М. Меньшиков
М. Меньшиков
Письма к ближним
Письма к ближним
Плохая игра
Плохая игра
Закон о стачках
Закон о стачках
Торжество глупости
Торжество глупости
Письма к ближним, Меньшиков Михаил Осипович, Год: 1906
Время на прочтение: 11 минут(ы)
По страницам периодических изданий России конца XIX — начала XX веков: Хрестоматия по курсу ‘История российской печати конца XIX — начала XX веков’ для студентов вузов, обучающихся по специальности и направлению ‘Журналистика’
Томск: Учебно-производственная типография ТГУ, 2009.
Третий день паралича России — и она все еще жива. В революционных статьях, походивших на приказ полководца перед битвой, заявлено было, что это не просто всеобщая забастовка. ‘Это последний и страшный бой с кровавым самодержавием’, это — ‘великая российская революция’, это — ‘вооруженное восстание российского пролетариата’ и пр. и пр. Заявлено больше того: идет не только русская, но и ‘всемирная’ социал-демократическая республика, для которой Россия, как вспыхнувший бурелом, послужит только гигантским поджогом. Как Франция в 1789 году, так теперь Россия, но в неизмеримо более широкой области даст всему человечеству новую орбиту в истории. Если Франция крушением своего трона потрясла Европу, то мы крушением нашего слабого капитализма должны потрясти социальные связи всего света. Объявленная российская революция последняя в человечестве и уже окончательная. Клич великого еврея: ‘Пролетарии всех стран, соединяйтесь!’ под грохот русской катастрофы обойдет весь мир. Этот клич сплотит народы, ибо пролетарии и составляют нацию каждой страны. Соединенное человечество наконец свергнет с себя тонкий слой господ, сословие полубогов, вечно праздных, жизнь которых требует народных жертвоприношений. И тогда начнется царство истинного равенства, свободы, братства!..
Вот в какое замечательные мы живем дни. Третьи сутки ‘великой революции’, но в Петербурге ее почти не замечаешь. Электричество сияет, конки весело позванивают, вокзалы освещены. Необычное многолюдство на улицах, но мирное. Многолюдство объясняется тем, что самые благонадежные тараканы повысунулись из меблированных щелей и высматривают на Невском: что-то, мол, будет? Кое-где толпятся или спешат, жестикулируя и поминая матерей, рабочие. Небывалое количество нищих. Хулиганов — без счета. Жалуются, что на окраинах от них прохода нет, и обижают все больше своих же, из простонародья. Вы идете — и вдруг ‘товарищ’ быстро снимает с вас хорошую шапку и нахлобучивает свой вонючий картуз. Кричать бесполезно. До г-на городового верста, и он вежливо ответит, что не имеет права отлучаться с поста. На окраинах усилились грабежи. Но вот пока и все активное. Революция наша не даром числится побочной дочерью русской бюрократии. Революция много говорит и пишет, но к счастью еще ни до чего не додумалась, кроме чиновничьего способа вредить государству — бездействия. Дальше забастовок, да и то не дружных, через пень в колоду, дело не идет. Я уверен, что на Западе поражены неожиданным оборотом нашего восстания. Народы деятельные, устраивая государственный переворот, не подозревают, что это можно сделать ленью. Им непонятно, как это хотеть чего-нибудь добиться, и ничего не предпринимать. Устраивая революции, народы Запада усиливали обычный труд, вооружались с головы до ног, собирали армии, лили пушки, строили крепости и т.п. У нас же по команде г-ж Ракк, Люли и г. Злыднева вся Россия готова сложить ручки и с интересом ждать, что из этого выйдет. Правительство говорит ‘пас!’ и революционеры: ‘пас!’ и этак два месяца. Вместо серьезной революционной игры выходит смешная и грустная канитель. Ни правительство не терпит ущерба, ни его партнер, но зато вся страна ремизится до банкротства. В общем наша великая всероссийская революция напоминает японское харакири. Чтобы досадить г. Дурново, десятки тысяч людей лишают себя и без того скудного обеда и вместо теплого угла — сидят без дров. Наголодавшись, назябнувшись, вдруг приходят к блестящей идее попросить у того же правительства прощенья и поцеловать — ручку…
Все это я говорю конечно не для поощрения бунта. Я враг погромов и побоищ, моя идея оппозиция, т.е. постоянно действующая, непрерывная революция, но обузданная и мирная. Если объявленная революция не вызовет человеческой бойни, я буду очень рад, но думаю, что Россия еще раз удивит мир бездарностью. Неумением ни воевать, ни делать перевороты. В самом деле, что такое эта забастовочная, затяжная, скучная, как осеннее ненастье, революция? Не хуже ли всякой бойни она изматывает страну? Не изводит ли она измором, не губит ли голодом и холодом гораздо больше народу, чем западные революции открытым боем? И в конце концов не укрепит ли она старый режим пуще прежнего? Я серьезно боюсь, что из нашей пошехонской революции может ничего не выйти, так-таки ровно ничего, как из грандиозной дальневосточной авантюры. Говорят: революционеры умны, энергичны, откровенны, знают чего хотят. Граф Витте прямо засыпал их комплиментами в этом роде. Однако ни особенного ума, ни исключительной энергии я что-то не вижу. В разгар революционной кампании не выдвинулось ни одного таланта — ни в печати, ни в организации дела. Газеты революции, если читать их изо дня в день, напоминают напетые пластинки граммофона. Мотивы повторяются до отчаяния все те же, иной раз слышишь как будто голоса артистов, — то Бебеля, то Энгельса, то героев великой революции, но голоса задушенные русскими мозгами. Что в ней интересного в нашей революции после 17 октября? Пока страшно мало, а уж пора бы что-нибудь дать. До сих пор таланты на стороне буржуазных партий. Вы скажете — роль революции действовать, а не болтать. Так, но и действия революционеров пока не блещут умом. Кричат целый месяц о вооруженном восстании и как раз накануне назначенного дня всей компанией попасть под арест, — разве это умно? Налгать на офицерство и нижних чинов тучу небылиц, раздражить казаков, вооружить против себя так называемую черную сотню, — разве это умно? Разлить по улицам потоки зловонной будто бы сатиры, вызвавшей отвращение всех порядочных людей, разве это умно? Выдвинуть в качестве передовой гвардии борьбы — гимназисток и гимназистов — это умно? Наконец свести борьбу с правительством к разгрому ни в чем неповинных сараев, гумен, конюшен и т.п. — это умно? Мне кажется, против такой революции, слабой, бессмысленной, мелко-злодейской, хулиганской, выступят наконец и сами революционеры, кто не совсем дурак. Предполагалась гроза Божия, освежающая атмосферу, а вышел сквозняк. Предполагалась эпопея, а вышел фарс.
Как очевидец ‘великой русской революции’, я свидетельствую перед потомством, что чудовищная смута не могла иначе произойти, как с ‘разрешения начальства’. Я не настаиваю на форменном разрешении с приложением печати и гербовых марок, — но тот вид его, который называется потворством и попустительством, налицо. Игра революции так плоха, что при малейшем искусстве администрация обыграла бы ее начисто. Что же выходит? Со стороны глядя, кажется, что правительство нарочно затягивает игру, — и цель его не выиграть, а дать противнику отыграться. Поминутно читаешь: ‘Такие-то захвачены и отпущены. Толпа демонстрантов рассеяна. Такой-то отпущен на поруки’. В переводе на обыкновенную речь, такие-то отпущены затем, чтобы имели возможность подготовить новую стачку или мятеж в войсках. Толпа рассеяна затем, чтобы было кому завтра вновь собраться с красными флагами и чтобы этими ежедневными революционными учениями наконец сформировать настоящих защитников баррикад. Само собой, что такими мерами с революцией сильной и умной нельзя было бы бороться: только глупость противника и спасла наш ‘кабинет’ от переселения в Петропавловскую крепость.
Впечатление плохой борьбы производят объявленные законы о стачках. Правительство наконец-таки раскачалось и выступило с этими законами. Почтенные законодатели поспели как раз тогда, когда острая надобность в их услугах миновала. Забастовки помимо запрещения страшно надоели населению. Явись законы о стачках раньше, они могли бы предупредить колоссальные безобразия этой осени, но теперь они после ужина горчица. Меня остановила в этих законах одна черта: за все стачечные деяния одна кара — тюрьма. Но, спрашивается, что значит отсидеть в тюрьме ‘от двух до восьми месяцев’ по политическому делу? Ровно ничего. Репутацию это не портит, а создает. Еще простые рабочие почувствуют тяжесть тюрьмы, интеллигентные же сочтут, пожалуй, за легкий способ прославиться. Затем по существу дела: если вы сажаете в тюрьму людей, отказавшихся работать, то не заставляете ли их длить стачку дольше, чем они хотели? Рабочие, скажем, рассчитывали через неделю приступить к занятиям, а вы отрываете их от работы на два месяца. С одной стороны вы наказываете за перерыв труда, а сами прерываете его на еще больший срок. Наказание должно быть соображено с природой проступка. Нельзя же за прогул наказывать прогулом же. Тюрьма годится лишь для тех, кто совсем уходит от данного дела, но при массовых стачках совсем уйти нельзя: уволенный с одного завода нужен другому и, сажая его в тюрьму, вы все равно отрываете от производства дорогие руки. Вместо тюрьмы резоннее было бы ввести принудительную работу, штрафы из заработной платы и т.п. Закон должен заставить нарушителя порядка почувствовать всю тяжесть восстановления того, что им разрушено с такой легкостью. Что касается бастующих чиновников, то вместо тюрьмы, которая только плодит ‘мучеников революции’ и почти героев, возможен целый ряд чувствительных наказаний без всяких расходов казне. Вот что мне пишет один чиновник, хорошо знающий чиновничью психологию: ‘Представьте себе, что мы будем наконец иметь народное правительство, то есть бесспорно авторитетное. Представьте, что закон о стачках будет утвержден парламентом, и на него нельзя будет поплевывать, как на наши теперешние законы. Как вы думаете, — потерпит народ-хозяин чиновничьи стачки? Да ни за что на свете. Как только народ почувствует себя государством, он так подтянет нашу братию, от министра до телеграфиста, как и не снилось в самодержавные времена. Но что делать с бастующими чиновниками? Я предложил бы простую меру. Вместо тюрьмы лишать забастовщиков, смотря по степени вины, одного чина, двух, трех и т. д., вместе, конечно, с правами, с ними связанными. Или отбирать ордена, или вычеркивать известное число лет из срока выслуги на пенсию. Мне кажется, пока существуют чины и ордена, — а они едва ли исчезнут скоро, — этого рода наказание было бы гораздо чувствительнее тюрьмы. Как ни радикален иной инженер, но потерять генеральский чин для него не шутка. Как ни незначительно звание какого-нибудь губернского секретаря, но в мелком быту это большая гордость. Теперь чины и ордена отбираются лишь за важные преступления, следовало бы ввести эту меру дифференциально и для других проступков менее важных. Впрочем забастовка чиновничья не должна рассматриваться, как легкое преступление. Если за подделку двугривенного ссылают в Сибирь, то за подделку верности Верховной Власти, за нарушение священной присяги потерять звездочку на погонах или крестик в петлице — вовсе не так уж много’.
Рекомендую эту мысль нашим будущим законодателям. Для крайне распущенной, политически невоспитанной, потерявший всякий патриотизм части общества государству приходится принимать отеческие меры: ставить забастовщиков в угол, лишать пирожного и т.п. Чины, ордена, звания когда-то были умно рассчитаны именно на неискоренимую детскость взрослых людей. Использовать их можно — пока они не отменены — и в обратную сторону: не для поощрения, а для наказания.
Чего нам будет стоить ненаказанная детскость взрослых, доходящая до озорства, показывают идущие погромы помещиков. Вот какое письмо — все еще за гербовой печатью! — получил я из Липецкого уезда:
‘1 ноября в с. Калинке, где я обитаю, и где есть у меня мукомольная мельница, пеклеванная, рушка, растреса, сукновалка и коноплянка — и ни пяди земли, соседи мои благодушно праздновали свой престольный праздник. До 400 ведер выпито вина, по случаю свадеб. Много было зарезано баранов — более 60, телят и прочего. Только к 8 ноября они стали приходить в себя. Опасаясь оставлять семью в деревне в столь буйное и тяжелое время, я 6 ноября благополучно их перевез в гор. Липецк, а сам жил и тут и там. 19 ноября в 7 час. утра из усадьбы выбыл я в гор. Липецк, а в 2 часа дня явились в с. Калинку четыре беглых нижних чина после буйства вооруженной силой из воронежского дисциплинарного батальона. ‘Добро пожаловать, Царские слуги! Давно мы вас ждали!» Так встретили их государственные крестьяне с. Калинки, и во главе с сими царскими послами (за что они себя выдали) направились в мою усадьбу. Пятьдесят человек моих служащих бежали в паническом страхе перед грозными послами, несмотря на то, что в доме было десять ружей, два револьвера и 20 патронов. Но бежавших быстро вернули, угрожая пристрелить, и тем заставили открыть вальцовку. Тогда крестьяне, взвалив на плечи по мешочку, спокойно направились к себе и, разгромив по дороге монопольку, усладили себя вдоволь на даровщинку. Затем моментально были запряжены лошади и подводы направились вторично ко мне. Шестьдесят вагонов разного хлеба было разобрано в продолжении семи часов. Изорвав шелковые сита во всех цилиндрах и сняв передаточные ремни, нашли не лишним отвинтить гайки у рукоятки с вальцов, разбить динамо-машину, разорвав все проводы, уничтожив из 65 лампочек — 63. Затем направились в соседние помещения — кухню служащих, откуда забрали все и, уничтожив что возможно, направились к лавке, кузнице, в каретный сарай, коровники, свинятники и конюшни, затем в кладовые, ледники. Добрались и до винного погреба, где в момент было расхвачено до 4000 бутылок вина. Толпа все возрастала, дошла до 10000 человек, так как к калинским присоединились еще четыре села, возвращавшихся с базара. Наконец наступила очередь до господского дома.
Мигом полетели камни в окна, посыпались бемские стекла, цельные, и в то время, как мальчишки и девчонки бегали кругом дома и выбивали палками стекла, — мужики ломали рамы и двери и влезали в дом. Бабы со свечами в руках лезли за ними и освещали им путь. Быстро застучали топоры и ломы, разлетался вдребезги буфет и посыпался богемский хрусталь. В мелкие куски превращались зеркала и зеркальные шкафы, а тем временем бабы и ребятишки тащили золоченую мебель, срывали обивку и драпировки, уносили севр, бронзу, выносили вещи палисандрового дерева с инкрустацией и бронзой. Летели мраморные доски со столов и буфета и умывальников, уносились книги из библиотеки, дочиста выбиралась аптека, причем жидкости выливались на паркет, тащили меховые вещи, белье, платье, уносились ружья, патроны, фотографические аппараты со всеми принадлежностями, граммофоны, детские игрушки, рояль… Добрались до денежного сундука. Дружно мещане-кузнецы сбили дно и разнесли секретные ящики ломами. Вынули и унесли серебро, серебряные вещи, документы, добрались до денег… Когда я прибыл в усадьбу с солдатами и полицией в 11 часов вечера — в паническом страхе все бежало. Оставшиеся подводы опрокидывались, усыпая дорогу сыпавшимся хлебом. Осталось только констатировать факт, что все добро разграблено. Грабители забыли главное. Увлекшись совершенно им ненужными вещами, забыли тысячи пудов сена и соломы, что стояли в сенниках и ометах. Или может быть они вернутся добирать забытое и действительно нужное?’ Грустное письмо, не правда ли?
В эти дни, когда среди необозримой снежной равнины, среди глухих полей и лесов пылают ‘дворянские гнезда’, — колыбель нашей поэзии и культуры, — в эти дни восстания черни, дни может быть гибели государственной, — чувствуешь всего ярче, до чего цивилизация наша не прочна, шатка, призрачна, до какой степени она похожа на мираж в пустыне. Слабый огонек европейского просвещения еле теплится среди болота. Дохнуло диким ветром — и не огня…
История русской культуры глубоко печальна. Это непрерывная, бесконечная трагедия жизни, пытающейся победить смерть, рождающейся и коченеющей в ее лапах. Это история борьбы более высоких форм духа — мечтательного эпикурейства и строгого стоицизма, с мрачным цинизмом, с неутолимой, одолевающей страну анархией. Именно теперь, когда бешенство разрушения начинает овладевать массами, людям мыслящим полезно вглядеться в этот инстинкт. Он накапливался веками. Он в крови у нас. Он именно и есть то, что ведет нас к гибели.
Нет сомнения, что и на Западе идет та же драма: борьба жизненного, организующего, культурного начала с разрушительным. И там цинизм временами поднимает голову и вносит террор свой, но там условия для его торжества не так благоприятны. Эпикурейская и стоические начала выдерживают натиск. Красота и песня, любовь, блаженство, долг, величие, познание — бесчисленные гении-создатели жизни ткут ее роскошные уборы. Молодая Клото, прядущая нить жизни, и пышная Лахезис, бросающая жребий, все же торжествуют над печальной Атропос. У нас как будто наоборот. Едва возникает радость жизни, едва начинают расцветать светлые надежды — поднимается анархия, и если не губит жизнь, то спутывает ее и мнет до уродства.
Я лично не знаю автора приведенного письма. Он помещик, отставной ротмистр, как видно — человек богатый и что редкость — не праздный. У нас жалуются на крестьянское малоземелье, как на источник пугачевщины, — но у данного помещика в данном месте земли ‘ни пяди’. У него — мельница и целый ряд крайне полезных для деревни заведений: коноплянка, сукновалка и проч. Все это видимо было поставлено на широкую ногу: шелковые сита, электричество, пятьдесят человек рабочих, то есть хлеб для целой деревни в 50 дворов. Если бы у мужиков хотя капля была гражданственности, и Калинка, и соседние села должна были бы считать счастьем, что в их околотке завелась мельница. Должны бы гордиться ею — нужны нет, что она принадлежит барину. Люди хоть сколько-нибудь культурные поняли бы, что такие учреждения, как мельница, завод, железная дорога и т.п. кому бы ни принадлежали, в то же время принадлежат всем. Раз барин завел мельницу, мужикам нет нужды заводить своей: неизмеримо дешевле, чем вручную, они получают превосходную муку, конопляное масло, сукно. Не будь барина, все это пришлось бы самим заводить, и конечно, ничего этого не завели бы: пропить в одну неделю 400 ведер (три тысячи рублей) — на это найдутся средства, — на полезное дело — нет. Казалось бы, какой смысл разрушать то, что дает богатство краю?
Тут снова выступает темная глупость русской революции, ее жалкий цинизм, ее варварство, напоминающее вандалов и гуннов. У сколько-нибудь культурного человека прямо не поднялась бы рука бить ни в чем неповинные дорогие стекла, фарфор, бронзу. Культурные люди знают, что роскошь потому и ценится дорого, что в ней воплощен благородный вкус человеческий, душа искусства. Культурные люди понимают, какими тяжелыми усилиями человечество выбивается из грузных, бесформенных, безобразных представлений, и как трудно достигнуть наконец той светлой простоты и гармонии, что составляют всю цену роскоши. Кому бы ни принадлежала драгоценная вещь, если она прекрасна, — она принадлежит всему человечеству, и уничтожение ее есть общий урон. Так думают культурные люди. Отсюда уважение их, почти религиозное, ко всему, что добыто трудом человеческим, чьим бы ни было. Отсюда уважение к чужой собственности, как к своей. Оцените же циническое презрение к чужому имуществу со стороны нашего народа, — к чужому и даже к своему собственному!
Революционеры проповедуют истребление господских усадеб с той целью, чтобы помещики разбежались, бросили родовую землю или сдали ее крестьянам за бесценок. Раз правительство не в силах само решить аграрный вопрос, — крестьяне решают его сами, ‘явочным порядком’. Дворян выживают из деревень совершенно тем же способом, каким выживают медведей и лисиц: разоряя их берлоги, делая невозможным их пребывание на земле. И не только дворян: вообще богачей. Как только вы накопили известные средства, как завели культурное гнездо, — тотчас начинается на вас давление мужицкой стихии. Начинаются потравы, поджоги, расхищение, захваты, и наконец — погромы. Происходит то же, что с огородом, брошенным среди степи: дикая природа ополчается на культурную, рассасывает ее в себе, глушит, по какому-то первобытному закону равновесия средний уровень неодолимо тащит все выдавшееся к своей норме. Революционеры видят в истреблении богатой буржуазии прогресс, — но на самом деле что же выйдет? На помещичьих землях культура чуть не вдвое выше крестьянской. Если мужик собирает 3 с половиной четверти с десятины (без семян), то плохой помещик собирает пять с половиной четвертей! Это достигается не только лучшим удобрением и лучшей обработкой, но вообще более просвещенным отношением к земле. Отнимите землю у богачей — их земли одичают до уровня крестьянских, и только. Извлеките из глуши народной те накопленные поколениями капиталы, что представляют из себя дворянские усадьбы, — уничтожьте мельницы, заводы, фабрики, скотные дворы, птичники, питомники, опытные фермы, огороды, — истребите все, что отличает богатого от бедного, — и вы увидите, как окажется бессильна бедность, предоставленная самой себе. Как она глубоко ничтожна, до какой степени ей не по силам все, что делает жизнь обеспеченной и свободной. Нет сомнения, что начавшийся разгром — в виде забастовок и грабежей -может очень быстро разорить Россию хуже татарского нашествия. И что же может быть конечным результатом, как не погружение народа в первобытную тьму, беспомощность и медленное умирание?
Остановить разрушительный процесс в России необходимо во что бы то ни стало. Это как в чахотке: немножко поздно — будет слишком поздно. Надо воззвать к карающему Богу, дабы он вернул нам немножко разума. Надо понять, что умная революция у нас прошла и закончилась 17 октября. Наступила глупая революция — анархия, которая есть смерть страны.