Письма к редактору ‘Новостей’ по поводу книги ‘Основы реформ местного и центрального управления’
Письма к редактору ‘Новостей’ по поводу книги ‘Основы реформ местного и центрального управления’
I
* * *
II
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Письма к редактору ‘Новостей’ по поводу книги ‘Основы реформ местного и центрального управления’, Кавелин Константин Дмитриевич, Год: 1882
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Кавелин К. Д. Государство и община
М.: Институт русской цивилизации, 2013.
М<илостивый> г<осударь>, я имел честь получить экземпляр книги ‘Основы реформ местного и центрального управления’. В полном и искреннейшем моем сочувствии направлению, в котором написана эта книга, вы, конечно, не сомневаетесь. Вам первому принадлежит честь печатного почина в пределах России формулирования общественных и политических идеалов, которые у огромного большинства думающих людей не имеют еще даже формы сгущенной сидерической материи и носятся в их головах в виде какого-то бесформенного пара, ограничиваясь одними неопределенными вожделениями и неосмысленными потугами политического свойства.
Но, вполне разделяя ваш взгляд на задачи, которые вы ставите, на зло, против которого боретесь, я существенно расхожусь с вами в оценке мер, которыми предположенная вами цель может быть достигнута. При совершенной одинаковости воззрений на задачи я не могу смотреть на вопрос о средствах к их разрешению как на яблоко принципиального раздора. Мне этот вопрос при такой предпосылке представляется только как предмет спокойного обсуждения, в котором нет и не может быть места для страстных вспышек и личного раздражения. Вопрос о мерах и средствах есть чисто практический, решаемый каждым сообразно с его взглядом положение, которое надо изменить. Естественно, что меры и способы, предлагаемые разными лицами, будут весьма разнообразны и противоречивы. Человек старый, как я, много видевший и испытавший на своем веку, будет с меньшей верой смотреть на возможность обновления наших порядков, а потому и требования свои поставит гораздо умереннее, уже, чем человек свежий и бодрый, которого русская жизнь еще не измяла и не исковеркала в своих медвежьих лапах. Вы тысячу раз правы, говоря по поводу моей брошюры о крестьянском вопросе, что ‘мы слишком исстрадались, изверились в свои силы, дошли почти до состояния безнадежности, до отчаяния. Видя единственное спасение в проявлении общественного почина и самодеятельности и изверившись в возможности чего-нибудь регулярного в этом отношении, организованного на строго правовом начале, мы дорожим каждым пальятивом, в котором есть хотя слабый намек на проявление общественного почина и самодеятельности’. Вы же, напротив, глубоко убеждены в возможности самой скорой реформы нашей администрации, основываясь на отзывах с разных концов России народных учителей, будущих мировых посредников, мировых судей и даже крестьян. Недавно в одной брошюре, изданной за границей, автор тоже упрекает меня за мой антиконституционный образ мыслей, говоря, что мои требования гораздо ниже моих предпосылок. Быть может, я в своем недоверии к силам страны хватаю через край, может быть, вы и автор заграничной брошюры доверяете им больше, чем сколько они дать могут, может быть, наконец, — и это самое вероятное, — что все мы хватаем через край, хотя и в противоположном смысле, и что практическая правда, практическое разрешение вопроса лежит между нами. Это очень возможно, и, повторяю, в нашем разногласии, не касающемся общих принципов, нет и не может быть повода к раздражению и желчной полемике.
Как девять десятых мыслящих, просвещенных и честно либеральных петербуржцев, вы, мне кажется, упускаете из виду в своих соображениях некоторые чрезвычайно важные факторы русской жизни, с которыми волей-неволей нельзя не считаться. Вас окрыляет надежда, что почва для реформ подготовлена в России настолько, что на ней уже можно строить с уверенностью новое здание общественных и государственных порядков. Эту уверенность внушают вам сочувственные отзывы из провинции. Допустим, что вы их получили массу — сотнями, даже тысячами. Что они значат в смысле фундамента нового общественного здания в стомиллионном государстве? Проследите русскую историю хоть с Ивана III, либеральные, высокопросвещенные, вполне честные и искренние люди в ней никогда не переводились. Поколение за поколением выступали эти люди и погибали в неровной и непосильной борьбе. Их жизнь, деятельность и судьба есть целый непрерывающийся мартиролог в течение многих столетий. Великую услугу русской истории и русскому самосознанию оказал бы тот, кто написал бы этот скорбный лист. Полный список страдальцев и мучеников русского прогресса невозможен по недостатку данных.
Имена огромного их числа не только забыты, но и в свое время были известны немногим. Культурное значение их жизни и усилий бесспорно и велико, но на развитие общественного и политического быта и форм их влияние было почти ничтожно, почти равнялось нулю. То, что они как будто сделали, затянулось и утонуло в волнах российского хаоса и неурядицы.
Подметили ли вы также нашу хлестаковскую и чичиковскую способность врать без оглядки, только чтобы порисоваться, пококетничать перед собой и другими мыслями и чувствами, которых и тени нет в убеждении?
Известна ли вам также другая наша характерная черта — иметь убеждение и взгляд, весьма определенные, а когда доходит до дела — оставаться в стороне и пальца о палец не ударить, чтобы доставить торжество мысли, за которую на словах мы распинаемся?
Вычтите этих людей обеих категорий из числа тех, которые изъявляли вам сочувствие, — и останется едва заметная горсточка, малочисленность которой способна сломить самую непреклонную веру и надежду на близость лучших общественных порядков.
Невольно спрашиваем себя: да не осуждены ли мы взаправду навеки веков барахтаться безысходно в тине и болоте, в которых пребываем?
Этого я, по совести, не думаю. Хоть страшно медленно, но мы все-таки двигаемся вперед, и сама логика вещей рано или поздно заставит нас завести другие порядки, перевоспитать себя на другой, более человеческий лад. Только это вряд ли случится скоро. Я, по крайней мере, совсем на это не надеюсь и не рассчитываю. В моих глазах гораздо возможнее и вероятнее, судя по тому, что происходит, наступление хаоса и смешение языков в той или другой форме.
Смутных времен и эпох у нас было несколько: в XV, XVI и XVIII вв. Таких эпох я, понятно, не желаю, хотя по ходу наших дел и считаю такую развязку невообразимой нашей путаницы возможной. Она надолго осадила бы нас назад и потребовала бы продолжительных и страшных усилий, чтобы опять собраться с силами.
В чем же тайна нашей неспособности устроиться дома сколько-нибудь комфортабельно или хотя бы только сносно?
Она лежит в двух обстоятельствах, на которые вы, мне кажется, не обратили должного внимания и потому не ввели их в свои соображения.
Первое из них есть невозможно низкая степень культуры господствующего самого многочисленного племени, создавшего русское государство, именно — великорусского. Я принадлежу к нему по рождению и, может быть, переоцениваю его способности и достоинства, — так я к нему привязан и так оно мне дорого. Но это не заслепляет мне глаза и не мешает беспристрастно взвешивать и ценить его недостатки и слабые стороны. Все они, по-моему, сводятся и объясняются совершенным отсутствием культуры. По культуре и житейским привычкам и хохлы, и поляки, и финские племена Балтийского побережья, не говоря уже о немцах и заезжих европейских иностранцах, выше великорусов. Даже азиатцы, вошедшие в состав русского государства, некоторыми сторонами своего быта чуть ли не выше великорусов. Ниже последних в культурном отношении трудно себе представить между оседлыми народами. Я говорю не об одних крестьянах, но обо всех без исключения слоях и классах великорусов. Культура их едва-едва коснулась. Отчего — это другой вопрос. Но это факт, по моему глубокому убеждению, не подлежащий ни сомнению, ни спору. Даже характерные национальные черты этого племени еще не сложились и вырабатываются в наших глазах. Как же вы хотите, чтобы такой едва сложившийся, и то не вполне, народ, господствующий и самый многочисленный, мог создать у себя сколько-нибудь сносные общественные порядки? Он только расстраивает и разоряет порядки, существующие в завоеванных и присоединенных областях. Посмотрите, что мы сделали на Кавказе, в Крыму, в Малороссии, в Западном крае и Остзейском крае, в Царстве Польском, у казаков. И больно, и стыдно об этом говорить! А отойдите назад в историю: то же самое московские великорусы делали в княжествах Тверском и Рязанском, в Новгороде и Пскове.
Одной низкой степенью культуры того, что у нас делалось и делается, разумеется, объяснить нельзя. Великорусское племя имеет, сверх того, некоторые особенности, — созданные ли историей или составляющие физиологическую характерную его черту, пока трудно решить. Дело в том, что у нас не сложилось ни сословий, ни общественных слоев, ни кружков, которые всюду служили зародышами и прототипами общественной и политической организации. Более тесные союзы, понятно, легче и удобнее устанавливают внутри себя, между своими членами, правовой порядок и условия правильного, благоустроенного общежития. Воспитавшись в общественных кружках, сословиях и корпорациях, люди переносят потом привычки порядочной общественной жизни на более крупные общественные единицы, на целые государства. Ничего подобного у нас не было. Ни одно сословие, ни один кружок или корпорация не могли у нас крепко сложиться, отстоять себя, пустить корни. Слабые их зачатки распустились и исчезли в безличном всенародстве. Неизбежным, логическим последствием этого было громадное усиление и преобладание государственной единоличной власти над всеми другими политическими факторами страны.
Очень может быть, по-моему, даже очень вероятно, что в этой характерной черте лежит задаток совершенно иной, своеобразной формации, каких доселе еще не бывало. Эту мысль я старался указать и развить в своей брошюре о крестьянах. Этой характерной чертой, мне кажется, объясняется такое крупное и беспримерное явление, как Петр Великий и его реформа.
Как бы то ни было, но отсутствие у нас кружковых, сословных, корпоративных организаций и тесно с этим связанное всемогущество единоличной государственной власти есть факт, с которым надо считаться и которого обойти никак нельзя.
Вот на эти-то два факта — отсутствие культуры и чрезвычайное развитие личной государственной власти вы не обратили должного внимания. А о них-то, мне кажется, должны разбиться в прах все попытки создать в России в скором времени какую-нибудь прочную общественную и политическую организацию. Захочет талантливый царь — она будет, не захочет он или его преемник — она разрушится. Нет такой власти, которая бы могла призвать ее к жизни помимо власти царской.
Я не вижу даже намеков на то, чтобы в народе русском могла в ближайшем будущем выработаться сила, которая обеспечила бы у нас за тем или другим политическим порядком постоянство и прочность независимо от царской воли. Я легко могу себе представить, что ошибки и бесталанность государей погубят династию, но в ум мой не вмещается, чтобы на русской почве теперь и долгое время вперед мы могли обойтись без царской диктатуры, а она по силе вещей всегда будет зависеть от личности государя.
В вашем проекте основанием всего местного управления служит бессословное выборное начало. Оно предполагает довольно развитой быт, совершившееся слитие или, по крайней мере, большое сближение между различными слоями общества, если не сознание, то хоть темное чувство общественных интересов в больших массах. Поезжайте в наши медвежьи углы и взгляните сами: вы увидите, что ничего подобного нет и тени. Только редкие единицы составляют исключение.
Вы вводите в ваш проект полицию, власть административную, правительственную отдельно от местной выборной и думаете, что первую удержите в должных границах? Будьте уверены, что глиняный горшок тотчас же разобьется о чугунный. Нынешняя неправильная постановка власти губернаторов и полиции произошла не от случайных причин и злоупотреблений, а в силу общих условий нашего политического быта.
Вы удерживаете министерства как посредников между народом и верховной властью. Эти посредники завтра же обратятся в органы царской власти и будут ее именем воеводствовать, как теперь.
Вы ставите министерства под надзор и контроль Сената. Так было при учреждении министерств, и из этого ничего не вышло. При нашей царской власти докладывающий царю и получающий от него непосредственно повеления всегда будет вне контроля коллегии, как бы она ни была сильно организована. Одно и есть средство устранить произвол министров — это отнять у них доклад царю и подчинить их коллегии, которая имеет доклад через своего председателя.
Кроме того, вы, мне кажется, слишком много передали в заведование местного управления и упустили из виду те предметы, которые, имея общегосударственный характер, должны бы для пользы дела находиться у центральной власти в одних руках. Таковы большие пути сообщения, проходящие по всему государству или по значительной его части, таковы высшие учебные заведения и т. д. На этих подробностях я, впрочем, не стану останавливаться. Это не важно, а важны общие основания реформы, которые, мне кажется, невозможно на деле провести в жизнь.
Я убежден, что у нас административная комбинация, основанная на различении и уравновешении коронной администрации и выборного управления, совершенно немыслима. Единственно возможное улучшение наших порядков состояло бы во введении в коронную организацию выборных на равных правах с чиновниками, чем были бы устранены всякое столкновение и антагонизм между обоими элементами. Этого желательно достигнуть и, я думаю, достигнуть можно. Великая польза такой комбинации состояла бы в том, что выборный элемент слился бы с коронным, голоса распределились бы между теми и другими по взглядам на дело, а не по искусственным соображениям, вызываемым антагонизмом народа и правительства, — антагонизмом, которого у нас вовсе нет. А затем все усилия должны быть направлены на то, чтобы рассеять глубокий мрак, уничтожить безобразие, хаос и дичь в огромных массах народа, по крайне низкой культуре неспособных пока к сколько-нибудь правильному и благоустроенному быту. Это путь длинный, скучный, медленный, но единственно верный, вдобавок единственно возможный. Будущее покажет, какое направление примет русская жизнь, когда элементы ее будут подработаны и разовьются. Теперь рано об этом гадать.
Прошу вас принять это письмо как выражение моего глубокого к вам уважения и признательности за сочувственное ко мне отношение, которое умею ценить.
М<илостивый> г<осударь>, с особенным любопытством и интересом прочел я ваши замечания по поводу моего письма к вам {Фельетон // Новости. — 1882. — No 249.}. Они навели меня на целый ряд невеселых мыслей, которые невольно заставляют снова взяться за перо.
Живем мы с вами в одном городе, интересуемся и занимаемся одним и тем же предметом — вопросами социальными и политическими — и, дурно ли, хорошо ли, а с ними знакомы, мы оба пишем и печатаемся, оба принадлежим хотя не к одному кружку, но к одному и тому же слою мыслящих людей, вдобавок ко всему ни вы, ни я не имеем ни малейшего повода подозревать друг друга в желании учинить пакость — приеме, к несчастью, столь обычном в наши дни в печатной полемике. По всему этому, казалось бы, кому же, как не нам понимать друг друга с двух слов? А на поверку выходит, что мы совершенно друг друга не понимаем, будто говорим на разных языках. Печальный признак хаотического состояния умов в русском обществе! Горестное последствие вольной и невольной нашей немоты!
Вы вычитываете из моего письма мое ‘глубокое разочарование, почти болезненный пессимизм’. Но или я дурно выразился, или вы меня ошибочно поняли. Во мне нет и тени разочарования или пессимизма, приятели упрекают меня, напротив, в излишнем оптимизме. Они, мне кажется, тоже не правы. При трезвом, реальном взгляде на вещи ни для слабодушного разочарования и пессимизма, ни для розовых надежд и маниловского оптимизма нет и не может быть места. Ясное понимание факта или положения и его неизбежных последствий без всяких уклонений в пользу любимых мыслей, желаний и личных вкусов — вот что всегда представлялось мне идеалом мыслящего отношения к чему бы то ни было. Логика вещей есть в моих глазах высший трибунал, решением которого мысль должна подчиняться безусловно и без возражений. Поэтому радостных и горестных воззрений в этом смысле я не знаю и не признаю.
Вы приписываете мне мысль, что ‘наш народ в отношении политического творчества, если можно так выразиться, стоит даже ниже азиатских племен, населяющих Россию’, что ‘этот народ не только не способен что-либо создать, но даже, напротив, систематически разрушает все то, что ему досталось историческим путем или благодаря усилиям правительства’.
Мысли, которые вы считаете моими, есть колоссальнейшее недоразумение, какое только можно себе представить. С тех пор, что я себя помню, я никогда не говорил и не думал ничего подобного, я говорю о культуре великорусского племени, вы же относите мои слова к политическому творчеству. Но между тем и другим — громадная разница! Замечательные способности к ‘политическому творчеству’ великорусское племя доказало самим фактом, создав единственное крепкое и сильное славянское государство, прошедшее цело и невредимо через много бурь и тяжких испытаний. Как это было неимоверно трудно, какие на это потребовались чрезвычайные усилия и выдающиеся политические способности, видно из того, что ни одно из славянских племен, кроме великорусского, не совладало с этой задачей и что на разрешение ее великорусское племя отдало все свои несомненные силы, способности и таланты. Вглядитесь хорошенько в великоруса: ведь это прежде и больше всего дипломат и политический человек. Пробегите старинные статейные списки и наказы послам, и вы удивитесь, какие мудрецы и искусники были наши предки по части переговоров. В XVIII и начале XIX в., когда дипломатия еще что-нибудь значила, наши агенты при иностранных дворах, наши чиновники Министерства иностранных дел считались лучшими дипломатами в мире. Припомните беспримерную способность нашего простого народа найтись и у житься со всеми национальностями в мире — у себя дома, на окраинах северных, западных, южных и восточных в Азии, даже с краснокожими в Америке. Я имел случай наблюдать эту черту крестьян в Новоузенском крае Самарской губернии и не мог надивиться тонкости, гибкости, ловкости, умению и такту их в сношениях с инородцами. То же самое поражало меня всякий раз, когда случалось вести переговоры с крестьянским сходом или миром о разных хозяйственных делах — выгонах, прогонах, пашне, лугах, отводе земель. Как искусно, с каким тактом они проводят свои планы, пользуясь всем, в том числе слабыми и хорошими сторонами, привычками, взглядом на вещи, предубеждениями и предрассудками того, с кем имеют дело. Если не остеречься и не держать ухо востро, крестьяне самым добродушным образом вас обойдут и добьются своего. Хотите понять процесс развития и образования Московского государства, типические лица московских великих князей, царей, политиков и дипломатов — вглядитесь глубже в великорусских крестьян: они своими приемами, складом ума и характера объяснят лучше всяких ученых комментариев русскую историю от Андрея Боголюбского до Петра Великого. Каким же образом, зная это, я мог сказать или подумать, будто великорусский народ не способен к политическому творчеству? Напротив, все свои несомненные способности он всецело и исключительно посвятил именно на политическое творчество, на создание русского государства и этому делу принес в жертву все остальное.
Отрицаю я в великорусском народе не способность к политическому творчеству, а культуру, разумея под культурой порядочные домашние и общественные нравы, привычки благоустроенной общественности и образованной жизни в отношениях между членами семьи, во всяких вообще отношениях между людьми в публичном и частном быту. Их я не вижу ни в древней, ни в новой России, ни в каких классах и слоях великорусского общества. В последнее время как будто замечается с этой стороны некоторое улучшение, но и то пока в виде попыток меньшинства. Лет 30-40 тому назад наши домашние и общественные нравы были ужасны, и чем далее назад — тем ужаснее. Предоставляю любителям московской старины изукрашать ее, как угодно, я в актах, грамотах, летописях, старинных сказаниях, песнях, пословицах, путешествиях иностранцев вычитываю факты и явления невозможно низкой культуры и вполне ясно понимаю, почему Петр Великий должен был в генеральном и духовном регламентах, в Указе об ассамблеях, в разных изданных при нем печатных наставлениях обучать своих подданных азбуке приличного поведения и благопристойности. Правда, с тех пор прошло без малого 200 лет и кое-что, как сказано, изменилось к лучшему, но добрые нравы, привычки порядочного быта до сих пор не вошли в нашу плоть и кровь и слишком часто составляют только внешнюю прикрышку, которой мы тяготимся, как ярмом, которую при всяком удобном и неудобном случае сбрасываем с себя быстро и охотно. Давно ли стала наша прислуга требовать себе особого угла и кровати даже в Петербурге, и мы поняли естественность и правильность такого требования? Давно ли наши квартиры стали устраиваться для удобства в ежедневной жизни, а не для показа и выставки? Давно ли наши гостиницы стали возможны для обитания порядочных и приличных людей? Спросите содержателей отелей внутри России, даже в Одессе: они вам порасскажут, что у них квартиранты не из простого люда проделывают с комнатами, которые занимают, войдите в наш трактир, кабак и говорите с купцом, священником, чиновником, землевладельцем, крестьянином, солдатом — вы услышите от них рассказы, которым сразу поверить нельзя, пока не узнаешь и не увидишь своими глазами, что они говорят сущую правду. Все, без исключения, горько жалуются на невозможные нравы той среды, в которой живут. А наш семейный быт, наше бессмысленное и безжалостное отношение к рабочему скоту, наше безрассудное хищническое изведение полей и лесов, наше неумение пользоваться естественными богатствами страны? Поднимитесь выше, в так называемые культурные слои — и здесь то же самое. На что, например, похожи наши литературные нравы? А ведь литература везде — цвет интеллектуальной жизни. Да что и говорить! Посмотрите, как у нас встречаются люди, не знакомые друг другу: надо бы предполагать, что незнакомый — человек недурной, пока не окажется противное, мы, напротив, смотрим на незнакомого с предубеждением, пока он не докажет, что он человек порядочный. Какие невозможные общественные нравы такая предпосылка разоблачает, распространяться нечего. Таким состоянием культуры объясняется, почему наша лучшая литература ушла в сатиру и почему мы в ней особенно сильны. Начиная с Кантемира и Фонвизина и оканчивая Салтыковым, мы беспощадно и вполне заслуженно бичуем свой домашний и общественный быт.
Я бы не кончил, если бы хотел исчерпать эту тему, коротко известную всем и каждому из собственного опыта и наблюдений. Наши негодные нравы мы, естественно, переносим и в общественную деятельность, в частную и публичную, коронную и выборную службу и отношения. Дайте такому обществу идеальное устройство, и, пока оно не перевоспитается и не переродится, из этого ничего не выйдет, как в крыловском квартете. Откуда взять нам порядочность в общественной и публичной деятельности, когда ее нет в домашней жизни и в ежедневных частных и личных сношениях? Крайняя недобросовестность в исполнении обязанностей, равнодушие к общим интересам, жалкое понимание отношений к государству, обществу, людям, хищничество, безалаберщина в распоряжениях, полное невнимание не только к правам и интересам других, но даже и к своим собственным — все эти и им подобные непривлекательные черты тянутся у нас непрерывающейся ниткой от деревенской избы до высших сфер русской публичной и государственного жизни. Три четверти, девять десятых неудовольствия и жалоб на наши порядки имеют источником не назревшую потребность политических свобод, а поразительное отсутствие самых азбучных культурных привычек в огромном большинстве людей, к какому бы классу, сословию и общественному слою они ни принадлежали. Оттого, что мы носим фраки, а не зипуны, пьем шампанское, а не сивуху, живем в роскошных квартирах, а не в бедных лачугах — культурности в нас не больше, отсутствие ее только скрыто благовидностью обманчивых форм.
Вас покоробило мое замечание, что в некоторых отношениях азиатские племена по культуре выше нас. Да будто это неправда? Вспомните только умение наших монгольских подданных обращать бесплодные степи в богатые растительностью места посредством искусственного орошения и сравните с нашими заволжскими поселениями, где беспощадно истребляются и те жалкие, тощие ветлы, которые случайно вырастила сама степь. При бедности воды и источников искусственное орошение создало целый ряд сложных и глубоко обдуманных взаимных юридических отношений касательно пользования водою. Но мы пренебрегли необходимостью искусственного орошения, а с ним вместе и выработанным по этому поводу обычным правом. Только в последнее время мы хватились за ум, поняв, наконец-то, всю их важность.
Значит ли сказанное, что каков наш народ теперь есть, таким он и должен остаться? Вы так истолковываете мою мысль, но очень ошибочно. Если бы я так думал, то не стал бы вовсе писать, даже постарался бы всячески перестать думать. К чему? Медленный успех я вижу и у нас, особливо если сравнить с тем, что было лет 30-40 тому назад. К сожалению, успех заметен пока только в меньшинстве, а не в сплошных слоях, классах и сословиях, которые продолжают пребывать в том же внекультурном или бескультурном состоянии. А пока культура в объясненном смысле не проникает в массы, до тех пор о коренной перестройке учреждений нечего и думать, возможны одни лишь частичные улучшения законодательства и администрации. Вы смотрите на дело иначе по соображениям, с правильностью которых я не могу согласиться. По вашим воззрениям, культурный слой в народе есть источник добра, которое из него разливается по массе. ‘С течением времени, — говорите вы, — эта группа (т. е. культурное общество) разрастается, принимает все большие размеры, а иногда своим высоким развитием и чрезвычайной восприимчивостью ко всему, что подсказывают нам наука и разум, даже заслоняет собой народ. Однако народ как темная, малокультурная масса… всегда и везде остается таким же, и если пользуется продуктами цивилизации более других народов, то это еще не доказывает, что он более других возвысился до сознания высших идей культуры и цивилизации или что он более других заслужил себе право на вполне благоустроенную жизнь. Но это сознание живет и крепнет в культурном слое его, а этого достаточно для того, чтобы народ прогрессировал и в своем развитии, и в своем могуществе’. К такому заключению вы, мне кажется, пришли вследствие смешения двух весьма различных факторов общественности: культурного слоя и интеллигенции страны. Все, что вы говорите о первом, справедливо только в применении ко второй. Интеллигенция есть светоч, который идет впереди, освещая путь, разливая свет в темных массах, поднимая их в умственном, нравственном и экономическом отношениях. Оттого у всех культивированных народов интеллигенция в чести и почете, оберегается и возвышается как самый могучий и благотворный деятель народной жизни. Культурный слой есть нечто иное. Под этим названием разумеют не отдельные единицы, которые могут встречаться во всех классах и общественных группах, а одни высшие или средние слои общества, которым по их положению и материальным средствам блага цивилизации, науки, искусства более доступны, чем массам, трудящимся над черной работой из-за куска хлеба. Культурный слой в этом смысле везде и всегда, кроме завоеванных стран, находится под сильнейшим влиянием масс и отражает на себе все их достоинства, но и все их недостатки. Где культуры нет в массах, там высшие и средние слои только по названию суть культурные, на самом же деле их цивилизация и образованность есть кажущаяся, мнимая, обманчивая: ее нет в нравах. Если такому относительно культурному слою удастся как-нибудь заслонить народные массы, то он внесет в народную жизнь не одни блага цивилизации и прогресса, а вместе с ними и интересы, создающие ему его выдающееся положение, и постарается обставить их наивыгоднейшим для себя образом в ущерб народному большинству. История всех культивированных стран Древнего и нового мира доказывает это. Упустив из виду различие между интеллигенцией страны и культурными ее слоями, легко можно прийти при политических комбинациях к результатам совсем неожиданным и вовсе нежелательным.
Вот мои возражения и оправдания. Их единственная цель — содействовать, сколько в моих силах, рассеянию того мрака, которым у нас покрыты различные течения русской мысли. Краткие сентенции во вкусе отзывов Собакевича о губернских чиновниках запутали взаимные отношения различных взглядов на наше теперешнее положение до невозможности. Этому надо же когда-нибудь положить конец, чем скорее он настанет, тем лучше. Я думаю, что долг каждого, кому дороги интересы Родины, способствовать по мере сил выяснению спорных пунктов различных современных направлений в русском обществе и тем определить их границы и общую всем им почву. Нет сил дальше жить в теперешнем разброде и хаосе мыслей и стремлений.
Письмо I. Впервые опубл.: Новости. — 1882. — 21 сентября (3 октября). — No 249. — С. 1-2.
Повторно: Кавелин К. Д. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 2. — СПб., 1898.— С. 1096-1103.
Письмо II. Впервые опубл.: Новости. — 1882. — 28 сентября (10 октября). — No 256. — С. 1.
Повторно: Кавелин К. Д. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 2. — СПб., 1898.— С. 1103-1110.
Печатаются по текстам повторных публикаций.