Письма к А. Д. Трескиной, Нестеров Михаил Васильевич, Год: 1941 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Встречи с прошлым. Выпуск 3

М., ‘Советская Россия’, 1978

ХУДОЖНИК И ЧЕЛОВЕК

(Письма М. В. Нестерова к А. Д. Трескиной)

Публикация И. П. Сиротинской

Они случайно познакомились в 1930 году в Хосте — знаменитый художник Михаил Васильевич Нестеров и скромный библиограф Фундаментальной библиотеки Академии наук А. Д. Трескина.

Нестеров всегда был общителен, любил знакомиться с новыми людьми. А если этот новый знакомый был человеком интересным, содержательным, то часто завязывалась большая и прочная дружба, невзирая на разницу лет.

Александра Дмитриевна Трескина (1890—1971) была человеком глубоко интеллигентным, доброжелательным, умным. ‘Душа твоя такая мягкая, отзывчивая’,— писал ей Нестеров в одном из своих писем (1 сентября 1931 года). И, как это иногда бывает, простое знакомство переросло в настоящую дружбу, которая продолжалась до последних дней жизни Нестерова.

В 1972 году после смерти Александры Дмитриевны Ольга Владимировна Красноухова, самая близкая ее подруга (Нестеров часто обращался в письмах к обеим подругам), передала в ЦГАЛИ 247 писем Нестерова к Трескиной, а также 11 его фотографий и черновых зарисовок. Все эти материалы присоединены к фонду М. В. Нестерова (ф. 816). Письма Нестерова охватывают период с 1931 по 1941 год. Круг тем, затронутых в письмах, очень широк. Нестеров рассказывает о своих творческих поисках, высказывает суждения о работах других художников, делится впечатлениями о прочитанной книге, с юмором пишет о дорожных приключениях, вспоминает друзей и события юности. Таким образом, письма Нестерова к Трескиной — ценный источник информации о жизни и творчестве Нестерова в последние годы его жизни.

Предлагаемые читателю письма подобраны таким образом, чтобы дать представление об основных темах переписки Нестерова со своей корреспонденткой. Но эти письма ценны еще и тем, что несут яркий отпечаток незаурядной личности их автора. Неистощимо любознательный, живой и непосредственный, с глубоким интересом и доброжелательностью относящийся к людям — таким мы видим Нестерова в его письмах. Он любил людей и умел быть их другом. Академик Павлов и старушка художница, знаменитый хирург и архивариус Русского музея, скульптор и певица, библиограф и художник… Каждому из них Нестеров был искренним другом. О том, что Нестеров был наделен даром большого истинного художника, знают все, но всем ли известен дар дружбы, которым он обладал? Может быть, истоком его таланта было богатство натуры, душевная щедрость и любовь к людям.

Письма Нестерова в большинстве случаев публикуются в отрывках, иногда из письма берется две-три фразы, относящиеся к определенной теме, поэтому в данной публикации купюры не обозначаются и не оговариваются.

Как упоминалось выше, переписка с Трескиной начинается в 1931 году. В августе этого года Александра Дмитриевна уехала отдыхать в Солотчу близ Рязани, Нестеров же несколько дней гостил в Муранове у Николая Ивановича и Софьи Ивановны Тютчевых. Здесь он встречается с Ольгой Михайловной Веселкиной, преподавательницей иностранного языка в одном из вузов Свердловска. Она становится его любимой собеседницей во время отдыха в этом поэтическом имении Баратынских-Тютчевых. Нестеров дал ей шутливое прозвище ‘Толстуха’. А. А. Борзов, упоминаемый в публикуемом ниже письме, — отец Татьяны Александровны Кориной, жены художника Александра Дмитриевича Корина, которого Нестеров любовно называет ‘Бовой-королевичем’. С братьями Кориными Нестерова связывала многолетняя дружба. Он был первым учителем совсем юных Павла и Александра Кориных, с любовью и заботой следил всегда за их творческим ростом, вдохновлял на художественные дерзания. Требовательно и бережно относился Нестеров к большому таланту Павла Дмитриевича Корина, отечески любил художника и жену его Прасковью Тихоновну.

Вот тексты из первых четырех нестеровских писем, два из них — от августа и сентября 1931 года, два —от августа 1932 года.

——

20 августа 7 ч. вечера.
9-ое почтовое отделение

Mia cara Шура!

Сейчас получил 4 твоих милых письмеца. Залпом прочел их и сказал себе, ‘Какая она у меня славная!..’

Я тебе вчера еще на вокзале опустил письмо-дневник. Правда, он не велик и не полон, но все же ты будешь знать, как проводил я свои дни в М[уранов]е…

Дома нашел я все в порядке, много цветов, довольно хорошее настроение (отдохнул), а сегодня я принялся оканчивать начатую вещь. Пока идет дело ладно… Москва чистится, красится, т[ак] ск[азать], ‘умывается’. Мы вчера с Толстухой ехали от самого М[урано]ва до Серебрян[ого] пере[улка] вместе.

Это была картина, ‘достойная кисти Айвазовского’, как острил Чехов. Была подана телега, на ней лежала только что скошенная трава, а на ней еще что[-то] вроде плаща. Все присутствующие должны были смотреть в другую сторону, дабы не быть свидетелями самой ‘посадки’, и повернулись лицом к этому великолепию лишь тогда, когда оно уже было водворено на место. Затем я, как некий ‘Купидон’, вспорхнул и сел рядом. Затем тронулись в путь при общих пожеланиях. Однако в воротах наш конь нашел нужным по каким-то своим соображениям остановиться. При этом мы сконфуженно ожидали, когда конь двинется дальше, и он двинулся ‘как ни в чем не бывало’. И мы продолжали свой путь, сидя, как суриковские стрельцы, спинами к лошади.

Приехали на полустанок вовремя, ‘погрузились’ в вагон и поехали (сидя, а не стоя). Много говорили (ах, как много говорили за все б дней!). В Москве при новой посадке (в трамвай) я оплошал, тут мне помешала моя ‘галантность’. О[льга] М[ихайловна] села, а я остался и сел лишь минуты через 3 на другой четвертый. И что жена первой же остановке — влетает, как бомба, моя спутница и радостно приветствует меня: оказывается, она была в тревоге, как я сел, не сломал ли я себе шею при первой посадке и проч. Скоро ей нашлось место, и мы докатили, болтая, до Арбата…

На пути, у Воздвиженки, встретили Ал. Ал. Б[орзо]ва. Болтовня приняла другое направление. Танечка немного поправилась, и теперь оба, и она, и Бова-королевич, не налюбуются и не наговорятся друг с другом, и как это хорошо, и как хорошо, что Бова-к[оролеви]ч молод… Ах, как это хорошо!..

Сегодня получил премилое, полное пожеланий письмо от старушки Пав[лов]ой. И[ван] П[етрович] едет на днях.

Вот и листу конец, конец и моей болтовне…

До скорого письма, дорогая моя.

Пятница 4-го сентября, 7 утра

С добрым утром, мой друг!..

Вчера день много и успешно работал (вот какой я ‘Бова’!). Вечером был П. Д. К[ори]н. Рассказывал о дневном посещении их М. Горьким… Очень интересно. Все, что делают оба брата, привело гостей в полный восторг. Г[орьки]й предложил Павлу поездку с ним в октябре в Италию. Был вспомянут и твой знакомый ‘писака’ — превознесен. Что-то ему тоже обещано. Взят адрес…

Я был бы бесконечно рад за К[ори]на: давняя его мечта — попасть в Рим, посмотреть великих мастеров и тогда приняться за дело, а дело его интересное, и, может, при удаче выйдет из него большой человек…

4 августа

Здравствуй, Шурочка!

Вчера был у П[авла] К[ори]на, видел портрет, он впечатляющий, значительный, голова содержательная тем, что несет в себе оригинал, неожиданно прекрасный фон — пейзаж с морем, далями, облаками, все живое, все говорит о многом, что еще дремлет в художнике и вот-вот проснется, запоет… Радостно было его подбодрить, укрепить усталые силы, вдунуть уверенность, бодрость духа, и все это, кажется, мне удалось сделать. На днях он уезжает с Пашенькой на родину. Пора им отдохнуть. Впереди еще много дела и дела трудного…

Завидую, что ты купаешься, да еще в Волге, поклонись ей, красавице, от меня. Увижу ли я ее берега, воды. Какая она русская, какая раздольная, родная нам по духу, по своей необъятной стихии… Будь здорова, до завтра.

14-го 11 ч. утра Тверская, 9 п[очтовое] о[тделение]

Ты спрашиваешь подробно о портрете М[аксима] Г[орького]. Он хорош вообще, хорош своей характеристикой изображенного лица, его сложной природы. Он хорош своей объективностью, своим беспристрастием (хотя это вовсе не значит, что он бесстрастен, нет, там темперамента на обоих за глаза хватит). Фон портрета прекрасен тем, б. м., что для меня вообще фон, фон пейзажный большого размера — вещь нелегкая, а для новичка в этом деле, Павла, особенно труден. Он в полной был бы гармонии с фигурой, если бы был живописно (краски, техника) слабее немного взят. Попросту говоря, он написан с большей живописной техникой, что естественно, зная, что фон писан после Венеции, после Тициана, Веронезе и К^о…

Да! много нужно сил, такта, выдержки и здоровья Павлу, чтобы то, что задумано им, а также, что он обязан, сделать. Трудно и при наличии таланта. Я рад, что ‘мои братья’ тебя интересуют…

——

В августе 1932 года, когда . Д. Трескина отдыхала в поселке Наволоки (под Кинешмой), письма Нестерова регулярно следовали туда. Нестерова никак нельзя упрекнуть в узости, в фанатической приверженности к одному искусству — живописи. Нет, он много и увлеченно читает, он разбирается в литературных течениях и имеет свои пристрастия в литературе.

В этом отношении интересны два его письма от августа и начала сентября 1932 года.

19 августа Утро.

Ты, конечно, прочла о смерти Мак[симилиана] Волошина. Это потеря. Не стало, б. м., последнего крупного поэта эпохи Блока, Брюсова, эпохи т[ак] называемого] декаданса. Макс был добрый человек, и это, несмотря на его чудачества, привлекало к нему многих! Он завещал похоронить его на самой высокой горе своего любимого Коктебеля, и его друзья вознесли его туда…

Да, Макс был истинный поэт и добрый, хороший человек, и его многие любили. Вечная ему память от нас, живущих здесь, попирающих своими стопами родную землю.

4-го сентября. 16 ч.

Вчера, роясь в книгах (их так немного осталось у меня), набрел на ‘Письма Брюсова к П. П. Перцову’, моему старому приятелю. Набрел и зачитался письмами ‘раннего’, совсем еще юного Вал[ерия] Б[рюсо]ва. Сколько ума, сколько образованности и присутствия в письмах 20-25-летнего Валерия поэтического чутья, такта. По этим письмам видишь ясно те пути, по кот[орым] шествовал ранний символизм. Сколько в этом человеке было критического таланта, как легко он разбирался во всех своих приятелях, даровитых и недаровитых!.. Когда ты вернешься из своих Наволок, я ‘приволоку’ к тебе эту небольшую книжку и ты, полагаю, ее прочтешь не без удовольствия…

——

В ноябре 1932 года Нестеров уезжает гостить в Бахчисарай к своей давней приятельнице, художнице Ольге Павловне Шильцовой. С О. П. Шильцовой Нестеров познакомился еще в Академии художеств, так же как и с Александром Андреевичем Турыгиным, впоследствии архивариусом Русского музея. В своей книге ‘Давние дни’ Нестеров писал об их общем учителе Павле Петровиче Чистякове: ‘Среди профессоров был П. П. Чистяков, О нем шла слава как о единственном профессоре, у которого можно было учиться’. (М. В. Нестеров. Давние дни, встречи и воспоминания. М., 1959, стр. 50).

Как мы знаем по другим письмам Нестерова, он почти всегда давал людям, особенно людям, которых любил, шутливые прозвища. Ольгу Павловну он называл ‘Робинзоном’.

18, 19, 20, 21 ноября 1932 г. Бахчисарай.

Я живу очень хорошо, хотя погода и гадостная, холодно, сыро, и я не могу окончить 2 начатых этюда.

Мой Робинзон продолжает неистовствовать, то копается в саду, то вдруг появится на крыше хижины и то и гляди взовьется к облакам. Это нечто вроде И. П. П[авло]ва и ни в коем случае не похожа на моего друга Т[урыги]на, который также имеет 50-летнюю давность дружбы со мной.

Третьего дня Робинзон (по вечерам) начал рисовать с меня портрет. Часа по 1 ¹/₂ сижу более или менее смирно, хотя без умолку болтаю (мешаю ей работать). Художница она способная, ученица Чистякова, и когда-то давно он говорил про нее в классе, глядя на ее этюд: ‘А вот Ш[ильцо]ва будет хорошо писать, по-европейски’. Но бог судил иное…

Забавные воспоминания о своем знаменитом учителе приходится слушать от его ученицы. Однажды, говоря о своих учениках и ученицах, П[авел] Петр[ович], глядя на этюд своей дочки Анны Пав[лов]ны, с обычным своим ударением на о промолвил: ‘Моя Анютка — толант, а ничего не будет… а вот Варвара — (горбатенькая Баруздина) та — другое…. а художником выйдет’… Какие своеобразные суждения, проникновения в ‘судьбу’ каждой, все так в жизни обеих и вышло.

Сейчас выглянуло солнышко, и, несмотря на холод, все же есть надежда на то, что солнечный свой этюд я сегодня кончу…

Сегодня хотя не тепло, но солнце, и я полчаса работал, кончил этюд и начал новый — из окна ‘хижины’. Что ни день, то Робинзон устраивает мне сюрпризы: на обед сегодня получил пельмени, после коих выпили какой-то вкусной ‘свивянки’. Это ли не житье!..

——

О своем творчестве Нестеров писал скупо, как бы мимоходом, сопровождая обычно эти строки какой-нибудь шуткой.

Так, например, в письме от 17 января 1933 года он сообщает: ‘Я написал… ‘Испанца-контрабандиста’, написал в последние дни с Ал[ексе]я…’ [Алексей — сын художника] и добавляет ‘недаром в нас течет испанская кровь, вот где она сказалась… Вышло забавно и, во всяком случае, ‘ново’…

Конечно, никакой испанской крови у Нестерова не было и в помине, как известно, Нестеров происходил из чисто русской купеческой семьи. Это была обычная нестеровская шутка.

В этом же, 1933 году Нестеров работал над портретом известного хирурга С. С. Юдина, работал упорно, настойчиво изучая свою ‘модель’ в действии. Об этом он пишет в письме от 19 мая: ‘Вчера вечер провел у Ю[ди]на. Видел еще одну тяжелую операцию, ходил с ним по палатам, где им творятся чудеса’.

Но, конечно, одной из вершин портретного мастерства Нестерова был его портрет академика И. П. Павлова. Знакомство Нестерова с Павловым завязалось в 1930 году. Вот как описывает это знакомство Нестеров в своих воспоминаниях: ‘Поздоровались, и я вдруг почувствовал, что с этим необычайным человеком я век был знаком. Целый вихрь слов, жестов понесся, опережая друг друга… более яркой особы я и представить себе не мог. Я был им сразу покорен, покорен навсегда’ (М. В. Нестеров. Давние дни, встречи и воспоминания, стр. 294). Нестеров написал два портрета великого физиолога (в 1930 и в 1935 годах). Задуманный им портрет Павлова с дочерью остался неосуществленным.

Приведем одно из писем Нестерова от августа 1934 года, рассказывающее о посещении им Павлова в его знаменитых Колтушах.

Привет вам, мои друзья, из Колтушей! Я приехал сюда 16-го утром, на вокзале меня ожидал чудесный ‘линкольн’, и я в 40 минут на нем домчался до Колтушей, по дороге мне иногда казалось, что я какой-то ‘маркиз’, едущий по крайней мере шестериком в раззолоченной карете с Ватто и Буше… на ее>дверцах, — и еду я не в Колтуши (все же чухонские), а куда-нибудь в Версаль… То же снисходительное равнодушие к бегущим по панелям массам или висящим на подножках трамваев. Но это только мне казалось ‘с непривычки’, и я скоро приходил в сознание своего ничтожества и сидел смирно, нимало не задирая своего носа…

Меня на крыльце ждала вся семья с И[ваном] П[етровичем] во главе, встреча была самая приветливая, сейчас же сели завтракать, а затем пошли дни один приятнее другого, особенно хороши утра за чаем вдвоем с И[ваном] П[етровичем]. Его юношеское оживление, его постоянная неослабная энергия в наблюдениях жизни людей, животных и природы в его годы удивительны. В этот раз он выглядит моложе прошлого года — он такой, как на портрете. Так же ежедневно купается, играет с молодежью в чурки, работает в это лето меньше, очень занят наблюдениями над Розой и Рафаэлем (шимпанзе). Голова его так же свежа, как и раньше, мысль живая, деятельная, творческая…

Кроме Ив[ана] П[етрови]ча интересным собеседником является его старушка, умная, живая, милая, и еще Вера Ив[анов]на, дочка — двойник Ив[ана] П[етрови]ча по сходству внешнему и внутреннему, та же живость ума, тот же темперамент. Живя и наблюдая все, что вокруг меня, я пришел к мысли написать большой портрет Ив[ана] П[етрови]ча вместе с его двойником, на что уже получил принципиальное согласие. Увы! Исполнение сего волей-неволей надо отложить на год, т. к. я не захватил красок, и потому что все остаются здесь до 1 сентября (я до 29 августа). А так как нам с Ив[аном] П[етрович]ем двоим 157 лет, то не мешает и это помнить, помнить, что с нами будет еще через год, каковы мы будем, на что мы годимся…

Сейчас я много читаю, — на столе лежит переписка Чайковского с m-me фон Мекк и некий П. Ж. Вудхауз,— его ‘Капризы мисс Мод’. Советую вам обеим прочесть ‘переписку’. Там, в этой переписке, отражена душа большого артиста вообще и в частности Чайковского. … (Пора тебе, Шура, кончить ‘Огарева’, скоро 4 года, как начала ты истязать сего славшие мужа…)

——

Еще об одном портрете идет речь в письме Нестерова 1937 года —о портрете К. Г. Держинской. Тут фигурирует опять ‘Толстуха’, но это не О. М. Веселкина. На этот раз так названа сама певица, позировавшая художнику, упоминаются также братья Корины. И в этом письме опять звучит столь характерная для художника шутливая интонация, когда он пишет о своем творчестве, о своих картинах, которые восторженно оцениваются его друзьями,

26.II.37.

Портрет кончен, был пир у Толстухи, были речи, тосты, ‘лилось шампанское’. Меня целовали, ‘вот как!’ Лили сентиментальные слезы и проч. Вчера портрет был доставлен ко мне двумя надежными молодцами в полном порядке. Дома он выглядит неплохо, хотя раму и придется перекрасить (рыжа). Были ‘братья’ с женами. Очень одобрили, нашли, что мое ‘мастерство’ идет в гору. Много хороших вещей пришлось услышать от братьев…

С семьей Праховых Нестеров подружился в Киеве в конце прошлого века во время работы по росписи Владимирского собора. Профессор Адриан Викторович Прахов, историк искусства, знаток русской старины, был председателем комиссии по постройке Владимирского собора. С его дочерью Еленой Адриановной (‘Лелей’) и сыном Николаем Адриановичем (‘Кокой’), а также с Марией Владимировной Статкевич (дочерью художника В. К. Менка) Нестерова всю жизнь связывала задушевная дружба.

Киев.
11 мая 1938 г.

Дорогой друг мой, пишу тебе из древнего города Киева. Сижу у Мар[уси] М[енк]. На вокзале меня встретили Леля и Кока и некий ‘доктор’ и тотчас умчали к Марусе. Она мила чрезвычайно, моложава, но, увы! может ходить только на костылях: ножки ее не в силах держать ее хрупкое тело. Тут мне так уютно, что век бы не уехал из Киева к вам, на Сив[цев] Вр[ажек]. Я все дни верчусь, осматриваю ‘редкости’, музеи, древности и ‘не древности’, памятные по давно прошедшему времени: ведь 48 лет прошло с тех пор, как я в эту же пору, в апреле — мае впервые увидел этот чудный город и застрял в нем на 17 лет… Много видел тут хорошего и плохого. Все это давно было и быльем поросло… Сегодня осматривал В[ладимирский] с[обор], с ним простился… Погода не южная, холодно, я не снимаю теплого пальто, но вся зелень, деревья, все это распустилось, все цветет и процветает…

——

И наконец одно из последних писем Нестерова. В мае 1941 года ему должно было исполниться 79 лет. И поэтому, конечно, в этом письме ощущается какая-то грусть, может быть, в связи со смертью его друга скульптора И. Д. Шадра, а может быть, как предчувствие скорого расставания с той жизнью, которую он так любил и которую так достойно прожил.

Друг мой Шура!

Пользуюсь хорошей погодой, вышел погулять, опустить тебе письмо. Здоровье мое все хуже и хуже. Не знаю, поможет ли на этот раз ‘массаж’? Давно не видал тебя, всех вас, как настанет тепло, предупрежу, появлюсь в ваших местах. Как живешь? что делаешь? как здоровье?

До сотни приветствий со всех концов ‘Руси великой’ засыпали меня.

Появится ряд статей, книжек у нас и за границей. Смотри журналы ‘Искусство’, ‘Юный художник’ (или что-то в этом роде), в ‘Огоньке’ (есть такой).

Словом — все надоело, утомило страшно. Рад, когда нет гостей, писем, телеграмм…

Вчера похоронили Шадра, самого даровитого из скульпторов. Последние слова его были: ‘Жаль мальчишку’. Его спросили: ‘Какого?’ Он, улыбаясь, ответил простодушно: ‘Да меня’. И умер.

Так-то! Не стало и Шадра, моего большого приятеля, честного, хорошего человека.

Много, много есть чего порассказать вам, мои друзья, а когда увидимся — бог ведает. Бываешь ли на выставках, в театрах, лучше в хороших концертах…

Через 1 ¹/₂ месяца мне стукнет… ой, ой, ой!..

Всех вас целую, конечно, помню…

1941. 8-го апреля

Читайте также: