ПИСЬМА К СООТЕЧЕСТВЕННИКУ1
ПИСЬМА К СООТЕЧЕСТВЕННИКУ1
II
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Письма к соотечественнику, Огарев Николай Платонович, Год: 1860
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения
Том первый.
Государственное издательство политической литературы, 1952
Когда люди одинаково благонамеренные, с одинакой задачей в голове, с одинаково жарким стремлением в сердце, высказывают разный взгляд на один и тот же предмет,— спор не может, не должен остаться недоконченным, он основан даже не на разномыслии, а на искании истины, надо договориться до нее.
Ваша исходная точка зрения — отчаяние, моя — упование. Вы не верите в силы русского народа, потому что вы их не видите, я в них верю, потому что вижу их. Вы ли не видите того, что есть, я ли вижу то, чего нет,— вот в чем вопрос. Странное противуречие, да еще в то самое время, когда я чувствую, как мне ваше страдание близко и дорого, потому что оно скорбь всей моей жизни, и когда я знаю, как вам близко и дорого мое упование, потому что оно живет в вас, потому что, отними его у нас, вы бы умерли. Стало, мы не так далеко расходимся, как кажется.
Вы видите в русском народе массу рабов, до того притуплённых рабством, до того усталых, что они не в силах проявить своей жизни, заявить своих требований. Да и полно, есть ли у них требования? Есть ли понимание каких-нибудь требований? Отсутствие чувства собственного достоинства, чувства чести и правды, маленькие личные цели, достигаемые всеми путями неправды и клеветы друг на друга, довольство тем малым, что составляет только неумирание с голоду, грязный образ жизни, тупое равнодушие не только к общему благу, а даже и к личному, ни малейшей потребности правосудия… вот и все. Если какой-нибудь пустой запевала заявит на миру, перед помещиком или перед начальством, общественные неудовольствия, общественные нужды, общественные требования,— мир день-другой отзывается на его голос, покоряется его власти, пока другая власть не высечет этого запевалу, и мир стихает, голос общественной нужды замолкает или переходит в дребедень личных завистей, частных жалоб и наговоров, затем мир расходится, и начальство — помещичье или казенное—торжествуют во всю ширь своего анархического неправосудия и военно-барско-чиновничьего расхлестания. На что же надеяться? На среднее сословие, т. е. на подобие среднего сословия, называемого купечеством или мещанством? Но купечество, как и везде среднее сословие, только преследует корыстные цели, а по образованию — не выше, или почти не выше, крестьянства, мещане — это даже не среднее сословие, это городские крестьяне, крестьяне безземельные, крестьяне-бобыли, у купцов и мещан мы опять находим то же, что и у народа,— неразвитие понятий, отсутствие нравственных начал и человеческого достоинства. Все они равно с благодарностью позволяют себя бить старшему, т. е. начальству. Надеяться ли на меньшинство дворянства и образованных людей? Но их такая незаметная горсть, что их влияние ничтожно и не выходит из-за пределов маленькой литературы, т. е. полепетав кой о чем, смолкает на страницах непрочтенных журналов. А большинство дворянства — это опять та же необразованная, вычесанная и невычесанная, умытая и неумытая масса, секущая, грабящая, обманывающая, с полным отсутствием нравственных начал и достоинства. Правительство? Но правительство — не более, как представитель чиновничества, следственно, естественный покровитель всего бьющего, грабящего, всякой неправды, всякого насилия. Напрасно государь думает, что он самодержец,— он только слуга чиновничества и, посредством его, грабит и государство и самого себя. Да, впрочем, если б правительство и хотело развития и образования, оно не в силах ничего сделать: для великих начинаний оно бездарно, а чувство самосохранения, как главы чиновничества, подстрекает его преследовать малейшую тень пробуждения самобытного достоинства в народе. Чего же ждать от страны, где народ, в каком-то омертвении, молчит и позволяет себя бить и грабить, остальные сословия тоже позволяют себя бить и грабить, но с условием, чтобы и им, в свою очередь, было позволено и побить, и пограбить тех, кто посмирнее, а правительство роковой силой вовлечено выпускать из себя, как паук паутину, хитросплетенные нити грабящего и задушающего чиновничества? Чего ждать от этой страны постоянно вялой дремоты? Попробуйте не освобождать крестьян — и они преспокойно останутся крепостными. Попробуйте освободить их без земли — они почешут себе затылки и пойдут платить неслыханные оброки из боязни чиновничьей розги, так, как платили из боязни розги помещичьей. Попробуйте распространить телесное наказание и на дворянство — и дворянство преспокойно позволит себя сечь, лишь бы сохранить право сечь других, европейское образование привилось к нему как нечто внешнее, нисколько не возбудив личной самостоятельности, или уважения к личности других и к закону. Правительство, из татарского сделавшись немецким, нисколько не внесло в свою администрацию ни бескорыстия немецкого чиновничества, ни сколько-нибудь ясных понятий о суде и правосудии, если ему суждено погибнуть, то оно погибнет не от противудействия народа, по привычке безгласного,— оно погибнет, просто ограбив самого себя до несостоятельности, и Россия — эта огромная и растленная, нежившая и отжившая европейская Азия — распадется на маленькие Азийки, которые будут продолжать то же вялое прозябание, без личного достоинства, без всякого понятия чести, без азбуки суда и правосудия, довольствуясь неумиранием с голоду и расселясь по грязным избам, похожим на прикрепленные к земле кочевые кибитки смирно-дикого племени. Как же, отвернувшись от этой страшной картины, не остановиться с завистью и умилением перед чистеньким домиком хотя бы германского земледельца, которого никто не бьет, потому что он себя бить и не даст? Сердце отдыхает при виде этой уютной и законом огражденной от насилия жизни. Но вы, на минуту забывшись середь немецкой идиллии, с ужасом, на который способна только глубокая любовь, вспоминаете о своей бедной родине и торопитесь домой, на службу, чтобы сколько-нибудь, по мере сил, как честный чиновник, помочь угнетенному народу, на какой-нибудь точке бесконечной империи, в отдельном случае, в отдельном селении поступить правосудно и сколько-нибудь, хоть на аршин вокруг, распространить просвещение, с отчаянием в сердце смиряя себя до этой микроскопической деятельности.
Я следил за вашей страшной картиной и с тем же ужасом глубокой любви узнавал черты знакомые, при виде которых не раз холодная дрожь проникала до костей и кровь стыла в жилах. Но вы становитесь слишком близко к предмету и рассматриваете в микроскоп отдельные явления, лепя их друг к другу в одну бессвязную массу, которая сливается в огромное тусклое пятно, в этой близи для вас исчезла общая перспектива. Для вас ясно только то, что в пределах микроскопического фокуса, поэтому вы и решаетесь на микроскопическую деятельность без веры в ее пользу.
Но вам кажется — я, напротив того, стою так далеко, что смотрю в подзорную трубу и вижу одну большую массу, которая все растет, растет, но опять смутно, потому что действительный размер от меня ускользает.
Попробуемте же стать на то отдаление, на ту точку, откуда здоровый глаз может видеть предмет как он есть.
То зло, которое вы видите, действительно существует,— но вы из него выводите ложный вывод. Это зло, до которого, при микроскопическом анализе, вы докопаетесь во всяком человеческом обществе — от калмыцкой кибитки до уютного домика зажиточного фермера, и, пожалуй, поставите себе мрачный, но для практической деятельности праздный вопрос: ‘да может ли род человеческий жить иначе?’ На миру сельском и на миру столичном, в Мордасах и в Лондоне, кишат мелкие зависти и сплетни, важные вопросы общины приходят к вздорным личностям, и важные государственные вопросы в парламенте кончаются пальмерстоновскими, не слишком нравственными шутками, запевала Федька и запевала Ребук2 сходят с мирской трибуны, покоряясь власти скверной, но сильнейшей. Не только страйки 3 работников кончаются ничем, но огромные революции, поставившие на ноги вопросы о правах человека, разрешаются в военно-полицейское укатывание человеческих прав. Если Германия, от конюха до профессора, зачиталась до утраты гражданского смысла, то от этого не утешительней, что массы земледельческого класса в остальной Европе не выучились ни читать, ни писать. Если бугурусланский чиновник и петербургский начальник отделения берут взятки, от этого не утешительней, что адвокатура за деньги, превышающие все размеры взяточничества, равно безнравственно защищает и правое и неправое дело, если Китай застыл в тупоумной дремоте, от этого не утешительней, что Америка освободилась до признания законности рабства. Стало, несмотря на все, впрочем страшно важные, разницы — что в одном месте и бьют и грабят, в другом не бьют, но грабят,— везде узкий династический или сословный интерес топчет в грязь и массу и право, стало, выхода нет, и надо или сложить руки с отчаяния, или пробиваться раздачей кой-кому мелкой бесплодной милостыни,— и все с тем же отчаянием?
Но вы заметьте, что вы так близко наклонились к муравейнику, что вас поражает только один удушливый запах, и вы вовсе не видите деятельной работы, которая в нем производится. Станьте в надлежащее отдаление, и вы увидите, что человечество все же живо и что — хочешь не хочешь,— а оно необходимо должно устраивать свой человёйник. При этом простом наблюдении вы невольно от жгучего, но неопределенного страдания, перейдете к очень положительному вопросу: ‘Что же делать из данного материала? На что он годен и на что именно способен в данную минуту?’ Задав себе этот вопрос, вы от удушливой стороны навоза нечувствительно перейдете к органическим веществам, которые в нем содержатся, и к их способности жить и расти и свернете невольно с пути отчаяния на путь движения и, следовательно, на путь упования.
В этой огромной людской куче, называемой Россией, вас поразит, во-первых, то, что она все же выросла в одну крепкую массу, стало, органические зародыши были. Выросла она как-то молча, некогда безвестная всему образованному латино-германскому миру, кочуя по степям и лесам в бессмысленной междоусобице, только для того чтоб поселиться. Потом она становится известною, потому что ее побили татары. Латино-германский мир узнал Россию потому, что испугался татар и обрадовался, увидя, что они завоевались до того, что не пошли дальше. Но русское поселение (сетлерство) 4 было совершено: почва осталась за побежденными. Победители заглохли, побежденные пошли в рост. Надо было окрепнуть корнями, и народ с той бессознательностью, которая точно так же присутствует в развитии исторических данных, как и в развитии всякого организма, сосредоточивался и укреплялся под кнутом московского самодержавия. Латино-германский мир подозрительно взглянул на новое государство и выставил претив него одноплеменную Польшу. Столкновение России и Польши — одно из самых бессмысленных явлений в истории. Внутреннее междоусобие племенное могло окончиться мировой и союзом против турецкого и германского нашествия, но латино-германский мир видел в Польше оплот против России и, сильный влиянием католичества и феодализма, разжег вражду. Россия отстоялась потому, что она была далеко, на краю Европы, ее некуда было сдвинуть и нельзя было окружить. Польша ослабла не столько от столкновения с Россией, сколько от участия в делах Западной Европы, оттого, что она служила западному миру пограничным кордоном. Россия после польских войн почувствовала себя совершенно утвержденною на своей почве, пришла пора подумать о заявлении своего положения перед Европой. В течение этого времени народ, живя в стороне, помимо политического движения, удельных распрей и татарского гнета, представлял кочующую земледельческую артель, московское царство стало прикреплять ее к земле. Петр Великий завершил работу московского царства и окончательно прикрепил народ к земле. Народ потому так легко вынес свое новое крепостное положение, что кочующая земледельческая артель не могла долее держаться, она сама чувствовала необходимость постоянного землевладения, прикрепление к земле было последним действием сетлерства Европейской России, тут народ окончательно завладел землею, кочующая артель стала постоянной общиною, и народ пошел выносить помещичье и государственное крепостное право, сохраняя втихомолку и бессознательно упрочивая свое артельное землевладение. Политическая задача заявить свое существование, заявить себя силой перед Европой пала на долю правительства. Этого нельзя было сделать иначе, как выучиться так же воевать, как Западная Европа, и начать торговать с ней, этого нельзя было не сделать, потому что иначе Европа завоевала бы Россию, нельзя было не начать торговать, потому что, раз прочно укоренившись на собственной почве, внутренние силы искали выхода во внешность, стремились к сообщению с чужими краями, к внешней торговле. Отсюда главной задачей императорства стало преобразование войска, устройство флота и сближение с Европой. Преобразовать войско так, чтоб оно могло противостоять Европе, можно было только на иностранный манер, сблизиться с Европой можно было только говоря по-европейски, одеваясь по-европейски, торговать с Европой — надо было производить подобно Европе, говорить с Европой — надо было выучиться рассуждать так, как Европа, и о тех же предметах, стало, надо было и во внутреннее устройство перенести европейские формы суда и управления, европейскую науку и изделие. Отсюда необходимость перенимать у Европы и стать с ней в один уровень. Все это перенимание не могло сплотить Россию с Европой в одно безразличие, форма прививалась к другому содержанию. Результат мог быть троякий — или содержание подчинится форме, или форма не привьется и отвалится, или европейская форма с русским содержанием даст явление особого рода, во всяком случае, тут два начала, встречаясь, обрекались на борьбу. Таким образом, с европейским устройством войска и флота была перенесена в Россию и европейская администрация, администрация перенесла европейское понятие права наследства, с этим вместе внеслось европейское понятие права собственности и подобие европейского судопроизводства, в законодательство вошли римско-германские начала. Но это привилось к правительству и к управительству, к касте дворяно-чиновничьей, которая, хотя и впускала в свою среду людей из низших сословий, но уже не выпускала их из своей среды ни в мещанство, ни в мужичество, ни в городское, ни в сельское крестьянство, управляющее сословие составило одну касту чиновничества, подразделившись на крупное чиновничество, владеющее рабами-крестьянами, и низшее чиновничество, мелкопоместное или вовсе беспоместное. Народ, бессознательно участвуя в образовании сильной державы, подчинился управительству, но не подчинился ни внешней форме образа жизни, ни европейскому содержанию, то есть европейскому пониманию права собственности. Прикрепленный к земле, он счел землю своею, свое артельное сетлерство принял за юридический факт и стал молча отстаивать свое общинное право землевладения и право каждого на пользование участком в артельной земле. Правительственные понятия о праве наследства не перешли в народ, он и тут остался при праве обычном. Правительственное гражданское судопроизводство засело в городах и стало судопроизводством для высших сословий, в селах оно неизвестно, села сохранили свои две обычные инстанции для тяжебных разбирательств: первая инстанция — вольный третейский суд, вторая — высшая апелляционная инстанция — суд на миру, и хотя впоследствии насильное вмешательство помещичьих и чиновничьих келейных разбирательств и стало пробуждать в отдельных местностях между крестьянами охоту к тяжбам, которая при гласности мирского суда не могла развиться, но вообще и до сих пор крестьянин избегает правительственных разбирательств и живет от правительства особо. До сих пор народ только помогал державе усилиться и безмолвно удерживал свое понятие права артельной собственности, сельского выборного управления, мирского распределения общественной тяги и мирского суда. Народ сохранил свой взгляд вопреки всем вторжениям управительственного начала и с виду подчиняясь ему. В этом безмолвном, но упорном сохранении своего понимания заключалась вся внутренняя народная жизнь от реформы Петра I, т. е. со времени последнего прикрепления к земле.
Правительство, как я сказал, заботилось о сближении с Европой. Это сближение так было необходимо и для заявления силы и для торговых путей, что Россия едва заметила и почти обрадовалась, когда на царском престоле очутилась немецкая династия. Лучше ничего нельзя было выдумать для сближения с Европой. Увидавши своих двоюродных во главе, Европа сочла Россию своею, даже кордонная линия Европы — Польша была больше не нужна, и Европа, в лице Фридриха II, предложила уничтожить Польшу, немецкая династия в России с радостью приняла предложение, у ней одноплеменность была не с Польшей, а с немецкими принцами. Дележ Польши произошел между немцами, половина досталась русским немцам, половина — немецким немцам. Остальные славяне, служившие для Германии кордонной линией исключительно против Турции, поделились между немцами и турками. Россия, осталась цела, не только потому, что она была с краю и ее некуда было сдвинуть, но потому, что и самый народ остался с краю от немецкого правительства, и оно не могло его сдвинуть. Форма латино-германского понимания права собственности и всех его последствий не навязалась народу.
Высшее развитие сближения с Европой и заявления России как силы были 1812 и 1815 года. Это вместе было и высшее развитие народного участия в образовании сильной державы. Все, что немецкая династия могла сделать для политического значения России, было истощено в немецком священном союзе. Россия заколебалась на одном месте, дальше делать было нечего на этой дороге, надо было повернуть в другую сторону и начать вырабатывать свою внутреннюю жизнь. Вспыхнуло и мелькнуло 14 Декабря 1825 г. Немецкое начало отрыгнулось преступным порабощением Польши, латино-германский мир принял это, как баба, причитающая над покойником, для нее не только равнодушным, но которого смерть для нее выгодна, поплакал, повопил и признал законность порабощения. Колебание на одном месте продолжалось во все тридцатилетнее царствование Николая, пока, наконец, дальнейшая ненужность немецкого начала и заявления силы перед Европой доказались проигрышем Крымской войны. В этой войне солдаты, отданные на убой немецкими генералами (с немецкими и русскими именами), умирали дружно, но участия народного в образовании сильной державы уже не было, народ с скорбью о своих потерях смотрел на эту последнюю войну немецкой династии, Николай не выдержал и умер, и Россия почувствовала, что — полно расти, пора начать говорить.
В этих страницах мне хотелось представить вам тысячелетие. Вы видите, как медленно слагалась Россия, и это очень естественно: органические вещества на огромном пространстве, без рамок, не могут слагаться быстро, брожение в определенных рамках совершается скорее, точек соприкосновения больше, в степи составные части в разброде. Горы и моря служат пределами, посудой для органического брожения людских обществ. У нас этих пределов не было, и в тысячу лет, в которые Европа достигла до полноты своего развития, мы только достигли того возраста, когда пора начать говорить. Европейское развитие шло от юридического начала, оно приняло факт завоевания за право земельной собственности и на нем основало свой экономический быт, унаследуя для него юридические формы из римского кодекса, отстаивая свое феодальное юридическое начало против центральных властей и расширив право собственности до признания юридической самостоятельности и для собственности движимой, оно дошло до права участия собственников в общественных делах и, следственно, до представительного правления. Высшее развитие Европы — Англия, и заметьте — это остров, в его границах составные части организма совершили брожение самое ясное, самое определенное, между тем как Германия едва доросла, или, лучше, вовсе не доросла, до представительного правления, а Франция утратила его. Русское начало совершенно не юридическое, русское начало — экономическое, начало земельной собственности общественной и права каждого на пользование землею. От этого Россия была равнодушна к форме правления, и в то время, когда Европа выработала себе выборное начало для представительства в законодательных собраниях, оставив центральному правительству администрацию и назначение судей, тоже ограниченных учреждением присяжных,— русский народ в своем обычае сохранил выборную администрацию и мирской суд, не подумав об остальном отношении к центральной власти. Различие очень важное по смыслу и по последствиям. В Европе юридическая точка отправления подчинила себе экономическое устройство общества, ценз представительства законодательных собраний может меняться, правительства могут меняться,— а экономическое устройство все не выходит из юридических рамок, даже self-government {Самоуправление (англ.).— Ред.} Англии не может выступить из них. В России экономическое начало — все, на нем основано сельское выборное самоуправление, отнимите правительственное управительство — и организация сельского, волостного, областного самоуправления готова, правительственное управительство должно отвалиться как латино-германская форма, не привившаяся к общественному экономическому началу русской народной жизни, юридические формы должны создаться из экономического начала, но себе подчинить его не в силах. Западные юридические понятия собственности до такой степени не привились к нам, что само дворянство внутренне не верит своему праву на землю, сколько бы ему ни хотелось сохранить его, когда оно начинает доказывать это право, основанное не на самобытном праве завладения, а на несостоятельном праве пожалований, подачек на водку, то доказательства являются в таких уродливых формах—вроде мнений Бланка, Безобразова и флигель-адъютантских 5,— что самое большинство дворянства отстает от них. Эти понятия собственности для нас просто чужды. Сближение с Европой не их привило нам. Сближение с Европой привило нам науку. Мы сразу обогатились умственным трудом всей истории. Наше меньшинство настолько же образовалось и настолько же способно к самостоятельной мысли, как и европейское. Мысль и наука получили между нами право гражданства. Это начало мы легко усвоили, потому что это начало общечеловеческое, и мы не можем не развивать его и в теории и в приложениях к общественной жизни. Но та же наука не может не указать нам на роковое противуречие экономического и юридического начала, которое лежит в основе общественного устройства, западная наука, в лучших своих представителях, так поняла невозможность дальнейшего экономического развития Европы, невозможность выйти из заколдованного круга юридических понятий о собственности, что с ужасом бросила камень в собственную цивилизацию, и это до такой степени справедливо, что на этом самоотрицании сошлись люди совершенно разных школ — Стюарт Милль и Прудон. Мы встречаемся в России с экономическим началом, ставшим основой народной жизни и, следственно, точкой отправления общественной науки, к развитию этого начала невольно стремится вся наша деятельность. Для основания этого начала и на сохранение его народ безмолвно посвятил века, я не вижу ни малейшей причины, чтоб он был неспособен на его развитие, я не вижу в нем той слабости, которая бы сказала — не могу итти дальше, Не вижу той устали органических зародышей, которая вела бы их не на жизнь, а на увядание. На этом основано мое упование.
Что в эту минуту русской жизни, когда она только что доросла до слова, много скверного, отвратительного, прискорбного,— об этом я не спорю, да если б все было хорошо — из чего же бы нам было хлопотать? Дело не в этом — дело в принципе: существует ли в России свой факт экономического начала общественной земельной собственности? Да, существует. Довольно ли силен народ, чтоб развить этот принцип? Да, довольно силен, по крайней мере, такое упорное сохранение своего принципа не свидетельствует о слабости.
Из чего же произошел наш спор, любезный соотечественник? Из того, что вы за точку отправления взяли то дурное, которое существует, а я взял принцип, составляющий основу народной жизни. Но я не отрицаю существования дурного, а вы не отрицаете существования народного принципа. Итак, перестанемте спорить и просто перейдемте к вопросу: что нам делать? Нельзя же нам с отчаяния о дурном сложить руки или с верою в будущее неподвижно ждать его прихода, во-первых, такого положения ни вы не вынесете, ни я, а во-вторых, отдельный человек не должен считать себя за ничто и оставаться в бездействии, потому что личная деятельность ваша или моя… будто так — пылинка. Нет! отдельное лицо в общественной машине представляет силу, одна маленькая шестерня передает движение огромным колесам.
Итак — что нам теперь делать?
Общая задача наша поставлена: сохраняя все то общечеловеческое образование, взятое с Запада, которое действительно привилось к нам и, следственно, должно итти с нами в рост,— удалить все то, что не привилось, что составило нарост ложных учреждений и ложных юридических понятий, и, следственно, освободить народное начало общественного права собственности и самоуправления так, чтоб оно могло развиваться без препятствий, на свободе. Но из этого общего определения притти к ясному плану действий — дело не легкое. Наше настоящее положение так полно вопросами, эти вопросы так стремительно идут один из другого, что поставить их в определенный строй требует большого внимания. А между тем их надо поставить. Наше время идет быстро, как ни велико наше нетерпение видеть вопросы решенными, внутренние требования осуществленными, и как ни кажется, от этого нетерпения, что все идет вяло и скверно, а между тем нельзя не сознаться, что в пять лет совершилось немало, что пять лет тому назад мы бы и не грезили о такой быстрой постановке вопросов. Да. и не может быть не быстро наше движение, органические данные выяснились и пришли в соприкосновение, и насколько прежде Россия слагалась медленно, в своем разброде, настолько, при тяготении составных частей друг к другу, движение должно ускориться, вдобавок, электрическая искра при слове: освобождение крестьян — пробежала сквозь все бродящие силы.
Во-первых, я слышу: ‘Что вы, как? С правительством или не с правительством?.. Кажется, надо итти с правительством? Кажется, нельзя итти с правительством?’… Позвольте — вопрос поставлен не так. Я спрашиваю: с нами правительство или не с нами? Говоря с нами, я не говорю о себе и о вас, а о том живом слое, которому народное движение вошло в кровь. Если правительство с нами — почему же нам не итти вместе, если не с нами — пойдемте помимо. Какие-то близорукие думают, что мы личные враги Александра II. С чего это? Для нас естественней желать, чтобы именно тот государь, который первый поставил во всеуслышание крестьянский вопрос, чтобы именно он и участвовал в развитии русского движения, но мы не можем быть ни враги, ни друзья его,— мы исключительно работники русского народа. Тут нет места ни для личной вражды, ни для личной дружбы, мы с теми — кто с народом. Если государь пойдет к цели честно и прямо, вытолкает Паниных и Муравьевых-вешателей, бросит в печь табель о рангах и вызовет деятелей, преданных не чинам и даже не ему, а России, если он освободит крестьян с землею немедленно, если он освободит Россию от казенной администрации, от казенного управительства, даст развитие выборному началу и сельскому и городскому самоуправлению, даст гласность суду и освободит народный обычный суд от казенного, формализма, если он сдаст в исторический архив III отделение и позволит мнению — изустно и печатно — высказываться искренне, если он снимет стеснительные законы о торговле и даст всем и каждому право торговать везде, чем и на сколько кто хочет и сможет, без различия сословий, если он позволит общественному кредиту развиваться на основаниях общественной собственности и каждой области в империи учреждать свои — не сословные, не казенные и не частные, а общественные банки, если он отдельным местностям дозволит соединяться в области, как они сочтут для себя более естественным и выгодным, и устраивать свой областной кредит, свое право собственности и наследства по обычаю народному, свое областное выборное управление и свои областные выборные суды, если он избавит Россию от безнравственной, растлевающей должности палача и, следственно, освободит Польшу и протянет ей руку на союз свободный, а не насильственный, если он перестанет быть первым дворянином в империи и собственным немецким флигель-адъютантом на русском престоле, а захочет быть главою вольных областей русских,— если он станет делать все это, то, конечно, он с нами, и мы с ним. Но!..
Мы можем этого желать, потому что тогда ‘счастье было бы так возможно, так близко’, развитие пошло бы так просто и мирно, так согласно и торжественно… Но полагаться на это нельзя. Когда мы видим, что только одно министерство финансов идет с кое-каким смыслом, но при безотчетности и безгласности остальных распоряжений оно едва ли спасет наши финансы, а что между тем Панины тянут вспять, что в самих редакционных комиссиях отстаивается розга и срочная барщина и создается какое-то особое будущее управительство над мнимо освобожденным народом, когда Муравьевым-вешателям приносится высочайшая благодарность за излишние поборы с крестьян, и дозволяется признавать вольных крестьян крепостными и сочинять правила о розничной продаже народу его народной, общественной земли, когда, вместо утверждения гласности и ответственности выборной администрации, приглашают губернаторов замещать коронными исправниками исправников выборных (как будто коронные, при безгласности и безответственности перед обществом, будут лучше?) {В указе 8 июня 1860 года (о судебных следователях) сказано: ‘За сим, не изменяя существующего ныне порядка управления земской полицией и назначения чинов оной вообще, предоставить начальникам губерний, где земские исправники избираются дворянством, увольнять, если признают необходимым, от сей должности тех из них, которые окажутся не вполне благонадежными, донося каждый раз о причинах такого увольнения подробно министру внутренних дел. Предоставить губернаторам к исправлению должности исправников назначить, от правительства, лица совершенно благона-деоюные, под личную губернаторов за выбор их ответственностью, с утверждения, каждый раз, министра внутренних дел, представляя о том через генерал-губернаторов, где они есть’.— Итак, выборные лица отставляются без суда (вопреки ст. 266, т. III, кн. II, Разд. 1: О службе по выборам дворянским) и без согласия предводителя (вопреки ст. 282).}, следственно, когда в одно время посягается на укрепостление вольных крестьян и на уничтожение выборного начала у самого дворянства, что разом лишает правительство доверия и у дворянства и у народа, когда в правительстве все поворачивается против русского смысла, против русского освобождения и внутреннего развития:— тогда нет никакой причины надеяться, что наше желание может осуществиться, и поневоле смотришь на него как на пустую мечту, утопию. А время не останавливается и не терпит, и приходится задать себе вопрос: что нам делать помимо правительства? Примкнет оно к нам — тем лучше, тем легче, не примкнет — мы свое дело сделаем и без него, оно труднее, но все же дело сделано будет, потому что в нашем стремлении больше жизни и, следственно, больше силы.
Начнем сначала, с освобождения крепостных крестьян. Это ячейка, из которой развивается весь организм. Нам надо сделать выкуп помимо правительства. Образованное меньшинство должно, наконец, выступить на гражданское поприще, не на служебное, а на гражданское, на действительно гражданское. Оно малочисленно, но оно сила. Его мнения были забракованы правительством, его адресы были названы просьбами и отринуты с выговором 6. А оно все же заявило свое существование, и по всем губерниям, а если оно заявило его — следовательно, оно сила. Не говорите мне, что дворянские съезды запретят: в гости никому не запретят ездить. Образованное меньшинство должно договориться с крестьянами о выкупе земель, не на том основании, чтобы было какое-нибудь действительное помещичье право на землю, а на том основании, что выкуп обойдется обоим сторонам дешевле, чем распря и настоящий бой. Крестьяне очень хорошо поймут это. Вы скажете, что правительство не утвердит такого договора, пусть образованное меньшинство утвердит его между собою и крестьянами честным словом, пожалуй присягой и взаимным ручательством друг за друга. Крестьяне поверят. С первого дня договора о выкупе, хотя бы только в нескольких имениях уезда или губернии, власть помещика совершенно отстраняется и работы производятся вольным наймом. Устройте между собою и крестьянами, и между всеми доброхотными дателями других сословий подписку на образование выкупного банка. Постараемтесь общими силами составить проект такого банка, вы — между собой, а мы свой проект в скором времени напечатаем в ‘Колоколе’ {Развитие оснований губернского или областного банка требует, без сомнения, отдельного труда. Здесь я только мимоходом упомяну вам, что недостаток капиталов для общественного кредита — дело совершенно мнимое. Возьмите для примера какую-нибудь губернию. Мы найдем следующие приблизительно цифры:
Кажется, что подобные вклады никого не обременят, тем более что ни один из вкладчиков не теряет, помещая свой вклад в основной капитал банка, потому что капитал должен приносить проценты, хотя и сведенные на минимум. Приблизительное отношение числа душ к капиталу (в сложности 1 р. 64 к. на душу, между тем никто не мешает отдельным лицам вносить больше) дало бы для всех областных банков в России, считая около 30 000 000 мужского населения (а женщинам не воспрещается вносить вклады по желанию), основной капитал по крайней мере в 49 200 000 руб. сер. (слишком втрое более основного капитала государственного банка). Мы же, начиная с маленького числа имений, можем только рассчитывать на соответственный капитал и трудиться, чтобы число имений и участников, а следственно и операций нашего, сначала микроскопического, банка постоянно росло, по мере того как общественное мнение станет убеждаться в огромной важности областных общественных банков для благосостояния всех и каждого.}.
Вы скажете, что правительство не признает такого банка, пусть не признает, никто не может мешать вашим векселям за поручительством служить законным документом и пользоваться кредитом по мере того доверия, которое вы вызовете вашей круговой порукой, вашим умением, вашей деятельностью и личным благородством. Да, может быть, простая расписка общественного банка будет вернее всяких казенных облигаций и кредитных билетов. Вы скажете, что большинство дворянства не пристанет к вам. А я думаю — пристанет, потому что при общей круговой поруке выкуп будет ему огражден, наконец, оно пристанет со страху, потому что иначе народ его перевешает. Спасение дворянства в союзе с народом, иначе оно будет задушено или народом, или управительством. А прочный союз — союз экономический. Наконец, придет время — а оно по неотразимости обстоятельств близко,— когда станет ясно, что союз с народом, следственно, в пользу народа, не есть упадок для дворянства, а составляет основание их общей силы.
Выкупные годовые взносы (annuits) с крестьян, конечно, должен получать вами устроенный банк через крестьянских сборщиков, а не сами помещики лично. Крестьяне станут платить. Они поверят вашему честному слову, вы поверите их слову. Обмана не будет, и характер народный очистится.
Банк должен производить поземельный кредит равно помещикам и крестьянам и распространять круг своего действия на всякого рода кредит и на все обмены товара и труда, упрочивая свою деятельность и общее спокойствие системою взаимного застрахования всех от всякого рода недовзносов и потерь.
Крестьянам останется в тяжебных делах их обычный суд, и третейский и мирской, раскладка повинностей на миру и выборное управление. Дворянство может помогать им советом, но властью отнюдь не вмешиваться.
Казенное управительство этих крестьян не тронет, потому что покамест перед ним дворянин все же представляет помещика, и вмешиваться в хозяйство помещика оно не имеет права, когда нет уголовного преступления.
Но вы скажете, что все это невозможно… Да попробуйте же, прежде чем говорить, что невозможно!
Вы скажете, что вас сошлют дальше Унковского 7 и Европеуса 8… Пускай ссылают, свято место пусто не бывает. Другие пойдут на то же дело, есть жизнь — будут и всходы. А если вас не сошлют?.. Вы спросите: ‘почему?’— Да потому, что вы стали не одиноко, а заявили общественную силу. Эй — дерзайте! Это главное.
Если между вами есть ссоры или тяжбы, судитесь своим третейским судом, если у вас тяжбы с крестьянами, зовите их на третейский суд, выбирая судей без различия сословий, подчинитесь в этом случае крестьянскому суду, это не стыдно, это благородно, и вы от этого не проиграете, но станете честнее, и крестьяне станут честнее. А в присутственные места судиться не ходите, пока они суды закрытые, негласные. Вы скажете, что не многие к вам пристанут, ну да! сперва не многие, а потом и многие, а за многими невольно вовлекутся и все, лишь бы нравственная, двигающая сила была на вашей стороне.
Законные требования администрации исполняйте, предупреждайте, если можно, и взносы податей и земские повинности, чтобы иметь как можно меньше столкновений, а незаконные требования просто не исполняйте, протестуйте сколько сил есть, и за себя и за крестьян. Станьте так дружно, чтобы администрация вас не могла затронуть, а пожалуй, и побаивалась бы вас. Не думайте, чтоб в этом случае большинство дворянства не помогло вам, то дворянство, которое не на службе, всегда будет на вашей стороне, а его против служащего дворянства вчетверо больше {Всего дворянства (мужского пола) 375 253, а служащего 84 946 человек.}. Народ, без сомнения, будет с вами, предположение, чтоб народ стал со стороны казенного управительства — несбыточно. Вам придется только успокаивать его, чтоб не портить дела пустым волнением, и итти на пути преобразования шагом твердым и спокойным. Начало действия образованного меньшинства с его банковым учреждением, ведением своих обязательств на чрезвычайно нравственном начале честного слова и круговой поруки и с его освобождением себя и народа посредством устранения от внешнего казенного управительства и стремления к внутреннему самоустройству — должно расти. Когда оно сколько-нибудь вырастет и окрепнет, правительство не может не согласиться с тем общественным устройством, которое нечувствительно — так сказать, втихомолку — выросло, как живое тело, под наростом казенного управительства. Правительству останется только отбросить струп и утвердить готовое устройство. Преобразование совершится достойно и спокойно. Вы видите, что основная метода действия очень проста, мы должны сами, на обязательстве честного слова и круговой поруки, учреждать между собою все то, что мы требуем от правительства для того, чтоб итти с ним вместе. Что правительство будет против нас, я в этом уверен: бессмыслие людское велико. Немного великодушного сознания с его стороны—и оно было бы с нами, а не против нас. Но это сомнительно. А потому образованное меньшинство должно оставлять гражданскую службу, польза, которую оно приносит на этом поприще,— вред.
Самый честный и благонамеренный окружной государственных имуществ и самый бескорыстный начальник департамента приносит уже тот вред, что распоряжается там, где его не просят, и мешает развитию крестьянского самоуправления. Самый честный судья и примерный губернатор не в состоянии искоренить взяток. Мы все нападаем на лица, берущие взятки, это не дурно, обличения поддерживают нравственное чувство в обществе, но это не достигает цели. Взятки лежат в устройстве казенного управительства, которое дает отчет не обществу, а своему начальству, т. е. самому себе, т. е. никому, и это при безгласности, действуя совершенно, как тайное общество воров. Пока человек может безнаказанно брать взятки, он будет брать, надо поставить его в невозможность брать взятки, и, следственно, дело не в личностях, а в общественном устройстве. Зачем нам поддерживать казенное управительство, придавая ему мнимый вид честности? Честному меньшинству надо оставлять гражданскую службу, надо тех из образованных людей, для которых служба — единственное пропитание, поддерживать вне службы, давая им ход в делах промышленных, в литературе, в искусстве — где угодно, лишь бы отвлечь их от участия в казенном управительстве. Пусть правительство увидит, наконец, что ему с гнилым чиновничеством далее итти нельзя, не губя самого себя. Уж если нужда служить, лучше служить в военной службе, по крайней мере в войско прибавится масса образованных офицеров, которые не допустят солдат ни стрелять по народу, ни мешать Польше устраиваться как знает, а в случаях действительной защиты отечества правительство всегда найдет в них и годных офицеров (не таких, которые оскорбляют женщин на улицах и убивают людей в борделях), да и генералов получше тех русских и немецких немцев, которых побили в Крыму. Но и те из образованного меньшинства, которые в военной службе, и те, которые вне службы, должны начать: 1) освобождение крепостных крестьян с землею помимо правительства, учреждая и распространяя общественный кредит, и 2) учреждая de facto, на деле, помимо правительства, то общественное устройство, которое со временем заменит настоящее положение. Если б правительство и теперь дало свое согласие на это устройство— тем легче, если нет — оно труднее, но нельзя же нам вечно бояться труда и призрачных опасностей или маленьких неприятностей в жизни, через которые пора нам выучиться шагать. Я надеюсь, что вы далеки от подозрения, что я так говорю, потому что мы вне опасности. Поверьте, что если бы было полезнее уничтожить или сдать наш станок и подвергнуться неприятностям и опасностям от Таурогена до Камчатки, то мы подвергнемся им, даже не считая, что это так важно.
Итак, вот мой план действий. Вы можете с ним не согласиться — тем хуже. Вы скажете, что это мечта, утопия. Не больше же это мечта, чем противуположная мечта, т. е. очень дурно освободить крепостных, признать их крестьянами государственными, потому что правительство гарантирует выкуп, а потом и их, и настоящих государственных крестьян, и всю Россию признать за крепостную казенного управительства. Согласитесь, что эта административная утопия — более несбыточна, чем моя. Да извольте: положимте, я мечтатель, но попробуйте стремиться к этой мечте как к цели, по дороге вы достигнете существенных преобразований. Вся история идет этим путем: человечество живет утопией, стремится к мечтательному общественному устройству, а по дороге достигает существенных преобразований.
Кажется, тут пора бы кончить мое письмо, а между тем я чувствую, что еще так много недосказанного. Много вопросов нерешенных. Например, отношение лица к миру, т. е. пределы мирской власти и личной свободы, равно при общинном землевладении или там, где землевладение наследственное, а общинное самоуправление, а мир все же существует. Эти пределы должны быть уяснены, с расширением личной свободы должна упасть система паспортов, да и железные дороги помогут этому. Должно быть поставлено, как одна из самых существенных задач, слияние сословий при назначении выборного управления, при назначении суда понятых в уголовных делах. Кстати об уголовных делах. Я не поминал о них, потому что уголовное право — все же право исключительных положений и случаев, и гражданское устройство не может смотреть на него иначе, как на горькую необходимость, оставимте его до другого раза, теперь о нем только одно: при ссорах, обидах, даже в случаях кражи, между крестьянами и не крестьянами давайте судиться судом выборных понятых, своих честных людей (juges d’honneur {Судей чести (фр.).— Ред.}), и удалимтесь от суда казенного. Пусть он имеет место только в случаях, где иначе невозможно, например, когда найдено мертвое тело на большой дороге и т. п. Еще страшно важный вопрос: правительство (если не государь, то по крайней мере министры) стремится вводить дробную, наследственную собственность, это видно из стремления обратить села в посады, т. е. города, продать казенным крестьянам отдельно их общественную землю. Наши города не имеют значения без присутственных мест, они созданы для управительства. Наши села равно могут служить торговыми рынками, как и города, наши рынки — ярмарки и базары, для этого, особенно при помощи железных дорог, сближающих рынки, нет причины менять право собственности в противность народному великорусскому смыслу, о предположенном насилии министерства государственных имуществ ввести наследственное земельное право посредством грабежа и говорить нечего: это явный заговор против народа. Тут нам, без сомнения, приходится вступить в жаркие состязания с упрайительственным мнением. Мы должны твердо отстаивать право сельского обычая и собственности. С присутственными местами наши города должны исчезнуть, оставя место селам и рынкам. Но этот вопрос ведет нас к различию западных и великорусских губерний. Без сомнения, области, во-первых, устроятся по различию права собственности наследственной и общинной, но в обоих случаях при общинном самоуправлении. Конечно, не мы захотим вводить насильственно общинное право там, где оно не обычай. Но и не насилие решит дело, решение задачи опять принадлежит общественному кредиту, и вопрос становится так: перейдет ли земледельческая община в земледельческую артель, т. е. на общинный труд, что при пособии общественного кредита возможно, вероятно, и увлечет ли в свое движение и те местности, где право земельной собственности наследственное, или наоборот? Обо всем этом мы можем толковать и писать томы. Но вы скажете, что цензура помешает. Э!.. не переставая добиваться уничтожения превентивной цензуры, пускайте в ход рукописную литературу так, чтоб правительство, наконец, увидело беспомощность, ненужность и невозможность цензуры, и давайте писать томы, но оставимте что-нибудь и на решение времени и истории.
Да! еще забыл один вопрос: Народное образование… Надо готовить учителей, проповедников науки для крестьян, для народа, странствующих учителей, которые из конца в конец России могли бы разносить полезные и прилагаемые знания. Общественный кредит может подготовить их и пустить в ход.
Что ж бы еще? Но лучше поговоримте в другой раз, как ни трудны наши пути сообщения,— через ‘Колокол’ мы еще не раз перекликнемся во имя нашей родины.
Прощайте! Вам пора в дорогу и за работу. Кланяйтесь дома, скажите кому хотите, что мы станем насколько умеем служить русскому народу до последнего дыхания.
1 Впервые напечатаны в ‘Колоколе’, л. 77—78, 1 августа 1860 г. Подпись ‘Н. Огарев’. Перепечатаны в сборнике статей Огарева ‘За пять лет’, ч. 2. Печатается по тексту сборника, сверенному с текстом ‘Колокола’. Местонахождение рукописи неизвестно.
Адресат письма неизвестен.
2 Ребук Джон Артур (1801—1879) — английский политический деятель, либерал, несколько раз избиравшийся членом палаты общин. Огарев называет его ‘запевалой’ потому, что Ребук являлся инициатором ряда резких выступлений, политических кампаний и пр. Так, в 1855 г. его выступлением началась кампания, приведшая к падению правительства Эбердина и приходу Пальмерстона к власти.
3 Страйки работников, т. е. рабочие стачки (агл. strike — стачка).
4 Сеттлерство (от английского слова settler — поселенец) употребляется Огаревым в смысле ‘общинное поселение’.
5 Огарев имеет в виду откровенно крепостнические выступления: Г. Б. Бланка (1811—1889), напечатавшего в 1856 г. статью ‘Русский помещичий крестьянин’, Н. А. Безобразова (1816—1867), напечатавшего в 1858 г. за границей реакционнейшую брошюру ‘Об усовершенствовании узаконений, касающихся до вотчинных прав дворянства’, крепостнический проект нескольких флигель-адъютантов Александра II, поданный ими царю.
Против Бланка и Безобразова выступали также Герцен и Чернышевский (см. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, т. IX, стр. 250, 255, 265, и Н. Г. Чернышевский, Избранные экономические произведения, т. I, 1948, стр. 74—79, и там же, стр. 601—603). Огарев посвятил разбору брошюры Безобразова специальную статью в ‘Колоколе’ (л. 15, 15 мая 1858 г., стр. 117—122).
6 Речь идет об адресах ‘меньшинств’ губернских дворянских комитетов, поданных в конце 1859 г. Александру II с требованием реформ. Одновременно были поданы и реакционные адреса, требовавшие усиления политической роли дворянства. Огарев опубликовал 15 мая 1860 г. в ‘Колоколе’, л. 71, два таких типических адреса: прогрессивный адрес владимирского дворянства и реакционный петербургского. На адрес владимирского дворянства последовал по поручению царя ответ министра внутренних дел Ланского. ‘Государь император изволил получить и с крайним неудовольствием прочесть подписанное… многими дворянами… прошение, в котором они ходатайствуют о коренном преобразовании разных частей государственного управления. Прошение сие наполнено неприличным порицанием существующего ныне порядка… неосновательными укоризнами… и обвинениями высшего начальства в совершенном произволе’.
К этому отрывку Огарев сделал примечание: ‘Зачем правительство так бесстыдно лжет? Где неприличные порицания, где неосновательные укоризны?.. Адрес называет оно ‘прошением’. Нет, не стереть им с себя ни Чингис-хана, ни Бирона!’
После текста реакционного петербургского адреса Огарев завершал публикацию следующей выразительной репликой: ‘Нам кажется, что прибавлять к этим двум адресам, принадлежащим двум разным столетиям, двум разным образованиям, нечего. Кто ждал, что Тверь, Владимир, Харьков, Нижний, Калуга, Ярославль, Кострома… окажутся умнее, современнее, чем петербургские бюрократы и московские тузы’
7 Унковский Алексей Михайлович (1828—1893) — тверской либеральный помещик, разработавший совместно с А. А. Головачевым проект освобождения крестьян с земельным наделом за обязательный выкуп. Вызванный в Петербург для участия в работах редакционных комиссий осенью 1859 г. выступил с обширной запиской ‘Соображения по докладам редакционных комиссий’. Адрес Ун-ковского с требованиями реформ Александр II нашел ‘ни с чем несообразным и дерзким до крайности’. Унковский был отстранен от должности предводителя и в феврале 1860 г. отправлен с жандармами в Вятку, откуда вернулся через полгода.
8 Европеус Александр Иванович (1826—1885) — петрашевец, сосланный рядовым на Кавказ, в 1857 г. вернулся на родину в Тверскую губернию, где совместно с Унковским принял деятельное участие в подготовке реформы. В 1860 г. был сослан в Пермь, где пробыл около двух лет.