Письма, Корнилович Александр Осипович, Год: 1834 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 185 минут(ы)

Корнилович А. О. Письма. // Корнилович А. О. Записки из Алексеевского равелина: [Записки, письма, роман]. — М.: Рос. фонд культуры: ГАФР: Гос. истор. музей: Рос. Архив, 2004. — (Рос. архив).

http://next.feb-web.ru/feb/rosarc/default.asp?/feb/rosarc/kor/kor.html

Письмо императору Николаю, июль 1826 г.

ПИСЬМО ИМПЕРАТОРУ НИКОЛАЮ I

Июль 1826 года

Всемилостивейший Государь!

Никогда не осмелился бы я утруждать собою Ваше Императорское Величество, если б участь престарелой матери¹, лишавшей себя последнего для доставления мне приличного воспитания, если б участь незамужней сестры², основывающей на мне все свои надежды, не были сопряжены с моею Судьбою. Девять лет имел я счастие служить покойному брату Вашему, и сопровождаемый одобрением Начальства, всегда утешал себя приятным удостоверением, что верно исполнял свой долг. Последние три года преподавал я в училищах Колонновожатых и топографов и поставлял себе правилом при всяком случае утверждать их в чувствах и обязанностях верного подданичества. Живучи здесь с 1820 года, посвятив себя исключительно наукам, я издавна знаком с Рылеевым, Бестужевыми, Муравьевыми³, Кн. Трубецким, но никогда не говорили они мне ни о чем политическом, ибо знали мой умеренный образ мыслей, и что я всегда рачительно избегал этого.

Несчастный случай свел меня в мае прошлого года в Киеве с двумя братьями Муравьвыми-Апостолами⁴: после долгих увещаний склонили они меня войти в Общество, которое, как мне первоначально было сказано, имело целью ограничение власти наследника Императора Александра. Я имел слабость согласиться, но ехав в то время к матери, занятый мыслию о свидании, и полагая, что они не принудят меня ни к чему противному своей совести, не заботился знать более и почти забыл о существовании Общества. Через семь месяцев, на возвратном пути моем, в Василькове, узнал я все, о чем после объявил Комитету. Сия пагубная для меня Васильковская беседа сделала меня преступником. Мне надлежало или немедленно открыть узнанное и сделаться орудием погибели множества людей, с не[ко]торыми из них я был тесно связан прежде, нежели имел понятие об их замыслах, или молчать и пристать к мерам, о которых одна мысль приводит меня в ужас. Я решился на последнее, твердо положив однако ж предупреждать преступления.

27-го ноября выехал я из Василькова, 28-го в Киеве известился о кончине Государя⁵, и поспешил сюда, в надежде найти здесь Великого Князя Константина Павловича⁶, и не открывая Его Высочеству об обществе, предварить его стороною о грозящей Ему опасности. Преступление должно было совершиться в Мае, я полагал что буду иметь время, но обстоятельства приняли другой оборот.

Я узнал от Рылеева на кануне 14 Декабря о замышляемом ими предприятии, и видя, что невозможно его отклонить от сего, взял с него слово, что ничего не будет предпринято против особы Вашего Величества, ни кого-либо из Императорской фамилии. Остальное Вашему Величеству известно. Представ пред Вас, я намерен был открыть все, но осмелюсь ли признаться? Ваши угрозы меня остановили, не размыслив, сколько гнев Ваш был справедлив, и безрассудно опасаясь, чтоб не приписали малодушию или боязни то, что внушала меня обязанность, я молчал. Но голос совести вскоре пробудился, и первое показание мое Комитету, в котором я излил все сокровенное в душе моей, служит тому доказательством. Мог ли я упорствовать после заботливости, какую Ваше Величество показываете о нас, уже уличенных в преступлении?

Всемилостивейший Государь! Я поместил все сии обстоятельства не для оправдания себя, не для уменьшения своей вины. Цель моя была представить только Вашему Величеству, что я не был вольнодумцем, что я никого не отвращал от обязанностей верноподданного, что предпочитая всему мирные ученые занятия, я всегда до этого удалялся от всего похожего на возмутительство, и если по слабости характера сделался преступником, то не укоренился в преступлении. Впрочем, знаю великость онаго, и не смел бы произнести ни слова, если б состояние моего семейства не принуждало меня припасть к священным стопам Вашего Величества.

Отец мой⁷, бывший членом Могилевской таможни с лишком 10 лет, оставил семье своей в наследство почтенную бедность. Небольшое приданное моей матери, после раздела, учиненного ею между замужними сестрами⁸ и старшим братом⁹, едва достаточно для ее прокормления. Я так был счастлив, что доселе учеными своими трудами способствовал к улучшению ее участи. Государь! Излейте на меня весь гнев свой, подвергните меня всей строгости законов — я этого достоин, но не лишайте счастия, не затрудняйте мне средств доставлять безбедное содержание престарелой родительнице¹⁰. Осчастливьте семейство, всегда отличавшееся преданностию к властям, и доставьте мне возможность доказать, что если я мог на время изменить чувству верности, то не способен к неблагодарности. С покорностию перенося судьбу, которая мне готовится, я не перестану благословлять Высокую руку, достойно меня наказующую.

Вашего Императорского Величества

верноподданный

Александр Корнилович.

КОММЕНТАРИИ

Публикуется по автографу: РГВИА. Ф. 35. Оп. 2/243. Св. 65. Д. 368. Л. 1—2 об. Впервые напечатано: Пискунова Н. Г. Неизвестное письмо А. О. Корниловича // 170 лет спустя… Декабристские чтения 1995 года: Статьи и материалы. Труды Государственного Исторического музея. Вып. 105. М., 1999. С. 104—106.

Написано в Петропавловской крепости после вынесения Верховным уголовным судом приговора 10 июля 1826 года. На первой странице помета карандашом: ‘Писано Дежурному Генералу 27 июля No 88’. Было подшито в ‘Дело по просьбе бывшего Гвардейского Генерального штаба штабс-капитана Корниловича, сосланного в Сибирь, о воззрении на бедное положение матери его и сестер’, начатое и законченное 28 июля 1826 года. Кроме письма в деле находится предписание от имени начальника Главного штаба И. И. Дибича дежурному генералу А. Н. Потапову ‘собрать чрез кого следует сведения о положении, образе жизни и семействе матери’ осужденного декабриста (л. 3).

¹ Розалия Ивановна Корнилович (в 1826 г. ей 50 лет). Жила в своем имении в селе Барсуковцы Ушицкого уезда Подольской губернии и имела дом в Могилеве-на-Днестре. Дети: Михаил, Мария, Александр, Жозефина, Устина.

² Устина Осиповна Корнилович, впоследствии вышедшая замуж за полковника Антона Францевича Янковского.

³ Рылеев Кондратий Федорович (1795—1826), поэт. Издатель (совместно с А. А. Бестужевым) альманаха ‘Полярная звезда’. Член Северного общества. Повешен 13 июля 1826 года.

Бестужев Александр Александрович (литературный псевдоним Марлинский) (1797—1837), штабс-капитан. Прозаик, критик, поэт. Издатель (совместно с К. Ф. Рылеевым) альманаха ‘Полярная звезда’. Член Северного общества.

Бестужев Николай Александрович (1791—1855), капитан-лейтенант. Прозаик, критик, акварелист-портретист, историк русского флота, экономист, изобретатель. Член Северного общества.

Муравьев Александр Николаевич (1792—1863), полковник в отставке. Участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов 1813—1814 годов. Один из основателей Союза спасения, член Союза благоденствия.

Муравьев Никита Михайлович (1795—1843), капитан Гвардейского Генерального штаба. Один из основателей Союза спасения, член Союза благоденствия, член Верховной думы Северного общества и правитель его, автор проекта конституции.

⁴ Речь идет о М. И. Муравьеве-Апостоле и С. И. Муравьеве-Апостоле.

Муравьев-Апостол Сергей Иванович (1795—1826), подполковник. Участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов 1813—1814 годов. Один из основателей Союза спасения и Союза благоденствия, один из директоров Южного общества, глава Васильковской управы. Организатор и руководитель восстания Черниговского полка. Повешен 13 июля 1826 года.

⁵ Император Александр I скоропостижно скончался в Таганроге 19 ноября 1824 года.

⁶ Константин Павлович (1779—1831), великий князь, цесаревич (с 1799), второй сын императора Павла I. В 1820 года вступил в морганатический брак с графиней Иоанной Грудзинской, получившей титул княгини Лович, и отрекся от престола в пользу младшего брата — великого князя Николая Павловича. Манифест об отречении, оформленный в 1823 году, хранился в строжайшем секрете, поэтому в обществе считали великого князя Константина Павловича наследником Российского престола.

⁷ Осип Яковлевич Корнилович (ум. 1814), контролер Могилевской таможни.

⁸ Мария Осиповна была замужем за полковником Антоном Осиповичем Радзиевским, Жозефина Осиповна — за полковником в отставке, карантинным инспектором Августином Ивановичем Корниловичем, двоюродным дядей по отцу и родным дядей по матери.

⁹ Михаил Осипович Корнилович (Без-Корнилович) (1796—1862), офицер Корпуса военных топографов. Генерал-майор (начало 1850-х). Участник русско-турецкой войны 1828—1829 годов.

В официальных бумагах и документах фамилия Михаила Осиповича писалась ‘Бескорнилович’ или ‘Без-Корнилович’. Впоследствии он обращался в Департамент герольдии и непосредственно к императору Николаю I за разрешением писать свою фамилию, как и все его родственники, ‘Корнилович’. Однако такого разрешения не последовало, и ему было предписано впредь именоваться ‘Без-Корнилович’.

¹⁰ 29 июля 1826 года император Николай I распорядился собрать сведения о материальном положении родственников осужденных по делу 14 декабря и многим семьям впоследствии оказывалась помощь, в том числе матери Корниловича было назначено ‘ежегодное вспомоществование’ в 500 рублей (см.: Рахматуллин М. А. Император Николай I и семьи декабристов // Отечественная история. 1995. No 6. С. 8).

Письмо матери, Петербург, 6 июля 1826 г.

Любезная и дорогая мама, благодетельница!

От искреннего сердца желаю, чтобы письмо это застало тебя в добром здоровье. Я, благодаря Всевышнему Провидению, здоров и ежедневно шлю к Нему горячие молитвы о твоем счастливом благополучии. Целуя братьев и сестер и поручая себя их молитвам и прося о благословении, остаюсь с чувством искренней любви и уважения верным и покорным сыном

Петербург, 6 Июля 1826 г.

Александр Корнилович.

Письмо матери, 4 августа 1826 г.

Глубокоуважаемая матушка!

Позволь несчастному сыну твоему еще раз назвать себя этим сладким именем. Рассчитывала ли ты когда-нибудь, чтобы Александр, который охотно отдал бы свою жизнь за то, чтобы усладить твои годы, поведением своим довел тебя до того, что ты оплакиваешь час, в который он появился на свет.

Выехал от вас невинным, приехал сюда преступником. Не имею ни времени, ни возможности рассказать тебе все, могу только уверить тебя перед лицом самого Бога, что не был я злодеем. Мягкость моего характера и опрометчивость сгубили меня, и с покорностью переношу жребий мой и благословляю карающую меня руку.

Девять месяцев был в тюрьме. Теперь еду в дальние страны и надолго¹, но все это ничто в сравнении с тем, что меня грызет, что меня мучает, что меня доведет до гроба, — это мысль, что эта весть будет ножом для тебя и для дорогой Юзефы².

Матушка, дорогая матушка, если ты сохранила еще немного любви к неудачному сыну твоему, если не хочешь, чтобы жизнь его была бы непрерывною мукою, подари ему те слезы, которые проливаешь о нем. Не забудь его, обратись к Богу, который так милосерден, к которому никто не взывал даром, Он услышит наши молитвы, Он утолит тебя, Он, может быть, позволит мне еще раз припасть к твоим ногам и облить их слезами сердечной печали. Знаю, что трудно будет твоему сердцу успокоиться, но, матушка, заклинаю тебя еще раз всем, что тебе мило, не доводи меня горем твоим до отчаяния, ибо мысль, которая меня преследует, — это, что я являюсь твоим палачом.

Всевышнее Провидение, которое видит наши сердца, конечно, смилостивится над нами, и гнев Монарший пройдет, и я имею надежду, что мне еще удастся утешить твою печаль. Целую дорогую Юзефу, Августина³, Устину⁴, брата⁵ и в последний раз прошу тебя успокоиться в надежде на Всемогущего и простить несчастного Александра.

4 Августа 1826 г.

Письма А. О. Корниловича матери хранятся в семейном архиве потомков родственников декабриста. Печатаются по академическому изданию: Корнилович А. О. Сочинения и письма. М. — Л., 1957. С. 256—257. Все письма к матери даны в указанном издании в переводе с польского языка.

КОММЕНТАРИИ

¹ Корнилович был арестован в 12 часу ночи 14 декабря 1825 года на квартире штабс-капитана Н. И. Шенига в Главном штабе и доставлен в Зимний дворец для допроса, а оттуда переведен на главную гауптвахту. 15 декабря переведен в Петропавловскую крепость. Осужден по IV разряду и по конфирмации 10 июля 1826 года приговорен в каторжные работы на 12 лет. 22 августа 1826 года, уже после написания Корниловичем письма, срок был сокращен до 8 лет. Отправлен в Сибирь 24 января 1826 года, 9 марта того же года доставлен в Читинский острог.

² Сестра декабриста Жозефина Осиповна Корнилович.

³ Августин Иванович Корнилович, муж Жозефины Осиповны.

⁴ Сестра декабриста Устина Осиповна Корнилович.

⁵ Брат декабриста Михаил Осипович Корнилович.

Письмо Мысловскому П. Н., февраль 1828 г.

Февраль 1828 года

Хотя не имею щастия знать Вас лично¹, но смело обращаюсь к Вам, имея в душе моей искреннее уважение и признательность за услуги, оказанные Вами товарищам моим во время нашего заключения, от них нынче узнал, с какою деятельною заботливостию Вы старались облегчить их участь, как, присоединяя к духовному утешению снисходительность к слабостям, свойственным людям молодым и неопытным, Вы умели отличить добрые их качества и, не взирая на опасность, услаждали их одиночество известиями о их родственниках и всегда были для них тем, что можно ожидать от служителя Божия². Все без исключения поручили мне изъявить Вам душевную их благодарность.

В нашем положении, с Верою в промысл Божий и с надеждою на Его милосердие, мы совершенно были бы спокойны, если бы не тревожила нас участь родных. Мы судим по себе, сколь мучительна должна быть для них неизвестность о нашем положении. Расставаясь с товарищами, дал себе обет пользоваться всеми случаями, чтобы дать родным знать, каково мы жили и живем. Если бы можно было предвидеть будущее, что по прибытии в Пе[тербург] позволят мне сколько-нибудь пользоваться свободою, не утруждал бы Вас письмом, а первым бы делом почел объяснить все лично. Но Богу одному известно, что со мною последует? Почему я принял смелость обратиться к Вам, как к достойному Пастырю душ, не раз уже подававшему утешение несчастным: не откажитесь и в сем случае усладить их сиротство, известя их³. Ваше сердце должно быть лучшим истолкователем Ваших добродетелей и чрезмерной благодарности несчастных.

Я оставил Читу 8 Генваря. Все были до дня моего отправления здоровы. Чита, место нашего заключения, находится на границе Нерчинского и Верхнеудинского уезда. Это небольшое селение, находящееся в ведомстве Нерчинских Горных Заводов, лежит как бы в котле и со всех сторон окружено горами. Кроме 50 Сибирских казаков находятся тут и в окрестных деревнях до 150 человек солдат, кои содержат при нас караул.

Климат весьма сносный. Весною сильные ветры, лето жаркое, зато осень прекрасна. В прошлом году не было ни одного дождика. Зима весьма холодна: с 16 ноя[бря] не было менее 25 гра[дусов], доходило до 45, но холода сносны, потому что без ветру и без всякой сырости. Я нигде не видал чище и яснее Читинского неба.

Мы живем теперь в двух острогах: в большом 55, в меньшем 14, трое отправлены на поселение: Матвей Му[равьев-Апостол] и Александр Бесту[жев] в Якутск, не в одно место⁴, Толстой в Тунке, между Селенгинском и Кяхтою⁵.

Положение наше, как оно ни ужасно, но привычка ли, или потому что сам Господь нас поддерживает, сноснее, нежели можно бы вообразить. Мы ходим в цепях день и ночь. Сперва они были довольно тяжелы, но Генерал⁶ приказал их сделать в 2 1/4 фунта. Он человек добрый, но опасаясь, чтобы минутною снисходительностию не потерять плодов 40-летней службы, строго держится своей инструкции.

Мы спим на нарах. Недавно позволили иметь кровати. Между двумя находятся столики, на которых занимаемся в часы досуга. Работы наши не весьма отяготительны. Трудимся по 5 часов в день, летом копаем землю, равняем дороги, засыпаем овраги, зимою в теплой комнате занимаемся мукомолотьем. Восемь ручных жерновов, при каждом два человека, так что вдруг работает 16 человек.

В Сентябре 8, которые были в рудниках, переведены к нам. Мы живем между собою как братья. Все общее, ничего нет своего. Довольно покойны, кто ослабеет, товарищи развлекают его.

Здание ограждено частоколом. За ограду только выходим для работы и в баню. Особенный дом для гошпиталя и еще два домика для свидания женатых. В нашем доме довольно большой двор, в котором мы развели сад, лучший в Чите, и где прогуливаемся в часы отдохновения.

К щастию, нам позволили иметь книги. В зимние вечера они составляют большое утешение. Мы завели взаимное у себя обучение: Никита Мур[авьев] читает курс военных наук, я сообщал, сколько мог, сведения свои в Англий[ском] и Итал[ьянском] языках и готовился начать русскую Историю⁷. В Церковь нам ходить не позволено, кроме того дня, когда приобщаемся. Иногда священник приходит и к нам. Мы у себя составили хор, который поет обедню, Псалмы, обыкновенно же в воскресные дни или в другие праздники мы собираемся по утрам для духовных бесед. Пушкин⁸ читает нам из Евангелия, Ник. Крюков9 из Evanglischakts¹⁰, я из проповедей Блера¹¹ и так далее.

На содержание наше идет по шести копеек в день, позволено издерживать и из своих денег, а потому стол наш хорош, умеренный, но сытный — особенно попечением Дам. Естьли можно сказать про кого-нибудь, что Ангелы сходят с небес и принимают нашу плоть для утешения нещастных смертных, то, конечно, про них. Трудно выразить заботливость самую деятельную и неусыпную, какую они имеют об нас. Все мы для них братья. Для нас они отказываются от всего, от самого необходимого. Вот Вам пример: они живут в крестьянских домах, которые вообще построены там очень дурно, в холода дует с полу. Они, т. е. Волкон[ская], Труб[ецкая], Муравьева, Нарышкина¹², не хотят обить полу войлоками, говоря, что это дорого — не более 15 р., а между тем почти всех нас одевают, кормят. Они чрез каждые два дня имеют по 4 часа свидания с мужьями. Мы разъехались с Фон-Ви[зиной] и Давы[довой]¹³. Обходятся с нами довольно хорошо и вежливо, например, унтер-офицер, приходя по утрам объявлять работу, говорит: ‘Гоните Господ, кому угодно, на работу’.

Я писал к Вам много. Не знаю, разберете ли, без связи, без порядка. Хотелось бы сказать боле, но, право, некогда. Может быть, удастся мне иметь щастие видеть Вас в Петер[бурге]. Остается мне просить только Вас, чтобы дали знать родственникам, кого увидите, чтобы они писали. Есть многие, Кюхельбекер, Репин, Глебов, Якубович, Борисовы, Крюковы, Иванов, Шимков, Барятинский, Вольф, Беляевы¹⁴ и многие другие, которые совсем не получали писем. Но из всех нас более убит нещастием Артамон Заха[рович] Мура[вьев]. Естьли бы можно было Вере Алек[сеевне]¹⁵приехать к нему, все устроилось бы как нельзя лучше. Я думаю, нельзя ли ей поручить кому детей и приехать в Читу.

КОММЕНТАРИИ

Публикуется по копии, снятой Надеждой Николаевной Шереметевой, тещей декабриста И. Д. Якушкина: ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 339. Впервые напечатано (с ошибочными прочтениями и купюрами): Грумм-Гржимайло А. Г. Декабристы в Читинском остроге (неопубликованное письмо А. О. Корниловича) // Забайкалье. Кн. 5. Чита, 1952. С. 164—167.

Письмо написано Корниловичем по дороге из Читинского острога в Санкт-Петербург, где он был заключен в Петропавловскую крепость.

Мысловский Петр Николаевич (1778—1846), протоиерей Санкт-Петербургского Казанского собора. С января 1826 года официальный духовник, приставленный к заключенным декабристам.

¹ Корнилович был католиком, поэтому во время первого заключения в Петропавловской крепости отцом Петром Мысловским не посещался.

² Власти так оценили миссию Мысловского в Следственном комитете по делу декабристов: ‘…трудами своими, терпением и отличными способностями действовал с успехом на сердца преступников, многих из них склонил к раскаянию и обратил к вере’ (ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 288. Л. 57 об.). Ему, в частности удалось привести к исповеди и причастию И. Д. Якушкина, который сам считал себя безбожником, отговорить от самоубийства М. И. Муравьева-Апостола. Выступая не только как духовник, но и как доверенное лицо декабристов, он тайно передавал им и их родным письма и устные известия (см.: Из переписки отца Петра Мысловского (Публикация В. М. Боковой) // Российский архив. MMII. Т. 12. М., 2003. С. 95—97).

³ По свидетельству А. Е. Розена, ‘когда священник Казанского собора Мысловский узнал эти подробности нашей жизни от А. О. Корниловича, то поспешил сообщить их жене моей и заметил ей, что в Чите, в остроге, ведут жизнь истинно апостольскую’ (Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 232).

⁴ М. И. Муравьев-Апостол и А. А. Бестужев (Марлинский) после приговора были отправлены в крепость Роченсальм, а затем сразу на поселение в Сибирь: Муравьев-Апостол в Вилюйск Якутской области, а в 1828 году переведен в Бухтарминскую крепость Омской области, Бестужев в Якутск, а оттуда в 1829 году определен рядовым в действующие полки Кавказского корпуса.

⁵ Толстой Владимир Сергеевич (1806—1888) после месячного пребывания в Читинском остроге в мае 1827 года был отправлен в Тункинскую крепость Иркутской губернии, в 1829 году определен рядовым на Кавказ.

⁶ С. Р. Лепарский.

⁷ А. Е. Розен в своих ‘Записках’ вспоминает, что декабристы в Читинском остроге слушали рассказы А. О. Корниловича ‘из отечественной истории, которою он прилежно занимался, быв издателем журнала ‘Русская старина’. В продолжение нескольких лет он имел ‘свободный вход в государственный архив, где почерпнул любопытные сведения, особенно о царствованиях императриц Анны и Елизаветы’ (Розен А. Е. Указ. соч. С. 234).

⁸ Бобрищев-Пушкин Павел Сергеевич (1802—1865), член Южного общества.

⁹ Крюков Николай Александрович (1800—1854), член Союза благоденствия и Южного общества.

¹⁰ Евангельские события (пер. с нем.).

¹¹ Блэр Гуг (1718—1800), шотландский проповедник, писатель.

¹² Княгиня Волконская (урожденная Раевская) Мария Николаевна (1806—1863), княгиня Трубецкая (урожденная графиня Лаваль) Екатерина Ивановна (1800—1854), Муравьева (урожденная графиня Чернышева) Александра Григорьевна (1804—1832), Нарышкина (урожденная графиня Коновницына) Елизавета Петровна (1798—1863) приехали в Сибирь к мужьям в 1827 году.

¹³ Фонвизина (урожденная Апухтина) Наталья Дмитриевна (1803 или 1805—1869) и Давыдова (урожденная Потапова) Александра Ивановна (1802—1895) приехали в Читу в 1828 году.

¹⁴ Кюхельбекер Михаил Карлович (1798—1859), Репин Николай Петрович (1796—1831), Глебов Михаил Николаевич (1804—1851), Якубович Александр Иванович (1797—1845), Борисовы Андрей (1798—1854) и Петр (1800—1854) Ивановичи, Крюковы Александр (1793—1866) и Николай (1800—1854) Александровичи, Иванов Илья Иванович (1800—1838), Шимков Иван Федорович (1803—1836), князь Барятинский Александр Петрович (1799—1844), Вольф Фердинанд Богданович (1796—1854), Беляевы Александр (1803—1887) и Петр (1805—1864) Петровичи.

¹⁵ Муравьев Артамон Захарович (1793—1846), полковник, командир Ахтырского гусарского полка. Участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов 1813—1814 годов. Член Союза спасения, Союза благоденствия и Южного общества. Его жена Вера Алексеевна, урожденная Горяинова (1790—1867) в Сибирь к мужу не поехала, приняв решение остаться с тремя малолетними детьми.

Письма к Бенкендорфу А. Х.

Бенкендорфу А. Х., 19 февраля 1828 г.

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Пользуясь благосклонным позволением обращаться к Вам в своих нуждах, осмеливаюсь покорнейше Вас просить:

1-е. В ожидании книг, какие угодно было Вашему Превосходительству обещать мне прислать для прочтения, позволить пользоваться теми, кои я привез с собою. Они состоят из стихотворений Шекспира, Шиллера и Гёте, небольшого Английского лексикона и сочинения Дроса о нравственности.

2-е. Позволить мне покупать из моих денег табак, чай и другие необходимые вещи, которых нельзя иметь здесь по тем деньгам, какие отпускаются на содержание заключенных.

3-е. Позволить мне говеть нынешним постом, и, если это не противно правилам, предварительно прислать ко мне какого-нибудь священника¹, дабы в духовных беседах почерпать утешение, которое в моем теперешнем положении можно находить в одной только Религии.

Позвольте повторить искреннейшую признательность за участие, какое Вы изволили показать к моей судьбе, и уверить Вас в глубоком высокопочитании, с которым честь имею пребыть

19 Февраля. 1828. Вашего Превосходительства

Всепокорный слуга.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 22 февраля 1828 г.

2

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Допросы, какие Вам угодно мне было сделать, подали мне мысль написать несколько строк, которые при сем честь имею представить Вашему Превосходительству¹. Покорнейше прошу в час досуга бросить на них взор, и если они удостоятся Вашего одобрения, то сделать из них употребление, какое заблагорассудите, если же нет, то не гневаться на мою докучливость. Я сим занятием, в котором имел в виду пользу, сократил несколько длинные часы заключения.

Приношу искреннюю благодарность за книги, которые Вы, по благосклонности своей, мне изволили прислать², и вместе с сим прошу принять уверение в глубоком высокопочитании, с которым честь имею быть

22 Февраля. 1828.

Вашего Превосходительства

Всепокорный слуга.

Александр Корнилович.

Бенкендорфу А. Х., 5 марта 1828 г.

3

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Возвращая при сем Ваши книги, повторяю еще раз Вашему Превосходительству искреннейшую благодарность за доставление оных. Осмеливаюсь вместе с этим покорнейше просить других1. Труд, который Вы по сему примете на себя, во всякое другое время был бы признаком особенной Вашей благосклонности, в теперешнем моем положении он есть для меня истинным благодеянием.

Примите уверение в совершеннейшем почтении и преданности, с которыми честь имею быть

5 Марта. 1828.

Вашего Превосходительства

Всепокорный слуга.

Александр Корнилович.

Бенкендорфу А. Х., 24 марта 1828 г.

4

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Я не могу найти слов для изъявления моей благодарности за Ваши одолжения. Я по милости Вашего Превосходительства не видал, как прошли две недели, а этого весьма много для заключенного. Поздравляю Вас с наступающею Пасхою, душевно желая, чтоб Вы провели ее весело. Порадуйте и меня, Ваше Превосходительство, праздником — доставлением мне, если можно, продолжения сих листков¹ на нынешний год или литературных журналов последних лет², а если сего нельзя, то каких-нибудь других книг. Зная Ваш недосуг, я никогда не осмелился бы Вас беспокоить, если б снисходительное Ваше участие к моей судьбе не уверяло меня, что Вы мне не причтете сего во зло.

Повторяя искреннейшую мою признательность, прошу принять уверенность в совершенном почтении и преданности, с которыми честь имею быть

24 Марта 1828.

Вашего Превосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 19 июня 1828 г.

5

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Начинаю опять чувствительнейшею благодарностию за присланные журналы. Я раза три уже прочел их и давно отослал бы их к Вашему Превосходительству, если б мне не сказали, что Вас не было в городе. Зная множество Ваших занятий, боюсь упоминать о новой присылке, а вместо того осмеливаюсь покорнейше просить, если мне суждено пробыть здесь еще несколько времени, исходатайствовать мне высочайшее позволение заняться составлением Английско-Российского Словаря и Английской Грамматики. Работа сия, избавив меня от бездействия, будет мне наслаждением. Притом, может быть, она когда-нибудь не останется без пользы: учение Английского языка у нас распространяется, а пособий к тому весьма мало: всего один весьма посредственный словарь и Грамматика, едва заслуживающая сие название. А так как для сего необходимы некоторые книги, то вместе с сим прошу разрешения здешнему Начальству употребить на покупку оных находящиеся у меня здесь сто рублей. Почитаю излишним присовокуплять, что я не употреблю во зло сего снисхождения: если б я и возымел это намерение, то сие невозможно по мерам предосторожности, какие здесь приняты.

Повторяя еще раз искренние благодарения за все Ваши одолжения, прошу принять уверение в совершеннейшем почтении и преданности, с которыми честь имею быть

19 Июня. 1928.

Вашего Превосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Книги, нужные для составления Английско-Российского словаря и Грамматики¹:

У книгопродавца Грефа, против Адмиралтейства:

1.	Boyer. Grand Dictionnaire Anglais-Franais	— Словарь Английско-Французский Бойе
2.	Walker’s English Dictionary	— Английский словарь Уокера
3.	Glossary to Shakespeare	— Словари к сочинениям Шекспира
4.	Le maitre d’Anglois par Cobbet	— Учитель Английского языка Коббета
5.	Grammaire Angloise par Siret. Derni&egrave,re dit	— Английская Грамматика Сире последнего издания
6.	Elegants Extracts — verse and prose	— Примеры из Английских писателей в стихах и прозе
7.	Milton’s Paradise lost	— Мильтонов Потерянный Рай
8.	Sheridan’s Dram. Works. Leipzig edition. 1 vol.	— Шеридановы Сочинения. Лейпц[игского] издания. 1 часть
9.	Phrasologie Angloise par Poppleton	— Английская фразеология Поплетона
У книгопр[одавца] Смирдина:
10.	Словарь Английско-Российский Паренаго
11.	Практическая Российская Грамматика Греча
12.	Словарь Французско-Российский. Москва. Изд[ания] книгопрод[авца] Ширяева.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 27 октября 1828 г.

6

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Да наградит Вас Господь за то, что посреди забот похода¹ Вы вспомнили о заключенном и доставили мне несколько радостных минут сообщением известий об успехах нашего оружия. Что касается до меня, то богатый чувствами, но бедный на слова, я не умею в простых выражениях сказать Вашему Превосходительству своей благодарности. Довершите доброе дело и примите на себя труд прислать мне следующие номера журналов, которые я получил назад тому три месяца². Да не гневайтесь на мою докучливость. Без Вашей снисходительности я никогда не осмелился бы Вас беспокоить.

С душевною признательностию и глубочайшим почтением честь имею пребыть

27 Октября. 1828.

Вашего Превосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 5 февраля 1829 г.

7

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Со времени моего сюда прибытия, вот уже скоро год, редкий день проходил, чтоб я не приводил себе на память всех обстоятельств в сношениях с лицами, по поводу которых был сюда привезен, и говорю по совести, что ничего не могу прибавить к первому моему показанию. Я, право, не скрыл бы от Вашего Превосходительства, если б в моем поведении нашлось что-нибудь предосудительного. Было время, когда увлеченный блестящими софизмами, в порывах энтузиязма, я считал противозаконные свои поступки геройским самопожертвованием общему благу, но, благодарю Бога, что, ниспослав на меня настоящую судьбу, Он, по благости Своей, обратил мое сердце к себе. Луч святой Его истины озарил ослепленного, открыл мне, что любовь к добру, которою я приоблекал свои предприятия, была только суетная гордость, основанная на юношеской самонадеянности, и указал мне пропасть, в которую я готов был низринуться вместе с пагубными последствиями, неминуемо долженствовавшими произойти от моих преступных намерений. С той минуты все желания мои обращены были на то, чтоб по крайней мере в своих глазах загладить сделанную вину. И в сем-то намерении, по словам Спасителя нашего, который сказал: несть большея любве, аще кто положит живот свой за други своя, осмеливаюсь всепокорнейше просить Ваше Превосходительство исходатайствовать мне у Государя Императора позволение умереть за него и за отечество, приняв участие в предстоящем походе в звании рядового¹.

Дерзко с моей стороны домогаться милости, на которую не имею никакого права, особенно вспомнив, что многие из моих товарищей, менее меня виновные, несут тягчайшую участь, но я прошу этого не для выслуги, ибо знаю, что для таковых преступлений, каково мое, нет помилования. Я не могу простить себе, что дерзнул восстать против того, кто ныне составляет радость и славу России, и, охотно обрекая себя на жертву, ищу только успокоения своей совести, дабы, если Всевышнему угодно будет призвать меня к себе, предстать Его престолу с душою, очищенною от тяготеющего на ней проступка.

Ваше Превосходительство! Вы до сих пор были необыкновенно ко мне снисходительны, не откажитесь Своим предстательством в сем важнейшем для меня случае, и если я так буду щастлив, что сие искреннее, покорное желание удостоится Высочайшего одобрения, то испросите притом, буде можно, фельдъегерю, который, вероятно, меня проводит, позволение завезти меня на несколько часов к моей престарелой вдовствующей матери, по близости Могилева-на-Днестре, чтоб принять ее, может быть, последнее благословение.

С чувствами глубочайшего почтения и душевной преданности честь имею быть

5-го Февраля 1829.

Вашего Превосходительства

Покорный слуга.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 28 марта 1829 г.

8

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Душевно благодарю Вас за журналы. Я давно прочел их, но не возвращаю, потому что не знаю, здесь ли Вы находитесь. Если благосклонность Ваша не истощилась, то примите на себя труд прислать мне недостающие номера прошедшего и появившиеся в свет в первые три месяца нынешнего года¹. Также, буде сие не затруднительно, журналы: Мануфактур и торговли, издаваемый при Министерстве финансов², и Указатель Открытий по Химии и Физике Профессора Щеглова³ с 1825 по нынешний 1829 год. Я вдруг запрашиваю много, но, не смея надеяться благоприятного решения на просьбу, изложенную в последнем письме к Вашему Превосходительству, и рассчитывая, что Вы вскоре отправитесь в поход⁴ и Вам некогда будет заниматься мною, запасаюсь на все лето: ибо мне и без того совестно, что слишком часто Вас беспокою. Я уже не раз испытал на себе Ваше снисхождение и уверен, что Вы не откажете, вспомнив, что всякие книги, какого бы они содержания ни были, сокращая время моего заключения, суть истинным для меня благодеянием.

Примите еще раз изъявление искренней моей признательности и душевного уважения, с которыми честь имею быть

28 Марта. 1829.

Вашего Превосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 21 июля 1829 г.

9

Ваше Высокопревосходительство¹,

Милостивый Государь!

Ничто в сообщенных мне листках, после известий о новых успехах нашего оружия², не обрадовало меня столько, сколько известие о Монарших милостях, полученных Вами в течение трех последних месяцев. Вы одни в сем мире приняли деятельное участие в моей судьбе, а потому можете судить, что моя радость была искренняя. Приношу Вам душевное мое поздравление. Недели четыре тому назад я увидел на себе новый опыт Вашей истинно родственной заботливости: посреди многочисленных своих занятий Вы нашли время обо мне вспомнить³. Да наградит Вас за это Господь. Я только и могу, что молиться за Вас, и думаю, что молитвы мои будут действительны, потому что они согреты чувством живейшей признательности. Не лишайте меня и впредь Вашей благосклонности: мысль об ней служит мне большим утешением в моем одиночестве.

Повторяя Вам истинную мою благодарность, остаюсь с душевным уважением и преданностью

’21-го’ Июля, 1829.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорный слуга.

Александр Корнилович.

Если Вам будет досуг подумать о новой присылке журналов, то, дабы не затруднить Ваше Высокопревосходительство справками, почитаю не излишним сказать, что я получил Северной пчелы до No 74-го, а Сын Отечества до No 24-го включительно⁴.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 12 ноября 1829 г.

10

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Какими словами благодарить Вас за то, что Вы не перестаете снабжать меня журналами¹? Надобно быть в моих обстоятельствах, чтоб чувствовать всю цену этого одолжения, которое для меня есть истинное благодеяние. Возвращаю при сем прошлогодние номера. Вышедшие в нынешнем 1829 (С[ын] О[течества] No 1—41 и С[еверная] Пч[ела] по 127-й включительно) я оставил у себя, чтоб, не разбивая, отправить все вместе за целый год, буде Вашему Высокопревосходительству угодно будет со временем доставить мне последующие. Между тем не почтите докучливостию новой просьбы. Если между Вашими книгами найдутся такие, без которых Вы можете на время обойтись, благоволите, по милости Своей, прислать их мне для прочтения, какого бы, впрочем, они содержания ни были². Я не задержу их и ручаюсь за бережность.

Основываясь на опытах не раз уже изведанной мною благосклонности Вашей, смею надеяться, что Вы не откажете мне в сем драгоценном для меня развлечении.

Повторяя искреннюю мою признательность за Ваше снисхождение, с душевным уважением и преданностию честь имею быть

’12-го’ Ноября, 1829.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 28 февраля 1830 г.

11

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Месяца два тому я возвратил Ваши книги, после получил еще журналы, вышедшие в конце прошлого и в начале нынешнего годов¹. Наслаждение, какое Вы мне сим доставляете, легче чувствовать, нежели выразить. Вот я уже здесь третий год, и в сем заключении, которое мне казалось гораздо тягостнее читинского, имел, благодаря Бога и Вас, несколько счастливых минут. Да воздаст Вам за это Господь щедрою рукою! Не оставляйте меня и впредь без Вашего снисхождения, и если милость Ваша будет, благоволите по-прежнему снабжать от времени до времени книгами и журналами. Все присланное Вами принято будет мною с искреннею признательностию.

При сем осмеливаюсь обратиться к Вашему Высокопревосходительству с другою просьбою. Вам известно, что у меня есть мать в преклонных летах. К огорчению, какое я причинил ей своим беспутным поведением, присоединяется совершенная неизвестность о моей участи. Не смею упоминать о том, чтоб самому писать к ней, ибо знаю, что это запрещено: но Вы имеете все средства дать ей знать обо мне. Я прошу только уведомить ее, что я здоров и переношу заслуженную участь с совершенною покорностию воле Промысла. Вы сами отец семейства и лучше другого понимаете всю силу родительской любви. Не откажитесь доставить сиротствующей вдове несколько отрадных минут. Вы приобретете сим новое право на благословения нашего благодарного семейства.

С душевным уважением и сердечною преданностию честь имею быть

’28-го’ Февраля. 1830.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорнейшим слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 26 марта 1830 г.

12

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Не распространяюсь в благодарности за исходатайствование мне Всемилостивейшего позволения писать к матушке¹. Вы сами человек семейный и можете судить о моих чувствах. Приложенное письмо на Польском языке, потому что матушка не читает по-Русски. Прося об ответе, я осмелился послать ей Ваш адрес, но из предосторожности написал о сем на особом листке, дабы Вы могли его уничтожить, если найдете это противным.

Примите еще раз мое благодарение и вместе с сим уверение в душевном почтении и преданности, с которыми честь имею быть

’26-го’ Марта. 1830.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 11 июля 1830 г.

13

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Чувствительнейше благодаря Вас за последнюю доставку журналов¹, покорнейше прошу Вашего позволения купить мне означенные в приложенном списке четыре сочинения. Я некогда учился по Латыни и, чтоб не совсем забыть сего языка, желал бы заняться повторением его, равно как и Математики. Издержка сия не сделает мне никакой разницы: у меня здесь с лишком 500 рублей, которых по ничтожности моих расходов для меня слишком много.

Если сия просьба не встретит затруднения, то благоволите к тому исходатайствовать мне Высочайшее позволение иметь у себя в номере бумагу и чернила для упражнения в переводах и аспидную доску с грифелем для решения Математических задач. Я не смел бы упоминать о сем, если б предвидел, что это подаст повод к злоупотреблениям: но Вашему Высокопревосходительству известно, что таковых здесь быть не может.

Прилагаю при сем второе письмо к матушке и в заключение прошу не гневаться на мою докучливость. Вы сами избаловали меня своим снисхождением.

С душевным уважением и искреннею признательностию остаюсь

’11-го’ Июля. 1830.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

1. Brder’s Lateinische Grammatik.

2. Cours de Littrature Latine l’usage des coles par Nol. 2 vol.

3. Латинско-Российский Лексикон Резанова.

4. Ручная Математическая Энциклопедия, состав. Перевощиковым².

Буду весьма благодарен, если к сим четырем сочинениям позволено будет прикупить:

5. Журнал Министерства Внутренних Дел³ 1829 и 1830.

Судя по оглавлению статей, журнал сей заключает в себе драгоценные материалы для Статистики, и мне хотелось бы узнать перемены, какие произведены в сей Науке временем и новыми постановлениями Государственными. Впрочем, если сие, может быть, прихотливое желание покажется нескромным, то благоволите оставить оное без внимания.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 25 октября 1830 г.

14

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Какими словами благодарить Вас за милостивое позволение заниматься! Вы мирите меня с моею судьбою. Работая с утра до ночи, я не вижу, как время проходит. И при этом еще не оставляете меня присылкою журналов. О, да воздаст Вам Господь за Вашу память обо мне!

Тревожимый неизвестностию об участи матушки, не получая ответа на два мои письма, я осмелился, в надежде на Ваше снисхождение, написать приложенное к сестре. Довершите свою милость и, если не найдете в этом ничего противного, благоволите приказать отправить его по надписи.

С душевным уважением и искреннею признательностию честь имею быть

25 Октября. 1830.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорный слуга.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 30 марта 1831 г.

15

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый государь!

Снисхождение, которым Вы доселе меня счастливили, подает мне смелость прибегнуть снова к Вашему милостивому заступлению.

Родственник мой Степан Корнилович¹, прослужив 32 года, скончался без состояния Генерал-Майором, оставив после себя жену, помешанную в уме, детей в малолетстве и 6000 десятин пустопорожней земли, пожалованной ему незадолго до смерти в Бессарабии. Брат его Августин², муж сестры моей, израненный на поле битв и бывший потом Карантинным Инспектором в Могилеве-на-Днестре, также отягощен малютками. Во время моей службы чины и отличия потому только меня радовали, что подавали мне возможность поддерживать семейство. На мне лежала обязанность позаботиться о воспитании сих сирот: ибо родители их не имеют к тому способов. Последовавшее со мною несчастие разрушило сии надежды.

В Одессе находится девичий Институт, который недавно поступил под покровительство Государыни Императрицы³, единственное, сколько мне известно, заведение сего рода в Южной России. Не знаю, на каком оно ныне основании, но если, согласно с прежним оного положением, нужна для определения туда плата или если постановлено число воспитанниц, сверх которых нельзя принимать их более, и по несчастию для нас, число сие уже наполнено, в таком случае сестра моя не будет иметь возможности поместить туда дочери и находящейся под ее опекою племянницы и, следовательно, лишится всех средств воспитать их приличным образом, особенно теперь, когда по полученным от нее известиям вижу, что дела ее мужа пришли в расстройство.

В сих обстоятельствах осмеливаюсь прибегнуть к милостивому покровительству Вашего Высокопревосходительства и покорнейше Вас просить: исходатайствовать Высочайшее повеление об определении 10-летних дочерей покойного Генерал-Майора Степана Корниловича Юлии и Коллежского Советника Августина Корниловича Каролины в Одесский девичий Институт. Знаю, что дерзко с моей стороны домогаться этой милости, но благость Государева велика, и кому как не беспомощным, не сиротам прибегать к Его Отеческому милосердию?

Если я так буду счастлив, что на сию всеподданнейшую просьбу последует Всемилостивейшее соизволение Его Величества и Вашему Высокопревосходительству угодно будет принять на себя труд уведомить о таковом великодушии Монарха мою сестру, то, дабы не затруднить Вас, прилагаю при сем ее адрес.

Примите при сем, Милостивый Государь, уверение в чувствах глубокого высокопочитания и совершенной преданности, с которыми честь имею пребыть

’30-го’ Марта. 1831.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Ее высокоблагор[одию] Жозефине Осиповне Корниловичевой в Могилеве-на-Днестре.

Бенкендорфу А. Х., 6 мая 1831 г.

16

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Не умею выразить словами ощущений моих при получении письма, которым Вы благоволили меня осчастливить¹: могу только чувствовать и молиться и надеюсь, что Господь меня услышит, потому что молитвы мои воссылаются чистым, признательным сердцем. Племянница моя Юлия живет у сестры Жозефины в Могилеве-на-Днестре, а потому покорнейше Вас прошу принять на себя труд известить ее о милости, каковую Его Величество Государь Император Высочайше соизволил оказать сироте. Я сам пишу к ней о том же в приложенном письме, которое вместе с другим к брату, если не найдете в них ничего противного, благоволите приказать отправить по надписи.

Примите еще раз, Милостивый Государь, выражение искренней моей благодарности за милостивое Ваше предстательство и уверение в душевном почтении и признательности, с которыми честь имею быть

6 Мая. 1831-го.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорнейший слуга.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 25 ноября 1831 г.

17

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Прибегаю к Вам с просьбой несколько дерзкой, но отчасти извиняемой моим положением и неоднократными опытами Вашей снисходительности. Вам известно, что сестра моя не в силах воспитать дочери. Чтоб пособить ей, сколько от меня зависит, я написал небольшой роман времен Петра I-го¹ и прошу Вас, благоволите исходатайствовать мне Высочайшее дозволение отправить его к брату для продажи какому-нибудь книгопродавцу. Зная всю нескромность сего поступка, не смею приобщить самого сочинения, а прилагаю письмо к брату, из коего Ваше Высокопревосходительство изволите усмотреть, с какою заботливостию наказываю ему, чтоб имя мое было скрыто. Буде найдете просьбу мою неуместной, примите на себя труд уничтожить письмо, в противном случае буду иметь счастие представить, по востребованию, рукопись.

Примите уверение в глубоком высокопочитании и нелицемерной преданности, с коими честь имею пребыть

’25-го’ Ноября. 1831.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 4 января 1832 г.

18

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Я никак не ожидал, что роман мой удостоится рассмотрения Вашего, а потому, писавши, не заботился о наружной чистоте. Когда мне объявлена была воля Вашего Высокопревосходительства его видеть¹, опасаясь переписыванием замедлить исполнение оной, я избрал из двух зол казавшееся мне меньшим и послал его в том неопрятном виде, в каком он Вам доставлен. С того времени, вот уже с лишком две недели², меня преследует опасение, дабы Вы не почли неуважением, что было следствием недальновидности. Говорить, сколько меня это тревожит, почитаю излишним. Главный мой порок с коим борюсь ежедневно и который при всем том ежедневно дает мне себя чувствовать, есть опрометчивость. Сознаюсь в этом со стыдом и пишу не в оправдание, а дабы доставить себе спокойствие: ибо всего более страшусь явиться нечувствительным к тем милостям, какие Вы не перестаете мне оказывать, и легче понесу заслуженный упрек легкомыслия, чем неблагодарности. Смею надеяться от обычной Вам снисходительности, что сие чистосердечное сознание уменьшит перед Вами вину мою.

С чувством глубокого высокопочитания и душевной преданности честь имею быть

‘4-го’ Генваря 1832.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 31 мая 1832 г.

19

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Прибегаю к Вам с просьбой весьма нескромной. Но чистому все чисто, говорит Св. Апостол Павел, а посему надеюсь, будете снисходительны к моей смелости, если и найдете ее неуместной.

В Чите сказывали мне товарищи, содержавшиеся в Свеаборге, что вместе с ними заключен был Батеньков¹, которого повезли в Петербург, и что он не раз подвергался там припадкам белой горячки, болезни, к которой и прежде оказывал предрасположение. Здесь слышу, когда днем, когда ночью, пронзительные, раздирающие душу вопли, и, узнав по голосу чьи они, заключаю, что он содержится обок меня и нередко мучится недугом. Это болезнь душевная, которой едва ли пособят средства физические. Мы были хорошо знакомы, когда ни я, ни он, вероятно, не имели еще понятия о тайных обществах, и надеюсь, что мне удастся, бывая с ним вместе и доставив ему развлечение, облегчить его страдания. Посему покорнейше прошу Вас, благоволите исходатайствовать мне Высочайшее дозволение с ним видаться².

Верьте мне, Ваше Высокопревосходительство, что, пишучи сие имею в виду не себя: ибо я доволен своим положением и не умею высказать своей признательности за оказываемое мне снисхождение: притом небольшая радость видеть в состоянии болезненном человека, которого я знал в положении цветущем. Руководствуюсь единственно надеждой доставить облегчение существу, коего надо послушать чтоб составить себе понятие об его страданиях. Догадываюсь, спросить об этом не смел у людей, с которыми весь разговор мой заключается в ответах на вопросы о здоровье, догадываюсь, что он содержится в одном коридоре со мною, от моей через одну или две комнаты. Свидания наши не выйдут из стен равелина, и, кажется, нет неудобства, почему бы нам, всегда бывающим на виду, не быть на несколько часов в день запертыми вместе или не встречаться в саду, огороженном со всех сторон стенами. Впрочем, если б что и могло от сего выйти, к чему, однако ж, не предвижу возможности, то четыре с лишком года, в которые я не только словом или делом, но даже видом не подал повода к неудовольствию окружающим меня лицам, да послужат мне порукой, что не употреблю во зло сей новой милости.

Примите, Милостивый Государь, при сем уверение в глубоком высокопочитании и душевной преданности, с которыми честь имею пребыть

’31-го’ Мая, 1832.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 24 июня 1832 г.

20

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Чувствительнейше благодарю Вас за то, что благоволили внять моей просьбе. Я свиделся вчерась с Батеньковым, и доселе не могу оправиться от впечатления, какое осталось во мне от сего свидания. Я сам несу участь незавидную, видал на веку немало людей в злополучии, а потому и могу, кажется, судить о влиянии оного на человека, но никогда не воображал, чтоб оно столько могло изменить его и по наружности, и духовно. Впрочем, относительно к Батенькову, не отчаиваюсь, что Господь мне поможет, не исцелить его совершенно, ибо в теперешнем его быту это едва ли возможно, но по крайней мере оживить сколько-нибудь этот павший дух, эти гаснущие способности. И для сего осмеливаюсь снова прибегнуть к Вашему снисхождению. Чтоб доставить ему развлечение, которое одно ему поможет, прошу Вас покорнейше дозволить мне:

1-е видеться с ним чаще, и если то не будет противно, ежедневно по часу, 2-е доставлять ему для чтения находящиеся у меня книги, и буде возможно, журналы, кои Вы же благоволили мне сообщить, 3-е в свидания наши позволить нам заниматься Науками. Я буду обучать его Немецкому и Английскому языкам, он меня Математике, и хотя при настоящем расслаблении его способностей, не ожидаю большого проку от уроков, но они его рассеют. В надежде, что Вы не откажетесь довершить сим явленной уже милости, с чувством душевного почтения и признательности искренней остаюсь

’24’ Июня, 1832-го.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 5 августа 1832 г.

21

Ваше Высокопревосходительство,

Милостивый Государь!

Желая заняться переводом Тита Ливия¹, принимаю смелость покорнейше просить Вашего разрешения на покупку мне Словаря Российской Академии², как сочинения, необходимого для справок всякому пишущему на Русском языке.

Вместе с сим прошу принять уверение в глубоком высокопочитании и неизменной преданности, с коими имею честь пребыть

‘5-го’ Августа, 1832.

Вашего Высокопревосходительства

Всепокорнейшим слугою.

Александр Корнилович.

Письмо Бенкендорфу А. Х., 30 декабря 1832 г.

22

Ваше Сиятельство¹,

Милостивый Государь!

По прибытии на место своего назначения, едва осмотревшись в новом своем звании, чувствую необходимость при первом случае принести Вам снова благодарность за благоволение, явленное мне в течение с лишком четырех лет, кои я провел под непосредственным Вашим ведением. Вы были снисходительны к заблуждавшемуся, умели согласить строгость закона с внушениями собственного сердца, соделать сносным для меня долговременное, тяжкое заключение. Да воздаст Вам Господь за все Ваши ко мне милости!

Вашему Сиятельству угодно было почтить меня приглашением писать к Вам из Грузии. В другое время, в ином положении я с жадностию бы оным воспользовался, но ныне с робостью приступаю к исполнению столь лестного поручения. Вы Сановник Царский, близкий к Государю Вельможа, и самые досуги посвящаете пользе Царя и Отечества, занимать Вас пустыми росказнями значило бы во зло употреблять Ваше снисхождение, дельного же не могу сообщить Вам ничего: живу в казарме, несу службу рядового и среди учений, караулов не имел еще возможности распространить своих наблюдений на окружающее меня. Когда приду в состояние говорить о вещах основательно, ознакомившись с языком туземцев, уведав из личного с ними обращения их свойства, обычаи, приму, может быть, смелость представить Вам картину их умственного и нравственного быта, сказать несколько слов об улучшениях, к каким сей край доступен. Теперь же, чтоб не явить себя в очах Ваших легкомысленным, удержусь до времени от незрелых суждений о предметах, едва мне известных.

Перед отправлением моим из С. П[етер]бурга Вы изволили объявить мне, что деньги, вырученные от продажи Андрея Безыменного, будут обращены к моей сестре. Таково было мое первоначальное намерение. Между тем обстоятельства сестры моей поправились, а собственное мое положение изменилось. За скорым отъездом из столицы я не мог видеться с лицами, от коих долженствовал получить пособие, прибыл сюда с тощим кошельком и, живя здесь собственным хозяйством, вынужденным нахожусь покорнейше просить Вас, благоволите приказать, буде повесть моя действительно принесла несколько сот рублей, обратить их ко мне². Совестно мне беспокоить Вас сею просьбой, но Вы доселе были ко мне столько снисходительны, что сами внушили мне сию смелость.

В заключение, поручая себя и впредь Вашему милостивому расположению, с глубоким высокопочитанием и душевной признательностию честь имею пребыть

’30-го’ Декабря. 1832.

Царские Колодцы,

Штаб-квартира

Гр[афа] Паск[евича]-

Эрив[анского] полка³.

Вашего Сиятельства

Всепокорным слугою.

Александр Корнилович.

Публикуются по автографам: (NoNo 1—19, 21, 22 — Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79, No 20 — Ф. 109. С/а. Оп. 1. Д. 36). Далее в тексте комментариев приводятся ссылки на документы, хранящиеся в этих делах. Письма No 1—16, 19, 21, 22 впервые напечатаны в издании: Корнилович А. О. Сочинения и письма. С. 262—268, 271—275, 286—288, 321—322, 342—343, 363—364.

1

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 45—45 об.

На письме помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Можно позволить’.

¹ На записке коменданта Петропавловской крепости Александра Яковлевича Сукина Бенкендорфу, в которой последний уведомляется, что Корнилович просит допустить к нему католического священника, имеется помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Узнать об Священнике 2-го Кадетского корпуса и есть ли он хорош, то призвать его ко мне, дабы я прежде с ним переговорил’ (л. 44). 29 февраля Сукин сообщил Бенкендорфу, ‘что Католический Священник, с Запискою Его Превосходительства от 27-го сего Февраля No 789-го, явился к нему 28-го числа по полудни в 5-м часу и тогда же допущен был для духовного утешения к Государственному Преступнику Корниловичу, по выходе же от него Священник объявил, что для исповедания и Приобщения его, Корниловича, Святых Таин будет в Крепость 2-го числа будущего Марта по утру’ (л. 47).

Сукин Александр Яковлевич (1764—1837), генерал от инфантерии, генерал-адъютант, член Государственного и Военного советов, сенатор. Комендант Петропавловской крепости.

2

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 36—36 об.

¹ К письму приложена первая записка о необходимости составлении книги по истории России.

² 21 февраля 1828 года Бенкендорфом были отправлены Корниловичу 7 книг (л. 34).

3

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 49.

¹ 8 марта 1828 года Бенкендорфом были отправлены Корниловичу номера газеты ‘Северная пчела’ (л. 50).

4

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 52—52 об.

На письме помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Послать ему’.

¹ Имеются в виду номера газеты ‘Северная пчела’.

² 30 марта 1828 года Бенкендорфом были отправлены Корниловичу журналы (л. 53).

5

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 70—71.

¹ Список книг, составленный Корниловичем (л. 81), 21 июля 1828 года был приложен Сукиным к своему ответу на запрос, сделанный 19 июля 1828 года Главнокомандующим в Санкт-Петербурге и Кронштадте графом Петром Александровичем Толстым: ‘Имея в виду Высочайшее повеление: ‘дозволить Корниловичу писать что хочет’, и в уважении того, что предприемлемый им труд может послужить к пользе общей, я покорнейше прошу Вас, Милостивый Государь мой, приказать спросить у него и уведомить меня, какие нужны ему для сего книги?’ (л. 79).

6

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 99.

На письме помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Петр Яков[левич]. Попросить у Никол[ая] Иван[овича] продолжение и отправить к Коменданту для доставлен[ия]’.

Упомянутый Николай Иванович — вероятно, Николай Иванович Греч (1787—1867), журналист, писатель, филолог, член-корреспондент Санк-Петербургской Академии наук. В 1812—1839 годах издавал (с 1825 года совместно с Ф. В. Булгариным) журнал ‘Сын Отечества’, в 1831—1859 совместно с ним же — газету ‘Северная пчела’.

¹ Имеется в виду русско-турецкая война 1828—1829 годов.

² Имеются в виду номера газеты ‘Северная пчела’ и журналов ‘Сын Отечества’ и ‘Северный архив’, переданные Корниловичу в конце июля 1828 года (л. 80).

7

Публикуется по писарской копии: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 129—130.

¹ 24 апреля 1829 года Бенкендорф направил письмо Корниловича управляющему Главным штабом графу Александру Ивановичу Чернышеву для доклада императору Николаю I (л. 128). 19 мая 1829 года от Чернышева последовал ответ, в котором сообщается, что по докладу письма Корниловича ‘касательно определения его рядовым в полки действующей армии, Его Величество не изволил изъявить на оное Высочайшего согласия’ (л. 132).

8

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 126—126 об.

На письме помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Попросить Ф. В. и Н. И. и отправить к нему сколь можно поспешнее’.

Упомянутый ‘Ф. В.’ — вероятно, Фаддей Венедиктович Булгарин (1789—1859), журналист, писатель, соиздатель Н. И. Греча, ‘Н. И.’ — вероятно, Николай Иванович Греч.

29 марта 1829 года в сопроводительной записке к письму Корниловича Сукин спрашивает Бенкендорфа: ‘может ли назначенный для крепости католический Священник Шимановский быть допущен и в Алексеевский Равелин к исповеданию и причащению Святых Тайн вышеупомянутого арестанта Корниловича’ (л. 119). Резолюция Бенкендорфа: ‘Очень может’.

¹ 4 апреля 1829 года Корниловичу были отправлены 15 книг журналов ‘Северный архив’ и ‘Сын Отечества’ (л. 127), 27 апреля — 50 номеров газеты ‘Северная пчела’ и 4 книги журнала ‘Сын Отечества’ (л. 131).

² ‘Журнал мануфактур и торговли’ выходил в Санкт-Петербурге в 1825—1860 и 1864—1866 годах.

³ Щеглов Николай Прокофьевич (1793—1831), физик, профессор Санкт-Петербургского университета, член-корреспондент Санкт-Петербургской Академии наук, издатель журнал ‘Указатель открытий по физике, химии, естественной истории и технологии’ (СПб., 1824—1831).

⁴ Во время русско-турецкой войны 1828—1829 годов Бенкендорф участвовал в осаде Браилова, переправе русской армии через Дунай, взятии Исакчи, сражении при Шумле и осаде Варны.

9

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 134—135.

На письме помета карандашом: ‘Посылают ли ему журналы?’.

После этого письма в архивном деле подшита сопроводительная записка (л. 136): ‘Voici quelques lettres du malhereux Kornilowicz, que ne manques pas d’intrЙt, et que Vous pourvoirez avez loisir’. (‘Вот несколько писем несчастного Корниловича, которые не лишены интереса и которые Вы можете прочесть на досуге’). На записке помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Quand lui avez vous envoy les Journaux pour la derni&egrave,re fois? Ne l’oubliez pas, je vous prie, on pourrait lui envoyer de mЙme Выжигин — cel l’amuserait’ (‘Когда Вы посылали ему журналы? Не забудьте о нем, пожалуйста, можно послать ему также ‘Выжигина’ — это займет его’).

‘Иван Выжигин’ (1829) — роман Ф. В. Булгарина.

¹ 21 апреля 1829 года Бенкендорф был произведен в генералы от кавалерии, в связи с чем должен был отныне при обращении титуловаться ‘Ваше Высокопревосходительство’.

² В июне 1829 года русские войска на Дунае взяли Силистрию, а на Кавказе овладели Эрзерумом.

³ 22 июня 1829 года Корниловичу в отсутствие Бенкендорфа были отправлены из III Отделения ‘следующие номера журналов’ (л. 133).

⁴ 16 августа 1829 года Корниловичу были отправлены из III Отделения 23 номера газеты ‘Северная пчела’ и 8 номеров журнала ‘Сын Отечества’ (л. 149).

10

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 163—163 об.

На письме помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Читал ли он Выжигина? Что бы можно ему послать, прикажите, пожалоста, выбрать из моих книг’.

¹ 25 октября 1829 года Корниловичу были отправлены 10 книг журнала ‘Сын Отечества’ и 28 номеров газеты ‘Северная пчела’ (л. 150).

² 26 ноября 1829 года Бенкендорфом были отправлены Корниловичу 7 книг журнала ‘Сын Отечества’, 16 номеров газеты ‘Северная пчела’, ‘Записки графа де Сегюра’ и роман Ф. В. Булгарина ‘Иван Выжигин’ (л. 164).

Сегюр Луи-Филипп де (1753—1830), граф, с 1783 года французский посол в Санкт-Петербурге. Его ‘Записки’ (Париж, 1825—1826) относятся ко времени пребывания в России.

11

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 168—169.

На письме помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Его уведомить, что я охотно исполню его желание, а матери написать’.

¹ В декабре 1829 года Корнилович возвратил Бенкендорфу ‘Записки графа де Сегюра’ и роман Ф. В. Булгарина ‘Иван Выжигин’ (л. 165), а также 40 номеров журнала ‘Сын Отечества’ и 116 номеров газеты ‘Северная пчела’ за 1828 год (л. 166), а в январе и феврале 1830 года получил следующие номера ‘Северной пчелы’ и ‘Сына Отечества’ (л. 170, 171).

12

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 188—188 об.

¹ 20 марта 1830 года Бенкендорф в письме к Сукину просит его ‘объявить Государственному Преступнику Корниловичу, что Государь Император Всемилостивейше дозволяет ему переписываться с его материю с тем только, чтобы он не объявлял ей, где он находится’ (л. 172).

13

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 195—196.

¹ В марте и июне 1830 года Корниловичу были отправлены следующие номера ‘Северной пчелы’ и ‘Сына Отечества’ (л. 185, 193).

² Перевощиков Дмитрий Матвеевич (1788—1880), астроном и математик, академик Санкт-Петербургской Академии наук (1855). Его ‘Ручная математическая энциклопедия’ в 13 томах издавалась в Москве в 1826—1837 годах.

³ ‘Журнал Министерства внутренних дел’ издавался ежемесячно в Санкт-Петербурге в 1829—1861 годах.

14

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 212.

15

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 243—244.

¹ Корнилович Степан Иванович (1772—1824), двоюродный дядя Корниловича по отцу и родной дядя по матери. Участник Отечественной войны 1812 года. Полковник Гвардейского Генерального штаба. В 1816—1823 годах — руководитель топографической съемки Бессарабии и автор подробного экономического описания этого края. За эту работу, проводившуюся в очень тяжелых условиях, был произведен в генерал-майоры и награжден 6000 десятин на незаселенных целинных землях в Буджаке. Семья С. И. Корниловича состояла из жены Марии Яковлевны, сына Франца и дочерей Луизы и Юлии.

² Корнилович Августин Иванович, дядя Корниловича и муж его сестры Жозефины Осиповны, полковник в отставке.

³ После смерти вдовствующей императрицы Марии Федоровны в 1828 году Ведомство учреждений императрицы Марии, в которое входил Одесский институт благородных девиц, возглавила жена императора Николая I императрица Александра Федоровна (1798—1860).

16

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 253—253 об.

¹ 5 мая 1831 года Бенкендорф отправил Корниловичу письмо следующего содержания: ‘С искреннейшим удовольствием уведомляю Вас, любезнейший Александр Осипович, что родственница Ваша, Юлия, дочь покойного Генерал-Майора Корниловича будет помещена в Одесский Институт пенсионеркою Его Величества Государя Императора. Уведомьте меня, кого нужно известить о сем для представления девицы Юлии в сей институт’ (л. 252).

В деле также находится письмо Ж. О. Корнилович Бенкендорфу от 26 июля 1831 года с просьбой вместе с племянницей определить в институт и ее дочь Каролину (л. 263—264).

17

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 268—268 об. Впервые напечатано: Мейлах Б. С. Литературная деятельность декабриста Корниловича // Литературный архив. Т. 1. М. — Л., 1938. С. 418.

На письме помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Спросить у него, где и когда он писал сей Роман, одобрен ли ценсурою или нет, а есть ли Роман у него находится, пусть пришлет ко мне, я сам буду ему ценсором и выпрошу позволение печатать’.

¹ Исторический роман ‘Андрей Безыменный’.

18

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 271—271 об. Впервые напечатано: Мейлах Б. С. Указ. соч. С. 419.

На письме помета карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Написать ему, чтобы он был совершенно спокоен на этот щет. Я и не заметил, что нечисто написано’, а также помета чернилами: ‘К делу’.

¹ 15 декабря 1831 года Бенкендорф отправил Сукину записку следующего содержания: ‘Покорнейше прошу Ваше Высокопревосходительство объявить содержащемуся в Алексеевском Равелине Александру Корниловичу, что я его прошу прислать мне чрез посредство Ваше, Милостивый Государь, сочиненный им роман, который я сам рассмотрю и на напечатание оного испрошу соизволения’ (л. 269).

² Рукопись романа ‘Андрей Безыменный’ 17 декабря 1831 года была препровождена к Бенкендорфу, который по прочтении ее 31 января 1832 года подал императору Николаю I всеподданнейший доклад ‘о разрешении печатать роман, написанный государственным преступником Корниловичем’ (л. 271).

Роман был напечатан в 1832 году без указания имени автора под заглавием ‘Андрей Безыменный. Старинная повесть’ в Санкт-Петербургской типографии III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

19

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 274—275.

¹ Член Северного общества Гавриил Степанович Батеньков (1793—1863) был приговорен в каторжную работу на 20 лет, затем срок был сокращен до 15 лет. После приговора отправлен 25 июля 1826 года в Свартхольмскую крепость (Финляндия), откуда по Высочайшему повелению в июне 1827 года перевезен в Петербург и заключен в Алексеевский равелин (камера No 5), где провел 18 лет, показывая признаки сумасшествия. В начале 1846 года отправлен на жительство в Томск. После амнистии 1856 года жил в Тульской губернии, с ноября 1857 года — в Калуге.

² 2 июня 1832 года Сукин отправил Бенкендорфу письмо следующего содержания:

‘Милостивый Государь Александр Христофорович!

На записку Вашего Высокопревосходительства от 1-го сего Июня, с препровождением письма содержащегося в Алексеевском равелине Корниловича, имею честь уведомить, что заключенный в том же коридоре чрез 3 комнаты от Корниловича арестант Батенков, с первых дней по посажении его в равелин, оказывал по времянам разные непристойные поступки в действиях и словах его, кричал весьма громко, не взирая ни на какие увещания и успокоивался, только когда надевалась на него рубаха, употребляемая в доме сумасшедших, по донесению же мне Смотрителя равелина, в продолжении последних 6-ти месяцов и поныне, Батенков ведет себя весьма скромно, тихо и вежливо, а случается иногда, ито весьма редко, что при вздохе, или когда он зевает, бывает слышен его голос, но не продолжительно и не очень громко, однако же при наблюдаемом в коридоре дома равелинного глубоком молчании и всегдашней тишины, негромкий голос или шорох в оном, слышен быть может в комнатах арестантских. По всему вышеизъясненному заключать можно, что Корнилович в продолжении содержания своего мог узнать голос Батенкова в особенности в первое время посажения его в равелин.

Корнилович действительно ведет себя весьма скромно и пристойно и заслуживает милостивого снисхождения Начальства, а притом полагаю, что для арестантов, по одиночке содержимых, свидание с кем бы то ни было облегчает их участь, если же таковое свидание Высочайше дозволено им будет иметь, то, по мнению моему, не иначе допускать сие можно, как в особом арестантском покое, в котором поступки их из коридора сквозь стекло в дверь видны, а отчасти и слова слышны быть могут Смотрителю равелина или его Помощнику.

Возвращая при сем вышеупомянутое письмо Корниловича, имею честь быть с совершенным почтением и таковою же преданностию Вашего Высокопревосходительства Покорнейший Слуга А. Сукин’ (л. 273—273 об.).

8 июня 1832 года Бенкендорф подал императору Николаю I всеподданнейший доклад (л. 276), а 22 июня 1832 года известил плац-майора Петропавловской крепости полковника Щербинского: ‘Государь Император по всеподданнейшему докладу моему о просьбе Государственного Преступника Корниловича всемилостивейше позволил ему видеться иногда с содержащимся равномерно в Ал[ексеевском] Равелине Государственным Преступником Батеньковым в особом арестантском покое, но не иначе, как при Смотрителе Алексеевского Равелина’ (л. 277).

20

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 278. Впервые напечатано (с ошибочными прочтениями и купюрами): Линко Н. Письма из Алексеевского равелина // Вечерний Ленинград. 9 декабря 1975. С. 3.

21

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. С/а. Оп. 1. Д. 36. Л. 20—20 об.

На письме пометы — вверху карандашом, сделанная рукой Бенкендорфа: ‘Дозволить. Написать Плац-Адъютанту в Крепость’ и внизу чернилами: ‘Писано Плац-Майору С. Петербургской крепости. 12-го Августа No 3999’.

¹ Тит Ливий (59 до н. э. — 17 н. э.), римский историк, автор ‘Истории Рима от основания города’.

² 12 августа 1832 года Бенкендорф сообщил полковнику Щербинскому о разрешении купить для Корниловича ‘Толковый словарь русского языка’, изданный Российской академией (СПб., 1789—1794. 2-е доп. изд. 1806—1822) (л. 279).

22

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 285—286 об.

На письме помета: ‘Убрать. Ему послано 200 руб.’.

¹ 10 ноября 1832 года А. Х. Бенкендорф был возведен в графское Российской империи достоинство, в связи с чем должен был отныне при обращении титуловаться ‘Ваше Сиятельство’.

² Деньги Корниловичу были высланы в марте 1833 года (л. 287).

³ Паскевич Иван Федорович (1782—1865), граф Эриванский (1828), светлейший князь Варшавский (1831), генерал-фельдмаршал (1829). В 1827—1830 годах наместник на Кавказе, главнокомандующий на Кавказе во время русско-персидской (1826—1828) и русско-турецкой (1828—1829) войн, с 1831 года наместник Царства Польского. Руководил подавлением Польского восстания 1830—1831 годов. 17 августа 1828 года назначен шефом Ширванского пехотного полка, которому 13 сентября того же года повелено называться его именем.

Письма родным из Петропавловской крепости, июль 1830 — октябрь 1832 г.

Письмо Корнилович Р. И., 11 июля 1830 г.

1. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Вот второе письмо, которое я пишу тебе¹, прося тебя во имя твоей любви к детям меньше приходить в отчаяние от моего поведения. Будь сильнее, мама, и милостивый Господь утешит твое заботливое сердце. Ежедневно молю об этом Святое Провидение и надеюсь, что Оно сошлет тебе утешение.

Сообщаю о себе, что я здоров. Не могу в достаточной мере отблагодарить Всевышнего за то, что смилостивился надо мною и дал мне тот душевный покой, который превыше всего. С Его милостивой помощью терпеливо переношу свою судьбу и отдаюсь всецело Его святой воле. Единственно, что меня огорчает, — это мысль о днях, которые проводишь ты, о слезах, о глубокой скорби, которую я тебе причинил. Великим счастьем будут для меня несколько слов, написанные твоей рукой, не откажи мне в этой радости, ты знаешь мое сердце и мою привязанность к тебе и всей семье. Можешь себе представить, каким счастьем будет для меня твое письмо, а в особенности в моем теперешнем положении.

Отдаю себя твоим молитвам и, прося тебя о благословении, остаюсь навсегда преданным и верным до гроба сыном.

11 Июля 1830 г.

Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 25 октября 1830 г.

2. Жозефине Осиповне Корнилович

Любезная сестрица! Я два раза писал к матушке и не получаю ответа. Неизвестность об ее участи весьма меня тревожит. Обращаюсь к тебе, милая, и заклинаю тебя любовью, которая нас всегда связывала, уведомить меня, имею ли еще мать? Тяжело будет мне узнать роковую весть, но надеюсь, что Господь, благоволивший поддерживать меня доселе, даст мне силы к перенесению ее. Во всяком случае, она извлечет меня из той мучительной неизвестности, которая теперь день и ночь меня преследует.

Я, благодаря Богу, здоров и переношу свою участь с совершенным терпением и надеждою на Его Святой Промысел. Одно, что не отходит от сердца и беспрестанно беспокоит, есть мысль о слезах, которые я причинил всем вам. Друг мой! Поручаю тебе матушку: утешай ее, укрепляй ее. Зная ее любовь ко мне, воображаю, каково ей должно быть. Уверь ее, что величайшая милость, величайшая любовь, какую она мне окажет, есть то, чтоб преодолеть свою горесть, что я был бы совершенно покоен, если б знал ее покойною. С каким сердечным чувством молю ежедневно Бога, да укрепит ее!

Успокойся и ты, мой друг! Наша участь на сей земле терпеть: покоримся воле Промысла. Целую тебя сердечно, брата Августина и Михайлу, сестер и милых детей твоих¹. Пиши ко мне, друг мой, и особенно уведомь о матушке.

25 Октября 1830.

Твой Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 4 января 1831 г.

3. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая мама! Со слезами радости я получил твое письмо от 18 Ноября 1830 г. Благодарю тебя за твою дорогую для меня память, за твою любовь ко мне и всем сердцем молю Всевышнего, чтоб сохранил тебя в добром здоровье.

Известие о замужестве сестры Устины¹ очень меня порадовало. Дай ей Бог всякого счастья. Ты, наверно, напишешь ей, будь добра поздравить ее от меня и пожелать ей всякого успеха в жизни.

Одновременно с этим письмом пишу сестре Жозефине: ее дочь Каролина вступает в тот возраст, когда пора подумать об образовании. В Могилеве она не имела бы возможности получить то воспитание, которое теперь требуется современными условиями. Я советую отвезти ее в Одессу. Там имеется Благородный институт, который, как я слыхал, находится под высоким покровительством Ее Императорского Величества. Ты со своей стороны постарайся повлиять на нее в этом направлении. Твоего письма, о котором ты упоминаешь в твоем письме от 18 Ноября, я не получил.

Умоляю тебя, дорогая мама, не отчаивайся, не волнуйся обо мне. Только твоими молитвами я получаю ту благодать, которую мне дает Всевышний. Верь мне, что никогда я не был так здоров, как сейчас. Вот уже 3 года, как я, не будучи крепкого здоровья, что тебе известно, не болел ни разу. К тому же я совсем спокоен. Я сознал свой проступок перед Богом и Монархом и, сняв тяжесть с души, терпеливо переношу заслуженную кару в полной уверенности, что Пресвятое Провидение послало мне ее для моего совершенствования, и поэтому ежедневно всем сердцем молю Его милосердие, ибо сам вижу, что это идет к моему добру. Единственно, что меня огорчает, это, что не оправдал твоих надежд. Обливаюсь слезами, когда подумаю о том горе, которое я тебе причинил: и поэтому, если хочешь моего полного покоя, успокой свое нежное сердце и уповай только на Бога. Каждый день, каждый час молю Его об этом и радуюсь вере, что молитвы мои будут услышаны. Отдаю себя всецело твоим благословениям и, целуя твои дорогие руки, сердцем искренним и верным остаюсь сыном

4 Генваря 1831 г.

Александром.

Письмо Корнилович Ж. О., 4 января 1831 г.

4. Жозефине Осиповне Корнилович

Спасибо тебе, милая Жозефина, за твое дорогое письмо. Весть об вас была всегда для меня радостною, теперь же она для меня вдвое дорога. Я, вот уже неделя с лишком, читаю, перечитываю письмо матушки и твое, уже наизусть знаю, а все-таки читаю…

Друг мой! Матушка пишет, что она переехала жить в Нетечинцы. Из этого заключаю, что дело наше с опекуном кончилось. Уведомь меня об этом: так же далеко ли она от вас, часто ли ты у нее бываешь? Очень рад, что сестра Устинья вышла замуж. Ты, верно, была на свадьбе, опиши мне ее, каких лет ее муж, где стоит с полком?

Приятно мне было видеть руку милой твоей Каролины. Друг мой! она вступает в те годы, когда пора подумать об ее воспитании. У вас в Могилеве нет способов воспитать ее сходно с требованиями нынешнего света. Постарайся отвезти ее вместе с Юлиею¹ в Одессу. Там заведен Девичий институт, который находится под покровительством Государыни, и потому, без сомнения, в хорошем состоянии. Старайся поместить туда их обеих. Если это сопряжено с издержками, то не пугайся их. Пойми, что величайшее, единственное благодеяние, которое родители могут явить детям, состоит в хорошем воспитании.

Здоров ли муж твой? Каков успех его заведений на Бессарабской земле²? Начинает ли он пожинать плоды от своих трудов? Поцелуй его сердечно за меня.

Говоря о своих детях, ты умалчиваешь о моем крестнике Владиславе. Жив ли он, голубчик? Между тем тут встречаю новое для меня имя Мальвины. Верно, Господь тебе ее дал после меня. Что делает сестра Луиза³? Не вышла ли и она замуж?

Друг мой! Я тебя закидал вопросами, но они так естественны в моем положении: два года с лишком я ни словечка от вас не получал. Я не делаю их матушке, потому что не хочу затруднять ее ответами. Но у тебя досугу более. Если хочешь доставить мне истинное наслаждение — посвяти мне лишний часочек, присядь и, не ленясь, не как-нибудь, отвечай мне на каждый с возможною подробностью. Смешно было бы мне говорить, сколько я всех вас люблю. Ты меня знаешь, и потому суди, какое удовольствие доставит мне твое письмо.

Из приложенного письма к матушке ты увидишь, что я здоров и покоен: сказанное в нем, верь мне, нимало не преувеличено. К тому же я теперь и весел и счастлив, потому что знаю, что вы здоровы. От тебя зависит доставлять мне чаще это веселие, ничем незаменимое: пиши ко мне почаще.

Пора кончить, а как-то не хочется. Мне кажется, что, пишучи к тебе, будто разговариваю с тобою, будто вижу твоих малюток кругом тебя, лепечущую Каролину, молчаливую Юлию и едва передвигающего ноги Людвига. О как счастливы были те дни, которые я провел у вас⁴!

Поцелуй всех наших за меня. Поздравь Устиньку, если будешь писать к ней, и передай ей всего доброго. Не замедли, милая, своим ответом. Дни покажутся мне длинными, пока не получу его. Целую тебя сердечно.

4 Генваря 1831 г.

Твой всею душою Александр.

Письмо Розалии Ивановне Корнилович, февраль 1831 г.

5. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая мама! Брат Михаил очень обрадовал меня своим письмом, в котором подробно сообщает все, что касается нашей семьи. Письмо его дало мне еще больше радости, так как я вовсе не ожидал его. Он пишет, что усадьба, в которой ты живешь, в плохом состоянии и что ты ежегодно терпишь убытки. Болит у меня сердце, когда подумаю, что в эти годы, когда, кажется, другая имела бы право на отдых, ты еще борешься и работаешь и все это для своих детей! Прости недостойного сына твоего, который вместо того, чтобы радовать тебя своими успехами, столько причинил тебе страданий! Такой ли благодарности ожидала ты от меня?

Очень жаль Августина и бедную Юзю. Может быть, будучи в том положении, в каком я был сначала, я мог бы им помочь, ибо сама знаешь, сколько радостей, сколько надежд у меня было, чтобы поддержать семью. Однако я не жалею прошлого, и верь мне — ежедневно благодарю Всевышнего за Его доброту, за то, что благодатью Своей дал мне передумать мое теперешнее состояние. Да, мама, грешно мне было бы лгать тебе или обманывать: никогда, даже в счастливые дни, я не знал этого душевного покоя, который мне дороже всего и который милостью Бога имею теперь. Теперь только я познал самого себя и уверен, что чтобы со мной ни случилось — Бог меня не оставит, а с Ним можно все победить.

Конечно, страдаю, тоскую временами, когда подумаю о тебе, о сестрах и брате, о семье, которая для меня дороже всего. Иногда и слезы набегают, однако, уповая на Провидение, обращаюсь к Нему с моими мольбами, уверенный, что Он вас не забудет, как не забыл и меня. Он отец сирот и вдов, и я это ежедневно испытываю на себе. Приписываю это твоим молитвам и благодарю тебя за это. Не теряй надежды, мама, не отчаивайся. Моему счастью не хватает одного лишь — знать, что ты спокойна. Как бы я хотел, чтобы ты была так же спокойна, как я! Отдаю себя твоим молитвам и, прося материнского благословения, с верным, искренним сердцем остаюсь до гроба преданным сыном

Февраль 1831 г.

Александром.

Письмо Михаилу Осиповичу Корниловичу, февраль 1831 г.

6. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг и брат Михайла! Ты душевно обрадовал меня своим письмом, тем более что оно было совсем неожиданно. Спасибо тебе за него и еще более за подробности о наших домашних делах. Ты как будто угадал, что мне нужно было: упомянул не только об родных, но даже и о знакомцах. Заодно пеняю на тебя, что молчишь о себе.

Что привело тебя в Петербург? Служба или семейственные наши обстоятельства? Ты был в походе, верно, отличился, ибо вижу на печатке твоей два креста¹. На досуге, сделай одолжение, отбросив скромность, которая между братьями не у места, опиши мне весь свой быт: это будет для меня, право, занимательнее всех вестей о Собанских и Гижицких. Впрочем, это упрек не в упрек: я все-таки от искреннего сердца благодарю тебя. Мы можем сказать, не краснея, что наша семья всегда была примером любви и согласия, что мы все друг другу были душевно преданы: с тобою мы жили душа в душу, можешь же посудить, как радостна для меня, а особенно теперь, всякая весточка о твоих успехах. Дай Бог тебе всякого счастия!

Жаль мне бедного Августина²! Полагая, что дела их в том же положении, в каком я их знал, я писал Жозефине, чтоб она отвезла Каролину и Юлию в Одесский девичий институт.

Теперь она едва ли будет иметь к тому способы. Ты, верно, в частой с нею переписке, поцелуй ее за меня. Спасибо тебе за то, что помог им³. Ты теперь один, на кого они могут надеяться. Как старшему поручаю тебе всех, а особенно матушку и Юзю с малютками. Я едва ли уже буду в состоянии что-нибудь для них сделать.

Благодарю тебя также за изъявление твоей дружбы ко мне. Впрочем, это между нами лишнее. Неужели мы друг друга не знаем?

Если бы мне случилась нужда, то уверен, что найду у тебя помощь, точно так же, как в трудных твоих обстоятельствах я поделился бы последним с тобою. Но надеюсь, что до этого не дойдет. Я, благодаря Богу и настоящему своему положению, привык довольствоваться немногим, а будущее в его руке.

Я здоров и покоен так, как бы желал, чтоб вы все были покойны на мой счет. Пишу это не для того, чтоб вас утешать. Верь мне, мой милый Михайла, что я даже в дни, когда мне улыбалось счастье, не имел этого драгоценного мира души, который Господь ниспослал мне теперь. Повинился Богу и Государю, облегчил сердце и терпеливо переношу свою участь в полном уповании на Промысел Вышнего, которого опыты благости вижу ежедневно на себе. Я познал на себе, что мое несчастье послужило мне к лучшему, и уверен, что-бы ни случилось со мною, Господь меня не оставит, а коли Бог за ны, кто на ны? Прошу, если будешь писать к матушке, передай ей это. Я сам пишу к ней о том же, но она поверит более нам двум, нежели мне одному.

Отправь к ней приложенное письмецо. Так как наша переписка переходит через руки Начальства, то, чтобы не слишком его обременять, попроси матушку и сестер, чтобы они адресовали свои письма к тебе и пересылай их ко мне вместе со своими, точно так же, как ты мне доставил последнее письмо. Впрочем, это в таком только случае, когда ты останешься в Петербурге. Будь здоров, весел и не тужи обо мне. Будешь писать к Августину, Устинье, Радзиевским⁴, поцелуй их всех за меня.

Твой всею душою Александр.

Февраль 1831 г.

Письмо Корнилович Р. И., 30 марта 1831 г.

7. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая мама! Мне очень приятно было узнать от сестры Жозефины и от брата Михайлы, что милосердный Бог сохраняет тебя в здоровье. Не могу достаточно выразить своей благодарности Михаилу за чувство братской любви, которую он проявил по отношению ко мне за время пребывания в Петербурге. Не удовлетворившись тем, что он прислал мне несколько книжек, он настаивает, чтобы я ему сказал, в чем я нуждаюсь, и сердится за мой ответ, что мне ничего не надо, приписывая это моей скрытности. Пишу тебе об этом, будучи уверен, что тебе доставит радость такая дружба между твоими детьми. Я, слава Богу, здоров, терпеливо переношу свою судьбу и так спокоен, как хотел бы, чтобы были спокойны ты и все братья и сестры. Говорю это не с той целью, чтобы успокоить тебя, ты знаешь мою откровенность, и грешно было бы для меня не говорить тебе правды. Судьба моя по существу не так уже несчастлива, как это может казаться. Тот только несчастлив, кто себя таким считает и мучает себя воображением, которое не может его оставить. Я, однако, сознавая справедливость наложенного на меня наказания, стремлюсь им воспользоваться. Я получил в горе тот опыт, которого, вероятно, никогда бы не имел на воле, сознал милостью Бога свои ошибки и стремлюсь всеми средствами к совершенствованию. Ты знала меня быстрым, легкомысленным, порывистым. Если Провидение позволит, чтобы мы еще встретились, надеюсь, что найдешь меня совсем другим. Кроме того, Начальство было так милостиво, что позволило иметь мне какие угодно книги: читаю, пишу, и незаметно проходит день за днем.

Конечно, бывает, что тоскую, когда подумаю о тебе, о братьях и сестрах. В таких случаях обращаюсь с молитвой к Всевышнему, уверенный, что Он их выслушает, что даст тебе Свое святое благословение и пошлет тебе Свое утешение, которое выше всех утешений людских. Поэтому прошу тебя, дорогая, любимая мама, не волноваться обо мне. Слишком большая скорбь была бы неблагодарностью в отношении Бога. Твоим молитвам приписываю тот покой, какой Он соизволил дать мне, и тебя за это благодарю. Отдаю себя твоей любви, целую дорогие твои ручки и, прося о благословении, с искренним, любящим сердцем остаюсь преданным сыном.

30 Марта 1831 г.

Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 30 марта 1831 г.

8. Жозефине Осиповне Корнилович

Я уже с лишком две недели, моя милая, как получил твое письмо, но не отвечал тотчас, поджидая обещанного тобою письма от маменьки.

Не приписывай этого медления лености. Я всегда с наслаждением принимаюсь за перо, чтоб беседовать с тобою, но, друг мой, ты сама знаешь, что переписка наша переходит через руки Начальства, у которого и без нас много хлопот. Надобно честь знать, постараемся воспользоваться оказанною нам милостию, не употребляя ее во зло. А потому прошу тебя, попроси маменьку, чтоб она впредь присылала письма свои к тебе, и вместе с своими доставляй их ко мне. Я же во всяком случае каждые два месяца буду отвечать Вам.

Недолго спустя после отправления последнего моего к тебе письма писал ко мне брат Михайла и, спасибо ему, довольно подробно уведомил о наших семейных делах.

Известие об Августине весьма меня огорчило: не знаю, милая, будешь ли ты теперь в состоянии исполнить свои намерения в рассуждении Каролины и Юлии. Ах, Боже мой! не могу без грусти подумать об этом. Простит ли мне Господь, что я лишил себя возможности способствовать воспитанию твоих малюток и оправдать те надежды, какие они имели право полагать на меня? Впрочем, Он милосерден и твердо надеюсь, что не оставит тебя без своей помощи.

Душевно благодарю тебя за известия о Людвиге, помнит ли он дядю, который так любил его няньчить. Я очень рад, что и он и маленькая твоя Мальвина проживают у маменьки: их присутствие утешит ее в грусти и разгонит ее одиночество. Спасибо тебе за известия об Антоне Осиповиче и сестре Марии. Брат говорит мне, что дела их в хорошем положении. Дай Бог им всякого благополучия: поцелуй их за меня, если будешь писать к ним.

За одно, моя любезная, пеняю на тебя, а именно за горькие слезы, которые ты проливала при получении моего письма. И у меня они иногда навертываются, но от радости, что вы здоровы, от благодарности ко Творцу. И можно ли мне не быть признательным? Я здоров, покоен и совершенно покорен воле Промысла. Настоящая моя судьба заставила меня размышлять, она дала мне опытность, какой я никогда не получил бы в свете, она исправила меня от многих недостатков. Чего желать более в моем положении! А потому прошу тебя, моя милая, успокойся на мой счет. Я был бы счастлив, если б знал, что вы все так же покойны, как и я. Верь, что Провидение устраивает все к лучшему: покоримся Его воле и будем благословлять Его за все то, что Оно ниспосылает на нас.

Отправь, пожалуйста, приложенное письмецо к матушке и с своей стороны постарайся ее убедить, что мое положение совсем не так несчастно, как оно кажется с первого взгляда. Целую сердечно брата Августина Ивановича, сестру Луизу и твоих малюток и, наконец, тебя, моя милая, добрая Жозефина.

30 Марта 1831 г.

Твой всею душою Александр.

Брат пишет ко мне, что вы поселились в деревне Носиковке, неподалеку от Могилева. Верно взяли ее в поссессию? Уведомь меня об этом. Тебе не в диковинку заниматься хозяйством, но каково это Августину, который весь свой век провел на службе? Он же прибавляет, что ты немного постарела: грустно мне подумать, что причиною этому может быть отчасти горесть о моей участи. По крайней мере, милая, теперь, когда знаешь, что она для меня совсем не так ужасна, как бы показалась другому, перестань излишне предаваться тоске, ибо иначе она будет ропотом противу благости Творца. Михайла же говорит мне, что Франц в нынешнем году кончит в Виннице учение, куда вы поместите бедного калеку¹? В военной службе ему служить нельзя: постарайтесь покамест определить его в канцелярию Губернатора, где он ознакомится по крайней мере с делами, а там, смотря по его способностям, можно будет подумать. Прощай, мой друг! Еще раз целую тебя и твоих. Поклонись Устинье, когда будешь писать к ней.

Письмо Корниловичу М. О., 30 марта 1831 г.

9. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Вскоре по отправлении письма моего к тебе я получил твои книги, а за сим и письмо от 5 Марта. Спасибо тебе за первые, они много доставили мне удовольствия, а еще более за твою память и за изъявление твоей ко мне дружбы. В моем положении нет ничего сладостнее уверенности, что я не совсем осиротел, что есть еще существа, принимающие даже участие в моей судьбе. Ты напрасно упрекаешь меня в скрытности за то, что ничего от тебя не требую. Верь мне, мой добрый Михайла, что мне ничего не нужно. Белья у меня вдоволь, денег станет еще по крайней мере года на три, я, по милости Божией, здоров и сыт, Начальство позволило мне иметь какие угодно книги, чего более? Если б я подлинно нуждался, то, не дождавшись твоих предложений, прямо без околичностей высказал бы тебе все в предыдущем письме, ибо знаю, что доставил бы этим тебе удовольствие.

Друг мой! не знаю, что ты нашел противного в письме моем к маменьке, и слова твои: ты вспоминаешь об ее потере, право, для меня непонятны. Если это относится к сказанному в нем обо мне, то сего иначе быть не может. Нельзя же мне, пишучи к ней, не говорить о себе. Впрочем, я сказал, что здоров и совершенно покоен и благодарю Бога за настоящую свою судьбу, ибо она служит к моему исправлению. Я полагал и полагаю, что эти известия должны быть для нее приятны, ибо это все, что можно желать в моем положении. Ты знал меня легкомысленным, ветреником, мечтателем, теперь, надеюсь, если Провидению угодно будет позволить нам свидеться, найдешь меня другим. Прибавил, что не без того, дабы мне не сгрустнулось, когда вспомню особенно об ней и обо всех вас, потому что это правда и что иначе она мне не поверит. Неужели мне ее обманывать, говоря, что я весел, или, что еще хуже, проводить пустыми надеждами? Я не считаю себя несчастным, но не могу назвать положения своего веселым, ибо не один, и, зная, что вы все принимаете во мне участие, не могу равнодушно помыслить, что вас огорчаю. А потому, если ты под потерею разумеешь сказанное обо мне, то пусть это тебя не удерживает. И без того каждое письмо мое должно наполнять ее сердце грустными чувствами, пусть же известие о моем спокойствии, о совершенной преданности воле Промысла усладят ее! Я сам пишу к ней прямо, но все-таки лучше будет, если она получит два письма вдруг.

Очень радуюсь, мой милый, твоим успехам по службе. Дай Бог тебе счастливо начать и совершить новое твое поручение! Я недавно получил письмо от сестры Жозефины. Да воздаст всем вам Господь за то, что вы меня не забываете! Заслуживаю ли я такой любви от вас? Целую тебя сердечно. Будь здоров, весел и не оставляй своими письмами.

30 Марта 1831 г.

Твой всею душою Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 6 мая 1831 г.

10. Розалии Ивановне Корнилович

Идет уже пятый месяц, дорогая мама, как я не получаю твоих писем, и хотя брат и сестра Жозефина уведомляют меня о твоем здоровье, однако в тысячу раз приятнее было бы для меня читать это из строк твоих писем.

Всемилостивейший Монарх соизволил оказать большую милость нашей семье: сегодня я получил известие, что Юлинька, покойного дяди Степана дочь, будет пансионеркой Е. И. В. в Одесском институте. Пишу об этом и Жозефине и упрашиваю ее, чтобы она отвезла вместе и Каролину. Теперь для этого наступило время. Прошу тебя, дорогая мамочка, повлияй на нее со своей стороны. Знаю, что это повлечет за собой расходы, но в этом случае жалеть не следует. В моем прежнем положении я бы сам охотно помог им, теперь же я могу лишь просить и советовать.

Я, благодаря Богу и твоим дорогим молитвам, здоров, покоен и хотя не могу сказать, что весел, но и не очень грущу. Единственное мое желание, единственная моя мольба, дабы Всевышний сохранил тебя в добром здоровье, дабы успокоил твое нежное, любящее сердце, и надеюсь, что Милосердный Отец вдов и сирот выслушает мои недостойные молитвы.

Что касается меня, умоляю не волноваться обо мне. Начальство ко мне более милостиво, нежели я этого заслуживаю, и, будучи занят с утра до вечера, я не вижу, как проходит время.

Поручаю себя твоей памяти и, прося о благословении, с искренним любящим сердцем остаюсь преданным сыном.

6 Мая 1831 г.

Александр.

Брат Михаил, который пишет мне очень часто, спрашивает в последнем письме, исповедовался ли я перед праздниками? Так как, вероятно, ты об этом также захочешь узнать, уведомляю тебя, что ежегодно, а иногда и два раза в год, я выполняю все христианские обязанности — перед Пасхой и перед Новым годом.

Письмо Корнилович Ж. О., 6 мая 1831 г.

11. Жозефине Осиповне Корнилович

…¹ Напиши к брату, извинись, моя милая, и успокой его. Он всех нас старше. Мне, Бог свидетель, больно упрекать тебя потому, что люблю тебя всею душою и знаю, что твое молчание к нему происходит от забывчивости и домашних хлопот, но я должен был высказать тебе свое огорчение².

Здоров ли братец Августин Иванович? Что поделывают твои малютки? Как идет твое хозяйство? Ожидаю с нетерпением ответа твоего на мое последнее письмо.

Кланяйся Устиньке, также Антону Осиповичу и сестре Марии, если будешь писать к ним. Приложенное письмецо отправь к матушке: я уже пять месяцев не получаю от нее известий, попроси ее обрадовать меня несколькими строками.

Целую тебя сердечно, друг мой, и всю твою семью. Надеюсь, что в ответе своем ты обрадуешь меня известием, что написала и к Михайле. Да, пожалуйста, употреби все средства к тому, чтоб с Юлиею и Каролину отвезти в Одессу.

6 Мая 1831 г.

Твой всей душою Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 23 июня 1831 г.

12. Жозефине Осиповне Корнилович

Вот уже три месяца с лишком не получаю от тебя, моя милая, ни строки, и это меня ужасно беспокоит. Жива ли матушка? Не приключилось ли чего с тобою? Я слышал, что Господь прогневался на вашу сторону: у вас холера, местами неустройства. Подумать страшно, черные мысли невольно волнуют душу. Друг мой! именем дружбы нашей, не томи меня неизвестностью. Всякое известие, каково бы оно ни было, будет сноснее неведения, в котором нахожусь. Право, не могу решиться писать к матушке, ибо мне кажется, что труд мой будет напрасен: ты, верно, не молчала бы так долго, если б не опасалась огорчить меня известием печальным. Но я приучился терпеть. Господь поддерживал меня доселе, Он даст мне силы и к перенесению самого ужасного. Я прошу немногого: четверти, много получаса, которые ты мне посвятишь. Мне не верится, чтоб ты прогневалась на меня за последнее письмо. Извини меня, если я огорчил тебя. Я сделал это по любви к тебе, ко всем вам, а за любовь не сердятся. Мы вместе взросли, вскормлены и всегда оправдывали на деле названия брата и сестры. Докажи мне это ныне, успокой меня своим ответом. Целую всех твоих.

23 Июня 1831 г.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 23 июня 1831 г.

13. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Любезный Михайла! Ты избаловал меня своею точностью. Я привык получать твои ответы через месяц, вот с лишком прошло полтора, и меня берет беспокойство. Я узнал, что в нашей благословенной Подолии холера. Это меня чрезвычайно тревожит. И как нарочно сестра Жозефина молчит, и ты медлишь ответом. Сделай одолжение, друг мой, уведомь, не имеешь ли вестей от матушки? Как ни стараюсь прогнать сомнение, но поневоле черное все приходит на ум.

Подвигается ли твоя работа?

Я, любезный, весь погрузился в латынь, перевожу Тацита, работаю часов до девяти в день, много встречаю трудностей, но самые сии трудности имеют свою приятность. Впрочем, я не сладил бы с ними, если бы не заглядывал во французский перевод и на первых порах довольно часто, теперь реже. Вообще был бы совершенно покоен и даже счастлив, если б не волновали меня мысли о доме, а потому прошу тебя, мой милый, успокой меня. Самое горькое известие будет сноснее этого неведения. Терпение мне не в диковинку: благодарю Бога, он меня поддерживал доселе, надеюсь, даст возможность и к перенесению ужаснейшего. Именем дружбы нашей, отвечай скорее.

23 Июня 1831 г.

Твой всей душою Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 30 сентября 1831 г.

14. Жозефине Осиповне Корнилович

Получаю от Михайлы письмо от 16-го с[его] м[есяца], в самое то время, когда готовился отправить к тебе приложенное, и радуюсь случаю несколько минут еще поговорить с тобою. Ты умолчала в письме своем, что и сама, и Августин страдали от холеры. Как искренно благодарю Бога, что он сохранил вас для ваших малюток, для всех нас! Поздравляю тебя с племянницей, Устиньку с дочерью, поцелуй их обеих за меня и скажи мне день, в который она разрешилась, и как назвала новорожденную.

Говорят, у вас хороши урожаи. Это теперь и тебя касается, ты ведь сама поселилась в деревне, хозяйничаешь, хотя и об этом молчишь. Не принимай этого за упрек. Я и так доволен и так благодарен тебе за то, что ты прислала мне лист, кругом исписанный, но, признаюсь, более бы радовался, если б не брат, а ты сама уведомляла меня о подробностях своего быта.

С братом и сестрою Мариею Осиповною мало был вместе, с тобою же мы взросли, почти вместе вскормлены. И после, когда из Петербурга отправился в Подолию, к тебе приехал, от тебя уехал. С каким удовольствием воспоминаю о том счастливом времени, которое провел у вас! Извести меня, кого из твоих людей похитила холера. Жив ли Иван, старый слуга маменьки, жена его, дети и мой крестник Александр? Не пишешь ни слова о Франциньке: кончил ли он науки? Куда вы его денете, бедного калеку? Я уже писал к вам, чтоб вы постарались его поместить в канцелярию губернаторскую. Нынешний Губернатор ваш¹ человек редких достоинств, и большим было бы счастьем для Франца, если б он начал службу при таком начальнике. Прощайте, друзья мои! Не медлите, пожалуйста, ответом. Целую сердечно вас и ваших детей.

30 Сентября 1831 г.

Александр.

Письмо Михаилу Осиповичу Корниловичу, октябрь 1831 г.

15. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Спасибо тебе за твою память, твои молитвы в день 30 Августа. Господь их услышал. Я провел этот месяц, если не радостно, по крайней мере, как давно не проводил. Во-первых, утешило меня письмо маменьки, потом занятие, всегда приятное, теперь еще более, когда беспокойства миновались, кои тревожили меня в прошедшие месяцы. В беседе с древними забываю новое. Перевод мой, правда, далек от того совершенства, какое было бы нужно для появления его в свет, но я не мыслю о будущем. Пройдет день за работой, и благодарю Бога. Наконец, твое письмо довершило мое веселие. А потому прошу тебя, не беспокойся обо мне.

Книг твоих еще не получал, но и не нуждаюсь в них: Тацит займет меня еще месяц, а до того мне их, верно, пришлют. Я и просил их у тебя для того, чтоб тебе доставить удовольствие сделать мне, а себе принять от тебя подарок. Поклонись от меня братьям Балтазару и Карлу1. Будь здоров, весел и не оставляй меня без писем.

Октябрь 1831 г.

Твой всею душою Александр.

Не почти спесью, что пишу к тебе не по-польски, но сам знаешь, что я плохой поляк. Мне даже с матушкой большая комиссия переписываться. Шесть лет уже, мой милый, я не слыхал польского словечка.

Письмо Корниловичу М. О., 3 ноября 1831 г.

16. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Спасибо тебе, мой добрый Михайла, за твое письмо и за чай. Я пью его с наслаждением, повторяя тебе благодарность каждое утро и вечер: но, друг мой, это роскошь, непривычная в моем положении, а тебе убыточная. Родового у тебя немного, живешь почти одним жалованьем и отказываешь себе, чтоб удовлетворять моим прихотям. Чувствую это как нельзя более, но, прошу тебя, вперед удержись от такой расточительности.

Лучше сберечь издержанное на нужное: я же писал к тебе и теперь пишу, что если буду нуждаться, то прибегну ни к кому, кроме тебя.

О матушке имею вести от 30 Сентября — писала ко мне Радзиевская, жалуется, что ты молчишь. Холера погубила у них много народу, но, благодаря Богу, их пощадила.

Сестра хвалится урожаем. Франц и сестра Устинья с дочерьми своею и мужней живут у сестры Жозефины.

Очень рад, что ты занялся статистикой: эта наука у нас еще нова, всякое сочинение по этой части принесет пользу. Если поедешь в отпуск, в моих бумагах найдешь драгоценные для себя сведения о пространстве губерний, о постепенном возрастании народонаселения и прочее. Правда, они в беспорядке, но имеют то достоинство, что верны.

Вообще советую тебе быть весьма осторожным в выборе материалов. Наши печатные статистики не заслуживают доверия, по большей части списывали одна другую без всякой критики. В библиотеке моей отыщи Атлас, составленный мною же, в маленькую четверку. Он не докончен, всего 5 карт (возрастания России по царствованиям и государствам, разделения России при Петре, при Елизавете, и пятая, не помню какая), но все-таки это избавит от лишнего труда. Я начал было составлять критический свод наших статистик, хотел отвечать на задачу, предложенную Парижским географическим обществом: но мне сказали, что это запрещено, и я оставил. Душевно буду рад, если мои статьи послужат тебе в пользу.

Друг мой! Я кончил Тацита, но повторяю, выпустить его в свет в настоящем виде невозможно. Перевод древнего писателя не то, что перевод романа или повести. Тацит (красноречивейший историк своего и едва ли не всех последующих веков, глубокомысленный философ, политик) требует величайшей осторожности. Каждое слово, каждое изречение должно взвесить. Притом для того, чтоб сделать его общепонятным, потребно множество примечаний исторических, филологических, критических, которые мне ныне невозможно сделать: нужно справляться со множеством книг, из коих некоторые довольно редки. Мое правило — или совсем не показываться в люди, или, показавшись, не осрамить себя: не весьма-то легко будет видеть свой перевод наравне с переводами Попова и Румовского¹, которых никто не читает. Если мне когда-либо суждено выйти на свободу, то и в таком случае я не прежде осмелюсь помыслить об издании его в свет, как после пяти или шести лет, а может быть, и совсем откажусь.

Теперь приступил к другой работе, которой начало довольно успешно, но покамест молчу, дабы не хвалиться дичью, которой не застрелил. Надеюсь недели через три кончить, и тогда скажу тебе, в чем дело.

Спасибо тебе за литературные известия. Я хотя отстал от литературы, но люблю ее по французской пословице: Et l’on revient toujours ses premiers amours².

Маржерет³ у меня есть (или был) в подлиннике. Бер⁴ и роман ‘Стрельцы’⁵, сколько сужу по отрывкам, кои удалось мне читать, должны быть занимательны: но теперь они для меня имеют временное достоинство любопытства, для которого не стоит их покупать. Дело другое в прежнее время, когда я этим занимался. Я читал объяснение г. Устрялова⁶, который издает Сказания современников о Димитрии, предприятие очень полезное, но жаль, что неполное. Он не упоминает об английских писателях⁷, у которых нашел бы много любопытного об этой эпохе. Я сам имел мысль ту же, но обширнее — издать от времен Иоаннов записки всех современников о России. Нас собралось несколько любителей, но мы были напуганы тогдашней цензурой, при которой ни Маржерет, ни Бер никак не смели бы явиться.

Буду тебе благодарен за ‘Дзяды’⁸ на польском языке: во-первых, потому, что автор знаком⁹ и, во-вторых, потому, что это польская книга. Я, к стыду своему, день ото дня более забываю родной язык. Если, как ты пишешь, она у тебя, пришли мне.

О книгах, милый мой, не беспокойся: если б они и были у меня, то ныне не мог бы ими заняться, потому что весь досуг посвящаю на новую свою работу.

Я здоров, счастлив, что недавно получил письма от тебя и сестры, и в занятиях не вижу, как проходит время. Поклонись от меня братьям. Очень радуюсь, что они достойные молодые люди.

Ты пишешь, что одинок, от тебя зависит не быть им. Как я рад буду, если ты женишься! Счастье великое разделять участь с достойной супругой.

Целую тебя сердечно. Не хочется покинуть письма, да надобно еще писать два и завтра поутру отправить.

3 Ноября 1831 г.

Твой всею душою Александр.

Радзиевские просят, чтоб ты писал к ним: порадуй их вестью о себе.

Письмо Михаилу Осиповичу Корниловичу, ноябрь 1831 г.

17. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Любезный Михайла! Я писал к Жозефине, чтоб отвезла Каролину в Одесский Институт. Она отвечает мне, что не в силах. Дабы пособить ей сколько могу, я написал небольшой Исторический роман, который посвящаю тебе, моему брату и другу. Прошу тебя, с получением, отправь его в Петербург к какому-нибудь книгопродавцу и вырученные деньги пошли к сестре. Но, любезный! первое при этом условие, чтоб имя мое было скрыто. Велика милость Начальства, что позволило мне написать, еще большая — напечатать сие сочинение. Грешно будет во зло ее употребить. Сам знаешь, в каком я положении. Кроме сей важнейшей причины, есть другие, для меня не малозначащие. Это роман Исторический, требующий величайшей точности в событиях, характерах, обычаях, языке. Я же шесть лет с лишком не занимался Историею, не имею ни одной книги о времени Петра I-го, писал все на память. Ошибок грубых нет, ибо не поместил ничего, на что не могу представить доказательств, но промахов и пропусков должна быть куча. Кроме того, сей совершенный недостаток материялов повредил много занимательности и достоинству романа. Ни один характер не развит. Страсти людские всегда те же, но формы их различны. Эти формы проявляются в разговорах, кои должны носить на себе печать века, обнаруживать тогдашние понятия, просвещение, быть выражены своим языком. Я не мог этого соблюсти, а потому или сокращал их, или совершенно выкидывал. Так, например, во 2-й главе увидишь Бердыша, в котором я хотел представить дворянина, закоренелого в предрассудках, с неприязнию взирающего на все нововведения. Можно было бы сделать это лицо чрезвычайно занимательным, соединив в нем все препятствия, какие надлежало Петру преодолеть для совершения своих замыслов, но теперь он тень того Бердыша, каким должно было его представить. От этого также много эпизодов выкинуто. Напр[имер], в 9-й главе после очерка характера Меншикова надлежало для большей полноты выставить его среди своего двора, ввести сцену, подобную той, какая у Вальтера Скотта¹ в Peveril of the Peak² в передней у Буккингама: мне легко было бы показать Вельможу, гордого с равными, снисходительного со своими клевретами, но он не был бы Меншиков. Между тем в литературе, особенно в нашей, потому что она в младенчестве, есть люди, кои основывают свою славу на том, чтоб отыскивать чужие <недостатки> ошибки. Пускай меня бранят, я очень рад, ибо укажут мне недостатки, коих сам не вижу, но не хотел бы, чтоб приписывали незнанию происходящее от забывчивости или обстоятельств. Притом на поприще Романов выступили лучшие наши Авторы: Булгарин, Греч, Загоскин³. Бороться с ними всегда трудно, теперь подавно, когда у меня, как у моей Варвары, подрезаны крылышки.

Не спорю, может быть, повесть моя обратит на себя внимание, потому что относится к эпохе любопытной и не столько известной, сколько она того заслуживает. Я начал заниматься Историею Петра по привлекательности, какую представляет жизнь всякого великого человека. Когда несколько с ней ознакомился, увидел, что большая часть предрассудков наших против сего Государя происходит от незнания. Наши Писатели и большая часть читателей, основываясь на Монтескье и Вольтере⁴, полагали, что он деспот, хотя не смели говорить этого явно, между тем как, напротив, он истребил остатки деспотизма и утвердил нынешнее законное самодержавие: причиною же, что поступал жестко, не по нашим понятиям, были век, младенчество народа и обстоятельство, что для гения нет правил. Мне легко было доказать это ученым образом: но тогда труд мой был бы читан немногими, да и Цензура не пропустила бы его, ибо мне запретили биографию Ц[аревича] Алексея Петровича, написанную с тем, чтоб опровергнуть клевету и показать, что одного суда Царевича довольно для бессмертия Петра. Посему-то я издал ‘Старину’: избрал предметом праздники, облек статьи свои в самый простой рассказ, без рассуждений излагал одни факты и всему дал вид Альманаха. Успех превзошел мои ожидания. Многие, поверив мои слова с источниками, убедившись в истине, переменили мнение. Но я тогда был молод и не знал еще, что великие умы могут ошибаться, но не творят пустого, и что самое ничтожное, по-видимому, имеет свою цель и действие, а потому многое пропускал. Настоящий Роман написан с теми же намерениями, хотя это только слабый очерк небольшой группы в обширной картине. Я очень рад, что у нас начали входить в моду Русские романы, ибо чтение Русских книг принесет пользы неисчислимые: но именно потому-то прошу тебя, скрой мое имя, ибо чувствую, что с большими средствами мог бы произвести нечто лучшее.

Перехожу к существенному. Написано у меня 24 1/2 листа, без пробелов, с пробелами между главами было бы 30 листов, что составит 250 страниц с лишком в малую осьмушку. По нынешним ценам книг, полагая самую умеренную цену по 5 ру[блей] экземпляр, за 2 т. выйдет 10 т. рублей, из них 2 т. на издание и 30 процентов книгопродавцам (вещь необходимая), останется 5 или по крайней мере 4000 рублей. Но это при самых благоприятных обстоятельствах, которых я для своей книги ожидать не могу. Притом это предполагает надзор личный за печатанием и много других забот.

Я буду весьма доволен, если получу 1250 рублей, 250 на издержки, которые причинят тебе переписка, пересылка и пр., остальное перешлешь сестре. Но так как неблагоразумно без нужды отказываться от своих выгод, то дабы тебе избавиться от всех хлопот и вместе с тем не лишать нашей Каролины пособия, прошу тебя поступи следующим образом. Во-первых, под своими глазами прикажи переписать рукопись (переписчику накажи прочесть особенное для него примечание на заглавном листе). Тогда пошли переписанную в Петербург: из книгопродавцев советую обратиться к Алекс[андру] Филип[повичу] Смирдину⁵, у Синего моста, в дом Гавриловой. Он честнее других, и с ним можно иметь дело. Можешь сказать ему в письме, что избираешь его, потому что, наблюдая свои выгоды, он помышляет также и о выгодах сочинителя. Дай ему право на напечатание 2000 экземпляров, но пусть он сам тебе предложит сперва цену за рукопись, которую, разумеется, прочтет. Они по какому-то чутью знают, каков будет успех книги. По этому располагай свое требование. Если он даст 3000 рубл[ей] за две тыс. экземпляров, проси смело четыре, ибо в таком случае он надеется на полную продажу и ему будет по крайней мере 2000 рублей барыша, за уплатою тебе четырех, если 2500 р[ублей] — проси три и т. д. Последнее условие, как я сказал выше, 1250 руб[лей].

Если можно, не поминай сестре, каким образом эти деньги получены: буде мое имя необходимо тут нужно, скажи, это долг книгопродавца за старые мои сочинения, который я поручил тебе отобрать. Но чтоб она непременно посвятила их на воспитание Каролины в Одессе, а отнюдь не на другое, и пусть не беспокоится, что этого мало. Господь, надеюсь, не оставит меня и впредь и даст мне способы пособить ей.

Наконец, извини меня, любезный, в хлопотах, кои тебе причиняю. Но, друг мой, я уверен, что ты понесешь их радостно, вспомнив, что принятые тобою труды пойдут на добро сироты. Если согласишься с книгопродавцом, выговори себе несколько печатных экземпляров, да один перешлешь ко мне. Также попросишь его, чтоб он сообщил тебе отзывы всех журналистов без исключения, особенно где будут бранить книгу, и перешли их ко мне. Целую тебя сердечно.

Ноября 1831

Твой всею душою Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 10 декабря 1831 г.

18. Жозефине Осиповне Корнилович

Душевно благодарю тебя, милая Жозефина, за твое последнее письмо от 4 Ноября. Радуюсь всем сердцем, что матушка и все вы здоровы. Августина попроси от меня, чтобы берегся: семья у него большая, и своя, и покойного Степана Ивановича, он теперь одна почти у них подпора.

Спасибо тебе за объяснение о заемном письме брату Михайле. Я с сегодняшнею же почтой сообщил ему твой ответ, и надеюсь, что твоя откровенность его успокоит. Он писал ко мне от 19 Ноября и до того времени не получал от вас ни словечка: повторяю тебе, любезная, просьбу мою, напиши к нему. Что за счеты между вами? Мы, по слабости, привыкли ценить любовь, какую к нам питают, наружными ее изъявлениями, притом он старший всем нам: и братская любовь, и обязанность предписывают тебе писать к нему первой. Да и что тут за трудность? По мне, право, нет приятнее занятия, как переписываться с кем-либо из вас. Тебе лень, а он огорчается, принимая это за неприязнь и невнимание. Ты знаешь, что он в Новгороде: не дожидаясь ничего, прямо туда и адресуй письмо свое. Не поверишь, как мне больно, что из этой безделицы рождаются у вас несогласия.

Друг мой! Диво, что ты медлишь отвезением Юлиньки в Одессу? И какого ты дожидаешься ответа? Первое условие для исполнения наших просьб, чтоб они были справедливы. Я уже писал к тебе, что благодеяние, какое явлено Юлии, оказывается только за отменные заслуги. Согласись, что Августин в нынешнем положении выставить их не может. Вторая твоя просьба также мало основательна. По письму брата догадываюсь, что дело мужа твоего в Сенате. Уясни, что туда стекаются дела изо всей Российской империи, и есть множество людей, столь же невинных, как Августин Иванович, и более несчастных, кои ждут своей участи от сенатского приговора. Справедливо ли будет ускорить решение дела вашего с обидою других? Что ж вам делать? Терпеть молча и ожидать воли Провидения. Тужить тебе нечего, беды нет попасть под суд: окажись Августин невинным, и все ему воротится. Верь мне, друг мой, я так же боялся, как и ты, что Каролина твоя не попадет в Одессу, но на нет и суда нет. Да будет воля Господня! Между тем вспомни, что Юлиньке уже 11-й год, и берегись, чтоб твоя мешкотность не почтена была неблагодарностию, чтоб не сочли, что ты не довольно признательна благодеянию, оказанному нашей семье. Говорю тебе откровенно свою мысль, дабы ты перестала себя ласкать несбыточными надеждами и не огорчалась, если паче чаяния не получишь ответа, который тебе, вероятно, не дают, чтоб избавить тебя от неприятности получить отказ.

Спасибо Устиньке за ее память, поблагодари также Франца за его приписку, но заметь ему, что в девяти строках его находится десять ошибок против русского правописания. Может быть, это произошло от небрежности, но сия небрежность непростительна для мальчика, едва вышедшего из школы и готовящегося поступить на службу. Первая обязанность человека воспитанного знать свой язык. Посоветуй ему взять для чтения из моей библиотеки Карамзина, Дмитриева, Жуковского и других: пускай приучается к правильному изъяснению на русском языке. Может взять их с собою в Каменец, но только чтоб берег их, ибо они пригодятся еще и для твоих деток. Я очень рад их успехам и со слезами взглянул на строчки милого твоего Людвига. Голубчик мой! при мне он еще не говорил.

Каково идет ваша винокурня? Радзиевская писала ко мне, что Августин проводит на ней целые дни.

Приложенное письмецо отправь к маменьке. Вы, верно, все съедетесь к ней на праздники. Вспомните ли обо мне, когда будете переламывать облатки? Я ребенком с каким всегда нетерпением ждал, бывало, этого торжественного вечера, когда в семейном кругу, за кутьею, мы встречали праздник Рождества Христова. Дождусь ли еще на своем веку этой радости? Едва ли! Дай Бог всем вам здоровья и веселия. Целую всех сердечно.

10 Декабря 1831 г.

Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 10 декабря 1831 г.

19. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Пользуюсь случаем при письме к сестре, чтобы сказать тебе несколько слов, зная, что тем самым доставлю тебе удовольствие. От всего сердца поблагодарил я Господа Бога, узнав, что ты находишься в добром здоровье. Шлю ему мои недостойные молитвы, чтоб и впредь он сохранил тебя для нашего счастья.

Брат Михаил писал мне 19 Ноября и прислал мне несколько польских книг. Я не могу отблагодарить его в достаточной мере за то, что он не пропускает ни одной возможности, чтобы облегчить мое теперешнее положение. Он награжден годовым жалованием топографов за съемку Новгородской губернии, но, приняв во внимание дороговизну в Новгороде, ему едва хватило денег на уплату долгов. Господь Бог не оставляет меня своей благодатью, и я приписываю это твоим молитвам. Приношу тебе сердечную благодарность. Поручаю себя твоей милостивой памяти, целую твои дорогие ручки и, прося о благословении, остаюсь твоим преданным сыном.

10 Декабря 1831 г.

Александр.

Письмо Михаилу Осиповичу Корниловичу, декабрь 1831 г.

20. Михаилу Осиповичу Корниловичу

…¹ Благодарю тебя за выписку Бера и ‘Стрельцов’.

Эпоха стрельцов самая любопытная в истории Петра. Какое обширное поприще для писателя с дарованием представить Государя, юношу еще полудикого, в беседе с Лефортами, Гордонами², Тасмановыми, замышляющего пересоздать себя и Россию! Мысль истинно исполинская в его тогдашнем положении, при трудностях, какие ему предстояли! Впрочем, любезный, при всем удовольствии, какое ожидаю себе от сего чтения, повторяю — ты напрасно издерживаешься. Мне, при моем досуге, невозможно ограничиваться чтением. Для этого мало книг одного тома на день. Я переводил Тацита совсем не для издания его в свет, ибо знаю свое положение и не обманываю себя пустыми надеждами, а хотел доставить себе работу на долгое время, и, благодаря Бога и Начальства, провел за ним шесть месяцев, не видавши их. С такими же намерениями просил у тебя Щеглова и Кушакевича³. Латынь, физика, математика пригодятся мне везде и всегда, что бы со мною ни последовало. А романы и все эти литературные, эфемерные сочинения только и привлекательны новостью: конфетки, сладкие пока во рту, а проглотишь их, и дело с концом! Пользы никакой или очень мало. А потому, прошу тебя, прекрати это баловство. Доселе я не подавал тебе причины к сомнению в моей откровенности. Если ты будешь продолжать таким образом для меня убытчитъся, сказываю тебе наперед, мой милый, что, дабы избавить тебя от излишних издержек, не прибегну к тебе и в то время, когда пособие твое было бы мне действительно нужно.

Беспорядок, в каком ты нашел мои книги, не удивителен, но вини в том не людей, а мою ветреность. Я перед отъездом в отпуск роздал много книг для чтения и не успел собрать по возвращении. То же скажу о бумагах. Я много работал на своем веку, но без всякой системы: все начинал, но ничего не оканчивал. От того и в бумагах моих много извлечений из редких розысканий, стоивших больших трудов, но все эти материалы так перепутаны, что в них никто, кроме меня, не доберется толку. Притом тем, коим я поручил переслать их домой, не только ничем бы не воспользовались, но и сами охотно согласились бы на пожертвования, если б знали, что это может мне упользовать.

Хвалиться здоровьем не могу. Запустил геморрой, болезнь несносная не столько сама по себе, сколько потому, что ужасно действует на душу. Сам на себя не походишь, все противно, какое-то холодное равнодушие тебя обнимает, делаешься совершенно ‘демоном’ Пушкина. И как ни крепись, как ни мотайся, природа берет свое. Меня лечат, глотаю серные порошки, хожу часа по два, по три, но помощь плохая, и я ужасно боюсь, что эта болезнь, которая с некоторого времени посещает меня довольно часто, не сделалась бы постоянной. Впрочем, не пиши об этом домой, чтоб не потревожить матушки.

Поклонись братьям. Дай Бог тебе весело провести праздники и встретить Новый год.

Декабрь 1831 г.

Твой всею душою Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 4 января 1832 г.

21. Жозефине Осиповне Корнилович

Друг мой Жозефина! Я начал новый год счастливо и тебе за это обязан. Накануне получил от брата письмо [с сообщением], что у него с вами возобновилась переписка. Благодарю тебя за исполнение моей просьбы и вместе прошу извинения, что напрасно журил тебя в последний раз. Михайла, отказавшись от предложенных вами процентов, доказал, что, пособляя вам, искал не своих выгод, а хотел вашего добра. Этот знак приязни требует признательности, а сию признательность вы не можете иначе явить, как избеганием впредь всякого повода к недоразумениям. Надеюсь, что вы уже отправили к нему заемное письмо: буде нет, поспешите его успокоить. Но этого недостаточно: поддерживайте начавшуюся переписку, да исчезнет господствовавшая между вами недоверчивость, да возродится совершенная откровенность!

Пишу о сем не для того, что сомневался в тебе, ибо знаю твое доброе, полное любви к нам сердце. Боюсь только, чтоб от неосторожности ты не подала снова случая к размолвке. Знаешь слабую сторону брата: старайся не оскорблять его раздражительностью, разогнать его подозрения. Я искренно благодарил Бога, что он восстановил между вами согласие: береги это сокровище. Чего нельзя пожертвовать, чего не перенести для удержания мира и единодушия в семье?

Каково здоровье Августина Ивановича? Уведомь меня, когда кончится его дело, какой приговор последует в Сенате. Здоровы ли твои малютки? Вы, верно, провели праздники у матушки, как вы нашли ее? Устинька, я чаю, уехала в Каменец. Муж ее, думаю, воротился уже из похода. Франц определился ли уже в службу? Скажи мне также, в каком положении земля, принадлежащая сиротам Степана Ивановича? Августин Иванович начал было устраивать на ней некоторые заведения: поселил несколько семей шляхты, засеял несколько десятин овсом, принялось ли это? Боюсь, чтоб нынешнее расстройство его дел не принудило его отказаться от начатого. А жаль! Можно бы из этой земли с небольшим капиталом сделать нечто хорошее.

Жив ли старик Дунин, бывший наш сосед? Я чаю, бедняга после проигранной с Гижицким тяжбы по миру пошел. Целую тебя сердечно и всех твоих. Приложенное письмецо отправь к матушке.

4 Генваря 1832 г.

Весь твой Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 4 января 1832 г.

22. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Пользуюсь случаем при письме к сестре Жозефине, чтобы сказать тебе несколько слов, будучи уверен, что тем самым доставлю тебе удовольствие. Брат Михаил писал мне 23-го прошлого месяца. Не знаю, как отблагодарить его за те чувства братской любви, которыми полны его письма, за его старание опередить все мои нужды и желания. Он просил меня, между прочим, присоединиться к его просьбе к тебе, чтобы ты отказалась от этой аренды, которую теперь имеешь. Говорят, что земля никуда не годится, дорого платишь, много забот, мало пользы и терпишь из-за этого убытки. Я ему ответил, что советовать не смею, ибо не знаю, в каком положении дело, передаю тебе его желание, мне остается только пожелать, чтобы все было так, как тебе удобнее.

Слава Богу, я здоров и, благодаря милости Начальства, покоен и счастлив, насколько это, конечно, возможно в моем положении. Перед Рождеством Христовым я исповедывался и возносил искренние молитвы Всевышнему, дабы тебя, утешение нашей жизни, сохранил в полном здоровье для нашего счастья. Поручаю себя твоим молитвам и, прося о благословении, остаюсь с искренней любовью преданным сыном.

4 Генваря 1832 г.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 4 января 1832 г.

23. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Любезный Михайла! По милости твоей я начал нынешний год весело, ибо накануне получил письмо твое, из которого узнал, что переписка у тебя с сестрою возобновилась. Не поверишь, как я этому рад: не сомневаюсь, что вскоре и все ваши недоразумения кончатся, если же теперь еще какие существуют, сие происходит от трудности объясниться в отдалении. Пишешь, что Августин виновен против нас обоих: может быть, но кто пред Богом не грешен, кто бабке не внук? Будем снисходительны к людям, чтоб для себя найти у людей снисхождение. Притом вспомни, что Августин обоих нас старее, что мы ходили еще на помочах, когда он был уже в службе, и теперь находится в тех летах, когда трудно переломать себя. Совершенство не есть удел на нашей Земле, и, чтоб жить с людьми в мире, будем любить их с их недостатками и переносить их слабости.

Благодарю тебя за дружеское участие, какое принимаешь в моей судьбе. Думаешь утешить меня, лаская надеждами. Оставайся при них, если они тебя радуют, я не делю их с тобою. Знаю более другого, что милость Государя велика, но, любезный, он имеет свои обязанности. Как человек, я уверен, он давно всех нас простил, но как Царь он этого сделать не может. Он Божий слуга, на то поставлен, чтоб карать преступление. Меня одно может радовать: возвращение всего, что я потерял. Желать иного — значило бы малодушничать, бегать от наказания тяжелого к другому, более легкому. Согласись же, что помиловать всех было бы слишком, а меня одного — из-за каких заслуг? Да если б оно каким-либо чудом и могло статься, я сам этого не захотел бы, ибо было бы несправедливо. Нет, друг мой! Была пора мечтаний, но она для меня прошла, если же надежда и закрадывается иногда в душу, то я стараюсь ее прогонять, ибо знаю по опыту, как горько обманываться. И не думай, чтоб от этого участь моя была более жалка.

Я твердо верю, что без воли Божьей ни один волос не спадет с моей головы, а если Его воля меня наказывать, то, верно, мне же на добро. Оттого совершенно равнодушен ко всему, что бы меня ни постигло, держись только я Его, Он меня не покинет, а коли Бог за ны, кто на ны? Конечно, и на меня находят, как говорят наши украинцы, черные годины, но у кого их не бывает? Можно являться с лицом покойным и веселым перед людей, можно в рассеянии среди товарищей не чувствовать бремени, которое несешь, но в одиночестве сохранять постоянно в течение долгого времени неизменность и равенство духа, оградить себя совершенно от влияния, какое неприметно для нас самих невзгода производит на характер, это свыше человеческой природы. Наполеон на Елене хвалился твердостию, но эти оскорбительные выражения, которыми он честил друзей и недрузей, это грубое обращение с приближенными не суть ли признаки малодушия? Муж твердый борется с роком молча. Впрочем, этакие минуты со мною бывают редко и суть по большей части следствием физического недуга. Я приписываю это особенной благости Божией, ибо от природы одарен мелкою душой и не могу хвалиться твердостию. Притом, милый, я уже не раз писал тебе, мне оказывают всевозможное снисхождение, и я, право, согрешил бы перед Богом и людьми, если б смел жаловаться на свою судьбу.

В отношении к матушке не беспокойся. Я в письмах к ней ни слова об этом не упоминаю, потому что не могу говорить против совести, а выводить ее из заблуждения не хочу: да и к тебе написал потому только, что ты сам подал к тому повод.

Ты, милый мой, с неудовольствием отзываешься, что все у нас лезут в писатели. Я, напротив, душевно тому рад. Много писателей знак, что много читателей.

Каково идут твои служебные занятия? Много ли ты обозрел уездов в прошлое лето и какие? Подвигаются ли твои статистические труды? Собрал ли ты уже сколько-нибудь материалов?

Если будешь в Петербурге, постарайся познакомиться с Семеном Никол[аевичем] Корсаковым¹. Из всех наших ученых (я почти всех их знал), говорю решительно, он имеет самые основательные сведения в русской статистике и за пояс заткнет всех Германов и Арсеньевых с братиею. Но предваряю тебя, он очень скромен, ничего не выпускает в свет, да едва ли выпустит, сделавшись ныне хозяином и отцом семейства. В разговорах с ним ты почерпнешь многое, чего не найдешь ни в каких книгах. Я с ним некогда жил очень хорошо и надеюсь, что, невзирая на мое несчастие, звание моего брата доставит тебе радушный прием в его доме.

Я занимаюсь теперь перечитыванием физики Щеглова. Как жаль, что он не успел ее кончить! Я слышал, что он умер во время холеры, и душевно сожалею об нем. Он был из небольшого числа наших ученых, которые следуют за успехами наук, и по трудолюбию своему мог бы еще принести великую пользу.

По желанию твоему пишу к матушке о перемене поссессии, но сам советовать не смею, ибо не знаю дела.

Здоровье мое, слава Богу, поправляется. Весь день почти провожу на ногах, ходя, воюю против геморроя и по необходимости ленюсь, так что всего работаю часа четыре в сутки.

Спасибо тебе еще раз за твое дружеское участие. Не поверишь, как сладко помыслить, что я не совсем еще сирота в мире, что есть существа, для которых я не чужой. Даруете ли вы мне нанесенное вам огорчение? Верьте, друзья мои, что оно мне много стоило и что, одумавшись, я более сокрушался о вас, чем о себе. Поцелуй братьев и поздравь их от меня: они, кажется, именинники в Крещение. Прощай, мой милый! Сохрани тебя Господь здоровым и веселым.

4 Генваря 1832 г.

Твой всею душою Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 3 февраля 1832 г.

24. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Давно, очень давно не писал тебе с таким радостным чувством, как сейчас. После шести лет Господь дал мне счастье читать строки, написанные твоею собственной рукой. Михаил прислал мне твое последнее к нему письмо. Можешь себе представить, как я был счастлив! Казалось мне, что я с тобою, тебя вижу, с тобою говорю. В каждом слове, в каждой фразе я видел твою нежность к нам, твое материнское сердце! О, будем ли мы когда-нибудь в состоянии отблагодарить тебя!

Очень меня порадовал брат своим мнением о предложении, которое ты ему сделала. Сомневаюсь, чтобы оно имело желаемое последствие. Кажется мне, что он уже не такой большой ухажер, но, так как однажды обжегся, теперь стал более осторожным. В конце концов я похвалил его за то, что он дал себе время обдумать. Супружеский союз заключается на всю жизнь, и надобно подумать не один раз перед тем, как сделать первый шаг.

Его письмо ко мне датировано 22-м прошлого месяца. Пишет, что развлекается в Новгороде, бывает в компаниях и проводит весело время. Я не буду удивлен, дорогая матушка, если тем временем, пока ты заботишься о его судьбе с милой супругой г. судьи, он будет просить твоего благословения, чтобы привести к тебе дочь из тех краев, где он сейчас находится, хотя он и уверяет меня, что еще ни о ком не думает. Он ездил в Петербург, но не больше чем на два дня.

От Радзиевских давно не имею никаких известий. Маруся обещала мне аккуратность в переписке, но не сдержала своего слова. Опасаюсь, чтобы, сохрани Боже, не случилось чего с Антонием, ибо он жаловался в последнем письме на свое здоровье. Жду также письма от сестры Жозефины.

Я, слава Богу, здоров и весел, и счастлив, насколько можно быть в моем положении. Ты знаешь, матушка, что у меня сердце открытое, и я никогда не позволил себе малейшей неправды по отношению к себе. Верь мне, что Начальство ко мне более милостиво, нежели я того заслуживаю, и я согрешил бы перед Богом и людьми, если бы стал жаловаться на свою судьбу. Сердечно целую дорогую племянницу, поручаю себя твоим молитвам и, прося благословения, остаюсь искренне преданным сыном.

3 Февраля 1832 г.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 3 февраля 1832 г.

25. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Дорогой мой Михайла! В конце каждого месяца я обыкновенно считаю дни и часы в ожидании вестей от тебя. Нынешний раз, по какому-то предчувствию, нетерпение мое возросло до чрезвычайности. И предчувствие меня не обмануло. Ты сам не знаешь, какою радостию меня подарил. После шести лет с лишком я впервые увидел руку матушки, ибо, опасаясь, вероятно, что я не разберу ее почерка, она заставляет сестру переписывать свои письма ко мне. Я был словно в небе, счастлив, как дитя, так что после сам стыдился своего восторга. Какая она добрая! С какою заботливостью о нас печется! Как в каждом слове видно ее сердце, ее желание видеть тебя счастливым!

Но ты рассмешил меня равнодушием, с каким отзываешься о делаемом тебе предложении. Точно как бы дело шло о покупке новых эполет. Что сказала бы pani Jedzina, если б прочла твое письмо? Впрочем, друг мой, очень хвалю твое благоразумие. Жениться дело не шуточное, свяжешься раз и на всю жизнь. Велико счастие делить судьбу с особой любезной, но зато каково должно быть бремя для обоих, если в чувствах нет взаимности! Желаю тебе успеха в твою весеннюю поездку. Чего доброго, к будущей зиме подаришь меня сестрой. Признаюсь, я этому очень буду рад.

Впрочем, любезный, ты эту поездку можешь сделать для себя занимательной в другом отношении. Край, в котором находишься, чрезвычайно любопытен. Знаешь, что это колыбель русской державы и один уголок России, куда не заходили монголы, а потому весьма вероятно, что в глуши, поодаль от большой дороги, сохранились в простом народе остатки древней коренной нашей старины. Откроется тебе богатое поле для наблюдений над нравами, обычаями, языком жителей. Возьми себе за правило вести дневник, записывать все, что увидишь, услышишь, также имена урочищ, названия речек, лесов и пр. Сим последним окажешь услугу истории. Вообще наша древняя география весьма мало объяснена. В летописях встречаешь множество имен, которых не находишь на карте, кои, вероятно, остались в устах народа, а от сего немало древних событий искажено. Сам Карамзин, источник нашей истории, делает в этом отношении большие промахи.

Благодарю тебя за описание ваших увеселений, но ошибаешься, друг мой, что обычай ходить по домам в масках принадлежит одному Новугороду. Семь лет назад в Петербурге брат твой о Святках посещал под маскою знакомых и незнакомцев.

О чине и службе Корсакова я не написал к тебе не от рассеяния, а по неведению, ибо спрашивать его об этом мне никогда не приходило на ум. Знаю, что в 1812 г. он был чьим-то адъютантом, теперь, кажется, коллежский советник, но служит ли, или в отставке, право, сказать не умею. О месте жительства также не упомянул, ибо он хотел купить дом. Впрочем, узнаешь об нем в точности в справочной конторе, в Большой Морской, против дома Чаплина, это заведение ему принадлежит. Повторяю, знакомство его доставит тебе много приятности и пользы. Он человек тихий, скромный, делит время между семьей и науками: найдешь у него и физический кабинет, и библиотеку, и собрание карт, и, что всего милее, никаких притязаний на ученость. Надобно его растормошить, чтоб заставить высказать свои знания. Жена, урожденная Мордвинова, она милая, добрая женщина. Поезжай к нему прямо, без всяких рекомендаций, скажи, что слышал, сколько я хвалился его приязнию, воспользовался своим пребыванием в Петербурге, чтоб поблагодарить его. В Петербурге я так был завален делом, что не мог много выезжать, а потому и посвящал ему не так много времени, как хотел, но минуты, проведенные у него, причисляю к самым приятным в жизни.

С сею же почтою прошу сестру отыскать между моими книгами маленький Атлас России и переслать его к тебе. Но о выписках молчу, ибо не знаю, в состоянии ли будет Августин выполнить мое поручение. Бумаг у меня два сундука набитых, которые были в беспорядке, умножившемся, вероятно, в эту суматоху, когда они переезжали из одного места в другое. Выписки статистические не в книге, а на отдельных, не сшитых листах. Иное дело ты, если б был дома, мог бы выбрать, что тебе надобно. Августин же, знаешь, не занимался статистикой. Как добьется он в них толку? Я возложил бы это на Франца, который едва вышел из школы, а потому, может быть, как-нибудь справился бы в этом хаосе, но думаю, он теперь уехал в Каменец на службу.

Не принимай также за упрек в опрометчивости совета моего быть осторожным в выборе материалов. Тебе необходимо иметь в виду печатные статистики, чтоб составить нечто хорошее, а с ними при всей осторожности попадешь впросак. Основанием всех наших статистик как на русском, так и на иностранных языках служили таблицы Шторха, изданные в 1793 г., когда Россия была разделена на наместничества. В 1797-м последовало нынешнее образование губерний, 9, помнится, наместничеств остались неизменными, приняв только название губерний, все же прочие более или менее переменились. Г. г. издатели статистик от неосмотрительности или незнания выпустили это из виду, и все, списывая Шторха, означают пространства наместничеств вместо пространств губерний, а от этого тьма тьмущая ошибок, ибо во всех расчетах статистических принимается за основание пространство края. Вот тебе один пример: Киев в 6-ю ревизию был наместничеством и, кроме Васильковского уезда, весь находился на левом берегу Днепра. С переименованием его в губернию все, что было на левом берегу, кроме Киевского уезда, вошло в состав губерний Полтавской и Черниговской, Киевская же губерния перешла на правый берег и, образовавшись из части наместничеств Брацлавского и Волынского, сделалась польскою губерниею. Разумеется, что при этом изменилось число жителей, доходы, произведения и вообще все данные, кои обозначаются в статистике, сделались меньше, потому что пространство губернии меньше наместничества. Герман, писатель с большими достоинствами, который почитается у нас первым по части статистики, но чрезвычайно опрометчивый, сравнивает народонаселение Киевской губернии в 6-ю и 7-ю ревизии и, нашедши уменьшение, пишет преогромную диссертацию1, городит ужасную чепуху, забыв, что сравнивает вещи, совершенно разные. Германа списывают Арсеньев, Фихман и другие, и таким образом положения, явно ложные, признаются истинными.

Я здесь привел тебе один пример, а их множество, и вот почему желал бы, чтоб ты сблизился с Семеном Никол[аевичем] Корсаковым, ибо никто лучше его тебе не укажет этих ошибок. Когда Парижское географическое общество предложило задачу представить критический обзор русских статистик, я всячески старался убедить его к ответу, ибо едва ли ошибусь сказав, что он один тогда был в состоянии это исполнить. Но он и руками и ногами. Я взялся было за это по чувству народного самолюбия, мне досадно было, что подумают, будто у нас не в состоянии ответить, но никто не мог бы сделать без его пособия.

Чувствительна мне очень была память почтенного Федора Федоровича². Благодаря Бога, я вообще был весьма счастлив по службе и начальниками и товарищами, одни были ко мне милостивы, другие любили.

Друг мой, ты напрасно воображаешь, что я богатее тебя вестями из дому. Не жалуюсь на молчание Жозефины, хотя в прошлом году получил от нее не более трех писем, но беда в том, что она боится мне надоесть подробностями о домашнем быту: не знает, как мило все, касающееся до предметов любимого. Поверишь, я из присланного тобою матушкина письма более узнал, чем из всего, что сообщила мне сестра. Хочешь ли явить мне великий опыт дружбы? Присылай и впредь письма, какие будешь получать от маменьки. Я сохраню их в целости, и если Бог приведет нам свидеться, возвращу их тебе сохранными, буде нет, позволь мне удержать их у себя. Радзиевские что-то молчат. Мария обещала мне большую точность в переписке, но не держит слова. Между тем он в последнем письме жалуется на здоровье, боюсь, не случилось ли какого несчастия.

Я, слава Богу, здоров. Проводил это время за переводом приложенной к изданию моего Тацита статьи об упадке красноречия в Риме³. Ее оспаривают у Тацита и, кажется, довольно основательно, ибо слог совершенно не походит на тацитовский. Работа трудная, но приятная. Статья одна из лучших, какие оставила нам древность. Хотелось бы передать ее верно, близко, с тою же прелестью слога, теми же оборотами в выражениях. Между тем способов у меня мало. Всего один лексикон и тот преплохой, а лучшего, кажется, нет на нашем языке. Роешься в памяти, сушишь ум, иногда пробьешься целую четверть часа за одним ничтожным словом, но зато какое удовольствие, если успеешь победить трудность.

Исписываю пятую страницу, сам того не приметив. Прими это в признательность за твои два письма. Поклонись братьям. Обнимаю тебя сердечно. Прости до следующего письма.

3 Февраля 1832 г.

Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 3 февраля 1832 г.

26. Жозефине Осиповне Корнилович

Друг мой Жозефина! Сделай одолжение, когда будешь у матушки, поройся в моих книгах, отыщи небольшой Атлас в длинную четверку, переплетенный в синюю бумажку, и перешли его в Новгород к Михайле. В этом Атласе всего четыре гравированные карты европейской, и одна азиатской России. Брат пишет, что у вас мои бумаги: побереги их, пожалуй. Если мне не удастся уже пользоваться ими, то они пригодятся для твоего Людвига. Здоров ли Августин Иванович? Воротился ли Антон Францевич из похода? Франц определился ли в службу? Поцелуй за меня твоего мужа, сестру Устинью и твоих малюток. Обнимаю тебя сердечно. Сохрани вас всех Господь счастливыми и веселыми.

3 Февраля 1832 г.

Твой всем сердцем Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 9 марта 1832 г.

27. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Пишу тебе очень обеспокоенный. Больше трех месяцев не имею о тебе никаких известий. Знаю, что живешь в деревне, а потому не смею утруждать тебя просьбою о письмах, но будь добра, попроси сестру Жозефину, чтобы она аккуратней отвечала на мои письма. Не обвиняю ее, так как знаю, что, имея семью, она занята, к тому же могут быть тысячи обстоятельств, мешающие ее ответу, однако не могу не выразить тебе моего беспокойства. Ты знаешь мою любовь к семье и легко поверишь, какая для меня радость, какое счастье получать от нее письма. Брат Михаил писал мне 23-го прошлого месяца, был в Петербурге, но ненадолго, сообщает мне, что весел, здоров и развлекается.

Я немного болел в прошлом месяце, но теперь, слава Богу, здоров.

Переменила ли ты аренду, дорогая мама, как хотела это сделать? Целую твои дорогие ручки, поручаю себя твоим молитвам и, прося благословения, остаюсь преданным, искренне любящим тебя сыном.

9 Марта 1832 г.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 9 марта 1832 г.

28. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Любезный Михайла! Письмо твое целую неделю лежит у меня на столе. Я медлил ответом, потому что был сильно нездоров, с половины Февраля страдал геморроем, жалобы же тебя бы огорчили, мне же не помогли бы. Теперь, благодарение Богу, с наступлением весны начинаю оправляться, и первые минуты выздоровления посвящаю тебе. Благодарю тебя за обещание доставлять мне матушкины письма. Друг мой! Не имеешь ли после того известий из дому? Ко мне уже слишком три месяца никто из них не пишет, и это меня чрезвычайно беспокоит. Боюсь, не случилось ли у них чего?

Из слов твоих заключаю, что труды твои статистические ограничиваются одною Новгородскою губерниею. И это дело хорошее. Описание губернии, столь важной по географическому положению и по историческим воспоминаниям, труд немалозначащий, но я желал бы, милый мой, чтоб ты обратил внимание на статистику России вообще. Теперь золотое время для занятий. Правительство открывает пособия всем желающим трудиться: при министерствах финансов и внутренних дел издаются журналы, заключающие в себе драгоценные сведения, только была бы охота, и можно составить что-нибудь порядочное. Умы поверхностные твердят, статистика — наука сухая, но для человека мыслящего, который видит в ней не одни числа, она имеет много занимательного. Статистика — наука государственного быта, и кто знает ее, знает государство. Но для этого недостаточно иметь понятие о нынешнем только положении страны и народа, ходе управления, торговле, промышленности и пр., надобно каждое из сих данных следить с самого начала, знать, как оно родилось, росло и пришло в тот возраст, в каком теперь его видим, какие причины замедляли его ход или способствовали развитию? Из того видишь, как обширна, любопытна и как малоизвестна еще наша статистика. Много ли наших писателей взирали на нее с точки зрения одной, с которой должно смотреть на науку? Притом статистика упользует тебе по службе. Съемка новгородская кончится, может быть, затем оставят тебя при Топографическом депо, а там познания сего рода привлекут на тебя внимание Начальства и доставят тебе поручение лестное. Но главное, мой милый, приятность самого занятия. Все науки стремятся к одной цели, имеют в виду благо человечества, и всякое новое открытие, по-видимому самое ничтожное, есть благодеяние людям. Мы, младшие братья в семье европейцев, по необходимости принуждены от них заимствовать просвещение. В одном можем и должны их превзойти, в познании отечества. Поле, на которое зову тебя, поле богатое и мало обработанное: приложи лишь руки и старания, а плоды обильные вознаградят тебя за труд. Не умею выразить тебе, какую роскошь чувствует душа, когда после долгих разысканий успеешь разгадать что-нибудь сомнительное или объяснить событие малоизвестное, какое наслаждение при мысли, что в этом обширном соте, над коим трудятся ученые всех народов, во всех концах земли, найдется, может быть, и твоего хоть капля меду. Говорю, что сам отчасти испытал. В Петербурге меня баловало счастье. Я служил успешно, был в любви у людей. Выезжал мало, потому что был занят, но везде, где ни появлялся, бывал, казалось мне, принят радушно, и при всем том, верь мне, нигде не проводил времени так приятно, как у себя, за забрызганным чернилами письменным столом.

Спасибо тебе за твои послуги. Чаю твоего будет у меня еще по крайней мере месяцев на восемь. Пособить же мне в моих занятиях ты не в силах. Всякий литературный труд требует больших средств, которых мне теперь иметь невозможно. Я только могу теперь класть основу: покамест время проходит за работой, которую, может быть, удастся когда-нибудь довершить. Напрасно ты также упрекаешь меня в совестливости и скрытности, неуместной между нами. Я не отказываюсь от твоих пособий, а прошу только впредь не тратиться на книги, кои доставляют лишь минутное удовольствие или пользу, несоразмерную с издержками. Не гневайся, а выслушай. Рано ль, поздно ль мое положение переменится, но в чем будет состоять перемена, ведомо одному Богу: моя обязанность приготовиться на всякий случай. Немало вышло в последние шесть лет сочинений исторических, политических, литературных, которые мне весьма бы хотелось прочесть, но, любезный, что прилично было гвардии офицеру Корниловичу, то не пристало преступнику. Было время, когда я гнался за образованием блестящим, пора помыслить о существенном. Ты, конечно, желаешь моей пользы, моя же польза найтись во всяком положении, какое мне готовит Провидение. Не заключай, повторяю, из сказанного, чтоб я отвергал твои послуги, напротив, желал бы, однако ж, чтоб ты ограничился тем только, что я сам буду просить у тебя. И чтоб доказать тебе мою искренность, начинаю просьбой, доставь мне при случае практическую русскую грамматику Греча¹. Впрочем, любезный, это не к спеху. Работы у меня теперь достаточно, и такая работа, от которой обещаю себе много удовольствия, но я доселе еще почти за нее не принимался. Что за непонятное создание — человек. Бодр, спокоен, весел, заболит в желудке, куда девалась твердость, куда вся философия? Ум затмевается, душа черствеет, весь становится кисель киселем. Впрочем, благодаря Бога, это миновалось.

Друг мой! К чему эти извинения, что ты не писал ко мне из Петербурга? Словно я человек чужой и надобно со мною чиниться. Есть досуг — пиши ко мне, я душевно всегда буду рад твоим письмам. Но для меня не отрывай себя от дела. Прощай, мой милый! Пожалуй, уведомь, если получишь что из дому.

9 Марта 1832 г.

Твой всею душою Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 20 апреля 1832 г.

29. Жозефине Осиповне Корнилович

Сестра Радзиевская осчастливила меня известием, что все вы, друзья мои, здоровы и ты, любезная Жозефина, собралась, наконец, с силами, чтобы отвезти малюток твоих в Одессу. Душевно этому радуюсь. Знаю, что тебе будет тяжко, но не унывай! Господь, подавший тебе способы к помещению Каролины, не оставит тебя без средств докончить ее воспитание.

Друг мой! Я сел за сие письмо совсем не с намерением наполнять его упреками, но не могу скрыть, что у меня на сердце. Мне чрезвычайно больно получать о тебе вести не от тебя самой. Четыре месяца с лишком ты молчишь, не отзываешься на три моих письма. Неужели гневаешься за то, что я пожурил тебя за брата Михайлу? Но, узнав ошибку, я поспешил принести покаянную голову, просить у тебя прощения. Что мог я сделать более? Словно мы чужие, не росли вместе, незнакомы друг другу. Нужно ли мне говорить тебе, что если я жесток в выражениях, то не меняюсь душою и невесть на что бы решился, дабы вывести тебя из затруднительного положения? Впрочем, положим, я неосторожною откровенностию действительно оскорбил тебя. Можно ли так жестоко меня наказывать? Почти пять месяцев оставлять без известий о матушке, о своей семье, о том, что для меня всего дороже в этом мире. Одно для меня утешение — твои письма, и ты в нем-то мне и отказываешь. Знаю, что живешь в деревне, озабочена хождением за двумя семействами и без меня имеешь много хлопот, но и я прошу немногого, четверть, много получасу в месяц или два. Если б ты знала, что я перенес в это время, то, конечно, не пожелала бы того и злейшему врагу. Впрочем, не гневаюсь на тебя, ибо не могу сердиться на того, кого люблю, а просто высказал тебе, что у меня на душе. И тебя прошу, если имеешь на меня какое неудовольствие, просто, без всяких прикрас объяви мне: если я виноват, то не буду запираться в ошибке и поспешу с просьбою о прощении, но не мучь меня своею молчаливостью.

Здоровы ли твои малютки и Августин Иванович? Каково кончилось его дело, буде оно пришло к концу? Переменила ли матушка поссессию и где теперь находится? Ближе или далее от вас? Франц отправился ли на службу в Каменец? Поцелуй от меня Устинью. Получает ли она письма от мужа? Не пишу к ней особо, потому что, живучи у вас, она прочтет это письмо, если же Антон Францевич воротился из похода, то пусть даст мне знать, где будет находиться. Целую всех вас сердечно. Еще раз прошу тебя, милая, отбрось, пожалуй, свою лень, перестань меня дичиться. Грешно тебе, право, забывать меня.

20 Апреля 1832 г.

Ваш всею душою Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 20 апреля 1832 г.

30. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Большой радостью было для меня письмо сестры Радзиевской, в котором она мне сообщает, что Всевышний сохраняет тебя в добром здоровье. Мне интересно знать, уехала ли ты из Нечетынцев, как предполагала, и где теперь находишься? Уже скоро два месяца, как я не имею известий от брата Михаила. С весною у них теперь много дела, думаю, что служебные обязанности не дают ему возможности ответить на мое последнее письмо. Я, слава Богу, здоров и, будучи занят с утра до вечера, провожу время так приятно, как только может быть в моем положении. Радуюсь, что Господь Бог помог Жозефине отвезти детей в Одессу. Целую твои дорогие руки, поручаю себя твоим молитвам и, испрашивая материнское благословение, остаюсь искренне преданным сыном.

20 Апреля 1832 г.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 20 апреля 1832 г.

31. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг мой Михайла! Три недели жду ответа твоего на мое последнее письмо. Ты, верно, занят приготовлением к съемке будущего лета и не имеешь для меня досуга. Или, чего Боже сохрани, не занемог ли? Я намедни получил письмо от Радзиевских. Они, бедные, утратили четырехлетнюю дочь в конце прошлого года. В последних числах Генваря были у маменьки. Матушка и семейство Августиново здоровы, Устинья в ожидании мужа продолжает жить у сестры, Жозефина собирается в мае в Одессу отвезти Каролину и Юлию в тамошний институт. Антон Осипович все хворает, хочет в конце нынешнего года выйти в отставку. Впрочем, эти вести, за исключением последней, старые: если тебе писали прямо из дому и твои новее, сообщи их мне.

Каково идут твои служебные занятия? Весеннее время года обыкновенно самое хлопотливое: тут распределение работ, составление инструкций, заботы по отправлению и пр. Я чаю, ты скоро пустишься в предполагаемую тобою поездку по губернии: желаю тебе успеха как по службе, так и по сердечным обстоятельствам, если ты об них еще мыслишь.

Ты хотел о праздниках быть в Петербурге? Не осведомлялся ли, в каком положении дело Августиново? Кончено ли оно и каким образом?

Я, слава Богу, здоров и провел все время довольно приятно. Утро посвящено у меня высшей математике: предмет сухой, которым, признаюсь, занимаюсь только потому, что он нужен. Зато послеобеденное время роскошествую за Титом Ливием. Я думал, что несчастие и 32 года излечили меня от энтузиязма, но нельзя быть равнодушным к хорошему: и великие писатели суть, право, благодетели человечества, ибо переносят нас из мира существенного в мир мечтательный.

Поверишь ли ты, что я, читая Тита Ливия, забываю все кругом себя. И как справедливо, что слог может объяснить обстоятельства, в которых автор писал сочинение. Дошли до нас два историка римских — Тит Ливий и Тацит¹. Оба чрезвычайно красноречивы, но слог совершенно противоположный.

Первый занимался своим сочинением при Августе², когда Рим находился наверху могущества, и описывал славные времена республики. Господствующее в нем чувство — это святой восторг, который обыкновенно наполняет душу, когда передаешь доблестные дела соотечественников. От того цветист, роскошен, сыплет украшениями, периоды полные, круглые, звучные, самые сильные порывы страсти смягчены какою-то нежностию чувств.

У Тацита — совсем напротив. Он, правда, жил при Траяне³, едва ли не самом достойном из всех римских императоров, но был свидетелем и невольным орудием свирепств Домициановых⁴ и описывал правления Тибериев, Клавдиев и Неронов⁵. Везде видно негодование добродетели к пороку и боязнь души при виде уничижения, в каком находится отечество. Обязанность историка, недоступного страстям, велит ему подавлять сии чувства, но самое это усилие обнаруживает их на каждой странице. А потому сжат, отрывист, скуп словами, богат мыслями. Каждое выражение имеет свой вес, свою силу, эпитеты все подобраны, уж точно клеймит порок.

У Тита Ливия более блеску, более яркости в цветах, у Тацита более силы, глубокомыслия и удивительное знание сердца человеческого. Читать их и сравнивать составляет для меня большое наслаждение.

Ты, думаю, почтешь меня большим говоруном, судя по моим письмам, но я с намерением помещаю в них все, что ни взбредет мне на ум, во-первых, полагая, что тебе это будет приятно, и, во-вторых, чтоб принудить тебя к столь же длинным ответам. Ожидаю от тебя описания твоей поездки. Не забудь также обещания своего доставлять мне в подлиннике матушкины к тебе письма. Целую тебя сердечно.

20 Апреля 1832 г.

Твой всею душою Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 24 мая 1832 г., 31 мая 1832 г.

32. Розалии Ивановне Корнилович

Спасибо тебе, дорогая матушка, за ту радость, которую ты мне причинила своим письмом к брату Михаилу, ибо, зная, как я счастлив каждому твоему письму, в особенности если оно написано твоей собственной рукой, он по доброте своей пересылает их ко мне. Я не в состоянии выразить тебе тех чувств, которые овладели много, когда я читал любящие строки твоего письма. Никогда до сего времени не следуя моде, ты теперь носишь модное платье с кармашками, чтобы иметь возможность всегда носить с собою наши письма. И больше всего огорчает меня то, что я, которому жизнью было бы услаждать твои минуты, стал недостоин твоей любви и вместо того, чтобы радовать тебя, причиняю тебе столько горя!

Меня очень радует счастливое окончание дела брата Августина и в равной степени намерения сестры Жозефины отвезти детей в Одессу.

В этом месяце я получил от Михаила два письма. Думаю, тебе известно, что он получил к Пасхе чин подполковника. Теперь он в путешествии, которое продлится целое лето: объезжает Новгородскую губернию. Я уже писал тебе, дорогая мама, что не буду удивляться, если он привезет тебе дочь из той местности, где сейчас находится. Кажется, слова мои не ошибочны, хотя определенно он еще ни о чем не говорит, однако жалуется на тоску однообразной жизни и выражает желание соединить свою судьбу с любимым человеком. Теперь же, имея большие эполеты, крутившие неоднократно головы девицам, он сможет преуспеть, и легко может случиться, что, не ожидая, получишь от него письмо с просьбой о благословении. Такие обстоятельства брата заставляют меня обратиться к тебе с просьбой. Перемена жизни, которую он задумывает, требует некоторых необычных расходов. Тебе же известно, что все, что он имел, он отдал Августину, и, не имея других средств, находится сейчас в большом затруднении. И поэтому, дорогая мама, используй свое влияние на Августина и попроси его, чтобы каким-нибудь способом, по мере возможности, он выплатил Михаилу часть своего долга. Я не смел бы тебя беспокоить, если бы мог надеяться, что только мои просьбы к Августину будут иметь какое-то последствие.

Из письма твоего вижу, дорогая мама, что ты волнуешься за меня. Знаешь мою откровенность с людьми, а еще большую с тобой: лгать тебе было бы для меня тяжким грехом. Верь же тому, что я неоднократно писал тебе, что и Бог и люди более ко мне милостивы, нежели я того заслуживаю. Все облегчения, какие только могут быть в моем положении, мне уже сделаны. Я здоров, спокоен и, будучи занят с утра до вечера, не имею времени тосковать. Кроме того, брат меня радует иногда своими письмами, так что я с искренним сердцем мирюсь со своей судьбой.

Интересно мне знать, как ты живешь в своем новом хозяйстве. Теперь весеннее время, много забот, а ты, матушка, такая трудолюбивая. В позапрошлом году изобретена молотилка, которая в час при помощи двух человек и одной лошади может отмолотить более трехсот снопов, и стоит это очень дешево, всего шесть рублей серебром. Я уже писал брату, чтобы он достал образец этой молотилки, когда будет в Петербурге, и переслал бы его тебе. Думаю, что это будет большой помощью в твоем хозяйстве и облегчением для твоих подчиненных. Сердечно целую дорогую племянницу. За сим поручаю себя твоим молитвам и, прося о благословении, остаюсь искренне преданным.

24 Мая 1832 г.

Александр.

Уже неделя, как написано это письмо, но обстоятельства не позволили мне его выслать тотчас же. Пользуюсь этим, чтобы вторично обратиться к твоей памяти и поцеловать твои дорогие ручки. От всего сердца молю Всевышнего, дабы сохранил тебя в добром здоровье для нашего счастья.

31 Мая.

Письмо Корнилович Ж. О., 31 мая 1832 г.

33. Жозефине Осиповне Корнилович

Спасибо тебе, друг мой Жозефина, за твое письмо от 15-го пр[ошлого] месяца и за приятные вести, какие оно мне принесло. Душевно радуюсь, что маменька поселилась поблизости вас. Счастливцы! Вы всякий день бываете вместе. Также радостно мне было узнать, что дело Августина Ивановича кончилось счастливо: я в этом не сомневался. Верю очень, что три года нахождения под судом долженствовали много его расстроить, и принимаю искреннее участие во всем, что он потерпел. Но что же делать, милая? Всем нам, пока мы на сей земле, более или менее суждено нести горестей: покоримся воле Провидения и будем благословлять руку, нас наказующую. Впрочем, Августин Иванович, оправданный вполне, признанный невинным, имеет теперь, думаю, право требовать если не прежнего, по крайней мере подобного прежнему места, тем более что в десять лет стяжал опытность, которая доставит ему возможность принести пользу по службе карантинной. Уведомь меня, просил ли он Начальство о назначении его к месту и какой последовал на это ответ?

Говорить, как мне приятно было известие о намерении твоем отвезти дочерей в Одессу, почитаю излишним. Знаешь, это было всегда моим искренним желанием. Я чаю, письмо мое застанет тебя уже воротившейся из этой поездки. Сердечные, думаю, горько плакали при расставании. Но сколько меня обрадовало это путешествие, столько изумило сказанное тобою о Франце. Не прогневайся, милая, за откровенность: я краснел за тебя. Как это ты не рассудила, к кому обращаешься, кого затрудняешь? Поразмысли хорошенько о том, что я писал к тебе от 10 Декабря, и увидишь, как неприличен твой поступок. И что за странная мысль поместить Франца в Одесский институт. Он ребенок по виду, потому что калека, но ему буде не минуло, то скоро минет 18 лет. И если он в шестилетнее пребывание в Кременце ничему не выучился, то теперь никакой институт ему не поможет, если же слаб в некоторых только предметах, то, находясь в службе, может брать частные уроки: это сопряжено будет с меньшими издержками и самому более упользует.

Благодарю тебя, друг мой, за ответ твой на письмо Михайлы, хотя надеялся, что после настоятельных, усиленных просьб моих ты отправишь оный вслед за получением моего письма, а не три месяца спустя.

Два последних письма твои наполнены уверениями любви ко мне без всякой нужды, ибо я никогда не сомневался в твоих чувствах, да и объяснения подобные между нами неуместны. Гораздо приятнее мне было бы, если бы ты доказывала оную исполнением моих просьб, все же мои просьбы заключаются в одном: старайтесь примириться с братом. Знаешь, что при всей доброте сердца он склонен к подозрительности и что у него всегда бывали недоразумения с Августином Ивановичем, недоразумения, кои необходимо должны были усилиться от обстоятельств, в какие вы вошли с ним. При столь щекотливых обстоятельствах тебе надлежит всеми средствами пещись об отвращении могущего родиться между вами несогласия, ты же, медля ответом на письма Михайлы, не помыслишь, что придаешь вероятие его подозрениям, не имеющим никакого основания. Я весьма неохотно пишу к вам о сем, ибо знаю, что это вас огорчает, но не могу взирать молча на разногласие ваше. Может быть, досадно, что я вмешался в это дело. Если б был на воле, то, не говоря ни слова, заплатил бы брату свое и перевел бы ваш долг на себя. Теперь, не имея ничего, собственно мне принадлежащего, могу только советовать и просить и надеюсь, что, памятуя прежнюю нашу дружбу, не пренебрежете моей просьбой. Брат в таких летах, когда человек начинает скучать одинокой жизнью, а всякая перемена состояния требует издержек чрезвычайных. Может быть, деликатность воспрепятствует ему обратиться к вам с требованием долга, но вы сами не потерпите, чтоб он оставался в нужде. А потому, буде имеете возможность, постарайтесь хоть частями удовлетворять его.

Спасибо Устинье за память, поцелуй ее за меня сердечно, равно как ее малюток.

В заключение прошу тебя, не медли ответом. Приводимое тобою извинение в долгом молчании, слова нет, хорошо, но всему есть мера. Притом, позволь тебе сказать, я не нахожу в письме твоем той простоты, той искренности, какая, бывало, господствовала между нами. Я тот же, милая, каков и был, и теперь еще более принимаю в вас участия, потому что находитесь в обстоятельствах трудных. Будь и ты такою же, каковой я тебя всегда знавал, какова ты в самом деле. Если тебя пугает мысль, что письма твои проходят через руки Начальства, это опасение, друг мой, совершенно пустое. Правительство у нас милостивое и дозволяет нам переписываться, очень понимает, какого рода сношения бывают между родными. Лучшим доказательством твоей признательности к нему будет сохранение той свободы, той непринужденности, какую ты являла бы в личном со мною разговоре.

Прощай, милая! Сердечно целую вас обоих, равно как и твоих малюток. Дай Бог вам всего доброго.

31 Мая 1832 г.

Ваш всею душою Александр.

Каковы у вас хлеба? Обещают ли богатую жатву? Да уведомь меня о названии деревни, в которой вы поселились. Я просил тебя сказать мне, каков успех заведений Августина Ивановича на Бессарабской земле, но ты вообще скупишься на домашние известия.

Письмо Корниловичу М. О., 31 мая 1832 г.

34. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Три письма от тебя почти вдруг и в том числе одно от матушки! Спасибо тебе, друг мой, за доставленное мне ими удовольствие, чувствовать его легче, чем выразить. Добрая матушка! Письмо ее чрезвычайно меня растрогало: в молодых летах не знала, что такое моды, ныне на старости сделалась их поклонницей, чтоб носить платье с кармашками и в них наши письма!

В одно время с твоими письмами получил я вести от Жозефины. Принимаю душевное участие в затруднительных обстоятельствах, в какие поставит тебя невозможность Августина скоро уплатить тебе долг. Но и ты, любезный, судишь об нем слишком опрометчиво. Сестра уведомляет меня, что пишет к тебе с тою же почтою, письмо ее от того же числа, как и матушкино. Ты же не получил его потому, что оно, вероятно, с заемным письмом, следовательно, отправлено по тяжелой почте и оттого не застало тебя в Новегороде. Поспеши справиться об этом в Новогородском почтамте, не то его вторично возвратят им и ты опять останешься без векселя. Признаюсь, меня чрезвычайно расстраивают ваши недоразумения, и никогда я столько не чувствовал тягости своего положения, как в сию минуту, ибо знаю, что мне стоило бы лишь лично объясниться, дабы все уладить между вами. На бумаге же невозможно всего высказать. Я беспрестанно бранюсь за тебя с ними, которых люблю всей душою. Разумеется, это их огорчает. От этого они и меня дичаться. В письмах Жозефины такой важный, церемонный тон, совсем не видать той искренности, какая была между нами. Впрочем, не теряю надежды, что мне удастся примирить вас. Августин теперь, благодаря Бога, вышел из трудных обстоятельств, в коих находился, и более спокойный духом, возвратив все утраченное, поспешит, без сомнения, разуверить тебя и доказать тебе неосновательность твоих подозрений.

Жаль мне, что поездка твоя в Валдай не доставила тебе ожидаемых приятностей. Впрочем, ты потерял немного. Страна эта слишком известна, и жители, поселенные на большой дороге, от беспрестанных сношений с чужими, утратили свою оригинальность. Вообще всю страну от Новагорода и Старой Русы до самого почти Торжка занимают не старожилы, а переселенцы из русских губерний, переселенные при Грозном. Я желал бы, чтоб ты обратил преимущественно внимание на глушь, на полосу, прилежащую к Псковской губернии: берега Мсты, Ловати, Поли, Шелони. Там, полагаю, встретишь еще потомков древних, первобытных новгородцев, и, может быть, найдешь остатки коренной, истинно русской старины.

Не забудь о дневнике и для пополнения его советую тебе сажать подле себя ямщиков и проводить все время пути, не весьма приятное при нашей однообразной природе, в разговорах с ними, разумеется, о предметах, кои для них доступны. От них почерпнешь немало драгоценных сведений, каких не найдешь ни в какой книге, и сведений достоверных, потому что сообщающие оные не имеют причин к утайке истины, и что ты будешь иметь способы поверить их, делая те же расспросы разным лицам.

Душевно радуюсь, что у тебя хороши подчиненные. Вообще, должно признаться, наши топографы ребята славные и почти все знают свое дело. Я у них преподавал географию и, невзирая на скуку учительского звания и на труд входить в самые мелочные объяснения с людьми, не получившими предварительного образования, всегда почти оставлял класс с удовольствием, ибо находил в них не только понятливость, но и желание просвещения. Школа их в мое время имела большие недостатки, Федор Федорович хотел было заняться ее переобразованием, уведомь меня, исполнились его предположения?

Душевно поздравляю тебя с повышением, ты теперь штаб-офицер во всей форме¹. Это обстоятельство, думаю, будет благоприятствовать твоим сердечным видам: большие эполеты кружили голову не одной девице. Я подаю матушке надежду, что ты к зиме привезешь ей невестку, постарайся, чтоб мое пророчество сбылось. Признаюсь, желаю от искреннего сердца, чтобы ты избрал подругу по сердцу. Думаю, я исцелился от романтизма, по крайней мере стараюсь смотреть на вещи с настоящей точки зрения, но верю, что человек до некоторой степени может быть счастлив на сей земле. Я видел людей в крайней бедности, кои подлинно бились ради насущного. Окружающие сожалели об них, но они никому не завидовали, ни на кого не жаловались, несли свою участь безропотно, даже с лицом веселым, потому что находили все один в другом.

Спрашиваешь, весело ли встретил праздники? Этот вопрос, друг мой, приличнее сделать людям, живущим в свете. Для меня все дни в году от первого до последнего текут однообразно. Я счастлив, когда здоров, занят и получаю от вас письма. Иногда посещает меня геморрой, ломаюсь с ним, сколько есть сил, подчас уступаю, между тем время идет своей чередой, и слава Богу. В заключение благодарю тебя еще раз за письмо матушки и вместе и за обещанные книги.

Прощай, мой милый! Не медли, пожалуй, ответом. Я не люблю предаваться пустым страхам, но положение мое весьма естественно к ним располагает. Поневоле часто думаешь о тех, кого любишь. Между тем развлечений у меня мало. Ты же слаб здоровьем, а потому, если пройдет неделя, другая после времени, в которое следовало бы по расчету получить твое письмо, против желания беспокоишься. Уведомь меня также заранее, когда задумаешь воротиться в Новгород, дабы письма мои к тебе не гуляли в Валдай понапрасну. Дай Бог тебе всякого успеха.

31 Мая 1832 г.

Весь твой Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 24 июня 1832 г.

35. Михаилу Осиповичу Корниловичу

В одно почти время две радости — письмо от тебя и от Радзиевской. Спасибо тебе за него и за книги. Спешу отвечать, потому что наступает срок писать к матушке, а у меня положено разом отправлять письма ко всем вам, к тому же ты будешь в Новегороде в начале будущего месяца, следовательно, настоящее [письмо] встретит тебя по приезде.

Антон Осипович все хворает, Мария не может утешиться после утраты дочери, ждет к себе Жозефину, отправляющуюся с детьми в Одессу, и сыновей из тамошнего Лицея на вакации¹. Матушка здорова, живет в одном селе с сестрою в особом домике, взяв часть той же деревни в поссессию.

Верю, друг мой, хлопотам, в коих теперь находишься, и прошу тебя, для меня не отрывай себя от работы. Несколько строк, два слова: я здоров, и я буду доволен, ибо уверен, что на досуге охотно посвятишь мне несколько страниц.

Я три месяца был как рыба в воде, с половины нынешнего месяца опять было захирел, два дня не знал куда деваться, теперь начинаю оправляться помаленьку. И в это-то время, весьма кстати, явились твои книги. Я хоть пенял и пеняю тебя за них, но все-таки благодарю искренно, ибо ожидаю от их чтения большого удовольствия. Пока только успел взглянуть на предисловие и чрезвычайно признателен с своей стороны этому г. Устрялову за его труд. Я некогда много любил заниматься новою русскою историею и всегда болел душою, что мы так к ней равнодушны, что эта эпоха нашей славы, нашего рождающегося величия так еще мало известна… Кто, например, объяснит тебе, какими средствами Михаил, юноша семнадцатилетний, из глуши монастырской возведенный на престол государства, расстроенного междоусобиями, развращенного безначалием, терзаемого врагами, без насилия, с неизменной кротостью в устах и в поступках, в 30 лет с небольшим, залечил язвы исходившей кровию России и оставил ее в столь цветущем положении, в каком она никогда до него не бывала?

И это неведение не простирается на нашу только братию. Помню очень, мне приключилось говорить об этом с Карамзиным. Знаешь, думаю, он решил закончить свою ‘Историю’² XII томом. Я всечески уговаривал его продолжить ее по крайней мере до воцарения Петра, но он на все мои убеждения отвечал одно: там нечего писать. Мне нетрудно было разгадать значение отказа. Карамзин, между нами будь сказано, при всех его заслугах был более литератор, чем историк, описывал охотно эпохи, когда в России, по выражению нынешних философов, было преобладание мира чувственного над духовным, когда преимущественно действовали страсти, потому что страсти — пища красноречия. Но в XVII в. наступило господство ума над страстями, своевластие добровольно подчинило себя владычеству законов, торговля, промышленность, просвещение, вводимые, распространяемые правителями, вывели народ из оцепенения, пробудили в нем деятельность, и мало-помалу, подрывая вековое здание невежества, приготовили русских к преобразованию. Историку предлежит ознакомить эту зарождающуюся жизнь, следить эту борьбу занимающегося просвещения с предрассудками, кои, наконец, смирились перед волей и духом Петра. Родится при этом немало вопросов чрезвычайно любопытных и важных, разрешение которых объяснит во многом нынешний быт России. Тогда увидят, что XVII в. нашей истории едва ли не столь же важен, как более блестящий XVIII…

Я чрезвычайно обрадовался изданию полного собрания наших законов³ и археографической экспедиции Строева⁴.

Строев малый умный, знает и любит свое дело. Материалы драгоценные, досель добыча моли и гнили, увидят свет, и можно надеяться, что подобно как минувшее царствование ознаменовано было историею царей Рюрикова племени, так нынешнее увидит историка дома Романовых. Явится другой Карамзин, который, может быть, станет и выше, потому, что наученный примером предшественника, избегнет его недостатков.

И не думай, что польза от сего сочинения ограничится тем, что ознакомит нас с собою и, указав нам на доблести предков, пробудит в нас честное чувство гордости народной. Я, любезный, ожидаю от него выгод гораздо важнее. Разбери историю новейших народов. Образованность западных европейцев есть следствие многих обстоятельств. Главнейшие: изобретение книгопечатания, реформация, открытие морского пути в Индию и Америку и, наконец, образование среднего сословия, которое, быв лишено преимуществ, достававшихся исключительно дворянству, долженствовало, дабы стяжать приличное место в обществе, возвыситься деятельностию умственною. Ни одно из сих событий не имело на нас влияния непосредственного. Иго монгольское, остановив естественное развитие народа, и без того медленное в эпоху междоусобий, подавило в нем все доброе и ввергнуло его в мертвенность, в коей он [находился] целых полтора века и после того, как уже освободился от ярма. Правители, стоя и умом и просвещением выше подвластных, наперекор господствовавшему невежеству, иногда наперекор воле народной, ласкою и понуждением, поощрением и угрозой, наградами и наказанием вели и ведут русских к величию истинному. И за доказательствами ходить недалеко. Посмотри кругом себя. Теперь только пробудилось в нас стремление к усовершенствованию: доселе все училища были заведены, содержимы только казной, доселе подвластные весьма мало содействовали попечениям правительства об их благе. Будем признательны к Провидению за то, что живем в такое время, когда народ наш почувствовал необходимость просвещения, и птенец, уже оперившийся, быстрым полетом несется по пути образованности. Явление сие, показавшееся в царствование Елизаветы в сословии высшем, теперь распространилось на все состояния, и несомненный тому признак — неимоверные успехи нашей промышленности: таможенные доходы в 8 лет возросли от 40 до 70 миллионов. Повторяю, возрадуемся этому движению и будем каждый по возможности ему содействовать.

Разумеется, из сего не следует, чтоб историк не нашел в событиях двух последних веков вещей, достойных порицания. Были ошибки в мерах правительственных, были слабости, недостатки в характере правителей. Но судя о людях и делах людских, должно брать в соображение не отдельные черты или происшествия, а всю их сложность, а в таком случае нечего говорить, на какой стороне останется перевес. Притом если нам предписывают вместе с истиной скромность и осмотрительность в суждениях о современниках, то сия обязанность гораздо важнее относительно к умершим, и не только к лицам, но и к их делам.

Выше сказано, ход нашего развития был совершенно отличен от того, какому следовали европейцы, а потому и пути к достижению оного долженствовали быть другие. Иностранцы, не постигая этого, и, по обычаю теоретиков, подводя все под одну мерку, полтора века, вторя Монтескье, полнят книги свои о России вздорными суждениями, а мы, вместо того, чтоб поверять оные, часто повторяем их нелепости. Если какое-либо постановление поражает нас странностию, приступим к его разбору с предположением, что правительство при издании оного имело намерения благие, ибо мыслить иначе — значит стоять на том, что оно хотело своей гибели. Открыв сии намерения, рассмотрим, могло ли оно, при положении, в котором находилось, употребить для их достижения средства другие? Часто увидим, что осуждаемая мера была вынужденной жертвою обстоятельствам, иногда же в ней откроем великую обдуманность и глубокие соображения. Следственно, историк обязан упоминать о тех только недостатках, кои решительно действовали на участь государства. Велика честь властителю, если он добрый сын, супруг, отец, но имей он качества противные, я никогда не дерзну срывать покрова с его домашних тайн, буде они только не имели влияния на дела правления.

Тьфу, как заговорился! Стареюсь, любезный, и, любя старину, становлюсь так же болтлив, как она. Да и трудно ли? 7 Июля минет другу твоему тридцать два.

Еще несколько слов. Меня чрезвычайно изумило неполучение тобою письма от сестры, она так положительно уверяла меня, что отвечала тебе. Я уже сам перестал писать к ней об этом, я, хотя весьма неохотно, но попрошу матушку, дабы она вмешалась в сие дело и употребила свое влияние, дабы его уладить. Но и ты, друг мой, воля твоя, немного странен. Почему бы не послать на почту и не удостовериться? Прощай любезный! Дай Бог тебе всякого успеха!

24 Июня 1832 г.

На досуге пиши ко мне.

Весь твой Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 14 июля 1832 г.

36. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Спасибо тебе, любезный друг мой, за письмо от 26-го пр[ошлого] м[есяца] и за ‘Стрельцов’. Спрашиваешь моего мнения о книге? Вот оно в коротких словах. Людям, ищущим в чтении развлечения, она доставит приятное занятие, как роман исторический недостаточна. И скажу тебе, почему? Дошедшие до нас записки о стрельцах двоякого рода: одни, коих авторы, за исключением графа Матвеева¹, люди звания обыкновенного, описывали верно и подробно события, но не возносились до причин, другие — составленные иностранцами, которые по званию и образованности находились в связях с первыми сановниками государства и видели дела у источника. Сии последние редки, не все напечатаны и написаны на языках, не всегда доступных — голландском, английском и пр. Автор ‘Стрельцов’ не имел их в виду, а потому и ошибался. Так, например, в суждении о причинах стрелецких смут он не объясняет, что подало повод боярам и патриярху предложить народу избрание между двумя братьями Петром и Иваном, меж тем как престол по наследству доставался первому. Оттого, как ты справедливо заметил, и исторические характеры вообще очерчены слабо. Так ли, например, надлежало представить умного, предприимчивого кн. В. В. Голицына, который был душою советов Софии и в эту эпоху злодеяний лишь один из ее поборников сохранил себя чистым от упрека? И сама София? Где этот ум, эта высокая образованность, которым дивились современники? Это властолюбие без меры и границ? Наконец, я заметил бы сочинителю, что он не довольно обратил внимания на умственный быт тогдашней России. Это общий недостаток историков Петра и недостаток весьма важный. Главное, почему стрелецкие смуты для нас занимательны, есть появление Государя отрока, который, постигнув великим умом превосходство просвещения, наперекор людям, времени, обстоятельствам, почти под кинжалами злодеев, решил переобразовать себя и Россию. Чтоб судить о великости подвига, принятых им мерах, необходимо выставить окружавшие его препятствия. Борьба трудная предстояла Петру не с стрельцами, коих губило собственное буйство, не с раскольниками, которые не удержались бы, если б и достигли своих замыслов, а с приверженцами, вполне готовыми всем для него жертвовать, и в то же время закоснелыми поборниками старины.

Случись тебе взять из села во двор крестьянина для услуг, ты, прежде чем ввести его в комнаты, велишь его омыть, обрить, надеть ему вместо лаптей сапоги, вместо сермяги кафтан. Так же точно, прежде чем помыслить о просвещении русских, надлежало им внушить чувство собственного достоинства, показать, в чем истинно заключается служба Царю и отечеству. И ни в каком случае Петр не выявил более ума и народолюбия, ничем более не стяжал права на чин Великого, ибо для этого властитель жизни и достояния миллионов в поте венчанного чела, с ружьем, заступом, топором в державных руках нес труды и лишения простого ратника, плотника, землекопа!

Я хотел бы, чтоб мне представили дворянство, духовенство, каждое с его предрассудками, с его видами, чтоб сам Петр явился таким, каким был: алмаз под грубою корою, из-за коей проявляются места, ослепляющие блеском, весь огонь, вся деятельность, всегда и везде жертвующий собою для великой цели. Я даже позволил бы себе выставить некоторые заблуждения его бурной юности. Не понимает его истинного величия, кто мыслит, что сие порочило бы славу Государя. Шекспир вывел на сцену Генриха V², величайшего из английских королей, отправляющимся на ночной разбой и бражничающим в трактирах, и в этом шалуне Генрихе видишь будущего завоевателя Франции! Менее ли велик, менее ли дорог французам был Генрих IV³, любовник Габриели⁴? Самые его похождения не более ли породнили его с любовию народной? Да и что такое все недостатки Петра? Пятна в солнце, тени, придающие более блеску картине. Имей он их вдесятеро более, они померкнут в его заслугах.

Извини, друг мой, эту невольную выходку. Умы великие — гости редкие на земле, и, говоря об них, нехотя выйдешь из обычного равнодушия, особенно если они принадлежат нашей, родной стране. Впрочем, не заключай из сказанного, чтоб я называл книгу дурною. Но гораздо для меня занимательнее были ‘Сказания о самозванцах’⁵. Я прочел их с удовольствием и радуюсь хорошему сочинению, а еще более новому автору, который подает о себе большие надежды.

Спасибо тебе за известие об Янковском, но просьба его пустая, и советую тебе не беспокоиться, ибо хлопоты твои ни к чему не послужат. Прошение его поступит по команде в Инспекторский департамент, где заведен порядок, который для тебя, кланяйся, не кланяйся, не нарушат, не замедлят и не ускорят дела, да и не объявят тебе об нем прежде, чем оно не будет внесено в приказ.

Радуюсь усиленному ходу твоего поручения. Жалуешься, милый, на бесплодность твоих расспросов, но не происходит ли это оттого, что на вопросы твои не могут отвечать лица, к коим обращаешься? Говоря с крестьянами, беседуй с ними о предметах, которые должны им быть известны, об их замыслах, занятиях, житье-бытье. Таким образом соберешь множество полезных сведений для статистики и в то же время ознакомишься с бытом поселян Новогородской губернии, узнаешь их нужды, потребности и поставишь себя в возможность пользовать им при случае.

Благодарю тебя, друг мой, за предложение белья и одежды. Мне ничего этого не нужно. Чтоб получить мое согласие, говоришь, что я охотник сидеть в халате. Ах, любезный! Было время, когда, не знав усталости и отдыха, я радостно проводил дни и ночи за работой, теперь не то! Слыхал ли ты о Милоне Кротонском⁶, знаменитом бойце древности, который, явившись девяноста лет на Олимпийские игры, некогда поприще его славы, когда взглянул на увенчанных лаврами за борьбу юношей, а потом на свои дряхлые от старости руки, горько заплакал? Настоящее мое положение весьма походит на Милоново.

‘Суровый славянин, я слез не проливал,

Но понимаю их…’⁷

На столе у меня Тит Ливий, от перевода коего я обещал себе столько наслаждения, и вот слишком месяц не могу приняться за труд. Плоха та, милый, работа, где за часы доставленного ею удовольствия платишь днями страданий. Сперва празднуешь по необходимости, затем самая лень становится привлекательной. На все то, что некогда радовало, восхищало душу, смотришь оком холодным, миришься с тем, что ненавидел, весь портишься, весь черствеешь, и как не стараешься вырваться из этого онемения, стряхнуть с себя эту ржавчину, с каждым днем чувствуешь ничтожность своих усилий, ежедневно с отчаянием в сердце повторяешь: дух бодр, плоть немощна. Доселе целью всех моих помыслов, трудов было усовершение себя на пользу ближнего, и это желание, отрада жизни, источник всего прекрасного, час от часу слабея, уступает место какому-то холодному, мертвому равнодушию. Боже, чего бы я не дал тому, кто научил бы меня сохранить его в прежней свежести и силе! Куда я без него буду годиться? И теперь уже похожу на человека, палимого антоновым огнем⁸, у которого болезнь отнимает руки, ноги, пробирается к сердцу: он следит очами успехи недуга, предвидит неминуемую гибель и не в силах пособить злу. Впрочем, пусть это тебя не пугает. Господь не испытывает нас сверх наших сил и, говорю изведанное собственным опытом, ни в какое время столько не милосердствует о нас, не печется о наших немощах, как в часы испытаний. А потому признательные к Его благости, покорные Его святой воле, будем терпеливо, не унывая, нести долю, на которую сами себя обрекли, с твердою верой, что рано ль, поздно ль, здесь или там узрим и лучшие дни. Он восставит падшего, возвратит силы изнемогшему.

Радуюсь назначению сыновей Андрея Кузьмича⁹ в корпус. Если ты с ним в переписке, поклонись ему от меня. Что пишешь о судопроизводстве у нас в Подолии¹⁰, я нахожу, что это очень хорошо. Стыд и срам сказать, Украина тридцать лет русская область, а русский язык там словно татарская грамота. Да и адвокатам не вижу большой беды: с голоду не умрут, а с их уменьшением уменьшится число тяжб, которых у нас слишком много.

Прощай, друг мой! Не пришлешь ли ты мне в ответ письма от матушки? 24-го, любезный, ее именины. Храни тебя Господь здоровым и веселым.

14 Июля 1832 г.

Твой всем сердцем Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 15 июля 1832 г.

37. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Отвечая брату на его письмо, пользуюсь случаем поговорить с тобою. Он писал мне 26 Июня, что очень занят, постоянно разъезжает из одного места в другое. Между прочим, сообщает, что зять Янковский намерен просить должности полицмейстера в Могилеве. Признаюсь, мне было бы очень приятно, если бы его усилия увенчались желанным успехом: воображаю, какой радостью было бы для тебя иметь вблизи своих детей, которые могли бы всегда услаждать твои часы.

Прости меня, дорогая мама, что в прошлом письме я утруждал тебя просьбами к Августину. К моей большой радости Михаил получил, наконец, письмо от Юзи, но я обрадовался бы еще больше, если бы к письму был приложен вексель, как этого хочет Михаил. Я, слава Богу и благодаря твоим молитвам, здоров и терпеливо переношу свою судьбу. Целую брата Августина, сестер Жозефину и Устину с детьми и, прося тебя о благословении, остаюсь с искренней любовью преданным сыном.

15 Июля 1832 г.

Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 4 августа 1832 г.

38. Жозефине Осиповне Корнилович

Благодарю тебя, милая моя Жозефина, за твое дружеское откровенное письмо. При чтении оного я и радовался, и скорбел, и сильно раскаивался, что огорчил тебя своими упреками. Извини меня, друг мой! Виною тому твоя молчаливость и моя грешная природа, которую, как говорит один древний стихотворец, гони от себя хоть вилами, она все-таки при случае воротится. Знаешь меня. Источником всего злого во мне (и едва ли не главная причина всех неприятностей, какие ни случались со мною) есть несчастная опрометчивость, которая и теперь, когда бы, кажется, пора остепениться, меня не покидает, и, вероятно, не покинет до самой могилы. Может быть, вырвалось у меня из-под пера что-либо, тебя оскорбившее, но несправедливо мыслишь, полагая, что тут приметалось какое-либо чувство гнева, неприязни или подозрений. Мы росли вместе, и сколько себя помню, никогда друг с другом не разногласили. Знав тебя тридцать лет милой, доброй сестрою, мог ли бы я вдруг переменить свое о тебе мнение? Скажи мне ты сама, что стала иною, я тебе бы не поверил. Странное же наше положение произошло от обстоятельств и трудности объясниться на письме. Впрочем, настоящая размолвка, если только дать ей это имя, была первою и последнею. Обещаю тебе впредь не исправиться, ибо это чрезвычайно трудно, а, не изменяя обычной откровенности, быть осторожным в речах. Тебя же прошу, во всех подобных случаях будь со мною сколь можно чистосердечнее. Пишешь, что тебе не все вольно высказать. Воля твоя, я этого никак не понимаю. Что тебя удерживает? Боишься, чтоб люди не сведали о наших недоразумениях? Друг мой! Такие недоразумения случаются в каждой семье. Апостолы, избранные Богом как мужи добродетели образцовой, и те бывали несогласны. И по причине весьма существенной: потому, что согласие неизменное есть совершенство, которое не дано в удел нам, бедным смертным. Зачем же хотеть нам казаться лучше, чем мы на самом деле?

Благодарю вас, друзья мои, за высланное брату заемное письмо. Вы сделали даже более, чем я смел просить вас, решили удовлетворить его совершенно. Всею душою одобряю ваше намерение. Знаю очень всю великость вашего пожертвования: сколь трудно расстаться с достоянием кровным и, прожив весь свой век без крайней нужды, обречь себя вдруг почти на нищету. Сердце обливается у меня кровью, когда о том помышлю, но если б вы наперед спросили моего мнения, то не подал бы вам иного совета. Кусок черствого хлеба, добытый в поте чела трудов собственных, во стократ вкуснее, милее, роскошнее пиров, предлагаемых из милости. Я люблю, уважаю брата, вижу на себе ежедневно опыты его приязни, его дружеского участия в моей судьбе, и при всем том, по привязанности к нему и к вам, для его спокойствия, вашего, всех нас, желал бы, чтоб вы совсем не входили с ним в денежные обязательства, а вошедши, чтоб как можно скорее разделались.

Благослови вас Господь за труды ваши на пользу сирот покойного Степана Ивановича. Я с большим удовольствием прочел, Жозефина, известия твои о заведениях на бессарабской земле и прошу тебя, если хочешь меня ободрить, изложи мне в подробности все, что вы там сделали и впредь намерены сделать. Например, сколько уже поселено семей и на каких условиях? Много ли работников в господском дворе и во что они обходятся? В каком положении земледелие? Много, ли десятин занято под пашнями, много ли засеяно лесу и каково он всходит? Между тем обращу ваше внимание на следующие обстоятельства:

1-е. Вы завели виноградники с тем, чтобы получать со временем вино. Бессарабские вина качества посредственного от неуменья ходить за виноградом и недостатка хороших виноделов. Вам теперь случится часто бывать в Одессе: возьмите кого-нибудь из наших дворовых мальчиков, сына Ваньки, Антошки или вашего калмычка и отдайте его в ученье в Крымскую винную компанию. Это станет вам не более 500 рублей, польза от сей издержки несомненная.

2-е. В 1825 г. я заметил в нашем могилевском саду до тридцати больших, старых дерев ореховых и несколько шелковичных. И те, и другие драгоценны, первые по качеству, вторые по приносимой ими пользе, но у нас совсем не занимаются их разведением. Прикажите какому-нибудь садовнику с наступлением осени нарезать веток от одних и других и, перенеся оные с надлежащими предосторожностями, рассадите их на Суюндуке. Такая роща в триста или пятьсот дерев составит со временем значительный капитал.

3-е. Развели ль вы на Суюндуке овец? Буде нет, воспользуйтесь благодеянием, какое недавно оказало правительство владельцам земель, дозволив под заклад оных денежные ссуды, заложите Суюндук в казну и на взятую из Кишиневского приказа сумму купите стадо овец, выписав для усовершенствования туземной породы мериносов. Изобилие пажитей и воды и близость акерманских соленых озер доставляют там все удобства к овцеводству, а Измаильский порт ручается за выгодный сбыт шерсти, сала и прочего. К тому же тут по соседству земля гр[афа] Нессельроде¹, у которого завод мериносов: можно будет послать туда одного или двух человек для обучения как обходиться с выписными овцами.

Я вошел в эти подробности, чтоб показать вам, как меня занимает все, касающееся до Суюндука. Вообще прошу вас, не отставайте от начатого дела. Трудясь для блага сирот, вы в то же время содействуете благоденствию того края, превращая степь голую, безлюдную в страну, цветущую населением и промышленностью. Знаю очень, на первых порах принуждены будете делать пожертвования, встречать трудности, но при богатстве и местных выгодах Суюндука пожертвования воротятся скоро, для подкрепления себя в трудностях переноситесь мысленно ко благовремени, когда наступит благословенная пора жатвы. Как сладко вам будет после нескольких лет, слагая с себя звание опекунов, сказать самим себе, что вы исполнили долг свой честно и, приняв сирот, бездомных, бесприютных, дали им кров, воспитание, средства к безбедной жизни. И да не тревожат вас толки людские. Вам, чистым душой, что до пересудов? Пускай твердят, что вы действуете с видами корыстными и под видом пользы малолетних радеете о своей собственной. Вы следуйте неуклонно по начатой стезе и обретете награду в совести, которой доброе свидетельство с избытком утешит вас в несправедливости людской. Ваше же не пропадет и воротится вам, если не сиротами, то Богом, который, воздавая напоившему алчущего стаканом воды, не оставит без возмездия и вашего доброго дела.

Беспокоит меня очень, Жозефина, твоя болезнь. Боюсь очень, чтоб тебя, не оправившуюся еще от недуга, не расстроила поездка в Одессу. Поспеши меня уведомить, каково ты ее перенесла? С прискорбием также вижу в письме твоем чувство отчаяния, которое, может быть, против собственной воли, проявляется в твоих речах. Принимаю душевное участие в твоем горе и, за невозможностью пособить тебе делом, предлагаю искренний, благой совет. Не унывая, милая, возложи все упование на Бога. Он неисповедимо милостив, особенно к терпящим напасть. Небо наше не всегда будет покрыто тучами, наступят когда-нибудь и ясные дни. В ожидании сих будем терпеливо нести нашу участь, благословив руку, нас наказующую. Между тем пиши ко мне чаще. Переписка со мною послужит тебе рассеянием, мне отрадой. Я не принадлежу к числу счастливцев, которые взирают равнодушно на удары рока. Бывают минуты, где мне нужно утешение, а что утешит меня лучше твоих писем? Притом это занятие будет для тебя самой приятно. Сужу по себе. Всякий раз, приступая к беседе с тобою, переношусь мыслию среди вас, душе как-то легче, изъясняешься свободнее, слова сами ложатся под перо. Теперь же исчезла между нами и тень принужденности. Можем свободно предаваться внушениям связывающей нас дружбы. Не скупись на домашние известия: все, что до вас касается, так же близко ко мне, как и к вам, все, самое ничтожное, имеет для меня свою занимательность. Прощай, мой друг! Поцелуй за меня Устиньку. Письмо это получится у вас может быть 28-го сего месяца. Поздравь, поцелуй за меня Августина. Как мы были счастливы в этот день лет семь назад!

4 августа 1832 г.

Твой всею душою Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 5 августа 1832 г.

39. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Прилагаю к письму сестре несколько слов тебе, зная, что тебе всегда приятно читать мои строки. Меня очень порадовало намерение Августина удовлетворить брата Михаила вполне. При этом повторяю мою просьбу — прости, что я утруждал тебя его делами, но я так поступил не по причине недовольства или недоверия к Августину и Жозефине, а лишь исходя из того, что твои советы могут оказать большее влияние.

Меня очень тревожит известие о болезни Жозефины. Воображаю, сколько забот и беспокойства причинил тебе этот случай. Боюсь, что задуманная ею поездка в Одессу не причинила бы ей еще более вреда, а потому прошу, чтобы сейчас же после возвращения она сообщила мне о своем здоровье.

Михаил писал мне 22-го прошлого месяца. Он не перестает доказывать мне свою дружбу и даже балует меня: прислал, например, мне несколько банок варенья, чаю и книг. Я неоднократно просил его не тратиться на меня, я уверял его, что ни в чем не нуждаюсь, но он мне не верит и не слушается.

Я, слава Богу, здоров, спокоен и, будучи занят с утра до вечера, не замечаю, как проходит время. Всевышний и Начальство более ко мне милостивы, нежели я того заслуживаю. Приписывая это все твоим молитвам, искренне тебя за них благодарю. Прося о благословении, с преданным сердцем остаюсь верный сын

5 Августа 1832 г.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 5 августа 1832 г.

40. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Спасибо тебе, друг мой, за твое письмо от 22-го прош[лого] мес[яца]. Почти в то же время я получил другое от Жозефины, которое для успокоения тебе приобщаю в подлиннике с просьбой, однако, ж, возвратить по прочтении. Увидишь из него, как дружески, откровенно, без преувеличений, она описывает свое положение, и сознаешься, надеюсь, в несправедливости твоего мнения об Августине. Без места, жалованья и пенсиона, под судом, занятый воспитанием детей своих и покойного Степана Ивановича, он, согласись, не мог в точности исполнить своих к тебе обязанностей, но едва получил надежду, что дела его поправятся, решил продать свое имущество для удовлетворения тебя.

Недели две назад я получил Грамматику Греча и прочел ее с большим удовольствием и пользой. Спасибо, право, Гречу. Изданием своей Грамматики он оказал большую услугу любителям русского языка. Немногие наши писатели, даже из первостепенных, скажут тебе всегда, почему они пишут так, а не иначе. Большая часть следует навыку и употреблению, потому что правила, преподанные нам в школах, вообще недостаточны, часто же противоречат чистоте языка. Все русские грамматики доселе были сколками ломоносовской¹, сочинения отличного, как первого в своем роде, но по сему самому весьма несовершенного. Великая заслуга Греча, что он первый освободил себя от этого рабского подражания и, вникнув в свойство языка, почерпнул из него правила новые, более соответственные нынешнему его состоянию. Не утверждаю, что он разгадал все трудности, объяснил все сомнения, но скажу, не обмануясь, что наши преемники, кои будут учиться русскому языку по Гречевой книге, будут писать если не лучше, то по крайней мере правильнее нас.

Вместе с грамматикой доставили мне варенье, а потом и чаю. Ошибаешься, друг мой, ожидая за них благодарности. Я чувствителен к твоей памяти, к видимому желанию облегчить мою судьбу, но если можно было гневаться за изъявление любви и посердиться, я попенял бы тебя за то, что не обращаешь внимания на мои просьбы и хочешь против воли принудить меня к притворству. Кто тебе сказал, что я охотник до сластей? По мне пища чем проще, тем лучше. Да и должен по необходимости от них воздерживаться, потому что без того часто хвораю желудком и подвержен зубной болезни. Стоит же ли для ничтожного удовольствия проглотить в день одну, много две чайных ложки сладкого, кидать каких-либо пятьдесят рублей? И случись мне нужда действительная, станет ли у меня после таких издержек духу обратиться к тебе, живущему из одного жалованья? Поневоле на все твои вопросы буду говорить, что у меня всего вдоволь. Скажешь, это напрасно, ты-де с радостью исполняешь все мои требования. Все знаю, всему верю, милый друг. Но, любезный, и у меня, хотя каторжного, не вымерло еще все чувство чести и стыда. Да и вообще этакие прихоти мне неприличны. Что за баловство? Помысли, где я, что я? До того ли мне, чтоб себя нежить?

Не напугал ли я тебя последним своим письмом? Я был тогда очень плох: хворал и телом и духом, сам не понимал, что писал. Теперь, благодаря Богу, оправился, укрепился и хочу приступить к переводу Тита Ливия. Труд огромный, семнадцать томов в осьмушку, работы прилежной года на два по крайней мере. Впрочем, это не страшно! Дал бы Господь здоровья, а постоянства, надеюсь, у меня станет. Пугает меня трудность дела. Мне бы хотелось перевести на славу, чтобы сам Тит Ливий, если б мог проснуться, был доволен моим трудом. В переводе же великих писателей мало того, чтоб передать верно смысл подлинника, надлежит сохранить и все оттенки их слога: в Таците сжатость и силу, в Тите Ливие блеск, плавность, полноту. Французский переводчик из одного латинского предложения составляет по два, по три. Мне кажется, это в таком только случае дозволено, когда язык не терпит длинных периодов. Наш же допускает все таковые изложения речи: дело в умении владеть им, а это искусство не легкое. Впрочем, если по слабости, общей авторам, и я грешен самолюбием, то самолюбие мое не выходит из пределов благоразумия. Буду стараться сделать труд свой сколь возможно совершенным: удастся — хорошо, нет — без всякой жалости первый наложу на него истребительную руку. Между тем он приятно меня займет, усовершит в языке и упользует мне нравственно. Примеры мужей великих, рассказанные таким писателем, каков Тит Ливий, крепят и возвышают душу, зарождается желание им подражать, и хотя чувствуешь, сравнивая себя с ними, собственное бессилие, но самое стремление уже хоть сколько-нибудь к ним приблизиться выводит душу из бездействия, к которому так располагает мое настоящее положение.

Прощай, мой милый! Успешно ли идут твои работы? Ни слова не говорю теперь о краткости твоих писем, потому что ты занят, но наступит осень, время отдыха, и тогда, надеюсь, вспомнишь пословицу: долг платежом красен, и на мои длинные послания будешь отвечать таковыми же.

5 августа 1832 г.

Твой всем сердцем Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 28 августа 1832 г.

41. Михаилу Осиповичу Корнилович

Любезный Михайла! Отвечая сестрам, пользуюсь случаем промолвить и к тебе несколько слов. Жозефина на обратном пути из Одессы, куда отвозила дочерей, заезжала с Устинькой к Радзиевской. Пробыла у нее неделю, наконец, перед тем, как разъехаться, все вместе ко мне писали. Сестры отправились к себе домой, Радзиевский отвез в Одессу сына с намерением проехать оттуда в Измаил. Жозефина, бедненькая, не может оправиться, все хворает.

Я, любезный, занимался этот месяц математикой. Странное дело! С самого малолетства твердили мне о важности математики как науки, и никогда я не чувствовал к ней охоты, думаю, потому, что меня учили ей слишком отвлеченно, без приложений, а у меня ум такого свойства, что прилепляется лишь к тому, в чем видит пользу положительную. Потом, в десять лет службы никогда не удавалось мне употребить в дело своих математических познаний, так что я почти все забыл, особенно высшие вычисления, о которых и прежде имел весьма слабое понятие. Зато теперь, узнав действительно пользу науки, воспользовался досугом, чтоб пройти криволинейную геометрию и высшую алгебру, и очень доволен, ибо без них нельзя знать основательно механики, физики и вообще прикладной математики. Подумаешь, как науки возносят человека! Какое неизмеримое пространство между готтентотом¹, умеющим счесть пальцы на руках, и образованным европейцем, который, так сказать, выведал тайны Божества и угадал законы, по коим Вышний двигает миры! Какой неизмеримый переход от дымной юрты лапландца до Микель-Анджелова собора в Риме²! И заметь, это еще не конец, ибо кто определит границы, куда досягнет ум человека? Между тем этот же самый человек, который сягает под небо и за небо, случись ему попасть под течение сквозного воздуха или проглотить неудобоваримый кусок, становится самым жалким, самым ничтожным существом. Еще непонятнее духовная наша природа. Станет ли слов высказать все высокое, прекрасное, благородное и в то же время все низкое, пошлое, гнусное, которое гнездится в душе человека в различных обстоятельствах жизни? Люди тешат себя громким именем властителей судьбы. Хороша власть, которую должно оспаривать ежеминутно, где самые сильные те только, кои менее других изнемогают в борьбе! Когда видишь какого-нибудь Сенеку³, Тацита, мужей, сочинения коих дышат самою высокою нравственностию, которых вся жизнь была стремлением являть на деле проповеданные ими правила, когда, говорю, видишь этих мужей добра, одного, — оправдывающим злодеяния Нероновы⁴, другого, как сам сознается, — исполнителем кровавых велений Домициана⁵, и потом взглянешь на себя, невольно воскликнешь с Апостолом Павлом: бедный я человек! Сенека не боялся смерти, бесстрастно выслушал повеление лишить себя жизни и перед самой кончиной, уже по открытии себе жил, исходя кровью, диктовал рабу мысли об участи праведного за гробом, изумившие современников красноречием, но и он увлекся потоком. После таких примеров с каким смирением, вознесши очи к небу, повторяешь: и не введи меня во искушение, но избави от лукавого.

Кончив математику, весь посвящаю себя Титу Ливию. Бывши в Москве, друг мой, я никогда не входил в Успенский собор⁶ без какого-то священного ужаса. Этот ряд Венценосцев, в течение трех веков слушавших тут же звуки, в то время раздававшиеся в моих ушах, эти нетленные тела сродников Петра, Ионы, страдальца Филиппа⁷, кои столь чудно соединяли в себе святость жизни с доблестями мужей государственных, наконец, самые стены, свидетели толиких переворотов, бессилия и могущества, уничижения и славы отечественной, — все говорило душе, наполняло ее каким-то глубоким благоговением. С чувством, несколько на это похожим, хотя более слабым, разумеется, приступаю к предстоящей мне работе. И не почтешь это преувеличением, если помыслишь, что 18 веков восхищались Титом Ливием, что флорентинцы, воюемые Альфонсом, королем Наваррским⁸, купили мир рукописью Тита Ливия, наконец, когда вспомнишь слова Генриха IV, говаривавшего, что уступил бы по области за каждые 10 книг его истории, до нас не дошедших. Он написал их 100, сохранилось только 35, и те неполные. Посуди после того, какую ответственность берет на себя перед тенью великого писателя его переводчик, и поверишь искренности моего страха исказить такой подлинник. Впрочем, обещаю себе от сего труда много удовольствия. Более же всего меня радует, что начинаю оный при самых благоприятных знамениях: так же свеж, бодр, спокоен, как бывало, болезнь моя, благодарение Богу, совершенно прекратилась. Как справедливо, что узнаем цену вещам тогда только, когда их лишаемся! Восемь месяцев я не покидал лекарств, чувствовал минутные облегчения, словно для того, чтоб перевести дух и, скрепив сердце, опять нести бремя. Телом страдал немного, но что было с душой, то одному Богу ведомо: скажу одно, что если б этак продолжилось, то сам бы себя возненавидел. Теперь, благодарение Господу, все это миновалось.

Успешно ли идет твоя работа? Я чай, дожди тебе большая помеха, куда как невесела съемка в этакую непогодь.

Прости, друг мой! Взгляни на число, в которое пишу к тебе. Дант, помнится, сказал, что изо всех горестей самая тяжкая — воспоминание о днях счастливых в часы напасти. Если это справедливо, то согласись, что и во мне есть несколько так называемой твердости. Нынешний день был бесспорно для меня один из самых счастливых в жизни, и я не только мыслю о нем, но и тебе привожу его на память. Как мы весело провели его вместе перед сим за семь лет!

28 Августа 1832 г.

Твой всею душою Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 29 августа 1832 г.

43. Жозефине Осиповне Корнилович

Много обрадовало меня, друг мой, письмо твое от 28-го пр[ошлого] м[есяца]. Я чрезвычайно боялся, чтоб поездка в Одессу не расстроила тебя, еще не оправившуюся от болезни, и от искреннего сердца благодарил Бога, что сохранил тебя в пути. Радуюсь душевно помещению твоих малюток в институт. Я чай, то-то, сердечные, плакали! Сообщай мне известия, какие будешь получать об их успехах.

В последнем письме я советовал вам, друзья мои, отправить мальчика в ученье в Крымскую винную компанию. Подумав о сем, полагаю, гораздо будет лучше, если выпишите одно или два семейства виноделов с берегов Рейна, Неккера или поблизости, из Венгрии. Помнится, лет 10 назад вышел указ, в котором изложены основания, на коих частные лица могут выписывать колонистов¹. Справьтесь об этом и потом обратитесь с просьбой к губернатору: правительство, столь заботливо пекущееся о распространении в государстве промышленности, облегчит вам, без сомнения, способы к тому, чтоб иметь людей, сведущих в деле. Одного боюсь, что доходов Суюндука не станет на издержки, сопряженные с сим предприятием. Кроме издержек путевых и жалованья мастерам, надобно будет построить им домы, отпустить бесплатно семян на обзаведение, может быть, содержать их в селении первые шесть месяцев. В таком случае, отложив мысль об овцеводстве, употребите на это взятые из казны под залог Суюндука деньги: одну часть обратите на поселение виноделов, другую на постройку зданий и заготовление прессов и посуды, потребных при выделывании вина, когда же устроите вино, тогда можно будет промыслить и об овцах.

Поблизости Суюндука нет лесу, да и в Подолии он дорог. Выпишите лес из Измаила и войдите для сего в переписку с Островским, зятем Радзиевских. В Измаиле лес должен быть дешев, ибо туда пригоняют его во множестве из Молдавии, да и доставка морем в Акерман не обойдется вам дорого, особенно если между сими двумя городами установлено постоянное береговое плавание. Выгода же от всех пожертвований явная. Семнадцать тысяч кустов винограда, посаженных вами, дадут в год от 3 до 4 ведер вина. В мое время простое вино продавалось в Бессарабии по 60 копеек ведро, хорошее по 5 рублей. Положим, что содержание винодела станет вам по большей мере 2000 рублей в год, то и в таком случае барыш чрезвычайный.

Не пренебрегайте также просьбой моей о роще ореховых и особенно тутовых дерев. Вспомните, что при покойном батюшке мы получали от двух таковых дерев 10 фунтов шелку. Что же принесет усаженная ими десятина? Главное только, чтоб рассадку сделать вовремя и умеючи, не слишком часто сажав отпрыски один подле другого, дабы дать им разрастись. Посоветуйтесь о том с сведущим садовником и поручите дело надзору человека расторопного. И советую не медлить. Буде можно, займитесь этим нынешней же осенью или не позже будущей весны. Так, года через четыре, с помощию Божией, можно будет начать шелководство, и вы первые введете в Бессарабии эту отрасль промышленности. Труда тут мало, а выгод много: в Москве пуд шелку продается от 45 до 60 рублей, следовательно, на месте можно будет взять от 35 до 40 рублей.

Августин Иванович при мне завел было пчел: уведомь меня, принялось ли это? Сколько у вас ульев, сколько получается воску?

Смешно вам покажется, что я так распоряжаюсь в деле, которое вам гораздо известнее моего. Но, друзья мои! это происходит от участия, какое принимаю во всем, что до вас касается. Притом, могу ли быть равнодушным к Суюндуку? При мне он составлял голую степь, мы с Августином Ивановичем укрывались от дождя под холщевым шатром, чтоб не голодать, принуждены были посылать людей для стреляния дичи. Как же мне не радоваться, что сия страна впервые оживает и что эту жизнь, эту деятельность даете ей вы! Одного опасаюсь, чтоб Августина Ивановича не смущали внушения людские. При мне и посторонние, и свои, и ты сама твердили ему, что он тратится понапрасну, в обиду собственной семьи. Друг мой! ты, думаю, не сомневаешься в моей любви к тебе и твоему семейству. Если веришь ей, то верь также, что я не одобрил бы сделанных вами издержек, не поощрял бы вас к новым, буде только имеете к ним способы, если б не убежден был, что ваше воротится вам, и с процентами, как не получите ни в каком банке, с сладостным, утешительным уверением, что вы с своей стороны употребили все на упрочение блага сирот, вверенных вашей опеке. Впрочем, полагаю, вы сами убеждены теперь в истине моих слов. Я не знаю, сколько вы положили на Суюндук и что от него получаете. При мне эти шесть тысяч десятин приносили тысячу рублей, теперь, не сомневаюсь, они дают вам по крайней мере тридцать процентов с употребленного на них капитала, если б же вы имели средства употребить более, то уже теперь приносили бы 60, а может быть, и 100 на 100, ибо эти предприятия такого рода, что чем более на них жертвуешь, тем они корыстнее.

Послушай, Жозефина! У меня к тебе есть просьба. Живет ли Станька, сын Ваньки? Я чай, мальчику теперь десять лет. Попроси матушку, чтобы она приняла на себя труд отдать его какому-либо поблизости вас сельскому священнику, с условием выучить его русской грамоте, то есть чтению, письму и первым четырем правилам арифметики. Брат его Гриша обучался у доминикан, можно бы отдать туда и Станьку, если только там учат по-русски, ибо это для меня главное. Я имею на этого мальчика большие виды, хочется, если Господь поможет, в признательность за службу старого Ивана, создать из его сына человека порядочного. Скажу тебе о том более со временем, теперь же, уведомь меня, каков он? Обещает ли хорошие способности?

Душевное спасибо Устиньке за ее память. Брат писал ко мне, что ее муж искал полицмейстерского поста в Могилеве: уведомь меня, каков будет успех его стараний. Августин Иванович! нынешний день, лет семь назад, я с бокалом шампанского в руках поздравлял тебя с именинами. С тою же любовью, с тою же искренностию желаю тебе всего доброго.

Тебя, Жозефина, прошу Христом Богом, перестань хворать: ты такая слабая, хилая, и я чрезвычайно за тебя боюсь. Береги себя, мой друг, для семьи своей, для меня, для всех нас. О моем здоровье не беспокойся. Моя болезнь более скучная, чем опасная, но и то, благодаря Бога, миновалась. Целую всех вас сердечно.

29 Августа 1832 г.

Ваш всею душою Александр.

Еще два слова: виноделам, которых выпишите, поставьте в обязанность привести с собою лоз, разумеется, за плату. Так усовершите породу туземного винограда.

Письмо Корниловичу М. О., 26 сентября 1832 г.

44. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Что с тобою сталось, любезный Михайла? Миновался Август, Сентябрь на исходе, а от тебя ни словечка. Ты так занялся службой, что не даешь себе времени помыслить о друзьях. Или, от чего Боже сохрани, не занемог ли? Признаюсь, молчание твое чрезвычайно меня беспокоит. Ты всегда был такой хилый, теперь же, в эти дожди, постоянно на воздухе, что мудреного слечь в постель?

Писала мне Жозефина от 20 Августа, не сообщаю тебе содержания письма, ибо узнаю от нее, что она в тот же день отвечает тебе. Не может нарадоваться помещением дочерей в Одессу, и я этому очень верю.

Я, любезный, начал, благословясь, свою работу и провожу за нею время весьма приятно. Как не благодарить Провидение за то, что обрекло нас на труд, оно скрыло в нем столько наслаждений! Я не вижу за Титом Ливием, как проходит время, забываю все кругом себя. Одно, что нарушает этот покой, как я сказал выше, это твое молчание. Четыре недели с лишком каждый день, едва послышу шум за дверьми, того и смотрю, что меня порадуют письмом от тебя, и каждый день ожидания мои обмануты. Пожалей обо мне, любезный! Отзовись, пожалуй. Не прошу длинных писем, знаю, что у тебя досугу немного, два слова, что ты здоров, и с меня довольно, но в этих двух словах не отказывай мне. Не поверишь, как мне грустно. Я даже в эту минуту не в силах продолжать письма. Прощай, милый! Пожалуй, порадуй меня вестью о себе.

26 Сентября 1832 г.

Твой всем сердцем Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 26 сентября 1832 г.

45. Жозефине Осиповне Корнилович

Спасибо тебе, милый друг мой, за твое письмо от 20 пр[ошлого] м[есяца], оно доставило мне много удовольствия. Душевное принимаю участие в радости твоей о помещении дочерей в институт, знаешь, это всегда было моим желанием. Я уверен был, что это заведение тебе понравится: можешь несомненно надеяться, что малютки выйдут не только образованными девицами, но и с правилами не хуже тех, какие ты сама могла бы им дать. Вполне также одобряю, что ты удержалась от помещения Людвига в лицей: он еще ребенок, и учиться для него еще рано. Этот пансион в Умани, о котором пишешь, вероятно, заведение новое, при мне его, помнится, не было. Не вместе ли с Альцибиядом Радзиевским отдала ты туда своего Людвига? Они также искали для сына пансиона поближе к себе.

Очень понимаю, друг мой, слезы, проявившиеся у тебя на глазах, когда, воротившись с дороги, ты впервые вошла в детскую. Воображаю, как тебе странно было, видев всегда кругом себя этот рой малюток, слышав этот шум, вдруг очутиться одной. Уведомляй меня, пожалуй, об их успехах, по желанию твоему я буду писать к Каролине и Юлии, но со временем мне хотелось бы получить от них ответ, а теперь, думаю, сами они написать оного не в состоянии. Кто у тебя в Одессе знакомые? Кому ты поручила брать их к себе на дом по воскресным и праздничным дням?

Я искренно благодарил Бога за твое выздоровление. Принят ли Франц в службу? Уведомь меня также, какой ответ последовал от Сената относительно Августина Ивановича? Получил ли он прежнее или подобное прежнему место? Жду с нетерпением, милая, вестей от тебя о Суюндуке. Между тем искренно благодарю за подробности о своей семье и вперед прошу тебя, не скупись на домашние известия. Знаешь, как близко ко мне все, что тебя касается.

Я, слава Богу, здоров, вопреки погоде, которая у нас осенняя, и много занят, работаю, сколько могу, а с работой и здоровьем — и счастлив, и весел, и покоен. Устинье спасибо за память, целую ее с малютками. Поцелуй также за меня Августина и свою Мальвину. Дай вам Господь всего доброго.

26 Сентября 1832 г.

Ваш всею душою Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 26 сентября 1832 г.

46. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! С большим чувством я прочитал строки, написанные твоей дорогой рукой, и тысячу раз благодарю тебя за доставленную мне этим радость. Не менее обрадовало меня известие о выздоровлении Жозефины. Меня тревожит то, что Михаил уже в течение двух месяцев не отвечает ни на одно из моих писем. Знаю, что он занят, но столь долгое молчание, противное его привычке, невольно делает меня беспокойным.

Я, слава Богу, здоров и, благодаря Начальству, не перестающему быть ко мне благосклонным, имею разрешение заниматься той работой, которая служит мне лучшим развлечением, перевожу с латинского языка на русский и за занятием не вижу, как проходит время. За сим поручаю себя твоим молитвам и, испрашивая твое дорогое для меня материнское благословение, остаюсь искренне преданным сыном.

26 Сентября 1832 г.

Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 13 октября 1832 г.

47. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Пишу Михаилу и пользуюсь этим, чтобы и тебе написать несколько слов. Письмо его датировано 29-м прошлого месяца. Пан Андрей, отвозя сыновей в Петербург, в корпус, был у него в Новгороде с пятью детьми. Брат жалуется на дожди и холод, мешающие ему в работе, пишет, что 18 Сентября целых 23 версты проехал на почтовых (в санях) и присовокупляет, что это случилось с ним первый раз в жизни. Между прочим, прислал мне волчий мех. Я ему очень благодарен за подарок и ценю это проявление братской любви, однако вещь эта сама по себе ни на что мне не нужна, ибо и без того я имею две шубы. Но он мне совсем не верит и не обращает внимания на мои просьбы о присылке мне лишь тех вещей, о которых я буду просить.

Я, благодаря Всевышнему, здоров и провожу время так весело, как только возможно в моем положении. Будучи занят с утра до вечера (лишь бы не повредить своему здоровью), я не замечаю, как проходит день за днем. Ожидаю ответа сестры Жозефины, который принесет мне известие о тебе, дорогая мама. Сердечно обнимаю Августина с женой и Янковских с их детьми. Целую твои дорогие ручки и, поручая себя твоим молитвам и прося материнского благословения, остаюсь преданным сыном.

13 Октября 1932 г.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 13 октября 1832 г.

48. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Люди в именины получают подарки, а ты, любезный Михайла, сам меня даришь. Спасибо тебе за письмо. Не имев от тебя два месяца вести, я было совсем приуныл, уже собирался писать к Балтазару с вопросом, жив ли ты? Ибо кроме дружбы нашей, ты теперь глава, одна опора всей семьи, у тебя ищут совета, у тебя пособия, что сталось бы со всеми нами, если б, чего Боже сохрани, ты, покинув нас, вздумал нас осиротить?

Прошу тебя, милый, вперед пожалей обо мне, не томи столь долгим молчанием. Воображаю, как ты был рад посещению Андрея Кузьмича. Почтенный старик! Будешь писать к нему, скажи ему мою любовь и уважение, между тем, дай мне знать, в который корпус помещены его дети?

Друг мой! Я послал к тебе сестрино письмо в надежде, что оно примирит тебя с Августином, но с горестию вижу, что твои предубеждения против него всегда те же. Странное дело! Это у тебя с самого малолетства, и думаю, причиною тому был едва ли не покойный Степан Иванович. В бытность мою дома, я пригляделся к быту Августина, не говорю, что он безгрешен, но и то правда, что ты также к нему несправедлив. Мне легко было бы оправдать его в упреках, какие ему делаешь, но разуверю ли я тебя? Ты останешься при своем мнении, и меня же назовешь пристрастным. Скажу одно, я неведь чего бы не дал, чтоб искоренить твою неприязнь к нему, поселить между вами такую привязанность, какая связывает нас двух.

Благодарю тебя за шубу. Вместе с тем прошу тебя, друг мой, научи меня, каким образом положить меру или дать по крайней мере другое направление твоей щедрости? У меня сверх твоей две шубы: одна волчья, одна енотовая, Калмыцкий тулуп, один халат на вате и два летних. Впрочем, не будь у меня этого ничего, спрашиваю к чему мне шуба? В дорогу я не отправляюсь, а иначе куда мне с нею? Ведь я живу же не в подвале, а в топленой, теплой комнате, и согласись, что в этакой шубе слишком жарко. Я все-таки принял подарок с признательностию, ибо он от тебя: но спрашиваю, не лучше ли было бы, если у тебя завелись лишние деньги, и ты хотел их неприменно употребить на меня, приберечь их до времени и дождаться, пока я объясню тебе мои нужды, вместо того чтоб лишать себя удовольствия оказать мне услугу полезную, и у меня отнимать смелость искать твоего пособия? Я писал к тебе не один раз, что я сыт, одет, обут, и одно, чем ты можешь меня одолжить — присылка книг, и тех с разбором. Но ты, Бог тебя ведает почему, мне не веришь. Между тем мне, не далее как при нынешней моей работе, весьма бы пригодилось для справок несколько сочинений, о которых я и хотел просить тебя, но теперь и не упоминаю и, гневайся не гневайся, не упомяну об них ни слова, во-первых, в наказание тебя за недоверчивость, во-вторых, потому что не хочу брать на душу греха, что тебя разоряю.

Верю очень, друг мой, что непогода тебе помехой в занятиях. Впрочем, думаю, они скоро и совсем прекратятся: зима на дворе. Скажи мне, имел ли ты время среди своих поездок помыслить о сердечных обстоятельствах? Сбудутся ли мои надежды? Обрадуешь ли меня в конце нынешнего года сестрою?

Моя работа помаленьку подвигается. Я уже перевел полторы книги Тит-Ливия, более 150 страниц, в конце месяца надеюсь сбыть с рук первый том. Не дивись медленности, две тому причины: одна, что дорожа здоровьем, не смею трудиться сколько бы хотел, другая — свойство работы. Говорят, что писать труднее, чем переводить. Согласен, в таком сочинении, где, не думая, машинально перелагаешь на свой язык смысл подлинника, но совсем не то, когда имеешь дело с писателем образцовым. В сочинении мне только нужно хорошо ознакомиться с предметом, обойми я его со всех сторон, слог, мысли придут сами собою, но тут я чувствую своим чувством, думаю своим умом. В переводе же, кроме труда выливать свой язык в формы языка, с которого переводишь, приискивать равнозначащие, равносильные слова, выражения, надобно поставить себя в положение Автора, сродниться с его духом, принимать все впечатления, под влиянием которых он писал свою книгу. Там я полный себе господин, здесь рабски должен следовать за прихотями переводимого Писателя. Эти трудности, общие всем Переводчикам хороших книг, гораздо значительнее при переводе древних Писателей. Древние жили совершенно в отличном мире: имели свои обычаи, уставы, веру, образ воззрения на предметы. Многое из их быта утрачено или не довольно объяснено, а от этого и множество комментаторов, и неуверенность в переводчике, что он совершенно понял своего Автора. Наконец, затруднение, принадлежащее нам, Русским, что у нас не образовался еще язык для перевода древних Писателей. Тебе покажется странным сие выражение, но оно не менее справедливо. Объясню тебе это примером. Переводя Жомини¹, я могу <употребить> поместить слова авангард, арриергард, траншея и пр., но в Тит-Ливии, где одно из главных достоинств — чистота языка, должно мне будет употребить передовой полк, сторожевой полк, закопы и пр. Этаких слов множество, но они не вошли еще в употребление, потому что у нас не было еще оригинальных военных Писателей. Приискивать сии слова при недостатке наших пособий чрезвычайно трудно. У меня есть Академический Словарь, который до невероятности неполон. Самых обыкновенных слов не находишь, подавна таких, кои только и отыщешь в древних, старинных книгах. Впрочем, самые сии трудности имеют свою приятность. Я, любезный, провожу время с удовольствием и нередко имею счастливые минуты. А потому прошу тебя, не беспокойся обо мне и помолись Богу за Начальство, коего снисхождению я обязан этой радостью.

13-го Октября. 1832.

Александр.

Письма А. О. Корниловича родным хранятся в семейном архиве потомков родственников декабриста и публикуются по академическому изданию: Корнилович А. О. Сочинения и письма. М. — Л., 1957. С. 274—286, 288—295, 299—354, кроме двух писем брату, которые хранятся в ГАРФ и публикуются по автографам: No 17 (ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 266а—266в об.) и No 48 (ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 1. Д. 36. Л. 32—33 об.). Все письма к матери даны в указанном издании в переводе с польского языка.

1 Первое письмо Корниловича к матери, о котором здесь упоминается, не сохранилось.

На письме помета карандашом: ‘Ответ извольте адресовать в III отделение Собственной Его Величества канцелярии’.

1 У Жозефины Осиповны и Августина Ивановича Корниловичей были дети: сын Людвиг, дочери Каролина и Мальвина, Паулина и Владислав (крестник декабриста) умерли в младенчестве.

1 Устина Осиповна Корнилович вышла замуж за полковника А. Ф. Янковского.

1 Дети Степана Ивановича Корниловича (Франц, Луиза и Юлия) после его смерти жили в семье А. И. и Ж. О. Корниловичей.

2 Имеется в виду имение Суюндук, пожалованное в 1824 году С. И. Корниловичу в качестве вознаграждения за работу по топографической съемке Бессарабии. Это имение, доставшееся после смерти С. И. Корниловича его детям, находилось с 1825 года в ведении его брата Августина Ивановича Корниловича, назначенного опекуном наследников.

3 Кузина декабриста Луиза Степановна Корнилович, дочь С. И. Корниловича.

4 Летом и осенью 1825 года Корнилович гостил в семье своей сестры.

1 М. О. Корнилович участвовал в русско-турецкой войне 1828—1829 годов и был награжден орденами св. Георгия 4-й степени и св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

2 Августин Иванович Корнилович, полковник в отставке, карантинный инспектор, был привлечен к суду за превышение власти и растрату казенных денег (израсходовал их не по прямому назначению). Впоследствии это дело было рассмотрено в Сенате и А. И. Корнилович был оправдан.

3 М. О. Корнилович дал в долг Августину Ивановичу Корниловичу 10 тысяч рублей.

4 Старшая сестра декабриста Мария Осиповна была замужем за полковником Антоном Осиповичем Радзиевским.

1 Франц Степанович Корнилович, сын С. И. Корниловича, страдал врожденной патологией позвоночника (имел горб).

1 Начало письма утрачено.

2 Как видно из последующей переписки, разлад между М. О. Корниловичем и сестрой произошел из-за того, что, дав взаймы А. И. Корниловичу 10 тысяч рублей, брат настаивал на выдаче ему на всю эту сумму векселя, между тем сестра и ее муж считали такое требование оскорбительным. Во всех последующих письмах к брату и сестре А. О. Корнилович употреблял все усилия к их примирению, но, видимо, полностью ему достичь этого не удалось.

1 Воронцов Михаил Семенович (1782—1856), светлейший князь. С 1823 года Новороссийский генерал-губернатор и наместник Бессарабии (с 1828 — часть Новороссийской губернии).

1 Балтазар Андреевич и Карл Андреевич Корниловичи, троюродные братья декабриста.

1 Румовский Степан Яковлевич (1732—1815), астроном, вице-президент Санкт-Петербургской Академии наук (с 1800). Кроме многочисленных работ по астрономии перевел ‘Историю’ Тацита, изданную под заглавием ‘Тацитовы летописи’ (1806—1808).

2 Всегда возвращаются к своим первоначальным увлечениям (франц.).

3 Маржерет Жак (ок. 1550 или 1560 — после 1618), француз, служил у Бориса Годунова, Лжедмитрия I и Лжедмитрия II. Автор ‘Состояния Российской державы… с 1590 по сентябрь 1606’ (Париж, 1607).

4 Мартину Беру, пастору лютеранской церкви в Москве, долгое время приписывалось авторство ‘Московской хроники… 1584—1613’, написанной на самом деле его зятем Конрадом Буссовом (?—1617), немецким наемником, в 1601—1611 годах служившим у Бориса Годунова, Лжедмитрия I, Лжедмитрия II и польского короля Сигизмунда III.

5 Исторический роман Константина Петровича Масальского (1802—1861) ‘Стрельцы’ (1832).

6 Устрялов Николай Герасимович (1805—1870), историк, академик Санкт-Петербургской Академии наук. Издатель ‘Сказаний современников о Димитрии Самозванце’ (Ч. I—V. СПб., 1831—1834) и ‘Сказаний князя Курбского’ (Т. 1—2. СПб., 1833).

7 Вероятно, Корнилович имеет в виду англичан, оставивших свои записки о Московском государстве: мореплавателя Ричарда Ченслера (?—1556), побывавшего в России дважды, в 1553 и 1555 годах, путешественника Джерома Горсея (? — после 1626), жившего в России в 1552—1570 годах, дипломата Джайлса Флетчера (ок. 1549—1611), посла в Москве в 1588—1589 годах, и других.

8 Поэма ‘Дзяды’ (1823, 1832) Адама Мицкевича (1798—1855).

9 Знакомство Корниловича с Мицкевичем могло состояться в Санкт-Петербурге во время пребывания поэта в столице с ноября 1824 по январь 1825 года и продолжиться в Одессе летом 1825 года.

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 266а—266в об. Впервые напечатано: Мейлах Б. С. Литературная деятельность декабриста Корниловича // Литературный архив. Т. 1. М. — Л., 1938. С. 420—421, затем: Корнилович А. О. Сочинения и письма. С. 295—299.

1 Скотт Вальтер (1771—1832), английский писатель, создатель жанра исторического романа, сочетающего романтические и реалистические тенденции.

2 Роман ‘Певериль Пик’ (1822).

3 Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852), писатель, автор романов ‘Юрий Милославский, или Русские в 1612 году’ (1829), ‘Рославлев, или Русские в 1812 году’ (1831).

4 Книга Вольтера ‘История Российской империи в царствование Петра Великого’ (1759—1763) была первой серьезной монографией о жизни Петра I. Личность царя привлекала к себе внимание и других философов-просветителей: разнообразные, более негативные оценки деятельности ‘варвара, размахивающего топором’ появились в сочинениях Мабли, Монтескье, Руссо и Дидро.

5 Смирдин Александр Филиппович (1795—1857), издатель и книгопродавец. Издавал произведения Жуковского, Пушкина, Гоголя и других писателей-современников. Впервые в русской печати ввел авторский гонорар.

1 Начало письма утрачено.

2 Лефорт Франц Яковлевич (1655/56—1699), адмирал (1695). Швейцарец, с 1678 года на русской службе. Сподвижник Петра I, командовал флотом в Азовских походах. В 1697—1698 годах — один из руководителей Великого посольства.

Гордон Патрик (1635—1699), генерал, контр-адмирал. Шотландец, с 1661 года на русской службе. Советник Петра I по вопросам организации и обучения войск. Участник Азовских походов 1695—1696 годов и подавления Стрелецкого восстания 1698 года.

3 Вероятно, имеются в виду ‘Руководство к физике’ (1829—1830) Н. П. Щеглова и ‘Курс чистой математики’ (1824—1825), переведенный с немецкого А. Я. Кушакевичем и А. С. Киндеревым.

1 По всей видимости, С. Н. Корсакову, выступавшему в печати под инициалами ‘С. К.’, принадлежат работы ‘Разделение на разные области России в 1462 г. при вступлении на московский великокняжеский престол Иоанна Васильевича, с означением присоединения уделов и областей оных’ (Северный архив. 1824. No 3. С. 268—269) и ‘Известие о вскрытии и замерзании реки Невы в Петербурге с 1718 по 1824 гг., т. е. в продолжение 106 лет, расположенное по месяцам и числам для удобнейшего заключения о степени вероятности вскрытия и замерзания сей реки во всякое время’ (Северный архив. 1824. No 9. С. 160—166). (см.: Кафенгауз Б. Б., Грумм-Гржимайло А. Г. Комментарии к сочинениям и письмам А. О. Корниловича // Корнилович А. О. Сочинения и письма. С. 501).

1 Имеется в виду работа К. Ф. Германа ‘Статистические исследования относительно Российской империи. Ч. I. О народонаселении’. СПб., 1819).

2 Шуберт Федор Федорович (1789—1865), геодезист. Был непосредственным руководителем работ по тригонометрической съемке Новгородской губернии, которую проводил М. О. Корнилович.

3 Имеется в виду сочинение Тацита ‘Диалог об ораторах’ (между 102 и 107), посвященное выяснению причин упадка политического красноречия.

1 Имеется в виду работа Н. И. Греча ‘Практическая русская грамматика’ (СПб., 1827).

1 Ливий Тит (59 до н. э. — 17 н. э.), римский историк, автор ‘Истории Рима от основания города’. Идеализировал Рим, представляя своим современникам их предков людьми, отличавшимися высокой моралью и героизмом, чтобы противодействовать падению нравов.

Тацит (ок. 58 — ок. 117), римский историк. Основные труды, ‘История’ и ‘Анналы’, посвящены истории Римской империи от смерти Августа до убийства Домициана.

2 Август (лат. возвеличенный) (63 до н. э. — 14 н. э.), римский император (с 27 до н. э.). Внучатый племянник Гая Юлия Цезаря, усыновленный им в завещании. После победы в морском сражении при Акции в 31 году до н. э. над Марком Антонием и египетской царицей Клеопатрой стал единоличным римским властителем. Сосредоточил в своих руках власть, сохранив, однако, традиционные республиканские учреждения. Обожествлялся в народе, являлся Верховным жрецом и Отцом отечества.

3 Траян (53—117), римский император с 98 года. В результате завоевательных войн Траяна Римская империя достигла своих максимальных границ. Правил в согласии с сенатом, за что получил титул Наилучшего императора. Широко раздавал права римского гражданства провинциалам. Активное строительство, развитие системы государственной помощи нуждающимся детям, богатые пожертвования и организация роскошных зрелищ — все это сделало Траяна императором, любимым простым народом.

4 Домициан (51—96), римский император с 81 года. Ограничивал влияние сената, велел называть себя ‘господином и богом’. Его правление ознаменовалось многочисленными процессами по обвинению в ‘оскорблении императорского величества’ и казнями. Убит в результате заговора и проклят сенатом.

5 Тиберий (42 до н. э. — 37 н. э.), римский император с 14 года.

Клавдий (10 до н. э. — 54 н. э.), римский император с 41 года.

Нерон (37—68), римский император с 54 года.

1 10 апреля 1832 года М. О. Корнилович был произведен в подполковники.

1 Вакации (от лат. vacatio — освобождение) — каникулы у учащихся, отпуск (устар.).

2 Имеется в виду ‘История государства Российского’ (тт. 1—12. СПб., 1816—1829) Николая Михайловича Карамзина (1766—1826).

3 Полное собрание законов Российской империи. В 42 томах. СПб., 1830.

4 Строев Павел Михайлович (1796—1876), историк, археограф, академик Санкт-Петербургской Академии наук (1849). В 1817—1818 годах вместе с К. Ф. Калайдовичем объездил монастыри Московской епархии, обнаружив многие замечательные древнерусские тексты. Создатель Археографической комиссии, которая вела большую работу по поиску древних рукописей. В 1833 году вышел том ‘Акты юридические или собрание форм старинного юридического делопроизводства’, а в 1836 году — 4 тома ‘Актов, собранных в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею’.

1 Матвеев Андрей Артамонович (1666—1728), граф (с 1715), государственный деятель, дипломат. Сподвижник Петра I. Автор ‘Записок’ о событиях конца XVII в.

2 Генрих V (1387—1422), английский король с 1413 года, из династии Ланкастеров. В ходе Столетней войны 1337—1453 годов нанес французам поражение при Азенкуре (1415) и вскоре захватил север Франции с Парижем.

3 Генрих IV (1553—1610), французский король с 1586 года (фактически с 1594). Сын Антуана Бурбона, с 1562 года король Наварры. Во время Религиозных войн глава гугенотов. После его перехода в 1593 году в католицизм Париж в 1594 году признал его королем. Его политика способствовала укреплению абсолютизма. Убит католиком-фанатиком.

4 Д’Эстре Габриэль (1570—1599), герцогиня де Бофор, возлюбленная короля Генриха IV. Имела большое влияние на короля, который предполагал развестись с Маргаритой Валуа и возвести Габриэль на престол. Скромная и не употреблявшая во зло свое влияние, пользовалась общим расположением двора.

5 Имеется в виду сборник Н. Г. Устрялова ‘Сказания современников о Димитрии Самозванце’ (СПб., 1832).

6 Милон из Кротона, знаменитый борец эпохи античности. В 532—516 годах до н. э. шесть раз побеждал на Олимпийских играх и 25 раз на других спортивных празднествах.

7 Строки из стихотворения А. С. Пушкина ‘К Овидию’ (1821).

8 Антонов огонь — гангрена (от названия эпидемической болезни, распространившейся в XI в. в Западной Европе, которую исцеляли мощи св. Антония). Употребляется и в качестве образного выражения, как в данном случае у Корниловича.

9 Имеются в виду Балтазар и Карл, сыновья Андрея Кузьмича Корниловича, двоюродного дяди декабриста.

10 Речь идет о введении в Подолии русского гражданского судопроизводства, которое должно было упорядочить прохождение судебных дел во всех инстанциях. Одновременно русский язык был объявлен обязательным во всех административных и судебных учреждениях.

1 Нессельроде Карл Васильевич (1780—1862), граф, государственный деятель, канцлер (с 1845), министр иностранных дел (1816—1856).

1 Имеется в виду ‘Российская грамматика’ М. В. Ломоносова (1755, изд. в 1757), первая подлинно научная грамматика русского языка.

1 Готтентоты — народ в Намибии и ЮАР, древнейшие обитатели Южной Африки.

2 Имеется в виду собор св. Петра в Риме, строительством которого руководил Микеланджело Буонарроти (1475—1564), итальянский скульптор, живописец, архитектор, поэт.

3 Сенека (ок. 4 до н. э. — 65 н. э.), римский политический деятель, философ и писатель. Воспитатель Нерона, затем один из руководителей римской политики. По приказу Нерона покончил жизнь самоубийством. Проповедовал презрение к смерти, преодоление страстей, духовную независимость и самосовершенствование.

4 Нерон (37—68), римский император с 54 года. Согласно источникам, жестокий, самовлюбленный, развратный. Первый гонитель христиан. В числе жертв Нерона были его близкие родственники (включая мать) и многие выдающиеся люди (Сенека, Лукан, Петроний и др.). Репрессиями и конфискациями восстановил против себя разные слои римского общества.

5 ‘Не стану отрицать, что начало моему восхождению по пути почестей положил Веспасиан, Тит продолжил его, а Домициан вознес меня еще много выше’ (Тацит. История. I, 2, 3).

6 Успенский собор — московский соборный храм во имя Успения Прсв. Богородицы (XIV—XV вв.). Построен в 1475—1479 годах Аристотелем Фиораванти на месте прежнего собора 1326—1327 годов. С 1498 года являлся усыпальницей русских государей, московских митрополитов, а затем патриархов, которые возводились в сан в этом соборе. В соборе совершались торжественные государственные акты (венчание на царство и др.).

7 Петр (?—1326), святой, митрополит всея Руси с 1308 года. Принял сторону московского князя Ивана Даниловича Калиты в борьбе с тверским князем Александром Михайловичем, перевел митрополичью кафедру из Владимира в Москву. Похоронен в 1326 году в недостроенном московском Успенском соборе, на возведение которого благословил Ивана Калиту.

Иона (?—1461), святой, митрополит Московский и всея Руси с 1448 года (утвержден собором русских епископов по предложению великого князя Василия II Темного, что свидетельствовало об установлении фактической независимости русской церкви от константинопольской патриархии). Безоговорочно поддерживал Василия II, обличал самовластие удельных князей, побуждал их к совместной борьбе против Орды, стремился к единству русской церкви. В 1472 году его мощи были захоронены в московском Успенском соборе.

Филипп (1507—1569), священномученик, митрополит Московский и всея Руси, в миру Федор Степанович Колычев. Всенародно обличал безнравственные и противные христианским заповедям действия Ивана IV Грозного, выступал против опричнины, бессмысленного кровопролития и ходатайствовал о помиловании опальных. В 1568 году низложен и сослан. 23 декабря 1569 года был задушен Малютой Скуратовым по приказу царя в тверском Отроч-Успенском монастыре. В 1652 году его мощи были перенесены в московский Успенский собор.

8 Альфонс I Воитель (?—1134), король Арагона и Наварры с 1104 года.

1 Указ от 25 августа 1817 года ‘О позволении помещикам и владельцам земель принимать и выписывать иностранных колонистов для поселения их на своих землях’.

Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. Секретный архив. Оп. 1. Д. 36. Л. 32—33 об. Впервые напечатано (с ошибочными прочтениями): Волк С. С. Неизвестное письмо декабриста А. О. Корниловича // Исторический архив. 1959. No 1. С. 209—211.

На письме помета чернилами: ‘Удержано’.

1 Жомини Антуан Анри (Генрих Вениаминович) (1779—1869), военный теоретик и историк, генерал от инфантерии российской службы (1826), генерал-адъютант (1813).

Письма с дороги из Санкт-Петербурга на Кавказ, ноябрь — декабрь 1832 г.

Письмо Корнилович Р. И., 23 ноября 1832 г.

1. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Всемогущий услышал твои молитвы, монарх смилостивился над тобой и над всей твоей семьей. Сын твой снова вступил в среду людей, вышел из разряда преступников и имеет надежду вернуть себе утраченное положение в обществе. Ни время, ни обстоятельства не позволяют мне подробнее все рассказать потому, что в настоящее время я еду нижним чином в Грузию¹: скажу тебе только, что, сознавши свою вину, я употреблял все усилия к тому, чтобы показать, что ошибка моя исходила не из глубины сердца, и Господь Бог, который дал мне способ сознать свою вину, дал мне также и средства загладить их постольку, поскольку мне представлялось возможным. Примером тому может служить хотя бы случай с Юлией, который мог последовать и в отношении Каролины, если бы Августин не был под судом. Впрочем, имею надежду, что Жозефина вскоре сама об этом узнает.

По дороге был в Новгороде у брата. Несмотря на семь часов, проведенных вместе, мы еле-еле нашли время, чтобы перекинуться несколькими словами, хотя я почти ничего не ел и не пил и все время не переставал говорить. Какое редкое, доброе сердце у нашего Михаила! Он передал мне, между прочим, тысячу рублей, думая, что я без денег, но, слава Богу, я ни в чем не нуждаюсь, живу очень хорошо, как после этого не верить в милосердие Божие и людей.

Мама, должен кончать. Пишу в дороге, и меня уже ждут. Недели через две надеюсь уведомить тебя о своем житье-бытье. Пишите на мое имя в Тифлис в Канцелярию главнокомандующего. Целую сестер и братьев и твои дорогие ручки.

Станция перед Воронежем,

23 Ноября 1832 г.

На всю жизнь

твой Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 29 ноября 1832 г., 4 декабря 1832 г.

2. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Разбитый, измученный дорогой, пользуюсь досугом, чтоб отдохнуть за письмом к тебе. Ну уж дорога! Я проездил на своем веку с лишком 15 тысяч верст и никогда столько не терпел в пути. Без отдыха мчась день и ночь, когда на санях, большею частью на телеге, прибыли мы после 10 дней сюда в Екатериноград, казачью станицу у подошвы Кавказских гор, где поневоле ночуем в ожидании конвоя, который проводит нас до Владикавказа. Вещи мои все измялись, перетерлись, подмокли. Сам я весь покрыт сыпью, с распухшими веками — от скорой ли езды, оттого ли, что давно не был на воздухе, — едва передвигаю ноги. Впрочем, нет худа без добра: свежий воздух укрепил меня. Геморрой, который давал себя чувствовать перед отправлением из Петербурга, прошел, и надеюсь с прибытием на место после дневного отдыха возвратить прежнюю свежесть.

Мы так с тобой обеспамятели от радости свидания, что не успели ничего путного сказать друг другу в немногие часы, проведенные вместе. Теперь на досуге прошу тебя, тотчас по прибытии в Петербург, побывай у Ивановского и спроси у него, выручил ли он сколько-нибудь за альманах, в котором поместил мои повести¹, деньги сии возьми в свое распоряжение. Если их будет более 3000 рублей, то отошли 500 рублей в Москву к Екатерине Федоровне Муравьевой², как часть долга, в который заставили меня против воли и желания войти княг[иня] Волконская³ и ее невестка Алекс[андра] Григорьевна Муравьева⁴, 200 — Николаю Михайловичу Майлевскому, в Москву у Арбатских ворот, 75 — Нико[лаю] Александровичу Лунину, обер-прокурору московских департаментов Сената, и 110 — князю Николаю Федоровичу Голицыну, проживающему в Москве, на Покровке, в собственном доме. Это давние долги, коими я пренебрегал в годы ветреной молодости и коих потом, в постигшем меня положении, не мог уплатить. Тысячу рублей перешлешь ко мне в Тифлис, а остальные удержишь у себя для покупок, о коих я тебя буду просить. Сейчас об этом еще не говорю, ибо не знаю, какая мне готовится участь.

Оставленную тебе рукопись⁵ покажи Ивановскому, он всегда принимал большое участие в моих литературных трудах. По его совету, приказав ее переписать, отдай для напечатания А. Ф. Смирдину. Очень рад, если возьмешь за нее рублей триста. С Полевым⁶ я не видался в Москве, где был ночью и только имел время хлебнуть чашку или две чаю, но из Тифлиса буду писать к нему и не сомневаюсь, что он весьма мне будет признателен за случай вступить с тобою в переписку. Для журналистов люди, как ты, занимающиеся с таким запасом материалов, какие у тебя находятся, — истинная находка. Твоего ‘Глинского’⁷ я еще, как сам можешь посудить, не рассматривал. Займусь им немедленно по прибытии в Тифлис и, может быть, перешлю его тебе с этим же самым письмом, тогда и скажу тебе о нем свое мнение.

Не успев, за поспешным выездом из Петербурга, распорядиться своими вещами, я, как говорил тебе, оставил плац-адъютанту Рейнеку для передачи Ивановскому, а от него тебе три ящика с книгами, перевод Тацита в рукописи и начало перевода Тита Ливия. Первый весьма недостаточен и требует больших исправлений, я трудился над ним без лексикона, без пособий и по необходимости часто слишком близко держался французского перевода. Тит Ливии менее неточен, я полагаю даже, что можно отправить несколько из его отрывков Гречу для напечатания в ‘С[ыне] отечества]’, напр., убиение Сервия, бой Горациев или смерть Виргинии⁸. Впрочем, впредь буду писать тебе об этом подробнее. Теперь должен проститься с тобой и двинуться под прикрытием конвоя с орудиями через Кавказские горы. С 250 верст, которые доселе делал в сутки, сыграть на пятнадцать и на переезд 105 верст употребить четыре дня.

Екатериноград, 29 Ноября 1832 г.

Я хотел было продолжать письмо с тою же подробностью, с какою начал, и сообщить тебе некоторые замечания, собранные на пути, особенно описать дорогу от кавказской линии к Тифлису, но поневоле должен переменить намерение, потому что не имею времени. Еду часа через три в Кахетию, в урочище Царские Колодцы, куда определен рядовым в пехотный гр[афа] Паскевича-Эриванского полк. Нет даже досуга уведомить об этом матушку. Впрочем, я очень доволен приемом здешнего начальства. Все с должным уважением к несчастию видели во мне злополучного, мне по возможности хотели пособить снисходительным приемом, советом, даже самим делом изъявляли мне участие.

Друг мой! До сих пор мне ничего не нужно, но заранее прошу тебя запасаться помаленьку для меня сочинениями о Грузии и вообще о Кавказе. Они мне много пригодятся. Пришли мне пока самый полный и новый каталог русских книг. Я тебя вскоре закидаю комиссиями. Хотел прислать тебе персидский ковер для украшения спальни твоей будущей супруги, но, право, некогда взять из лавки. Прощай до письма из Царских Колодцев. Поклонись матушке и сестрам.

Тифлис, 4 Декабря 1832 г.

Весь твой Александр.

Если найдешь способ подарить что-нибудь фельдъегерю, то потрудись явить ему мою признательность.

КОММЕНТАРИИ

Письма хранятся в семейном архиве потомков родственников декабриста и публикуются по академическому изданию: Корнилович А. О. Сочинения и письма. М. — Л., 1957. С. 355—358. Письмо к матери дано в указанном издании в переводе с польского языка.

1 15 ноября 1832 года комендант Петропавловской крепости Сукин известил Бенкендорфа: ‘По Высочайшему Его Императорского Величества повелению, изъясненному в рапорте ко мне Дежурного Генерала Главного Штаба Его Величества от 12-го сего Ноября No 16237-го, полученном мною 14-го числа, содержавшийся в здешней крепости из числа Государственных преступников, осужденных приговором Верховного Уголовного суда к различным наказаниям, Александр Корнилович, назначенный рядовым в войска, в Грузии расположенные, сего 15-го Ноября, вместе с принадлежащими ему вещами и деньгами, отправлен в Санктпетербургский Ордонанс Гауз для препровождения его в Тифлис к Командиру Отдельного Кавказского корпуса’ (л. 280).

17 ноября Корнилович был ‘сдан Фельдъегерю для доставления его в Тифлис’ (л. 282).

1 Имеются в виду исторические повести А. О. Корниловича ‘Татьяна Болтова’ и ‘Утро вечера мудренее’, взятые при аресте и затем попавшие в руки делопроизводителя Следственного комитета по делу декабристов, чиновника III Отделения, литератора Андрея Андреевича Ивановского (1791—1848), его давнишнего знакомого.

В 1828 году Ивановский опубликовал их, с согласия автора, в своем альманахе ‘Альбом северных муз’ под псевдонимами ‘А. И.’ (Александр Иосифович) и ‘Старожилов’ (см.: Кафенгауз Б. Б., Грумм-Гржимайло А. Г. Комментарии к сочинениям и письмам А. О. Корниловича // Корнилович А. О. Сочинения и письма. С. 504—505).

2 Муравьева (урожденная баронесса Колокольцова) Екатерина Федоровна (1771—1848), мать декабристов Никиты и Александра Михайловичей Муравьевых.

3 Волконская (урожденная Раевская) Мария Николаевна (1806—1863), княгиня, жена декабриста князя Сергея Григорьевича Волконского.

4 Муравьева (урожденная графиня Чернышева) Александра Григорьевна (1804—1832), жена декабриста Никиты Михайловича Муравьева и сестра декабриста Захара Григорьевича Чернышева.

5 Имеются в виду переводы ‘Нравственной философии’ и Тита Ливия (см. об этом в письме от 20 декабря 1832 года).

6 Полевой Николай Алексеевич (1796—1846), писатель, журналист, историк, издатель журнала ‘Московский телеграф’.

7 Имеется в виду статья М. О. Корниловича ‘Князь Михаил Глинский’, которая была позднее опубликована в журнале ‘Сын Отечества’ (1834. No 168. С. 112—125).

8 Сервий Туллий, предпоследний римский царь (578—534 до н. э.), был убит своим зятем Тарквинием Гордым.

Горации — древнеримский патрицианский род. Согласно легенде, вопрос о том, Рим или Альба Лонга должен стать гегемоном в возникающем государстве, был решен в пользу Рима в битве трех юношей-близнецов Горациев и трех близнецов Куриациев.

В 449 году до н. э. центурион Децим Вергиний заколол свою дочь Вергинию, чтобы спасти ее от преследований патриция Аппия Клавдия.

Письма с Кавказа, декабрь 1832 — август 1834 г.

Письмо Корниловичу М. О., 20 декабря 1832 г.

1. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Наконец, друг мой, странствование мое кончено! Вслед за последним письмом к тебе из Тифлиса от 4-го я отправился в Царские Колодцы, штаб-квартиру графа Паскевича-Эриванского полка, где, кажется, должен буду поселиться надолго. Царские Колодцы — солдатская слобода, тянущаяся верст на шесть, с несколькими каменными зданиями, кои воздвигнуты солдатами и принадлежат к полку. Кахетия, в коей селение сие находится, страна цветущая климатом, славящаяся виноградом, являет взору путешественника или безлюдные степи, или жителей, не умеющих пользоваться дарами щедрой к ним природы. Просвещение еще не развило в них деятельности, промышленность их не вышла еще из младенчества. До сих пор виденное мною в грузинцах говорит весьма мало в их пользу. Сакли их, до половины изрытые в земле, покрытые соломой или тростником, напоминают о жилищах людей, едва покинувших первоначальную дикость: передняя часть составляет жилую избу, несколько войлочных полостей в углу, днем диван, ночью постель, по стенам ружье и кинжал, ни в каком случае не покидаемые жителями, — вот вся утварь сей комнаты, вместе спальни и гостиной, далее за перегородкой теснятся лошади, коровы, свиньи, наконец, дальняя часть землянки — амбар, в коем среди набросанных кучами на земле проса, ячменя, сорочинского пшена видишь бурдюк, мешок из воловьей или свиной кожи, с чихирем¹, любимым и главным напитком грузинца. Обитатели сих вертепов красавцы телом, но это одно в них достоинство: ограниченные умом, весь день проводят в беспечной лени и к тому же неприязненны к русским. Впрочем, это суждение, следствие беглых наблюдений на пути, может быть еще поверхностным и потому не совсем основательным. Здесь, вступив в новый для меня мир, не успев еще ознакомиться с своим званием, я еще не успел осмотреться и не имел времени помыслить о наблюдениях окружающего меня. Вчерась меня обмундировали, сегодня впервые я начал учиться поворотам, приучаться к ремеслу солдата. Несу службу охотно и не почитаю тягостию обязанности рядового, особенно после того, что перенес: одно лишь беспокоит меня — необходимость жить в настоящее время года в сырой казарме, среди шума и говора 200 человек, моих товарищей по службе. Все мои вещи, книги отволгли, сам я, оправившись в дороге от геморроя, снова начинаю чувствовать болезненные припадки и, что также больно, едва ли не принужден буду отказаться от своих литературных занятий.

Исполнил ли ты мои поручения? Был ли у Ивановского? Отдал ли Гречу переводы нравственной философии и Тита Ливия для напечатания в ‘С[ыне] отечества]’, говорил ли с Смирдиным об издании в свет первой? В рассуждении возвращения книжек Чернышевым удержись до времени. Я еще не успел исправить ‘Глинского’, а посему и не посылаю его к тебе. Впрочем, думаю, что не позже как через неделю получишь письмо от Полевого с приглашением быть его сотрудником. Я спешу, ибо сию только минуту узнаю, что отправляется нарочный в Сигнах, ближайший к нам город, из коего отправится к тебе сие письмо. Вскоре подробнее уведомлю тебя о своем житье-бытье. Между тем, чтобы доставить тебе удовольствие одолжить меня, повторяю к тебе просьбу, помысли о книгах о Кавказе, постарайся сверх описаний сего края доставить мне грузинскую грамматику, лучшие сочинения об истории армян и грузинцев, словарь Виктора Лателье (у Белизара² на Невском проспекте в Петербурге) и при этом несколько фунтов вакштафу³, на который у нас совершенный недостаток. Целую тебя сердечно, будь здоров, весел, и пиши ко мне.

Урочище Царские Колодцы,

в 120 в[ерстах] от Тифлиса,

20 Декабря 1832 г.

Твой всею душою

Александр.

Пришли мне также ‘Андрея Безыменного’: ты, вероятно, читал его, как показался он тебе? Я слышал, что о нем писали в журналах⁴, но хвалили, бранили, не знаю, мы живем в такой глуши, что по слуху знаем только о появлении журналов.

Адресуй ко мне: в Грузию через Сигнах в штаб-квартиру графа Паскевича-Эриванского полка, Царские Колодцы.

В сию минуту узнаю, что книги, о которых я просил тебя, можно получить в Тифлисе, а потому не беспокойся до времени, подумай об одном лишь табаке, помни, что с 10 фунтов в 4 руб. уступают на фунт 1 руб. 50 коп.

Письмо Полевому Н. А., 20 декабря 1832 г.

2. Николаю Алексеевичу Полевому

Милостивый государь Николай Алексеевич!

Проезжая через Москву, я хотел Вас видеть, чтоб лично поблагодарить Вас за утешение, доставленное мне, может быть, без Вашего ведома, в один из самых тяжких часов моей жизни: из многочисленных моих друзей Вы, вскоре после моего злополучия, одни дерзнули упомянуть об опальном и в благосклонном отзыве о ‘Старине’ более имели в виду судьбу автора, чем достоинство сочинения¹. Я прочел Ваши строки в Красноярске, на пути в Нерчинск, и, тронутый до слез, решил при первой возможности сказать Вам свою признательность. Ныне, милостью государевой поставленный снова на чреду граждан, в удовлетворение потребности сердца пишу к Вам душевное спасибо за память. Впрочем, Вы, может быть, не будете этим довольны, к Вашей братье, журналистам, не приходи с пустыми руками, и я, как давний литератор, долженствовал бы явиться к Вам с чем-нибудь более полновесным. Но, не более недели житель здешних мест, едва имев время осмотреться, ознакомиться с новым для себя званием рядового, занятый ученьями, караулами, нахожусь в невозможности служить Вам по желанию. Вместо себя представляю Вам брата Михайлу, подполковника в Корпусе топографов. Имея от начальства поручение описать Новгородскую губернию, он собрал богатые запасы материалов о древнем быте Новагорода, немало известий статистических, немало преданий, объясняющих эпоху существования и потом время падения новогородцев. Пробыв у него не более трех часов на пути в Тифлис, я едва имел досуг взглянуть на кипы собранных у него бумаг, но обратитесь к нему прямо, адресуя в Новгород, и найдете в нем полезного для себя сотрудника. Между тем по праву давнего знакомца и писателя прошу Вас без чинов, присылайте мне на будущий год ‘Телеграф’, прилагаю пять рублей ассигнациями за пересылку. Вместе с ним потрудитесь уведомить, остались ли у Вас экземпляры Вашего журнала с 1828-го по 1833-й. Я большой почитатель Вашего издания и в глуши, в которой живу, надеюсь от чтения Ваших листков получить много удовольствия, но не забудьте при сем означить их цены. Адрес мой: А. О. К., рядовому графа Паскевича-Эриванского полка, в Грузию через Сигнах, в урочище Царские Колодцы. Между тем за недостатком времени принужденный кончить, поручая себя Вашей памяти, с душевным почтением и преданностью остаюсь

Урочище Царские Колодцы,

в 120 верстах от Тифлиса,

20 Декабря 1832 г.

Ваш всею душою

Александр Корнилович.

Письмо Корнилович Р. И., 28 декабря 1832 г.

3. Розалии Ивановне Корнилович

Имел намерение написать тебе из Тифлиса, но на другой день по прибытии должен был следовать дальше в Царские Колодцы, где находится штаб нашего полка. Тебе уже, я думаю, известно, что я выбыл из разряда преступников и пребываю теперь в качестве нижнего чина в полку графа Паскевича-Эриванского. 8 Ноября, в день крещения вел. кн. Михаила¹, государь оказал мне эту милость. Мое настоящее положение гораздо лучше, чем было до сих пор. С помощью Божией не теряю надежды, что, может быть, буду скоро снова иметь счастье поцеловать твои дорогие ручки и предстать перед тобой в прежнем своем положении.

На прошлой неделе получил письмо Юзефы от 26 октября. Воображаю себе, как тяжко будет для тебя расставание и отъезд их в Бессарабию. Впрочем, желая им от искреннего сердца всего хорошего, думаю, что это должно будет принести благополучие как им, так и сиротам Степана Ивановича. Та земля — земля богатая, но требует упорного труда: сейчас она приносит мало дохода, ибо требует бдительного надзора, совсем другое дело, когда они сами будут на месте.

Я, дорогая мама, после 7-летнего заключения снова нахожусь на свободе. Живу на отдельной квартире. Дикость этих мест несказанная, однако, несмотря на отсутствие многих удобств, я только здесь, в этой дыре, познал цену деньгам. Думаю, что, не утруждая тебя, все же буду в состоянии просуществовать как-нибудь до наступления лучшего времени.

В настоящую минуту, слава Богу, мне есть что расходовать. В проезд мой через Новгород брат Михаил хотел подарить мне 1000 рублей: я их не принял, поблагодарив его от искреннего сердца, потому что могу и без них обойтись.

Я еще здесь не имел времени обзавестись хозяйством, но со временем, надеюсь, все это устроится. Мне интересно знать, дорогая мама, каковы твои предположения на будущее: думаешь ли ты взять какую-нибудь деревню в аренду (поссессию). Напиши мне об этом. Не отвечаю сейчас на письмо Юзи, ибо не имею времени. Почта отходит завтра. Позднее уведомлю обо всем и подробнее. Поручаю себя твоей милостивой памяти и целую всех. Прося твоего благословения, остаюсь с искренней любовью преданным сыном.

28 Декабря 1832 г.,

Царские Колодцы в Грузии.

Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 10 января 1833 г.

4. Жозефине Осиповне Корнилович

Любезная Юзя!

Получил твое письмо две недели тому назад. Прости, что отвечаю слишком поздно. Обязанности по службе, обычные затруднения в новом положении и, наконец, дальнее расстояние почты послужили причиной моей неаккуратности.

Очень благодарен тебе за известия о Каролине и Юлии. Я охотно написал бы им, но верь мне, моя дорогая, что не имею сейчас времени. В другой раз, когда буду свободнее, охотно посвящу им пол-листа бумаги и тебе пришлю письмо. Кланяйся им от меня. Мне приятно было читать подробности, касающиеся тебя самой. Очень верю, что ты хорошая хозяйка. Между прочим, ты сообщаешь, что постарела. Все мы изменились, и я не тот, каким ты меня знала. Думаю даже, что ты меня, пожалуй, не узнала бы, если бы пришлось нам увидеться. Если Господь Бог даст мне здоровия, то надеюсь, что в конце настоящего года буду иметь счастье вас всех обнять, и тогда ты убедишься в верности моих слов.

Царские Колодцы — это деревня, находящаяся в 120 верстах от Тифлиса в Грузии. Местность, в которой я нахожусь, мало приветлива, но все же настоящие условия жизни несравненно лучше прежних. Я сейчас проживаю в крестьянской избе, а не в казармах. Это случилось по милости начальства, которое так распорядилось ввиду слабости моего здоровья. Казармы наши оказались настолько сырыми, что все мои вещи попортились, и сам я много страдал.

Провидение ко мне очень милостиво: начальство обращается со мной не как с простым нижним чином и старается по возможности смягчить мое положение, так что я даже не в состоянии никак отблагодарить его.

Одно лишь нехорошо — это страшная дороговизна жизни. Так, я плачу за квартиру по дукату в месяц, за уголок, в котором я едва могу уместиться. Продовольственные припасы особенно дороги. Однако все-таки надеюсь, что с Божьей помощью мне удастся, не утруждая мамы, прожить, не делая долгов и без особенных лишений.

Первое время, конечно, придется туго, так как необходимо заводить все хозяйство, но со временем, думаю, обойдется и это.

Как вы все поживаете? Как здоровье мамы? Августина, Янковских и, наконец, твое? Виделся с братом столь короткое время, и имелось столько тем для разговора, что не имел времени узнать о положении наших дел. Мне кажется, что они находятся не в особенно хорошем состоянии.

Читал в газетах, что Янковский бросает военную службу. Он, вероятно, ищет теперь службу по гражданскому ведомству. Ты дай мне знать — добился ли он своего или же остался полицмейстером в Могилеве? Меня огорчает то, что вы будете теперь так далеко от мамы, однако нужно покориться обстоятельствам. Сообщи мне, имеет ли мама намерение остаться в той деревне, где находится сейчас, или будет искать другую. Пиши ко мне чаще. Охотно хотел бы продлить беседу с тобой, но не имею времени, так как должен отправить с настоящей почтой еще три письма. Целую ручки мамы, всех вас крепко целую и обнимаю.

Царские Колодцы,

10 Генваря 1833 г.

Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 31 января 1833 г.

5. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая мама! Два письма писал тебе, одно из Грузии, другое перед тем из Воронежа, и до сих пор не имею на них никакого ответа. Это причиняет мне сильное беспокойство. Здорова ли ты, все ли у вас благополучно?

Уже кончается второй месяц, как я нахожусь здесь на службе и, благодаря Провидению, здоров и живу довольно сносно. Мое начальство, зная мое прежнее положение и сочувствуя моему несчастью, относится ко мне со всевозможным снисхождением и делает мне многие поблажки. Несу службу, но она очень легка.

Поговаривают здесь, что с наступающей весной пойдем в поход. Жду этого с нетерпением. Если Господь поможет, то, может быть, мне удастся доказать монарху, что я умею быть благодарным за его милость и, может быть, буду иметь счастье еще раз расцеловать дорогие твои ручки, испросить прощенье за причиненные тебе тяжкие страдания.

Тем временем готовлюсь к походу: купил коня, сейчас ищу седло и другие предметы снаряжения, необходимые в условиях войны в горах. Понемногу заранее всем запасаюсь и надеюсь, что все удастся достать. Содержание лошадей стоит здесь неизмеримо дорого — по два злотых (30 копеек) в день. И не только лошадей, но и самого себя.

На счастье мое, встретил здесь своего товарища по несчастью Голицына (кн[язя] В[алериана] М[ихайловича])¹, с которым вместе живу. Таким способом, в компании с ним время веселее провожу, и дешевле стоит жизнь. В настоящее время живу в тесноте, в крестьянской избе, где двум с трудом можно повернуться. Но это ненадолго, скоро перейдем в другое помещение, где нам будет просторнее.

Пиши мне, дорогая мама. Большим были для меня утешением твои письма. Теперь мы менее стеснены: письма наши не будут проходить через руки начальства. Кланяйся братьям, сестрам. Целую Августина, Янковских и, поручая себя твоим молитвам, прошу материнского благословения.

Царские Колодцы,

31 Генваря 1833 г.

Искренне преданный сын

Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 8 февраля 1833 г.

6. Жозефине Осиповне Корнилович

Любезная Юзя!

Только что получил твое письмо и, не мешкая, отвечаю на него. Известно ли тебе, что я переведен в Грузию и помещен нижним чином в полк графа Паскевича-Эриванского? Нахожусь в 100 верстах от Тифлиса. Начальство относится ко мне снисходительно. Несу службу, но служба не тяжелая. Ждем с наступлением весны выступления в поход. Тем временем купил коня, седло, словом, приготовился к походу.

Жизнь здесь гораздо дороже, чем в Петербурге. На счастье мое, нашел здесь старого приятеля, товарища по несчастью, князя Голицына, с которым вместе живу. Вместе проводим дни и живем без особенных переживаний.

Благодарю тебя за присланную облатку¹. Вознося за вас молитвы мне вообразилось, что вместе с вами разделяю Святое Причастие, и вспомнились счастливые детские годы.

Благодарю Провидение, что оно сохраняет вас в добром здоровье. Утешаюсь также, известиями о Франце. Там, в канцелярии губернатора, он принужден будет вести себя достойнее. Когда переезжаете в Буджак?

Михаил писал мне от 7 Генваря, что болел, бедный, лихорадкой, теперь ему лучше. Он безвыездно пребывает в Новгороде. Имею известие, что в Тифлисе есть от него на мое имя посылка, но до сих пор не видел ее. Жду ежедневно, что ее пришлют.

Дорогой мамочке сердечно целую ручки и прошу ее благословения. Поцелуй за меня Августина, Устину с мужем и малюткой, также и твоих детей. Охотно писал бы больше, но не имею времени. Вскоре думаю собраться написать более подробное письмо.

Царские Колодцы,

8 Февраля 1833 г.

Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 28 февраля 1833 г.

7. Жозефине Осиповне Корнилович

Любезная сестра!

После долгого молчания ты, наконец, вспомнила обо мне и посвятила мне несколько строк в письме матери. Я уже давно слышал о неурожае, случившемся в ваших краях, и вполне сочувствую вашему горю, заранее предвидя, сколько должен был он принести вам убытков, хлопот и огорчения. Утешаюсь лишь тем, что Августин, ты и твои детки вполне здоровы. От искреннего сердца желаю тебе, чтобы хоть настоящий год вознаградил вас за ваши труды и позволил улучшить ваше положение, вернуть то, что вами затрачено на этот Суюндук, и приняться, наконец, за приведение имения в благоустроенный вид.

Послушай, Юзя! Я не подавал тебе повода сердиться на меня и Августину тоже. Что с вами сделалось? Почему ты после переезда в Бессарабию не пожелала порадовать меня ни единым словом. Я долго ломал себе голову над этим вопросом, недоумевая, почему ты раньше так часто писала мне, а теперь стала так скупиться на письма. Знаю, что ты занята хозяйством и была в больших хлопотах, но все же мне кажется, могла бы найти время, чтобы черкнуть хоть несколько строк твоему брату, который любит тебя всей душой. Я не хочу верить, что ты в самом деле могла бы иметь что-нибудь против меня. Может быть, ты сердишься на то, что Михаил передал мне ваш вексель? Но я его об этом не просил. Даже хотел одно время вернуть ему этот вексель, но потому только не сделал этого, что знал о вашем скверном материальном положении и был уверен в том, что вам не удастся уплатить ему свои долги в срок. Мне казалось, что вам приятнее будет иметь дело со мной, нежели с ним. Неужели согласие, любовь и мир, кои господствовали в наших отношениях, должны будут померкнуть теперь только потому, что вы числитесь моими должниками? Неужели вы думаете, что несколько тысяч рублей для меня дороже вашего дружеского ко мне расположения? Юзя, Юзя, ты не знаешь своего Александра! Я бы никогда не вспомнил об этом векселе, если бы вы сами не принудили меня к этому. Знайте, что я вас никогда не потревожу. Будете в состоянии выплатить мне — хорошо, нет — так что же делать? Это не первая потеря, которую я несу в своей жизни. Перестань же дуться на меня! Оставайся такой же, какой была. Опиши мне ваше житье-бытье, что удалось завести в хозяйстве, какой имеете доход, и вообще сообщай все, что будет так или иначе касаться вас. Я буду радоваться вашим удачам и болеть душой о ваших потерях. Целую вас сердечно обоих и кланяюсь доброму Коханевичу. Поцелуй твоих деток.

28 Февраля 1833 г.,

Царские Колодцы.

Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 5 марта 1833 г.

8. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка!

Вот уже четвертое письмо пишу тебе по прибытии в Грузию и ни на одно из них не имею еще ответа. Здорова ли ты, жива ли ты? Брат и сестры, как бы сговорившись, не отзываются на мои письма. Молчание это меня очень тревожит. В настоящем моем положении ваши письма — самое большое для меня утешение. Будь добра, дорогая мама, попроси Юзю, чтобы она меня не забывала.

Я, слава Богу, здоров. Вероятно, в будущем месяце мы отправимся в поход. В последнее время дни провожу веселее, чем прежде. Нашел здесь добрых товарищей, приветливых и снисходительных начальников, и в общем не могу жаловаться на свою судьбу. Просил отпуск в Тифлис, чтобы быть у исповеди перед Пасхой. Жду разрешения. Из Тифлиса напишу подробнее. Пользуюсь случаем, чтобы поцеловать твои ручки, дорогая мама, а также дорогих братьев и сестер и поручаю себя твоим материнским молитвам.

Царские Колодцы,

1833 г., Марта 5-го.

Твой искренне преданный сын

Александр

Письмо Корниловичу М. О., 14 апреля 1833 г.

9. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Дорогой Михайла! С последнего письма моего к тебе я все ожидал посылки, о которой Волгин известил меня, полагал, что в ней найду от тебя письмецо, на которое буду отвечать обстоятельно. Но Вальховский¹, которого я просил о доставлении ее ко мне, вероятно, опасаясь, чтоб не подумали, будто благоприятствует старому товарищу, не отвечает мне, не исполняет моей просьбы, она лежит в корпусном штабе в Тифлисе, а я нахожусь в совершенном неведении о тебе. Пять месяцев миновалось моему здесь пребыванию, и я, кроме записки, полученной при письме Волгина из Тифлиса, ничего от тебя не имею. Что с тобою делается: жив ли ты, здоров ли? Только по статьям твоим в ‘Северной пчеле’² лишь знаю, что ты еще существуешь.

У нас готовятся к походу на турецкую границу, выступаем, говорят, в мае. Был ли ты в Петербурге, виделся ли с Ивановским, исполнил ли мои к нему поручения? Я сам писал к нему: друг мои, я ужасно боюсь, что поход застанет меня без денег: теперь уже живу почти в долг. Писал матушке об этом. Требовал я также старых долгов от товарищей, по обычаю, все играют со мною будто в молчанку: ни от кого и словечка.

Не обращаюсь к тебе, ибо, друг мой, знаю, что ты ни в чем мне не откажешь и снимешь с себя последнюю рубашку, чтоб мне помочь, но именно эта самая готовность твоя меня удерживает. Я не простил бы себе, что лишил бы тебя потребного.

Ну уж сторонка, в которую судьба меня забросила. Подлинно Южная Сибирь! и климат, и жители, одно к одному. Думаю даже, что жизнь в Сибири гораздо предпочтительнее. Впрочем, лично жаловаться не могу: обращаются со мною как нельзя лучше, я здоров и не отчаиваюсь, что лет через несколько придется мне еще тебя обнять. Одно приводит меня в отчаяние — трудность переписки: мне кажется, большая часть моих писем до тебя не доходит: почтмейстер наш в Сигнахе, который, между прочим, хвалился мне твоим знакомством, просто, думаю уничтожает письма, а деньги берет себе: по крайней мере все его в этом обвиняют. Решусь, наконец, писать к тебе страховое, авось это дойдет к тебе и доставит мне ответ.

Царские Колодцы,

14 Апреля 1833 г.

Целую тебя сердечно.

Твой всею душою Александр.

Потрудись, друг мой, попросить от себя Вальховского о доставлении мне твоей посылки. Зовут его Владимиром. Я живу от Тифлиса в ста верстах и доселе не могу в него попасть.

Бенкендорф прислал мне ‘Безыменного’: выпустили посвящение, тебе сделанное. Я просил его доставить вырученные за него деньги вместо сестры ко мне.

В эту минуту получаю 200 рублей, вырученные за продажу ‘Безыменного’. Пишу тебе об этом, чтоб тебя успокоить на свой счет.

Письмо Корнилович Ж. О., 4 мая 1833 г.

10. Жозефине Осиповне Корнилович

Благодарю, дорогая Жозефина, за твое письмо от 20 Марта¹. Извини, что так долго медлил ответом. Я уже месяц собираюсь написать к тебе, день за день откладываю до почтового дня, а наступит он, как неожиданные обстоятельства поневоле принудят отказаться от удовольствия побеседовать с тобою. Тревожит меня очень твоя болезнь: ты хвораешь постоянно несколько лет сряду и никак не можешь поправиться. Бога ради сохрани себя для своих малюток, для всех нас. Застанет ли тебя письмо мое в Могилеве? Не перекочевали ль вы уже в Бессарабию? Для большей верности я адресую сие письмо на имя Янковских, авось они его тебе доставят. Радует меня, что твои маленькие хорошо учатся, думаю, что скоро наступит время подумать и о Людвиге.

Спасибо и тебе, любезнейший Августин Иванович, за твою память. Дайте мне знать, в каком положении ваши дела? Получил ли ты место или отставку с пенсионом?

Я вообще желал бы, Жозефина, чтоб ты описала мне подробно ваше нынешнее состояние. Прошу этого из одного к вам участия. Знаешь, думаю, что Михайла прислал мне ваш вексель на 2500 р. серебром. Я его не получал, оттого ли, что меня не отыскали, или что он затерялся на почте. Разумеется, что, получив оный, я его не взыщу, а разве удержу только для того, чтобы он не тревожил вас требованием процентов, если вы не в силах платить оных.

Каковы ваши заведения на Буджаке? Сколько он приносит вам ныне доходу, и думаете ли вскоре возвратить ваш капитал?

Послушай, милая! Говорят, матушка понесла эти годы большие потери по хозяйству. Я чай, это ее много огорчает. Пожалуй, потрудись уведомить меня об этом поподробнее.

Прощайте, друзья мои! Я кой-как перебиваюсь: жить мне трудно, я просил маменьку о пособии, и боюсь, что это ей доставит хлопот новых: здесь же дороговизна такая, что мне необходимо в год с лишком 1000 рублей. Поверите ли, что в семь месяцев я издержал до 800 рублей, и всего, кроме стола, купил лошадь да еще кое-что для похода, которого мы ожидали. Года через три мне обещают офицерский чин: жалованье здесь серебром, а потому с чином жить можно. Но теперь, как ни кряхти, а жить надобно из своего: я и так уже сделал с лишком рублей двести долгу. Целую всех вас сердечно.

4 Мая 1833 г.,

Царские Колодцы.

Александр

Письмо Корнилович Р. И., 18 мая 1833 г.

11. Розалии Ивановне Корнилович

Большим неожиданным счастьем для меня явились письма сестер и брата Михаила. Это первое известие, какое я имею от своих с момента своего прибытия сюда. Я очень огорчен полученным сообщением о болезни Жозефины. Воображаю, сколько бессонных ночей провела ты у ее изголовья, сколько пролито было слез, сколько вознесено горячих молитв… Очень беспокоят меня также понесенные тобой крупные расходы.

Часто в своих письмах ты мне напоминала о том, что судьба наша находится всецело в руках Провидения, то карающего, то оказывающего свою милость, и что все мы без ропота обязаны нести свой крест до конца. Ты для нас, мамочка, дороже всего на свете. На что нам имение, на что нам богатство, когда тебя не станет! Ничто в настоящем моем положении так меня не утешает, не придает мне столько бодрости и энергии, как надежда вновь увидеть тебя и еще раз иметь счастье поцеловать твои дорогие ручки и доказать тебе, что все-таки я еще достоин той любви и ласки, коими ты всегда так щедро меня наделяла. Но эта надежда может оказаться тщетной, если ты не будешь в достаточной мере оберегать свое здоровье, слишком много предаваясь отчаянию или же утруждая себя чрезмерной работой. Главное — заботься о себе. Все можно вернуть, но утраченного здоровья не восстановить. Я не сомневаюсь, что, веря в Бога и любя нас, ты не захочешь причинять нам бесконечного горя, укоротив свои дни.

Михаил мне пишет, что выслал мне какой-то вексель Августина на 2500 рублей серебром. Что это за вексель и с каким намерением, он мне выслан, я не знаю, ибо еще не получил его.

Как я предполагаю, брат думает подарить мне его, я же не могу согласиться на такой крупный подарок и принужден буду поэтому, вернуть его обратно. Сделаю я это умышленно несколько позднее, чем дам возможность Августину оттянуть таким образом срок уплаты, по векселю и хотя бы сколько-нибудь поправить свои дела для расчетов с Михаилом.

Радуюсь твоему намерению переехать в Свердлуковку. В этом положении, в каком ты находишься теперь, приятно иметь вблизи себя родных. Я, слава Богу, здоров. Писал в Петербург, чтобы меня перевели в Тифлис, но думаю, что это не устроится раньше двух месяцев.

Я писал тебе, что мы готовились в поход, но указ о выступлении кажется, отменен. Пока прошу тебя, дорогая мама, адресуй свои письма по-прежнему в Царские Колодцы. Целую тебя сердечно. Поручая себя твоим молитвам, остаюсь искренне преданным сыном.

Царские Колодцы, 18 Мая 1833 г.

Александр.

Хотел писать Августину и Жозефе, но отложил намерение, утомившись от сегодняшней корреспонденции. Кланяюсь и сердечно целую сестер, брата, Августина и Янковского.

Письмо Корниловичу М. О., 18 мая 1833 г.

12. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг мой Михайла! Спасибо тебе за письмо от 12 пр[ошлого] м[есяца] — первое, которое получил от тебя в Грузии, кроме записочки, пересланной мне Волгиным. Белья, векселя твоего и письма, которое при оном, вероятно, находилось, я еще не видал: мне дали знать, что оно в Тифлисе, я писал, просил, но мне не отвечают, сам я поехать не могу, потому что отпусков нет, держат нас здесь, точно в карантине, не только нашей братье, но даже офицерам не легко отлучиться в Тифлис.

Спасибо тебе за исполнение моих поручений в Петербурге. Жаль мне, что ты не нашел Ивановского, нельзя ли узнать — где он в Москве? Не зная, что его нет в С.-Петербург, я было писал к нему, адресовав к Смирдину, видно, по-пустому. Он дал мне знать стороною, когда я еще сидел в …¹, что у него собрано для меня несколько тысяч рублей за продажу альманаха, хорошо, если бы эти деньги взять. Его деревня около Новоржева, село Лобаново, в Псковской губернии. Теперь мне некогда, следующей почтой напишу к тебе, вложив письмо к нему. Ты потрудись доставить ему оное по почте.

Друг мой! Я для того только просил тебя переслать долг в Москву к К. Ф. Муравьевой, что полагал возможным твое личное свидание с Ивановским: иначе нечего тебе об этом и думать. Я взял это дело на себя и устрою оное совершенно. Благодарю тебя за предложение твое просить Нейдгарта² о переводе моем в Россию. Любезный, это вещь невозможная. Мне надобно провести здесь по крайней мере два года. Скучно, грустно, но делать нечего. Я просил А. Х. Бенкендорфа об исходатайствовании мне перевода в Кавказский саперный баталион³, стоящий в Тифлисе. Месяца через два получу ответ, может быть, думаю, что не откажут. Там и дешевле жить, и приятнее: можно будет заняться литературой, давать уроки и кой-как пробиваться.

Нам сказан был поход, но, кажется, отменен.

Жаль мне, что ты покидаешь Новгород, в губернском городе все как-то веселее.

Я, любезный, совершенно праздную, от утра до вечера на боку, читаю старые журналы, за недостатком новых. К счастью, нашел здесь товарища в несчастии, Голицына, пострадавшего вместе со мною по одному делу, хорошего, умного человека, с которым вместе тянем горе. Без него я совершенно бы зачерствел.

Я получил письма от сестер: Жозефина сильно хворала, бедненькая, пролежала два месяца и едва оправляется. Собираются на Буджак. Матушка переезжает к Радзиевским, взяла у них в поссессию часть Свердлуковки и в апреле вступает в новое хозяйство. Радзиевская потеряла тещу, пишет, что матушка чрезвычайно огорчена потерями, которые понесла в последние годы.

Друг мой! Книг мне покамест не нужно, несколько фунтов табаку, в числе коих один или два нюхательного фабрики Головкина, и несколько фунтов чаю будут мне не лишние. Постарайся доставить мне с фельдъегерем, которых теперь много ездит в Тифлис: так деньги за пересылку останутся в кармане.

Прощай, мой милый! писал бы более, но, право, голова болит. Я вчерась только заметил, что совершенно облысел, с волосами испаряется и ум.

18 Мая 1833 г.,

Царские Колодцы.

Твой душою Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 18 июня 1833 г.

13. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка!

Получил твое письмо от 31 Мая, а с ним вместе 500 рублей и белье. Очень благодарю тебя за память. Рубашки очень красивы, а носки, вероятно, твоей собственной работы. Жаль только, что шерстяные, в настоящую жару не могу их носить. Буду употреблять их зимой. Судя по письмам Радзиевского (Антона), ты становишься арендатором Свердлуковки, а поэтому последнее письмо адресовал тебе в Умань. Боюсь, что ты его не получила.

Радзиевский, уведомивший меня, что ты изволила по доброте своей положить на мое имя в опеку 3000 рублей серебром, просил меня, чтобы я одолжил ему их по 5%. В другое время, при лучших обстоятельствах, я, вероятно, не отказал бы ему, но теперь я вынужден был так поступить. Затем просил бы тебя, обративши эти деньги в ассигнации, или переслать их мне, или же положить в банк с условием, чтобы выслан был мне сюда билет. Здесь, в Грузии, можно поместить капитал очень выгодно: некоторые богатые купцы дают по 15 и более процентов. Даже если не удалось бы сделать последнего, все же с банковским билетом во время похода или при каком-либо другом непредвиденном случае всегда можно легко обернуться.

Писал я уже тебе, что при здешней дороговизне я не могу расходовать в течение года менее 100 дукатов, ибо за квартиру и человеку, которого я нанимаю, чтобы мне прислуживал и готовил пищу, я трачу в месяц 3 дуката, остальные же выходят на одежду и на содержание. И поэтому, не рассчитывая, что ты столько можешь мне прислать, я и предполагаю часть расхода покрывать теми деньгами, которые ты положила для меня в опеку.

Утешает меня лишь надежда, что это будет продолжаться недолго. Года через два или три положение мое улучшится, и тогда с помощью Божией я смогу вернуть то, что теперь затратил на себя.

Дорогая мама, не могу достаточно отблагодарить Михаила за его более чем братское ко мне отношение. Я уже сообщал тебе, как порадовал меня вексель на Августина. Я еще не получил его из-за неисправности почты, но тем не менее, однако, я написал брату, что не могу согласиться на такую крупную с его стороны жертву и принять подарок. Кроме того, узнавши о моем тяжелом материальном положении, он прислал мне еще 100 рублей ассигнациями, а что самое главное, это, что взамен награды, которая ему полагалась за многолетнюю службу, он просил свое начальство похлопотать о моем переводе из Грузии в Новгородскую губернию и разрешить служить с ним вместе. Такие долги трудно уплатить, и я не умею высказать тебе того чувства признательности, которым полно мое сердце за его доброе ко мне отношение.

Целую тебя сердечно, дорогая мама.

Михайла переводят в Тихвин. Однако он просил меня всегда ему адресовать в Новгород.

Я слышал, что у вас, в южной России, в этом году большая засуха. Правда ли это?

Поручая себя твоей любви, остаюсь твоим искренним и преданным сыном.

18 Июня 1833 г.,

Царские Колодцы.

Александр.

Меня очень обрадовало, дорогая мама, то, что, как я заметил из твоего письма, ты стала как будто немного спокойнее. Не беспокойся, мама, обо мне. Мне здесь хорошо постольку, конечно, поскольку это возможно в моем положении. Положимся на Господа Бога. Он, конечно, услышит мои молитвы и ниспошлет мне возможность в скором времени вновь расцеловать твои ручки, облить их слезами благодарности за все то, что ты сделала для меня, и услышать из твоих уст, что ты прощаешь мне те страдания, которые я причинил тебе. До будущей весны, еще по крайней мере восемь месяцев, полк наш остается на теперешних квартирах, а поэтому можешь адресовать мне свои письма в Сигнах. Если же будет какая-нибудь экспедиция против лезгинцев или в горах против черкесов, поспешу тебя об этом уведомить, потому что, как мне обещал командующий корпусом барон Розен¹, я непременно попаду в нее, чтобы иметь случай отличиться. Как бы там ни было, а письма твои, адресованные в полковую штаб-квартиру, все-таки не минуют моих рук.

Прошу о присылке часов, если это не затруднит тебя. Это вещь крайне нужная, а купить новые для меня при настоящих обстоятельствах очень трудно.

Искренне целую тебя и молю Бога, чтобы он сохранил тебя в добром здоровье для нашего утешения.

Письмо Корниловичу М. О., 10 июля 1833 г.

14. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг мой Михайла! Благодарю тебя за твое письмо от 16 Мая и за приложенные сто рублей. Вообрази, я получил их назад тому неделю. Суди же, как справедливы мои жалобы на неисправность почты.

Я глубоко тронут изъявлениями твоей дружбы, твоего участия. Отвергая все для себя, ты вместо должной себе награды за годичную, трудную работу просишь облегчения моей участи! В нынешний век примеры такого самоотвержения редки, даже между братьями. Но, любезный, признаюсь тебе, что благодарный за твои усилия, не разделяю твоих надежд. Для нашей братии прошло время милостей. Обманутый столько раз, разочарованный, я уже им не верю, и право, друг мой, не имею к ним желания. Дай мне свободу жить спокойно, где хочу, как хочу, мои желания исполнятся. Я почел бы себя счастливым, если бы мне позволили удалиться в свою Подолию к матушке и там в тиши проводить время, а чины, отличия, Бог с ними! Гоняйся за ними другие, я узнал их тщету, и если теперь нахожусь в числе тех, кои домогаются оных, то для того только, чтоб скорее сбросить с себя ярмо.

Ты напрасно, любезный, подвергаешь себя лишениям для того, чтоб мне помогать. Я оросил слезами ассигнацию, которую ты мне прислал. Но вперед, если только любишь меня, не делай этого. Положение мое здесь преглупое. Я враг прихотей и очень умею соображаться с обстоятельствами, но поневоле, против охоты и желания, принужден к лишним расходам. Как знаешь уже, живу здесь с Голицыным, который пострадал со мною по одному делу. Все знают в полку, что мы были прежде, и, чувствуя наше превосходство в образовании, стараются наперерыв вести и поддерживать наше знакомство. Двери наши не запираются почти: с утра до вечера к нам один, другой, нельзя ничем заняться, никогда не бываешь один. Как ни стараешься отделываться от них, но не выгнать же от себя людей, от которых зависит несколько твоя участь. Голицыну это не в счет, но мне весьма и весьма тяжело. Впрочем, думаю, это переменится. Голицын едет в Тифлис: я, оставшись один, постараюсь реже быть дома для гостей, которые, не зная, куда девать свое время, только и знают, что обивать пороги. Кроме того, любезный, я недавно получил известие, что дела мои не совсем худы. Слушай! Радзиевский, который купил верстах в 40 от Умани деревню в 300 душ, писал ко мне, что матушка оставила для меня в приказе Каменецком 3000 рублей серебром, до сих пор не тронутых. Я просил маменьку, чтоб она отправила их в ломбард и мне прислала билет или променяла эту сумму на ассигнации, самые деньги: я найду способ поместить ее здесь выгодным образом.

Посылка твоя: белье и вексель, вероятно, друг мой, затерялись на почте, если бы она находилась в Тифлисе, Вальховский бы мне ее доставил уже давно. Во всяком случае, милый мой, при всей моей любви к тебе, я подарка твоего принять не могу. Ведь это составляет все твое имущество. Нужда, в которой я теперь нахожусь, есть временная, во-первых, потому, что получу пособие из дому, во-вторых, что через год, много через два, я выйду же из глупого положения, в котором [нахожусь] теперь, и, свободный в поступках, найду с помощью Божией способы поддерживать себя.

Еще раз спасибо тебе за твои старания, жаль мне только, что они не увенчаются успехом. И, верь мне, мнение мое не есть следствие отказа, а опытности, я видел существенность и не ласкаю себя мечтами.

Говорить тебе о скуке, господствующей на Царских Колодцах, нечего. Ты можешь вообразить, какое веселие господствует здесь в далеком углу Грузии, среди людей, которые тебя не понимают. Впрочем, благодаря им, они меня не беспокоят. Я если и служу, то служу лишь для вида. К тому же меня обуяла ужасная лень. Знаешь, я собирался было писать к тебе о Грузии, но духу нет приняться за перо, черствеют и ум и душа. Может быть, по отъезде Голицына и соберусь с силами. Прощай, мой любезный! Дай Бог тебе всякого здоровья.

10 Июля 1833 г.,

Царские Колодцы.

Твой душою

Александр.

Письмо Корнилович Ж. О., 20 июля 1833 г.

15. Жозефине Осиповне Корнилович

Всей душой любимая Юзя! Дорогой Августин! Очень обрадовало меня твое письмо от 30 Мая. Я получил его на прошлой неделе и, чтобы избегнуть нареканий и обиды, спешу с ответом¹.

Итак, милые мои, вы теперь жители Бессарабии, хозяева в полном смысле. Благослови Господь ваши начинания! Тяжело вам будет на первых порах: сколько хлопот, сколько издержек, но утешьтесь тем, что эти неудобства неразлучны со всяким начинанием. Посади сперва дерево, рости его, лелей и тогда получишь плоды. Боюсь одного только, чтоб климат бессарабский, пагубный для многих, не похитил тебя у нас, милая Жозефина. Боже сохрани нас от этакого несчастья! Холод, право, пробегает по жилам, когда лишь об этом подумаешь. Теперь там месяцы жаров самые убийственные, особенно для приезжих. Остерегайся, пожалуй, холодных вечеров и фруктов: теперь их пора, особенно дынь и арбузов. Очень верю, друг мой, что грустно тебе было покидать матушку в ее преклонных летах, но эта жертва необходимая, долг, которым ты была обязана детям своим и тем, кои вверены твоей опеке. Свой глаз лучше досмотрит: в хороших руках клочок земли, на котором вы теперь находитесь, сделается драгоценностью. Издержки ваши не пропали. Вы, без сомнения, постараетесь по возможности улучшить в ней хозяйство. Дал бы вам только Господь здоровья, и все пойдет своим чередом.

Я с большим чувством прочел, милая, выражение твоих надежд свидеться вместе когда-нибудь на Суюндуке. Грустно мне разочаровывать тебя, но, милый друг, эти надежды едва ли сбудутся. Я столько раз обманывался, что не верю более мечтам. Я полагал, что время испытания моего кончится с выходом из заточения, провел трудные пять лет, никогда не позволил себе ни малейшего ропота, ни малейшего знака нетерпения, и, может быть, согласился бы еще терпеть, чтоб только, получив, наконец, свободу, узреть себя посреди вас, но Богу угодно было иначе. Не могу жаловаться на свою настоящую судьбу: со мною обходятся хорошо, даже стараются, сколько от них зависит, являть мне участие, но что в этом пользы? Если бы знать по крайней мере, когда этому будет конец? Впрочем, утешимся надеждой на Бога: он милостив, слышит молитвы прибегающих к нему, и если не исполняет, то, вероятно, потому, что ты не просил дельного.

Радуюсь, друг мой, успехам твоих малюток в Одессе и Людвига в Умани. Долго ли ты думаешь продержать Каролину и Юлию в институте? Когда будешь в Одессе, поцелуй их за меня и заставь их у себя написать ко мне по-русски и по-французски. Радзиевский, видно, разбогател: он просил меня ссудить его 3 т. рублей серебром, которые матушка поместила для меня в приказ, но я вынужденным себя нашел отказать ему. Он покупает имения, а я сушу себе голову, каким образом прожить и прокормить себя без долгу.

О местопребывании генерала Малиновского не могу тебе сказать ничего верного: здесь его нет. Вероятно, он на Кавказской линии под начальством генерала Вельяминова² или в Черногории. Нашим полком командует подполковник Овечкин³. Впрочем, друг мой, если думаете писать к кому-нибудь из них — это ни к чему не послужит: ни тот, ни другой не могут мне ничем упользовать.

Спасибо тебе, любезнейший Августин Иванович, строитель и владелец Суюндука, за твою память и еще более за обещание и впредь сообщать мне подробности о вашем житье-бытье. Что положили вы на Суюндук? Что приносит он вам теперь? Велики ли у вас заведения хозяйственные? Много ли штук скота, велика ли запашка, имеете ли своих овец, продолжаете ли отдавать в наймы часть земли под луга? Нельзя ли мне прислать маленький план Суюндука? Что, поднялся ли посеянный вами лес? Дай Бог вам сколько можно более успеха в ваших начинаниях.

Царские Колодцы,

20 Июля 1833 г.

Ваш телом и душою

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 1 августа 1833 г.

16. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг мой Михайла!

Наконец, я получил на прошедшей неделе твое письмо с векселем в 2500 руб. серебром. В исполнение твоего желания я удержу его у себя, но, повторяю, с тем, мой милый, чтоб со временем тебе возвратить. Я не могу, друг мой, согласиться на то, чтоб ты лишал себя половины своего имущества. На моем месте ты также не принял бы столь великого пожертвования. Напрасно говоришь, что это мое: мы имеем равную часть из достояния отца и матери, твое в твоем распоряжении, мое находится у матушки и не пропало там, я ее получу не скоро, но все-таки получу. Радзиевский писал ко мне, что матушка оставила в Каменецком приказе 3 т. рублей серебром, которых не трогает, взирая на сии деньги как на мою собственность. Справедливо ли это или нет, не знаю, ибо матушка сама мне об этом не пишет, но думаю, что он не мог бы сказать мне этого без всякого основания.

Мои дела немного поправились: я получил от матушки 500 рублей, еще старого долга рублей 200 да еще твоих 100, так что, за уплатой долгу, могу прожить месяца четыре припеваючи, а там, что Бог даст. Прошу тебя душевно не лишай себя для меня. Я до сих пор еще ни за что не принимался в отношении литературном, затевал было много, не сделал ничего, да на моем месте едва ли кто другой сделал более. Преглупое положение: не с кем посоветоваться, не с кем справиться. Я писал к Смирдину, просил у него для перевода иностранных книг, на которые послал ему 25 рублей: надобно же приискивать средства сводить концы с концами.

Не сердись на меня, любезный друг, что я короток в письмах: право, друг мой, я рад был бы душевно беседовать с тобою более, но мы в 30 верстах от города, оказии на почту бывают не всегда, а если случаются, то скажут нам об этом за час, за два до отправления. И в сию минуту меня спешат. Поневоле должен проститься с тобою. На следующей почте пошлю письмо более подробное.

1 Августа 1833 г.,

Царские Колодцы.

Твой всею душою

Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 21 сентября 1833 г.

17. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка!

Известие о неурожае в наших краях и вести, полученные мной от сестры Марии, о трудностях, в которых ты находишься, очень меня огорчают. Боюсь, чтобы ты в заботах о нашем добре не утратила своего здоровья, которое нам дороже всего. Матушка! Сестра просила меня, чтобы я присоединил свои просьбы к ее просьбам с тем, чтобы ты изволила приехать к ней в деревню и там, спокойно проживая дни, занималась бы хозяйством. Не смею советовать, ибо не знаю всех обстоятельств, ограничусь лишь пожеланием, чтобы дни твои проходили как можно спокойнее и счастливее.

Матушка, не знаю правда ли то, что ты положила на мое имя в опеку несколько тысяч рублей, которые до сих пор остаются нетронутыми. Если это правда, то прошу, заклинаю тебя, моя дорогая, если это может способствовать улучшению твоего положения, употреби их на свои надобности, так как это не мои, а твои деньги. Твой покой для меня дороже всех богатств этого мира, буду вполне счастлив, если увижу, что ты вышла из тех трудных обстоятельств, в каких сейчас находишься.

Я сейчас, слава Богу, здоров, три недели болел лихорадкой, но теперь это миновало. Говорят о походе, но сейчас это невероятно.

Целую тебя от всей души и поручаю себя твоим молитвам. Твой искренне преданный сын

Царские Колодцы,

21 Сентября 1833 г.

Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 3 октября 1833 г.

18. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка!

И радостным, и печальным явилось для меня твое письмо от 19 Августа, полученное мной только сегодня. Возблагодарим Господа за то, что он тебя сохранил в добром здоровье, и за печаль, ниспосланную нам. Да будет Ему честь и хвала.

От Мишеля имею часто известия. Сегодня пишу ему. Выговариваю ему долгое его к тебе молчание. У него очень доброе сердце, я не могу в достойной мере выразить ему своей благодарности за ту братскую любовь, которую он ко мне проявляет, сколько старался он о том, чтобы как-нибудь скрасить мою жизнь, когда я сидел в крепости, сколько старается и теперь перед своим начальством об облегчении моей участи, каждый месяц пишет мне и иногда присылает — то 50, то 100 рублей, хотя сам ограничен в средствах. Несчастье заключается в том, что он сильно предубежден против Августина. Мне кажется, что виноват в том блаженной памяти покойный пан Стефан¹. Я всеми способами старался пресечь эти недоразумения и письменно и устно, когда я был у него в Новгороде, но зерно, брошенное в молодое сердце, нелегко вырвешь, мне не было никакой возможности доказать ему, что все его предубеждения — одна фантазия и что он несправедлив в отношении нашего зятя. Не думаю, однако, что его молчание происходило от охлаждения к тебе: верь мне, матушка, что он тебя искренне любит и что он тебе преданный сын. Если он так долго не писал, то оттого только, что не подумал, что это может тебя так огорчить.

Больно было мне узнать, сколько усилия и трудов пришлось перенести тебе в эти несчастливые годы и что они оказались напрасными и не улучшили твоего положения. Матушка, ты у нас одна и дороже нам всего, что мы имеем. Пока ты имела возле себя детей, которым счастьем являлось услаждать твою жизнь, эти хлопоты не могли казаться тебе в тягость. Но сейчас в твоем преклонном возрасте, когда обстоятельства вынудили сестер оставить тебя одну, проводить жизнь так, как ты это делала до сих пор, не знать ни днем, ни ночью покоя, неустанно работать в поте лица — это большая тяжесть для тебя, но еще больше для нас. Разве мы можем это переносить? Одно меня поддерживает в настоящем положении — это надежда, что еще буду иметь в жизни счастье расцеловать твои дорогие ручки, облить их радостными слезами и оказаться еще тебе полезным. Неужели ты хочешь лишить меня этой надежды, доведя меня до отчаяния? Сестра Радзиевская неоднократно просила меня присоединиться к ее просьбам о том, чтобы ты изъявила свое согласие жить с ними в деревне. Я бы никогда не посоветовал тебе это, если бы мог предположить, что этим они хотят оказать тебе какую-то милость. Живем как братья, а считаемся во всем… Я нахожу это неправильным. Почему бы тебе, матушка, не взять у них в аренду несколько хат и в особом домике жить и иметь свое хозяйство. По крайней море будешь иметь возле себя человека, который будет делить с тобой твои горести, услаждать твое одиночество и ухаживать за тобой в случае (чего не дай Бог) какой-нибудь болезни. Или, может быть, колеблешься, боясь не ужиться с зятем? Но какие он будет иметь основания, чтобы делать тебе неприятности? Ведь ты же будешь оплачивать ему свое содержание! Поэтому прошу тебя, дорогая мама, согласись на просьбу любящих тебя детей и принеси нам эту жертву. Мы будем счастливы, когда будем видеть тебя спокойной. Я долго не писал, потому что 3 недели болел лихорадкой, что в здешней местности постоянное явление. Теперь, слава Богу, я совершенно здоров. Сердечно целую Янковских и благодарю их за память. Пусть мне простят, что сейчас им не пишу. Сейчас уже далеко за полночь, а завтра рано отходит почта. Целую твои ручки, дорогая мамочка, и, прося о благословении, остаюсь искренним и преданным тебе сыном.

3 Октября 1833 г.,

Царские Колодцы.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 4 октября 1833 г.

19. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг мой Михайла!

Научи меня, что с тобою делать? Я и добрым словом, и, прости Господи! полусердитый, если только можно на тебя сердиться, просил тебя, перестань дурачиться, лишать себя необходимого для себя, но ты все свое. Спасибо тебе, милый, за твою деятельную дружбу. Может быть, солнышко еще проглянет и для меня, может быть, даст Господь, еще свидимся. Боже! Как бы я был счастлив, если б мог показать на деле, что умею быть признательным.

Я получил белье с приложением назад тому три недели, последнее твое письмо от 18 Августа с 50 же рублями — третьяго дня. Не отвечал еще на прежнее, потому что был не в силах: меня трясла лихорадка. Я заплатил дань здешнему климату, пролежал целый месяц, конец августа и большую часть сентября. Теперь оправился, но еще на диете.

С нынешнею же почтой я получил письмо от матушки, вообрази, от 12 Августа. Бедная в тяжелом положении. У них была в нынешнем году засуха, едва столько родилось, чтоб прокормиться, а о доходах и думать нельзя. Она горько жалуется на твое молчание, говорит, что после письма, полученного ею в прошлом году накануне Рождества, не имела от тебя ни слова. Друг мой! удосужься, напиши к ней! Знаешь, какая она добрая, как всех нас любит! Как женщина, она в трудных обстоятельствах: может быть, ошиблась, а оттого расстроила свои дела, но ошибался ум, не сердце, она хотела нашего же добра. Письмо твое много ее обрадует, и этого, конечно, будет для тебя достаточно, чтоб посвятить для нее каких-нибудь четверть часа. Жалка также участь и Жозефины. Она с расстроенным здоровьем уехала в Бессарабию, у них сверх неурожая, падёж от бескормицы, все гибнет, а помочь нечем.

Спасибо тебе за старание облегчить мою участь, за твои дружеские советы. Соглашаюсь с тобой, что мне прежде возвращения дворянства нельзя и думать об отставке, ибо оно необходимое условие у нас для спокойной жизни. Но, друг мой! жалко мне выводить тебя из заблуждения, а твои усилия едва ли не останутся тщетными, твои надежды едва ли сбудутся. Нет! не служить нам вместе! Гораздо вероятнее, что я переведен буду в Тифлис, в здешний саперный баталион. Знаешь уже я просил об этом Бенкендорфа, намедни мне сказали, что он прислал в корпусный штаб запрос, нет ли тому затруднения, и, разумеется, получил благоприятный ответ. Признаюсь, я этому переводу буду очень рад. Кроме того, что там скорее найдешь случай к повышению на глазах у начальства, что будешь участвовать в экспедициях, кои здесь бывают каждогодно, самая жизнь гораздо веселее. Там я приищу способы употребить свои познания с пользой для себя и для других, здесь же вяну в жалком бездействии. Так, напр., Полевой делает мне предложение участвовать в его журнале, я невольно должен теперь от этою отказаться. Без книг, брошенный среди людей, которые едва по слуху знают, что такое литература, что могу я предпринять? И если бы Царские Колодцы, в коих расположен наш полк, были грузинской деревней, можно бы присмотреться к быту жителей, повыучиться их языку и кое-что составить. Мы же стоим в солдатской слободе. Грузинское ближайшее село от нас верст двадцать. Отлучиться же никуда нельзя без спроса. Для того только, чтоб избавиться от этих поклонов, от необходимости обязываться людям, откажешься от всякого рода журнальных статей. Впрочем, я писал к Смирдину, предлагал ему свои услуги как переводчик, а между тем в ожидании его ответа принялся за дело. Попалась мне немецкая книга ‘Сербия в новейшее время’¹. Я решился переложить ее на русский язык и ей посвящаю обыкновенно всякое утро. Если предполагаешь быть скоро в Петербурге, я пришлю ее тебе, чтоб передать, нет — отправлю прямо.

Прощай, мой друг! Участь моя, правда, незавидна, но и не так горька, как ты воображаешь. После того, где я перебывал, и Царские Колодцы покажутся раем. Спасибо добрым людям за то, что нечасто гоняют меня на службу, оставляют покамест в покое. Нас было встормошили походом, велели быть каждую минуту в готовности, я уже готовился было наполнять письма к тебе описанием высоких своих подвигов в горах у лезгин и глуходаров, но, кажется, это была пустая тревога. Теперь опять все смолкло, и мы, вероятно, не тронемся с места всю зиму. Прощай, мой милый! Пиши мне!

4 Октября 1833 г.,

Царские Колодцы.

Александр.

Еще раз прошу тебя, напиши к матушке, ей только и радости, что наши письма: я хотел было выписать для тебя место из ее письма, в котором она со слезами спрашивает меня о причине твоей холодности, но оставляю это, уверенный, что ты и без того воспользуешься первым случаем, чтоб ее успокоить. Янковский в Могилеве, все ждет места, хочет определиться в пограничной страже. У нас много фруктов: поспели виноград, грецкие орехи, каштаны, винные ягоды. Как бы тебе их послать?

Письмо Корниловичу М. О., 26 октября 1833 г.

20. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг мой Михайла!

Я получил польское письмо твое из Тихвина (число не означено) на прошедшей неделе. Не отвечал же с минувшей почтой потому, что не было оказии в Сигнах. Ты все еще, любезный, ласкаешь себя надеждой, что твоя просьба обо мне исполнится, но едва ли не напрасно. Нет, друг мой! година нашего испытания не миновалась, надобно еще годы сиротеть в этой Грузии. Я даже начинаю терять веру в то, что буду переведен в Тифлис. Александр Христофорович уже почти три месяца назад запрашивал нашего корпусного командира, нет ли затруднения к моему переводу, и, как меня уведомили, дан ему отсюда ответ благоприятный, но с того времени ни слуху, ни духу, как камень в воду.

Благодарю тебя еще раз за присылки, я все получил исправно, пенял и пеняю тебя за то, что для меня убытчишься, ты же, как водится, не слушаешь моих нареканий и обещаешь не исправиться и впредь.

Я от нечего делать занялся здесь переводом с немецкого сочинения Ранке о Сербии, писал к Смирдину, послал к нему 25 рублей с тем, чтоб он, выбрав какую-нибудь иностранную книгу, прислал мне для перевода и объявил, что будет платить мне за труд, но он не отвечает, вероятно, боится вступить со мною в сношения.

Быт мой, любезный мой, здесь так однообразен, так мало завиден, что не пишу об нем, чтоб не причинить тебе скуки и огорчения. Благодаря Бога кой-как живу с горем пополам, за днем проходит день, за неделей неделя, и я этому радуюсь, потому что беспрестанно подвигаюсь ближе к концу испытаний.

Нас было встревожили повелением приготовиться к походу, мы всякую минуту ожидали, что двинемся в горы. Хотя бы посмотреть вблизи на горцев, послушать свиста их пуль, или самому сложить голову, или вырваться из сермяжной брони, в которую попал. Видно, судьбе было угодно решить иначе. Обещают нам экспедицию близкого будущего, до того времени придется, кажется, прозябать на Царских Колодцах.

Лихорадка, покинувшая меня, опять было начала меня трясти. Теперь мне легче, но все-таки держусь диеты. Поверишь ли, что здесь, в стране фруктов, я не съел нынешним годом ни одного персика, ни одной ягоды винограду.

Жалуешься на краткость моих писем. Друг мой! Когда весело, тогда и пишется, но в нашем быту, где радость, веселие знаешь лишь по слуху, и мысли на ум не идут, и рука едва двинется. Впрочем, со мною было и хуже, теперь по крайней мере я сколько-нибудь свободен. В Сигнахе на почте лежит ко мне письмо страховое от матушки, что в нем, узнаю завтра. Прощай, мой милый. Сохрани тебя Господь здоровым, и не огорчайся моим положением: перемелется, все хорошо будет.

26 Октября 1833 г.

Твой по гроб Александр.

Письмо Полевому Н. А., 16 ноября 1833 г.

21. Николаю Алексеевичу Полевому

Милостивый государь Николай Алексеевич!

Брат Марлинского¹ писал ко мне, что Вы желаете иметь меня в числе сотрудников Вашего журнала и обещаете, если приму Ваше предложение, немедленно сообщить мне Ваши условия. Я согласился, но, не дожидаясь его ответа, решаюсь прямо обратиться к Вам и для начала посылаю Вам статью, которая, надеюсь, найдет у Вас местечко. Но об этом поговорим после, прежде хочу сказать, что можете ожидать от меня.

По наружности, положение мое самое благоприятное для литературных занятий: досугу у меня много, живу я в Грузии, на границе Лезгистана, уголке малоизвестном, где и природа, и люди представляют богатое поприще для наблюдений, тысячи предметов новых, любопытных, со всех сторон меня окружают, но то беда, что глаз видит, зуб неймет. Поверите ли, что я, находясь здесь почти год, только мельком встречал грузин и не видал еще ни одного лезгина! Царские Колодцы, из коих пишу к Вам, слобода, населенная солдатами нашего же полка. Неся броню сермяжную, не могу часа на два отлучиться без воли начальства, получать позволение нетрудно, но надоело кланяться, и я охотнее сижу сиднем. К тому же нынешний год, против военного обычая, прошел тихо: не было экспедиций в горы, не было и случаев собирать материалы для журнальных статей. А потому, пока я останусь безвыходным жителем Царских Колодцев, едва ли буду в состоянии сообщить Вам что-нибудь дельное о здешнем крае. Иное дело, если, как мне подают надежды, буду переведен в Тифлис: там встречу людей, чего здесь не нахожу, там сосредоточиваются здешние власти, из сношения с коими можно почерпнуть весьма много сведений, там, наконец, буду иметь, вероятно, более свободы, ибо сойдусь с лицами, кои, давно меня зная, будут иметь ко мне более доверенности. Здесь же без книг, без возможности обменяться понятиями с существами мыслящими, я только и могу заниматься переводами, но переводчиков у Вас, без сомнения, много и без меня, да и переводить мне нечего. Кстати, Вам известен и вкус нашей публики, и все лучшее, что появляется на французском, немецком и английском. Не можете ли мне прислать для перевода какое-нибудь из новейших сочинений, которое, по Вашему мнению, найдет у нас более читателей. Много этим меня одолжите, я с большою признательностью возвращу Вам цену книги. Итак, возвращаясь к главному предмету речи, я относительно сотрудничества покамест могу только обещать Вам не упускать никакого случая, чтобы лучшим образом исполнить принятую на себя обязанность.

Время и обстоятельства покажут — буду ли иметь к тому возможность.

Я здесь сошелся с поручиком Райко², который служил полковником в Греции, был комендантом в Навплии и правил Патрасскою областью и, наконец, начальствовал всей артиллерией. Пользовавшись приязнью графа Каподистрия³, он был в сношениях со всеми почти лицами, более или менее имевшими влияние на нынешнюю судьбу Греции. Я убедил его заняться составлением своих записок, а между тем взял у него статью, которую, с его позволения, посылаю Вам в переводе⁴. Но предваряю Вас, будьте осторожны. Вы знаете, читая иностранные журналы, что Франция, Англия и Россия старались каждая усилить свой вес в Греции. Каподистрия, благоволивший к нам, был, разумеется, неугоден тем, кои хотели ослабить наше влияние. Автор статьи почти явно обвиняет Францию в убийстве графа в рассуждениях, кои поместил вслед за рассказом самого события. Я ничего не выкинул, предоставляя это Вам, как более знакомому с нашей цензурой. Марайте смело, что по Вашему мнению должно до времени остаться под спудом и по существующим правилам не может явиться в печати, ручаюсь за автора, что он не будет в претензии. Мое мнение — лучше пожертвовать несколькими выражениями, чем лишиться всей статьи, если она достойна занять у Вас место⁵.

Случайно попалось мне здесь немецкое сочинение Леопольда Ранке ‘Die Serbische Revolution’. Заглавие это я переменил на другое: ‘Сербия в новейшее время’. Оно состоит из 12 глав: первая заключает в себе подробное описание сербских нравов и обычаев, остальные одиннадцать — войны сербов с турками в начале нынешнего столетия, сношения их с Россией, успехи, неудачи и, наконец, освобождение от турецкого ига Милошичем⁶. Книга эта меня чрезвычайно заняла, от нечего делать я перевел ее. Не прислать ли Вам этот перевод? Можно напечатать ее почти всю отдельными статьями, ибо между главами мало связи. В таком случае, думаю, она заняла бы не последнее место в ‘Телеграфе’.

Благодарю Вас за доставление мне ‘Телеграфа’. Прилагаю при сем пять рублей, прошу Вас — присылайте мне его и в будущем году. Вероятно, страшась сами попасть под опеку, Вы не отвечали на письмо опального⁷. Для успокоения Вашего почитаю нужным сказать, что высшее правительство дозволило мне занятия литературные, зная, что либеральный чад вышел у меня из головы, и само печатало мои сочинения, а доказательство ‘Андрей Безыменный’. А потому, думаю, переписка со мною Вам повредить не может, иначе я сам не писал бы к Вам. О политике у нас не будет и помину: я, как работник Ваш, буду лишь относиться к хозяину фабрики. Захотите порадовать меня ответом — надписывайте в Грузию через Сигнах в Царские Колодцы, нет — я не в претензии.

Царские Колодцы,

16 Ноября 1833 г.

Ваш всей душою

Александр Корнилович.

Письмо Корниловичу М. О., 29 ноября 1833 г.

22. Михаилу Осиповичу Корниловчу

Друг мой Михаила!

Пишу тебе наскоро, чтоб уведомить о получении последнего твоего письма. Хлопот у меня полон рот, у меня на днях бежал мальчик, находившийся в услужении, я сам рублю дрова, топлю печку, готовлю себе есть. Нерадостны вести, какие ты сообщаешь мне о ходе наших домашних дел. Что же делать? Да будет воля Господня.

У нас поговаривают о походе, шах персидский умер, думают, что мы двинемся за границу помогать вступлению на престол признанною нами наследником Аббаса-Мирзы. Впрочем, до сих пор это одни слухи.

Я на будущий год хочу закабалить себя в сотрудники ‘Телеграфа’, ожидаю только от Полевого условий. Авось удастся мне кой-какие найти средства пробиваться самому, не становясь в тягость другим, особенно тебе, милый друг.

Какой успех твоих стараний о переводе моем в Россию? Не угадал ли я, что они останутся безуспешными? Кто попадет раз сюда, тот вырвется отсюда нескоро. Писал бы тебе более, но, право, некогда. Скоро, может быть, не далее как на будущей почте, уведомлю тебя обстоятельно о своем житье-бытье. До этого времени целую тебя сердечно.

Царские Колодцы,

29 Ноября 1833 г.

Твой всею душою

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 20 декабря 1833 г.

23. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг мой Михайла!

Вчерась я получил твое письмо от 17-го пр[ошлого] м[есяца] и часа через два отправляюсь в Сигнах, чтоб самому отдать на почте ответ. Не правда ли, что слова мои сбылись? Время испытания нашего, любезный, еще не кончилось, еще суждено нам целые годы сиротствовать в здешнем изгнании.

Благодарю тебя за твою дружбу, но боюсь, чтоб она не повредила тебе и твоим подчиненным. Кто ведает? Может быть, милости царские полились бы на вас без твоей неосторожной просьбы обо мне.

Благодарю тебя за твои послуги, но прошу по совести, не лишай себя необходимого, чтоб пособить мне. Знаю очень, что такие пожертвования для тебя сладостны, но каково мне их принимать? Притом я не без надежды, что скоро найду способы к поддержанию себя собственными средствами. Полевой предложил мне через посторонних людей участие в своем журнале. Я принял предложение, жду от него ответа, в чем будут состоять его условия, а между тем вторично просил графа Александра Христофоровича о переводе меня в кавказские саперы в Тифлис¹. Попади я только туда — и с помощью Божией заживу припеваючи. Там можно заняться литературой, можно писать, здесь же не приведи Бог!

Ты, милый, жалуешься на скуку в Тихвине, посуди же, каково жить в здешнем захолустье, где только и встречаешь или невежественных, неприязненных нам грузин, или нашу братью русских, коих, за неспособностию, от незнания куда с ними деваться, посылают в Грузию. О литературе здесь едва ли ведают по слуху, книг не читают: с кем прикажешь поговорить, посоветоваться? Ум от бездействия меркнет, душа черствеет, весь костенеешь и, что всего хуже, чувствуешь, что не в состоянии из этого вырваться. Пишется, когда душе весело, сердцу легко, но когда сам борешься с нуждой, знаешь, что вместе с тобой более или менее страдают все близкие тебе, и, чувствуя в себе и силу и способности действовать, так скован обстоятельствами, что не только не можешь пособить им и самому себе, но даже принужден лишать их последнего, то, право, тут не до письма. А потому не нарекай на меня, друг мой, за короткость моих отзывов, верь мне, что беседа с тобой — самое приятное развлечение в моей однообразной жизни, но весело ли тебе будет слушать мои жалобы, весело ли мне самому жаловаться? Я притворствовать не умею, хвалиться моим положением не могу, ибо оно незавидно, не лучше ли молчать?

Жаль мне очень, что ты имел неудовольствие с Нейдгартом, но утешаю себя надеждой, что облако, пронесшееся между Вами, скоро рассеется. Он человек умный и добрый, легко постигнет чистоту твоих намерений, в душе уже [если] не простил, то скоро простит тебе твою смелость.

Радуюсь успехам твоего сочинения². Нехудо бы было, если б ты по окончании оного представил его начальству и спросил пособия для напечатания. Между чем потрудись сообщить мне подробности об его содержании, если можно оглавление его статей.

Спасибо тебе за то, что ты писал к матушке. Я от нее давно не имею известий.

Если буду в Тифлисе, увижусь с Ховеном³, исполню твое к нему поручение, впрочем, не думаю, чтоб он мог мне много помочь. Наше положение таково, что об нас слишком много хлопотать опасно: чего доброго, усердное ходатайство повредит и ходатаям, и нам. Прощай, мой друг! Целую тебя сердечно. Пиши ко мне.

20 Декабря 1833 г.,

Царские Колодцы.

Твой душою

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 30 января 1834 г.

24. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Что с тобою сталось, друг мой? Два месяца от тебя ни слова. Здоров ли ты? Жив ли? Бывало, всякие три недели порадуешь меня весточкой о себе, ныне проходят три месяца, ты не отзываешься. Не сердишься ли в самом деле за короткость моих писем? Коли так, я, пожалуй, буду исписывать для тебя целые листы, перестань только играть со мною в молчанку.

Все ли это время ты был в Тихвине? Не заглядывал ли в Петербург? Не был ли у Авг. Христоф.? Нейдгарт перестал ли на тебя сердиться?

Я, друг мой, все ожидаю перевода своего в Тифлис, в саперы, но, кажется, не дождусь.

У нас в полку перемена: новый командир подполковник Клуген¹ вместо Овечкина, которому назначено состоять по армии. Он принял меня весьма снисходительно, по обыкновению уверял, что я ничего не потеряю от сей перемены, что он с своей стороны употребит все свое влияние, дабы по возможности облегчить мою участь. Я и верю его чистосердечию, но, по несчастию, он немного может. Наша судьба такова, что без экспедиции едва успеешь вырваться из своего сермяжного наряда. Надобно послушать сперва свиста горских пуль, изведать на себе удары лезгинских шашек, без того не сделают представления, а если оно и последует, то его не уважут.

О войне же не слыхать: прошлого года раза два нас было потревожили, велели быть в готовности к походу, мы всякий час ожидали выступления, я сам купил двух лошадей: одну верховую, другую вьючную, но не сталось по-нашему — тревога стихла, и мы опять безвыходные жители Царских Колодцев.

Затем умер в Персии наследник престола Аббас-Мирза, мы чаяли там смятений и как соседи полагали, что пойдем на усмирение волнующихся, но сделалось не по-нашему. В Персии не шевелятся, а отъезд нашего начальника штаба в Петербург заставляет полагать, что не думают о новых движениях, что если они и последуют, то не прежде как поздней весною.

Вальховский, если не уехал, то на днях уедет в Петербург. Не увидишься ли ты с ним? Я недели три назад имел письма от сестер Марии и Устиньи. Радзиевский вышел в отставку с чином полковника и живет помещиком, Янковский не может дождаться места. Каково положение твоих дел? Подвигается ли у тебя работа? Брось, милый, свою лень, напиши словечко: грешно тебе, право, не вспомнить обо мне. Целую тебя сердечно.

Царские Колодцы,

30 Генваря 1834 г.

Твой всею душою

Александр.

Ты меня избаловал нюхательным табаком: не сможешь ли, когда будешь в Петербурге, прислать мне оттуда головкинского березинского в 1 р. ценою фунтов пять?

Письмо Корниловичу М. О., 28 февраля 1834 г.

25. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг мой Михайла!

Узнав, что в сигнахской почтовой конторе есть ко мне посылка, я съездил туда и нашел твои два письма с приложениями: шесть полуимпериалов и шестьдесят рублей ассигнациями. Спасибо тебе за твою приязнь: верь мне, я вполне умею чувствовать ей цену: ты, чтоб разделить со мною скудный свой кусок, лишаешь себя необходимого, отрываешь у себя последнее. Чем воздам я тебе за такую дружбу?

Ты все жалуешься на короткость моих писем? Но что сказать тебе нового, занимательного из того захолустья, в которое судьба меня забросила? Я окружен предметами любопытными: перед глазами у меня снежные вершины Кавказа, в ущельях коею живут племена, различные обычаями, нравами, языком, вероисповеданием, у коих одно только общее — война и грабеж. Кругом меня деятельные, пронырливые торговцы армяне и ленивые неповоротливые грузины, коих быт так отличен от нашего. И обо всем этом знаю только по слухам, сижу сиднем на своих Колодцах, потому что отлучиться нельзя без спросу, а я просить не хочу, чтоб не подвергнуться неприятности отказа. Впрочем, в угодность тебе, чтоб сколько-нибудь оправдать себя от упрека в лени, посвящаю тебе весь канун почтового дня, хочу исписать мелко, как ты желаешь, весь лист кругом. Если мараньем моим отвлеку тебя от занятия, более занимательного, виноват ты сам, не требуй от меня впредь длинных писем.

Восточную часть Грузии составляет округ Сигнахский, делящийся на две части: помещичью и казенную (Кизих), некогда удел грузинских царей. Округ сей прилегает к реке Алазани, которая течет по обширной равнине, верст в пятьдесят шириною, равнине, заключенной между предгориями Кавказа и предгориями же гор Карабахских, отделяющих нас от турецких владений. Па первых живут лезгины, за ними разбойники глуходары, ежегодно почти прокрадывающиеся на наш берег, чтоб, обманув осторожность наших караульных, увести где поселян, где скот.

По сю сторону Алазани лежит на горе, в месте чрезвычайно живописном, Сигнах, с его каменной стеною и башнями, построенный в азиатском вкусе, где, кроме казенных зданий, каждый дом с террасой вместо крыши, дом и лавка.

К юго-востоку от Сигнаха, в Кизихе, о коем я сказал выше, верстах в 30 от Сигнаха, построены знаменитые Царские Колодцы, откуда пишу к тебе, где твой друг, с нуждой пополам, но всегда бодрый, всегда веселый коротает свой век.

Откуда это название, сказать тебе, верно, не умею. Грузины, которые все великое у себя приписывают славной царице Тамаре, уверяют, что она не пила иной воды, кроме той, какую находишь в здешних родниках. Но гораздо правдоподобнее, что цари грузинские в летние месяцы приезжали сюда укрываться от тифлисского зноя: здесь творили суд и правду, полевали с собаками, с соколами и на зиму возвращались в свою столицу. Впрочем, кроме имени, нет никаких следов их здесь местопребывания, память о сем сохранилась в одних преданиях.

Урочище Царские Колодцы состоит из верхнего лагеря, где находятся наши казармы и офицерские дома, [и] нижнего, в котором поселена одна наша рота и артиллерийская слободка — штаб квартиры 21-й батарейной роты. Это поселение — необходимость в здешнем крае. И татары, и грузины не очень нам дружат, и мужчины и женщины нас бегают. Чтоб отвратить зло, какое происходило от недостатка последних, надлежало перевести сюда семьи женатых солдат: каждый полк имеет здесь свое хозяйство, свое обзаведение.

Я поселился в нижней слободке. Комнатка моя шагов 10 в длину, пять в ширину, мебель — одна кровать, на коей моя постель, другая, покрытая ковром, два стула и письменный столик.

Живу я здесь не весело, но и не так скучно, как ты можешь вообразить. Со мною вместе назначен был сюда Голицын, давний мой знакомец по Петербургу, пострадавший по одному со мною делу. Сперва мы жили вместе, потом он купил для себя избу, и мы, внутренне довольные оба, расстались, видимся ежедневно, живем приятелями, избегнув неприятностей, кои неразлучны с теснотою, где по необходимости беспокоишь друг друга.

На одном дворе со мною живет Хвостов, некогда мой питомец (он был у меня колонновожатым, теперь же, по несчастным обстоятельствам, попал из гвардии в Нижегородский драгунский полк¹), добрый, умный, образованный малый. Мы друг друга утешаем в горе, придумываем для себя занятия, не даем себе времени скучать.

Между артиллеристами здешней бригады я также нашел добрых ребят.

Наконец, верстах в 7 отсюда, в урочище Карагач на Алазанской долине, стоят нижегородские драгуны. В конце прошлого года приехал туда Н. А. Райко, также мой петербургский знакомец, который служил также в гвардии, потом вышел в отставку, поехал в чужие края, определился в греческую службу, быв там правителем Патраса, начальником всей артиллерии, потом, по убиении графа Каподистрия, весьма благоволившего к нему, воротился в Россию, попал поручиком на Кавказ и теперь, снова уволенный, возвращается на родину. Я ему обязан самыми приятными минутами своей бытности за Кавказом. Не поверишь, какая радость в этом одиночестве, на которое я теперь осужден, встретить человека, который тебя понимает, отвести душу в приятной беседе, согреть, оживить с ним замертвелое чувство.

Далее Карагача поездки мои не простирались: там я проводил целые дни у Райко, у него приводил себе на память счастливые годы своей молодости в Петербурге. Иногда пускался в Сигнах за письмами на почте, познакомился там с окружным начальником, которого жена — одно женское создание, с коим можно в здешней стороне весело убить время: приветливостью и умным разговором заставляла меня забывать беспокойства дальнего пути.

В книгах у меня до сих пор не было недостатка: Райко привез их с собою несколько, сверх того, журналисты, по старой приязни, помня прежнего собрата по литературе, присылают мне свои издания: Полевой — ‘Телеграф’, Греч — ‘Пчелу’ и ‘Сын отечества’. Так, мешая дело с бездельем, переходя от книг к картам, от карт к книгам (по вечерам сажусь иногда за бостон, но по самой маленькой, в пять копеек ассигнациями), провожу дни, месяцы, целый год.

Сам я ничего не пишу. Странное дело! От лени ль, от долгой ли борьбы с злодейской судьбою я очерствел, весь покрылся какою-то ржавчиной. Воображение дремлет, чувства погрузились в какое-то усыпление: ни одной живой мысли, ум и душа окоченели, нет уже тех светлых минут вдохновения, когда без всяких усилий слова сами ложились под перо, рука не успевала хватать мыслей, роившихся в голове подобно пчелам в улье. Несколько раз мне хотелось вырваться из этого бездействия, переломать и себя и природу. Задумал было писать несколько повестей, составил план, принялся… Не тут-то было. Куда девалась прежняя легкость, прежняя беззаботность о слоге. Над одним выражением, над одною фразой бьешься час, другой, наконец, со вздохом, в досаде на себя, на судьбу, бросаешь перо, бумагу, и кладешь ее в столик в ожидании лучшей поры.

Денег, благодаря твоей попечительности, у меня теперь довольно. Будет прожить два с лишним месяца. Мы здесь всегда настороже, ежеминутно ожидаем похода. Говорено было, что двинемся на персидскую границу, там умер наследник престола, сам шах, уверяют, при смерти. Теперь вместо персидского похода поговаривают об экспедиции на линию — в горы.

Я еще в половине прошлою года купил себе двух лошадей: одну вьючную, одну верховую, да сверх того выиграл в лотерею мерина, которого хочу продать. Лошадь куртинской породы, за которую надеюсь взять не менее 25 червонцев. Не предвидя этого благополучия и зная, что в Апреле придется воевать горцев, я месяца четыре назад писал домой, просил Янковского, чтоб он потрудился съездить в Каменец, взять из тамошнего приказа моих 3000 рублей и из оных 1000 переслать ко мне.

Так у меня будет запас на 2 1/2 года: если что здесь часто случается, вдруг куда-нибудь турнут, не останусь как рак на мели.

В сей раз, друг мой, не будешь жаловаться на мою молчаливость: я описал тебе и свою берлогу, и знакомых, и занятия — все, что только лишь могло прийти на ум.

Табаку курительного мне не присылай: я разлюбил вакштаев, курю турецкий, который здесь по 80 коп. фунт. Гораздо лучше, если одолжишь меня нюхательным, какого ты мне уже прислал фунтов 5. У нас здесь есть казенный, гадкий, которым только но крайней необходимости, за недостатком другого, набьешь нос. Прошу тебя табаку и для себя и для своего полкового командира. Он у нас недавно, еще не успел принять полка, полковник Клуген, добрый, старый немец: со мною он чрезвычайно ласков.

Я обещал тебе исписать весь лист кругом и держу слово. К праздникам светлого Христова Воскресенья хочу проситься поговеть в Тифлис. Если к тому времени продам коня или получу из дома деньги, пришлю тебе турецкий кинжал или термаламы на ахалух². Знаком ли тебе этот азиатский кафтан? Романы твои с прочими книгами оставил на руках плац-адъютанта Рейнеке для отдачи тебе. Прощай, мой друг! Пиши мне чаще.

Царские Колодцы,

28 Февраля 1834 г.

Твой всею душою

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 9 мая 1834 г.

26. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Любезный Михайла!

Как медленно ходят наши письма! Вообрази, я твое от 14 Марта получил не прежде 5-го с[его] м[есяца], и то потому, что случайно очутился в Сигнахе и зашел там на почту. Не будь этого, до сих пор не видал бы ни письма, ни посылки. Спасибо тебе за нее, еще более за твою дружбу. Не поверишь, какая отрада, какое счастие в моем настоящем быту знать, что в изгнании и в этом одиночестве я не сирота на белом свете, что есть сердца, которые при воспоминании обо мне бьются сильнее. Хмурься судьба, сколько ей угодно, будь она ко мне вдесятеро суровее нынешнего, я, право, думаю, не порадую ее и липшей морщинкой, ибо утешен, вполне утешен твоею любовью.

Господь ко мне милостив, добрый мой Михайла! Я давно, очень давно не был так весел, так счастлив, как в последние три недели. Слушай. Во-первых, я виделся с Марлинским, которого ты знаешь, верно, если не лично, то по сочинениям. Мы одних лет, вместе росли, вместе жили в Петербурге, а последние лет пять неразлучно, замешанные в том же деле, постигнутые одинакой судьбой не видались с рокового дня 14 Декабря 1825 г. Он служил в Дербентском линейном баталионе, переведен в Алахцыхский и, следуя к месту своего назначения, решился отдохнуть от долгого конного пути у нас, на Царских Колодцах. Суди, как радостно было свидание после столь долгой разлуки! С офицерами своего полка я знакомства почти не веду, мое общество, как знаешь, составляют Голицын, Хвостов, ходящие в таких же солдатских шинелях, какова моя, и Райко, бывший поручик Нижегородского драгунского полка, о коем я уже писал к тебе, которому обязан столькими приятными минутами в своем заточении. Вдруг, совсем неожиданно явился среди нас мой добрый Александр. В нашей однообразной жизни, где все как заведенные часы, где делаешь сегодня, что будешь делать завтра, что делал год назад, его приезд был событием чрезвычайным: мы не знали, как его угостить, где посадить, говорили между собою день, говорили ночь, слушали друг друга и не могли наслушаться.

Он провел здесь несколько дней, слишком для нас коротких, но мое благополучие не кончилось сим кратковременным свиданием, я проводил его в Тифлис. Да, друг, после четырнадцатимесячного сидения на Царских и я, наконец, очутился в Тифлисе. Перед тем просился в отпуск, чтоб исповедоваться и приобщиться Св. Тайн по образу нашей церкви. Позволение пришло к самому времени отъезда гостя моего, и мы пустились в путь вместе: он, верный последователь обычаев азиатских, верхом, я — в повозке.

Поездка наша была, как разумеется, чрезвычайно приятна. Я, как хозяин в здешних местах, отправив повозку большой дорогой, сам также сел на коня и повел своего гостя проселочной дорогой. Местоположение в горах вообще живописно, здесь же, в Грузии, где роскошь прозябания такова, о какой у вас не имеют понятия, где вместо вековечной березы встречаешь на каждом шагу тысячи разнообразных кустов, деревьев, отличных видом, цветом, зеленью, места необыкновенно прелестные.

Сперва погода нам не благоприятствовала, ибо небо заволоклось тучами, полил дождь, какой обыкновенно бывает в горах. К счастью, на мне был широкий плащ, мы сблизили коней и, одевшись им, так прибрели к первой деревне, где нашли кров под навесом грузинской сакли.

Вскоре прояснилось. Мы пустились в путь деревнями, которыми усеяны окрестности Сигнаха. Вскоре представился глазам нашим вид несравненный. Вообрази: вдали снежный Кавказ, коего вершины ослепительной белизны раззолочены лучами заходящего солнца, так резко обозначались лазурью темно-синего грузинского неба, ближе — вечнозеленая Алазанская долина с Алазанью, которая вьется по ней сребряной лентой, под ногами, справа — Сигнахская стена с башнями, протянутая с одной горы на другую, и перед нею город, построенный амфитеатром, прямо — ряд холмов, испещренных рощами, а между ними грузинские деревни в садах фруктовых деревьев, красующихся миллионами цветов, влево — монастырь св. Нины¹, нечто вроде аббатства германского средних веков, где покоятся мощи жены-апостола, водворившей в Грузии свет христианского учения, где ныне жительствует столетний старец Иоанн², митрополит здешних церквей.

Бестужев был очарован, я любовался его восхищением.

В Сигнахе нас ожидали новые приятности. Тамошний окружной начальник Е. Г. Запорощенко, которого я известил заранее о нашем посещении, известный во всем околотке гостеприимством, очаровал нас радушным приемом. Жена его большая охотница до книг, я доставлял ей журналы, которые гг. литераторы по старой приязни мне пересылают — это было поводом моего с ними знакомства. Мы пробыли в Сигнахе сутки, погода не позволяла нам выехать прежде, и только на четвертый день по выезде из Царских прибыли в Тифлис.

По началу этого письма ты можешь судить, мой любезный, что оно долженствовало занять по крайней мере два листа. Я хотел тебе столько насказать о столице Грузии, и, отвлекши тебя на полчаса от твоих занятий, отвечать делом на упрек в краткости моих отзывов. Но, словно нарочно, дверь моя во все утро не запиралась, так что я, вставши в 6 часов, не мог тебе написать более того, что видишь. Почта отходит через полчаса, а потому, отложив постороннее до первого досуга, займусь тем, что ближе к нам.

Я в восхищении от Тифлиса. Ховен меня принял как родного. С того времени, как я попал в несчастие, все меня оставили, кроме тебя и еще одного человека, который отыскал меня здесь в глуши, чтоб предложить мне дружеские свои услуги. Люди, связанные со мной знакомством, дружбой, услугами, чуждались меня от малодушия, от свойственной людям забывчивости, от тысячи различных причин. Суди же, каково мне было встретить Ховена, который, ставя себя выше мелочных страхов, не испугавшись моей солдатской шинели, протянул мне руку, как старому товарищу, а в словах, поступках, во всем обращении показал мне, может быть, более, внимательности, чем тогда, когда я по-прежнему был в чести. Я был у него несколько раз, и мы постоянно говорили о тебе. В саперы, любезный, я не перехожу. Наш корпусный командир не изъявил согласия на просьбу мою, сообщенную ему А. Х. Бенкендорфом, и по причинам, весьма основательным, с которыми я вполне соглашаюсь. Пока быт мой не переменится, судьба моя быть далеко от столиц:.

Мне многое, многое хотелось бы тебе еще писать, но теперь нельзя. Присылают за письмом, чтоб везти на почту. Прощай, мой друг! Нехотя вижу себя в необходимости прекратить свою с тобой беседу.

9 Мая 1834 г.,

Царские Колодцы.

Твой Александр.

Письмо Жозефине Осиповне Корнилович, май 1834 г.

27. Жозефине Осиповне Корнилович

Любезная Юзефа! Любезный Августин!

Уже прошли ровно три недели с того времени, как я получил ваше письмо от 26 Генваря. При всем моем, однако, желании ответить вам тогда же, не нашел для этого свободного времени и подходящего случая, ибо ездил в Тифлис, был несколько недель в дороге и только недавно еще вернулся.

Благодарю тебя, сестра, за подробное сообщение о наших делах. Что же делать! Видно наша уж такая судьба, что не можем достигнуть желаемого! Писал матери, просил ее, чтобы она согласилась жить или с тобой, или с Янковскими. Не знаю только, будут ли иметь желаемый успех мои настоятельные просьбы. Мое настоящее положение таково, что могу лишь советовать, просить.

Тебе, моя добрая, милая Юзя, поручаю это дорогое сокровище — нашу возлюбленную мать. Вам, тебе и Устине, надлежит услаждать ее старость. Вы, конечно, с большой охотой будете выполнять эту приятную обязанность. Что делается с Каролиной и Юлией? Скоро ли они кончат учиться?

Послушай. Может случиться, что через несколько месяцев но получении этого письма будет у вас мой приятель, капитан Райко, человек состоятельный, из высшего общества, чрезвычайно образованный, еще холостой, а главное человек редкой души и сердца. Будет большим счастьем, если какая-нибудь из двух племянниц ему приглянется. Он служит сейчас также на Кавказе. Между прочим, он передал мне, что проездом в Одессу обязательно заедет к маме и, возможно, что побывает также и у вас.

Что у вас делается в Буджаке? Вознаградились ли ваши труды и имеете ли надежду выручить вложенный в имение капитал? Пишите мне как можно подробнее.

Вот уже больше года, как Михаил прислал мне ваш вексель. Не хотел вас тревожить, зная в каком плохом состоянии находились ваши дела. Поступайте, как подскажет вам совесть. Моя судьба не из лучших. Живу в стране, где дороговизна страшная, а доходов никаких. Вексель брата датирован 19 Мая 1832 г. Если будете в состоянии, присылайте мне, сколько можете. Я с вас возьму не более 5%. Даже от них отказался бы, если бы имел средства без них обойтись. Если дела ваши вам этого не позволяют, то поступайте, как покажется удобным. Ведь вы, конечно, не захотите поставить в безвыходное положение брата, который и без того уже придавлен судьбой. Что с Людвигом, Мальвиной? Целую вас всех. Пишите мне в Грузию, через Сигнах, в урочище Царские Колодцы.

Май 1834 г.

Александр.

Письмо Корнилович Р. И., 1 июня 1834 г.

28. Розалии Ивановне Корнилович

Дорогая матушка! Имею несколько свободных минут, чтобы поговорить с тобой и поцеловать твои дорогие ручки. Я, слава Богу, здоров и утешаюсь надеждой, что письмо застанет и тебя в добром здоровье и что еще настанет время, когда буду иметь счастье лично засвидетельствовать тебе свою сыновнюю любовь и вместе с тобой поблагодарить Господа за его милость.

Дорогая мама! Если мои золотые часы находятся у тебя, то будь так добра — пришли их мне. Я был в Тифлисе, исповедывался и причащался там по обряду нашей церкви, и не более двух недель, как вернулся. У нас поход, полк меняет квартиры, но я до Сентября еще остаюсь здесь и думаю, что совсем не тронусь отсюда. Впрочем, если узнаю, что и мне придется выступить, сейчас же уведомлю.

Целую Янковских и, поручая себя твоей любви, остаюсь искренний и верный тебе сын

Царские Колодцы,

1 Июня 1834 г.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 15 июня 1834 г.

29. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Друг мой Михайла!

Ты меня упрекаешь в лени, а сам по месяцам ко мне не пишешь. Если я и неразговорчив, ограничиваюсь немногими словами, по крайней мере аккуратен, не оставляю тебя без ответов.

У нас, любезный, большая суматоха. Штаб-квартира полка переходит в Карабахскую область, в г. Шушу. Баталион же наш отправляется в Тифлис, чтоб оттуда, как уверяют, идти за Кубань и с наступлением осени воевать горцев.

Весьма вероятно, что когда ты получишь это письмо, брат твой будет на походе. Я радуюсь этому потому, что мне суждено лишь под пулями искать облегчения своей участи, авось благодарый кусок свинцу, пущенный черкесом, сократит время моего странствования в броне сермяжной.

Я, не докончив последнего к тебе письма, собирался дописать его к следующей же почте, но тут столько скопилось дела, что, право, не мог уделить тебе и минуты времени. И не думай, чтоб это была простая отговорка: с кем мне веселее беседовать, как не с тобою?

Со времени моего сюда приезда я ничего не пишу, по крайней мере ничего такого, что было бы назначено к печати, я уже тебе не раз говорил тому причину. Я вспомнил старину, взялся за указку, от нечего делать учу детей и с ними занимаюсь по целым дням. Но теперь приходится все бросить.

Перемена штаб-квартиры для меня не совсем приятна: я так тяжел на подъем, так люблю покой. Здесь я привык проводить время спокойно, полюбил Царские Колодцы. А что будет в Шуше? Впрочем, я открываю это одному тебе и так мало обнаруживаю перед другими свои чувства, что не сделаю и шагу для перемены своего назначения. Пускай будет со мною, что угодно Богу.

Радзиевские просили у меня совета, куда поместить своего Александра? Что мог им сказать я, скоро девять лет отторженный от света, по слуху лишь зная, что в нем происходит? Я адресовал их к тебе, уверенный что пособишь им, если можешь. Вынужденный обстоятельствами, я также писал о твоем векселе к Августину или, лучше сказать, к сестре, прошу у них не капитала, которого нескоро надеюсь получить, а процентов и то не более пяти, но сомневаюсь, в состоянии ли они будут платить мне и те.

Прощай, мой друг! Письма свои продолжай надписывать в Царские Колодцы на имя супруги нашего полкового командира Каролины Яковлевны Клуген, которая примет на себя труд пересылать их ко мне. Она пробудет здесь до весны будущего года.

15 Июня, 1834 г.,

Царские Колодцы.

Твой всею душою

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 31 июля 1834 г.

30. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Пишу к тебе накануне выступления в Дагестан, может быть, в последний раз из Царских Колодцев. У меня все уложено, меняю покойную, ленивую жизнь на биваки, завтра сажусь на коня, иду в пылу битв добывать желанного прапорщичьего чина, который может доставить мне способы мирно, в тиши, поблизости семейства кончить свои горькие дни. Благодарю тебя, мой милый, за последние 125 рублей и приложенный ящик для табаку: самого табаку там не было, даже столько, чтоб раз понюхать, весь просыпался, так что я даже не умею тебе сказать, каков он был? Все-таки благодарю тебя за твою заботливость.

Нынче, не далее как полчаса назад, приносят мне твою посылку и твое письмо от 21 Июня. Я не имел еще времени попробовать чаю, завтра увижу каков, впрочем, будь он хуже кирпичного, я от тебя приму его как лучший богдыханский, ибо я знаю, что ты прислал мне его от души.

Я не сержусь на твои короткие ответы и взамен прошу, не гневайся на мои недлинные грамотки: есть досуг — я рад беседовать с тобою по суткам, скопятся ли дела (и у меня иногда бывает их много) или заляжет кручина на сердце, болтну слова два, и прощай.

Я предвидел неудачу твоих попыток и душевное принимаю участие в огорчении, какое ты чувствовал, когда узнал, что твои надежды рушились. Они так тебя радовали, друг мой. С нетерпением ожидаю твоей статистики, будет что почитать в походе.

Душевно жалею, друг мой, о скуке, какая тебя преследует в глухом Тихвине. Суди же, каково должно быть в хваленом Закавказье. Особенно теперь, когда мой добрый, милый Райко уехал в Россию. Впрочем, жаловаться на свою судьбу было бы грешно. Полковой командир меня жалует, в полку оказывают мне все уважение, какого может требовать человек в моем быту, чего мне более? Ожидаю много удовольствия от похода. Правда, время не совсем благоприятное: жары нестерпимые, до 40 градусов на солнце. Но страна неведомая, татары, с их обычаями, верою, образом жизни, потом странствование в горы, встреча с лезгинами, их полудикий быт, их остервенение в битвах — все для меня новое, невиданное, на каждом шагу другая картина, другой предмет для наблюдений.

Ховен славный человек, недавно я еще видел на себе опыт его дружеского участия. Он поручил меня благосклонности Ланского, который будет командовать нашею экспедицией, просил его доставить мне случай к отличию.

Друг мой! У меня есть ковер, который мне весьма хотелось бы тебе переслать, но задача, каким образом? Весу в нем пуда полтора, коли не более. Посуди, что одной почте должно заплатить рублей 60, а теперь, перед походом, каждая копейка для нашего брата дорога. Отложу удовольствие подарить его тебе до радостного свидания. Не привезти ли тебе из Дагестана азиатского оружия? Первый кинжал, который отниму у лезгина, дарю тебе. Хотелось мне еще побалагурить с тобою, но мне надобно писать кучу писем. Если ничто не помешает, я хочу на походе вести свой дневник, замечать все, что попадается на глаза. На дневках буду приводить в порядок свои записки, сообщать их тебе. Может быть, посчастливится им сокращать твои скучные дни в Тихвине. Прощай, мой друг! Продолжай надписывать в Тифлис, а оттуда в местопребывания фельдмаршала гр[афа] Паскевича-Эриванского пехотного полка: если не хочешь, адресуй к Ховену, он мне перешлет.

31 Июля 1834 г.

Твой по гроб Александр.

Письмо Барону Ховену Х. Х., 31 июля 1834 г.

31. Барону Христофору Христофоровичу Ховену

Я не умею высказать Вам, Милостивый Государь барон Христофор Христофорович, признательности своей за участие, какое Вы принимаете в моей судьбе. Благодарю Вас душевно за ходатайство Ваше обо мне у генерала Ланского и, полный уважения к Вашим советам, спешу им последовать. Завтра сажусь на коня, меняю однообразную, ленивую жизнь на бивачное кочевье, иду в пылу битв добывать желанного прапорщичьего чина, который доставит мне способы громко, без страха сказать Вам, сколько чувствую Вашу приязнь. Между тем, барон, не охотник ли Вы до дагестанского оружия? Не знаю, приведется ли мне рубиться с лезгинами, но то верно, что первая шашка, первый кинжал, который посчастливится мне отнять у горского разбойника, дарю его Вам. Вы, верно, не откажете мне в удовольствии Вам его поднести.

Поручаю себя благосклонной Вашей памяти. Примите еще раз искренние мои благодарения.

31 Июля 1834 г.

Ваш покорнейший слуга

Александр Корнилович.

Письмо Корнилович Р. И., 31 июля 1834 г.

32. Розалии Ивановне Корнилович

Завтра рано утром, дорогая матушка, полк, в котором я нахожусь, выступает в поход в горы Дагестана. Прошу тебя о милостивом материнском благословении. Если Господь Бог поможет, то поход этот даст мне возможность вырваться из этого положения. Я еще в конце этого года, а может быть, в начале будущего года, буду иметь счастье поцеловать твои ручки. Не беспокойся обо мне, матушка. Господь, снисходя к твоим молитвам, милостив ко мне. Командующий полком делает для меня все, что может. Его жена старается всевозможными способами заменить мне тебя, говорит мне при всяком случае, чтобы я был в их доме как свой.

Как только будет представляться возможность, буду тебя уведомлять о себе. Целую твои ручки и, прося о благословении, остаюсь преданным тебе сыном

31 Июля 1834 г.

Александр.

Письмо Корниловичу М. О., 22 августа 1834 г.

33. Михаилу Осиповичу Корниловичу

Пишу к тебе, любезный Михайла, с похода на дневке, в палатке, лежа под крупным дождем. Не прогневайся, если не найдешь в письме моем ни ладу, ни складу, если оно покажется тебе коротким. Я, непривычный к походной жизни, весь растерялся. Между прочим, обронил твой бумажник, в коем записывал все, что мне ни попадалось, с тем, чтоб со временем составить для тебя отчет в моем странствовании.

При мне теперь только то немногое, что оказалось в памяти, и эти-то крохи тебе сообщаю.

Взгляни на ту часть Закавказья, отыщи Сигнах, а несколько от него к югу Царские источники и потом води пальцем к востоку.

Мы выступили 1 Августа и на другой же день, переправившись за Алазань, вступили в горную область. Жители ее, обасурманившиеся грузины, некогда были покорены лезгинами, приняли их веру, ныне мусульмане законом, обычаями, говорят по-татарски, бреют голову, оставляя лишь по сторонам два локона, которые спускают за уши, носят русские рубашки с [той] разницей, что разрез у воротника на правой, [а] не на левой стороне.

Мы четыре дня ходили их землею, потом, коснувшись владений илисуйского султана, перенеслись в Шекинскую область.

До 1828 г. она имела своих ханов, последний умер, как уверяют, не своею смертью, и область поступила в наше управление.

В Нухе, главном городе, в крепости я видел их дворец, ныне обращенный в присутственные места. Несколько ступеней в высоком портике ведут на обширный, четырехугольный двор, занятый садом: шестнадцать италианских тополей высоты необычайной, симметрически расположенных, делят его на четыре аллеи. По сторонам этого садика — флигеля, в которых жили придворные, ханские жены и их прислужницы и пр., за ним высокая в полтора человеческих роста терраса, на коей бассейн с тремя фонтанами, осененный двумя высокими прелестными чинарами, и на террасе самый дворец. Он запущен, но и в запущении изумляет странника остатками великолепия. Я взошел по узкой, темной, каменной лестнице (вообще лестницы везде в Азии чрезвычайно дурны) в высокий покой, род приемной, весь исписанный цветами: вправо и влево комнаты, где вместо стен рамы орехового дерева с узорами самой мелкой работы и в этих сквозных узорах стекла всех цветов: голубые, синие, желтые, красные. Комнаты (в вышину нашей залы Главного штаба), стены и купол, как я сказал выше, все в цветных стеклах, на карнизе, соединяющем их, живопись: изображения подвигов ханских, их браней против разбойников горных (аварцев, кумыков) и разбойников лесных (медведей, кабанов и пр.).

Я хотел продолжать, но, право, некогда. Вчерась был измучен походом, спал все после обеда, сегодня почтовый день, балагурить не время. Боюсь даже, что не успею сказать слова маменьке.

Из Нухи мы через Куткашин, Старую Шемаху прибыли сюда вчерась. Сколько здесь пробудем, куда отсюда отправимся? Еще неизвестно. Целую тебя, друг мой! Пиши ко мне, если будешь иметь досуг, в Тифлис, оттуда — в отряд генерала Ланского.

Куба, 22 Августа 1834 г.

Письма А. О. Корниловича родным и барону Х. Х. Ховену хранятся в семейном архиве потомков родственников декабриста, письма Н. А. Полевому: No 2 хранилось в 1930-х годах в Институте книги, документа и письма Академии наук СССР (ныне — Институт истории Санкт-Петербургского отделения РАН), No 21 — в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки. Все письма публикуются по академическому изданию: Корнилович А. О. Сочинения и письма. М. — Л., 1957. С. 359—410. Все письма к матери даны в указанном издании в переводе с польского языка.

1 Чихирь — красное домашнее вино.

2 Беллизар Фердинанд Михайлович (1798—1863), содержатель книжного магазина в доме Голландской церкви на Невском проспекте в Санкт-Петербурге.

3 Вакштаф — сорт табака.

4 Н. И. Надеждин в своем журнале ‘Телескоп’ писал об ‘Андрее Безыменном’: ‘Как художественное создание, повесть сия весьма незначительна… Но как верный очерк русского быта во времена Петровы, она имеет достоинство. Конечно, в ней нет никаких собственно новых подробностей: но замечательно, что многие характеристические анекдоты, давно читаемые по-французски и по-немецки, здесь в первый раз высказаны по-русски. Слог повести изобличает мастера писать, но нередко пестрится галлицизмами’ (Телескоп. 1832. No 17. С. 106—107).

В рецензии газеты ‘Северная пчела’ говорилось, что в романе ‘описаны очень хорошим слогом происшествия обыкновенные, мирный домашний быт наших предков, борьба старинных нравов с преобразованием, вводимым Петром I, и та любопытная эпоха, когда русские, хотя и неохотно, покоряясь воле Великого, меняли привычные обычаи свои на заимствованные у иностранцев. …Чтение всей повести… возбуждает сочувствие и доставляет тихое наслаждение’ (Северная пчела. 1832. 27 сентября. No 224).

Впервые опубликовано: Тонкова Р. М. Декабрист А. О. Корнилович и Н. А. Полевой // Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности академика А. С. Орлова. Л., 1934. С. 362—363.

1 Рецензия Н. А. Полевого на ‘Русскую старину’ была помещена в ‘Московском телеграфе’ в конце декабря 1825 года. В ней Полевой отметил, что издатели ‘выбрали предметы, любопытные по всем отношениям, и говорят об них не голосом крикливого патриотизма, но голосом пламенной любви к Отечеству и рассудительного благоговения к обычаям предков’. О самом Корниловиче автор пишет: ‘…все доказывает, что он занимался много Русскою стариною и знает сей предмет так, как не многие у нас его знают’ (Московский телеграф. 1825. No 23. С. 285, 288).

1 Михаил Павлович (1798—1849), великий князь, младший брат императора Николая I.

1 Голицын Валериан Михайлович (1803—1859), князь, титулярный советник, камер-юнкер. Член Северного общества. В 1826 году отправлен в город Киренск Иркутской губернии, оттуда в 1829 году — рядовым на Кавказ. Участник русско-турецкой войны 1828—1829 годов. С января 1833 года — в пехотном Ширванском графа Паскевича-Эриванского полку.

1 Облатка (от лат. oblata — приношение) — круглая пластинка из пресного теста, вкушаемая католиками во время таинства Святого Причащения и символизирующая тело Христово.

1 Вольховский (Вальховский) Владимир Дмитриевич (1798—1841), капитан Гвардейского Генерального штаба. Член Союза спасения и Союза благоденствия. В 1826 году переведен на Кавказ состоять при графе И. Ф. Паскевиче. Участник русско-турецкой войны 1828—1829 годов. С 1831 года генерал-майор. В 1832—1837 годах был начальником штаба Кавказского корпуса.

2 Имеется в виду статья М. О. Корниловича ‘Историческо-статистическое описание уездного города Валдая (в Новгородской губерни)’ (Северная пчела. 1832. No 288).

1 Первая строка в оригинале написана на польском языке.

1 Корниловичем опущено слово ‘крепости’.

2 Нейдгардт Александр Иванович (1784—1845), генерал от инфантерии (1841), генерал-адъютант (1825). С 1831 года — начальник Генерального штаба.

3 20 июня 1833 года Бенкендорф препроводил письмо Корниловича на рассмотрение командиру Отдельного Кавказского корпуса барону Г. В. Розену, который 7 августа 1833 года сообщил: ‘…относительно перевода из пехотного Генерал-Фельдмаршала полка рядового Александра Корниловича в Кавказский Саперный баталион, чтобы доставить ему случай, по словам Медиков, пользоваться Тифлисскими минеральными водами, честь имею ответствовать, что к сему переводу я, с своей стороны, никакого препятствия не нахожу, но по весьма недавнему Корниловича служению во вверенном мне Корпусе, не считаю себя в праве ходатайствовать об оказании ему сей милости’ (ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 290—290 об.).

1 Розен Григорий Владимирович (1781/1782—1841), барон, генерал от инфантерии (1826), генерал-адъютант (1818). Участник войн с Наполеоновской Францией. Один из главных военачальников, руководивших подавлением польского восстания 1830—1831 годов. В 1831—1837 годах командир Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющий гражданской частью и пограничными делами в Грузии, Армении и Кавказской области.

1 Первые строки в оригинале написаны на польском языке.

2 Вельяминов Алексей Александрович (1785—1838), генерал-лейтенант. С 1831 года командующий войсками Кавказской линии и начальник Кавказской области. В 1831—1838 годах руководил экспедициями против горцев.

3 Подполковник Овечкин был командиром пехотного Ширванского графа Паскевича-Эриванского полка в 1831—1833 годах.

1 Имеется в виду С. И. Корнилович.

1 Название работы немецкого историка Леопольда Ранке (1795—1886) ‘Сербская революция’ Корнилович в своем переводе изменил на ‘Сербия в новейшее время’.

1 Бестужев Павел Александрович (1808—1846). После годичного заключения в Бобруйской крепости был направлен на Кавказ в ряды действующей армии, дослужился до чина поручика. Участник русско-персидской (1826—1828) и русско-турецкой (1828—1829) войн. Полевой был с ним в переписке, а через него и с некоторыми декабристами-литераторами.

2 Райко Николай Алексеевич (1794—1854), главный начальник артиллерии у И. Каподистрии. С 1833 года — в 17-м драгунском Нижегородском полку. В отставке в Одессе занимался шелководством, способствовал его развитию в Новороссийском крае. Автор ‘Записок об убиении графа Каподистрии’.

3 Каподистрия Иоаннис (1776—1831), граф, государственный деятель, дипломат, тайный советник. В 1809—1827 годах — на русской дипломатической службе. В ходе Греческой национально-освободительной революции 1821—1829 годов избран президентом Греции в апреле 1827 года. Сторонник сближения с Россией. Политика Каподистрии вызвала недовольство части греческой знати. Убит заговорщиками Мавромихалисами.

4 Статья Райко была написана на французском языке.

5 В журнале ‘Московский телеграф’, который был закрыт уже в 1834 году, записки Райко опубликованы не были. Впервые они были напечатаны в переводе на русский язык в 1869 году на страницах ‘Русского архива’ (No 5, стлб. 882—919). В предпосланной этим запискам заметке П. Бартенева указывается, что журналом через посредничество Б. М. Марковича был получен оригинал записок Райко на французском языке, с которого по поручению редакции был сделан перевод.

6 Милош I Обренович (1780—1860), сербский кнез в 1815—1839 годах и с 1858 года, основатель династии Обреновичей. Участник Первого сербского восстания 1804—1813 годов. Возглавил Второе сербское восстание 1815 года, добился назначения наследственным правителем Сербии (с 1817). После предоставления Турцией Сербии внутренней автономии стал по существу неограниченным правителем (кнезем) Сербии.

7 Корнилович имеет в виду свое письмо к Н. А. Полевому от 20 декабря 1832 года, на которое не получил тогда ответа.

1 Корнилович упоминает о своем втором письме к Бенкендорфу. Оно, как и первое, было переслано Розену. 22 января Бенкендорф писал ему: ‘Получив ныне вновь от Александра Корниловича письмо, в коем он возобновляет просьбу свою об исходатайствовании ему перевода в Кавказский Саперный Баталион для доставления ему чрез сие средства заняться в Тифлисе литературою и трудами своими по сей части изыскивать средства к поддержанию престарелой матери, я решился сие письмо Корниловича также препроводить на благоуважение Вашего Высокопре[восходительст]ва, полагая, что служба и поведение его ныне уже сделались Вам более известными’ (ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826. Д. 61. Ч. 79. Л. 291).

9 апреля 1834 года Розен ответил Бенкендорфу: ‘…При всей готовности моей исполнить Ваше, Милостивый Государь, желание в отношении Рядового Корниловича, и вместе быть сему несчастному полезным, но мера преступления его известна мне весьма поверхностно из отношения ко мне Г. Дежурного Генерала Главного Штаба Его Императорского Величества, в коем изъяснено токмо то, что он из числа Государственных преступников, осужденных приговором Верховного Уголовного суда к различным наказаниям, и содержался в С. Петербургской Крепости. Прислан же он ко мне при особом отношении его же Г-на Дежурного Генерала с нарочным по Высочайшему повелению Фельдъегерем под строгим присмотром. После сего, при всем хорошем поведении Рядового Корниловича, без особенного какого-либо отличия, я не осмеливаюсь ходатайствовать о переводе его в Саперный Кавказский Баталион, в Тифлисе квартирующий, где он может не так скоро иметь случай к военному отличию, как на Царских Колодцах, по случающимся набегам лезгин на Кахетию. Что же относится до литературных занятий, то я полагаю, что он может иметь более для сего времени там, где ныне находится, нежели в Тифлисе, где одна Гарнизонная служба и другие развлечения отнимут у него много времени, а между тем перевод его на службу в большой город неминуемо послужит поводом и другим, по давности здесь службы более его на таковое снисхождение право имеющим, ходатайствовать о том же, тогда как из всех тех, которые найдены виновными Верховным Уголовным судом, никого на постоянной службе в Тифлисе не находится, ибо пребывание их в Главном месте Закавказского края было бы весьма обременительно, сколько для начальства, равно и для Секретной военной полиции, как по многолюдству города, так и по неизвестности о правилах и нравственности многих прибывающих сюда из разных мест Чиновников, частию же и Иостранцев, а между тем и молодые люди всех служб и даже наций могут из одного любопытства искать с ними знакомства и даже связей. Впрочем, если Корнилович, по мере уголовного преступления своего понес уже достаточное наказание, то настоящее безукоризненное его поведение заслуживает особого внимания, но ходатайства о сем я принять на себя еще не осмеливаюсь и тем более, что между подобными ему есть под моим начальством и такие, которые, служа против неприятеля, остаются доныне в одинаковом с ним положении.

В окончании имею честь уведомить, что, согласно с почтеннейшим отношением Вашим, я приказал по содержанию письма Корниловича, Вами, Милостивый Государь, ко мне препровожденного, объявить ему, что я не нахожу еще возможности удовлетворить просьбы его, а между тем и уверить, что усердие по службе и настоящие его занятия не останутся без внимания начальства’ (там же, л. 294—295).

2 По-видимому, М. О. Корнилович приступил тогда к составлению своего труда ‘Статистическое описание города Боровичи’, опубликованного в газете ‘Северная пчела’ (1834. No 14).

3 Ховен Христофор Христофорович (1795—1890), барон, полковник.

1 Клуген Александр Остафьевич, командир пехотного Ширванского графа Паскевича-Эриванского полка в 1833—1834 годах.

1 17 драгунский Нижегородский Его Величества полк сформирован 8 сентября 1701 года. С 1830 года в течение 15 лет находился в Кахетии и охранял Лезгинскую линию. Неоднократно принимал участие в экспедициях против горцев.

2 Термалама (тармалама) — восточная пестрая шелковая ткань.

Ахалук (архалук, аркалык) — стеганный на вате легкий короткий кафтан из цветной ткани, собранный у талии, застегивающийся крючками.

1 Нина (276—340), святая, равноапостольная. Родом из Каппадокии, до 14 лет жила в Иерусалиме, служа при гробе Господнем. С 315 года мирными проповедями обращала в христианство народ Грузии.

2 Иоанн (Бобдель-Макаев) (?—1837), митрополит Сигнахский и Кизикский (с 1814).

Письмо императору Николаю, июль 1826 г.

Письмо матери, Петербург, 6 июля 1826 г.

Письмо матери, 4 августа 1826 г.

Письмо Мысловскому П. Н., февраль 1828 г.

Письма к Бенкендорфу А. Х.

Бенкендорфу А. Х., 19 февраля 1828 г.

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

КОММЕНТАРИИ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

Письма родным из Петропавловской крепости, июль 1830 — октябрь 1832 г.

Письмо Корнилович Р. И., 11 июля 1830 г.

Письмо Корнилович Ж. О., 25 октября 1830 г.

Письмо Корнилович Р. И., 4 января 1831 г.

Письмо Корнилович Ж. О., 4 января 1831 г.

КОММЕНТАРИИ

Письма с дороги из Санкт-Петербурга на Кавказ, ноябрь — декабрь 1832 г.

Письма с Кавказа, декабрь 1832 — август 1834 г.

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: