхаете. Какой воздух, какая работа, какие работники, песни, лошади! У нас есть сейчас агроном, свои семена, свои машины, свой план, и нас все слушаются в Полтаве. Мы до того рассобачились, что завели суд, с кем бы Вы думали? С самим Госконтролем! И думаем выиграть. Все это так весело, что Вы себе и представить не можете.

Нажимайте на Ваш местком, и в Крюкове через год будете ходить за плугом и за собственными школьными лошадьми. Только мы там заведем не поле, а огород и хорошее животноводство. Мастерские же откроем прямо в классах, раз лучшего места нет. Нажимайте, Антонина Павловна, но приготовьтесь к тому, что у Вас будут все новые коллеги и Вам самой придется очень многому поучиться, и очень долго. Вас не смущает старость? Выпишем Маргер. А все-таки Крюков не колония. Если бы не жалко было маминой старости, я никогда бы колонии не бросил для Крюкова.

У нас в общем все прилично. Поповиченки³ работают сносно, но каждый год, извините за выражение, рожают. Просто безобразие: в прошлом году мадам не работала 5 месяцев и в этом году собирается, при этом имеет такое выражение лица, как будто именно я должен в особенности преклоняться перед их героическим подвигом: подумайте, каждый год рожать!

Никогда не написал бы такого длинного письма, если бы не машинка. Так что вы должны тем более меня простить за американизацию переписки.

Кланяйтесь маме и передайте, что все будет зависеть от того, насколько руководители просвещения окажутся не идиотами и не побоятся передать одну школу в руки свободной инициативы. Но когда у нас в России уважалась инициатива? А пока не будет простора инициативы, никогда не будет новой школы. Это истина. Если Крюков мне не удастся, а это можно предсказать наверняка, мама должна переехать ко мне. Сначала ей покажется здесь не по себе, но, когда привыкнет, сама будет рада, что переехала. Мы с нею займем совершенно отдельную квартиру, достанем прислугу и будем жить припеваючи.

На пасху я почти наверняка буду в Крюкове, приблизительно на 4 — 5-й день. Помешать могут только очень экстренные дела.

Кланяйтесь Виктору и ребятам и скажите, что я и в самом деле рад, что на земном шаре еще живет такой человек: Виктор Сугак.

Будьте здоровы. Пишите. Интересно все-таки, как окончится моя кандидатура, хотя это еще не скоро выяснится.

Ваш Антон Макаренко.

Л. Н. Никифоровой

15 августа 1923

Лидия Николаевна!

Я принужден после долгого размышления обратиться к Вам с этим письмом, так как не хочу подвергать Вас и себя всем случайностям беседы, которая никогда у нас не может удасться по многим причинам.

Главный момент, вокруг которого приходится все время вертеться моей работе и моим нервам, — это организация Вами или при ближайшем Вашем участии некоторой, простите за выражение, ‘конспиративной квартиры’. Не подумайте, бога ради, что я здесь имею в виду в самом деле Вашу личную квартиру. Это только описательное выражение. Факт заключается в том, что лица из среды воспитателей, наименее полезные как работники, больше того, просто явные лодыри, люди, вредные для нашего дела, сгруппировались сейчас вместе с Вами.

По совести говоря, я не могу иначе отнестись к поведению Головнина¹, как только с отвращением. Я могу перенести вид какого угодно сопротивления, но не переношу, когда это сопротивление идет со стороны полной никчемщины, чего-то такого, что не может быть представлено как сила даже в самой малой степени. Головнина я полтора года только терпел, снисходя к его нужде. Он не имел в себе достаточно гордости, чтобы заметить это и работать. Человек этот настолько органически ленив и бесполезен, что даже не дает себе труда заболеть самолюбием. К тому же у него есть благородный выход объявить, что он натура художественная, что колонистская работа не по его великой душе, что он вообще приспособлен к чему-то совершенно превыспреннему и только в такой превыспренней области он будет работать. Это не мешало ему, впрочем, получать жалованье и занимать место, на котором мог бы сидеть более полезный и менее превыспренний работник. Поверьте, что на всяком месте Головнин будет таков, потому что он прежде всего лентяй.

Его отношение к работе было всегда безобразным, но в последнее время оно стало еще и нечестным. Такая же художественная натура Снарский². Я очень не хочу вмешиваться в жизнь художественных натур. Пусть себе живут как хотят, услаждают слух стихами и прозой кого хотят, но там, где совершается самоотверженная, опасная и горячая работа, — им не место. В последнее время они по утрам уже дышат перегаром, они наполнили колонию смрадом… пикантных разговоров, но работа их жалкая, смешная и даже у хлопцев ничего, кроме презрения, не вызывает. И какая удивительная игра природы: именно они — эти паразиты, люди, не способные отдаваться делу, не способные пережить заботу, серьезную ответственную заботу о детях, которых они не способны любить, которые для них далеки, именно они за моими плечами усиленно разговаривают… О чем же?

О том, что воспитание в колонии поставлено неправильно, дальше больше, что ‘нужно найти выход из создавшегося тупика’. Ничего наглее и тупее нельзя себе представить.

В то время, когда наш опыт, основанный на потрясающей трате нервов и мозга, конечно, не их, наконец, делается предметом внимания всей страны³, когда наша работа вступает на путь серьезного научного обоснования, поскольку она заслужила это, — группа лентяев вдруг ничего другого не находит, кроме тупика, т. е. чего-то такого катастрофического, безвыходного. А между тем я не могу найти выражения, чтобы сказать, сколько вреда принесено моей работе такими, как Головнин и Снарский.

…Вы — с ними. Я признаю, что три года я был слеп, когда наперекор стихиям считал Вас полезным и преданным работником. Вы никогда им не были. В лучшем случае Вы позировали, думали только о себе и только о себе разговаривали. Только о себе, и больше ни о чем. А сейчас Вы и в работе, и идейно с ними. Вы не стесняетесь злобно и настойчиво при совершенно посторонних людях и без посторонних людей кричать тогда, что воспитание ‘поставлено не так, как нужно’. Вы настойчиво и презрительно заявляете, что бросите колонию, что пойдете к Довгалеву. Вы всем своим существом презираете колонию и на каждом шагу это говорите. В то же время Вы без конца судачите, судачите, судачите и так увлеклись этим делом, что даже спешите поскорее окончить дежурство. В последнее время Вы только служите, кое-как, ‘абы день до вечера’, как, очевидно, и полагается всем художественным натурам. А работа Ваша?

Я ее теперь вспоминаю на протяжении трех лет, всю Вашу работу. Вспоминаю и ничего доброго не скажу, потому что о добром нужно судить по результатам. Вы никогда не хотели чему-нибудь учиться, и Вы всегда были ленивы. На вечерних дежурствах Вы просто спали на какой-нибудь кровати, на дежурствах главных кричали, ссорились и вносили обязательно какую-то своеобразную форму вульгарности⁴. Простите, что я так откровенно все это пишу. Серьезность положения вынуждает меня к этому. Я принужден, наконец, открыто признать, что в образовательной работе Вы показали себя неожиданно страшно слабой.

Из деликатности я не хотел Вам это говорить, да и нужды не было, потому что всякий разговор Вы обязательно сводите на личности и вообще вы органически не способны отделить личные отношения от деловых. Даже на заседаниях совета Вы всегда позволяли себе делать некрасивые личные выпады по чисто деловым вопросам. В последнее время Вы поражаете меня целым букетом какой-то лжи и хитрости, намеков и клеветы на других. В то же время Вы всякую мою ‘придирчивость’ к Вам объясняете тоже какими-то хитросплетенными личными причинами. И даже мое отношение к другим работникам Вы встречаете смешком какого-то не вполне чистого подозрения.

Всю эту атмосферу личных фокусов Вы на каждом шагу вносите в дело и даже по отношению к воспитанникам. Ваши последние столкновения с ними имеют совершенно личный характер. Шершнев взял Вашу ложку, Стебловский заподозрил Вас в намерении- рвать яблоки. Вы не понимаете, что все эти случаи свидетельствуют о неуважении воспитанников к Вам…

В последний год Вы принесли много вреда колонии муссированием ненужных разговоров, ненужных столкновений, поддерживанием какого-то вздорного, совершенно бабского колорита в отношениях.

Если к этому всему присоединяются, так сказать, еще и идейные расхождения между нами и Вами, то ясно, что лучше брать быка за рога. Кому-нибудь нужно уступить. К сожалению, Вы не объявили Вашего положительного идеала в воспитании. Если судить по работе Вашей и, допустим, Го-ловнина, то совершенно для меня ясно, что этот идеал далек от моего. Нам помириться нельзя. Вы уступить тоже не способны.

Я считаю, что по Вашим силам было бы только одно: принять мою систему, искренне и настойчиво учиться, помогать всеми Вашими молодыми силами идти вперед. Вы этого никогда не могли сделать. Пока Вы жили здесь, Вы делали вид, что колония для Вас что-то представляет. Как только Вам надоело переносить тяжесть, для Вас непосильную, Вы перебрались во вторую колонию и там ‘расплясались в русский пост’, создали неприличную и смешную оппозицию не [общему] мнению, даже не мне, а всему делу, всякой работе, сгруппировали вокруг себя ‘дачников’ и неудачников, наполнили колонию чадом вашего кружкового, злобного и пустого времяпровождения.

Все это можно допустить где угодно, но в колонии этого никогда не будет. Здесь не только служат, здесь нужно жить так, чтобы Ваша жизнь не делалась анекдотом.

То, что это сделали Вы, старая колонистка, я ни объяснить, ни простить не могу. Я это старался сделать. К сожалению, Вы далеко зашли в Вашем бравировании. Я поэтому самым серьезным образом обращаюсь к Вам с просьбой оставить колонию. Ваша идейная убежденность о том, как нужно работать, Ваши постоянные угрозы с презрительным выражением губ воспользоваться приглашением Довганова позволяют мне надеяться, что и для Вас Ваш уход будет наиболее приятным выходом. Во всяком случае это будет последовательно и, если хотите, честно. Я удивляюсь, как Вы сами раньше до этого не додумались. Было бы все-таки проще и естественнее вовремя бросить колонию, чем на каждом шагу выражать презрение ко мне, к Ивану⁵ (то, что мы скверные люди, вопрос, к делу не относящийся), к колонии, к нашей работе, к нашей системе и кончить организацией враждебного кружка лодырей.

Я бы это еще мог перенести в 1921 году, но сейчас, когда я убиваю последние силы на колонию и когда зима стоит передо мной с большими и интересными планами, требующими самоотверженной, четкой, открытой и дисциплинированной работы, — я не способен [и не могу] уделить [внимание] для возни с Вашим бравированием. Поэтому еще раз прошу считать мое послание о Вашем уходе окончательно выраженным.

Буду очень Вам благодарен, если Вы откажетесь от всяких оправданий, переписки и переговоров и сделаете честно то, что давно должны сделать. Мне было трудно принять это решение, и последним моим колебанием было намерение перевести Вас в первую колонию.

Желаю Вам всего хорошего. Будьте всегда уверены, что невозможность для нас вместе работать нисколько не исключает моего уважения к Вам и признания за Вами многих достоинств, вполне определяющих мое отношение к Вам как к человеку.

А. С. Макаренко.

P. S. Еще раз прошу Вас не пытаться что-либо изменить в моем решении.

Разумеется, Вы можете оставить колонию без всякой потери. Это меня совершенно не беспокоит. В городе Вас пригласят как хорошего работника. Я же со своей стороны не помешаю Вам не спеша произвести выбор новой работы.

А. М.

О. П. Ракович

29 декабря 1923

Мое неласковое солнышко!

Я уже во второй колонии. Сижу и серьезно мечтаю: вот именно здесь я понял, до чего я одинок, понял также и то, что по свойствам своей натуры и не могу быть не одиноким.

Ну хорошо. Спрашивается: как можно быть одиноким, когда есть Солнышко? Правда, трудно? Нет, еще легче, Солнышко.

Я чувствую сейчас в себе огромные силы, но и уже хорошо знаю, что эти силы слишком глубоко во мне скрыты. Вы не можете их увидеть. Это силы мысли и философского синтеза. Если Вы их увидите, Вы отравитесь ими навсегда. Вам не нужно их показывать. А то, что Вам нужно и что Вам поэтому нравится, того у меня нет: ни беззаботного смеха, ни остроумия без претензий, ни ясной силы жизни: живи, пока живется.

Ну хорошо…

И только когда мне Семен подал Вашу крошечную секретку¹, я сразу освободился от всех забот и печек.

Какое прекрасное умение с простой улыбкой срывать каемку Вашей секретки, а в то же время где-то глубоко, в самом центре мозга прятать трепещущее ожидание чего-то особенного, блестящего, не такого, как все. И в это же время с холодной уверенностью делового человека знать наверняка, что все дело в талонах. Только два талона. На свет и на воду.

Упрек милый: ‘Хотя Вы и сказали, что не забудете…’

Я, собственно говоря, не забыл. Вы не получили талонов по другим причинам. Но вовсе не нужно оправдываться. Пусть.

‘Будьте добры, пришлите’ и т. д. Хорошо, хорошо.

‘Всего хорошего!’

Сразу светло на душе. Вот взмахнуть крыльями и летать.

И сразу прежнее, мое уставшее до чертиков отчаяние. ‘Блаженство ты и безнадежность’.

Что спрятано в этих двух словах: ‘Всего хорошего!’

Все, что Вам угодно, Антон Семенович, и все, что Вам неугодно. Пожалуйста:

1. Большая, стыдливая, радостная любовь.

2. Веселое, играющее молодое уважение к хорошему дяде.

3. Задорное, смеющееся здоровье молодости, которой некогда думать, что там поймут и почувствуют.

4. Искрящаяся, вредная юношеская насмешка. ‘Вам это нравится — мне это ничего не стоит. Пожалуйста, корчитесь’.

5. Просто ничего. Так вот ничего, как на пустой тарелке.

И то, и то, все можно допустить, любой из пяти номеров. Так же трудно найти истину в этих двух словах, как найти значение в Вашей улыбке. Корчитесь дальше, А. С. К сожалению, Ваши потуги скрыть эти судороги, придать всему приличный вид делают Вас ужасно смешным.

И не к чему.

Ну хорошо. Сегодня Вы идете в оперетку. А я пойду в первую колонию. Нужно же куда-нибудь идти. С какой-нибудь целью. Не просто же ходить или бегать по двору второй колонии. Впрочем, вероятно, и то и другое одинаково разумно.

В первую колонию уже потому больше смысла идти, что, может быть, Вы пришлете специально для меня секретку, в которой будет написано: ‘Всего хорошего’. В этом нет ничего невозможного. У Вас много секреток и много всего хорошего.

Ах, не хочется с Вами расставаться.

Ваш А. М.

P. S. С Пархомовичем² помирились.

Ваш А.

О. П. Ракович

23 сентября 1924

…Сейчас я или пришел в себя, или окончательно обалдел.

…Я не могу отказаться от Вас. Пожалуйста, не пугайтесь. Я самым идеальным образом уважаю Вашу свободу. Как бы Вы ни поступили, Вы всегда будете прекрасны и всегда правы. Я искренне буду преклоняться перед любым Вашим решением. Я готов быть Вашим шафером и держать венец над Вашей головкой.

Я представляю себе: как трудно Вам понять, что у меня в душе. Я, без всякого сомнения, какой-то урод. Это совершенно серьезно. Почему я сейчас не только не ощущаю своего унижения, но напротив? Я выше всех, недосягаемо выше. Вы можете позавидовать моей гордости.

Когда утром я встретился с Вами, для самого неожиданно захватила меня волна радости. Радости от того, что у нас разрыв, от того, что Вы спокойны, от того, что я в одиночестве могу любить и нет до этого никому никакого дела, от того, что я могу отделить от себя мои страдания и рассматривать их как нечто постороннее, как в микроскоп. Раньше я мог это делать только с зубной болью.

Вы мне вручили пакет с моими письмами…

Все дело, видите ли, в чем: никто не имеет права отнять Вас у меня. Даже Вы. Абсолютно никакого права. Вы — это прежде всего образ в моей душе, а потом уже Вы. А любить Вас, поклоняться Вам, всегда видеть Вас перед собою — моя воля. Я так хочу, и я так решил…

Но кто запретит мне преклоняться к Вашим ногам, к ногам Вашей чистоты и прелести, кто запретит мне убрать мое длительное самоубийство, наполненное презрением и любовью к людям, — цветами. Никто. Вы понимаете? Никто…

Ну что Вы мне можете сделать? Отнять у меня Солнышко Вы все равно не способны. А добровольно я его не отдам — потому что… Впрочем, пожалуй, это мое личное дело — почему…

Знаете что? Не можете ли Вы так устроить, чтобы на меня не сердиться? Мне, собственно говоря, это важно потому, что я ужасно люблю, как Вы улыбаетесь.

Я даю клятву только писать Вам обо всем этом. Почему? Потому что я уверен, что вот сейчас, в 2 часа ночи, Вы меня как-нибудь хорошо вспоминаете. А при встрече Вы на меня всегда злитесь. А сейчас Вы, может быть, даже плачете. Вы тем и хороши, что Вас никакой черт не разберет. Не может быть, чтобы Вы не плакали по случаю нашего разрыва. Это ж все-таки не пустяк.

А. М.

О. П. Ракович

13 января 1925

Лили! Кристалл души моей!

Свободный почему-то вечер. Хочется в тишине думать о чем-нибудь красивом, о чем-нибудь настоящем. Людишки надоели.

Думаю.

На свете есть только настоящие вещи: красота и сила. Все остальное — шарлатанство. Я думаю о красоте. Красота бывает разная. Бывает красота носа или ноги. Это, конечно, хорошо. А то еще бывает красота доверчивого осторожного взгляда краешком глаза. Улыбающегося глаза. А то еще бывает красота покрасневшей от смущения радости.

Красота бывает разная!

Вот и я думал о красоте.

Бывает еще и красота глупого письма без ответа. Вы думаете это не красота? Вы ничего не понимаете, сударыня, вообще ничего не понимаете. Это такая ‘сильная’ красота, что подходить к ней ближе могут не все и не часто.

Спасибо, что выслушали мою болтовню в тихий вечер. Почему-то так захотелось поговорить именно с Вами. Большею частью я разговариваю с лампой, горящей на столе. Это тоже занятие… спокойное. Вероятно потому, что я привык к покою. У меня, знаете, масса всяких привычек.

Ваш А. Макаренко.

Колонистам-рабфаковцам

30 мая 1925
Харьков,
Подольский пер., 2
ДПС, комната 4—5
Павлу Архангельскому

Хлопцы!

Спасибо за письмо, написанное Павлушей. Если у вас все хорошо, то хорошо. У нас средне, но жить можно. Вас ожидаем не позднее 20-го. Нужно, чтобы вы поспешили на ‘Первый сноп’. В этом году наверное будем жать раньше.

Кроме того, вот такое дело: 25 сентября мы празднуем 5-летие колонии, к нему уже готовимся. Думаем издать книжку, которая будет называться: ‘Приключения горьковцев на Коломаке за пять лет’.

На первой странице будет выставлен девиз: ‘Долой педагогику!’ Будут в сборнике и серьезные статьи, как: ‘История колонии’, или ‘Наша дисциплина’, но больше будет более-менее вольных заметок: ‘Рабфаковцы’, ‘Малыш’, ‘Как Матвей ездил в рабфак’, ‘Арбузы’ и т. п.

На вас всех мы очень надеемся как на авторов. Выбирайте себе темы более-менее интересные и пишите скорее. Писать можно, о чем хотите. Нужно только, чтобы было остроумно, интересно и чтобы из вашей зарисрвки можно было узнать жизнь колонии.

6-го или 7-го я буду в Харькове и потребую от каждого из вас рукопись. Кто не даст, пожалеет.

Найдите где-нибудь Оксану и потребуйте от нее такой же работы, иначе, как покажется в колонии, я ‘з неі бубну той…’.

Вот вам задача.

Что у нас нового? Все обычно. Урожай ждем средний, подвели нас весенние морозы. Скоро приступаем к сенокосу.

Ставим ‘Отасу’ и ‘Старый мир’, на пятое готовим ‘Лес’ [А. Н.] Островского. Появилась у нас новая артистка, да такая, что Семен влюбится, как только поезд приблизится к Кочубеевке.

Если увидите Быковца¹, спросите, почему не едет.

Ну, бывайте.

Ваш А. Макаренко.

Полтава, Трибы,

колония им. М. Горького

В. И. Поповиченко

22 марта 1926

Дорогой Василий Иванович!

Простите, что так долго не писал Вам. Это случилось не только потому, что я свинья, но и по другим причинам. Как-то все со дня на день откладывалось дело с Запорожьем¹, и хотелось Вам написать что-нибудь определенное. В Запорожье ездил Коваль², просидел только даром неделю и возвратился с неопределенным результатом. Дело дошло до Совнаркома, и последний, наконец, нам отказал³. Бороться еще можно было бы, тем более что помощь предлагал нам и Горький, но уже пропала охота… Если бы даже мы его [Запорожье] получили, едва ли справились бы с денежными затруднениями. Достать денег сейчас очень трудно. Как раз в этот момент начал трещать наш госбюджет. У нас страшно сократили ставки и штаты, мне, например, назначено жалованье 58 рублей, воспитателям по 48 рублей. Ясно, что с такой сметой ехать в Запорожье было рискованно.

Вот почему я вопрос о Запорожье перечеркнул, а поставил новый: о передаче нам Куряжа, в котором Вы, кажется, бывали. Вчера я возвратился из Харькова с подписанным договором о передаче Куряжской колонии⁴. По договору с 20 апреля мы должны уже быть на месте. Переводимся со всем имуществом. В Куряже в нашем распоряжении остается 150 хлопцев. Имущество все переходит к нам. Персонал куряжский весь распускается до одного человека. Для 150 хлопцев Окрпомдет дает полное содержание и штаты, которые мне предоставляется использовать как путем приглашения дополнительных сотрудников, так и путем оплаты дополнительной нагрузки основных работников. Я думаю, что всего для 150 + 120 воспитанников потребуется персонал воспитателей не более 18. Отсюда, кажется, едем не все. Чаплян с жинкой и Шило⁵ с жинкой, возможно, задержатся в Полтаве из-за стариков. Таким образом, мне нужно пригласить около 8 воспитателей.

Куряжская колония сейчас в ужасном состоянии. Нет и следа тех богатств, которые там были летом. Нет ни простынь, ни одеял, ни белья. Завкол и завхоз сидят в тюрьме.

Плохо очень в Куряже с квартирами. Около десятка флигелей наполнены множеством жильцов, которые еле помещаются в многочисленных кельях, пропитанных запахом борща и ладана. Кельи крохотные, перепутанные разными коридорчиками и каморками. Жить в них сейчас очень плохо.

Я все же согласился взять Куряж, потому что другого выхода нет. Выигрываем мы близость к Харькову. Но я выговорил 20.000 на ремонт. Это очень много. За эти деньги я почищу спальни и клуб (3—4 тысячи), построю свинарник (8 тысяч) и произведу генеральный ремонт всех квартир, т. е. повыкидаю все переборки и перепланирую все дома наново, покрашу, переброшу печки. Жить же пока придется в здании школы, которое, кстати сказать, отремонтировано.

Все это я описываю для того, чтобы Вы знали, куда я Вас приглашаю. Хочется верить, что Вы с Надеждой Тимофеевной возвратитесь к нам. …Со стороны персонала нашего Вы, безусловно, встретите симпатию к себе, как к прекрасным работникам и интеллигентным людям . И сейчас мы Вас часто вспоминаем.

Думаю, что согласиться Вам следует. В Куряже соединяются удобства большого города и дачной местности. От станции Рыжов 1 ¹/₂ версты, от станции Куряж — 1 верста, электричество, водопровод. Жалованье, вероятно, будет рублей 80—90.

В четверг 25/III я ожидаю телеграммы об утверждении договора Совнаркомом. Там затруднений никаких не предвидится. По получении этого письма долго не думайте, а давайте мне телеграмму о Вашем согласии. Как только я получу телеграмму, немедленно вышлю Вам назначение. Осложнений каких-нибудь с переездом в Куряж не ожидаю. Если за Вашим согласием остановки не будет, думаю, что и Вы к 20-му будете там.

Итак, жду Вашей телеграммы.

Само собой, в случае какого осложнения немедленно Вас уведомлю, хотя это почти невозможно.

Привет всем Вашим.

Ваш А. Макаренко.

Н. Ф. Остроменцкой

9 октября 1926

Многоуважаемая Надежда Феликсовна!

Очень рад был получить от Вас записку — так приятно, что в моей любимой Москве у меня такой приятный знакомый, как Вы…

Ничего, разумеется, не могу возразить против написания Вами книжки о колонии, хотя, по правде сказать, в мои планы не входит слишком [рекламировать] колонию. Я думаю, что у нас еще очень много недоделанного, много форм, представляющих поиски, но не решение. Но не по этим только причинам мне придется Вам отказать в помощи. Вы не знаете, как я занят, едва ли я сумел бы собрать для Вас все нужные материалы.

У нас все по-прежнему и благополучно. Вчера я возвратился из Одессы, где был на съезде заведующих дет[скими] городками и колониями¹. Там меня здорово качали. Между прочим, представил проект организации Всеукраинской детской трудовой армии (7 корпусов, 21 дивизия, 63 полка по 1000 человек каждый). Надо мной посмеялись как над мечтателем, но вс же Наркомпрос УССР предложил мне в качестве опыта организовать 1-й детский корпус на всех детей Харьковского округа. Считая беспризорных, это даст 10 000 ребят. Я ставлю всяческие условия, главное — это согласие и поддержка колонии [им. М.] Горького.

Хлопцы к этому проекту относятся с энтузиазмом.

Я все же боюсь, что не сумею справиться с миллионом мельчайших сопротивлений отдельных лиц и интересов.

Начали занятия, по этому поводу маленький подъем. Настроение прекрасное.

Кое-как одеваемся, но еще половина босых, одежды теплой нет — делаем долги.

Духом не падаем.

Несколько ударов: ушел Калюжный, забрали в солдаты Коваля² и Семена³. Последнее в особенности страшно грустно.

Пишите, пожалуйста, буду Вам очень благодарен. Надеюсь в декабре — январе быть в Москве, очень было бы хорошо повидаться. Будьте веселы.

Уважающий Вас А. Макаренко.

Харьков, Песочин

Н. Ф. Остроменцкой

2 февраля 1927, Харьков,
колония им. М. Горького

Дружеская переписка, так дружеская переписка, уважаемая Надежда Феликсовна, только какой же Вы друг, скажите пожалуйста? Правда, человек я не злобивый, на все 120%, но это ничего не значит. Я едва ли могу быть другом, потому что я только заведующий колонией. Такая, совершенно правильная точка зрения на мою особу установлена многими людьми, в свое время и Вы ее-поддержали. Ну ничего.

Вам нужны мои советы? Очень сомневаюсь в действенности всяких советов, в особенности в таком щекотливом деле, как спасение Владикавказской колонии. Я бы делал одно, [а] для Вашей натуры, для Вашей ухватки подойдет что-нибудь другое. Я потому и не хочу писать о своей колонии, что далеко не разрешил многих вопросов, связанных со значением личности.

Я буду самым искренним образом рад повидаться с Вами и поговорить. Вы много ездили, много видели, Вы энергичный, живой человек, даже, может быть, чересчур живой, и я смогу кое-что взять у Вас после всех Ваших приключений. Но вот в чем дело: не вышло бы недоразумения с Вашим приездом.

Дело в том, что 14/II я уезжаю в отпуск в Москву на 10 дней. Когда Вы дадите Вашу телеграмму? Если после 14-го, то я Вам не сумею ответить. Хорошо, если это письмо поймает Вас где-нибудь на Кавказе!

Что Вы там за книгу пишете о нашей колонии? Вы себе представить не можете, насколько сильно я сомневаюсь в нужности такой книги. Я вот работаю в колонии 6 с половиной лет, а чем дальше, тем больше сомневаюсь во многих вещах, не только относящихся к горьковской колонии, но вообще ко всему соцвосу. Впрочем, я не знаю, в каком тоне будет написана Ваша книга. Если это будут просто картины жизни трудовой колонии, протестовать, разумеется, нельзя — тут с Вами ничего не поделаешь. Но если Вы будете говорить о принципах и о системе как о чем-то готовом и сложившемся, то я боюсь, как бы мне не пришлось потом протестовать в печати. Одним словом, будем надеяться на наше свидание. Буду очень рад увидеться и поговорить с Вами.

На нашу колонию сейчас ведется целая война со всех сторон. Бьют, конечно, по системе. Метод такой: все наши недостатки, недоделки, просто пропущенные места, случайные ошибки считают элементами системы и с остервенением доказывают, что у нас не система, а ужас. Мне выгоднее в таком случае отмалчиваться и делать свое дело.

Желаю Вам всего хорошего.

Спасибо за дружеское письмо.

Искренне уважающий Вас

А. Макаренко,

Н. Ф. Остроменцкой

18 марта 1927.
Харьков, Песочин,
колония им. М. Горького

Многоуважаемая Надежда Феликсовна!

Только сегодня получил Ваше письмо от 10.III. Спасибо, что не забываете. Не знаю, как понимать Ваше письмо, приедете Вы или не приедете после 20-го — из Вашего письма это не ясно. К тому же, наверное, Вы так увлеклись новой колонией, что Вам трудно будет вырваться.

То, что колония Ваша находится близко от города, само по себе не так плохо, но это обстоятельство потребует вначале очень твердого нажима. Не знаю, как Вы принципиально относитесь к ‘нажиму’. Я лично глубоко убежден, что в борьбе с беспризорностью, со всем тяжелым комплексом, его сопровождающим, нажим есть самое экономное и самое педагогическое средство, но требуется постоянная напряженная работа Вашей воли для того, чтобы ‘нажим’ этот проводить. При этом самый аппарат Вашей воли должен работать очень точно, чтобы не переборщить, не вызвать к Вам же озлобления. Я вот не знаю, как в Вашем характере с этим!

Если Вы у себя сейчас не находите подходящей силы, то лучше Вам располагаться подальше от базара. Со временем эта сила у Вас должна выработаться — в этом и будет заключаться Ваша квалификация как заведующей. Я глубоко убежден, что умение действовать своей волей как регулятором не дается от природы, а вырабатывается опытом и постоянным пристальным вниманием к себе.

Кроме того, вс у Вас должно решаться созданием ядра. Нужно только, чтобы оно было не закрытое, не строго определенное.

Вы, пожалуйста, не стесняйтесь с разными вопросами. Мне бы очень хотелось Вам помочь более реально, потому что я чувствую, Вы хотите делать дело без всяких предрассудков, значит, то же, что делаю и я. Но настоящую помощь я мог бы Вам оказать, только увидев Вашу колонию, ведь все зависит от сложной ‘ситуации’ местной обстановки. Прежде всего расположение материальных элементов имеет огромное значение. Мне иногда кажется, что летом я сумею заехать к Вам на денек, другой, если, разумеется, к лету Вы не бросите колонию.

Как мы живем? Кто его знает, мы ведь не со стороны смотрим. Сейчас весна, значит, больше нужды и больше работы. Плодов земных никаких, и денег требуется много.

Мои проекты о детском трудовом корпусе (Вы что-нибудь слышали об этом?) решил пока что оставить в бездействии. Правда, этот проект был замечен ‘в кругах’ с большим интересом, но я сразу понял, что встречу бесконечное сопротивление как сверху, так и снизу…

Я в общем решил подождать, пока положение дел само приведет к мысли о моем проекте, а что это будет, я крепко верю.

В то же время уже сейчас кое-что практически намечается. Тут где-то под Харьковом есть Комаровка, нечто напоминающее старый Куряж. Сейчас предлагают мне взять ее. Кажется, пойдут на все условия. Получится две колонии, которые еще не составят корпуса, но составят нечто, что можно, например, назвать дивизией. 22 марта еду смотреть эту самую Комаровку.

Впрочем, если я всего этого добьюсь, то это все-таки будет страшной глупостью. У нас, собственно говоря, ничего делать не нужно. Чем больше работаешь, чем больше делаешь, тем больше на тебя ‘собак вешают’, и при этом вешают с каким-то особенным наслаждением.

Я сейчас не могу без содрогания представить себе всю стадию ‘педагогических’ разговоров и интересиков в Наркомпросе. Да ну их!

Так приезжайте.

Жму Вашу руку.

Ваш А. Макаренко.

Из письма Г. С. Салько (Макаренко)

июль 1927

…Сейчас 11 часов. Я прогнал последнего охотника использовать мои педагогические таланты и одиноким стою перед созданным мной в семилетнем напряжении миром.

Не думается, что такой мир очень мал. Мой мир в несколько раз сложнее [мира] Вселенной……в моем мире есть множество таких предметов, которые ни один астроном не измерит при помощи самых лучших своих трубок и стеклышек.

Мой мир — люди, моей волей созданная для них разумная жизнь в колонии и постоянная борьба¹… со стихией…²

Мой мир — мир организованного созидания человека. Мир точной ленинской логики, но здесь столько своего, что это мой мир…

Я всегда был реалистом. И сейчас я трезво знаю, что мой колонийский период надо кончать, потому что я выкован кем-то наново и мне нужно перестроить свою жизнь. Минутами мне хочется разобраться в себе и вызвать то новое, что во мне происходит, но мне жаль нарушить очарование сегодняшнего дня: вс прекрасно, прекрасно жить сегодня, и прекрасна была вся моя жизнь, потому что она привела меня к сегодняшнему дню…

Старым горьковцам

10 марта 1928

С удивлением я узнал, что среди старых работников колонии упадок духа и обида, обида не против ревизионной комиссии, а лишь против меня за мое открытое выступление на педагогическом совете. Признавая за Вами всеми великие заслуги в истории колонии и лично чувствуя себя многим обязанным Вам, я в то же время вовсе не склонен делать из наших заслуг какой-то неприкосновенный капитал, позволяющий нам жить на проценты. Поэтому считаю своим дружеским долгом сказать Вам следующее.

1. …Приезд комиссии — это генеральное сражение, в котором мне пришлось много употребить энергии, такта и смелости, чтобы отстоять колонию. В конце второго дня я уже знал, что к нам приехали культурные люди, положительно относящиеся к нашей работе. Поэтому я позволил себе в качестве последнего удара собрать педагогический совет.

Собрание серьезных культурных людей, настолько обладающих достоинством, что они не позволили себе отнекиваться и унизиться до лжи, было действительным ударом, после которого комиссии стало просто стыдно.

То, что я сказал о работниках, было правдиво и имело тот прямой практический смысл, что заткнуло глотки всем другим, желающим [по-другому] говорить о тех же работниках. Это обыкновенный стратегический прием, приносящий всегда положительный эффект.

2. То, что я говорил обо всех работниках, было справедливо и ни для кого не обидно. Нельзя в самом деле так привыкнуть к собственному покою, что при малейшей необходимости реализовывать свою ответственность, заявлять протест и поднимать крик. Известная часть, самая, впрочем, маленькая, всех тяжелых неприятностей, пережитых мною за эту зиму, могла быть переложена и на вас.

3. Что касается Л. П. и 3. П.¹, то их отчужденность от активной работы в колонии, их замкнутость в своих прежних заслугах — факт, который не нужно отрицать.

Никаких обид и расстроенных выражений переносить не хочу — считаю все это грубейшей нечуткостью, неделикатностью и грубостью по отношению к себе и к нашему делу. Если мне приходится без конца бороться за [общее] дело и за всех, то это еще не значит, что на мои плечи можно нагрузить еще и разбор совершенно ненужных обид, представляющих уже какую-то излишнюю роскошь.

А. Макаренко.

Из письма Г. С. Салько (Макаренко)

март 1928

…Поездка за границу (бросить колонию на год!)¹ приблизит меня к педагогическим деятелям, которых я всегда считал шарлатанами и которых Вы любить не можете. Я всегда думаю так: лучше быть ярким завколом [заведующим колонией], чем сереньким писателем. Вообще: если писать книгу, то только такую, чтобы сразу стать в центре общественного внимания, завертеть вокруг себя человеческую мысль и самому сказать нужное сильное слово. Для этого и за границу ездить не нужно.

Сегодня я как раз прочитал 20-й том Горького² — там есть дельные мысли о героях на час и героях на всю жизнь. Как-то неясно Горький по этому случаю говорит, что под Харьковом есть колония, и он мог бы много рассказать об удивительных людях этой колонии, но ему это лично сделать неудобно… Как видите, и я могу считать себя кандидатом в герои навсегда…

Вы обязательно прочитайте 20-й том Горького.

Я пошел на совет командиров.

8 утра

…Только что с утренней поверки. Вчера вечером [была] снежная буря, сейчас ужасно холодный ветер. В колонии ни кусочка угля, кое-как топим дровами. Нет, при таких условиях оставаться здесь еще на одну зиму — действительно геройство… И все-таки до черта поэзии в этой колонии им. Горького, нужен поэт побольше Пушкина, чтобы увидеть эту поэзию и уложить в стихи. Сейчас в канцелярии и кабинете греется сотни полторы [воспитанников] и толкуют о том, что теперь можно без дров жить, потому что скоро весна. Я с ними согласен: вообще без дров перед весной жить можно, но вот сегодня, 11 марта, это довольно трудно…

…Так мы и не вытопили сегодня ни одной печи. Зато у нас сейчас спектакль, и жители Куряжа уже послушно стоят в очереди у дверей. Хлопцы мечтают о весне, а я о человеческой жизни…

Г. С. Салько (Макаренко)

15 марта 1928
колония им. М. Горького

…Я не могу найти ни одного слова, чтобы выразить мое состояние. Если бы это ко мне подходило, я сказал бы, что единственное мое переживание — это восторг, благодаря которому я просто потерял способность ощущать сущность всего остального. Это состояние в то же время сообщает мне какую-то явную для меня талантливость почти в каждом моем проявлении. Я приветлив с людьми, весел с врагами, остроумен и находчив как никогда. И потом это прекрасное состояние ‘море по колено’.

Под впечатлением всего этого я был вчера вечером… в Наркомпросе… Все зачитывали по тетрадкам свои ответы на вопросы П. Форменное сочинение на заданные темы… Мне пришлось в заключительном слове ругаться гораздо более искренне, чем я хотел. Мою речь выслушали даже чересчур внимательно, и П. должен был заявить: ‘Чтобы наша публика не ушла под впечатлением речи Макаренко, я скажу в ответ несколько слов’.

Хорошо это или плохо для моего дела, пожалуй, даже не так важно. Все это словоблудие не может иметь никаких продуктов. Все зависит от того, найдут ли другого дурака, который захочет при таких условиях возиться в коммуне Дзержинского. Это я им и сказал в своем слове, да они и сами это хорошо понимали.

Между прочим, меня приятно удивляют комплименты, неизменно расточаемые по моему адресу П., который даже назвал меня виртуозом в организации детства.

Боюсь, что я очень задел N. Сказал:

— Пора уже, наконец, удосужиться посидеть в колонии неделю и познакомиться с ее жизнью. Впрочем, по отношению к колонии Горького N по-прежнему в акафистском тоне¹. Но он ничего вообще не знает ни о ней, ни о других колониях, да и сам говорит, что больше полагается на верхний нюх.

Я пишу сейчас в кабинете. Народу здесь видимо-невидимо, и я не могу говорить с Вами, как бы хотел. Через каждую строчку приходится разрешать соцвосовские проблемы.

Я-таки кое-кого ‘обдурил’ и завтра собираюсь получить 10 000 руб. на ремонт и прочее. Кроме того, ОкрДД² обещает 100, да еще я жду ответа от Б. и Наркомпроса, куда я понаписывал частные письма.

Коммуну Дзержинского страшно хочу бросить, но поймите мое трагическое положение. Меня ругают, поносят нехорошими словами, а я принужден мучиться совестью, что я не найду, на кого бросить коммуну. Среди педагогов там настоящая паника. N беззастенчиво молол чепуху о том, что [в коммуну] нужно пригласить ‘высококвалифицированных педагогов’. Татаринов ходит сам не свой и рвется в колонию [им. М.] Горького. Даже среди старших хлопцев такое настроение, что довольно дурака поваляли, пора и домой.

Мне из всей этой научной истории нужно выбраться как можно осторожней, чтобы не разбить ничьего счастья.

Играют на рапорта. Кончаю…

Ваш А.

Н. Ф. Остроменцкой

4 апреля 1928

Харьков
колония им. М. Горького

Глубокоуважаемая Надежда Феликсовна!

Очень благодарен Вам за присланную книгу. Мое мнение о статье Вашей¹ Вы знаете — она отличается от всех остальных педагогических писаний тем, что она искренна. У нас либо шельмуют педагогический коллектив, либо восхваляют до небес, самыми шаблоннейшими словами воспевают кажущиеся официальные достижения. Ваша статья забирает каким-то душевным, глубоко человеческим тоном. Я лично очень признателен Вам за художественно-идейную поддержку.

Правда, от Вашей статьи мне, пожалуй, здесь не поздоровится². Нужно Вам сказать, что меня сейчас едят все, кому не лень. Обследование за обследованием, объявляют мне выговоры, по округу запретили систему колонии им. Горького, и мне предложили в течение длительного срока перейти на обыкновенную ‘исполкомскую’. В качестве обследователей приезжают мальчишки, с которыми даже говорить трудно. В то же время не могут не признать, что колония действительно перевоспитывает, что она исполняет свою задачу, что у нее ‘наибольший комсомол’. Ваша статья, конечно, подольет масла в огонь, но я именно поэтому Вам благодарен. Вы сумели показать человеческое лицо моей работы, и, прочитав Вашу статью, я и для себя нахожу какое-то оправдание, а то я было сам себя начинал считать преступником.

Считаю, что было бы очень хорошо, если бы Вы послали Вашу книжку с коротким письмом Максиму Горькому (Italia. Sorrento, Napoli, Massimo Gorki). Я бы и сам послал, но ему удобнее будет получить от автора. Он очень интересуется и нашей жизнью, и беспризорными.

Значит, Вы живете основательно в Москве? Или случайно там оказались? Напишите подробнее, как Вы живете, буду Вам очень благодарен.

Что касается впечатления, произведенного на ребят, еще ничего не могу сказать — Вашу книжку захватили воспитатели.

Я страшно много работаю — сплю не больше 4 часов, хочется отдохнуть. Когда вырвусь, не имею понятия. Напишите, долго ли Вы еще будете в Москве. Где собираетесь быть летом?

Крепко жму Вашу руку

Искренне Вас уважающий А. Макаренко.

P. S. Если Горькому не пошлете, сообщите мне, я сам пошлю.

А. М.

Н. Ф. Остроменцкой

18 апреля 1928 Куряж

Глубокоуважаемая Надежда Феликсовна!

Спасибо, что пишете. Меня совершенно не удивляет действительно дикая система Вашей колонии — у нас дичи такой на каждом шагу горы. Между прочим, и у нас, даже у людей, имеющих ученые физиономии, появляются идейные нарывчики подвести под соцвос так называемую базу, т. е. попросту оплачивать согласие воспитанников воспитываться. В Ахтырке¹ завели даже для этого какую-то марочную систему. Соколянский² по этому случаю в восторге.

Я, впрочем, сдаваться не думаю. К сожалению, совершенно не в состоянии бороться за свою работу в литературе: во-первых, не умею писать так, чтобы меня согласились напечатать, во-вторых, просто некогда. У меня две колонии ведь. Кроме горьковской я еще заведую коммуной им. Дзержинского³. Эту коммуну ГПУ поместило в специально построенном доме, устроило очень богато. В особенности интересны и ценны мастерские. Туда переведены 64 горьковца и 30 человек из коллектора⁴. В коммуне большое благополучие, но чересчур много опеки. Из горьковских воспитателей в коммуне работают Татариновы, Ляля Говорецкая, Рива Коган. Был Крикун, но 26 марта повесился. Между прочим, на место этого Крикуна никак не могу найти клубника⁵. Пригласил бы Вас, но это во многих отношениях осложнит мою жизнь, а я этого сейчас не хочу. Кроме того, Вам нужно бросить педагогическую деятельность и серьезно заняться литературой — у Вас положительный талант.

Страшно хочу увидеть Вас и поговорить. Когда Вы будете проезжать через Харьков? Я бы мог на несколько часов вырваться из колонии и встретиться с Вами в городе. У меня есть ‘знакомая’ гостиница, в которой всегда можно оставить для Вас номер. Если Вы скоро из Москвы не уедете, я уверен, что увижу Вас в Москве, где обязательно буду в мае.

Спасибо, что послали Горькому книгу. Интересно, какое она произведет на него впечатление.

Желаю Вам всего хорошего. Я очень рад, что мы возобновили переписку, а то я уже считал, что Вы меня просто возненавидели. Серьезно, не за что: я просто угорелая кошка и часто делаю не то, что мне самому нужно.

Ваш А. Макаренко.

Из письма Г. С. Салько (Макаренко)

22 апреля 1928

…Ни один человек не знает, какой это исключительный трюк — один день ‘позаведовать’ колонией им. Горького. А тут трюк продолжается 8 лет. Я так привык к тяжелым характерам и случаям, что, вероятно, без них мне уже будет трудно жить, и как раз потому, что я привык, я переживал весь этот трюк даже с каким-то удовольствием… Я отдал 8 лет жизни… гимнастике воли и мозга вообще…

Из письма Г. С. Салько (Макаренко)

27 мая 1928

…Когда в какую-нибудь тяжелую минуту я обращаюсь к океану нашего чувства, для меня не существует уже ничего тяжелого, ничего страшного, ничего горестного. Так прекрасно высоко тогда стоять на ветру, знаете, когда треплются полы, свистит в ушах и захватывает дыхание. И ничего не нужно, кроме этой прекрасной чистой бури, и даже прекрасно, что кругом только небо и дали. Когда много ветра и неба, тогда просыпается какая-то ‘верхняя’ философия, какая-то особенная ценность человеческой сущности. Это и есть любовь…

H. Ф. Остроменцкой

7 июня 1928

Дорогая Надежда Феликсовна!

Я не думаю на Вас сердиться. В Москву не поехал потому, что ожидаем Горького, у меня хлопот видимо-невидимо — дышать некогда, — и сейчас пишу между двумя делами.

В письме в редакцию¹ и не думал отрекаться от Вас, я только отказался быть вполне адекватным Вашему все-таки художественному изображению. Ваше право быть художником и даже сделать из меня, так сказать, героя.

Мое право быть более скромным и не претендовать ни на какие лавры. После Вашей статьи меня здесь стали доедать вконец. После речи Н. К. Крупской на комсомольском съезде², в которой она упомянула о Вашей статье, я уже не видел другого выхода, как уйти из колонии. Сейчас сдаю колонию, жду только приезда Горького, он у нас будет во второй половине июня³.

Горький в своем письме пишет, что, когда читал Вашу статью, чуть не заплакал, ‘от волнения и радости’. Вот видите, что Вы наделали с такими великими людьми, как Макаренко и Горький.

Как только приму Горького, поеду в Москву, страшно хочу Вас видеть, напишите, как и где Вас найти. Когда буду выезжать, пошлю Вам телеграмму, чтобы Вы, если можно, меня встретили. Хорошо?

А сейчас простите за такое вихрастое письмо, ей-богу, умираю от работы.

Пишите мне.

Харьков, вокзал, до востребования.

Ваш А. Макаренко.

P. S. Что касается ‘моего полного согласия’ с Вашим текстом, то это не совсем так. Когда Вы мне читали Вашу статью, я просил Вас о ‘побоях’ говорить осторожнее, и Вы обещали.

А. М.

Из письма Г. С. Салько (Макаренко)

15 сентября 1928

…Заходит солнце. Оно как раз освещает мой стол немного слева и сзади. Телефон на столе кажется золотым. И золотые окурки в пепельнице. В саду сыгровка оркестра. Какой-то вальс. Кто-то пробежал со смехом мимо окна. А Вы сейчас в купе, и солнце тоже золотит и Ваши кудри, и Вашего соседа, и свежие чехлы на диванах. Мы с Вами освещены сейчас одним вечерним солнцем…

H. Ф. Остроменцкой

18 сентября 1928

Милая Надежда Феликсовна!

Спасибо, что написали. Если в октябре или ноябре в ‘Народном учителе’ что-нибудь появится, хотя бы даже ругательное, будет очень хорошо, это даст возможность поставить здесь ребром некоторые вопросы.

Вопрос о книге не так легко решается, как кажется Вам. Кое-что я мог бы написать, но беллетристические картинки едва ли у Вас сейчас получатся хорошо. Ведь Вы колонии не видели больше двух лет. За это время много воды утекло, и самый быт колонии здорово изменился. Наконец, картинки эти, очевидно, нужно писать в настоящем времени, а настоящего времени в колонии как раз нет. Там уже новый заведующий и новые люди, 90% ребят тоже новые, и, следовательно, новый быт и обычаи. Колония еще недолго проживет совершенно благополучно, получится так, что Ваши картинки будут говорить о покойнике. Вообще же против сотрудничества с Вами я ничего не имею, только боюсь, что из этого ничего не выйдет: мы слишком далеко живем друг от друга. Для того, чтобы я начал писать, нужно, чтобы меня кто-нибудь толкал здесь рядом, иначе я никогда не найду свободного времени.

Я сейчас уже начинаю забывать о колонии [им.] Горького, увлечен работой в коммуне [им.] Дзержинского, здесь получается очень ново и интересно.

Желаю Вам всего хорошего.

А. Макаренко.

Мешает мне работать та травля, которая ведется и сейчас против меня и всех горьковцев. Здесь задумали, кажется, вообще лишить меня возможности работать, моих коллег по колонии им. Горького просто разгоняют. Это все создает такие условия, когда для писания просто нет свободной души, хочется просто ругаться, ну, а мою ругань никто, конечно, не напечатает.

А. М.

Н. Ф. Остроменцкой

16 октября 1928
Харьков
коммуна им. Ф. Э. Дзержинского

Милая Надежда Феликсовна!

Простите, что не отвечал Вам так долго. Вс собирался, но так и не собрался. Теперь вообще страшно занят, хотя вся моя работа состоит в заведовании одной небольшой детской коммуной. Дела у меня здесь идут хорошо, еще никого не бил из ребят, и сам убеждаюсь, что моя система хороша и без побоев. Сейчас у нас хорошее дружное настроение, напоминающее мне последние месяцы в Полтаве. Но работа здесь, конечно, гораздо более углубленная, и я уверен, что не только товарищам из МОНО, но даже и из психоневрологического института есть чему у нас поучиться.

Так что с этой стороны я даже могу быть Вам благодарен за то, что ‘выперли’ меня из колонии [им.] Горького. Зато сама колония [им.] М. Горького в результате объединенных усилий многих более или менее умных и талантливых людей, в том числе и из Наркомпроса, и из Комсомола, и из литературы, сейчас очень быстро идет к гибели. Там, конечно, закрыли командиров и отряды, бросили лозунг: ‘Довольно вам быть батраками, вам надо учиться’ — и все пошло как по маслу. Теперь все сидят и разводят руками и, кажется, собираются запеть на такую выигрышную тему: все Макаренко виноват, все держалось на его личности, он ушел — и все пошло под гору. Все это замечательно симпатично получается. Ведь там ‘ушли’ не только меня, ‘ушли’ большую половину персонала, ‘ушли’ старших ребят, прикрыли систему рабочего коллектива, сделали ставку на школу и на лодырей, а теперь вспомнили о личности Макаренко.

Серьезно, за такие вещи нужно расстреливать, и если бы это сделали не с колонией, а с какой-нибудь фабрикой или заводом, то и расстреливали бы. А так как детский дом не производство и никаких якобы убытков никто от этого не несет, то и обходится все благополучно.

В прошлом письме Вы предлагали мне ‘на пару’ выпустить книгу. Я к этому проекту отнесся отрицательно, потому что Ваша область, собственно говоря, область художественного творчества и Вам необходимо иметь свежие впечатления, а между тем Ваши впечатления относятся только к середине 1926 г. Я считаю, что оперировать ими через 2 года не совсем ловко.

А вот Вы приезжайте сейчас в колонию и дайте очерк о ее гибели. Там много очень интересного, и Ваш очерк произведет уж потому фурор, что будет лучшим аргументом против всяких возражений. Кстати, опишите и травлю колонии, которую мы здесь пережили, и отношение Горького, и много другого. Вообще, могла бы получиться очень боевая статья, которую у Вас ‘Народный учитель’ с руками бы оторвал. Кстати, и повидались бы с Вами. Я даже уверен, что ‘Народный учитель’ дал бы Вам аванс на поездку. К тому же тут у нас есть такое интересное зрелище, как продолжение колонии [им. М.] Горького в коммуне [им. Ф. Э.] Дзержинского, в которой 90 горьковцев и горьковская система.

Я бы, конечно, потребовал, чтобы Вы статью писали здесь, чтобы она была подвергнута самой строгой редакции, и даже мог бы дать для Вашей статьи небольшое введение.

Чем не деловое предложение? Подумайте хорошенько. Это будет хороший удар по всем нашим врагам.

Будет ли какая-нибудь статья в ‘Народном учителе’? Вы писали, что она будет в октябре. Правда ли?

Вы на меня не сердитесь, я человек серьезно хороший, только не заражен никакими Вашими предрассудками. Быть не зараженным предрассудками имеет право не всякий, а вот я его имею. Это право я завоевал очень многими путями, какими — не сейчас говорить, когда-нибудь поговорим.

Спасибо, что не забываете. Как окончилось преследование Вас той ведьмой, о которой Вы писали? Напишите.

Пишите так: Харьков, почтовый ящик No 309, коммуна им. Ф. Э. Дзержинского, мне.

Будьте веселы.

Ваш А. Макаренко.

Г. С. Салько (Макаренко)

20 сентябя 1929

…Я ходил по начальствам. К сожалению, по линии ГПУ ничего сделать не удалось. Зато в Наркомпросе и в МОНО встретили меня довольно приветливо¹. Как зав [едующего] кол [онией им. М.] Горького меня здесь знают. Они прямо мне говорят: ‘Вы интересный работник’. Но у них самих ничего интересного нет, и вообще ад здесь кромешный… Познакомился с целой кучей заведующих, и они все в один голос жалуются: скверно, склоки, безденежье, реорганизации, завиральные идеи.

Но об этом подробнее при встрече.

Что мне предлагают? В Наркомпросе на выбор: новая ‘интересная’ трудовая колония с большим производством в Ирбите (знаете, где-то возле Перми) и уже существующая колония в Крыму, я могу идти только помощником. Я взял время думать до воскресенья, но, наверное, откажусь и от того и от другого. В Крыму бы и хорошо, но это в степной части Крыма — для Вас ничего интересного ни в смысле климата, ни в смысле работы. А Ирбит? Черт его знает, что это такое. Что там за места?.. Как жалко, что Вы не поехали с нами. Без Вас как без рук. Правда, об Ирбите дадут еще подумать, но в таком случае, как быть с предложениями МОНО?

…МОНО² сначала набросилось на меня с различными своими нарушительскими развалинами. Я им наговорил хороших вещей и выразил целый вагон разных дефективных чувств, но твердо объявил, что больше не могу жить отдельно от жены, а жена работает в Москве и т. д. А между тем развалины эти самые в 40 — 50 верстах от Москвы и верстах 5 — 8 от железной дороги. Так что я наотрез отказался. Тогда они с довольно кислой миной заговорили о нормальной колонии под Москвой, в 12 верстах, у самой железной дороги. Я за это ухватился и сказал, что никуда больше не поеду. Но там есть заведующий — только плохой, нужно его снимать. Обещали дать окончательный ответ к 4 часам.

Никак не могу найти следы Менжинской³. Ни в НКИ, ни в МОНО не знают, где она работает. Завтра думаю пойти к Горькому, так, на всякий случай…

Г. С. Макаренко

21 сентября 1929, Москва

…Сегодня был в МОНО. Идут обычные совещания и согласования по делу о моем и Вашем будущем. Все хотят дать мне хорошее дело. Но, разумеется, в два дня этого сделать нельзя. Там для меня неудобно, там — заведующий, и скоро его не снимешь, там — дело незначительное. В конце концов они все начинают убеждать меня начать с чего-нибудь, потом все уладится…

Остановились пока на небольшой коммуне для ‘трудных’ всего на 100 человек, возле ст. Болшево Северной ж.д. — там, где коммуна ГПУ, только с другой стороны. От станции версты две с половиной, но идти дачами. Близко железная дорога и шоссе на Москву, есть кооператив, на р. Клязьме — сосновый лес. Как будто и хорошо. Но я думаю, что до 1 января можно будет все это еще изменить. Жалованье — 170 рублей. Есть квартира. В понедельник поеду, посмотрю. Хорошо, что заведующего отсюда переведут в то место, которое мне предлагали, но от которого я отказался, потому что далеко от железной дороги.

Сегодня говорил по телефону с секретарем Горького. Завтра в час мне назначен прием…

Сейчас с Левой¹ идем в Большой театр: ‘Князь Игорь’. Вчера Лева от ‘Блохи’ был в восторге. Завтра днем ‘Синяя птица’, а вечером в камерном ‘Сирано’. Одним словом, просвещаемся.

К сожалению, не могу Леве поддержать компанию в МХАТ — буду у Горького.

Завтра мне назначена встреча в Наркомпросе, но это, вероятно, чистая беллетристика…

Г. С. Макаренко

14 октября 1929

…Меня сейчас занимает вопрос о создании лесной школы для детей из семьи. 3. тогда за эту мысль ухватилась, но, вероятно, тут нужна широкая кампания. Вот где бы мы с Вами заработали. Я уверен, что это была бы замечательная школа. Считаю, что ‘ребенок’ в ней должен находиться 10 лет: семилетка и общий рабфак, после такой школы прямо в вуз. Небольшое хозяйство: десяток коров, 30—40 десятин, мастерские для двух часов работы. Воспитанников 400. Построить школу нужно в Чугуеве, там, где Вы жили, близко речка, лес, нет грязи. Правда, хорошо?

Постройка и оборудование такой школы будут стоить тысяч 800—900, одним словом, до миллиона. Содержание такой школы в год будет стоить 160—180 тысяч рублей, из этой суммы производство возвратит 50—60 тысяч рублей (по самому скромному расчету). Значит, родителям придется платить за ребенка 25 рублей в месяц. Возможно, что в первый год производство не даст такого эффекта и поэтому содержание ребенка может стоить дороже.

Сейчас против этой школы будут возражать из тех соображений, что вот-де опять кадетский корпус для дворян. Это, конечно, сплошная чепуха. В такую школу любой квалифицированный рабочий отдаст сына или дочку, если все его содержание, с одеждой, со всем будет стоить только 25 рублей.

Поэтому свободно можно агитировать за такую школу или за общество Лесной школы, состоящее из родителей, с небольшим членским взносом.

Самое трудное — достать миллион рублей и построить школу, но, если в общество войдут влиятельные товарищи, такую сумму можно достать с рассрочкой на 40 лет. В нашей коммуне сейчас на таких началах строится дом для мастерских — получили 35 тысяч на 40 лет. Если миллион дадут на 40 лет и в обществе будет 400 членов, то каждому придется в месяц уплачивать на покрытие капитала 5 рублей…

К чему я все это пишу? Я хочу, чтобы Вы подумали над этим вопросом и кое-кого заинтересовали.

Это было бы настоящее дело во всех отношениях. Первая выгода в том, что у нас было бы настоящее учреждение для социального воспитания, первое в Союзе для нормальных детей. Мы могли бы достигнуть больших педагогических эффектов. Вторая выгода была бы в том, что у нас бы довлел родительский комитет и Наркомпрос был бы маленьким. Самое дело об этом нужно возбуждать не в Наркомпросе, а в Совнаркоме.

Почему я об этом пишу сейчас? Я хочу, чтобы Вы мне посоветовали, кому писать об этом доклад. А Вы бы поддержали, написали тому, другому письмо. Это шикарное дело было бы, правда?

Я считаю его вполне возможным. Вы только посоветуйте, кому написать доклад. Я бы мог прислать Вам копию…

Из письма Г. С. Макаренко

21—22 октября 1929

…Работу писать сейчас очень трудно. Я не могу отдать ей подряд даже и полчаса, и вся моя голова переполнена страшной массой всяких хозяйственных и педагогических забот, для работы души не остается, нужно писать по ночам…

Из письма Г. С. Макаренко

23—24 октября 1929

…Я весь себя ощущаю как бесконечную великую стихию любви, благоговения и благодарности всему миру, всему на свете, каждой паршивой козявке, каждому желтому листику за то, что они участвуют вместе со мной в этом замечательном мире…

Из письма Г. С. Макаренко

1—2 ноября 1929

…Вот сейчас в кабинете, когда никого уже нет, я Вам печатаю письмо, и плачу, и мне трудно печатать, потому что сквозь слезы я плохо вижу…

Г. С. Макаренко

[Ноябрь 1929]

…Сегодня я особенно чутко живу любовью к тебе… И сегодня весь мир кажется мне построенным из особенно прекрасного, легкого и сияющего материала, страшно обильного и страшно нежного…

Сегодня я очень сложно и трепетно живу. И, что всего удивительнее, так же сложно и так же трепетно живет и все вокруг меня. Сегодня передо мной прошли неожиданно очень богатые и прекрасные куски жизни, осколки чьих-то радостей, грустные, нежные женские глаза, здоровые нежным детским здоровьем, ясные и ароматные души наших мальчиков, сегодня особенно одухотворены и горды строгие формы нашего коллектива… Каким-то образом я увидел сегодня самые тайные прелести вещей, самые богатейшие хрустальные переливы и страшно огромные ценности, заключенные в едва заметном человеческом движении.

Все меня приводит в восторг, и он тем дороже для меня, что его никто не видит, никто о нем не знает, и я переживаю его в моменты самых будничных вздохов жизни, сопровождаю самыми обыкновенными привычными словами:

…надо прибавить стоимость сушки…

…ваши спинки оказались никуда не годными…

…пяти пудов рису маловато, ну да ничего…

А на самом деле мне хочется нежно прижаться к каждой спинке венского стула, к каждому мешку риса, к котлу паровой сушки, ко всем этим замечательно оригинальным и удачным творениям божьим. И они такие прекрасные, все эти милые вещи, которые живут в том самом мире, в каком живешь и ты…

Из письма Г. С. Макаренко

4 декабря 1929

…Я много писал в своей жизни всяких бумажек, писал и писем много, но ничто и никогда я не писал так непосредственно и свободно, как пишу письма тебе. Нет, серьезно, когда я тебе пишу, я себя почти буквально чувствую поющей птицей, вот такой самой обыкновенной серенькой глупенькой птицей, которая поет, поет и страшно рада, что светит Солнце! Только, конечно же, я не соловей, так что-то попроще…

О. П. Ракович

24 марта 1930 Харьков

Дорогая Ольга Петровна!

Ваше письмо меня и страшно обрадовало, и поразило, и страшно огорчило. Читаю его несколько раз и своим глазам не верю — неужели это Вы, Солнышко, пишете? Подумайте, я Вас 4 года не видел и не получил от Вас, конечно, ни одной строчки.

Поверьте, я совершенно не помню вашего письма после ‘сокращения’¹. Очевидно, я посчитал Вас вправе как угодно меня ругать, я поэтому о нем совсем забыл — вот просто ничего не помню. Вы остались в моей памяти только прелестной улыбчивой царевной, которая так радостно и непринужденно посмеялась над моим искренним и очень глубоким чувством к Вам. Все эти 4 года я с мучительной обидой вспоминал ‘нашу’ историю, которая, собственно говоря, не была Вашей историей. В моем представлении Ваша позиция не может быть осуждена: надо же Вам было как-нибудь отделаться от любви ‘уважаемого начальника’. И Вы прекрасно, остроумно и весело отделались. Может быть, Вы даже думали, что я просто лгу о своей любви.

Вы меня простите сейчас за все то, что пишу. Сами виноваты — зачем написали мне?

Я не могу ни о Вас говорить, ни с Вами говорить иначе, как о любимой. Не хочу ни себя, ни Вас обманывать — в моей жизни Вы были чрезвычайно значительны. В моих записных книжках записано очень много отдельных Ваших слов, шуток, движений, разных печальных и прелестных историй — все, что у меня осталось прекрасного в жизни. Но все это необычайно грустно, Солнышко, и, кажется, совершенно непоправимо.

И скажите, зачем Вы, милая, написали? Что это — новая шутка? В таком случае, почему Вам через 4 года захотелось пошутить именно надо мной? И почему Вы обо мне вообще вспомнили?

Вы писали мне в 1927 г.? Почему? Зачем Вам это нужно?

Если Вы настоящий живой человек, если Вы не шутите просто надо мной, Вы должны ответить мне на все мои вопросы — Вы должны мне написать правду. До тех пор о ‘моей жизни’ я ничего не хочу Вам писать, потому что я не хочу больше, чтобы Вы надо мной так же посмеялись, как в 1925 г.

Это вовсе не значит, что я Вас осуждаю. Вовсе нет — Вы имеете право как угодно поступать, я просто не хочу без всякой нужды растравлять ‘старые раны’ — вы меня простите за откровенность. Дело, видите ли, в том, что я не из тех людей, которые находят удовольствие в приятных воспоминаниях. Воспоминаниями я жить не хочу и не верю, что Вы хотите жить прошлым.

Для меня было бы счастьем Вас увидеть и поговорить с Вами, но я вполне понимаю, что позволить себе такую радость будет для меня слишком большой роскошью — потом это приведет к очень затяжным и тяжелым вещам.

Как видите, Красавица, мое положение аховое.

Напишите мне проще и правдивее, ответьте мне прямо на вопрос: ‘Что я такое для Вас, чем был и чем остался?’

Как раз об этом я никогда не имел никакого понятия — в Ваших ‘приветах’ заложены только возможности — и возможности чувства, и возможности насмешки — я в этом уже ничего не понимаю.

Если Вы меня любили или любите, напишите мне об этом. Если никогда этого не было — помогите мне забыть Вас, это будет самое честное и разумное.

При всем том страшно печально, что Вы больны или были больны, по Вашему письму я не мог разобрать, выздоровели Вы или нет.

Будьте радостны. Передайте мой искренний дружеский привет всем Вашим:

Ваш А. Макаренко,

P. S. Если захотите написать, то так: Харьков, почтовый ящик No 309, мне.

А.

M. M. Букшпану

29 декабря 1930

Глубокоуважаемый Михаил Маркович!

Очень прошу Вас пересмотреть вопрос о Весиче. Для меня этот вопрос имеет не столько даже практическое, сколько принципиальное значение.

Когда открывалась коммуна им. Дзержинского, единственным резервуаром, из которого можно было черпать сносные педагогические силы для детского дома, была колония [им.] Горького. Это совсем не преувеличение и пустая похвальба. Педагогический коллектив колонии [им.] Горького был единственным ценным педагогическим коллективом в детских домах всей Украины. Он был подобран мною в течение 8 лет работы¹.

Когда я брал на себя заведование коммуной им. Дзержинского, я поставил в известность правление [коммуны], что отвечать за коммуну могу только в том случае, если мне будет предоставлена известная свобода в подборе педагогического коллектива.

Эта свобода вообще и не особенно стеснялась в течение 3 лет работы в коммуне.

С самого начала из колонии [им.] Горького было переведено в коммуну 4 работника, из которых до сих пор работают трое (Терский, Татаринов и Григорович). Дальнейшее ‘извлечение’ работников из колонии в коммуну я должен был прекратить, так как Наробразом было возбуждено против меня дело в РКИ. Было возбуждено оно как раз в связи с моим настойчивым предложением перейти в коммуну Весичу. Из всего горьковского коллектива Весич был самым сильным, дисциплинированным и способным работником. Одновременно со мной Весича перетягивала и Прилукская коммуна ГПУ. Он не ушел туда только по моему настоянию.

В Наробразе Весич был последней надеждой на здоровое существование колонии [им.] Горького. После моего ухода там переменилось трое заведующих и постоянным их заместителем был Весич, который был фактическим заведующим.

Я хотел перевести Весича в коммуну с первых дней и не мог этого сделать только потому, что на нем держалась вся колония, и Наробраз к его переходу относился очень ревниво.

Весич прекрасно известен в педагогических кругах Харькова и Нарком-проса как один из самых способных работников в детских домах.

Приглашая Весича, я был уверен и теперь уверен, что делаю ход, имеющий самое важное значение для коммуны. Работников, равных Весичу по ценности, удается получить раз в 5 лет. К тому же положение коммуны в деле снабжения педперсоналом, в особенности достаточно образованным и работоспособным, чрезвычайно тяжело. Если Вам или правлению кажется, что с этой стороны все хорошо, то это большая ошибка. У нас в коммуне есть много слабых педагогов. Другие детские дома сплошь из них состоят, в том числе и пригородные, и положение этих детских домов в общем скверное. Нам бросаться такими работниками, как Весич, совершенно невозможно.

Сейчас пойти работать в детский дом может лишь определенное барахло. Только наша дисциплина позволяет педагогам идти в коммуну без особого страха, но вы уже видели, что делают с дисциплиной такие учителя, как Строкань, а это еще не самые худшие.

В ценности Весича я не сомневался: я с ним работал почти с основания колонии им. Горького, и в значительной мере благодаря ему колония тогда процветала.

Сейчас в коммуне сам детский коллектив держится только на мне одном. И это очень плохо. Татаринов силен в своей области — школьной, Терский увлекается только клубом и только в клубе может дать эффект, Григорович истрепана до последней степени и уже оканчивает свою педагогическую дорогу. Мне сейчас невыносимо трудно. Вот уже в течение 3 лет я не имею отпуска. Мне нужен в коммуне такой человек, как Весич: умный, умеющий замечательно ладить с ребятами и держать их в руках, много знающий и трудолюбивый. В противном случае и мне придется [свои позиции] сдать.

Я знал, что Весич где-то там был в 1918 или 1919 году и, разумеется, прекрасно понимал, что это само по себе может быть препятствием. Но известно мне также и то, что во многих случаях это обстоятельство не ставится человеку в строку, если он своей работой и своим отношением к Советской власти доказал, что у него совершенно выветрились всякие остатки старины.

По отношению же к Весичу это тем более имеет значение, что он был командиром Красной Армии, сейчас командир запаса. Уж если ему в Красной Армии доверяют командование, то, значит, он действительно это заслужил и что-нибудь это стоит. Наконец, он, конечно, имеет право голоса, старый член профсоюза. Командирует его в коммуну официальный отдел кадров ВСНХ после специальной подготовки, к которой допускаются люди с разбором.

Пожертвовать таким работником, как Весич, можно было бы только при условии замены его равноценным лицом. Никакой надежды на это, даже самой отдаленной, нет. Никакой уважающий себя серьезный педагог сейчас работать в детский дом не пойдет. Никому нет охоты за 100 рублей бросать город, отправляться в наше бездорожье и обрекать себя на довольно тяжелое существование в наших неважных квартирах.

И Весич пошел в коммуну только потому, что здесь я. Ни в каком случае нельзя думать, что работа в коммуне устраивает именно Весича. Весича возьмет с охотой любой рабфак, и он заработает в городе несколько сот рублей в месяц без особого напряжения.

В коммуне сейчас только 7 декадных уроков физики, т. е. месячный заработок преподавателя всего 58 руб. Даже и за гораздо большее жалованье никто в коммуну на уроки ездить не будет, и, наконец, такие приезжающие преподаватели вообще ничего не стоят.

Снимая Весича сегодня, мы рискуем остаться без преподавателя физики на всю зиму, а без хорошего работника очень надолго.

Такое же случилось и с математиком. Я вот уже 2 года пробавляюсь таким барахлом, как Бершетин. Недавно можно было получить хорошего преподавателя — Зарка, но он был осужден на 1,5 года за халатность или за превышение власти и поэтому нам оказался не подходящим. Ну и что же? Его нарасхват берут во все рабфаки, а мы так и остались при Бершетине, а это значит, что может быть очень плохим положение наших студентов с математикой в вузе. В городе треть рабфаков сидит без математиков, и получить работника невозможно.

Вообще работников приходится брать на ощупь и часто получать слабых, вроде Строкань. Тем более мы не имеем права швыряться такими определенно ценными работниками, как Весич.

Наконец, если я говорю Вам, что работал с этим человеком несколько лет и очень высоко его ценю, то это что-нибудь для Вас, вероятно, значит. Не допускаете же Вы мысли, что я могу легкомысленно отнестись к такому факту, как ‘белое’ прошлое. Вы же понимаете, что в случае какого-то вредного отражения этого прошлого на работе мне грозит большая беда, ибо я никогда не забываю, что работаю в ГПУ. Следовательно, я действительно уверен в действительной советской ценности этого человека.

А Вы хотите, чтобы я получил случайного кандидата, которого никто не знает, который не был у белых, но по своему настроению может быть в тысячу раз хуже и вреднее.

Мое право подбирать персонал, в особенности пользоваться работниками, которых я уже раньше испытал, это право только и может определить успех коммуны. Если до сих пор есть такой успех, то им мы обязаны на 80% подбору персонала, по крайней мере подбору ядра персонала. Если Вы меня такого права лишите, коммуна обязательно будет падать, иначе быть не может — наши педагогические кадры слишком засорены.

Мое право подбирать персонал само собою уравновешивается моей ответственностью за персонал, и в деле этой ответственности я никогда не буду малодушным.

При всем том, положение с персоналом становится очень напряженным, и, если такие счастливые назначения, как назначение Весича, нами не будут использованы, мы обязательно ‘сядем’.

Отвечать за это придется мне, ясно, что для меня конъюнктура получается далеко не завидная.

Несмотря на то что Весич был в ‘белых’ или в ‘желтых’, я все-таки убедительно прошу Вас утвердить его, совершенно отвечаю за него как за человека мне известного со всех сторон. Политически Весич не только лоялен, но и активно по-советски настроен, гораздо более по-советски, чем многие работники-педагоги, у которых на 90% поповского мещанства и обывательской злобы. Весича Советская власть давно простила и дала ему хорошее положение, мы не должны его выбрасывать из коммуны по узкобиографическим данным.

…настойчивая просьба о Весиче определяется у меня исключительно соображениями дела. Устраивать самого Весича никакой нужды нет, ибо сейчас нужда в хороших педагогах слишком везде чувствуется.

А. Макаренко.

P. S. Барбаров² мне говорил, что Весич производит на него хорошее впечатление. Не успел представить Весича предварительно потому, что в отделе кадров ВСНХ пришлось выбирать [работника] в течение одного дня.

А. М.

Из письма Г. С. Макаренко

9 сентября 1931

…Я по-настоящему тоскую и похож на доберман-пинчера, которого бросил хозяин. Нам в Сочи подарили доберман-пинчера, хозяин привязал его к нашей палатке и ушел. Собака сначала рвалась за ним, потом улеглась на мешке и плакала на весь лагерь до позднего вечера, а на другой день она не ела и не пила, а молча простояла у входа в палатку целый день, не отрываясь, глядя в ту сторону, куда ушел хозяин.

Никто лучше меня не понимал доберман-пинчера, и я очень ему сочувствовал. Сегодня я и сам такой…

Коммунару Черному

14 апреля 1932

Дорогой товарищ Черный!

Спасибо тебе и Матвееву, что не забываете меня. Благодаря Вашим письмам я знаю все, что делается у нас в коммуне, и задаром не беспокоюсь.

Хлопцы наши молодцы, что держат дисциплину и порядок, я за это им страшно благодарен.

О колонии им. Горького интересно: как же это устроили праздник и не сумели удержаться от пьянства?

Тимофей Денисович¹ писал мне, что у нас плохая весна, а Вы пишете, что хорошая. Как же так? А в Москве весна прямо на ять: солнечные дни, уже кругом сухо, почти как в Крыму.

Спасибо, что пишете. Скоро буду в Харькове.

Передай привет Матвееву, Богдановичу, Коломийцеву, Студецкому, Анисимову, Сычеву и всем коммунарам.

По коммунарам соскучился.

Передай привет этому ленивому Степану Акимовичу, который не хочет со мной переписываться.

Твой Макаренко.

M. M. Букшпану

август 1932

Дорогой Михаил Маркович!

Простите, что пишу карандашом, мы в походе и еще не устроились, стараюсь как можно разборчивее.

Сегодня получили Ваше письмо — на него отвечаю подробно.

Токаренко меня не удивляет — это страшно отставший тип, и я никогда не дал бы ему отдельного отпуска, если бы моя воля. Коммунары его, наверное, будут выгонять, по совести говоря, мне не хочется выступать в его защиту. Помните историю 1930 г., когда тот же Токаренко участвовал в продаже пальто и часов с Гершановичем? Тогда Вы здорово защищали виновных, и я [защищал] под Вашим влиянием и по Вашему наущению.

В этом пункте основной вопрос советской педагогики, и в письме его не решить. Личность или коллектив? Я хочу орудовать большими числами и доказывать, что выгоднее жертвовать отдельной личностью и воспитывать коллектив, чем возиться с отдельным человеком, хотя бы и с некоторой надеждой на успех, но с явными травмами для коллектива.

Для меня сейчас этот вопрос имеет прямо жизненное значение.

Токаренко нужно выгнать еще и потому, что коммуна теряет и свое воспитательное значение и свою воспитательную силу и уже не может рассчитывать на особенный успех в трудных случаях.

Я это мог бы предсказать заранее и мог бы это доказать теоретически, но ведь достаточно и фактов. С такими, как Токаренко, Белостоцкий, Лазарев, Жуков, Яковлев, можно справиться только при помощи самого энергичного поднятия культурного уровня и обязательно на фоне действенного, полного достоинства и уверенности коллектива.

По отношению к воспитательной работе коллектива мы сейчас поступаем прямо самоубийственно и очень быстро скатываемся на позиции Болшева и Прилук¹, совершенно безграмотные с точки зрения воспитательной логики.

Утверждение, что никакого воспитания не нужно, что воспитывает только работа на производстве, — одна из завиральных идей, которыми так полна педагогическая кустарщина. Подобных, скороспело изобретенных, на вид даже революционных, а на самом деле затасканных мещанских ‘педагогических’ афоризмов я в последние 4 месяца наслушался довольно. Заменять четкую и до конца продуманную воспитательную систему случайным набором ‘педагогических взглядов’ — значит быстрыми шагами приближаться к обычному типу детского дома, и никакой завод нас от этого не спасет.

Тов. Максимов² не силен был в педагогической логике, да он ничего и не решал, решали Другие, а иногда даже и никто не решал, а решали обстоятельства, как будто не имеющие никакого воспитательного значения. Но была надежда, что он постепенно научится разбираться в воспитательных вопросах. Теперь новый человек, значит, новые установки и мнения.

За зиму и весну 1932 г. коммуна очень мало продвинулась вперед в воспитательном отношении. Был бесконечный штурм, закончившийся июльской горячкой³. Скажите, кому нужна была именно 1000 сверлилок, если для этого нужно ввести 12-часовой рабочий день, разрушать всю коммунарскую организацию, покончить с книжкой и всякой другой культурной работой, перемешать день с ночью?… А впереди какая-то ‘основная рабочая’ смена или 6-часовой рабочий день. Ажитация, хотя бы и производственная, разве это здоровые условия для воспитания? Самый лучший выход, какой намечается, чтобы использовать станки, — это прием приходящих коммунаров — тоже не очень блестящ. Это обратит коммуну в вокзал, в проходной двор, и от нашей воспитательной четкости, конечно, ничего не останется. Представьте себе только раздачу пищи в 4 смены.

Явно коммуна направляется к определенному пункту: это завод для несовершеннолетних с общежитием и столовой для рабочих и с кое-какой учебной установкой. Для того чтобы держать этих молодых рабочих в повиновении, нужен такой какой-нибудь Макаренко — старший надзиратель. Вот и вс.

И не заметили того, что самое замечательное, что есть в коммуне, — это коммунарский коллектив. Его не заметили, как не замечают здоровье.

А этот коллектив — плод огромной филигранной работы целого десятилетия. Это огромный и, может быть, единственный в Союзе педагогический опыт, а мы к нему отнеслись так расточительно и легкомысленно, просто начали его потреблять с жадностью и не оглядываясь, как пришлось по аппетиту Кочубиевского⁴. А как раз этот коллектив и интересует всех окружающих, только он и славен и у нас, и за границей.

Только работа этого коллектива над собой, только школа и книга могут определить наше движение вперед. Завод только часть общей работы над коллективом. А у нас раздали награды за копию немецкой шлифовалки и не заметили первого в Союзе выпуска рабфака беспризорных. Да и как могли заметить? Я 5 лет работаю в коммуне, и мне никто ни разу не выразил официальной благодарности, педагоги в коммуне — это парии, которые заслуживают только одного — ‘выгнать’, с которыми даже не здороваются при встрече. Истратить 1000 рублей на школу — целое событие, наша школа живет больше подачками ЦКПД и Наркомпроса⁵.

Я совершенно не хочу разливаться в скорби. Очевидно, моя роль в коммуне просто закончена. Я воспитатель, я потратил 12 лет на уточнение и практическое воплощение идеи коммунистического воспитания, я создал для этого с большим трудом опытный коллектив, который оправдал все мои положения. Уже сейчас я могу писать теорию. Я имею, наконец, имя, хотя бы в пределах Союза. Какое я имею право похерить всю свою работу и отказаться от всех выводов моего опыта, совершенно необходимых для Советского Союза, и обратиться в надзирателя, в ‘помощника’ случайных меняющихся людей, хотя бы и заслуженных и почтенных, но не имеющих никакого отношения к проблеме советского воспитания?

Второй раз у меня вырывают работу из рук — первый раз в колонии им. Горького в 1927 г., когда наркомпросовские дамы испугались командира, и второй раз, сейчас, когда Кочубиевскому захотелось употребить и дисциплину, и мощь, и культуру нашего коллектива для производственного марафета. В первый раз мне посчастливилось отступить к Вам с отрядом в 60 человек, а теперь и отступить некуда. Кроме того, тогда я был холост, а теперь я связан с семьей, с квартирой и прочими сложностями. Только потому я в апреле и согласился сделаться помощником Максимова.

А теперь я вижу, что совершил преступление и перед собой, и перед своим делом.

Я хочу одного, чтобы Вы лично меня поняли, больше мне ничего и не нужно. Никого не попытаюсь убеждать или жаловаться. По возвращении из отпуска коммунаров буду просить об увольнении по семейным обстоятельствам. Где-нибудь начну новую работу, а где, еще и сам не знаю, мне бы хотелось в Крыму, этого требует здоровье моей жены⁶.

Я очень Вам благодарен за то человеческое, понимающее отношение ко мне, с которым Вы были всегда на протяжении 5 лет. За все время моей работы Вы единственный человек, который понимал глубину нашего опыта и умел видеть единственную ценность, заслуживающую внимания, в нашем пацане, в его человеческом росте. Я настолько дорожу Вашим отношением, что мне хочется мечтать…

Из письма Г. С. Макаренко

28 октября 1932

…Вот сейчас почти круглые сутки вожусь со всякими черными пустяками: столовая, спальни, вешалка, обувь, подготовка к юбилеям, стенгазета, журнал, кружок, целый день в мелочах… А с книгой? Когда я ее пишу, у меня голова лопается от обилия мысли, от материала, страшно для всех нужного, но на это я могу истратить только полчаса в день…

Коммунару Шварцу

10 сентября 1933

Милый Шварц!

Здесь объявлено, что прием в геолого-разведочный институт будет сейчас. Прием заявлений до 20-го. Приемные испытания 22 — 30-го. Начало занятий — 1-го, но: ‘студенты общежитием не обеспечиваются’. Вообще об этом институте в Москве говорят плохо. Раз нет общежития, не стоит и связываться. Я тебе советую не терять времени и поступать на геологический факультет Харьковского университета. Нужно там поучиться годик-другой, и потом уже перевестись в Москву, к тому времени многое прояснится.

Придется только делать тебе новые документы. Я твои ‘затырил’ дома, был уверен, что пригодятся только к марту. Без меня их там никто не найдет. Ты от моего имени попроси Добродицкого¹, он все сделает.

Будь здоров. Передай привет всем пацанам и девчатам, Дидоренко², Теперу, Кононенко³, педагогам.

А. С. Макаренко

Москва, 19

Моховая, 14, кв. 2.

Г. М. Васильеву, для А. С.

С. А. Калабалину

11 июля 1934
Харьков

Дорогой Семен!

Читаю твое письмо несколько раз и прямо не могу поверить страшной его трагичности. Выходит так, что все эти научные шарлатаны не только губят нашу работу, но и физически уничтожают наши семьи¹. И ни за что не отвечают. Вот они убили твоего сына и продолжают дальше самым паскудным образом ломаться перед страной. И тронуть их нельзя, потому что на них научное табу, наложенное каким-то идиотским набором предрассудков.

Я страшно хочу с тобою побыть, еще больше хочу работать с тобой вместе. Здесь, на Украине, затеялось было одно дело, которое сначала показалось мне солидным и возможным. Меня даже выбрали в члены Комитета Совнаркома [УССР] по организации новых детских коммун на 12 000 человек. (Я предлагал одну коммуну на берегу Днепра на все 12 000.) Но Совнарком уехал в Киев, и все это дело расстроилось. Я, впрочем, думаю, что оно еще всплывет, так как беспризорных ‘до биса’.

1 августа везу коммуну в лагерь в Одессу. Будем там до 15 сентября. Не приедешь ли ты туда? Приезжай хоть на все время. К тому времени, может быть, что-нибудь прояснится на нашем горизонте.

Коммуну [им. Ф. Э.] Дзержинского все равно буду бросать. На нее уже набежала толпа тех самых охотников ‘задирать ножку на жеребчика’, о которых ты писал недавно.

В самом деле, приезжай в Одессу. Там среди ребят, у моря, приглушишь свое горе.

Очень благодарю тебя, что написал. Напиши, как ты решаешь. Во всяком случае, если переменишь адрес, обязательно сообщи.

Привет Гале и от Гали².

Твой А.

Е. З. [Юрченко]

[до 28 декабря 1934 г.]

Елена Захаровна!

Очень прошу Вас взять на себя заботу о костюмах для кружка им. Балиц-кого. Всем нужно дать парусовки, их должны хорошо выстирать и отгладить. Они не должны быть узки.

Мальчикам — трусики. Надо, чтобы они были по возможности новые и по росту. Девочкам — синенькие юбочки. У них, кажется, есть.

На ноги голубые или синие носки и новые балетки.

Может быть, у Дидоренко есть тюбетейки?

Во всяком случае он обещал поддержку.

Все это должно быть приготовлено к вечеру 28 — к генеральной репетиции.

Кроме этого у меня будут к Вам еще две-три просьбы — потом поговорим.

А. Макаренко.

Н. В. Петрову

27 февраля 1935

Дорогой Николай Васильевич!

Почему это так печально вышло, что мы с Вами не повидались и не поговорили? Честное коммунарское слово, это Вы виноваты. Очень хочу надеяться, что после марта мы наверстаем утерянное, если с Вашей стороны все будет в порядке. Возможность дальнейшего Вашего охлаждения (на севере) меня прямо пугает.

Моя пьеса? Стоит ли о ней говорить? Много в ней слов. Честное слово, я очень хорошо знаю, что все эти ‘кольца’ не стоят того, чтобы Вы особенно о них думали¹.

Спасибо за книжку, очень спасибо².

Весь Ваш А. Макаренко.

Е. Невечере

18 марта 1935
Одесса

Спасибо, Лена, за письмо.

Конечно, мы поговорим о разных делах и вс поправим, как следует. Самое главное: духом не падать — и смотреть вперед весело. Я считаю, что у тебя много способностей и энергии, значит, ты должна быть счастливым человеком. Надо только срочно выправить кое-какие детали, правда?

Пока.

Будь здорова.

А. Макаренко

Е. М. Коростылевой

13 мая 1935 Харьков

Уважаемая тов. Коростылева!

Простите за надоедание. Если Вам не трудно, сообщите, почему до сих пор нет 5-го альманаха.

Разумеется, если он выходит в ближайшие дни, не затрудняйте себя ответом.

Привет.

А. Макаренко

Е. М. Коростылевой

[28 сентября 1935]

Киев
ул. Леонтовича, 6, кв. 21

Многоуважаемая Елена Марковна!

Немножко опоздал, но ничего нельзя было поделать, слишком загружен. Третью часть выслал сегодня авиапочтой. Второй экземпляр послал Алексею Максимовичу.

Боюсь, опять будете резать. Честное слово, не знаю, что можно сократить, я и так выбросил три четверти материала. В письме к А. М. я указываю для сокращения две главы: ‘У подошвы Олимпа’ и ‘Помогите мальчику’, потому что изъятие этих глав меньше всего будет нарушать цельность сюжета.

В глубине души я думаю, что для третьей части можно было бы сделать даже исключение — все равно последний мой грех перед Вами.

Числа 6—12 я буду в Москве. Надеюсь, тогда Вы мне скажете, в какую книжку идет ‘ПП’ и какую ампутацию над нею организовала Ваша редакция.

Спасибо за 6-й альманах.

Привет.

А. Макаренко

Из письма К. С. Кононенко

[сентябрь-октябрь 1935]

…Поэма, собственно говоря, говорит о том, что, невзирая на никчемность теории, делались педагогические дела. Какими же силами? Силами самого воздуха нашего общества. В этом весь пафос поэмы. Ибо что такое педагогическая теория? Это формулировка стремления, напряжений, принципов и взглядов, которые существуют в обществе в области требований к личности. (Проблемы морали, личности и коллектива и прочее.) Та теория, с которой я боролся и теперь борюсь, есть теория чуждого нам общества, а новой теории нет¹. Но все же, несмотря на то что ее нет, требования общества действуют и создают практику через голову теории…

К. С. Кононенко

3 октября 1935, Киев

Насилу вырвался, чтобы написать тебе. Только на днях кончил третью часть и отправил Горькому. Еще заканчиваю перепечатывание для отдельного издания¹. Получилось… черт его знает? Люди хвалят, а у меня, конечно, впечатление всякое. Есть листы сердцещипательные, как будто благополучно разрешена известная тебе проблема финала.

11-го выезжаю в Москву, отпускают меня с трудом, и вообще меня здесь используют больше по писанию разных докладов², а этого дела хватает на каждый день.

Еще не знаю, как пойдет третья часть, там много разных ехидных вылазок и против Наркомпроса³, и даже против финотдела, который у меня получил прозвище Кащея Бессмертного. Но во всяком случае у меня поэма свалилась с плеч. Теперь ощущаю некоторую пустоту, абсолютно не знаю, о чем буду писать дальше.

Галя настойчиво советует писать ‘Книгу о мальчиках’, где, по ее мнению, нужно выложить всю мою педагогическую философию, но обязательно в художественной форме, сопровождая все сравнениями, сентенциями, лирическими отступлениями и т. д. Я еще не продумал это предложение и даже не представляю себе, что это может быть. Может быть, это и хорошо, но все-таки хочется попробовать силы на художественном вымысле. Я уверен, что в таком вымысле найду для себя совершенно невиданный мною простор. Ты себе представить не можешь, как меня связывала эта самая ‘художественная правда’, а лучшие листы в поэме — это как раз те, которые от начала до конца вымышлены⁴.

По этому вопросу мне дозарезу нужно поговорить с тобой. Я уже по опыту знаю, что значит разговор с тобой. Финал третьей части целиком обязан нашей с тобой беседе на диване в твоей столовой.

Но вот беда: не знаю, когда буду в Харькове. Из Москвы я возвращусь 15 октября. Кто знает, смогу ли я побывать в Харькове до конца октября? В таком случае совершенно надежными остаются только праздники 5 — 7 ноября.

Вернулись ли твои из Крыма? Как их здоровье? Как теперь получается с учебным годом Олега⁵? Наверное, он…⁶? Да? Пиши. Галя прихварывает. Это не мешает ей посылать всем Вам горячий привет и такие же горячие поцелуи.

Будь весел.

Твой А.

К. и Е. Кононенко

22 октября 1935 Киев

Дорогие и равноапостольные!
Константин и Елена!

Что это Вас совсем не слышно? Притаились там на харьковских хатах и помалкиваете. Я по Вас соскучился, как собака, а моя поездка в Харьков все откладывается и откладывается. Сейчас говорят, что я поеду в Харьков 26 — 20 октября, а я этому не верю. В этом самом ОТК меня используют исключительно как писателя — пишу целыми днями доклады, обзоры, сводки. До того дописался, что хочу уже составлять ‘Памятку докладчикам’. Между прочим, я пришел к глубокому убеждению, что докладов этих никто не читает, что вообще они никому не нужны. И поэтому я, как ‘апурсовский’ щенок перед граммофоном, начинаю психовать: мне необходимо понять, для чего меня заставляют писать доклады.

Был в Москве, Горького не видел, он в Крыму. Но мою третью часть успели уже ему послать и получить от него обратно. Горький прислал мне письмо, в котором пишет, что третья часть лучше первых двух, что многое его волновало и так далее. Уговаривает меня писать о чекистах¹. Посмотрим.

Вчера получил письмо от своего редактора. Он сообщает, что рукопись третьей части затребовали в ‘Правду’. Для чего? В 10-м номере ‘Красной нови’ напечатана очень хвалебная статья Колбановского². Но мне не нравится. Костина статья гораздо глубже³.

Я так думаю, что скоро меня перестанут хвалить и начнут ругать, в особенности за третью часть, в которой много всякого перца.

Я настолько в этом уверен, что не буду даже удивлен какому угодно неожиданному грому, готов оказать самую улыбчивую встречу. Еще в Москве собираются организовать какую-то страшную дискуссию с моим участием⁴. Не думаю, что это будет приятная вещь… Без дискуссии было бы лучше.

Сегодня приступил к роману⁵. Пока что дело находится в стадии организации материала. Тема намечается, сюжет еще темен. Не дает мне покоя тема ‘Дураки’. Запросил ‘Отдел газетных вырезок’ в Москве, могут ли они прислать мне вырезки о дураках. Думал, что ‘Вырезки’ обидятся, но представьте себе, они ответили с полной готовностью и только спрашивают: ‘Какого типа дураки Вас интересуют?’ Написал им, какой нужен тип, и скоро я стану владельцем интересной коллекции.

Все-таки я приеду, черт возьми, в Харьков и поговорим с Вами аж до обалдения. Об этом мечтаю как о празднике. Мечтаю и вс! Восхищен решением Олега догнать и перегнать — это класс! Это в нашем стиле, черт его дери!

Галя Вас целует, она толстеет и занимается сейчас парижскими модами.

Будьте веселы и здоровы.

Ваш А.

Е. М. Коростылевой

16 ноября 1935

Дорогая Елена Марковна!

Ваша записка написана 14-го, я сдаю гранки на почту 16-го. Скорее ничего в свете быть не может.

В этой части я показываю образцы покорности, почти физически чувствую, как в моей душе появляются какие-то новые элементы, не то ангела, не то агнца (если говорить торжественно).

Вообще, все на свете прекрасно, и прекраснее всего редакция альманаха ‘Год XVIII’!

Крепко жму руку.

А. Макаренко.

К. С. Кононенко

24 ноября 1935 Киев

Милый Константин!

Каждый день собираюсь тебе написать, но письмо к тебе представляется таким канительным делом, что все кажется, будто времени мало. Даже и сейчас у меня такое настроение: я пишу тебе записку под свежим впечатлением твоего письма, а письмо настоящее напишу в свободное время — сейчас ухожу.

Что касается Москвы, то вопрос считается решенным. Галя — за дачу с теми самыми условиями, что я называл: не при железной дороге, а на автобусной или трамвайной линии. То, что ты едешь в начале января, очень хорошо, ибо мы с 15 января в Москве в отпуске. Наверное, так и выйдет, что в Москве встретимся, и я буду смотреть, как ты_чдействуешь.

Очень важное дело — твоя возвратившаяся рукопись¹. Я смотрю гораздо оптимистичнее тебя. Считаю, что сделана была работа все-таки наскоро, замечания их, разумеется, правильны. Но начинать новую работу было бы ошибкой. Именно по этой первой работе, где тебя уже немного поправили, надо продолжать. Что нужно сделать? Прежде всего переделать план, теперь все-таки не модно делать критическую работу по отдельным частям. План должен быть оригинальным, а не формальным. Например, о недостатках не нужно писать в отдельной главе, а попутно на общем транспаранте развития определенной мысли-темы.

Я думаю, что план должен быть построен по линии логического (тематического) сечения самой поэмы. В таком случае лучше вяжется язык. К примеру: становление коллектива, жизнь коллектива, его борьба, его победа, поражение. Либо: бессилие и дерзание одного человека, его рост вместе с коллективом, его победа вместе с коллективом. Или какой угодно другой план, но только органический. Уже по этому плану строить нужно логику критических тем и твоих собственных литературных и педагогических утверждений.

Только считаю, что писать нужно совсем новый текст, а старым пользоваться как материалом.

Очень, жаль бросить сделанную работу и начинать новую, это было бы просто слишком неэкономно. Ты хорошо знаешь книгу, хорошо знаешь среду, описанную в книге, ты здесь не будешь дилетантом. О каждом другом авторе написать капитальную работу очень трудно — нужно говорить не только о данном произведении, [но] и обо всем писательском пути, нужно взять критическую литературу о нем. Это очень большой план, и в Харькове он невыполним.

Пиши о поэме. Прочитай и проведи общую линию по таким книгам, как ‘Республика Шкид’, ‘Утро’, ‘Правонарушители’, есть [ли] кое-что [общее], обязательно пересмотри все последние постановления о школе, и в особенности постановление ЦК о ликвидации беспризорности от 1 июня². Конечно, перечитай все критические статьи о поэме (‘Красная новь’, ‘Новый мир’, ‘Литературный критик’), все десятые книги.

Думаю, что рукопись послать нужно все-таки в альманах. Были бы в Москве, все это было бы проще и замечательнее, честное слово.

Я тебе еще напишу подробнее. В Харькове буду, вероятно, в декабре, а про то, кто его знает.

Очень много работаю над романом. Затевается настоящая ‘Война и мир’. Ты, конечно, будешь играть роль Наполеона.

Целую ручку Лене, Олега в сахарные уста.

Галя всех целует.

Будь весел.

Твой А.

E. M. Коростылевой

26 ноября 1935, Киев

Милая, дорогая Елена Марковна!

Не умею рассказать, как я тронут Вашим вниманием. Для провинциала это дело вообще непривычное.

Статьи все похвальные, но хором все защищают педагогику, вот беда! Что же теперь будет после выхода 8-го альманаха? Ужас, что такое! У меня такое состояние, как будто я бросил бомбу и возвратить ее уже невозможно. Что делать?

Впрочем, ничего. Иногда у меня уже начинает преобладать спортивный интерес: а ну, что будет?

Когда меня все начнут бить, я приду к Вам… хохотать. Ваша редакция разрешит мне воспользоваться ее уютом?

Страшно Вам благодарен! Страшно!

Привет!

Салют.

А. Макаренко.

Е. М. Коростылевой

3 декабря 1935, Киев

Дорогая Елена Марковна!

Здесь в ‘Держлітвидаві’ собираются выпустить третью часть на рідній мові¹. Но они ужасно напуганы главой ‘У подошвы Олимпа’, прямо дрожат и требуют: ‘выкреслиты’².

Между прочим, они указывают, что Шульгин³ жив и даже состоит в партии. Конечно, Шульгин не контрреволюционер, может быть, не стоит его обижать? Как Вы думаете?

Может быть, можно вычеркнуть его фамилию, оставить просто ‘… сидел такой теоретик’ — и вс… Он-то себя узнает, но другие, может, и не догадаются. Как Вы думаете?

Как идут дела? Альманах в самом деле выйдет в декабре? А когда? Ей-богу, боюсь, а тут еще украинцы меня наперчили. Вот связался я с этой педагогикой!

В Киеве издается такой журнал ‘Советская литература’ на русском языке. Они давно ко мне пристают: ‘Дай одну главу’. Я не знаю, как это будет с моральной точки зрения. Они уверяют, что это похвально даже, и в особенности, если будет указание, что третья часть печатается там-то. Черкните мне два слова, и я им дам первую главу — все равно.

Привет.

А. Макаренко.

Вас, вероятно, уже называют ‘Год XIX’?

E. M. Коростылевой

10 декабря 1935, Киев

Дорогая Елена Марковна!

Как всякий провинциал, я боюсь телеграмм, а срочные — вызывают у меня повышение Т.

Ваша телеграмма:

‘Правку внесем кусок печатать можно ссылкой альманах телеграфьте как расшифровать полностью пойдет’.

Вероятно, под влиянием испуга я долго был уверен, что если я что-то расшифрую, то третья часть в альманахе пойдет полностью, если не расшифрую, Вы из нее сделаете отбивную. А что именно расшифровать, очевидно, было в письме Вашем, которое задержалось. Но до сегодня письма никакого нет, испуг мой ‘потроху’ проходит, и я начинаю догадываться, что расшифровать нужно слова ‘полностью пойдет’, от которых в телеграмме отвалились кавычки. Так? Если так, что легче. Я могу расшифровать и вообще готов отвечать на любую викторину, которую находит нужным предложить мне родненькая редакция.

‘Полностью пойдет’ в буквальном значении встречается очень редко, вообще может иметь отношение только к ‘человекам’, обладающим протезами. Например, если человек сидел, а потом пошел, но забыл на столе искусственный глаз, про него уже нельзя сказать ‘полностью пошел’. Или ногу. Хотя без ноги — он черта с два пойдет.

В переносном значении выражение ‘полностью пойдет’ тоже встречается редко, в практике редакций, наверно, никогда не встречается, правда?

Все-таки я должен расшифровать это выражение?

Что во всем этом деле участвует нечистая сила, не сомневаюсь. Когда-нибудь вся эта таинственная история выяснится.

Уже декабрь. Уже 10 декабря. Вы писали, что альманах выйдет в декабре. Наверное, 31 декабря, правда? Или 38 декабря? Подобные случаи бывали в моей производственной жизни. Я сам видел, как один завод добился-таки выполнения месячного плана 31 июня, и только через два дня поняли, что они заехали в чужой месяц.

Простите болтовню, бывает.

Привет.

А. Макаренко.

Вы уже переделали вывеску на ‘Год XIX’ или еще не переделали? Боже, что это за редакция!

С. А. Калабалину

30 декабря 1935

Дорогой Семен!

Прими Мохарева как можно лучше. Он хороший работник.

Сегодня Цыбульский¹ (он в Киеве) получил телеграмму о побеге к тебе целой кучи командиров. Ахматов² лютует. Если ты их сманил целой кучей, нехорошо. Надо было это делать умнее, нельзя же хватать всех, весь совет, что это такое?

Как там дела в Виннице? Завтра, послезавтра начнут прибывать ребята. Советую делать небольшие бригады и не особенно увлекаться выборностью бригадиров.

Пиши.

Деньги твои получу завтра. Куда их выслать? Семья уже с тобой? Как ты устроился? Привет твоим.

Целую.

А. Макаренко.

Е. М. Коростылевой

11 января 1936, Киев

Дорогая Елена Марковна!

Спасибо огромное и самое искреннее за журнал. Видите, как меня защищают, даже неловко. С какой стати люди переживают?

Богачер жалко. Зачем так обижать человека, ну, написал и написал, надо же что-нибудь написать.

Вы ни слова не пишете о 8-м альманахе, неужели он и в январе не выйдет? У меня такое нетерпение: страшно интересно, как меня будут крыть.

Во всяком случае авторских экземпляров мне не высылайте, мне приятнее получить их из Ваших рук. С 25-го я в Москве. Ух, и люблю же Москву!

Спасибо за пожелание. Книгу напишу, только она будет еще хуже, чем поэма.

А кто такой Колбановский¹?

Будьте радостны.

Жинка моя очень тронута Вашим вниманием, благодарит и кланяется низким поклоном.

А. Макаренко.

В. Г. Зайцеву

14 марта 1936, Киев

Дорогой Зайцев!

Я тоже очень жалею, что не успел поговорить с тобой. А в общем скажу: у тебя есть талант, и немаленький, очень много хороших стихов, которые трогают, и волнуют и, наконец, просто нравятся. К сожалению, рядом с прекрасными строчками и между ними встречаются слабые, производящие впечатление каких-то временных, поставленных только для того, чтобы обозначить место, может быть, с расчетом потом заменить другими, да так и оставшихся. Это нехорошо не только потому, что рябит впечатление, но главным образом потому, что разрушает стиль и целостность впечатления.

Видно по всему, что над рифмой ты работаешь больше, чем над ритмом, еще меньше работаешь над образом и совсем мало над тематической стороной стихотворения. В лирике особенно важно добиваться ритмики мыслей и чувств, а не только слова. Я жалею, что не взял с собою твою тетрадь, побоялся без твоего разрешения. Но это можно исправить. Давай договоримся. Пришли мне лучшее из твоих последних произведений или новое, я тебе отвечу подробным разбором, в этом деле я кое-что понимаю. Уверен, что помогу тебе. Так будем делать и дальше.

Вашего материала здесь не нашел, говорят, что он и не получался. Что это значит? Поищу еще.

Пиши и присылай, буду очень рад.

Привет всем представителям искусства в коммуне, и особенно Працану, Мельнику, Ройтенбергу, Нине Слисенко, всем девчатам IV курса¹, и Федоренку, и Чевелию и всем, всем.

Привет.

А. Макаренко.

Е. М. Коростылевой

18 марта 1936, Киев

Дорогая Елена Марковна!

Мой телеграфный демарш 9 марта принес мне одно разочарование: вы ответили поистине дипломатической и немного женской уверткой — ‘Скоро номер вышлем’. Принимая во внимание, что термин ‘скоро’ на языке миленького моего альманаха обозначает ‘неизвестно когда’, нужно признать, что на мою телеграмму Вы просто не ответили.

Кроме того, в Вашей телеграмме вообще не содержалось ответа на мой вопрос. Я спрашивал, не когда я получу книгу, а когда она выйдет в свет. Меня этот последний вопрос интересует гораздо больше, чем всякие ‘шкурные’ соображения. Как ни приятно держать в руках альманах, выходящий под Вашей редакцией, но в данном случае эта приятность отступает перед другой: знать, что моя третья часть, наконец, вышла. Гослитиздат еженедельно пугает меня очень скорым выходом отдельного издания¹. И сегодня я получил письмо, в котором содержится некоторое даже раздражение: где же Ваш альманах? А что я могу ответить, ежели альманах ‘скоро’ выходил еще в декабре?

Я им так и написал, что альманах может выйти и в марте, а может быть, и в начале апреля, но нет никаких препятствий и к тому, что он выйдет в конце июня, ибо ‘декабрь’ может продолжаться чрезвычайно долго, до чего, можно сказать, устойчивый месяц.

Елена Марковна, без шуток, напишите все-таки, когда он выйдет, только, пожалуйста, серьезно.

В чем дело? Ведь, когда я был в Москве, все говорили, даже люди технически образованные, что он выйдет между 20 и 25 февраля.

Еще раз уверяю Вас, что меня больше всего смущает очень неприятный ‘нагон’ отдельного издания. Я снова пишу туда, и кланяюсь низко, и прошу: ‘задержите как-нибудь’.

Я живу нормально: разъезжаю по Украине и болею гриппом.

Это не мешает мне писать роман для альманаха (в отдельное издание не дам, пока альманах, не выйдет в каком-нибудь декабре). Роман, честное слово, получается хороший, дамы будут плакать, так что Вы не бойтесь.

Кроме того, пишу учебник русской истории на конкурс ЦК². Пишу из одного озорства, страшно интересно похулиганить, хочется доказать, что учебник истории, в сущности, пустяковое дело и поэтому нашим ученым очень стыдно. Если они и на конкурс не откликнутся, честное слово, вырву у них премию и пропью против окон исторического факультета.

Из Москвы уехал неожиданно: заболела жинка, простите, что не зашел к Вам проститься. К тому же я был напуган во время одного из моих визитов Вашим ‘захлопотанным’ выражением лица. Человек я искони пугливый и застенчивый.

Засим желаю Вам здоровья и благополучия. Передайте привет 9-му и 10-му номерам альманаха.

Пожалуйста, ответьте. Вы не должны на меня сердиться за назойливость, примите во внимание, в какое время живем: теперь за нашего брата взялись. Я только и жду, что вот-вот будет напечатано: ‘Так называемая ‘Педагогическая поэма’ представляет собой набор самых посредственных фраз, вовсе она не педагогическая и ничуть не поэма, поэтому…’

Это должно случиться именно после третьей части. А поэтому, чем скорее, тем лучше. Но почему Вы так волыните?

Извините за выражение.

Крепко приветствую А. Макаренко.

E. M. Коростылевой

28 марта 1936, Киев

Дорогая Елена Марковна!

Спасибо огромное за внимание — 8-й номер, ‘сигнальный’, получил. Глубоко верю тому, что через 8 дней в публику поступит весь тираж. По-прежнему выход этой книги меня очень волнует, в то время когда к выходу первых двух я относился почти хладнокровно.

Волнение, впрочем, не писательское, а педагогическое. Чувствую некоторую неудовлетворенность: не так сказано, как нужно было сказать, нужно было сказать некоторые вещи как-то иначе, во всяком случае нельзя было ограничиваться одной злостью. По-прежнему я убежден в какой-то своей глубочайшей правоте, и поэтому досадно, что отстаивать ее не умею.

Кроме того, меня смущает еще одно обстоятельство: книга получилась почему-то грустная, несмотря на ‘высокий тон’, по Вашему выражению, заключительного эпилога. Не только грустно, и даже трагически-грустно. А на самом деле я этого не хотел, и я вовсе не грустил ни о чем.

Ну, ничего. Есть и оправдание: нельзя такие книги писать в толпе, по полстрочки между разными делами, разговорами и нервами, на краю столов и на улице во время парада.

Во всяком случае дело теперь кончено, остается получить заслуженное. А разве это главное?

Главное все-таки в том, что сказана моя маленькая, но необходимая правда. Кому-нибудь пригодится. За это я страшно благодарен альманаху и Вам. Знаете, в присланной Вами книжке милее всего не ‘Педагогическая поэма’, а переплет, титул, привычный вид, печать. Альманах Ваш замечательно симпатичный.

И Вы страшно симпатичны, имейте это в виду. Я когда-нибудь подробнее расскажу, впрочем, не сумею рассказать, а опишу в книге. Если что-нибудь дополню воображением — не опасно.

Простите за карандаш. У нас ‘запарка’, работаем день и ночь.

Спасибо.

Ваш А. Макаренко.

Б. Ф. Рыбченкову

18 мая 1936, Киев

Уважаемый Борис Федорович!

По Вашему письму я запросил т. Ковнатор, но вразумительного ответа не получил. К сожалению, хорошо разбираюсь только в поведении и поступках беспризорных, правонарушителей и ‘трудных’ детей… Поведение нормальных людей и вообще деятелей издательства с трудом поддается моему анализу. Какие возможности заключены в их психике и можно ли ожидать их исправления, сказать не могу.

Вообще понимаю немного. Я сам никого за язык не тянул и не добивался ничего.

Меня пригласили в кабинет к Лупполу и наговорили мне всяких хороших вещей. При мне было отдано распоряжение заключить с Вами договор.

Очень неприятно, что так все случилось, я, к счастью, во всей этой истории был стороной пассивной. Лично я считаю всю затею с ‘золотой серией’ исчерпанной, о чем написал Рахили Ароновне. Честное слово, я так мало потрясен достоинствами своей книги, что меня все это нисколько не огорчает. Досадно только, что Вас буквально втянули в легкомысленную эту игру.

Вы сильно не огорчайтесь. Справедливость всегда восторжествует, я в этом уверен.

А то, что мы близко познакомились с неожиданными для нас типами поведения человека, тоже неплохо. В нашей опытности кое-что прибавилось.

Желаю Вам всего хорошего.

Привет.

А. Макаренко.

Е. М. Коростылевой

20 июля 1936, Киев

Дорогая Елена Марковна!

Только сегодня посылаю Вам статью о Горьком. А вчера получил Вашу дивную телеграмму. Опоздал потому, что служба не дает работать, [есть] некоторые осложнения, которые отнимают и день и вечер, а иногда и ночь. Но все-таки посылаю.

Что получилось, судите сами: написано искренно. Эта штука, как Вы знаете, заменяет у меня талант, а вообще получилось, кажется, средне. Писатель я все-таки ‘так себе’. Ну и пусть.

Даже на даче редко бываю, некогда. Что это за жизнь?

А почему Вы о даче молчите? Как оно будет?

Недалеко от нашей комнаты есть свободная комната ‘у одной женщины’. Просит за сезон 200 рублей. Разумеется, Вы имеете право жить меньше сезона, например один месяц. ‘Женщина’ согласна готовить пищу, конечно, за Ваш счет.

Я чего боюсь? Ведь это дело трудное.

Пока мы будем думать, ‘женщина’ возьмет и отдаст свою комнату какому-нибудь лицу, менее достойному, чем мы с Вами, но ведь в таком случае ничего не поделаешь.

А Вы ничего не пишете про это. И телеграмму даете только о редакционных делах. Надо расширять горизонты!

За статью о Горьком не злитесь. Честное слово, я не виноват.

А почему в телеграмме Вы написали: ‘Не сердитесь за телеграмму’? Как я могу на Вас сердиться? Это было бы изуверское хамство с моей стороны! . Просто Вы были в хорошем настроении, правда!

Привет. Пишите же.

Ваш А. Макаренко.

‘Книгу для родителей’ напишу в срок. Честное слово.

А. М.

Вы получили договор?

Из письма Г. С. Макаренко

30 июля 1936

…27, 28, 29-го провел здесь три собрания читателей, посвященных ‘Педагогической поэме’. Читатели поразили меня сверх всякой меры… Об их выступлениях рассказать даже невозможно. Очень многие кончали слезами, некоторые от слез не могли кончить. Особенно поразил меня один больной наборщик… Он насилу говорил. Но главное — все услышали: ‘Я не могу жить, несколько раз я хотел умереть, в такие минуты я беру и читаю ‘Педагогическую поэму’…

Н. В. Петрову

Киев, 9 декабря 1936

Дорогой Николай Васильевич!

Письмо Ваше получил давно, но заболел, конечно, гриппом в самой резкой форме и поэтому не отвечал. Но это ничего — важно, что страшно хочу Вас видеть, а аппетит на Вас тем более увеличивается, это, наверное, скоро увижу. Только страшно боюсь, что не застану Вас в Ленинграде, тогда умру от обиды.

На 14-е назначен в Ленинграде диспут о моей книге в СП¹. Вы только не бойтесь, я на диспут насильно Вас не потащу, но, если Вы будете, страшно буду Вам благодарен.

Думаю, что найду Вас еще 13-го вечером.

Тогда о многом побалакаем, Ваши дела меня страшно интересуют, да и вообще дела ленинградские.

Мой сценарий засох на 4 частях — все-таки две трети сделано, но конец отложил, успею, да и давать некому, здешним портачам не хочу². А кстати, занялся ‘Книгой для родителей’ (для Вашего брата). Начало уже послал в Москву — получил оттуда ответ, что это будет ‘великая народная книга’. Начинаю уже задаваться!

А все же писать не дают. Завидую Вам — Вы всегда умеете найти время для литературы.

Вс же надеюсь: через 10—20 дней меня отсюда выпустят, тогда буду целыми днями писать, только иногда отрываться для поездок к Вам в гости.

С переездом в Москву дело затянулось — не готова квартира.

Галя Вас целует³. Я тоже.

Значит, до 13-го — 14-го.

Ваш Макаренко

Леонтовича, 6, кв. 21.

Н. В. Петрову

Киев, 22 декабря 1936

Дорогой Николай Васильевич!

Не нравится тебе скоропись XVII века, — пожалуйста, читай ундервудовскую тоску, сразу видно твои бюрократические замашки. Что касается гриппа, тоже заедаешься напрасно, мне что, если хочешь, буду писать тебе в случае надобности при какой угодно температуре, за последствия, конечно, не отвечаю.

То же самое и насчет называния меня покойником: большей свежести никогда от тебя и не ожидал. Я действительно умирал от разлуки, а ты ничего лучшего не придумал, как проявить свою определенную черствость. Я это запомню и больше нежных писем писать тебе не буду. И вообще посмотрим, кто напишет тебе нежно при твоем характере. Разве Театралов, пожалуйста, ему все равно!

Твое письмо, переполненное грубостями, в фактическом отношении очень страдает. Когда у человека истекает злоба, ему трудно касаться разных фактов. Вот, например: что случилось с харьковским театром? Почему они вдруг все разбежались, а некоторые добежали даже до Ленинграда? Посыпали их каким порошком, что ли? Или Гальперин и Театралов пошли вместо порошка? Ты ничего подробно не написал. Никаких подробностей у тебя не встречается.

То же самое: Крамов, какая степень отравления, не написано. Что касается, например, Людмилы, то, во-первых, и без тебя знаю степень отравления, а во-вторых, она и сама расскажет, ибо по опыту знаю, что она врать не то что не любит, а просто не умеет. Ну а все-таки Крамов? Почему он в Москве, да еще с Театраловым? И дальше, что же теперь будет с театром? Пожалуй, его можно будет употреблять вместо крематория, который в Харькове строится десять лет и никак не построится? А теперь будет хорошо: пойди в театр — и через десять минут все кончено, получите вашего родственника без нарушения целости покровов. От скуки, конечно!

Милые мои актеры! Что же это такое? До чего может дойти искусство, если такой живой коллектив может так быстро и некрасиво опаскудиться, попасть под высокую руку Театралова. Черт знает что! До чего великолепен в таком случае и до чего лучезарен был Радин! А ты, дорогой Николай Васильевич, после этого не плачешь и не посыпаешь лысину всякими отбросами, а зубоскалишь по адресу твоего лучшего друга и поклонника. До чего ты тоже опустился…

А где твой стыд, слабые признаки которого изредка можно было наблюдать в Харькове. Ты нахально удрал из Ленинграда и не нашел лучшего оправдания, как сослаться на профсоюз. В сравнении с этим мой грипп, честное слово, образец благородства. Я действительно страдал в вашем паршивом Питере — каменная лоханка, в которой плавает несколько грязных бумажек и перья из императорского орла. Окраины еще так сяк, а центр — ужас. Там могут жить только меланхолики, как ты можешь любить эту бурду?

Ну, бог с тобой, люби.

Только теперь мы с тобой не скоро увидимся, профсоюзник. А вот, если Людмила завернет в Киев, будет страшно хорошо. Она всю правду расскажет и про театр, и про Театралова, и про этот самый профсоюз. А что наши все склочники, так это признак великого подъема искусства, так вам и надо. По-нашему это называется ‘зашились’. А все потому, что Киршона боитесь и Афиногенова.

Людмила!

Когда же вы приедете?

Почему написала под влиянием этого Талейрана так невразумительно и противоречиво? Приезжайте скорее, а то в Киеве нас не застанете: в Москву, в Москву! Уже я стащил с себя последнюю писательскую шкуру и отдал в жилстройкоп, уже и шкафы запакованы, уже все готово ехать. Приезжайте скорее!

Привет и поцелуй без различия пола и возраста, значит, и Николаю попадет.

А только жену мою зовут не Астафьевна, и не Остафьевна, и не Евстафь-евна, а Стахиевна. Господи, какие теперь пошли режиссеры!

Целую и, ей-богу, соскучился.

Напиши хоть, когда будешь в Москве. Можно остановиться у меня: дам тебе водки и поведу в Третьяковку, очень полезно будет для твоего развития! И для твоей безнравственности.

Крамов очень поседел?

Николай! Ты скажи прямо, может, написать для тебя пьесу? Так ты скажи прямо, на какую тебе нужно тему!

А почему не написали про Янкевского? Он жив?

Господи, боже бой! Как я был огорчен, что у меня не было адреса Татьяны Викторовны! Это все, что у меня осталось от Харьковского театра, ибо… те далече, а тех… Мазепа украл или как там у Пушкина?

Вот письмо так письмо! Приписок сколько!

И при этом: в половине одиннадцатого еще темно, а в половине первого уже темно! А в промежутке темно от тумана.

А Нева! Сколько даром пропадает… ! А каналы! Мойка! Зимняя канавка! Вообще: — какая… !

В Ленинграде все улицы одинаковы и шоферы не знают, в какую нужно поворачивать. Памятник Николаю глуп как сивый мерин, а бедный Петя протянул руку к гражданам: да заберите же меня в музей! А Катерина! Бр!!! К чему это! А ангел с крестом? Ну, к чему?!

M. E. Лапировой

25 декабря 1936, Киев

Марусино, сердце!

Не писать Вам так долго, разумеется, подлость, тем более что Вы в своем роде невинный ребенок, обижать Вас нельзя. Но у меня есть и оправдания. Черт меня угораздил перекуриться и переработаться, короче говоря, я на работе свалился в обмороке и перепугал всех местных врачей. Пришлось компенсировать их несколько излишней покорностью и проваляться в постели 2 недели. А потом меня запрягли так, что я от удивления даже пришел в восторг. Сейчас я накануне освобождения, мечтаю о Москве и по секрету мечтаю о прогулке с Вами по Москве, мне страшно понравилось, как Вы разговариваете.

Стихи Ваши доказывают существование в Вашем организме симпатичного и ласкового таланта, но ведь они недоработаны. Может быть, Вы не знаете, что творчество — это работа прежде всего черная. Поэтическим жаром всего не возьмешь, нужно еще и попотеть, извините за выражение. Поэтому у Вас много хороших, милых стихов, но, например, ‘Не боишься мертвецов’ — в постороннем стиле. Тоже:

И от тока этой фразы,

Как ее ты произнес…

— сделано в чересчур примитивной грамматике.

‘Сын’ страшно тепло и нежно сделан, в особенности хорошо, что Ваша мать вышла живая и индивидуальная, но ‘не скрутит рот’ плохо. ‘Не будет боль широка’ нарушает общее настроение. О боли в такой вещи говорить не нужно, пусть читатель без Вашего участия почувствует, какая у женщины боль, широкая или узкая. Последние четыре стиха замечательны по тону, но ‘оттого если’ нельзя сочетать.

И ‘Дорога’ — прекрасная лирика, женственная по-новому, и концовка восхитительна, но конструкция всей вещи неряшлива. Зачем чемодану отведено так много места, почему запутаны времена глаголов, любимого поэта нужно выбросить, слишком добродетально и пахнет Надсоном¹.

Если Вы поэт, так не спешите заканчивать Ваши вещи, возитесь с каждой строчкой. Это обязательно.

При всем том Вы молодец, честное слово. Вы мне очень нравитесь и как ‘девушка’ из Ваших стихов, и как реальная москвичка.

Привет.

Пишите.

А. Макаренко.

Киев, Рейтарская, 37, ОТК, мне.

Присылайте еще стихи.

А. М.

H. В. Петрову

Киев, 10 января 1937

Дорогой Николай Васильевич!

Пишу под первым впечатлением Вашей служебной записки, представляющей, безусловно, шаг вперед в деле опрощения и вообще гибели человеческой культуры. И бумага — дрянь, между нами говоря.

Но какие-то остатки культуры XIX века у Вас еще задержались. Между ними самым заметным нужно признать предложение провести вместе лето. Будущий какой-нибудь Моммзен¹, найдя Вашу служебную записку, обязательно напишет докторскую диссертацию на тему ‘Моменты просвещения во второй четверти XX века’. И заработает сукин сын на этом деле хорошую деньгу.

По существу говоря, данное предложение заставляет меня думать о Вас лучше. Провести вместе лето нам и вам без заметных вкраплений посторонних может понравиться даже такому требовательному человеку, как я, Галя, Людмила и я — хороший комплекс? Похвалы, расточаемые Вами по адресу собственному в летнем оформлении, вызывают естественное сомнение, но так как персонально Вы будете составлять ничтожное меньшинство, то общая гармония не сильно нарушается. Допускается даже, что лето будет несколько испорчено фотоманией некоторых отдыхающих и необходимостью хвалить разные снимки (лучшее доказательство — Ваши настойчивые требования похвалы какой-то фотографии 1935 г.) — все же в штате получается хорошо.

Галя поддерживает проект. Она только просит, чтобы мы с Вами не пели ‘украшських шсень’. Ваше близкое знакомство с Корнейчуком и украинские вздохи в служебной записке позволяют мне думать, что песенная опасность гнездится именно в Вас.

Дача может состояться либо под Киевом, либо под Москвой. В первом случае будет земляника, во втором — грибы. Для мученических Ваших запросов и то и другое достаточно.

Окончательно место определится в марте — апреле.

Но где же ‘безумная’ Скопина? Я предпочел бы разговаривать о даче с нею. Это гораздо меньшая нагрузка для моих нервов и культурных навыков.

Спасибо, дорогой Николай, за сообщение о статье Левина². Я ее не читал. Посылаю в Москву просьбу выслать. Меня теперь много хвалят. В одном журнале Феликс Кон³ написал, что это лучшая книга из прочитанных им за последние годы. Во! Боюсь, как бы это не перед грозой.

Ты великолепно прав, что драматург должен быть поэтом. К сожалению, поэты никогда не бывают хорошими драматургами. Исключение — Шиллер.

Давай летом вместе напишем мировую комедию! Давай?

Целую и обнимаю.

Галина Стахиевна нежно тебя приветствует и прощает твои выпады против ее отчества.

Любящий тебя

Антон.

В последний момент приехал из Винницы Семен Карабанов и предложил дачу в 7 км от Винницы, рядом с детской колонией НКВД, где он работает. Хороший лес, красивые места. Пруд! Коропчуки! Караси! Черешни! Дает нам лошадь и корову, которую ты будешь доить.

M. E. Лапировой

17 января 1937, Киев

Дорогая Мария Ефимовна!

Я снова отвечаю с опозданием, но Вы не должны придавать этому значения, это ведь гораздо важнее того, что с 1 января я переживаю желание Вам ответить, заметьте — неудовлетворенное желание.

Ей-богу, меня обратили в лошадь, не в коня, а именно в лошадь. Что я могу поделать?

О себе писать, честное слово, нечего. Лучше я расскажу, когда буду в Москве, — писать об этом долго. Меня увлекают сейчас не пацаны, а чудаки, я собрал здесь прекрасную коллекцию.

Нет, я не врал, когда писал Вам о своей мечте: гулять с Вами по московским улицам и болтать. Вы не можете себе представить, какое в этом деле для меня большое очарование! Вот увидите. А что я не реализовал этой мечты ранее, так… ведь всегда так бывает. Какая же это мечта, если она реализуется сразу! Это уже не мечта, а бизнес!

Хорошая мечта всегда встречает препятствия, хотя бы в образе москвичей, которые хотели сделать из меня дежурное блюдо.

Жаль, что собственные стихи Вы считаете только грехами молодости. Нельзя ханжить, надо продолжать и дальше грешить, ибо без греха невозможна никакая красота. Вы согласны с этим?

Я постараюсь Вас убедить в этом тезисе основательно при встрече. В Москве надеюсь провести февраль, а впрочем, не знаю, как оно будет.

Вас найду обязательно, очень хочу на Вас посмотреть.

Привет.

Пишите.

А. Макаренко.

Киев, Рейтарская, 37 ОТК, мне.

А. С. Сватко

6 мая 1937, Москва

Дорогой Сватко!

Спасибо, что вспомнил обо мне, теперь мало кто обо мне вспоминает, не пишет никто, кроме Федоренко да Конисевича, все остальные забыли.

Я тебя очень прошу хоть изредка писать мне, держать в курсе дела, как о Броварах¹, так и о ‘дзержинцах’ — хлопцах и девчатах.

Конисевич мне сам написал о своих успехах, но письмо долго за мной ходило, я не знаю, получил ли он мой ответ. Если знаешь его адрес, пожалуйста, напиши мне. Если что-нибудь знаешь о судьбе других хлопцев, и их адреса сообщи. Особенно прошу о последних дзержинцах.

Относительно тебя я почему-то уверен. Было очень полезно, что ты побродил по Союзу и кое-чего хлебнул. Это всегда помогает человеку, но не все вовремя умеют выбраться на берег.

Меня очень интересуют твои литературные дела. Жаль, что у тебя лучше выходит по-украински и я мало чем могу тебе помочь. Во всяком случае, если можно, пришли что есть последнего из стихов.

Напиши, как думаешь о своей дальнейшей судьбе. Мое глубокое убеждение, что тебе нужно обязательно идти в вуз. Без высшего образования писателем хорошим быть нельзя. Только не поступай на литфак, там засушивают в форме, а нужна жизнь. Очень хорошо и важно, если писатель знает и какую-нибудь другую работу, кроме порчи бумаги. Самые лучшие писатели выходили из военных и докторов. Ты об этом подумай.

И еще одно: рано не женись, а то от таланта останутся рожки да ножки.

В Броварах старайся держаться до вуза, кажется, для тебя это не трудно.

Очень тебя прошу, обрати там внимание на мальчика Антонова и напиши мне, как он себя ведет и будет ли из него толк.

Я сейчас заканчиваю книгу для родителей и начал большой роман ‘Человек’.

Еще раз прошу тебя писать.

А. Макаренко.

Н. В. Петрову

17 июня 1937, Высшая Дубечня

Милый наш и знаменитый Николай Васильевич!

Прямо в глаза скажу: наш летний план лопнул. Никаких наслаждений в Дубечне нет, кроме сознания, что ты выехал на дачу и не пожалел для этой авантюры столько-то сот рублей. Мы с Галей и прочим семейством будем отсюда удирать в конце июня или в начале июля. Может быть, твое общество и скрасило бы тоску, но согласись, что ожидать тебя до такого времени, да еще с опасностью тосковать потом вместе с тобой, не стоит.

Заедает продовольственный вопрос. Село в трех километрах от базара, а на базаре тоже того купишь, а того и не купишь. Ходим и выпрашиваем у колхозников, но они неохотно снабжают.

Лес далековато, речка прямо далеко, пока до нее доберешься, не узнаешь собственного характера. Блохи, мошки, жара, духота, теснота, отсутствие газет, вечерняя темнота, одним словом, как мы будем рады, когда в Москве прижмем тебя к сердцу и выпьем в хорошей обстановке рюмку коньяку!

Нет, я не создан для дачных наслаждений…

Сообщаю тебе обо всех этих неприятностях, просим не падать духом. Если ты останешься в Москве, напиши об этом, тем приятнее будет для нас туда возращаться.

Одним словом, в конце июня встретимся. Ты все-таки напиши два слова.

Привет и поцелуй.

А. Макаренко.

Н. Ф. Шершневу

1 июля 1937, Ялта

Дорогой Коля!

Спасибо, что ты героически написал мне, не ожидая моего ответа. А с моим ответом обыкновенная история — хотелось написать тебе подробнее и поэтому все откладывал на завтра, а так как меня солидно загрузили разной писаниной, то откладывание вышло безобразно длинным.

Вчера мы с Галей приехали в Ялту. Здесь есть так называемый Дом творчества. Условия здесь шикарные, но творцов мало, живут больше жены творцов.

В твоем письме на первом месте стоит слово ‘грусть’, одно из самых отвратительных человеческих слов. Такое же противное еще слово ‘тоска’. Я не люблю их за то, что они в сущности слова фиктивные. Я понимаю такую штуку, как горе, ненависть, отчаяние. Это очень серьезные штуки, и с ними не позорно повозиться. Но, скажи пожалуйста, что такое грусть? Не могу связать это слово с тобой, человеком молодым, сильным, здоровым, красивым, умным. Да и стоишь ты на интересном рабочем месте организатора — самое лучшее, что можно предложить человеку. И если тебе пришлось пустить в ход упорство и нахальство, то это только и доказывает, что у тебя самое интересное дело. Я вспоминаю сейчас свое горьковское время, когда тоже преимущественно требовалось упорство и терпение. Я помню, сколько я тогда ‘грустил’ в одиночку, а потом оказалось, что это самый счастливый участок моей жизни.

Страшно богатое и настоящее дело устроил ты с коммунарами, хотя я уверен, что оно требует от тебя много энергии и приносит неприятности. Там, в коммуне, сейчас протекает обычный похабный процесс, какой всегда бывает, когда бессильные, бесталанные люди из зависти к другим и из подражания берутся за большое дело. К сожалению, до сих пор это довольно часто у нас встречается и еще будет встречаться — необходимая дань нашему переходному времени. Я уверен, что коммунарские головотяпы понесут и возмездие, все в свое время.

Я, веришь, некоторое время пописывал статейки. Поверь, они были не так плохи, но редакционные бюрократы боятся живого слова, портят, вставляют свои фразы и выбрасывают самое интересное. Нужно было реагировать на события, нужны были и деньги, жалованья я теперь не получаю, а ‘ПП’ иссякла. В ‘Известиях’ от 26 августа я напечатал большой подвал ‘Цель воспитания’ — это должно тебе понравиться.

Очень хочу видеть тебя, но теперь уже к тебе не доберешься. За зиму нужно это обдумать, а следующим летом обязательно поехать. Если мои литературные дела будут удачны, летом я получу возможность покататься.

‘Книга для родителей’ (первый том) закончена. Она печатается в 7, 8, 9 и 10-й книгах ‘Красной нови’. С 1 января будут печататься два романа: один — в ‘Красной нови’¹, другой — в ‘Октябре’². Твои отзывы буду ждать с нетерпением. Вообще пиши чаще, не ленись.

Передавай привет всем хлопцам. Тебе кланяется Галя.

Будь здоров.

Твой А. Макаренко.

А. С. Сватко

14 августа 1937, Москва

Дорогой Сватко!

Возвратился из поездки в Минск и нашел твое письмо.

Спасибо за память.

Пиши подробнее о твоих делах.

Подробно сейчас тебе не пишу, но уверен, что ты еще в Броварах.

Пиши.

Привет.

А. Макаренко.

Б. Н. Логиновой

10 сентября 1937, Ялта

Уважаемая Екатерина Николаевна!

Получил только данные о печати. А прочее? Школа, театр? Здесь, в Ялте нет ни одной человеческой цифры! Что делать? Пришлете или нет? Если не пришлете, то как понимать? Если пришлете, то как быть со сроком? Три дня над этими вопросами думал самостоятельно, но результаты неопределенные.

В Ялте нет света и машинки, поэтому производительность труда жалкая.

Привет.

А. Макаренко.

E. H. Логиновой

11 сентября 1937, Ялта

Дорогая Екатерина Николаевна!

Через час после отправки Вам письма¹ я получил посылку — деревянный ящик 80x60x40. Хорошо, что мои нервы отличаются некоторой устойчивостью: я не столько испугался, сколько почувствовал бодрую солидность Вашего органа, а также массивную величину оказываемого мне доверия. И подумал: получив такой ящик материалов, только подлец может написать плохую статью. Правда, в огромном ящике оказались три симпатичные книжечки, настолько симпатичные, что Ваше указание на их библиотечное происхождение далеко не лишнее указание. Но все равно. Статью после этого нужно написать хорошую, в противном случае стыдно будет проходить по Пушкинской площади.

Я теперь понимаю, что это был один из самых легкомысленных шагов в моей жизни, когда я обещал Вам и Кривицкому эту обязательно ‘хорошую’ статью. Ничего не поделаешь — у Вас такой народ обаятельный. Вот и теперь: посылать ящик 80x60x40 и одновременно желать мне хорошо отдохнуть. Я благодарен Вам, восхищен и… принимаюсь за работу.

К 25-му, а может и раньше, статья будет у Вас. Я не подведу, ибо прекрасно понимаю, что у Вас должно еще остаться время, чтобы заказать кому-либо лучшую статью.

Привет всем.

А. Макаренко.

P. S. Насчет морали трудно. Я кое-кому показывал мои ‘тезисы’ — падают в обморок. Все дело в ‘любви’. Я доказываю, что ‘любовь’ — функция, а мне говорят — аргумент.

Вы даже представить себе не можете, сколько еще у нас христиан, воображающих, что они марксисты*. Я их боюсь, с детства перепуган.

А. М.

Л. В. Конисевичу

24 ноября 1937, Москва

Дорогой Конисевич!

Я тебе давно не писал, и ты мне не пишешь. Как там ты поживаешь? Как жена? Ездишь куда или сидишь на месте? Мне говорили, что у вас в Одессе появилось много наших коммунаров, и все они сделались будто морскими волками. Кого ты встречаешь там?

Я вс пишу и пишу. ‘Книгу для родителей’ закончил, скоро она выйдет отдельным изданием. Сейчас печатаю в ‘Октябре’ роман ‘Честь’. Найдешь — прочитай.

Пиши пожалуйста, на меня не обращай внимания, я загружен свыше моих сил.

Привет.

А. Макаренко.

В. Г. Зайцеву

24 ноября 1937, Москва¹

Дорогой Василий!

Прости, что отвечаю на твое письмо с опозданием. Был очень болен, перенес тяжелый грипп с разными осложнениями.

Очень интересуюсь Вашими комсомольскими новостями и вашей жизнью, но оттуда никто мне не пишет, даже Колька², нахал такой, не отвечает на мое письмо. Я обязательно хочу знать точно, какие ребята живут в Комсомольске, что делают, где работают, как живут, кто женился, кто не женился, кто пьянствует, кто воздерживается, кто доволен, кто недоволен, какие у кого перспективы и планы на будущее. Очень тебя прошу, немедленно по получении сего письма напиши мне подробно о Вашей жизни, а если тебе будет лень исполнить мою просьбу, потому что поэты вообще ленивый народ, попроси кого-нибудь сделать это вместо тебя.

Я даже не знаю, что за компания собралась там в Комсомольске. В особенности интересуюсь Пановым и Харченко. Если бы они были люди, а не граки³, то, наверное, давно бы уже мне написали. Очень хочу интересоваться и другими, но все такие свиньи, ни одна собака обо мне не вспомнила и не написала. И это называется — дзержинцы!

Что касается твоих стихов, то я готов не только помогать тебе критикой, но и устраивать их в журналы, но для этого необходимо выполнение главного условия: стихи должны быть хорошие. То, что ты мне прислал, слабо, гораздо слабее твоих прежних стихов.

‘Амур’ очень не оригинален, кому-то подражает и в стиле, и рифме, и в размере, и при всем том очень много слабых стихов:

Как жерновами растирал

Амур увесистую гальку — и сравнение неважное (в какой мере река может быть похожа на жернова?), и эпитет ‘увесистую’ слабый.

…и было вс в крови:

И небо, и вода, —

Это значит закат? По самой теме стихотворения ‘кровь’ мало подходит, не ‘работает’.

Он плыл и камни оббегал,

Как будто вовсе их не знал.

Ведь как раз наоборот: оббегают тогда, если хорошо знают, но с плохой стороны.

И сама тема: любовь реки к сопке — тема никчемушняя, кого она может обрадовать и почему? Нет, это плохо.

Слабо и второе: ‘Ну, куда это годится’.

‘Вся в цветах и вся в батисте’ — согласись, это трудно представить, что значит ‘вся в батисте’, неужели и юбка батистовая? И дальше читатель готов допустить, что этот оригинальный наряд мог вдохновить поэта. Хорошо, пусть себе влюбляется. Но при чем в таком случае страна?

Технически это стихотворение лучше, но тема диковатая и сугубо интимная. Тебе начинать с этого трудно.

Почему бы тебе не написать хорошую поэму о ваших комсомольских людях? Вы там сидите, черт бы вас побрал, и не видите, что у вас под носом самое интересное и самое ценное проходит. Тот, кто его опишет в поэтических словах, и будет поэтом настоящим. Пиши о ваших людях, хорошее и плохое, пиши просто, без формалистических загибов, без любви Амура к сопке, без фокусов, но сумей найти в жизни, в людях, в словах этих людей интересные, новые краски. Вот это и будет поэзия. А я ручаюсь, что, если стихи будут хорошие, я их в Москве устрою в печать. Для хорошей вещи это вовсе не трудно.

Пишу тебе так строго потому, что сам этого просишь. И это для тебя будет полезно. Только пиши о том, что ты действительно знаешь, что тебя злит или радует, что тебя трогает.

Передай привет всем.

Крепко жму руку.

А. Макаренко.

Нет ли у тебя твоей хорошей фотографической карточки?

А. Макаренко.

Л. В. Крендясовой

3 декабря 1937, Москва

Дорогая Люба!

Очень хочу знать подробно о твоей жизни. Не ленись, напиши. Что делаешь, работаешь или нет, замужем или нет, дети есть или нет? И еще одна просьба. Напиши мне вс, что знаешь о девчатах. Какие хорошие были у нас девчата! Правда?

Где Брегель, Вехова¹, Зозуля и все другие?

Напиши, буду очень благодарен. Крепко жму руку.

А. Макаренко

В. Козырю

3 декабря 1937, Москва

Дорогой Володя!

Узнал от Волчка¹ твой адрес. Я все думал, что ты начальник цеха, а может быть и завода, а оказывается — ты летчик. Как это случилось и когда, неужели прошло так много времени? Но я уверен, что ты летчик прекрасный, и горжусь тобой. Крепко держись на этом славном посту, будь всегда таким же честным, преданным, талантливым, каким был и в коммуне.

Я нигде не служу, много пишу, много говорю, завертелся в словах — литературной работе, не знаю, когда буду отдыхать.

Очень тебя прошу, напиши подробнее о своей жизни, о своих перспективах. Напиши мне, с кем ты не порвал связь из товарищей, с кем переписываешься. Где Семенцов, Иван Михайлович?²

Крепко жму руку. Пожалуйста, напиши. Любе пишу отдельно.

А. Макаренко

Мохареву

13 декабря 1937, Москва

Дорогой Мохарев!

Напиши, как живешь, работаешь, какие успехи, настроение, быт. Слышал, что ты женился, что у тебя дочурка. Какие у тебя планы на будущее, собираешься ли учиться?

Мой адрес такой: Москва, 17, Лаврушинский пер., 17/19, кв. 14.

Я много работаю, но пока исключительно по литературной части. Здесь в Москве Клюшник¹ и Ройтенберг², часто у меня бывают. Вспоминали коммуну.

Итак, напиши.

Крепко жму руку.

А. Макаренко

Е. Н. Логиновой

24 декабря 1937, Тбилиси

Екатерина Николаевна!

20-го утром совершенно для меня неожиданно мне приказали ехать в Тбилиси. Как я и предполагал, в этом моем путешествии ни для меня, ни для людей никакой пользы и радости не заключается. Поэтому я поехал без пафоса и без настроения рабочего. На заседаниях я буду изображать добродетельно-литературный объект, над которым докладчики могут вволю куражиться, огражденные от моих сопротивлений регламентом. Они обязательно попортят мое впечатление от Шота Руставели. Это они сделают обязательно, я вижу по их лицам. А кроме того, они испортили хороший кусок моей жизни. Я не обижаюсь на них, потому что они не имеют злого умысла, нельзя же обижаться на трамвай, который нечаянно тебя переехал, правда?

Если бы я мог скорбеть, я обязательно скорбел бы, что наши с Вами литературные и культурно-просветительные планы так жестоко нарушены. Но ведь и Ш. Руставели, когда писал свою поэму, не имел в виду вмешиваться в нашу жизнь.

Как человек дисциплинированный, я ни на кого не обижаюсь, я только боюсь, что Вы на меня разгневаетесь, что Вы инкриминируете мне подлые мысли и свойство характера.

Очень Вас прошу, считайте меня по-прежнему ребенком с чистой душой и учтите, что ‘от судеб защиты нет’. Я и впредь не собираюсь от судьбы защищаться, но Вы хорошо знаете, что характер у судьбы чрезвычайно неровный. Это обстоятельство я и раньше умел учитывать в своей жизни, и всегда выходило: мой покорный вид производил на судьбу приятное впечатление, она не только милостиво улыбалась, но даже оказывала мне положительное внимание.

Я не буду возражать, если Вы поступите по отношению ко мне строго, но благородно.

Ах! Ах, какие душки наши писатели! Тот восторг, который они у меня вызывают, в некоторой степени поможет мне перенести тяжесть ударов судьбы.

Екатерина Николаевна!

Пусть с 1938 г. для Вас начнется красивая и богатая полоса Вашей жизни. Если и раньше у Вас бывали такие полосы, ничего, лишняя не помешает. С Новым годом!

Адреса Вам не сообщаю, так как времени отвечать у Вас не будет, и желание тоже под сомнением.

А. Макаренко

Н. В. Петрову

[без даты]

Милостивый государь мой, Николай Васильевич!

Так как в газетах не было Вашего некролога в сопровождении портрета, делаю отсюда заключение, что Вы находитесь в живых, а посему и принимаю на себя дерзость обратиться к Вам с настоящим письмом, в коем, во-первых, спешу уведомить Вас, что жительство имею в городе Москве, где и рассчитываю увидеть Вас в самое ближайшее время, ибо, зная Ваш характер и характер Вашей деятельности, предвижу, что не может пройти больше месяца без того, чтобы Вы не приехали в наш город по разным делам, имеющим отношение, разумеется, к искусству.

То, что Вы не ответили на мое последнее письмо, отношу единственно к чрезмерной Вашей занятости.

Со своей стороны, рассчитываю быть в Ленинграде в средних числах мая месяца, но зайду к Вам только в том счастливом Случае, если получу от Вас благоприятный ответ на сие письмо.

В противном случае буду полагать, что Вы ни в Ленинграде, ни в Москве видеть меня не желаете, что вполне можно ожидать от такого талантливого человека, каким всегда считал Вас, независимо от Вашего ко мне иногда вызывающего отношения.

В Москве проживаю по Лаврушинскому переулку в доме No 19, в квартире 14.

Примите уверение в глубочайшем моем к Вам, милостивый государь, почтении и любви.

А. Макаренко

А. Ромицыну

7 февраля 1938, Москва

Уважаемый тов. Ромицын!

Получил Ваше письмо от 30 января и вчера телеграмму с напоминанием. Полагаю, что переписываться нам не о чем. Никогда не мог предполагать, что возможны такие нравы в деловых отношениях. Вы заказали мне сценарий. В ноябре прислали договор на подпись. В декабре телеграфно просили ‘не ослаблять’ работы и сообщили, что договор задерживается техническими обстоятельствами. Потом замолчали на 1,5 месяца, и, наконец, в феврале выяснилось, что такой сценарий Вам не нужен, что Ваша декабрьская телеграмма, осторожно говоря, не соответствует действительности.

О чем можно говорить сейчас? О новой теме и новом сценарии? Но для меня совершенно очевидно, что Вас абсолютно не интересует вопрос о напрасной трате времени и моих сил, и нет никаких гарантий, что и в дальнейшем я не могу очутиться в таком же глупом положении. А между тем ничто не вынуждает меня так рисковать. Одесская киностудия заставила меня отказаться от предложений московских студий, и я очень об этом жалею, ибо здесь, кажется, другие обычаи.

Все это вовсе не значит, что я отказываюсь работать над сценарием на тему из жизни школы, но едва ли мы с Вами сговоримся. Я рассчитываю разработать сюжет, построенный на внешнем событии: защита города от наводнения, на фоне которого можно красочнее и выразительнее изобразить внутренние движения в школьном коллективе и отдельные характеры учеников, педагогов, отдельных групп. Московские товарищи побаиваются технических трудностей в изображении наводнения, но вопроса еще не решили.

Само собой разумеется, что могу начать работу над сценарием, только получив утвержденный договор и аванс, и сроки должны быть обозначены так: 4,5 месяца со дня получения мною утвержденного договора. Разумеется, что письмо прошу не считать предложением к чему-либо обязывающим. Если здесь предложат договор, я его подпишу.

А. Макаренко.

А. Ромицыну

15 февраля 1938, Москва

Уважаемый товарищ Ромицын!

Я очень рад, что наш ‘конфликт’ можно считать исчерпанным, и тем более приятно догадываться, что Вы лично не были его причиной. Уверен, что в работе у нас наладятся правильные, солидные и товарищеские отношения. Не хочется сомневаться, что и художественная сторона нашей работы не подкачает.

Верный своему отвращению к либретто, я рассчитываю представить Вам готовый сценарий к 20 мая, а может быть и раньше. Это выгодно и вот в каком отношении: я имел случай познакомиться с некоторыми сценариями в других студиях на молодежные темы. Есть очень много хороших либретто, но везде, как правило, чрезвычайно слаб диалог. Хотя я еще не написал ни одного сценария, но чувствую, что в звуковом фильме все-таки решает успех диалог. Поэтому судить о моей работе без диалога будет для вас трудно, а для меня трудно писать либретто, не представляя себе, как ребята говорят. Я с трудом представляю себе действия, не соединенные с мыслью, а следовательно, и со словом.

План у меня такой. С 15 мая я должен отдыхать в Ялте. Я вышлю Вам сценарий к 5—10 мая, а по дороге в Ялту заеду к Вам поговорить. Если в сценарии потребуются доделки, я сделаю их в Ялте в течение мая месяца.

Я имею возможность сделать это вот почему. Через 3 дня я сдаю в печать большой роман. Март и апрель у меня сравнительно свободны. 22—25 февраля я уезжаю в Малеевку, где подальше от столичного шума займусь сценарием.

Буду очень благодарен, если Вы к 22 — 25 февраля вышлете мне деньги. Они не столько нужны мне как деньги, сколько как доказательство, что моя работа над этим сценарием действительно состоится.

Привет.

Уважающий Вас А. Макаренко.

H. Ф. Шершневу

20 февраля 1938, Москва

Дорогой Коля!

Прости, что долго не писал. Был тяжело болен, прикован к постели.

Был у меня твой брат, очень мне понравился. Я с ним согласен, тебе нужно переехать к нему в Мариуполь. Переходить на педагогическую работу не советую, это самая неблагодарная, убийственная для здоровья работа.

Брат обещает устроить тебя во всех отношениях хорошо.

А то, что отстал от уровня молодежи, пусть тебя не смущает. Надо больше читать, больше общаться с людьми, и ты всегда догонишь кого угодно.

‘Педагогической поэмы’ у меня нет — всю разобрали.

Пиши.

А. Макаренко.

P. S. Недавно у меня были Захожай¹, Борискина², Сыромятникова³, Ткачук⁴, Джуринская⁵.

А. М.

Л. Н. Разумовой

6 июня 1938, Ялта

Уважаемая Лидия Никитична!

Ваше письмо переслано мне в Ялту с некоторым опозданием. В нем затронуто много интересных вопросов. Но трудно ответить на них в письме, а кроме того, трудно заглазно судить о Вас и Вашей семье. И наконец, еще одно важное обстоятельство: я посылаю письмо по тому адресу, какой вы сообщили, в нем нет названия улицы. Напишите, как называется Ваша улица, я Вам отвечу подробно, а может быть, повидаюсь с Вами, когда буду в Ленинграде в июне — июле. Еще лучше было бы, если бы Вы сообщили Ваш телефон.

Из Ялты я скоро возвращаюсь в Москву. Мой адрес: Москва, 1. Лаврушинский пер., 17/19, кв. 14. Антону Семеновичу Макаренко.

Привет.

А. Макаренко.

Дмитриеву

17 июля 1938, Москва

Дорогой тов. Дмитриев!

Ваше письмо меня очень взволновало. Часто приходится видеть горестные коллизии, происходящие от человеческой слабости. А Вы — это совершенно очевидно — личность незаурядно сильная, и поэтому Ваше горе ощущаешь по-настоящему тяжело.

Трудно советовать людям за глаза, не будучи с ними знакомым и не видя их жизни, их лица, их души. Но по отношению к Вам у меня все-таки преобладает впечатление от Вашей силы и мужественности. Может быть, поэтому я в вашем положении не вижу двух выходов, а только один: Вы должны уйти к той женщине, которую любите, и вообще я не понимаю, как это можно жить вместе людям, не любящим друг друга. В своей книге я и не думал рекомендовать что-либо подобное¹. Совершенно особый вопрос о том, как нужно сохранять любовь и как определять ее. Но если она утеряна, ничего поделать нельзя, даже оглядываясь на детей: в этом случае дети все равно страдают и очень часто страдают больше, живя в насильственно сохраняемой семье.

Я думаю, что Ваше решение вполне точно определяется Вашим чувством к N, Вашим уважением к себе и Вашей любовью к дочке. Все эти три основания приводят к одному выводу: Вы должны мужественно отказаться от отцовских радостей (по отношению к этому ребенку), оставив себе только отцовский долг. Как вы это сделаете, я не могу сказать, все зависит от Вашего характера, ума, натуры, от силы Ваших тормозов.

Конечно, Вы должны оставить дочку матери, не сомневаясь в праве матери и уважая это право, как бы несимпатична ни была эта мать. Вы не должны этой матери как-нибудь мешать, нарушая единство воспитательного процесса, Вы не должны стремиться к тому, чтобы девочка стала участницей Вашей распри. Если при этом Вы сумеете сохранить некоторую близость к дочери — хорошо, если не сумеете, нужно и от этой близости временно отказаться². Уверяю Вас, в этом есть много кажущихся бед, увеличенных воображением и чувством. В общем, Вам нужно создавать новую семью.

Примите это решение со всеми последствиями — приятными и неприятными.

Простите за поучительный тон, иначе — трудно.

Привет.

А. Макаренко.

Т. В. Турчаниновой

14 августа 1938, Москва

Дорогая тов. Турчанинова!

Самое горячее спасибо Вам за внимание и за письмо. Оно поднимает столько интересных вопросов, что едва ли на все смогу ответить.

Кажется, Вы очень удивлены, что я изменил педагогике.

Во-первых, я не изменил, а во-вторых, до каких же пор мне с ней ссориться? Она оказалась очень вредной и упорной дамой, мои атаки в лоб она встретила с завидной твердокаменностью. Я решил после этого брать ее измором.

Правда, сейчас очень плохо чувствую себя без ребят, но мало ли приходится по разным причинам плохо себя чувствовать? Приходится делать то, что. целесообразнее. В течение 16 лет я создал две колонии, и каждая из них была в своем роде хороша, и каждую развалили в момент наибольшей высоты.

До каких же пор можно продолжать подобную работу? Очевидно, что опыт никому ничего доказать не может. Нужно писать. Буду писать как умею, надеюсь, что рано или поздно будет моя победа. Если заинтересуетесь моими писаниями, читайте новый роман ‘Флаги на башнях’, который печатается в журнале ‘Красная новь’.

Пишите о себе, буду очень благодарен. Отвечаю всегда, обижаться не будете.

Привет.

А. Макаренко.

А. К. Виноградову

14 августа 1938, Москва

Дорогой Александр Корнеевич!

Сейчас получил ваше письмо, отвечаю на московский адрес, а может быть, передам в Тарусу с Галей, моей женой, которая собирается поехать посмотреть Ваш рай. Простите, что печатаю на машинке, — привык и люблю.

Между нами говоря, Ваше письмо меня возмутило. Нет никаких оснований для таких горестных мыслей. Лозовский — это и есть Лозовский, не больше. И всякий человек не выше своей макушки. Даже при самом заядлом стремлении напакостить реальная пакость всегда меньше проектируемой, потому что люди сопротивляются и борются. Это и есть необходимейшее условие здоровой жизни. Всякая другая позиция неправильна. Я испытывал в своей жизни много раз правильность этой установки. И я много раз был свидетелем таких случаев, когда победа у человека сидит на носу, а он этот самый нос опускает.

Совершенно естественно во время борьбы переживать неудачи и поражения. Без поражений не может быть ни силы, ни победы. Разумеется, поражения неприятны, но и неприятность хорошая вещь, если относиться к ней философски. Неприятность — это та соль жизни, без которой вообще совершенно невозможно счастье. А у нас и неприятностей не больше, чем у всякого другого человека.

Что особенного случилось? Ничего не случилось, а что случится завтра, Вы даже не знаете. Печатают очень много учебников, не хватает бумаги, от этого все люди, стоящие возле бумаги, ‘хужеют’ в несколько раз. Разве это не естественный процесс? Вам господь бог дал талант и культуру в таком размере, в каком они даются не больше как 0,0001% людей. Это такая хорошая вещь, что она раз и навсегда способна покрыть любые неприятности.

Я признаю в жизни только одну неприятность, перед которой приходится пасовать, — это смерть. Все остальное весьма относительно и по желанию человека может быть навсегда переделано в какое угодно удовольствие. Этому мешает одна скверная штука — память. Как было бы хорошо, если бы все неприятные разговоры и события просто не вспоминались. Но и к этому легко можно привыкнуть.

Одним словом, дорогой товарищ, хотите — пишите о молодежи, это вовсе не кампанейская тема, а тема всегда важная и нужная. У Вас такой хороший сын, что Вам, наверно, есть что написать. У нас, например, нет ни одной порядочной книги, да и никакой книги, написанной отцом, воспитавшим хорошего сына-комсомольца. Мне кажется, стоит просто сесть за стол и написать просто о том, что было и что пережито, и получится прекрасная книга. И это вовсе не надуманная и не посторонняя тема, а тема нашей жизни, настоящей, реальной ее практики. Нет, тут человек вспоминает, что он, видите ли, не специалист. Голубе, какие там мы специалисты. Мы просто обыкновенные живые люди, и все человеческое нам близко. Я осуждаю писателей, которые воображают, что они люди узкой тематики. Если они вообще люди, они должны быть специалистами жизни, и это самое главное. Правильно сказано, что мы инженеры человеческих душ* А человеческую душу можно увидеть и найти в любой области, самой как будто далекой и неожиданной.

Беда! Мешает нам наше писательское воображение. Именно благодаря ему мы начинаем мнить себя специалистами узкой темы. Ничего подобного, честное слово, ничего подобного.

Бросьте Ваши счеты и расчеты с разными фамилиями. Если Вас покусает бешеная собака, неужели нужно на нее обижаться? Простите за поучительное письмо. Педагогическая привычка.

Н. Г. Шкляру

14 августа 1938, Москва

Дорогой Николай Григорьевич!

Не вполне понимаю, почему ты так погорячился. О коллективе и о детях я писал, писал и еще писать буду. Как мне нужно специально откликаться?

Писал я и о значении детского коллектива в школе — два подвала в ‘Правде’¹, почему и в каком разрезе я должен сейчас откликнуться? Ты меня уволь от этого дела, которое в общем нужно делать, конечно, не в порядке отклика. К тому же я сейчас чрезвычайно скверно себя чувствую.

Привет.

Ф. С. Борисову

15 августа 1938, Москва

Дорогой Федор!

Письмо твое пришло, когда был в Крыму, потом ездил в другие места, потом болел, письмо все ожидало ответа — не хотелось отвечать на него как-нибудь небрежно, а ответить по-настоящему все не было времени и свободной души. Неделю тому назад я серьезно заболел, упал в обморок на улице, врачи запретили мне писать и даже читать, и именно потому я имею свободу, чтобы ответить тебе.

Письмо твое серьезное и поднимает самые страшенные вопросы, те самые вопросы, которые издавна составляют предмет философии и на которые философия не дала никаких ответов. Поэтому глупо было бы слушать, что я такой же простой и скромный человек, как и ты, могу дать более исчерпывающие ответы, чем самые значительные философы. Конечно нет.

Но для меня все эти вопросы давно решены, и давно их решение помогает мне жить. Поэтому я не буду тебя поучать вроде какого-либо проповедника, а просто расскажу тебе, как я для себя их разрешил.

Пессимизм ‘твоего’ типа не нов. Все молодые люди, удостоенные раннего развития, обязательно переживают такой пессимизм. Его происхождение очень ясно. Человеческая жизнь идет по строгим законам. Юношеству свойственно горение и искание правды. От всяких пропастей и срывов в этом искании спасают только недостаточное знание и недостаточный анализ жизни, какие обыкновенно бывают… Но если горячность молодости и правдолюбие случайно соединяются с некоторым знанием жизни, тогда обязательно получается пессимизм.

Так случилось и у тебя, так было и в моей юности. У меня это было долго и мучительно и отразилось на всей моей жизни. Я, например, до 40 лет не женился потому, что не хотел скуки и обыденщины, не хотел теплого угла и успокоения в потомстве. У другого это бывает иначе, другой находит придирки в каких-то других вещах.

Таким образом, это все естественно, но эта естественность тебя не устраивает. Вопросы все-таки остаются, и нужно их во чтобы то ни стало разрешить.

Я для себя их разрешил, и ты разрешишь.

Конечно, вся суть в том, что требуется ответ на вопрос: в чем цель жизни? Вопрос всем кажется правильным, и всем кажется, что на него нужно отвечать. На самом деле и вопрос неправильный, и отвечать на него просто не надо. Что такое цель? Откуда взялось самое понятие цели и самый этот термин? Почему на свете все должно быть целесообразно? А если нецелесообразно, так разве это плохо? Большинство решает: да, плохо. Должна быть цель.

Понятие цели пришло от простой обыкновенной человеческой деятельности. Вся жизнь человека в том и состоит, что он борется с природой’ с холодом, с голодом, с нуждой, с врагами. Его жизнь — это череда определенных мелких или крупных мероприятий, направленных к поддержанию жизни. Каждое такое мероприятие имеет цель, но все эти цели сводятся к одной: прожить как можно дольше и как можно приятнее. Цель эта разумная, и разумно ее достигать.

В старом мире эта цель достигалась каждым человеком за свой страх и риск, при помощи своей личной борьбы. Чем более росло человечество, тем все больше и больше начинало понимать, что лучше всего эта цель будет достигаться, если бороться не в одиночку, а коллективно. В социализме идея коллективности выражена в наиболее совершенных формах, но нельзя сомневаться в том, что через несколько тысяч лет будут найдены новые, еще более богатые выражения коллективности. А цель остается все такой же: человек хочет жить как можно дольше и как можно приятнее.

Такая цель ни в коем случае не есть цель абсолютная, так сказать, цель принципиальная. Она выражает только требование количественного максимума, того, что в готовом виде дано уже природой, принципиально ничего нового она не выражает. Природа сама по себе не знает цели, мир тоже цели не имеет, одним словом, в природе вовсе нет никакой цели и быть не может. Плохо это или хорошо?

Ни плохо, ни хорошо. Человек в минуты слабости и зверской трусости перед смертью начинает кричать, вопить, стонать: он не выносит смерти, он протестует, он не хочет умирать, смерть кажется ему ужасным явлением. На самом деле, конечно, ничего ужасного в смерти нет. Смерть так же естественна, как и жизнь, и, вероятно, состояние небытия нисколько не отвратительно. Оно становится отвратительным в нашем воображении, когда мы противопоставляем смерть и жизнь, на что мы вовсе не имеем права: жизнь и смерть одинаково законны и естественны, между ними нет противоречия.

Требование, чтобы в жизни была какая-то абсолютная цель, — требование, ни на чем не основанное. Я прямо спрошу: а почему? А чем будет лучше, если будет цель? А что ты будешь делать, если цель будет достигнута: может быть, ты хочешь вечно жить? Если даже представить себе вечную жизнь, она мало чем будет отличаться от настоящей нашей жизни, все равно страдание и тогда неприятно будет, а счастье и теперь хорошая вещь. Воображение, что цель, абсолютная цель жизни что-то изменит к лучшему, это воображение ни на чем не основано.

На самом деле цель не имеет такого значения. И в нашей теперешней жизни часто именно бесцельные поступки бывают самыми лучшими и благородными поступками. Самые счастливые состояния человека — это те состояния, которые не стоят ни в каком отношении к какой-нибудь цели. И наоборот, слишком реальное видение близкой цели, в особенности цели индивидуальной, делает жизнь часто прямо отвратительной.

Я так и считаю: жизнь должна быть прекрасна, она и есть прекрасное начало, но она вовсе не должна иметь абсолютную цель. Это было бы слишком расчетливо, слишком бледно, слишком по-сволочному. Я люблю жизнь такой, как она есть. Она прекрасна именно потому, что непрактична, не рассчитана по эгоизму, что в ней есть борьба и опасности, есть страдание и мысль, есть какая-то гордость и независимость от природы. Природа придумала свои законы, придумала смерть, только один человек научился с нею бороться и научился плевать на смерть, хотя и узнал смерть. Животные спасены от страха смерти потому, что ничего не знают о ней.

Вот и все. Я живу потому, что люблю жить, люблю дни и ночи, люблю борьбу и люблю смотреть, как растет человек, как он борется с природой, в том числе и со своей собственной природой. Мне все это нравится. Я уверен, что люди и дальше будут бороться с природой, научатся жить лучше и дольше, но все равно они всегда будут жить приблизительно так, как и я, с той же полнотой радости и горя, т. е. с полнотой ощущения.

А цель ни для чего не нужна. Цель, идеальная цель жизни испортила бы ее, сделала бы ее менее интересной.

Философия, как видишь, не очень сложная, но это самая простая и самая распространенная философия. Так люди жили всегда и так всегда будут жить. Они только все больше и больше учатся находить радости жизни в коллективе, радоваться не личным победам, а победам человечества, в этом и состоит настоящий смысл социализма.

Рассуждения о том, что мы — материя, — рассуждения лишние. Никто еще не знает, что такое материя, но можно уже предчувствовать, что материя очень сложная штука. А если даже и материя, так почему это плохо? Какое ты имеешь право презирать материю? Материя — это прямо замечательная штука, богатая возможностями и красотой. И я хочу жить в материи, которая в моем ощущении все-таки представляется богатой и великолепной моей личностью.

Самое главное, Федор, надо уметь видеть прелесть сегодняшнего и завтрашнего дня и жить этой прелестью. В этом и заключается мудрость жизни и, если хочешь, ее цель. Только один человек видит прелесть жизни в куске хлеба или водке, а другой находит более сложные и богатые прелести — а работе, красоте, борьбе, в росте человеческой материи. Уже и сейчас материя, выраженная в музыке Бетховена или Чайковского, в великих изобретениях, в технике, — очень высокая штука, такая высокая, что я не променял бы ее на вечность.

У тебя все же это непременно и скоро пройдет. То, что тебя мучит неуверенность в специальности, — тоже хорошо. Это доказывает только широту твоей натуры, ее требовательность. Потом ты ясно увидишь, что у человека должна быть единственная специальность, он должен быть большим человеком, настоящим человеком. Если ты сумеешь это требование понять, ты не будешь волноваться по поводу специальности. Ты будешь инженером, а потом станешь судьей, или писателем, или учителем, а может, и музыкантом — везде для тебя будет интересно, и везде ты сможешь быть честным, работоспособным, внимательным, вдумчивым. И каждая специальность станет в таком случае большим и важным делом.

Пиши, если с чем-нибудь со мной не согласен. А пока желаю тебе самого главного: больше здоровья, больше терпения и спокойствия. Все остальное придет.

Крепко жму руку.

С. А. Калабалину

15 августа 1938, Москва

Дорогой, милый, родной Семен!

Что мне не повезло, это куда ни шло, но и ты связался с моим невезением, и тебе хлопоты и беспокойство и, может быть, даже разочарование. Я уже собирался на днях выезжать, достал нужное разрешение (довольно длинная штука), случилась большая неприятность: среди бела дня на одной из главных улиц, без всякого предупреждения со стороны судьбы, без всякого предчувствия я грохнулся в обморок прямо на трамвайной остановке. Кто-то со мной возился, сбежались мильтоны, погрузили меня в машину и привезли домой в состоянии довольно мерзком, мерзком, главным образом потому, что оно было прежде всего глубоко безразлично: умирать или не умирать — все равно. Хотелось только одного, чтобы никто не говорил громко. Домашние мои, конечно, всполошились, всполошили Союз, и возле меня завертелись целых четыре врача. Это произошло 10 августа.

Разговоры со мной ведутся… тяжелые. Запретили писать, читать, играть в шахматы, волноваться. Сейчас пишу тебе украдкой, только потому, что на минутку остался один дома. Я, правда, не лежу, но состояние возмутительное. Через 5 дней еду лечиться здесь под Москвой. Покой, электричество и вода в разных видах. Признали у меня тяжелое переутомление мозговых сосудов — зсе на нервной почве, хотя, как ты знаешь, я очень редко нервничал. Хуже всего то, что пугают Галю: такие обмороки, говорят, не должны повторяться, это звучит отвратительно.

Я понимаю, голубок, что тебе неприятно и досадно: приготовился к гостю, а гость какие-то дамские обмороки закатывает. Но что я могу поделать? Мое положение еще неприятнее, я хочу, чтобы ты мне посочувствовал.

Сейчас я утверждаю дома, что после санатория я поеду все-таки к тебе, но и сам себе не верю, и никто этому не верит. Врачи требуют, чтобы я никуда далеко от врачей-специалистов не. удалялся надолго. Между прочим, в глаза они утверждают, что ничего особенно опасного нет, что нужно только аккуратно подлечиться и ничего не делать, но тут же они прибавляют слова далеко не утешительные: не забывайте, что Вам уже 50 лет.

Все-таки меня больше всего беспокоит, что я подвел тебя и вместе с тобой, наверное, еще несколько человек. Моральные твои страдания… что я могу поделать, страдай, по дружбе ты мне это недоразумение простишь, но ведь ты влез в материальные расходы. Если ты хочешь хоть немного меня успокоить и порадовать, сделай дружескую милость: сообщи, сколько ты истратил денег на разные подготовки. Очень тебя прошу об этом.

Осень для меня вообще погибла, на это приходится махнуть рукой. Но весной, я уверен, даже врачи посоветуют мне поехать к тебе, ведь к тому времени все их процедуры должны вернуть мне нормальное состояние. Сейчас, между прочим, я чувствую себя очень неважно: пусто в голове, досадно и как-то неприятно легко возле сердца, и, кроме того, стал злой, страшно со мной разговаривать.

Прости, дорогой, да, собственно говоря, старость штука непростительная. Поцелуй своих и передай горячий привет и извинения. Пиши по московскому адресу, передадут.

Твой А. Макаренко

С. П. Вельяминовой

15 августа 1938, Москва

Уважаемая тов. Вельяминова!

Гослитиздат переслал мне Ваше письмо с приложением материалов по женскому вопросу, который, между прочим, благополучно существует и у нас.

Все, что вы говорите по этому вопросу, очень меня занимает, и притом очень давно. Почти со всеми Вашими положениями я согласен, но для меня далеко не так ясно, что нужно делать. Я не очень верю в силу агитации по этому вопросу, если агитация не поддержана какими-то более могучими средствами, главным образом экономикой. В частности, я не очень верю в агитацию среди мужчин.

Во всяком случае я очень буду рад встретиться с Вами и поговорить. Если Вам не трудно, позвоните мне по телефону В-1-78-96, лучше звонить поздно вечером, после двенадцати. В Вашем письме нет номера Вашего телефона, поэтому я не могу сейчас позвонить Вам.

Привет.

А. Макаренко.

Н. Д. Соколовой

15 августа 1938, Москва

Уважаемая Наталья Дмитриевна!

Напишите, как живете. Я за последние месяцы много работал, путешествовал, болел, лечился, совершенно выбился из переписки. Сейчас немного успокоилась обстановка, я нашел все Ваши письма, на которые отвечать поздно. Но Ваша карточка в хорошем состоянии, Вы не беспокойтесь.

И не обижайтесь. Я о Вас много думаю и хорошо помню Ваше первое письмо. Очень прошу, напишите, как у Вас дела и как с настроением. Не думайте, пожалуйста, что мне нужны жизненные материалы, я в них как раз не нуждаюсь, а по-человечески Вы меня очень интересуете, и я от самой настоящей и горячей души желаю Вам счастья.

Напишите, серьезно!

Привет.

A. M. Доленго

15 августа 1938, Москва

Уважаемый тов. Доленго!

На днях я получил Ваше письмо — открытку и пьесу. К сожалению, в ближайшие дни я не могу заняться Вашей работой, так как у меня много другой работы, и литературной, и консультационной, а Вы не предупредили меня о намерении прислать пьесу. Во всяком случае к 25 числу я рассчитываю прочитать и сообщить Вам мое мнение.

Бригады имени [А. М.] Горького еще нет и в скором времени, вероятно, не будет. О причинах распространяться долго.

Привет.

Л. Н. Разумовой

16 августа 1938, Москва

Милая Лидия Никитична!

Простите, что немного запаздываю с ответом, есть кое-какие уважительные причины. Очень благодарю Вас за две записки, из которых прежде всего видно, что человек Вы душевный и хороший. Нужно еще, чтобы Вы были и человеком счастливым, это буквально в моих интересах — у счастливых родителей всегда хорошие дети.

Кажется, Вы и есть счастливый человек, по крайней мере в Ваших письмах, несмотря на маленькое брюзжание, видно и хорошее настроение, и оптимистическая душа. И специальность у Вас прекрасная, ужасно люблю бухгалтеров и до сих пор мечтаю: может быть, я когда-нибудь сделаюсь бухгалтером.

Снова сомневаюсь, получите ли Вы это письмо. Очевидно, в Вашем характере есть некоторая неопределенность, она сильно отражается в письмах. Написали Вы, что с 10 по 24 августа Ваша душа будет в Крыму, а потом написано, что 24-го Вы выезжаете в Крым. Я так и постарался понять, что 24 августа выезжает в Крым Ваше тело. В известной мере я был бы удовлетворен, если бы мое письмо было получено Вашим телом, передача письма душе — дело, так сказать, техническое. Но меня смущает, почему Ваша душа будет в Крыму только с 10 августа. Душа — это такая легковесная штука, что ее можно отправить в Крым и раньше. Почему пересылка души произойдет только 10 августа? Неужели Вы умеете так точно расправляться со своей мечтой: начинаю мечтать о Крыме с 10 часов утра 10 августа? Одним словом, я боюсь, как бы Ваше тело не увязалось с душой в этот самый Крым тоже 10 августа.

Впрочем, при всяком условии я боюсь, что ни Магомет, ни гора не в состоянии будут организовать нашу встречу. Недавно я свалился в обморок, прямо на улице, в объятия милиционера. Случай сам по себе пустяковый, но он передал в руки врачей большую власть, врачи отправляют меня лечиться, здесь под Москвой, в специальном медицинском учреждении. Приходится ехать, и уезжаю я 25 августа часа в 2 дня. Буду там до 25 сентября, а потом придется еще куда-то ездить, ибо врачи поставили себе очень смешную цель: добиться, чтобы второго обморока у меня не было. Все это чепуха, я чрезвычайно здоров, только уморился. Но из-за них повидаться нам придется не скоро, а я очень хочу.

Страшно благодарен Вам за приглашение остановиться у Вас. Вероятно, это штука очень обременительная для хозяйки, и я постеснялся бы воспользоваться приглашением. Но побывать у Вас, познакомиться с Вашей жизнью, с Вашими наследниками — очень, очень хочу. Как только мы с Вами снова обратимся в оседлых людей, я обязательно приеду в Ленинград. Очень Вас прошу, пишите, как у Вас и жизнь, и дела, что видно хорошего впереди. Буду очень благодарен Вам за письма. Писать можно по старому адресу, мне передадут.

Крепко жму Вашу руку и желаю счастья в Крыму.

Ф. А. Дыбиной

16 августа 1938

Милая, замечательная Фрида, здравствуйте!

Что Вы — замечательная, я уже в этом не сомневаюсь. Правда, Вам не следовало бы об этом говорить, но, кажется, Вы не из тех, кого можно испортить.

Спасибо за письмо. Вы даже представить себе не можете, как оно поэтично. И если бы Вы спросили меня, чего я хочу, я ответил бы прямо: пишите мне длинные-предлинные письма. Я сейчас очень много читаю рукописей, главным образом начинающих писателей (бывает и старых), но только Ваше письмо доставило мне истинное художественное наслаждение. Видите, я тоже умею радоваться! —

Очень хочется поехать в Ростов-Дон посмотреть на Вас, на вашу маму, на Наташу, на младшую сестру. Мне не хочется видеть только этого вашего… Михаила. Честное слово, это нехороший человек. Как он смеет говорить вам такие слова: ‘Ни одному твоему слову не верю’. Пусть он там летчик и даже герой, а все-таки таких слов он говорить не должен.

Ведь даже из письма вашего видно, можно вам верить или нельзя. А он ведь видел Вас… живую и такое позволяет себе говорить Вам. Я убежден, что он принадлежит к людям толстокожим, досадно ужасно, что он получил на вас какие-то права.

Очень досадно! Вы должны найти себе друга нежного и мужественного. Говорить вам ‘Ни одному слову не верю’ — это прежде всего не мужественно. Наверное, вы хороши, и его терзает мелкая будничная ревность. Ну, хорошо, пускай себе и мучится по секрету, а зачем выбалтывать такие вещи?

Что же, приняты Вы в институт? В педагогический? Вот мне кажется почему-то, что вы для этого института не подходите. А впрочем, все равно, в каком вы будете институте. Видно, что вы поэт. Где бы вы ни учились, вы все равно будете поэтом. Только вы немножко полениваетесь. Над стихом нужно много работать. У вас в последнем стихотворении есть такие рифмы, как ‘чехарду’ и ‘войну’, есть слабые строчки: ‘как один, отказались все быть’ или ‘солнце ярче лишь стало светить’. А есть и замечательные строчки, которые радуют искренней и глубокой духовной силой. Я думаю, однако, что из вас выйдет не поэт-поэт, а поэт-прозаик. Со временем у вас будет получаться замечательная проза, только теперь еще рано. В 19 лет не может быть хорошая проза. Вы должны больше читать, особенно стихи, больше и смелее жить, больше смеяться и не должны позволять говорить вам такие слова, как говорит Михаил. За такие слова всякий должен получать высшую меру, т. е. изгоняться из вашего сердца навсегда.

Если это правило соблюдаться не будет, не выйдет из вас поэта, так и знайте.

Это очень важно для вас, не расплескать, не раздарить вашу хорошую, искреннюю силу. Ох, боюсь я педагогических институтов, очень боюсь, будьте, пожалуйста, осторожнее с ними. Во всяком случае не влюбляйтесь в педагога. Это невыносимо скучно: мужчина-педагог!

Очень прошу: напишите очень подробное письмо. О себе, конечно.

На днях я еду лечиться: меня угораздило на днях свалиться на улице в обморок!!

Это врачи называют переутомлением. Враки, какое там переутомление, но лечиться все-таки нужно: не люблю обмороков.

Напишите. Только подробнее. Передайте привет Наташе и нашим друзьям. Напишите, как Михаил будет себя вести. Устройте над ним какой-нибудь… погром. И напишите, как он будет реагировать.

Привет.

А. Макаренко.

А. Е. Коломийченко

16 августа 1938, Москва

Уважаемая тов. Коломийченко!

Пишу в расчете, что Вы уже вернулись в Истру. В конце июля мне пришлось быть в Вашем городе. У Вас красиво и мило, страшно хорошенькая речка и вообще интересный антураж. Сейчас многие люди уговаривают меня перебраться в Истру и купить там дачу. Это отчасти хороший совет: в Москве не дают ни жить, ни работать. К последним дням я окончательно заморился: и пишу много, а еще больше разговариваю то с родителями, то с педагогами. Боюсь, что из моих разговоров толку будет мало, я вообще в разговоры не верю.

Вы человек с очень оптимистическим характером. Вам кажется, что с начала учебного года все наладится. Ох, до чего это трудная штука — педагогика! Вы правильно обмолвились, что педагогика есть бездна всяких вопросов. Именно — бездна.

Пишите больше о себе и о своей работе. До сих пор Вы даже не написали, как Вас зовут. Напишите о себе подробнее, как Вам живется, какая у Вас семья, как идет школа, вообще обо всем. Если буду в Истре, теперь уже обязательно Вас найду. Хорошо ли отдохнули в Черниговской? Там прекрасные места — по Десне.

Крепко жму руку.

А. Макаренко.

В. Н. Терскому

17 августа 1938, Москва

Дорогой Виктор Николаевич!

Очень приятно было получить от тебя письмо. Я все собирался тебе написать, но ждал более определенных решений в ‘Затейнике’. У них все делается невыносимо медленно, этому помогает еще летнее время. Договоришься с одним, смотришь, он поехал на курорт, начинаешь с другим, через день его тоже нет.

Они очень хотят, чтобы ты у них работал, но люди они весьма затхлые и очень трудно разобрать, как они представляют себе твою работу. Одно время они так наперчились, что уверяли меня: ‘не пожалеем никаких денег, жен и детей…’ А потом что-то у них лопнуло внутри, и на некоторое время они испортились.

Между нами говоря, у них очень мало затейного в самом их активе, и они не представляют себе нынешних ребят. До сих пор у них в головах торчат вообще мальчишки или те мальчики, которые в нашей литературе называются пионерами и которых в природе вообще не существует. Пионера они не могут представить себе вне модельного кружка, но даже и в модельном кружке этот пионер не стоит больше самой модели. Ну… и так далее.

Я еще буду с ними разговаривать. Не хочу, чтобы ты с первого дня нарвался на взаимное непонимание. Вероятнее всего, осенью (когда это будет, зависит от разных курортов) они вызовут тебя для предварительной беседы. Я тебе, конечно, напишу, если и раньше что-нибудь выяснится более или менее определенно.

Спасибо, что сообщил кое-что о наших колониях. Степан, значит, утихомирился в семейном очаге. При встрече, будь добр, передай ему привет.

Да! Что такое в календаре? Это странное предприятие. Они ввели меня в свою редколлегию и очень торжественно сообщили об этом, но потом в течение 3 месяцев ни разу не вспомнили о моем существовании. Наверное, у них тоже легкий маразм. А кроме того, до Нового года еще 5. месяцев и можно не спешить.

Передай привет твоей семье. Кланяйся Тимочке и всем, кто еще меня помнит.

Пиши.

В. М. Роот

24 августа 1938, Москва

Вопрос главный и единственный: что называется в таком случае катастрофой? Не в области чувств? Что обозначает это ограничение? Я человек тупой в отношении катастроф. Хорошо знаю две категории катастроф: смерть и подлость. Судя по тону Вашего письма и по очаровательным и совершенно безгрешным пейзажам, присланным Вами, ни одна из этих катастроф с Вами не произошла. Что касается так называемых обстоятельств, то эти никчемные звери, собственно говоря, не должны портить не только настроения, но даже аппетита.

Вы обращаетесь со мной высокомерно: пишете о катастрофе и не говорите, в чем дело. Знаю, сейчас Вы презрительно сгримасничали: во-первых, какое дело поэту мирному до Вас, во-вторых, катастрофы не относятся к темам переписки незнакомых людей.

Пожалуйста! Будьте высокомерны, Вам же хуже! Я ничего не могу поделать. А между тем Вы даже представить себе не можете, какой я мастер по части уничтожения катастроф!

Это место Вашего письма произвело на меня очень сильное впечатление. Все остальное потеряло вкус.

Очень хочу надеяться, что мне удастся на Вас посмотреть и поговорить с Вами без претензий. Уверен, что, невзирая ни на какие катастрофы, наше свидание обязательно состоится. Это будет в конце ноября или в начале декабря. Раньше не могу поехать в Ленинград. Это потому, что я заболел самой неприличной болезнью: почувствовал приближение старости. Одним словом, заболел и еду лечиться. Ваши письма, если они будут написаны, мне перешлют.

Крепко жму Вашу руку. Держите хвост трубой, а если он не держится, тоже держите.

Н. Ф. Шершневу

7 сентября 1938, Москва

Дорогой Николай!

Наконец-то ты объявился! Давно уже знаю, что ты уехал во Владивосток, писали ребята из Комсомольска, а чего уехал, надолго ли, было неизвестно.

Письмо твое интересное, по письму видно, что за последнее время ты здорово расширился и поумнел, прости за такое прямое слово, в нем не только нет ничего обидного, а даже наоборот. Если человек может поумнеть в 30 лет, это очень хороший признак, прямо существенный признак!

Страшно приятно было узнать, что ты учишься. Это замечательно и говорит о тебе тоже прекрасно…

В твоем письме точные, ловкие высказывания о литературе. Во всем с тобой согласен. И Катаева ‘Хлеб’, конечно, пузырчатое явление. И вообще, никто сейчас ничего хорошего не пишет и, вероятно, не напишет. Почему? Черт его знает почему. Думаю, что здесь не ‘рамки’ виноваты, а виновата война. Литература — это сугубо мирное дело. Когда все более или менее отстоялось, стабилизировались мирные гнезда, есть достаток и покой, можно писать, мыслить, итожить, найти свою индивидуальность, свое слово, можно писать. Сейчас борьба, и все нужно для борьбы, писательский организм работает обязательно плохо.

Я и своими писаниями недоволен¹, и чужими. Едва ли кто-нибудь кого-нибудь лучше. Читать ничего не советую — ничего путного нет. ‘Честь’ и ‘Флаги’ сделаны наскоро. ‘Флаги’ немного лучше, ‘Честь’ немного хуже, все равно это не то, что я должен сказать и могу сказать. В истории коммуны [им.] Дзержинского была своя драма, не менее острая, чем в горьковской, но об этой драме я еще не хочу писать, подожду, пока в душе уляжется. Темы, конечно, есть, но у меня какая-то духовная неопределенность. Я знаю, что нужно сказать, но вопрос ‘как сказать?’ — вопрос чрезвычайно трудный. Способ педагогической поэмы — от первого лица — уже не годится, а вот от третьего я никак не найду стиля. ‘Честь’ сделана в одном стиле. ‘Флаги’ в другом. Сейчас заканчиваю новый роман (для ‘Молодой гвардии’), может быть, в нем поймаю стиль за хвост. Пока знаю только одно: штампованных, стандартных вещей делать не буду.

Живу очень напряженно, много работаю, часто впустую. Переутомился, 5 августа был обморок на улице. 10 октября еду в Кисловодск лечиться. Дома все хорошо, но уже начинается старость. Ты пишешь о ‘напоре’, хорошая вещь, но ‘напор’ делается годами, а на годы у меня расчета нет. Одним словом, я сделался чересчур мудрым.

Приезжали ко мне Павло² и Семен³. Павло — на Самарском гидроузле, Семен — завдетдомом на Винничине, тоже стареют. Кажется, ты моложе всех себя чувствуешь. Про твои любовные дела ничего не скажу. Женитьба тоже дело сомнительное.

Очень хочу с тобой повидаться. Но как? Зимой к тебе и не доедешь.

Привет от всех наших. Целую.

Твой А. Макаренко

Л. В. Конисевичу

6 октября 1938, Москва

Дорогой Леонид!

Очень милое и интересное твое письмо, но… какого черта, в самом деле, писать его карандашом, да еще плохим! Что у вас там в Баку—Баилове чернил нету, что ли? Насилу дочитал без врачебной помощи.

В письме вижу твои литературные таланты, да и умница ты, а почему же среди всяких планов ты совершенно не упоминаешь о литературной деятельности? Наверное, ты слышал о большом литературном успехе вашего бакинца Ю. Крымова, который написал ‘Танкер ‘Дербент’ — читай ‘Красную новь’ за этот год. Я уверен, что, если бы ты захотел, ты мог бы написать лучшую повесть.

Вот если рассматривать тебя с этой стороны, то мне твой мореходный пессимизм совсем не нравится. Конечно, трудно на море, и неудобств пропасть, и жену редко видишь, и время рассчитываешь от порта до порта. Но зато там и жизни много, и людей, и пейзажей. Думаю, что тебе не миновать литературной карьеры, а в таком случае хорошо было бы, чтобы ты не прыгал из одной деятельности в другую, а хорошо знал бы что-нибудь одно, чтобы потом сделать это одно основанием для литературной работы. Вообще ты как-то потерялся для меня с этой стороны. Читаешь ли ты книги? Записываешь ли что-нибудь?

Очень досадно, что я тебя так давно не видел, наверное, при встрече было бы за что тебя поругать, а меня хлебом не корми, а дай поругать пацана.

Будешь ли ты третьим механиком или береговым бюрократом, меня, собственно говоря, интересует мало, а вот зароешь или не зароешь свой литературный талант, меня это в особенности интересует. Я знаю, ты сейчас же запищишь: у меня никакого таланта нет и ничего у меня не выходит. Чепуха, у тебя обязательно выйдет, но дело это трудное и само в рот не лезет.

У тебя есть много о чем писать, в ближайшем письме ты сообщи мне, как обстоит дело с этой стороны.

Очень я счастлив, что рядом с тобой нашла свою жизнь и дорогу Нина. Это один из твоих хороших подвигов, и за это одно можно тебя уважать как человека сильного.

Я много работаю и в августе доработался до обморока на улице. Милиционеры подхватили меня в объятия и прислали домой. На ноябрь еду лечиться в Кисловодск.

Сейчас тоже много работаю, недавно сдал в печать ‘Флаги на башнях’, нечто навеянное коммуной имени Дзержинского, вечная ей память. У меня бывает много коммунаров. Вася Клюшник бывает у нас почти ежедневно. Были харьковские актеры во главе с Клавой Борискиной, заходят и другие. Народ все правильный, и моя совесть не страдает.

Левка уже окончил институт и работает в ЦАГИ. Просит меня передать тебе привет.

Пиши, пожалуйста, только, если можно, чернилами. Привет, кланяйся Нине Константиновне. Когда же ты будешь в Москве? И когда перебираешься в Одессу? Может быть, я и в самом деле к тебе приеду?

А. Макаренко.

С. А. и Г. К. Калабалиным

6 октября 1938, Москва

Милые, славные Калабалины!

Я не ленив писать, но обтяжен семейством и писательской черной работой. Все откладываю на завтра солидное какое-то письмо, все хочется написать Вам по-настоящему. И приходит день, и меня с утра втаскивают в какие-нибудь срочные и безусловно никому не нужные работы, и к вечеру я снова ни к черту не годен. А сейчас меня нагрузили в нескольких направлениях так, что и обедать не всегда удается.

Хочется очень знать, как идет воспитание долгожданного тезки, как идет прибавление в весе и какие черты Калабалиных уже можно наблюдать в этом молодом гражданине СССР. Я думаю, что в общем ему можно позавидовать. К тому времени, когда он вырастет, в нашей стране будет на каждом квартале университет, а шелковые галстуки будут прямо сваливаться с неба. Рассчитываю также, что и с Гитлером мы к тому времени покончим начисто, вообще Антону Семеновичу останется не так много забот, а будет он жить да поживать и кормить родителей, к тому времени основательно постаревших. Очень прошу Вас, передайте ему на каком-нибудь Вашем языке мой привет и поздравление с благополучным открытием жизненного плавания.

Всегда страшно жалею, что не удалось погостить у Вас, и мечтаю, что весной или летом это мне обязательно удастся. Сейчас решил солидно заняться починкой своей старости: с 1 ноября буду лечиться в Кисловодске, доктора говорят, что меня очень легко вылечить. Сентябрь провел здесь, под Москвой, в одном медицинском застенке, но доктора недовольны: нужны ванны — углекислые!

Несмотря на все это, много приходится работать, сейчас особенно нагружен работой с так называемыми молодыми. Народ этот вооружен волей и решимостью, долготерпелив и напорист, к сожалению, не хватает только талантов — чрезвычайно существенное обстоятельство. Поэтому боюсь, что моя работа пропадет даром.

Начал роман, который называется ‘Ньютоновы кольца’. Роман о человеческих недостатках и о человеческом достоинстве. Пишется хорошо, особенно потому, что не спешу и никому его не обещал, никто не стоит над душой, поэтому работаю как душа хочет. Галя здорова и возится с Левкой, который тоже только что родился, уже в качестве инженера ЦАГИ. Первые инженерские шаги, наверное, не слишком отличаются от первых жизненных шагов твоего Антона.

На днях выезжаю в Ленинград — там уготовано несколько собраний с педагогами и родителями, работа тяжелая, но отказываться невозможно. Разговоры с педагогами в особенности надоели, все без толку и без пользы, только Наркомпрос дразнить, но и это уже надоело, главным образом по причине полной бесполезности.

Получили ли вы нашу поздравительную телеграмму? И вообще, как дела, как работа, настроение, жизнь? Не обижайтесь на мою неаккуратность в письмах, пишите чаще…

Целую вас, пишите.

В. Г. Зайцеву

6 октября 1938, Москва

Дорогой Василь!

Долго собирался тебе ответить, да все откладывал на завтра, страшно был занят, разъезжал, болел и занимался другими, такими же будничными делами. За это время получил письмо Шершнева из Владивостока и ответил ему. Он, оказывается, там временно и скоро собирается возвратиться к Вам.

Твой ‘сон’ мне очень понравился, я уже и сам начинаю подумывать о съезде дзержинцев, но сейчас у меня даже нет времени, чтобы составить адресный список всех моих друзей, а это нужно обязательно сделать, а то всех растеряем. Однако со съездом придется подождать до более спокойного времени. Кстати, к тому времени все судьбы наши определятся, все успеют закончить разные курсы и вузы, женятся, народят детей, будет что рассказывать. К сожалению, едва ли такой съезд можно будет устроить в коммуне. Я так слышал, что с 1 января коммуна как воспитательное учреждение закрывается, значит, съезд придется устраивать где-нибудь в другом месте.

За поздравление с введением меня в ред[акционный] совет [издательства] ‘Советский писатель’ не благодарю. Это очень тяжелая работа, главным образом с начинающими писателями, а между ними очень мало будущих писателей и много так называемых графоманов. Приходится читать целые горы написанной бумаги, и на 99% все это мура. Много приходится времени тратить и на заседания.

Вот Вас есть с чем поздравить. Прежде всего передай мое поздравление Панову и Яновскому со вступлением в партию. Передай поздравление и Мельнику и Ковалевскому и все тому же Яновскому с…, надо полагать, сыновьями.

К сожалению, не могу исполнить твою просьбу о заказе моих книг для Вас. Ни в магазинах, ни в складах издательства, ни у меня на полках моих книг нет. Недавно у меня просили ‘Книгу для родителей’ для перевода на какой-то язык, и то пришлось отказать. В 1939 г. должна выйти ‘ПП’¹ и ‘Флаги на башнях’, тогда только и смогу Вам прислать.

Пиши чаще, на меня не обижайся. Передай горячий привет ребятам, всем, кто меня помнит. Может быть, летом соберусь к Вам: у меня предстоит командировка в Иркутск, а там уже и к Вам недалеко.

Крепко жму руку.

Ф. А. Дыбиной

6 октября 1938, Москва

Милая Фрида, здравствуйте!

Вместо лечения мне пришлось поехать в командировку, а возвратившись, я нашел Ваше письмо. …не нахожу слов, чтобы поблагодарить Вас по-настоящему. За то, что написали подробно, и теперь я могу Вас представить так ясно, как будто мы вместе с Вами сделали хорошее дело.

Насчет Михаила, видно, придется мне уступить, но при одном условии: не давайте ему много воли. И правильно, сделайтесь парашютисткой и докажите ему, что небо отнюдь не его вотчина.

Понравились мне и Ваши стихи о Пушкине и о жене. Я страшно люблю Пушкина, и вся моя квартира украшена его портретами, и Ваш Пушкин именно такой и есть — любимый. К сожалению, нужно исправить несколько стихов, главным образом в размере, и тогда можно было бы их печатать. Но я не поэт и боюсь исправлять, да еще без Вашего разрешения. Буду ожидать терпеливо, пока Вы пришлете мне такие стихи, которые исправлять не нужно. Кстати, напишите стихи о тех девушках, которые полетели к Владивостоку. У Вас должно это очень хорошо выйти, только пишите искренне и ни к кому и ни к чему не подделывайтесь.

Я искренне вместе с Вами погрустил по случаю болезней и в Вашей семье. Мне кажется, ни Вам, ни Вашим друзьям как-то не идет болеть, и поэтому я уверен, что все у Вас будет хорошо и Ваша Татьяна наберется сил и забудет о болезни. Кроме того, я подозреваю, что врачи что-то там напутали. Вы пишите мне, в каком положении у Вас дела. И вообще, очень ходатайствую: пишите мне чаще, даже если я иногда задержусь ответом, все-таки меня гоняют по СССР по разным делам.

На ноябрь еду лечиться в Кисловодск и буду проезжать Ростов ночью, я не сообщу Вам точного числа, а то Вы человек горячий, в самом деле ночью будете беспокоиться.

В Ростове я бывал несколько раз и видел Ваш Дон. Конечно, Вы преувеличиваете его красоту и ширину, а также и быстроту Ваших донских пароходов. Воображаю, как это все там получается на самом деле.

Очень большое Вам спасибо за то, что обещаете не влюбляться в педагога. Это было бы для меня настоящей драмой.

Напишите, как Вам нравится учеба на литфаке. Напишите, что Вы читаете. Вышлите Вашу карточку и, если можно, карточку Михаила. И пишите о себе подробнее, и обязательно присылайте больше стихов. Не обижайтесь, пожалуйста, на меня за такой заказной тон, ничего не поделаешь, я человек жадный и страшно люблю людей, а таких, как Вы, люблю до глупости. Напишите, какие у Вас недостатки, все-таки мне будет легче. Прыгали уже с парашютом или еще не прыгали?

Будьте счастливы.

Л. Н. Разумовой

6 октября 1938, Москва

Милая Лидия Никитична!

Редко человек получает такие удовольствия: возвращаюсь из медицинского застенка и получаю целую кучу Ваших писем. Теперь Вы очень важно называетесь… производственно-калькуку..лю..ционного.., а на самом деле Вы поэт и психолог. Ваше письмо из Крыма — лучшее тому доказательство. Правда, по старой бухгалтерской привычке, Вы называете меня растратчиком, но я думаю, что это пройдет. Жаль только, что о себе Вы пишете очень мало: никак Вас не представишь. Зато мой портрет Вы разделали шикарно, даже черные блестящие глаза приделали и чуть-чуть не приделали шевелюры.

Вы — молодец, честное слово, молодец. Ваши слова о том, что мужчины (надеюсь, только на курорте) ищут женщину, а женщины ищут человека, очень хорошо сказанные слова, хотя и не вполне отражают действительность. Я надеюсь скоро Вас повидать и тогда докажу, что Вы ошибаетесь. А сейчас хочется Вас кое в чем упрекнуть, во всяком случае кое-что в своем письме Вы недописали. Интересно, например, услышать Ваше мнение о развитии Вашей основной мысли: если мужчина ищет женщину, хотя бы и неумело и некрасиво, то все же он знает, чего он хочет. А вот если женщина ‘ищет человека’, то, как Вы думаете, чего ей на самом деле нужно? Проще говоря, что она хочет сделать с искомым человеком? И кроме того, Вы еще не написали, нашли Вы что-нибудь там… в Крыму, ну… человека, что ли? Судя по поэтическому антуражу Вашего письма, нашли. Вот Вы мне обо всем дадите отчет в самое ближайшее время.

Теперь о себе. Кажется, я здоров, и кажется, что и не был болен. Сейчас приступил к работе и работаю как собака.

12 октября приезжаю в Ленинград. Мечтаю, что мы с Вами сядем где-нибудь в хорошем ресторане и ознаменуем наше знакомство рюмкой водки и психологическими разговорами. Честное слово, до чего это прекрасный народ бухгалтеры, насколько они живее и симпатичнее нашего брата-педагога. Педагог — это такая прирожденная зверушка, которой и согрешить хочется, и [дурной] славы она боится и районо. А бухгалтер всегда точно знает, кто чего ищет и в чью пользу получается сальдо. Бухгалтер не может нагрешить, он может только потерять в каком-нибудь балансе одну копейку, просидит ночь и копейку эту все-таки найдет, а если нагрешит, то сам черт не найдет, куда он свой грех списал.

Судя по Вашим письмам, Вы живой и умный человек, и я буду очень Вам благодарен, если Вы не откажетесь со мной встретиться в Ленинграде. У меня есть Ваш служебный телефон Е71613, может быть, теперь у Вас другой телефон? Если я Вам не дозвонюсь, Вы всегда сможете узнать мой адрес в Союзе писателей. Буду я в Ленинграде до 18 октября.

Среди других достопримечательностей Ленинграда хочу посмотреть и Вашего сына.

Крепко жму Вашу руку и благодарю за интересные и душевные, настоящие письма.

Привет.

М. Непорожней

6 октября 1938, Москва

Уважаемая товарищ Непорожняя!

Только что возвратился из дома отдыха и нашел Ваше письмо. Очень благодарен за внимание. Если у Вас есть готовая рукопись, пожалуйста, пришлите ее мне. Все, что будет в моих силах, я сделаю, чтобы ее опубликовать. Конечно, каждый новый материал о [Довженко] сейчас, да и всегда, очень важен.

Пишите мне по адресу: Москва, 17, Лаврушинский, 17/19, кв. 14, Антону Семеновичу Макаренко.

Привет.

Т. В. Турчаниновой

6 октября 1938, Москва

Дорогая Татьяна Васильевна!

Возвратился из командировки и нашел целую серию Ваших изумительных писем. Не знаю, за что ухватиться, на что отвечать? И так досадно, как и полагается женщинам, Вы уже запутали меня в самом главном вопросе: куда Вам писать? Это, с другой стороны, и приятно, свидетельствует о Вашей женственности, а я, признаюсь, терпеть не могу неженственных женщин. Рискую на один глаз и предполагаю, что у Вас женственности так много, что Вы обязательно не сможете управиться в Харькове с делами за месяц и задержитесь там, поэтому пишу в Харьков.

Все-таки: на что отвечать? Лаврушинский или Лаврушенский? Вот еще беда, и на это нужно отвечать. Честное коммунарское слово, у нас на улице буквально рядом висят две таблички, и на одной написано Лаврушенский, а на другой — Лаврушинский. Если от слова ‘Лавруха’, то нужно ‘е>, а если от слова ‘Лаврушин’, то нужно ‘и’. И Донбасс пишется через два ‘с’ — правильно, это я просто распустился и забыл, что имею дело с педагогом, который не может читать писем без красного карандаша…

Чтобы не забыть: 29 октября в полдень буду проезжать через Харьков в Кисловодск. Поезд в Харькове стоит 15 минут. Наверное, Вы из Харькова еще не уедете. Вы сейчас же будете протестовать: что это за свидание — 15 минут? Не нужно протестовать: никто никогда не может сказать, сколько минут нужно для счастливого события…

Теперь — насчет машинки. Чем машинка хуже почерка? Лучше: разборчивее, удобнее, и все равно, вкусы таких ретроградов, как Вы, не будут приняты во внимание, и через 100 лет новорожденным будут дарить не пеленки, а маленькие, портативные машинки, а перья останутся только в музеях, да и то ржавые.

Еще один немаловажный вопрос: кто я? Давайте отложим его обсуждение до нашей встречи, которая непременно произойдет рано или поздно, но могу сказать одно: я — обыкновенный человек в том смысле, что ничего загадочного во мне нет и никогда не было. С внешней стороны я вам во многом уступаю: страшно некрасив, о ямочках на щеках, конечно, не может быть и речи, длинный нос и выцветшие, когда-то голубые глаза. В зеркало стараюсь не смотреть. Кроме того, моя физиономия несколько перекошена. Прибавьте к этому еще 50 лет, и получится картина довольно неприятная. Правда, чувствую себя очень молодо, но это ведь обычный фасон в нашем возрасте. И еще есть один недостаток: я никогда не был хорошим человеком, а всегда отличался вздорным характером, и женщины никогда меня не любили по-настоящему, а только начинали любить.

Детей у меня, разумеется, нет, потому что я женился в 40 лет, женился по дружбе и по благодарности. Но зато есть сын жены — красавец 23 лет, мой воспитанник по коммуне им. Дзержинского, я очень его люблю. И кроме того, есть еще несколько сот человек, которые относятся ко мне по-сыновнему, приезжают навестить меня.

‘Книга для родителей’ не изъята, но наркомпросовцы написали статью в своем журнале под заглавием ‘Вредная книга’¹, чем меня по-настоящему сильно обрадовали. Теперь пишу второй том, а потом будут еще третий и четвертый, так или иначе нервы наркомпроссовских профессоров (смотрите, через два ‘с’ написал) в опасности.

Очень хочу с Вами увидеться, и сейчас больше всего хочется об этом говорить. Вы мне очень понравились, знаю великолепно, что Вы живой и интересный человек, веселый и прямой, знаю также, что Вы не синий чулок, а интересная женщина…

Если будете писать, обязательно напишите по этому вопросу: как мне Вас увидеть? Не собираетесь ли Вы в Кисловодск на ноябрь месяц? Что Вам стоит после всяких зачетов потребовать путевку в Кисловодск? Я там буду от чего-то лечиться, а больше писать, потому что в Москве не дают, буду вести добродетельный образ жизни, и, если Вы туда приедете, Ваша педагогическая совесть ничем не будет оскорблена.

Страшно благодарен Вам за письма и за то, что есть такие интересные люди, как Вы.

Будьте здоровы и веселы. Разрешите по-старомодному поцеловать Вашу руку.

Привет.

А. Е. Коломийченко

6 октября 1938, Москва

Здравствуйте, Александра Елисеевна!

Очень приятно, возвратившись из дома отдыха, получить два Ваших письма. Жаль только, что о себе Вы пишете мало, а больше об Украине, обо мне и о родителях. А я влюбился в Вашу Истру и до сих пор мечтаю пожить там хотя бы одно лето. Весной буду Вас просить по знакомству посоветовать какую-нибудь хату. Украину я тоже люблю, но на Истре как-то светлее и чудеснее воздух, нежнее краски. В прошлом году я провел один месяц на Десне, в Великой Дубечне, и вспоминаю этот месяц как очень большое счастье. Но Украина далеко, и ездить туда с семьей и хлопот много, и просто физически трудно.

Почему Вы так мало пишете о себе и все, что пишете, выходит у Вас с гримасой, и имя Ваше Вам не нравится, а между тем даже имя у Вас замечательное, я страшно люблю такие имена, наши скромные, восхитительные имена, даже кажется, что иметь отчество Елисеевна — значит быть счастливым человеком.

Напишите о себе подробнее, как Вы живете, какая у Вас семья, счастливая или не очень счастливая у вас жизнь. С родителями дело очень трудное. Я сейчас почти каждую шестидневку с ними встречаюсь в том или другом собрании, рассказываю им о разных педагогических тонкостях, но разве можно в нашем деле что-нибудь рассказать в один вечер.

Лично я всегда думаю, что не родителей нужно учить, а нужно детей в школе воспитывать так, чтобы они вносили нечто здоровое в семью. Я глубоко убежден, что государственная, да еще советская, школа и может учить и должна уметь воздействовать на семью через ученика. Для этого, конечно, нужно, чтобы школа была хорошая, чтобы был в ней сильный коллектив, чтобы ученики вели себя так, как хочет воспитатель. В таком случае и родители сами собой начинают идти в ногу со школой. Наверное, у Вас, в Вашей школе так и делается, правда?

В конце октября я еду лечиться в Кисловодск, и мое сердце требует поддержки. Надеюсь до отъезда получить от Вас письмо, только очень прошу Вас напишите о себе больше. По Вашим письмам вижу, что Вы хороший, душевный человек. Напишите о разных мелочах вашей жизни, ни в чем так не заметна жизнь, как в мелочах. Сколько Вам лет, какое у Вас здоровье, какая у Вас квартира, какие дети, товарищи, друзья? Пожалуйста, не подумайте, что я просто любопытствую. Раз мы уже с Вами переписываемся, хочется знать о Вас больше. Может быть, летом я и в самом деле поселюсь на Истре, тогда познакомимся с Вами ближе. Может быть, Вы не уедете на Украину — проведем с Вами лето. Поговорим, посудачим о наших педагогических делах.

Привет.

Пишите.

А. Макаренко.

В. М. Роот

6 октября 1938, Москва

Дорогая Вера Михайловна!

За машинку не сердитесь, я привык, — лучше пишется и лучше думается. И, кроме того, все равно через сто лет люди совсем забудут, как писать пером, а перья останутся только в музеях, да и то ржавые.

Возвратился из санатория и нашел у себя Ваши письма. Спасибо и за письма, и за снимки, и за ласковый тон.

Что у Вас произошло? Почему седеют виски и почему такой лирически-грустный тон?

12 октября я приезжаю в Ленинград, там буду до 18 октября, целая куча всяких встреч и обсуждений. Имеется ли у Вас телефон? В Ваших письмах не нашел. Очень Вас прошу, давайте повидаемся. Где я остановлюсь, можно будет узнать в Союзе писателей, а ещ лучше напишите мне сюда, — успеете? Как Вам позвонить? Иначе я не решусь беспокоить Вас дома.

Скорее всего меня остановят в гостинице ‘Интуриста’. Не знаю, как она называется, помню, что возле Исакия.

Очень хочу Вас увидеть.

Привет.

А. Макаренко.

Т. В. Турчаниновой (из письма)

7 декабря 1938

Татьяна Васильевна!

…Целый месяц я прожил в Кисловодске. Отдыхал, грустил, старел душой, мыслил…

Я не смотрю на педагогику как на искусство.

Не смотрю! Я на нее смотрю как на педагогику, хай она сказится, но пускай она перестанет быть такой скучной…

Теорию я так высоко ценю, что даже самому страшно становится. Только то, что у них есть, — это не теория, а болтовня. Вот если бы кто-нибудь написал книгу в 300 страниц под заглавием ‘Технология чистого и практического чувства’ или ‘Педагогические повороты глаз и бровей’ — это была бы теория…

Привет.

А. Макаренко

M. H. Меклер

25 октября 1938, Москва

Дорогая Мина Николаевна!

Нехорошо, грустно пишете, падаете духом, а оснований, честное слово, для этого мало. Нельзя в настроении исходить из обстоятельств, не от Вас зависящих. Мало ли чего хочется людям, которых Вы не уважаете, мало ли какие эмоции могут возникнуть у ребенка по самым случайным поводам. И приезд отца к Вашей дочери тоже повод мелкий и случайный. Ваше настроение должно исходить из Ваших стремлений, из Ваших настоящих, справедливых чувств и идей, только в этом случае они ценны и о них можно думать и говорить.

Под влиянием одной минуты, в сущности, пустякового значения Вы плачете. Куда это годится? Ведь в Вашей личности, в каждом Вашем движении так много силы и благородства, и все это почему-то оказывается в стороне, обо всем этом Вы забываете. И самое худшее, в этой своей слабости Вы ищете основание для слабости завтрашней, Вы себя обижаете и тормозите.

Очень хорошо, что Вам охотно пишется, что в этой работе Вы находите радость и содержание. Это лучший признак Вашего будущего успеха. Держитесь по этой линии и не сдавайтесь.

А с мужем Вы управитесь, я в этом не сомневаюсь. Просто пришла пора начать расправу с этими многочисленными мелкими тварями, не способными принести радость ни себе, ни жене, ни детям. В большой общественной справедливости Вы должны найти и силы. Вы всегда должны помнить, что Вы защищаете [себя], нельзя допускать небрежения [к] женской доле, издевательства над лучшими чувствами и стремлениями женщины, нельзя разрешать никому испытывать материнские жертвы. Вы всегда должны об этом помнить. И конечно, Вы должны положить самый решительный и немногословный предел домогательствам Вашего бывшего супруга, домогательствам в сущности дешевым и дешево-сентиментальным. Разумеется, Вы должны его прогнать как можно скорее и как можно решительнее.

И самое главное, пишите. Я хорошо чувствую Вашу будущую книгу. Только больше правды, больше чувства и больше подробностей. Не жалейте ни себя, ни тем более мужа.

Простите меня, что пишу на машинке. Образовалась привычка к этому способу письма, пером писать сейчас для меня мучительно.

Очень хочется Вас видеть. Проще говоря, немного скучаю по Вас. Пишите мне в Кисловодск, каждой Вашей строчке буду несказанно благодарен. Мой адрес: санаторий КСУ имени М. Горького.

Крепко жму Вашу милую руку, от души желаю Вам бодрости, суровости и последовательности. А для того чтобы Вам было легче, чаще улыбайтесь. Я о Вас каждый день подолгу думаю и уверен, что все будет прекрасно. Во что бы то ни стало постараюсь в декабре Вас повидать.

Будьте веселы.

П. П. Архангельскому

25 октября 1938, Москва

Дорогой Павлуша!

Спасибо тебе за письма и за то, что подождал с моим ответом.

И еще большое спасибо за подарок. Это замечательно мило у тебя вышло, прислать мне законы эндшпиля.

Послезавтра я уезжаю в Кисловодск не гулять, лечиться. Все меня уверяют, что оттуда я возвращусь совершенно здоровым человеком, хотя сейчас я и так чувствую себя неплохо.

Семен часто пишет, хвастается своим сыном, и, мне кажется, в нем никаких изменений не произошло. Это больше всего мне не нравится. При всей своей богатой натуре он все-таки засох на скучном детдомовском подвиге. Очень явно ощущается в нем, что он не получил высшего образования, сам не растет. Поэтому получается очень однообразное впечатление. Это было бы не так плохо, если бы у него беднее была натура. В общем из него вышел довольно сентиментальный человек, он чересчур часто умиляется. А все же он замечательный, благородный и сильный человек.

О нем я сейчас пишу вот по какому поводу. Не устроить ли нам съезд у Семена приблизительно в мае—июне месяце. У него там природа и украинские запахи, я думаю, что не так трудно будет списаться с Колькой и с Супруном. Семен нанял бы там соколовскую хату и кормил бы нас варениками, конечно, за наш счет.

От Кольки я недавно получил письмо из Владивостока, он на каких-то курсах переквалификации. Колька молодец, умнеет не по дням, а по часам и пишет философские письма. Он участвовал в медпомощи на о. Хасан, и это здорово его расшевелило.

Я живу по-прежнему: не скучаю, но бестолково, много даром растрачиваю энергии, как и большинство москвичей. Заканчиваю роман ‘Ньютоновы кольца’, пишу так много, что на меня уже начинают коситься братья-писатели.

Ты мало пишешь о своей жизни, почему? Пиши подробнее. Для меня милы самые пустяшные детали, например: ходишь ли ты в баню?

От Гали и от Левки горячий привет.

Крепко жму руку. Спасибо, что не забываешь.

В. Н. Колбановскому

12 ноября 1938, Кисловодск

Дорогой, милый Виктор Николаевич!

Спасибо за память и на добром слове. Мне никто не пишет, кроме Гали¹, и поэтому так значительно для меня, что Вы обо мне вспомнили.

Живу в непривычной для меня санаторной обстановке. Очень скучно, но я сейчас и скуку принимаю как медицинскую процедуру и не жалуюсь. Обнаружил у себя большую тупость в деле ‘схождения’ с людьми. Все они хотят со мной разговаривать о воспитании детей, а мне эта тема здорово уже надоела, да и до каких пор разговаривать? Здесь находятся и большие поклонники ‘Флагов на башнях’² (‘Лучше ‘Педагогической поэмы’), и хулители (‘Не может быть!’). В общем, я доволен, что эта книга вызывает такие разноречивые отзывы, это значит, что книга живая.

Но интересно, что наша читающая публика иногда не способна верить идиллии. Эта неспособность воспитана, конечно, наркомпросовской практикой. Поэтому возможно, что этот мой выстрел не всегда попадает в цель: нарисовать идиллию, основанную не на добром сердце, а на дисциплине и организации. Ну и пусть!

‘Флаги на башнях’, к сожалению, испорчены в одном отношении. Я писал их по заказу Детиздата для старшего возраста. Это определило очень простой тон и почти полное отсутствие словесного орнамента. Потом обнаружилось, что Детиздат — это филиальное отделение Наркомпроса, во всяком случае там я встретил такую ненависть к себе, какой не встречал и в Наркомпросе. Еще не прочитав книжки, они уже смотрели на нее с презрением. Эти люди, конечно, не могут пропагандировать дисциплинирование. Дисциплину они представляют себе исключительно как результат добрых намерений. В общем, я с ними не помирился, а ‘инфантильность’ книги все-таки осталась, это меня немножко удручает.

Впрочем, по старой привычке, не люблю ретроспективных настроений, а поэтому живу больше в будущем романе, а не в прошлом. Пишу много — больше нечего делать. Выходит иногда хорошо, но я не верю авторской критике. Так или иначе, а делаю вторую попытку сдвинуться с педагогической тематики³.

Хорошо было бы с Вами, дорогой друг, погулять по окрестностям. Я еще не гулял — одному не хочется, а с здешними людьми не хочется разговаривать — не о чем. Я всегда со странным наслаждением вспоминаю наше путешествие в Тарусу. Куда бы нам еще поехать? В Загорск? В Истру? Кстати, в Истре учителя обещали мне дачу на лето. Давайте заранее планировать лето. Да! Не собираетесь ли Вы в Малеевку? Например, в феврале или в марте? Может быть, там теперь не будет больного ребенка?

Нарзанные ванны для нас, стариков, приятная вещь!

Крепко жму руку и обнимаю.

Привет супруге.

Ваш А. Макаренко.

Л. Н. Разумовой

7 декабря 1938, Москва

Дорогая Лидия Никитична!

Возвратился из Кисловодска и получил Ваше письмо.

Оно заполнено таким сложным и таким точным анализом, что прямо вконец опровергает Ваши собственные утверждения. Вы пишете, что нужно-де увлекаться и жить сердцем. Но вот у меня осталась к Вам самая нежная и сердечная благодарность, а у Вас остался все-таки бухгалтерский анализ с сальдо не в мою пользу.

Честное слово, Вы ни одного слова правды не написали в Вашем письме. Никакой я не расчетливый и не упорядоченный человек, люблю и беспорядок, и чувство, и грех, только… не люблю глупости.

И нежным и ласковым, особенно с детьми, умею быть и бывал очень часто — Ваши представления очень далеки от истины…

Л. В. Конисевичу

7 декабря 1938, Москва

Дорогой Леонид, здравствуй!

Приехал из Кисловодска и получил твое письмо. Теперь оно написано на хорошей бумаге и чернилами, и его просто приятно взять в руки. Но мысли твои мне не нравятся. Напрасно ты воображаешь, что знания даются только в университете… Главное в жизни не самое знание, а та гармония, которая получается, когда знания хорошо уложены в душе, та философия, которая определяет человека, его мировоззрение. А ты всегда был комсомольцем в мыслях и делах.

Поэтому особенно жаль, что ты ничего не написал, а ездил ведь немало. Даже удивительно, до чего плохо получается: сколько вашего брата шныряет по свету, моряков, а ни один не написал ничего хорошего о своих путешествиях. Ведь у вас ни одной большевистской книги о Западной Европе, ни одной строчки. И нужно писать просто: как люди живут, какие у них дома, какие у них лица, костюм, дороги, улицы, фонари, вещи. Не нужно никаких специальных поучений. Нужно только все видеть нашими советскими глазами, и тогда поучения каждый читатель сам найдет, если хорошо будет описано. Как можно больше подробностей, как можно больше красок и звуков, вот и все, что нужно. А если ты начнешь так описывать, то научишься и все видеть, что нужно, тогда ты найдешь неожиданно даже для себя и разные скрытые штуки: человеческие мысли, желания, удовлетворенность, неудовлетворенность и т. д.

Конечно, я учитываю еще одно обстоятельство: прежде всего, нужно расправиться с ленью. Даже у самого трудолюбивого человека творчество, работа мысли, работа синтетических и аналитических приборов вызывает наибольшее сопротивление. Нужно заставить себя мыслить, видеть, смотреть, находить, размышлять.

Для этого, прежде всякого другого действия, нужно победить в себе лень. Я это хорошо по себе знаю: когда приступаешь к новой вещи, прямо изнываешь от желания делать что-нибудь известное, что-нибудь повторять, говорить о том, что полегче.

Очень было бы хорошо нам повидаться. В следующем письме ты обязательно мне напиши, какие твои планы в ближайшее время. И вообще пиши, как ты дома живешь, что у тебя за квартира, как вы проводите время. Может быть, мне придется скоро быть в Одессе.

Передай горячий привет Нине. Кланяются тебе Галина Стахиевна, Лева и Виктор Богданович, который сейчас у нас гостит. Он настоящий бомбардировщик.

А. Макаренко,

Т. П. Чапской

7 декабря 1938, Москва

Уважаемая Таисия Павловна!

Возвратившись из Кисловодска, нашел у себя Ваше письмо.

К сожалению, не могу ничем Вам помочь. Какие бы советы я Вам ни дал, все равно Вы не справитесь сейчас с Вашим сыном, ему мог бы помочь только хороший человеческий коллектив. Вы совершенно правы, самое лучшее было бы поместить его в военную школу, а если этого нельзя сделать, на хороший завод. С такими характерами бороться в одиночку очень трудно.

Во всяком случае духом не падайте, рано или поздно ему придется быть в Красной Армии, там дисциплина и обстановка, а самое главное, военная работа быстро приведут его в чувство.

Кроме того, думаю, что Вы после всех описанных Вами случаев не должны больше ничем жертвовать. Подумайте и о своей жизни, она тоже чего-нибудь стоит. А для него было бы положительно полезным, если бы он стал жить независимо от Вас, от Вашего труда и Вашего заработка. Для того чтобы так круто повернуть, с Вашей стороны нужно большое волевое напряжение, но, мне кажется, Вы найдете у себя силы, если будете уверены, что это полезно и для сына.

Не зная Вашего сына и подробностей Вашей с ним борьбы, затрудняюсь вообще что-нибудь советовать, но уверен, что сыну Вашему нужно пережить кое-какие неприятности, это всегда бывает полезно.

Если будете в Москве, заходите поговорить.

Привет.

Лаврушинский, 19, кв. 14.

В. С. Барсукову

7 декабря 1938, Москва

Уважаемый Владимир Сергеевич!

В Ленинграде я буду не раньше начала января, а в общем это зависит не от меня, а от разных лиц и обстоятельств. Буду очень рад встретиться с Вами и познакомиться с Вашим Юрой. Думаю, что это интересный человек, а еще интереснее Ваша настойчивость и твердое решение воспитать его как следует. Ничего другого пока из Вашего письма заключить не могу.

Боюсь только, что Вы слишком надеетесь на физическое воздействие. Я настоящий противник этого метода, хотя сам с него начинал. Очень может быть, что первый Ваш гнев и первая порка и произвели сколько-нибудь полезное впечатление, но в дальнейшем все-таки это опасная штука, опасная потому, что слишком большое место отводится для страха. Очень часто приходилось мне наблюдать, что такой страх действует ненадолго и, когда наступает взрослое состояние, обнаруживаются очень печальные последствия страха.

Во всяком случае поговорим основательно при встрече. Ведь никаких законов педагогики нельзя установить незыблемо: всегда картина бывает индивидуальная и всегда требуется специальное для данного случая решение.

Желаю вам удачи и хорошего терпения.

Привет.

Розиной

7 декабря 1938, Москва

Уважаемая тов. Розина!

Возвратился из Кисловодска и получил Ваше письмо. Представьте себе, Вы оказались настоящим оракулом: новый ТЮЗ заключил со мной договор, я обязался написать пьесу — в этом отношении Вы все угадали.

Но не угадали в другом смысле: ни старые, ни новые театры не интересуются моими героями. У них, видите ли, другие планы, и по планам требуется, чтобы была показана наша современная школа. Поэтому все заказывают мне пьесы о школе. Несколько лет я сопротивлялся, а теперь решил попробовать. Но уже сейчас вижу, что никакой хорошей пьесы о школе написать не могу. В реальной нашей школе нет ничего такого, что могло бы меня увлечь как художника, а выдумывать и врать не умею. Так что… не знаю, что вообще выйдет из этого самого договора. Наверное, просто ничего не выйдет.

Ваше письмо обрадовало меня совсем с другой стороны. Смотрите, есть такие хорошие искренние люди, которые умеют взять, сесть и написать письмо о том, что нужно, о том, что в шкурном отношении простой нуль, но в отношении общественном просится на душу. Это, честное слово, очаровательно. Очень интересно было бы посмотреть, какое у Вас лицо.

Еще раз спасибо.

Александровой

7 декабря 1938, Москва

Уважаемая тов. Александрова!

Очень благодарен Вам за внимание и на добром слове. Это было бы замечательно — поговорить и поделиться впечатлениями о нашей педагогической жизни. Я буду в Ленинграде в начале января, о дне моего приезда будет известно в Учительском клубе на Мойке, да и я постараюсь Вам об этом написать.

А что Вы сейчас делаете? Почему Вы о себе ничего не написали? Получается несправедливо, я разболтался о себе на сотнях страниц, а Вы и на одной устроили о себе полное умолчание.

Будьте здоровы и жизнерадостны.

Привет.

Л. Н. Разумовой

30 декабря 1938

Дорогая Лидия Никитична!

Признаюсь, не ожидал от Вас письма и поздравления с Новым годом. Думал, что вы расчеты со мною покончили своим ультиматумом: либо пиши настоящие письма, либо ничего не пиши.

Я этого ультиматума не понял по простоте сердечной. Что такое настоящее письмо, понятия не имею. Я даже не понял до сих пор, за что Вы на меня злобитесь и чего от меня хотите — в письме. Я понимаю, чего можно хотеть от человека в жизни, и сам часто требую того или другого от людей. Но почему к письмам можно предъявлять какие-нибудь требования — не понимаю. У каждого человека своя манера писать. Я готов в крайнем случае писать и по чужой манере, но в таком случае нужно мне показать, кому я должен подражать. Вообще, как видите, я поставлен в чрезвычайно затруднительное положение.

Я решил покориться необходимости и молчать. Но Ваше новогоднее письмо снова меня взволновало, как говорят поэты. Значит, Вы все-таки не такая злая и не такая ультимативная.

Это прекрасно. Это позволяет мне надеяться, что в следующий раз мы с Вами встретимся друзьями и на той самой точке, на которой мы расстались, т. е. без всяких обид и реакций. Это для меня существенно важно. Если и у Вас это так получается, значит, все хорошо. Может быть, еще и как-то иначе хорошо, но как — не знаю. Все-таки письмо есть письмо, то есть бумажка, которая живого человека заменить не может…

Вот мы и покончили со всем тем, что несущественно. Есть еще много несущественного. Например, я действительно страшно занят, буквально обратился в грузчика. У меня много тяжелых неприятностей. При всем этом я сейчас очень одинок, но все это, честное слово, несущественно.

Важны только люди и живая жизнь — глаза, улыбки… разум.

Я от самого искреннего сердца желаю Вам счастья, свободного времени, первосортных друзей.

Но остерегайтесь людей, умеющих писать хорошие письма. Это всегда обманчиво.

Привет.

Макаренко

В. П. Захаржевскому

11 января 1939, Москва Валериан!

Как приятен твой поэтический почерк! Как приятны — терпки твои сентенции и намеки, особенно на Чехова, Толстого, Тургенева…

Может быть, в ‘их’ время и было богатство [жизни], которое просится в роман, но я с ними не поменялся бы. Лучше наша бедность. Мы живем страшно большими поворотами души, хоть сами этого не замечаем.

Вот, например, ты пишешь книгу. Я уверен, что это будет очень хорошо. Устрой так, чтобы эта книга была хорошим ответом вересаевским ‘Запискам врача’.

Напиши остроумно, бодро и зло. Ничего не бойся, медицина не педагогика!

Мы живем скромно — денег мало, в гости не ходим, в театрах почти не бываем. Очень будет приятно, когда Елка приедет в Москву. Мы, столичные, любим, когда к нам приезжают провинциалы. Мы показываем им Третьяковскую галерею и говорим: ‘Это мы сделали!’

Показываем метро, и ничего даже говорить не нужно — провинциал настолько обалдел, что все равно ничего не услышит. Пиши книгу скорее, будешь печатать.

Привет всем от всех.

Твой А. Макаренко.

Л. Н. Разумовой

11 января 1939, Москва

Дорогая Лидия Никитична!

Спасибо, что написали просто и толково. Я такой человек, каким Вам представился в Ленинграде, но одиночество иногда и мне надоедает, надоедают неприятности. Никакого нет противоречия, все правильно. А почему я один — это разговор длинный.

Сейчас я живу как чернорабочий, делаю всякую неинтересную работу и ожидаю вдохновения, т. е. хорошей темы. Все это, конечно, придет.

Что касается друзей, то я не запрещаю им помогать мне нести груз, если они это делают по собственному почину, а не по моей просьбе. Сам я об этом никогда не попрошу. Такой гордый.

А письма все-таки далеко не то, что живой человек. Уж это извините. Пишите, Лидочка.

Пишите больше. Я люблю получать длинные письма от умных людей. От дураков люблю короткие.

А. Макаренко.

С. А. Калабалину

январь 1939

Дорогой Семен!

С Новым годом я тебя поздравил — получил ли ты мою телеграмму? Я послал телеграмму и Шершневу, но он давно мне не пишет, свинья совершенно исключительная.

Спасибо, что хоть ты меня не забываешь. Очень рад твоим семейным и производственным успехам, это всегда меня наполняет гордостью.

Недавно в Москву приехала экскурсия работников детских домов и колоний Полтавщины. Многие меня помнят по Полтаве. Говорят, что во всех колониях Полтавской области заведена наша система — командиры и даже сводные отряды. Завели они все это рановато, хорошие вещи у нас принято заводить через 5 лет после смерти авторов. Черт с ними, даже для распространения совета командиров я умирать не хочу.

Что это значит: ‘Меня назначили внешкольным инспектором-консультантом’? Как темно нынче пишут! Значит ли это, что ты ушел из Соколовки или не значит¹? А если не значит, какой из тебя к черту инспектор?

Я живу скучно. Писать ничего не хочется, меня все равно читают только читатели, ‘Зои’ принципиально не читают и пишут гадости в ‘Комсомольской правде’². Выползают эти Зои в одиночку, нагадят и пойдут, а в одиночку мне с ними спорить не хочется.

Писать скоро ничего не буду. Пробавляюсь разными пустячками далеко не первого сорта. Надо накопить достаточно энергии, чтобы взяться за моих врагов по-настоящему, никак не сосредоточусь на хорошей теме.

В марте собираюсь поехать в один дом отдыха, здесь есть под Москвой приличный, а на май закачусь в Ялту и, честное слово, буду лежать на травке и плевать на кипарисы.

Пиши, не забывай. Привет Гале, Антону и всем прочим твоим наследникам.

От Гали привет и поцелуй всем соколовцам.

Твой А.

С. А. Калабалину

2 февраля 1939, Москва

Дорогой Семен!

В голову мне не приходило, что ты можешь так волноваться по поводу прошлогодних обстоятельств твоей биографии, я на твоем месте не волновался бы и забыл вс, но совершенно [не поддается] пониманию, что в детском доме тебе скучно и неинтересно.

Поэтому буду все-таки рад, если из нашей переписки с Яцкевичем что-нибудь выйдет. Сегодня я отправил ему длинное письмо, в котором рассказываю, какой ты педагог. Предупреждаю, что ты человек горячий и лодырей и шкурников не любишь, пишу также и о том, что ты — сторонник моей системы. Приложил, конечно, и твое письмо, в котором зачеркнул слово ‘амплуа’, поставленное у тебя буквально ни к селу ни к городу.

Вчера я получил орден, поэтому, может быть, особенного страха или отвращения к нашей системе у Яцкевича не обнаружится. Почти уверен, что он что-нибудь сделает. Разговаривать с ним лично, думаю, было бы хуже, я произвожу на некоторых людей отталкивающее впечатление.

Но если даже получится осечка, падать духом не нужно, будем думать что-либо другое. Напрасно ты написал, что согласен работать в любой области, было бы хорошо, если бы ты [был] ближе к Москве и ко мне: иногда и выпили бы чарку.

Спасибо за предложение проекта провести у тебя лето, но будем надеяться, что это будет не в Виннице, а где-нибудь ближе.

Мы живем в общем по-прежнему, работы много, толку мало. Орден всех взволновал, думаю, что теперь и работать станет легче.

Левка заканчивает дипломный проект, и мы все с ним волнуемся.

Галя кланяется тебе и Гале и всей твоей многочисленной фамилии. От меня тоже передай поцелуи и поклон.

Антон похож на меня? По моему глубокому убеждению, это не такое большое счастье, во всяком случае от души желаю ему быть больше похожим на батька.

Будь здоров и ни при каких обстоятельствах не пищи.

Твой А.

Из письма О. П. Ракович

13 марта 1939

Как я живу на новом поприще? Трудно сравнить с прошлым. Но сейчас уже не бывает у меня таких счастливых минут, помните? Ехали мы в Полтаву на нашем замечательном фаэтоне. Почему-то Вы ночевали в колонии. Вы сидели на главном сидении рядом со Стефанией Потаповной, я — против Вас, и мы смеялись всю дорогу. Я не помню уже, о чем мы говорили тогда, но я хорошо помню, что это был самый счастливый момент моей жизни. В общем, Вы стеснялись и дерзили мне, но Вам страшно хотелось хохотать, а Стефания Потаповна завидовала Вашей молодости и обижалась.

…Я очень много работаю, много борюсь и часто лезу на рожон, у меня много врагов, а друзья… В руках у меня нет такого дела, которое я готов защищать до последней капли крови. Пишу. Сейчас развел повесть о любви — длинную повесть, в которой хочется сказать многое и многое вспомнить, поэтому сейчас я еще чаще вспоминаю о Вас.

О. П. Ракович

28 марта 1939

…Ну, вот и прекрасно, переписка началась и сразу вошла в спокойные берега. Удивительное дело, я переписываюсь с Вами, а говорят, что чудес не бывает! Да еще как замечательно — у Вас остался не только почерк прежний, но и характер, такой же счастливый характер, как и был. Я очень хорошо представляю, какая Вы сейчас — Ваше лицо, смех, ухватку, походку. Конечно, Вы потолстели, конечно, у Вас теперь новая грация, Вы референт и иногда напускаете на себя важность. Но это Вам всегда было к лицу, помните, как Вы кричали на заведующего губфинотделом: ‘Не морочьте мне голову!’

А люди вокруг Вас, по всей вероятности, такие же, как и вокруг меня, — только они всегда грызут меня, а Вас иногда любят, даже в проходной комнате Вас не трогают и не обижают. Одним словом, я завидую Вам и тем самым хорошим людям, от которых Вы в таком восторге.

Ну, бог с Вами, живите счастливо, только комнату перемените, с какой стати в проходной.

Очень хорошо, что Вы не вышли замуж и что у Вас нет детей. Теперь это тяжелый крест, и мне было бы очень печально.

Я живу по-прежнему. Много работаю, много спорю, у меня, как и всегда, масса врагов, а друзья растерялись, только мои бывшие воспитанники иногда меня вспоминают. За счастьем я и раньше не гонялся, а теперь и совсем потерял к нему аппетит, очевидно, между счастьем и мной невозможен обычный язык. Но и катастроф я в своей жизни не допускаю — терпеть не могу страданий, ни своих, ни чужих.

Очень много разъезжаю…

Это хорошо — много вижу людей и новых мест, я ведь всю жизнь прожил домоседом.

А где Вы бывали, куда ездили, бывали в Москве?

Очень хотел бы подарить Вам какую-нибудь мою книгу, но сейчас у меня нет ничего. Обязуюсь все книги, если будут выходить, немедленно высылать Вам — с лирическими надписями.

Пишите, Красавица, Вы представить себе не можете, как это для меня важно.

Целую Ваши руки.

Ваш А. М.

С. А. Калабалину

28 марта 1939, Москва

Дорогой мой Семен!

Я в последнее время по обыкновению замотался и долго тебе не отвечал. Спасибо, что не обращаешь внимания на мое свинство и пишешь.

В общем твои дела как будто идут полным ходом. Яцкевич мне не ответил, и это, конечно, квалифицированное хамство, ничего не поделаешь, и напоминать ему не хочу, тем более что по всему видно, мы с тобой ему не ко двору, — у него, вероятно, какие-нибудь другие есть ‘соображения’.

То, что он молчит, между прочим, меня даже утешает. Это значит, что все равно ты с ним не сработался бы. Стоит ли в таком случае лезть на разные рожны?

Вообще думаю, что тебе не нужно нервничать, по опыту знаю, что лучше бывает там, где трудно…

Было бы очень хорошо, если бы твой сегодняшний опыт кто-нибудь записывал. Только не нужно увлекаться живописанием беспорядка в детских домах, это все хорошо известно и имеет характер классический. А вот записывать твои начинания, изобретения, споры, рабочие физиономии ребят и прочих людей это было бы важно.

Очень рад твоим семейным успехам.

Был на днях в Харькове, видел много своих ребят, видел Терского, Тимочку¹ и других…

Пиши, серденько!

Передай привет Гале, Антону Семеновичу и прочим твоим наследникам.

Твой А.

Перазич

28 марта 1939, Москва

Уважаемый товарищ Перазич!

Спасибо Вам за внимание и за добрые чувства по поводу моей ‘Поэмы’.

Тему о любимчиках в семье обязательно использую, признаюсь Вам, что эта деталь семейных отношений как-то ускользнула из моего внимания, а между тем это настоящий бич.

Спасибо и за поправку насчет зверей. Поленился проверить, да и как-то так случилось, что под рукой ничего не было из Ветхого завета. После Вашего письма ходил по букинистам, искал Библию или что-либо в этом роде и, представьте, ничего не нашел.

Еще раз прошу принять от меня самую искреннюю человеческую благодарность.

Желаю Вам здоровья и хорошего настроения.

Ваш Макаренко.

Дорофееву

31 марта 1939, Москва

Севастополь.

Дом учителя.

Директору т. Дорофееву

К сожалению, сейчас не могу обещать Вам приехать в Севастополь в апреле, так как очень занят. В Крыму буду не раньше осени, в сентябре или в октябре. Если к тому времени у Вас еще не остынет охота встретиться со мной и поговорить, прошу сообщить — желательно через массовый сектор клуба писателей в Москве (Воровского, 50).

Привет.

А. Макаренко.

Письма А. С. Макаренко полностью в печати не публиковались. Значительная их часть находится пока в частных архивах. Читателю широко известна лишь переписка педагога с А. М. Горьким (см. т. 1 настоящего издания, с. 217—266 и 359).

В восьмой том вошло 131 письмо, оригиналы которых хранятся в основном фонде А. С. Макаренко Архива ЦГАЛИ СССР и в Педагогическо-мемориальном музее А. С. Макаренко в г. Кременчуге УССР.

Письма помогут читателю расширить представление о педагогическом опыте А. С. Макаренко, понять глубже, изнутри становление его личности как человека, педагога, писателя, острее почувствовать его переживания, поиски, сомнения, основные мотивы и сложности борьбы за передовые педагогические идеи.

В. Я. Костецкой (17 декабря 1916)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Автограф А. С. Макаренко, без указания адресата. На первом листе сделана пометка неизвестным лицом: ‘Костецкой Вере Яковлевне’. В. Я. Костецкая — учительница, с которой А. С. Макаренко познакомился в период учебы в Полтавском учительском институте (1914 —1917). Жила по соседству с Е. Ф. Григорович (прототип Екатерины Григорьевны в ‘Педагогической поэме’. См. о ней более подробное описание в т. 1 настоящего издания, с. 338). Публикуется впервые. Материал к комментарию представлен П. Г. Лысенко.

¹ Т. — Тося. Так А. С. Макаренко называли в кругу друзей.

А. П. Сугак (9 апреля 1918)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Автограф А. С. Макаренко. ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 285, л. 16, с об. На обороте автограф: ‘В. срочно Исп. об. инспектора Крюковских жел. дор. училищ Антонине Павловне Сугак. Училищный отдел’. А. П. Сугак работала учителем в Крюковском железнодорожном высшем начальном училище, директором (инспектором) которого был А. С. Макаренко в 1918—1919 гг.

Впервые опубликовано: Народное образование, 1960, No 3, с. 100. Материал к комментарию представлен П. Г. Лысенко.

¹ Речь идет, вероятно, о комитете для заведования образовательными учреждениями Южной железной дороги.

² Средства от сдачи в аренду школьного помещения шли в основном на оказание материальной помощи детям.

Б. Ф. Гороновичу (7 июня 1921)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Автограф. Б. Ф. Горонович в 1918/19 учебном году был учителем в Крюковском высшем начальном училище. Материал к комментарию представлен П. Г. Лысенко. Фрагмент письма опубликован: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель. М., 1963, с. 93.

А. С. Макаренко придавал большое значение целенаправленному комплектованию педагогического коллектива. О том, что коллектив педагогов должен быть ‘составлен разумно’, см. т. 4 настоящего издания, с. 174 —176.

¹ Мать А. С. Макаренко Татьяна Михайловна переехала из Крюкова к Антону Семеновичу в 1924 г.

² Хаптурки — говорится, вероятно, о вещах, пожитках.

О. Куриловской (26 декабря 1922)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 301, л. 4—6. Машинописная копия, оригинал хранится в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Л.). В сокращении опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 99—101. Более полно опубликовано в кн.: Макаренко А. С. Теория и практика коммунистического воспитания. Киев: Радяньска школа, 1985, с. 178.

О. Куриловская примерно до апреля 1922 г. работала в колонии им. М. Горького агентом по снабжению (инструктором).

¹ Пружинин — работник Полтавского окрфинотдела.

² Губернский отдел народного просвещения.

³ В условиях неурожая, голода и хозяйственной разрухи после империалистической и гражданской войн детские учреждения Украины с лета 1921 г. постепенно переводились с единого государственного снабжения на ‘комбинированные хозяйственные основы’ с привлечением средств местного бюджета и с развитием хозяйства в детских учреждениях (в сб.: Нар-компрос в новой экономической обстановке. Вып. 1. Харьков, 1921, с. 4, 10, 12).

⁴ Котельников M. H. — в 1922—1923 гг. областной инспектор учреждений ‘дефективного’ детства НКП УССР.

⁵ Речь идет о бывшем имении Трепке, второй колонии.

⁶ Браткевич А. — колонист, прототип А. Братченко в ‘Педагогической поэме’.

⁷ Имеется в виду обрез, винтовка с обрезанным концом ствола.

⁸ В уведомлении начальника Полтавского губернского управления государственными имениями и землями Полтавскому земельному отделу с пометкой ‘В. — срочно’ и копией Полтавской уездмилиции от 30 декабря 1922 г. значится, что по распоряжению Полтавского губисполкома необходимо ‘принять немедленные меры к полному прекращению разбора построек Ковалевским комнезамом в им. б. Трепке, находящемся в использовании колонии малолетних им. Горького’ (ПОГА, ф. Р-1503, оп. 1, д. 91, л. 7).

⁹ Говорится об обучении по комплексным темам.

¹⁰ Сербиков А. Л. — делопроизводитель колонии.

¹¹ Гресь К. — заведующий дорожным отделом Южной железной дороги. Запиской от 24 июня 1922 г. он официально предлагал А. С. Макаренко ‘взять на себя руководство делом социального воспитания на Южной дороге’ (ЦГА РСФСР, ф. 7954, оп. 2, д. 266, л. 6).

¹² Имеется в виду, вероятно, воспитанница колонии В. И. Зозуля.

¹³ Говорится о Л. Н. Никифоровой, воспитательнице-учительнице колонии с первых лет ее основания. Является прототипом Лидии Петровны (Лидочки) в ‘Педагогической поэме’. Работала в колонии до осени 1923 г.

¹⁴ Речь идет о Е. Ф. Григорович.

¹⁵ Ракович И. П. — с сентября 1922 г. агент по снабжению колонии, затем воспитатель-учитель, старший воспитатель колонии. Прототип И. П. Горовича в ‘Педагогической поэме’.

M. H. Котельникову (30 декабря 1922)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 1, ед. хр. 52, л. 48—51. Заверенная машинописная копия (оригинал в ЦГАОР УССР). Впервые опубликовано: Народное образование, 1960, No 3, с. 98—99.

M. H. Котельникову (31 января 1923)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 1, ед. хр. 52, л. 52 — 55. Заверенная машинописная копия (оригинал в ЦГАОР УССР). Впервые опубликовано: Народное образование, 1960, No 3, с. 99—100.

Часть письма напечатана в т. VII 7-томного Соч. А. С. Макаренко, с. 449. Печатается по архивному источнику.

¹ Этот материал еще не известен исследователям.

² О классификации по ‘социальному опыту и мотивации поступка’ см. т. 1 настоящего издания, с. 54.

³ См. с. 9 данного тома.

⁴ Речь идет о факте, который отражен в письме О. Куриловской, о попытке лишить колонию им. М. Горького права на Ковалевскую усадьбу во время учета и пересмотра пользования государственными усадьбами и землями. Колония пользовалась усадьбой на условиях аренды.

А. П. Сугак (24 марта 1923)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 285. Авторская машинопись. Впервые опубликовано с сокращениями: Макаренко А. С. Соч.: В 7-ми т. Т. VII. М., 1958, с. 450—453. Печатается по архивному источнику.

¹ К. С. Кононенко привез А. С. Макаренко приглашение вернуться в Крюковское железнодорожное училище.

² Железнодорожная школа в Крюкове подчинялась ведомству путей сообщения.

³Поповиченки Н. Т. и В. И. — учителя Крюковского железнодорожного училища, затем колонии им. М. Горького (см. с. 26 данного тома).

Л. Н. Никифоровой (15 августа 1923)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 377. Публикуется впервые. Письмо дает характеристику А. С. Макаренко как требовательного руководителя. Изображение конфликта в художественной форме см.: Дачник (фрагмент ‘Педагогической поэмы’). — Учительская газета, 1976, 4 мая (публикация Е. С. Долгина).

¹ Головнин — воспитатель-учитель колонии.

² Снарский — воспитатель-учитель колонии. Прототип Чарского в подготовительных материалах к ‘Педагогической поэме’ (см. т. 3 настоящего издания, с. 461—462, 486).

³ В журнале ‘Новыми стежками’ (Полтава, 1923, No 2) была опубликована статья А. С. Макаренко ‘Опыт образовательной работы в Полтавской трудовой колонии им. М. Горького’ (см. т. 1 настоящего издания, с. 18—23). В обзоре педагогической литературы в центральной печати был опубликован отзыв о ней (см.: Народное просвещение. М., 1923, No 6, с. 228).

⁴ Работа воспитателей-учителей колонии осуществлялась в четырех формах: главное дежурство по колонии, рабочее (участие в труде колонистов), вечернее (во время вечерних культурно-массовых занятий колонистов и отдыха) и работа в учебных группах. Работа планировалась на неделю с учетом общей оплачиваемой недельной нагрузки воспитателей.

⁵ Говорится, вероятно, о воспитателе-учителе И. П. Раковиче, старшем воспитателе второй колонии.

О. П. Ракович (29 декабря 1923)

Печатается с небольшим сокращением по источнику, хранящемуся в семье О. П. Ракович. Материал представлен К. М. Ширяевой. Публикуется впервые.

О. П. Ракович работала в колонии им. М. Горького в 1923—1926 гг. агентом по снабжению. В ‘Типах и прототипах’ изображена как Н. В. Субботина (см. т. 3 настоящего издания, с. 488). Впоследствии она работала в Полтавском педагогическом институте им. В. Г. Короленко.

¹ Секретка — письмо, запечатанное особым образом.

² Пархомович — содержатель частной костюмерной, где колония брала напрокат костюмы для спектаклей.

О. П. Ракович (23 сентября 1924)

Печатается с сокращениями по источнику, хранящемуся в семье О. П. Ракович. Материал представлен К. М. Ширяевой. Публикуется впервые.

О. П. Ракович (13 января 1925)

Печатается по источнику, хранящемуся в семье О. П. Ракович. Материал представлен К. М. Ширяевой. Публикуется впервые.

Колонистам-рабфаковцам (30 мая 1925)

Печатается по копии, сделанной П. П. Архангельским. Публикуется впервые.

¹ Быковец М. — в начале 20-х гг. работник Полтавского губнаробраза.

В. И. Поповиченко (22 марта 1926)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Автограф А. С. Макаренко. В. И. Поповиченко работал в колонии им. М. Горького с 1 января 1921 г. по 5 сентября 1925 г. воспитателем-учителем, исполнял обязанности помощника и первого заместителя А. С. Макаренко. Василий Иванович и Надежда Тимофеевна Поповиченко — прототипы Осиповых в ‘Педагогической поэме’. См. о них подробный комментарий в т. 1 настоящего издания, с. 337 — 338. Публикуется впервые.

¹ О плане перевода колонии им. М. Горького в Запорожье см. т. 3 настоящего издания, с. 270—278.

² Коваль Л. Т. — политрук колонии им. М. Горького, организатор комсомольской ячейки колонистов, один из заместителей А. С. Макаренко, работал в колонии с лета 1925 г. до осени 1926 г. Прототип Т. Н. Коваля в ‘Педагогической поэме’. См. т. 3 настоящего издания, с. 508.

³ Говорится о Совнаркоме УССР.

⁴ См. с. 27, 30 данного тома.

⁵ Шило — один из воспитателей-учителей колонии с сентября 1924 г. ^ь Начало предложения в тексте зачеркнуто.

Н. Ф. Остроменцкой (9 октября 1926)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 276, л. 2. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко (опыт, изучение, применение): Материалы конференции, посвященной 80-летию со дня рождения (1888 — 1968) / Ред. кол.: В. Е. Гмурман, Л. Ю. Гордин, Э. С. Кузнецова. М., 1969, с. 191 — 192. Публикуется по архивному источнику.

Н. Ф. Остромелщкая работала в колонии им. М. Горького летом 1926 г. клубным работником, затем воспитателем-учителем. Впоследствии стала детской писательницей. (Подробный комментарий об отношениях А. С. Макаренко и Н. Ф. Остроменцкой см. в т. 1 настоящего издания, с. 361.) В 1928 г. Н. Ф. Остроменцкая опубликовала очерк о колонии им. М. Горького ‘Навстречу жизни’, в котором, основываясь на ‘колонийском фольклоре’ (выражение А. С. Макаренко), рассказала о применении физических наказаний в колонии. Это привело к неверному представлению читателей об опыте колонии и работе в ней воспитателей-педагогов, самого А. С. Макаренко.

¹ А. С. Макаренко был на Первой всеукраинской конференции детских городков и колоний 30 сентября 1926 г. и успешно выступал на ней с докладом, в котором излагал некоторые свои мысли о коллективном воспитании (см. т. 1 настоящего издания, с. 341).

² Имеется в виду Л. Т. Коваль.

³ Имеется в виду С. А. Калабалин, воспитанник колонии им. M Горького, прототип Семена Карабанова в ‘Педагогической поэме’. Одно время преподавал в колонии им. Горького физкультуру. Затем был директором детских домов. Заслуженный учитель РСФСР.

H. Ф. Остроменцкой (2 февраля 1927)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 276, л. 3. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко (опыт, изучение, применение), с. 196—197. Печатается по архивному источнику.

Н. Ф. Остроменцкой (18 марта 1927)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 276, л. 6—9. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко (опыт, изучение, применение), с. 200—202. Печатается по архивному источнику.

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) (июль 1927)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 303, л. 1. Копия письма, автограф Г. С. Макаренко. Вставки, сделанные в копии, сняты. Опубликовано: Из писем к Г. С. Макаренко. — В кн.: Вопросы теории и истории педагогики / Отв. ред. А. В. Ососков. М., 1960, с. 11—12.

¹ Далее следует неразборчивое, исправленное слово.

² Далее вместо одного неразборчивого слова вписано: ‘утверждающих себя я’.

Старым горьковцам (10 марта 1928)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 294. Публикуется впервые. Письмо раскрывает стиль руководства педагогическим коллективом в практике А. С. Макаренко.

¹ Имеются в виду, вероятно, Л. П. Сагредо и 3. П. Архангельская (см. т. 1 настоящего издания, с. 36).

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) (март 1928)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 303. Машинописная копия. Опубликовано: Из писем к Г. С. Макаренко. — В кн.: Вопросы теории и истории педагогики / Отв. ред. А. В. Ососков, с. 12—13. Печатается по архивному источнику.

¹ По свидетельству Г. С. Макаренко, Наркомпрос УССР предполагал в это время послать за границу группу педагогов, в их числе был и А. С. Макаренко.

² Говорится о ‘Заметках читателя’ А. М. Горького, впервые опубликованных в 1927 г. в шестой книге альманаха ‘Круг’, а затем в т. 20 Соч. А. М. Горького (ОГИЗ, 1928). См. Собр. соч.: В 30-ти т. Т. 24. М., 1953, с. 282—283. См. также т. 1 настоящего издания, с. 242.

Г. С. Салько (Макаренко) (15 марта 1928)

Впервые опубликовано: Вопросы теории и истории педагогики / Отв. ред. А. В. Ососков, с. 13 — 14. Печатается по данной публикации.

¹ Акафист — церковная хвалебная песнь, поэтому выражение ‘акафистский тон’, употребленный в письме, следует понимать как хвалебный тон.

² ОкрДД — говорится о Харьковском окружном отделении общества ‘Друг детей’. Добровольное общество ‘Друг детей’ (ОДД) организовано в 1924 г. на базе созданных в первые годы Советской власти деткомиссий (комиссий по охране интересов детей) при местных Советах. Как Всероссийское общество начало действовать по инициативе Н. К. Крупской. Ставило своей целью общественную помощь школе, учреждениям народного образования и воспитания. В 20-е гг. занималось в основном борьбой с беспризорностью.

Н. Ф. Остроменцкой (4 апреля 1928)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 276, л. 10—11. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко (опыт, изучение, применение), с. 202. Печатается по данной публикации.

¹ Имеется в виду очерк Н. Ф. Остроменцкой в журнале ‘Народный учитель’ о колонии им. М. Горького под названием ‘Навстречу жизни’.

² А. С. Макаренко предполагал, что очерк Н. Ф. Остроменцкой осложнит его взаимоотношения с руководящими организациями Харьковского округа в связи с неправильным освещением ею вопросов о физическом наказании.

Н. Ф. Остроменцкой (18 апреля 1928)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 276, л. 12 —13. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко (опыт, изучение, применение), с. 203 — 204. Печатается по данной публикации.

¹ Ахтырка — имеется в виду колония в Ахтырке.

² И. А. Соколянский был в те годы инспектором Главсоцвоса Наркомпроса УССР, впоследствии известный ученый-дефектолог, специалист по проблемам слепоглухонемых от рождения.

³ А. С. Макаренко руководил одновременно колонией им. М. Горького и коммуной им. Ф. Э. Дзержинского с 20 октября 1927 г. по 3 сентября 1928 г.

⁴ Коллектор — место временного пребывания беспризорных и правонарушителей, отсюда они поступали в колонии, детдома и другие воспитательные учреждения.

⁵ Клубник — имеется в виду клубный работник.

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) (22 апреля 1928)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 139. Печатается по данной публикации.

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) (27 мая 1928)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 144. Печатается по данной публикации.

Н. Ф. Остроменцкой (7 июня 1928)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 276, л. 14 —15. С сокращением опубликовано: А. С. Макаренко (опыт, изучение, применение), с. 207 — 208. Публикуется по архивному источнику.

¹ Говорится, вероятно, о письме А. С. Макаренко в редакцию журнала ‘Народный учитель’ по поводу очерка Н. Ф. Остроменцкой о колонии. Оно еще не известно исследователям.

² Имеется в виду доклад Н. К. Крупской на VIII съезде ВЛКСМ 14 мая 1928 г. См.: Крупская Н. К. Пед. соч.: В 10-ти т. Т. 5. М., 1959, с. 269—271. Н. К. Крупская, А. С. Макаренко и другие видные деятели советской педагогики едины в своих взглядах на главные цели и ведущие принципы коммунистического воспитания. См. т. 4 настоящего издания, с. 322. Крупская Н. К. Пед. соч.: В 10-ти т. Т. 4. М., 1959, с. 583.

³ Заявление об уходе из колонии А. С. Макаренко подал 10 мая 1928 г., а был освобожден от работы 3 сентября 1928 г.

Из письма Г. С. Салько (Макаренко) (15 сентября 1928)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 145. Печатается по данной публикации.

Н. Ф. Остроменцкой (18 сентября 1928)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 276, л. 14—16. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко (опыт, изучение, применение), с. 208 — 209. Печатается по архивному источнику.

Н. Ф. Остроменцкой (16 октября 1928)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 276, л. 17 — 18. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко (опыт, изучение, применение), с. 209—211. Печатается по архивному источнику.

Г. С. Салько (Макаренко) (20 сентября 1929)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 303. Машинописная копия, Впервые опубликовано: Из писем к Г. С. Макаренко. — В кн.: Вопросы теории и истории педагогики / Отв. ред. А. В. Ососков, с. 14 —15. Печатается по архивному источнику.

¹ Говорится о Наркомпросе РСФСР.

² Московский областной отдел народного образования.

³ Л. Р. Менжинская в начале 20-х гг. была членом научно-педагогической секции ГУСа Наркомпроса УССР. С сентября 1922 г. — председатель Главсоцвоса НКП УССР, оказывала помощь колонии им. М. Горького.

Г. С. Макаренко (21 сентября 1929)

Впервые опубликовано: Из писем к Г. С. Макаренко. — В кн.: Вопросы теории и истории педагогики / Отв. ред. А. В. Ососков, с. 15. Печатается по данному источнику.

¹ В Москве А. С. Макаренко был вместе с сыном Г. С. Салько, коммунаром Л. М. Салько.

Г. С. Макаренко (14 октября 1929)

Впервые с сокращениями опубликовано в издании: Макаренко А. С. Соч.: в 7-ми т. Т. VI. М., 1958, с. 528. Более полная публикация в кн.: Вопросы теории и истории педагогики / Отв. ред. А. В. Ососков, с. 16—17. Печатается по последнему источнику.

Письмо примечательно тем, что в нем дается проект А. С. Макаренко о создании ‘Учреждения для социального воспитания, первого в Союзе для нормальных детей’. О своем стремлении работать с обычными детьми А. С. Макаренко говорил также в письме к В. И. и Н. Т. Поповиченко 29 сентября 1929 г. (об этом см. также: Поповиченко Н. Т. Воспоминания о работе в колонии им. М. Горького в 1921—1925 годах. — В кн.: А. С. Макаренко / Отв. ред. Ф. И. Науменко, с. 130). Попытку создания лесной школы он повторил в 1936 г., это начинание было поддержано (см. т. 4 настоящего издания, с. 24—25 и комментарий, с. 378).

Об одном из первых планов А. С. Макаренко об организации обычной школы (1923) см. в данном томе с. 16—17. Некоторые сведения о докладной записке об организаций средней школы, поданной А. С. Макаренко в Наркомпрос УССР в 1933 г., см.: Нежинский Н. П. А. С. Макаренко и педагогика школы. Киев: Радянська школа, 1976, с. 205. О плане реорганизации школ Москвы, предложенном А. С. Макаренко, см.: ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 487, л. 1, 203, 221, см. также: Морозова Н. А. А. С. Макаренко: Семинарий. — 2-е изд., перераб. Л.: Учпедгиз, 1961, с. 122.

Из письма Г. С. Макаренко (21—22 октября 1929)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 189—190. Печатается по данному источнику.

Из письма Г. С. Макаренко (23—24 октября 1929)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 143—144. Печатается по данному источнику.

Из письма Г. С. Макаренко (1—2 ноября 1929)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 144—145. Печатается по данному источнику.

Г. С. Макаренко (ноябрь 1929)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 145—146. Печатается по данному источнику.

Из письма Г. С. Макаренко (4 декабря 1929)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 143. Печатается по данному источнику.

О. П. Ракович (24 марта 1930)

¹ Говорится об увольнении О. П. Ракович с работы в горьковской колонии в 1926 г., при переезде колонии в Куряж.

M. M. Букшпану (29 декабря 1930)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 225. Авторская машинопись с подписью-автографом и припиской рукой А. С. Макаренко. В конце имеется резолюция M. M. Букшпана от 31 декабря. В сокращении опубликовано А. А. Фроловым: А. С. Макаренко / Отв. ред. Ф. И. Науменко, с. 126 — 128. Печатается с сокращениями по архивному источнику.

¹ О передаче колонии им. М. Горького В. А. Весичу как заместителю А. С. Макаренко во время его отпуска с 1 ноября 1925 г. по 1 января 1926 г. см.: ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 1, ед. хр. 52, л. 112.

² Барбаров П. И. — политрук коммуны с сентября 1929 г. по январь 1932 г.

Из письма Г. С. Макаренко (9 сентября 1931)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 144. Печатается по данному источнику.

Коммунару Черному (14 апреля 1932)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 289, л. 2. Авторская машинопись. Публикуется по архивному источнику.

¹ Имеется в виду Т. Д. Татаринов (см. комментарии на с. 230 данного тома).

M. M. Букшпану (август 1932)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 255, л. 4 — 9 об. Автограф состоит из двух частей, написанных разным почерком. В первой части одна страница, во второй рукой А. С. Макаренко сделана нумерация листов, начиная с цифры 5. Видимо, письмо написано в два приема. Отсутствует, вероятно, конец первой части письма или начало второй. Последняя страница не дописана, половина ее чистая. Без даты, по содержанию письмо может быть отнесено к началу августа 1922 г., когда воспитанники коммуны им. Ф. Э. Дзержинского отдыхали вблизи г. Бердянска (УССР) в летнем лагере. Письмо, надо полагать, не было отослано. Опубликовано в сокращении А. А. Фроловым: А₇. С. Макаренко / Отв. ред. Ф. И. Науменко, с. 128—131. Печатается с сокращениями.

¹ Говорится о Болшевской подмосковной коммуне им. ОГПУ No 1 и Прилукской коммуне ГПУ УССР.

² М. А. Максимов в марте 1932 г. стал исполняющим обязанности начальника коммуны им. Ф. Э. Дзержинского. В начале 1932 г. был пущен завод электроинструментов коммуны им. Ф. Э. Дзержинского. В связи с этим возникла необходимость усиления руководства производственной частью коммуны. Его реорганизация началась в марте. В письме к А. С. Макаренко M. M. Букшпан писал 26 марта 1932 г. об изменениях в составе правления коммуны: ‘…председатель — Карл Мартынович, Соломон Самойлович совсем отошел от коммуны’, зам. председателя — А. О. Броневой, секретарь — Максимов, M. M. Букшпан — член правления, исполняющим обязанности начальника коммуны назначен Максимов, ‘который только из любви к коммуне согласился на эту работу’. Причины реорганизации управления коммуной: в ней теперь ‘большой завод с огромными зданиями’, дальнейшее строительство поручается самой коммуне, планируется расширение коллектива. ‘Без Вас проводить все это не станем. Даже если будем, то при одном непременном условии: права, обязанности, опыт, знание, умение и практицизм Антона Семеновича ни в коей мере при этом не будут и не могут буть ущемлены. В этой части, организационных форм, мы с вами договоримся и безусловно сладим’. Освобождение M. M. Букшпана от обязанностей секретаря правления было вызвано его большими служебными обязанностями на основной работе (ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 309, л. 1 — 2).

³ С 16 июля до конца месяца 1932 г. проходил 3-й ‘коммунарский штурм’ за выпуск в июле 1 тыс. сверлилок.

⁴ Кочубиевский — ответственный за организацию коммунарского производства с марта 1932 г.

⁵ Говорится о Центральной комиссии помощи детям и Наркомпросе УССР.

⁶ 6 августа 1932 г. сектор кадров Наркомпроса Крымской АССР послал А. С. Макаренко приглашение заведовать организационно-учебной частью трудовой колонии в Тавеле (ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 360, л. 6),

Из письма Г. С. Макаренко (28 октября 1932)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 189—190. Печатается по указанной публикации.

Коммунару Шварцу (10 сентября 1933)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 290. Письмо, адресованное выпускнику коммуны им. Ф. Э. Дзержинского, написано в Москве. В это время А. С. Макаренко находился в Москве в связи с изданием первой части ‘Педагогической поэмы’. Публикуется впервые.

¹ Добродицкий — в 1933 г. секретарь педсовета рабфака при коммуне им. Ф. Э. Дзержинского.

² Дидоренко С.А. — в этот период начальник хозяйственной части коммуны, прототип персонажа книги ‘ФД-1’.

³ Кононенко К. С. — начальник финансовой части коммуны с начала 1932 г., друг А. С. Макаренко. О его роли в издании ‘Педагогической поэмы’ см. т. 3 настоящего издания, с. 497, а также т. 7, с. 179, 308.

С. А. Калабалину (11 июля 1934)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Опубликовано: А. С. Макаренко. Кн. 3 / Отв. ред. Ф. И. Науменко. Львов, 1956, с. 333.

¹ Речь идет о смерти 3-летнего сына С. А. Калабалина от руки психически неуравновешенного воспитанника, который был прислан из Ленинградского детского приемника-распределителя в школу-коммуну No 66, где работали Калабалины. По состоянию здоровья этого подростка должны были направить в психиатрическую лечебницу.

² Подразумевается: привет Галине Константиновне Калабалиной (прототип Г. Подгорной в ‘Педагогической поэме’) от Галины Стахиевны Макаренко.

E. З. [Юрченко] [до 28 декабря 1934]

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 293, л. 2. Печатается по архивному источнику.

Н. В. Петрову (27 февраля 1935)

ЦГАЛИ СССР, ф. 2358, оп. 3, ед. хр. 144, л. 1. Автограф. Впервые опубликовано: Попова Н. Л. Единомышленники в искусстве и жизни (письма А. С. Макаренко к Н. В. Петрову). — В сб.: Встречи с прошлым. М., 1982, вып. 4, с. 263—271. Текст печатается по архивному источнику. Письмо, по-видимому, передано в Ленинград.

Переписка А. С. Макаренко с театральным режиссером Н. В. Петровым свидетельствует об интересе педагога к театральному искусству. По инициативе Н. В. Петрова Харьковский театр русской драмы шефствовал над коммуной им. Ф. Э. Дзержинского. О дружбе с Антоном Семеновичем Макаренко Н. В. Петров написал в своих книгах и статьях ‘Пути к творчеству’, ‘Встречи с драматургами’, ’50 и 500′, ‘Правда чувств’ и др. Сохранилась дневниковая запись А. С. Макаренко: ‘Николай Васильевич Петров. Провел незабываемые вечера с Николашей и Людочкой. Пили с ними на брудершафт, а потом хохотали — забыли, что давно на ты. Но уж очень шикарный ритуал.

Спорили со страстью единомышленников. Все сводим к одному синтезу воспитания: он — ‘актерского организма’, а я — своих скромных пацанов. Для людей старого мира — вещи вне сопоставления, а под лучами нашего солнца и то и другое — воспитание творческой личности. Вот так неожиданно величественно просто, как бывает только в жизни.

Николашка придумал новый титул: ‘гроссмейстер шахматистов-портачей’. Я проиграл ему три партии. Он клянется, что закажет такой значок. Согласились носить, кто проиграет три партии подряд. Я хотел бы видеть его рожу, когда он будет просить в месткоме бумажку, чтобы заказать такой значок, и когда будет его заказывать. Это тема для водевиля, и очень смешного. Черт, забыл ему это сказать!

А. Макаренко. 27 апреля 1936 г.’)

¹ Вероятно, речь идет о работе над пьесой ‘Ньютоновы кольца’.

² Речь, видимо, идет о книгах Н. В. Петрова ‘Актер и сценический образ’ или ‘Режиссер читает пьесу’, изданных в 1934 и 1935 гг.

Е. Невечере (18 марта 1933)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 1, ед. хр. 33, л. 1. Публикуется по архивному источнику.

Е. М. Коростылевой (13 мая 1935)

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр. 8, л. 29. Это и последующие письма EL M. Коростылевой опубликованы М. Ф. Гетманцом в кн.: А. С. Макаренко / Отв. ред. Ф. И. Науменко, Львов, 1978. Печатается по архивному источнику.

Е. М. Коростылевой [28 сентября 1935]

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр. 8, л. 29. Печатается по архивному источнику.

Коростылева Е. М. — работница редакции альманаха ‘Год XVIII’. В кн. 8 альманаха была впервые опубликована третья часть ‘Педагогической поэмы’.

Из письма К. С. Кононенко [сентябрь — октябрь 1935]

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 536, л. 54—55. Письмо было откликом на статью В. Канторовича (Поэма о подвиге педагога. — Наши достижения, 1935, No 9). Опубликовано А. А. Фроловым: Советская педагогика, 1976, No 9, с. 106. Печатается по архивному источнику.

¹ Это полемически заостренное высказывание отражает стремление А. С. Макаренко заняться разработкой теории воспитания, наиболее полно и точно соответствующей объективным педагогическим законам, характеру советского общественного строя, новым задачам воспитания.

К. С. Кононенко (3 октября 1935)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 269. Часть письма опубликована Е. С. Долгиным: Литературная газета, 1976, 7 апр., с. 6. Полностью публикуется впервые.

¹ Говорится о третьей части ‘Педагогической поэмы’.

² Эти авторские материалы А. С. Макаренко еще не известны исследователям.

³ Публикацию данного места ‘Педагогической поэмы’ и других отрывков, не вошедших в это издание, см.: Сундуков Н. А. Переписка А. С. Макаренко с А. М. Горьким и его работа над текстом ‘Педагогической поэмы’. — Известия Академии педагогических наук РСФСР. Вып. 38, 1952.

⁴ См., например, описание ‘водолечебницы девятого отряда’ в т. 3 настоящего издания с. 222 — 225.

⁵ Имеется в виду, вероятно, сын К. С. Кононенко.

⁶ Далее одно слово неразборчиво.

К. и Е. Кононенко (22 октября 1935)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 269, л. 2, с об. Часть письма опубликована Е. С. Долгиным: Литературная газета, 1976, 7 апр., с. 6. Печатается по архивному источнику.

¹ См. т. 1 настоящего издания, с. 266.

² Речь идет о статье В. Н. Колбановского ‘Поэзия педагогики’.

³ Говорится о рецензии К. С. Кононенко.

⁴ Имеется в виду, возможно, обсуждение ‘Педагогической поэмы’ в Высшем коммунистическом институте просвещения.

⁵ Говорится о замысле романа ‘Ньютоновы кольца’. О работе А. С. Макаренко над романом с разными названиями см.: Левинсон З. Творческая история романа А. Макаренко ‘Пути поколения’. — Вопросы литературы, 1967, No 1, Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 410—478.

Е. М. Коростылевой (16 ноября 1935)

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр. 8, л. 14. Публикуется по архивному источнику.

К. С. Кононенко (24 ноября 1935)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 269, л. 3—6. Публикуется по архивному источнику.

¹ Говорится о критической статье К. С. Кононенко на ‘Педагогическую поэму’.

² Имеется в виду постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) ‘О ликвидации детской беспризорности и безнадзорности’ от 31 мая 1935 г.

Е. М. Коростылевой (26 ноября 1935)

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр. 8, л. 15. Печатается по архивному источнику.

Е. М. Коростылевой (3 декабря 1935)

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр. 8, л. 16. Адресовано в Москву заведующей редакцией альманаха ‘Год XVIII’. Публикуется впервые.

¹ Речь идет об издании ‘Педагогической поэмы’ в Гослитиздате Украины. Третья часть книги выпущена отдельным изданием на украинском языке в авторизованном переводе в 1936 г. Первая и вторая части вышли на Украине в 1934 —1936 гг. (два издания).

² В переводе с укр. яз. — ‘вычеркнуть’.

³ Шульгин В. Н. — педагог, был директором Института школ Наркомпроса, являлся сторонником программ ГУCa и соединения школы с заводом.

Е. М. Коростылевой (10 декабря 1935)

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр. 8, л. 17—19. Публикуется по архивному источнику.

С. А. Калабалину (30 декабря 1935)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Автограф А. С. Макаренко. Публикуется по данному источнику.

С 1 июля 1935 г. А. С. Макаренко работал в Киеве помощником начальника отдела трудовых колоний Народного комиссариата внутренних дел Украины. Мохарев, бывший воспитанник А. С. Макаренко, был направлен в Якушинецкую детскую трудовую колонию воспитателем, где работал заместителем начальника колонии С. А. Калабалин (последний был направлен в Винницкую область в ноябре 1935 г.). Материал к комментарию представлен П. Г. Лысенко. Публикуется впервые.

¹ Цибульский — тогда начальник Одесской детской колонии.

Часть воспитанников этой колонии перешли в Якушинецкую детскую колонию.

² Ахматов — тогда начальник отдела трудовых колоний НКВД УССР.

Е. М. Коростылевой (11 января 1936)

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр. 8, л. 21. Публикуется по архивному источнику.

¹ Колбановский В. Н. — известный психолог и педагог, доктор наук, давал А. С. Макаренко рекомендацию в партию.

В. Г. Зайцеву (14 марта 1936)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Автограф А. С. Макаренко. Публикуется по данному источнику. Василий Григорьевич Зайцев — коммунар-дзержинец, вместе с двумя десятками коммунаров-выпускников уехавший на строительство г. Комсомольска-на-Амуре. Свои стихи начал печатать еще в коммунарской газете. Журналист. Автор книги ‘Рассказы о Макаренко’ (изд. 2-е, доп. Мурманское кн. изд-во, 1974). Материал к комментарию представлен П. Г. Лысенко. Полностью публикуется впервые.

¹ IV курс рабфака выпускной. Из перечисленных выпускников Ройтенберг и Федоренко погибли в Великую Отечественную войну, Чевелий (по произведениям А. С. Макаренко — Жевелий) — летчик, участник Великой Отечественной войны, Мельник — участник войны, моряк, орденоносец.

Е. М. Коростылевой (18 марта 1936)

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр. 8, л. 22 — 22 об. Публикуется по архивному источнику.

¹ В 1936 г. вышла отдельным изданием третья часть ‘Педагогической поэмы’ (М.). Альманах ‘Год XVIII’, кн. 8-я, куда принята была третья часть ‘Педагогической поэмы’, сдан в набор 11 ноября 1935 г., к печати подписан 26 февраля 1936 г.

² Выписки из трудов по русской истории, сделанные А. С. Макаренко при работе над учебником, см.: ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 193, 32 л.

Е. М. Коростылевой (28 марта 1936)

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр, 8, л. 23 — 24. Автограф А. С. Макаренко. Опубликовано М. Ф. Гетманцом: А. С. Макаренко / Отв. ред. Ф. И. Науменко, с. 117—118. Печатается по архивному источнику.

Б. Ф. Рыбченкову (18 мая 1936)

Впервые опубликовано Б. Ф. Рыбченковым с его комментариями: Молодая гвардия, 1963, No 3, с. 304. Там же см. письмо А. С. Макаренко от 6 апреля 1936 г. Печатается по данному источнику.

Рыбченков Б. Ф. — советский художник, автор картин, посвященных Московскому Кремлю.

Е. М. Коростылевой (20 июля 1936)

ЦГАЛИ СССР, ф. 622, оп. 1, ед. хр. 8. Печатается по архивному источнику.

Из письма Г. С. Макаренко (30 июля 1936)

Впервые опубликовано: Балабанович Е. А. С. Макаренко. Человек и писатель, с. 204. Печатается по данному источнику.

Н. В. Петрову (9 декабря 1936)

ЦГАЛИ СССР, ф. 2358, оп. 3, ед. хр. 144, л. 3, 3 об. Автограф, письмо написано на небольшом твердом белом листе бумаги. Письмо адресовано в Ленинград, о чем свидетельствует сохранившийся конверт. А. С. Макаренко пишет из Киева, указывая обратный адрес: Киев, Леонтовича, 6, кв. 21 (ЦГАЛИ СССР, ф. 2358, оп. 3, ед. хр. 144, л. 4). Впервые опубликовано: Попова Н. Л. Единомышленники в искусстве и жизни (письма А. С. Макаренко к Н. В. Петрову). — В сб.: Встречи с прошлым. М., 1982, вып. 4, с. 265. Печатается по архивному источнику.

¹ Диспут в Ленинградском отделении Союза писателей был посвящен ‘Педагогической поэме’.

² Вероятно, речь идет о сценарии, который стал началом работы над ‘Флагами на башнях’.

³ Галя — жена А. С. Макаренко Галина Стахиевна.

Н. В. Петрову (22 декабря 1936)

ЦГАЛИ СССР, ф. 2358, оп. 3, ед. хр. 144, л. 5, 5 об., 6, 6 об. Авторская машинопись, на полях приписки черными чернилами. Впервые опубликовано с сокращениями в указанной выше публикации Н. Л. Поповой ‘Единомышленники в искусстве и жизни’ (письма А. С. Макаренко к Н. В. Петрову) в сб.: Встречи с прошлым, с. 263—271. Печатается по архивному источнику.

M. E. Лапировой (25 декабря 1936)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 272, л. 1—2. Адресовано в Москву, на Малую Бронную. Публикуется впервые.

¹ Надсон С. Я. (1862—1887) — русский поэт.

Н. В. Петрову (10 января 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 2358, оп. 3, ед. хр. 144, л. 7, 8, 9. Автограф на белом тонком блокнотном листе. Сохранился конверт (л. 10), на котором указан адрес Н. В. Петрова: Москва, улица Герцена, Театр Революции.

Впервые опубликовано в указанной выше публикации Н. Л. Поповой ‘Единомышленники в искусстве и жизни’ (письма А. С. Макаренко к Н. В. Петрову). Печатается по архивному источнику.

¹ Моммзен Теодор — известный немецкий историк, специалист по истории Рима.

² Вероятно, упоминается статья Ф. М. Левина о ‘Педагогической поэме’, напечатанная в журн.: Литературный критик, 1936, No 10.

³ Кон Ф. Я. — деятель польского и русского революционного движения, с 1937 г. — редактор журнала ‘Наша страна’.

M. E. Лапировой (17 января 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 272, л. 3. Публикуется по архивному источнику.

А. С. Сватко (6 мая 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 283, л. 1, с об. Впервые опубликовано Е. С. Долгиным: Литературная газета, 1976, 7 апр., с. 6. Печатается по архивному источнику.

¹ Бровары — пригород Киева, где А. С. Макаренко работал в колонии (см. комментарий в т. 4 настоящего издания, с. 379—380).

H. В. Петрову (17 июня 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 2358, оп. 3, ед. хр. 144, л. 12, 12 об. Авторская машинопись, подпись карандашом. Впервые опубликовано в указанной выше публикации Н. Л. Поповой ‘Единомышленники в искусстве и жизни’ (письма А. С. Макаренко к Н. В. Петрову). Печатается по архивному источнику.

Н. Ф. Шершневу (1 июля 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 291. В сокращении опубликовано Е. С. Долгиным: Литературная газета, 1976, 7 апр., с. 6. Печатается по архивному источнику. Письмо отражает высокий уровень требований А. С. Макаренко к духовной культуре человека, его жизненной позиции. Эта тема занимает большое место в переписке с выпускниками, сочетаясь с постоянной готовностью А. С. Макаренко прийти на помощь, морально поддержать молодого человека, вселить уверенность в себе.

¹ Говорится, вероятно, о повести ‘Флаги на башнях’, которая впервые была опубликована в 1938 г. в журнале ‘Красная новь’, No 6, 7, 8.

² Имеется в виду повесть ‘Честь’ (т. 2 настоящего издания). Впервые опубликована в 1937 г. в журнале ‘Октябрь’, кн. XI, XII, и в 1938 г., кн. I, V, VI.

А. С. Сватко (14 августа 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 283. Печатается по архивному источнику.

Е. Н. Логиновой (10 сентября 1937)

Отдел рукописей Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР, ф. 114, оп. 1, No 3, л. 1. Автограф А. С. Макаренко. Адресовано: ‘Редакция ‘Известий’. Отдел культуры. Екатерине Николаевне Логиновой’. Письмо послано из Ялты, ул. Кирова, д. 9, Литфонд СССР. Публикуется впервые.

Е. Н. Логиновой (11 сентября 1937)

Отдел рукописей Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР, ф. 114, оп. 1, No 3, л. 2, с об. Автограф. Адресовано в отдел культуры редакции газеты ‘Известия’. Публикуется впервые.

В ‘Известиях’ было опубликовано несколько статей А. С. Макаренко: 8 декабря 1936 г. — ‘О личности и обществе’ (т. 7 настоящего издания), 28 августа 1937 г. — ‘Цель воспитания’ (т. 4), 7 ноября 1937 г. — ‘Счастье’ (т. 7).

¹ Имеется в виду письмо А. С. Макаренко, написанное Е. Н. Логиновой 10 сентября 1937 г., в котором он сообщал о получении необходимых для его статьи материалов. 24 декабря 1937 г. в письме из Тбилиси А. С. Макаренко писал Е. Н. Логиновой, что их ‘литературные и культурно-просветительные планы’ оказались нарушенными (рукописный отдел ИМЛ им. А. М. Горького АН СССР, ф. 114, оп. 1, No 3), с. 78 данного тома.

² Взаимосвязь ‘этических религиозных систем’ и морали эксплуататорского общества в их противоположности коммунистической нравственности, задачам нового воспитания А. С. Макаренко рассматривает в статье ‘О коммунистической этике’ (т. 4 настоящего издания, с. 281 — 287). Полный текст см.: ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 1, ед. хр. 92, л. 32, оп. 4, ед. хр. 139, л. 39.

Л. В. Конисевичу (24 ноября 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 268. Печатается по архивному источнику (см. комментарии на с. 227 данного тома).

В. Г. Зайцеву (24 ноября 1937)

Печатается по источнику, хранящемуся у В. Г. Зайцева. Автограф А. С. Макаренко, затем машинопись. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко / Ред. кол.: Ф. И. Науменко и др. Львов, 1978.

¹ С февраля 1937 г. А. С. Макаренко жил и работал в Москве.

² Шершнев Н. Ф. (по ‘Педагогической поэме’ — Вершнев, Колька-доктор), одним из первых воспитанников уехавший в Комсомольск-на-Амуре, был врачом-рентгенологом, заведовал горздравотделом, почетный гражданин этого города, где и скончался в 1972 г. (См. о нем в ‘Типах и прототипах’, т. 3 настоящего издания, с. 481.)

³ Грак (укр.) — ‘грач’. В переносном значении — ‘некультурный’, ‘грубый’, ‘жадный’.

Л. В. Крендясовой (3 декабря 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 271. Адресовано воспитаннице коммуны им. Ф. Э. Дзержинского. Публикуется впервые.

¹ Вехова — прототип персонажа ‘Марша 30 года’ и ‘ФД-1’.

В. Козырю (3 декабря 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 265. Публикуется впервые.

Козырь В. — воспитанник коммуны им. Ф. Э. Дзержинского, прототип персонажа ‘Марша 30 года’ и ‘ФД-1’.

¹ Имеется в виду бывший коммунар Волченко, см. т. 1 настоящего издания, с. 199.

² Вероятно, речь идет о бывшем коммунаре Семенцове, см. т. 1 настоящего издания, с. 198.

Мохареву (13 декабря 1937)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 274. Печатается по архивному источнику.

¹ Клюшник В. И. — бывший коммунар, был в коммуне им. Ф. Э. Дзержинского вместе со своим братом Алексеем. См. о нем у А. С. Макаренко в т. 1 настоящего издания, с. 195. Потом всю жизнь был военным. Танкист, провоевал всю Великую Отечественную войну.

² Ройтенберг Е. И. — коммунар, затем политработник, погиб в Великую Отечественную войну (см. его портрет в т. 6 настоящего издания).

Е. Н. Логиновой (24 декабря 1937)

Отдел рукописей Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР, ф. 114, оп. 1, No 3, л. 3—4, с об. Автограф А. С. Макаренко. Публикуется впервые.

Н. В. Петрову (без даты)

ЦГАЛИ СССР, ф. 2358, оп. 3, ед. хр. 144, л. 11. Авторская машинопись на белом тонком листе бумаги. Подпись сделана простым карандашом. (На обороте листа кем-то сделаны записи карандашом.)

Впервые опубликовано в указанной выше публикации Н. Л. Поповой ‘Единомышленники в искусстве и жизни’ (письма А. С. Макаренко к Н. В. Петрову) в сб.: Встречи с прошлым. М.: Советская Россия, 1982, вып. 4, с. 263 — 271. Печатается по архивному источнику.

Это письмо Н. В. Петрову Макаренко пишет уже из Москвы, где он проживал с февраля 1937 г.

А. Ромицыну (7 февраля 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 280. Печатается по архивному источнику.

А. Ромицыну (15 февраля 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 280. Печатается по архивному источнику.

Н. Ф. Шершневу (20 февраля 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 291. Публикуется по архивному источнику.

¹ Захожай — бывший коммунар. См. о нем т. 1 настоящего издания, с. 195.

² Борискина К. Т. — бывшая коммунарка. Прототип Клавы Кашириной в ‘Флагах на башнях’. После коммуны окончила театральный институт и была артисткой Харьковского театра русской драмы.

Сыромяткакова А. — бывшая коммунарка. Изображена на одной из известных фотографий как дежурная с винтовкой при входе в коммуну. См.: фотоиллюстрации в т. 1 настоящего издания.

⁴ Ткачук И. — бывший коммунар. Изображен на снимке в т. 6 настоящего издания с электрошлифовалкой в руках. Окончил театральный институт, был актером.

⁵ Джуринская П. — бывшая коммунарка. Окончила исторический факультет Педагогического института. Активный член Педагогического общества в Алма-Ате, читает много лекций об А. С. Макаренко. См. о ней в т. 3 настоящего издания, с. 486. Ее воспоминания об А. С. Макаренко напечатаны в ‘Слове участникам марша’, см.: Макаренко А. С. Марш 30 года, с. 240—246.

Л. Н. Разумовой (6 июня 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4,ед. хр. 278. Опубликовано: А. С. Макаренко / Ред. кол.: Ф. И. Науменко (отв. ред.) и др. Кн. 9. Львов, 1974. Печатается по архивному источнику.

Дмитриеву (17 июля 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 259. Адресовано, вероятно, читателю ‘Книги для родителей’. Опубликовано Е. С. Долгиным: Макаренко советует родителям: (Из архива выдающегося педагога). М., 1970. Печатается по архивному источнику.

¹ Разрешение данного семейного конфликта А. С. Макаренко основывает на общем положении: счастливые дети воспитываются у счастливых родителей (т. 4 настоящего издания, с. 214).

² В данном случае учитывается один из главных педагогических принципов А. С. Макаренко: единство воспитательного процесса в коллективе. Наиболее благоприятные условия для воспитания создаются в условиях полной семьи, жизнь которой строится на любви родителей друг к другу, умении ее сохранить и чувстве ответственности за семью, воспитание детей (т. 4 настоящего издания, с. 59—65, т. 5, с. 246—250).

Т. В. Турчаниновой (14 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 287, л. 1, с об. Машинопись. Опубликовано с сокращениями Б. Волковым: Учительская газета, 1978, 11 марта. Полностью публикуется впервые.

А. К. Виноградову (14 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр, 257, л. 3, с об. Машинопись. Опубликовано: А. С. Макаренко / Ред. кол.: Ф. И. На у мен ко (отв. ред.) и др. Кн. 2. Львов, 1954. Печатается по архивному источнику с небольшими сокращениями.

Виноградов А. К. (1888—1946) — русский советский писатель, автор таких книг, как ‘Три цвета времени’, ‘Осуждение Паганини’, ‘Байрон’ (в серии ‘Жизнь замечательных людей’), ‘Повесть о братьях Тургеневых’, ‘Черный консул’.

Н. Г. Шкляру (14 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 292. Авторская машинопись. Публикуется впервые.

¹ Имеются в виду статьи А. С. Макаренко ‘Проблемы воспитания в советской школе’, опубликована в ‘Правде’ 23 марта 1938 г. (см. т. 4 настоящего издания, с. 203—207), и ‘Воспитание характера в школе’, опубликована в ‘Правде’ 7 мая 1938 г. (см. т. 4 настоящего издания, с. 207—210).

Ф. С. Борисову (15 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 254, л. 1—2 об. Авторская машинопись. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко / Ред. кол.: Ф. И. Науменко (отв. ред.) и др. Кн. 3. Львов, 1956. Печатается по архивному источнику. Борисов Федор —выпускник коммуны им. Ф. Э. Дзержинского, впоследствии инженер-механик. Погиб на фронте во время Великой Отечественной войны. (См. о нем т. 1, с. 195 и т. 3, с. 488 настоящего издания).

С. А. Калабалину (15 августа 1938)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Публикуется по данному источнику.

С. П. Вельяминовой (15 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 284. Авторская машинопись. Печатается по архивному источнику.

Н. Д. Соколовой (15 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 256. Печатается по архивному источнику.

А. М. Доленго (15 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 260. Публикуется по архивному источнику.

Л. Н. Разумовой (16 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 882, оп. 4, ед. хр. 278, л. 2, с об. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко Ред. кол.: Ф. И. Науменко (отв. ред.) и др. Кн. 9. Печатается по архивному источнику.

Ф. А. Дыбиной (16 августа 1938).

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 261, л. 1. Авторская машинопись. Публикуется впервые. Адресовано в Ростов-на-Дону, читательнице ‘Педагогической поэмы’. Такая переписка была для него одним из способов сбора материала из жизни для художественных и педагогических произведений.

A. E. Коломийченко (16 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 267, л. 3. Публикуется по архивному источнику.

В. Н. Терскому (17 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 286. Публикуется по архивному источнику.

Терский В. Н. (1898—1965). Один из соратников А. С. Макаренко, которого он очень ценил, прототип Перского в ‘Педагогической поэме’ и Маленького во ‘Флагах на башнях’ (т. 6 настоящего издания, с. 105—106, 133—138, 142, 179 и др.), Кубанова в ‘Типах и прототипах’ (т. 3 настоящего издания, с. 486). Работал в колонии им. М. Горького с 1926 г., а в коммуне им. Ф. Э. Дзержинского с ее основания до 1939 г. Заслуженный учитель РСФСР. Последние 25 лет работал учителем в детских воспитательных учреждениях Подмосковья, Урала, Калининградской области.

Педагог огромной эрудиции и разносторонних умений, организатор в коммуне им. Ф. Э. Дзержинского клубной работы в целом и руководитель многих кружков.

Свою многолетнюю учительскую деятельность В. Н. Терский сочетал с разработкой вопросов творческого использования и развития идей А. С. Макаренко, неоднократно выступал на конференциях и в печати. Основные его книги: ‘Игра. Творчество. Жизнь’ и ‘Клубные занятия и игры в практике А. С. Макаренко’.

В. М. Роот (24 августа 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 281, л. 2. Публикуется по архивному источнику.

Н. Ф. Шершневу (7 сентября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 291. Впервые опубликовано Е. С. Долгиным: Литературная газета, 1976, 7 апр., с. 6. Материал раскрывает взаимоотношения А. С. Макаренко со своими воспитанниками. Печатается по архивному источнику.

¹ Видимо, имеется в виду работа А. С. Макаренко над романом ‘Ньютоновы кольца’.

² Говорится, надо полагать, о П. П. Архангельском, одном из первых колонистов-горьковцев, некоторые черты которого отразились в собирательном образе Александра Задорова в ‘Педагогической поэме’.

³ Речь идет о С. А. Калабалине.

Л. В. Конисевичу (6 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 268. Публикуется по архивному источнику.

Конисевич Л. В. — бывший коммунар, один из активных участников коммунарского самоуправления. Один из первых коммунаров награжден орденом — за спасение испанских детей. Служил во флоте. Жил одно время на Камчатке. Последнее время, демобилизовавшись из военного флота, руководил детским круглогодичным лагерем (типа ‘Артека’) под Киевом, в котором широко использовал наследие А. С. Макаренко, прежде всего о трудовом воспитании. А. С. Макаренко заметил его литературные способности и рекомендовал ему писать. Опубликованы его рассказы, а также книга о коммуне им. Ф. Э. Дзержинского ‘Большая семья’. (См. о нем т. 1 настоящего издания, с. 196.)

С. А. и Г. К. Калабаллным (6 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 264. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко / Ред. кол.: Ф. И. Науменко (отв. ред.) и др. Кн. 3. Львов, 1956. Печатается по архивному источнику.

В. Г. Зайцеву (6 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 262. Авторская машинопись с подписью-автографом. Публикуется по архивному источнику. ¹ ‘ПП’ — ‘Педагогическая поэма’.

Ф. А. Дыбиной (6 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 261. Печатается по архивному источнику.

Л. Н. Разумовой (6 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 278. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко / Ред. кол.: Ф. И. Науменко и др. Кн. 9, 1974. Печатается по архивному источнику.

М. Непорожней (6 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 275, 2 л. Публикуется по архивному источнику.

Т. В. Турчаниновой (6 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 287, л. 3, с об. Опубликовано Б. Волковым: Учительская газета, 1978, 11 марта. Публикуется с сокращениями по архивному источнику.

А. Е. Коломийченко (6 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 267. Адресовано учительнице. Публикуется впервые. О влиянии школы на семью через коллектив, через учеников, о воспитании у них ответственности за семью см. также т. 5 настоящего издания, с. 263, т. 4, с. 229 и др.

В. М. Роот (6 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 281. Печатается по архивному источнику.

Т. В. Турчаниновой (7 декабря 1938)

Отрывок письма опубликован в Учительской газете от 11 марта 1978 г.

M. H. Меклер (25 октября 1938)

Отдел рукописных фондов Государственного литературного архива (ОФ-3238). Адресовано в Ленинград. Публикуется впервые.

В письме отражается взгляд А. С. Макаренко на положение женщины в семье, утверждается право женщины на полноценное существование, на сильный и благородный характер, личное достоинство. Протест против ‘самоущербления’ матери см. в т. 5 настоящего издания, с. 258.

П. П. Архангельскому (25 октября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 252, л. 5. Впервые опубликовано Е. С. Долгиным: Литературная газета, 1976, 7 апр., с. 6. Печатается по архивному источнику.

Архангельский П. П. — После выпуска из колонии им. М. Горького и окончания вуза работал в Средней Азии по мелиорации. Кандидат технических наук. Умер в Клину в 1984 г.

В. Н. Колбановскому (12 ноября 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332. оп. 4, ед. хр. 266. В сокращении опубликовано Л. Ю. Гординым и Е. С. Долгиным: Литературная газета, 1976, 7 апр., с. 7. Печатается по архивному источнику.

Адресовано В. Н. Колбановскому, известному советскому психологу, который одним из первых среди ученых-психологов и педагогов выступил в поддержку педагогической деятельности А. С. Макаренко. См. его статьи: Поэзия педагогики. — Красная новь, 1935, кн. 10, Поэма о воспитании. — Правда, 1935, 25 мая, и др.

¹ Говорится о Г. С. Макаренко.

² Повесть ‘Флаги на башнях’ была опубликована в 1938 г. в журнале ‘Красная новь’, No 6, 7, 8.

³ Первой такой попыткой явилась повесть ‘Честь’, опубликованная в конце 1937 — начале 1938 г. А. С. Макаренко работал над несколькими произведениями: ‘Ньютоновы кольца’ (роман), ‘Пути поколения’, ‘Человек’ и др.

Л. Н. Разумовой (7 декабря 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 278, л. 4. Печатается по архивному источнику.

Л. В. Конисевичу (7 декабря 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 268. Публикуется по архивному источнику.

Т. П. Чапской (7 декабря 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 288. Публикуется по архивному источнику.

В. С. Барсукову (7 декабря 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 253. Впервые опубликовано: Макаренко советует родителям: (Из архива выдающегося педагога). М., 1970. Печатается по архивному источнику.

Розиной (7 декабря 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 279. Авторская машинопись. Публикуется по архивному источнику.

Александровой (7 декабря 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 249, л. 1. Авторская машинопись. Печатается по архивному источнику.

Л. Н. Разумовой (30 декабря 1938)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 278. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко / Ред. кол.: Ф. И. Науменко. Кн. 9. Львов, 1974. Печатается по архивному источнику.

В. П. Захаржевскому (11 января 1939)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 263. В. П. Захаржевский — врач, друг А. С. Макаренко. В сокращении опубликовано Е. С. Долгиным: Литературная газета, 1976, 7 апр., с. 6. Печатается по архивному источнику.

Л. Н. Разумовой (11 января 1939)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 278. Впервые опубликовано: А. С. Макаренко / Ред. кол.: Ф. И. Науменко и др. Кн. 9. Львов, 1974. Печатается по архивному источнику.

С. А. Калабалину (январь 1939)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Авторская машинопись. Публикуется по данному источнику.

¹ Приказом по Винницкому облоно С. А. Калабалин был назначен инспектором-консультантом по детским домам Винницкой области.

² Говорится об отрицательном персонаже ‘Педагогической поэмы’, имеется в виду и статья А. Бойма ‘Откровения Макаренко’ (Комсомольская правда, 1938, 2 дек.).

С. А. Калабалину (2 февраля 1939)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Авторская машинопись. Публикуется по данному источнику.

Из письма О. П. Ракович (13 марта 1939)

Впервые опубликовано с сокращением на украинском языке К. М. Ширяевой и H. H. Окса в статье ‘Спасибо, что Вы живете на свете’ (страница из биографии А. С. Макаренко). — Вечірній Харків, 1985, 8 июня. Печатается по данной публикации, пер. с укр. яз. H. H. Окса.

О. П. Ракович (28 марта 1939)

Печатается по источнику, хранящемуся в семье О. П. Ракович. Материал представлен К. М. Ширяевой.

С. А. Калабалину (28 марта 1939)

Педагогическо-мемориальный музей А. С. Макаренко. Авторская машинопись. Целиком публикуется впервые.

¹ Тимочка — Тимофей Денисович Татаринов (1894—1954), сотрудник А. С. Макаренко по колонии им. М. Горького и коммуне им. Ф. Э. Дзержинского с лета 1925 г., один из заместителей А. С. Макаренко по учебно-воспитательной части. Кроме педагогического имел инженерное образование. После преобразования коммуны им. Ф. Э. Дзержинского остался на заводе и участвовал в его эвакуации в 1941 г. См. его воспоминания об А. С. Макаренко ‘Командиры станков’ в кн.: Макаренко А. С. Марш 30 года. М., 1967, с. 236—238.

Перазич (28 марта 1939)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 277. Автограф А. С. Макаренко. Публикуется по архивному источнику.

Дорофееву (31 марта 1939)

ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 300. На другой день, 1 апреля 1939 г., А. С. Макаренко скончался. Публикуется впервые.

ПИСЬМА

Е. З. [Юрченко]

Комментарии

Читайте также: