Время на прочтение: 28 минут(ы)
Публикация Е. В. Свиясова
Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дом на 1975 год
Л., ‘Наука’, 1977
Значительное количество писем общественных деятелей и писателей (Е. П. Гребенки, Д. В. Григоровича, М. Н. Загоскина, Н. А. Некрасова, Я. П. Полонского и др.) к известному в свое время литератору и журналисту Федору Алексеевичу Кони (1809—1879) публиковалось на протяжении ряда лет его сыном, известным юристом А. Ф. Кони.
Из большого же числа писем самого Ф. Кони опубликовано лишь несколько: {Библиографию опубликованных писем Ф. А. Кони и к нему см. в кн.: История русской литературы XIX века. Библиографический указатель. Под ред. К. Д. Муратовой. Л., 1961, с. 376—377.} к Н. А. Некрасову, П. А. Корсакову, в редакцию ‘Петербургских ведомостей’, к П. А. Каратыгину. {Два письма П. Каратыгина к Ф. А. Кони напечатаны в статье М. Д. Беляева ‘История старого водевиля. (Ф. Кони и П. А. Каратыгин в театральный сезон 1850—1851 гг.)’ (в кн.: Анатолий Федорович Кони. 1844—1924. Юбилейный сборник. Л., 1925, с. 62—79 (далее: А. Ф. Кони. Юбилейный сборник)).} Между тем письма Ф. Кони, в том числе хранящиеся в Рукописном отделе Пушкинского Дома, не только проливают свет на далеко еще не изученные стороны его литературной и журналистской деятельности, но и существенным образом дополняют наши сведения по истории театра, журналистики, цензуры.
Интересна переписка Ф. Кони с женой Ириной Семеновной (урожд. Юрьева, по сцене Сандунова, 1811—1891), актрисой и писательницей. {Подробнее об И. С. Кони см.: Леткова Е. Несколько слов об Ирине Семеновне Кони. — В кн.: А. Ф. Кони. Юбилейный сборник, с. 89—96. См. также очерк А. Ф. Кони о матери: Русский биографический словарь (‘Кнаппе—Кюхельбекер’). СПб., 1903, с. 103—104.} В архиве хранится 8 писем Ф. Кони к жене за 1836—1862 гг. (ф. 134, оп. 5, No 34) и 104 письма Ирины Семеновны за 1835—1855 гг. (там же, No 69—70). Их переписка, являющаяся ценным источником по истории театра, дает возможность как бы попасть за кулисы, познакомиться с нелегким трудом актеров. Переписка не прекратилась и после разрыва с женой. В письмах 1850—1860 гг. тема воспитания детей вытесняет тему театральную. От первого брака у Ф. Кони было два сына — Анатолий и Евгений. Характерно письмо от 9 октября 1862 г., в котором Ф. Кони излагает основные принципы воспитания, а именно необходимость внушать ‘омерзение ко лжи и обману, отвращение к притворству и любовь к прямоте, без которой, равно как и без чести, в настоящее время человек в России порядочно существовать не может’ (там же, No 34, л. 15 об.). В письмах И. С. Кони, а они еще ждут своего исследователя, много биографических данных, касающихся студенческого периода жизни А. Ф. Кони.
Большая дружба связывала Ф. Кони с известным в свое время журналистом и театральным деятелем Владимиром Рафаиловичем Зотовым. Редактирование последним ‘Литературной газеты’, а также сотрудничество в ‘Отечественных записках’, ‘Северной пчеле’ и других изданиях не помешало его активному участию в журнале ‘Пантеон’, редактором которого в 1852—1856 гг. был Ф. Кони. Именно его сотрудничество, а также привлечение в журнал таких писателей, как Д. В. Григорович, М. Л. Михайлов, Я. П. Полонский, превратили ранее бесцветный и рассчитанный на столичного обывателя журнал в издание, стремившееся дать объективную оценку явлениям, наметившимся в литературе 1840—1850-х годов. Так, ‘Пантеон’ с одобрением встретил первые драматургические произведения А. Н. Островского, со страниц журнала исчезло восхищение поденщиками от литературы.
Утверждая, что ‘Кони нередко поднимался в своих лирических произведениях до высокой ювеналовской сатиры’, В. Зотов как бы в доказательство включил в свои воспоминания ходившее в списках стихотворение Ф. Кони ‘Биография благородного человека’ (1848), {Исторический вестник, 1890, No 5, с. 317—318.} которое, как и другое его стихотворение — ‘Не жди, чтобы цвела страна…’ (1843—1848?), {Стихотворение это также распространялось в списках. Впервые оно было опубликовано в Париже в журнале ‘Будущность’ (1861, No 6, с. 47). См. также: Вольная русская поэзия XVIII—XIX веков. М., 1975, с. 224—226.} пользовалось большим успехом. ‘Биография…’, видимо, и послужила поводом к вызову Кони в III отделение собственной его имп. величества канцелярии, {См.: Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961, с. 69.} куда он не раз вызывался в разные годы (ф. 134, оп. 5, No 125).
В Рукописном отделе Пушкинского Дома хранятся 34 письма Ф. Кони к В. Р. Зотову за 1851—1876 гг. (ф. 548, оп. 1, No 153 и ф. 357, оп. 3, No 48) и 3 письма В. Зотова к Кони за 1850-е годы (ф. 134, оп. 5, No 61).
На протяжении всей жизни Кони не только следил за политическими событиями в России, но и стремился откликнуться на них. К этому его побуждали звание журналиста, интерес к истории и политике. Подобным интересом пронизаны письма Ф. Кони к его гражданской жене Анастасии Васильевне Каировой (1844—1888), видной журналистке, корреспондентке газеты ‘Голос’. В публикуемых письмах отражены события, связанные с русско-турецкой войной 1877—1878 гг. Сохранилось 12 писем Кони к Каировой (p. I, оп. 12, No 332 и 345) за 1876—1877 гг. (из них публикуются 3 — там же, No 345).
Человеку в жизни дано много страданий: за одну каплю радости — страданий море! Легко сносить еще горе, когда оно — принадлежность несчастия, отяготевшего над нами, но горе, вследствие утраченного счастья, невыносимо! Это испытал я в продолжение моей длинной, тяжелой, убийственной дороги.1 Тысяча планов, предположений, надежд, выводов, ожиданий — и все во мраке, где ощупью надо искать верного и где рискуешь раздробить сердце и голову об несбыточность и неудачу! Я был безумен в дороге и не могу еще очнуться здесь. Тревога, грусть, тоска жгучая, похожая на предсмертную агонию, истомили, истощили меня в трое суток, и я в изнеможении до сих пор, в хандре, в расстройстве нервов и мозга и ничего не способен ни сделать, ни сообразить. Мысли, как разбитый полк в сражении, не повинуются закону разума. Я не ценил жизни: я испытал все, что дано человеку испытать, я выстрадал молодость, я горел душою и хотел прилепиться всем сердцем к существу сочувствующему, но везде встречал холод и измену. Я сам очерствел, жизнь потеряла для меня иллюзию, я не ценил ее и не глядел в будущее, как путник, которого везут в дальнюю ссылку. Я не был счастлив, не хотел счастия и не веровал в него. Я оставлял Москву с тем равнодушием, с каким оставляют перчатку, оброненную и не стоящую труда согнуться для ее поднятия, и почти готов был благодарить бога за этот сердечный холод, потому что знал, что в этом безграничном городе, где я потратил столько светлых чувств и порывов, столько чистых восторгов, не было существа, которое бы меня поняло и оценило, не было души, которая бы чистосердечным вздохом благословила добровольного изгнанника. Я заблуждался: твоя душа меня разуверила. Я стал несчастнее прежнего. Я нашел то, чего не думал найти, я должен был бросить свое счастие, не очнувшись от первого восторга. Не правда ли, судьба ко мне немилосердна? Облить душу льдом страданий, потом указать ей на блаженство и требовать неземных восторгов: это безжалостно, это бесчеловечно! Но я вступил теперь на новый рубеж жизни: передо мной зеленое поле надежд со цветами радости: может быть, это не сон и счастие возможно! Но довольно об этом: прости меня! Я измучен, я расстроен! Это сплин севера, невская вода подействует и все пройдет.
А ты?
О, этот вопрос у меня вечно перед душою! Это неугасимый светильник для сердца, то жгучий, то греющий отрадно.
Благослови меня на все то, что хочу предпринять, что желаю исполнить.
Пожелай мне смерти, если можно, она приятней неудачи, пожелай мне жизни, если случай в первый раз свершит мои желания.
О, письмо мое безумно, я это знаю, безумно, как я сам в минуты моей слабости. Прости безумие грусти, как прощалась слабость! Это мне нужно для спокойствия сердца.
Теперь только чувствую, что я здесь на чужбине, все мое родное осталось в Москве.
Что будет здесь со мною далее, ты узнаешь из частых, длинных, может быть, тяжких, но верно чистосердечных писем.
Я стою у Дюра.2 Теперь один. Он в театре: нынче играет. Завтра выеду из дому и пущусь хлопотать, ты знаешь, как мне дороги эти заботы и чего я не употреблю, чтобы достигнуть своей цели!
Бог даст тебе здоровья, я могу только дать свою жизнь в поруки за чистоту желаний.
1 Годы 1834—1836 были для Ф. Кони периодом испытаний и творческих поражений. Несмотря на некоторый успех его водевилей, переделок с французского и немецкого, журналы беспощадно критиковали молодого литератора. Это обстоятельство побудило Кони покинуть Москву и отправиться искать счастья в столице. Публикуемое письмо дает основание считать, что неудачно сложились и его личные отношения с женой.
2 Дюр Николай Осипович (1807—1839) — актер. Сначала был певцом, затем перешел на драматическую сцену. С наибольшим успехам исполнял водевильные роли. Издал три ‘Музыкальных альбома водевильных куплетов’ (СПб., 1834—1839). В архиве хранится машинописная копия письма Н. Дюра к Ф. Кони от 23 июня 1838 г. (ф. 134, оп. 5, No 58). Ф. Кони — автор наиболее полной биографии Н. О. Дюра, опубликованной в ‘Репертуаре русского театра’ (1839, кн. 2, библиограф. отд., с. 1—24).
С. П. Бург. 1836. Сентября 5-го.
Ты спрашиваешь меня, добрый милый друг, что мое здоровье, как мои дела? Здоровье плохо. Думаю — больше от нравственного расстройства. Дела плохи. От причин самых простых. От физического расстройства карманов и недостатка протекции. Еще сижу я у моря и жду погоды. Здесь надо иметь чрезвычайно гибкую шею и голову, крепко сложенную. Я теперь в первый раз чувствую, что я здесь очень дурно сложен и ужасно плохо организован. Но обмелется все — мука будет… так говаривал один мой знакомый антик заморский, я вспоминаю его изречение и укрепляюсь терпением, чуть-чуть не лошадиным. Впереди предвидится много, назад я не оглядываюсь и потому, кажется, довольно спокоен и приготовлен ко всем превратностям будущего. Я завален теперь работой по горло и, признаюсь, работаю день и ночь, как кондуктор. Надо жить, надо приобретать, надо трудиться. Пусть болит спина, пусть ноет грудь, по крайней мере не от поклонов, не от усилий пронырства. Это усладительно с одной стороны и тяжко с другой. Я, как зубастая мышь, завален со всех сторон книгами и кипами бумаг по самые уши.1 Друзей у меня здесь меньше — следственно, больше покоя, театры далеки — следовательно, и развлечения мало. Врагов еще не нажил: я твердо помню твое завещание. ‘Москвич в Петербурге’ — моя кличка в ‘Северной пчеле’, и ‘Москвич’ пока в ней не хуже тутошных. Все пиесы мои, здесь еще не игранные, у меня расхватали: все пойдут еще в нынешний карнавал. Публикой я здесь любим крепко, и она, скучая в ‘Иване Савельиче’, говорит ‘и скучно, да умело’, и кричит ‘Фора’ куплетам и ‘Автора’ по окончании пиесы.2
Да что в этом: это все дрязги. Пропадай они! Ну а ты? Ты со мною часто: при малейшем отдыхе от работы и во сне каждую ночь. Сувениры твои у меня на глазах ежечасно, а письма читаются поминутно. Что у вас там в Москве? Что саранча театральная? Что швабра закулисная? Что начальствующие олухи? У тебя были С. с З. и тебя удивляет, что они не заговорили с тобой обо мне?3 А с какой бы это стати? и по какому поводу? Это была бы нелепость со стороны старухи и бесстыдство от Агнессы4 в новом роде. Что нового у вас случится — пиши. Любопытны московские новости. И гадка Москва, а все не могу оторвать от нее сердца. Точно оса, которая впилась в труп, и бездушный и поврежденный. Что делает В.?5 Что пишет? Он смешон с своею стариной, и немудрено, что дом его тебе казался как бы домом сумасшедших, когда несколько сумасбродов начали спорить о том, что не стоит даже и памяти, не только речей. Дюр дивится, что я часто к тебе пишу: я его уверил, что мне тобой поручено дело, об котором хлопочу, и обязан часто уведомлять. Целую тебя, мой ангел! Да хранит тебя Аллах и да расточатся враги твои, вот чего желает тебе
1 Ф. Кони работал над ‘Книжкой-малюткой’, которую он опубликовал в 1837 г, под псевдонимом ‘Федор Инок’ (цензурное разрешение 23 сентября 1836 г.).
2 Первые попытки Ф. Кони вырваться из рамок легковесных переделок с французского и ввести на сцену русские сюжеты и образы, реалистически отобразить быт и нравы современной ему жизни окончились неудачей. Водевиль ‘Иван Савельич’, изданный в 1835 г., как и предшествующие водевили 1834 г. (‘Не влюбляйся без расчета’, ‘Муж в камине, а жена в гостях’), вызвал поток неодобрительных рецензий. Белинский, уже ранее критически отзывавшийся об упомянутых водевилях Кони, писал, имея в виду ‘Ивана Савельича’: ‘О новом произведении г. Кони нечего много говорить: оно как две капли воды похоже на бывшие, сущие и будущие изделия, как его собственного пера, так и прочих наших водевильных переделывателей’ (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I. М., 1953, с. 406). Если в критике Белинского отразилось желание увидеть в будущем на сцене подлинно русский народный водевиль, то рецензия журнала ‘Библиотека для чтения’ носила злопыхательский характер, обвиняла Ф. Кони в плагиате (Библиотека для чтения, 1835, т. XIII, Лит. летопись, с. 26). Эта рецензия особенно возмутила Кони. Он опубликовал в ‘Северной пчеле’ (18 февраля 1836 г.) ‘Пояснительную статью на Литературную летопись ‘Библиотеки для чтения», в которой недвусмысленно обвинял автора рецензии О. И. Сенковского (‘Барона Брамбеуса’) в грехах, несправедливо приписываемых самому Кони. Эта статья — первое свидетельство об участии Ф. Кони в газете Ф. Булгарина и Н. Греча.
3 Очевидно, речь идет об Аграфене Тимофеевне Сабуровой (урожд. Окуневой, 1795—1867), с 1831 г. игравшей роли ‘благородных матерей’ и ‘комических старух’, и Надежде Васильевне Репиной (в замуж. Верстовской, 1809—1867), оперной и драматической артистке московского театра. При исполнении песни Земфиры (инсценировка ‘Цыган’ Пушкина) Репина, по словам Белинского, ‘вся была огонь, страсть, трепет, дикое упоение’ (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. III, с. 285). Сохранились и другие свидетельства о превосходном исполнении ею этой роли (Родиславский В. Надежда Васильевна Верстовская (Репина). — Искусство, 1883, No 9, с. 93—94). Судя по письмам И. С. Кони мужу, между нею и Репиной установились довольно натянутые, холодные отношения. В ответном и других письмах И. С. Кони, упоминая Репину, называет ее сокращенно ‘Р.’, и только в одном письме, от 26 сентября 1836 г., — ‘Р. З.’ (‘Р. З. бывает у меня очень часто и против моего желания, я этому очень не рада. Признаюсь, прости меня, но я не могу любить ее’ — ф. 134, оп. 5, No 69, л. 34 об.).
4 Агнесса — лицо неустановленное. Отвечая на вопрос мужа, И. С. Кони писала: ‘Агнесса и все закулисные живут по-старому, то есть сплетничают и бранятся’ (ф. 134, оп. 5, No 69, л. 37). Тема неблагоприятной для творческой работы обстановки в московских театрах — лейтмотив большинства писем И. С. Кони 1836 г. Так, в письме от 14 октября она взволнованно писала: ‘Все что только можно вообразить низкого, подлого, развратного (прости за выражение, но нельзя утерпеть), — все это теперь у нас и, бог знает, чем это кончится. Сплетней по крайней мере по 50 выходят каждый день, и, пройдя мимо кулис, каждый из нас поймает их сколько-нибудь на свою долю, грустно смотреть на все это, больно быть связанну неразрывно с этою толпою, у которой нет ни чувств, ни воли, которая думает и поступает по приказанию Р<епиной>. Право, это больно’ (там же, л. 27).
5 Речь идет об Алексее Николаевиче Верстовском (1799—1862), композиторе, театральном деятеле, авторе оперы ‘Аскольдова могила’, поставленной на сцене московского Большого театра 15 сентября 1835 г. Здесь же содержится намек на оперу-водевиль ‘Дом сумасшедших, или Странная свадьба’ — перевод с французского и музыка Верстовского (1822). С 1830 г. Верстовский был инспектором репертуара московских театров. Он много работал и в области водевиля.
С. П. Бург. 1836. Сентября 17.
Здравствуй добрый, милый друг мой! Давно с тобой я не видался — даже письменно. Не был в середине города, не знаю, нет ли от тебя письма. Наконец я начинаю привыкать к адской жизни здешней, но хлопоты, заботы, нужды… уф! вертится голова! Здоровьем слаб: это оброчная дань осени, самой гнусной поре года, похожей на 49 год хорошенькой женщины. Дел много — толку мало. Сердцу скучно. Надо иметь здесь ум оборотливый и гибкий, а то иссякнешь, как лужица в зной полдневный. Сегодня съезжаю от Дюра. Я завел только себе квартиру и купил мебель на 1000 рублей, которые обязан к январю заработать пером и башкой. С богом в путь, авось достанет чернил и смыслу. Я здесь похож ужасно на больного, облитого варом или опаленного огнем, которому не дают опомниться и почувствовать настоящей боли, а все удружают припарками да примочками. Я еще не на службе и начальства не имеем: следственно, чистенек и душой и волей, а вот, что бог даст, про то перший знает. Подождем. Терпение — мать всех добродетелей.
Что ты делаешь, друг мой? Какие занятия? Ты думаешь, ты помнишь обо мне, это я знаю: это утешает меня. Ты спрашиваешь, сколько я получил от тебя писем? Мало, очень мало, только пять. Ты опасаешься, что письма могут пропасть: напрасно, ко мне доходят они вернее смерти. Что там… у вас… на огромном гумне злословия, где молотят пустое да порожнее в зерна злобы и вражды? Нового на здешних театрах не оберешься, хорошего немного. К последнему принадлежат: трагедия ‘Заколдованный дом’1 и водевиль ‘Жена кавалериста’.2 Я также изготовлю кое-что для театра по заказу и в срок.3 Что выйдет, не знаю сам. Напиши мне что-нибудь о Самарине.4 Он, кажется, меня уже больше и знать не хочет, а едва ли его в Москве кто больше любит, чем я. Горько. Вон из глаз, вон из сердца: дурная черта. Есть же скотолюдие, которое меня внутренно ненавидело и которым я гнушался иногда явно, что ж? Теперь бомбардирует меня письмами, не стоящими пяти минут на ответ и 40 копеек на почту. Нынче Софьи, Веры, Надежды, Любви, года три тому назад мы проводили этот вечер вместе и весело и счастливо.
Сегодня я рыскаю по городу с чопорным поздравлением. Бог тебя сохранит для сердца,
Адресуй ко мне письма: в книжную лавку Лисенкова в доме Пажеского корпуса в Садовой.
1 ‘Заколдованный дом’ — трагедия немецкого драматурга барона фон И. Ауффенберга (1798—1857), переведенная П. Г. Ободовским в 1836 г.
2 ‘Жена кавалериста’ — комедия-водевиль в одном действии П. И. Григорьева.
3 Речь идет о водевилях Кони 1835—1836 гг.: ‘Титулярные советники в домашнем быту’, ‘Женская натура’, ‘Студент, артист, хорист и аферист’, ‘Деловой человек’. О водевиле ‘Титулярные советники в домашнем быту’ благожелательно отозвался В. Г. Белинский (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. IV, с. 15—17).
4 Самарин Иван Васильевич (1816—1885) — актер Малого театра в Москве, ученик М. С. Щепкина. Отвечая мужу, И. С. Кони писала 26 октября: ‘Ты желаешь узнать что-нибудь о Самарине. Он здоров и счастлив, играет очень часто <...> Говорит он о тебе очень часто и, кажется, очень любит тебя’ (ф. 134, оп. 5, No 69, л. 38).
С. П. Бург. Декабря 18. 1836.
Добрый, милый друг мой! Сейчас получил я твое письмо, тогда как думал встретить тебя лично. Что делать — человек предполагает, а судьба располагает. За болезнь твою можно только пожурить, ибо это — следствие твоей неосторожности, а за разные намеки можно даже побранить и порядком. Что это за известия, Аллах Керим? Асенкова1 прекрасная актриса, и притом хорошенькая актриса — и ее хвалят, я пишу водевили, и притом пишу их недурно — и меня хвалят: но что же, кроме этого, общего между водевилистом и водевильною актрисою? Об них говорят нераздельно, потому что труды их являются в совокупности.2 Вот и все, а вы… ох, уж вы мне там — Москва! ‘Девушка-Гусар’ напечатана и даже посвящена Асенковой и Сосницкому — и за дело, талантами своими из простой бенефисной блестки они сделали алмаз.3 Репертуара, может быть, на несколько лет, ибо, сколько заметно, здешняя публика не соскучивается глядеть его и каждый раз вызывает артистов и автора. Странное дело: я послал водевиль к Щепкину, а получил его Живокини,4 не могу понять, как это случилось.5 Разговорись со Щепкиным обо мне, узнай, получил ли он мое письмо, адресованное на Контору, даст ли водевиль в бенефис и будет ли писать ко мне. Об этом я желал бы быть скоро уведомленным. Еще было бы мне любопытно узнать, что шло в бенефис Сабуровой и что идет у Лаврова.6
Я измучился на службе совершенно, работы тьма, экзамены, отчеты, лекции, которые должно литографировать, даль, мороз — все вооружилось против меня вдруг, что я пишу как кошка, работаю как лошадь и болен как собака, об этом уж и говорить нечего.7 При сем прошу принять новинку, только что полученную здесь из Парижа к Новому году. У вас таковых, вероятно, нет, и поэтому она произведет эффект. Готовлю теперь анафему на Верст<овского> и Реп<ину>8 и хочу ее напечатать им в подарок к Новому году. Знаешь ли, что лицо у меня стало очень длинно, чинно и преважно, а сам я расхаживаю с педантической миной профессора и, говорят, преуморительно, ко мне такие святочные хари нейдут. Ты полагаешь, что я здесь счастлив и спокоен? Заблуждение. В продолжение пяти месяцев, как я здесь, уж удалось мне проглотить приемов с десяток самых неотразимых, самых гадких и непредвиденных неприятностей жизни: я проглотил и запил их глотком терпения, этим низким средством бессилия, этой добродетельной слюной почтовой лошади. Что делать, живи не так, как хочется, а так, как бог велит!
Жду весьма скорого ответа от тебя. Праздников у меня четыре дни: предаюсь лености и провожу их праздно, как московская купчиха, — вот наслаждение! Я его слишком много и часто испытывал дома, там у вас, и потому не знал ему настоящей цены, а теперь хоть на 4 дни хочу быть москвичом, среди Петербурга, дряхлеющего в кровавом поте и труде. Куликов9 бывал у меня часто и был здесь тише воды и ниже травы, разве перед вами распустил прыть парижскую. Оно так и быть должно. Целую тебя хоть 1000 раз на первый случай, желаю быть весело-приятного расположения и велю быть в полном здоровьи с получения этого письма.
1 Асенкова Варвара Николаевна (1817—1841) в январе 1835 г. дебютировала на сцене Александрийского театра, в 1836 г. была зачислена в его труппу. Блестяще выступала в водевилях.
2 Ф. А. Кони отвечает на письмо жены от 15 декабря 1836 г., в котором она писала: ‘На днях я читала ‘Северную пчелу’, где тебя, твой водевиль и г-жу Асенкову хвалят. Уж эта мне Асенкова, где только г. Кони, там и она, и к совершенной же моей беде, говорят, что она очень хороша собой, — прошу покорно, что тут делать нам, московским жителям? Терпеть да и только, и что ж мудреного, что ваши имена неразлучны. Но шутки в сторону, а ты, как видно, обворожил петербургскую публику, давай тебе бог успеха, это истинное и всегдашнее желание твоего друга’ (ф. 134, оп. 5, No 69, л. 3—3 об.).
3 Первое представление водевиля ‘Девушка-гусар’ (переделка французского водевиля Ш. Варена и Деверже) состоялось в Александрийском театре в Петербурге 16 ноября 1836 г. В главных ролях выступили Иван Иванович Сосницкий (1794—1871), Н. О. Дюр, В. Н. Асенкова. В начале 1837 г. текст водевиля вышел отдельной книжкой (цензурное разрешение 19 ноября 1836 г.), со следующим посвящением: ‘И. И. Сосницкому и В. Н. Асенковой, дань благодарности и уважения талантам от Ф. Кони’. ‘Девушка-гусар’ принесла известность Кони-водевилисту, однако, несмотря на большой успех водевиля, ‘Библиотека для чтения’ продолжала поносить автора: ‘Особливо все переделки г. Кони жестоко скучноваты, по неодолимой страсти этого любезного переделывателя к каламбурам. Каламбурит себе, да и только, а между тем иной каламбур его приходится разгадывать как логогриф, а иного и вовсе не разберешь. Разумеется, потеря тут не велика, но все ж немножко досадно, что хоть пустого, а не разгадаешь!’ (Библиотека для чтения, 1837, т. XXI, Лит. летопись, с. 17).
4 Живокини Василий Игнатьевич (1805—1874) — с 1824 г. актер Малого театра. См. статью Ф. Кони о нем: Репертуар и пантеон театров, 1847, т. 4, Летопись, с. 10—16.
5 Кони недоумевает по поводу следующей фразы в письме жены: ‘Недавно Живокини получил твой водевиль ‘Д<евушка>-гусар’ или, может быть, это мне показалось, но только я знаю, что он его очень хвалил, он говорил об нем Щепкину, прибавя, что это один из лучших теперь водевилей’. М. С. Щепкин (1788—1863) играл во многих оригинальных и переводных водевилях Кони. 19 февраля 1837 г. в свой бенефис Щепкин выступил в водевиле ‘Девушка-гусар’ в роли Роланда. Кони с большим уважением относился к нему. ‘Щепкин — самый просвещеннейший сценический художник и лучший знаток своего дела’, — писал он (Пантеон и репертуар русской сцены, 1850, кн. 3, No 5, Смесь, с. 15).
6 Лавров Николай Владимирович (1803—1840) — певец московской оперной труппы, выступал как драматург. См. статью Ф. Кони о нем: Пантеон русских и всех европейских театров, 1840, No 6.
7 В Петербурге Ф. Кони получил должность преподавателя истории во втором кадетском корпусе и ‘наставника-наблюдателя’ по русской и всеобщей истории в Дворянском полку. В 1839 г. вышла его книга ‘Живописный мир, или Взгляд на природу, нации, искусство и человека’ в двух томах, которая была принята в качестве руководства в военно-учебных заведениях. В 1844 г. Кони издал ‘Историю Фридриха Великого’, за что Иенский университет присвоил ему степень доктора философии. Сохранился его диплом (ф. 134, оп. 5, No 122).
8 Статья, направленная против А. Н. Верстовского и Н. В. Репиной, в ‘Северной пчеле’ не появилась.
9 Куликов (псевд. Крестовский) Николай Иванович (1812—1891) — с 1830 г. актер Малого театра, драматург, переводчик, писал водевили. В 1837 г. был переведен в Александрийский театр. Автор ‘Театральных воспоминаний’ (Искусство, 1883, No 1, 13—15, 17—22).
Не отвечал Вам до сих пор, добрейший и любезнейший Владимир Рафаилович, потому что все хотелось лично увидеться, но у меня навязалась преглупая следственная история, которая вместе с трусостью моего цензора отняла у меня все мои свободные часы.1 Я полагал, что Вы уже за работою, и на этом основании напечатал о том.2 В кондициях мы сойдемся, Вы не захотите невозможного, я готов на все должное. При свидании установим определительную цифру. Я еще Ваш должник за ‘Дочь Карла Смелого’, и приятно было бы мне, если бы Вы как-нибудь могли мимоходом зайти ко мне, чтобы получить Вашу собственность.3 Я уверен, после этого, что между нами больше споров не будет и все дело закипит.
Может быть, на днях урвусь на полчаса, чтобы приехать к Вам, если же нет, то жду Вас к себе со статьею — и дело будет покончено.
Второй No мой немножко подгулял, зато третий будет очень хорош.4
Ваш душевно преданный Ф. Кони.
2 марта <1852>.
1 Ф. Кони имеет в виду постоянные трения с Н. И. Пейкером, цензуровавшим ‘Пантеон и репертуар’ и ‘Пантеон’ с марта 1851 г. по ноябрь 1853 г. Отголоски этих трений мы находим в письме Кони к В. Р. Зотову от 7 февраля 1852 г. (?): ‘Я вынес в этом месяце пытку, об которой никакой Тантал или Прометей и понятия не могли себе составить. Если мне теперь в этой жизни встретится что-нибудь скверное, что хуже я уже ничего придумать не сумею, то я и тогда не решусь признать это худшим. Природа в бесконечном своем многообразии решительно не имеет границ как в прекрасном, так и в безобразном. Вот мудрость, которую я вынес из школы моего нового цензора’ (ф. 548, оп. 1, No 153, л. 18—18 об.).
2 В февральском номере литературно-художественного журнала ‘Пантеон’, редактором-издателем которого являлся Кони, в отделе ‘Петербургский вестник’ среди прочих участников журнала был назван и В. Р. Зотов.
3 Драма В. Р. Зотова ‘Дочь Карла Смелого’ опубликована в ‘Пантеоне’ (1852, т. I, No 2, с. 1—78). Зотов выступал в ‘Пантеоне’ и как критик.
4 В третьем номере ‘Пантеона’ были опубликованы комедия ‘Домашнее уложение’ гр. Е. П. Ростопчиной, ‘Брат и сестра. Эпизод из романа’ М. М. Достоевского, статья Ф. Кони ‘Екатерина Николаевна Жулева, артистка русской сцены’.
Добрейший и почтеннейший Владимир Рафаилович!
Накануне моего отъезда, ввечеру, принесли мне Вашу статью ‘Журналистика’.1 Прочитав ее наскоро, я нашел два места, которые необходимо надо было исключить. Не трогайте Вы эту животину Булгарина: ну, что за охота будет после с ним перебраниваться в журнале, я желал бы, чтобы и имя-то его никогда не упоминалось в ‘Пантеоне’, до того он мне уже опротивел. Поэтому я исключил прямой намек на него. В другом месте я смягчил несколько отзывов о Майкове.2 Что тут сказано — мы ему высказывали уже не один раз. Повторение и беспрестанное на него нападение подаст повод думать, что у нас есть какая-нибудь личность против него, в чем нас и то уже упрекают. Лучше приударить редко, да метко. Я уверен, что Вы с моим мнением согласитесь и за эти изменения в Вашей статье не посетуете, тем более что она и без этих двух мест прекрасна и сильна, а главное — хладнокровна.
Меня задержали дела в Москве, и я, вероятно, еще неделю проживу там. Прошу Вас, будьте так добры, присмотрите за No 4, проглядите последние корректуры и, что найдете нужным, исключите или измените. Еще есть просьба: не согласится ли Ваш батюшка написать разбор всех новых пьес, появившихся на русской сцене с открытия театра после Святой доныне?3 Я ничего не видал, а ему все известно.
Если он согласен, попросите его тотчас приняться за работу и отправьте статью в типографию, в ‘Петербургский вестник’.4
По приезде моем мы с Вами сочтемся за No 3.5
Как-то у Вас, а здесь в Москве погода дождливая и холодная, а скука смертная. Будьте все здоровы и веселы! Вы, верно, уже принесли себя в жертву крестовским комарам,6 здесь их мало.
Мой усердный поклон Вашей супруге. Пересылаю это письмо моей жене и прошу ее, если она Вас скоро не увидит, отправить его к Вам на квартиру по городской почте. Боюсь только одного, оставили ли Вы квартиру за собой?
Москва.
Мая 18-го 1856.
1 Статья В. Р. Зотова ‘Журналистика’ не была напечатана в связи с закрытием журнала ‘Пантеон’ (на No 6) по финансовым соображениям.
2 ‘Северная пчела’ (издатели-редакторы Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч) критиковалась в предыдущих номерах ‘Пантеона’, в том числе в No 3, в анонимной статье ‘Литература’ (в отделе ‘Петербургский вестник’, с. 7). Ф. Кони порвал отношения с Булгариным и ‘Северной пчелой’ в 1840 г. В этом же году в водевиле ‘Петербургские квартиры’ он вывел Булгарина в образе продажного журналиста Абдулы Фадеича Задарина (Кони Ф. Прощание с ‘Северной пчелой’. — Литературная газета, 1841, No 122, 28 октября). В вышеупомянутой статье ‘Литература’ критиковалась также поэзия А. Н. Майкова (1821—1897), в частности его поэма ‘Рыбная ловля’ (с. 10—12).
3 Зотов Рафаил Михайлович (1795 или 1796—1871) — отец В. Р. Зотова, писатель, критик и театральный деятель. Святая — дни празднования пасхи.
4 ‘Петербургский вестник’ — постоянный отдел журнала ‘Пантеон’.
5 В No 3 ‘Пантеона’ было опубликовано стихотворение В. Р. Зотова ‘Русскому писателю’.
6 Имеется в виду Крестовский остров, в то время дачное место в Петербурге.
Насилу я дождался минуты, когда могу написать тебе, милый друг. Письмо давно было к тебе изготовлено в Царьград, но боялся его отправить, ожидал, как мне сказали в редакции, <с> часу на час твоего выезда. В Афины не знал как адресовать, и этого мне не умели сообщить, потому что сами не знали еще, примешь ли ты предложение.1 Вчера только получил я твою посылку и тотчас же принялся за письмо.
Прежде всего расскажу тебе, какую ты наделала здесь кутерьму телеграммою об открытии парламента и речью султана.2 Вообрази, что воен<ный> министр3 в тот день при докладе государю, в 9 часов утра, завел об этих предметах речь. Государь спросил, откуда он почерпнул эти сведения, потому что он официальной телеграммы еще не получал. Министр указал на ‘Голос’. Тотчас же потребовали No, и пошла потеха. Донесение посольства пришло только в 4 часа. Можешь представить последствия. ‘Голос’ с тех пор появляется в импер<аторский> кабинет в 8 часов. Но это не все. Дело, разумеется, огласилось, и все редакции до того взъелись на Краевского,4 что составили целый заговор, собрались в общий совет и потребовали на расправу Бильбасова.5 ‘Мы-де, мол, по контракту абонированы на телеграммы Междунар<одного> агентства, почему же вы нам не доставляете тех, которые печатаете в ‘Голосе’?’. — ‘Потому что это специальные’. — ‘Знать ничего не хотим, подавайте!’. — ‘Это телеграммы не Междун<ародного> аген<тства>, а газеты ‘Голос’, т. е. ее собственные, от ее личного корреспондента’.— ‘Но ‘Голос’ и Междун<ародное> агентст<во> принадлежат тому же Краев<скому>, стало быть и телеграммы наши’. — ‘А если Кр<аевский> завтра передаст агентство и оставит ‘Голос’ за собою, тогда как?’. Это их ошеломило. Пришлось пояснить этим олухам, во главе которых стояли твой джентльмен6 и незнакомец,7 что ‘Голос’ имеет собственного корреспондента независимо от агентства, что платит ему гонорар и не иначе поделится его телеграммами, как, во-1-х, с его на то согласия, а, во-2-х, если они ему назначат плату и с своей стороны. Слово о деньгах обдало их как холодной водой, и они отстали, причем многие констатировали, что у ‘Голоса’ действительно есть свой корреспондент, а некоторые сказали, что знают этого корреспондента и что это дама. На том, кажется, все и решилось и Бильб<асову> его хитрой штукой не удалось увеличить твоих доходов. Платить им нечем, у ‘Нов<ого> врем<ени>‘ свист в кармане, а джентльмен продает газету за 10 тысяч в год, уплачиваемых в течение 10 лет.8
По объявлении войны,9 о чем мы уже знали за три дня, мы за тебя страшно трусили, а в особенности я испугался, узнав, что посольство наше выехало, а ты еще осталась. Письмо твое, последнее, я получил с неделю назад без числа и месяца и без означения, откуда послано. Совершенно по-женски. Храбрость мужская, а повадки бабьи. Исправься, пожалуйста, в этом отношении. Благодарю тебя очень за купальный бурнус, лучшего и полезнейшего подарка ты мне сделать не могла. Только напрасно ты тратишь деньги на все эти вздоры. Мы тебя помним и всегда сердцем с тобою и без подарков. Зот<ов>10 очень тебя благодарит и, было, с дуру вломился в амбицию, что-де, мол, он взяток не берет, а я его ошеломил, что-де, мол, и не за что. Дарят, мол, по дружбе, на память — берите и покорнейше благодарите, на что он и решился. Остальные вещи развезу по назначению в воскресенье. Восторг от войны здесь неописуемый. Государя всюду встречают с торжеством и овациями, жертвы летят миллионами. Праздникам, встречам, иллюминациям, приветственным речам нет конца. А бедный ‘Голос’ запрещен на два месяца, и это меня сначала обеспокоило за тебя, но потом узнал, что твои корреспонденции все-таки печатаются в газете ‘Наш век’, которая рассылается подписчикам на место ‘Голоса’.11 Запрещение последовало за прекраснейшую статью Ев. Маркова ‘С кем мы будем воевать’.12 Смысл, что воевать надо с чиновнрками военного министерства и с ворами интендантского управления, которые истребляют армии не оружием, а голодом и отравою.
Девочки здоровы,13 веселы и отлично успевают в учении. Оля шутя выучилась читать по-английски и выговор у нее отличный. Рисовать стала очень хорошо. Иван Осипов<ич>14 уехал в действующую армию главным корпусным врачом. Что буду делать летом, еще не знаю. Я получил назначение в Ригу, в Высочай<ше> назначенную Комиссию по железнодорожному делу в России, но, кажется, война оставила это предположение.15
Кстати, о твоих подарках. Ты назначила коробочку г-же Багницкой, но не написала, что она именно в себе заключает и где живет г-жа Баг<ницкая>. Ты, вероятно, не догадалась, что посылку будут осматривать в таможне и все из коробки вытащат. Так и случилось. Я в коробке нашел только два черных шарфика. Уведомь в письме, что именно тобою назначено в подарок Баг<ницкой>.
Теперь ты в стране древней Эллады и новейших мошенников, среди священных памятников Сократа и Платона и сливок новейшей квинтэссенции плутократизма.16 Я уверен, что здесь тебе будет гораздо хуже, чем среди грубых, но добродушных турок.
Но здесь есть предположение скоро переменить твою резиденцию и вместо востока послать тебя на дальний запад — в Лондон.17 Когда это будет решено, я тебе дам несколько полезных советов касательно столицы энгличей с указанием экономических данных, которыми тебе надо воспользоваться, если не хочешь узнать, как ‘эта просвещенная нация нравственный бокс выдумала’. Кланяются тебе Стратоники и многие другие, которых поклоны однако ж настолько неискренны, что я не считаю даже нужным упоминать их имена. Мать в вечных хлопотах и всегдашнем безденежье. Я заметил, что у нее по этому предмету проломлено нижнее донушко, так что клади в нее сколько хочешь, все насквозь проваливается без всякой пользы. Меньшую дочь Обневской, Лидию, разбил паралич, и мои детишки лишились в ней отличной наставницы. Потеря ее будет для них незаменима. Но если б ты видела, как они растут. Точно сказочные дети, не по дням, а по часам. Ольга совсем большая девица и часто дивит меня своими знаниями, почерпнутыми из чтения. Обе становятся прехорошенькие, а уж какие кокетки, все в мать. Да куда! еще превзойдут ее. Ну, пора кончать мою длинную болтовню, спешу отослать письмо на почту. Обнимаю, целую тебя и желаю всего лучшего и сверх того — еще и того, чтобы ты ни выдумала себе пожелать.
1 А. В. Каирова (1844—1888) — специальный корреспондент газеты ‘Голос’, сначала в Афинах (с мая по июль 1877 г.), а далее в Вене, публиковала корреспонденции за подписью ‘А. В.’.
2, Имеется в виду сообщение А. В. Каировой за подписью ‘Н. С’, посланное из Константинополя (Голос, 1877, No 68, 9 марта). В речи султана было заявлено о заключении мира с Сербией и ‘даровалась’ конституция турецкому народу.
3 Имеется в виду Милютин Дмитрий Алексеевич (1816—1912) — государственный и военный деятель, военный министр (1861—1881).
4 Краевский Андрей Александрович (1810—1889) — издатель, журналист, редактор газеты ‘Голос’ (1863—1884) и органа Международного телеграфного агентства — ‘Телеграммы международного телеграфного агентства’ (1875—1883).
6 Бильбасов Василий Алексеевич (1838—1904) — историк и публицист, в 1871—1883 гг. сотрудник газеты ‘Голос’.
6 Имеется в виду Полетика Василий Аполлонович (ум. в 1888 г.) — публицист и экономист, с августа 1876 по 1879 г. редактор газеты ‘Биржевые ведомости’ и вечернего ее издания — ‘Вечерней газеты’.
7 Речь идет о Суворине Алексее Сергеевиче (1834—1912) — публицисте, с 1876 г. издателе газеты ‘Новое время’. ‘Незнакомец’ — псевдоним, которым он подписывал свои фельетоны в ‘С.-Петербургских ведомостях’.
8 Продажа газеты ‘Биржевые ведомости’ не состоялась. С февраля 1879 по 1881 г. она стала выходить под названием ‘Молва’ под редакцией того же В. А. Полетики.
9 Манифест об объявлении войны был подписан Александром II 12 (24) апреля.
10 В. Р. Зотов, активный сотрудник газеты ‘Голос’, находился с Каировой в дружеских отношениях. В архиве ИРЛИ сохранилось 6 писем Зотова к ней за 1876 г. (р. 1, оп. 12, No 330).
11 ‘Наш век’ — ежедневная газета, выходившая в 1877 г., издателем ее являлся Ф. Сущинский, редактором — А. Шавров. На время цензурных приостановок газет подписчики получали по договоренности издателей другой периодический орган.
12 Статья Е. Маркова была опубликована в ‘Голосе’, в No 101—102, вслед за опубликованием манифеста о начале войны. Следующий номер (No 103) вышел 25 мая 1877 г.
13 От гражданского брака Ф. А. Кони с Каировой было двое детей — Ольга (родилась в 1865 г.) и Людмила (в замуж. Грамматчикова, 1860-е—1937).
14 О ком идет речь, установить не удалось. То же относится и к ряду других знакомых Кони и Каировой, упомянутых в письме.
15 Назначение состоялось. В письме к Каировой от 19 июня 1877 г. Кони писал о своей новой работе: ‘О себе скажу тебе, что я поступил на государственную службу весьма почтенную и почетную: в Высочай<ше>, учрежденную Комиссию для устройства (в законодательном и материальном отношении) железнодорожного дела в России. Работа кабинетная — дома, начальства никакого, жалованья 200 рублей в месяц. Ну, вот и работаю, и мои девочки обеспечены’.
16 Кони имеет в виду сообщение Каировой (Голос, No 95, 7 апреля) о бегстве за границу греческого банкира, члена парламента, Кристаки Заграфоса с бриллиантами, которые отдали ему в заклад жены султана Абдул-Азиза.
17 Каирова продолжала оставаться в Вене до конца 1877 г.
Отвечаю, милый друг, на последнее письмо твое, полученное мною вечером. Во-первых, о присланных тобою статьях. Я их рассортировал, привел в порядок и приписал начало по статье о ‘Тетисе’, напечатанной в ‘Голосе’.1 Затем отнес все это в ‘Бирж<евые> вед<омости>‘.2 Напечатает ли джентльмен все это или нет — ведает Аллах. Он много обещает и мало сдерживает, как истинный плутократ, по определению Суворина, т. е. плут многократный. Ты, Карлуша, не обижайся, но это так. При этих статьях были два листочка под страницами 10 и 11 без начала, и я не знал, к чему они относятся, их оставил у себя. Также не нашел я тех мест, в которые ты желала сделать вставки. Надо полагать, что часть пакета, назначенного к отсылке ко мне, осталась у тебя. И вставки и листочки я сохранил до дальнейшего разъяснения.
Сегодня я был в редакции ‘Гол<оса>‘, видел Краев<ского> и Бильб<асова>. Оба тобой чрезвычайно довольны и благодарят за умное распоряжение насчет Сербии,3 вполне доверяя твоему выбору. Бильб<асов> ропщет, что его письма до тебя не доходят. С твоего отъезда он послал их тебе три, а по ответам твоим выходит, что ты из них получила только одно. Майору Войткевичу высланы деньги, они желают, чтобы он немедля отправлялся и притом вслед за армиею, писал бы все, что узнает и увидит, не подвергая себя, разумеется, опасности.4 Он может оттуда писать в Вену, но только не на твое имя и не на имя твоего ‘мальчика’, вас в Сербии знают и могут возникнуть подозрения, а на имя кого-нибудь из твоих близких знакомых для передачи тебе. Так они думают. Но ты это лучше знаешь и, вероятно, сама придумаешь, как удобнее устроить. Деньги, 800 р., переведены тебе, и из твоей телеграммы я видел, что ты их уже получила. Что касается до ненапечатанных твоих корреспонденций, то таковых не имеется: все до одной вполне напечатаны. Одна, об монсиньере нунции, — в фельетоне и произвела большую сенсацию.5 Военному министру я передал твой поклон: он шлет тебе душевный привет и спасибо за память об нем. Что касается твоих ламентаций насчет направления ‘Гол<оса>‘, то я приписываю их отчасти раздраженным нервам, отчасти же влиянию окружающей среды и заграничных газет, для которых закон о ‘запрещениях’, ‘предостережениях’ и о ‘доме у Цепного моста’6 не писан. Мы здесь живем под другим режимом и, если хотим сохранить свою шкуру, должны протягивать ножки по одежке, но только не своей, а какую нам навяжут. Люди не так переменчивы и подлы, как ты думаешь, да плясать-то часто приходится под чужую дудку, а взялся за гуж, не говори, что не дюж, сказался груздем — полезай в кузов, о внутреннем же убеждении тебя не спрашивают. Там ты, у источника, смотришь на ‘Гол<ос>‘ с отвращением за его ласкательства, а здесь все убеждены и кричат, что это чересчур либеральная газета и что ее следовало бы запретить. Что прикажешь делать, все мы холопы до мозга костей, и что было в нас славянского при татарских ханах, то осталось и теперь — низость и подъяремность. Я полагаю, что с тех пор как ты участвуешь в прессе, ты убедилась, что печать никогда не выражает того, что чувствуешь и что мыслишь. Она подчиняется направлению ветров, как парус, которому надо надуваться, чтобы судно плыло. У всех газет редакции выходят на сцену якобы с принципами, но это только наряд, сообразный времени, а у всех есть закулисная часть, где они без румян и костюмов. Напрасно думаешь ты, что Катков,7 Суворин, Мещерский8 ошибающиеся, но честно убежденные люди. Все они настолько умны, чтобы различать сапог от шапки, чтобы понять, что пыл молодежи вовсе не обдуманный заговор о ниспровержении государства, что Черняев9 вовсе не стратег славянства, а просто ловкий chevalier d’industrie, {Проходимец (франц.).} что освобождение крестьян вовсе не подрыв государственного благосостояния и что крепостное право вовсе не отеческая опека над народом, но все кричат караул и пропагандируют свои идеи, отнюдь не по внутреннему сознанию, а для того, чтобы выскочить на голову повыше легковерной толпы и тем зашибить себе лишнюю копейку. Но у них есть по крайней мере ловкость и в частных сношениях выдерживать свою роль и показывать вид глубокого убеждения в том, чему они не верят и в душе не поклоняются. Аскоченский10 надувает бога и людей, стуча лбом о помосты соборов и ставя свечи преподобному Акакию и св. Епистимии, и в то же время пьянствует с попами на деньги, выманенные ими у легковерной толпы своим кувырканьем и козлогласием. Поверь мне, все на один покрой, и нам их не переделать, пока судьба сама не переделает много и многого на свете. Другие по крайней мере сбрасывают рабский костюм за кулисами, и за это я их почитаю.
Но тебе убиваться и крушиться о мнениях других какая же стать? Ты делай свое дело честно, добросовестно и не обращай внимание на то, как это делают другие. Не они дадут отчет твоей совести, и честь твоя за них не в ответе. Отрешись на время от мнений и веяний, которые вокруг тебя поднимаются, и ты сама, своим практическим умом постигнешь, насколько ты ошибаешься в оценке явления данной минуты, а газета не что иное, как эфемерное обыденное явление, бабочка, сегодня вылетела из безобразного кокона, а завтра превратилась в ползуна-червяка. Да иначе и быть не может, если только руководители их одарены истинным умом. Убеждение — это китайская стена, непоколебимая, но оно ведет и к китайской неподвижности. А публицистика, как и сама публика, требует жизни, движения, минутного интереса, бега без оглядки, забегания вперед, фимиама для своих кумиров, плетей для врагов. Да ну их!
Дети в восторге от твоих писем. Они здоровы, только немножко кашляют, да теперь весь Петербург кашляет хором. Вчера я получил от Евгения и от жены его11 письмо: зовут крестить внука или внучку, она еще не родила, но по расчету по его должна родить! Что за комиссия, создатель, быть отцом женатых сыновей! Служба идет хорошо, одно дурно — дополнительных денег все еще не выдают. Завтра к тебе пишут также Зотов и мать. Когда ты привыкнешь на письмах выставлять месяц и число? У тебя никогда не узнаешь, откуда и когда отправлено письмо. В будущем месяце придется ехать в Варшаву.12 Если хватит пороху, проберусь в Вену, чтобы лично обнять и расцеловать тебя, что теперь делаю заочно от всего сердца.
1 Имеется в виду статья Каировой ‘Прощание с Афинами. Пароход ‘Тетис’, 8-го июля’ (Голос, 1877, No 153, 14 июля) за подписью ‘А. В.’. Под этими инициалами помещались все ее корреспонденции, получаемые редакцией из Вены.
2 Статьи Каировой в ‘Биржевых ведомостях’ напечатаны не были.
3 Вероятно, речь идет о корреспонденции Каировой, в которой сообщалось о скором вступлении Сербии в войну: ‘Добрый путь, пора, если она хочет принять участие в нынешней войне’ (Голос, 1877, No 206, 5 сентября).
4 Войткевич стал военным корреспондентом газеты, в обязанность которого входила посылка ‘свежей’ информации через посредника-‘мальчика’ к Каировой. Засекреченность, о которой пишет Копи, объяснялась условиями военного времени и опасностью перлюстрации писем.
6 Корреспонденция о приезде папского нунция монсиньера Якобини в Вену по случаю тысячелетнего юбилея бенедиктинского монастыря в Кремсмюнстере и состоящего при нем ‘училища высших наук’ носила ярко выраженный антикатолический характер (Голос, 1877, No 188, 18 августа).
6 Намек на III отделение е. и. в. собственной канцелярии, которое помещалось в доме 16 по набережной реки Фонтанки.
7 Катков Михаил Никифорович (1818—1887) — журналист и публицист, редактор реакционных ‘Московских ведомостей’.
8 Мещерский Владимир Петрович, кн. (1839—1914) — писатель и публицист, издатель реакционной газеты-журнала ‘Гражданин’ (1872—1914).
9 Черняев Михаил Григорьевич (1828—1898) — генерал. В 1876 г., не заручившись согласием русского правительства, стремившегося разрешить балканский кризис мирным путем, уехал на Балканы и был назначен главнокомандующим сербской армией, но потерпел ряд крупных поражений в сражениях с турками.
10 Аскоченский Виктор Ипатьевич (1820—1879) — журналист, писатель, известный своими реакционными и обскурантистскими взглядами. Издавал журнал ‘Домашняя беседа’ (СПб., 1858—1877).
11 Кони Евгений Федорович (псевд. Евг. Южин, Юша, 1843—1892) — сын Ф. А. Кони, писатель. Печатал стихи и рассказы в ‘Новом времени’ и ‘Будильнике’. Жена его — Любовь Федоровна. Далее в письме перефразы из ‘Горе от ума’ Грибоедова.
12 Речь идет о служебных поездках Кони.
Декабря 3-го 1877. С. П. Бург.
Письмо твое со вложенными письмами к детям, милейший друг, я получил. Не могу это письмо иначе обозначить потому, что по неизменной твоей привычке оно не помечено ни местом, ни месяцем, ни числом. Если все, что ты мне пишешь об этих господах, вполне справедливо, то поведение их ничем оправдано быть не может, и ты в чувстве твоем совершенно права.1 Но могло случиться, что и действительно то или другое письмо затерялось. Я тоже некоторых, о которых ты говорила, не получал. У нас идет политический процесс, изобличающий русскую коммуну, навеянную извне.2 Не мудрено, что в корреспонденциях отыскивают нити преступления. При этом подчас письмецо может исчезнуть не потому, чтоб его считали опасным, а просто по нашей всероссийской бесцеремонности отношений к частным лицам и бесшабашной чиновничьей лени и небрежности. Бильб<асов> по крайней мере мне показывал только что полученное письмо с продолжением статьи, начала которой не было. Какая цель подобных проделок, вот что меня занимает? Неужели из одной любви к искусству люди эти притворствуют даже в таких простых случаях, как и пр<очих> их отношениях к тебе? Теперь вот уже неделю редкий No обходится без твоей корреспонденции: значит печатают и хотят печатать. Впрочем — да ну их!
Если бы видела, что произвело здесь известие о взятии Плевны,3 то, вероятно, перестала бы смеяться над моей фразой ‘о пробуждении духа русской народной жизни’. Да, он сказал и громко заявил себя и едва ли замолкнет и после войны. Прежде чем успели напечатать и распространить телеграмму, в 10 часов вечера весь Петербург проснулся, запылал огнями и высыпал на улицы. Везде бенгальские огни, крики ‘ура’, на дворцовой площади, залитой народом, — требование императрицы и громкое ‘Боже, царя храни’, в десять тысяч голосов, разве это не проявление народного и притом чисто русского чувства. Полиция, не предуведомленная и желавшая восстановить так называемый порядок, попряталась — и до белого дня народ гулял, гудел и пел по улицам без дядек, и в первый раз без помочей. Да чего! Девчонки в пансионе и те повскакали в классах, затянули ура! и настоятельно потребовали, чтобы этот день был посвящен торжеству, а не учению. Положим, я привожу тебе комический факт, но и в нем чуется что-то самостоятельное и настойчивое. Следующий за тем день был торжеством официальным, но тут уже не было того неподдельного, что высказалось в ночь напрямоту, без прикрас, от души. Офицер вбегает в Мариинский театр во время представления ‘Фауста’4 в кресла, громко шикает певцам и оркестру и кричит: ‘Господа! Плевна взята!’. Тотчас же вся масса публики вскакивает с криком ура! на сцене и в оркестре раздается гимн, и вся публика шесть раз поет его вместе с артистами и хором. Что было во всех других театрах и публичных местах, того и передать нельзя… Одним словом, полиция попряталась. Дальнейших комментариев не нужно. Впервые петербургцы распорядились своими чувствами без приглашения г. Трепова.5
Дети сидят у меня и читают. Оля тянется вверх страшно и потому часто хворает, и хворает точно так, как ты бывало в то время, когда считала себя необыкновенно здоровой. Озноб часто, летучие или, вернее, мимолетные боли то тут, то там, а, впрочем, весела, ест аппетитно, беснуется и шалит страсть. Что же лечить? Природа делает свою работу и к известному сроку ее окончит. Девочке скоро 13 лет: начинает формироваться. Ну, прощай, милый друг, не забывай нас и знай, что здесь о тебе думают и часто тебя поминают те, которые целуют тебя мильон раз.
Твой Ф. Кони.
1 Письмо Каировой, на которое отвечает Кони, не сохранилось в архиве.
2 Имеется в виду ‘Процесс 193-х’ (‘Большой процесс’) в Особом присутствии Правительствующего Сената, проходивший в Петербурге с 18 октября 1877 по 23 января 1878 г.
3 Плевна была взята 28 ноября (10 декабря) 1877 г.
4 29 ноября в Большом театре выступала труппа итальянской оперы, шла опера Ш. Гуно ‘Фауст’.
5 Трепов Федор Федорович (1812—1889) — петербургский градоначальник.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
