Письма к разным лицам, Новиков Михаил Петрович, Год: 1935 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 86 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Михаил Петрович Новиков

Письма к разным лицам

Date: 21 марта 2009

Изд: Новиков М. П. ‘Из пережитого’, М., ‘Энциклопедия сел и деревень’, 2004.

OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

ПИСЬМА К РАЗНЫМ ЛИЦАМ

1. С. Л. Толстому

8 ноября 1906 г., с. Боровково

Многоуважаемый Сергей Львович, я прочитал в газетах ваш протест против незаконности постановления Тульского Дворянского собрания об исключении Муромцева из дворянского общества и не мог удержаться, чтоб не поблагодарить вас за защиту одного из лучших людей нашей мятущейся родины. Спасибо вам и сотоварищам вашим по протесту.

Конечно, Муромцеву, наверное, не будет больно от такого постановления, так как он стоит выше всяких предрассудков, в том числе и сословных, но факт дикой выходки черносотенной орды белой кости сам по себе возмутителен, так как они этим постановлением хотят зачернить перед другими того, кому так злорадно завидовали и кто один (они это знают) дороже для народа всей этой орды человеконенавистников, именующих себя ‘дворянской породой’, так ревниво оберегающей свое выгодное положение. Славно отличились землячки, тулячки! Если бы они смотрели немножко повыше своего носа, то они не сделали бы этого. И я думаю, недалекое время покажет их ошибку. ‘Спасатели отечества’, а разжигают сами вокруг себя междоусобицу, в которой сами же и захлебаются.

Вы не можете себе представить, в какую злобную ненависть приходит каждый более или менее сознательный крестьянин, узнавший о таком постановлении дворян. Хоть и много черной грязи в дворянской черной сотне, но им не замарать перед народом того, кто стоял за народ, да и расчеты неверны, подвластная им по невежеству крестьянская масса никогда не узнает о таком геройстве дворян, так как она так же, как и они, видит только у себя под носом, а сознательные крестьяне проклянут их за это геройство и, главное, припасут лишний камушек за пазуху про всякий случай. Их ведь не выборгское воззвание пронимает, а общая постановка и идейность всей первой Думы не нра-

438

вится: как это вдруг не они, ‘дворяне’, а всякие разночинцы черной кости лучше их взялись судьбами обворованного ими нищего народа распорядиться, да еще у них же землю хотели отнять, их неразменный рубль из их кармана вытянуть и хаму отдать, вот они теперь и тешат сами себя подобными постановлениями и срамятся на весь мир. Безумцы! Землю не отдадут, так самих слопают. Время к этому подошло. Главное, они не хотят понять первой азбучной истины, что все хотят жить и не живя никому умирать не хочется. А что в таких условиях жить всем нельзя по-человечески, они этого и знать не хотят. Нечего жрать, не к чему приложить рук, чтобы кормиться, так иди к ним в рабство, вывози ‘дворянскую’ грязь у их милости и не заявляй, что тебе это не нравится, сейчас казаков пришлют. У нас повторный неурожай, мы просили в ссуду хлеба, а земский начальник Докудовский с ругательствами приговора вернул в волость, говорит, что ‘в общем благосостояние крестьян хорошо, что доказывается трудностью помещиков найти себе работников’. Разве это не явное желание посылать нас за хлебом к помещикам, искать своего счастья у их милости на кухне в подлом хамстве и лакействе. Вот они, заветные мечты дворянства, где сказываются! А тут вдруг Дума с Муромцевым во главе волю народа нашла, на свободный труд хотела послать, которым Александр II похвастался, помазал глаза мужикам, а дать не согласился, так как отцы теперешних героев расплакались тогда. Теперь бы они живьем его слопали, да умен Муромцев, не дается им на зубы.

Извините, Сергей Львович, за дерзкий тон, это я с голоду злой стал, у меня только один надел земли, а ребят пятеро, а тут неурожаи еще, похлебаешь пустых щей, пожалуешь картошек с солью, поневоле зубами щелкать станешь. Хоть бы одного черносотенца дворянина на такое положение посадить, он бы и другим рассказал, что мужики зубами щелкают на них, что плохо мужикам.

Низкий поклон от нас Муромцеву и первой Думе, не успела она нам хлеба дать, так хоть душу повеселила, общего врага нашего пробираючи, хоть веру в правоту наших желаний и требований вселила, а то ведь большинство мужиков так и научились от попов понимать, что так Богу угодно, чтобы богатые и бедные были, что бедным же лучше, когда богатые есть, то есть есть за кем навоз выводить и за это на хлеб получать. Ну, а теперь многие эти понятия оставили и другие завели.

Да, пока заседала Дума, есть было нечего, да жить было весело, а потом грустно, грустно стало, все надежды

439

оборвались. Положил я себе в карман коробку со спичками (хотя я и не курящий) и целую неделю носил, все помещика сжечь хотел, и случаи были, но нет, не налегли руки, душа говорила, что в этом правды не найти и хлеба этим не добыть, бросил спички и все думал: что же делать? А вот как это дворянское постановление про папашу Муромцева прочитал, так сразу и решение нашел, что делать. Конечно, не следует жечь имущества, а самих дворян есть надо, вот и точу теперь об картошки зубы на них, слышу и сосед тоже точит, а уж на кого и не спрашиваю, один теперь ворог у нас: дворянство русское. Кабы их малость поубавить, так и землица бы для нас нашлась недорогая, и на картошках на одних сидеть перестали. Я бы и бомбу начинил, да материалу нет, да и дороги они для дворян, много расходу потребуют, а губернаторов и министров и бить не за что, так как не они, а попы у мужиков головы сняли, а они только безголовыми управляют, потому что безголовых нельзя же одних оставить на произвол разных крамольников. А попы за Бога спрятались, адом грозят, их и трогать боязно… не отскочило бы от них, так что виноватых-то и не находится, все правы, а в результате обобранный голодный мужик зубы на дворян оттачивает и свою голову грозит отобрать у попов.

Еще раз спасибо вам за Муромцева, ваше письмо в газетах было для меня радостным проблеском зари на общем фоне нашего мрачного времени. На душе веселее стало от сознания, что и тульские дворяне (а хуже тульских вряд ли где найдешь) не все поголовно черносотенцы, не все дикие. А славно бы было, если бы им тогда на этом незаконном собрании бомбу шипящую на стол положить и посмотреть бы со стороны, как их дворянские души ниже пяток опустились бы. Да только есть ли у них души-то? Вот мой сосед так уверяет, что нет у них душ, один, говорит, желудок железный, он видел, как одного дворянина потрошили, вот и уверяет.

Сергей Львович, имею к вам просьбу: я знаю, что теперь выходит масса новых, ранее запрещенных книг на политические темы, но все они для меня, как для лисы виноград — зелены, так как у меня нужды по горло и хлеба нет, а про казенный еще не слыхать пока, будьте добры, выпишите для меня журнал ‘Новейшая библиотека’ издания ‘Товарищества Северных Книгоиздателей’ (Петербург, Невский, N 114). Уж очень интересные книги по объявлению, и, главное, ‘Земная жизнь Иисуса’ Ренана там значится, которую мне так хочется иметь, годовое из-

440

дание с октября стоит 6 руб., а так как Ренан вышел первой книгой, то я прошу вас сделать подписку хотя на полгода. Я как справлюсь с нуждой, так верну эти деньги. Если это для вас почему-либо будет неудобно, то не можете ли прислать хотя несколько книг издания ‘Обновления’, там изданы многие книги вашего отца, печатанные раньше за границей. Мне из Ясной Поляны Душан Петрович прислал их 3—4 книжки, я дал их в ту же пору почитать знакомому, а его арестовали и посадили в тюрьму, и теперь я не знаю, с кого их спрашивать, а еще писать в Ясную Поляну неловко.

Не почтите за труд ответить двумя словами, чтобы я знал, что мое письмо дошло.

Низко кланяюсь вам и сотоварищам вашим по протесту. Уважающий вас Михаил Петров Новиков.

Станция Лаптево, село Боровково.

2. С. Л. Толстому

6 декабря 1910 г., с. Боровково

Любезнейший граф Сергей Львович,

то, что мне хочется вам сказать, может быть, по понятиям людей вашего круга, будет неудобным, но вы простите меня за мои мужицкие правила. Теперь все более и более распространяются газетные слухи о том, что ваша семья (общая после Льва Николаевича) согласна продать Ясную Поляну и для передачи крестьянам, и для устройства там музея и университета имени вашего отца, продать не много — не мало, как за 1 миллион. Ужели же это правда? Ужели у ваших семейных хватит духу запрашивать такую страшную сумму, на весь мир делая охулку на себя, и на память дорогого для всех Льва Николаевича. Простите за откровенность. Дело в том, что удивительно, как быстро разносится худая молва. Наши мужики и мужики соседних деревень, которые раньше и не знали о том, что на свете есть Толстой, теперь все знают, что ваши семейные за земли Ясной Поляны просят миллион, и с ядовитой улыбкой при встречах спрашивают меня об этом. При этом, разумеется, в тон попам и старым крепостникам ругаются нехорошими словами и говорят: ‘Вот они как, господ ругали за то, что те просят за десятину по 200 рублей, а сами хотят вогнать в 3 тысячи’. Народ никогда не поймет Льва Николаевича отдельно, но всегда будет его смешивать с тем, что сделают после его смерти

441

его семейные. Сам я лично считаю затею покупки Ясной Поляны никчемной, так как у нас и без того много университетов и школ, в которых на первом плане учат невежеству, от которого нет людям житья. Но уж если бы вашим пришлось продавать землю крестьян, то они должны продать по самой низкой цене, какие только существуют, тогда только вырвется жало худой молвы из стомиллионных уст. Только на этом простом факте и ваша семья, и сам Лев Николаевич поднимутся на должную высоту перед народом, оставивши другим хороший пример для подражаний.

‘Жена думает, что если у нее к обеду не будет пирожного, то она уронит свое достоинство перед приезжим барином, — говорил мне Лев Николаевич 10 марта 1908 г., — но я думаю, что ее достоинство было бы выше, если бы она подавала к обеду черную кашу и пустые щи, но в то же время не держала бы около себя столько прислуги и вообще, не содержала бы ‘господского дома’.

Я же, по-своему, думаю, что продавши землю по самой дешевой цене у ваших семейных все же не дойдет дело до черной каши и пустых щей, уж не говоря ни о каком достоинстве. Дорогой Сергей Львович, пожалуйста, не обидьтесь, так больно и горько слышать худые толки в народе вокруг имени Льва Николаевича. Вы, конечно, понимаете, что теперешним моментом усиленно пользуются враги Бога и народа и всячески стараются очернить вашего отца, так как-то не хочется верить, чтобы и его семья сама способствовала бы этому. Если же это неправда, что семейные Льва Николаевича мечтают о миллионе, тогда давно было следовало им заявить об этом публично и во всяком случае лучше совсем не продавать яснополянской земли, чем класть на себя и на покойного Льва Николаевича худую славу.

И какая же великая разница существует в умах простого народа и так называемого господского класса! В нашем быту постоянная бедность, забота, грязь, рваные ребята, брань из-за горсти круп и ложки черного масла, а случись мужику продавать корову, лошадь, ну разве он запросит цену в сто раз превышающую стоимость коровы? Да вот теперь землю. Приходит ко мне наш мужик и говорит: ‘Купи у меня Ґ надела земли. Он знает, что и мне, и десяти другим мужикам земля нужна до зарезу, и все же запрашивает самую высокую цену 100 рублей за 1Ґ десятины, составляющие полнадела. Он знает, запроси он 200 рублей, ему дадут и 200, но он не запрашивает, потому что не хватает совести.

442

Низко вам кланяюсь и прошу простить, но в то же время прошу принять меры против той худой молвы, если только от вас тут хоть что-нибудь да зависит.

Уважающий вас крестьянин

Михаил Новиков.

Был бы рад получить от вас хоть два слова утешения.

Ст. Лаптево, село Боровково.

3. С. Л. Толстому

27 декабря 1910 г.

Любезнейший Сергей Львович!

С радостью отвечаю на ваше письмо, зная заранее, что вы не примете его в осуждение вашей личной жизни. Вы сказали прежде всего, что вопрос с продажей Ясной Поляны очень сложный вопрос. Я этого не только не понимаю, но не признаю. Из опыта и практики моей жизни я знаю только одно, что сложность в наших поступках и решениях: как поступить — наступает только тогда, когда мы хотим служить Богу и мамоне. Возникающая между этим желанием борьба и невозможность такого совмещения и составляет для нас всегда сложность, а как только мы заранее подходим к любому делу и решению с желанием служить кому-либо одному, то ни в каких решениях и ни в каких поступках не бывает сложности. Смею думать, что это же бывает и чувствуется другими людьми и, наверное, замечалось и вами. О том же, что такие или иные поступки семейных не могут наложить тени на светлое имя вашего отца — это совершенно верно, и я не спорю, но это только для нас с вами и тех немногих русских людей, которые душою понимали духовную сущность учения о жизни вашего отца, огромное же море людей, слышавшее только о его имени и не способное понимать ничего без внешних поступков, жадно прислушивается к тому, что делается вокруг его имени во внешнем. Мне не нужно пояснять вам, что крестьяне, составляющие огромное большинство в этом море, более всего заинтересованы землей, и потому для них всех будет самым важным знать не то, что Лев Николаевич писал о Боге и жизни (это им долго не будет известно), а то: как и куда пошла его земля? И распорядись его семейные с нею в его духе, так, чтобы это било по глазам всех земледельцев, указывая им на грех земледелия, для народа этот внешний добрый поступок был

443

бы на все поколения тем самым невидимым мостом, по которому он стал бы добираться до его души, до его учения. А вам бы и вашим семейным такой поступок дал бы такое внутреннее удовлетворение, которого не могут заменить никакие внешние блага. А к этому у вас не может быть никаких преград, так как сознанию ваших братьев давно уяснилась тщета одной внешней жизни как цели, и что ходить ли нам в красном или черном, дешевом или дорогом костюме, жить ли в 3-этажном доме, в 8-аршинной избе, питаться ли хлебом и картошками или трюфелями и дорогим пирожным, — для истинного блага жизни, внутри, а не вне нас, решительно все равно не имеет большого значения.

Я понимаю, что мужику, добывающему всю жизнь своею работою на соль, керосин, масло к картошкам, крупу, боязно впасть с семьей в положение нищего, ужинающего хлебом с водой и завтракающего горячей картошкой, которую ему подаст сердобольная баба, потому что у него есть предел, дальше которого он не идет, и этот предел зависит от него самого, но что за моею работой, за пределом моего труда, так за это, по-моему, не стоит и тревожиться и проживая 5, 2, 1 тысячу или 300 рублей в год, и одинаково можно быть спокойным, так как это не от меня зависит, не от моего старания, а от случайных сцеплений, поставивших меня в такое положение, и тут нужно быть одинаково благодарным: валится ли с неба манны на 5 тысяч в год или только на 300 рублей, по пословице, что дареному коню в зубы не смотрят. Не может же в самом деле человек эту манну, которая не от его работы, считать своею святою собственностью, если только этот человек в здравом уме и не кум Пуришкевичу. Считать же себя вправе перед своими детьми распоряжаться этой манной по своему усмотрению и на добро людям, по-моему, нельзя. Родители обязаны и не вправе пустить детей в жизнь без всякого ремесла и вообще не научивши их так или иначе самим себе добывать свой хлеб и не вредить дурными поступками ни себе, ни людям, а на такую манну, которая и нам-то попала неизвестно за что, за какой грех, наоборот, дети, чьи бы они ни были, не имеют никакого права. Тем более говорить о необеспеченности 25 внуков Льва Николаевича, кроме того, что смешно, но и неверно, так как я знаю, что на земле одного только яснополянского имения могут жить припеваючи и кормиться своею работой не только эти 25, но и еще 250 будущих ваших внуков. А, конечно, если не иметь в виду этой работы и простой трудовой жизни, дающей полное удовлетворение наших желаний, то по

444

странной случайности и сцеплению обстоятельств, которые всегда будут зависеть не от нас, а от окружающих нас, — нам может показаться малым и Крезовское царство и, владея им, мы будем беспокоиться за участь наших 25 внуков, которым неоткуда будет взять, кроме одного, еще 24 таких же царства. Вы представьте себе хоть на минуту, что в Божием мире нет никаких чудес и никакой манны и что люди, вставши поутру, все-все должны снискивать себе пропитание своею работой — в том числе и вы, и я уверен, что вам будет ясно и понятно, о чем я говорю. А то ведь мы возмущаемся тем, что жрецы всего мира в обмане всякий своего народа удерживают чудесное и на этом строят доверие к их положению обманываемого ими народа. Мы не признаем их обмана, боремся с ними, а чудесное своей жизни, то, что без работы не грех кормиться манной чужих трудов, не только не опровергаем, но всячески удерживаем и оправдываем.

Я же покупаю землю вовсе не для того, чтобы иметь в виду обеспечение семьи, а только для того, чтобы иметь работу, так как не имея другого ремесла, кроме земледелия, помимо не имею никакой возможности кормиться, а земель, постоянно отдающихся в аренду ближе 6 верст от деревни нет. А если бы я имел в виду такое же обеспечение, какого обычно добиваются люди вашего круга, то я давным бы давно, как некоторые мои товарищи по военной службе, держал бы экзамен на классный чин и вышел бы в чиновники, или, что проще и выгоднее, как мой брат Адриян и миллион других крестьян, жил бы в лакеях у какого-нибудь князя Волконского, или другого богача, проживающего в год 30 тысяч от чужого труда, где в 10 лет скопил бы столько денег, чтобы в будущем получать ту же самую манну с неба, которая у людей богатых считается святою собственностью и придатком к их уму и полезной деятельности на благо людей. Мы питаемся хлебом, картошками, грибами, огурцами, редко покупаем крупы, стараемся носить обноски с чужого плеча и земли своей имеем только 1 надел, да и с купленными 1Ґ наделами еще неоплаченными — имеем ровно вдвое меньше, чем должен иметь средний крестьянский двор, и уж про нас-то нельзя сказать, что мы ищем и стремимся к обеспечению. Если мы и стремимся, то только к тому, чтобы не умереть с голоду в условиях самой простой жизни. Там ищут обеспечения навсегда, как дохода от чужого труда, наше же обеспечение — на сегодняшний день. Там ищут обеспечения как манны с неба на три поколения вперед, мы же ищем только работы.

445

Я не говорю, что семья Льва Николаевича богата и без Ясной Поляны, так как богатство — понятие относительное, но что у нее не дойдет до черной каши с маслом, какую едят богатые мужики, или не дойдет до того, чтобы, как у меня и вообще огромного большинства крестьян, ее продовольствие обходилось бы в сутки по 2, по 3 копейки на живую душу, в этом я уверен. И если мой сосед, у которого все хозяйство со всеми потрохами и с землею стоит не более 500 рублей, все же кормится на нем с детьми и не ходит по миру, то, конечно, ваша семья перед ним очень богата и имеет все данные, чтобы также не ходить по миру. У нас в деревне 40 домов, каждый крестьянин по наследству от предков имеет хозяйство на круг с постройками и землей на 900 рублей, и за все 40 лет моей жизни я не могу ни про одного сказать, чтобы он ‘прожился’. Все так или иначе кормятся своею работой, как же помещик, имеющий самое меньшее на 50 тысяч имущества, может прожиться настолько, чтобы ему понадобилась помощь еще. Здесь я вижу только одно, что такой человек жил дурно, а раз так, то пусть он сам несет и последствия такой жизни. Тогда спрашивается, к чему же ему послужило ‘высшее образование’, которого не имел ни один наш мужик.

За что бы ни была продана Ясная Поляна, но раз для этого нужно продавать писания вашего отца, которые составляют часть его души, его духа, будет одинаково нехорошо. Одинаково выйдет то, что эта-то часть его духа должна пойти его семейным для поддержания того ложного положения, в котором они живут. И чтобы этого не вышло, я не говорю, что его семейные обязаны принести в жертву это ложное положение, но они должны это сделать, исходя из внутреннего побуждения даже не по совести, а любви к духу, душе покойного. Это даже не жертва, а необходимость, как необходима любовь между любящими. Если же его семейство совершенно чуждо его духу (и не его, а Божескому началу, вложенному в душу всякого человека) и не тяготится своим рабовладельческим положением, то лучшее, что оно может сделать, — это то, чтобы совсем не продавать Ясной Поляны, а владеть ею по-старому, а уж если продать, так продать другому какому-либо богатому графу, лишь бы не пришлось ради этого продавать писаний Льва Николаевича и не делать его соучастником наживы его семейных. Пусть все это будет без него, как было без него и при его жизни.

В последнее мое посещение вашего отца, между прочим, рассказывая о себе, он говорил: ‘Когда выросли наши дети и перестали в нас нуждаться, я звал ее (вашу мать) в

446

простую жизнь, но она более всякого греха боялась простой жизни…’

Я не знаю, как вы распорядитесь с Ясной Поляной, но знаю наверное, что ни один из сыновей Льва Николаевича не боится как греха простой жизни и, кроме того, несомненно знает, что только в этой простой жизни есть смысл и полное удовлетворение жизнью, которого ни в каком другом положении достигнуть нельзя. Простите и не осудите.

Любящий вас крестьянин Мих. Новиков.

Маленькая просьба: когда-нибудь при случае спросите у опытного юриста: правда ли, что дольше 14 лет человеку без веры у нас быть нельзя? Дело в том, что у меня трое неокрещенных детей, старшей девочке 12 лет. Попы говорят, что с 14 лет меня будут принуждать крестить их в какую-либо веру.

М. Н.

4. Н. К. Муравьеву

29 декабря 1915 г. Боровково

Премногоуважаемый Николай Константинович,

Получил от А. К. Чертковой ваше письмо от 24 дек. и в точности исполняю (то есть послал, подписавши, приложенное печатное прошение о защитниках, пошлю немедленно и о свидетелях, как получу обвинительный акт). Прилагаю здесь же и сведения о двух свидетелях, которые необходимы для показаний, лично до меня относящихся, которых я добавил в общий список свидетелей под N 17 и 18 с указанием их адресов.

Личное же мое внутреннее отношение к написанному обращению (а не воззванию) ‘Опомнитесь, люди-братья’ было таково: как человек христианского жизнепонимания, старающийся по мере сил исполнять его на деле, чему свидетельствует вся моя прошлая жизнь, я был страшно угнетен начавшейся тогда войной, считая ее позором для всех христианских народов, а в особенности их духовных пастырей, продающих имя Христово за материальные блага, и собирался писать им письма с призывом защитить Христову веру и закон, содействуя всеобщему умиротворению начавшегося безумия. В таком настроении и застал меня Иван Михайлович Трегубов, заехавши ко мне из Ясной Поляны в начале октября 14-го года, и предложил подписать названное обращение. Из его слов я понял, что

447

оно предназначается главным образом для распространения в нейтральной печати, чтобы вообще таким путем действовать на международную общественную совесть на почве противоречия войны как греха христианскому учению, с призывом содействовать миру и любви. Здесь же оно — как открытая петиция, а не как подпольная прокламация — должно было обойти маленькую группу близких и знакомых покойного Л. Н. Толстого людей для подписи и установления общего взгляда и отношения к войне. О распространении среди русского населения для противодействия правительству в ведении войны не было и не могло быть речи, так как к такому резкому и грубому приему мы не могли прибегать по своему жизнепониманию, исключающему всякую активную борьбу с правительствами, каковы бы они ни были. А в таком его понимании (как обращения к международному обществу) я не видел и не вижу худа, почему желал даже, чтобы и мои дети его подписали, и их близкие молодые друзья Коля и Виктор, упоминаемые в моих показаниях в деле, чего, разумеется, я не мог бы желать, если бы допускал хоть немного, что это может кончиться тюрьмой и судом. В таком его понимании я предложил подписать это обращение и своему соседу Ивану Гремякину, что он и исполнил, не предполагая также никакого худа и также понимая с наших слов, что оно публичному распространению не подлежит среди нашего народа.

В таком духе я в тот же вечер и записал на копии с этого обращения, снятой себе на память, о его цели и способе распространения, которую затем и отдал добровольно при первом допросе 18 декабря 14-го года и которая имеется в деле в числе вещественных доказательств (кажется, под N 33). В таком духе и показывал на допросах. В содержании самого обращения ‘Опомнитесь, люди-братья’ ни я, и ни Гремякин не видели ничего вызывающего и противозаконного, понявши его только как принципиальное осуждение войны на почве противоречия ее Христианскому учению, с чем, полагали, должны быть согласны все люди, носящие христианские имена, и очень были озадачены и удивлены, когда к нам было предъявлено обвинение. Нам показалось это чем-то диким и нелепым, схожим с преследованием вообще христиан за их идеи и принципы, которые две тысячи лет как проповедуются открыто.

Вот, кажется, и все, что я могу сказать по этому поводу. Если меня хотят завинять в распространении, то запомните, что его не было, так как ни Коля, ни Виктор, упоминаемые на лоскутке бумаги, данной мною Трегубову

448

в ‘Посредник’ к дочери Фекле, не подписали и не видели ни Трегубова, ни этого обращения, и, кроме того, Коля находится давным-давно на войне, как досрочно взятый новобранец, а Виктор служит на Сормовском заводе и имеет отсрочку до 1 марта, как и все рабочие казенных предприятий.

А о совращении Гремякина не может быть речи, поточу что он, как евангельский христианин, подписал его добровольно, а будучи призван как ополченец 2-го разряды, пошел на войну и сейчас находится в 239-м запасном батальоне, несмотря на то, что подписал это обращение.

После этого события, через месяц, когда ужасы войны стали расширяться и увеличиваться, требуя помощи разоренным и обездоленным ею, я не мог оставаться равнодушным к горю ближнего и помимо того, что сам пожертвовал рублей 7 по разным кружкам и подписным листам, и видя плохие результаты этих сборов, писал губернатору о лучших способах сбора (как равно писал и раньше ему же о сборах в неурожайные годы), намереваясь принять в них непосредственное участие, и, если бы не арест и не заключение, я давно бы выступил на эту работу, так как хотя я по своим убеждениям и противник войны и всякого насилия, но по тем же убеждениям я должен помогать всем нуждающимся в помощи и в этом не вижу противоречия. О том же, что осенью 14-го года способствовал солдаткам и вдовам засеять их землю, стыдно и говорить.

Собственная же семья, по малолетству детей, за моею тюрьмой не могла справиться с полевыми работами, и половина земли пустовала не сеянной. Не сеянной осталась половина и под озимыми на 16-й год, так что мои 10 месяцев тюрьмы сильно расстроили с трудом и любовью налаженное мною хозяйство. Расстроили и здоровье, прививши мне несвойственную крестьянину болезнь: катар горла на почве неврастении, от которой, вероятно, не избавишься долгое время.

Простите, пожалуйста, что я касаюсь ненужного для вас личного горя — тюрьма измучила, ослабел.

Кстати, если это нужно, обратите внимание на мои последние показания в деле от 7 июля, где я даю объяснения по предъявлении нам дела о справке жандармского правления, которое слишком обидно и несправедливо набрасывает тень на мое прошлое.

Помилуйте, тогда, в 1902 году, я был назначен с правом голоса в Комитет по выяснению нужд сельскохозяйственной промышленности, оставил там докладную записку, за что и был министром Плеве арестован и на два года

449

подвергнут дома гласному надзору. Не только по совести, но и юридически я не мог быть виновным, зачем же ставить мне и лыко в строку?

Уважающий вас крестьянин Михаил Петров Новиков.

Свидетелями моими, кроме перечисленных в списке для всех, могут быть:

1) Журавлев Тимофей Игнатович, крестьянин соседней деревни Федоровки Лаптевской волости Тульского уезда и губернии, мой близкий и давнишний знакомый. Он самый нужный. Будучи у меня в доме в то время, когда был у меня И. М. Трегубов, он принимал близкое участие в нашем разговоре по поводу подписания, содержания и цели названного обращения и может подтвердить это перед судом, то есть что оно предназначалось не для противодействия войне среди нашего населения, а, как принципиальное осуждение войны, имело широкий и разумный смысл через нейтральную печать воздействовать на международную общественную совесть с призывом содействовать скорейшему миру.

2) Пятницкая Александра Павловна (жена доктора, Тула, Петровская ул., д. Барабанова N 51). Может подтвердить то же самое. Она это слышала от меня вскорости после его подписания ‘Опомнитесь, люди-братья’, а от Григория Лощагина (тоже обвиняемого) слышала об этом же еще раньше и хотела подписать сама, не видя худа ни в его содержании, ни в цели, и не подписала только потому, что сам же Лощагин ей отсоветовал, чего агитаторы вообще не делают.

Иван Иванович Горбунов-Посадов и некоторые другие из перечисленных свидетелей знают меня как трезвого и трудолюбивого крестьянина, создавшего личным трудом хорошее хозяйство, пишущего об этом в брошюрах и журналах и имеющего с выставок медали и почетные листы за экспонаты своего хозяйства. И подтвердят это на суде, если это нужно.

Мих. Петр. Новиков.

Сам же я на суде скажу, что я не мог быть возмутителем и по своим религиозным убеждениям, и по общей всем крестьянам психологии мелких собственников, никогда в истории не выступавших в роли возмутителей и бунтовщиков. В 1905—1906 годах я не только не увлекался тогдашними насилиями и грабежом, но боролся с этим, подвергая себя и семью опасности. Ко мне тогда ночью приходили вооруженные грабители, прося указать: кого у нас следует сжечь или ограбить, но после задушевной беседы уходили, давая обещания не грабить никого.

450

5. Иосифу Иосиевичу Перперу

С. Боровково Тульской губ. 25 сентября 1917 г.

Любезнейший Иосиф Иосиевич,

На ваш первый вопрос о том, нужен ли в настоящее время народный журнал, ответить нетрудно. Да, нужен, но горе в том, что те цели и вопросы, во имя которых он настоятельно, по-моему, нужен, они в настоящее время настолько не в моде и в презрении вообще у людей, что совершенно нельзя рассчитывать на его успех.

Людям важнее всего нужны нравственные основы жизни, которых они лишились с этой внешней революцией окончательно. Нужно разоблачение утопий социализма, в которых задыхается теперь народ, ожидая всяческой корысти и благ откуда-то со стороны в готовом виде и все более и более впитывая в свои понятия морали захватное право и нежелание продуктивно трудиться, чтобы личным трудом и бережливостью создавать себе собственное благополучие.

А попробуй мы выпустить в таком духе нумер журнала, нас сейчас же обзовут реакционерами и закидают грязью. Хотя мне страшно хочется написать статью о социализме и прямо, без обиняков, назвать его наукой воров и лентяев, которые, проживая и пропивая свой заработок и только от этого не имея собственности, страшно завидуют тем, у кого она есть, и собираются ее разграбить, чтобы произвести равный ее передел и установить ‘братство и равенство’. А такова и есть так называемая пролетарская демократия, которая носится с собой на всех углах и перекрестках и сует свой нос всюду, где она ничего и не понимает и где ее совершенно не спрашивают. ‘Революционная демократия’, ‘русская демократия’, ‘революции и контрреволюция’ — так все это и висит в воздухе, как дым в сырую погоду, и так все это надоело, что хоть ходи с заткнутыми ушами. А что такое на самом деле это за демократия? — Да бывшие картежники и гуляки, свиньи по воспитанию, не имевшие и не имеющие никаких нравственных основ жизни, голый пролетариат, не стоящий ломаного гроша, а претендующий на первенствующее положение. Как все это противно и гадко. Еще счастье России, что простой, темный народ в своей массе мало интересуется этой внешней революцией и продолжает работать, не интересуясь ни митингами, ни выборными собраниями, ни советами и комитетами, иначе эта самая голая демократия умерла бы с голода, так как тогда и совсем бы было мало хлеба. Да, кажется, оно так и будет

451

на деле, ибо этот темный народ, не зараженный их сказками социального равенства, все же сумеет припрятать себе хлеба, который он сам сработал, на год вперед, и не станет кормить эту самую пустоговорящую демократию, которая теперь образовала самочинно сотни всяких советов и союзов и за разговоры в них получает по 15—25 рублей в день, а другая его часть за восьмичасовой рабочий день хочет получать также 10—20 рублей. ‘Взявшийся за меч от меча и погибнет’ — то же самое будет и с этой пролетарствующей демократией, которая отбилась от труда и занялась разговорами на разного рода собраниях и митингах. Она же первая и пострадает от ею же созданных беспорядка и безвластия. Народ имеет хлеб, а буржуазия — деньги, и их естественной, органической связи не нарушат никакие запреты и монополии, придумываемые демократией.

Я извиняюсь, что сбился с темы и говорю не по вопросу, но ничего не поделаешь, у кого что болит, тот про то и говорит. Да и задумываемый вами журнал, если он хочет быть действительно народным, никуда не уйдет от этих проклятых вопросов. Нельзя уйти от жизни, пока мы в жизни и пока эта взбудораженная жизнь не пришла в спокойное состояние. Само собой, что руководящие статьи в таком журнале должны самым определенным образом подчеркивать не только несостоятельность, но и всю пустоту этой внешней революции, всю ее зловредность для материального и духовного развития, так как она отнимает и то и другое и поселяет лишь одно стремление ко всяческой корысти, обманам и хамству. В противоположность этой внешней революции он должен пропагандировать и выяснять свободу внутреннюю, которая только одна и дает настоящее благо, даже материальное, уж если оно так важно и заманчиво. Он должен разъяснить народу, что такому-то его настоящему благу никогда не мешало и не могло мешать никакое правительство и тем более его не дадут социалисты, если каждый лично не исправит свою жизнь и не познает в самом себе своей собственной свободы. ‘Все в табе, и только в табе’ — вот основной лозунг, из которого должны исходить статьи народного журнала и которого, собственно, так недостает народу. Страшно больно и жалко этот народ, который до сих пор морочили попы верой во внешнего Бога-Творца, дающего по молитвам всякой корысти, а теперь морочат социалисты своим внешним, пустяшным с точки зрения вечности жизни, переворотом и опять отводят его от истинного жизнепонимания и Богопочитания. Даже хуже

452

того, отнимая и эту веру во внешнего короля-Бога, они на это место не дают ничего, кроме сильно раздраженной зависти и ненависти к так называемым буржуазным классам и еще сильнее раздраженного аппетита к невероятным заработкам и наживам. Собственно говоря, они со своими утопиями материального равенства из простого порода, более или менее совестливого в прошлом, делают грубое животное, потерявшее стыд и милосердие и ничего больше не желающее в настоящее время, как получать за пуд хлеба 30 рублей и вообще продавать каждый свой шаг на вес золота, и все затем, чтобы с кем-то сравняться, накопить больше денег, чтобы не отстать от ненавистной ему теперь буржуазии. Уж какая тут милость и жалость, когда нельзя стало не только дать взаймы пуда хлеба родному брату, но и накормить обедом нищего. На том и другом потерпишь убыток и отстанешь от капиталиста. Нельзя стало дать хлеба голодному родственнику или чужому, не прослывши за спекулянта.

А, кажется, уже социалисты достаточно поморочили народу головы и пора бы уже было выступить печатно с легким напоминанием о том, что все это ложь и обман и что бесконечными разговорами и утопиями делу не поможешь, что спасение вовсе не в социализме, а только лишь в личном совершенствовании собственной жизни.

Извиняюсь, если мои мысли вами не разделяются.

Крестьянин Михаил Новиков

6. С. Л. Толстому

10 мая 1919 г.

Дорогой Сергей Львович, я писал в Ясную Поляну вашей матери, спрашивая: не нуждается ли она в пропитании, и предлагал помочь. Но она ответила, что сама пока не нуждается, но что вы и Александра Львовна нуждаетесь. Если бы вы или Александра Львовна приехали ко мне в Боровково (это в 4 верстах от Лаптева), я дал бы 1Ґ пуда муки. Если не можете приехать сами, то пришлите с письмом кого-либо из знакомых. Но если и этого нельзя, то немедля ответьте, и мы как нибудь устроим посылкой (хотя это и хлопотливо и ненадежно, так как у меня уже пропала одна посылка в Москву с 35 ф. хлеба). Очень стыжусь, что до сих пор не вспомнил о вас за заботами о других. Непременно приезжайте или пишите. Что можно, сделаю. Да, да, хоть революция и сумела сделать

453

равнение и даже первых последними, а последних первыми, но покойный ваш отец вряд ли одобрил это равнение. Кстати, я был бы рад повидать кого-либо из вас.

Любящий вас Михаил Новиков.

7. Рабочим Тульских железнодорожных мастерских,

шефам над Лаптевской волостью

Дорогие друзья,

Мы очень рады вашему шефству над нашей волостью, ибо нам есть теперь кому говорить о наших нуждах и обидах помимо правительства, которое совершенно нас не слушает и игнорирует наши интересы, несмотря на десятки наших резолюций от волостных съездов, бывших за истекшие два года.

Наша первая встреча с вами 29 апреля в Лаптевском Нардоме вышла не совсем удачной от обоюдного непонимания одними других, ибо враз никто из нас не мог серьезно приготовиться к ней и собрать воедино свои мысли и думы, и настоящим письмом мы спешим это исправить, коротко объяснив нашу точку зрения на революцию и ее достижения.

1) Гражданская война после Февральской революции 1917 года нам, крестьянам, была совершенно не нужна и вредна, так как и без нее остававшаяся приблизительно ¹/₃ частновладельческих и казенных земель перешла бы в наше пользование при более легком и к тому же срочном выкупе, чем теперешний удавный (от 8 до 12 пудов с десятины и притом бессрочный), так что вам (пролетариату) ставить себе в заслугу перед крестьянством эту войну не приходится.

2) Социализм, как обобществление труда и орудий производства, суливший в конечном итоге для всех одинаковые условия с одинаковыми стойлами, порциями и получками, выродился сразу в государственный капитализм, объединил в своих руках все лучшее в производстве и промышленности, завел новую моду пользоваться печатным станком для производства бумажных денег, которые все же выгодно реализуются на крестьянском рынке, и, не имея таким образом ни нужды в продаже своего производства, ни конкуренции со стороны внутреннего частного капитала, работает не торопясь для очевидной пользы рабочих, платит им за 8 часов работы огромное жалованье и выдерживает цену на свои товары. А крестьянин облизывается,

454

отдает за бесценок свой хлеб и в большинстве не имеет ни запасной рубахи, ни хорошего инвентаря.

3) Чего достигли рабочие: 8 часов рабочего дня, прочного бытия в своих заводах и фабриках, огромного жалованья за счет печатного станка и крестьянского хлеба, выколачиваемого с нас принудительно, огромного потому, что средний крестьянин, несущий целый год заботу, холод и голод, не получает от своего хозяйства на круг и в 10 раз меньшего. Так что если равняться по крестьянам, никому из служащих и рабочих не надо получать больше 80—90 рублей при данной обстановке хозяйства и рынка. И если они получают его больше до 700—900 рублей, то не потому, что его зарабатывают, а просто имеют поблажку со стороны государственного капитализма.

4) Чего достигли крестьяне: экономического гнета в 4-5 раз большего, чем в последнее 10-летие при царе. Ибо по выкупе земли в 1906 г. после этого платили земских, волостных и государственных налогов только 1 рубль 60 копеек с десятины. И в этот же счет содержали и школы и больницы. Теперь же с нас выколачивают более суровыми мерами от 8 до 12 рублей с десятины на прежние деньги. Это ли не достижения крестьян, каким мы можем радоваться! И не ясно ли для вас, что, кроме гнета, мы ничего еще не достигли. От революции мы ждали еще большего облегчения в налогах, чем было при царе (то есть 1 рубль 50 копеек с десятины), а получили такое, чего не было с нашими предками не только при царях и дворянах, но даже в период власти татар над русским народом.

Может, вам непонятны наши ужасы перед таким налогом, как 8—12 рублей с десятины, так я поясню, что ведь это не с посевной десятины, каких у крестьян бывает не больше 4—6, а со всей земли, с паром, выгоном и оврагами, какой в среднем на двор приходится до 10 десятин, так что то, что с нас берут, составляет не 10%, как говорили вы, что платит рабочий, а 45—55 всего нашего дохода, от чего мы и приходим в ужас и кричим по адресу правительства на всех собраниях. Никто вам не говорил и не станет говорить, чтобы с нас сняли налоги, мы только говорим: бери, но знай меру и честь, а не разводи татарщину! А татарщина вот в чем (это маленький пример). Упродкомиссар тянул всю зиму полынку с недоимщиками, а пришла весна, он их вызвал и потребовал уплаты, а иначе арест и высидка. Как вы думаете, не иезуитство во время полевой работы арестовывать крестьян за недоимки? Вот вам и революция! Оказалось, что земские начальники были гораздо умней и милостивее. Они

455

тоже арестовывали, но только не на время полевых работ, а на большие праздники.

5) А достижение политических прав? Но лучше обойдите молчанием и эту награду революции, ибо трудовой крестьянин никогда политикой не занимался и не собирается и теперь. Да, кстати, и заниматься нечем, так как политикой, в том числе самой главной, налоговой, направляют и управляют не беспартийные съезды, а коммунистическая партия, которая охотно берет нас только в толкачи, а не пускает на губернские и всероссийские съезды. Какие тут права! Не все ли равно, что быть податным сословием, как у царя, или ‘объектом обложения’ — как у советской власти? Дело не в названиях, а в цифрах, а цифры-то у нас убийственно тяжелые.

6) А прирезные земли? Но ужели никто из вас не знает, что 8—10 рублей аренды с посевной десятины, они и так были в крестьянском распоряжении. Теперь же и за них дерут вдвое больше. А надельные были нами выкуплены тяжелым 50-летним выкупом и брать за них новый, тяжелый и бессрочный, прямо есть величайший грех и оскорбление! Это ли опять не достижения революции!

Так вот, братья рабочие, если вы правильно поймете эти наши мысли, вам ясно станет та уродливая ненормальность, в которую крестьяне попали после революции. Для искреннего сближения с нами не на словах, а на деле вы должны помочь нам выбраться из этого гнета.

Для этого нужно:

1) Или лишить государственный капитализм главного зла — печатного станка, опираясь на который, он держит товар на складах и продает его по баснословным ценам или распространить его благодеяние и на крестьян, чтобы и они могли выдерживать цены на свои продукты, а не отдавать их по дешевке.

Не годится это, есть другое средство: отдать всю промышленность в руки частного капитала или организаций хотя бы рабочих на арендном договоре, чтобы они, имея конкуренцию друг с другом и нужду в сбыте своего товара, продавали бы его не за то, что хотят взять, как теперь, а за то, что дадут на рынке. Конечно, неумное право назначать самим себе жалованье надо оставить, а довольствоваться тем, что останется от покрытия расходов. Не кричите караул и не уверяйте, что при таких условиях никто не станет работать! Мы 5 лет едим пустые картошки и хлеб с кислыми щами, 5 лет ходим оборванными и грязными, а ничего, работаем, не бросаем, хотя и знаем, что 50% нашей работы у нас отнимается даром.

456

2) Постепенно снизить прямые налоги с крестьян до цифры довоенных (вернее, дореволюционных) и перенести их на налоги косвенные, добровольные, а главное, удешевить аппарат государства до минимума, оставивши в нем самые необходимые отделы, такие, как продкомы и всякие другие комы нужно сдать в архив для назидания потомству и не тратить на них ни одного гроша.

3) Не тратить и на агитацию и пропаганду тех идей, кои на практике жизни не доказали своей надобности и жизнеспособности. Не тратить и на первомайский праздник, иначе, слагая сумму этих пустых расходов, они превзойдут старые расходы царя на коронацию, против которой всегда крестьяне протестовали (а лично я так и вовсе за это был выслан из Москвы в Варшаву, а оттуда в Тургайскую область в 1895 году).

4) Европейским империалистам и капиталистам нашу силу и мощь нужно показывать не уличными демонстрациями (которые легко собрать по любому поводу), а главнее, уменьем бороться с собственным капиталистическим желанием получать больше, чем мы можем стоить или заработать, и когда мы этому научимся, не надо будет выколачивать принудительно такие удавные продналоги с ни в чем не повинных крестьян на удовлетворение наших прихотей. Надо жить десять раз бережливо и довольствоваться самыми мизерными окладами и ставками. А то помилуйте, каждый из нас в душе хищник и капиталист и берет без стыда все, что он может взять, а туда же о борьбе с капиталистами разговаривает!

Так вот, дорогие друзья, постарайтесь понять наши мысли о революции и ее достижениях и при будущей встрече и поговорите с нами в полосе этих мыслей. Может, у вас действительно найдется для нас что-нибудь утешительное. Допытайтесь до самого главного: до каких времен с нас будут сдирать по 8—12 рублей с десятины и тем обрекать нас на скотское полуголодное состояние, а не перейдут на 1 рубль 50 копеек, какими довольствовался от нас царь в последнее десятилетие своего царствования? Милость советской власти к нам должна быть больше, чем царская, а что-то нет совсем. Помогите нам отыскать ее, где она затерялась?

Кр. Михаил Новиков

с. Боровково Лаптевской вол.

4 мая

1923.

457

Извиняюсь, вы нам сказали, что мы идем против наших сыновей и братьев, работающих вместе с пролетарием. Само собой, что нам гораздо больней, когда нас обдирают эти сыновья и братья, чем какие-то чужие нам дворяне и тем более, что дворяне щипали нас чуть-чуть, с великой осторожностью, а эти сыновья и братья в открытую и в пять раз больше дворян. Себе взяли право назначать самим жалованье с печатного станка, а нам не дали права защищать свое собственное трудовое добро. Сыновья и братья, говорите вы, прекрасно, жаль только, что на деле-то никаким братством не пахнет, а тем же душком капиталистов, только в маленьких размерах.

М. Н.

8. Рудневу,

члену Тульского губисполкома

Не желая, чтобы между мною, старым противником старого политического строя, и вами, как молодым представителем молодого поколения и нового строя, осталось что-то неясное и недружелюбное, я счел своим долгом написать вам это письмо и указать вам и на наш с вами союз и на наше расхождение. Прежде всего (вопрос) об отцах и детях, затронутый вами же на собрании в Лаптевском Нардоме 17 июня.

Верно, отцы и дети всегда в антагонизме и споре, и главным образом потому, что дети всегда не прочь размотать и пустить по ветру отцовское добро, нажитое долгим и тяжелым трудом, возрастая, они умнеют и цепляются за свое трудовое добро больше своих отцов. Теперь мы как раз и присутствуем при таком положении, когда эти дети, по своей смелости и дерзости захватившие власть над стариками, на их глазах мотают их трудовое крестьянское добро. Три поколения с 1861 года и по 1906 выкупали надельную землю у помещиков, чтобы в конце концов выйти из кабалы у них, трудно, тяжело выкупали, живя впроголодь на пустых картошках, и только было дождались своего золотого века независимости, при котором и помещики пошли на уступки и стали быстро распродавать свои земли, как пролетарские дети позавидовали нам, отняли у нас эту трудовую землю и отдали ее нам вторично на более тяжелый и к тому же бессрочный выкуп. Расцвет и рассвет крестьянской жизни снова пропал и снова наступили сумерки, из которых этим старикам уже не вылезть до смерти. 15—20 пудов с посевной

458

десятины. Не только Столыпин или Аракчеев, но и старые татарские ханы позавидовали бы таким даням, о которых они не смели даже думать и во сне. 50—70, 100, 130 пудов с хозяйства. А знаете вы, дети, сколько нужно труда, почти бессонных летних ночей, поглотать грязи и пыли, сколько нужно пережить зла и ссор с семейными, сколько раз облаять черта, чтобы выработать такое количество хлеба и, выработавши, выбросить совершенно даром из своего хозяйства? Нет, вы этого не знаете. Если бы знали, то не могли бы увеличить и на грош налогов против дореволюционного времени, то есть 1 рубль 50 копеек с десятины. Стали бы вместе с нами есть пустые картошки и хлеб, а такого греха не приняли бы на свою душу.

Теперь о восстановлении промышленности и электрификации, которых, по-вашему, я будто бы не признаю, скажите, были ли в истории случаи, чтобы промышленность строилась на голоде народа и на таком прямом насилии, как у вас? (В 22—23 годах 3 миллиона рабочих было посажено на государственное снабжение за счет тяжелого налога на крестьян.) Нет, строили крепости, броненосцы и вообще так называемую оборону, железные дороги, но не фабрики для частного обихода, построил Петр I на наших костях Петербург и заслужил славу великого душителя. Промышленность всегда строилась и развивалась за счет своих барышей, а не за счет прямых налогов. Тем частный капитал и лучше в своей работе, что он прямым насилием не залезал ни к кому в амбары и, главное, не имел печатного станка, как ваш капитал государственный, а имея постоянную нужду в оборотных средствах и жестокую конкуренцию, он должен был изгибаться и приспособляться к рынкам, отчего при нем и не могло быть такого безумного противоречия в ценах на городской товар и деревенский. А вы, перевернувши социализм в государственный капитализм, как самый грубый и жадный кулак, кладете товары на склад для наращивания безумных цен и процентов, а для расхода печатаете новые миллиарды бумажных денег, притворяясь непонимающими, что таким путем вы просто выжимаете из крестьян последние соки, чтобы улучшить жизнь рабочих и советских служащих, как новой властвующей дворянской партии. Хотел бы я знать, что думают об этом верхи коммунистов и с какого времени социализм пошел на службу к такому насилию и несправедливости?

То же и с электрификацией. Огромное большинство крестьян питается пустыми картошками и хлебом, не имеет в

459

своем хозяйстве лишней овцы, возовой веревки, прочного хомута и колес, а вы ему проводите электричество через принудительные налоги. Ну разве это не смех, не горе! Как детям, вам нужны наружные блестки и игрушки, а про хомуты-то вы и не вспомните. Вот уж истина, что у вас ‘сапоги с калошами, а дома нету лошади’. А если бы они были вам нужны, вы бы не сделали и лошадь ‘объектом обложения’.

Теперь о тонкой и толстой политике. Тонкий политик, добившись власти, стремится облегчить положение большинству населения, чтобы в ней видеть опору и связь свою с народом, чем коммунисты похвалиться не могут, так как их курс среди бела дня делает ставку только на 5% населения и его ставит в привилегированное положение, а остальные 95% хотя бы и не были обеспечены хлебом — как говорил Панов — все же должны уплатить тяжелые налоги.

Дальше вы сказали, что теперь господ нет, что они прогнаны за границу, а когда я спрашивал: кто же теперь живет на дачах с прислугой — вы ничего не ответили. Кто мог жить и живет на дачах? Да, конечно, господа. Ну разве трудовой крестьянин и рабочий может иметь дачу и, бросивши свою работу, жить на ней? Да разумеется, нет. Что-то дикое и бессмысленное выглядывает из общей картины социалистического государства, в которой остаются дачи и господа. Тех гнезд не должно быть так же, как и господских имений, а не будет болота, не будет и чертей. И болота и черти должны быть нарушены и разрушены. В этом, я думаю, и вы будете совершенно согласны со мной.

Так, если не будет господ, не будет и рабов и не перед кем будет пресмыкаться человеку. А ваше государство не только не борется с этим, но печет все больше и больше и тех и других. Кроме непомерных налогов на крестьян, оно ввело так называемую платность за государственные услуги. Так что выходит, что налоги проваливаются в преисподнюю, а государство само собой садится на содержание населения и населению на это приходится выплачивать вторичные продналоги. А чем больше налогов, тем больше рабов, их выплачивающих, и господ, их вымогающих и проедающих. Масло, мясо, яйца, жиры — все это тащится с рынка теми, кто собирает налоги, а не теми, кто их выплачивает. На долю нас, ‘объектов обложения’, остается только картошка и хлеб. И эти прелести нового социалистического рая у всех на виду. И только представители власти делают вид, что не замечают этого уродства.

460

Дальше о средствах для выхода из тупика. Вы сказали, что ‘мы пойдем на всякие жертвы, убедим рабочих поступиться и в 2—3 месяца устраним несоответствие на крестьянские и городские товары’. В этом я вам союзник и готов открыть новую Америку. Чтобы удешевить товары городского производства, нужны пустяки: удлинить рабочий день до 11 часов и отменить неумное право рабочих самим себе назначать жалованье через свои профсоюзы и 3) сломать печатный станок для бумажных денег, опираясь на который, поддерживают товары и выдерживают цены. Тащи все на рынок и рынок покажет и цену товара, и заработную плату рабочих и служащих. Правда, это невыгодно для рабочих, нарушаются завоевания революции, что делать, раз они оказались несостоятельными и довели до геркулесовых столбов несоответствие в ценах. На днях я за два мешка картошки купил катушку ниток, за 6 пудов муки — 3 аршина милистина, и за 17 пудов — простые башмаки для дочери. Это и есть завоевания революции для крестьян, и мы за них не можем крепко держаться.

Но есть и для меня завоевания, которыми я дорожу больше вашего, а потому и не могу желать прихода старой, чопорной, гнилой и невежественной интеллигенции, которая отличалась от народа только прическами, костюмами и высокими каблуками, а в душе была такой же невежественной, лакейской и суеверной. Я радуюсь за свободную мысль, ничем не стесняемую в настоящих условиях, радуюсь за лучшую постановку образования, суда, за отделение церкви от государства и свободу в делах веры и неверия, за искреннюю и решительную борьбу власти со всякой темнотой и чертовщиной, что гораздо важнее всяких других ‘завоеваний’.

Революция — это не борьба с капиталом, как ошибочно думаете вы, — это бунт детей против отцов для захвата их имущества раньше времени, для этого вами была захвачена власть и устроена гражданская война. И говорить, как сказали вы, что мы, отцы, послали вас на бойню этой войны, верх всякой несправедливости. И все бы было прекрасно, если бы вы, дети, захвативши отцовское имущество, не оказались бы такими неумелыми расточителями ее и не стали бы наверстывать рабочих и служащих безумной оплатой легкого труда за счет тяжелого крестьянского. Разве это не безумие, что с одной стороны у вас получают по 1000—3000 рублей жалованья, а с другой с крестьян берут по 15—20 пудов с посевной десятины и продают ему за 6 пудов 3 аршина на портки и за 6 мешков картошки катушку ниток, чтобы их сшить. Разве в этом не есть

461

замаскированное надувательство детьми отцов? Этого не должно быть.

В заключение прошу на всех открытых собраниях волости допускать свободный разговор. Никаких угроз, пускай говорят всласть и хотя в разговорах находят облегчение от трудной и ненормальной жизни. Угрозы наводят на зло, а зло долго и трудно изживается. Болезнь вашей экономики может со временем выздороветь, пройти, но это зло останется и будет нарушать возможные радости жизни. К черту существующие ставки оплаты рабочим и служащим, прожиточный минимум должен установиться не по потребностям с жирами и мясом, а по тем скудным средствам, которым располагает 90% населения. Хлеб, картошка, соль с луком или забеленные молоком щи — вот чем вы должны награждать их. Пока что равнение должно быть не на богатых, а на бедных и простых монахов с постными харчами и трудовой жизнью. Тогда только и восстановится желанная связь народа и власти, другой же дороги к этому нет и быть не может.

1923 г. 20-го июня.

Боровково, Лаптевской вол.

Крестьянин Михаил Новиков.

Я просил в отделе Унаробраза разрешить мне вести религиозные диспуты там, где пожелают крестьяне, но тов. Лукашин и Мухотаев мне отказали и совершенно напрасно. Вы имеете силу больше их, не можете ли вы исправить их ошибку? М. Новиков.

9. А. К. и В. Г. Чертковым

1923 г. Декабря 26.

Дорогие друзья, ваше письмо по выходе из тюрьмы я получил. Из него я понял, что у вас есть что-то из литературных новинок, которых я еще не читал. Так вот, наконец, представился такой случай, когда можно переслать их по рукам с подателем сего, нашим молодым человеком Егорием Петровичем Козловым, которому можно вполне доверить. Не найдется ли у вас, кроме того, книги Каутского ‘Происхождение христианства’, о которой я так много слышал от молодых коммунистов. Ее стоимость я бы прислал вам тотчас же по возвращении Козлова.

На досуге пока что раздумываю над мыслями православных канонистов (с которыми сидел в тюрьме), высказывае-

462

мых ими при спорах в защиту внешнего культа богопочитания и богослужения. Они говорят, что иначе, без чуда и таинства, без мистики и внешнего представления Божества нельзя воздействовать на толпы людей и вести их к добру и духовному совершенству. Без этого, говорят они, человек животное и ничему не подчиняется, кроме простого физического воздействия и страха. История — говорят они — не знает других примеров. И как нельзя нарисовать никакой картины, не имея никакого фона, так нельзя иначе и воздействовать на душу человека, не связав его с Богом, вне нас сущим и требующим от нас того или иного к Нему отношения. Духовное воспринимается и понимается только избранными, толпа же без чувственного и материального усвоить ничего не может, и все в этом роде.

Слушали это и коммунисты (из отбывающих) и по своей решимости и горячности коротко обрывали их, находя все это чепухой и старыми жреческими тенетами для опутывания православных — как говорят они. Их основой добра пока что остаются три кита: равенство, товарищество и справедливость. И кто добровольно не идет к этому идейному братству, тот враг республики, к которому со всей строгостью должны применяться законы внешнего воздействия и общественного порицания.

Наше жизнепонимание не встречало твердого сочувствия ни в той, ни в другой стороне, но сильно притягивало к себе сторонних слушателей, не принадлежащих ни к тем, ни к другим. Даже незаурядные православные люди из верующих членов церковных советов, вкусивши тюрьмы за свою, так сказать, веру (все они сидели под рубрикой так называемых церковников за приверженность к Тихону и старому стилю), отрекались от этой веры, ругали попов и открыто заявляли, что им теперь наплевать на все, что они и мимо церкви-то ходить перестанут, не только в церковь, но, вслушиваясь в наши идейные споры с бывшими коммунистами и канонистами из церковников, всякий раз принимали мою сторону и желали понять новую для них идеологию христианства.

Теперь несколько слов о деревне.

‘Грехи, грехи, — говорят сейчас старые люди, — совсем запутали православных, не знаем даже, когда нужно по-настоящему Рождество праздновать’. И впрямь грехи. Великая смута поселилась в сердцах рядовых верующих и мучаются они день и ночь, не находя выхода. В одном приходе звонят по-новому, а в другом по-старому: кто прав, они не разберутся. Некоторые по силе возможности запаслись немного самогонкой и белой мукой и никак не решат,

468

когда это использовать, по-старому или по-новому. Ну, конечно, самогонку уберечь труднее, а потому ее выпили по-новому, а муку для белых пирогов все же оставили для праздника по-старому. Мучатся люди из пустяков и не знают, как быть. А тут еще к большей тяжести священник заявляет, что по-старому и звону не будет и не ждите. Звон был по-новому, но население упорно не шло на этот звон и церкви, как говорят, почти совсем были пусты.

Старая деревня угрюмо и злобно молчит, страшно тяжелый продналог, ломка церковных праздников, невозможность открыто и весело праздновать их по старинке, с водкой и плясками и этим залить свои горькие думы, постоянные нелады и ссоры друг с другом из-за новых, не свойственных крестьянам земельных отношений, из-за новых, страшно несправедливых так называемых прогрессивных налогов, при которых один двор платит 50 пудов, а другой за эту же землю 100 и более, — все это отнимает у крестьян обычное спокойствие, переворачивает вверх ногами все его думы и заставляет страдать.

Я бы желал знать: где живет в Москве и что делает Сережа Булыгин? Что делает Иван Иванович, налаживается ли хоть понемногу его старое издательство? Нет ли каких вестей от Валентина Федоровича? Как живет С. Попов? Как живете вы сами?

Моя меньшая дочь Анюта, 20 лет, не думая пока о замужестве, упорно хочет учиться, но по теперешним новым условиям мы совсем не знаем, с чего тут начинать? В Москве, наверное, есть всякие курсы для взрослых, где бы ей можно было учиться. С моей тюрьмой время с этим упущено, и приходится откладывать с этим до будущего года.

Приветствую вас ото всей своей семьи.

Михаил Новиков.

10. А. К. Чертковой

1 октября 1924 г. Москва, Бутырская тюрьма.

Глубокоуважаемая Анна Константиновна. Давно я не писал вам и все потому что очень мудрено отсюда сказать что-либо. От Н. Н. Гусева получил оба тома Гольденвейзера. Еще я бы просил его достать записки Д. П. Маковицкого, о которых говорится в I томе.

Лишний раз я убедился, что только религиозное сознание разрешает в человеческом обществе все его сложные проблемы жизни, жаль только, что Лев Николаевич не

464

попытался объяснить простыми примерами, как в обществе религиозных людей сам собой устанавливается такой порядок вещей, к которому безрелигиозные люди пытаются подойти через вражду и борьбу и ничего не достигают. Я здесь привык и не чувствую никакой муки, как прежде. Жаль только, что домашним без меня очень плохо. Не получая 6 месяцев ответа на прошения, я подал вновь и жду. Приветствую вас и Владимира Григорьевича. Передайте мою просьбу Николаю Николаевичу.

Мих. Новиков.

11. М. И. Новиковой

1 февраля 1925 г. Москва, Бутырская тюрьма

Макриша, родная, я получил твои три письма: от 10 января, писанное тобой и Анютой по приезде, затем от 14-го одно твое и последнее от 25-го твое и большое Анютино. Я рад, что ты начинаешь меня жалеть, и верю этому. Как я привык к своей неволе, так и ты привыкла к своему одиночеству и у тебя пропало недоброе ко мне чувство, потому что там, где есть жалость, там уже нет места чувству зла. А это-то самое главное, так как из всего худа жизни зло самое тяжелое и мучительное.

Читая Анютино письмо о смерти Вали, я заплакал. И не о ней, а о том, как это могут люди не помнить об этом неизбежном переходе из этого мира в другой, действительный, и живут в таком животном и злобном состоянии.

Ты писала, что собираешься к Ване. Как это меня опять будет тревожить, опять дома останутся два человека и без хозяина. Уж лучше пускай бы опять Анюта ехала. Конечно, мне и Ваню очень жаль, главное, что у него нет того глубокого религиозного чувства, которое одно спасает в жизни и в самые тяжелые минуты горя и отчаяния. А уж если поедешь сама, то не больше, как на две недели. А на это время попросили бы хоть тетю пожить у нас, с ребятами.

Да, уж как хочешь, а чтобы вам потом продать еще трех овец с ягнятами. Это для того, чтобы следующим летом у нас был бы только один день в пастушном и чтобы не тяготили пастухи, а еще с телкой будет 7 скотин, так за них не кормить.

Дня четыре назад я сдал для отправки 21 рубль 8 копеек на имя Анюты, и через неделю вы их, наверное, получите. Я хочу, чтобы вы пока не нуждались в харчах. Я-то

465

здесь хоть полфунта в день, но имею белого хлеба, а вы все на картошках живете. Это я послал вам свои заработки по январь. А с нового года еще набираю. Еще пришлось по необходимости взять в лавочке 2 кусочка по 3 аршина черной материи, наверное, вам хватит на кофточки с Анютой, так ты это имей в виду и не покупай там. Ответа на мою просьбу все нет, как нет и другим, кто просил об этом же на месяц раньше. Подождем еще некоторое время, а тогда я попрошу тебя написать Калинину от себя. Дело в том, что те ‘вины’, которые мне прописаны, давным давно в его речах и в речах других представителей правительства признаны со стороны крестьян, выявляющих свои интересы. Жаль, что вы не читаете газет, вы бы все это сами увидели и сообразили.

У меня недавно была Маша, а Агаша так и не решается, и я ее понимаю, почему.

Теперь жду кого-нибудь из колонии или музея.

Здесь у меня нашелся старый знакомый сотрудник ‘Журнала для всех’ и ‘Крестьянского дела’. Я у него бывал в Москве годов 15—18 назад.

Пока прощай, целую вас всех. Напишите, когда получите деньги.

М. Новиков.

12. Ш. Саломону

Июня 20 1926 г.

Дорогой Шарль Саломон, очень был рад получить ваше большое письмо и, конечно, не для того, чтобы переубедить вас, пишу вам снова. Пожалуйста, не думайте, что наши дружеские отношения могут зависеть от согласия или несогласия наших взглядов на те или другие общественно-политические вопросы. Мы рассматриваем вопросы с разных точек зрения, и потому оба правы, хотя и не согласны в них. Конечно, рассматривая вопросы юридически, формально, — вы правы, когда говорите о долгах, о том, что должник не вправе входить в положение кредитора и что красить женщине губы, носить фальшивые волосы и постоянно мазаться пудрой и духами — их бабье дело. Но кроме меры юридической, есть мера нравственная, от которой никак нельзя отмахнуться ни в каких вопросах и ни при каких обстоятельствах. А под этой мерой, как под микроскопом, получается совсем другое освещение, после которого нельзя уже на все смотреть только внешне-формально. Люди, ищущие прироста своего капитала не труд-

466

ной работой рабочего или крестьянина, а помещением его в займы под высокий процент, — не добрые люди, кому-то помогающие, а хитрые игроки без проигрыша, и когда они случайно проигрываются — жалеть их не приходится, хотя бы они для этой игры и продавали последнюю рубаху, чего, конечно, на самом деле не было, а было совсем другое: наполнивши своими капиталами в своей стране все кассы и банки, насколько это можно и выгодно, люди эти перекинулись и к нам, в надежде без всякой работы и с нашего народа кое-что получить, то есть взять ‘мзду с неповинного’, как говорится в Писании. Рассуждать об обязанностях правительств тоже не приходится, так как государств объективно нет, они есть фикция, и только часть людей ради своей выгоды занимаются игрою в государства, а уж тем более там, где действия правительства не подлежали контролю хотя бы и такого плохого контролера, как парламент или палата депутатов. Человек один родится и один умирает, как говорит Толстой, и ответственность несет перед Богом жизни только для себя, и напрасно думают, что он в клетках-государствах обязан всю жизнь плясать под дудку того или иного правительства, иначе ведь не стоит и жить, так как на веки вечные нельзя думать ни о какой свободе, всегда ограничиваемой правительствами. И если русский народ, вернее, крестьянство, чувствовавшее на себе наибольшую тяготу от нараставших на нем без его согласия государственных (царских) долгов, не сговариваясь, коллективно признало в них себя неповинным и не обязанным, то оно, по-моему, имело на это полное право не только нравственное, но и формальное, так как управлялся он не сам собою, как теперь, а кучкою чуждых ему по духу дворян и чиновников. Ведь вот живем же мы теперь без них и, наверное, и вперед будем жить. И меньше будет греха. Лучше жить в бедности, но не быть никому должными.

По этому же аршину и женщина, занимающаяся татуировкой и подкрашиванием себя красками и духами, делает небезразличное ‘свое’ дело, а гадкое и отвратительное, вообще унижающее человеческое достоинство и низводящее ее до дела обезьян и дикарей, а ведь она у вас более грамотная и развитая, чем русская. Правда, и у нас и городах это есть (хотя и в меньших размерах), но Франция всегда в этом отношении шла впереди и распространяла соблазн и заразу. Правда, что и у нас после революции культ украшения и обнажения своего тела женщиной усилился, но у нас это потому, что в последнее время поколеблены нравственно-религиозные основы жизни, у

467

вас же потому, что после войны народ стал располагать большими средствами, чем до войны, чем женщина и пользовалась для своих татуировок и помад. Имея это в виду, я и заговорил с вами об этом. Но к нашему счастью, зараза этого культа русской деревней осуждается и производится это тайно, а не на виду, как у вас. Осуждается еще большинством населения и в городах. Говорить о разоренности французского народа нет никаких оснований, так как не только французский, но даже немецкий народ, по словам самих же немцев, лично мною слышанных, живет не хуже довоенного, а только в их казне нет денег, что не мешает частному человеку чувствовать себя очень недурно. Правда, у вас также осталось много инвалидов, больных, но на добывание средств к жизни от земледелия и промышленности они значения не имеют, так как в таких странах, как Россия, Германия и Франция они незаметны к общему числу населения. Тому же, что в этих странах после войны стало меньше вооружений, военного снаряжения и кораблей — этому нужно только порадоваться.

О том, что я ‘не представляю себе положения других слоев нашего общества’, какой же может быть разговор, в чем тут заблудиться? Основной слой — это крестьяне и рабочие, они же в большинстве и советские служащие и служащие в кооперативных лавочках, складах и конторах. А что все они живут теперь припеваючи, получая в три-пять раз больше довоенного, об этом у нас знают все и в уме не спорят. Ну и крестьяне (конечно, те, что сами себе ищут только добра и питиями не занимаются) могут теперь вполне жить сносно и двигаться вперед. Иных сословий я не знаю или они так незначительны, что ими измерять общее благосостояние не приходится. Но главное в том, что мы изжили барство, титулы и родовые привилегии и никто не может больше чваниться перед другими своею породой и титулом. Это нас очень унижало. Теперь о ваших капиталах, потраченных на войну, ‘на общее дело’. Ими вы нашей чести не спасли, а спасли свою и затраченное получаете в контрибуции с немцев, мы же, провоевавши немногим меньше вашего, остались у разбитого корыта и без чести и без возмещения, почему теперь так сильно и нуждаемся в золотой валюте для внутреннего обращения и внешней торговли. Говорить же о том, что Франция вступила в войну из-за нас, можно опять только формально, но по существу же виноват был договор России с Францией, которого в свое время Франция искала больше нашего для обеспечения своей слабости от немцев,

468

которые прицеливались в сторону Франции гораздо больше, чем в сторону России.

Чтобы вас больше убедить в искренности моих мыслей и чтобы вы не могли подумать, что мне здесь, в новых условиях, привалило счастье, а потому-де я и говорю с точки зрения личного интереса, я не скрою от вас, что я действительно долгое время, так сказать, отсутствовал от мира жизни, просидев более 18 месяцев в Московской Бутырской тюрьме, отчего сильно пострадало и мое крестьянское хозяйство, и мое здоровье. Правда, я подлежал по заочному постановлению высылке в Соловки, но случайно был оставлен вместе с другими для работы в Бутырке. Уж такое мое счастье быть гонимым от всякого строя. В прежнем царстве я преследовался три раза и в новом удостоился. Но те шероховатости, за споры по которым я получил 2 года концлагеря, относятся к прошлому (к 21—23 годам) и теперь все разрешены в благоприятном для нас смысле. Казалось бы, что положение пострадавшего должно было внушить мне другие мысли, но вот как раз пребывание ‘там’ и укрепило меня в тех, которые я высказываю вам. ‘Там’ 4-й по счету интернационал более или менее просвещенной публики, от которой я очень хорошо осведомился о том, где и как живут на свете и насколько какое государство и народ ‘разорились’ от войны. А в условиях тюрьмы люди не врут, а оглядываясь назад и пересматривая свою, и жизнь вообще, говорят только правду, о чем, наверное, вы и сами знаете, если были в тюрьмах. Говоря к слову, и в тюрьмах у нас теперь стало значительно лучше. Прежде администрация считалась одной породы, а заключенные другой. Одни были люди, а другие арестанты с желтыми тузами на спине, а теперь все — люди, и отношения между ними просто товарищеские. Вы ничего мне не сказали об отношении вашего простого народа к религии. А теперь я прошу написать мне не только об этом, но и об отношении к религии вашего ученого, так сказать, передового общества, в том числе и ваше. Считают ли у нас религию необходимым условием дальнейшего духовного развития человечества или так же смотрят, как на пережиток старого, более темного и несознательного отношения к окружающему нас миру и жизни и думают одним марксизмом заполнить и удовлетворить все содержание жизни человеческой? Извиняюсь за внешность своего письма. Из-за работы так и не мог переписать на другой лист. Братски приветствую вас.

Кр-н Мих. Новиков.

469

13. И. В. Сталину

Январь 1927 г

Ввиду того, что газеты таких вопросов не печатают, я решил писать вам, чтобы указать на них.

1) По инструкции о мерах понуждения к уплате сельхозналога подлежит описи и продаже излишнее крестьянское имущество, как мелкий скот, самовары, куры, и т. п. Но последняя лошадь, корова, необходимый инвентарь и постройки описи не подлежат. Что же из этого выходит? Ввиду очень большого количества однолошадных и однокоровных хозяйств и неимения предметов роскоши, подлежащих продаже, все такие хозяева совершенно сознательно не платят налога а также сознательно не заводят лишнего скота и построек, и все 9 лет с начала революции поддерживают себя на линии бедняков. Насыпят полные амбары хлеба, продают и пропивают и покупают селедок, баранок, чай-сахар, масло и т. п., водят свиней, овец, но так, чтобы они не попадали в опись, а потом режут и едят во славу Божию. А так называемые середняки и зажиточные, с которых берут 50—100 рублей, ведут более трезвую, но голодную жизнь и мяса, баранок и селедок почти никогда не имеют и не покупают, где же взять, когда для уплаты налога приходится продавать половину всего хлеба. Видя это, середняки больше и больше из года в год выклянчивают льгот и скидок, а затем, постигши механику так называемых бедняков, и они вовремя продают мелкий скот, прячут самовары и перестают платить налог. Мы, дескать, бедняки, и взять с нас нечего.

Разве это справедливо! Почему для государства громадное количество земли пропадает неоплаченной? Ведь и земли эти так называемые бедняки набрали теперь равное количество со всеми, от 5 до 12 десятин и не дают за нее ни гроша. Государство дает землю, за землю и должно в равной мере спрашивать со всех, а хлеб, получаемый с земли, должен идти за неуплату оброка в первую голову. Почему он не подлежит продаже? Разве это не равнение на нищих?

2) До революции наше общество по окладному листу Казенной палаты платило земельного, земского и волостного сбора от 700 до 800 рублей за 457 десятин всей земли, то есть на круг от 1 рубля 60 копеек до 1 рубля 80 копеек за десятину. За все же годы после революции платили в 2—3 и 4 раза больше, как натурой, так и деньгам и в текущий 26—27 год должны заплатить 1653 рублей за 344 десятины (часть домов ушла на хутора), то есть в среднем на круг по 4 рубля 80 копеек, то есть почти в 3 раза

470

больше. Но так как налог берется не в равной мере с земли, как признавало и признает крестьянство, но и со скота, то вместо 4 рублей 80 копеек одни заплатят по 2, по 3 и по 4 рубля, а другие, у которых и земли, и набираемого хлеба даже меньше, заплатят по 5, 6 и 7 рублей (скот государство не дает, а потому и облагать не вправе). Что же это за справедливость такая и откуда она выкопана? Ясно слепому, что такая кровная обида ошибает руки к трудолюбию даже у самых трезвых и старательных крестьян, а худых укрепляет в их неряшливости и оправдывает. ‘Зачем мы будем ломаться, — говорят они, — когда и с нас будут брать также по 7 рублей, как брали помещики за аренду?’

И ужели государству не жаль этих старательных крестьян? Поплатит он по 6—7 рублей за десятину в год, два, три, четыре в то время, как сосед, имеющий 10—12 десятин, не платит никогда ни копейки, пользуясь льготами и скидками как ‘бедняк’, и возьмет его раздумье (не злоба, так как у хороших мужиков и злобы не бывает) а именно раздумье, поймет он, наконец, что в бедняках жить и выгодней, и сытней, и станет и сам думать, как бы ему избавиться от 7 рублей с десятины. Отказываться, не платить совсем он сразу не решится, а обстрижет свой скот так, что и с него вместо 6—7 рублей будет взиматься не больше 4. А что навозу будет меньше — плевать, на его век хватит, тем более, что молодежь теперь озорует, пожилых не слушает, значит и стараться не для кого. На моих глазах спиваются люди и оправдываются именно тем, что стараться теперь и не выгодно, и не для кого. Это ли не равнение на бедноту! И ужели правительство ничего этого не видит и не слышит? Должна же быть хоть какая-нибудь справедливость и жалость к этим людям. Ведь от революции мы ждали облегчения, а не 7 рублей с десятины.

3) Так называемым беднякам до сих пор даются ссуды на посевы, которых они почти не возвращают, ссуды из креспомов и, наконец, из прибылей на паи в потребительской кооперации отчисляются так называемые бедняцкие фонды, и им раздаются членские книжки с уплатой за них пая, хотя они в этих книжках и не нуждаются, так как на деньги в госспирте дают и без книжек, а в кооперации без денег не дают и с книжкой.

Значит, помимо того, что старательный крестьянин заплатит за них 10—30 рублей в налоге и пятый с него пуд хлеба в крестком пойдет без отдачи им же, еще и прибыль, начисленная на его пай в кооперации, пойдет им же.

471

Что же это, наконец, такое: помощь или явное развращение и поощрение пьянствующих всю жизнь людей? А какие результаты? Ровно никаких. Те же самые бедняки, которые и до революции плевали на печи в потолок и накапливали большие недоимки обществам и государству, теперь так же плюют в потолок и не платят ни копейки, владея теми же количествами земли, что и все прочие, и не только не богатеют, наоборот, подравнивают свою бедноту под одну гребенку: лошадь, корову, амбар хлеба на расход, а взять с меня нечего, проваливайтесь со своей описью. Разве это не равнение на бедноту?

Из того, что из года в год правительство вынуждает больше и больше освобождать от налога так называемых бедняков и больше и больше делать им льгот и скидок старых недоимок, ясно видно, что подъем идет не на гору, а под гору, и эта беднота усиленно размножается.

Доколе этакая правда будет стоять во главе угла хозяйственного развития деревни? Прошли уже все сроки и Божеские и человеческие. Пора ЦИКу партии и правительству пересмотреть эти вопросы и развязать руки всем, кто действительно хочет работать в деревне.

4) О том же, что с этих старательных крестьян, платящих теперь в 3—4 раза больше, чем до революции, берется еще в 2—4 раза больше и через рынок за теперешнюю продукцию рабочих, об этом и говорить лишнее, это и без того всем очевидно. Но что в крестьянстве лучше знают этому причину — сказать надо. Много крестьян переживало в городах и на фабриках до революции, и все они знали, что в среднем месячная плата на своих харчах была от 10 до 15 рублей для мужчин и от 6 до 10 рублей для женщин и девиц. А сдельная даже у ткачей и прядильщиков не была выше 20—30 рублей при 10—12-часовом дне. Потому и цены на ситцы были от 7 до 12 копеек, молескин от 15 до 35 копеек и тонкий шерстен от 25 до 60 копеек. А теперь, конечно, вы знаете, что ткачи и прядильщики за 8-часовой рабочий день получают до ста рублей, а наши деревенские девицы от 30 до 60 рублей. Так что прогрессия повышения зарплаты как раз соответствует повышению цен на продукцию. Конечно, в тех крестьянских семьях, из которых есть на заработках такие счастливчики, что получают от 50 до 100 рублей, домашняя нужда покрывается за счет этих заработков, и они живут как у Христа за пазухой, но таких, вы знаете, очень немного к общему числу крестьян. Остальные прямо-таки перебиваются с хлеба на квас и тужат о прошлом… Пустые картошки и хлеб и постоянная недоимка, вот и вся радость жизни.

472

Покойный Владимир Ильич хотя оказался плохим пророком, говоря на первом совещании по работе в деревне (в 1919—1920 гг.): ‘Когда рабочие наработают полные полки товара, мы перестанем обирать крестьян, установивши с ними правильный товарообмен… и нет причин бояться, чтобы рабочие повысили цены за свои товары в ущерб крестьянству’. Как видим, причины эти нашлись и результаты давят на тощий крестьянский бюджет, но если бы он был жив, уж, наверное, не допустил бы с разинутым ртом ножницам оставаться на десятки лет. Нам, крестьянам, вот тут и непонятно: почему партия так слабо относится к этим ножницам и причем тут разные комиссии, когда все ясно как в зеркале.

Помилуйте, даже в паршивом деревенском кооперативе правленцы, опираясь на городские и фабричные ставки, хотят получать не меньше 40—60 рублей, а чуть покрупней оборот — и по 70 — по 100 рублей. Теперь даже и красть не надо, чего поди рисковать, все барыши от высокого наложения на товары и без того ими расхищаются в форме господского жалованья, разъездных и командировочных. А у населения, как говорится в сказке, по усам текло, а в рот не попало. И ужели партия этого не видит и не собирается окорнать все эти господские заработки и получения. Всюду и везде их надо сократить ровно втрое. И только тогда ножницы сомкнутся и во всем получится и желанная увязка, и возможность необходимого накопления, чтобы строить социализм в одном государстве.

5) Теперь в крестьянстве между теми, кто получает 40—150 рублей, пристроившись где-либо во власти или в торговой организации и лавочке, и между подавляющим большинством не получающих ведется скрытая злоба и ненависть из того, что уж слишком резко различаются эти два положения. Первые строят себе хорошие домики, едят мясо, белый хлеб, сливочное масло, а вторые, как я уже сказал, перебиваются с хлеба на квас, стиснутые клещами налогов и рынка. Это тоже ничего хорошего не сулит и должно быть устранено.

6) В обществе у нас полный беспорядок, никто никого не признает и никто не боится, в том числе и власти. Зелени, хлеб, луга, клеверища, когда это вредно, вытаптываются скотом до черной земли, земли вовремя не пашутся, дороги не чинятся, мосты разрушены, пожарного обоза почти нет, от пожарных сараев остались одни столбы, школы капитально не ремонтируются и не расширяются, 5—10% домов занимаются шинкарством и спаивают остальных, ночами хулиганство, озорство. И в такое время

473

сельская власть не имеет никакой власти и не может ни кого подстегнуть хотя бы 2—3 сутками каталажки с заменою штрафом, стыдиться тут нечего. Власть за все отвечает, а раз так — она должна быть твердая, приказывающая, а не разговаривающая и упрашивающая — какая они есть теперь. Довольно митинговать, надо строить порядок. Партия должна немедленно и этот пробел исправить, иначе деревня разложится окончательно и хозяйственно, и морально.

7) Простите, еще несколько слов о социализме. Социализм вещь прекрасная в теории, не меньше христианства, и нам, крестьянам, как единоличникам и собственникам более всех пролетариев чувствующим на себе огромное бремя хозяйской нужды и заботы о борьбе за существование, за целость и сохранность наших избушек на курьих ножках и дворов со сквозным ветром, особенно было бы интересно перейти к такой коллективной жизни, где бы меньше бы этих печалей и воздыханий. Но вот горе, грех в людях еще сильнее всей этой нужды и заботы и раздвигает нас по отдельным норам и гнездам. От этого греха святые люди уходили в леса и пустыни, а грешные соглашаются жить лучше голодной жизнью, лишь бы не зависеть от других и не связывать свой хозяйский интерес: ‘Щей горшок, да сам большой’. Апостолы и апологеты христианства за подтверждение истины своей веры и учения шли на кресты и костры, отдавались на растерзание в цирках (о тюрьмах нет и разговору), что, конечно, имело огромное влияние на народные массы в смысле распространения учения. Апостолам и апологетам социализма нет никаких угроз и препятствий в проведении его в жизнь. Если, скажем, группа людей станет совместно жить и работать, обобществляя, кроме труда и орудий производства, даже домашний быт, то никакое правительство в мире не станет их преследовать (конечно, если они не выбросят лозунг борьбы и не будут иметь задачи Коминтерна). Но вот на наше горе, мы не видим серьезных примеров от серьезных людей, которые бы на деле осуществляли в жизни социализм. Коммуны, колхозы! — Но разве это пример? Кем они населены: горе-батраками, которые злобятся друг на друга больше, чем мужики в деревнях. И все они спят и видят обзавестись собственными углами и гнездами и, конечно, при первой возможности уходят и обзаводятся. Это, так сказать, социалисты по нужде и в пример не идут. Почему бы вам совместно со всеми крупными вождями, проживающими в Москве, в личной жизни не устроить настоящей идейной коммуны, какая бы была по созна-

474

нию всех единоличников. О, я очень, очень желал бы этого. Занимаете, к примеру, вы огромное здание на 2—3 тысячи человек, общая кухня, столовая, прачечная, хлебопекарня, швейная мастерская, а если можно, и курятник и скотный двор со свиньями и коровами. Вводите дежурства и строгую очередь (в месяц один-два дня даже вы и Калинин могли бы уделять для этого время). Все ваши жены, сестры и дочери по очереди моют полы, стирают, шьют и чинят белье, пекут хлебы, стряпают на кухне, обслуживают столовую, следят за чистотой в коридорах, уборных и т. п., личные комнаты в счет не идут, они остаются собственностью. Мужчины топят печи, колют и носят дрова, ходят за скотом, привозят корм, дрова, муку и всю провизию на кухню и т. п. Во всем строгий учет (как, к примеру, в казармах), ежедневно на доске расписывается дежурство, количество продуктов, меню. То же и по другим отраслям народного хозяйства. И, главное, во всем мир и согласие, и ни споров, ни брани, даже у женщин. Конечно, в мильенах иллюстраций жизнь такой коммуны наглядно показывалась бы во всем мире. Калинин, Сталин, верхи Советского правительства в личной жизни ведут образцовую коммунальную жизнь со всей ее простотой и материальной дешевизною. Да ведь наша беглая буржуазия полопалась бы с досады и зависти, а крестьянству ничего бы не оставалось другого, как учиться у вас и делать опыты. Все теперешние возражения потеряли бы под собой почву и смысл. Кажется, 14-й съезд Компартии успокоился на примирительной фразе относительно нашей промышленности ‘последовательно социалистического типа’, но вот пока не проводится ‘последовательно коммунальная жизнь социалистического типа’, на одной стропиле промышленности социализм не укрепить и не удержать в массах, пока его нет в личной жизни коммунистов наверху, он так и останется гласом вопиющего в пустыне.

Худо, совсем худо в городах от того изобилия денег, которыми располагают рабочие и служащие. Нарождается новый тип господ, а в особенности барышень. На бедную женщину свалилось это несчастье, и она под его давлением развращается до неузнаваемости, делаясь из хозяйки и матери просто содержанкой. Духи, пудра, краски и т. п. гадость находят себе так много потребительниц, что куда там старым барыням. И что унизительнее всего, даже деревенские девки все больше и больше занимаются этой гадостью, даже жены простых рабочих, не говоря уже о советских служащих, получающих по 100—200 рублей, мечтают и заводят себе прислугу и такие модные птичьи

475

костюмы и платья, в которых с трудом можно шагнуть на трамвай, а уж на извозчика без посадки и совсем нельзя. Отъелись, раздобрели до тошноты и хотят быть не помощницами мужьям, а только содержанками, с прислугой и обстановкой. Летом, едучи по городу в трамвае, я не знал куда девать глаз от полуголого женского тела со складками на толстых шеях. Куда там, наши крестьянки против них спички! Я не знаю: когда мы приедем к социалистическому устройству жизни личной и общественной, но чтобы не разводился омерзительный господский дух в Советском Союзе, это легко сделать теперь же, стоит только всех людей, живущих на получках, поставить в свои рамки и окорнать так, чтобы не на что было наводить туалеты и наращивать на своем теле лишний жир и мясо. Этот гнилой господский дух не приближает, а удаляет нас от социализма, и партия это понимает.

Решивши написать вам это письмо, я руководился самым искренним и серьезным желанием указать вам на ненормальности, которые более всего волнуют и тревожат крестьянство, надеясь, что хоть часть их вы измените в политике партии в будущем.

Крестьянин Мих. Новиков

1927 г.

Январь

14. Князю П. П. Волконскому

Гр-ну П. П. Волк.

Январь 28 г.

Недавно, в конце января 1928 г., в наших русских газетах было напечатано ваше письмо к крестьянам деревень Малинки и Лужки Рязанской губернии, где были ваши прежние помещичьи имения до 1917 года, и их ответ вам на это письмо. Считая ответ этот не вполне удачным и не разрешающим вашего вопроса с его внутренней стороны, я счел своим долгом дополнить его в более исчерпывающем виде и в более спокойном тоне. Будем же говорить вполне откровенно. О чем вы заявляете в вашем письме, чего хотите? О старых юридических правах ваших на бывшие имения и желании пользоваться ими и впредь, несмотря на 10-летнюю давность! Если бы об этом заявил нам какой-нибудь старый крепостник, по злобе и темноте своего ума надеющийся на восстановление крепостного права, я бы не удивился и не стал бы его убеждать опомниться. Но вы-то ведь не такой зубр, вы воспитаны в духе либерализ-

476

ма конца XIX и начала XX века и не можете не знать, что людские права тогда признаются законными правами, когда они вырабатываются обществом, городом, а затем и государством с согласия самого населения через его представителей и относятся одинаково ко всем гражданам для обоюдной пользы. Ваши же права такой санкции не имеют и поддерживались только под жестоким насилием заинтересованной стороны, а потому и не могут считаться законными. Это права захватнические, права звериные, права придуманные, не дают равной доли жизненных благ для всех граждан (какими они у нас теперь), а для порабощения и эксплуатации одним другого. В таких правах совершенно отсутствуют элементы для мирного и благожелательного сотрудничества людей, а наоборот, имеется все то, что людей разъединяет и поселяет с одной стороны зависть и злобу, а с другой — страх и самоосуждение. И если такие права еще и есть кое-где на земном шаре, то вовсе не как закон справедливости, и настаивать на них стыдно и позорно. Вы понимаете, что настало время, когда образованным и просвещенным людям во всем мире во имя чести и справедливости необходимо добровольно отказаться от этих прав и перейти на другие, более законные, как, к примеру, у нас. Иначе грош цена их культурности и цивилизации перед лицом многомиллионного русского народа. Это должны сделать и вы. А настаивая на них, что вы делаете? Вы питаете фашизм, вы поддерживаете в скрытом виде тот страшный и губительный огонь, который в любую минуту может вспыхнуть в новой братоубийственной войне и принести еще более бедствий человечеству, чем они были пережиты людьми, начиная с 1914 года. А об этом страшном, уничтожающем кроме жизней и человеческую культурность, могут не думать только хищные звери. Все же сознательное и живое обязано думать.

Если вам дорога родина, наши законы не мешают вашему возвращению и дают возможность всем ее блудным сынам исправляться и становиться на честную трудовую дорогу. Не унижайте своего человеческого достоинства — перестаньте питать фашизм и распространять злобу и ненависть к русскому народу, он, право же, ни в чем не виноват перед вами и имеет неотъемлемое право на свое собственное развитие и строительство не только без всяких зубров, но и без интеллигентствующей либеральной буржуазии. Присоединиться же к этому народу на началах новых наших прав и законов вы всегда можете. Вы неверно читали мое письмо к вашему брату в Ревель (Григор. Петр.), там я полнее говорю о том, почему русский народ

477

не может желать возвращения к старым порядкам и иметь с вами дело как с титулованными, чиновными и дворянскими претендентами, а потому я об этом и не повторяюсь. Но если вы того пожелаете и мне напишете, то я дам вам обстоятельный ответ на эти вопросы с одним условием: распространить его через вашу печать для общего сведения всей эмиграции.

Старый крестьянин новой России М. Новиков

Адрес мой знает ваш брат Григорий, через него я и прошу мне ответить.

15. Князю Г. П. Волконскому

Григор. Петр. Волконском

Февраль 1928

Уважаемый Григорий Петрович!

В наших газетах недавно было напечатано письмо вашего брата Петра, живущего в Париже, к крестьянам деревень Малинки и Лужки Рязанской губернии, где было прежде ваше имение. Это письмо очень нас взволновало, но возникло у многих сомнение, не ложное ли оно, не поддельное ли? Чтобы в этом не было сомнения, я прошу вас мне ответить: действительно ли ваш брат писал это письмо? Если да, то, пожалуйста, пошлите ему мой ответ, при сем прилагаемый. А нет, так сообщите, откуда же взяли это письмо от его имени?

Уважающий вас Мих. Новиков, брат вашего слуги Адриана.

16. И. Д. Кабакову

11 марта 1928 г.

Меня очень заинтересовала ваша статья в ‘Деревенской правде’ N 17 от 3 марта ‘Очередные задачи колхозного строительства’, и хотя я и знаю, что вы человек занятый и не можете располагать временем для частных бесед и писем, я все же не мог удержаться, чтобы не поделиться своими мыслями по этому вопросу, надеясь внести в него и свою лепту рассуждений на основании многолетнего опыта, тем более, что я не заражен однобоким и не продуктивным пессимизмом Лаврухина, и не только не считаю Россию ничтожной, но твердо верю, что помимо ее теперешних возможностей хозяйственного и культурного развития, но и в своих ста-

478

рых географических границах она восстановится гораздо скорее, чем это думают многие. Дело в том, что мы не тоскуем и не можем затосковать по отделившимся от нас блудным детям в лице Эстонии, Литвы, Латвии, Финляндии и даже Польши — у нас и без того много простора и перспектив. Они же тоскуют уже и теперь по этим просторам, стиснутые со всех сторон как в клещах. И нет ничего удивительного в том, что отдельные граждане этих горе-государств очень часто переходят нелегально нашу границу и стараются пристроиться где-нибудь на старой работе. ‘Как хорошо было прежде, — говорили они мне в 1924 году в Бутырской тюрьме, — когда было можно от Варшавы до Владивостока, от Одессы до Архангельска, взявши паспорт, свободно передвигаться и подыскивать соответствующую работу, и как плохо от безработицы теперь, когда нельзя шагнуть и шагу чтобы не очутиться на границе. Черт бы побрал наших панов с их отдельной Польшей и Литвой! Делать ставку на сближение с немцами они не могут, так как лучше нас знают немцев. А потому естественным ходом экономической жизни они снова придут к нам и войдут в нашу федерацию. Что русский народ не скрытный, не злобный и не мстительный, что у него душа нараспашку — об этом знают во всем мире, а тем более наши блудные дети, а потому и нет никаких причин нам тяготиться своим одиночеством и изолированностью. Мы можем ни к кому не ходить по соседям. К нам же еще придут с поклоном многие.

Извиняюсь, что сошел с основного вопроса, уж очень обидно за ‘ничтожную’ Россию! Что ‘выход из бедности и темноты в обобществленном труде, хозяйстве и орудиях производства’, как говорите вы, да кто же этого не знает и кто мало-мальски грамотный арифметически человек станет спорить, что кустарное производство любых предметов, в том числе и хлеба, выгоднее обобществленного в труде фабричного производства? Но мне совсем непонятно, почему и вы, и другие представители партии, ведя пропаганду за коллективизацию, совсем опускаете другую, не менее важную сторону жизни, личного поведения отдельного гражданина и не связываете ее тесно с коллективным возрождением. ‘Источник нищеты лежит в никудышной производительности труда’, — говорите вы, а я к этому добавляю, что и эта никудышная производительность, которая есть прямой результат никудышного поведения отдельной семьи и человека — не идет целиком по прямому назначению на улучшение питания и обстановки жизни, а растрачивается совершенно зря, себе же во вред, только от того, что люди не знают самой первородной истины о том,

479

что материальное благополучие может держаться только на науке о безусловной трезвости, безусловного трудолюбия и безусловной бережливости и что вне этого не может быть спасения, как в единоличной, так равно и в коммунальной жизни. Перечисляя недуги некоторых коллективов, вы и сами упоминаете о пьянке, о расхлябанности, о бесхозяйственности, а, стало быть, не можете не согласиться со мной. Да и кто же решится утверждать, что и за отсутствием трезвости, трудолюбия и бережливости все же можно сколотить хорошую материальную базу под любым — как личным, так и общественным предприятием, а тем более достичь высоты ее развития?

При каких условиях может наладиться материальная жизнь в коллективе и в единоличном хозяйстве? Сам собой, только тогда, когда на ее пути не будет тех болячек, рытвин и ухабов, какие всегда были и, к сожалению, остаются и теперь. Пьяный миллиард (а он вместе с самогоном несомненно уже есть), религиозные суеверия, 64% всех пожаров от курильщиков, злоба и мстительность в частных отношениях, во имя которой сосед не дает жизни другому соседу и также и подличает и вредит ему на миллионы рублей (в общем масштабе), 50% неграмотных — что, это способствует развитию хозяйства и улучшению жизни? Помилуйте, какое тут развитие, когда один курильщик в семье за 60 лет своей жизни прокуривает хорошее среднее хозяйство, а два — два. Когда по минимальному учету пьянство в 20 рублей на семью в год с добавлением таких ужасов и безобразий, как свадьбы в 100—200 рублей, какие бывают по статистике в среднем через 12—13 лет на семью, за 60 лет пропивается и прогуливается от 4 до 5 средних хозяйств, а за 25 лет от курильщиков и поджигателей выгорает и вся Россия, а в то же время крестьянин жалеет потратить 5 копеек на книжку, какое же тут может быть развитие! И ужели вы можете верить серьезно, что и при наличии всего этого убожества и язв можно построить хорошую и прочную жизнь только на началах коллективизации?

О, а болезни и недуги в каждой семье, инвалиды труда и духа, постоянные склоки от тяжелой работы, чахотки, катары, боли желудка от ненормальной жизни и питании, женские болезни, да ведь это же на каждом шагу и в каждой семье! Кому строить новую жизнь с новой затратой массы труда, на кого опереться? Не на тех же, в самом деле, батраков, которые когда-то и как-то выбились из колеи и теперь, по нужде живя в колхозах, упорно мечтают о собственных хозяйствах, норах и гнездах…

480

И когда вы сами сказали дальше, что ‘колхозы должны воспитать нового человека’, разумеется, сильного и душою и телом, а что они еще ‘не приступили к разрешению этой главнейшей задачи и что и партячейки, и агрономы, и комсомольские организации еще тоже очень мало сделали на этом фронте’ — я сразу почувствовал к вам духовную близость, из этого я понял, что вы вместе со мною понимаете все трудности этой задачи и болеете душой за все эти изъяны личного поведения крестьян. Не видеть этого, не понимать, не болеть душой за все это наше убожество, мне кажется, может только глупый или такой грубый себялюбец, которому, кроме своего личного интереса, нет ни до чего прочего дела. Заговорил же я об этих изъянах не потому, чтобы вступать в полемику с вами и доказывать невозможность при таких условиях держать курс на коллективизацию. Поверьте, что никто, кроме крестьян, так не чувствует больно и не несет так много заботы и труда на поддержание своего единоличного гнезда и хозяйства. Только подумать, что вот у нас 50 дворов, а более 200 построек: чего стоит поддерживать их в исправности? И сколько надо пережить страха каждым летом за их целость от огня, за легкую возможность сгореть в них живьем со всем семейством! Или вот с этими болезнями, убожеством и инвалидностью. Какое несчастье теперь вносит преждевременная смерть отца или матери в каждой семье, вдова с малолетними детьми должна пропадать, не имея возможности справиться и с детьми и с хозяйством. Дети без матери у отца так же бывают заброшенными щенками. И как бы просто все это разрешилось в коллективе в 50 семей, где вместо 200 построек был бы один каменный или несгораемый дом, один такой же двор для скота, рига для снопов и амбар для хлеба. Ни вдовы, ни малолетние дети не были бы там в таком забросе и сиротстве, в каком они находятся теперь в одиночной жизни и никакие несчастные случаи и стихийные бедствия не были бы так остро больны в коллективе, как они страшны в одиночестве.

Но в чем же дело, спросите вы? Да в том же самом, что для нового дела нужны и новые люди, а новыми быть трудно, и никто ими не хочет быть, в том числе и партийные. И вы с этим вполне согласитесь, когда я напомню, что недавно писали, что при проверке колхозов и коллективов в них меньше всего оказалось партийных, а уж им-то, казалось бы, там-то и надлежало и быть. Или вот отдельные

481

штрихи: лежал со мною молодой партиец в больнице, и, когда с ним рядом умер рабочий и часа три простоял до уборки ночью рядом с ним, у него наутро резко поднялась температура, а ведь он ни в Бога, ни в черта не верил. Или вот другой, который у нас в доме, на указание моей жены на вред и пагубность пьянства, совершенно развязно ответил, что ‘мы это понимаем, а потому и разрешаем пить только на ночь, чтобы не тратить на это времени днем’. А третий так же самоуверенно уверял меня, что от курева нет вреда и что сами доктора говорят, что табак способствует выделению мокроты и уменьшению камней. И я думаю, вы согласитесь со мной, что такие партийные так же непригодны для строительства новой жизни. Но дело и не в этом. А в том, чтобы опровергнуть мнение Лаврухина о том, что в коллективе никто не станет старательно работать, как работают у себя, будучи хозяевами. Мысль не новая, и если вы припомните, кажется, еще в 1921 году при учреждении в Москве института труда ‘Известия ВЦИКа’ на своих страницах очень остро ставили этот вопрос и высказывали свою надежду, что институт этот, изучивши психологию человека, найдет средство, чтобы прививать трудовую бациллу к организму, после чего ‘и без хозяйских настроений, — как выражалась газета, — человек стал бы работать так же усердно, как и при этих настроениях’. Чем кончились эти изыскания — не знаю. Но пословицу подходящую приведу: ‘Клин клином вышибай’, — говорит она. И эта пословица, пожалуй, нам и пригодится, чтобы устыдить Лаврухина. А когда вы говорите, что ‘на колхозовской земле, с колхозовскими орудиями следует трудиться по-человечески, не допуская лени и расхлябанности’, вы, собственно, не даете противовеса ‘хозяйским настроениям и интересам’ и не подвигаете дела вперед. Что поделаешь, и все так понимают, но не делают. Вот спекулянтам нет нужды прививать трудовую бациллу, они и без того лезут из кожи. Почему? Да потому, что у них много интереса и очень строгий погонщик, именуемый конкуренцией. Это мы и давайте запомним и мало того, но и применим этот же интерес и погонщик и в деле коллективизации крестьянского хозяйства и жизни. Как так? А вот так! Вы говорите, что в коллективах выше товарность земли, выше урожаи с десятины и приводите цифры 60—80 пудов. В общем, это хорошо, но малоубедительно для всех порядочных крестьян, любящих землю и труд. Ну, что это за достижения, когда и в одиночных хозяйствах бывает то же самое: 6%, 7%, 8%. А нередко и больше того. (У меня за все 40 лет рожь всегда бывала от 70 до

482

90 пудов, а овес от 60 до 90 пудов). Нет, им нужно поставить другие цифры: скажем, от 80 до 100 пудов на десятину и притом сказать наперед, что все то, что будет сверх 80 пудов, то пойдет в их личное распоряжение сверх всякого жалованья и пайка! Вот это и будет их интересом и погонщиком в противовес хозяйским настроениям. А те, к примеру, коллективы, кои дадут на круг более 100 пудов, должны освобождаться от налога совсем, а вся цифра налога распределяться меж его членами опять же сверх жалованья и пайка. Таким же образом ввести премирование и хорошей личной работы внутри самого коллектива. Само собой разумеется, что таких колхозников не следует стеснять рабочими часами. Само дело лучше всяких правил покажет, когда и сколько часов нужно работать. Вот когда крестьянин увидит более интереса при меньшей заботе и страхах в коллективе, чем в своем разоренном на курьих ножках хозяйстве, тогда все его думы направятся в эту сторону. Но уж если коллективы, так коллективы, по типу фабрик, с одним теплым двором для скота, одною несгораемой ригой и амбаром для хлеба и одним жилым помещением, светлым и чистым. Все другие формы лишь паллиативы, которые, не достигая цели, порождают только массу греха и неприязни.

Но это, разумеется, дело длительное. А пока что необходимо установить контроль над крестьянской работой в единоличном хозяйстве, как он введен и у рабочих. Нужно добиться того, чтобы не портить землю, не разваливать на края полос из года в год. Нужно заставить исполнять хоть минимум того порядка в обработке для каждой местности, при котором не должно быть урожая ниже 50—60 пудов. И я очень удивляюсь, почему и на эту сторону дела до сих пор не обращают внимания, не сделают исследования работ на месте, чтобы в каждом селении узнать: кто как работает и почему у одного урожаи в 70—90 пудов, а у другого (у большинства) 50—60. Ведут агитацию за чистосортные семена, травосеяние, многополие, корнеплоды, искусственное удобрение, а на способы обработки и не смотрят, а ведь в этом все дело. Пока не будет настоящей хорошей работы, все другие культурные начинания пойдут прахом. А такой хорошей настоящей работы у крестьян после революции стало гораздо меньше, все теперь делается кое-как, наспех, лишь бы была соблюдена видимость. А от этого и меньше стало общей товарности и для вывоза, вместо прежних 900 миллионов, не остается и 100—200. Говорить же о том, что теперь сами крестьяне стали есть больше хлеба, как это говорили на прошлом

483

съезде советов и партии, это глубоко не верно. Кроме того, нужно как можно скорее выпустить специальный заем для переселения и расселения, преследуя сразу две цели: и скорейшего разрежения густо населенных мест и насаждения небольших коллективов, в 20—50 домов из таких переселенцев и расселенцев. Это самая неотложная задача для развития сельского хозяйства в настоящее время. На готовые и земельноустроенные участки охотнее всего пойдут малоземельные крестьяне коллективом, тут для всех такая очевидная выгода и расчет, против которых никто не возражает. Дело переселения и расселения не менее важно, чем и развитие нашей промышленности, и потому и должно идти рука об руку. Помилуйте: как не быть безработице, когда из деревни так и бегут в города. А отчего бегут, да оттого, что и земли-то на семью 5-6 десятин, а посеву из них 3—4. Ведь на таком посеве только и можно жить впроголодь, без удовлетворения и самых насущных нужд. Поневоле и бегут на сторону искать лучшего, увеличивая кадры безработных.

Вот это мне и захотелось сказать вам по прочтении вашей статьи, заранее надеясь, что мои мысли не совсем чужды и вам, и всем общественным работникам, для которых личная жизнь не стоит на первом плане.

Кр. М. Нов.

17. Князю Г. П. Волконскому

(без начала)

Лучше нам или хуже? Это основной вопрос, о котором стоит говорить долго. А говорить я умею без боязни и без утайки. Что у нас есть плохого? Дерут с крестьян с самых трудовых и старательных в 2, 3, 5 раз больше прежнего оброков, а с более дурных, в большинстве с пьяниц и лентяев, почти ничего. Дерут через рынок в 2—3 раза дороже за все городские товары, дерут за землеустройство по 1 рублю 0 копеек с десятины, дерут разного рода страховку, выдирают через суды и продажи недоимки с пеней. Учитывают для оброка скот и каждую заработанную копейку, сады, огороды (в мизерном масштабе), ульи пчел, беря таким путем налог не со средства производства (не с земли, делимой равно для всех по едокам), а на личный труд и старательность, чем кровно обижают крестьян. Давно у нас нет в продаже для деревни белой муки и черного масла (а коровье крестьянам не по карману), кое-как пробав-

484

ляемся с молоком и картошкой. В загоне у нас религия, без которой вся подрастающая молодежь проходит все степени озорства и пьяного хулиганства. Нет еще в деревне настоящей власти, которую бы уважали и боялись и очень много еще дурных мужиков, которые никого не признают и делают свое гадкое дело. Упорно твердят нам о переходе к коллективным формам труда и жизни вместо индивидуально-общественной, хотя сами проповедники так же упорно не живут ею и не дают нам примеров. Но со всеми этими минусами мы миримся и терпеливо ждем, пока все образумится и войдет в свое русло, и о возврате к старому не думаем.

Вы удивлены, вам кажется, что от всех этих неурядиц и несправедливостей мы только и должны думать о старом царстве: почему мы не думаем, я отвечу. Потому что у нас теперь есть большие ценности. Первое — это выборная основа власти с полным равноправием, при котором каждый гражданин по своим способностям может быть той или иной властью. И хотя, кроме прямой власти, есть и партия, но с партийцев еще больше спросу и от своих и от беспартийных и их подтягивают куда строже прежних дворян. В 1915 году, к примеру, в тульской тюрьме сидел только один дворянин и то всего 6 дней. Даже следователю за него был нагоняй от губернатора: как он смел посадить дворянина? А в 1923 году, при мне, в той же тюрьме сидело не меньше 30—40 партийцев. А в Бутырской в 1924—1925 годах более сотни. А евреев так в 20 раз больше, чем их сидело до революции. Говорить же о большей честности дворян против коммунистов, конечно, не приходится, так как все человеки, и от своих выгод не отказывались и они. Мы теперь совсем не боимся своей власти, а спрашиваем у ней все, что нужно, как бы высока она ни была. И хотя она очень во многом не удовлетворяет наших желаний и с нашей точки зрения прет в дурь, но мы наперед знаем, что опыт жизни и наша критика заставят ее переменить направление и приспособиться ко времени и жизни. Социализма она, конечно, не введет, так как он совершенно чужд психологически народу, но наши советы, наше народоправие — принцип служения власти народу, а не наоборот, как было, все это останется теперь навеки и, конечно, даст большую свободу и возможность к развитию молодого поколения в более лучшем и справедливом. Второе и главное — у нас нет теперь господ и барства, нет никаких титулов и высокомерного чванства, в обычной жизни которого что было? Наше прежнее полунищее крестьянство обслуживало со всех сторон и городскую буржуазию, и

485

родовую титулованную знать, и всяких причандалов, имевших с нею связь и свободные деньги. Кухарки, горничные, повара, камеристки, дворники, кучера и лакеи — вся эта наша невзыскательная братия вертелась и ходила на цыпочках вокруг особенной праздной жизни этих особенных по породе людей, доставляя им все семьдесят семь удовольствий и устилая их жизнь рабской лестью и превозношением. ‘Чего изволите’, ‘что вы изволили сказать’, ‘сию минуту’, ‘слушаю-с’, ‘милая барыня’, ‘милый барин’, ‘ваша светлость’, ‘ваше благородие’ и т. п. — вот обычные ходовые термины, на которых имели право вступать в разговор со своими господами эти униженные нуждою, подневольные люди. Всех этих ‘милых’ барынь и баринов надо было умывать, вытирать, обувать, наводить весь туалет, во время которого они не переставая раздражались на свою прислугу и делали ей замечания в неуменье надеть чулки, расчесать волосы, сделать прическу, опрыскать духами и т. п., о выносе за ними ночных горшков и их дурной привычке всех мало-мало приличных горничных и кухарок обращать в своих любовниц, об их идиотском преклонении перед новыми модными фасонами платья и одежды лучше и не вспоминать. Все это было, и все это страшно разделяло людей и принижало их человеческое достоинство как с той, так и с другой стороны. И вот всего этого теперь у нас нет и наше молодое поколение может расти и свободно развиваться, даже не зная этого прошлого, унизительного рабства. Правда, у нас не все равны, есть и бедные и богатые, есть и хозяева и прислуга, но богатство у нас не играет прежней роли. Вместо почета, оно берется под подозрение и никакой силы в общественной жизни не представляет. А наемный труд так сурово обставлен законом, что, пожалуй, от него больше выигрывают нанимающиеся, а не наниматели. Есть у нас в больших городах еще и роскошные магазины с разной дрянью, парфюмерия и галантерея для богатых дураков, духи и пудра, но в будущем все это пойдет на смарку, так как это тоже унижает человеческое достоинство и наше советское лицо.

Дальше, если сравнить тюремный режим и отношение к заключенным прежние и теперешние, то мне, как лично перебывавшему долгие сроки в разных тюрьмах и раньше и теперь, отлично видно и понятно, что и в этом отношении произошел большой сдвиг в сторону более человеческого отношения к тюремному населению. Что поделаешь, как ни борись и не разводи филантропию, а часть населения всегда будет проводить часть своей жизни в тюрьмах, и клеймить

486

их позорным именем арестантов и смотреть как на каких-то злодеев и отщепенцев совсем нельзя, потому что от сумы и от тюрьмы никто не может отрекаться. Прежний острожник на всю жизнь клеймился особым именем и не мог никак выйти в честные люди. А теперь этого совсем нет. И в тюрьме все товарищи и граждане, а по выходе такие же, как и все, люди, и им нет никакой надобности заниматься опять воровством или погибать под забором.

Вот эти-то новые ценности и заставляют даже простой и темный еще народ держать ухо востро к попыткам реставрации, и, конечно, добровольно, без борьбы никто ее не захочет. Главное то, что мы вышли из стоячего болота и можем делать всевозможные опыты во всех областях знаний и жизни, можем сами делать политику.

От вас мне бы очень хотелось знать, в каком положении находится земля или земельный вопрос в Эстонии. Какие были или предполагаются реформы? Есть ли еще землевладельцы (это слово для нас теперь кажется чем-то диким. Можно еще мириться с хозяином большого предприятия, который ведет его на фабрике, занимая одну-две десятины земли. Но мириться с землевладением никак нельзя, так как 100—1000 десятин на рыло земли никак не выкроить, а потому с землевладением надо покончить во всем мире и землю давать всем желающим только в трудовое землепользование. Это такой ясный и простой подход к земле, что понимать его иначе могут только недобросовестные люди, не желающие добра своему ближнему и себе. Буду очень рад, если вы так же просто, как я, поделитесь со мною своими мыслями. Мы уже старики, нашему возрасту свойственно серьезное отношение к жизни, а не розовые очки молодости. Мы обязаны искать такие формы жизни, в которых бы выражалась общая Божеская правда и интересы отдельных лиц не страдали бы как прежде, не находя своего выражения в жизни. Уважающий вас Мих. Новиков.

1928 г. Сентября 30.

Извиняюсь, вам может показаться, что я в таком виде перегибаю палку из личной заинтересованности. Не допускайте такой мысли. От революции материально я сильно пострадал — как и многие трезвые трудолюбивые крестьяне, — и теперь живем гораздо хуже. Иногда есть и деньги, но купить на них нечего для улучшения питания, так и приходится довольствоваться только своим хлебом, овощами и молоком, и это было бы терпимо, если бы молоко было весь год, но оно бывает только 7 месяцев и остальные 5 приходится плохо. Но мы с большой верой ждем

487

лучшего будущего, и оно не замедлит прийти, если заграница снова не навяжет нам войны и связанного с ней разорения. А потому кто искренне хочет добра русскому народу, тот должен оставить его в покое и не навязывать нам своих уставов, о чем мы убедительно просим. И наши беглые эмигранты навсегда должны оставить мысль о возможности реставрации, ибо народ у них в долгу не остался. А если они хотят уплатить ему свои старые долги, то могут раскаяться и вернуться на родину, чтобы рука об руку работать над новым государственным зданием. Этому наши законы не мешают. Их вавилонскому плену с глубокой тоскою по родине мы сочувствуем, но никаких других разговоров здесь быть не может. М. Н.

18. М. И. Новиковой

15 февраля 1931 г.

Макриша, пишу тебе четвертое письмо, но не знаю, получила ли ты их. Ответь хоть одной открыткой. Я совсем не могу понять, как ты там управляешься одна и почему бы кому-нибудь не приехать к тебе из Москвы? Не хватит же духу у них и опять обвинять меня в чем-то предосудительном, за что тебе приходится нести снова это мучительство. Мне и так приходится думать глубокими думами о смысле жизни, чтобы иметь возможность находить еще в себе силы день за днем переносить незаслуженное. Потерпи еще некоторое время, и тогда будет видно, что нам делать обоим. А пока что присылай мне всякий раз с Анютой фунтов по 7 хлеба и немного сахару. Больше пока ничего не надо. Если есть лишняя наволочка, пришли тоже. Наверное, теперь ягнята большие! Так что, когда корова соберется телиться, ты ее загони в овешник, а овец выгони на двор! И раз в день продолжай давать и овцам и лошади ржаной соломы, а иначе на весну не останется сена. Найми ребят напилить дров и сложить за воротами. Живет ли с тобой бабушка? Какие разговоры о колхозе? Теперь надо бы сортировать овес. Прощай, терпи безропотно.

Адрес: Тула, Исправдом. 8 отд. 10 камера. М. П. Новиков.

488

19. С. М. Новикову

22 мая 31 г.

Сережа, посылаю тебе требуемые документы, насилу добился. Просись с 1—5-го июня, не позже, чтобы мужики не начали навозной возки числа с 20 июня, до навоза-то и удобно заняться плотиной — и время сухое, и дни большие.

Феклушино письмо получили, никаких нам теперь посылок не нужно, пусть она не заботится об этом. У нас много хороших картошек, вот бы вам туда мешка два. А цена здесь на них 3 рубля мешок. Матери теперь лучше, и она просит Феклушу о ней не думать. Она обтирается на ночь водой, сидит в иструбе на солнце и верит в это больше, чем в капли.

Вчера Володя приезжал с техником-строителем, смотрели иструб и мельницу. Но им не понравилось ни то, ни другое. Иструб не подходит по размеру, а мельница — мала мощностью. Вчера на сходке с Андрюшей предложили тоз с пахоты пара и т. д. Но бабы нас так разнесли, что и нечего было сказать, а Як. Дм. грозил убить и спарить в Архангельске за то, чтобы я не вел такой агитации за колхозы.

Ну вот такие дела,

пока прощай.

М. Н.

20. М. Ф. Шкирятову

28 ноября 31 г.

Глубокоуважаемый Матвей Федорович, просматривая последний том малой энциклопедии, я нашел в ней коротенькую о вас биографию и портрет, по которому не только узнал вас в далеком прошлом по тульским и лаптевским выступлениям, но мне показалось, что я только дня 2—3 как виделся с вами.

Находясь в затравленном состоянии высланного и глубоко обиженный клеветой и неправдой, я решил тотчас же обратиться к вам за защитой, будучи уверен, что никакими другими жалобами по инстанциям я защиты себе не найду, так как вокруг моего имени на низу много наплетено всякой бессмыслицы, которой Москве не понять и в которой трудно разобраться. Да и мне самому, простите, нельзя в двух-трех словах объяснить вам суть дела и приходится писать длинно, отнимая у вас время. Приблизительно дело такое.

489

Во время ‘головокружения от успехов’ (янв. 30 г.), когда для подкрепления угроз в коллективизации, открыто говоренных лаптевским предрика т. Аксеновым (потом за это и смещенным), понадобились соответствующие жертвы для раскулачивания и ссылок, в эти жертвы прежде всего попал я и мой брат Адриан (так и умерший в ссылке), хотя мы типичные середняки и никакому раскулачиванию не подверглись. Намечал эти жертвы по нашему Боровскому сельсовету наш учитель Киреев (с очень темным прошлым, из бывших белых офицеров), и не потому что мы подходили под требуемый ранжир, а по личному недоброжелательству. Он и его жена Гулида учителя были липовые, мелочные, но с большим гонором, никаким авторитетом у населения не пользовались и рвали и метали за то, что их не признают ‘вождями’. Лезли во все щели и сплетничали в РИКе, изображая из себя травимых мучеников. По их клевете наших граждан даже арестовывали. (Наш гражданин Алексей Михайлович Буланников даже застал его в РИКе за этой клеветой и уличил.) Мне же лично он мстил за то, что видел во мне конкурента на влияние в деревне и потому что мы перестали принимать их и угощать в своем доме и не подлизывались к ним, как другие. А главное, он боялся, что я организую колхоз, и старался этого не допустить. И так по его и вышло.

30 января 1930 года на расширенном пленуме сельсовета по коллективизации, видя, что я с другими активистами склонил уже большую половину граждан на совместную обработку с обобществлением лошадей и инвентаря (что теперь и есть в артели), он в резкой форме потребовал от общества обобществления всего скота до кур включительно. Предсельсовета Козлов, будучи всегда под его пятой, присоединился к нему. К этому люди тогда готовы не были и не согласились, и они сорвали в то время нашу тягу к колхозу. Они были виноваты, а нас с братом передали в руки ГПУ, будто мы были срывщиками колхоза, и нас сослали в Архангельск. Но по жалобе семьи дело мое пересматривалось Коллегией при СНК, было признано перегибом, и по постановлению от 28 мая 30 года я был вернут домой из Архангельска. И хотя после нашей высылки общество под угрозами и шарахнулось в колхоз по киреевскому рецепту, но по разъяснении т. Сталина об их добровольности сразу же и разошлось. Колхоз оказался на бумаге, не жизненным.

Вернувшись из ссылки в июне 30 года, я раз пять за год снова ставил вопрос о колхозе на сходках, но общество, с одной стороны, базируясь на речи т. Сталина о доброволь-

490

ности, а с другой, под влиянием наших граждан, работающих на заводе ‘Красный плуг’ (где, кстати сказать, работают и ваши пещеровские и вишняковские), усиленно доказывавших, что им от завода некогда будет работать в колхозе, а единолично они работают даже ночами, — со мной не согласилось и осталось еще на год вне колхоза. И только в последние дни моего пребывания в деревне перед новой высылкой (конец июня 31 г.) на заранее подготовленной мною почве наконец согласились и перешли в колхоз. Киреева бесило мое возвращение из ссылки, и он сожалел о том, что и я не умер там от пшера, как мой брат Адриан, и он снова клеветал и клеветал. А в РИКе люди сменялись часто и меня совсем не знали. Помните в басне: ягненок стоит в ручье ниже волка, а волк обвиняет его, что он мутит ему воду. Совсем на это была похожа новая клевета Киреевых. С 1924 года у нас работала молочная артель, организованная моим сыном Сергеем (теперь он ударник, кандидат партии, токарь завода имени Вл. Ил. Ленина в Москве). Зиму и весну 1931 г. я вел в ней счетоводство и ежедневно носил туда молоко. Носили и многие другие наши граждане. Иногда приходилось стоять в очереди 10—15 минут до приемки молока или выяснять те или иные сведения для конторы. Из этого Киреев, бравший незаконно и молоко и масло в артели в большом количестве и боявшийся моих разоблачений, все же сплел для ГПУ, что у нас существует ‘группа’ из сливщиков молока, которая ведет агитацию против совхозов и колхозов, которая и собирается в молочной. В чем худом конкретно проявила себя эта ‘группа’, на допросе мне так и не сказали, но назвали ‘группой’ и баста, и под этой маркой я снова был арестован 19 января 31 года. На допросах со мною только беседовали, как с опытным крестьянином о перспективах нашего совхоза и колхоза, но протокола не писали и конкретно ни в чем не обвиняли. Спрашивали, знаю ли я эту ‘группу’. Назвали 7 наших мужиков, которые были самыми лучшими заносчиками молока в артель, но где они собирались и что незаконное говорили — об этом ничего не сказали. Через месяц меня освободили. А через 3 месяца, 22 мая 31 года, снова арестовали и, не допрашивая и не зачитывая обвинения, через месяц, 19 июня, предъявили постановление Московской областной тройки ОГПУ от 10 июня о высылке меня с родины на пять лет (попросту до смерти, так как мне уже 62 года). Я избрал город Воронеж и теперь нахожусь на учете Воронежского ОГПУ, проживая у родственников. Дома же без меня работать некому, старуха ушла в Москву, и мое хозяйство запустело. Уж как же мне

491

хотелось поработать в своем колхозе и как счетоводу, и как опытнику, но господа Киреевы не дали этой возможности. Конечно, с внешней стороны вам может показаться, что для меня и нет большого худа от этой высылки. Но ведь мое прошлое не рядового крестьянина, и оно готовило меня после революции не для того, чтобы стать в положение вечного жида и последние годы своей жизни бродяжить на чужбине бродячей собакой. Я этого ничем не заслуживал. Мучительно больно переносить и домашнее разорение и быть игрушкой в руках темных сил, которые на моей гибели строят себе карьеру и вылезают в люди, тогда как и до и после революции я сделал для революции гораздо больше, чем эти господа со своим темным прошлым.

Да, Матвей Федорович, вся моя жизнь прошла в гонениях за лучшее будущее, за революцию и новую жизнь, и я совсем не думал, что под старость за все эти риски жизнью меня станут травить и сгонят с родины как шелудивую собаку, разорят как кулака и сгонят с родины с ярлыком ошельмованного человека. К вам я обращаюсь как к беспристрастному человеку в полной надежде, что условные различия наших положений не помешают вам понять мою тоску и справедливое негодование.

А этих рисков жизнью у меня было больше, чем у вас и многих ответственных работников. Они начались с того, что еще в 1894—1895 годах во время рабочего движения на фабриках, будучи старшим писарем Московского окружного штаба, я ночами носил Толстому секретное дело ‘О вызове войск для содействия гражданским властям’ в подавлении забастовок. Толстой брал из них сведения и посылал за границу для печати. Как раз в это время в Ярославле на большой Корзинкинской фабрике была самая упорная забастовка, и две роты 11-го Фанагорийского полка дали по рабочим два залпа боевыми патронами из новых трехлинейных винтовок. Раненых 46 человек забрали в госпиталь, и у нас возникло новое секретное дело ‘Об исследовании и пригодности новых трехлинейных винтовок на поражение человеческого тела’, которое потом ‘повергалось к стопам его величества’, и это величество на нем начертало: ‘Очень рад, что труды ученых по выработке винтовки не пропали даром’. Об этом Толстой тоже писал за границей. (Жаль, что историк Покровский совсем умолчал об этом ‘исследовании’ в своей истории и совсем неправильно осветил события на этой фабрике.) Правда, мне тогда это сошло с рук, начальство не узнало, откуда появлялись эти сведения, но не сошло осуждение коронации в 1896 году. Из дела ‘Подготовительные работы к

492

коронации’ я узнал, какие огромные сумму собирались тратить на нее и тоже сообщал об этом Льву Николаевичу. Рассказывал об этом и другим. И когда потом в жандармском управлении мне ставили вопрос: ‘А что же, по-твоему, царь-батюшка должен в Москву пешком что ли прийти?’ — я собственноручно написал, что ‘на билеты для царской семьи нужно не 40 миллионов, а все остальные на свой счет должны приехать, если хотят на коронации быть. А если эти 40 миллионов лишние, их нужно зачесть в крестьянский оброк, чтобы всем была видна царская забота’. За это министр Ванновский приказал меня разжаловать и выслать в Варшаву на распоряжение генерал-губернатора, Бобрикова. Из Штаба меня повезли на вокзал на повозке как Стеньку Разина, с 4 жандармами и 4 конными казаками. В Варшаве до коронации сидел в крепости. После коронационной давки, по распоряжению канцелярии его величества, был спешно отправлен в ссылку в Тургайскую область, где в форту Карабутак и пробыл 1Ґ года под усиленным военным надзором. Там пьяное начальство от скуки потешалось надо мною, выводя перед фронтом и тыча в нос кулаком, обзывало дураком, скотиной, заразой, анафемой, причем солдаты после каждого такого бреха кричали ответное: ‘Так точно, ваше высокоблагородие!’ Иногда пьяный комендант входил в азарт и, упрекая в осуждении коронации, махал над моею головой шашкой, сбивая картуз. А два раза выводил в степь и производил инсценировку расстрела. Трудно далась мне эта ссылка.

После этой ссылки в на 100% православной деревне мы всею семьей отпали от православия и перестали крестить детей и хоронить с попом умиравших. От этого моих детей не принимали в школу, и я учил их сам. Как вы думаете, легко было 30 лет назад повести такую решительную борьбу с церковными суевериями и устанавливать новый быт не словом, а делом?

Ведь меня мужики сгоняли с кольями с поля, когда я выезжал на Пасху работать. А будучи пьяными в праздники, считали своим долгом подходить к моему дому и целыми часами лаять нас матом и всяким брехом, как безбожников, били окна, ломились в дверь, составляли приговор о ссылке. Уж не говоря о вызовах консисторией, земским начальником, становым, благочинным, миссионерами и т. п., причем каждый из них грозил ссылкой в Сибирь и даже отобранием детей и заточением в монастырь. Пьяные меня даже били. И мы до самой революции жили под постоянным страхом побоев и оскорблений, и только революция освободила нас от этого страха.

493

В 1902 году за участие в комитете по выяснению нужд сельскохозяйственной промышленности (учрежденном Витте) по распоряжению Плеве я снова был арестован и отправлен в распоряжение Департамента полиции. Сидел 2 месяца в одиночке Питерского ДПЗ, где чуть было не сошел с ума. Имел интересные допросы Лопухиным. И только заступничество Толстого спасло тогда меня от длительного заключения, ограничив двумя годами высылки под надзор.

В 1904 году я отказался идти на японскую войну, как запасной, и снова пережил инсценировку расстрела. Полковой адъютант вывел меня в темный коридор за пустые ящики и, наскакивая на меня с револьвером, сделал два выстрела около моего носа. У меня с того раза поседели волосы.

А в 1914 году за подписание воззвания против начавшейся империалистической войны, в числе 29 человек, весь 1915-й год я просидел в Тульской тюрьме и в марте 1916-го был судим Московским военно-окружным судом, причем суд этот за 11 дней разбора мы обратили в открытое осуждение войны и настолько этим привязали к себе двухтысячную публику и самый состав суда, что у него не хватило духу нас осудить, и нас освободили, признавши виновными в преступлении, по закону не наказуемом. А ведь могла быть крепость или каторжные работы. Здесь подготовлялась революция и развал царской армии.

После революции я был сейчас же избран председателем волисполкома, производил разоружение стражников и урядников. Брал на учет товары торговцев и хлеб и имущество помещиков. Первый в волости высказывался за изъятие церковных ценностей. Первый шел по рынкам и деревням собирать помощь голодающим в Поволжье. Нес бесплатные обязанности председателя школьного совета, нарзаседателя, секретаря у комиссара и т. п. Был до архангельской ссылки селькором ‘Бедноты’, писал по разным серьезным вопросам и всегда видел отражение своих мыслей и в прениях на съездах и в распоряжениях правительства. А статьей в ‘Бедноте’ ‘Нужен ли приказ?’ вызвал дискуссию, закончившуюся расширением прав сельсоветов. Правда, как крестьянин, я не был стопроцентным марксистом, но этого от меня и не требовали. Да и не вижу я этого не только в крестьянах, но и у большинства партийцев, именуемых оппортунистами, что ежедневно видно из газетных сообщений. Недаром же М. Горький, прочитавши мою книжечку ‘Дедовские порядки на пересмотр’, закончил рецензию о ней такими словами: ‘Такие люди, как вы и ваш сын, нужны русскому народу как воздух и

494

свет’. (Напечатано в N 72 ‘Сельскохозяйственной газеты’ СНКома за 1929 год.) Теперь пишется история заводов, я в ней тоже мог бы принять участие и огласить факты пробы трехлинейных винтовок на фабрике, бывшей Корзинкина, впечатления рабочих от коронации и т. п.

По моему прошлому мне ведь надо бы быть на пенсии у государства или служить в наркомземе, как старому и опытному крестьянину, а меня травят как бешеную собаку по гадкой клевете господ Киреевых, которым угодно на моей жизни строить свою карьеру и доказывать свою верноподданность. Как своего близкого земляка, я прошу вас подумать над моей судьбой и помочь мне снять с меня позорное пятно ошельмованного человека, чтобы я мог вернуться к себе в Боровково и поработать в своем колхозе. А уж если я такой обреченный и мне по непонятной мне причине надо умирать на чужбине (а это, если вы сами бывали в ссылках, понимаете, как тяжело), то я даю слово после реабилитации не вертаться на родину. Сделавшись свободным, я могу жить в Москве у родных или в любом районе и колхозсоюзе работать по укреплению колхозов, или в редакциях газет. (Не Киреевы же будут укреплять колхозы, а мы, крестьяне-опытники.)

Я старику и после моей мучительной жизни с борьбой и страданиями за более культурный, трезвый и агрикультурный быт в крестьянской жизни мне тяжко нести такой крест от советской власти, ничем того не заслуживая. Тяжко чувствовать себя в положении бродячей собаки в то время, как я бы мог быть так полезен для нашего нового строительства.

Помогите, Матвей Федорович!

Два-три месяца назад я писал об этом же начальнику ОГПУ Московской области. Но ответа нет и, по-видимому, не будет. Писал еще Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу (который меня знал еще до революции), но, очевидно, его нет в Москве, и мое письмо до него не дошло.

Кр-н Михаил Петр. Новиков.

Воронеж

ул. Энгельса. 17, 4.

21. А. М. Горькому

Уважаемый Алексей Максимович! Я прочитал ваше письмо о написании ‘Истории деревень’, и это придало мне смелости написать вам.

495

Я тот самый ‘дед Новиков’, которого вы так расхваливали в письме из Сорренто от 9 апреля 1929 года по поводу нашей с сыном книжечки ‘Дедовские порядки на пересмотр’. В этом письме, между прочим, вы сказали: ‘Хорошо бы, Новиков-дед, если бы вы написали истории’ о великом труде жизни вашей, попробуйте, напишите’. А раньше, еще в 1910 году, за неделю до ‘ухода’, покойный Л. Н. Толстой, у которого я ночевал последнюю ночь, тоже говорил мне: ‘Вам не нужно разбрасываться, а нужно только описать свою жизнь, в ней так много интересного и поучительного, обязательно опишите’.

Тогда же я стал, между другими делами, вести свои мемуары, но потом забросил. И только подтолкнутый вами, опять продолжал и довел их до дней революции (вышло листов на пятнадцать печатных). Но, конечно, писания вышли такие, которые для теперешнего времени для печати не интересны и не к лицу по идеологии. Понимая это и желая их все же сохранить (а мне это было страшно трудно, так как у меня на моей жизни было 10 арестов и обысков и много моих рукописей были взяты безвозвратно), я передал их в Центральный Литературный музей. Теперь меня подмывает продолжать свои мемуары с начала революции, излагая все события без прикрас, как они были в натуре и как они влияли ни экономику, психику и бытовой уклад крестьянской жизни. Конечно, и такая работа для настоящего момента совсем не пригодна, но через сто лет ‘для отображения эпохи’, наверно была бы и нужна и ценна. Вот если бы вы дали мне ‘гарантию безопасности’ для данного времени, я с большой любовью взялся бы за эту работу или при той же гарантии я мог бы написать вам ‘Историю своей деревни’ после 1861 года и до революции, которая могла бы быть нужна как введение к истории деревни и послереволюционной. Жизнь и старой и новой деревни проходила и проходит у меня на глазах, при моем непосредственном участии и работе, а потому она вышла бы только правдивой. Или, если нужно, напишу коротенько о некоторых неувязках колхозной работы, тормозящих и урожаи и бытовую сторону жизни колхозников. Напишу, конечно, тоже не для газеты, а чтобы вы видели, что в ней есть уродливого и что надо изменить и исправить.

Потом я узнал, что в будущем ноябре готовится юбилей 25-летия смерти Л. Н. Толстого. Как близкому к нему человеку, не надо ли написать о нем воспоминания? На что делать упор?

496

Так вот, из четырех моих тем выберите, что, по-вашему, нужнее и важнее и укажите на это, сделавши пояснение о том, что главное в ней нужно осветить и вспомнить?

Очень бы хотелось хоть чем-нибудь быть полезным на этой работе, так как по старости лет на колхозной работе я уже плохой работник. Да и не ладилось у меня до сих пор с этой работой, так как начиная с 1930-го года, с момента ‘головокружения от успехов’, вместо того, чтобы воспользоваться моим большим опытом в сельском хозяйстве для колхозной работы, меня стали травить ради карьеры одного здешнего ‘работника’ (ныне удаленного из района), и почти все эти годы я находился в нетях, и по нужде и по необходимости не мог работать в колхозе. Хотя последние три года понемногу и работал и успел вызнать всю суть того, что в нем мешает и нормальной жизни, и нормальной работе, и урожаям.

Если найдете нужным, отвечайте.

С приветом

крестьянин М. П. Новиков.

1935 г.

Апреля 23.

ПРИМЕЧАНИЯ

С. 438. Выборгское воззвание — Обращение группы депутатов 1-й Государственной думы (27 апреля — 8 июля 1906, одна сессия) — кадетов, социал-демократов и трудовиков, принятое в ответ на роспуск Думы в Выборге 10 июля 1906 г. и призывавшее граждан России до созыва нового состава Думы не давать ‘ни копейки в казну, ни одного солдата в армию’.

С. 439. …пока заседала Дума, есть было нечего, да жить было весело, а потом грустно, грустно стало… — Кадеты, эсеры и трудовики внесли на рассмотрение 1-й Думы под председательством кадета С. А. Муромцева свои проекты решения аграрного вопроса в России, в которых шла речь об отчуждении помещичьих земель. Правительство выступило 20 июня с заявлением, в котором категорически высказалось за неприкосновенность помещичьей собственности на землю, а 9 июля 1906 г. был опубликован царский манифест о роспуске Думы.

529

С. 464. …получил оба тома Гольденвейзера. — Воспоминания пианиста и композитора, знакомого Л. Н. Толстого А. Б. Гольденвейзера.

С. 466. …очень рад был получить ваше большое письмо… — Имеется в виду письмо Ш. Саломона от 21 мая 1926 г. из Парижа:

’21 мая 1926.

34 Quai de Bethune. Paris.

Многоуважаемый Михаил Петрович,

Простите, что так долго не писал вам. Я болел и только что встал с постели. Я первого вашего письма не получил. Второе, как вы знаете, дошло до меня. Я его внимательно прочел. Вы меня простите за то, что я вам в этом письме выскажу. Боюсь, что ни вы меня не переубедите, ни я вашего мнения не изменю.

Я рад был узнать, что положение ваших братьев улучшилось. Боюсь, что это улучшение только местное и сословное. Думаю, что вы не представляете себе положения других слоев вашего общества, то есть положения людей, которые тоже ваши братья. Что касается ваших слов о разврате на моей родине, то я напомню вам слова Христа о соломинке в глазу брата и о бревне в своем глазу. По вашему письму видно, что со времени последних событий вы не бывали ни в Москве, ни в Ленинграде. Что касается фальшивых волос, то скажу вам, что для меня это большого значения не имеет и я знавал очень почтенных женщин, которые носили фальшивые косы. Относительно крашеных губ скажу тоже, что это дело вкуса. Мне лично это не нравится, но это их бабье дело.

Перехожу к более важным вопросам. Мы не признаем различия между русскими и царскими долгами. Во-первых, весь цивилизованный мир, как мы себе его представляем, признает то, что когда одно правительство заменило другое, то оно принимает на себя все обязательства предыдущего государства. Во-вторых, нельзя говорить о царских долгах, так как громадные суммы (более 20 миллиардов франков) были употреблены на заводы, железные дороги и прочие улучшения страны. Вам небезызвестно, что французские долги, которые превышают на огромную цифру русский долг, были употреблены на защиту общих интересов союзников, на которых несправедливо напали немцы. И вы тоже как будто забываете о том, что Франция вступила в войну из-за России.

На самом деле наш народ разорен на долгие годы и в большой степени из-за заключенного русскими отдельного мира, а также и из-за конфискации в России французского имущества и из-за непризнания своих долгов. Вы понимаете, что в этих условиях ваше предложение о милостыне, которую вы хотите, чтобы оказала вам разоренная вами страна — принято было бы здесь, как насмешка. И вообще я должен вам заметить, что

530

не подобает должнику входить в рассмотрение положения своего кредитора. Что же касается кредитора, то единственное, что он может сделать после того, как должник признает свой долг — это осведомиться об условиях и сроках платежа.

Мне не удалось до сих пор из-за болезни заняться помещением вашей статьи о последних днях Л. Н. Толстого.

Надеюсь, что наши разногласия не нарушат наших дружеских отношений и что вы позволите мне по-прежнему братски пожать вашу руку.

Ch. Salomon‘

С. 470. Ввиду того, что газеты таких вопросов не печатают, я решил писать вам… — Вероятно, и это письмо и постоянные выступления Новикова с критикой происходящего стали причиной его вызова в ГПУ, где он был вынужден писать следующие объяснения:

‘Начальнику секретного отд. Тульского губ. полит, упр.

Тов. Дорожкину

Гр-на села Боровкова Лаптевского

Рика Михаила Петр. Новикова

ЗАЯВЛЕНИЕ

Ознакомившись с предъявленным мне обвинением по 58 ст., основанном на показании наших гр-н, настоятельно прошу при оценке их показаний иметь в виду их личное недоброжелательство ко мне по следующим причинам: 1) Постоянная зависть, что мы, как трезвые и более трудолюбивые, живем во всем и духовно и материально лучше их.

2) Еще до революции я поборол общественное пьянство, и теперь у нас не пропивается ни одной общественной копейки (об этом я писал в ‘Бедноте’, указывая, что нужно делать, чтобы и нигде не было этого). Любители пьянства не прощают мне этого до сих пор.

3) Борясь с самогонкой и шинкарством, я создал показательный процесс над 3-мя шинкарками (в октябре 27 г.), на котором выступал главным свидетелем, причем все трое были приговорены на разные сроки. За это половина деревни готова съесть меня живьем, считая, что это грязное дело ни до кого не касается, а тем более для непьющих.

4) Борясь всю жизнь с общественной бесхозяйственностью, с потравами скотом зеленей, молодого клевера, огородов, с пуском беспризорно скота и т. п. (об этом я писал в ‘Бедноте’ два раза: N 2671 и 2609 за 27 г., чем вызвал большую дискуссию, вызвавшую с своей стороны новый закон о расширении прав виков и сельсоветов по почину Р. К. П.). Я каждое лето больше всех шумлю, требую, жалуюсь в сельсовет, требуя прекращения этой бесхозяйственности, чем, разумеется, вызываю также большое недоброжелательство.

531

5) Будучи уполномоченным по землеустройству (фактически оно у нас кончено осенью 27 г.), я собирал на это деньги в райземкомиссию по общественному приговору и, конечно, не угодил и тут, обозлив многих. Даже на ремонт пожарной трубы собирал и то многие остались недовольны. Вот за все это почти каждый наш гражданин не откажет себе в удовольствии лягнуть меня ослиным копытом при допросе. Теперь хлопочу о пристройке школы и уже навлек на себя зло граждан даже других деревень нашего сельсовета. Не прощается мне и мой сбор в свое время на голодающих и агитацию за изъятие церковных ценностей. А шинкарки радуются открыто, надеясь на то, что вы теперь сгноите меня в тюрьме.

Теперь по существу обвинения.

1) Про лепет (я бы сказал детский) о бюрократизме, что дескать он мешает нам строить новую жизнь, я ничего не могу сказать после того, как члены правительства так едко и остроумно говорили о нем на XV партсъезде. Тем более тема эта для крестьян совсем неинтересная и непонятная. Это, вероятно, взято не с моих слов, а из моего чтения газеты, которую я всегда беру на сходку и читаю вслух обо всем новом и интересном, чтобы хоть этим заинтересовать их и отвлечь от обычной болтовни и балагурства.

2) Фраза: ‘Правительство задавило налогами’ — не моя, а как раз обычная (на всех собраниях) фраза того самого невменяемого бузотера, о котором я говорил вам, еще едучи на станцию, выражая опасение, что по нем могут судить всю деревню и что за него мы можем пострадать, хотя я и не знал еще, в чем я буду обвиняться. Месяца 1Ґ—2 назад на последнем собрании в сельсовете (по какому вопросу — не помню) он особенно бузил и мешал вести собрание, так что даже я не вытерпел и просил предсельсовета Александра Козлова и комсомольца Андрея Козлова как-нибудь его попугать, чтобы он не мешал и не срамил всей нашей деревни перед приезжими партийными докладчиками. Возможно, что в каком-нибудь подходящем вопросе (к примеру о налогах или займах) я мог попутно вставить эту фразу, сказавши: ‘А то вот говорят некоторые (опять же имея в виду его), что правительство давит крестьян налогами, а о том, что они пропивают 500 миллионов, они об этом не хотят и слышать. Небось, кабы налог был не по силам, не стали бы так пьянствовать, а вот как на дело и пятачка жалко’. А допусти я такую фразу с бреху, с целью противодействовать налогу, да меня здесь же любой докладчик пригвоздил бы к позорному столбу и непременно записал бы это в протокол, а у меня за все эти годы никаких конфликтов с докладчиками не было. Я им помогал всячески.

3) ‘О постоянной пропаганде против советской власти’ скажу ясно. Есть поговорка: ‘Кому больно, то и пищит’. Так вот, в пору военного коммунизма все крестьяне (в том числе и

532

я) пищали, не зная наперед, долго ли это протянется. Когда же отменили гуж-труд, продразверстку, пайки и перешли на денежный оброк, жить стало можно и пищать не о чем. О несоответствии цен (о ножницах) я не могу пищать, так как в процессе жизни, следя за ее развитием, я вижу и твердо верую, что действительно это временно и что скоро не только все уладится, но что и впрямь вся тяжесть бюджета может быть перенесена на стального коня индустрии, как говорил еще Владимир Ильич. А потому я не только ничего не имею против налогов и займов, а только и желаю, чтобы все дружней их платили и имели, и в этом духе я помогал на пленумах сельсовета вести агитацию, что может подтвердить и председатель и секретарь. В этом же духе высказывался за увеличение пая в кооперации и в своем молочном товариществе (что можно видеть из протоколов), в этом же буду и писать (как селькор ‘Бедноты’) и действовать при реализации займа восстановления крестьянского хозяйства, которая, к сожалению, почему-то у нас запоздала.

То же, что я решительно не желаю возврата к прошлому, это так ясно видно из письма к Григорию Волконскому. А раз это так, то ради чего же я стал бы вести противосоветскую агитацию? Ведь это же все дико и бессмысленно! Говорится, что одна ласточка не делает весны, а я так даже и не ласточка, а старик, измученный тюрьмами и ссылкой, где надо мною три раза делали инсценировку расстрела, я больше всего думаю о смерти, а не о каких-либо ‘переворотах’.

Крестьянин Михаил Новиков

25 января 28 г.’

’26 янв. 28 г.

В Тульское Г. П. У.

Кр-на Михаила Петр. Новикова

Заявление

К сказанному сего числа на допросе имею прибавить по своему делу: вернувшись из Бутырской тюрьмы в авг. 25 г., которая меня вконец измучила и привила неврастению, я не хотел долгое время принимать участие в общественной жизни. Но стал слышать у себя за спиной и в деревне и на базаре такие слова:

— Вот, замазала ему рот сов. власть, он теперь и помалкивает.

И говорили главным образом не рядовые крестьяне, а или так называемые бузотеры, речи которых так охотно слушаются толпой, или старые дельцы из верхушки, еще думающие о прошлом. От этого мне было больно не за себя, а за советскую власть, о которой так плохо думают. И чтобы так плохо о нашей власти не думали, я опять стал вертаться к общественной жизни. Стал посещать мужицкие сходки, а также расширенные пленумы

533

сельсовета и даже райисполкома, тем более что меня зачислили в актив и стали приглашать личными повестками.

На всех этих собраниях я старался поддерживать партийных докладчиков, разъясняя обсуждавшийся вопрос и голосуя за их резолюцию. Но разъяснял своими словами, а не словами докладчика. Ведь я же стою между двух огней и уже слышу за спиной враждебные выкрики о том, что я продался коммунистам. И действуй я открыто за всех докладчиков, я рискую от отдельных ненавистников получить жестокое худо. А у меня и без того в 18 году сгорел дом от неизвестной причины, и за эти последние 2—4 года два раза крали деньги, два раза грабили пчел, украли плуг с поля, ремень, много переворовали инструмента, яблок из сада и т. п. А из того, что я поддерживаю докладчиков своими словами, очень может быть, что некоторые из них по неопытности (а такие есть) или не понимают меня, или понимают неправильно. А так как и у нас, как и везде, есть глупые бузотеры, которые положительно не дают вести собраний и набрасываются на докладчика как ураган, то он, имея предубеждение против меня и заранее науськанный кем-либо из моих завистников, всегда может подумать, что виноват тут во всем я, а не эти бузотеры, с которых по их безграмотности и спросить-то нечего. Бывает так, что докладчик пытается их переговорить, но за бузотерами поднимаются другие малоумные, переходят на личную почву и в конце концов никто и ничего не понимает. Обе стороны говорят на разных языках. В такие минуты я не выдерживаю, прошу слова и опять же своими словами начинаю мирить, объясняя докладчику, чем недоволен и чего хочет народ, а народу — почему не только докладчик, но и правительство не может поступать по их желанию. Вот в таких случаях предубежденному докладчику опять может показаться, что я говорю не так, и он может на меня наврать. Но таких путаных собраний мало, большинство их проходит удачно. К примеру, я участвовал на празднике 10-летия советского суда, где я говорил речь и где даже, как активный нарзаседатель, получил награду. Спросите судью Воеводина, что я сказал худо? Участвовал 2 раза на торжественном заседании в честь 10-летия революции в нашем совхозе и тоже выступал с речью. Спросите зав. совхозом Чекмарева и тов. Степанова (он был от ячейки), что я сказал худо? Участвовал на расширенных пленумах райисполкома по разным вопросам, спросите у тов. Турунтаева (пред. РИКа), что я говорил худо? Спросите у тов. Митрофанова или ответственного секретаря ячейки при заводе ‘Красный плуг’ (фамилию забыл). С ними я тоже проводил собрания: с первыми о сборе денег на достройку школы, а с другим перевыборы в нашей молочной артели. Конечно, и они могут внести личное пристрастие, если имеют, но я совсем не верю, чтобы они могли сказать обо мне что-

534

либо худое. Но если и такая моя деятельность будет признана нежелательной, я готов дать подписку совсем ее прекратить, лишь бы меня не мучили тюрьмой и не отнимали бы у меня остатка моей жизни, очень короткого. Я думаю, что я своей жизнью вполне заслужил этого. Михаил Новиков’.

С. 478. Князю Г. П. Волконскому. — Корреспондент М. П. Новикова — светлейший князь Григорий Петрович Волконский (1870—1940), правнук генерал-фельдмаршала светлейшего князя Петра Михайловича Волконского (1776—1852) и сестры декабриста Софьи Григорьевны Волконской (1814— 1868), живший в своем имении Фалль, перешедшем к нему от бабушки, Марии Александровны Волконской (1820—1880), дочери шефа III Отделения А. X. Бенкендорфа. Известны письма М. П. Новикова к кн. Волконским только за 1928 год, хотя их переписка велась и раньше, судя по сохранившимся письмам кн. Г. П. Волконского к братьям Адриану и Михаилу Новиковым:

’12 августа/30 июля 1927 в Эстонию

через г. Ревель ст. Кегель им. Фалль

Дорогой мой Адриан Петрович!

Прилагаю фотографический снимок трех поколений нашего семейства. Все мы, слава Богу, здоровы. Урожай ржи озимой очень хороший, яровых хлебов и картофеля средний, сено хорошее. В начале июля (по старому стилю) были грозы с обильными дождями. Погода все время небывало жаркая. От града у нас ничего не пострадало.

Как ваше здоровье? Как у вас урожай? Что дети? 26 июля (8 августа) была десятая годовщина смерти Софьи Павловны, 30 июля (12 авг.) два года после Петрика, 10/23 июня — три года после мама, Веры Александровны. Все эти дни была заупокойная служба в нашей фалльской церкви (свв. Захария и Елисаветы). Павлик, Гриша (с женой), Анди, Соня, Олечка, Маичка со мною живут в Фалле, дети — мое утешение на старости лет!

У меня сохранилась здесь книжечка Владимира Черткова ‘Последние дни жизни Л. Н. Толстого’. Как раз вчера перечитывал эту книжечку и приведенное в ней письмо брата вашего Михаила Петровича ко Льву Николаевичу в Астапово. Очень милое, доброе письмо. И вспомнились мне вы и ваш добрый брат — если он жив, передайте ему поклон от меня, пожалуйста, а также Якову Петровичу.

Имею благополучные известия от своих братьев Александра и Петра Петровичей — оба на прежних местах.

Через неделю приезжает к нам в отпуск Иван Оттович, которому передал ваш привет. Еще новость: у нас гостит моя теща Мария Александровна (75-ти лет) до 6 сентября, после чего уезжает обратно в Копенгаген. Будьте здоровы и Богом

535

хранимы, дорогой друг Адриан Петрович. Пишите, не забывайте, почаще вспоминайте. Любящий Вас и благодарный

Г. П. В.’

’10/23 Октября 1927

Глубокоуважаемый Михаил Петрович!

Сердечно благодарю вас за ваше доброе письмо от 22 сентября. Прочитал его несколько раз с большим интересом и вниманием. Вижу, что вы, действительно, муж многоопытный, умудренный превратностями судьбы, но жизнью не исковерканный. Сердце у вас золотое, как у большинства русских людей, и я уверен, что именно благодаря доброте русского сердца, Россия не погибнет. Что касается форм государственного строя и форм управления страной, то, разумеется, они до бесконечности меняются в зависимости с требованиями времени — строй политический постепенно совершенствуется! Единственное, что пребывает незыблемым и вечным — это любовь к ближнему, и вот, руководствуясь этой любовью, наша жизнь становится правильной — мы приближаемся к Богу!

Прочитайте 13-ю главу первого послания Ап. Павла к Коринфянам, кончая стихом восьмым: ‘8. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут и знание упразднится’.

Вот еще приведу стихотворение, недавно написанное для детей, но годящееся и для взрослых, кто автор, безразлично:

Люби, дитя, люби людей,

Люби и близких и чужих,

Люби врагов, люби друзей,

Люби, дитя, молись за них.

Молись за дальних, за родных,

Молись за нищих, за царей,

За удрученных, за больных,

Молись, молись, дитя! Жалей!

Жалей и мудрых, и простых,

Смиренных, гордых, богачей,

Весь мир людской, всех кротких, злых,

И бессловесных всех зверей.

Люби, дитя, молись, жалей!

Пока свободно дышит грудь,

В молитве благостной твоей

Ты никого не позабудь.

Тех не забудь, кто опочил,

Кто кончил трудный жизни путь,

Не покидай святых могил,

Пока свободно дышит грудь —

Пока не меркнет свет очей,

536

Люби, дитя, молись, жалей,

И помни, помни, не забудь.

Вспомнил я кстати прекрасное стихотворение покойного Сергея Сергеевича Слуцкого (написано в 1894 г.). Получил сборник его стихов после его смерти от его матери Анастасии Александровны Слуцкой в 1903 году.

Засыпал я. И в сонном виденьи

Я увидел в лучах над собой

Полк святых, что крестом и мученьем

Беспредельный стяжали покой.

Их сияли победою лики

И расслышать я пение мог:

‘С нами Бог! Разумейте языки!

Покоряйтеся нам — с нами Бог!

С нами Бог! Гордецы, покоритесь!

Мир убогих и силен и мног!

Под ярмом благодатным смиритесь!

Покоряйтеся нам — с нами Бог!

С нами Бог! Он покров удрученных,

Не забыт Им, кто слаб и убог!

Как попрать и простых и смиренных!

Покоряйтеся нам — с нами Бог!’

И прошли и пропели, и скрылись,

И лежал я опять одинок, —

Но как благовест пели и лились

Надо мною слова: с нами Бог!

С нами Бог!

1894.

Нельзя огулом обвинять целые слои населения, везде есть хорошие и дурные люди: ‘Справедливость превыше всего!’

Вы интересуетесь землеустройством в Эстонии: земля разбита на мелкие участки, каждый работает на своем участке, в том числе и я. Выигрывает ли от этого производительность страны, другой вопрос: поживем — увидим! Храни Вас Бог, дорогой Михаил Петрович. Сердечный привет Вашему брату Адриану и Якову.

Любящий Вас Г. Волконский. До свидания.

Лучше посылать письма простые, а не заказные: приходят скорее гораздо и тоже не пропадают: например, письмо Адриана простое отправлено из Лаптева 26 апреля, в Кегеле получено 30 апреля. Ваше заказное письмо написано 22 сентября, а в Кегеле получено лишь 20 октября’.

537

С. 489. Письмо от 22 мая 1931 г. к сыну Сергею написано в день повторного ареста М. П. Новикова, о чем его дочь Анна извещала сестру Феклу и брата Сергея:

‘Дорогие Феклуша и Сережа!

Опять начинаются новые мытарства. Сегодня получила от Наташи письмо, в котором она пишет, что 22/V вечером папашу взяли в Тулу. Обыска на этот раз не было. Когда я была последний раз дома, 19/V, мне папаша говорил, что дело после окончания следствия было передано в Москву и оттуда его возвратили опять и передали другому следователю. Возможно, что новый следователь посмотрел иначе и потому вновь арестовали папашу. Я сегодня ходила узнавала в ГПУ и в тюрьму, но в ГПУ мне сказали, что такого нет, а в тюрьме он тоже еще не значится. Завтра опять буду узнавать. 29-го буду дома. Что делать, прямо совсем не знаю, ведь и мать и Наташа обе совсем больные и никуда не годные, а тут еще на мать будет действовать новое горе. Сегодня написала Ване спешное письмо, прошу его, если он может, сделать запрос. Папаша ведь далеко еще не выздоровел, это прямо издевательство какое-то…

Пишите закрытые.

25/V-31. A. Н.’

Арест М. П. Новикова закончился ссылкой в Воронеж. Историю своего ареста и высылки с родины он описывает в письме к М. Ф. Шкирятову (п. 20).

ПИСЬМА К РАЗНЫМ ЛИЦАМ. 438

1. С. Л. Толстому. 8 ноября 1906 г. 438

2. С. Л. Толстому. 6 декабря 1910 г. 441

3. С. Л. Толстому. 27 декабря 1910 г. 443

4. Н. К. Муравьеву. 29 декабря 1915 г. 447

5. Иосифу Иосиевичу Перперу. 25 сентября 1917 г. 451

6. С. Л. Толстому. 10 мая 1919 г. 453

7. Рабочим Тульских железнодорожных мастерских,

шефам над Лаптевской волостью. 4 мая 1923 г. 454

8. Рудневу, члену Тульского губисполкома. 20 июня 1923 г. 458

9. А. К. и В. Г. Чертковым. 26 декабря 1923 г. 462

10. А. К. Чертковой. 1 октября 1924 г. 464

11. М. И. Новиковой. 1 февраля 1925 г. 465

12. Ш. Саломону. 20 июня 1926 г. 466

13. И. В. Сталину. Январь 1927 г. 470

14. Князю П. П. Волконскому. Январь 1928 г. 476

15. Князю Г. П. Волконскому. Февраль 1928 г. 478

16. И. Д. Кабакову. 11 марта 1928 г. 478

17. Князю Г. П. Волконскому. 30 сентября 1928 г. 484

18. М. И. Новиковой. 15 февраля 1931 г. 488

19. С. М. Новикову. 22 мая 1931 г. 489

20. М. Ф. Шкирятову. 28 ноября 1931 г. 489

21. А. М. Горькому 23. апреля 1935 г. 495

ПИСЬМА К РАЗНЫМ ЛИЦАМ

1. С. Л. Толстому

2. С. Л. Толстому

3. С. Л. Толстому

4. Н. К. Муравьеву

5. Иосифу Иосиевичу Перперу

6. С. Л. Толстому

7. Рабочим Тульских железнодорожных мастерских,

шефам над Лаптевской волостью

8. Рудневу,

члену Тульского губисполкома

9. А. К. и В. Г. Чертковым

10. А. К. Чертковой

11. М. И. Новиковой

12. Ш. Саломону

13. И. В. Сталину

14. Князю П. П. Волконскому

15. Князю Г. П. Волконскому

16. И. Д. Кабакову

17. Князю Г. П. Волконскому

18. М. И. Новиковой

19. С. М. Новикову

20. М. Ф. Шкирятову

21. А. М. Горькому

Читайте также: