Письма к А. А. Бахрушину, Максимов Сергей Васильевич, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Щербакова М. И. Вступительная статья: Письма С. В. Максимова к А. А. Бахрушину // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1999. — С. 383—385. — [Т.] IX.

http://feb-web.ru/feb/rosarc/ra9/ra9-383-.htm

ПИСЬМА С. В. МАКСИМОВА К А. А. БАХРУШИНУ

В отделе рукописей ГЦТМ хранится 15 писем (Ф. 1. Оп. 1. Ед. хр. 1656—1670) писателя-этнографа Сергея Васильевича Максимова (1831—1901) Алексею Александровичу Бахрушину (1865—1929). Они относятся к истории создания бахрушинской театральной коллекции, выросшей со временем в музей, фонды которого насчитывают сегодня полтора миллиона единиц хранения.

Началась эта история с пустяка: Бахрушин поспорил с двоюродным братом С. В. Куприяновым, что он соберет более ценную, чем у кузена, коллекцию театральных реликвий за месяц. Пари было выиграно, и впервые коллекция была показана Бахрушиным в родительском доме 11 июня 1894 г., а 29 октября собиратель ознакомил с ней московских артистов, литераторов и художников. Так началась жизнь театрального музея.

17 апреля 1895 г. Алексей Александрович венчался в храме Святой Троицы в Кожевниках с Верой Васильевной Носовой (1875—1942), дочерью владельца ‘Промышленно-торгового товарищества мануфактур бр. Носовых’. Отец Бахрушина подарил молодым земельный участок на углу Зацепского вала и Лужниковской улицы. По проекту архитектора В. В. Гиппиуса началось строительство двухэтажного дома Бахрушиных и, как само собой получилось, в нем нашлось место и для разросшейся коллекции театральных реликвий. В особняке на Лужниковской улице и в наше время размещается Государственный театральный музей.

С известным путешественником, этнографом и писателем Сергеем Васильевичем Максимовым Бахрушин познакомился в 1896 г. Точная дата встречи — 19 ноября — зафиксирована в одном из роскошных альбомов Бахрушина, где после слов о радости нового знакомства написано: ‘Усталый путник, старый бродяга С. Максимов’ {ГЦТМ. Ф. 1. Ед. хр. 4986.}. Еще один автограф Максимова в бахрушинском музее датируется 27 августа 1898 г. {ГЦТМ. Ф. 1. Ед. хр. 4983.} Первая строчка записи — ‘Бей в доску — поминай Москву!’

С. В. Максимов был известным литератором, неизменным и безотказным сотрудником многих русских периодических изданий. В 37 газетах и журналах печатались его очерки и статьи.

Энергичная натура делала его участником многих важных событий второй половины XIX в., способствовала знакомству и дружескому общению с широким кругом современников. Угадав в молодом Бахрушине не только заинтересованного слушателя, но и дар собирателя, писатель поспешил поделиться с ним своими сокровищами: запасами памяти и документами домашнего архива.

Московский коллекционер Бахрушин получил от Максимова уникальные собрания автографов А. Н. Островского, И. Ф. Горбунова, Е. Н. Эдельсона, Д. Д. Минаева, Н. С. Курочкина, Е. Э. Дриянского, П. М. Боклевского, М. О. Микешина, М. И. Семевского, А. И. Нечипоренко и других. Максимов переслал Бахрушину фотографии петербургских артистов П. В. Васильева, Л. Л. Леонидова, Ф. А. Бурдина, композитора К. П. Вильбоа, карикатуры на артистов Н. Е. Вильде, В. И. Живокини, И. В. Самарина, В. М. Самойлова, П. В. Васильева, портрет примадонны русской оперной сцены М. М. Степановой, принадлежавший некогда А. А. Потехину. При содействии писателя в бахрушинской коллекции оказались дневники И. Ф. Горбунова (1862—1895), которые артист вел всю жизнь, с ранней молодости до последних дней жизни: всего 26 книжек. Через Максимова у семьи Горбунова были приобретены коллекции афиш и меню, альбом с автографами знаменитостей, серебряная спичечница со спичками, а также альбом курьезов, собранный А. М. Жемчужниковым и подаренный им артисту.

С. В. Максимов. 1890-е гг.

Писатель также переслал Бахрушину все сохранившиеся после смерти В. С. Курочкина экземпляры ‘Искры’.

Письма Максимова содержат подробный комментарий к его посылкам в Москву, в них упомянуто более 130 имен, приводятся весьма редкие сведения. По письмам можно установить, когда, при каких обстоятельствах и на каких условиях попали в коллекцию Бахрушина те или иные письма и экспонаты. Для истории театрального музея это имеет исключительное значение, так как сам собиратель подобные записи не вел.

Публикуемые письма Максимова связаны с его мемуарным наследием. ‘Воспоминаниями, как лебединою песнию, надо спешить’, — писал он Бахрушину 17 февраля 1897 г. И хотя Максимов публиковал отрывки воспоминаний в журнале ‘Русская Мысль’ (1887—1898), ему хотелось издать книгу, в которую вошло бы все написанное и задуманное, но мечта писателя не осуществилась. Тем ценнее россыпь осколков минувшего в эпистолярном наследии.

Посылая Бахрушину автографы знаменитостей, Максимов нередко прямо на этих документах делал пояснительные надписи. Они приобретают особую ценность в контексте писем и мемуаристики писателя. Поэтому в комментариях к публикуемым письмам его пометы приведены полностью.

Кроме писем публикуется фотография автографа Максимова. Это — надпись на книге ‘Крылатые слова’, подаренной писателем актеру Горбунову: ‘Без дальних слов с крылатыми сегодня (16 ноября) приветствую Тебя, столь же давний мой Друг, как эти 35 лет твоей беспримерной и неподражаемой службы отечественной сцене и родному слову. Искренне любящий Кум Сергей’.

Книга с автографом Максимова хранится в личной библиотеке Семена Ивановича Шуртакова, который любезно предоставил его для публикации.

Замедлил я несколько времени поблагодарить Вас, Многоуважаемый Алексей Александрович, за радушный прием и ответить Вам на заданные поручения. От себя лично, исполняя свое обещание, спешу препроводить к Вам те автографы, которые привелось выбрать по скорости из кипы сохраняемой мною переписки с друзьями и приятелями. Сюда, побуждаемый тем глубоким уважением, которое внушает Ваш знаменательный и несравненный музей, и искренним желанием внести в него и свою посильную малую лепту, прошу Вас легким сердцем принять то, что имею честь при сем приложить. Из посылаемого прошу обратить Ваше просвещенное внимание на большую редкость, каковою является автограф нашего гениального самоучки-механика, знаменитого Ивана Петровича Кулибина. Чертеж, сделанный им с надстрочными и по полям объяснениями, и лоскуток с подобными же молитвенными воззваниями к Божьей помощи относится к той самодействующей машине (perpetuum mobile), над которою он трудился многие годы. Она досталась мне в раздробленном виде, и некоторою частью этого автографа я с удовольствием решаюсь поделиться с Вами, как положительною и несомненною уникою. В этом же последнем значении и несомненно неизмеримо низшей величины я решился прибавить одну-две писульки, лично ко мне адресованные покойным поэтом Минаевым¹, и письма не<ко>торых некрупных литературных деятелей, имена которых мало известны, а автографы их и подавно добыть очень трудно, — или — на счастливый случай — только случайно. Таковы автографы: Славутинского², Дрианского³, Иванова-классика⁴, несчастного Ничипоренко⁵, художника Боклевского⁶, Семевского⁷ (издателя ‘Русской Старины’), Ник<олая> Курочкина⁸ (брата переводчика песен Беранже, Василья⁹), автора за ‘Монастырской стеной’ и друг<их> пьес переводных, имевших сценический успех. Микешин Миша¹⁰ у Вас, кажется, имеется: посылаю между прочим записку, написанную курьеза ради двойным пером. Стаховича¹¹, автора ‘Ночного’, помнится, нет. Из быстролетной переписки Ив<ана> Фед<оровича> Горбунова¹² отобрал наиболее кратчайшие и, как обещал Вам, курьезные и т. д. Найдете: Зарубина¹³, Спасовича¹⁴ — адвоката, профессора и литератора, Серг<ея> Ник<олаевича> Шубинского¹⁵, необыкновенной каллиграфии которого не могу надивиться, больше, чем таковой же Горбунова (смотрите его воззвание ко мне на церковно-славянском языке). Краевского¹⁶ и Хмырова¹⁷ тоже трудно разыскать, хотя при жизни один был болтлив, а другой — молчалив. Вот, кажется, и все мои комментарии к моему маленькому подарку-памятке, который прошу принять любовно и благосклонно.

Отделка статьи Воспоминаний о И. Ф. Горбунове и окончание первой статьи ‘Об Островском’¹⁸ — обе, ограниченные определенным сроком дня помещения в ‘Русской Мысли’, замедляли мне исполнение второго поручения Вашего. Только третьеводни я виделся с Модестом¹⁹, и вместе с ним вели переговоры с семьей Горбунова²⁰. Она высоко ценит это наследство, которое копил покойный в течение многих лет, и по великой нужде теперь согласна уступить в такие надежные и достойные руки, имея в виду, что Писареву книгопродавец-антикварий на Литейной (кажется — Клочков)²¹ надавал 850 руб<лей>. Семья желала бы получить 1500 руб<-лей>. Я поручил Тане — крестнице моей, старшей дочери покойного — запаковать альбом и, не ожидая этого моего письма, отправить к Вам на просмотр²². Желательный Вам автограф Щепкина Мих<аила> Сем<еновича>²³ Вы там найдете, но рисунков Каратыгина²⁴ нет: есть рисунки Егорнова²⁵, Лагорио²⁶ и много действительно редких и прелестных вещей. Автографы театральных деятелей, чем Вы наиболее интересуетесь, представлены превосходно. Много найдется таких, которые потребуют комментарий, и лишь за недосугом я не могу этого сделать теперь, не отказываясь со временем услужить Вам в этом отношении. Там между прочим по тексту, написанному древним скорописным письмом, Вы отыщете жалобу на меня проф<ессора> Н. И. Костомарова²⁷, а следом затем — письмо, подписанное ‘Николай’ и начатое словом ‘Отец Архимандрит’. Это тоже письмо Костомарова, где почерк не искажен, и адресовано также ко мне. В течение 3—4 лет, почти ежедневно, после занятий в Публичной библиотеке мы, по соседству, собирались пить чай со сливками в Балабинском трактире, который на нашем языке назывался Балабаевской обителью, где архимандритом наречен был я, сам Костомаров носил чин канонарха, книгопродавец Д. Е. Кожанчиков²⁸ — иконома, все прочие, приходившие к нам на беседу, носили общее имя ‘благодетелей’.

У семьи сохранилась, между прочим, Золотая медаль, выбитая в честь совершеннолетия сына Людовика — Наполеона, Люи²⁹ — того несчастного Люлю, который убит был зулусами. Через посла — Морни³⁰ — медаль эта подарена была от имени Франц<узского> Императора Ив<ану> Фед<оровичу> в благодарность за участие его в праздничном концерте вместе с другими франц<узскими> актерами. Есть еще превосходная гравюра символического масонского значения, в виде восхождения верных на высокую гору, где стоит Апостол Петр и ключами отворяет райские двери. Обе вещи семья Горбуновых готова продать, и Вы позволите мне быть уверенным в получении от Вас ответа по всем вышеизложенным вопросам.

Пользуясь Вашим сердечным отношением к памяти моего покойного друга, при уверенном расчете на Ваше участие и помощь препровождаю при сем два экземпляра подписных листов, которые желательно было бы получить обратно к 1-му февраля.

Пользуясь случаем засвидетельствовать Вам и Супруге Вашей мое душевное почтение, остаюсь искренно благодарным за ласку и всегда готовым к услугам Вашим

9 декабря 1896. СПб.

С. Максимов

Преисполненный живыми чувствами глубокого и искреннего к Вам почтения, Многоуважаемый Алексей Александрович, тороплюсь отвечать под неостывшим впечатлением от ласковых слов и деловых сообщений. На откровенность Вашу позвольте а мне отвечать таковою же. Прежде всего об альбоме. Я сам признавал цену альбома высокою, и если поставил ее Вам в письме, то исключительно по желанию, и притом единодушному, всей семьи, т. е. матери и трех дочерей. Разумеется, лучше всего понимали они то, что запрос в карман не лезет, — и это про себя, а в открытую и для других — несомненное затруднение в оценке до такой нормы, которая была бы безобидною для обеих сторон и всего вернее и ближе подходила бы к идеальной. Что же можно сказать против того приема, который употребили Вы, кроме глубокой благодарности за то, что этим способом Вы выяснили окончательно темное для всех нас дело. Ни уступать, ни приобретать подобных ценностей для всех нас не было ни одного случая, а у Вас их такая масса, что только Вы могли быть — и Вы один — компетентны в данном вопросе. Если Вы находите размер оценки таковым, как подсказал ответ с надбавкою добрых желаний семьи в память покойного, то мне приводится сказать архангельскою поговоркою: ‘Из ваших уст Богу в уши’, а семье Ив<ана> Фед<оровича> благодарить Вас за дружеское внимание и своевременную помощь, что она и поручила мне засвидетельствовать перед Вами открытою душою и облегченным сердцем.

Прикончив с альбомом, мне хотелось бы определительно отвечать относительно кипы материалов, собранных покойным для истории театра, но сейчас не могу этого сделать по той причине, что меня посетила старая знакомая непрошенная гостья, три года тому назад натворившая много бед — инфлюэнца, и меня заперли на безвыходное пребывание дома до тех пор, когда прекратится сильный озноб в полдень и головная боль и жар к ночи. Пишу эти строки утром, когда эти припадки обычно прекращаются, и тороплюсь перемолвиться с Вами до полуденного кризиса, когда приходится ложиться в постель, чтобы вызвать испарину. Вдаюсь в эти подробности, будучи не в силах освободиться от тяжести болезненных впечатлений, усилившихся для меня тем, что не могу пойти в землю поклониться дорогому, почти родному праху брата Алексея Антиповича³¹ — Константина³² и проститься с этим редкостным человеком и несравненным врачом, вырвавшим меня из гроба и дружившим со мною всего только около 50-ти лет жизни.

Возвращаясь к Вашему запросу, могу сказать лишь одно наверное, и хотя заочно, что сборник покойного действительно представляет ценность только для музея, в который может явиться доброхот, пожелавший заняться разработкою этого сырого материала, действительно богатого. Именно Вам он — что называется — ко двору. Я с ним знаком поверхностно и не имел случая вглядеться подробно, чтобы иметь наибольшую решимость оценивать его окончательно про себя как литературный труд, а для Вас — представить детальный отчет всего содержания. Материал этот находится на квартире семьи. Я его не перевозил к себе как ненужный для задуманной мною биографии. Прошу Вас дать мне еще несколько времени, чтобы подготовиться к решительной оценке труда не в смысле его денежной ценности, а его содержания, чтобы Вы сами, идя тем же прекрасным и верным путем, выяснили лично для себя, хотя бы и заочно, достоинства приобретаемого в обогащение Вашего превосходного хранилища. Значение его еще более возросло в моих глазах, когда я услыхал вчера от сына своего, старшего³³, бывшего в театре Александровском и заметившего возмутительное варварство, предъявленное новым главным режиссером. На декорациях, изображавших дом, он узнал повешенными те картины и гравюры, которые знакомы ему как подарок театральному фойе, сделанный покойным Иваном Федоровичем. Стало быть, ценные исторические вклады в глазах театральных распорядителей — не более как бутафорские вещи. Вот куда следует устремить охранительное внимание, и при первом же свидании и Модесту Ив<ановичу> Писареву, и своей крестнице поспешу сделать надлежащее внушение. Вот что называется: живи да оглядывайся, и на театральной сцене возможны стало быть не съедобные омары, но подобные тому, который некогда сжег библиотеку в Александрии Египетской для примера и образца Александрии С.-Петербургской. Что это такое?

К охранению Вашему, столь же несомненному для меня, как то, что сегодня — вторник, вырезаю черничек послания из-за границы в 1862 г., когда вместе с А. Н. Островским друг мой ездил путешествовать³⁴. Оно адресовано на имя Сергея Семеновича Кошеверова — одного из четырех братьев, торговавших на Ильинке, наших друзей по преемству от Островского, дядей Прова Михайловича Садовского, честную память которых благодарно чту и посильно воспеваю в статье, отправленной в ‘Русскую Мысль’ вчера для январской книжки. Записаны в большой книге еще два послания к Островскому.

С этим письмом не могу отправить своего портрета, так как и сам давно его уже не видал, ящик в письменном столе, в котором иногда хранил 2—3 экземпляра на случай, всегда был нечто вроде проходного двора или гороха при дороге: кто ни пройдет, тот и щипнет. С. Л. Левицкий³⁵ держал запасные для продажи, но раз, года три назад, отдал мне четыре остальных, а печатает ли сын его, принявший хозяйство в свои руки, — узнаю на днях, когда поправлюсь и выберется светлый денек, чтобы пойти сняться семейной группой. Тогда же можно сняться и одинцом и исполнить лестное для меня желание Ваше. Беру также на себя и добычу портрета Алексея Антиповича и собрание автографов-посланий Ив<ана> Фед<оровича>, но предупреждаю, что это очень трудное дело, так как со смертью автора ими начали еще больше дорожить. Исправляюсь и в обычной рассеянности и забывчивости своей, благодаря Вашей вновь выраженной готовности пособить нам, друзьям И. Ф. Горбунова, в сборе пожертвований для роскошного иллюстрированного издания его сочинений: прилагаю два экземпляра подписных листов, движение которых, по словам секретаря³⁶ графа С. Д. Шереметева, начало оживляться. Деньги за альбом будьте добры выслать на имя Татьяны Ивановны Горбуновой по адресу: Коломенская ул., д. No 7, кв. 3. Следующим письмом не замедлю, как только отпустит меня болезнь и даст мне возможность желаемой Вами справки.

С неизменными чувствами искреннего моего к Вам почтения и готовности быть посильно полезным остаюсь глубоко Вас уважающий

17 декабря 1896. СПб.

С. Максимов

13 января 1897. СПб.

С Новым Годом!

Снова спешу перемолвиться с Вами, многоуважаемый Алексей Александрович, по поводу Вашего благого деяния и милого послания, которое в особенности требует ответа и привета. Недуг мой, ниспосланный мне в наказание именно за эту безрасчетную торопливость жить после великого строгого трехгодичного пощения, до сих пор держит меня взаперти вот уже второй месяц.

Три года тому назад в моем легком расположились лагерем коховские саперы и понаделали рвов в виде туберкул, однако ловкими докторскими маневрами они вынуждены были очистить место и снялись с него. Теперь же оказался на другом месте, но таковой же лагерь из новобранцев. Но так как нет худа без добра, то и это вынужденное затворничество помогло мне на досуге целого месяца окончательно разобраться в бумагах Ив<ана> Фед<оровича> Горбунова. Из них, в подчинении специально определенному желанию Вашему, я отобрал все письма-автографы всех артистов, имевших с ним дела. По-видимому многие из них просятся в наклейку в его альбом как дополнение, которое он не успел сделать благодаря своей тоже торопливой, а сверх того еще и непоседливой жизни. К автографам артистов я приложил автографы драматургов и один единственный в собрании, и несомненно редкий, графа Соллогуба³⁷. Поступил я так в том расчете, что, приводя в систему сокровища своего музея, Вы придете к мысли о сортировке автографов артистов отдельно от драматургов. Тех и других я довольно-таки наклал и, думая сначала отправить их заказным письмом, убоялся высокой платы по весу и отправляю посылкой. Этою малою частью наследства покойного кланяется Вам благодарная семья его, прося принять на добрую память все то, что я выбрал по своему вкусу и подчиняясь Вашим желаниям и указаниям. Вы найдете тут и те автографы-черняки, которые особенно Вам желательны как удачно-шутливые и остроумно-верные подражания древним писаниям допетровских времен: 1 — наказ Анат<олию> Фед<оровичу> Кони³⁸ (ныне сенатор), назначенному тогда во главу судебного ведомства, 2 — послание и наказ лампопистам³⁹ — всем его московским друзьям, которые были таковыми же и для Ал<ександра> Ник<олаевича> Островского, 3 — послание к последнему по тому поводу, разъяснение которого Вы найдете в конце сказаний о нашем общем приятеле Гурие Бурлакове⁴⁰, и 4 — послание к Бартеневу⁴¹.

Сохранился еще чернечек очень остроумного и прекрасно выдержанного в стиле послания к А. Н. Островскому о путешествии по Волге до Екатеринбурга на гастроли с Бурдиным, но оно записано в переплетенной книге, из которой вырвать его неудобно, а если Вы им заинтересуетесь для пополнения коллекции, то его можно доставить в копии. Равным образом два адреса, полученные Ив<аном> Фед<оровичем> в оба юбилея, становятся для нас неудобными потому, что вставлены в рамку, повешены самим покойным на стенку и хранятся теперь семьею как святыня. Затем остаются свободными те дневники, беглые и краткие, которые вел он изо дня в день в течение 27 лет вплоть до рокового 1895 года. Я назвал их свободными в том смысле, что пригодное для его биографии я из них извлек в отдельную запись.

В числе разных писем я отложил одно, на которое обращаю Ваше особенное внимание (что я и обозначил на сторонке заголовка), так как оно вполне совпадает с намерениями Вашими и, может быть, на счастье, и адрес не утратил своей свежести, и предложение неизвестного человека — своей силы значения. Вы, вероятно, и попытаетесь навести справку, так как по сведениям, имеющимся в семье, покойный не принял никаких мер, затребованных предложением, и следов попыток в его бумагах я никаких на нашел.

Препровождаемую коллекцию я дополнил теми автографами литераторов и других общественных деятелей, каких не достает и которыми можно пополнить приобретенный Вами альбом посредством наклейки на свободных страницах. Между прочим, сбереглась громадная коллекция разнообразнейших меню потребленных им яств за многие годы — коллекция, в разнообразии своем представляющая действительно выдающийся интерес и значительную ценность. На нее охотится покупатель в лице книгопродавца-антиквария и собирателя курьезных редкостей, некто Клочков, торгующий старыми книгами на Литейной. Было еще собрание курьезных афиш, но кто-то взял посмотреть и, по русскому непохвальному обычаю, зачитал и до сих пор молчит. Вот об этом я душевно скорблю, имея в виду Ваш превосходный музей, для которого эти вещи пришлись бы, что называется, прямо ко двору.

Известно также, между прочим, что таким же сбором занимался Ал<ександр> Ник<олаевич> Островский и коллекция эта цела, сохраняясь в руках его вдовы⁴². Я эту коллекцию видел, когда разбирался в бумагах Островского в квартире его брата⁴³, бывшего Министра Государственных имуществ, вместе с Горбуновым и Морозовым⁴⁴. Вот, кажется, и все по поводу нынешной посылки. Остается еще один ответ мой на вопрос Ваш: подписной лист действительно не полон именно тем указанием что жертвователи получат роскошное издание сочинений как наглазный документ, свидетельствующий о том, что деньги употреблены на указанный предмет. Это само собою разумеется, и я виноват с Сер<геем> Дм<итриевичем> Шереметевым, что не догадались включить в текст воззвания. Душевное Вам спасибо за это практическое указание. Дело сбора денег поручено графом секретарю своему Алексею Михайловичу Белову, который и обязан устранять все препятствия по подписке, а моя изба совсем не с краю.

Кончивши воспоминания об Островском для ‘Русской Мысли’, немедленно примусь за биографию И. Ф. Горбунова⁴⁵, а для удобства работ на всю весну и лето забираюсь в глухие леса, в сухие сосновые боры моей святой родины, в посад Парфентьев Костромской губ<ернии> Кологривского уезда, куда и поплыву от Рыбинска по Волге и от Юрьевца по Унже, и еще затем от Макарьева 80 верст на лошадях. Там, кстати, думаю повоевать и со своими саперами: три года тому назад был уже опыт, что они стоянки этой не выдержали и ушли.

За Ваше искреннее желание мне здоровья отвечаю Вам тем же от полноты благодарного сердца, которое, по вчерашнему уверению доктора моего, здорово и бьется в открытую, начистоту, без перебоев. Значит, имею надежды на новое личное и всегда приятное свидание с Вами, обязательнейший и сердечный Алексей Александрович.

Душою Ваш

С. Максимов.

Не посчастливилось мне на этот раз исполнением Ваших поручений, Многоуважаемый Алексей Александрович, несмотря на то, что видимость обещала легкий и скорый успех. Покойный Миша Микешин жил от меня всего через пять домов⁴⁶. Ввиду воспрещения моих выходов при условии мороза свыше 5 или слякоти при +2, задался один денек с легким морозцом и дерзким солнышком. К Вашей надобности прицепилась и личная — взять письма Островского, адресованные к покойному, и Мария Петровна⁴⁷ — старинная приятельница, все, одним словом, сложилось так, что дало мне быстрые ноги. А затем пришлось так, что поцеловал пробой — и пришел домой, чтобы сообщить Вам, что вдова Микешина переехала на постоянное житье в свою дачу в Стрельне⁴⁸. Раньше я не мог этого узнать, потому что в морозный день не мог попасть в церковь в первую годовщину смерти Мих<аила> Осип<овича>.

Ясно мне стало теперь, что надо отложить дело до весны и до личных разговоров, которые вернее приведут к концу, чем переписка, не обещающая, по Вашему личному опыту, желательного успеха⁴⁹. Точно так же и с семьей Горбуновых — неудачи вследствие разногласия мнений: умная крестница моя разделяет со мною мнение об уступке Вам дневников отца, но сестры и мать желают сохранить их как память о покойном, несмотря однако ж на то, что имеются иные вещи, более ценные и в значительном количестве. Так как я вижу в этом признаки, несомненные и очевидные, беспричинного бабьего упрямства, то и решился не тратить бесполезно слова и время.

Бумаги А. Н. Островского находятся у его вдовы, живущей где-то здесь и не желающей знать никого из нас, друзей покойного. Этой приходится доказывать посмертную любовь и уважение к памяти мужа, так как прижизненные таковые были слабы и сомнительны — а теперь это так дешево и легко ей обнаруживать, по крайней мере перед нами. К тому же она имеет поводы ссылаться на контроль брата (Мих<аила> Ник<олаевича>), бывшего генерал-контролера всея Великия, Малыя и Белыя России. По его совету она уже успела передать в Академию Наук начатки опыта толкового русского словаря сырым материалом. Это хранилище я уже не решаюсь воротить, хотя бы очень многое мог найти для себя лично в интересах моих ‘Воспоминаний’, которые, по непредвиденным обстоятельствам, ‘Русская Мысль’ вынуждена отложить до мартовской книжки⁵⁰ вследствие новых указаний, преподанных Главным начальником управления по делам печати.

За Ваше дружеское внимание к ним и приветливое ласковое слово приношу сердечную благодарность, считая долгом сообщить Вам, что мысль собрать эти воспоминания в отдельное издание давно уже сидит у меня в голове и не осуществилась до сих пор именно по той причине, что не были готовы главнейшие — именно вот эти об Островском. У Микешина в его журнале ‘Пчела’⁵¹ я напечатал воспоминания о Павле Якушкине — собирателе народных песен, в ‘Русской Мысли’⁵² — о поэте Мее и о нашей так наз<ываемой> Литературной Экспедиции, посланной В<еликим> К<нязем> Константином Николаевичем. Уж из этого готового и напечатанного составится том листов до 20 печатных, а если я прибавлю сказания о моем житье-бытье с переводчиком Беранже В. С. Курочкиным и с прочею литераторскою петербургскою братиею, то новое сочинение мое предстанет уже в очень солидном размере любой из книжек толстых журналов.

Воспоминаниями, как лебединую песнию, надо спешить, и если эта спешка замечена Вами в моих последних работах, то она собственно не относится к тем, которые посвящены моему куму и другу. Это — собственно так сказать ‘запевка’, а самая песня впереди в виде данных об нем, разбросанных в статьях об Островском, а главное — в биографии, которую готовлю для Собрания его сочинений.

Я очень сожалею, что моя неудача ввела Вас в недоумение, последние заключительные строки, объясняющие это обстоятельство, не попали в конец статьи, так как она вся, по объяснению Гольцева⁵³, была уже отпечатана в то время, когда получено было мое письмо с указанием этого разъяснения. Оно будет указано в издании сочинений, подписка на которое, судя по сведениям секретаря Шереметева, пошла довольно успешно. Сам граф принял живое участие и успел собрать между своими знакомыми и получить даже от некоторых лиц Императорской Фамилии (Павла Александровича⁵⁴, Кирилла Владимировича⁵⁵, Александра Михайловича⁵⁶, а главное — от принца Ольденбургского⁵⁷, взявшего даже особый подписной себе лист). Всякий делает взнос по мере возможности и в доступном размере, так что явилась уверенность в сборе денег в таком количестве, что с весны можно будет приступить к изданию, чтобы к осени выпустить в свет. Печатный и рукописный материал я уже привел к порядок, за исключением того, который относится к материалам по истории театра. Это будет издавать Департамент Уделов на суммы, указанные Министром Двора. У меня в руках прекрасный автобиографический материал, восстановленный из спешных записей карандашом.

Пользуюсь случаем приложить при этом письме то, что не попало в прежную посылку и что прошу принять от меня лично в Ваш музей как материал для биографии артистов: в автографах письмо Е. Н. Эдельсона⁵⁸ к Островскому об игре Прова Мих<айловича> на здешнем театре и его же мнение об игре Садовского в роли гоголевского городничего в Москве. Вообще от души желал бы сохранить в Вас уверенность в том уважении, которое питаю к Вам и к Вашей заветной мысли, и в полной готовности содействовать и приращению, и украшению Вашего отныне драгоценного для меня Вашего Музея: я не перестану думать о том, прибирая к рукам все подходящее и не упуская из виду всех тех, от кого, как от Микешиной, можно чем-либо пригодным поживиться. Об успехах своих буду своевременно извещать Вас, а об нынешних неудачах думаю, как о временных, случайных и, стало быть, преходящих. Поступите и сами Вы таким же образом, приняв искренное мое сердечное уверение быть Вам и Вашему предприятию, благому и действующему, посильно полезным. В чем и расписуюсь, прося в заключение передать мою душевную благодарность за память многоуважаемой супруге Вашей и пожелание роста и здоровья наследнику Вашему от мельком видевшего его

17 апреля 1897. СПб.

С. Максимова

Истекло уже два месяца, что живу в милых и дорогих сердцу местах моей родины — очень красивых, но очень глухих, а главное — весьма отдаленных. Живя в среде родных воспоминаниями давно мелькнувшего детства и юности, не забываю и тех добрых и радушных знакомых и приятелей, которые лаской и приязнью подслащали горькие годы невеселой старости. Засчитывая в число последних и Вас, глубокоуважаемый Алексей Александрович, имел очень приятный случай отдаться воспоминаниям и снова посильно послужить Вашей прекрасной идее и Вашему знаменитому начинанию. Всему этому при сем препровождаю и вещественное доказательство в пополнение Вашей коллекции портретов театральных деятелей, и хочется думать, что пересылаемый посылкой портрет⁵⁹ представляет собою библиографическую редкость. А хочется так думать по усердному желанию сделать Вам наиболее приятный подарок как истинному любителю и просвещенному ценителю. Посылаю подарок посылкой вследствие того обстоятельства, что наконец добрался в своих странствиях-переездах до такого места, откуда ходит почта. И хотя мелководье Волги между Костромою и Рыбинском вынуждает меня возвращаться через Москву, но в милом и дорогом мне городе могу пробыть лишь несколько часов, необходимых для ожидания поезда после перехода с Ярославского вокзала на Петербургский: очень уж устал от поездок на лошадях по нашим, в ужас приводящим, дорогам, в особенности так наз<ываемым> почтовым (напр<имер> дорога от Галича до Костромы прямо ведет в ад). К тому же надо спешить устраивать свою судьб

Читайте также: