Письма М. А. Поливановой, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Достоевский. Материалы и исследования. Т. 13

К 175-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского

С.-Пб, ‘Наука’, 1996

Мария Александровна Поливанова (урожд. Наумова, 1840—1921) — жена Л. И. Поливанова, известного педагога, филолога, основателя и директора классической мужской гимназии (‘поливановской’), председателя Комиссии по открытию памятника Пушкину в Москве, одного из непосредственных распорядителей Пушкинских торжеств, в организации которых близкое участие принимала и Поливанова, помогая мужу.

Знакомство Достоевского с Поливановым и его женой состоялось в Москве 30 мая 1880 г. (см.: 30₁, 160—161, 171—172, 346, 436, Летопись… Т. 3. С. 420). 9 июня 1880 г., вечером в девятом часу, Поливанова в восторженном состоянии от Пушкинской речи Достоевского посетила его в ‘Лоскутной’ гостинице. Дневниковая запись, сделанная ею (вероятно, сразу же после посещения) ‘для себя, с целью сохранить во всех подробностях пережитые высокие впечатления’, позже была опубликована ее сыном И. Л. Поливановым и сопровождена его комментариями (Поливанова М. А. (Запись о посещении Ф. М. Достоевского (9 июня 1880 г.)) // Голос минувшего. 1923. No 3. С. 29—38, то же: Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 433—438, 569—571). Формальным поводом к визиту стало желание Поливановой как жены председателя Комиссии Общества любителей российской словесности просить писателя ‘текст его речи, чтобы списать ее для себя’ (Поливанова М. А. (Запись о посещении…). С. 34). ‘Дерзновение’ прийти к Достоевскому в последний вечер его пребывания в Москве объясняется ее сыном: ‘Она была посвящена и во все мелочи этой сложной организации (Пушкинских празднеств. — С. И.), и во все, что в этом событии крупного общественного значения имело характер первенствующий. Речь Достоевского, и до того бывшего властителем ее духовных интересов, конечно, была в этом празднике для ее впечатлительной и глубокой натуры наибольшим душевным событием, {Происходила из семьи немецкого пастора (примеч. И. Л. Поливанова. — Там же).} — отсюда и то ‘дерзновение’, которое привело ее к Достоевскому’ (Там же. С. 33—34). Сама Поливанова так объясняла этот поступок: после ‘потрясающих великих минут настало бездействие, воцарилась тишина, и только дрожали еще струны души, в которые ударились мощные волны чудной речи Достоевского <...> Меня тянуло взглянуть еще раз на него, услыхать его голос, внимать его словам’ (Там же. С. 29). {Текст ‘Речи’ от него она не могла получить, но из ‘Московских ведомостей’ списала ее в свою тетрадь — Album, в которую вписывала наиболее важные ‘документы’ протекавшей общественной жизни (Примеч. И. Л. Поливанова. — Там же. С. 37—38).} Беседа Достоевского с Поливановой (позже к ним присоединился С. А. Юрьев) продолжалась около трех часов, и дневниковая запись, вероятно, довольно близко передает ее содержание, во всяком случае факты, приведенные здесь, не противоречат известным сведениям о Достоевском (причины, побудившие писателя отдать Речь в ‘Московские ведомости’, а не в ‘Русскую мысль’, для которой она предназначалась, его намерение издать Речь отдельным выпуском ‘Дневника’, примирение двух стариков и т. д.). Завязавшийся разговор о ‘Пиковой даме’ Пушкина и предложение Достоевского перечитать повесть и написать ему о своих впечатлениях явились поводом к переписке, основной темой которой стала семейная драма Поливановой — супружеская измена мужа, сложные чувства, переживаемые ею, и нечаянная роль самого Достоевского, его Речи в разрешении этой деликатной ситуации (по мнению Волгина, ставшей первой бытовой проверкой глобального призыва ‘Смирись, гордый человек!’, см.: Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 380, его же подробный комментарий воспоминаний Поливановой и ‘нелитературной’ семейной истории см. в отдельной главе ‘Боковой сюжет’: Там же. С. 373—383). После смерти Достоевского Поливанова обратилась к А. Г. Достоевской с сочувственным письмом (РГБ, ф. 93.II.7.106, частично опубл.: Лит. наследство. Т. 86. С. 538). Известны два письма Достоевского к Поливановой (1880) и шесть ее к нему (1880, РГАЛИ, ф. 2191, ед. хр. 1). Письма публикуются по копиям А. Г. Достоевской (РГБ, ф. 93.II.7.105, все подписи корреспондентки вымараны, за исключением начальных букв. По убедительной гипотезе Волгина, Анна Григорьевна вернула подлинники по просьбе Поливановой, сняв, однако, копии и вымарав в них подписи: Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 383).

М. А. Поливанова — Достоевскому

1
22 июля 1880 г. Москва

Глубоко уважаемый Федор Михайлович.

9-го июня, накануне Вашего отъезда из Москвы, когда я была так счастлива быть принятой Вами,¹ Вы при прощании с Сергеем Андреевичем Юрьевым² стали говорить о ‘Пиковой даме’ Пушкина и посоветовали мне ее прочитать, как только вернусь домой.³ Я исполнила это. Ваш рассказ о Германне, о том, что и как он должен был чувствовать, когда счастье свое ставил на карту, глубоко веря этой карте и в то же время задыхаясь и дрожа от величайшего волнения души,⁴ — меня не только заинтересовал, но просто взволновал меня: 23 года прошло с тех пор, когда я читала ‘Пиковую даму’ в первый раз. Я забыла всю суть рассказа, действующие лица, все. Помнила я только, что чтение это навело на меня какой-то страх. Мне казалось, что я встретила привидение, и мне страшен стал даже вид книги. Я более не возвращалась к этому рассказу. Теперь, возвратясь от Вас, я вновь прочитала его и вновь испытывала тот же страх. Германн стоял предо мной как живой в обществе своих товарищей, где впервые упоминается слух о роковых картах. С неимоверной скоростью и цепкостью разрастается в душе его идея о возможности достижения счастья известными картами. Как болезненно-уверенно пробивается он к цели, не разбирая средств. Читая, как он вошел в спальную княгини, мне казалось, я сама там и вижу его. Я боялась шевельнуться, меня пугал малейший шорох в доме. А потом его игра, его поражение внезапное, неожиданное, полнейшее! Да, ужасная сила фантазии! Все нервы натягиваются до последней возможности, но возвратиться к такому возбуждению я не желала бы. На меня действует ‘Пиковая дама’ именно как встреча с привидением.

Вы были так добры, что позволили мне написать Вам впечатление, вынесенное мной после чтения ‘Пиковой дамы’, и я пользуюсь этим с большой благодарностью. Возможность Вам писать является мне спасением. Вам Господь даровал великую силу: делать людей лучше. Никто в мире, кажется мне, не понимает человека так вполне, как Вы, никто не любит {Далее было: так вполне} бессмертную душу человека так по-христиански, как Вы, а поэтому Вы и не можете презирать никого. Вот почему я отваживаюсь писать Вам.

Я очень несчастна, мне тяжко живется, но еще тяжелее было, когда я утрачивала веру в хорошее, в правду, когда, ошеломленная, я не знала, где истина, что дурно и что хорошо. Теперь я уж не в таком отчаянии, и путеводителем мне служите Вы. Читая Ваш ‘Дневник’, я часто бываю потрясена правдой, высказываемой Вами с таким горячим и глубоким убеждением.⁵ Я черпаю все новые силы в Вашем богатстве и чувствую, как почва вновь твердеет подо мной. Это Господь послал мне Вас. О, позвольте и впредь писать Вам, когда мне нужна будет помощь!⁶ Пред Вами я готова всю душу открыть и знаю, что Вы не подадите камня просящему хлеба.

А теперь я Вам сделаю вопрос, вопрос, может быть, очень наивный, но для меня важный. Может ли ненормальное положение вещей, ненормальное и тяжелое отношение между хорошими людьми тянуться без конца, целыми годами, до самой смерти и не найти разрешения? Неужели разрешение это зависит только от характеров? Может ли человек двоиться вечно и не пожелать, не делать усилий, чтобы выйти из такого положения?⁷

Извините, глубокоуважаемый Федор Михайлович, что обращаюсь к Вам, как к знакомому и близкому человеку. Ведь это я Вам незнакома, а Вас я уж давно знаю и также знаю, что Вам все люди близки, потому что они для Вас ‘ближние’ Ваши.

С искренним почтением вполне Вам преданная М<ария> П<оливанова>. {Здесь и далее во всех письмах имя и фамилия, кроме первых букв, густо зачеркнуты.}

Адрес мой: На станцию Мангушево, Нижегор<одской> губ<ернии> по Симбирскому тракту. Сельцо Загарино. Марье Александровне П<оливановой>.⁸

22 июля 1880 г.

Фрагменты письма опубликованы: Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 377, 30₁, 371.

¹ Поливанова посетила Достоевского в гостинице ‘Лоскутная’ 9 июня 1880 г. (см. биогр. справку). В письме к ней от 16 августа 1880 г. Достоевский писал: ‘В ум же и в доброе верное чувство Ваше я не могу не верить, помня наше свидание <...> В одно это свидание я не только научился Вас ценить и уважать, но и поверил Вам, а уж в кого я поверю, то уж раз навсегда’ (30₁, 210).

² Сергей Андреевич Юрьев (1821—1888) — критик, общественный, литературный и театральный деятель, переводчик Шекспира, Кольриджа, Лопе де Веги. Редактор-издатель либеральных журналов ‘Беседа’ (1871—1872) и ‘Русская мысль’ (1880—1885), к сотрудничеству в котором приглашал Достоевского. В апреле 1880 г. Юрьев просил писателя дать для ‘Русской мысли’ статью о Пушкине (30₁, 147, 328—329), однако в конце мая как ‘человек беспорядочный’, по выражению Достоевского, ‘в новом виде Репетилов’ (30₁, 158—159) от своей просьбы отказался (подробнее о разногласиях с Юрьевым по поводу публикации Речи и последовавшем за ними обещании ее Каткову см. письмо Достоевского жене от 25 мая 1880 г. — 30₁, 158—159, 26, 442—444, 456—457). В ‘Записи’ Поливанова подробно описывает визит Юрьева, пришедшего после шумного успеха Речи к Достоевскому просить ее для публикации в ‘Русской мысли’, писатель ‘высказал недоверие к сотрудникам этой редакции, причем трепал Юрьева по руке и повторял только, что ему ‘не нравится, не нравится’, что это ‘не то, вовсе не то’, что нет ‘единства’ в журнале, что сотрудники противоречат друг другу’ (Поливанова М. А. (Запись о посещении…). С. 31).

³ В дневниковой записи Поливановой: Достоевский ‘спросил меня, читала ли я ‘Пиковую даму’. Я сказала, что читала ее, когда мне было семнадцать лет, а после никогда не приходилось. ‘Прочитайте ее, как только приедете домой. Вы увидите, чтб это. Напишите мне ваши впечатления» (Там же. С. 33).

⁴ ‘Достоевский оживился несказанно, — вспоминала Поливанова, — <...> ‘Недавно перечитал я его ‘Пиковую даму’. Вот фантазия. Мне самому хочется написать фантастический рассказ. У меня образы готовы’ <...> точно в лихорадке, с блеском в глазах он стал говорить о ‘Пиковой даме’ Пушкина. Тонким анализом проследил он все движения души Германна, все его мучения, все его надежды и, наконец, страшное, внезапное поражение, как будто он сам был тот Германн <...> меня самое била нервная лихорадка, и я сама стала испытывать все ощущения Германна, следя за Достоевским’ (Там же. С. 31—33). Продолжением этого анализа писателя звучит его объяснение природы фантастического в письме к Ю. Ф. Абаза от 15 июня 1880 г.: ‘…фантастическое в искусстве имеет предел и правила. Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему. Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал ‘Пиковую даму’ — верх искусства фантастического. И вы верите, что Германн действительно имел видение, и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем, в конце повести, то есть прочтя ее, Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов. (NB. Спиритизм и учения его.) Вот это искусство!’ (30₁, 192, 362. Исчерпывающий список работ, посвященных отношению Достоевского к ‘Пиковой даме’, см.: 7, 383).

³ Отвечая на это замечание Поливановой, Достоевский писал 16 августа 1880 г.: ‘В мнениях тех людей, которых я уважаю и в ум и сердце которых верю, — я всегда нуждаюсь для духовной поддержки. Вы же мне столько написали хорошего и доброго о впечатлении, произведенном на Вас ‘Дневником’ еще прежним’ (30₁, 210).

⁴ В ответном письме Достоевский писал: ‘Вы пишете, что хотели бы еще писать ко мне. Напишите непременно. Повторяю, только искренние и прозорливые сердца, как Ваше, способны поддержать человека’ (30₁, 210).

⁵ ‘Вы задаете мне <...> очень трудный вопрос, — отвечал Достоевский, — <...> Двоиться человек вечно, конечно, может, но, уж конечно, будет при этом страдать’ (30₁, 210—211). ‘Общий’ вопрос, заданный Поливановой, безусловно, правильно был прочитан Достоевским: не в плане личной раздвоенности — от этого мучительного ощущения писатель советует другой своей корреспондентке Е. Ф. Юнге ‘предаться’ Христу ‘вполне, и муки от этой двойственности сильно смягчатся, и Вы получите исход душевный’ (30₁, 149). Советы Достоевского Поливановой другие: ‘Если нет надежды на исход, на добрый всепримиряющий исход, то надо, по возможности не надрывая ничего, найти себе исход в какой-нибудь новой, посторонней деятельности, способной дать пищу духу, утолить его жажду’ (30₁, 211. Ср.: Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 377—378).

⁶ Достоевский ответил 16 августа 1880 г., (30₁, 210—211, 371). Попутно отметим, что в письме отчетливо читается Загарино (имение Поливановых), а не Загорено (см.: Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 377, Летопись… Т. 3. С. 452), отсюда — один из псевдонимов Поливанова ‘Загарин П.’ (см.: Загарин П. В. А. Жуковский и его произведения. М.. 1883).

2
25 августа 1880 г. Москва

Горячее спасибо Вам, глубокоуважаемый Федор Михайлович, за Ваше письмо, за Вашу доброту ко мне. Вы верите мне! Вы лично посылаете мне No Вашего Дневника!¹ О, спасибо Вам за все, за все. Я и не умею Вам выразить всю мою признательность. Я так счастлива, как не была уже давно.

Все, что Вы написали о моем ‘вопросе’, так верно и хорошо, я отлично поняла слова Ваши ‘не надрывая ничто’.² Поверьте мне, я этого и не сделаю никогда, не буду ни надрывать, ни разрушать, хотя и бывают минуты, что желала бы лежать глубоко в земле. Избранники мира сего счастливые, талант их возносит над всем тем, что простых смертных пригибает к земле, поэтому мы и обращаемся к Вам за помощью.³ Я только вспомню о Вас, о Вашем Дневнике, и мне сейчас делается легче, светлее. И у меня есть деятельность, да еще такая, что совершенно срослась с моим бытием: у меня 5 человек детей, три девочки и два мальчика. Старшей 17, младшему 5 лет. Но эта деятельность, без которой я жить не могу, в то же время постоянно растравляет рану мою. Тринадцать лет, донельзя счастливая в своем супружестве, шла я в этом рука об руку с мужем и детей любила больше потому, что это его дети. А потом, после того как все только и удивлялись нашему продолжительному счастью, совершился переворот, мучительный для обеих сторон. Он почувствовал себя более оцененным и лучше понятым другой. После катастрофы осталась я беременной, и вот младшему сыну моему, Левушке, 5 лет. Кроме детей, у меня все хозяйство по Учебному заведению и забота о пансионерах, как в нравственном, так и в физическом отношении, лежит отчасти также и на мне.⁴ Раньше 11 ч<асов> ночи я никогда не освобождаюсь от всех хлопот. А тут пустой кабинет, страшное одиночество, не с кем слова перемолвить. Потом в 12, в 1 приезжает он. Мы сидим еще, часто до 2 час<ов>, занимаемся корректурой, разговариваем, но очень часто нам обоим как-то неловко. Не говорю уже о тяжелых минутах полнейшего непонимания друг друга, болезненного желания с его стороны доказать, что при всем его желании ничего общего между нами и быть не может. Всего более боялась я, чтоб дети не заметили нашу рознь. Я всеми силами старалась отвлечь их от этого, скрыть все и успела. Никто из них ничего не видит, разве что старшая, и то бессознательно наталкиваемая посторонними. Но Вы поймете, как трудно давалось это мне: вечно играть комедию перед детьми. В эти шесть лет стала я машиной какой-то. Я забыла, как люди делятся мыслями и чувствами. Часто бываю я веселая в обществе, так что сама себе удивляюсь, между тем как тяжесть моего горя гнетет меня и сознание его не покидает меня ни на единую минуту. Проходят целые недели сряду, что, просыпаясь утром, я с содроганием сознаю, что надо опять жить. Конечно, стоит только Льву Ив<ановичу> быть повеселее, пообщительнее и сейчас является у меня надежда на лучшее. Главное ведь то, что вижу я, как он сам глубоко несчастен, как он терзается. Ведь он переменился не только ко мне, он вообще стал другим человеком. От семьи своей он отстал, там не пристал, и вот он двоится без конца и даже и в прочих вопросах жизни. Мне казалось прежде, что было бы лучше, если б я исчезла с его дороги, а теперь — верите ли, дорогой Федор Михайлович, я убеждена, что он тогда будет еще несчастнее. Он был моим кумиром, и я не помнила себя, любя его. А знаете, горе иначе и не могло коснуться меня, как именно с этой стороны. Это была моя Ахиллесова пята. Что бы ни случалось, ну — смерть детей моих — у меня оставалось то, главное-то, не тронутым, чистым, священным. Я уверена, что Господь послал мне это горе как наказание за сотворение кумира себе. Только страшно нести горе, за которое стыдно тебе, которое составляет пятно в твоей жизни. Страшно!

‘У нас с ним нет ничего общего’, и это после того, как тринадцать лет у нас все было общее, и сама ‘она’ должна была сознаться, что не видала еще никогда такого семейства и таких супругов. С тех пор все переменилось!

Летом в 1874 г<оду> я собралась в деревню раньше Льва Ив<ановича> и искала кого-нибудь для практики фр(<анцузского> яз<ыка> к детям. Мне рекомендовали девушку из богатой дворянской семьи, знающую фр<анцузский> яз<ык> лучше русского, жившую в Париже и желавшую собственным трудом зарабатывать себе деньги.⁵ Одна дама заметила мне, что в нынешнее время опасно для семейной жизни брать таких ‘самостоятельных’ девиц в дом. Я рассорилась с этой дамой, но сердце мое дрогнуло. Мне хотелось, чтоб девушка эта отказалась от нас, но это мне не удалось, Я отправилась с ней и с детьми в деревню. Она сказала мне, что у ней жених, но не верила в прочность любви, говорила, что брак безнравственное дело, что в нем человек постоянно сам себя насилует, что мужчины все одинаковы и что она берется всякому вскружить голову и завлечь ею. Меня кольнуло, но я отгоняла от себя всякий страх и всякую подобную мысль, как недостойную Льва Ив<ановича>. Мне стыдно было самой пред собой. Потом приехал он. Потом, недели через четыре, в деревне, без всякого дела, без общества (мы тогда не знали никого из соседей) стало совершаться то, что переменило все у нас. Что было, как я страдала, как я безумствовала и как я, может быть, много способствовала моему же несчастию — я не найду слов Вам описать. При этих воспоминаниях мне всегда хочется броситься лицом на пол и так лежать и лежать… О ‘ней’ я не буду говорить много. Не буду беспристрастна. Скажу только одно. Меня поразило в ней сразу: необыкновенный цинизм рядом с высоким пониманием всего прекрасного, необыкновенное умение говорить, просто дар слова, и говорить остроумно и — льстить.

Прошедшую зиму мы прожили с мужем лучше, чем обыкновенно. Он более сближался с семьей, интересовался детьми, более втягивал меня в занятия. Потом сблизил нас Пушкинский праздник, т. е. приготовления к нему. Я старалась забыть о ‘ней’ и всем сердцем надеялась. И вот случилось именно то, по поводу чего я и обратилась к Вам. После Вашей речи 8-го июня {В тексте ошибочно: 8 июля} шла я потрясенная среди толпы в другую залу и вдруг сталкиваюсь с ‘ней’. Она бросилась ко мне, обняла меня, целовала мои руки, говорила, что она очень несчастна, просила прощения или что-то в этом роде. Мне ее стало жаль невыразимо, и притом я знала, что все-таки она любит его в самом деле и глубоко. До этих пор каждая мысль о ней сопровождалась желанием ей смерти. Если я встречала ее, то меня охватывала чуть не дурнота. Я ненавидела ее всем моим существом, мне хотелось приковать ее ко дну реки. А тут все как рукой снялось. Кроме безграничной жалости к ней, ничего не оставалось во мне. Мы поцеловались и поговорили несколько незначительных слов. Потом виделись вечером в Благор<одном> Собрании⁶, и опять обменялись несколькими словами. Потом написала я ей о своей радости, что ненависть к ней исчезла во мне, что не считаю ее более своим врагом. На это ответила она мне длинным письмом, слишком не ‘простым’, в котором она надеется, что мы с ней будем ‘друзьями’, что будем составлять счастье Л<ьва> Ив<ановича>. Последний ко всему этому относился никак, ему, скорее, все это было неприятно. И, знаете, что я сделала после этого? Я написала ей, повторив, что в самом деле, точно по волшебству, исчезла в моей душе последняя искра злобы и ненависти к ней, но вместе с тем я чувствую, что ‘друзьями’ мы быть не можем, что сознание совершившегося слишком ужасно и никогда не покидает меня, что понятия о возможности счастья у нас слишком различны, что ‘он’, при существующих обстоятельствах, — не может быть счастливым и что это сознание гнетет меня более всего. Я должна была написать ей это, чтоб избегнуть всяких недоразумений и недомолвок, чтоб она не ожидала от меня большего, нежели я в состоянии дать. И еще Вам вот что скажу: утром, в день Вашей речи, я встретилась с ней одна, вечером были дети со мной. Она подошла ко мне. Старшая, не любившая ее, когда она еще жила у нас, отошла сейчас же, оба другие не помнили ее и смотрели на нее с любопытством, с кем это мама говорит! А мне стало стыдно перед детьми и обидно за них. Ну, представьте себе, что тут подошел бы еще Л<ев> Ив<анович>. Как посмотрели бы мы друг другу в глаза, а главное, на детей своих? Я почувствовала себя, точно я отказалась от всякого понятия чистого, незапятнанного семейства и стала сообщницей в противном. Может быть и наверное, по характеру ли моему что ли, способствовала я несчастью, почему и не хочу никого ни обвинять, ни осуждать, но идти на сделку, согласиться на mnage trois {брак втроем (франц.).} — я не могу. А я знаю, что это ее мечта. Может быть, это очень скверно с моей стороны, жестоко и черство и доказывает тупую гордость мою, неумение любить и жертвовать собой — я, ей-Богу, не знаю и путаюсь. Как взгляну на детей, доверяющих и ничего не подозревающих, то не могу, да и только.

Вот на что ответьте Вы мне, дорогой Федор Михайлович, а прежний вопрос был не так поставлен и вышел беспорядочный из хаоса души моей.⁷

Завтра я еду в Москву и отошлю это письмо из Нижнего. Надеюсь получить проездом на станцию Мангушево ‘Дневник Писателя’.⁸ Как я рада, что с января Вы снова будете издавать его. И как я бы желала, чтобы Вы приехали нынче зимой в Москву,⁹ Дай Бог Вам здоровья и сил продолжать Ваше дело. Поэтому берегите себя, ради Христа.

Отвечаю на Ваше пожатие руки крепко и радостно и остаюсь глубоко Вас уважающая и всем сердцем благодарная Вам

М<ария Поливанова>

25-го августа 1880.

Адрес московский: Пречистенка, дом Степанова.¹⁰

Фрагменты письма опубликованы: Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 378—380, Летопись… Т. 3. С. 468.

¹ 16 августа 1880 г. Достоевский писал Поливановой: ‘…я только что издал в Петербурге объемистый No ‘Дневника писателя’ <...> Этот выпуск ‘Дневника’ будет Вам выслан завтра же. Прочтите и напишите мне о нем что-нибудь’ (30₁, 210. См. также примеч. 5 к письму 1). Этот выпуск ‘Дневника’ ‘мое profession de foi {исповедание веры (франц.).} наше будущее <...> То, что написано там — для меня роковое’ (из письма Достоевского К. П. Победоносцеву — 30₁, 204, см. также: 30₁, 198, 26, 174).

² См. примеч. 7 к письму 1.

³ ‘Я имею у себя всегда, — писал Достоевский, — готовую писательскую деятельность, которой предаюсь с увлечением, в которую полагаю все старания мои, все радости и надежды мои и даю им этой деятельностью исход. Так что предстань мне лично такой же вопрос, и я всегда нахожу духовную деятельность, которая разом удаляет меня от тяжелой действительности в другой мир <...> Но каково тем, у которых нет такого исхода, такой готовой деятельности, которая всегда их выручает’ (30₁, 211. См. также примеч. 7 к письму 1).

⁴ Речь идет о руководимой Л. И. Поливановым мужской классической гимназии (учрежденной нм в 1868 г.), в которой он преподавал русский язык, словесность, логику, латынь, см.: Памяти Л. И. Поливанова: (К 10-летию его кончины). М., 1909.

Выпускниками ‘поливановской’ гимназии, одного из самых популярных учебных заведений Москвы, были: Вл. С. Соловьев, Л. М. Лопатин (помогавший Достоевскому во время Пушкинских торжеств, ‘чрезвычайно’ умный, ‘в высшей степени моих убеждений’ молодой человек — 30₁, 173—174), А. М. Сливицкий, сыновья Льва Толстого, В. Брюсов, А. Белый. Пожалуй, наиболее интересные воспоминания о Поливанове оставил Андрей Белый (см.: ‘Лев Иванович Поливанов’ и ‘Поливановская гимназия’ // Белый Андрей. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 259—298). Это ‘был готовый художественный шедевр <...> не человек, а какая-то двуногая, воплощенная идея: гениального педагога. Все прочее, что не вмешалось в ‘педагоге’, не было интересно в Поливанове’ (Там же. С. 260). Поливанов стал прототипом Льва Петровича Веденяпина в романе А. Белого ‘Москва’ — ‘Первая часть. Московский чудак’ (М., 1926).

⁵ Речь идет о Варваре Петровне Кобылинской (ум. в 1907 г.), матери Льва Львовича Кобылинского (поэт, переводчик, критик, псевд. ‘Эллис’, 1879—1947) и Сергея Львовича Кобылинского (1882—?), побочных сыновей Л. И. Поливанова (см.: Белый Андрей. Начало века. М., 1990. С. 39—64, 574 — комментарий А. В. Лаврова, Цветаева А. Воспоминания. М., 1983. С. 258).

⁶ 8 июня в 9 ч. в зале Благородного собрания состоялся заключительный литературный вечер, на котором Достоевский читал ‘Песни западных славян’, ‘Пророк’ и др. (см.: Летопись… Т. 3. С. 432—433).

⁷ См. письмо 1 и примеч. 7 к нему. В письме от 18 октября 1880 г. Достоевский писал Поливановой: ‘Конечно, никакая сделка невозможна, и Вы правильно рассуждаете и чувствуете. Но если он становится другим, то, хотя бы и продолжал быть перед Вами виноватым. Вы должны перемениться к нему <...> будьте и Вы дружественнее <...> Не безмолвным многолетним попреком привлечете Вы его к себе <...> И не слишком ли Вы увлекаетесь, думая про меня, что я могу столько значить в Вашей судьбе? Я не смею взять столько на себя’ (30₁, 221).

⁸ См. примеч. 1 к этому письму.

⁹ ‘Не знаю, — писал Достоевский 16 августа 1880 г., — удастся ли побывать осенью или в начале зимы в Москве. Даже бы надо уже по делам только’ (30₁, 211). После Пушкинских торжеств Достоевский больше не был в Москве.

¹⁰ Достоевский не ответил на это письмо.

3
8 сентября 1880 г. Москва

Москва. 8-го сент<ября> 1880 г.

Глубокоуважаемый Федор Михайлович.

Как рассчитывала, так и случилось: в Мангушеве лежал No Дневника Писателя. Спасибо Вам.¹ На пароходе из Лыскова до Нижнего я проглотила его с сердцебиением, чувствуя всю правду, а потом здесь, в Москве, читала я его со спокойным духом.

Все эти Градовские, Успенские² и т. д., своей недобросовестной критикой успели смутить многих. Особенно тех, которые не слыхали Вас и, прочитав кого-нибудь из тех героев, в смущении спрашивали себя: полно, не увлекаемся ли мы, не ошибаемся ли мы? Мне приходилось это слышать не раз. Вот для этой публики необходимо было Ваше предисловие к Речи. Вы не можете себе даже представить, как необходимо.

Если б критика тех господ выражала их убеждения, честно отстаиваемые, то можно согласиться или не соглашаться с ними, но дело в том, что, как мне кажется, им решительно все равно, где именно истина, только бы наполнить страницы своего издания да сделать это поэффектнее. А тема ‘эффектная’: опошлить самого Достоевского, опошлить тот нравственный подъем 8 июня и доказать, что это было не что иное, как дым, туман, пущенный талантом на слабодушных. Зло брало меня, читая всю эту недостойную болтовню. Мне хотелось быть писателем, чтоб слово за словом, факт за фактом доказать всю нелепость, всю низость подобной критики. Но не есть ли вся эта буря голос в самом тайнике души каждого, шепчущий, что Вы говорите Правду, а малодушие мешает им сознаться, отсюда и раздражение, оттого они и вертятся, как бес перед заутреней. После этого последнего No Дневника Писателя Градовский должен глубоко устыдиться, если он честный человек.

Мне кажется совершенно ясным, что Вы слово ‘просвещение’ употребляете в полном его смысле, т. е. просвещение всего человека, всех его чувств, способностей и помышлений. Вы только отдаете преимущество духовному просвещению, не исключая умственного просвещения, не веруете, что оно тем более выиграет и будет направлено верно. А умные люди, которым вовсе не все равно, что делается на Руси, прямо утверждают, что Вы в главе ‘Об одном основном деле’ всецело отрицаете науку, всякое образование и требуете только ‘доброе сердце’. Утверждают, что из этой главы видно ясно, как русского мужика Вы ставите выше всего образованного мира и свидетельствуете, что народ русский уже все знает, что ему более ничего не нужно, даже катехизиса.³ Отчего не хотят понять, что Вы веруете глубоко и искренно в те нравственные, проникнутые истинным христианским духом основы народа русского, опираясь на которые, разовьется все остальное своеобразно, прекрасно и незыблемо? Ах, Господи, так путают, так коверкают слова и мысли, что тоска берет. А потом, в самом деле, мало знают народ и нисколько его не любят, не заботятся даже о том, чтоб узнать его, но пользуются тем, что, встречая его пьяным, развратным, сталкиваясь с кулаками и мироедами, могут говорить во всем блеске своего фиктивного величия: вот он каков. Это очень больно! Я стараюсь, чтобы дети мои узнали и полюбили народ, сблизились бы с ним с юных лет. Господи, какая глубокая правда в том, что никогда не станет народ ‘таить греха’ своего. Сотни мелких случаев знаю я, а вот и крупный: в 9 верстах от села Болдина (пушкинского) есть казенное село Яз, где мы по дороге из Загарина в Саранский уезд останавливаемся лошадей кормить. На постоялом дворе был слепой старик, которого мы все любили и который нас всегда сейчас же узнавал по голосу. Этот старик умер, и когда я стала говорить со старухой как с его женой, то оказалось, что она была сестрой ему и что только один из мужиков этого дома сын ее. Она была солдатка, и брат ее принял в дом вместе с сыном. ‘Как перед Богом скажу тебе, ведь Иван-от (сын ее) у меня пригульный, не от мужа. Каюсь в своем грехе. Людей обманешь, а Бога — нет. Мучает меня этот грех, и должна я его всем говорить, не простит ли меня Господь’. Я была поражена. Стояла предо мной маленькая, сморщенная старуха 60 лет и каялась в грехе своей молодости, жаждущая себе прощения от Бога и не подозревая, насколько она выше нас всех. А наша сестра разве так поступила бы? Или скрыла бы всякими правдами и неправдами это дело, а то выставляла бы его нахально как геройство, которому удивляться подобает.

Мне совестно, что я так пользуюсь Вашей добротой и так много пишу Вам, но я утешаюсь мыслью, что если Вам некогда или Вам просто неинтересны мои письма, Вы со мной поступите прямо и честно заявите мне об этом, а может быть, и не заявите, а просто не будете читать, и я нисколько не обижусь, я буду знать, что иначе быть не может.⁴ Мне очень не хотелось бы быть Вам, слабому здоровьем, занятому, сколько-нибудь в тягость, отнимать время у Вас. Дай Бог Вам здоровья, глубокоуважаемый Федор Михайлович. Искренно преданная Вам <Мария Поливанова>

Фрагменты письма опубликованы: Летопись… Т. 3. С. 474.

¹ См. примеч. 1 к письму 2.

² Отношение к Пушкинской речи Достоевского различных противостоящих общественных группировок наиболее показательно выразилось в выступлениях либерального профессора и публициста А. Д. Градовского (Голос. 1880. 25 июня. No 174), чья статья, посвященная разбору ‘слабых сторон’ мировоззрения Достоевского, привлекла наибольшее внимание писателя и ответом на которую стала третья глава августовского ‘Дневника’, в дополняющих друг друга очерках Г. И. Успенского и Н. К. Михайловского (Отечественные записки. 1880. No 6—7), заказанных им M. E. Салтыковым-Щедриным (см. его язвительный отзыв в письме к А. Н. Островскому, Салтыков-Щедрин M. E. Собр. соч.: В 20 т. М., 1976. Т. 19, кн. 1. С. 157), и, наконец, в стоящем особняком выступлении К. Н. Леонтьева (‘О всемирной любви’ // Варшавский дневник. 1880. No 162. 169, 173), соответствующем его церковно-православной позиции. Исчерпывающий обзор газетных и журнальных откликов на Речь Достоевского, а также полемики вокруг нее см.: 26, 475—491 — комментарии А. О. Крыжановского.

³ В подглавке ‘Об одном самом основном деле’ Достоевский писал: ‘…под просвещением я разумею <...> свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указывающий ему дорогу жизни <...> наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его <...> все знает, все то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса <...> христианство народа нашего есть, и должно остаться навсегда, самою главною и жизненною основой просвещения его! <...> Наука дело одно, а просвещение иное. С надеждой на народ и на силы его, может, и разовьем когда-нибудь уже в полноте, в полном сиянии и блеске это Христово просвещение наше’ (26, 150—151, 154, ср. с рассказом Н. С. Лескова о ‘куфельном мужике’, ‘возвещенном Достоевским’ зимой 1875—1876 гг.: Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. M., 1958. Т. 11. С. 146—156).

⁴ Достоевский не ответил на это письмо.

4
17 октября 1880 г. Москва

Глубокоуважаемый Федор Михайлович.

Последнее свое письмо кончила я тем, что не обижусь Вашим молчанием, буду считать, что это так и должно быть. Может быть, это и должно быть так, но вынести я этого не могу, и поэтому пишу Вам вновь.

Я тайну свою положила Вам в руки — и это связало меня с Вами. Я знаю, что невозможно, чтоб когда-либо я стала сожалеть об этом шаге.¹ Четыре года уже я все думала о Вас, мне казалось, что только от Вас могу получить поддержку, что только Вы одни можете направить меня ко благу. Я Вас читаю и чувствую, как крепну духовно, как проясняется душа моя. Я стала другим человеком с тех пор как получила письмо от Вас, хотя я глубоко и непоколебимо чувствую, что не стою Ваших добрых отзывов обо мне. И ‘он’ стал другим, и я уверена — от близкого прикосновения к Вам. О, я чувствую, что если суждено нам с ним быть опять счастливыми, изгнав и уничтожив всю горечь душ наших, то произойдет это непременно через Вас и Вы сами об этом не будете знать.² Мне это казалось все четыре года. Вы возвратили мне веру в человека и в Правду. Вы не знаете, как я верю в Вас!

Всей душой преданная Вам

М. <Поливанова>³

17 окт<ября> 1880 г.

Фрагменты письма опубликованы: 30₁, 380, Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 381, Летопись… Т. 3. С. 484.

¹ В ответном письме от 18 октября 1880 г. Достоевский писал: ‘Я сегодня получил уже третье письмо Ваше, со времени моего Вам ответа (16 августа 1880 г. — С. И.) <...>, не отвечал потому, что было некогда! <...> То, что Вы мне открыли, у меня осталось на сердце’ (30₁, 220—221).

² Схожие ощущения и мысли возникали от общения с Достоевским не только у Поливановой. Ср. дневниковые записи В. Н. Третьяковой, жены известного мецената, повествующие о разговорах с писателем (Лит. наследство. Т. 86. С. 124—127).

³ Достоевский ответил 18 октября 1880 г. (30₁, 220—221).

5
30 октября 1880 г. Москва

Москва. 30 окт<ября> 1880.

Глубокоуважаемый Федор Михайлович.

Простите меня, Христа ради, мне так стыдно перед Вами. Я совершенно уничтожена Вашей беспредельной добротой. Скажу только одно: я не подозревала, что Вы заняты до такой степени. Спасибо Вам великое, что Вы ‘три четверти’ Вашего письма употребили на описание Вашего собственного положения (значит, Вы доверяете мне).¹ Я так высоко ценю это и так это мне дорого, что и объяснить Вам не умею. Только умоляю Вас: не вспоминайте более о том, что я так грубо ворвалась к Вам и потревожила Вас. Право, мне так стыдно!

Радость газетчикам и фельетонистам Вы не доставите, Федор Михайлович, в этом я уверена.² Они опять будут беситься и брехать — и пусть их, такая уж их участь. Вы ведь сами знаете, как расходится Ваш ‘Дневник писателя’,³ и именно, как горячо относится общество к нему. Ведь это не то, что встречаешь обыкновенно во всех журналах и о чем можно иметь какое-нибудь мнение, а может, и никакое, невелика беда будет. Вы затрагиваете самую суть, самую главную струну в душе каждого русского и каждого человека вообще. Читая ‘Дневник писателя’, да и вообще все, что Вы писали, непременно надо быть искренним с самим собой, нельзя отлынивать, необходимо составить себе взгляд на эти за душу хватающие вопросы и, по-моему, нельзя не сочувствовать Вам всем сердцем, нельзя не радоваться, что на страже этих вопросов стоите Вы. Мне приходилось встречать болтунов, которые так и заносятся, так и царят в каком-нибудь обществе. Входит человек с ясным взглядом на вещи, неспособный увлекаться ложью, вникающий в глубь всего. Куда девается все красноречие болтуна, как неловко ему продолжать в том же тоне, а присутствующие мгновенно почуяли всю ложь и ничтожность той блестящей и увлекательной беседы. С необыкновенным удовлетворением встречала я такие явления. Конечно, ненавидит болтун инстинктивно и всей душой такого честного человека, как антипода своего, и за спиной бросает всевозможной грязью в него. Это только выражение бессильной злости лицом к лицу с Правдой. Мне кажется, что то же самое заставляет и петербургских брехунов бросать грязью и делать всякие подлости в отношении к Вам. Правда на Вашей стороне, и Вы должны победить, иначе быть не может, и Вы победите.

Прошу Вас, дорогой Федор Михайлович, никогда не думать, что Вы могли меня чем-нибудь обидеть.⁴ Разве Вы мне зла хотите? Может быть, Вы и ошибетесь когда-нибудь, не зная меня, так что ж такое? Мне дорого всякое Ваше слово и Ваше замечание. В момент, когда прочитала слова, что не привлеку его ‘безмолвным упреком’,⁵ я подумала: ‘Не знаете Вы, что никогда его не попрекаю’. Но в течение дня слово ‘безмолвный’ все опять и опять вспоминалось мне, и я должна прийти к сознанию, что были безмолвные попреки, часто невольные и непредвиденные, но были и сознаваемые, и это должно быть обиднее всяких словесных. Мне кажется, что теперь я всегда буду избегать этого. Еще Вы сказали ‘Вы не привлечете’. Знаете, я не хочу его привлечь сознательно, почти что с расчетом. Пусть это сделается помимо моих усилий, потому что я никаких ‘усилий’ для этого не буду делать. Надо, чтоб это сделалось само собой. Я чувствую, что не умею Вам это объяснить. Общий характер моих отношений к нему был, конечно, дружественный всегда, а чуть я замечу перемену к лучшему, то, конечно, само собой, становлюсь дружественнее. Не для похвальбы говорю я это, тем более, что были времена, где съедала меня злоба, где мне казалось, что я способна его возненавидеть. Но общий характер дружественный, несмотря ни на что. И вот Вам факт даже последних дней: он был болен, ему нужно было написать туда. Попросил он меня, чтоб я собственноручно опустила письмо в ящик, не доверяя никому. Если б он не считал меня лучшим своим другом, не верил бы моему чувству, он не стал бы и просить. Ничего, что это жестоко! Ведь он очень несчастен, и мне его бесконечно жаль. А все-таки я жажду конца, какого бы то ни было, потому что то, что существует теперь, ужасно, неестественно. Это то, что Вы называете ‘вдоль по каторге’.⁶У него нет почвы под ногами, он носится между небом и землей, а это парализует его силы. Идея семейности попрана ногами и главы 5-я и 19-я от Матфея сделаны посмешищем. Я не говорю о личном своем оскорблении (как бы тяжело мне не было переносить), потому что все произошло не из желания его оскорбить меня.

Меня не покидает какое-то внутреннее убеждение, что именно Вы будете причиной (вольной или невольной, я не знаю) тому, что все разрешится наконец и разрешится хорошо. Пожалуйста, не смейтесь надо мной.

Если когда-нибудь вздумаете написать, то, ради Бога, напишите главное о себе все, что возможно. Для меня это дорого и я интересуюсь всем, что до Вас касается. Я Вам всей душой благодарна за Ваше дружественное отношение ко мне и за Ваше доверие.

А теперь дай Бог Вам всякого благополучия, а в делах Ваших скорого и счастливого успеха, как пишут деревенские. Мне это очень нравится, и я повторяю это Вам от всего сердца. Благодарю Вас за все. Всей душой преданная Вам <Мария Поливанова>⁷

Фрагмент письма опубликован: Летопись… Т. 3. С. 490, Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 383.

¹ Объясняя столь долгое молчание, Достоевский большую часть письма оправдывается собственным сложным положением: за прошедшие с Пушкинских праздников четыре месяца он написал 20 листов ‘Братьев Карамазовых’ (‘…по пяти раз переделывал и переправлял написанное’), необходимо приступать к ‘Эпилогу’ романа, ответить на ‘нужные’ письма и т. д. ‘Не сердитесь и за то, что я три четверти письма употребил на описание себя и своего положения’ (30₁, 220—221). Из письма П. Е. Гусевой от 15 октября 1880 г.: ‘Ни на одно письмо с августа до сегодня — еще не отвечал’ (30₁, 217).

² ‘Если меня публика примет холодно, — писал Достоевский (на чтении 19 октября 1880 г. в день лицейской годовщины в пользу Литфонда), — то какая радость будет всем терзающим меня в газетах’ (30₁, 221—222). Имеется в виду полемика вокруг Пушкинской речи. Опасения писателя не оправдались (подробнее об энтузиазме публики см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 351—352, 367, Летопись… Т. 3. С. 485).

³ Сведения о численности тиража августовского выпуска ‘Дневника’ разноречивы. Наиболее точные сведения приводит H. H. Страхов: номер ‘был напечатан в 4000 экземплярах и разошелся в несколько дней. Было сделано новое издание в 2000 экз<емпляров> и разошлось без остатка’ (цит. по: 26, 474—475). Другие данные, вероятно, завышенные, сообщает Анна Григорьевна (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 367).

⁴ Деликатно советуя Поливановой простить мужа, если тот переменится, Достоевский писал: ‘Да, впрочем, что ж я Вам об этом пишу? (Может быть еще и обижаю Вас)’ (30₁, 221, см. также примеч. 7 к письму 2).

⁵ См. примеч. 7 к письму 2.

⁶ Выражение, ‘вам на срок, а нам вдоль по каторге’ — из (Сибирской тетради) (No 108 — 4, 238, 316), использовано Достоевским в ‘Записках из Мертвого дома’ и означает осуждение на пожизненную каторгу: ‘…был еще один особый разряд самых страшных преступников <...> они сами считали себя вечными и срока работ своих не знали <...> ‘Вам на срок, а нам вдоль по каторге’, — говорили они другим заключенным’ (4, 11, см. также: 4, 60, 301).

⁷ Достоевский не ответил на это письмо.

6
15 декабря 1880 г. Москва

Москва. 15 декабря 1880.

Глубокоуважаемый и добрейший
Федор Михайлович.

Мне хочется только сказать Вам, что я читала Ваш ‘Эпилог’ к ‘Братьям Карамазовым’, что жду, когда роман этот выйдет отдельной книгой, чтоб снова перечесть его.¹ Сила и глубина и правда этой страницы из драмы человечества действует потрясающе. С нетерпением жду январь, а с ним и слова Вашего.²

Читала я, что Вы на литературном вечере читали Ваш ‘Эпилог’, что публика была тронута, увлечена и потрясена, что поднесли Вам лавровый венок.³ Еще бы!.. Я завидовала этой публике. Зачем не сидела и я между ней. Я только не могу понять, как могло это сделаться, что имею возможность писать к Вам, пользоваться Вашим добрым чувством ко мне. Я считаю это за величайшее свое счастье, берегу его ревниво, ценю его высоко и благодарна Вам бесконечно.

Еще хочу сознаться Вам, что солгала сама перед собой в последнем письме, говоря, что не чувствую оскорбления от ‘него’. Неправда, я чувствую оскорбление, больно чувствую, но мне не хочется понять, что он — хоть и непреднамеренно — мог дойти до оскорбления лучшего и чистейшего чувства моего к нему. Вы говорите, что горе мое давнишнее, наболевшее. Да, правда, оно наболевшее, так что и живого места не осталось, но оно не может уничтожиться. Вот могила, убранная цветами и зеленью, облитая солнечными лучами, а внутри ее все-таки лежит тот бездыханный и дорогой человек. Такая же могила и я сама. Снаружи как бы и ничего, могила успела обрасти зеленью, а внутри, на дне души, лежит все-таки безысходное горе мое.

Вот видите, я не удержалась, чтоб не всплакнуть перед Вами, Одним Вам только высказываюсь, а не выскажусь — задохнусь. Душно мне, давит меня. Господи, когда же конец?

Я сознаю, что пишу Вам в минуту слабости и малодушия, но я не стыжусь перед Вами, потому что Вы все понимаете. Вы так высоко стоите — надо мной.

Дай Бог Вам здоровья и благослови Вас за то, что позволяете мне держаться за Вас.

Всем сердцем преданная Вам

<Мария Поливанова>

Вы писали ‘до свиданья’. Когда Вы приедете?⁴ Хотя я и ставлю Вам вопрос, но если Вам нельзя писать, то и не пишите, Федор Михайлович, и не мучайте себя. Я ведь знаю Вас и верю Вам безгранично.⁵

Фрагменты письма опубликованы: Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 383, Летопись… Т. 3. С. 512.

¹ ‘Эпилог’ ‘Братьев Карамазовых’ вышел 1 декабря 1880 г. в No 11 (ноябрьском) ‘Русского вестника’. Отдельное издание, в 2 томах, вышло в начале декабря 1880 г. (на титуле обоих томов — 1881 г.), тираж — три тысячи экземпляров. ‘Издание это, — писала Анна Григорьевна, — имело сразу громадный успех, и в несколько дней публика раскупила половину экземпляров’ (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 369).

² ‘С января будущего года, — писал Достоевский 16 августа 1880 г., — наверно примусь издавать опять ‘Дневник писателя» (30₁, 211). В следующем письме — от 18 октября 1880 г. — Достоевский жаловался Поливановой: ‘Верите ли, что у меня нет времени поехать в Главное Управление печати и подать просьбу об издании ‘Дневника’ в будущем году’ (30₁, 222).

³ Речь идет о музыкально-литературном вечере в пользу студентов Петербургского университета, состоявшемся 30 ноября 1880 г. Достоевский читал главу ‘Похороны Илюшечки’ из эпилога ‘Братьев Карамазовых’. Анна Григорьевна вспоминала: ‘Чтение это, несмотря на тихий голос, было до того художественным, до того затронуло сердца, что я кругом себя видела скорбные и плачущие лица, и это не только у женщин. Студенты поднесли мужу лавровый венок и проводили его большою толпою до самого подъезда’ (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 352). Поливанова могла читать отчет о чтениях, опубликованный в газете ‘Современные известия’ (6 дек. No 337), см. также: Летопись… Т. 3. С. 502.

⁴ Достоевский намеревался быть в Москве ‘по делам’ ‘осенью или в начале зимы’ 1880 г. (30₁, 211, см. также примеч. 9 к письму 2).

⁵ Ответ Достоевского неизвестен.

М. А. Поливанова — Достоевскому

Читайте также: