Письма к пастырям о некоторых недоуменных сторонах пастырского делания, Храповицкий Алексей Павлович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 65 минут(ы)

митрополит Антоний (Храповицкий)

‘Собрание сочинений. Том I’: ДАРЪ, Москва, 2007

Письма к пастырям о некоторых недоуменных сторонах пастырского делания¹

¹ В первый раз были напечатаны в журнале ‘Чтения в Обществе любителей духовного просвещения’, 1891 г., сентябрь.

Основные недоразумения современного русского пастырства

Различные явления русской церковной жизни говорят о том, что между нашими пастырями и раз навсегда определенною от Бога участью служителей христианской истины существуют важное недоразумение. В силу этого недоразумения обычные представители вполне честного и даже ревностнейшего исполнения пастырского долга, как он понимается ими самими, с одной стороны, далеко не всецело удовлетворяют тем требованиям, что обращает к ним их паства, а с другой стороны, нередко, особенно на первых порах своего служения Богу, встречают совершенно неожиданное отношение к себе окружающих людей и вообще окружающей жизни. Особенно достойно внимания здесь то обстоятельство, что подобное недоразумение остается и при том условии, если пасомые ничего не имеют сказать против своего священника как нравственной личности.

Не далее как в текущем году мне приходилось видеть двух начальников учебных заведений, которые год тому назад были сильно озабочены приисканием себе законоучителей с призванием, чуждых тех пороков, которые этим начальникам представлялись (совершенно напрасно) обычным свойством духовного сословия. Затем им пришлось познакомиться с двумя кандидатами Духовной Академии, желавшими законоучительства, и довольно коротко сблизиться с ними. Молодые люди, действительно проникнутые искренним призванием, с первого же знакомства весьма понравились упомянутым педагогам, сами исполнились к последним горячим сочувствием и расположением, вошли в интерес дела и, можно сказать, сделались друзьями. От их дальнейшего законоучительствования ничего не оставалось ожидать, кроме самого лучшего, по крайней мере со стороны взаимного довольства своим школьным начальством. Что же? Не прошло и года, как одного из молодых священников директор прямо-таки выжил из вверенного ему учреждения как неудобного, а о другом начальник школы говорил через три месяца после посвящения не иначе как с вытянутым лицом, признаваясь, что, по его мнению, такой законоучитель вовсе и не священник: и служит-то точно дрова рубит, и в классе только единицы ставить умеет. Еще менее довольны были молодые пастыри. Первый — человек искренно религиозный — впадал в совершенное уныние и отчаяние. ‘Да стоит ли жить-то, — восклицал он, — когда за все старание, за честное исполнение долга приходится вместо одобрения и поддержки встречать гонение!’ Никто не заступается, все умывают руки, жена меня клянет, что я надел рясу и т. д. Бедный служитель Церкви рыдал, как малый ребенок, после неприятных разговоров с директором, и когда перешел на другое место, то зарекся: ‘Ну, уж теперь ни во что не буду вмешиваться, а только исполнять приказания’. Второй священник меньше тужил, но еще более первого, кажется, негодовал на начальство школы. ‘Они смотрят на Закон Божий не как на преподавание познаний, а как на благочестивые разглагольствования, — говорил он, — да в том только и понимают религиозное воспитание, чтобы надоедать детям, кроме двухчасовых праздничных служб, еще и еженедельными акафистами’. Приведенные примеры вовсе нельзя причислять к явлениям юношеской неопытности помянутых священников: здесь выразилась доходящая подчас до противоположностей разность самих понятий о пастырском попечении, как его называет свт. Григорий Двоеслов. За характерными подтверждениями последней мысли не будет остановки. Могу привести несколько случаев диаметрально противоположных отзывов клира и мира о некоторых явлениях пастырской жизни.

Жителям одного большого города хорошо известно, что местный кафедральный собор переполнялся народом в некоторые обыкновенные воскресные дни почти как в Рождество или на Троицу, это были те воскресенья, когда назначался к проповеди покойный протоиерей И. Полисадов, не бывшие в церкви горожане с живейшим любопытством раскупали затем Листок, чтобы прочитать изложение главных мыслей проповеди. Как относилось к этим проповедям духовенство? Помню, как сейчас, обычные в таких случаях отзывы одного почтенного, тоже уже покойного, соборного священника: ‘Опять сегодня о. И. явился со своими трескучими фразами! Говорит целый час, а ведь ни одной мысли веской не скажет’. Подобными же отзывами награждали любимого народного проповедника и другие мои собеседники из духовных. Зато последним очень понравилось слово упомянутого кафедрального священника, сказанное в день погребения покойного государя. Собор был переполнен народом, литургию начали позже и пели не спеша, чтобы начать панихиду как раз во время ли опускания гроба в могилу, или вместе с началом отпевания — не помню, но по отпуске литургии, когда архиерей со служащими вышли на середину церкви, а проповедник показался на кафедре, раздался условленный удар большого колокола и послышались глухие рыдания скорбящего народа. О чем повел речь проповедник? Он сжато, но обстоятельно перечислил государственные подвиги почившего в историческом порядке, не забыл сказать о приобретении Амура и Ферганской области, объяснил, кажется, пользу новых судов и земства и в заключение пригласил слушателей к нелицемерной молитве об упокоении души преставившегося государя. В другой, торжественный момент, когда в Великий Пяток, на вечерни, была вынесена плащаница, тот же проповедник и опять обстоятельно и сжато изложил по краткому руководству прп. Макария учение об искуплении в смысле удовлетворения Христовой жертвою Божественному правосудию за преслушание Адама. И на этот раз я услышал от сослуживцев покойного проповедника самые одобрительные отзывы о проповеди. Нужно ли говорить, что миряне самых разнообразных положений в обществе тою и другою речью были не вознесены духом, но, напротив, низведены с высокого настроения не только к недовольству, но и почти к раздражению на такое несоответствие поучений торжественности момента.

Не только проповедь, но и все прочие стороны служения пастырского часто встречают диаметрально противоположные отзывы со стороны мирян и самих пастырей. Один знакомый мне, еще не старый протоиерей В. — законоучитель полуаристократического среднего учебного заведения — пользуется преимущественно славою образцового наставника по Закону Божию, принято думать и в обществе, и в педагогическом мире, что из его учеников происходит наименьший контингент скептиков, что нигде в другой школе не воспитывается в такой степени любовь к вере Христовой и понимание ее истин, многие, даже полусектантского направления аристократы едва ли не из всего духовенства того города только за ним оставляют название христианина. Но спросите о нем его собрата и руководителя, составляющего ежегодно отчет о преподавании Закона Божия: самая плохая аттестация, близко граничащая с жалобой, достается на долю именно этого законоучителя, и аттестация эта составлена лицом не только искренно беспристрастным, но и в свою очередь со всею ревностью служащим делу законоучительства уже много лет в однородной же школе. Любимым народным пастырем другого города, где мне пришлось жить, бесспорно, должен быть назван один священник, отличающийся не только проповедническою, но и самою многоразличною миссионерскою, благотворительною и организаторскою деятельностью. Нередко вы услышите от мирян всяких сословий: ‘Вот если бы все священники были бы как NN, то не было бы ни сектантов, ни нигилистов’. Действительно, доступность, отзывчивость, просвещенное человеколюбие и красноречие означенного пастыря по всей справедливости стяжали ему любовь всех преданных Церкви жителей города. Так ли к его деятельности относятся его собратья? Один из самых молодых сотрудников помянутого священника окрестил еврея и получил от консистории предписание переслать акт о крещении в ближайшую приходскую церковь для внесения в метрики, каковых не имелось при домовом храме, где он служит. Настоятель прихода, человек сам по себе благочестивый, трудолюбивый и честный, однако, страшно вознегодовал на то, что ему приходится безмездно вписывать в метрику какого-то полунищего еврея, нарочно пошел объясниться к молодому священнику и старался ему доказать неразумность и бесцельность его согласия окрестить еврея, прибавив в заключение: ‘Неужели вы хотите подражать Михаилу Ильину, который целые 20 лет Бог знает чем занимается?’ Помнится, что на одном из общественных обедов некий шутник, не из духовных, возглашая горячий тост за здоровье NN, прибавил пожелание, чтобы почтенный пастырь продолжал бы еще 60 лет заниматься Бог знает чем, как и прежде. Итак, кажется, довольно сказано о том, что воззрения паствы на предмет пастырской деятельности совершенно иные, чем у самих пастырей, приведенные явления представляют собою примеры не уклонения от пастырского долга, не пренебрежения пастырями своих обязанностей, не тем менее требования потворства со стороны мирян, но именно борьбу идей, недоразумение чисто принципиального характера.

Недоразумение это бывает не только с паствой, но и с самим пастырским делом. Не буду для обоснования последней мысли напоминать о том, что студенческий религиозно-общественный идеализм испаряется у молодых священников в два-три года, уступая место угрюмому разочарованию, которое побуждает их искать себе совершенно постороннюю излюбленную специальность (до разведения дворовой птицы включительно), а к пастырскому делу относиться как к тяжелому внешнему долгу, помню, что совершенно то же испытал и один хорошо мне знакомый талантливый преподаватель церковно-практических наук, принявший священный сан после пятнадцатилетней преподавательской практики и притом по самым высоким религиозным побуждениям. Я видел его через два года после посвящения. Он не только забросил горячо начатую еженедельную проповедь, но только и мечтал выйти куда-нибудь из своего прихода, где все ему, очевидно, надоело, а всего больше его сослуживцы. Внимание мирян к слову назидания он вменял в ничто, от участия в богословских чтениях, коими восхищался прежде, отказался и вокруг себя видел, и притом совершенно преувеличенно, лишь своекорыстие и обман.

Конечно, все эти явления, а особенно неспособность пастырей уживаться друг с другом, создавшая обидную пословицу: где собор, там и содом, — большинство писателей относят на счет нравственных недостатков духовенства, но это совершенно несправедливо не только применительно к приведенным примерам, но и ко всей церковной жизни вообще. Конечно, наши пастыри не ангелы, но они бесконечно превосходят по своей религиозности и нравственной чистоте священников латинских и протестантских, из коих нам пришлось особенно близко ознакомиться с первыми и, однако, убедиться, что и при далеко низшем, чем у наших, уровне их религиозно-просветительных сил у них нет такого недоразумения с паствой и со своим служением, как у наших, очевидно, что причина последнего не столько в личных качествах духовенства, сколько в неознакомленности с истинным понятием о пастырстве, в неполноте самих богословско-пастырских воззрений. Итак, для восполнения подобных недоразумений нам предлежит изложить по источникам Божественного Откровения христианское понятие о самом деле пастырском с тех сторон, которые остаются неотмеченными в наших руководствах по данному предмету, а также и раскрыть ту, давно предсказанную в Божественном Откровении и истории Церкви участь, которая ожидает в сей жизни пастыря и его христианскую проповедь. Таким образом, у нас, собственно, получается изложение богооткровенных начал Царства Божия, зарождающегося сперва в душе человека и затем выступающего на борьбу с ветхим миром в качестве общественной или духовной силы, эти-то начала мы и будем сравнивать с теми представлениями, коими руководятся современные служители Церкви.

Царство Божие — внутри нас, в совести

Но прежде, чем начать это изложение, остановимся несколько на той мысли, что непонимаемые со стороны пастырей требования мирян, к ним обращенные, вполне законны. Они призывают их к деланию в области именно этого Царствия Божия со стороны того отличительного его свойства, по которому оно выделяется из всех прочих областей жизни. Мы не хотим этим сказать, будто общество и народ имеет сознательную идею о Царстве Божием и сознательно определяет с точки зрения последней деятельность пастыря, но это не мешает тому, чтобы присущее христианам религиозное чувство освещало для них область всех церковных отношений одним светом, тем светом, который неотъемлем от здравого общечеловеческого сознания, если оно свободно подчиняется христианской истине.

Какое же это освещение? Ответ может быть дан довольно ясный. Если мирянин религиозен, то он, почти без исключений, определяет область религии и Церкви как нечто, совершенно противоположное всему земному, не только прямо греховному, но вообще всему несовершенному. Он именно в такой мере и религиозен, в какой не удовлетворяется земным, мирским, он ищет в религии и Церкви с ее представителями именно всего того, чего нет в мире. Вот простейшая разгадка тому, почему он, снисходительный до безразличия к проступкам мирских людей, с драконовскою строгостью судит слабости духовенства. На мир он уже смотрит как на область греха и неправды, на Церковь, если он только признает ее, он смотрит как на Царство Божие. Если в мирском обществе главнейшими рычагами являются от начала мира и доселе, и до скончания века насилие, кара и поощрение себялюбия, самолюбия и корысти, то в жизни церковной, если он в нее верует, он хочет видеть царство самоотверженного подвига и свободы. Не всех, далеко не всех гуманных гражданских администраторов удерживал от репрессивных мер против ересей и расколов тот индифферентизм, в котором их обвиняют: напротив, наиболее религиозные из них подчинялись голосу своей христианской совести, недопускавшей никакой связи между религией истины и внешними мерами.

Такое основное воззрение на Церковь как на царство, во всем противоположное миру, выяснено светским богословом A.C. Хомяковым, которого, как известно, образованные миряне не только предпочитают академическим, но и ставят в образец всякого богословствования. В русской изящной литературе, которая, по недавно высказанному в печати правдивому замечанию {Так даже преосв. Никанор, имевший самое возвышенное понятие о пастырском долге, в своей горячей речи в защиту семинарского образования привел множество доказательств как гражданской доблести семинаристов, так и знакомства их со светским просвещением, особенно с филологией. Но он не счел нужным привести доводов в пользу их понимания Божественных истин, ни в пользу их ревности по вере и добродетели христианской.}, далеко опередила нашу ученую мысль, церковные идеалы всего возвышеннее, художественнее и ближе к русскому сознанию нарисованы Достоевским, особенно в его последнем романе. И здесь мысль автора обращается к Церкви не иначе как через полнейшую неудовлетворенность началами светского общежития или, вернее говоря, через прямое отрицание возможности достигать при посредстве последних общего мира и внутреннего удовлетворения. Вся драма состоит из противопоставления картин жизни светской и жизни религиозно-церковной, как царства тьмы с царством света. Наиболее сильное проявление последнего — в быту монастырском как основанном прежде всего на отречении от мира. Само наименование монахов автор употребляет такое, которое и весь русский народ считает наиболее почетным, а именно: ‘инок’, т. е. живущий иначе, нежели все обыкновенные люди. Идея повести заключается в том, что истинное благо может быть основано только на свободном подвиге любви и учительства, свободно приводящем людей к покаянию и исправлению жизни. Христос Спаситель, отрекшись принять диавольские искушения, предлагавшие овладеть людьми искусственно, тем самым показал, что свободное согласие совести — вот та почва, на которой единственно и должно быть основано Его Царство. Напротив того, Великий Инквизитор, решившийся создавать народное благо путем посредственного, искусственного воздействия на совесть, сам признается, что его царство не царство Христово, но царство врага — диавола. Достоевский не был специалистом в психологии, ни в моральной философии, но логика вещей привела его сама собою к тому, более точному определению области Церкви, куда он только и мог прийти, раз он был к ней отослан неудовлетворенностью всяким светским началом общественного благоустройства, та же логика вещей приводит к тому же определению и всех мирян, внимательно и сознательно относящихся к Церкви, ибо, действительно, все они сосредоточивают все, что касается Церкви и религии, в области совести, почему и употребляют это слово вместо слова ‘вероисповедание’. Вот почему, начавшись с осуждения мира, религия общества ни на чем и не могла сосредоточиться, кроме совести. Мир — это область себялюбивых и корыстных стремлений, удерживаемых в пределах честности карающим законом, но внутренний голос требует веры в царство свободного блага, он уверяет нас, что благо есть начало безусловное и самодовлеющее.

Итак, если есть Бог и царство Божие в грешном мире, то Он есть истинное благо, а Его царство есть воспитание к такому благу совестей человеческих. Священник — это, собственно, руководитель совести, — таков взгляд общества. Оно благоговеет перед тем пастырем, который славится именно как знаток и наставитель сердца. Оптинский о. Амвросий и ему подобные старцы — вот, с точки зрения общества, представители наиболее разумного пастырства: перед ними каждый светский человек чувствует себя только мирянином без различия своего положения и воздает им знаки почтения усерднее, нежели самым высокопоставленным пастырям. Религия есть царство совести, оправдываемой Богом, насколько совесть не хочет признать своей зависимости от каких бы то ни было своекорыстных интересов, настолько и религия, и Церковь в сознании верующих мирян является как царство, совершенно отличное, отличное до противоположности, от всего земного, светского, мирского.

Отступают ли эти взгляды от истины? Не вращается ли, напротив, все учение Христа Спасителя на противоположении Своего Царства всему земному, чувственному? Вы слышали, что сказано древним… а Я говорю вам… (Мф. 5, 21 и след.) Такими словами Он вводит правила начертанных Им обязанностей к ближним. Не так же ли поступают и язычники? (Ин. 9, 16) — вот достаточные для Божественного Учителя основания, чтобы ученики Его не удовлетворялись известными обычаями или взглядами. Самое вступление в Свое царство Господь связывает с отречением от мира и взятием креста, Он не допускает, чтобы кто служил, кроме Него, еще и миру: кто не с Ним, тот против Него, кто с Ним не собирает, тот расточает Его царство. В частности, идея начальствования в последнем определяется Им по противоположности с начальствованием мирским: Больший из Вас да будет вам слуга (Мф. 23,11). Говорить ли о том, что Господь не уклоняется от логической последовательности и основывает Свое Царство на почве добровольности, на почве совести? …если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям, но ныне Царство Мое не. отсюда (Ин. 18, 36). Откуда же Его царство, где оно зиждется? В совести: се бо царство Божие внутрь вас есть (см. Лк. 17,21). Впрочем, к Божественному учению о строении Церкви и пастырстве мы еще обратимся, а теперь, чтобы окончательно показать, насколько разность воззрений на эти предметы со стороны общества и духовной школы зиждется именно на показанном определении, обратимся снова к литературе. Немного есть сочинений, где бы начертывался образец желательного, нормального пастыря, но если он появляется на страницах нашей печати, то совершенно различными красками начертывается он под пером писателей светских и писателей из духовной школы, будь они сами пастыри или в звании мирян. Первого рода писатели, когда желают представить положительный тип пастыря, то не иначе как борца с миром, с мирскими предубеждениями, с мирскою ложью, насилием и жестокостью. Таковы эти типы у писателей самых различных мировоззрений. Возьмете ли сочинения Лескова ‘Владычныйсуд’, ‘Соборяне’, ‘На краю света’, или тип идеального ‘сельского священника’ у Мещерского, или появление духовников у умирающих грешников и грешниц в романах Вс. Крестовского и Вс. Соловьева, — везде пастырь является или в борьбе с миром, или же как живая противоположность миру. Напротив, самым тяжким обвинением духовенства служит в устах светских писателей уподобление их мирским деятелям и порядков церковной жизни порядкам чиновничьим. Здесь опять сойдутся писатели самых разнообразных школ: возьмете ли вы ‘Девятый вал’ Данилевского, или романы Тургенева и поэмы Некрасова, или статьи Самарина, Аксакова, Вл. Соловьева, Елагина — везде уподобление жизни и поступков священника (или целой иерархии) образу действия мира светского является самою тяжкою виною духовенства. Впрочем, все это настолько последовательно вытекает из слов Христовых: ‘вы же не так’ (см. Мф. 23, 11), что и говорить о том не стоило бы, если бы наши духовные писатели и мыслители не понимали бы дела нередко, к сожалению, совершенно иным образом. Что касается до литературных типов духовенства, то ближе всех к светским писателям стоит богослов Ливанов, у коего идеальный священник, хотя и не чужд юридического характера, но все-таки не лишен и пастырского духа. Насколько, однако, мудреным считал автор нарисовать характер пастырского попечения о нравственном состоянии пасомых, это видно из того, что он не нашел ничего лучшего, как буквально выписать для изображения картин посещения пастырем прихожан — выписать из толстовской повести ‘Утро молодого священника’ сцены обхождения последним крестьянских изб с неумелою и потому смешною претензией исправлять их нравы. Понятно, что в еще более комичном виде предстает перед нами пастырская деятельность священника в этом неудачнейшем плагиате. Но вот перед нами более правдивая литература: ‘Записки сельского священника’, или лейпцигское издание против Елагина, вот повесть Забытого ‘Миражи’, или Потапенко ‘На действительной службе’ или ‘Ряса’, помещенная лет 7 назад в журнале ‘Дело’. Что мы здесь находим? Конечно, всего менее мыслей о духовном руководстве пастыря. В первых двух названных книжках — борьба партий, споры о правах, а в романах — то беспочвеннейший тип чуть ли не ‘лишнего человека’, то нечто уж совсем нелепое, попавшее в рясу почти без веры в Бога и взирающее на религию как на лучшее средство культивирования крестьян в экономическом и особенно в гигиеническом отношении (Потапенко). Наконец, всех их беспокоит закон о единобрачии духовенства. Вот и только.

Напротив, если литература подобного рода желает изобразить в духовной среде тип положительный, идеальный, то она не противополагает его миру, но, напротив, сливает с ним {Свт. Тихон считает любовь вполне правоспособною учительницею благочестия: ‘Никто не может более Христа любить, как тот, который спасения ближнего ищет. Любовь сыщет слова, коими может созидать ближнего. Она представит способ и ум, и язык твой направит, и дело сие не требует красных речей, — единого напоминания требует’.}: она гонит своих идеалистов в университет, в доктора (например, Никитин или Помяловский в своих повестях), наконец, в железнодорожные чиновники и даже — о ужас! — в самоубийцы, таковы два последних типа в помянутых ‘Миражах’. Конечно, мы далее кого бы то ни было от мысли присваивать такие дикие понятия романистов самой духовной школе, но указанные типы говорят о неспособности ее писателей найти своим героям место на почве, им доставшейся, на почве руководства человеческою совестью. И действительно, приходилось на горьком опыте убедиться, что очень многие из учащегося духовного юношества не представляют себе, что деятельность церковная есть именно строение этого духовного царства совести и правды: эти юноши относят религиозно-воспитательную деятельность священника к его государственным обязанностям, прибавляя, что пастырь не должен ограничиваться узкими рамками религиозно-церковной деятельности (будто бы последняя заключается только в требоисправлении). Именно такое печальное воззрение на значение последней заставляет многих пастырей сокращать свои священнические обязанности и наполнять свою жизнь гражданскими. С какою радостью говорят многие: ‘Помилуйте, до проповедей ли мне? Ведь я нынче назначен членом епархиального ревизионного комитета, дело серьезное — надо ведь с бухгалтерией познакомиться’ и т. п. И чем выше положение пастыря, тем более внешний, чиновничий характер она получает, тем дальше он отступает от почвы совести человеческой и руководствования ею, такое дело ему представляется чем-то неинтеллигентным, чуть ли не ханжеским, приличным разве для старых сельских батюшек да монахов.

С грустью надо сознаться, что подобное предпочтение формальных, государственных дел перед духовными особенно свойственно духовенству академическому. Грустно то, что, третируя свысока обрядовые правила Церкви во имя свободы и просвещения, некоторые пастыри такого типа в своих практических-то требованиях от жизни все-таки не становятся выше чиновников и, сводя все разрешения церковных недугов к расширению экономических и государственных прав духовенства, только и знают, что взывать к светской власти о репрессивных мерах против сектантов, а себе вменяют в миссионерский подвиг настойчивые жалобы на бездействие полиции против ереси. Впрочем, эти типы, пожалуй, уже отрицательные, но как больно то, что положительные типы, которых гораздо больше, отстают от этих в своей энергии так мало, что раздаются голоса, определяющие и всю духовную среду красками именно этих типов. На днях мне попался старый номер одной славянофильской, следовательно, православного направления газеты, где расхваливается какая-то брошюрка, составленная священником, при этом прибавляется: ‘Еще большее значение приобретает эта брошюра как голос из того холодного мира, из которого мы уже отчаялись услышать что-либо не формально-схоластическое, не мертвое, а живое, могучее, действенное, разъясняющее истину, возвышающее дух’ (‘Русское дело’, 1888, 48).

За что такой незаслуженный укор от друзей? А именно потому, что то, несомненно, доброе, высокое и идеальное, что есть в нашей пастырской и школьной среде, страдая некоторою, может быть, не весьма значительною неполнотой при неблагоприятных условиях современности, оказывается не в силах открыть себя миру, свеча остается под спудом, и бродящие в темной горнице гости, естественно, бранят хозяев за ненависть к свету, не зная, что свет горит тепло и ярко, но за малым дело стало: надо вынуть его из-под сосуда нашей замкнутости и поставить на свещник общественной и народной жизни. Конечно, совершенная нравственная высота, сделайся она нашим прочным достоянием, сама бы научила нас, как действовать, открыла бы нам при всей неполноте наших сознательно усвоенных идеалов путь к совести ближних. Так и было и бывает с лучшими представителями русского пастырства, каков, например, свт. Тихон Задонский. Но подобные пастыри стоят по своей деятельности особняками среди своих собратьев, даже их воззрения как-то не растворяются в наших руководственных сочинениях. Названный святитель высокожизненною верой, со своею истинно вселенскою близостью ко всем сословиям и уровням образования нашел усердных распространителей своих творений не в нас, а в пропагандистах пашковщины, которые, как известно, со времени самого своего появления противопоставляли поучения свт. Тихона, исполненные духом живейшей любви ко Христу и учением о духовности истинной веры, — противопоставляли современному формалистическому, по их словам, направлению церковной проповеди и жизни. Доведя нас до такого печального положения, что характеристика современного Православия противополагается учению столпа нашей же Церкви как какой-то совершенно иной, недавно открытой, новой веры, пашковцы, как и штундисты, и по собственным своим признаниям, и по свидетельству самой истории их появления представляются живым протестом против современных школьных воззрений на сущность церковной жизни и церковного пастырства, протестом со стороны так печально и уродливо оканчивающегося стремления христианской души к устроению проповеданного Господом Царства Божия, царства чистоты, любви и правды. Конечно, этот протест, как и древнее протестантство, сразу же сбился с дороги, но как печально для нас то признание, что столь высоким стремлениям суждено у нас определяться в формы не по преимуществу церковные, но, напротив, прямо противоцерковные. Обе названные секты составились из людей, искавших именно религии совести, той религии, для которой и учреждено наше пастырское звание по его принципу. Насколько этот принцип не утерян, но закрыт от взоров народа и общества, видно из того, что искавший его сознательно, усердно и довольно долго именно у нас в Церкви граф Толстой в конце концов не сумел найти у нас ничего искомого и решил, что в Церкви ничего не осталось, кроме ‘ладану, колоколов, парчи и слов’.

Ереси и секты, при всем их разнообразии возникшие, как видите, из одинаковых неудовлетворенных стремлений христианских душ, являются последним и особенно разительным доводом в пользу того положения, что Церковь и церковное пастырство как по самому своему существу, так и по современным запросам к ним от всей Русской земли должны приниматься нами прежде всего как противоположное всякому мирскому учреждению Царство Божие, зиждущееся на почве внутренней жизни, на почве совести, а не на основаниях правовых или тому подобных. Многие утверждают, что духовная школа и духовенство ничего общего с этою почвою не имеют, тогда бы, конечно, надеяться нечего на возможность восполнения несовершенств современного пастырства: мы, напротив, утверждаем, что по своей религиозности, умственному развитию, трудолюбию и целомудрию духовенство всецело родственно этой почве, но вполне овладеть ею не научилось, здесь ему, кроме неблагоприятных социальных условий, препятствует некоторая зависящая от западного влияния неполнота самых пастырских воззрений. Конечно, восполнить воззрения — это мало, гораздо труднее сделать их достоянием своего духа, провести в свою жизнь. Но изменить социальные условия зависит не от нас, а проникнуться богооткровенными воззрениями на пастырство с такою силою, чтобы привести наше пастырское служение к обильнейшим плодам, в этом нам никто помешать не может, как мы увидим из раскрытия самого понятия о некоторых его сторонах на основании Священного Писания и творений отеческих, к чему теперь и приступим с Божией помощью.

Мы так долго останавливались на простой мысли о пастырстве как о непосредственном руководстве совестью по той причине, что у нас существует такое направление пастырской деятельности, которое, по примеру протестантских пастырей, усиленно старается отрешиться от этой почвы, уподобиться по своим приемам деятельности государственной, направленной не на внутренний мир человека, а на установление внешних порядков общежития. Мы видели, что не только Слово Божие, но и общее отношение русских людей самых противоположных мировоззрений решительно отказывается примириться с таким чиновничьим взглядом на пастырское служение и требует, чтобы оно сосредоточивалось во внутреннем мире душ человеческих как по своим побуждениям, так и по целям. При этом, однако, надо оговориться, что ни слово Божие, ни требование общества не суживают этих самых родов пастырской деятельности в рамки богослужения, проповеди и духовных бесед, не изгоняют ее из сфер науки, благотворительности, воспитания и т. п. Напротив, во все такие сферы учитель Царствия Божия принимается с преимущественною любовью и уважением всеми искренними людьми, но принимается именно как носитель идей евангельских, чуждых обычным житейским приемам. Так, о. Иоанн Кронштадтский является деятельным председателем и Общества трезвости и Домов трудолюбия, один еще здравствующий старец-протоиерей пользуется несравнимым уважением в самых высоких сферах как чисто духовный организатор некоторых отраслей жизни Домов призрения для падших женщин. Славянское общество в свое время высоко ценило участие в его правящем Комитете двух уважаемых протоиереев, которые выступали всегда как представители религиозного освещения разных вопросов. Могу не обинуясь утверждать, что лет 10 тому назад в двух столичных гимназиях все принципиальные вопросы решались в советах по указанию двух законоучителей, пользовавшихся равною любовью и уважением как со стороны начальствующих и учащих, так и со стороны учащихся.

Но если бы вы присмотрелись к направлению деятельности всех указанных пастырей, то легко заметили бы ее существенную разность как сравнительно с характером прочих деятелей тех же учреждений, так и в ее отношении к обычным приемам церковной ‘администрации’. Тут внешнее выходило всегда из внутреннего и к внутреннему и направлялось. Решение общественных вопросов предлагалось со стороны его воздействия на совесть и только на совесть. Думаю, что в эпоху мучеников подобным именно образом умещались в царствии Божием вопросы экономические и бытовые. Духовное учение и духовный пример возбуждал духовное настроение, настроение отражалось на всех сторонах быта христианской общины, все они свободно посвящались Богу (см. Рим. 6,18, 14,8), сами собою являлись пожертвования, и вырастали благотворительные учреждения, как при Василии Великом, сами собою учреждались в обратившемся ко Христу обществе новые христианские порядки именно так, как возникали в Кронштадте Дом трудолюбия и в Петербурге Дома призрения. Не так направлены наши обычные церковно-благотворительные учреждения: здесь, напротив, они надеются внутреннее выдавить из внешнего или вовсе пренебрегают первым. Благотворительность выжимается из честолюбия, уважение к храму и церковной службе — из юридических законоприятий и пр., одним словом, совершенно вопреки словам Христовым, что прежде надо иметь попечение о Царствии Божием и Его правде, а прочее приложится все само собою, что надо очищать внутренность сткляниц (небольшая бутылочка. — Прим. ред.), и тогда внешнее само собою очистится (см. Мф. 6, 33, 23, 25). Напротив, согласные с этими изречениями приемы пастырской деятельности — это именно те, которые с верою и любовью приемлются обществом и народом. Что же это за приемы? Какая их существеннейшая черта по отношению к самому-то деятелю? По отношению к пасомым и просвещаемым они есть руководство совестью, побуждения к ней и ее направление тоже исходят непосредственно из совести. Здесь мы дошли до существенного определения пастырства, или священства.

Примите во внимание, что проникнуть в совесть ближнего невозможно путем обычного изучения его характера: кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? (1 Кор. 2, 11). Нужно чувство глубокого сострадания и самоотверженной любви как для самого понимания внутренней жизни другого, так особенно для усвоения способности воздействовать на нее. Это чувство выражается в духовном отожествлении себя с другими, в распространении своей совести на всю свою паству, во внутреннем переживании той борьбы, через которую все вверенные души восходят к духовному совершенству, и в направлении этой борьбы к желательному именно исходу, это настроение ревности о просвещении и спасении ближних выразилось в словах Пастыреначальника: огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся (Лк. 12,49). Повторяем: в этом настроении заключается понятие пастырской совести, оно, таким образом, есть акт внутренний, как и все в Царствии Божием ‘внутрь нас есть’, хотя, конечно, необходимо проявляется и в деятельности вовне. Но поскольку эта внешняя деятельность всецело вытекает из этого таинственного движения совести, из этого внутреннего благодатного дара (см. 1 Кор. 12, 28) духовного рождения, постольку и вся значимость первой обусловливается внутреннею жизнью священника, и главная часть пастырского богословия должна заключаться отнюдь не в перечислении отдельных должностных отправлений священника, но в пастырской аскетике, т. е.: 1) в обстоятельном и ясном, богословски обоснованном показании самого зарождения этого пастырского духа, 2) в его дальнейшем развитии и конечных исходах и, наконец, 3) в его проявлении в деятельности.

Свойство пастырской совести. Благодать хиротонии

Мы сказали, что совесть пастыря объемлет собою всю паству, отождествляется с нею. Это значит, что отношение священника к нравственному состоянию своей паствы такое же, каково у всякого христианина отношение к собственной совести. У пастыря исчезает личная жизнь: он радуется духовными плодами своей паствы и плачет о ее падениях. Как женщина, сделавшись матерью семейства, теряет ощущение личной жизни и переносит ее в семью, как курица насыщается сытостью своих детей и, по-видимому, теряет инстинкт питания, когда едят ее птенцы, хотя сама наседка, высидевшись на гнезде, совершенно исхудала от скудости питания, так подобный же переход жизни, или перерождение, должно совершаться со служителем Церкви в таинстве Священства, когда его, подобно брачующимся, обводя вокруг престола, венчают с Церковью, с его будущею паствой, для которой он является, таким образом, прообразующим Жениха-Христа. Эта постоянно указываемая апостолами и отцами внутреннейшая связь служения пастырского с искупительным служением Пастыреначальника (см. 1 Пет. 5, 4), Первосвященника (см. Евр. 4, 15) — Христа — утверждается тем крепче, что вышеупомянутое перелитие жизни пастырской в жизнь учеников или паствы отличается от всякого увлечения человеком своими занятиями, даже от материнского чувства тем, что оно не ограничивается перевоплощением в естественный, обычный ход жизни того общества, которому пастырь себя посвятил, но стремится вознести последнюю ко Христу — говоря точнее, вознести ко Христу ‘иже заблудшее горохищное обрет овча… ко Отцу приведе и своему хотению’.

Постепенное приближение духа ко Христу или постепенный переход от естественной жизни к благодатной в связи с подвигом пастырства (проповедью этого благодатного возрождения во Христе и с духовным слиянием себя с учениками) — это тема большинства посланий апостола Павла, кроме того, она встречается в других книгах Священного Писания. Здесь всего лучше можно убедиться в аскетическом понятии о пастырском служении в том, что успех последнего всецело обусловливается созиданием духовной жизни в совести самого пастыря, отсюда она свободно изливается и на паству. Высокие примеры такого духовного воплощения пастыря в жизнь своей паствы — перед нами. Такие святители, как Тихон Задонский, Стефан Пермский, Иоанн Златоуст, сам апостол Павел, и еще до явления благодати — Моисей, Иеремия и Иезекииль, конечно, не составляли себе искусственного плана для действий: единство последних по духу обусловливалось всецело единством их постоянного настроения в смысле полного слияния их жизни с учениками. Действительно, все эти угодники были или преобразователями (см. Евр. 11, 26, Мф. 14, 14), ИЛИ продолжателями Христова подвига, заключавшегося в принятии на Себя естества человеческого и возведении его на первое блаженство. Итак, из каких же элементов состоит эта духовная, благодатная жизнь, принесенная Христом и усвояемая сопастырями Его для передачи верующим? Вот основной вопрос пастырского богословия. Из двух начал, из: 1) самоотречения и 2) любви. Первое есть начало отрицательное, очищающее в нашей грешной душе простор для второго, второе — зиждущее, творческое {Разумеем книги пророческие, особенно Иер. 2 и след. и Иез. 16 и след., где в не менее рельефных картинах половой любви изображено отношение Бога к Израилю.}. Из этих-то двух начал состоит пастырское настроение, и в них одних заключается успех пастырства, т. е. способность духовного рождения. Мы сказали, что из области естественной к этому закону благодатной жизни всего теснее примыкает настроение материнское: и подлинно, посмотрите, как даже здесь, в области обычных отношений, не иное что, а именно это самоотверженное слияние существа любящей матери со своим чадом является из всех естественных сил наиболее могучим рычагом нравственного отрезвления. Кому неизвестно, что порочный человек готов более повиноваться одному слову любви материнской, нежели целому арсеналу самых разумных убеждений людей к нему равнодушных? Конечно, мы далеки от того, чтобы изгонять логику и доказательства из области нравоучения: нельзя отрицать, что влияние одной воли на другую усиливается при помощи науки, красноречия и т. п., но ежедневный опыт может легко убедить каждого, что центр тяжести всякого нравственно-воспитывающего влияния заключается в силе любви. Только этим и возможно объяснить, что одно слово святого, проникнутого пастырскою любовью старца оказывалось действеннее риторских доводов, даже для тех, кому был неизвестен авторитет учителя благочестия. В том и смысл изречения, что наша проповедь не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы (1 Кор. 2, 4), в другом месте апостол грозил еретикам придти, чтобы испытать не слово разгордевшихся, но силу (см. 1 Кор. 4, 19). Воля влияет на волю, когда выходит из самозамкнутости себялюбия и, отрекаясь от него, любовью и состраданием сливается с волею брата. На этом законе зиждется вера в наши молитвы друг за друга и молитвы за умерших.

Подобным-то подвигом глубокой скорби о грехах наших в саду Гефсиманском и Господь нас привел в благодатное естество, когда ‘с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти’ (см. Евр. 5, 7). Свою сострадающую любовь к людям Господь сравнивает именно с настроением любящей матери (см. Мф. 23, 37). Через этот подвиг сострадающей любви Он становится близок нам, становится не только примером святости, но и источником святой жизни, твердой опорой во всех искушениях. Сей-то подвиг определяет собою и сущность пастырства. Конечно, последнее не оканчивается внутреннею жизнью священника, но проявляется во всех различных отраслях его деятельности, но внешнее само вытекает из совершившегося в его совести таинства и влияет силою не своею, а именно тем залогом внутренней благодатной силы, которая проявляется в словах и деятельности пастыря. Мы увидим сейчас из Писания подробнее, что пастырское настроение состоит именно из этих двух элементов самоотречения и любви — из них и в них оно рождается или совершается, и в них заключается. Как Христос Спаситель явился на землю, возлюбил нас прежде (см. 1 Ин. 4, 19), когда мы еще были врагами (см. Рим. 5,8-11), и для сего умалившись и приняв образ раба (см. Флп. 2, 7), так содержание Его земной жизни были любовь и самоотречение, ибо Господь помазал Его благовестить нищим, послал исцелить сокрушенных сердцем, проповедывать слепым прозрение и пленным отпущение, отпустить измученных на свободу, проповедывать лето Господне благоприятное (см. Лк. 4), и Он понес на Себе наши немощи и взял на Себя наши болезни (см. Мф. 8,17). Таков же был и исход Его, о котором Он говорил: неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец? (Ин. 18, 11) — исход страданий и любви, все привлекшей к подножию Креста (см. Ин. 12,32). Ту же участь в посильной человеку степени проходит и пастырь: Можете ли пить чашу, которую я пью? (Мк. 10,38) — спрашивает Пастыреначалыник у сослужителей и поручает им пастырство под условием любви (см. Ин. 21,16).

Определив общий характер пастырского настроения, рассмотрим его зарождение, его деятельность в церковной жизни и конечный его исход. Говоря о зарождении в нас пастырской жизни, Божественное Откровение и здесь обращается к сравнению с чувством материнским, состоящим из тех же двух свойств: самоотречения или страдания и любви, как и пастырство, причем оба эти свойства взаимно обусловливают друг друга, так что при появлении одного возрождается к жизни и другое. Материнская любовь, предваряемая муками рождения, в них, конечно, получает свой источник. Эти муки побуждают женщину, жившую, быть может, весело и беспечно, вдруг потерять всякий вкус к личной своей жизни и жить единственно своими детьми. Подобное именно явление приводится Св. Писанием для объяснения духовного пастырского возрождения учеников Слова. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, — говорит Господь, — потому что пришел час ее, но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль, но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 16, 20—22): здесь речь о свойствах и действии апостольского, пастырского возрождения в душах самих апостолов, но и зарождение нашей же жизни в слушателях Слова совершается не иначе, как через ту же муку внутреннего самоотречения, самопожертвования: Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос! (Гал. 4,19, см. также 2 Кор. 13, 4), — восклицает Его апостол.

Как ближе понять это духовное рождение? Мы сказали, что созидающею силой духовного рождения бывает любовь, но самая любовь, чистая и учительная, может родиться в нас не иначе как путем внутренней смерти, путем страдания. Как первая любовь супругов возгорается до высшей степени, когда оставит человек отца своего и матерь свою (см. Быт. 2, 24), или как сказано в псалме: Слыши, дщерь, и смотри, и приклони ухо твое, и забудь народ твой и дом отца твоего (Пс. 44, 11), так точно и напряжение духовной любви является лишь плодом: 1) мучительного отречения от жизни для целей мирских и 2) самоотверженного посвящения себя Богу. В этом именно смысле пророк Иеремия сравнивает удаление Израиля из Египта в бесплодную пустыню за Господом и последовавший затем религиозный его энтузиазм с первою любовью новобрачных, когда во 2-й главе говорит от лица Божия: Я вспоминаю о дружестве юности твоей, о любви твоей, когда ты была невестой, когда последовала за Мною в пустыню, в землю незасеянную. Израиль был святынею Господа, начатком плодов Его (Иер. 2, 2—3). Такое же отречение от родства и привязанностей земных должны были испытать для сочетания с Богом, для рождения духовного Авраам (см. Деян. 7, 3), Иосиф (см. Пс. 104, 17—24), Давид и все апостолы (см. М&lt,р. 19, 27). Для многих, призываемых к Богу, это духовное рождение пастырское соединено было с такими муками отречения от жизни, что они усиленно от него отрекались, как Моисей и Иеремия, жаловавшийся Богу на мучительность этого духовного прозрения, но в этих самых жалобах мы видим и проявление второго элемента пастырства — той снедающей любви, которая в самых исповеднических муках находит наслаждение и потому не дает человеку возможности отречься от своего призвания: Ты влек меня, Господи, — и я увлечен, Ты сильнее меня — и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною. Ибо лишь только начну говорить я, — кричу о насилии, вопию о разорении, потому что слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: ‘не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя Его’, но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог (Иер. 20, 7—9). Унижение, и позор, и мука предваряют проповедь о Боге ‘в собрании великом’ по смыслу псалма 21, где эта проповедь является непосредственным плодом мучения. Тот энтузиазм религиозной любви, который является плодом посвящения себя Богу, описан всего картиннее в книге Песни Песней. Только жалкая неспособность понимать духовную жизнь и скудость в библейской начитанности {Творения святых отцов. M., 1843. Т. 1.} возбуждали подозрения против духовного характера этой книги. Кто был хотя один день пастырем Церкви, тот понимает, с какою художественною жизненностью переданы там оттенки церковно-религиозного чувства: тот увлекающий восторг, то забвение всего, кроме богопреданных духовных чад, та бесконечная нежность, тот опасливый трепет за души (см. Иак. 4, 5), та неспособность на миг отделиться душой от своей таинственной обручницы — Церкви, одним словом, все те чувства, которые испытывает пастырь во время самого посвящения и первых шагов пастырской деятельности, пока не затмил дара благодати священства, полученного в хиротонии. Тут ему становится понятным и обрядовое сходство последней с союзом брачным по подобию тех чувств всепрощающей, горячей любви, которые соединяют как мужа с женой, так и священника с паствой. Понимает он, почему и отцы Церкви, столь далекие от всякой чувствительности, так любили вспоминать это подобие словами книги Песни Песней, соображая духовное с духовным.

Может быть, читателю покажется, что мы слишком далеко пошли в область отвлеченного? В таком случае отвечу ему как будущему пастырю: ‘не веси ныне, разумевши же по сих’. Но возвратимся к наличной жизни и дадим место могущим возникнуть недоумениям. Да бывает ли теперь такое таинственное рождение духовной любви в таинстве Священства? Отчего о нем ничего не пишут и не говорят теперь? Неужели громадное большинство принимает священство неправильно? и т. п.

О том, как неправильно смотрит на самую задачу пастырства большинство его кандидатов, это мы видели раньше: истинные пастыри, которых у нас, конечно, немало, вырабатываются, к сожалению, вовсе не школою и не школьными воззрениями, а самою жизнью, и они, надеемся, не иных воззрений держатся. Если же к этому прибавим, что и существующие-то в представлении кандидатов священства религиозные идеалы далеко не всегда идут далее теоретических представлений, ибо далеко не все они принимают священство по призванию, но многие из-за куска хлеба, то поймем, почему практика для нас вовсе не может служить в данном случае показанием правильного хода дела, являясь почти сплошным от него уклонением. Но нам могут поставить такое возражение: хорошо, я имею намерение и решимость самоотверженно отдаться служению Богу и подавлять на всяком шагу искушения себялюбия и гордости, но неужели во мне действительно появится такая горячая любовь, притом, несомненно, еще любовь не к кому другому, а к своей пастве? Я готов верить в благодать хиротонии, но такой могучий переворот для меня является решительно загадкой. Подобные возражения у нас возможны потому именно, что любовь к людям посторонним и горячее участие в их нравственном благосостоянии кажутся нам при современном строе жизни по преимуществу недосягаемыми добродетелями, а кажутся они нам таковыми по той причине, что, несмотря на постоянные современные издевательства над средневековым византизмом, на самом деле, весьма почтенным, хотя и не совершенным мировоззрением, наше религиозное сознание, к сожалению, воспитано совершенно в направлении этого исключительно отрицательного склада духовного саморазвития, исчерпывающегося в одной борьбе со страстями и мало знающего о положительных плодах Царствия Божия, о той жизни радостной любви к людям, которая заповедывается первыми стихами большинства апостольских посланий и проникает собою как проповедь вселенских учителей, так и богослужебную литературу.

Если же мы примем во внимание, что речь у нас о самоотречении не формальном и бессодержательном, но во имя Христово и во имя дела Христова на земле, ясно нами представляемого, то понятно, что насколько само наше религиозное чувство из рабского переходит в самочувствие друзей Христовых, согласно с Его обетованием тем, кому Он открыл Свою волю (см. Ин. 15, 15), настолько и та часть Его духовного царства, которая вручена Духом Божиим нашему отеческому попечению, становится уже тем самым столь же дорогим нашему сердцу достоянием, как матери ее новорожденное дитя, прежде чем она успела его увидеть, и только потому, что это — ее дитя. Так же точно и пастырь, прежде чем узнать свою паству, уже горячо ее любит, любит, не разбирая добрых от злых, и даже последних больше, ибо ‘не здоровые, но больные требуют врача’ (см. Мф. 9, 12, Мк. 2,17, Лк. 5, 31), как сказал Христос Спаситель.

Слово Его исполнял известный праведник Серафим Саровский, с тем большею нежностью принимавший приходившего к нему, чем более тяжким грешником тот оказывался. Вопреки свойству естественных филантропов, откровенно признающих, что, питая любовь к отвлеченному человечеству, они именно ближних-то, окружающих не только любить, но и переносить-то часто не могут, — вопреки этому естественному взаимному отвращению людей, не умерших греху себялюбия, — самоотверженный пастырь весь исполняется любовью к своим духовным детям и общение с ними предпочитает всякому иному утешению, по слову Пастыреначальника, Который однажды обозрев сидящих вокруг Себя, говорит: вот матерь Моя и братья Мои, ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь (Мк. 3,34—35).

Чтобы привести еще одно подобие, могущее объяснить зарождение этой благодатной любви из решимости умереть для плоти и жить для Христа и Церкви, укажем на девицу, доверчиво преданную родителям и расположенную любить, но жившую доныне в уединении, как это было в древнерусской жизни. Отец обещает ей привести жениха и обещает ей с ним супружеское счастье, нужно ли говорить, что душа ее сразу же прилепится к жениху и даже раньше, чем она его увидит? Подобное бывает со служителем Слова. Он любит свою будущую паству не за ее добродетели, не одевает ее в своем воображении ореолом святости, но знает, что она есть порученный для его благодатного возделывания Божий виноградник, он верит, что здесь будет действовать благодать, он уже заранее предвидит могучие движения последней, он видит во врученной ему местной церкви ее истинного Жениха-Христа, видит Христову домостроительную десницу, открывающуюся ему во всех явлениях, во всех слышащихся на исповеди признаниях. Может ли он не любить свою паству до самозабвения, до совершенного отказа находить себе счастье в чем-либо другом? Подобное обнаружение любви Божией находит почти современный нам христианский поэт (А. Толстой) даже в жизни природы, если созерцать ее очами отрешенности от мирских страстей и духовного единения с Господом.

Меня, во мраке и пыли

Досель влачившего оковы,

Любови крылья вознесли

В отчизну пламени и слова…

И с горней выси я сошел,

Проникнут весь ее лучами,

И на волнующийся дол

Взираю новыми очами.

И слышу я, как разговор

Везде немолчный раздается,

Как сердце каменное гор

С любовью в темных недрах бьется…

Клубятся медленные тучи,

И под древесною корой…

С любовью в листья сок живой

Струей подъемлется певучей.

И вещим сердцем понял я,

Что все рожденное от Слова,

Лучи любви кругом лия,

К Нему вернуться жаждет снова,

И жизни каждая струя,

Любви покорная закону,

Стремится силой бытия

Неудержимо к Божью лону.

И всюду звук, и всюду свет,

И всем мирам одно Начало

И ничего в природе нет,

Что бы любовью не дышало.

А. К. Толстой,

‘Меня во мраке и пыли-.’ (1851 или 1852)

В жизни человеческой не все дышит любовью, но все призывается Христом к любви. Это призвание отыскивает Его служитель во всех явлениях нравственной жизни паствы, созерцаемой с точки зрения ее идеала, — и он всецело отдается на служение последнему с восторженным увлечением первой любви духовной, благодатной.

Кто еще не убедился подобными поэтическими изображениями первого энтузиазма духовного просветителя, тот пусть узнает еще более удивительное. Дело в том, что Господь облегчает тяжелый крест пастырства не только тем, что пробуждает пастырскую любовь с такою силою на первых шагах служения Церкви, но и пастве или слушателям влагает сначала и любовь, и доверие, и даже восторженное благоговение к Его служителю. Великие проповедники были такие святители, как Григорий Богослов, Иоанн Златоуст или Димитрий Ростовский, но едва ли не сильнейшим духовным восторгом проникнуты их слова при вступлении на паству. По содержанию этих слов видно, что и народ их встретил с восторгом, что он сразу усвоил их любвеобильное пастырское попечение. Да не тот же ли мгновенный восторг народа встретил первые слова проповеди самого Пастыреначальника и Его апостолов, в обоих случаях сменившийся впоследствии или ненавистью, или холодным равнодушием большинства? Не о первых ли по преимуществу порах проповеднического служения Господа говорится, что народ слушал Его с услаждением (см. Мк. 12, 37), что народ отовсюду сбегался слушать Слово Божие (см. Лк. 5), не тогда ли рыбари бросали сети свои и домы родителей своих, чтобы идти вослед новому Учителю, — те самые рыбари, которые затем с тою же легкостью разбежались от Него в день испытания? Но вот их освятила благодать, чтобы продолжать дело своего Божественного Наставника и испытать на себе Его участь согласно Его пророчеству. Что же? Их первая проповедь побуждает креститься сперва 3000, а потом 6000 народа, а духовная радость о славе Божией делает их совершенно нечувствительными к первым гонениям фарисеев, ибо, конечно, не эти последние, не внешние для Церкви враги, а жизнь самой паствы готовила им самую горькую чашу страданий, как и Моисею не упорство фараона и его угрозы, а дальнейшее уже неразумие Израиля в пустыне, доводившее его почти до отчаяния. Апостол Павел точно так же упоминает о первоначальном духовном озарении учеников, даруемом им на первых порах общения со служителем Слова, в Послании к Галатам: хотя я в немощи плоти благовествовал вам в первый раз, но вы не презрели искушения моего во плоти моей и не возгнушались им, а приняли меня, как Ангела Божия, как Христа Иисуса.

Как вы были блаженны! Свидетельствую о вас, что, если бы возможно было, вы исторгли бы очи свои и отдали мне (Гал. 4,12—15). Вот как далеко простирается подобие участи пастырской с жизнью семейною, где так называемая первая любовь или первый месяц представляют собою явление, весьма родственное, почему к ней и приравнивает пророк духовную ревность выведенных из Египта иудеев, как мы слышали раньше (см. Иер. 2). И Господь поныне не лишает Своих служителей такого дара взаимной духовной любви на первых порах их служения, и опытные в духовной жизни старцы это знают. К одному из них явился однажды молодой пастырь через год после своего посвящения при переходе на новое место, как ему казалось, изгоняемый или выживаемый за правду. Старец, простой монах-самоучка из крестьян, ослепший через несколько лет по вступлении в обитель совсем молодым человеком и подвизавшийся в монашестве около тридцати лет, беседовал о спасительной силе скорбей и несчастий, перенеся которые человек приобретает ничем не возмутимый внутренний мир и радость. ‘Я так теперь всегда доволен и радостен, как никогда не бывал, будучи мирянином, — говорил он. — Слепота моя меня не только не огорчает, но, напротив, я всегда с искренним усердием прошу Господа, чтобы Он навсегда меня оставил слепым, дабы я, не развлекаясь суетою разнообразных зримых вещей, мог духовным зрением углубляться в созерцание Его судеб. А ведь сначала как я скорбел о потере зрения, как плакался Богу на свое горе: видно, Господь лучше нас понимает, откуда мы стяжаем истинную радость’. ‘А мне, батюшка, такая духовная радость дана без подвигов, — отвечал собеседник в самом посвящении, — и это меня весьма смущает, потому что я иногда в этом вижу обольщение (прелесть), ибо знаю по отцам, что добрые дела трудом содеваются и скорбьми стяжеваются. У меня как будто и есть скорби отвне, да я их не чувствую и все весел: вероятно, это искушение врага’. ‘Нет, мой милый, — отвечал старец, — скорби тебе предстоят еще, и великие скорби, а этой радости не смущайся, — просто Господь хочет тебя привязать к Себе, чтобы ты потом не отступал от Него, не впадал в уныние’.

Мысль старца о такой цели Божественного промышления понятна: ею же, конечно, руководился Дух Божий, когда, по свидетельству Деяний апостольских, ниспосылал дар пророчества и дар языков новокрещеным, еще ни в чем не подвизавшимся, а только расположившим сердца свои к принятию евангельских глаголов. Длинная, тяжелая борьба предстоит служителю Слова: что противопоставит он миру, с которым нужно бороться, если не воспринятое свидетельство Духа — Обличителя мира (см. Ин. 16,8)? Какими духовными ощущениями будет он подавлять предсказанные пастырям обуревания врага (см. Лк. 22,31) и печали за слово (см. Ин. 14, 20), если бы он не восприял ощущений благодатных, если бы Господь не дал ему предвкусить радости общения с Ним, торжествующей над всяким лишением и мучением от мира? Без подвигов и трудов, за одну решимость жить для Бога Господь в благодати священства дает человеку вкусить того величайшего дара взаимной любви духовной, в коем будет заключаться наше вечное блаженство в будущей жизни. Вкусив сего дара, пастырь имеет возможность взирать на все явления жизни ‘новыми очами’, т. е. все их сцепления объяснять не по обычным вещественным соединениям случайных причин и следствий, но с точки зрения вечной борьбы злого и доброго начала, мира и Христа, и победы Христовой над миром. Может быть, самое ощущение любви, а особенно взаимная любовь паствы, удаляется от него на время, дабы он возвратил их уже подвигом упорной работы над своею духовной жизнью, но сознательная убежденность в несокрушимую действенность благодати, благодатной любви останется при нем. Он будет стремиться воссоздать в себе и вокруг себя эту любовь как единую достойную цель жизни и искать ее, как невеста скрывшегося от нее на время жениха Песни Песней.

На этом закончим письмо, в котором мы постарались раскрыть общее понятие о духе пастырском и затем, в частности, свойства его зарождения в человеке через принятие благодати священства, свойства эти — самоотверженная решимость отдать всего себя на служение Христу и Церкви, а плод ее — дар горячей духовной любви к пастве, и притом по большей части любви взаимной. Дары эти еще не окончательные, но, как данные отвне, подготовительные и часто временные ради усвоения человеку опытной веры в силу благодати для победоносной борьбы с миром и через то упрочения сих даров как уже постоянных, неотъемлемых свойств истинно пастырского духа.

Испытание пастыря

Мы постарались показать, в чем заключается раскрытое в Св. Писании зарождение пастырского духа и какие первые плоды его в церковной жизни. То и другое явления особенные, исключительные, представляющие собою по внешнему своему характеру не столько первую ступень постепенно поднимающейся вверх лестницы духовной жизни, сколько некоторое предвкушение всего существа этой жизни, поэтический порыв в область ‘духа и силы’. Порыв этот останавливается при первых ударах или переутомлении, и тут пастырь входит, так сказать, в нормальные классы жизненной школы. Очарование исчезает, остается лишь ясное представление конечной цели своих стремлений и смиряющее, а иногда и тягостное сознание своей внутренней — личной и общеприходской отдаленности от нее. Это сознание является при первых ударах: но неужели они могут так сильно повлиять на человека, уже к ним приготовившегося? Не самоотречение ли избрал он основным девизом своей жизни? — ведь он и не ищет счастья, но подвигов: почему же упадок духа? откуда унылость лица? чем объяснить общую подавленность по охлаждении первых порывов?

Здесь разгадку может дать лишь тот, кто собственным опытом прошел эти искусы. Дело в том, что помянутые удары падают всегда на ту сторону, на которую именно человек не ожидал или которую одну он считал чувствительною, решившись терпеть раны на всех остальных. Он или тщательно оберегал эту ахиллесову пяту, или вовсе не знал об ее существовании у себя, — и вот по ней-то и раздается удар жизненного бича, именно по тому месту, на котором выносить болей служитель Церкви не приготовился.

Священная история раскрывает нам множество примеров того, как избранники Божий были бичуемы Его воспитывающим жезлом именно по единственному чувствительному месту, и притом по большей части после минут вдохновенного восторга. Это-то их и повергает в то смиренное сознание своего недостоинства и безответственности перед Богом, которое вводит человека в благодатную жизнь. Таково повеление во всем покорному и непривязчивому даже ко своей родине Аврааму — изгнать одного сына в старости своей и затем принести в жертву другого, любимого, таков обман в браке долготерпеливого и многотрудного Иакова, раннее лишение любимой жены и, наконец, горестная потеря лучшего сына. Таковы же и явления неблогородного коварства в жизни Иосифа и Моисея со стороны не врагов, но именно тех, кому они с самоотвержением служили. Вспоминать ли еще жизнь Давида, Илии-пророка, Иеремии, ап. Павла и прочих избранников, самоотверженно приготовившихся нести скорби за Слово Божие, но встречавших горести не от врагов, а от тех немногих, кого они считали своими, и именно в то самое время, когда они с опасностью жизни творили им добро: ни один пророк не умирает вне Иерусалима (см. Лк. 33,13) — сосредоточия царства Божия.

Здесь мы находим раскрытие в примерах истории того же дела Божественного испытания и воспитания, которое перенес на себе Иов. Враг искал именно того, что было бы особенно тяжело ему перенести, и не сразу находил это, но ухищрялся в искусстве преодолеть терпение праведника. Иов не был корыстолюбив и горд, не был пристрастен к светским наслаждениям ИЛИ К женщинам (см. Иов 30, 25—26, 31, 7-34): только дорогого в жизни он и имел — семью да светлую веру в победу правды над силой, он не боялся бы и смерти при сохранении этих двух богодарованных сокровищ, но их-то именно вырывает у него враг, ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня, и чего я боялся, то и пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады (Иов 3, 25—26, ср. 13, 20—23). Тяжесть ударов заключается именно в том, что они колеблют внутренние основания веры в силу Божественного закона, в этом смысл жалобных псалмов, как 38,40,42, 20-й главы пророка Иеремии и известной жалобы Богу пророка Илии после коварного замысла неблагодарного и упорного царя, искавшего убийством воздать спасителю народа от голодной смерти: Довольно уже, Господи, возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих….ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники и пророков Твоих убили мечом (3 Цар. 19, 4,10). Уязвляемые в самые нежные струны своего сердца, служители Божий посильно испытывали по мере сил своих то, что и Господь их, когда подавляемый непроницаемой тучей мирового зла и оставлением от Бога, начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно (Мк. 14,33), и затем в предсмертных муках возопил: …Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27, 46).

Благодать Божия как бы оставляет и теперь на время последователей Христовых, давая им вкусить ту муку, которая тогда остается на долю насадителя правды евангельской. Самы корень жизни его будто бы подсекается, он вдруг видит бессилие в жизни своих благодатных полномочий и даров, по крайней мере в той степени, в которой он их усвоил, и если ничто другое его не привязывало к жизни, то он совершенно задыхается, умирает от горя, и притом тем более с тягчайшею мукою, чем крепче и безраздельнее был он предан делу Божию. Напротив, те служители веры, которые принимались за свое дело не с отречением от всякой другой цели жизни, при первом испытании скоро падают и переходят в разряд сакрификатов и либеллатиков, уверяются в невозможности исполнять церковные обязанности и, немного попечалившись, окончательно сливаются со служителями мира, лишь по внешним приемам деятельности причисляясь к проповедникам Царства Божия. Трагические моменты таких испытаний замечены даже вышеназванною неприхотливою литературой, описывающей деятельность священника. Так, герой рассказа Ливанова встречает жестоко-легкомысленное предательство со стороны дорогого ему и полюбившего было его народа, когда явился расколоучитель, подобный ему священник в ‘Записках’ Мещерского несет скорби от любимейшей для него школы. Романический герой повести ‘На действительной службе’ встречает наисильнейшего, хотя и пассивного, противника своим намерениям в лице давно возлюбленной жены, а глубоко церковный тип ‘Соборян’, тип иерея-законника в лучшем смысле этого слова, является караемым за правду от церковной же власти, перед которой он так искренно благоговел. Конечно, авторы названных повестей не имели в виду показать приложение этого вечного закона жизни и едва ли подозревали значение последнего, но случилось то же явление, которое по другим поводам указывалось в русской изящной литературе, именно: что художественный гений помимо сознания автора через картины реальной жизни сам собою раскрывает непреложные законы бытия.

Главнейшие виды этих жизненных ударов, из которых слагается пастырское развитие, сообразны с характером ахиллесовых пят человечества: ненависть или непонимание и неблагодарность паствы, вражда с родными по плоти, непонимание или намеренное преследование со стороны власти или клеветы сотоварищей. Отчасти они перечислены в предсказании Господнем апостолам: Будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Мое… преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят, и будете ненавидимы всеми за имя Мое (Лк. 21, 12,16—17). Чаще всего бывают печали от сотрудников по служению слова, и это надо предвидеть и по силам стараться предотвращать. Но прежде чем коснуться наличных проявлений этого закона церковной жизни, исследуем, в чем заключается его значение и цель. Разочарованных идеалистов довольно видел всякий среди священников, но многие ли понимают значение этих жизненных ударов, по-видимому, столь принижающих нравственное сознание деятелей? ‘Чего ради гибель сия бысть?’ — спрашивает себя наблюдатель жизни, слушая плачевные жалобы униженных и оскорбленных пастырей, так часто навсегда лишенных необходимой в деле пастырском бодрости и даже веры в правду. Это уже не страдание добровольного отречения от жизненных благ, с чего начинается пастырский подвиг: нет, здесь крест, посылаемый отвне, здесь скорбь не только о своем несовершенстве, но гораздо более — о деле Божием, о жестокой неблагодарности, наглости и коварстве человеческом, о кажущемся бессилии в жизни лучших, святейших намерений служителя Христова.

Пусть не все падают под бременем этих скорбей, но посмотрите, как они влияют на деятеля: в лучшем случае восторженная ревность первых шагов сменяется терпением, твердостью и незлобием, но решимость на прежние могучие порывы большею частью исчезает. Даже на апостолах Христовых отражается это смягчающее и смиряющее действие жизненных испытаний. Не сразу можно узнать сына Громова в кротчайшем старце, писавшем послание к Гаию и Госпоже, уже не огонь хочет он низвести с неба для попаления нечестивых, но одною любовию учит спасаться. Такая же мягкость и как бы согбенность замечается в последних Посланиях апостола Павла, например, в Послании к Филимону, сравнительно с громоносными глаголами к Римлянам или к Коринфянам. Та же перемена и в духе слов Петровых. Смотреть ли на подобное явление, а следовательно, и на причины его произведшие, т. е. на удары жизни и разочарования, как на зло или как на добро? Слово Божие и жизнь согласно учат, что это добро, а не зло. Дело в том, что во все, даже добрые наши намерения входит много себялюбивого, страстного, от чего необходимо очистить благодатное призвание служителя Божия, как изгарь отделяется от чистого металла в переплавлении, с чем и сравнивали пророки Божие испытание.

Действительно, как ни безраздельно бывает молодой иногда человек предан своей идее, но эта его преданность, хотя и соединенная с решительною готовностью отдать свою жизнь за Христа, еще далеко не чиста от страстных примесей, мало того, она при всей своей искренности может бессознательно выходить из других, часто естественных побуждений, которые при встрече с иной обстановкой сложились бы в призвание совершенно иного характера, например, в героизм воинский. Всякое дело, которому служат люди, едва ли половину их деятельности получает именно для себя, а другую половину его или даже 99 сотых человек производит при несознательном служении своим собственным вкусам, страстям или прихотям. Вот почему говорили отцы: если иной монах слишком сильно стремится к небу, то надо держать его за ноги или даже стащить на землю. Так ли любил Моисей свой народ, когда убивал египтянина, сравнительно с тем, как следовало любить, как его научило любить продолжительное изгнанничество? То же самое значение имеет в жизни патриархов продолжительная бездетность, изгнание и жертвоприношение детей, пятеричные ошибки в назначении прав первородства и т. д. Да посмотрите и на теперешние типы молодых ревнителей веры: разве они чужды страстного начала в своем религиозном подвиге? Разве отстаивание пастырского авторитета не льстит в них беса гордыни? Разве стояние за правду перед старшими не приближается к чисто студенческому стремлению все делать по-своему? Разве давание пастырских советов и произнесение проповедей не надмевает сердца говорящих тщеславием? Разве не приходится замечать, что в священнослужении юные пастыри чувствуют себя не столько слугами таинств, сколько духовными начальниками народа, видят перед собою не Господа Бога, к Которому взывают, но простолюдинов, мирян, которых благословляют? Итак, если бы оставить этих пастырей без вразумляющего жезла Божия, то, конечно, терния естественного, ветхого человека заглушат в них семя благодати, а вместе с тем остановится и духовный рост паствы, который возможно поддерживать лишь силами внутренними, духовными, благодатными, а не искусственными (см. Кор. 4, 2).

Вот почему то же слово Божие учит, что терния пастырского служения не только не умаляют его пользы, не только необходимы для совершенствования пастырского дела, но они представляют собою самый рост последнего, в них-то именно и выражается действие благодати как посредством воспитания самого пастыря, так и в непосредственном его значении для паствы. Подтвердим этот общий взгляд на действующую силу служения пастырского из Библии, а затем при помощи ее же рассмотрим его частные проявления в жизни, подтвердив его примерами истории и современности. Остановимся на двух только священных книгах — пр. Иеремии и на Послании к Коринфянам. Иеремия был по преимуществу пастырь народа, отождествивший свое благо с религиозным настроением паствы и переживавший его как свое собственное, почему Израиль и считал Спасителя за воскресшего Иеремию, опираясь, быть может, на известное видение Иуды Маккавея (см. 2 Мак. 15, 14—16). Ему суждено было встречать постоянное жестокосердие народа к проповеди закона Божия, он готов был усомниться в верности Божией, и вот слова его вопля к Богу: Ты знаешь, что ради Тебя несу я поругание. Обретены слова Твои, и я съел их, и было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего, ибо имя Твое наречено на мне, Господи, Боже Саваоф. Не сидел я в собрании смеющихся и не веселился, под тяготеющею на мне рукою Твоею я сидел одиноко, ибо Ты исполнил меня негодования. За что так упорна болезнь моя и рана моя так неисцельна, что отвергает врачевание? Неужели Ты будешь для меня как бы обманчивым источником, неверною водою? На сие так сказал Господь: если ты обратишься, то Я восставлю тебя, и будешь предстоять перед лицем Моим, и если извлечешь драгоценное из ничтожного, то будешь как Мои уста. Они сами будут обращаться к тебе, а не ты будешь обращаться к ним. И сделаю тебя для этого народа крепкою медною стеной (Иер. 15, 15—20). Здесь все: и указание: 1) на первый энтузиазм и на сменяющее его под ударами человеческой злобы 2) уныние, — и на благодетельное значение этих ударов как для: а) благодатного просветления самого проповедника, так и для б) обращения к истине его непокорных слушателей. Как объяснить эту тайну? Действительно, как понять, что мучительный неуспех проповеди есть в то же время и успех, что болезненно переживаемые пастырем проявления жестоковыйности народной в то же время носят в себе семя грядущего духовного обновления паствы? Что касается до духовного возрастания самого пастыря при помощи этих средств, то мы, пожалуй, легко поймем, почему горести и несчастия, принимаемые с покорностью, являются сильнейшим и незаменимым к тому средством, по слову апостола, что внутренний человек обновляется в нас лишь настолько, насколько тлеет внешний (см. 2 Кор. 4, 16), что искусство в нас производится терпением (см. Рим. 5. 3), и участие в святости Божией мы получаем лишь через наказание (см. Евр. 12, 10), и жить вечно можем не иначе, как сораспявшись Христу (см. Гал. 2,19—20).

Все это, пожалуй, понятно, понятно и то, что прошедшая горнило огорчений, спокойная и смиренная покорность Богу основательнее, чем первая восторженность новообращенных, как пишет апостол к Римлянам: ныне ближе к нам спасение, нежели, когда мы уверовали (Рим. 13,11), но как объяснить, что скорби и оплакиваемые нестроения могут быть полезны для паствы, для строения тела Христова, и притом непосредственно, а не в смысле только дальнейших проповеднических плодов той духовной опытности, которую стяжал скорбями сам пастырь Церкви? Что означают слова Христовы: Если Меня гнали, будут гнать и вас, если Мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше (Ин. 15,20). Какая связь между тем и другим? На это отвечает апостол Павел во 2-м Послании к Коринфянам: смерть действует в нас, а жизнь в вас (2 Кор. 4, 12), т. е. духовное умирание пастыря дает жизнь не ему только, но и пастве: между ним и паствой существуют таинственные связи, передающие жизнь даже помимо отношений внешних, которыми, следовательно, далеко не исчерпывается область воспитательных воздействий пастыря, ибо хотя без них не обойдется отеческая любовь его, если она не самообольщение, но много ошибается тот, кто будет лишь по внешним своим отношениям судить о жизни паствы, никуда не поведет его такой взгляд, кроме как к иезуитизму. Напротив, как в отношении к нам возрождающей благодати высшею силою является Христова страсть, Его истощение, через которое живущие уже не для себя живут, но для умершего за них и воскресшего (см. 2 Кор. 5, 15), так и соработники Его на ниве Божией (см. 1 Кор. 3, 9) столько вносят добра в жизнь, сколько имеют в себе духовной жизни. Внешнее общение, конечно, не будет покинуто ими, но всякий пастырь, сознательно наблюдающий свою деятельность, может удостоверить, что истинные успехи духовного делания его в пастве с математическою точностью показывают собою не количество и ловкость употребленных им приемов, но показывают собою количество той духовной жизни, с которою он обратился к делу. Расположение внешних условий здесь решительно не причем: слово Божие не вяжется (см. 2 Тим. 2,9) и Бог Сам дает уста и премудрость, чтобы противящиеся не могли отвечать (см. Лк. 21, 15). Упомянутый выше слепец-старец, благословляя одного молодого монаха по окончании курса на общественную деятельность, а именно — в смотрителя духовного училища — говорит: ‘Поезжай, работай, но духовной жизни не оставляй и помни, что никогда ты не сделаешь добра ни больше ни меньше, чем сколько будет его в тебе самом’.

Непонимание испытаний. Исход пастырского делания

Так долго мы раскрывали эту истину о значении скорбей и печалей как не только средства к духовному возрастанию пастыря, но и совершающей силы духовного рождения христиан, эту, по-видимому, и без того простую мысль, дабы полным раскрытием ее утвердить читателей в том далеко не простом, но страшно трудном деле, чтобы они практически смотрели на бедствия своей жизни именно таким образом. …прежде нежели сбылось, дабы вы поверили, когда сбудется (Ин. 14, 29), — говорит Христос Спаситель, объясняя подобную истину жизни как труднейшую для практического усвоения. Трудность эта заключается в искушениях жизни к приемам другого рода, особенно характерно проявляющихся на примерах современной деятельности пастырей, на которых мы обещали остановиться в разъяснении главной мысли. К этим искушениям жизни мы и обратимся. Насколько они серьезны, это видно из того, что враг решился приступить с ними к Самому Сыну Божию воплотившемуся. Итак, мы вступаем в борьбу со страшною силой, которой только христианская истина не поддается, поэтому последняя и противополагается всякому мирскому началу как единственная, действующая на свободу через воззвание к жизни лучших сторон души человеческой. Желающих ознакомиться с истинным значением искушений Спасителя отсылаем к поэме В. Розанова ‘Великий инквизитор’, искушений действовать насилием мы разбирать не станем, ибо уже достаточно выяснено, что пастырство допускает воздействия только на совесть, но и здесь является соблазн действовать косвенно, а не прямо, не истиною слов и воодушевляющих примеров, а через духовное порабощение совести авторитету, от чего предостерегал апостол Петр пастырей, умоляя пасти Божие стадо, какое у вас, надзирая за ним не принужденно, но охотно и богоугодно, не для гнусной корысти, но из усердия, и не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду (1 Пет. 5, 2—3). Господство разумеется здесь, конечно, чисто духовное, ибо о другом тогда и речи не могло быть. Но как трудно бывает отказаться от такого рода господства, т. е. от подавления совести ближнего своим авторитетом, вместо воспитания ее? Как сильна должна быть вера в слово Божие, чтобы при виде легких успехов, коими пользуется всякий пастырь, вступивший на такой путь, сохранить, однако, уверенность в их тщетности, призрачности и не прийти в отчаяние при виде собственных неудач. Часто бывает, что любовь, самоотвержение и всепрощение именно тем менее ценятся людьми, чем они выше и чище, чем меньше в них примеси лести, или себялюбия, или обмана. На эту участь и жалуется св. Павел: Чрезвычайно любя вас, — пишет он своим ученикам, — я менее любим вами… Ибо чего у вас недостает перед прочими церквами, разве только того, что сам я не был вам в тягость? Простите мне такую вину (2 Кор. 12, 13,15). Согрешил ли я тем, что унижал себя… что безмездно проповедывал вам Евангелие Божие, вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо. К стыду говорю, что на это у нас недоставало сил… (2 Кор. 11, 7, 20—21). (Мало умеют люди оценить любовь, но легко преклоняются перед хитростью и важностью.) Истинному пастырю придется постоянно видеть не только предпочтение других себе, но и прямо измену, притом именно со стороны тех, кого он горячее и самоотверженнее любит. Поведет он борьбу, конечно духовную, с врагами Церкви и увидит, что никем иным будет он предан, как разуверившимися при виде его смирения друзьями, ибо и Иуда предал Спасителя, наскучив Его смирением. 1) Это первое искушение — собственно от учеников. 2) Второе искушение — от сотрудников.

Новый способ деятельности пастырской скоро возбудит зависть и ненависть в недобрых сопастырях, и притом иногда тем сильнейшую, чем смиреннее, искреннее и проще будет человек работать, он тогда будет тем чувствительнейшим живым укором для них, каким был Спаситель для фарисеев (см. Прем. 2). Известно, что труднее всего сохранить дружбу сопастырям: даже Павел и Варнава впали в искушение распри. Но всего сильнее это недружелюбие обрушится на пастыря, прямо идущего к предначертанной Божественным учением цели: припомните жизнь свв. Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Максима Исповедника, Максима Грека, св. митрополита Филиппа, Патриарха Никона, митрополита Арсения Мацеевича — от кого терпели они сильней всего? Не от своих ли сопастырей? Но эта вражда опасна тем именно, что она осыпает клеветами сами средства истинной пастырской деятельности, обнаруживая в них несуществующее лицемерие, лесть или потворство (см. Ин. 7, 12) с такой настойчивостью, что сам служитель Божий начинает сомневаться в правильности своих действий и часто замыкается в полную бездеятельность и уединение, опасаясь, что обвинители его действительно правы, обличая в тщеславии. Это искушение как раз противоположно предыдущему, и оно весьма, весьма часто встречается в современной жизни (постигло оно и о. Туберозова в ‘Соборянах’). Таким пастырям надо напомнить, что открытое служение есть их обязанность: и горе мне, если не. благовествую! (1 Кор. 9, 16) — и что бороться с искушениями тщеславия путем отречения от обязанностей они не имеют права, но должны достигать этого иным путем, а именно: убивать духом плотские дела, по апостолу (см. Рим. 8,13), т. е. преуспевая в деятельной любви, умерщвлять ветхого человека. Пути спасения два: один — отрицательный — убивает внешними способами ветхого человека и страсть и тем дает жизнь новому человеку, а другой — питает любовью нового человека и тем умерщвляет ветхого: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти (Гал. 5,16), — говорит апостол. Пять только было хлебов у апостолов, говорит блаженный Августин, но когда их стали раздавать во имя любви голодным, то остатков собрали двенадцать корзин, поэтому буду и я делиться малым запасом своей духовной опытности, чтобы тем умножить любовью и самый ее запас (см. его ‘Христианскую науку’).

Ясные подтверждения правильности таких пастырских воззрений скоро будут предъявлены жизнью прихода, которая не только доказывает их неложность, но и сама по себе дает пастырю бодрость и силу, почему для истинного пастыря понятны слова апостола любви: Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине (3 Ин. 1,4). Но, сохраняя твердую непоколебимую веру в правильность своих взглядов, пастырь должен со всею силою остерегаться противопоставлять в своем сердце себя лично своим противникам, как олицетворенную святость живому пороку, напротив, он должен сохранять уверенность, что хотя неудачу встречает он именно с тех сторон, куда он вложил наилучшие чувства своего сердца, но сама возможность этой неудачи обусловливается для него тем, что и у него на душе не все было чисто: пусть он был прав перед неблагодарной паствой, но Господь устроил бы так, чтобы она иначе к нему отнеслась, если бы душа его была тогда совершенно непричастна всякому греху, а потому при всех столкновениях и неудачах надо искать греха в себе самом, как Иисус Навин при неудаче завоеваний Гая (см. Нав.

искал греха на народе Божием или Ахиор в зависимости от этого же условия обещал Олоферну исход его осады иудейского города Ветилуи (Иудифь 5, 20—21). Высшее развитие этой мысли встречается в псалмах, где молящийся праведник, угнетаемый врагами за ревность о Боге, сознает, однако, что он страдает потому, что не освободился от греха, и просит Бога не только заступиться за Свою же попираемую славу, но и очистить его, молящегося от беззаконий, которых у него больше, чем волос на голове (см. Пс. 39, 13, ср. 40, 5, 21, 101, 108). Один священник на исповеди жаловался духовнику, что он, страдая за правду от сослужителей и властей, проникается неудержимым негодованием и просил совета, как бороться с этим чувством. ‘Да самая простая вещь! — воскликнул духовник. И неужели ты, выучившись в Академии, этого не знаешь?’ — ‘Нет’. — ‘Да считай себя виноватым, и все тут! Ведь не бываешь и ты без вины вовсе: вспомни об этом — и как рукой все снимет. Святителя Тихона ударили по щеке за слово правды, а он сам пал на колени перед обидчиком и просил у него прощения за то, что допустил его до такого греха’.

Итак, вот ближайшие искушения истинному пастырю, опасные именно по своей тонкости, по своему внешнему подобию пути праведному, это: 1) подавление чужой совести авторитетами вместо воспитания, затем противоположное, 2) уныние и потеря веры в самую возможность нелицемерно и смиренно любить, наконец 3) гордость внутренняя — мысль о полном осуществлении собою пастырских задач, уподобление себя по степени святости мученикам или апостолам. Против второго искушения средство — мысль о долге пастырском и основанная на нем деятельная любовь, против третьего — самоукорение, основанное на самоиспытании, а против первого и всех трех — то средство, которое для пастырской жизни всегда необходимо, как воздух для дыхания, — это молитва, исполненная верой. Ее-то как единую истинно действенную силу противопоставляет он ухищрениям духовного иезуитизма: соединяясь ею с Богом, с силою благодати Божией, он чувствует себя могущественнее целого мира. Говорить ли подробно о конечном исходе борьбы пастырской в жизни, борьбы в его лице благодати с миром? Если, как мы видели, самая сущность его служения заключается в том, что он каждый день умирает (1 Кор. 15, 31), то, конечно, эта борьба своим логическим завершением имеет смерть за слово Божие. Конечно, эта смерть не есть непременно казнь, но тогда она есть явное умирание от забот, трудов и печалей в продолжение нескольких лет еще не в престарелом возрасте. Господь прямо говорит, что добрый пастырь душу свою полагает за овец (см. Ин. 10,11), здесь Он оставляет приточную речь, ибо пастух за овец не станет умирать, но разумеет пастырство духовное. В том же смысле и апостол Павел говорит: я и соделываюсь жертвою за жертву и служение (Флп. 2, 17). Да и на всех апостолах осуществились слова Господни: чашу Мою будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься (Мф. 20, 23). Поручив апостолу Петру в качестве высшего выражения любви к Себе пасение духовных овец, Господь прибавил: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел, а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь….даваяразуметь, какою смертью Петр прославит Бога (Ин. 21,18—20). Церковь в своих песнопениях тоже связывает пастырство с мученичеством, когда в кондаке святителю говорит: ‘Христово, преподобие, Евангелие исполнив, положил еси душу твою о людех твоих’, или в тропаре священномученику: ‘слово истины исправляя, пострадал еси даже до крове’.

О том же говорит и история Церкви, в которой высшие образцы пастырской ревности даже в мирное время или были убиваемы, или истлевали от жизненных скорбей: таковы свтт. Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Филипп Московский и т. п. Ныне усопший лучший пастырь Иоанн Кронштадтский всегда носил мертвость Господа Иисуса Христа на своем теле (см. 2 Кор. 4, 10), ибо глубокое сострадание к исповедуемым ему постоянно горестям заставляло его переживать мировые скорби, о чем свидетельствовал измученный вид его лица. Конечно, в этом обстоятельстве нет ничего странного для христианина, напротив, великие пастыри просили себе смерти, так ап. Павел говорил: для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение (Флп. 1,21), а свт. Григорий Богослов неоднократно просил Бога взять у него многотрудную жизнь. Молились они так потому, что смерть за паству бывает, преимущественно перед всеми прочими подвигами, началом духовного рождения, ибо зерно, если умрет, то принесет много плода (Ин. 12, 24), а пр. Исайя в 13-й и 14-й главе вместе с 10-й главой 3-й книги Ездры и 21-м псалмом прямо раскрывают закон животворной смерти праведника за истину как единственное средство духовного возрождения народа. Как Господь наш ‘пришел водою, и кровью, и Духом’ (см. 1 Ин. 5—8), Который мог явиться только после Его вольной смерти, чтобы обличать мир (см. Ин. 16,7), так точно теперь подобное же, неумирающее при кончине своих пастырей продолжение и рассвет духовной жизни показывают, что и поныне наша вера сохраняет за собою свидетельства неумертвимого Духа, в отличие от всех других учений, хотя бы и готовых запечатлеть себя кровью, но лишенных свидетельства Духа, как это разъяснял мудрый Гамалиил в качестве отличия учения Божественного, истинного от человеческого, УСЛОВНОГО (см. Деян. 5, 35—40).

Все это понято само собою, но гораздо нужнее предостеречь служителей истины от мученичества или исповедничества неразумного, страстного, произвольного, что строго осуждала Первенствующая Церковь, отказав в мученическом достоинстве христианину, сорвавшему противохристианский эдикт императора в Никомидии. Христос Спаситель бежал в Египет от Ирода и несколько раз спасался от рук иудеев, пока не пришел его час, пока учение Его не выяснилось окончательно и не пустило корни. Св. Игнатий Богоносец только в глубокой старости признал себя созревшею пшеницей Божией, которую теперь пора измолоть зубами зверей, чтобы она стала хлебом Божиим. Вот почему всего менее должно торопиться посредством обличений жизни в ряды исповедников и мучеников, не очистив предварительно своего сердца от страстей. Следует насаждать в жизнь положительные начала любви и истины, что хотя труднее, но полезнее, чем обличения, уместные при более нормальной церковной жизни, чем теперешняя, когда нет наличной почвы, стоя на которой можно бы изобличать все от нее уклоняющиеся направления жизни. Утверждай лучше самую почву, если ты достоин мученичества, если настолько выше мира, что он не может выносить тебя, как огонь воду, то будь спокоен, что он не лишит тебя мученического венца и помимо обличительной деятельности, а потому ожидай, пока ясный голос пастырской совести и руководимые Промыслом обстоятельства твоей жизни, а не нетерпение и страсти, приведут тебя к делу прямого обличения. Будь добрым пастырем, и мученичество всегда будет при тебе, и в жизни твоей, и в смерти.

Ныне в одной семинарии лежал в чахотке первый ученик 6-го класса, идеальный, даровитый поэт и мечтатель о разных подвигах, ужас смерти иногда показывался на лице. ‘Попомни мое слово, дитя мое, — говорил ему один священник, — что если ты выздоровеешь и останешься в жизни таким добрым, сострадательным и правдивым человеком — христианским деятелем, то много, много раз пожалеешь, что не умер теперь, не испытав жизни, будешь завидовать и этим месяцам бессильного и беззаботного сравнительно лежания, как часто завидую я тяжелобольным, приходя смотреть на них в часы тяжелой грусти. Ты только по неопытности, по недоразумению боишься смерти’. ‘Так надо бросить свои планы?’ — спросил умирающий. — ‘Нет! Все блага мира ничего в сравнении с тем наслаждением духовным, которое мы только получаем среди наших пастырских скорбей, в этих радостях нам открываются ощущения жизни райской, которых один миг готов зарабатывать мучениями целой жизни’.

Проявление пастырской жизни в деятельности

Излагая основоположения пастырства с точки зрения жизни внутренней, или аскетической, мы останемся не вполне понятными для читателей, пока не покажем, какими главнейшими проявлениями отразится раскрытый пастырский уклад аскетизма на пастырской деятельности, на церковно-общественной жизни или, говоря точнее, к каким проявлениям пастырства должна вызывать эта жизнь своих руководителей как по ее современному состоянию, так и по некоторым, всегда присущим ей свойствам, предусмотренным уже в Откровении, когда последнее начертывает общие понятия о пастырстве не только в его существеннейшей, аскетической стороне, но и в его деятельных проявлениях. К этим двум заключительным отделам наших рассуждений присоединим и краткие указания на окружающую нас действительность пастырского делания. Правда, мы уже касались последней, но только по вопросу о том, насколько она является несоответствующей духовным нуждам паствы, когда обращается не к совести человеческой, а к приемам деятельности мирской. Теперь же мы обратимся к тем не слишком многочисленным элементам современной пастырской жизни, которые заключаются в атмосфере действительной, религиозной, т. е. в совести. Мы привели несколько примеров такой жизнедеятельности, теперь посмотрим, представляют ли хотя бы эти-то примеры и подобные им элементы нашего пастырства качественную полноту, а если нет, то в каком отношении подлежат пополнению. Итак, приступим к раскрытию богооткровенного учения об основных свойствах деятельности пастырской как внешнему выражению пастырского аскетизма. Было показано, что пастырская совесть обнимает собою в чувстве пламенной сострадающей любви всю паству, всех ее членов, радуясь их успехам в духовной жизни (см. Флп. 4,1) и скорбя об их несовершенствах как о своих собственных. Понятно, что насколько в христианстве вообще все внешнее должно исходить всецело из внутренней жизни совести, настолько и во внешней деятельности пастыря должен отражаться именно этот всеобъемлющий характер пастырской совести. 1) Священник должен знаться с жизнью общества в ее целом, во всех ее сторонах, которые мало-мальски соприкасаются совести человеческой. Для него не должно существовать двух разграниченных областей нравственной жизни пасомых — области светской и области духовной, он 2) не дожидается, пока жизнь, уложившись в формы обычной церковности, некоторыми своими течениями сама прихлынет к его исповеданию или в его метрические книги: он первый должен сам идти навстречу жизни и возводить ее на ‘гору Господню’. Вот первое богословское основоположение пастырской деятельности, достаточно ясно раскрытое в Св. Писании и Св. Предании.

Наиболее типическими изречениями Христа Спасителя относительно пастырской деятельности принято считать: 1) притчу о добром пастыре, 2) о заблудшей сотой овце, 3) наставления апостолам в Нагорной беседе и при отпущении их на проповедь, 4) изобличения фарисеев и 5) прощальная беседа и молитва Божественного Учителя о Своих учениках. Затем, в Св. Писании подобное же пастыреводительное значение имеет одна глава у Иеремии (23-я) и Иезекииля (24-я), прощальная речь ап. Павла к пресвитерам Ефеса (см. Деян. 20) и его Послания к Тимофею и Титу. Мы не будем рассматривать каждый из священных отрывков в отдельности, но спросим, какому типу пастырства они более благоприятствуют: 1) жизненному ли, или 2) тому, который вовсе чуждается всего мирского, удаляется от изучения светской мысли, светских идеалов?

В ответ на это можно сказать, что едва ли не руководственною идеей библейского пастыреводительства является именно идея снисхождения до настроения пасомых или обращаемых, та идея, которая придает единство всем приведенным евангельским повествованиям. Так, слова Христовы: ‘вы — свет мира, вы — соль земли’ (см. Мф. 5,13,14), — сейчас же сопровождаются указанием на то, что зажечь свечу мало для освещения горницы: должно свечу поставить на свещник. Ближе поймем мы смысл этих слов, когда соотнесем их с вводными словами к наставлению апостолам, посланным Спасителем на проповедь. Господь сжалился, что люди были изнурены и рассеяны, как овцы, не имеющие пастыря. И вот не ожидает, чтобы овцы сами пришли к Нему, но за ними вслед посылает апостолов: молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою (см. Мф. 9,38, Лк. 10, 2). В ЭТИХ словах, как и в словах о постановлении свечи на сосуд, сказывается та мысль, что пастырю недостаточно иметь высокое настроение духа и знание веры, но необходимо еще некое движение к людям, некое вхождение в круг их понятий, следование за ними по распутиям жизни, чтобы оттуда собрать их на Христову пажить. Понимать эти слова как относящиеся только к апостолам, просветителям язычников, воспрещает нам христианское предание, которое в лице свт. Иоанна Златоуста и других пастыреводительных отцов да, наконец, в богослужебном чине архиерейского служения единогласно относит эти слова Спасителя ко всем пастырям Церкви. Сам Господь дает ясно понять, что вхождение в понятия и жизнь людей не есть только дело миссионеров, но и всех нравственных руководителей духовной семьи. Он грозно изобличает фарисеев за то, что они, обойдя море и сушу, дабы обратить хотя одного, и затем, возложив на него тяжкие бремена, не хотят подвинуть их пальцем и, таким образом, являются виновными в том, что человек тот становится сыном геенны, хуже них самих. Насколько Господь представляет существенным в пастырской деятельности это вхождение к отделившемуся от духовности руслу жизни, это видно из слов Его о пастыре, оставляющем свое стадо в горах ради отыскания одной заблудшей овцы, найдя которую, он радуется о ней одной более, чем о девятидесяти девяти незаблудших, та же мысль высказывается в притче о женщине, нашедшей потерянную драхму, и отчасти в притче о блудном сыне, во сретение которого исходит милосердый отец, издалеча узрев кающегося. Насколько широким со стороны обоих должно быть это отыскивание овец Божиих, это Спаситель показал в Своей прощальной молитве и в притче о добром пастыре, сказав, что всех овец Его, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь (Ин. 10,16).

Божественный Учитель не стоит одиноким в ряду прочих провозвестников Откровения, представляя дело пастырства как нисхождение на жизненные распутия и возведение оттуда заблуждающихся на правый путь спасения. Действительно, даже самый образ пастыря и стада, в который Он облек нравственно-руководительную задачу религиозных деятелей, почерпнут Им из Ветхого Завета, где этот образ имеет свое приложение ко всей истории домостроительства, начиная с благословения патриарха Иакова, продолжая речами Моисея, историей Давида и учениями мудрецов и пророков.

Особенно наглядное развитие пастырского долга мы находим в 34-й главе Иезекииля, где Бог укоряет пастырей народа, изрекая горе пастырям, которые пасут сами себя: ‘не стадо ли должны пасти пастыри?’ А они между тем слабых не укрепляли и больной овцы не врачевали, и пораненной не перевязывали, и угнанной не возвращали, и потерянной не искали, а правили ими с насилием и жестокостью. И рассеялись они без пастыря рассеявшись, сделались пищею всякому зверю полевому. Блуждают овцы мои по всем горам и по всякому высокому холму и по всему лицу земли рассеялись овцы Мои, и никто не разведывает о них, никто не ищет их (Иез. 34,4—6).

Итак, учение Библии, как ветхозаветной, так и новозаветной, ясно говорит о жизненности пастырства. Но учением дело не ограничивается: эта идея сама воплощается в библейской истории, мало того, она и составляет сущность последней. В Ветхом Завете Господь Свои отношения к Израилю, кроме образа пастыря и виноградаря, представляет еще под видом отношений жениха, отыскавшего себе невесту и прилагающего тысячи забот о ее благополучии. Высшее раскрытие этой идеи находим в книге пр. Иезекииля. Но что в Ветхом Завете относилось к народу Божию, то самое Завет Новый распростирает на отношение ко всему падшему человечеству. Все… блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу (Ис. 53, 6), — говорит Исайя о состоянии рода человеческого. И вот, когда Господь, по слову апостола, — ‘оставив времена неведения, повелел всем людям покаяться’ (см. Деян. 17,30), то Он не с неба призывал их к обращению и не в вихре бурь говорил им, но, верный предвозвещенному через пророков пастырскому правилу, Он не только Сам сошел с небес на рассеяние путей человеческих, но вошел в самое естество наше, в нашу бренную плоть, Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни. До конца продолжая Свое ‘Божественное снисхождение’, Он в учении Своем не передавал чуждую насущной жизни доктрину, даже не для того пришел, чтобы упразднить закон, но пришел прямо в овчий двор наличной жизни и ее-то поднимал до Себя, просвещая грубое сознание людей притчами и начиная Свою проповедь через восстановление того же самого света, который еще брезжился в человеческой совести, поэтому Он говорил о Своем учении как о чем-то для всех известном: покайтесь и веруйте в Евангелие (Мк. 1, 15). Вот почему Он мог называть Свои святейшие заповеди бременем легким и игом благим, потому что они не навязывали людям какого-либо чуждого их сердцу и их жизненным идеалам учения, не отрицали всего доброго, что было дорого душам их прежде, но это-то добро и возводили к его вечному оправданию, так что новое иго христианства не отягчало душ, напротив, принятием его оправдывалось Божественное обетование: найдете покой душам вашим (Мф. 11,29).

Говорить ли о том, что апостолы Христовы остались верны завету своего Учителя и продолжали вникать в жизнь и возводить до Христа присущие людям надежды? Не блаженный ли Павел говорит: будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести: для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев, для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных, для чуждых закона — как чуждый закона, — не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, — чтобы приобрести чуждых закона, для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых (1 Кор. 9, 19—22, ср. 1 Кор. 10, 33). Кто изнемогает, с кем бы и я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся? (2 Кор. 11, 29). Обращаясь к афинянам с проповедью о неведомом Боге, а к евреям с учением о новой скинии и первосвященнике по чину Мельхиседекову, апостол Павел и пастырей Церкви увещевает внимать не себе только, но и всему стаду, побуждая их к тому предсказанием о дальнейших бедствиях Церквей, своего же возлюбленного ученика и сотрудника Тимофея он учит прилагать особые попечения о каждом роде людей, особенно учить старца, особо юношу, особо вдовиц, сообразно настроению каждого. Отцы Церкви держались того же пастырского приема.

Так, свт. Григорий Богослов в знаменитом ‘Слове о бегстве’ ясно показывает, что руководящим началом в пастырской деятельности должна быть не отвлеченная доктрина, преподаваемая по пунктам, но наличное состояние душ в его зависимости от бытовых условий, в которые они поставлены, и возведение душ от наличного состояния в благодатное. Сравнивая пастырскую деятельность с врачебным искусством, святитель говорит: ‘Какой предлежит подвиг и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других врачевать, и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу? Ибо не одинаковы понятия и стремления у мужчины и женщины, у старости и юности, у нищеты и богатства, у веселого и печального, у больного и здорового, у начальников и подчиненных, у мудрых и невежд, у робких и смелых, у гневливых и кротких, у стоящих твердо и падающих. Поелику общее тело Церкви, подобно одному сложному и разнородному живому существу, слагается из многих и различных нравов и умов, то предстоятелю Церкви совершенно необходимо быть вместе, как простым, относительно к правоте во всем, так сколько можно более многосторонним и разнообразным для приличного со всяким обращения, а равно способным к полезной со всяким беседе’. Ту же мысль о проникновении пастырского духа во все сферы нравственной жизни человечества развивает и свт. Иоанн Златоуст в ‘Словах о священстве’ ‘Священник должен знать все житейское не менее обращающихся в мире и вместе с тем должен быть свободен от всего более иноков, живущих в горах. Так как ему нужно обращаться с мужами, которые имеют жен, воспитывают детей, владеют слугами, обладают большим богатством, исполняют общественные должности и облечены властью, то он должен быть разнокачественен’. Из этих изречений видно, что изучение окружающей жизни — вот первая задача церковного учителя и пастыря. Особенно важно узнать, что та же точка зрения лежит в основании даже канонических постановлений Церкви, а вовсе не понятие о самодовлеющем праве, как это бывает в жизни государственной, по необходимости руководящейся известным юридическим правилом: fiat justitia, pereat mundus (лат. ‘да свершится справедливость, хотя бы из-за этого погиб мир’. — Прим. ред.). Вот что говорит Иоанн Схоластик о правилах церковных: ‘Ученики и апостолы великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, а также и Церкви Его Святой архиереи и учители, при апостолах и после апостолов жившие, получив поручение пасти множество из иудеев и язычников, не полагали, что согрешающих должно терзать физическими муками, как то предписывают гражданские законы, — ибо это представлялось им попечением малоразумным и весьма малозаботливым. Напротив, со всею готовностью сами подвергались за них опасностям и старались отставших возвратить, заблудших и отклонившихся от пути, обгоняя, как добрый пастырь, а падших уже и низринувшихся в пропасть, употребляя все усилия, извлечь оттуда, то, что уже сгнило на них и совершенно омертвело, отделяя весьма благоразумно и искусно духовным мечом, а надломленное и растерзанное обвязывая некоторыми духовными врачествами и духовными перевязками, — и таким образом больных возвращали благодатью и содействием Духа в первоначальное здравое состояние. Итак, дабы и последующие предохраняли невредимыми подчиненных им, некоторые из сих преблаженных отцов, время от времени сходясь вместе, при содействии благодати Божией, собиравшей Соборы их, изложили некоторые законы и правила, не гражданские, но божественные, о том, что должно делать, что не должно делать, исправляя жизнь и образ деятельности каждого’ (каждой вверенной души).

Свт. Григорий Двоеслов все свое сочинение ‘О пастырском попечении’ расположил в зависимости от этих духовных нужд, а именно: как надо учить богатых, как бедных, как униженных, как гордых, как молчаливых и как многоречивых, и т. д. Искупительное снисхождение Божие к роду человеческому, как бы повторяемое в пастырской деятельности Его служителями по отношению к пастве, таким образом, узаконено в христианской практике через Священное Предание, оно составляет любимое содержание богослужебных молитв, воспевающих Христа, ‘иже заблудшее горохищное обрет овча, к Отцу приведе и своему хотению’. Так, и в молитве из покаянного канона читает грешник: ‘оставих Тя, не остави мене, изыди во взыскание мое и возведи мя от пропасти погибели’ и т. д. Наконец, когда архиерей возлагает на себя знак своего архипастырского достоинства — омофор, то диакон возглашает: ‘на рамо заблудшее взем естество, к Отцу и Богу вознесл еси’. Расширяя, таким образом, свое пастырское внимание шире пределов так называемой (в отличие от светской) духовной сферы, пастыри, однако, должны действовать мерами не гражданскими, как выяснено свт. Иоанном Постником, но духовными. Этим само собою устраняется как и отговорка о том, что вмешательство духовенства в светскую жизнь есть папизм (ибо папизм есть стремление действовать посредством мер государственных — поощрений и насильственной кары), так и тщетное самооправдание духовенства, что оно-де лишено полномочий для воздействия на светскую жизнь, так как для такого, чисто духовного воздействия никаких государственных полномочий не нужно, а только знание этой жизни и вера в действие благодатных сил пастырства, т. е. молитвы, примера и особенно учительства церковного, которое может быть употребляемо для возведения всех сторон общественной и народной жизни к христианским началам. Впрочем, если пастырь действительно овладел пониманием какого-либо направления нравственной жизни и интересов общества, то и помимо учительства в смысле проповедничества в его власти остается полная возможность говорить о нем и в печати, и на уроках Закона Божия, и на исповеди, и в беседах с прихожанами по домам.

Но все-таки все средства сводятся к говорению? — спросят некоторые, верующие в действенность только государственной кары и наивно убежденные, что уничтожение всякого неправомыслия зависит от последней, как значится и в одной магистерской проповеди на 2 марта настоящего года, в которой проповедник, понося толстовщину, выражает в заключение надежду от лица русского народа, что мирская власть положит конец этому вредному шатанию умов в России. Да, к говорению и к примеру, ответили мы, иначе для чего бы называть пастырей служителями Слова (см. Лк. 1), а пастырство служением Слова (см. Деян. 4,4), и кто не верит в силу Слова, тот прекрасно сделает, если будет бежать от пастырского служения, как от пожара. Говорить ли при этом о том еще, как современное русское общество и народ уважают убежденное слово? И тот и другой различают священников не по степени образования и не по положению их в епархиальной иерархии, а различают на проповедующих и молчащих. Проповедник, мало-мальски проникнутый жаром убеждения и искренности, принимается обществом как пророк: после старцев он есть второго рода служитель веры, перед которым забываются чины и возрасты и каждый чувствует себя только мирянином и учеником. Это уважение и послушание возрастают тем сильнее, чем исключительнее пастырь опирается в своих действиях на силу благодатного слова, чем менее соглашается пускать в ход свои государственные полномочия. Говорят, что у нас не слушают проповедей, но это совершеннейшая неправда: лишают внимания не проповедь слова Божия, проникающую во внутреннее настроение паствы и умеющую угадать последнее и указать от него путь ко Христу, не проповедь, следовательно, лишают внимания, но словоизвержение с церковной кафедры, и притом часто такое, которого и расслышать невозможно.

Почва для пастырства в России

Но к каким же явлениям современной жизни, наиболее связанным с нравственным настроением общества, должна устремляться по преимуществу пастырская деятельность? Что должен пастырь сделать предметом изучения и научения в жизни общества и народа? Особенно в первой, найдет ли он куда закинуть якорь христианского назидания в любом его виде? Не все ли интересы общества отчудились от религии и не представляет ли современное состояние образованных умов если не бесплодной пустыни для пастырства, то прохожего пути, на котором прозябается всякое семя благодати, того тернистого угла, где оно совершенно заглушается сорными травами безверия и страстей? Действительно, с первого взгляда может показаться, что пастырь среди общества почти как среди язычников, но пусть даже так: разве не язычники предварили верных сынов Израиля в Царствии Божием? Нелегко, пожалуй, пастырю проникнуть до слуха образованных людей: придется начинать с малого — с царских дней в кафедральных соборах, с дней Страстной седмицы да с исповеди и, наконец, с молодого поколения, обучающегося Закону Божию в школах. Но раз проникнув до слуха общества, истинный пастырь скоро убедится, что почва в высшей степени благоприятна для насаждения евангельских истин, хотя сами его слушатели далеко не соображают этого. Маститый ученый Запада Леруа-Болье в печатаемых им статьях ‘Религия в России’, в журнале ‘Revue des deux mondes’ проводит ту мысль, что русская душа по своей природе всегда стремится к началам христианской религии и морали даже в тех случаях, если теоретическая мысль человека совершенно безрелигиозна. Этим положением он объясняет то явление, что самые рационалистические беллетристы наши, например И. Тургенев или Л. Толстой, никак не могут, однако, сойти с вопросов религиозных и нравственных в лице своих героев, искателей истины. Та же бессознательная близость к некоторым сторонам Божественной религии замечается и у упомянутых публицистов, хотя они себя считали прямыми противниками Православия: посмотрите, какие принципы ставят они в основание своих систем? Прежде всего, принцип самоотвержения, хотя и объявляют себя утилитаристами, принцип помощи слабым, принцип справедливости. Толкуя об экономическом благополучии, они, однако, слишком плохо умеют скрыть свое конечное стремление собственно к нравственной правде, и только к ней. Не будем уже и говорить о политических идеалах панславистов, которые выросли из церковного учения Хомякова, остановимся на современном движении общества в смысле отрешения от прерогатив своего сословия и перехода к мужицкому труду.

Все эти движения идут как бы вразрез с Церковью, а между тем если бы собрали воедино все подобные светские стремления, с отрешением от их крайностей, то мы бы получили нечто, очень близкое к целям христианского пастырства. И вот с каким горьким чувством должны мы, духовные, задать себе вопрос: как же это мы забыли выяснить людям, что искомое идеалистами есть именно у нас, что они ищут те самые рукавицы, которые у нас за поясом, что не только народ вместо штунды и молоканства, но и общество вместо баррикад или цыганских таборов все то доброе, что влекло их по дебрям неведомых исканий, могло бы получить от Церкви, от христианства, которое не желает допустить, чтобы могло существовать что-либо из созданного Богом доброго, не находящегося у Него. О чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам (Ин. 16,23), — говорит Господь. Но наличная жизнь русского пастырства заботливо удалялась от всего, что не имело знака церковности, хотя бы по содержанию и приближалось к ней, так что оставалось только заявить об этом и прибить знамя. Зато все обозначенное этим знаменем с противоположным, однако, содержимым вроде кулака-грабителя, жертвующего на церковь, все это мы принимали вопреки ясному слову Христа, Который даже пророкам Своим, преступавшим заповеди, скажет: ‘не знаю вас’ (см. Мф. 7,23), — врагу же Своему, сумевшему разъяснить две важнейшие заповеди закона, сказал:

‘не далек ты от царствия Божия’ (см. Мк. 12, 34). Итак, от него недалеки все почти мирские течения нашей общественной и народной жизни: это есть вызревшая жатва, которая только ожидает делателейжателей, чтобы стать пшеницей Божией, но как приняться за такую жатву? Должно в каждом течении жизни выделить этот-то нравственно-добрый элемент от тех наслоений, что к нему привели человеческое неразумие и страсти. Так, например, толстовское направление, которое с философской точки зрения есть чистейший пантеизм, с какою силою умело, однако, выяснить жизненное значение христианства, показать то нравственное самоудовлетворение, что из него получается! Проповеднику остается показать, что это самоудовлетворение не только не исключается Православием, но в более высокой степени достигается именно в нем, ибо здесь оно имеет для себя и непоколебимое основание в идее личного Промыслите ля и Искупителя, тогда как в религии Толстого оно предоставлено шаткой опоре одного только случайного настроения человека.

Так или иначе, но полемика должна происходить с точки зрения основного начала каждого учения. Тогда она, во-первых, получает то, чего лишена наша церковная литература, — получает интерес в глазах последователей разбираемого учения, она достигает, во-вторых, более или менее непредубежденного отношения, убеждаемый не боится, не трепещет за то, что дорогой ему идеал будет разбит в прах логикою церковного представителя, он слышит, что последний принимает его за исходную точку. А наша-то догматическая проповедь — может ли она иметь значение для прямых или тайных последователей, например, пашковства? Представьте себе, что безрелигиозный прежде человек вдохновился учением этих людей о личном единении со Христом, нашел в этом учении полное удовлетворение давно алкавшей душе, по жалкому недоразумению не сумевшей ничего найти в Православии, кроме внешних обрядов: да станет ли этот человек слушать или вникать в проповедь, если она начнется с исторических доказательств в пользу необходимости подчинения иерархии? Да он с последнею соединяет мысль о врагах Божиих. Он кипит негодованием, прежде чем успел услышать первый довод, и мысль его направлена вовсе не к оценке доказательства, но исключительно к подысканию возражений. Что сказано о заблуждениях теоретических, то надо сказать и о заблуждениях практических: о светскости, о показном либерализме и пр. Если эти симпатии развились в том или ином обществе напряженнее, нежели любовь к Церкви, то не трудитесь доказывать их несовместность с последнею: лучше усмотрите в них-то, в этих симпатиях, нечто доброе и разъясните его содержимость Церковью и его неисполнимость вне ее и уже затем опровергайте крайности. Не слушайте толков о необходимости схоластического догматизма в нашей проповеди: будем отныне знать, что не только практическая польза, но само Слово Божие требует от пастырей Церкви, чтобы они вышли вслед за заблудшими овцами по распутиям этой жизни и всех, кого найдут, призывали на брачный пир Небесного Жениха.

Итак, не соединяя своей пастырской деятельности ни с лучшими стремлениями общества, выражающимися в направлениях литературных с печальною примесью еретических искажений, ни с присущему народу, особенно малороссам, исканию Христовой евангельской жизни, присужденной к разрешению в секты штундистского направления, наша пастырская деятельность должна бы по крайней мере уметь пользоваться тем чисто церковным направлением некоторых течений народной жизни, именем которых якобы и оправдывается наше узкое рутинерство в деле пастырском. Этот третий, благоприятный для церковного созидания элемент заключается в воспитанной веками в русском народе привязанности к христианской святыне, к храму, к богослужению и церковным обычаям, к слушанию житий угодников Божиих и духовных стихов народных поэтов. Это область, конечно, религиозная, которая и сама собою приближает людей к спасению, но не с достаточною полнотой, для приобретения которой она нуждается в пастырском поучении. Конечно, мы совершенно далеки от пристрастного взгляда на русский народ той лжеинтеллигенции, которая считает народную религию за фетишизм, отрешенный от нравственной почвы, мы хорошо знаем и видим, что всякое религиозное представление в уме народном непременно соединяется с чувством умиления и Божественная вера наша сознается им прежде всего как правда и святость Божия, противопоставленная мирской лжи и злобе. Но как многое здесь не восходит выше степени смутного, хотя и сильного чувства, как мало сознается народом та нарочитая связь между каждым религиозным обычаем и внутреннею жизнью совести, ради которой он и установлен Церковью. Разъяснение этой связи имеет огромное, исключительное значение, ибо если твердая, вековая симпатия, сопряженная с готовностью трудиться и лишаться, соединится с сознательным к ней отношением, основывающемся притом на авторитете Слова Божия, то такой склад религиозной жизни приобретает ни с чем не сравнимую жизненную силу. Если народу будет выясняемо нравственновоспитательное значение его церковно-бытовых обычаев, богомолий, крестин, браков, водосвятий и т. д., значение, повторяю, не историкоканоническое, а нравственно-воспитательное, то и самая приверженность к ним народа удесятерится в своей силе, и дело прямого христианского нравоучительства облегчится во сто крат, и надвигающиеся грозные тучи ересей сделаются безопасными. Что же пастыри? Есть у нас много пастырей, которые разделяют любовь народа к церковности обрядовой, но сколь немногие из них дают себе труд выяснять народу ее внутреннее каноническое значение, скажу более: они сами относятся к ней полусознательно.

Есть и другого рода пастыри, которые, напротив, первым долгом ставят себе сознательное отношение ко всякому своему поступку. Делают ли они то, от чего уклоняются те? Увы, к стыду нашему надо сознаться, что из всей богословской мудрости мы наименее осваиваемся с истинным значением нашего церковного быта: он нам знаком только с археологической точки зрения или со стороны его механического исполнения, а не со стороны внутренней, аскетической, и как часто бывает, что в храме Божием при каком-либо великопразднственном священнодействии, среди общего религиозного восторга и умиленных слез наименее бывает проникнут одушевлением сам совершитель. Стоя среди духовных сокровищ, получаемых народом, он один остается ненасыщаемым, как сановник царя Иорама при чудесном бегстве сириан, по пророчеству Елисея.

Итак, вот три области современной жизни, наиболее подлежащие изучению и попечению пастырскому: нравственный подъем в обществе образованном, выражающийся в литературных направлениях, затем, мистико-моральное одушевление народа, которым пользуются штундисты и пашковцы, и, наконец, всегдашняя преданность народа церковному строю, которая, будучи лишена пастырского просветительного попечения, переходит в русский талмудизм и дает почву для старообрядческого раскола.

Еще несколько слов о современной жизнедеятельности того пастырского направления, которое уклоняется от самоопределения чиновничьего характера и ставит на первый план идею внутреннего, духовного развития. В таких пастырях-аскетах у нас нет недостатка, напротив, образцы высокого подвижничества перед нами не только в монастырях, но и на поприщах церковно-общественного служения, и притом не только в рядах черного духовенства, но и белого. Являются ли они лучшими пастырями народа? Увы, очень редко. В этом отношении наиболее типичны такие характеры, как покойного преосв. Игнатия Брянчанинова, Иеремии Нижегородского и др. Это были истинные монахи, может быть, стяжавшие себе неувядаемые венцы в вечной жизни, но едва ли венцы пастырства. Они проходили путь аскетизма отшельнического, знающего лишь свою собственную личность в ее отношении к Богу и к самому себе, но не к ближним, ибо правила, коими они руководились, таковых отношений почти не предусматривали, ибо были даны отшельникам, а не пастырям Церкви. Поэтому внимание таких пастырей было сосредоточено только на себе самих, а к делу пастырскому они относились как к послушанию только, т. е. исполняли с неумолимою точностью все те инструкции, которые даются пастырям в Регламенте. С меньшею, благодаря Бога, последовательностью, но, к сожалению, под тем же общим настроением действует и большинство тех пастырей из белого духовенства, которые по преимуществу проникнуты христианским благочестием, они живут жизнью внутренно-уединенною от всех, а в области пастырства они знают преимущественно одну только добродетель — добродетель послушания, и притом не тем общим основоположениям пастырства у отцов и в Библии, которые мы раскрывали, но послушание прямо выраженной воле закона в отдельных параграфах всяких уставов, поэтому они являются лишь исполнителями, людьми строгими, а в глазах неопытной паствы — только педантами, формалистами. Имеют они светильник веры, но под спудом, а не на свещнике. Они знаются не с живыми людьми и не с живою действительностью, а с логическими машинами, но поелику таких в жизни нет, то и труды их разбиваются в ничто, как бы о крепкую стену. С особенною ясностью это сказывается в их проповедях.

Проповедь есть убеждение слушателей. Убеждение есть действие, которое от некоторых принимаемых собеседником положений путем наведения, сравнения и выводов приводит его к другим положениям, если же нужно не положения теоретические привить собеседнику, но добиться от него известных решений воли, то опять же убеждающий прикрепляет свои слова к известным, уже сложившимся стремлениям воли собеседника и, комбинируя их с новыми сообщениями, старается приблизить вывод из них к этим-то первоначальным стремлениям. Положим, я хочу убедить христианина-филантропа относиться внимательнее к церковному богослужению и вообще к дисциплинарно-аскетической стороне религии. Сейчас я опираюсь на его филантропические симпатии и убеждаю его путем примеров, что приносить благо ближним удается не столько расточителю сокровищ и даже не герою внешних подвигов самоотвержения, сколько тому, кто действительно имеет живую любовь к людям. Он соглашается. Тогда я показываю, что столь трудное усвоение безгневного расположения сердца ко всем и каждому является только под условием постоянной сдержки противоположных ощущений, ежечасно врывающихся в душу, путем господства над ощущениями и внутренней борьбы. Отсюда уже недалек путь к наглядному показанию бессилия в ней людей, не живущих в постоянном единении с Богом, не молящихся. Но молитва наедине не всегда удается, наконец — она лишена большею частью характера той восторженной мощи, который ей внушается при дружном, исполненном братской любви молении всей церкви, особенно во дни торжественные, посвященные памяти Искупительных Событий. Подобная речь убедительна для такого человека, но только для него, а не для человека иного, например, полураскольнического направления. Ясно, что и при теоретическом, и при деятельном убеждении первое место занимает в уме говорящего мысль о количестве и степени тех убеждений или стремлений, которые уже разделяются данным лицом или обществом. Так и Спаситель, и апостолы обращались всегда к лучшим стремлениям своих слушателей и возводили их к евангельским откровениям или заповедям. Первое требование от проповедника, чтобы он сумел охватить и проникнуться хоть каким-либо из убеждений, разделяемых большинством слушателей. Ассоциация его мыслей располагается таким образом не по различным сторонам изъясняемого предмета, взятого отвлеченно: это ассоциация не метафизическая, не схоластическая, но именно специальная гомилетическая, телеологическая, если хотите. Приводить известный предмет к готовым уже идеям или стремлениям слушателей — значит изъяснять его, изъяснять, экзегетировать, а не доказывать, изъяснять не в смысле современного ложноученого экзегеза, не в смысле разложения предмета на метафизические или исторические первооснования, но на те идеи и побуждения воли, которые имеются в душе слушателей. Очевидно, что таким образом гомилетическая экзегетика или вообще гомилетическая логика одного и того же предмета принимает столько же разновидностей, сколько их в разных классах слушателей, как это и понимали вселенские учители и выразили в приведенных выше изречениях о сущности пастырства.

Наши проповедники в большинстве случаев поступают вовсе наоборот, именно по неумению или нежеланию проникнуть во внутренний мир данных слушателей. Что может быть мучительнее, как слушать длинные и искусственные обоснования тем требованиям совести, в которых и без того всецело убежден? Что может быть скучнее, как слушать весьма логические построения на посылках, которых истинность или вовсе отвергаешь, или хотя не отрицаешь, но вовсе не считаешь их близкими твоему внутреннему миру? А такие посылки, почерпнутые из богословских учебников и руководств, почти всегда лежат в основании столь притязательных так называемых ученых проповедей, которые при теперешней своей постановке по преимуществу отличаются способностью разгонять слушателей. Не менее печальная участь выпадает на долю тех практических поучений, которые отправляются от давно забытого обществом Номоканона. Те и другие посылки сами по себе истинны, но если их истинность слушателями не сознается, то она должна быть целью доказательств разного рода, а отнюдь не посылкой их. Естественно появляющаяся холодность слушателей к подобным доказательствам и юридическим проповедям отбивает охоту у проповедников, и эта гибельная скудость учительства в русской церковной жизни, вопреки прямым требованиям Вселенских Соборов и иерейской присяги, является ясным доказательством тому, насколько для отправления важнейших обязанностей пастырства необходимо нашему духовенству проникнуть во внутреннюю жизнь общества и народа и предлагать им доводы, убедительные с точки зрения слушателя, а не говорящего, не с точки зрения схоластической разумности вообще.

Та же внутренняя отчужденность даже лучших наших пастырей от паствы проявляется и в других сторонах пастырской жизни, в управлении приходами. Наиболее характерные недоразумения из этой области можно указать в церковной жизни тех окраин, где являются пастырями наиболее типические выразители наших школьных понятий — пастыри-великороссы. Вместо того чтобы возводить к православным понятиям и затем к православному строю окатоличенных, например бывших униатов, так сильно дорожащих своими местными церковно-богослужебными обычаями, наиболее благочестивый пастырьвеликоросс заботится почти исключительно о том, чтобы ему самому в богослужении и жизни ни на шаг не отступить от того уклада, который он себе усвоил в каком-нибудь Весьегонском уезде, хотя бы ценою окончательного отступничества и ожесточения против Православия всех вверенных душ. Рьяно и, разумеется, при содействии полиции, столь же мало умеющей отличать Православие от царевококшайских порядков, сокрушает он ‘остатки унии’, иногда более древние и исторически православные, чем непогрешимые обычаи его захолустной родины. Так, лет 20 тому назад многие уничтожили общее пение прихожан, бракосочетание не с медными, а с цветочными венцами, как всегда делалось и делается в Церкви Греческой, держание приходскими братчиками зажженных свечей в торжественнейшие моменты всенощной и литургии, хождение первого братчика или экклесиарха со свечой впереди кадящего священника (что у нас теперь творит диакон вопреки прямому указанию Типика о всенощном бдении, где это предоставлено именно экклесиарху). Некоторые доходили до того, что боролись с обычаем шестикратного или десятикратного в год причащения мирян, хотя Номоканон приказывает приобщаться всем присутствующим на каждой литургии и т. д. Многие заботились о том, чтобы на клиросе были вычитаны все кафизмы и стихиры, разумеется, с быстротою молнии для краткости, а народ, уже отвыкавший под влиянием костелов даже прислушиваться к чтению, нуждался в медленном и внятном воспроизведении хотя важнейших молитвословий, к чему и приучили его некоторые священники, но, увы, вовсе не русского, а австрийского воспитания. Совершенно подобные же известия о неумелом пастырстве великорусских духовных воспитанников приходилось получать и с северо-западных, и с юго-западных, и с юго-восточных окраин. Если угодно, вся надежда на воспитанников местных. Но кто их воспитывает? Отправляя однажды туда даровитого кандидата Академии в наставники семинарии и рассказав ему все животрепещущие духовно-образовательные нужды края, как грустно был я удивлен, когда читал его письма к приятелю с сообщениями такого рода: ‘Скучно здесь, нет православного русского духа, поэтому великороссу живется здесь плохо: свои напевы в церкви (говорят, киевские), нет порядочной бани, квасу за деньги не сыщешь, да и в трактирах вместо водки подают какую-то дрянь’.

Насколько мало проникают в жизнь лучшие элементы нашего пастырства, запрятанные от нее в алтари и моленные кельи, это видно из того, какие элементы общества тяготеют к церковно-иерархической жизни. Те ли, которые с особенною силой проникнуты разумением существеннейших сторон нашей веры, ее недосягаемой высоты, ее чистоты, ее Евангелия? Увы, такие люди, как Достоевский, первые славянофилы, даже Рачинский или Тернер, при всем глубоком теоретическом уважении к духовенству не находят с ним точки соприкосновения в жизни. Находят ее такие писатели и деятели, как покойный Аракчеев, А. Н. Муравьев, Ф. В. Булгарин и им подобные здравствующие писатели, интересующиеся всеми сторонами религии, но никак не главною, не внутренне освящающей, это в лучшем случае любители церковно-богослужебной эстетики, а в худшем — сторонники своих антипатичнейших сословных притязаний, безнаказанно облекаемых ими в форму требований церковной жизни. С ними-то суждено иметь дело нашим пастырям, и хотя немало от них приходится страдать, по собственному признанию, но найти себе лучших спутников жизни, более сообразных с высокою целью апостольского служения нам удастся лишь тогда, когда мы воспримем в себя вышераскрытые начала апостольского духа, и не только воспримем внутрь себя, но и облечемся ими перед лицом мира. Аминь.