Письма к О. И. Ресневич-Синьорелли, Петровская Нина Ивановна, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

Минувшее: Исторический альманах. 8.

М.: ‘Открытое общество’: Феникс. 1992.

ПИСЬМА К О.И. РЕСНЕВИЧ-СИНЬОРЕЛЛИ

[Рим,] 16.1Х.[1]919

Дорогая моя,

я ждала дня беззаботного и легкого, чтобы написать Вам. Иначе не хотелось. Но день этот не приходит и не пришел. Вашу открытку прочла с печалью. Я не могу приехать, я живу в стране Невозможности. Для меня сейчас все невозможно, и большое, и малое, — равно. Мне кажется, что с роковой последовательностью передо мной закрываются все двери. Я не хочу жаловаться и Вас печалить собой, но правда остается правдой. Потому-то мне и хотелось писать Вам в день счастливый и удачный, — чтобы не удручать, чтобы не удручить напрасно. С Вами желала бы я встречаться в лучшие годы, — те самые, которые, увы!, прошли. Тогда я умела гораздо нежнее любить. А в сердце сжатом мучениями — темно и холодно. В такие дни, какие провожу сейчас, я только живу одним утешением, что за злым феноменальным миром есть иной. ‘В блаженном успении вечный покой’ — как утешает одну безнадежную душу одна бледная и холодная Сологубская героиня.

Этим летом мне бесконечно близок колдун Сологуб, с его страшным восприятием мира. И солнце мне кажется, как ему, ‘Змеем’, золотым, жестоким, жалящим чудовищем. Я знаю, как люди доходят до бреда без повышенной температуры, без явных признаков разрушительной болезни. Душа начинает раскачиваться над последними гранями, а над безднами голова сладостно кружится и в них непременно нужно упасть. Но такое лето! Такое лето! Может быть первое и последнее в моей жизни провожу?

Мне бы хотелось говорить с Вами только стихами, только цитатами из них, лучшими словами, какие знаю я. Мне бы хотелось бродить с Вами по каким-то неизвестным], темным аллеям, и в них, может быть, заблудиться, чтобы не настало обычное утро, мое утро, когда прежде меня просыпается моя боль. Мне бы хотелось завернуться в складки той широкой шали, которую я видела однажды у Вас на плечах, завернуться в нее, прижавшись к Вам так нежно, как я еще умею, и, закрыв глаза, молчать около Вас. Потому что Вы единственная, потому что Вы не умеете ранить, потому что около Вас моя память возвращает мне годы и дни, мое любимое, мое незабвенное, что так странно вдали так же полюбили и Вы.

Милая! простите мне это письмо. И поймите: ведь мне не осталось ничего, ‘кроме глубокой, кроме бездонной печали’. Письмо ограничивает, написать о несказанном обезличивает это несказанное. За слова, написанные вечером, бывает стыдно утром. Потому я так сжимаюсь в письмах. ‘Маска’ в конце концов прирастает к лицу, и снимать ее причиняет большую боль. Но с Вами, с Вами одной хочу я быть без нее, хочу смотреть на Вас большими, детскими, прежними моими глазами, хочу забыть, что я в аду, что веду между острых камней мою беззащитную подводную лодку. Ах, не могу к Вам приехать!

[На полях:] Вам, может быть, н не понять, что »мне жить в застенках судьбы’. И нет у меня сил, нет светлой ясности сказать как А.Белый: ‘Увы! Застенок мой прекрасен’. Напишите мне, милая, любимая, единственная!

Ваша Н.Петровская

Берлин, 13/Х [1]922

Дорогая Ольга Ивановна,

хотела Вам написать тотчас по приезде¹, но дела, беготня, устройство жизни, — все это еще и до сих пор в процессе.

Вы бы не поверили, — отдыхаю в Берлине. Он весь серый, ‘серый как тоска’, а итальянское солнце меня искололо. Эти тонкие дымные туманы, эти скверы, похожие на Москву, люди с серьезными лицами и умными серыми глазами, — нет, не люблю, окончательно не люблю Италию!² И наконец, такая близкая возможность передвинуться в Россию. Русский человек должен туда однажды вернуться! Скитания и эмигрантство сушат душу. Отдыхаю здесь, несмотря на то, что мое устройство еще в процессе. Пришлю Вам мои ‘письма из Италии’, будут помещены в одной газете в это воскресенье³. Буду еще переводить, одним словом, здесь живу, борюсь, цепляюсь и надеюсь выплыть из мертвых итальянских вод.

Видела несколько раз Белого⁴. Говорила с ним о Вас. Ну, понимаете как… И как я Вас потенциально люблю, хотя бы мы не виделись годы! Он очень, очень доволен, что его Вы переводите³. Если хотите его портрет, — он его Вам пришлет и надпишет. Хотя это уже не А.Белый прежних дней, тот, каким я его знала. Растолстел, изменился, иначе думает, иначе живет и ‘конкретизируется’.

Здесь чудесная осень. Недавно была за городом, в лесу, плакать бы под соснами, если бы слезы были! И небо такое родное, серенькое, низкое, вечно любимое. Вы говорили как-то, что Гозиасон⁶ страдает в Берлине, снится ему Италия, и хочет он вернуться. Очевидно, он не русский художник, если так чувствует.

Мне же даже климат итальянский стал вреден, здесь чувствую себя как когда-то, как в Москве. Из России приехали, кажется, все, кто уцелел: А.Белый, Зайцев, Ремизов, Айхенвальд, Ходасевич, проф. Бердяев с женой etc., etc.⁷ И Москва, и Петербург.

Помните, в последний вечер мы говорили о переводе Guido Di Verona?⁸ Устроилось ли бы это дело? Я его перевела бы с удовольствием. Но ведь нужно иметь издателя в Берлине. Не правда ли? Говорила по этому поводу с Эфроном⁹. Он, вероятно, согласится. Но согласится ли Guido Di Verona сначала на один том? Здешние издательства пока не могут браться за целое сочинение. Яковенко¹⁰ же мне говорил, что он хочет все сразу. Это невозможно.

Я пока живу фантастически. Все в процессе, и очень трудно здесь с комнатами.

Милая Ольга Ивановна, напишите мне, и скоро! Вы единственная в Риме для меня. Вспоминаю Вас с живой нежностью и чувствую Вас близкой мне и дорогой всегда.

Ваша Нина Петровская

Wilmersdorff (Berlin)
Kaiserplatz. Tbinger Strasse 8
1 stok. Frau Keidel
Nina Sokoloff

Извините за косноязычие, тороплюсь, бегу.

¹ По всей вероятности, Петровская приехала в Берлин в середине сентября 1922 г.

² Во время путешествия по Италии в 1908 она пишет Брюсову: ‘Италия мне не нравится /…/ только для здоровых, для светлых духом’ (п. от 5 мая, ЦГАЛИ, ф.56, ед. хр.4). И почти одновременно она сообщает Е.Л. Янтареву: ‘Италия мало нравится. Кровь южная, — а душа северная. Чужой мне юг с его цветами и солнцем и олеографическим синим небом’ (п. от 13 апреля, ЦГАЛИ, ф.1714, оп.1, ед. хр.17).

³ В No 22 литературного приложения к газете ‘Накануне’ за 13.10. 1922 Петровская публикует первую часть этих ‘писем’ под заглавием РИМ I. Вторая часть (РИМ II — ФАШИСТЫ/ЛИТЕРАТОРЫ выйдет в No 23 за 22.10, а третья (ИТАЛИЯ III — ИЗ ФРАСКАТИ В АБРУЦЦИ) — в No 25 за 5.11. В конце 3-й части она пишет: ‘Вспоминаются горестно годы, проведенные в Риме в какой-то неизгладимой обиде на эту вздорную крикливую жизнь, просачивающуюся в каждую щель самого уединенного жилища и грубо выбивающую человека из его интимного ритма’. Другие статьи об Италии, о русских в Риме, о литературе, а также многочисленные фельетоны на итальянские темы вышли в разных номерах литературного приложения и в самой газете ‘Накануне’ за 1922-1924 гг. Среди них статья В ЧИСТИЛИЩЕ (о русских в Риме, о деятельности Красного Креста и о княгине Юсуповой) — номер за 27.10.1922. В целом эти очерки содержат весьма ограниченную конкретную информацию о литературном и ‘русском’ Риме тех лет, например, в них лишь упоминаются гастроли Дягилева, литературные кафе, имена Папини, Пиранделло, д’Аннунцио и т.д.

⁴ Белый приехал в Берлин в ноябре 1921. Упоминание о встрече с Петровской см. в кн.: В.Ходасевич. НЕКРОПОЛЬ, с.91, и Н.Берберова. КУРСИВ МОЙ, с. 194. О берлинском периоде Белого см. также: J.E. Malmstad, ANDREJ BELYJ AT HOME AND ABROAD. 1917-1923. Materials for a Biography. — ‘Europa Orientalis’, 6/II, 1987.

⁵ В это время О.И. Ресневич переводит СЕРЕБРЯНОГО ГОЛУБЯ, частично опубликованного в журнале Ло Гатто ‘Russia’, 1921, с.61-73 (отрывки из 2-й главы).

⁶ Гозиасон Филипп Германович, художник. В 1920-21 жил во Флоренции и в Риме. В 1-м номере журн. ‘Russia’ переведена его статья о русской живописи (SULLA PITTURA RUSSA, с.233-236). В 1922 переехал в Берлин. Там выполнил литографии для книги Гоголя РИМ (изд-во Ракинт), работал для Берлинского Романтического театра. Затем перебрался во Францию.

⁷ А.М. Ремизов приехал в Берлин летом 1921, Б.К. Зайцев — в начале 1922, В.Ф. Ходасевич — в начале лета 1922, Н.А. Бердяев и Ю.И. Айхенвальд — в группе высланных профессоров в конце лета того же года.

⁸ Guido Di Verona (наст, имя Guido Verona, 1881-1939), итальянский писатель, автор романов эстетского направления, пользовавшихся большой популярностью. Петровская переведет для ‘Накануне’ его рассказ ДОМ МЕРТВОЙ ДЕВУШКИ (напечатан в литературном приложении No 56 за 10 июня 1923).

⁹ Семен Абрамович Ефрон — петербургский издатель (‘Грядущий день’ и ‘Огни’). В начале 1921 основал в Берлине изд-во ‘С.Ефрон’.

¹⁰ Возможно, речь идет о Борисе Валентиновиче Яковенко (1884-1948), философе, публицисте. Эмигрировал в 1917, жил в Италии, где сотрудничал в газетах ‘La Russia’, ‘La Russia Nuova’, ‘La giovine Europa’. С 1922 переехал в Берлин, затем в Прагу, где с 192S редактировал, вместе с СИ. Гессеном и Ф.А. Степуном журнал ‘Logos’.

Берлин, 30/Х [1]922

Дорогая Ольга Ивановна,

не отвечала Вам тотчас, потому что забегалась по издательствам, а это берет дни и дни. Кроме того, погружаюсь в газетную работу, и нужно помнить об ‘очередных номерах’. Где, в какой я работаю, — боюсь Вам и признаться… в ‘Накануне’!..¹ Так вышло. Не потому, чтобы я ‘покраснела’ здесь, а из соображений простых, материальных. Еще одно меня притянуло: там литературный редактор Алексей Толстой, большой писатель и приятный человек². Знаю его еще по Петербургу и Москве. Печатают они без ять и газета явная, — расходится всего больше в России. Но от меня никаких ‘отступлений’ не требуют. Пишу что хочу. Недавно была у Горького (уж во всем Вам признаюсь!..). Он со мной очень добр и дал разные советы и письма в издательства. Что бы ни говорили, он большой человек. Это я узнала еще 11 лет назад, в первую встречу с ним на Капри³. Живет уединенно, в санатории под Берлином⁴ и пока от всего уклонился. Я не знаю, знакомы ли Вы с ним⁵, но думаю, что Вам он не мог бы не понравиться, и что он действительно большой. А вот о Белом расскажу Вам вещи странные: он сейчас ‘ищет своего ритма’… в… танце. Учится танцевать новейшие, танцует в кафе с кельнершами, пьет, ухаживает за дамами и девицами, шьет костюмы у лучших портных, расстался с антропософией навеки и, так сказать, конкретизируется во все тяжкие. (При этом остается Андреем Белым и пишет удивительные вещи)⁶. У меня — впечатление все-таки чудовищное. Не таким я его знала, и хочется мне (мне лично) объяснять все это новыми изломами, каким-то вызовом выброшенной за окно антропософии. Но люди смеются и не верят. Говорят: ‘Это просто потому, что добирает у жизни невзятое’. Говорила с ним долго и много о Вас. Ему страшно приятно, что Вы переводите его вещи и те самые, ему самому дорогие⁷. Обещал и портрет и написать, но сказал: ‘Ах, это все не то! Я бы хотел с ней познакомиться!’⁸ Забыла ему сказать в тот раз, но скажу теперь, чтобы послал Вам ‘Эпопею’, где его воистину единственные ‘Воспоминания о Блоке’. Знаете ли Вы этот журнал, что выходит под его редакцией?⁹Вероятно, нет еще.

Зачем Вы не здесь, милая, милая! Жизнь в Берлине редко у кого веселая, но вся иная, лучшая, чем в Италии. Я только сейчас себя понемногу откапываю из-под какого-то мусора. Жила 8 лет точно в Шлиссельбурге. Верно, только на том свете мне воздадут за эти воистину погибшие годы. ‘Здесь все мне на память приводит былое…’

И Владя Ходасевич, горький друг моего прошлого¹⁰, и А.Белый, и туманы, и моя комната, точно чудом восставший номер Северной гост[иницы] в Петербурге¹¹, и мягкая утренняя муть, и сама я снова похожа на ‘ту’, которая ‘была живой когда-то’, над бумагой по 8, 9 часов в сутки. Здесь, мне кажется, нужно приготовить душу к России, и переход уже не будет труден. Знаете, что меня особенно радовало, умиляло и восхищало так до половины октября — огороды на окраинах. Вам непонятно? Русские старые огороды, запущенные, дикие, с подсолнечником, березками и мальвой, с заросшими тропинками и бродящими курами. И это почти в Берлине!

Кажется, на Берлин надвигаются тучи, слишком много разных признаков и частных известий. Но ничего, и это лучше пережить здесь, чем в Италии. Я ее не люблю, разлюбила навсегда.

Теперь буду о делах¹²: о Бунине по-моему нечего и думать. Он при всем его таланте человек корыстный и избалованный гонорарами. На рассказы в газетах, нечего и думать, не согласится. Хочет два, три, четыре тома сразу, половину вперед, еще какие-то проценты, словом, трудно. Итальянские же издатели прижимисты, инертны, все сразу не издадут. Еще он горд ужасно, и все это непреодолимо. Другое я Вам хотела предложить: если бы Вы перевели 1-2 рассказа Алексея Толстого, — куда угодно, хоть в газеты. С ним сговориться просто, и я уже говорила с ним. Он очень этого хочет. Вы его конечно знаете. Писатель таланта крупного, своеобразного, очень приятного и для перевода. В Италии понравится безусловно. Я тоже переведу, но только между прочим, ибо у меня почти все время берет газета. Подумайте, милая, и ответьте, я Вам тотчас же пришлю лучшие вещи. Ведь нужно чтобы Италия знала не только классиков, а и moderne.

А у меня лично к Вам огромная просьба. Горький меня направил в два издательства: Гржебина и… Государственное, Московское (отделение здесь) — Наркомпросс (!!)¹³. Гржебин просит перевести с итальянского что-то новое, очень хорошее по детской литературе, а Наркомпрос по педагогике — тоже ультра-новую книгу. Оба сейчас же бы дали крупные авансы (а это мне так нужно), я же ничего не знаю в этих двух областях, и в Берлине итальянских книг нет совершенно. На Ваш выбор полагаюсь с закрытыми глазами. О детской и говорить нечего, а о педагогической ведь можно, наконец, разузнать (школьная педагогика). Если бы Вы, и очень скоро, выслали мне налож[енным] платежом, если таковой практикуется, две книжки. Только детские потолще, иначе мало заплатят. Я знаю, что все эти дружеские просьбы ужасно затруднительны, но в Риме кроме Вас [у] меня попросить некого совершенно. А как мне это нужно, Вы и без слов поймете. И нужно скоро, скоро. Если нельзя налож[енным] платежом, я Вам вышлю стоимость тотчас же.

Дорогая, не откажите мне в этом. И еще: словарь, итальянский, маленький, энциклопедический, забыла чей, как-то на М. издание, кажется для школ. Очень удобный, но у меня был в Риме чужой. Он небольшой толщины. Ну, забыла, невежественно забыла имя. Деньги у меня будут тотчас, и из двух издательств порядочных. Можно ли надеяться, что Вы не откажете? Guido Di Ve-гопа тоже, конечно, взяла бы. Тогда можно и с газетой урегулировать. В данный же момент опираюсь только на нее.

И опять хочется от ‘дел’ отступить. Знаете, встречаться с людьми, после десяти лет, не так приятно, как кажется издали… Например, А. Белый растолстел, и голос у него, как из бочки, и весь потому в глазах двоится и в душе смутно от его ‘танцев’. Зайцев поправел до отвращения и дружит с ‘Грифом’, а ‘Гриф’ (его не видела, к счастью!) из кадетов махнул к белогвардейцам и мечтает о монархии¹⁴. Ходасевич же меня смущает тем, что стал работать в газете Керенского ‘Дни’¹³ и гнется в разные стороны. Здесь же этого ни под каким видом нельзя. Или ‘беспартийность’, так полное отсутствие цвета, или выбирай любой, но один. Ко мне пока ярлычка не приклеили, но приклеят скоро¹⁶. Только Вы-то хотя не смущайтесь. За проповедь евангельского коммунизма проф. Бердяева выслали в Берлин¹⁷… Хорошо, что не… То же было бы и со мной.

Сплетня: в первый же раз встретила в ‘Накануне’ К.Вейдемюллера. Изумление мое было так велико, что спросила редактора ‘что он тут делает?’. Ответ был простой: ‘работает’. В 7 номере, посвященном Горькому, была его статья!!!¹⁸ Вы что-нибудь поняли? Я нет.

Ну, кажется, довольно болтовни! Милая, милая, милая, Вы мне, пожалуйста, пишите о себе, и знайте, что каждое Ваше письмо для меня радость. Когда приедет Дузе¹⁹, расскажите мне о ней много. И о себе. Письмо мое глубоко неинтересно. Я на сегодня выдавила все из головы и просто ужасно устала. Обнимаю Вас нежно.

Ваша душой

Нина Wilmersdorf — Berlin

Kaiser-Platz Tbingerstrasse 8 stok 1

bei Keidel

¹ Сменовеховская ежедневная газета. Выходила в Берлине с 26 марта 1922 после закрытия пражского издания ‘Смена вех’ и являлась его продолжением (гл. редактора: Ю.В. Ключников и Г.Л. Кирдецов, ведущие сотрудники: С.С. Лукьянов, Б.В. Дюшен, Ю.Н. Потехин). Газета имела также редакцию в Москве. Сотрудничали в ‘Накануне’ А.Н. Толстой, редактор еженедельного ‘Литературного приложения’ до июля 1923 г., Р.Б. Гуль, литературный редактор после возвращения Толстого в Россию (с 29.07.1923 ‘Литературное приложение’ переименовано в ‘Литературную неделю’), А.С. Ященко, редактор ‘Научного приложения’ (25.01 -13.04.1923), А.Дроздов, Е.Г. Лундберг, И.М. Василевский (Не-Буква). Газета просуществовала до 15 июня 1924 г. О ней см.: РУССКИЙ БЕРЛИН, с.37-47, Р.Гуль. Я УНЕС РОССИЮ, с. 196-202, Г.Струве. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В ИЗГНАНИИ. Париж, 1984 (2-е изд.), М.Агурский. ИДЕОЛОГИЯ НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИЗМА. Париж, 1980.

² Алексей Николаевич Толстой (1882-1945) был в Берлине с октября 1921 до июля 1923. О его деятельности в эти годы, работе в ‘Накануне’ и решении вернуться в Россию см.: ‘Новая русская книга’, 1922, No 1, с.44, РУССКИЙ БЕРЛИН, с.31-46, 59, 108-131, З.Г. Минц. ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ НА РОДИНУ (журн. ‘Русская литература’, 1959, No 1, с. 175-180). См. также переписку Толстого с Горьким (ГОРЬКИЙ И СОВЕТСКИЕ ПИСАТЕЛИ. Неизданная переписка. — ЛН, т.70, с.397-404).

³ Петровская ездила на Капри вместе с С.А. Ауслендером 25 алреля 1903. В письме к Е.Л. Янтареву от 26 апреля она отзывается о Горьком, как о ‘пленительном человеке’, ‘глубоко культурном и деликатном’, и добавляет, что собирается писать о нем ‘литературный силуэт’ (ЦГАЛИ, ф.1714, оп.3, ед. хр.3, письмо частично опубликовано в кн. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА И ЖУРНАЛИСТИКА НАЧАЛА XX ВЕКА, с.91). Статья Петровской МАКСИМ ГОРЬКИЙ НА КАПРИ вышла в газете ‘Астраханец’ (1908, No 7, 5 мая). О визите Ауслендера и Петровской упоминается в приписке М.Ф. Андреевой к письму Горького А.В. Амфитеатрову от 10 декабря 1910. Вместе с письмом Горький посылает их карикатуру, выполненную М.С. Боткиной во время нх пребывания на Капри (письмо н карикатура опубликованы в кн. ГОРЬКИЙ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА НАЧАЛА XX ВЕКА. — ЛН, т.95, М., 1988, с.243-244).

⁴ Имеется в виду Сааров, куда Горький переехал из Герингсдорфа 25 сентября 1922.

⁵ Ольга Синьорелли была по всей вероятности знакома с Горьким уже с середины 1910-х годов, но ближе сошлась с ним в 1920-е, когда Горький жил в Сорренто, она часто хлопотала о получении виз для его друзей, советовалась с ним при отборе книг для перевода, была близко знакома с членами его семьи.

⁶ Перечень берлинских изданий Белого см. в кн. К.Мочульский. АНДРЕЙ БЕЛЫЙ, Париж, 1955, с.239. Кроме того, Белый опубликовал в ‘Новой русской книге’ (1922, No 1, с.38-40) автобиографическую заметку о своей работе в России за годы революции.

⁷ Кроме отрывков из СЕРЕБРЯНОГО ГОЛУБЯ, нам неизвестны другие переводы.

⁸ О.И. Ресневич-Синьорелли познакомится с Белым в конце сентября 1923 г. в Берлине. Об этой встрече она рассказывает в своих неизданных мемуарах.

⁹ ‘Эпопея’, М.-Берлин, изд. ‘Геликон’, 1922, No 1, с. 123-273, No 2, с. 105-299, No 3, с. 125-310, No 4 (1923), с.61-305. Журнал выходил под редакцией Белого, в нем публиковались стихотворения М.Цветаевой, В.Ходасевича, Ю.Балтрушайтиса, самого Белого, Г.Иванова, произведения Ремизова, Пильняка, Муратова и др.

¹⁰ Н.Петровская и В.Ф. Ходасевич были знакомы с 1903 г., когда создавались издательство и альманах ‘Гриф’, особенно сблизились они в годы любовной драмы Петровской и Брюсова. Об этом свидетельствуют ее письма к нему за 1907 г. (ЦГАЛИ, ф.537, оп.1, ед. хр.77).

¹¹ Вероятно, имеется в виду поездка в Петербург вместе с Брюсовым весной 1909 г. (об этом см. ПЕРЕПИСКА БЛОКА С В.Я. БРЮСОВЫМ. — ЛН, т.92, кн.1, с.512-513).

¹² Вероятно, О.Синьорелли, которая в 20-е годы переводила современную русскую прозу для итальянских журналов и газет, — просила Петровскую связать ее с писателями, чтобы договориться о разрешении на перевод и публикацию и о гонорарах.

¹³ О деятельности издательства ‘Гржебин’ (издатель: Зиновий Исаевнч Гржебин, 1869-1929, гл. редактор: М.Горький) за границей и его отношениях с Госиздатом, а также о позиции, занятой Горьким, см.: Л.М. Хлебников. ИЗ ИСТОРИИ ГОРЬКОВСКИХ ИЗДАТЕЛЬСТВ: ‘ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА’ И ИЗДАТЕЛЬСТВО З.И. ГРЖЕБИНА. — ЛН, т.80, В.И. ЛЕНИН И А.В. ЛУНАЧАРСКИЙ. НЕИЗДАННАЯ ПЕРЕПИСКА. М., 1971, с.668-703. Об издании детской литературы берлинскими издательствами см. также: ‘Русская книга’, 1921, No 1, с.6: ‘/…/ чтобы дать детям материал для чтения, различные издательства начали усиленно печатать детскую литературу’.

¹⁴ С.А. Соколов эмигрировал в 1920, жил сначала в Париже, откуда переехал в Берлин (в 1922). Руководил журналом монархического направления ‘Русская Правда’ и издательством ‘Медный всадник’, выпустил один номер альманаха ‘Медный всадник’ и сборник стихов ЖЕЛЕЗНЫЙ ПЕРСТЕНЬ (1922). О его деятельности в эти годы см. РУССКИЙ БЕРЛИН, с.223-229, Р.Гуль. Я УНЕС РОССИЮ, с. 130-131 и 136.

¹³ Ежедневная газета А.Ф. Керенского, являлась продолжением газеты ‘Голос России’. Выходила в Берлине с 1922, затем в Париже (1925-27), где стала еженедельной. В Берлине Ходасевич был литературным редактором ‘Дней’ вместе с М.А. Алдановым. (см. КУРСИВ МОЙ, с.349-350). В ‘Днях’ сотрудничали А.Белый, Н.Н. Берберова, Б.К. Зайцев, А.М. Ремизов, М.А. Осоргин.

¹⁶ 31 мая 1922, после отъезда в Москву Ю.В. Ключникова и Ю.Н. Потехина, все участники газеты ‘Накануне’ были исключены из берлинского Союза писателей и журналистов. В письме от 16.02.1923 (не вошло в настоящую публикацию) Петровская сообщает О.Синьорелли: ‘Союз писателей /…/ не пускает нас в свой клуб’.

¹⁷ Н.А. Бердяев был выслан вместе с группой более 160 профессоров, литераторов, врачей — по постановлению ГПУ — в августе-сентябре 1922. (См. об этом: М.Геллер. ПЕРВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ — УДАР ХЛЫСТОМ. — ‘Вестник РХД’, No 127, 1978, с.187-232). В Берлине Бердяев создал Религиозно-философскую Академию и вел активную общественную н литературную деятельность. С 1925 — переехал в Париж.

¹⁸ Карл Людвигович Вейдемюллер — публицист. После революции жил в Риме, где сотрудничал в журн. ‘Voce dei Popoli’, руководимом Zanotti Bianco, и в журн. ‘La Russia Nuova’. О нем см. РУССКИЙ БЕРЛИН, с.230-231, см. также: Angelo Tamborra. ESULI RUSSI IN TALIA, pp.227-230. Литературное приложение к ‘Накануне’ за 1 октября 1922 было целиком посвящено Горькому, в связи с 30-летним юбилеем его творческой деятельности. Вышли следующие статьи: М.ГОРЬКИЙ КАК ПИСАТЕЛЬ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ ДЕЯТЕЛЬ (без подписи), Б.Дюшен. М.ГОРЬКИЙ И РУССКОЕ КРЕСТЬЯНСТВО, Е.Лундберг. РОМАНТИКА СВОБОДЫ И КУЛЬТУРА, А.Толстой. ВЕЛИКАЯ СТРАСТЬ, К.Вейдемюллер. ‘НОВОЕ СЛОВО’ ГОРЬКОГО, З.Венгерова. ГОРЬКИЙ В ЕВРОПЕ, Е.Ремпель. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО.

¹⁹ О.Синьорелли была очень дружна с Э.Дузе, написала ее творческую биографию (ELEONO RA DUSE, Roma, 1938), переведенную на многие языки.

Berlin, 8/XII [1]922

Дорогая Ольга Ивановна,

наконец-то могу Вам написать! У А.Белого умерла в Москве мать¹, я к нему зашла, и он не был способен разговаривать. Прошла неделя, он оправился, и мы снова увидались. Дело такое: ‘Эпопеи’ у него нет. Всю свою роздал, здесь скупо, редакция больше не дает. Очень будет рад, если переведете ‘Воспоминания о Блоке’, но это труд в 25 печатных листов. Нужно очень сократить. Об этом он сам Вам пишет. Надеюсь, что письмо отослал. Придется Вам, значит, выписать. По нашей валюте вам будет стоить мало. Теперь: он дал мне для Вас книги (все с надписями), последние². Но мне нужно пойти взять разрешение от какого-то учреждения их послать. Сделаю это дня через два. Иначе Германия книг не выпускает. (Простите почерк — руки замерзли). Рассказ А.Толстого Вам половину вкладываю в письмо, чтобы обойти формальности. Вторую пошлю тоже письмом. Рассказ чудесный³. Вообще А.Толстой сейчас один из самых лучших писателей (если не лучший). Как писатель и человек. Я его люблю тоже больше всех: в нем заложены всякие чудесные возможности. Я ему о Вас говорила. Он очень доволен, и ничто ‘авторское’ в данном случае его не интересует. Вторая половина будет лучше первой. Вникните в его юмор, — он весь такой — человек и писатель. Это в Берлине мой ‘новый друг хороший лучше старых двух’… У него не только блестящее настоящее, но и верное чудесное будущее… Буду счастлива, если Вам понравится. С А.Белым у меня ужасный ‘политический’ разрыв. Хотя мы и нежны, как прежде, но разделяет пропасть. Господи, что такое жизнь! Ведь мы однажды друг друга любили ‘как любят’… и все этим было живо. А теперь… точно актеры, сыграли драму, сняли грим и в кафе прозаически коньяк пьют. Мне от этого скучно и томно и совестно чего-то. Может быть, и ему тоже. К тому же он работает в ‘Днях’ Керенского, а я в ‘Накануне’, на 3/4 коммунистическом. Мне в Россию — скатертью дорога, а ему никогда!..⁴ Тоже Ходасевичу, тоже Грифу, Зайцеву — зубрам из ‘Беловежской пущи’. А в Риме люди живут, не заостряясь. Странно это.

Дорогая, меня Ваше письмо обрадовало бесконечно. Ну, да! Я знала (хотя подлый бес и заставлял сомневаться!), что Вам это все — все равно, — ‘зыбь на поверхности’, знала, что Вы человек широкого понимания, что имя ‘Горький’ не доведет Вас до обморока. А о себе вот что скажу, чтобы Вы все поняли. Меня пригласили писать в Москву, в ‘Известия’ коммунистов. Оказалось, что не записавшись в партию — нельзя. Платят 500 m строчка, т.е. всякий фельетон в 500 ст[рок] 250 000 m… A я не пишу… Это, конечно, не к заслуге мне говорю, а просто так, чтобы Вы меня уяснили. Жизнь здесь — многотрудная всячески. Во-первых, снег. После 8 лет в Италии не умею с ним уживаться. Во-вторых — канкан цен. Сегодня 100, завтра 200, а через неделю оно же — 1000. Говорят, так и в России не было. Конечно, заработок не поспевает за танцем. В-третьих — люди. Это хуже всего, кажется. Все политиканы нетерпимые к тому же. Газеты перегрызают друг другу горла, бывшие приятели — тоже. Из-за этого закрываются разные литературные учреждения. Нужно жить или в катакомбах, или носить ‘забрало’. В газете меня безжалостно тычут в политику, жую в фельетонах Вашего Муссолини⁵, ныряю с головой в ‘Avanti’⁶, пишу социальную хронику и чувствую себя престранно. Но ничего — скорее забавно. Говорю лишь то, что субъективно думаю и чувствую, пока им соответствую, — пишу. А как в Риме? Расскажите, очень ли он внутренно изменился? И как все это действует на жизнь вообще?

Наверно уже приехала Дузе? Расскажите мне о ней. Она мне всегда представляется на кресте распятой и большой, большой.

Милая Ольга Ивановна, если Вы переведете рассказ Толстого, для меня это будет огромное удовольствие. И не только это мое мнение, — а он сейчас самый большой писатель в России и от самых лучших зерен, по самым лучшим культурно-преемственным линиям⁷. Если этот рассказ Вам не понравится, пришлю другой, третий, — любовные ситуации, что захотите! Отвратительный закон, не выпускающий книг из Германии, задержит посылку книг Белого дня на три — не больше.

Теперь: издатели детских переводов здесь скупы и разборчивы, настоящие черти. На них я махнула рукой. Ах, если бы Вы прислали одну педагогическую, очень новую в этой области и одну каких-ниб[удь] очень новых коротеньких рассказов. Без авторских прав можно переводить по 3/4 печ[атного] листа. И здесь это очень ценится, прекрасно платят и желают везде. Педагогическую купит Наркомпрос (Гос[ударственное] Мос[ковское] Изд[ательство]) для России и заплатит ‘золотом’, а рассказы пойдут в Альманахи и разные литературные] приложения. Это уже было бы наверно. Только мне очень стыдно просить. Если Вы мне не хотите ответить о цене, я Вам как ricompensa {как возмещение} (не сердитесь!) пошлю русских хороших книг. Белый Вам просил переслать ‘Офейру’, стихи ‘После разлуки’, поэму ‘Первое свидание’ и стихи ‘о России’ (чудесно!). Но это он посылает, а не я. Я пошлю другие. Если возможно, сборник каких-нибудь новелл пришлите мне поскорее. Очень все просят, а здесь нет, ни за какие деньги — нет.

Еще, дорогая, если сумеете, дайте мне один совет (верно, у Вас найдется, кого спросить). У нас с сестрой во время поездки в Берлин пропал сундук с вещами. Там было буквально все, — белье, платья, мелочи etc. — 42 chili di roba morbida! {теплых вещей} Два месяца живем, точно из пожара выскочили. Купить невозможно. Prezzi pazzeschi!.. {безумные цены} И это очень прискорбно, главное потому что уже очень холодно. С итальянской и немецкой границ ответили, что ‘багаж не приходил’, значит пропал в Италии. No квитанции 200, серии ааа 137. Можно ли с ferrovia {железнодорожное управление} требовать уплату (за багаж не застрахованный), можно ли его искать и надеяться получить? Написала а Саро Stazione Termini {начальник римской железнодорожной станции}, просила av. Pavignano (Рим) справиться — молчат оба. Милая, спросите кого-нибудь. Может быть, махнуть рукой, отнеся факт на счет каких-то кармических враждебных сил? Или есть еще способы? Черт знает что! Здесь нельзя купить самого простого платья меньше чем за 27000 marchi.

Пишите мне, пожалуйста. Вся моя связь с Италией — интимная и дорогая — это одна Вы. (Кстати, кроме Вас, никто даже адреса моего не знает, и не хочу, чтобы знали, — боюсь вредных ‘флюидов’ рим[ской] колонии.

Нежно Вас целую. Мой привет da lontano {издалека} Sre Angelo⁹.

Ваша душой

Нина Петровская

¹ Александра Дмитриевна Бугаева (урожд. Егорова) скончалась в конце ноября.

² В архиве Синьорелли письма не обнаружено. В ее библиотеке хранится много изданий Белого (большинство с дарственными надписями), включая четыре номера ‘Эпопеи’. Замысел перевода ВОСПОМИНАНИЙ О БЛОКЕ не осуществился.

¹ Речь идет о рассказе ЛУННАЯ СЫРОСТЬ (в одноименном сборнике, — РУССКОЕ ТВОРЧЕСТВО, Берлин, 1922). См. письмо 9.

⁴ В письме к Н.А. Щупак от 17 ноября 1922 Белый сообщает, что у матери был удар, но ‘вернуться к ней в Россию нельзя, путь отрезан’ (см.: Boris Sapir. AN UNKNO WN CORRESPONDENT OFANDREY BELYJ. — ‘The Slavonic and East European Review’, No 16, 1971, p.451).

‘ В ‘Накануне’ появились за ее подписью три статьи о Муссолини: МУССОЛИНИ ДИКТАТОР (22 ноября 1922 г.), МУССОЛИНИ И TERRE INCOGNITA (10 декабря 1922 г.), С ПОМОЩЬЮ МУССОЛИНИ (25 февраля 1923 г.). В других статьях встречаются многочисленные упоминания о нем и о фашизме.

⁶ ‘Avanti’ — орган итальянской социалистической партии, основан в 1886 г.

⁷ В 1920-1921 гг. А.Н. Толстой считался многими ‘самым ярким и талантливым представителем молодой русской литературы’ (см. по этому поводу статью А.С. Ященко в журн. ‘Русская книга’, 1921, No 1, с.7. Перепечатана в РУССКОМ БЕРЛИНЕ, с. 121-125).

⁸ ОФЕЙРА — ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ. Часть 1. Кн-во Писателей в Москве, М., 1921 (на обложке — 1922), ПОСЛЕ РАЗЛУКИ, ‘Эпоха’, Петербург-Берлин, 1922, ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ, изд. ‘Слово’, Берлин, 1922, СТИХИ О РОССИИ, ‘Эпоха’, Берлин, 1922.

⁹ Муж О.И. Ресневич. См. письмо 7.

31/XII/[1922]¹. Berlin

Дорогая О.И.

не писала Вам, потому что все ждала разрешения на высылку книг, и — проклятые немцы! — до сих пор не дали. К тому же ‘праздники’. Празднуют истово, долго, тяжеловесно, по-саксонски. Одну книжечку, маленькую — ‘Стихи о России’, рискну послать заказным. Конечно, дойдет. Остальные слишком громоздки, боюсь, конфискуют.

Спасибо Вам, дорогая, за ит[альянские] книги. Представьте только! — блестяще продала ‘Муравьиную кучу’². Продала перевод Наркомпросу (Минист[ерство] Народ[ного] Просв[ещения] в Москве). А.Толстой предложил редактировать русский текст и написать предисловие. Ухватился. Воспроизведут рисунки, издадут 25 т. экземпляров. Гонорар царский… Дело еще в том, что Госиздат — это неиссякаемый источник всякой работы, лишь бы всунуть нос с шиком… Я и всунула. С Толстым-то!.. Он видел, как меня стала сосать газета, — это очень тяжело. Нужно было писать все и так: сейчас! завтра! к 8 утра! к вечеру! А платят cosi cosi {так себе, скупо (итал.)}. Вечная дыра. Жизнь безумно дорога. Теперь, если пойдет хорошо, — уеду на месяц в сосновые леса. А газету заставлю танцевать на задних лапах. И это все благодаря Вам!.. Милая! Милая! Педагогические книги отослали в Москву на утверждение. Тоже, конечно, будет работа. А платят ‘долларами’… Только не думайте, я ‘им’ вовсе не продаюсь, а работаю пока ‘линии’ совпадают. Что такое ‘Муравьи’ и ‘Безработица в Англии’?.. Или ‘Зверства Муссолини’?.. Что верно, то верно! Толстой едет в Москву. Грустно и завидно. Физиономия Берлина — ‘мелкий бес’, серость, пересылка… А шагнуть за рубеж еще боюсь. Там встретят такие инкубы³, что моментально оборвут все ткани небытия, в которые я увернулась. А слухи дурные… Что хорошо здесь — природа. Такие тучи, такие облака, такие закаты, словно в Москве на Воронухиной горе! И все прорывается Март, косматый, растопленный, сине-изумрудный. Мне нравится, а у многих от этого только сверление в висках.

Люди живут здесь серо. Почти все мрачно, безвкусно напиваются. Пьют инфернальные зелья под именем ликеров, ходят желто-зеленые, куда-то хотят ‘прорваться’, но не выходит. ‘Прорывается’ лишь А.Белый, но в жизни земной весь замученный, истерзанный газетой ‘Дни’. Там Керенский… Лучше ли ‘Накануне’ недохваткой гонораров и потусторонними зовами, на которые отвечать не так уж просто…

Из области сплетен: куда-то совсем исчез Вейдемюллер. Говорят, приехала Анна Гр[игорьевна]⁴ (я не верю). Месяц назад меня пригласили в Редакцию ‘для переговоров’. Оказалось, недовольны К[арлом] Людв[иговичем]⁵ — жалованье получает, а ничего не делает… Хотите на его место? — Хочу. Но ведь он должен уйти сначала. — Да. Но не ушел… Так до сих пор коптит и чадит какие-то, чорту самому ненужные, ‘экономические’ фельетоны без подписи. Но я не очень жалею: пойти на жалованье в газету — значит в рабство, или лодырничать, как magnifico Carlo Людвигович, — тоже не умею. Пусть себе зарабатывает на галстуки и духи!..

Дорогая моя, Вы не думайте, что уж совсем-то я измельчала! Все мое — у меня на дне лежит и этого дара вручить мне некому. Так, верно, ‘назад’ понесу…

О В.Брюсове говорят, что он так унизился с Б.⁶, так упал, так выродился, состарился… Тоже не верю… пока не вложу ‘персты в язвы’…

Утешительно одно: новая русская литература. Есть книги, рожденные Революцией, совсем удивительные. Лезут, — здоровые, ядреные, душистые, как рыжики после дождя. И без позы, без ломанья — запросто, хорошо, словно так и надо быть простыми и большими.

Дорогая моя Ольга Ивановна, Вы — единственное звено, связующее меня с Италией. Потому не забывайте, пишите, когда захочется.

Еще раз спасибо. Если уеду в сосновые леса, там отдышусь. Хочу писать книгу. Запродала ее ‘на корню’, как мужики хлеб в голодный год!⁷

Получили ли Вы письмо А. Белого? При мне заклеил в конверт. Но это ничего не значит. У него от газеты в голове кавардак.

Не сердитесь за молчание. Я тоже разорвана в куски. Расскажите о себе. Приехала ли Дузе? Обнимаю Вас крепко и нежно.

Ваша Нина Петровская

Wilmersdorf. Berlin

Kaiser-Platz. Tbingerstr. 8 st.I

bei Keidel

[На полях:] Нравится ли Вам рассказ А.Толстого? Посылаю еще листы.

¹ Датировано по содержанию.

² Имеется в виду книга CIONDOLINO (1895) итальянского детского писателя Luigi Bertelli (псевд. Vamba, 18S8-1920). Перевод, под заглавием ХВОСТИК. РОМАН ИЗ ЖИЗНИ МУРАВЬЕВ, вышел в серии ‘Библиотека для детей’, Гос. Издат., М., 1923. В Отделе рукописей ИМЛИ, в фонде А.Н. Толстого, (ф.43, инв.7020) хранится беловик перевода, отредактированный Толстым. Книга издана без предисловия Толстого.

³ Калька с итальянского: ‘кошмары’.

⁴ Анна Григорьевна Айзенштат — жена К.Л. Вейдемюллера. Знакомая Петровской по Риму. Справка о ней дается в ‘Русской книге’: ‘автор работ по экономическим и социальным вопросам. Живет в Риме’ (1921, No 2, с.21).

⁵ Вейдемюллер.

⁶ Лицо неустановленное. Возможно, речь идет об А. Белом.

⁷ Речь, по-видимому, идет о книге об Италии, упоминаемой в других письмах.

Берлин, 31/II[1]923

Моя дорогая, любимая!

я не потому Вам не писала, что ждала от Вас, вовсе не потому. Весь январь просидела с ‘Муравьями’, — наконец, — готовы. Сделала их в 25 дней всего, а кроме того — другая работа. Сидела иногда по 11 часов. И вот какая заковычка: Толстой редактирует перевод и хочет написать предисловие, а данных-то у нас о Vamba никаких нет. Я знаю только, что он очень и очень известен, но жив или умер, стар или молод, какие у него еще есть книги, — об этом никто не знает здесь. Милая! пожалуйста, Вы, конечно, это все знаете, а подробности, если какие ускользнули, сейчас же ведь могли бы восстановить. Вот просьба: напишите зто скорее, скорее. Если Вы не забудете и не поленитесь, то дней через десять я могла бы получить и ответ? Толстой через две недели едет в Москву, тогда сможет сам отвезти предисловие. Теперь еще одна, и покончу с ‘просьбами’. Благодаря Вам я сейчас живу и дышу уже приблизительно легче. ‘Муравьев’ я продала прямо блестяще, а здесь итальянского ничего достать нельзя. И выписывать как-то не хотят. В Госиздате сейчас огромный интерес к хорошей иностранной литературе и к итальянской особенно — ее очень мало знают в России. Так вот, — если бы до отъезда Толстого Вы мне прислали сборник каких-ниб[удь] очень новых, хороших новелл, только не очень остро-эротического содержания. Тогда, боюсь, не пройдет. Госиздат ведь также и Наркомпрос (т.е. глава из[дательст]ва — Министр Нар[одного] Просвещения]). Это не значит, что выбор суживается идейно или художественно, но эротикой можно напугать. Повторяю — очень или слишком ‘рискованной’. Напр[имер], Грация ди Ледда¹ — не переведено, хотя уже и не очень-то ново. Или еще что нашумевшее, очень известное, хотя с двумя строчками от Вас данных об авторе и его литературной] карьере. Вот если бы Вы мне прислали теперь, сейчас, я бы опять им продала с помощью Толстого, и это бы меня избавило на время от ‘рабства строчек’ в ‘Накануне’ и дало бы возможности. Не сердитесь, что прошу скоро. Без Толстого не выйдет или затормозится, а он умеет требовать у них безапелляционно.

Я постараюсь всеми силами не остаться у Вас в долгу. Пошлю Вам в начале марта книги с Зайцевыми² и Белого и другие. Отсюда выслать невозможно. Хотя тем же способом, т.е. почтой, пошлю завтра стихи Белого с его надписью для Вас. Только придется в два раза, в двух конвертах. Вы ее, конечно, сейчас же переплетете? Пришлось расшить страницы, чтобы не приняли за книгу.

Милая! отчего Вы не здесь?.. Вы тоже тот ‘новый друг’, который ‘лучше старых двух’… Я ведь по самой натуре моей одинока, и очень мало кого люблю всем сердцем. Между мною и старыми друзьями время, годы заложили что-то неодолимое. И они не те, и я не та! Мы шли разными дорогами и к различным внутренним достижениям. Я дошла до огромной безграничной свободы, — вероятно вследствие моей оторванности от жизни за итальянские годы. А они еще как-то не совсем прогрызли скорлупу, не совсем презирают ‘внешнее’… Один Белый только, но он стал страшен. Я когда-нибудь Вам расскажу о нем очень много. Он — чем выше взлетает, тем ниже падает. А при его-то полетах, это воистину страшно и он совсем не бережет своей души. Недавно, после 15 лет, встретила Минского³ — Вы его знаете как поэта? Это была прекрасная встреча. К тому же ему 65 лет, а я очень люблю хорошую старость. Что Вам еще сказать? Вот, начинаю писать книгу об Италии — бытовую, очень парадоксальную. Написала два рассказа и массу статей и фельетонов. Один, так, для шутки, Вам посылаю, — пустяк совершенный. Только итальянцам не рассказывайте! Это просто газетный шарж. В этом духе они нравятся в ‘Накануне’. Когда так пишу, прячу имя⁴. Не бранитесь за него!

Толстому передала — он очень, очень Вас благодарит. Ему, как человеку крайне честолюбивому, будет приятно сказать: ‘Кроме голландского], англ[ийского], франц[узского], еще переведено на итальянский’⁵. Пришлю его рассказы тем же способом.

Здесь, кажется, скоро будет весна. Вчера видела один кустик, зазеленел. И какая весна! Медленная, душистая, cugina {кузина.} русской!

Пишите мне, дорогая! Все же не молчите по два-то месяца!..

Обнимаю Вас нежно и крепко, люблю Вас нежнее чем в Риме!

Ваша Н.Петровская

¹ Grazia Deledda (1871-1936), итальянская писательница, близкая к веризму.

² Б.К. Зайцев уехал с семьей в Италию в сентябре 1923 г. В ноябре того же года, вместе с Н.А. Бердяевым, С.Л. Франком, Л.П. Карсавиным, Б.П. Вышеславцевым, П.П. Муратовым, М.А. Осоргиным и др. участвовал в конференции, организованной в Риме Ло Гатто и Итальянским Комитетом помощи русским интеллигентам. Здесь он познакомился с О.Синьорелли, которая хлопотала о получении виз для него и его семьи. Зайцев жил в Cavi di Lavagna до конца 1923 г.

³ Н.М. Минский уехал за границу в 1914. Жил в Париже, печатался в журн. ‘Грядущая Россия’ и в газете ‘Последние Новости’. В Берлине был председателем ‘Дома Искусства’, сотрудничал в журнале ‘Сполохи’ и выпустил сб. стихотворений ИЗ МРАКА К СВЕТУ. Гржебин, 1922.

⁴ О книге об Италии нет никаких сведений. Видимо, замысел так и не осуществился. За этот период вышло в ‘Накануне’ много рецензий и ‘итальянских’ фельетонов Петровской. К письму приложена вырезка из газеты ‘Накануне’ с фельетоном ИОВ МНОГОСТРАДАЛЬНЫЙ, подписанном ‘А.Дский’.

⁵ Речь идет о переводе ДЕТСТВА НИКИТЫ. Отрывки из него были помещены в журн. ‘Russia’, 1923, pp.116-121.

Берлин, 7/V/[1]923]

Дорогая моя!

с радостью посылаю Вам книги. ‘Эпопею’ берегите, никому не давайте читать. А.Белый ушел, и она в таком виде будет библиографической редкостью. Увидите, — остальные есть хорошие, есть похуже и плохенькие, но все новые.

Посылать по почте обставлено до сих пор трудностями, и я просто счастлива, что Sre Angelo¹ их берет.

Я раздавлена, задавлена срочной работой, потому долго и не писала. Души не соберешь!.. Живу как в Чистилише. Вижу впрочем множество людей, но.всегда по делам. Милых мне так мало осталось. Напишу Вам скоро очень длинное письмо. Сейчас несу книги Sre Angelo. Какая радость его видеть и говорить по-итальянски!

Он сказал, что м[ожет] б[ыть] Вы будете здесь в июле проездом? Вот утешение! Хотя на часок увидать бы Вас!

Целую, обнимаю с любовью и нежностью

Ваша Нина

[На полях:] Тут есть детская красная книжонка. Милая, пошлите ее Лене Первухиной², пожалуйста.

Адрес их (жив ли он?), Via ClitunNo 41 (quart, via Po).

P.S. Как полагается припертому к стене человеку, письмо-то и забыла на письменном столе, а книги Sre Angelo передала. Посылаю его следом за ним. Простите! Голова у меня с дыркой. Напишу очень скоро.

¹ Муж О.Ресневич, Angelo SigNo relli (1876-1952), врач, был в Берлине на обратном пути из Москвы.

² Михаил Константинович Первухин (1870-1929) — писатель, журналист, редактор газ. ‘Крымский курьер’. В 1907 г. уехал в Италию, жил на Капри и в Риме, бывал у Горького (опубликовал о нем очерки: У М.ГОРЬКОГО НА КАПРИ. (‘Одесские новости’, No 73302 за 11 августа 1907 г.) ‘IRUSSIA CAPRI— MASSIMO GOR’KIJ. (Журн. ‘Le pagine dell’isola di Capri’, No 1, 1923). Итальянский корреспондент газет ‘Биржевые ведомости’, ‘Речь’, ‘Русская мысль’. За 1918-1920 напечатал большое количество статей в римских газетах ‘La Tribuna’, ‘Epoca’, ‘Il Giornale d’ltalia’, ‘Il Corriere d’Italia’, ‘La Domenica del Corriere’ (часто под псевдонимом Староверов). В 1918-1919 сотрудничал в антибольшевистской газете ‘La Russia Nuova’. В Италии вышли его книги: M.Perwoukhine. / BOLSCEVICHI, Bologna, 1918, LA SFINGE BOLSCEVICA, Bologna, 1920. О нем см.: ‘Русская книга’, 1921, No 1, с.28, No 3, с.26, и ‘Новая русская книга’, 1922, No 3, с.39. См. также: A.Tamborra. ESULI RUSSI IN ITALIA DAL 1905 AL 1917, Bari, 1977, рр.30-31, 229-230, A.Vehturi. RIVOLUZIO-NARI RUSSI IN ITALIA 1917-1921, MilaNo , 1979, pp. 151-152. ‘Лена’ — его внучка.

Берлин, 10/V/[1]923

Дорогая моя,

и я на этот раз молчу долго. Знаю, что не нужно ждать от Вас ответов ‘по календарю’, но писать без них — кажется, что в пустоту проваливается письмо, уж такая психология у писем вообще… Что Вам рассказать? И много, и нет как будто ничего! Самое главное во мне то, что хочу в Москву до тоски. Берлин же на каждом шагу обостряет это желание своими веснами, зимами, закатами — совсем точно в России, и люди русские кругом, но не то, не то — только искусная подделка, а внутри дыра без содержания. Главное, слишком много чужих мне, настоящих эмигрантов, озлобленных потерями, закоснелых в ‘дореформенных идеях’, настоящих ‘беловежских зубров’. Кто поумнее — подставляет под это все идеологию и России не приемлет по сложным будто причинам. Так и остается один Толстой да жена его — милая, милая — Крандиевская¹. Но Толстой уже уехал в Москву нанимать на осень квартиру там. Верю, что если я сама не уеду из Берлина, меня вытолкнет судьба, иначе чем из Рима, но выпихнет непременно. Даже и работы здесь, в конце концов, мало: все, что делаю, и переводы и ‘Накануне’, — это же для России. Увидим! — А у меня для Вас маленький, но хороший подарок — четыре No ‘Эпопеи’ — приобрела их для Вас в один благоприятный момент, и ‘Путевые записки’ А.Белого². Завтра пойду с Вашим письмом в издательство и попрошу послать. Валютная надбавка для России отменена наконец. Кстати ‘Эпопея’ в таком виде только и есть в четырех No. Андрей Белый по какому-то пустяку поссорился с ‘Геликоном’, пришел, наскандалил, назвал Вишняка³ ‘ах ты, издательская харя!’ и редактирование бросил, — я полагаю, окончательно. Сейчас пишу об ‘Эпопее’ статью в ‘Накануне’⁴. Сегодня кончу, а завтра Вам вышлю. А.Белого я разлюбила навсегда. И жалко!.. Сколько людей ушло из души и стали чужими. Отпадают, как сухие ветки. Иные — так просто отживают, иные… хуже… вырывают с болью чувства к себе, а иные так вылиняли, что ничего не осталось. Может быть, и я… не знаю. Вообще же страшны встречи через десять лет. Не люблю старых вещей, реликвий, старых пожелтевших писем. Прежде любила ночь и прошлое, теперь день и хотя куцое, однобокое, но будущее. Вот потому-то и тоскую по Москве. А теперь, милая, опять ‘просьба’. Пригласили меня из Петербурга во ‘Всемирную Литературу’ — в журнал, выходящий там — забыла название⁵, писать об итальянской литературе. Обзоры новой, статьи, рецензии, переводы, — критическая работа. За материалы, т.е. книги или журналы, они будут платить в Берлине через представителя. Но ведь надо быть в курсе и знать, что выписывать. В этом я так полагаюсь на Вас. Выберите, напишите мне о чем надо и стоит писать и, конечно, необходим для ориентации какой-ниб[удь] литературный] критический журнал. Напишите об этом поскорее! Я им послала мои условия, и уже скоро придет ответ, а я не знаю, что предложить и как принять. И еще, если можно, пришлите мне какой-нибудь номер вроде ‘Tutto’⁶, но потолще, попестрее, со всеми оттенками современности, со ‘смесью’, с пустяками. Ведь такие есть? Не серьезный, но именно пестрый, в таких масса материала для фельетонов, коротеньких статей и проч[ее]. Я решила теперь за каждую итальянскую книгу сторицей посылать Вам русские. Не сердитесь! Без валютной надбавки это уже легко, а доставить Вам удовольствие для меня такая радость. И еще: в ‘Геликоне’ ужасно хотят д’Аннунцио для перевода, нового, но не драмы. Что есть? И как Вы думаете, доступен ли он для русского издательского кармана? Я думаю, что нет. И как, откуда к нему подступить? Не раздулся ли он от славы и спеси? Вот на все это ответьте мне. Уже не решаюсь сказать поскорее… Но мне так нужно, а то, придет ответ из России, а я ничего не знаю и не только книг не могу указать, но и для себя плана не имею. Если Вы скоро куда-ниб[удь] уедете, пришлите мне адрес. Здесь дождь почти беспрерывный, но Берлин утопает в сирени, ландышах, яблонях. Я живу совсем возле парка. От этого по вечерам тоска пронзительная… Целую Вас, дорогая! Не забывайте

Вашу Н.Петровскую

¹ Наталия Васильевна Крандиевская (1889-1963), поэтесса, третья жена А.Н. Толстого.

² Описка: речь идет о ‘Путевых заметках’.

³ Абрам Григорьевич Вишняк (1895-1943), возглавлял изд-во ‘Геликон’, выпускавшее ‘Эпопею’.

⁴ Рецензия Петровской на ‘Эпопею’ (No 1-4) была опубликована в 54-м номере литературного приложения к ‘Накануне’ за 27.05.1923 в отделе ‘Библиография’. В статье она дает оценку журналу, его авторскому составу, комментирует ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ: »Воспоминания о Блоке’, конечно, не роман, не гениальный вымысел гениального футуриста, но эти роковые свойства своего творчества А.Белый неминуемо вносит и в них. Его Блок клонится к гибели с первых страниц, путь его от ‘Прекрасной Дамы’ до конца проходит под знаком Смерти. ‘Тихая сила Блока’, его ‘лучезарность’ — только в первой книге ‘Эпопеи’. Дальше срыв в жизни общественной и личной — костер, — и образ А.Бло-ка, раздвоенный, пересыщенный ледяной экзотикой самого А.Белого, мучает мистическим небытием своим’. В статье Петровская комментирует также решение Белого прекратить редактирование ‘Эпопеи’, цитируя его письмо в редакцию ‘Геликона’: ‘многообразные занятия и отсутствие свободного времени не позволяют мне продолжать редактирование ‘Эпопеи».

⁵ По всей вероятности, имеется в виду ‘Современный запад. Журнал литературы, науки и искусства’ (ежемесячный — 1922-1924), Пг., ‘Всемирная литература’. Редколлегия: К.И. Чуковский, Е.И. Замятин, А.Н. Тихонов. См.: ОБ ОДНОМ ЗАМЫСЛЕ А.М. ГОРЬКОГО. — в сб. ‘Труды по русской славянской филологии’, VIII. Литературоведение. Ученые записки Тартуского Ун-та, вып. 167, Тарту, 1965, с.202.

⁶ Еженедельный иллюстрированный журнал, выходивший в Риме.

Берлин, 23/VI/[l]923]
Tbingerstr 8/Ist. Kaiserplatz. Vilmersdorf

Дорогая моя!

я видела в Абруцци и во Фраскатти¹, в горах, ослов, которые целые дни, и целые дни тащут тяжелую поклажу, и тогда еще не думала, что мне суждено превратиться в одного из них!.. Мне некогда написать письма, пришить пуговицу, купить шляпу! Встаю в 5-6 ч[асов] утра и за письменным столом не вижу ни жизни, ни дней. Сказать, чтобы я устала, — нет! Особенное состояние, словами не выразимое. Я и л и не л… Особый род аскетизма, не подневольного, но и не желанного. Или только наркоз, или сон… Потому и не писала ничего, кроме коротенького письмеца после отъезда Sre Angelo. Чтобы вывезти на себе все тяготы реальности, становящейся в Берлине во всех смыслах нестерпимой, мало было бы работать и целые сутки в сутки. Конечно, это потому, что до сих пор не распуталась с эмигрантскими издательствами и позволяла себя эксплуатировать в ‘Накануне’. Теперь понемногу начну работать исключительно для России, и может быть, перевалив горный хребет вот этих месяцев, вздохну, переведу дух. По крайней мере, в этом уверяет Толстой. Он сам через десять дней окончательно со всей семьей уезжает в Москву. Счастливый! Конечно, придется уехать и мне. Здесь и сейчас неприятно, трудно, чуждо, а потом будет невозможно. Да, чем ‘в чужом пиру похмелье’, лучше уж дома делить все, со своими. Даже русский ‘Ад’ мне был бы любезнее берлинского ‘Чистилища’ — серого, серого, начиная с погоды: ровно 1/2 месяца, ежедневно, с утра и до вечера идет холодный дождь. Даже душа вся отсырела! Нет, русский человек должен и жить и умереть в России, даже после долгих странствий по свету! Не для Вас я это говорю. Вы — другое дело, у Вас семья и другой склад всего существа. Допек меня Берлин не сразу. Сестру сразу², а в меня просачивался медленно и крепко. Одно здесь хорошо: огороды и цветы… Город цветов, как ни странно… Таких и в таком безумном количестве не видала в Италии. Еще собаки… чудесных пород — мои младшие братья, самые любимые среди всего живого.

И вот, дорогая, опять ‘просьбы’… Не сердитесь… Итальянский язык — один из самых крупных шансов и плюсов сейчас в моей рабочей жизни. Дело вот в чем: у меня два крупных приглашения в два толстых журнала. Один в Петербурге, другой в Москве, что будет с сентября выходить под редакцией Толстого³ — писать обзоры новейшей итальянской литературы, хотя бы и компилятивного характера (ибо где бы я могла прочесть всю уйму нужных книг!), периодически, одну за другой. Конечно, я пойду к Толстому, и такую статью он у меня просит сейчас. Но что я вычерпаю из одного номера ‘I libri del giorno’!⁴ О, если можно, подумайте и пришлите мне какую-нибудь обстоятельную статью хорошего и не поросшего мохом академизма итальянского критика. Или две. Тогда дело в шляпе. И, кроме того, июньский номер ‘Il libri del giorno’. Если бы Вы знали, как это нужно не только мне, потому что заплатят буквально ‘золотом’, но и Толстому и России, имеющей живейший интерес к Италии. Мне очень стыдно Вас все просить и просить, но на этот раз, милая!, если возможно и ‘по календарю’, сделайте это поскорее. Толстой ужасно торопит, ибо уже намечает места для материала и размеры номера и имена.

Отчего не пишете Вы? Иногда думаю — не стали ли меня считать в каких-то смыслах ‘чужой’, с какой-то чужой Вам оттиснутой на мне печатью? Нет! чем больше вижу, узнаю и понимаю, тем более становлюсь собой, своей собственной и ужасно чуждой всяким перемещениям молекул в общественной жизни. Все это было и все это будет… И все это ни к чему, пока человек не ощутит Бога в сердце. Только тогда настал бы ‘Paradiso terrestre’ {рай земной}. И не настанет никогда, хотя из кожи вылезут все строители жизни. Заблуждение и самообман. Говоря так, ничему не изменяю и ни к чему не привязываю моей свободной лодки.

В этом письме мне не о чем посплетничать. Никого не вижу. А.Белый уехал куда-то, весь разорванный, искаженный³. Уезжает Толстой, единственный, кого я крепко и верно люблю. Это для меня, до новой встречи, большая печаль. Окончательно разошлись (без rancore {без обиды}) с Зайцевыми, — их окружают ‘люди с песьими головами’… Невозможно встречаться. От Толстого спасибо за книгу. Перевели ли Вы ‘Лунную сырость?’ Нет? Жаль. Это чудесная вещь.

[На полях:] Неужели Вы приедете на часок в Берлин? Боже мой! Целую Вас нежно и любовно. Сердечный привет Sre Angelo.

Ваша Нина Петровская

В книгах была гаденькая дрянь для Л.Первухиной. Перешлите мне⁶.

¹ Abruzzi — область в Центральной Италии, Frascatti — городок в окрестностях Рима.

² Сестра Петровской, Надя, была серьезно больна и нуждалась в постоянном уходе.

³ О петербургском журнале см. прим.5 к письму 8. Что касается журнала А.Н. Толстого, о нем помешена справка в ‘Новой русской книге’, 1923, No 5-6, с.45: ‘Уехавший в Москву А.Н. Толстой принял на себя редактирование ‘Альманахов новейшей русской литературы’, которые будут выходить с осени большими книгами по 16-18 печатных листов раз в 3 месяца’. Замысел не осуществился.

⁴ Ежемесячный литературный журнал (обзор итальянской и иностранной современной литературы). Милан, 1919-1929.

⁵ Белый провел около месяца с К.Н. Васильевой в Harzburg (см.: J.E.Malmstad, предисловие к книге К.Н. Бугаевой ВОСПОМИНАНИЯ О БЕЛОМ. Berkeley, 1981, с. 16).

⁶ В это время М.Первухин уже переехал в Берлин.

Берлин, 11/7/[1]923

Моя дорогая, любимая,

только вчера получила Ваше письмо и спешу ответить, чтобы Вас мои строчки застали. Ах, спасибо от всего сердца за материалы! Я тоже очень упала духом, и Ваше письмо и книги меня живой водой спрыснули. Теперь можно дать ряд хороших обстоятельных статей в журнал Толстого. Вы говорите, ‘книга немножко устарела’, — это ничего. У меня есть чутье. Я выберу только нужное, а к тому же, в России ничего почти не знают об Италии, — все будет ново на первых порах. К тому же гонорары золотом платят, а я в нем так нуждаюсь. Жизнь здесь за два последние месяца совсем обезумела. Стали уже нужны, как в России, ‘лимоны’ (советское] название миллионов)! Работать в Берлине совсем невозможно. Эмигрантские издатели пьют кровь из писателей, ‘Накануне’ — тоже. Я там сейчас почти не пишу. На Толстого все мои надежды, на Москву.

Вам нравится Эренбург? Мне он иногда ненавистен. Так я о нем однажды писала, и он затаил на меня злобу. Но это ничего, я с ним поговорю на самых близких днях, если он в Берлине. Он — продукт современности. Со всего сорвал покровы и живет и творит одним отрицанием. Читать его мне противно, поэтому и страшно и весело, но это его веселье гробовщика, это выкапывание самых последних мерзостей в человеке, — почему Вам могло так понравиться? Вероятно, по какому-то злому контрасту с самой собой? Он правда очень умен и талантлив, но качества его таланта мне лично отвратительны. Для того, чтобы Вы меня поняли, Вам нужно прочитать его роман ‘Жизнь и гибель Николая Курбова’². Здесь в Берлине на счет этого романа относят самоубийство одного мальчика 18 лет. Эренбург читал, а тот слушал, да, придя домой, отравился газом. Конечно — гипербола, но не глупая…

Какой он человек? Не знаю. Но думаю, что сговориться с ним легко, ибо честолюбив. Напишу Вам тотчас же. Мне пришлось участвовать в одной французской антологии, которую он редактирует в ‘Геликоне’. Ничего! никаких козней не устроил. Думаю, что и разговор обойдется хорошо.

Толстому сегодня передам Ваше письмо и постараюсь устроить с писательским гонораром, как Вы пишете. Ответ его тоже напишу.

Теперь посоветуйте мне, как быть. У меня здесь просили детских книг в одно очень бедное издательство. Я перевела ‘Данте для детей’ Dino Provenzal и перевожу ‘Шахматную доску перед зеркалом’ Bontempelli² — буквально за грош, почти даром, можно сказать. Русские издательства в России сейчас по советскому закону совсем не платят авторских за границу³. В Берлине нужно платить. Нельзя ли умилостивить Provenzal и Bontempelli, чтобы они дали свое согласие gratis {бесплатно.}, во имя ‘высоко-культурных целей’? Может быть, это удалось бы Вам! Особенно ‘Данте’ для русских, неумытых еще советских детей — ведь Данте мировой гений! Иначе заплачу я из своих, но что тут можно платить из своего кармана при таком падении марки!.. Скандала, конечно, тоже не хочу. Милая, подумайте Вы, как это сделать. Я поступила легкомысленно, не списавшись. Надо поправить. Бог с ним! пусть будет совсем даром переведено, только хоть для имени и для детей. Деньги у меня будут из России. Если окажется необходимым — заплачу, но хотя не чудовищные цифры! Подумайте об этом, родная, и напишите мне. Это меня очень беспокоит.

Еще: если Вы написали уже Муратову о второй антологии⁴ — то и хорошо. Я за язык старинный не возьмусь. Раз уже отказалась от биографии Бернини. Слишком много труда, да может выйти плохо, все равно. Если еще не писали, напишите. Это здесь может издать роскошно ‘Нева’ под его редакцией⁵. А переводчиков он найдет. Меня и не пригласит, конечно, ибо он бел, как снег, и мы с ним друг друга определенно и враждебно не выносим. Между прочим, из-за него (почти всецело) я больше не бываю у Зайцевых. Но это дрязги! Не стоит. Все они люто завидуют и ненавидят Толстого. Все ясно! Вот и кончается письмо. Вышло сплошь деловое! А что я могу сказать о себе? Живу без души… Тоска невыносимая, люди чужие, Берлин противен, немцев видеть не могу — они гнетут русских всеми способами, и самое ужасное это квартиры. Выгоняют за зря, не пускают, пьют сок, как пауки. Ах, как тяжело без России! Всегда не дома, вечно с чужими! Мне были тяжелы и итальянцы, но иначе. Легче с ними все же жить.

Родная, пришлите Ваш каприйский адрес сейчас же. Если не удосужитесь, напишу в Рим, на имя S.Angelo, с просьбой переслать Вам. Нежно и крепко Вас обнимаю.

С любовью неизменной. Ваша Нина П.

[На полях:] Здесь зной — густой, тяжелый. Нечем дышать. Это не итальянская жара. И никуда не могу поехать после 9 1/2 месяцев каторжной работы! Ну ничего: ‘мы отдохнем… мы увидим ангелов и все небо в алмазах’!.. Это уж наверно! Мы с Вами увидим…

¹ Изд-во ‘Геликон’: 1922. Оценка Петровской повторяет распространенные в то время обвинения Эренбурга в ‘отрицании ради отрицания’, в разрушительном нигилизме (см., напр., рецензию А.С. Ященко на роман ‘Хулио Хуренито’ в ‘Новой русской книге’, 1922, No 3, с.4-6). Чувствуются в замечаниях Петровской и отзвуки полемики в связи с публикацией нашумевшей статьи И.Василевского (ТАРТАРЕН ИЗ ТАГАНРОГА) о творчестве Эренбурга, появившейся в литературном приложении к ‘Накануне’, No 24, 29 октября 1922, с.4-7.

² DiNo Provenzal (1877-1972) — беллетрист, специалист по итальянскому фольклору, автор многочисленных адаптации классиков для детей. Книга, о которой идет речь, — IL DANTE DEI PICCOLI, Firenze, ‘La Voce’, 1922. Итальянское название романа М.Бонтемпелли (1878-1960) — LA SCACCHIERA DA VANTI ALLO SPECCHIO. О нем см. в письме 16.

³ Об этом декрете ‘Новая русская книга’ сообщала: ‘В отношении заграничных авторов предлагается предоставить русским издательствам полную свободу’ (1922, No 8, с.37).

⁴ О замысле антологии итальянских классиков иам ничего не известно. О.Синьорелли познакомилась с П.П. Муратовым весной того же года во время его поездки в Италию.

⁵ Издательство ‘Нева’ (редактор Виктор фон Струве) выпускало переводы русских классиков на немецкий язык и переводы на русский язык книг по искусству, а также книги об итальянском Возрождении.

Берлин, 2.8.[1]923

Дорогая моя,

я только что сдала перевод ‘La garonne’¹, который три месяца сосал как вампир мою душу. Это пятая книга, переведенная мной за 10 месяцев в Берлине, не считая мелочей, — еще на маленькую книжонку. В труднейшем и противнейшем тексте 11 ‘/2 листов. Сейчас такое чувство, точно меня из тюрьмы выпустили. Теперь: Толстой уехал и, уезжая, просил меня извиниться, что не пишет сам, разорванный хлопотами, и просил передать Вам, что ему очень хотелось бы перевести его последний роман ‘Аэлита’² на итальянский. Человек он в делах весьма и весьма неуступчивый. ‘Аэлита’ — ее переводят на датский, английский, французский, немецкий, венгерский — сыплет ему на голову буквально золотой валютный дождь. Когда же я ему сказала, что Италия платит мизерно вообще, он ответил: ‘Наплевать! Это меня не интересует! Сколько хотят!’ И так же отдал еще кому-то, чехо-словакам, кажется. Так вот, родная, сделайте это! Переведите Вы! Оно, конечно, — легко сказать! Целая книга. Но такой будет успех! Это единственный сейчас русский фантастический роман, свежий, как озон, написанный большим автором. Книгу завтра возьму у его издателя и пошлю Вам. Подумайте и ответьте… утвердительно. Об ‘Антологии’ вот что просил он Вам сказать: рассказы (не все, а пять-шесть) необходимо напечатать один за другим в русских журналах. Авторские или постепенно будет посылать Вам для каждого писателя в отдельности, по расчету желаемой за книгу суммы, или сразу, когда продаст книгу. Но по-моему это хуже. Через два-три дня я ему уже высылаю два переведенные. Но деньги верные, с Толстым в делах никаких задержек и недоразумений не бывает. Антология была уже обещана нами ‘Накануне’. Но Толстой не хочет издавать ее в Берлине. Да они и платят хуже. Пусть кусают потом локти. Вид у нее, конечно, будет шикарный и она будет первым настоящим литературным звеном между Италией и Россией. Кроме того, и мои ‘обзоры’ сослужат службу. И все это, конечно, только благодаря Вам!..

Еще он очень, очень просил Вас выбрать какую-нибудь очень живую, очень острую, жизненную, бытовую пьесу (ни за что ‘салонную’). Даже из деревенского быта — но яркую, характерную, словом, чтобы была ‘italiannissima’. В России голод в театрах. Ставят дрянь. Я бы ее немедленно перевела. Авторские гарантированы. Опять он даст свою редакцию и всякое артистическое содействие при постановке. Тогда мы совсем полно покажем нашу Италию в России! Милая! Я только потому так бессовестно прошу Вас обо всем этом, что знаю: такие хлопоты мира Вашей души не нарушают, и в конце концов дадут некое благородное удовлетворение. Переводчиков с итальянского среди русских почти кроме меня нет. Муратов занят собой самим и своей (по-моему весьма малой!) ‘славой’. Зайцев, нежно любя Италию, не знает языка. Толстой же кроме меня еще никогда и никому в мире своей редакции не давал. Значит, пришлите что-нибудь нам!..

Третье дело: л напечатать в ‘Накануне’ статью Sre Angelo не могу. И ему там быть напечатанным тоже не годится. Он влюблен в Муссолини, а я его там обзываю плохими словами… Передам Зайцеву или Осоргину для ‘Дней’, переведу ‘под сурдинку’, а они напечатают под их именем. Но где же конец? У меня только 3 номера. Пришлите конец и объясните Sre Angelo, что это вовсе не мое ‘нежелание’, а политические соображения³. Он же итальянец! Наших русских дел ему не понять! Только, ради Бога, чтобы он не обиделся. Вы-то ведь это все понимаете? Дело ведь еще в ‘оттенках’. Мне Сов[етская] Республика вчера в лице одного ее ярого представителя сказала: ‘Милости просим к нам!’ Уезжая, Толстой сказал на подножке вагона: ‘Нина, если не хочешь умереть, приезжай скоро!’ И он прав. В Берлине жить нельзя. Начинается голод, начинается ‘в чужом пиру похмелье’.

Милая, милая, милая! Все это письмо одно сплошное ‘дело’. Но если я Вас увижу здесь, мы посидим в каком-нибудь огороде и будем говорить о Вечном!..

Целую нежно и крепко.

Ваша всегда Нина.

[На полях:] Отвечайте мне заказным. Меня гонят с квартиры за то, что я всегда дома. В 3-4 дня переберусь на новую. Но заказное не пропадет.

¹ Роман французского писателя Paul Margueritte (1860-1918) в переводе назывался ХОЛОСТЯЧКА, изд-во ‘Север’ (без года изд.).

² Изд-во Ладыжников, 1923.

³ По всей вероятности, имеются в виду статьи, написанные А.Синьорелли после возвращения из Москвы, где он участвовал во Всесоюзной конференции по медицине в мае 1923 года. Три статьи о поездке в Россию, о Москве, о больном Ленине — были опубликованы в газете ‘La Tribuna’ в июне 1923 г.

Берлин, 22.8.[1]923

Дорогая, двадцать дней лежало неотправленное письмо, пока меня трепали отвратительные житейские вихри. Ни за что ни про что хозяйка после 9 месяцев выгнала из квартиры. Это здесь часто случается. Пришлось бегать, искать, мучиться, чтобы ничего к тому же не найти. Живу у отвратительной яги в салоне, плачу за мучение валютой и проклинаю все.

Когда это кончится, не знаю. Решила окончательно ехать в Россию. Здесь жить нельзя во всех смыслах. Уже ничего не хватает ни на что. Дошло (только не в гонорарах!..) до астрономических цифр.

Поедете ли Вы, как собирались?¹ Заедете ли в Берлин? Найдете ли меня? Будет горько, горько, если не увидимся.

То письмо от 2-го все остается в силе². Нет только пока в Берлине людей из ‘Дней’.

Посылаю мой адрес: Olivear platz. Wittelsbacherstrasse 26, III st: bei Lwenschtein.

Когда я уеду из этого ада, письмо все равно передадут.

Целую крепко с любовью и неизменной нежностью. Не сердитесь. Я совершенно изнемогла за эти 20 дней от житейских пакостей, а работы по горло!..

Если приедете, сколько у меня для Вас книг!

Ваша Нина

¹ См. письмо 13.

² Речь, по-видимому, идет о возможности напечатания статьи А.Синьорелли (см. письмо 11).

Берлин, 28.[9.1]923¹

Дорогая моя, теперь мне кажется, что наша встреча была во сне… Ничего я не сказала Вам! Точно за стеклом прошли Вы, только овеяло чем-то стародавне-милым, неизбывным, незабвенным. Я живу в разлуке с моей душой — много раз Вам говорила это в письмах — живу где-то на глубоком дне, а внешне… вот мое серое пальто, — цвет небытия на земле, — да глаза… Но за это не счеркивайте меня со списка Вам милых…

Кипела опять ‘в котлах’, меняла комнату, бегала. Чувствую себя, как бы вроде [неразб.], по которому долго колотили ногами, — долго, годы уже… Но ничего!..

Сейчас напишу всего несколько строк. Уже из России буду, вероятно, говорить с Вами и другим голосом и о другом.

Милая! Если можно, пришлите мне не медля, пока издатель не остыл и не уехал. Эти книжки для рабочих — приключения, интересный какой-нибудь даже полицейский роман в духе Ш.Холмса, или быт с напряженной динамикой, книжка должна быть не больше 5-ти листов. И еще если можно ‘No velle rusticane’ Verga и, если есть, какую-нибудь драму. Это просит Толстой для Москвы. Вот и все. Сегодня же посылаю в главную questura {квестура, полицейское управление.} просьбу об информации. Если у вас есть кто-нибудь, может быть, справился бы (piazza SS. Apostoli). Я послала прямо на имя шефа — Cavali&egrave,re Bernardini².

Как было в Вене? Расскажите мне. Не забывайте меня! Мне так дорога Ваша любовь. Целую крепко, грущу, что теперь уже, верно, не увидимся.

Ваша душой

Нина

P.S. Книжечки пришлите поскорее, родная!

¹ Датируется по содержанию. О.Синьорелли была в Берлине во второй половине сентября.

² По всей вероятности, речь идет о получении документов для советской визы.

Берлин, 3/II/[1]924

Дорогая моя!

не сердитесь на меня. Я жила эти месяцы разорванная самыми мучительными житейскими заботами, чужая сама себе. Вы и представить себе не можете, что делает с человеком иногда Берлин. Просто сказать, что эта моя комната шестая с начала августа, но пережить это было отвратительно. Из одних чужих стен — в другие. Ушли на это силы, деньги, выкачана на это вся энергия, нужная на работу. К тому же и работы кроме ‘Накануне’ не было. Толстой ограничился одними обещаниями. Только три дня назад получила, уже здесь, огромную, месяцев на пять [работу] и этим себя сознательно пригвоздила к Берлину¹. В Россию сейчас не поеду. Я там жить не сумею и не смогу. Там нельзя укрыть усталость в небытии, там нужно отдавать себя, а у меня сейчас нечего дать никому. Да начинаю привыкать к Берлину, к тому же весной запахло и влезу по уши в работу… Здесь стало совсем пусто, только, точно остров, ‘Накануне’, да два-три издательства. Грустно — кажется, совсем прекратился ‘Геликон’. Берегите ‘Эпопею’, не давайте ‘зачитывать’. Когда была там в последний раз, вспоминала о Вашем желании перевести отрывок из ’13 трубок’. Но Вишняк сказал, что Эренбург ‘заломит’ огромные авторские. Это из Италии-то! ‘Трубки’ его их по-моему не стоят, а всего больше мне было бы жаль Вашего труда. Не люблю я Эренбурга!

Пишу я Вам сейчас, и как-то опускаются руки. Сколько времени прошло без Вашего привета… Захотите ли скоро ответить? Не выпала ли вся я из Вашей памяти? Но милая, милая, не должно бы нас с Вами разделять ни время, ни пространство, ни случайности. Если я Вас там еще раз встречу, — в другом существовании, — буду по-прежнему любить и никакие нити не оборвутся для меня.

Расстроилась я еще внутренно (недавно) по поводу, который только Вам могу сказать. В Москве праздновали 50-летний юбилей со дня рождения Валерия Брюсова. ‘Накануне’ посвятило этому номер воскресного приложения². Очень просили меня написать, и нельзя было уклониться, осталось бы пустое место, именно мое. Написала, и вот затосковало сердце… Портрет его повесила, смотрю… Стал он старый, старый, уже не на ‘мага’, а на ‘шамана’ похож. Смотрю и понять не могу, как и зачем эти годы мои прошли!.. И за 10 лет первый раз Вам это говорю. Теперь уже поздно. Прошло время всяких прекрасных ‘жестов’ — нужно доживать, довести до конца какую-то неудавшуюся жизненную миссию… Вот!.. Впрочем, как только опять погружусь в работу, — все перестану чувствовать в великолепном деловом одеревенении. Это лучше наркоза и вина…

——

Милая, теперь ‘деловая’ часть письма. Что мне делать с антологией? У меня 9 рассказов, — остальных не прислали. Чтобы Толстой ее редактировал, не надеюсь. Напишу ему сегодня же еще. Если авторы ставят непременным условием его редакцию, — то я его окончательный ответ тотчас же Вам передам. И конечно, авторские нужны сейчас же. А если он раздумал? Там есть ‘Всемирная литер[атура]’ — издательство в Петербурге. Можно издать там, а, впрочем, пока не получу от него окончательного ответа, что можно сказать? Не сердитесь на меня за все это. Я не виновата.

Теперь другое: здесь у меня просят ту, первую антологию, что Вы мне прислали летом³. Для Берлина, — так что если их выйдет две, — они одна другой мешать не будут. Авторс[кого] гонорара издатель согласен заплатить 1000 лир. К кому же обратиться? В Милан, к Guido Podrecca?⁴ И еще, быть может, Вы мне тут помогли бы… Куда нужно написать Borgese о разрешении перевести его роман ‘Rub&egrave, e i vivi e i morti’?⁵ Корыстный ли он человек и согласился ли бы уступить его тоже за 1000 лир, так как больше не дают? Если же его не пер[еведу я], то переводить для России некому, не будут же это делать литературные ‘генералы’, как Муратов!

Ах! если бы Вы, милая, спросили Borgese от моего имени, согласится ли отдать этот роман за сумму 1000 лир. Он, кажется, очень любит шум, поклонение и успех. Почему бы ему не согласиться? А я тогда летом смогла бы хотя ненадолго на море поехать… Еще… скажите, это итальянская детская вещь ‘Don Amendo’? Я понятия не имею. Если да, пришлите мне и ее, как и роман Borgese. Уверяют, что итальянская, и просят перевести. Потеряв все надежды на Толстого, я стала стараться раздобыть работу здесь, и вот результат, но как все это сложно, долго, тяжко.

Вот пока и все.

Напишите, дорогая, не ставьте мне в счет этих месяцев. ‘Душа моя скорбит смертельно’… Этому поверьте, и Вашей нежности у меня не отнимайте.

О себе расскажите, что можно. Я с Вами сердцем всегда!

Ваша Нина.

Адрес: Regentburgerstrasse 25. 4 stok. bei Vengel.

¹ Вероятно, речь идет о переводе Бокаччо (см. письмо 15).

² ‘Литературная неделя’ за 16 декабря 1923 была полностью посвящена В.Брюсову (статьи Б.Дюшена, Р.Гуля, А.Кусикова). Петровская напечатала отрывок из своих ‘Воспоминаний’, о портрете Брюсова, написанном М.А. Врубелем.

³ См. предыдущее письмо.

⁴ Guido Podrecca (1863-1923), журналист, редактор ‘Avanti’ и сатирического журнала ‘L’asiNo’.

³ Речь идет о двух отдельных романах: RUBE (1921) и / VIVI EI MORTI (ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ) (1923). Giuseppe Antonio Borgese (1882-1952), литературовед, прозаик, публицист (см. письмо 16).

Берлин, 2/4/[1]924
Regenzburgst. 25, 4 stok, Pens[ion] Vengel

Дорогая моя,

знайте навсегда одно: если я не пишу долго, — значит мне очень и очень плохо. Вот вижу, что вся моя работа, и борьба, и завоевания в Берлине, — nulla {ничто.}. Все свелось почти к невозможности существования, — простого, человеческого, не выходящего из самых узких границ, насущных потребностей. Потому силы растрачиваются зря, на ‘борьбу с ветряными мельницами’, душа сминается в комок, и для работы настоящей ничего не остается. Единственный выход видится мне — Италия, может быть, выйдет что-нибудь при Посольстве. Собираюсь взять себя за шиворот и начать хлопотать очень скоро. В Рим назначен Советником и Саро отдела Stampa {пресс-атташе} Кирдецов¹, наш бывший главный редактор. Попробую.

Проводя так день за днем в томлениях всякого рода, начинаю ненавидеть себя и потому о себе могу говорить только сцепя зубы, потому же писать кому-то милому труднее всего на свете.

Недавно, два месяца назад, я себя было совсем посадила в силки, — сегодня шлю отказ. Взялась (с ножом у горла) переводить Бокаччио — 30 листов! сами знаете какого текста. Перевела 12 новелл на ветер, — сколько часов рабочих выброшено. Не могу. Синтаксис этого языка ужасен, понимая все от слова до слова, не могу расшифровать конструкцию. Некоторых фраз совершенно не понимаю, — слова точно на проволоку нанизаны. Издатель — ‘Нева’, конечно, будет реагировать бурно, ибо взят аванс. Но вся моя надежда уладить — это на антологию и ‘Rub&egrave,’. Антологию он берет охотно, просит ее делать как можно скорее, деньги вышлет. ‘Нева’ в Берлине — И[здательст]во шикарное, и сейчас их осталось всего три, на весь зарубежный мир. Авторский гонорар можно будет получить двойной, т.к. они хотели бы еще перевести ее на немец[кий] язык. ‘Нева’ — и[здательст]во полунемецкое. С Толстым ничего больше выйти не может. Он занят в Москве исключительно собой, и кроме того из Москвы авторских по убеждению (!) не платят, печатают все, что им хочется, и даже перепечатывают…

Милая, не надо собирать новую антологию! Сделаем эту! Пусть ей два года, для России, не знающей совершенно новой ит[альянской] литературы, — это младенческий возраст. Пришлите мне немедленно остальные рассказы со всей библиографией. Уверяю Вас, что наши итальянцы будут довольны. Я уже перевожу, и если не получу скоро остальные, ‘Нева’ мне отрежет голову! Я им должна вернуть аванс за Бокаччио. Ах милая, милая! Иногда я думаю: вот, у меня ничего не болит, нет надо мной ни пушек, ни ружей, я свободна, не в тюрьме, кажется, — а жизнь стала хуже осадного положения, хуже! Ибо давит незаметно, шелковым шнурочком… Не надо… Душа моя, ‘взыскующая чуда’, все-таки живет вне тяжестей жизни земной, проклятой.

На условия Боргезе ‘Нева’ тоже почти согласна. Если будет успех, то конечно, можно платить и с экземпляра. Но Вы ему скажите или напишите, что кроме меня переводить его некому. Все равно, если он не захочет, так Россия о нем и не узнает. Там еще De Amicis не дошел³.

Теперь — [неразб.] — но ведь это кажется стихами написано. Тогда я не могу совершенно. И вообще из Берлина просить московского Толстого о чем-то… ничего не будет.

Здесь жизнь замерла. Два моих друга, художник Зарецкий³ и [неразб.], открыли художественную школу. Устраивают вечера, там собираются оставшиеся. Ничего. Но это и все. Если опять буду в Италии — с выщипанными перьями, но закаленным сердцем, будем, может быть, говорить не по-прежнему, а лучше…

Пока же — варюсь в котлах и язык мой сер и убог!..

Милая, дошлите скорее, скорее рассказы для антологии, если возможно, тотчас после моего письма.

Целую Вас в глаза любовно и нежно.

Ваша всегда

Нина

За косноязычие меня простите!

¹ Григорий Львович Кирдецов, журналист, работал в просоветских изданиях, в советских торговых и дипломатических миссиях. О нем: ‘Новая русская книга’, 1921, No 7-8, с.24, Р.Гуль. Я УНЕС РОССИЮ, с.200.

² Статья Петровской об изд-ве ‘Нева’ (к трехлетию деятельности) вышла в ‘Накануне’ за 26 февраля 1924 г.

³ Edmondo De Amicis (1846-1908), писатель, автор (среди других вещей) детской повести CUORE (1886).

⁴ Николай Васильевич Зарецкий — художник, участник ‘Мира Искусства’, один из сотрудников ‘Весов’. В Берлине был председателем Союза русских художников, работал как книжный иллюстратор, писал рецензии для ‘Накануне’. Переехал в Прагу, затем в Париж. О нем см.: Р.Гуль. Я УНЕС РОССИЮ, с.160 и 213-215, ‘Минувшее’, т.3, 1987, с.237.

Берлин, 19/4/[1]924

Моя дорогая,

я в ужасе от Ваших известий. Мне так представлялось, что весь собранный материал у Вас. Зная, что нет, я бы конечно стала ждать несмотря ни на что. Запродала я антологию — помните — спросив все же Вас, можно ли делать в Берлине и без Толстого. Вы сказали — да. А в это время произошло вот что: я взялась за Бокаччио, по очень дешевой цене, 30 листов ужасного текста, возилась два месяца и увидала, во-первых, что перевести его хорошо не могу, а во-вторых, что эти 30 листов были бы для меня рабством, пожирающим все время. Обдумала это и, не боясь издательского гнева, отказалась наотрез. Но был взят довольно крупный аванс. Издатель за мысль об антологии уцепился и попросил тогда делать ее скорее вместо Бокаччио. Думая, что материал у Вас и имея Ваше согласие, я сказала да. Теперь у меня рассказов только листов на 5 ¹/₂ (так я полагаю). Дней через 6 их сдам. А тогда что? Мысль, что Вы должны покупать все книги, меня убивает. Это же трата и зачем же Вам тут поступаться материально! Но что мне делать, когда кончу эти 9 рассказов и он будет ждать других? Эта мысль меня приводит в отчаяние. Мне бы пока еще хотя на три листа. М[ожет] быть он скоро вернется из-за границы?¹Но ведь и библиографические указания совершенно необходимы. Их очень просит ‘Нева’. Не сердитесь на меня, дорогая! Я не виновата. Если бы не этот аванс за Бокаччио, взятый мной ножом у горла, можно было бы антологию отложить. У меня 9 рассказов: 1 Enrico Реа, 2 Bontempelli, 3 Ada Negri, 4 Corrado Alvaro, 5 Riccardo Bacchelli, 6 Borgese, 7 BruNo Barilli, 8 Mario Moretti, 9 Baldini и 10 — Pirandello².

По-немецки он тоже хочет непременно переводить (конечно, с итальянского текста). Письмо с своим согласием пришлет на Ваше имя на днях, деньги тоже верно скоро. Но с Borgese не выходит. Дела у них у всех здесь плохие. ‘Нева’ — одно из трех уцелевших издательств, и тоже жмется. Говорит: ‘я очень хочу, но сейчас никак не могу’. Мне это тоже неприятно, но и тут вины моей нет.

Вот милая, — дело с антологией волнует меня очень. Если бы еще хотя несколько рассказов, — через неделю у меня нечего будет работать. Ответьте поскорее, не сердитесь на меня. Во всех смыслах je suis un ‘припертый к стенке человек’!

Рассказы Pirandello прекрасны. Я кажется возьму ‘La carriola’³ — это совсем ново по сюжету. Его бы всего (т.е. этот том) стоило бы перевести для Москвы, но они авторских кажется вовсе не платят. А это обидно автору.

Живу Бог знает как. Устала от всего безумно. Хочется мне, кажется, только спать. Другие желания за их вечным неисполнением упали на дно и лежат под спудом. Здесь холодно, как зимой. Сегодня Страстная суббота, вспоминается Италия, но без боли, так — как сон. И не Рим я вспоминаю, а далекую жизнь в Nervi⁴.

Недавно написала фельетон о ‘Литературе за границей’, где много строк посвящено ‘La Russia’⁵. Говорю, что ‘Италия первая прорубает литерат[урное] окно в Россию’. Там есть и Вы. Пришлю его. И если можно еще номер ‘Russia’ — напишу длинную рецензию. Как Вы, моя любимая? Пишу уже в Рим, — Ваша неделя в Assisi по-моему прошла.

Целую Вас нежно и крепко. Теперь буду писать часто, хотя по несколько слов. Ответьте поскорее. Спасибо за все, за все.

Ваша Нина.

¹ Имеется в виду фон Струве.

² Enrico Pea (1881-1958), поэт, прозаик, театральный деятель и драматург.

Massimo Bontempelli (1878-1960), писатель, публицист, драматург, занимал значительное место в процессе обновления итальянской литературы в первой половине века.

Ada Negri (1870-1945), поэт и прозаик.

Corrado Alvaro (1895-1956), поэт, прозаик, публицист, журналист. Работал редактором и корреспондентом многих газет.

Riccardo Bacchelli (1891-1985), прозаик, поэт, драматург, публицист.

BruNo Barilli (1880-1952), писатель, композитор, музыкальный критик.

Mario Moretti (1885-1979), поэт, прозаик.

Antonio Baldini (1889-1962), прозаик, публицист.

³ Наверное, имеется в виду повесть CANDELORA, которая войдет в сб. НОВЕЛЛЫ, М., 1926, в переводе Н.Петровской.

⁴ Единственное упоминание об этом — на открытке от 15 ноября 1922, с фотографией виллы в Больяско, недалеко от Нерви (Лигурия) с надписью: ‘На этой вилле я бывала счастлива 8 лет назад’.

³ Имеется в виду журнал Ло Гатто ‘Russia’ (1920-1925). Статья была опубликована в No 86, 15 апреля 1924. Синьорелли упомянута как ‘прекрасный переводчик и большой знаток русской литературы’.

Берлин, 18/V/[1]924

Дорогая моя, не беспокойтесь об антологии. Письмо издателя Вы получили? Деньги он обещал тоже выслать скоро, работу я уже сдаю еженедельно. Значит, все хорошо. Посылайте мне все, что можно, скорее. Я перевожу 1/2 листа в день, и все скоро закончится. А издадут в ‘Неве’ красиво и благопристойно с моей стороны. Без Толстого лучше, уверяю Вас, — он совершенно разрушил своей редакцией (это без знания языка редактировал) ‘Приключения Пиноккио’¹.

Теперь, милая, печальная новость: ‘Накануне’ кончилось… Много раз уже предупреждали, что так будет, и никто не верил, а 15-ого все сотрудники получили официальное сообщение. Кончается с 1-ого июля. Берлин сейчас — это дно обмелевшей (литературно) реки. Люди выскребли все, что можно, и больше нечего взять. Из 33-х издательств осталось три!! Газет — для меня нет. Вопрос встал ребром, — нужно куда-то уезжать. Но куда? В Россию? Нет, я не поеду. Я не эмигрантка. Застигни меня в Москве Революция, я бы по сию пору там и жила. У меня мои личные, душевные мотивы, по которым я не могу ехать в Москву. Вы их знаете… Что бы было? Смерть. Слово, конечно, не страшное, даже примиряющее, но ‘переть на рожон’ я не могу, потому что до последнего часа моей жизни (пусть она полна заблуждений!) ответственна за младшую сестру. Из семьи у меня больше никого не осталось. И вот… Единственной страной остается Италия. Как туда поеду, — не знаю. Возможностей денежных нет, их нужно найти, создать. А время не терпит. Вместе с этим письмом пишу в Рим, Кирдецову, нашему бывшему главному редактору ‘Накануне’. Он сейчас там в Посольстве ‘persona grata’, il capo dеlla Stampa. Может быть, взял бы, зная, что я могу пригодиться. Если нет… Тогда со мной пропадет книга личных воспоминаний о символистах и Символизме. Человек, что купил бы их сейчас, может ее завещать даже своим наследникам, и те состригут жирные купоны. Таких ‘Воспоминаний’ нет ни у кого… Но Берлин — это хуже лагуны Венецианской теперь. Издатели, если не умерли для себя самих, то для литературы — да. Кончился ‘Геликон’. Буквально зарос травой ‘забвения’ его закрытый подъезд. Окна со спущенными ставнями, — как глаза с бельмами. И Вишняк обедает два раза в месяц…

Я определенно хочу донести мои кости в Италию, и если умереть, то там, на второй моей родине. Желание по нашим временам не простое.

Тоскую: по оливам, по морю, по небу, по красному вину и S.Pietro. Е’ una vera nostalgia! Но не могу даже представить, что меня не съест серый Берлин. Да что! Умирать ведь один раз нужно!

Недавно читала в ‘Кружке художников’ на вечере ‘Весов’ реферат о Символистах. Очень горький, и, говорят, хорошо. Спасибо за ‘Russia’, спасибо за все!.. Из ‘Velia’² еще не выбрала. Ах, зачем они дают ‘главы’? Зачем не рассказы?

Милая, я знаю, что Вы в горе о Дузе³. О ней тоже я писала. Всем очень понравилось: сухо, сдержанно, как хотела бы Она… Целую Вас. Пишите. Простите меня, когда молчу, значит слов нет.

Ваша Нина.

P.S. Сейчас получила Ваше короткое письмо от 17-ого.

Насчет Негри и Barilli сделаю как Вы говорите, но оставимте Corrado Alvaro. Во-первых, потому что я его сдала в набор уже, а во-вторых, его отрывок из ‘Storia di donne’ совсем не плох. Из ‘Velia’ беру 7-ую главу 1-й части.

Д’Аннунцио, конечно, хорошо поместить, и Папини тоже прекрасно — какая же новая Антология без него. А вот Вы спрашиваете, что я выбрала Cicognan (я не разобрала первую букву) — так такого автора я не получала. Или недоразумение? Не понимаю⁴.

Милая, нельзя ли похлопотать в Риме визу для немецкого прекрасного поэта Р.Вальтера? У него паспорт ‘лиги наций’, и кажется с ним не проедешь. А советские едва ли ему дадут. У Вас ведь такие связи.

О ‘Дневнике’ ничего пока не знаю³. В Берлине его никто еще не видал. Буду писать Вам теперь часто, как Вы говорите, — хоть две строчки. Целую нежно.

Н.

¹ Перевод книги Carlo Collodi (Lorenzini, 1826-1890) LE AVVENTURE DI PINOCCHIO вышел в Берлине в изд. ‘Накануне’ в 1924. На титульном листе: ‘Перевод с итальянского Н.Петровской. Переделал и обработал А.Н. Толстой’. О связях между книгами ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПИНОККИО и ЗОЛОТОЙ КЛЮЧИК А.Н. Толстого см.: М.Петровский. КНИГИ НАШЕГО ДЕТСТВА, главу ‘Что открывает ‘Золотой ключик».

² Вероятно, имеется в виду LA VELIA — роман BruNo Cicognani (1879-1971).

³ Дузе умерла 21 апреля в Питтсбурге.

⁴ См. прим.3.

⁵ Не удалось установить, о чем идет речь.

Mnchenerstrasse 47
Pens. Kmpfe. 3 stok
Берлин, 11/7/[1]924

Дорогая моя, Вы вероятно думаете, что меня уже нет на свете! Да, это-то почти что уже и так! Расскажу Вам вкратце этот ужасный месяц, за которым тоже ничего хорошего, как видно, не будет. И вот: ‘Накануне’ ликвидировали окончательно, причем всех нас ‘ликвидировали’ бессовестно. Уплатили следуемое по 15 июня за вычетом авансов, и мне пришлось получить 12 m. 27 pf. Результаты конечно не замедлили. Было нечем платить за комнату, конфисковали веши: белье, книги, все. Удалось только ночью вытащить чемодан с рукописями и работами. Мы оказались буквально на улице, под дождем, к тому же и выбора не было. Пришлось боком пристроиться в деревеньке возле Берлина у знакомых (почти в таком же положении), и началось медленное умирание с голоду, которое, конечно, длится и сейчас. Вот тут и случилось то, почему Вы, вероятно, получили письма и материалы обратно. Было воскресенье, почта заперта. Пойти дать адрес я не могла и поручила это одному ‘другу’, который запутался в собственных делах и забыл сходить для меня на почту. Я ждала, ждала, а в Берлин приехать было невозможно. К тому же чувствовала себя физически ужасно, совершенно без сил, ни физических ни телесных. Написать Вам — Вы не поверите — не было на марку денег! За всю мою жизнь не помню таких дней, такой оторванности от мира, отчаяния и злобы на хворь здорового в сущности человека. А со мной ведь сестра, и переживать это все нужно вдвое. Опять кое-как, невероятными усилиями, вернулась в Берлин, кое-как нашла комнату, как насмешка, — огромную, с четырьмя широкими голыми стенами. Если за это время не поможет случай, судьба, — из нее путь только в могилу. Законы берлинской жизни для человека безработного, — неумолимы. А надежд на улучшение собственно никаких. После ‘ликвидации’ нас так осталось четверо. Издательства — их было 57¹ — все почти закрылись. Несколько дорабатывают начатое, сцепя зубы, потому что Россия запретила ввоз заграничных изданий почти безусловно. Одним словом, в смысле литературного заработка, Берлин стал бесплодной иссохшей пустыней. Говорят, что с осени ‘Накануне’ начнется в Париже², но не наверно. А до осени, т.е. до сентября, октября, можно умереть с голоду сто раз. Мы ожидали при расчете жалования, как это вообще делается, за 2-3 месяца, тогда можно было бы продержаться. Но вот, обманулись.

Теперь об антологии: — думаю о ней с тоской, с мучением, — присылайте, я работаю, издатель ее хочет размером до 25 листов. Если за моим ‘исчезновением’ прервется, это будет даже пикантно. Листов 12 и маленькое послесловие… Подействует на сбыт как нельзя лучше. Милая, не сердитесь, что так говорю! Это может случиться, у меня остается очень мало физических сил, а если раньше невольно уморю голодом сестру, так этого не переживу. Вам, может быть, как-то дико даже слушать такие слова! Мне и самой непонятно, как длинная, сложная, огневая в прошлом жизнь может кончиться как тараканья, заваренная в щели кипятком. Писать все это Вам мне несказанно горько, и предпочла бы я молчать, если бы не необходимость говорить о книге, которую должна довести до какого-то конца.

Ответьте мне скорее. Скажите, что мою невольную вину не ставите мне в счет. Был за этот месяц один такой день, когда даже огромное мое личное мужество было ни к чему. Вероятно, в Риме при Посольстве мне нашлось бы дело. Но ехать? Но дорога, визы, паспорта!.. Простите, если опечалю Вас этим письмом. Но как же я скрою жестокую правду? Тогда бы Вы ничего не поняли. Молчала из малодушия. Сесть к столу и писать все это — очень, очень трудно. Пишите же скорее. Успокойте итальянцев. Я работаю и буду, пока смогу. Целую Вас нежно, нежно.

Ваша душой

Нина Петровская.

¹ Ср. с предыдущим письмом.

² Слухи не подтвердились.

Берлин, 4/6/[19]25
Bayreutherstrasse 3. Pension Ewald

Дорогая моя! что Вы обо мне думаете? Может быть, Вы вычеркнули уже меня из списка людей для Вас живых? Может быть, не захотите больше знать обо мне? Но, верьте, мое ‘преступное’ молчание этих месяцев только на 1/4 происходило по моей вине. Виноват Струве, который водил меня за нос и обманывал 15 месяцев: ‘вот пошлю завтра, послезавтра, через два дня, через неделю’. Только 8 дней назад он сказал мне определенно: ‘Извините меня перед г-жой Signorelli, перед авторами, перед собирателем материала, — я издать антологию не могу, я завишу всецело от Trovisch (это немец, владелец типографии и негласный владелец ‘Невы’), а он отказался издать’. В доказательство того, что ‘Нева’ предполагала наверное издать антологию, я Вам прилагаю страницу из каталога их. Почему же Вам я не сообщила сейчас же о его обманах, — ах, не по небрежности и лени! Мы с сестрой за это время спасли себя сверхъестественным мужеством духа, ибо и хронически и остро умирали с голоду, — одиноко, запрятавшись от людей в нору. Пришлось жить крохотными итальянскими переводами для одного советского военного журнала (‘Война и мир’¹). Но с февраля он негласно прекратился. На Страстной и Пасхе передо мной уже была лишь ‘Залетейская страна’. Но и до этого было ужасно, ужасно. Руки опускались, люди, мир, дела — все отошло в такую безмерную даль. Это и есть та 1/4 моей вины… Потому простите, поймите и не отвергайте меня: материал антологии я могу Вам послать по первому требованию. Все цело. Недавно предлагала ее одному советскому издателю, — не хочет².

Вообще, в издательствах здесь сплошная катастрофа. Я написала книгу ‘Воспоминаний’ о Брюсове. Прочла из нее пять рефератов, была осыпана с ног до головы комплиментами, а продать до сих пор не могу. Предлагают такую цену, что лучше кому-нибудь подарить или сжечь. Струве же вообще человек не плохой, но молодой, легкомысленный до крайности и потому неверный ни в словах, ни в поступках. Если хотите, возьму от него нечто вроде расписки в его несостоятельности, что Вас (и меня) оправдает в мнении составителя о ‘русских варварах’. Милая! если бы Вы только на меня не сердились, если бы простили, любя… Я возненавидела этого Струве, как причину нашего долгого разъединения. Сегодня собрала все мужество, пишу Вам, и пошлю письмо, закрыв глаза, точно бросаюсь в воду. Мне будет горько, горько, если Вы не ответите, если не простите житейского проступка, которого — клянусь Вам — я не хотела.

Как живу я сейчас — не знаю. Случаем, случайной и неверной работой с сжатым сердцем, с сцепленными зубами. Через 2 недели здесь будет один советский издатель, который просит у меня какой-ниб[удь] итальянский социальный и художественно написанный роман. Новый или не очень, все равно. Это продлило бы мое существование месяца на три. Излечило бы, хотя временно, мою годовую прищемленность. Вот, — если бы Вы выбрали что-нибудь удачное и прислали мне по старой доброй памяти!.. Но нужно очень скоро, иначе он уедет в Москву, и тогда все пропало. Письменно это сделать будет невозможно.

Дорогая Ольга Ивановна, мне было безумно тяжело жить в вынужденном разрыве с Вами. Я Вас люблю глубоко и нежно, той любовью, какой любила прежде прежних друзей. Здесь у меня нет никого. Не отлучите меня от себя! Целую и обнимаю Вас крепко.

Ваша всегда и навсегда

Нина П.

¹ ‘Вестник военной науки и техники’, под ред. Кельчевского (Берлин, 1922-1925).

² О.Синьорелли, не желая полного провала публикации антологии, поручила ее подготовку В.Лидину. В результате книга вышла в Москве в 1926 г. под названием НОВЕЛЛЫ.

ПИСЬМА К О.И. РЕСНЕВИЧ-СИНЬОРЕЛЛИ

Читайте также: