Письма к Н.И. Петровской, Белый Андрей, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Минувшее: Исторический альманах. 13.

М., СПБ.: Atheneum: Феникс. 1993.

ПИСЬМА АНДРЕЯ БЕЛОГО К Н.И. ПЕТРОВСКОЙ

Публикация А.В. Лаврова

В своих ‘Воспоминаниях’ Н.И. Петровская сообщает: ‘А.Белый писал мне длинные письма (часто, как потом убедилась, отрывки из готовящихся к печати статей). К сожалению, ни одного я не сохранила. После нашего разрыва, весной 1905 года, мы с В.Брюсовым привязали к этим письмам камень и торжественно их погрузили на дно Саймы. Так хотел В.Брюсов’ {Жизнь и смерть Нины Петровской. Публ. Э.Гарэтто. // Минувшее. Исторический альманах. Т.8. Paris, 1989. С.36. Во вступительном очерке Э.Гарэтто к этой публикации содержатся основные биографические сведения о Н.Петровской.}.

Такая участь постигла, однако, не все письма Андрея Белого к Петровской: несколько из них уцелело (в основном те, которые, по каким-то причинам, отложились в архиве Белого — т.е. либо не были отосланы, либо возвращены автору). Даже это, относительно незначительное, их количество позволяет непосредственно ощутить — хотя бы и мимолетным прикосновением — субстанцию той ‘мистериальной’ любви, представление о которой составляется, как правило, по ретроспективным свидетельствам Белого и Петровской (естественно, в своих мемуарных признаниях — намеренно или невольно — ретуширующих пережитую реальность) и по ее художественному преломлению в романе Брюсова ‘Огненный Ангел’ {Об отражении взаимоотношений между Белым, Петровской и Брюсовым в сюжетных коллизиях, выстраивающихся между героями ‘Огненного Ангела’ (соответственно — графом Генрихом, Ренатой и Рупрехтом) см.: С.С. Гречишкин, А.В. Лавров. Биографические источники романа Брюсова ‘Огненный Ангел’. // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С.530-589. См. также: З.Г. Минц. Граф Генрих фон Оттергейм и ‘московский ренессанс’. Символист Андрей Белый в ‘Огненном Ангеле’ В.Брюсова. // Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988. С.215-240.}.

Весь текст одного из писем Петровской к Андрею Белому (с датировкой: 28 января — вероятно, 1904 года) представляет собой цитату из стихотворения Фета ‘Alter ego’:

У любви есть слова,— те слова не умрут,

Нас с тобой ожидает особенный суд…¹

¹ РГБ. Ф.25. Карт.21. Ед.хр.17. Далее письма Петровской к Белому цитируются по этому источнику.

‘Особенный суд’ предрекался в связи с совершенно особенным характером взаимоотношений, их связавших. Во второй половине января 1904 г. эти взаимоотношения приобрели ‘романический’ характер, но вырастали они из чаяний мистического союза, из попыток осуществить ‘трапезу душ’, которую Белый не мыслил совместимой с ‘земным’, телесным соединением. Познакомился он с Петровской (женой С.А. Соколова, основателя символистского издательства ‘Гриф’) в марте 1903 г., душевно сблизился осенью того же года. ‘…Моя дружба, крепнущая, с Н.И. Петровской, которой внушаю мысли о пути и эзотерике’,— вспоминает Белый об октябре 1903 г., в записях же о декабре, констатируя укрепление этих отношений, он признается: ‘Испуг перед Н.И. Петровской, в которой замечаю ‘эротизм» {Андрей Белый. Ракурс к дневнику. — РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.100. Л.19об., 20, 20об. Подробнее о взаимоотношениях Белого и Петровской см.: Ново-Басманная, 19. С.540-545.}. Андрей Белый, прорицавший о сокровенных жизненных таинствах, возглавлявший мистический кружок ‘аргонавтов’, тогда казался Петровской ‘теургом, осиянным свыше’,— и много лет спустя она признавала, что обязана ему открытием неизведанных глубин реальности: ‘А.Белый научил меня ‘прозревать’ за явлениями косного земного мира’ {Минувшее. Исторический альманах. Т.8. С.40, 37.}. Вместе с тем влечение к эзотерическим сферам, которые приоткрывались в общении с Белым, сочеталось у Петровской с вполне земным чувством, которое она подавить в себе не могла и не стремилась.

Посвященный Андрею Белому ее рассказ ‘Последняя ночь’ (впервые опубликованный в 1904 г. в ‘Альманахе ‘Гриф») констатирует непримиримое противоречие между запредельным, ‘голубым’ ‘зовом бесконечной любви’, мечты, тайны и дисгармоничным, ‘красным’ ‘воем, свистом невидимых вихрей’, символизирующих стихию ‘земных’, телесных страстей {См.: Юлия, или Встречи под Ново девичьим. Московская романтическая повесть конца XIX — начала XX века. М., 1990. С.218-221.}. В рассказе (датированном октябрем 1903 г. — временем сближения Белого и Петровской в ‘мистериальных’ упованиях) торжествует порыв к идеальному, к ‘светозарному белоогненному лику’ — т.е., уже почти буквально, к ‘огненному ангелу’, являющемуся Ренате из брюсовского романа, в действительности же возобладал соблазн ‘невидимых вихрей’ любви ‘посюсторонней’. Белый стремился перевести эти отношения в регистр чисто духовного союза, Петровская — натура мятущаяся, эмоционально безудержная и внутренне противоречивая — надеялась обрести в них всю полноту жизненных переживаний, сочетать откровения молитвы с откровениями страсти. Она ждала от пророчествующего кормчего ‘аргонавтов’ живого и яркого чувства, Белый же предпочитал в общении с нею ускользать в теоретические отвлеченности (свидетельством чего служит его письмо к ней от 21 июня 1904 г., представляющее собой своего рода небольшой трактат на тему о спиритизме: доверие Петровской к этой ‘практической’ дисциплине, обеспечивающей контакт с потусторонним миром, и неприятие ее Белым вполне согласуются с содержанием образов персонажей ‘Огненного Ангела’ — Ренаты, общающейся с ‘демонами’, и графа Генриха — вдохновенного мистика, чуждого магии).

‘Ускользания’ Белого от тяготящих его отношений выражались и в прямых ‘бегствах’ — поездке в Нижний Новгород во второй половине марта 1904 г., переселении летом того же года в семейную усадьбу Серебряный Колодезь. ‘…Главное: утомление ‘романом’ с Н.И. Петровской, с которой я состою в деятельной переписке,— вспоминает Белый об этой поре, — я стараюсь в письмах обращаться к ней, как к ребенку, стараюсь бережнее с ней обходиться, а сам только и думаю о том, как бы положить окончательный предел ‘эротическому’ моменту в наших отношениях’ {А.Белый. Материал к биографии. — РГАЛИ. Ф.53. Оп.2. Ед.хр.3. Л.46об.}. Петровская, безусловно, переживала эти симптомы отчуждения крайне остро. Немногие из сохранившихся ее писем к Белому изобилуют упреками, переполнены внутренней болью. Вот одно из наиболее характерных:

Дорогой Борис Николаевич,

вот мучительно жду Вас, замираю при каждом звонке, и какой-то больной истомленный призрак в душе с отчаянием ломает руки… Мне нет к Вам даже тех путей, которые так доступны и легки были когда-то — через пространства, через мир… Вы и так не хотите меня!

Ах, отчего мы так далеки и не знаем друг друга и не слышим голосов?

Если Вы ушли просто и обычно, как уходят люди, потому что все лежало лишь здесь, в ярких, но быстротечных переживаниях,— я понимаю конец такой любви и знаю ее жестокие непреложные законы. Скажите, что это так,— и пойму я и схороню последнюю исступленную надежду. Тогда, знаю, в душе проснется такая же здешняя гордость, и она умертвит все слова, все замкнет в молчаливую муку. Но если другое… Ведь я все-таки не знаю ничего, и Вы — странное Существо, живущее вне жизненных законов. Моя любовь к Вам прошла великий искус, великое страданье. И, верьте, я могу отречься от всей ее здешней яркости легко и радостно, но только бы быть с Вами, опять почувствовать Вашу жизнь рядом с своей. О, слишком много горя! Разве можно жить всегда в такой напряженной безысходной тоске?

Вы отвергали меня, отрекались, уходили, а во мне ни на миг не слабела все та же беспредельная любовь, на всю жизнь, навсегда до последнего часа, когда я так же буду звенеть все о Вас и для Вас.

Если нет в Вас той роковой непобедимой отчужденности, которую оставляет здешняя ушедшая любовь, если Вы сами, сознательно, во имя другого чего-то создали ее,— я зову Вас с последней силой отчаяния!

Ну посмотрите мне в глаза, слушайте душу,— нет там ни одного туманного, грешного желания, лишь вечный Обет, какие бы муки ни легли на пути. Я уже не знаю и не чувствую себя. Во мне только Ваша воля, Ваша жизнь и страданье без Вас.

Н.

Белый относит окончательный разрыв ‘романических’ отношений с Петровской к августу 1904 года {Там же. Л.48об.}. Последствия их, однако, сказывались и в последующие месяцы и годы — и в обстоятельствах любовного союза Петровской и Брюсова, и в новых психологических эксцессах, свидетельствовавших о том, что общение с Белым оставило во внутреннем мире Петровской незаживающие раны. Одно из таких свидетельств — письмо Петровской к Белому от 31 января 1905 г., закачивающееся словами:

Я не знаю, что дает такую власть одному над душой другого. Тайна эта так же велика и свята, как тайна смерти. Она владела миром во все века. И думаю я, что Христос пришел не отнять эту радость, а только восполнить и освятить во имя Свое.

Ты же разрываешь, нарушаешь, делишь, вместо того чтобы принять ее святую полноту.

Ты говоришь обидные слова — ‘монополия на христианскую любовь’…

Должно быть, не знаешь еще, что любовь все отдает и ничего не требует взамен и ничем не хочет владеть. О, я знала все эти твои слова еще когда ты уезжал. Уходишь?.. Уходишь опять? Прощай.

***

Письмо Андрея Белого к Н.И. Петровской от 9 августа 1903 г. печатается по автографу из фонда Петровской в РГАЛИ (Ф.376. Оп.1. Ед. хр.5), остальные письма — по автографам, хранящимся в архиве Андрея Белого в Отделе рукописей Российской гос. библиотеки (РГБ. Ф.25. Карт.30. Ед.хр.13).

[Москва. Весна 1903 г.]

Многоуважаемая Нина Ивановна,

отвечаю Вам столь же откровенно и искренно, столь же просто, как и Вы мне писали. Я очень ценю те побуждения, которые заставили Вас так писать. С своей стороны я повторю, что не питаю лично к Вам ничего тяжелого, смутного, и весь вопрос сводится к тому, приятно ли Вам меня видеть.

Вообще мне будет трудно ввиду занятий¹ бывать часто у Вас и Сергея Алексеевича², но все же от времени до времени мне было бы приятно заглядывать к Вам, если, конечно, Вам не будет это неприятно.

Остаюсь готовый к услугам искренне уважающий Вас

Борис Бугаев.

¹ Подразумеваются занятия в Московском ун-те. 22 мая 1903, по завершении государственных экзаменов, Белый получил удостоверение об окончании университета по естественному отделению физико-математического ф-та.

² С.А. Соколов (псевдоним — Сергей Кречетов, 1878-1936) — муж Петровской, поэт, владелец и руководитель изд-ва ‘Гриф’.

Серебряный Колодезь,
9-го августа 1903 г.

Многоуважаемая Нина Ивановна,

это ужасно, что Вы пишете обо мне. Я такой же борющийся, порывающийся, как и все. Не считайте порывание к голубому за уже совершившееся ухождение. Ведь и разбойник, и мытарь должен так говорить о голубом пути. Ведь иная речь о небе показатель отчаяния, а отчаяние — хула на Духа Святого. Более чем кто-либо я знаю о ‘безобразных чудовищах, стерегущих эту дорогу’ (это из Вашего письма)¹. Ужас и хаос — имя этим чудовищам, и более всего мне приходилось и приходится бороться с ними и предупреждать. Но что ужас и хаос не безбрежны, что безбрежность их — оптический обман, показатель еще незнания нами сущности этих ужасов, показатель остановки внутреннего пути в черте хаоса — это я действительно знаю. Это сознание и снимает излишнее бремя, тяжесть, ужас, уныние с нашей души, показывая, что если все разбивается об ужас, то сам ужас еще не неуязвим. Видя со всех сторон наплывание мрака, мы в состоянии сами ударить на мрак… Если Вы хоть раз дерзнете вместо убегания от ужаса сразиться с ним хотя бы молитвой, Вы увидите в душе Вашей дуновение чуда. Невидение в жизни чудесного есть действие серого тумана, о котором мне писал Сергей Алексеевич. Но туман этот — в наших глазах. Проникновение в душу Истины зажжет эту дымку — фату уныния — миллионами желто-красных огней, создаст в глазах картину мировой горячки (‘Горячка пришла’… См. Кнут Гамсун ‘Драма Жизни’)². Но и это обман. Не обман — сонно-сладкая белизна усмиренных среди голубых всплесков волн ‘скачущих в жизнь бесконечную’ (Откр.)³ — голубых отражений бездонно детских глаз, которые и создают мираж неба.

Вообще чем больше спадает повязка с глаз, тем ближе видишь, что первоначальная картина множества сущностей (идей), которая так пестрит и тешит взор впервые проснувшегося к Жизни из жизни,— тоже обманчива. Все узнанное еще недавно как сущность оказывается только более тонко прикрытым отношением явлений. Такой образ характеризует мои слова: относительность явлений имеет складки, ложится складками. Начало складок и есть та первоначальная относительность, которая скоро всем становится явной. Тогда линия углубления складок начинает казаться сущностями (такова сущность отчаяния, черта, хаоса, ужаса, бреда, безумия, Души мира, ангелов). Но и это оказывается только покровами, случайно приблизившимися к сущности благодаря именно не прямой, а складчатой линии относительного. Тут-то и начинается искание сокровенного в сокровенном (эзотеризма в эзотеризме).

Обнаруживается, что я знаю лишь себя, да еще я должен знать Того, кем я обусловлен. Это познание открывается в молитве и любви к Богу. Вот единственно неотносительное знание. Каждый человек есть нечто аналогичное мне, обязанное познавать Бога. Поскольку мы объединены этой идеей, постольку возможно общение между нами.

Вы противополагаете мистической влюбленности в Душу Мира земной образ любви. Но если сама Душа Мира есть только углубленная относительность, то насколько относительна эта земная любовь. Если влюбленность в Душу Мира есть последнее звено всякой земной любви, выход из Нее к Богу, то перенесение ее на земной образ есть величайший ужас — астартизм, который и пытается провозгласить Розанов⁴. Нет, лучше пускай уж земная любовь не претендует на небесность. Пусть это будет необходимым язычеством (той почвой, на которой выросло христианство). Ведь окончательно осуществиться полнота христианских прозрений может лишь тогда, когда будет ‘новая земля и новое небо’⁵, пока же оно — воинственно, временно, оно всегда еще неокончательно, с язычеством. Мысль о языческом характере земной любви (если эта любовь не абсолютно мистического оттенка) предохранит от источника величайших, духовных срывов — компромисса между Божественной и небожественной любовью. Мы устали от компромиссов. Неужели видение должно опять быть связано?.. Нет, величайшее прозрение мира не должно приближать к серединности. Нет, в христианстве воистину вознесение личности. Трудность да победится молитвою и любовью ко Христу!..

Остаюсь готовый к услугам уважающий Вас

Борис Бугаев.

P.S. Вы спрашиваете о моем /…/⁶ Но у меня с собой /…/⁷ нет. Постараюсь лично [пере]дать Вам в Москве. Не забываю, [что С]ергей Алексеевич обещал мне свой.

¹ Цитируемое письмо Петровской в архиве Белого не сохранилось.

² Реплика Простолюдина в начале III действия пьесы (см.: Кнут Гамсун. Драма жизни. Перевод с норвежского С.А. Полякова. Изд. 2-е. М., ‘Скорпион’. 1906. С.73). Белый написал рецензию на этот русский перевод ‘Драмы жизни’ (Новый путь. 1903. J4fe2. С. 170-172).

³ В указанном источнике приводимых слов нет.

⁴ Ср. суждения Белого о В.В. Розанове в письме к А.Блоку от 19 августа 1903: ‘Я ценю Розанова, но и он не вытанцовывается ни во что (боюсь, как бы не оказался и он пустоцветом). В самом деле: хотя бы в вопросе о браке: дает ряд глубинных созерцаний (с которыми я не согласен очень часто), бросает их мимоходом, высвечивает то здесь, то там жизнь /…/’ (Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940. С.47).

⁵ Откр. XXI, I.

⁶ Угол листа с текстом оторван.

⁷ Угол листа с текстом оторван.

[Москва. Осень 1903 г.]

Многоуважаемая Нина Ивановна!

Постараюсь на днях зайти к Вам, но при всем желании не могу назначить дня. У меня бездна дел и своих, и маминых, и относительно библиотеки отца¹. Кроме того: хочется еще самому сосредоточиться на чем-либо. Для этого у меня остается вечер, который тоже далеко не всегда мой (часто у меня бывают знакомые и товарищи)². У меня есть дело до Сергея Алексеевича. Вероятно, буду у Вас сегодня, завтра, но днем. Что же касается вечера, то я лучше зайду к Вам не назначая срока. А то могу и обмануть. Остаюсь глубокоуважающий Вас и готовый к услугам

Борис Бугаев.

¹ Отец Белого, Николай Васильевич Бугаев, скончался 29 мая 1903. В октябре 1903, согласно свидетельствам Белого, ученик отца, профессор Л.К. Лахтин ‘обращается с просьбой к маме: отдать математическую библиотеку отца в Университет, мама соглашается’, после этого Белый взялся ‘за составление описи библиотеки’ (Андрей Белый. Материал к биографии. — РГАЛИ. Ф.53. Оп.2. Ед.хр.З. Л.40об.).

² Подразумеваются ‘воскресенья’ у Белого, начавшиеся с октября 1903: ‘Собрания бурные, многочисленные, по 25 человек, ряд дебатов, прений, чтение стихов’ (Андрей Белый. Ракурс к дневнику. — РГАЛИ. Ф.53. Оп.1. Ед.хр.100. Л.19об.).

Серебряный Колодезь.
21 июня [1904 г.]

Милая, дорогая Ниночка.

Глубокое спасибо за те разъяснения, которые Ты мне дала. Мне нисколько не скучно писать и читать о спиритизме¹. Наоборот: чрезвычайно интересно узнать Твое отношение к нему. Вот почему опять возвращаюсь (Ты простишь?) к этому пункту, потому что мне хотелось бы вкратце объяснить Тебе основания моего отношения к спиритизму (как самостоятельному направлению, могущему давать материалы для религиозно-мистического пути). Я не стану говорить о спиритизме в общем смысле, ибо здесь он уже спиритуализм, религия, мистика. Нет, я хочу коснуться того ‘спиритизма’, который заявляет права на ‘особое существование’ наряду с другими мистическими течениями. Только о нем я и буду говорить.

Начну с Твоих слов: ‘Здесь уместно бы было говорить еще о пути совершенства духов, о перевоплощении. Но ведь все это ты назовешь ненаучным вздором…’

Я не преувеличиваю значение науки. Если Ты знаешь меня, то, конечно, согласишься. Еще менее я позитивист, ибо позитивизм, касаясь системы наук, должен пренебречь несоизмеримостью методов, присущих различным дисциплинам, чтобы истолковать, например, явления цикла ‘о’ в терминах цикла ‘с’.

Позитивизм — здание, построенное на песке: песчинки — тоже камни, только маленькие. Каждый камешек соответствует науке на последней стадии ее дифференциации. Если здание, построенное и равное ¹/₁₀ этого камня, можно считать устойчивым, то здание, построенное на миллиардах таких камешков,— будет зданием, построенным на песке. Таков позитивизм. Я нарочно подчеркиваю это, чтобы ты не упрекала меня в позитивности.

Но, допуская относительность каждой отдельной науки и совершенную призрачность системы таких наук, я, как естественник (а следовательно, хотя бы элементарно знакомый с приемами научных методов), должен признать за этой относительностью характер точности. Если наука нам дает формулу a/b = 2с, то я, хотя и не зная цифрового значения a, b, c, все же безусловно должен принять отношение между этими буквами за истинное. Относительность науки зависит от формализма ее методов, но, с другой стороны, усвоение характера этого формализма сообщает нашему разуму устойчивость. Наука дает нам экстракт из того, что в несовершенном виде именуется ‘здравым смыслом’. Математические символы, эмпирические законы природы, порой как бы нарушая здравый смысл (открытие Коперника и т.д.), на самом деле лишь упорядочивают его — это все кристаллы самоочевидности. Всякая деятельность, не ставящая ребром вопроса о неизбежности (априорности) методов, которыми пользуется наш разум для построения теорий и объяснений эмпирических фактов (в данном случае ‘феномены’ спиритизма),— всякая такая деятельность после больших или меньших колебаний непременно укладывается в общие нормы научных методов. Если известному циклу явлений стремятся дать разумные догматы, уясняющие данный цикл, вопрос о применении к нему научных методов есть вопрос только времени.

В смысле признания методологической точности научных результатов я поклонник науки. В смысле же признания за этими отношениями абсолютных прав на нашу психику — враг.

Вот почему, если я начну нападать на спиритизм {В узком смысле [Прим. автора].}, то со всякой точки зрения мне представляются неистинными: не сами феномены, а методы их уяснения.

Если спиритизм — одна из зачаточных наук, мистицизм, обволакивающий его, должен исчезнуть.

Если же спиритизм всегда будет повит ‘дымкой мистицизма’ (так Ты пишешь), он должен оставить все эти стуки и феномены, ибо их констатирование не дает оснований к выводу о сообщениях с духами.

И вот почему:

На протяжении нескольких столетий от средневековых схоластиков и до наших дней господствует деление свойств окружающего нас разнообразия на акциденцию и субстанцию. В понятии об акциденции объединяли преходящее разнообразие свойств вещей, в понятии о субстанции — выражали мысль о неизменной основе всего. Мы видим стремление ученых и философов к отысканию и определению единой, мировой субстанции, а также разделению предметов на форму и содержание. То субстанцией называли дух, то материю с ее неизменными, чисто механическими законами. С формой между прочим отождествляли тело, с понятием о содержании — душу. И наоборот: формой оказывался разум, содержанием — материя.

Ряд блестящих научных открытий дал возможность, опираясь на точные результаты, составить естественную картину мирового процесса, в основе которого лежали физико-химические законы, приведенные к числу и мере (здесь связь физики с математикой в механике). Получалась сама собой механическая картина развития жизни. Физиология растений и животных без остатка оказалась разложимой на естественные процессы, обнаружилась связь между психическими факторами и их физиологической основой. Получилась стройная система механических, последовательно усложняемых отношений. Дух и материя с этой точки зрения различались не качественно, а, так сказать, количественно, и явилась возможность называть механикой всякую разумную целесообразность. И если возможно говорить о духе с этой точки зрения, то этим понятием обозначается форма, выражающая род порядка, в который приводится материя восприятия, т.е. порядок движения материальных частиц (сущность).

С другой стороны, Декарт, Лейбниц и др. признавали за индивидуальной душой характер духовной субстанции. По Лейбницу душа — простая, первичная сущность, монада. Вся действительность — бесконечное разнообразие сопряжений этих живых единиц (монад). Но, допуская закон непрерывности, признавая реальное взаимодействие внешних и внутренних факторов, разнообразие психических процессов можно допустить лишь при условии взаимодействия моей монады-субстанции (сущности, души) с другими субстанциями. А эти взаимодействия устраняют самостоятельность монад, и душевный атом (монада) теряет значение носителя душевной личности. Далее: Кант блестяще выводит идею о душе из умозаключения, ложно образующего формальное определение моего ‘Я’, в реальное понятие о пребывающей, простой сущности. Ценные физиологические исследования Вундта², а также философское развитие идей Канта Шопенгауэром привело к единственно возможному способу рассмотрения нашего ‘Я’, а именно: как хотения, воли.

Душа и тело различны не сами по себе, а по методам рассмотрения. ‘Нечто’, рассматриваемое с точки зрения непосредственного метода (интуитивно) как душа, с точки зрения внешнего наблюдения — ‘бездушная’ природа. Ты пишешь: ‘Желанный дух стал свободен от тела’. И это типично для спиритизма, разрывающего ‘нечто’ единое на тело и душу вместо того, чтобы внутренним преображением освободиться от форм познания, мучительно дробящих ‘единое’ на ‘многое’. Тогда можно говорить о преображении, воскресении тела, или о материализации души.

В одном случае метод логический, лежащий в основе всех научных методов. В другом случае интуитивный символизм переживаний, оформливающий религиозное откровение.

Результаты применения обоих методов абсолютно несоизмеримы. Тут ведь пропасть большая, чем расстояние планет друг от друга, ибо с одной стороны развертываются миллиарды столетий и верст, а с другой все эти миллиарды — только содержание моего ‘Я’. В одном случае — самостоятельный предмет, в другом — мое переживание. Оба метода правильны. Один дает точность переживаний, другой — точность отношений.

Смешивая методы, получаем ‘ни то ни се — ни Богу свечки, ни черту кочерги’.

Как же я должен рассматривать физические феномены спиритизма? Если это мое переживание, т.е. если я применяю к ним психологический метод (по существу мистический), мне совершенно безразлична вся эмпирическая сторона спиритизма (в узком смысле), и я прямо вступаю в сношение с духами высшего порядка, раз я сын Божий, брат Христов. Пророческие голоса, слуховые галлюцинации Иоанны Д’Арк³ ведь были осмысленны (они касались судьбы Франции) — на что мне хамики, за что меня сажают в спиритизме сперва в лакейскую с существами низшими сравнительно со мной? Да и наконец, что это за деление духов на высшие и низшие — на чем оно основано? На духовном созерцании, на откровении: но тогда результаты откровения непримиримы с необходимым в начале эмпиризмом, ибо в одном случае физический феномен является действием моей психической работы, а в другом моя работа истолкования феномена является действием самого феномена. То, что в одном случае причина, в другом действие. Закон причинности в обоих методах навыворот. Применяя к одному и тому же феномену одновременно оба метода, получаю следующее:

причина——действие

действие——причина

——сокращая, получаю полный

нуль в смысле объяснения. Отсюда моя теоретическая боязнь смешения методов, ибо это есть серединная серость, черт с насморком, круглое ничто. В этом же смысле смешение методов есть одно из проявлений хаоса: ‘ich liebe есть des oranges’,— вот это что, но часто специально знающие цикл одних методов поймут ‘я люблю’, другие ‘есть’, третьи ‘апельсины’. Одни построят на ‘л люблю’ теорию, другие на ‘есть’, третьи на ‘апельсины’. Вот тут-то и происходит смешение, полная путаница в разумном отношении к спиритизму (я не о мистическом), и так как Ты мне писала, объясняя, то я и отношусь к объяснению с единственно возможной в этом случае точки зрения: логической. Говоря о ‘хаосе’, говорю с формальной точки зрения. Говоря с иной точки зрения, так понимаемый хаос, конечно, связан с иными руслами хаоса (проявления хаоса весьма разнообразны, но они объединимы в самой общей формуле, и эта формула — смешение методов). И поэтому весьма возможно, что я писал Тебе о разных проявлениях хаоса, для краткости, а может быть и небрежности, называя их прямо хаосом. Прости.

Итак, смешение методов недопустимо ни с научной, ни с мистической точки зрения в спиритизме, а Ты пишешь: ‘Открывается в спиритизме длинный ряд ступеней познания’. Что ты здесь разумеешь под познанием! Какое познание! Разумное? Но в таком случае, как бы ни был велик ряд ступеней этого познания, он должен быть объединен методом, для того чтобы я мог непогрешимо (со всех точек зрения) согласовать первоначальные данные познания с конечными. Далее Ты поясняешь, что физические феномены — первая необходимая ступень. Стало быть, дальнейшие ступени — психические переживания. Но из вышесказанного это невозможно без смешения методов, т.е. без хаоса, серединности. В одном случае познание понимается в одном смысле, в другом случае — в совершенно ином, и совместное объединение этих ‘познаний’ без основательного знакомства и творчества в ‘области теории познания’ (самая сериозная область философии) невозможно, ибо между этими познаниями есть некоторая коренная разница. Я могу 100 лет упражняться в области феноменов материализации, стуков и т.д., и все же ни на шаг не подвинусь в произвольном творчестве их и управлении ими (теургизм). Если же физические феномены рассматриваются, как объективные, а не моими переживаниями вызванные, то они тотчас подпадают под рубрику неизвестных доселе законов природы, и в этом случае я не могу смешивать методы и давать внутреннее объяснение тому, что без сомнения объяснимо и научно (т.е. относительно, но за-то точно в своей относительности). Зачем тогда в изучение фактов вмешивается с научной точки зрения проблематическое и недоказуемое существование духов. В современной психологии и философии нет и помину о тех взглядах, которые душе приписывают значение абсолютной субстанции. И вдруг еще: ‘Духи средние, высшие, низшие’! Ведь это равносильно фетишизму?

А раз выступает на сцену вера в духов, наука складывает руки, ибо для нее все это — туманная, давно потерявшая смысл, фантазия. Но и мистика не может согласиться с необходимостью внешних феноменов. Ни Христос, ни Будда, ни пророки не устраивали сеансов, а если и производили чудеса, то они имели явно прообразовательный смысл, т.е. были символами, а не феноменами {Здесь уместно подробно коснуться определения феномена и символа, чтобы показать их коренную разницу, но боюсь, что письмо разрастется. [Прим. автора].}: во всяком случае, все это внутренние факторы, и значение феноменальной реальности их третьестепенное (‘Род лукавый, род прелюбодейный, чудес просите и чудеса не даются вам’)⁴. Важно, что чудеса-символы-галлюцинации происходили вдруг без сеансов, без преднамеренности. Не нужно бояться слов самогипноз, галлюцинация в применении к чудесам, ибо ‘теория познания’, столь суровая к некоторым сторонам спиритизма, дает основание полагать, что методы наук, приводящие к теории гипноза и галлюцинации, сами суть только галлюцинации. Мир символических, прообразующих, а также преобразующих (чудес) деланий освобождается, но эмпирическая сторона спиритизма разбивается вместе с научными методами, как одна из наук в зачаточном состоянии.

Дорогая Нина, еще раз пойми меня: безусловно я не нападаю на спиритизм, верю, что Ты, вкладывая везде спиритуалистическую подкладку, разбираешься, и для Тебя, конечно, безопасен спиритизм, в данном случае я нападаю на формальную сторону спиритизма, поскольку он сам в себе довлеющее направление, отделенное от общерелигиозного русла своей эмпирической подкладкой. В данном случае мои нападки не существенны, а формальны (и с этой стороны безусловно правильны), основания их, в общем, те же, что и основания моих нападок на теософию, которая, будучи тоже замкнутым направлением, претендует на какие-то общелогические основания, не желая считаться с тысячелетней кристаллизацией логики в науке и философии. Оба направления, противопоставленные друг другу, хаотичны благодаря смешению методов.

Остается сказать нечто об ‘офицерах’. Еще Декарт был офицером⁵, а ныне очень много молодых и старых военных, получивших солидное научное образование, и я не вижу оснований с военным мундиром непременно соединять глупость или необразованность.

Но довольно, довольно, Ниночка. Прости меня, я слишком многое написал. Мне хотелось только показать Тебе, что я 1) все-таки прав, теоретически настаивая на разделении методов, и что Ты не совсем верно поняла основания моих нападок, 2) я нисколько не заражен скепсисом, в знак чего поручаю духам ветра осыпать Тебя моими поцелуями.

Милая, милая,— все это несущественно. Люблю, молюсь, радуюсь на Тебя. Целую Твой образочек.

О, какая радость мне увидеть Тебя, милая, милая.

Заглянуть в Твои глаза, и без слов улыбаться, улыбаться…

Милая.

Христос с Тобой — Он с Тобой, и я спокоен.

P.S. Не можешь ли сообщить мне подробнее о трудах Майерса: какие его сочинения и где их можно достать? Я знаю, есть труд, напечатанный Обществом психических исследователей, Майерса, Лоджа и (кажется) Падмора ‘Fantasmes of the living’ (кажется так)⁶, что значит: ‘Прижизненные призраки’ — труд известный, но заключающийся только в собраниях фактов, а я ведь не о фактах. Мне об этом труде в свое время много говорил покойный М.С. Соловьев⁷, так что понятие о нем у меня совершенно ясное.

P.P.S. Итак, 30[-го] я буду у Тебя. Увидимся? 29-го выезжаю⁸.

¹ Письмо Петровской, на которое отвечает Белый, в его архиве не сохранилось. ‘Спиритическая’ тема, заданная в этом письме, была подготовлена обстоятельствами их общения весной 1904. О мае 1904 Белый вспоминает: ‘Бываю у ‘Грифов’, /…/ в доме у ‘Грифов’ начинаются спиритические сеансы, Н.И. [Петровская] оказывается сильным медиумом, в спиритическом кружке принимают участие Соколовы, Ланг, Брюсов, композитор Ребиков /…/, я отношусь чрезвычайно враждебно к этому кружку, как и вообще к спиритизму’ (Андрей Белый. Материал к биографии. Л.46). Петровская, вспоминая о деятельности спиритического кружка, отмечает: ‘Меня стали неудержимо манить ‘спиритические тупики’. Прочитав немало спиритических и теософских книг, я хорошо знала, придерживаясь конечно круга принятых идей, к каким отрицательным последствиям ведет бесцельное проковыривание дырок в занавесе, отделяющем потусторонний мир. /…/ Но неудавшееся преображение жизни оставалось в душе зияющей дырой. Если не удалось преобразить, может быть уже исказить-то удастся, думала я злорадно’ (Жизнь и смерть Нины Петровской. // Минувшее. Т.8. С.61).

² Вильгельм Вундт (1832-1920) — немецкий психолог, физиолог, философ, один из основоположников экспериментальной психологии. Его труд ‘Основания физиологической психологии’ (1874) Белый перечитывал в июне 1904 (Андрей Белый. Материал к биографии. Л.46) в ходе работы над статьей ‘О границах психологии’ (см.: Андрей Белый. Символизм. Книга статей. М., 1910. С.31-48).

³ Жанна д’Арк (ок. 1412-1431) уверяла, что к подвигу спасения короля, крестьянства и Франции ее призвали голоса архангела Михаила, св.Маргариты и св.Екатерины.

⁴ Неточная цитата. Ср.: ‘Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения, и знамение не дастся ему’ (Мф.ХИ, 39, XVI, 4).

⁵ Рене Декарт по окончании иезуитской школы поступил в 1617 на военную службу, где находился, с перерывами, до 1628, участвовал в нескольких походах и сражениях.

⁶ Имеется в виду издание: Edmund Gurney, Frdric William Henry Myers, Frank Podmore. Phantasms of the living. 2 vol. London, Society for Psychical Research, 1886. Этот труд посвящен исследованию телепатии и галлюцинаторных явлений. Его подготовили авторы сочинений по экспериментальной психологии Эдмунд Горней (1847-1888), Фредерик Уильям Генри Майерс (1843-1901) и Френк Подмор (1856-1910). Английский физик и автор религиозно-философских сочинений Оливер Джозеф Лодж (Lodge, 1851-1940) к написанию этой книги отношения не имел.

⁷ Михаил Сергеевич Соловьев (1862-1903) — педагог, переводчик, брат Вл. С. Соловьева и издатель его сочинений, один из духовных наставников Белого в юношеские годы.

⁸ Ср. запись Белого об июне 1904: ‘Конец июня захватывает меня в Москве, где я встречаюсь с Н.И. Петровской, и опять — начинается старый, меня тяготящий, знойный ‘плен’, я бываю почти каждый день у нее’ (Андрей Белый. Материал к биографии. Л.47).

[Первая половина июля? 1904 г.]¹

Дорогая, милая Нина.

Ты пишешь о том, чтобы я был счастлив, и тогда мое счастье станет Счастьем мира². Никогда не соглашусь с этим, потому что ныне все мое счастье в том, чтобы раствориться в общем, мировом счастье. Быть гражданином мира, спокойно и сознательно трудиться на пользу и благо человечества — первая ступень этого ‘моего’ счастья, остальные ступени приложатся или не приложатся к ‘этой первой’ ступени — не могу знать, да и знать не нужно. Исполнять мне свой долг труда и работы — необходимо. Все мы связаны в одно великое звено, и наша задача — уяснить, утвердить и не обрывать звенья, которые нас связывают друг с другом. Верю — мы связаны для Вечности. Верю, что нет нас, отдельных, обособленных, а все мы, поскольку обращены к Вечности, обращены к Единому Источнику, давшему всем единый закон свой, исполняя который приближаемся с Верой, Надеждой, Любовью к Нему — Источнику всякой любви. Я не понимаю любви к людям, как таковым, любовь к Богу в людях должна выражаться 1) укреплением существующей, данной Богом связи между собой и людьми, т.е. Законом, 2) продолжением этой связи благодатью. Так что благодать и закон обусловлены друг другом. Нет благодати без закона. Нет закона без благодати. Закон потому и закон, что определяет и, определяя, необходимо ведет к отреченью. Но все отрекаются во Имя. Это — необходимая, безусловная стадия: ее нельзя обойти. Отрекаются, умирая (война, Порт-Артур)³. И в отречении-то Истинная Свобода. Идеал всякого развития — переплавить минутную ‘вспышку’, ‘восторг’ в инстинкт, привычку, ибо только так ближе подойти к вечной свободе в Господе. Вогнать закон в инстинкт значит сделать его благодатью. Да, это так!

Много работаю, читаю. Верю — мы близки друг другу. Радуюсь близости. Да, будет!

Христос с Тобой! Он — радость радости, начало и конец, закон и благодать. Буду в Москве 19, 20, 21[-го], в первые же дни моего пребывания в Москве непременно зайду⁴.

Еще раз хочется сказать: Христос с Тобой.

¹ Письмо написано Белым, скорее всего, в Шахматове, подмосковном имении Бекетовых, где он гостил у А.Блока в середине июля 1904.

² Это письмо Петровской в архиве Андрея Белого не сохранилось.

³ Имеется в виду одно из наиболее значительных событий русско-японской войны — оборона русской военно-морской крепости Порт-Артур (в Китае, в заливе Бохайвань Желтого моря) с 27 января по 20 декабря 1904.

⁴ Пребывание Белого в Москве было кратковременным, 19 июля он выехал в Серебряный Колодезь. В этот день он писал А.Блоку из Москвы: ‘Вчера для меня совершился перелом в жизни. Молю Господа об укреплении духа, чтобы достойно пройти мне назначенный путь’ (Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. С. 103). Таким образом, встреча и решающее объяснение с Петровской произошли 18 июля. Ср. записи Белого об июле 1904: ‘В Москве я резко рву с Ниной Ивановной и возвращаюсь в Серебряный Колодезь’, об августе того же года: ‘…я заявляю Н.И. Петровской, что я — неумолим, у нас происходит пренеприятная сцена объяснения’ (Андрей Белый. Материал к биографии. Л.48, 48об.).

ПИСЬМА АНДРЕЯ БЕЛОГО К Н.И. ПЕТРОВСКОЙ

Читайте также: