Письма к Е. А. Энгельгардту, Матюшкин Федор Федорович, Год: 1829 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Письма Ф. Ф. Матюшкина к Е. А. Энгельгардту

Путешествие по северным берегам Сибири и по Ледовитому морю совершенное в 1820, 1821, 1822, 1823, и 1824 г.г. экспедицией под начальством флота лейтенанта Ф. П. Врангеля

Под общей редакцией Контр-адмирала Е. Шведе

Издательство Главсевморпути, 1948

СОДЕРЖАНИЕ

Письмо из Томска от 9 мая 1820 года (No 5)

Письмо из Иркутска от 23—30 мая 1820 года (No 6)

Письмо из Иркутска от 3 июня 1820 года

Письмо из Иркутска от 3 июня 1820 года (No 7)

Письмо из Иркутска от 9 июня 1820 года

Письмо с дороги (из Иркутска в Якутск) от 3 июля 1820 года (No

Письмо из Якутска от 24 июля 1820 года (No 9)

Письмо с дороги (Якутск-Алдан) от 7 августа 1820 года

Письмо из Зашиверска от 1 сентября 1820 года

Письмо из Средне-Колымска от 4 октября 1820 года (No 12)

Письмо из Средне-Колымска от 14 октября 1820 года (No 13)

Письмо из Нижне-Колымска от 20—26 ноября 1820 года (No 15)

Письмо из Нижне-Колымска. Декабрь 1820 года (No 16)

Письмо из Нижне-Колымска Декабрь 1820 года (No 17)

Письмо из Нижне-Колымска от 5 мая 1821 года

Письмо из Нижне-Колымска от 19 июля 1821 года.

Из письма от 6 августа 1821 года

Письмо из Нижне-Колымска от 24 мая 1822 года

Письмо из Нижне-Колымска от 29 мая 1822 года

Письмо из Нижне-Колымска от 18 июня 1822 года

Письмо из Нижне-Колымска от 4 октября 1822 года

Письмо из Нижне-Колымска от 6 октября 1822 года

Письмо из Казани от 26 декабря 1823 года

Письмо из Москвы от 20 февраля 1824 года

Письмо из Москвы от 19 марта 1824 года

Письмо из Москвы от 3 апреля 1824 года

Письма Ф. Ф. Матюшкина из его сибирской экспедиции 1820—1824 гг. до последнего времени не были известны. По мнению ряда исследователей (Грота, Гастфрейнда и др.), они считались утраченными.

В начале 1948 года литератор ст. лейтенант Ю. В. Давыдов сообщил издательству Главсевморпути, что часть переписки Ф. Ф. Матюшкина обнаружена им в рукописном фонде Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.

Рукопись поступила в государственную библиотеку после Великой Октябрьской социалистической революции (в 1919 г.) из личной библиотеки принца Сергея Ольденбургского. Автограф представляет собой переплетенную тетрадь с золотым обрезом, в нем заключены письма Ф. Ф. Матюшкина к директору Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардту, охватывающие период от 21 августа 1817 по 26 июня 1824 гг. В рукописи недостает много страниц, о чем можно судить по оставшимся в тетради корешкам обрезанных листов. Всего сохранилось 159 исписанных страниц и 15 чистых. К письмам приложены 11 рисунков, сделанных рукой Ф. Ф. Матюшкин карандашом, акварелью и пером. Бумага разных размеров и цвета.

Письма по содержанию распадаются на три группы. К первой относятся письма Ф. Ф. Матюшкина времени его кругосветного плавания на ‘Камчатке’, ко второй — основной — письма из Сибири, в третьей части — письма из Москвы, после возвращения из сибирской экспедиции. Два последних письма написаны в Петербурге. В письмах упоминаются товарищи по лицею: Комовский, Яковлев, Пущин, Горчаков, Кюхельбекер, Илличевский и др. Из других лиц интересны упоминания о Пестеле, Крузенштерне, Головнине, Врангеле и др.

Ниже публикуются извлечения из второй и третьей части рукописи, а также фоторепродукции с рисунков, относящихся к сибирской экспедиции.

Подготовка рукописи для публикации по просьбе издательства Главсевморпути осуществлена научным сотрудником Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина Б. И. Равкиной.

В примечаниях приведены выдержки из ответных писем Е. А. Энгельгардта, опубликованных в книге Н. Гастфрейнда ‘Товарищи Пушкина во императорскому Царскосельскому лицею’, т. II, СПб., 1912.

ПИСЬМО ИЗ ТОМСКА ОТ 9 МАЯ 1820 ГОДА (No 5)

Я виделся с Илличевским! {Илличевский Алексей Дамианович — товарищ Пушкина и Матюшкина по Царскосельскому лицею. По окончании лицея был причислен к почтовому ведомству и откомандирован на службу к отцу, который в то время был Томским губернатором.} Егор Антонович. Из Тобольска (пробывши там три дня) мы отправились 29 апреля после обеда. Илличевский, родной дядя нашего, и еще некто Бакулин провожали нас за город до первой станции. 35 верст мы ехали 8 часов и никогда время не проходило так скоро. Мы на дороге ели, пили, поклонялись явленному образу, чтобы выманить у архимандрита абаматского монастыря бутылку мадеры… шумели, кричали, пели, веселились, наконец, приехали на станцию в Бакшееву деревню, поужинали и заснули, чрез несколько часов проснулись, простились и поехали в разные стороны.

Так-то, Егор Антонович, видите ли, как Ваш Федернельке поживает, не унывает — где он, там ему и весело.

Но вот я уже написал целую страницу, а только что сказал Вам, что я ел да пил, а что видел реку Сибирь, что видел поле решительной битвы, что видел место главного укрепления Кучума, что видел речку, в которой утонул Ермак, что видел Тобольск — о том ни слова не сказал. Но извините меня, я теперь с лицейскими, сам себя не помню.

Река Сибирь — это ручеек, тянущийся в ущелье высокой горы — видно по ложу, что она была глубокая и широкая река.

Поле решительной битвы — это не что иное как гладкое, высокое место, на коем было последнее побоище, где Ермак поборол Магмета Кула, где вместе с поэтом:

‘Ты мой теперь, он возопил

И все отныне мне подвластно’.

Вы видите, Егор Антонович, что сведения сибирской истории я почерпаю не из Фишера или Миллера, а из Дмитриева {Дмитриев Иван Иванович (1760— 1837) — известный баснописец, поэт и сатирик. Матюшкин цитирует его оду ‘Ермак’. — Ред.}, виноват, по-настоящему надо б было сказать, где он победил Кучума, но что напишешь пером, того не вырубишь топором, а переписывать письмо ей-богу недосуг. На сем поле находится четырехугольное место, огражденное деревянною стеною так, как обыкновенная татарская могила. Кто здесь погребен, не знают, но только место сие священно для татар: они из-за 300, 400, 500 верст собираются сюда в половине июня, здесь молятся и приносят в жертву козлят и лошадей — кому, для кого и почему — сами не знают, это у них сделалось обычаем. Отсюда видно место, где было главное укрепление Кучума, видно только одно место, следов же никаких нет. Иртыш переменил свое течение и год от году более и более подмывает не скалу, а песочную гору, на коей оно находилось.

Место, на коем погиб Ермак, также видно — речка Вилуй. Смерть сего великого и счастливого завоевателя сохранит имя ее в летописях.

Наконец, мы добрались до Тобольска. Подъезжая к городу и будучи предубеждены в его пользу, Вы в самом деле подумаете, что он был большой и красивый город, но как наружность обманчива! Местоположение его украшает Иртыш, горы, церкви, присутственные места первые открываются, они дают Тобольску прекрасный вид, но Вы въедете и, исключая изб и деревянных домиков, ничего не увидите: вместо университета, который здесь было предположено завести и коему сделано такое чудесное, можно сказать, постановление, здесь находится училище без учеников и в коем самого учителя надобно учить грамоте.

О городе я Вам ничего более не пишу, он ничем не примечателен. Так как он находится в стороне от большой торговой китайской дороги, то он хотя и не в чем не нуждается, однако же ни чем не изобилует. Здесь делаются винтовки для всего промышленного края Сибири — выражение из Зябловского землеописания.

В Тобольске я нашел одного своего родственника и однофамильца — 22 лет был он надв[орный] советн[ик], несчастным случаем он был сослан и вот теперь уже 18 лет томится в изгнании. 150 верст от Санкт-Петербурга есть у него деревня и в самом Петербурге три дома, а он живет в крайней бедности — пропитывается тем, что дает уроки на фортепьянах и во французском и немецком языках. Слезы навернулись на глазах у него, когда он меня увидел: ‘Так есть люди, которые меня помнят!’ Ближайшие родственники завладели его именьем.

В Тобольске провел время очень хорошо. И в Сибири есть люди и очень добрые.

Пора мне кончить письмо, Егор Антонович. О Томске и Томской губернии — ни слова. Илличевский возвращается в Петербург, он Вам привезет томы и с большим складом написанные, как мое письмо, и, я, думаю, вернее, полнее тех известий, какие я Вам могу доставить.

(Из Тары в Каинск 353 версты мы проехали сутки, здесь этому не удивляются).

Прощайте, Егор Антонович, третьего дня мы приехали в Томск — город, который не может равняться с Тобольском — этого довольно.

Здесь мы остановились в доме дяди Илличевского. Он нам дал письма к себе в Томск. Приехавши я тотчас послал свое кольцо чугунного братства {Е. А. Энгельгардт раздал первому выпуску лицея чугунные кольца в знак прочности лицейского товарищества.— Ред.} к нашему лицейскому старичку. Он тотчас прикатил ко мне.

Ах, Егор Антонович, как любо видаться с лицейскими в таком отдаленном краю. Хоть он к Вам не пишет, однако же Вас помнит и любит — чудесный минеральный кабинет везет к Вам и целую палату редкостей.

Прощайте, Егор Антонович, прощайте, Марья Яковлевна{Мария Яковлевна Энгельгардт — жена_,Е. А. Энгельгардта. — Ред.}, вспоминайте иногда Матюшкина, лицейского пустынника, вспоминайте меня иногда.

Всем Вашим, всем лицейским старичкам от меня и от Илличевского поклоны. Мы праздновали с Алешей Пущина именины.

Томск, 9 мая 820 года.

ПИСЬМО ИЗ ИРКУТСКА ОТ 23—30 МАЯ 1820 ГОДА (No 6)

Виноват, виноват, виноват и еще раз виноват, Егор Антонович, что не писал я Вам так долго. Но Вам надобно сказать, что Матюшкин совсем избаловался. Он только и думает, где бы ему хорошенько пообедать и… и на почтовую бумагу, которая лежит у него на столе, не взглянет. Он говорит, что ему недосуг, что он занят. — А спросите-ка его: чем? — Ага, брат, покраснел! что?!… не хочешь, чтобы это узнали в Царском селе? — Нет, Егор Антонович! я вам все расскажу: — знаю, что Матюшкин ist ein Seehund {Тюлень. — Ред.}, но у него есть глаза, он с некоторого времени стал рассуждать о женщинах — он уже нонче стал разбирать их: эта хороша, та прекрасна, третья мила, а от четвертой он и без ума.

Вы не поверите, какой он стал плут, недаром его из Томска так скоро выжили, какую он, было, там заварил кашу!.. Илличевский живой свидетель — он Вам все расскажет. Напроказил, было, он в Томске — только-только что успел ускользнуть от шпаги, двухствольного пистолета, ружья и бог весть скольких дубинок. Препорядочно поколотили бы молодчика — он пустился на романы. Окно, сад, лестница, красная девица, оплакивающая смерть отца, мать, Аргус, кинжал (или кортик), свидание, похищение. Вот были заданные слова романа, но автор сплошевал, все шло нельзя лучше, все шло к развязке — как вдруг… довольно сказать вам, что он рад, очень рад, что ему надо ехать за тридевять морей в тридесятое море, на Шалагской Нос и далее, далее, далее.

А пока я еще не доехал ни до Якутска, ни до Зашиверска, ни до Нижне-Средне-Верхне-Колымска, ни до Баранова Камня и еще очень далек от Шалагского Носу. Пока еще я все в Иркутске и так все, что я Вам могу сказать о Сибири, будет кончаться Иркутском.

23 мая, воскресенье утром, я прибыл в Иркутск усталый, измоченный до последней нитки, скучный, сердитый. Итак Вы можете догадаться, что первое впечатление, которое сделал на меня Иркутск, было для него весьма невыгодное. Мне не нравился прекрасный вид, который представляется, когда подъезжаешь к городу — я не видал ни быструю, величественную Ангару, ни множество (т. е. 12) церквей и монастырей, не видел ни многолюдства, ни деятельности торгового города, мне все казалось так дико, печально, пасмурно, как я сам был. У меня уж отняли подорожную… я уже в Иркутске… вот уже я проехал полгорода, а еще ничего не видал и не слыхал. Наконец, ямщик разбудил меня, не от мечтаний, потому что я ни о чем не думал: ‘Куда прикажете везти Вас?’ — ‘Куда хочешь’. — Через 5 минут я остановился перед большим каменным домом, я послал матроса узнать, можно ли достать квартиру? — ‘Нельзя, все занято’. — Поехали далее, останавливаемся, спрашиваем. — ‘Нельзя, все занято’. Еще проехали улицу и еще ответ: ‘Нельзя все занято’. ‘Чорт меня возьми. Иркутск хуже последней чухонской деревни, даже хуже Петропавловской гавани. Вези меня в полицию!’ — закричал я с сердцем. — ‘Как Ваше благородие?! Что? в полицию Вас везти?’ — ‘Да, да’. — ‘Да для чего же, Ваше благородие?’ — ‘Я хочу отдохнуть, устал…’ — ‘В полиции?..’ — ‘Да, да! Там я уж постараюсь себе заслужить уголок — за этим дело не станет’. — Через четверть часа я в полиции, вхожу, полное собрание архиплутнесимусейших удивилось — ‘Милост. госуд., я устал, как собака, искал квартиры и не нашел, отведите мне где-нибудь уголок, комнатку…’ — ‘Извольте-с, тотчас. Сейчас. Слушаюсь. Вот-с здесь напротив-с можете-с пристроиться’. — ‘Хорошо-с’, — сказал я и пошел искать дом свой.

Скажите барону Сакену {Остен-Сакен Александр Федорович, гувернер лицея, затем библиотекарь. — Ред.}, что квартира моя была бы для него редкая, неоцененная находка! Кровля зеленая. Какая богатая флора! В каком изобилии! Анемона patens, vernalis, sibiriia, pratensis narcisseflora? растут около трубы, взгляните, там далее вьется Роtentilla fragarioides и bifuria, a вот здесь и жолобу смотрится Adonis apennina.— Какие ароматы! Какой прекрасный холмик! Вы не подумайте однако же, Егор Антонович, что я, сидя на кровле, ботанизирую — нет, нет! Я с улицы, стоя подле дому, смотрю на крышу, не подумайте опять, что я сделался патагоном {Житель Патагонии. — Ред.}, великаном, — нет, во мне все еще 8 или 9 вершков. — Наконец, я спустился в верхний этаж своего пресловутого дома. — Опять вспомнил Сакена, взгляните, как прекрасно здесь прорезывается под образом Николы чудотворца Atragene alpina, да взгляните на самый образ — если бы то не было произведение богомаза, если бы это было существо живое — я бы его в банку со спиртом, да и в Петербург, в кунсткамеру — ничего нет похожего на человека, верно святой!

Множество образов, портрет Павла, один стул о трех ножках, другой без четвертой, столик в углу, кусок зеркала, серый кот и сердитая, бранчливая старуха-хозяйка — вот вся моя мебель! Не правда ли, завидное хозяйство!

Окончание впредь

Врангель посылает меня в Верхоленск купить для нашей экспедиции судно (павозку), чтобы ехать до Якутска. Я не имею времени кончить письмо мое к Вам и даже еще ни разу не писал из Сибири к матушке. Напишите несколько строк в Москву, браните, журите меня, я виноват.

План будущего моего письма.— Обед у Михаила Михайловича {Сперанский Михаил Михайлович Известный государственный деятель начала XIX века, автор известного либерального проекта преобразования государственного строя России, в котором нашли отражение идеи конституционной монархии. Эти реформы не встретили поддержки царя и крупнокрепостнической дворянской знати. В 1812 году Сперанский был выслан в ссылку в Н. Новгород, а оттуда переведен в Пермь. В 1819 году был назначен сибирским генерал-губернатором. — Ред.}. Знакомства, обеды, вечера, гулянья в Иркутске, достопримечательности, древности, женщины, смесь, примечания, анекдоты и пр. и пр.

Ах, Егор Антонович, я и забыл, что сегодня 30 мая, я Вас утруждаю писать в Москву. Вы и мои бредни не прочтете, экзамены, выпуски, Лицей, пансион, хлопоты, хлопоты.

Марье Яковлевне — нижайший поклон, всем Вашим мое почтение, всем желаю теплейшего лета, нежели каковое меня ожидает.

A propos, китайские конфеты очень вкусны.

Помнят ли меня старички?

Федернельке

Иркутск, 30 мая 1820.

ПИСЬМО ИЗ ИРКУТСКА ОТ 3 ИЮНЯ 1820 ГОДА

Ахти, ахти беда с моим систематическим порядком! Вот почтовый день, а я, исписавши два листа кругом, еще ничего почти не написал, или по крайней мере не написал на два рубли, цену, сколько стоит пересылка моей эпистолы к Вам. Позвольте же мне выверстать 1 р. 75 коп. рисунком, снятым мною с натуры. Чем богат, тем и рад.

Это вид Иркутска со стороны Московской дороги, перед Вами Ангара, в левой руке (No 1) по песку течет Ушаковка. Нарисовавши, я увидел свою ошибку, в натуре оно гораздо лучше оттого что: I — большая разница между прекрасным видом и прекрасным ландшафтом, II — дело мастера боится.

NB Вас обнимает горизонт на 280®!!! Прощайте, Егор Антонович, прощайте, Марья Яковлевна. Поминаете ли когда-нибудь Вашего Windbeuteln {Ветрогона. — Ред.}. Нет? Вы в кругу ваших детей, лицейских старичков — а я один! Один — никого не имею! Я чувствую все мученье разлуки. Прощайте, скоро 9 июня! О, Царское Село!

Ф. Maтюшкин.

3 июня 820-го года.

ПИСЬМО ИЗ ИРКУТСКА ОТ 3 ИЮНЯ 1820 ГОДА (No 7)

ОБЕД У МИХАИЛА МИХАЙЛОВИЧА, ЗНАКОМСТВА, ИРКУТСКАЯ ЖИЗНЬ, ОБЕДЫ, ВЕЧЕРА, ГУЛЯНИЯ, ПОТОМ СМЕСЬ, ПРИМЕЧАНИЯ, АНЕКДОТЫ И ПР. И ПР.

(Окончание).

В тот же самый день, когда я приехал, я представлялся Михаилу Михайловичу, отдал ему Ваше письмо, которое он при мне распечатал, пробежал и позвал меня и Врангеля к себе отобедать. ‘За обедом мы короче познакомимся’, — сказал он. — Во время стола никого не было посторонних, исключая Врангеля, некоего Тимковского, отправляющегося с духовною миссиею в Китай, и меня. Михайло Михайлович был чрезвычайно весел, шутил, смеялся и за второй рюмкой (или перед вторым блюдом) я забыл, что сижу с сибирским генерал-губернатором, с совершенно мне незнакомым человеком. Он, не могу понять, каким образом, кажется, узнал все мои томские шалости. ‘Вы не будете ли больны, как в Томске, когда Вам надобно будет оставлять Иркутск? (Врангель сказал ему, что я болел и оттого на время остался в Томске). ‘Нет, Ваше превосходительство, я думаю, я надеюсь, что…’ — Что Вы здесь того не найдете, что в Томске. Что, господа, не жениться ли перед этой холодной экспедицией?’ — ‘Жениться, ваше превосходительство! Избави мя от лукавого’. — ‘Нет, в самом деле, господа, женитесь-ка, выбирайте себе сибирских красавиц. Рудаков женился, Воронов, приехавши в Иркутск, воротился в Омск за несколько тысяч верст, чтобы жениться — да сколько флотских офицеров приезжают сюда за невестами. Я Вам позволю, Фед[ор] Фед[орович], ехать в Томск’. — ‘Мне? В Томск?’ — ‘Да…’

Потом переменился разговор, говорили о нашей, об устьянской, о байкальской (для отыскания новой дороги около моря), о китайской экспедиции и, наконец, о здешних делах.

Зная, как в Петербурге все криво и косо толкуют, что здесь делается, я думаю, Егор Антонович, что Вам будет приятно услышать от меня несколько слов как от самовидца. Николай Иванович Трескин, бывший губернатор, отрешен от должности. Он не тиран, он не взяточник, как его описывают, напротив того, его народ любит как городской, так и в деревнях. Если он погиб, то главная причина Агнеса Федоровна (это я слышал и не понимаю, каким образом), его бывшая супруга (та самая, которую разорвали лошади) и исправники, особливо некто Лоскутов в Нижнеудинском уезде. Прекрасно для проезжающих видеть везде большие, по плану выстроенные деревни, мосты через мелейшие речки, ручьи, болота, на станциях все в величайшей исправности, скорость езды, но надобно знать, какие средства он для сего употребил. Такие средства может употреблять только царь, самые насильственные. Лоскутов был маленький тиран, был царь в своем уезде. Он назначал повинности, от сохи он гнал мужика для починки дороги, другого на перевоз, третьего туда, того сюда, словом, никто не имел свободной воли. Несмотря, однако, на то, что он имел такую власть и силу, он не осмеливался так, как у нас в Царскосельском уезде, подле государя, брать у крестьян деньги. Для сего он выдумал ‘честный’ способ грабить людей — монополию на продажу рогатого скота. Что погубило Лоскутова, так это то, что он высек одного протопопа (он для церкви собирал соболей) и потом углем написал на лбу ‘В’ и нарисовал на носу надрезы. Трескин хотя набожен, но не очень жалует попов, смотрел на это сквозь пальцы. Что ж касается до насильных средств, которые Лоскутов потреблял для содержания порядка, их Николай Иванович не одобрял, часто делал выговоры, стращал сменить. Нет, мне кажется, земли, где бы было больше раздоров, ссор, интриг, партий, как в Сибири, что человек — то особенная партия, всякий радуется несчастию другого. Когда Трескин был в силе, сколько было у него приверженцев, которые пользовались его благорасположением, милостию, — а теперь, они первые доносчики, они более других стараются о его гибели, а спросить их для чего?.. Будут, будут поминать Трескина, но уже поздно — теперь уже многие говорят: прежде было лучше, прежде было дешевле. Николая Ивановича дела кажется приходят к концу, он должен заплатить 85 т. (ведь он отвечает за то, что случается в Зашиверске, Верхнеколымске и далее). На сих днях он оставляет Иркутск, Михайло Михайлович же проживет весь июнь. Что касается до других чиновников, я об них не упоминаю. Лоскутов помрачил всех.

З_н_а_к_о_м_с_т_в_а. Извините меня, Егор Антонович, что я не соблюл порядка и после обеда Михаила Михайловича успел написать 6 страниц бог знает чего, но это в последний раз и теперь я буду точнее всякого немецкого профессора.

Здесь в обыкновении обеденные дни, это значит, что каждый семейный дом имеет прекрасное обыкновение кормить всех холостых и женатых мужчин. Здесь в Иркутске я менее беспокоюсь об обеде, нежели в Петербурге. — Бьет час. Кто кормит сегодня честных людей? Савелий (имя моего матроса), дай список! И он мне подает на 1/4 листа разграфленную табличку (на обороте копия). Я одеваюсь, иду, и опять с теми же самыми лицами встречаюсь, которых видел накануне в другом доме.

[На обороте листа]

Обеды в продолжение недели

П. M. M. Геденштром

В. В. Ф. Нараевский

С. Н. И. Трескин

Ч. И. Б. Цейдлер

П. В. П. Кузнецов

С. М. И. Кутыгин

В. Н. И. Трескин

Сверх того можно каждый день быть у M. M. Геденштрома и М. И. Кутыгина.

——

M. M. Геденштром тот самый, который открыл Новую Сибирь {Остров Новая Сибирь был открыт промышленниками купца Сыроватского в 1806 году. Геденштром же, посетивший этот остров в 1809—1810 гг., дал ему это название.— Ред.}.

В. Ф. Нараевский — полковой командир.

И. Б. Цейдлер — комендант.

В. П. Кузнецов — поверенный Американской компании и откупщик.

М. И. Кутыгин — наш флотский, начальник Адмиралтейства и заведывает всеми судами на Байкале.

ПИСЬМО ИЗ ИРКУТСКА ОТ 9 ИЮНЯ 1820 ГОДА

9 июня 1817 в Лицее, в Царском Селе.

9 июня 1818 в Петропавловске на Камчатке.

9 июня 1819 на Азорских островах.

9 июня 1820 в Иркутске в Сибири!

В продолжение трех лет я сделал около 10 000 верст берегом, и до 175 000 морем. Ах, Егор Антонович, когда, когда я проведу опять 9 июня в Царском Селе с своими старыми лицейскими? Когда, когда?

Ваш странствующий старичок.

P. S. Пущина, Саврасова и Есакова {Пущин Иван Иванович, Саврасов Петр Федорович, Есаков Семен Семенович — товарищи Пушкина и Матюшкина по лицею.— Ред.} поздравляю.

ПИСЬМО С ДОРОГИ (ИЗ ИРКУТСКА В ЯКУТСК) ОТ 3 ИЮЛЯ 1820 ГОДА (No

Егор Антонович! Правда ли это? — Верить ли мне? Лицей сгорел! Илличевский мне пишет: ‘Он (курьер) видел уже на месте дворца одни стены, обгоревшие, опаленные, без крыши, окон и дверей. Загорелось от церкви 11-го числа (июня) в бытность во дворце самого государя, стало угасать 14-го, изо всего дворца спасено только несколько комнат, в коих пребывание имела Елизавета Алексеевна’ —

Так Лицея больше нет?.. Нет, я этому не верю. Неужели по возвращении моем Царское будет для меня чуждо? Ужели одной награды за все предпринятые мною труды, которую я жажду — минуты свидания с друзьями лицейскими в Царском Селе, ужели она тщетна? Нет, нет, я этому не верю. Егор Антонович, обрадуйте меня, напишите, что все неправда, ложь… напишите, что Лицей… напишите, что через 3 или 4 года я могу еще найти 12 номер {Номер комнаты в общежитии Лицея, в которой жил Матюшкин. — Ред.}, где 6 лет моей жизни протекли, как безмятежными сон, и что через 6 лет самой беспокойной, самой бурной жизни я опять могу отдохнуть там несколько времени. — Напишите мне, сделайте милость, обо всем. Егор Антонович! Напишите, успокойте меня{*}. Письма свои адресуйте на имя Матвея Ивановича Кутыгина, флота лейтенанта, начальника морской команды в Иркутске, а Вас прошу доставить Ф. Ф. Матюшкину.

{* В ответном письме от 10 сентября 1820 г. Энгельгардт писал Матюшкину:

‘Сгорел, друг мой! Сгорел наш Лицей от крыши до погреба, и кроме стен, черненных дымом, ничего не осталось. Нет 12 нумера, нет залы, нет того окна, в котором 1 марта 1816 года я в первый раз с Вами говорил, где началась дружба между мною и многими из вас, нет той колонны, где ты мне изъявил свое желание путешествовать, нет арки, где я тебе объявил, что твое желание исполняется, нет… да, внего нет, все исчезло, все пепел, и Лицей живет только еще в сердцах… Храните это воспоминание, друзья, священный союз юношества да проводит вас до гроба. Аминь.

По возвращении твоем ты, впрочем, найдешь все опять по-прежнему, будущей весной воспитанники въезжают во возобновленный Лицей, который по воле государя должен быть отделан совершенно наподобие прежнему’.}

Теперь я на Лене, недалеко от Киренска откуда я намерен отправить сие письмо.

Иркутск я оставил 25 июня тотчас после вечера, бала и ужина, который давал комендант по случаю именин своих. Я опять влюблен (або корчил) или, лучше сказать, в меня влюблены. При прощании: обморок, слезы, клятвы… но чуть что напишешь пером, того не вырубишь топором — и если я не забуду сего, то по возвращении моем я Вам все расскажу. На возвратном пути я буду пожинать посеянные мирты.

Но Киренск уже виден, а я еще ничего не сказал Вам, и нет времени исправить свою ошибку. — Прощайте, будьте здоровы. Из Якутска Вы получите от меня что-нибудь т_о_л_к_о_в_о_е.

Прощайте, Марья Яковлевна!

Всем Вашим, всем лицейским поклон от М_а_т_ю_ш_к_и_н_а.

3 июля 820-го года. Река Лена.

P. S. Нельзя ли мне будет получать ‘Сын Отечества’, или какой-нибудь другой журнал? М. И. Кутыгин все будет пересылать. — Не оставляйте Вы меня своими письмами, напомните меня старичкам.

Что касается до ‘Сына Отечества’, то подпишитесь на имя М. И. Кутыгина в Иркутск, тогда пересылка не будет так дорога — я его обо всем предуведомил.

ПИСЬМО ИЗ ЯКУТСКА ОТ 24 ИЮЛЯ 1820 ГОДА (No 9)

Прощайте, Егор Антонович, и прощайте теперь навсегда или по крайней мере на долго, долго. Я еду из Якутска и сверх того еще один. Барон Врангель останется некоторое время еще здесь, чтоб принять остальную кладь, следующую для нашей экспедиции, а я — я еду закупать и заготовлять рыбу, собак, строить избу и, наконец, знакомиться с нижнеколымскими жителями, чтобы при выборе их в нашу экспедицию знать, которые расторопные и усердные. Через неделю Вы уже ни строчки не услышите и не получите от меня — будущее письмо мое будет (No 10) от 1 мая 1821 года, а Вы его получите 1 декабря.

Из Иркутска мы выехали 25 июня, так как я Вам и писал в письме моем из Киренска. До Верхоленского острога, т. е. 280 верст, есть еще тележная дорога и такая прекрасная, как по ровности своей, по исправности на станках, так и по живописному положению своему, какой Вы не найдете ни в Англии, ни во Франции, ни даже в Сибири. В те же сутки мы приехали на Качужскую пристань (250 от Иркутска), где стоял купленный мной для обеих экспедиций павозок. Тотчас перебрались на него со всею кладью и на другой день, перекрестившись, пустились вниз по Лене. — Сначала нас беспокоил дождь, но через 2 или 3 дня наступила ясная погода, и мы уже тогда не ходили сверху — разнообразная и величественная дикость берегов, здесь нависла над нами скала, седые волны омывают подножие, она, кажется, грозит ежеминутно падением своим, между тем проходят века, и всесокрушающее время не смеет ее коснуться. — Там далее багровое зарево от горящего лесу — дикие племена тунгусов, кочующие со стадами своими, зажигают их. Медведи и олени ищут спасения своего, бросаются в реку и достигают другого берега. — Здесь видны оставленные жителями селения, наводнением многие лишились жизни, а другие, сохранивши еще бедное существование свое, пропитываются милостию богатейших.

Ба! — любо самому, как прочел начало письма! — Вот отрывок красноречивейшей галиматьи. Вы видите, Егор Антонович, что я еще не забыл уроки Н. Ф., помню их через 3 года и за 8000 верст. Но я уверен, что Вы желаете знать, что значат все эти пожары и наводнения. Так, позвольте же, я все проще расскажу.

Прошлого года было от беспрестанных проливных дождей чрезвычайное наводнение, все низменные места залило, деревни и юрты, построенные даже на 5 сажен (во время маловодия) выше поверхности воды, затопило, много домов снесло — жители и рогатый скот, которые не успели спастись в хребтах, погибли. И нынешнего года Киренск и около лежащие станки были затоплены вдруг выступившею большою волною. Сколько я ни расспрашивал, сколько ни старался узнать, отчего это? как случилось? — мне боле ничего не говорили как только, что ночью выступила вода из берегов (довольно крутых) и вдруг почти в одно время покрыла более нежели на 100 верст все берега. Вероятно, скопившийся лед остановился в узких протоках между островами, потом его вдруг прорвало и ужасная масса воды горою хлынула на близлежащие места.

Хозяйка моя, богатая и молодая вдовушка, хотела со мной познакомиться и попросила меня почаевать с нею (чаю напиться). Это меня сбило с толку, и я в третий раз принужден начать рассказывать.

Плавание по Лене спокойно и довольно поспешно, особливо весною (но мы делали в сутки не более 150 в.). Здесь большею частью бывает летом маловетрие, чаще других бывает N, но, однако, мы и здесь имели штормы, которые не токмо совершенно останавливали, но еще и несли вверх по (течению разумеется) наш павозок. Против сего здешние плаватели (ямщики) нашли средство. Они делают водяной парус, который опускают перед павозком в воду — течение реки, будучи на глубине быстрее, принуждает павозок держаться против ветра и итти вперед, сверх того верхний реек (древка) удерживает и рассеивает волнение. Но мы на место такого водяного паруса вырубили несколько лесин, связали их, привязали к одному концу каменья и, опустив перед судном в воду, взяли к себе отчалку. Действие их было почти то же, как и водяного паруса, и мы хотя медленно, но все подвигались вперед. 2 июля мы вошли в Кривые луки. Название сие произошло вероятно от того, что в сем месте Лена чрезвычайно извилиста (по здешнему идет вавилоном), иногда направление ее бывает даже на S. Течение весьма слабо, мы делали не более 3 верст в час. 3 июля мы прибыли в Киренск, откуда Вы получите от меня письмо, в котором Вы не узнаете лицейского пустынника. О Киренске я Вам ни слова не могу сказать, он — уездный город и такой, каких у нас в России много, следственно, очень посредственный. 5 июля утром прежде восхождения солнца (между частыми островами и Дубровскою станциею) мы прошли два каменных утеса, называемых щеками, совершенно вертикальных и до 80 сажен вышины. Чрезвычайно быстрое течение (и даже опасное, при малейшей неосторожности оно бросает на один выдавшийся каменный утес, называемый пьяный бык, — здесь разбились несколько барок с вином) и темнота препятствовали мне срисовать их, а впрочем мне кажется, что вид в натуре гораздо лучше, нежели в рисунке. Довольно тихо сказанное слово повторяется вдруг со всех сторон. Эхо здесь чрезвычайное, к сожалению у нас не было ни заряженного пистолета, ни ружья.

После обеда (между Паришной и Рысинской) мы прошли

Читайте также: