Письма к А. Н. Яр-Кравченко, Клюев Николай Алексеевич, Год: 1936 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1990 год

Гуманитарное агентство ‘Академический проект’, Санкт-Петербург, 1993

Письма Н. А. Клюева к А. Н. Яр-Кравченко

Москва. <1933>.

Садись за блюдо черных сот,

Геенский сорок пятый год!

Желанный год пятидесятый,—

Величье лба от Арарата,

И в бороде, как меж холмов,

Голубоватый блеск снегов,

Еще незримых, но попутных,

На братьев пестрых и лоскутных

Глядит, как дуб, вершиной вея,

На быстротечные затеи

Веселых векш и диких яблонь…

Я твой, любовь! И не озябло

Подсолнечник — живое сердце,

Оно пьет сумерки ведерцем,

Степную сыть чумацким возом,

Но чем пьяней, махровей розам,

Тем слаще жалят их шмели,

И клонят чаши до земли,

Чтобы вино смешалось с перстью…

Не предавай меня безвестью,

Дитя родное! — Меж цветов

Благоухает лепестков

Звенящий ворох, это песни,

За них стань прахом и воскресни!¹

Николай Клюев.

Дорогой мой племянник.² Кланяюсь тебе и посылаю свое благословение, извини, что задержал прилагаемые стихи, но все время у меня, как и у тебя, занято новым человеком, который вошел в мою жизнь. Прекрасный и свежий, как лесное карельское озеро,— он пьет мое сердце, мои слезы и поцелуи <...> Он нежен и внимателен ко мне — утешает меня сладкими словами, на какие способен <...> Что будет даль<ше> — Бог знает, но сейчас сердце мое хотя и в скрытой тревоге, но согрето <...>³ Кольцо твое получено и висит на кухне на гвоздике над полкой верхней. Я тронут доверием Зинаиды⁴ ко мне — еще не остывшему, по ее словам, негодяю! Кланяюсь ей и мысленно преподношу самую белую розу. Прошу тебя в свою очередь позвонить . Прокофьеву⁵ о скорейшей высылке аванса. С книгой, конечно, ничего путного не выйдет.⁶ Похлопочи, дорогой друг, на последках — постараюсь тебя больше не беспокоить. Я очень болен — опять сильнейшие головокружения и т. п.

Настоящие стихи приложи к книге.⁷ Жду немедленного ответа. Нельзя ли прислать цветного оттиска моего портрета!? В книгу я желал бы меня, читающего Погорельщину.⁸ Это было бы весьма разительно!

Как твои карие яхонты?⁹ Померкли для меня — твоего придворного поэта навсегда?.. Целую тебя в них, пусть они поплачут о моей и своей судьбе! Знать это — утешительно. Адрес: Москва, Гранатный переулок, No 12, кв. 3. Николаю Алексеевичу Клюеву.

¹ Настоящий текст представляет собой лишь часть письма, о чем свидетельствует цифра 3, которой помечен уголок листа, заполненного данным письмом, начинающимся стихами. Что было на утерянных предшествующих двух страницах, догадаться нетрудно: 3-я страница начинается с окончания стихотворения ‘Годы’, следовательно, 1-я и 2-я страницы были заполнены основной частью этого стихотворения. И таким образом становится ясно, почему в хранящемся в Рукописном отделе ИРЛИ архиве Р. В. Иванова-Разумника (ф. 79, оп. 92) стихотворение ‘Годы’ не имеет концовки. Дело объясняется просто. Вместе с сопроводительным письмом Анатолию оно направлялось в Ленинград как добавление к основному корпусу находящегося в ‘Издательстве писателей в Ленинграде’ сборника поэта ‘О чем шумят седые кедры’. Издательство в это время прекратило свое существование, и судьба сборника решалась отрицательно (впрочем, не только по этой причине). Новым стихотворением Клюева заинтересовался Иванов-Разумник, давний ценитель его поэзии. Анатолий Яр-Кравченко отдает ему первый лист с основной частью стихотворения, оставляя себе лишь его концовку, записанную на общем листе с письмом. Так в подборке стихотворений Клюева в архиве Иванова-Разумника появилось стихотворение ‘Годы’ без концовки. Но все стихи Клюева в этом архиве дошли к нам лишь в машинописной копии. Какова же судьба их оригиналов и, в частности, записанного на первых двух страницах данного письма стихотворения ‘Годы’ — неизвестно. В 1958 г. К. М. Азадовским оно было опубликовано полностью по списку, хранившемуся в архиве Н. И. Архипова (Родник. 1988. No 6 / 18).

² Так иногда Клюев называл Анатолия Яр-Кравченко. В архиве Р. В. Иванова-Разумника хранится копия клюевского заявления в домовый комитет по месту жительства в Ленинграде (ул. Герцена, дом 45, кв.

по поводу беспрепятственного вывоза Анатолием его вещей в Москву, где поэт в это время проживал, хлопоча об обмене ленинградской жилплощади на московскую: ‘Прошу не препятствовать в выдаче моей корзины моему племяннику А. Кравченко, что и свидетельствую своей подписью. Николай Клюев. 1 июля 1931 г.’ (ИРЛИ, ф. 79, оп. 4, No 209).

³ Имеется в виду один из последних друзей Клюева Лев Иванович Пулин (1908—1969), впоследствии (в 1950—1960-е годы) технический редактор Приокского книжного издательства. Сходными словами Клюев характеризует его и в письме (уже из ссылки) к другому своему адресату — В. Н. Горбачевой (жене С. А. Клычкова): ‘Мой друг Аев Иванович Пулин, который жил у меня, сослан в Сибирь же в Мариинский лагерь на три года,— пишет мне удивительные утешающие письма, где нет и слова упрека за загубленную прекрасную юность. Вы его не знаете, но, быть может, видели когда-либо. Упоминаю об этом как об исключительном событии в моей жизни поэта’ (Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы // Новый мир. 1988. No 8. С. 183).

⁴ Имеется в виду Зинаида Павловна Воробьева (1902—1985) — первая жена Анатолия Яр-Кравченко.

⁵ Прокофьев Александр Андреевич (1900—1971) — поэт, близкий Клюеву в ленинградский период его жизни (вторая половина 20-х — начало 30-х годов). В 1932 г. А. Н. Яр-Кравченко нарисовал его портрет (хранится в музее Пушкинского Дома, воспроизведен в сборнике поэта ‘Стихотворения’ (Л., 1932)). В архиве Б. Н. Кравченко этот сборник сохранился с дарственной надписью художника своему отцу: ‘Дорогому папочке! дарю мою первую радость, с чувством большой благодарности и любви в этой жизни. А. Яр-Кравченко. 19 янв. 1933’ Самим Прокофьевым было подарено А. Яр-Кравченко несколько сборников своих стихотворений с надписями, одна из которых на книге ‘Избранное’ (А., 1935) гласит: ‘Анатолию Яр-Кравченко, прославленному в днях земли великой. А. Прокофьев. 12 апр. 1935’ (хранится в семейном архиве Б. Н. Кравченко). В Рукописном отделе ИРЛИ в архиве Прокофьева находятся три письма к нему Клюева, относящиеся к началу 30-х годов. Приводим одно из них: ‘Дорогой поэт, кланяюсь Вам низко и всегда вспоминаю внимание и сердечность Вашу и жены Вашей. Я задыхаюсь в своем подвале, как говорится, света божьего не вижу. Прошу Вас усердно об авансе из Современника. Нужно и необходимо уехать в деревню — но вся надежда на Ваш присыл денег. Помогите! Лето проходит… Мне ведь очень тяжело. Адрес: Москва, Гранатный переулок, дом 12, кв. 3. С творческой преданностью Н. Клюев’ (Москва. 1985. No 12. С. 181. Публикация В. В. Базанова). В письме этом Клюев обращается к Прокофьеву как к члену сформированной в 1932 г. редколлегии журнала ‘Литературный современник’ (выходил до 1941 г.). Но какое произведение Клюева предполагалось к напечатанию в этом журнале в 1933 г., остается пока не выясненным. По крайней мере ни одно из них в этом журнале опубликовано не было.

⁶ Речь идет о подготовленной Клюевым в 1933 г. для ‘Издательства писателей в Ленинграде’ книге созданных в конце 20-х—начале 30-х годов и посвященных А. Н. Яр-Кравченко стихотворений — ‘О чем шумят седые кедры’. Книга издана не была (см.: Азадовский К. М. Стихотворения Н. А. Клюева 30-х годов // Байкал. 1978. No 3). А. А. Прокофьев упоминается в этом письме скорее как посредник между поэтом и издательством.

⁷ В сохранившейся машинописи неизданного сборника стихотворений Клюева ‘О чем шумят седые кедры’ присланного в этом письме стихотворения ‘Годы’ нет. Впрочем, из машинописи, судя по ее нумерации, изъято 9 страниц. Возможно, среди них оно и было.

⁸ В 1932 г. А. Н. Яр-Кравченко был сделан портрет Клюева, читающего свою Поэму ‘Погорельщина’ (1928). В его записной книжке (хранится у Б. Н. Кравченко) по поводу этого портрета имеется запись от 21 марта 1933 г., в которой речь идет о посещении в Детском Селе художника К. С. Петрова-Водкина (1878—1939): ‘Петров-Водкин сказал, что мой Чапыгин и Клюев ему не нравятся (‘с ромашками’) — дайте человека (Клюева), а это разве портрет. На Чапыгина — это вроде И. Грабарь. Понравился же ему этюд Клюева, читающего (экспрессия) ‘Погорельщину’ (7 главу)’.

⁹ ‘Яхонт’ — устойчивый образ поздней лирики Клюева, посвященной Л. Яр-Кравченко. Ср.: ‘Пусть тростники моих седин, Как речку, юность окаймляют, Плывя по розовому маю. Причалит сердце к октябрю, В кленовый яхонт и зарю’ {Клюев И. А. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1986. С. 192), ‘Так не печалятся о брате, Друзья о друге дорогом, Свет предвечерний на закате О пребывании земном… Как я о яхонтах глубинных В твоих морях, в твоих зрачках, Так в шумах липовых вершинных Всегда звенит разлуки страх!’, ‘Брыкастый выпил глубину И данью колдовскому дну Оставил очи — яхонт карий…’, ‘Чтобы размыкать на просторе, В морях мли лесном пожаре Глухую весть, что яхонт карий Твоих зрачков горит слюдой…’ (Наше наследие. 1991. No 1. С. 115, 116).

<Колпашево. Начало осени 1934 г.¹ >.

Дорогое дитятко, я послал тебе две телеграммы и большое спешное письмо и доверенность — просил известить о получении телеграфом, но нет и нет от тебя весточки! Ну, здравствуй! Целую тебя крепко и заочно в сердце твое, такое уже мужественное, прекрасное и простое! Прошу тебя известить телеграфом, где ты будешь проводить летний отдых, лучше бы всего в Сочи в санатории писателей — попринимал бы мацесты,² укрепил бы сердце и нервы. Теперь там самое бархатное солнце и виноград. Простираюсь памятью к хрустальным берегам югочерноморья… Где ты, сказка моя? Я живу днем. Когда наступает ночь, с ужасом думаю, что проснусь к новым страданиям. Конечно, достаточно мне услышать звук твоего голоса, чтоб я проснулся и пришел в себя, а так я разрушаюсь невероятно быстро, а главное не могу гармонизировать себя, собрать в кучу. Знаю, что многие миллионы двуногих существ всю жизнь пребывают в таком именно состоянии и что оно весьма помогает тому, чтобы слиться с человечьим стадом, но я знаю, что тогда нужно сказать прости себе как художнику, а это равносильно для меня самоубийству.

Дорогое дитя мое! Я бы не хотел, и для меня очень тяжело описывать тебе свои нужды, ведь нище<та> скучная вещь, и пронзать твое сердце видениями и жалами горя, будней, голода и холода — самое вредное дело. Припомни нашу совместную жизнь, когда все мое напряжение было устремлено на то, чтобы украсить, насколько позволяли обстоятельства, твое бытие. Хотя бы чашкой кофе, сдобными пышками, стихами и образным мышлением… Теперь же как мне быть? Я в великой пишете. Впереди… Но что об этом рассуждать? Иногда собираюсь с рассудком, и становится понятным, что меня нужно поддержать первое время, авось мои тяжелые крылья, сейчас влачащиеся по земле, я смогу поднять. Моя муза, чувствую, не выпускает из своих тонких перстов своей славянской свирели.³ Я написал, хотя и сквозь кровавые слезы, но звучащую и пламенную поэму.⁴ Пришлю ее тебе. Отдай перепечатать на машинке, без опечаток и искажений, со всей тщательностью и усердием, а именно так, как были напечатаны стихи, к титульному листу которых ты собственноручно приложил мой портрет, писанный на Вятке на берегу с цветами в руках — помнишь?⁵ Вот только такой и должна быть перепечатка моей новой поэмы. Шрифт должен быть чистый, не размазанный лилово, не тесно строчка от строчки, с соблюдением всех правил и указаний авторской рукописи и без единой опечатки, а не так, как были напечатаны стихи ‘О чем шумят седые кедры’, что, как говорил мне Браун,⁶ и прочитать нельзя, и что стало препятствием к их напечатанию и даже вызвало подозрение в их художественности. Все зависит от рукописи и как ее преподнесешь. Прошу тебя запомнить это и потрудиться для моей новой поэмы, на которую я возлагаю большие надежды. Это самое искреннейшее и высоко зовущее мое произведение. Оно написано не для гонорара и не с ветра, а оправдано и куплено ценой крови и страдания. Но все, повторяю, зависит от того, как его преподнести чужим, холодным глазам. Если при чтении люди будут спотыкаться на каждом слове и тем самым рвать ритм и образы, то поэма обречена на провал. Это знают все поэты. Перепечатка не за спасибо и не любительская стоит недорого. Текста немного. Лучше всего пишущая машинка, кажется, системы ундервуд. Прежде чем отдавать печатать, нужно спросить и систему машинки, а то есть ужасные, мелкие и мазаные. Отнюдь не красным шрифтом — лучше всего черным. Все это очень серьезно..

С радостью я всматривался в снимок с портрета твоей работы — Зощенко.⁷ Как ты растешь, дитя мое! Глупая болтовня Сонечки Калитиной,⁸ конечно, не причем. Но сколько вкуса в Зощенко! И античный барельеф на стене, и простота позы придают глубину и смывают всякое легкомыслие с этого писателя. Мера портрета, пропорция, весь план говорят о высоком твоем чутье. Прошу тебя, присылай мне все, что можешь. Снимки, книги, журналы. В моем сером бытии все это будет празднично и сладко! У меня голые стены, но на зиму, вероятно, придется залечь в земляную яму с каменкой, как в черной бане, так как я не смогу платить за жилье 20 руб. в месяц.⁹ Ах, если бы были эти аккуратные ежемесячные 20 рублей! Я бы имел совершенно отдельную келью с избяной плотной дверью, с оконцем на сосновый перелесок, с теплом, тишиной и чистотой, отсутствие которых причиняет мне нестерпимое страдание! Подумай об этом, дитятко!

¹ Приблизительная датировка и место написания устанавливаются по содержанию письма, а также путем сопоставления с письмами к другим адресатам в первые месяцы пребывания поэта в ссылке (к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой, к С. А. Клычкову, к В. Н. Горбачевой). Так же как и в этом письме к А. Н. Яр-Кравченко, в них упоминается о получении журнала с портретом М. Зощенко, о первых хлопотах реабилитационного характера. Основным критерием определения места написания (Колпашево, а не Томск, куда поэт был переведен в октябре 1934 г.) является упоминание о ‘земляных ямах’, о которых поэт сообщал и другим своим адресатам именно из Колпашева.

² В курортном месте Мацеста, неподалеку от Сочи, Клюев отдыхал осенью 1931 г. Из Мацесты было им послано Анатолию в Ленинград письмо следующего содержания: ’18 XI. Мацеста. Тридцать тепла. Купаются в море. Мое окно прямо на море и бархатные дубы.— Такая радость и вместе грусть, что нет ‘тебя — лебеденок мой! Комната на одного, отношение чрезвычайно внимательное. Первый выход в общую столовую под бурные аплодисменты. Сердцу лучше, доктор утешает, что не умру. Послал тебе телеграмму, чтобы выслал спешно ‘Стихи из колхоза’ — жду, крепко и преданно целую’ (ИРЛИ, ф. 79 (архив Р. В. Иванова-Разумника), оп. 4, No209).

³ ‘Славянский’ генезис своей музы Клюев в этот период усиленного гонения на все, что со знаком обреченности объявлялось тогда ‘неославянофильством’ и ‘русопятством’, подчеркивает неоднократно. Так, на запрос Ленинградского Союза писателей относительно его, Клюева, идеологической позиции он в своем заявлении писал: ‘Если средиземные арфы живут в веках, если песни бедной, занесенной снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему же русской берестяной Сирин должен быть ощипан и казнен за свои многопестрые колдовские свирели?’ (по копии, хранящейся в архиве Б. Н. Кравченко). В письме к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой из Сибири от 5 октября 1934 г. поэт следующим образом характеризует свою музу: ‘За оконцем остяцкой избы, где преклонила голову моя узорная славянская муза, давно крутится снег…’ (Красное знамя. Вытегра, 1985. 17 октября).

⁴ Речь идет о написанной Клюевым сразу же в первые месяцы ссылки, в надежде на смягчение своей участи, поэме ‘Кремль’, уже самим заглавием раскрывающей и ее содержание и ее цель. Вопрос о написании произведений, ‘созвучных’ эпохе, возникал перед поэтом, жившим в самую горячую пору осуществления ‘грандиозной ломки’, во всей его мучительной остроте. Примирению с разрушительными по отношению к национальной культуре тенденциями новых властей поэт, назвавший себя ‘жгучим отпрыском Аввакума’, сопротивлялся поистине с аввакумовским упорством и свой вынужденный компромисс формулировал в стихотворении ‘Нерушимая стена’ (1928—1930) следующим образом: ‘Рогатых хозяев жизни Хрипом ночных ветров Приказано златоризней Одеть в жемчуга стихов. Ну что же? — Не будет голым Тот, кого проклял бог…’ {Клюев И. А. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1986. С. 172). В цитированном выше заявлении в Ленинградский Союз писателей он пытался оправдать верность своим творческим идеалам, своей поэтической самобытности (даже в ‘искреннейших песнях революции’) тем, что не хочет ‘дать врагу повода для обвинения’ его, поэта, ‘в неприкрытом холопстве’ перед новой властью и ее идеологией. В ссылке, с ее нечеловеческими условиями существования, искушения писать ‘созвучно’ находят, наконец, в душе поэта лазейку. В письме к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой от 28 июля 1934 г. из Колпашева он с тоской пишет: ‘Недавно я получил сообщение, что мне разрешено печататься везде, где пожелаю, дело лишь за созвучными с нашей эпохой произведениями. Но не оставляйте меня! Время свое покажет. Вот идет полярная зима, уже тянет из тундры изморозью по вечерам, а я ведь только что перенес воспаление легких, очень слаб, говорю И глухо кашляю. Если к этому добавить старинную болезнь сердца, общий ревматизм и болезнь сосудистой ткани, то хлопотать ‘обо мне долго не придется’ (Нева. 1988. No 12. С. 187. Публикация К. М. Азагдовского). А двумя неделями раньше, 12 июля 1934 г., направляется им из Колпашева в Москву, во Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет заявление, содержащее следующие признания и заверения поэта: ‘После двадцати пяти лет моей поэзии в первых рядах русской литературы я за безумные, непродуманные строки из моих черновиков, за прочтение моей поэмы под названием ‘Погорельщина’, основная мысль которой та, что природа выше цивилизации, сослан Московским ОГПУ в Нарым на пять лет.

Глубоко раскаиваясь, сквозь кровавые слезы осознания нелепости моих умозаключений, невыносимо страдая своей отверженностью от общей жизни страны, ее юной культуры и искусства, я от чистого сердца заявляю ВЦ И Комитету следующее:

Признаю и преклоняюсь перед Советовластием, как единственной формой государственного устроения, оправданной историей и прогрессом человечества!

Признаю и преклоняюсь перед партией, всеми ее директивами и бессмертными трудами!

Чту и воспеваю Великого Вождя мирового пролетариата товарища Сталина!

Обязуюсь и клянусь все силы своего существа и таланта отдать делу социализма.

Прошу помилования’ (цит. по: Клычков Г. С, Субботин С. И. Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы // Новый мир. 1988. No 8. С. 171). В подтверждение тезисов этого заявления и была, вероятно, написана поэма ‘Кремль’. Посланная А. Н. Яр-Кравченко для передачи в редакцию какого-нибудь солидного ответственного журнала, а может быть, и в сами высокие инстанции, она не была напечатана, а в годы войны пропала вместе с другими материалами поэта, хранившимися у художника.

⁵ Речь идет о портрете Клюева, писанном А. Н. Яр-Кравченко в деревне Потрепухино на реке Вятке в 1932 г., где они проводили летние месяцы. Опубликован Г. Маквеем во 2-м томе ‘Собрания сочинений’ Клюева, изданного в Мюнхене в 1969 г. В настоящее время местонахождение его неизвестно.

⁶ Браун Николай Леопольдович (1902—1975) — поэт, с которым Клюев общался в ленинградский период своей жизни. В архиве Б. Н. Кравченко хранится книга его стихов ‘Новый круг’ (1928), подаренная Клюеву с надписью: ‘Клюеву Николаю Алексеевичу, дорогому светлому поэту, которого давно и крепко люблю. Николай Браун. XII. 28. Новая деревня’.

⁷ Имеется в виду протрет М. Зощенко, писанный А. Яр-Кравченко в 1934 г. и воспроизведенный в ленинградском журнале ‘Резец’ (1934, No 4) вместе со статьей ‘Большие горизонты. О художнике А. Н. Яр-Кравченко’, подписанной Павлом Калитиным. В архиве Б. Н. Кравченко хранится книга М. Зощенко ‘Письма к читателю’ (Л., М., 1931), подаренная автором художнику с надписью: ‘Дорогому Анатолию Никифоровичу Кравченко, замечательному художнику, на память о нашем знакомстве. Михаил Зощенко. 24 января 1934 г.’. Своей радостью по поводу удачи молодого художника Клюев делился и в письмах из сибирской ссылки другим адресатам: ‘От Толи получил письмо <...> Он переведен в третий индивидуальный класс. Читал о нем статью в журнале — называется ‘Большие горизонты’. Мне очень приятно, что мой посев принес в лице этого юноши пока еще цветы, а в будущем, быть может, и плоды. Его последняя живописная работа — ‘Портрет Зощенко’ — очень хорош, помещен в журнале и прислан мне’ (письмо Н. Ф. Христофоровой-Садомовой от 28 июля 1934 г.: ИРЛИ, p. I, оп. 12, No 534).

⁸ Подписанная Павлом Калитиным (малозначительным ленинградским поэтом 30-х годов) статья о А. Н. Яр-Кравченко на самом деле была написана его женой С. Калитиной (литератором-публицистом).

⁹ По поводу возможности провести зимовку в ‘земляной яме’ Клюев в письме к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой от 10 июня 1934 г.— из Колпашева писал: ‘Углы и конуры здесь на вес золота. Ссыльные своими руками роют ямы, землянки и живут в них, иногда по 15-ть человек в землянке. Попасть в такую человеческую кучу в стужу считается блаженством. Кто кончил срок и уезжает, тот продает землянку с печкой, с окном, с жалкой утварью за 200—300 рублей. И для меня было бы спасеньем одному зарыться в такую кротовью нору плакать и не на пинках закрыть глаза навеки’ (Нева. 1988. No 12. С. 185. Публикация К. М. Азадовского).

<Томск, 23 и 29 декабря 1936 г.>

Незабвенное дитя мое!

Я получил твое письмо из Москвы. Ты знаешь мои чувства на все случаи твоих триумфов или утрат, поэтому воздерживаюсь их повторять. Слишком я болен и слаб, чтобы в тысячный раз уверять тебя в моей любви и преданности к тебе. Не требуй у жертвы, когда над ней уже поднят топор, сладких клятв и уверений. Твою укоризну, что я тебя забыл, сердце мое принимает только лишь как кокетство. Это вполне понятно в твои годы и в твоем нынешнем положении! В письме по дяде Пеше¹ я написал тебе самые нужные, самые глубокие слова, на которые я способен. Если они дошли до твоего сердца, то слава Богу, если же нет, то других слов к тебе у меня сейчас нет. Избранное и подлинное вообще редки. Я болен, хожу едва до нужника и в избу. Сейчас меня гонят из комнаты. Деться мне некуда, город завален приезжими, углы в татарских зловонных слободках² от 25 руб. и выше. Я нашел было через людей комнатку за 50 руб., но внезапно получил и к счастью от дяди Пеши уведомление, ‘что на Толю надейся как на весенний лед’. И я остался в старом углу. Напрасно ты назвал этот угол ‘хорошей комнатой’. Она, правда, очень опрятна, я в грязи не вижу ничего доблестного и сам мою, но она без печи, с ординарным полом, под которым ночуют уличные собаки. И это в Сибири, в морозы от 40^о до 60^о.

Никаких обещанных 150 руб. я не получил, хотя очень ободрился, когда получил заверения, что я буду получать их ежемесячно. То-то была бы радость! Конечно, я уверен, что ты это понимаешь и чувствуешь как никто! Как я чувствую, что салоны Парижа и Нью-Йорка увидят твои картины! При условии, что на первых порах ты не накопишь около себя толпу врагов и перестанешь разжигать в полулюдях зеленую зависть! Радостной теплотой полнится мое сердце от твоих слов: ‘Мир и красоту своего жилища я ценю выше всего’. Я позволяю себе вместе с великим Вальтер-Скоттом сказать: жилища, — в котором живет и благоухает Книга Книг — Библия! Хотя найдется много пингвинов, тюкающих, что полет орла к солнцу есть ‘упадочничество’ и что внешний линолеумный комфорт — есть могучая жизнь. Дитя мое незабвенное, — поторопись милостыней! Пожалей меня! Еще прошу тебя — пошли посылкой акварельных красок: киновари, белил, спокойно-синей и охры от темной бурой до самой светлейшей! Две колонковых кисточки, самых острых и маленьких, и одну обыкновенную побольше для наведения тонов! Мне очень нужно! Прости, дитятко! Благословляю, крепко обнимаю! Усердно прошу о милостыне! Вышли мне ‘Кремль’³ для переделки. Это очень важно!

23 декабря

Дорогое дитятко. Письмо было уже написано, как хозяева заявили мне, что дом они продают и уезжают к дочери в г. Барнаул. Пришлось спешно выехать в комнату по цене 6 м<етров> зимних — 40 р. и 6 м<етров> летних — 30 р. Я весь переполнен заботой и страхом, где я добуду аккуратную выплату!⁴ Помоги! Устрой. Ведь столько удобных средств и возможностей в твоих руках. Уверенно говорю, что если бы ты был на моем месте, я бы отыскал тебе 40 р. в месяц! Прости!

29 декабря.

Это письмо было послано не по почте. В архиве Б. Н. Кравченко оно находилось в конверте, на котором рукой А. Н. Яр-Кравченко карандашом написано: ‘Горин Исидор Абрамович. Гост. Европа’. С этим человеком оно, видимо, и было послано Клюевым в Ленинград Анатолию. Письмо состоит из двух частей. Первая (большая часть) датирована 23 декабря. Дополнение на небольшом листке бумаги имеет дату — 29 декабря. Год отправки устанавливается по содержанию (см. также примеч. 2).

Дядя Пеша — личность не вполне установленная. В письмах Клюева к Анатолию упоминается неоднократно. Так, в одном из писем 1930 г. из Москвы в Ленинград читаем: ‘Меня очень обижает дядя Пеша — с утра до двух-трех ночи осыпает бранью и издевательствами. Пока был здоров — то он воздерживался, но лишь только догадался, что я немного не могу обойтись без его ничтожных услуг, как показал свои когти. Как только поправлюсь, нужно принять меры, чтобы от него отделаться…’ (ИРЛИ, ф. 79, оп. 4, No 209). По словам Б. Н. Кравченко, он был земляком Клюева, из купчиков. В 30-е годы был репрессирован. Письмо, о котором идет речь, неизвестно.

¹ Ср. в письме поэта В. Н. Горбачевой от 22 декабря 1936 г.: ‘…у частников нужно искать по слободкам и трущобам на окраине города, а там зловонные татары и страшный культурный люмпен’ (Новый мир. 1988. No 8. С. 198). Это и ряд других писем позволяют заключить, что публикуемое нами письмо к А. Н. Яр-Кравченко было написано именно в конце 1936 г., когда Клюев вынужден был искать новое пристанище.

² О поэме ‘Кремль’ см. примеч. 4 к письму No 2. Судя по дате основной части письма (23 декабря) и дополнения к нему (29 декабря) переезд Клюева на новое местожительство состоялся между 24 и 28 декабря 1936 г. Адрес дома, где поэт снял угол,— Мариинский переулок, д. 38,— приводится в его письме к В. Н. Горбачевой в первой половине апреля 1937 г. (Новый мир. 1988. No 8. С. 199).

Письма Н. А. Клюева к А. Н. Яр-Кравченко

Читайте также: