Письма из-за границы, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1858 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 150 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОЧИНЕНІЯ М. В. АВДЕВА.

ТОМЪ ВТОРОЙ.

Изданіе
. СТЕЛЛОВСКАГО.
Въ Большой Морской, вы дом Лауфферта, No 37, въ С.-Петербург

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1870.

ПИСЬМА ИЗЪ-ЗА ГРАНИЦЫ.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.
До Берлина.

Только что расположился я давича писать къ вамъ, друзья мои, и вздумалъ подлить чернилъ въ свою походную чернилицу, какъ мой Guide-Reichard зацпилъ за дорожную карту, карта потащила бумагу, бумага толкнула чернилицу и остатки синихъ чернилъ нарисовали нчто въ род Чудскаго озера за узорчатой салфетк. Я началъ прибирать съ ловкостью человка, отъ роду ничего не прибиравшаго — и пошло еще хуже. Смотрю — кругомъ точно столпотвореніе вавилонское: книги, платье, сигары, сапоги, все именно на томъ мст, гд ему быть не слдуетъ и, въ заключеніе, посреди комнаты чемоданъ съ открытой пастью и перевороченной вверхъ дномъ внутренностью! Мн, самому виновнику, стало гадко: но я чувствовалъ, что устроить какой-нибудь порядокъ, выше силъ моихъ, съ досады, я, надлъ сюртукъ, взялъ шляпу и пошелъ куда глаза глядятъ.

— Капитанъ (я здсь опять попалъ въ капитаны), капитанъ, прикажете подать дрожки? спросилъ швейцаръ.

— Дрожки-то, дрожки, но куда на нихъ хать? Что есть сегодня?

— У Кроля музыка…

— Былъ вчера, и одного раза слишкомъ достаточно!

— Въ Knigsstdtisches-Sommer-Theater…

— Богъ съ нимъ, а опера?

— Королевскій театръ закрытъ до 23-го, но въ Фридрихъ-Вильгельмштедтск… да, вотъ неугодно ли капитану взглянуть въ Berliner-Tadee-Telegraph! и онъ подвернулъ мн газету.

Смотрю, въ театрахъ лустшпили, изъ которыхъ половину я не пойму, а надъ другой засну, дале — опять неизбжный Кроль, съ какимъ-то тоже лустшпилемъ, дале Die Lager der Neusilber-Fabrik, и пошли объявленія…

— Разв въ зоологическій садъ…

— Капитанъ, я полагаю, опоздаетъ, потому что зврей запираютъ въ семь часовъ, а теперь половина восьмаго, жалостливо замтилъ швейцаръ.

— Такъ куда же, наконецъ? Швейцаръ пришелъ въ ведоумніе.

— Въ Одэумъ капитанъ тоже не желаетъ хать? робко спросилъ онъ.

— А что такое Одэумъ?

— А! Одэумъ безподобный садъ, обширне Кроля, прекрасный оркестръ, избранная публика…

— Отлично, мой любезный Николай, велите подать дрожки. Николай, добродушный нмецъ, къ счастію моему весьма сносно объясняющійся по-французски, вышелъ на улицу, вынулъ изъ жилета какую-то свистульку, обратился лицомъ на востокъ и посвисталъ. Черезъ минуту, точно по свистку режиссера, изъ ближняго переулка тихо показалась, въ одну лошадь, четверо-мстная колясочка, именуемая дрожки (за чтобы такъ разжаловать ее?) и кутшерь остановился у подъзда.

— Въ Одэумъ! кликнулъ Николай, запирая дверцы. Капитанъ заплатитъ у входа пять грошей {Около нашего пятиалтыннаго. Зильберъ-грошъ (хотя въ немъ зильбера нтъ и на полушку — стоитъ съ небольшимъ 8 коп. сер.).}, тихо прибавилъ онъ въ вид назиданія.

Черезъ четверть часа слдующая картина была передо мною. На эстрад павильона стоялъ извстный солдатъ-музыкантъ Либихъ, помахивалъ палочкой и дирижировалъ оркестромъ, большею частію также изъ солдатъ, передъ ними, какъ глазъ окинетъ, за сотнею столиковъ, одинъ возл другаго, сидли и лпились чуть не одинъ на другомъ тысяча Берлинцевъ и Берлинокъ. Кто курилъ, это шилъ, кто вязалъ чулки — но вс безъ исключенія пили и ли, ли что вздумается, пили пиво, подаваемое въ какихъ-то неприличныхъ стаканахъ въ пол-аршина высоты. Все ршительно пило, лои въ глубокомъ молчаніи слушало Моцарта! Да-съ, Моцарта и Бетговена, не иначе! Даже немногіе, толкающіеся на средней алле, и т, какъ скоро оркестръ заиграетъ — вс останавливались и слушали. Я умилился, спросилъ пива, закурилъ сигару и сталъ слушать Моцарта.

Однакоже не смйтесь надъ солдатомъ Либихомъ и его оркестромъ, разъигрывающими Моцарта и Бетговена: оркестръ очень хорошъ и Либихъ пользуется здсь чуть ли не большей извстностью, чмъ его соименникъ, химикъ. Я посидлъ съ часъ, потолковалъ немного съ двумя земляками, съ которыми познакомился наканун (русскихъ теперь здсь не много), и отправился домой. Николай подаетъ мн ключъ, отпираю нумеръ — и о прелесть! благодтельная фея, въ вид чувствительной горничной Луизы, прошла своей волшебной красной рукой — и все улеглось и расположилось по мстамъ! Я, весьма довольный, сбрасываю платье, спрашиваю чаю и пишу благополучно это посланіе, сдлавъ до-сихъ-поръ только одну чернильную бульку на блой полотняной салфетк, подостланной вроятно для чего-нибудь инаго на цвтную, уже мною надрисованаую.

Однакоже я замчаю, что располагая писать вамъ о своемъ пути, я началъ разсказъ съ того, что пріхалъ на мсто. Это также неудобно, какъ разсказъ какого-нибудь героя о своей гибели, знавшаго напередъ, что онъ непремнно спасется! Хотя со мной, благодаря Бога, никакихъ гибелей не произходило, но все-таки во всякомъ путешествіи самое для меня интересное — не попадетъ ли путникъ совсмъ въ другую сторону, нежели куда детъ. Хоть въ другую сторону я не попалъ, но все-таки ворочусь назадъ и начну съ начала, тмъ боле, что имю твердое намреніе не говорить вамъ ни о музеяхъ, ни о картинахъ, тысячи разъ описанныхъ и нарисованныхъ, а сообщать замтки о физіономіи сторонъ, по которымъ буду прозжать (на сколько можно схватить ихъ на-лету), о тхъ мелкихъ особенностяхъ ежедневной жизни, которые бросаются въ глаза, смняются въ каждомъ мст и длаютъ привычки одной стороны странными для жителя другой, особенно для жителя своеобразной Россіи. И такъ начинаю съ далека.

Сдлавъ маленькій кончикъ тысячи въ дв верстъ, отъ Уфы до Петербурга, я засталъ Сверную Пальмиру въ то время, когда она длаетъ свой туалетъ. Какъ бы прекрасна не была какая бы то ни было прекрасная Пальмира — будь это хоть Пальмира Аннато {Извстная наздница петербургскаго цирка.}, но нтъ особеннаго удовольствія видть, какъ она моется и красится. Петербургъ ршительно не выносимъ въ это время. И отъ чего это, напримръ, Берлинъ — стоитъ себ чисто и щеголевато, какъ ни въ чемъ не бывало, а у насъ по мостовымъ едва можно здить, потому что одна половина всегда чинится, а другая всегда никуда не годится? отчего у насъ цлое лто все красятъ, пылятъ и моютъ, ни дать ни взять въ барскомъ дом въ субботу на страстной. И въ эту-то пору, когда на одной сторон печетъ солнце, а на другой осенній холодъ, и со всхъ сторон летитъ пыль и краска, когда боимся състь что нибудь заманчивое, чтобы не получить холеры,— и боимся выйти на тощахъ, чтобы тоже не получить ее, когда вс ваши знакомые разъхались по разнымъ сторонамъ и самъ горишь отъ нетерпнія, чтобы тоже (какъ выразилась одна институтка) разъхаться, я долженъ былъ прожить въ Петербург четыре недли, въ ожиданіи четырехъ мсячнаго отпуска. Но меня поставило въ крайній тупикъ совершенно другое обстоятельство.

Я привезъ съ собой, такъ называемое, родительское благословеніе въ вид билетовъ нашего приказа общественнаго призрнія, повривъ на слово такъ называемому члену его, что они ходятъ везд, какъ деньги. Почтенный Павелъ Ильичъ, подписывая билеты, до-сихъ-поръ находится въ этомъ пріятномъ заблужденіи! Представьте же себ мое положеніе, когда ни Штиглицъ, ни мнялы, ни коммерческій банкъ, ни мстный приказъ, однимъ словомъ, никакая частная или государственная денежная касса не принимала ихъ! ‘Да вдь это деньги, мои собственныя, мною положенныя въ кредитное установленіе деньги’, съ горькимъ изумленіемъ восклицалъ я, какъ одинъ помщикъ, изумленный тмъ, что гость его отказался отъ пятаго блюда, убдительно повторялъ: ‘вдь это лапшевникъ! это вдь лапшевникъ’. ‘Дйствительно лапшевникъ’! виноватъ, ‘дйствительно деньги’: отвчали мн везд, да ихъ надо получать у васъ, тамъ, въ Уф…

Я понялъ тебя, Танталъ, сидящій по горло въ вод и не могущій утолить своей законной жажды (хотя моей воды было и далеко не по горло)!

Я уже думалъ, что мн придется сдлать пріятную прогулку опять въ Уфу за деньгами: но какъ всякое обстоятельство чмъ нибудь да оканчивается, то и мн одинъ снисходительный землякъ обмнялъ билеты на золото и я вышелъ изъ своего финансоваго кризиса гораздо скоре, нежели Турція, которой кризисъ начался ране моего, а еще не кончался.

Я не имлъ намренія носить на себ — хоть и золотые вериги, продающіяся въ вид замшеваго пояса для денегъ у Барцига, и потому, оставивъ на дорогу нсколько золотыхъ, отвезъ остальныя въ контору Штиглица. Въ контор выдали мн нсколько бумажекъ за подписью Штиглица и на этотъ разъ, при всемъ уваженіи къ Павлу Ильичу, я полагаю, что подпись Штиглица не поставитъ меня въ такое затрудненіе, какъ его. Но тутъ вышло другое обстоятельство: Павелъ Ильичъ, обмнявъ мн деньги на билеты, ей-ей ничего съ меня не взялъ, а въ контор Штиглица съ каждаго фунта стерлинговъ убавили, по моему разсчету, копекъ по 15. Я этотъ разсчетъ не совсмъ понялъ, потому боле, что въ контор, какъ сказали мн тамъ, за промнъ денегъ на лондонскіе векселя ничего не берутъ и похалъ вторично попросить объясненія. Не безъ досады сказали мн, что тутъ не обсчитаютъ, что это уже такой разсчетъ и въ заключеніи повязали денежный курсъ. Я самъ былъ убжденъ, что тутъ не обочтутъ, что дйствительно тутъ долженъ быть разсчетъ, и даже очень хорошій разсчетъ, меня разсчитали по настоящему курсу: но все-таки пожалю, что почтеннйшій и многоуважаемый Павелъ Ильичъ не пользуется никакимъ авторитетомъ на европейскихъ биржахъ!

Съ особеннымъ удовольствіемъ, въ утшеніе почтеннйшему Павлу Ильичу, могу оообщить сейчасъ прочитанное извстіе: Билль о присяг въ парламент опять не прошелъ. Да! нашъ почтеннйшій Павелъ Ильичъ хоть и не Богъ всть какой членъ, членъ приказа, да все-таки членъ — а Ротшильда въ члены парламента опять-таки не допустили.

Однакожъ я отвлекся отъ своего предмета. Деньги такъ или иначе обменны, билетъ боле или мене долго — выхоженъ. Это было въ понедльникъ. Въ среду на Любекъ мн хать не хотлось, ждать до субботы почтоваго штетинскаго парохода долго, я взялъ билетъ на вторникъ въ почтовой карет до Таурогена и вечеромъ этого дня съ радостью выхалъ изъ Петербурга. Что вамъ сказать про первыя впечатлнія? Нмецкій элементъ, которымъ попахиваетъ и въ Петербург, очень скоро началъ поражать мое русское обоняніе. Начать съ того, что за сорокъ верстъ отъ Петербурга, мн подали чай (Боже! что за чай!) съ такимъ молокомъ (не говорю сливками), какимъ у насъ стны не блятъ.

—Что это за молоко, воскликнулъ я прислуживающей чухонк.

— Это не молоко, а сливки, съ увренностью отвчала она.

— Это не молоко, а вода съ мукой, возражаю я.

— Это не молоко, а только немного жидкія сливки, возражаетъ она. Однакоже видно совсть зазрла — перемнила.

Отсюда начинается прислуга въ юбкахъ, сквернйшій чай, который подаютъ въ одномъ чайник (безъ особеннаго съ водою), изобиліе пива и голоданіе. Положимъ, гд нибудь въ Оренбургской губерніи знаешь, что долженъ брать съ собой провизіи за три дня — такъ и распоряжаешься. За то если достанешь щи у какого нибудь зажиточнаго смотрителя или возможность, добыть стерляжью уху въ какомъ нибудь Чистопол или Васильсурск пріятный сюрпризъ! и какими отличными кажутся и щи, и уха! А здсь вдь не русская глушь. Вдь это нмцы, вдь это лапшевникъ, чуть было не сказалъ я! И что за медленность въ этомъ лапшевник! прідешь, спросишь чаю, а чай подадутъ въ то время, когда труба кондуктора взываетъ къ отъзду и это продолжалось до: посл скажу. Упряжь тоже и тутъ же начала измняться, но исподволь. До этой станціи мы хали четверикомъ, потомъ шестерикомъ съ форейторомъ. Тутъ подъхала почтовая телега тройкой, телегу привязали двумя чуть не канатами къ дышлу и мы поскакали съ почтовой тройкой впереди. На слдующей станціи запрягли опять шестерикъ, но слъ одинъ ямщикъ.

— Какъ же мы подемъ безъ форейтора?

— Безъ фалетора! отвчалъ ямщикъ.

— Да какъ же такъ?

— Да ужъ здсь такое заведеніе!

— Ну, коль заведеніе, такъ и говорить нечего!

— А вотъ подъ Нарвой, такъ и въ восемь лошадей этакъ же подете!

Дйствительно, подъ Нарвой запрягли четверикъ въ дышло, четверикъ рядомъ впереди, переднихъ лошади уздами, и только двухъ крайнихъ взвозжали и возница съ длиннымъ бичомъ отлично управлялъ, восьмеркой. Да за что же я къ цирк деньги платилъ? А колокольчикъ прикрутили, съ боку уносной къ шле!

Въ Нарв, только что я вышелъ изъ кареты, какъ одинъ изъ спутниковъ предложилъ мн създить на водопадъ.

— А близко?

— Въ полчаса можно създить!

— А какъ не успемъ, сказалъ я (мн, признаюсь, было лнь). Спутникъ расхохотался. Я забылъ вамъ сказать, что это былъ молоденькій офицерикъ, недавно выпущенный изъ корпуса и хавшій въ отпускъ въ Ригу, онъ, Жевакинскій мичманъ, имлъ привычку смяться, когда ему покажешь хоть палецъ. Однакоже я вспомнилъ, что я не ду, а путешествую, слдовательно съ лнью, русской спутницей вообще, а моей въ особенности, надо разставаться, длать нечего!

— Подемте, сказалъ я.

— А.какъ опоздаемъ? возразилъ онъ.

— Ну, догонимъ!

Онъ расхохотался, мы взяли пролетку и отправились.

На ближайшей дорог былъ сломанъ мостъ, замчательно, что когда куда нибудь торопишься, всегда самая близкая дорога почему нибудь не годится. Мы спустились и поднялись какими-то буераками и черезъ четверть часа были у моста, надъ самымъ водопадомъ. Рка падаетъ нсколькими уступами по камнямъ. Я остался недоволенъ: это петергофская золотая гора въ большемъ масштаб, однако не выше.

— Каково? сказалъ спутникъ.

— Я ожидалъ большаго. Терекъ, посл дождя, сто верстъ такъ прыгаетъ.— Спутникъ расхохотался. Мы возвратились во время.

Такимъ образомъ мы хали различными нмцами: нмцами эстландскими, лифляндскими и курляндскими, а въ Виленской губерніи и жидовъ прихватили. Замчательно, что, вмст съ жидами, откуда и грязь взялась, не смотря на то, что мсяцъ цлый дождя не было, и свиньи появились, у нмцевъ по крайней мр чисто: у нихъ и свиньи опрятне! Но къ крайнему сожалнію, былъ шабашъ, во всхъ домишкахъ горло по нскольку свчей — и бдные Ротшильды не могли выказаться во всемъ блеск.

Утромъ, на четвертый день, мы наконецъ пріхали въ Таурогенъ. Немногіе мои спутники остались по дорог: уцлла только нмка булочница, хавшая въ Тильзитъ къ роднымъ, и такъ ‘насъ было двое’.

Пока визировали въ таможн наши паспорты, нмка ушла къ роднымъ, я пообдалъ и ждалъ экипажа. Почтовая карета довозитъ путешественниковъ до первой прусской станціи. Я спшилъ поспть въ Тильзитъ къ отходу кенигсбергской почты и съ нетерпніемъ пилъ кофе.

— Скоро ли, наконецъ?

— Готово! говорятъ.

Выхожу: стоитъ телега въ пару лошадей, заваленная разнымъ скарбомъ. Я слъ, но нмка пришла въ негодованіе. Впрочемъ, и было отчего: чтобы сдлать первый шагъ въ телегу, надо было обладать боле нежели длинными ногами!

— Однакоже, знаете, это очень не хорошо, что насъ везутъ въ телег, восклицала раскраснвшаяся нмка (на ней была бличья мантилья — а жаръ, хоть яйца пеки).

— Однакоже, подемте: не перепрягать же лошадей. Мы двинулись.

— Однакоже, знаете, это очень дурно, что вы ничего не сказали кондуктору.

— Однако, что это у васъ за бутылки? он мн отдавили ноги?

— Это, знаете, майская вода для лица, здшняя очень дурна для кожи и я ее везу изъ Петербурга. Однакожъ, знаете, это очень не хорошо съ вашей и кондуктора стороны, что мы демъ въ телег и я вся запылюсь (а въ карет у ней было открытое мсто). И такимъ образомъ она меня пилила всю дорогу: къ счастію, дорога всего восемь верстъ.

Наконецъ вотъ и рогатка. Еще разъ взяли у насъ паспорта, прописывали прописывали — и подняли шлагбаумъ: мы съ булочницей торжественно въхали въ прусскія владнія.

При възд въ Лаугсаренъ, почтенный старичокъ, въ прусской форм, взялъ у насъ паспорта и указалъ на станцію. Дилижансъ въ Тильзитъ отходилъ поздно, а до отхода кенигсбергскаго изъ Тильзита, оставалось нсколько часовъ. При помощи булочницы, я веллъ приготовить себ экстру. Пока закладывали лошадей, я разсматривалъ висящіе по стнамъ, полныя, расплывшіяся и напудренныя прусскія личности, вошелъ тотъ же добродтельный старецъ, возвратилъ паспорта и сдлалъ намъ нчто въ род исповди.

— Не имете ли табаку или сигаръ? тихо спрашивалъ онъ.

Я показалъ ему сигарочницу.

— О! нтъ, кром этого?

— Не имемъ, отвчали мы.

— Стеариновыхъ свчь?

— Не имемъ.

— Мануфактурныхъ произведеній (о льстецъ!?)

— Не имемъ!

— Такъ можете хать, сказалъ старецъ.

Мы съ удовольствіемъ поднесли ему малую лепту, съ которой и въ земскій судъ не явиться — и онъ остался доволенъ.

Между тмъ подали маленькую жалкую каретку, поднесли мн какой-то рецептъ съ разными тринкъ и иными гельдами, взяли (за 30 верстъ) пять руб. сер. и мы похали. Черезъ два съ половиной часа мы перехали историческую рку и были въ Тильзит. Меня подвезли къ почтамту и я распростился съ землячкой.

Вамъ извстно, а можетъ и неизвстно, что благодаря нкоему, давно покойному старичку фанъ-Колю, я въ дтств говорилъ по-нмецки. Но поступивъ въ институтъ, гд этого непріятнаго для меня языка не требовалось — я употребилъ все стараніе, чтобы забыть его, и увы! достигъ блестящихъ результатовъ. Съ этими-то средствами я вторгнулся въ Пруссію вообще и въ Тильзитскій почтамтъ въ особенности. Какъ ни бдны были эти средства, однако я успшно объяснилъ свои требованія, получилъ билетъ и черезъ часъ мы отправились.

Прусскія почтовыя кареты хуже нашихъ, но легче, уютне. Напихаютъ шесть человкъ вмст, вс закурятъ сигары и, если не задохнешься отъ духоты и дыма, то можно дохать,— и я дйствительно дохалъ къ утру до Кенигсберга.

Я веллъ вести себя прямо на желзную дорогу. Кучеръ сдалъ мои вещи какому-то носильщику, тотъ показалъ мн нумеръ на своей фуражк, предложилъ мн поручить ему пріобртеніе билета: я далъ ему злата — и отправился въ гостинницу (въ этомъ же зданіи).

Былъ часъ восьмой утра. До отхода позда оставалось часа два слишкомъ, я употребилъ сколько можно боле времени за приведеніе себя въ порядокъ, позавтракалъ и сталъ ждать.

Нтъ ничего непріятне вообще, какъ ждать чего бы то нибыло, но ждать одному, въ сторон совершенно чужой, гд едва умешь объяснить свои насущныя требованія, быть отршеннымъ отъ всего близкаго и не имть другаго занятія, кром раздумыванія — положеніе и непріятное, и новое, Богъ всть, чего не надумаешь въ это время. ‘А что, если Боже избави, сломаешь себ ногу или приключится что-нибудь скверное… что тогда?’ И потомъ, какъ подумаешь, что вотъ я одинъ, что нтъ ршительно ни одного плеча ближняго, на которое мы вс танъ привыкли опираться — то становится и жутко, и отчасти пріятно: рождается сознаніе и оцнка собственныхъ силъ, какая-то самоувренность и чувство совершенно особеннаго рода, пониманіе себя не какъ гражданина, той или другой стороны, а какъ гражданина всей семьи людской, какъ человка’.

Но заниматься анализомъ въ Кенигсбергской или какой-бы то ни было кофейн, столько же неудобно, сколько и скучно. Попробовалъ было я заговорить съ прислуживающей мамзелью, но разговоръ совершенно не вытанцовывался. Къ счастью, попался мн какой-то польскій Еврей, и я съ горя началъ объясняться съ нимъ (въ первый разъ въ жизни) по-польски. Къ крайнему моему удивленію, сначала все шло очень хорошо, но потомъ я отпустилъ такую фразу, что жидъ только покрутилъ головой, свсивъ ее на бокъ, думалъ — думалъ, я пожавъ плечами, съ прискорбіемъ отвчалъ:

— А то барзо зл, якъ не мозно разумть!

— Барзо зл, отвчалъ я.

И этимъ разговоръ нашъ кончился.

Кстати! Иностранцы до того привыкли слышать Русскихъ говорящими за всхъ европейскихъ языкахъ, что, когда на пути въ Кенигсбергъ я переслъ въ другую карету, то кондукторъ сбился съ ногъ, искавши пропавшаго англичанина, ему говорили, что Русскій въ другой карет, но онъ не врилъ, что я Русскій потому что я не говорилъ по нмецки и продолжалъ усердно искать англичанина, оказалось все-таки, что англичанинъ былъ я. Въ другой разъ, когда говорилъ съ сосдомъ по-французски, другой нмецъ съ ироніей замтилъ ему: ‘Я увренъ, что этотъ господинъ говоритъ и по-англійски: русскіе на всхъ языкахъ говорятъ.’

Это мнніе весьма лестно, но къ сожалнію, я не оправдалъ его. Безспорно, весьма пріятно, а еще боле полезно, знать нсколько языковъ, во увы! справедливо и то, что большая часть нашихъ маленькихъ Мецофанти занимаются чужими языками въ ущербъ собственному.

Мы хали съ поспшнымъ поздомъ и хали скоро, зато опять голодно. На станціяхъ нтъ ничего кром бутербродовъ. Въ одномъ мст, по дорог, еще не готовы два моста, пассажиры высаживаются и дутъ въ почтовыхъ каретахъ около четырехъ миль часа три. При этомъ дается полчаса на обдъ, достаточно, чтобы кой-какъ пообдать, но на стол стояли, какъ у насъ, для завтрака котлетки и какая-то дрянная рыба, чуть ли не щука, за то пивомъ хоть прудъ пруди.

Безпрерывная дорога истомила меня. Я проспалъ Штетинъ и ждалъ съ нетерпніемъ Берлина. Наконецъ, часу въ пятомъ утра, на шестой день вызда, мы пріхали.

Несмотря на раннее утро, Берлинъ уже поднялся, а въ гостинницахъ вс были на ногахъ. Какой-то служитель взялъ у меня билетъ, добылъ чемоданъ и положилъ его на козлы коляски. Я назвалъ первый попавшійся мн на глаза въ моей книжк Htel-Imprial и отправился. Въ бранденбургскихъ воротахъ меня остановили и спросили: нтъ ли со мной говядины! Я готовъ былъ поклясться, что у меня нтъ ее и въ желудк. Знаменитая unter den Linden, съ своимъ широкимъ бульваромъ и тнистыми липами (впрочемъ, я не знаю, дйствительно ли это липы), тянулась передо мною. Коляска остановилась у воротъ, закрытыхъ съ обихъ сторонъ стеклянными дверями, уставленныхъ внутри цвтами и образующихъ такимъ-образомъ прохладную комнату и я, наконецъ, былъ на первой моей походной дневк.

Но о Берлин, до слдующаго письма. Настоящее было прервано разными осмотрами, поздками и перездками. Я теперь — далеко уже отъ Берлина, пью воды, купаюсь въ разныхъ дрязгахъ и тороплюсь закончить это посланіе.

Франценсбадъ. ¹²/₂₄ іюія 18.. г.

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Берлинъ.

Желалъ бы я знать, кто тотъ первый пустозвонъ, который пустилъ въ ходъ мысль отдыхать отъ трудовъ въ путешествіи? Да! путешествіе, друзья мои, трудъ, да еще трудъ не малый! Путешествія спшнаго и вмст съ тмъ добросовстнаго, внимательнаго, особенно путешествія, о которомъ надо писать пріятелямъ, я не пожелаю своему лнивому врагу. Вы устали съ дороги, не спали ночь и пріхали на три дня въ столицу. Вмсто того, чтобы отдохнуть, вы развертываете своего руководителя, справляетесь куда хать и что осмотрть, нащитываете двадцать предметовъ и, несмотря на погоду — будь это тропическій жаръ или ливень — отправляетесь осматривать. Нельзя не отправиться! Во-первыхъ, есть предметы, которые можно только видть въ понедльникъ отъ 11-ти до 2-хъ, другіе только во вторникъ отъ 3-хъ до 5-ти час., и нельзя отложить до завтра того, что лнь сдлать сегодня! да наконецъ, просто совстно не видть того или другаго, когда неизвстно, будешь ли имть, случай еще разъ это видть, а на все и про все — три дня времени — больше никакъ нельзя, не разстраивая плана поздки! И вотъ вы здите съ утра до вечера, смотрите на картину, изображающую разрзанный красный арбузъ, и птуха, повшеннаго за голову, и на статую какого-нибудь тощаго Франциска въ коротенькой шинельк, храбро стоящаго подъ дождемъ, съ открытой головою, смотрите дрянной мостъ, удивлявшій всхъ двсти лтъ назадъ, и поле сраженія, на которомъ засяна капуста, — смотрите иногда только затмъ, чтобы сказать: ‘Этаго не стоитъ видть.’ А какъ не видть! Ну, если пропустишь замчательную вещь? Одинъ англичанинъ, протаскавшись нсколько лтъ по Европ, вздумалъ, наконецъ, отдохнуть на родин. Его встрчаютъ друзья и пріятели, посыпались разспросы.— Ну, а замтили ли вы, спрашиваетъ одинъ, передъ храмомъ Петра точку, съ которой вс колонны маскируютъ одна другую?— Нтъ, не замтилъ!— Какъ же это? Это очень замчательно! Очень жаль, что вы этого не видали! Это чрезвычайно интересно! посыпалось со всхъ сторонъ. Англичанинъ понурилъ голову, подумалъ, подумалъ и отправился опять въ Римъ, нашелъ извстную точку, постоялъ на ней и дйствительно убдился, что колонны маскируютъ одна другую.

Это результатъ многихъ вещей, видть которыя вмняется въ обязанность путешественнику. Постоишь, посмотришь и только убдишься, что дйствительно такой-то предметъ стоитъ на своемъ мст. Дло въ томъ, что путешествіе есть наука и наука не легкая, изучать которую всякому приводится, большею частью, за счетъ собственныхъ боковъ и кармана.

Берлинъ былъ для меня, какъ и для большей части русскихъ путешественниковъ первымъ городомъ, въ которомъ чувствуешь себя совершенно туристомъ и нетвердыми стопами начинаешь ту безконечную прогулу по музеямъ, галлереямъ, памятникамъ и пр., и пр., которая растянулась по длин всей Европы. Тутъ, особенно для Русскаго, начинается совершенно новая жизнь, жизнь безъ собственной подушки и хозяйскихъ хлопотъ, условія ршительно непонятныя въ глубин Россіи.

Было еще очень рано, когда я основалъ свою квартиру въ хорошенькой комнат моей гостинницы, т. е. рано по нашему: здсь встаютъ и ложатся ране, и въ 7-мъ часу утра весь домъ уже былъ на ногахъ. Я спросилъ чаю и напередъ приготовилъ себя въ принятію кой-чего въ род микстуры, съ особеннымъ удовольствіемъ встртилъ весьма порядочный напитокъ, закурилъ сигару и, раздумывая о предстоящихъ моей любознательности эстетическихъ наслажденіяхъ, смотрлъ съ любовью на кровать. Взошелъ лакей, чтобы убрать подносъ, посмотрлъ на меня вкрадчиво и спросилъ,

— Не прикажете ли прислать къ вамъ двушку?

— Мой любезный, я очень усталъ! отвчалъ я. Лакей скрылся.

Черезъ нсколько минутъ кто-то робко постучался въ дверь и вслдъ за моимъ разршеніемъ влетла мамзель, сдлала на поход мн книксенъ, бросилась къ постели и въ минуту начала производить съ ней разныя извстныя ей метаморфозы. Я только смотрлъ и любовался, какъ все живо вертлось, переставлялось и являлось въ ея рукахъ.

— Готово! сказала она. Присла на поход и скрылась.

По ея уход, я началъ разсматривать ея произведеніе и знакомиться съ моимъ хозяйствомъ. Эта рогулька на подставк должна, кажется, служить для снятія сапогъ, попробовалъ рогульку, сначала не ладилъ съ ней, но теперь, посл мсячной опытности, отдлавшись двумя синяками на ногахъ, нахожу ее довольно сносной. Мраморный столъ для умыванья прекрасенъ, но способъ самоумыванія представляетъ непріятную дилемму или умывать лицо въ чистой вод не мытыми руками, или чистыми руками мыть его въ грязной вод. Раздумывая объ отстраненіи этого неудобства и сожаля, что нашъ крестьянскій или татарскій умывальникъ не извстны нмецкой домовитости, я легъ, и о, ужасъ! въ несноснйшій жаръ, который начинаетъ пробираться въ комнату, мн предстоитъ одться чмъ-то въ род пуховика! Я принялся его анализировать, вытащилъ изъ его внутренности толстое одяло и выбросивъ его, подъ чистымъ мшкомъ успокоился въ первый разъ подъ, снью чужаго неба.

Разъ, сидя у одного пріятеля, проживающаго въ своей родовой Шугаевк, а хотлъ закурить сигару.— Гд у тебя спички? спросилъ, я.— У меня нтъ спичекъ! отвчалъ онъ.— Какъ же это ты обходишься безъ видъ? Положимъ, что со временъ бандероля ихъ надо покупать подъ полой, но все-таки…— Да я не вижу въ нихъ никакой надобности!— Ну, а если, напримръ, надо огня?..— Ну, такъ чтожъ! Ванька! крикнулъ онъ, подай огня! Вошелъ Ванька и подалъ огни.— ‘Вотъ видишь, сказалъ пріятель, не нужно ни тянуться за спичками, ни вонять срой, ни сердиться, когда он не зажигаются. Я ршительно не вижу надобности въ спичкалъ’!

Конечно, съ точки зрнія моего пріятели, всегда будешь чувствовать отсутствіе собственнаго Петрушки при одинокомъ путешествіи, потому что хотя и можно, если совсть не зазритъ, позвонить для того, чтобы велть подать себ спички съ другаго стола, но отъ дивана до звонка часто дальше, нежели до спичекъ, и потому ‘разсчетъ будетъ потерянъ’, какъ говаривалъ другой мой пріятель. Но это отсутствіе не такъ чувствительно, какъ кажется сначала, а напротивъ, довольно выгодно, потому что здсь роли нашего барина съ домашнимъ слугою должны перемниться: барину надо будетъ доставать билетъ для слуги въ вагон, барину надо позаботиться, чтобы слуга не прозвалъ гд-нибудь на станціи, чтобы онъ былъ сытъ и помщенъ такъ, что, собственно говоря, пришлось бы боле служить барину, чмъ слуг, котораго нельзя и послать даже за чмъ-нибудь. Здсь, вмсто этихъ неудобствъ, вы въ дорог заботитесь только о собственной персон, а прізжая на мсто, находите огромную дворню, дворню вжливую, предупредительную, смотрящую вамъ въ глаза, чтобы получить за это за водку. Въ самомъ дл, у рдкаго изъ насъ въ деревн есть въ распоряженіи такая огромная дворня, какъ здсь. Оберъ-кельнеръ, заботящійся вообще о вашемъ спокойствіи, кельнеръ для услугъ, лонъ-лакей для посылокъ, гаусъ-мейстеръ для чистки сапогъ, платья и переноски тяжестей, швейцаръ для справокъ и пріема, и наконецъ горничная для постели! Я только считаю тхъ, которыхъ вы видите, которые служатъ вамъ лично и, занимая въ счет мсто подъ рубрикою Services, въ чаяніи движенія кошелька, провожаютъ васъ въ экипажъ, когда ударъ въ колоколъ возвщаетъ о вашемъ отъзд. Прибавьте еще невидимую фалангу поваровъ, прачекъ и кухарокъ и согласитесь, что вамъ служитъ огромная дворня!

Любознательность хороша, но свое здоровье важне. Первымъ дломъ моимъ было узнать адресъ доктора, къ которому я былъ адресованъ. Я думалъ, судя по Петербургу, что это мн представитъ затрудненія. За неимніемъ другаго, я сообщилъ свои опасенія швейцару. Николай раскрылъ книгу, посмотрлъ въ нее и сказалъ: — докторъ Ромбергъ живетъ за арсеналомъ No 1-й, не угодно ли капитану отправиться къ нему посл обда: онъ принимаетъ отъ 4 до 6 часовъ.— Не правдали, какъ это удобно! извольте-ка у насъ отъискать доктора и узнать, когда онъ принимаетъ!

Сврившись съ планомъ и увидавъ, что знаменитый музей стоять не далеко, я спросилъ о дорог и вышелъ за столь извстную Unter den Landen, за которой стоитъ мой отель. Впрочемъ, куда бы вы ни похали, а все очутитесь ‘Подъ Липами’: это нашъ Невскій проспектъ и полагаю не уже его, только посредин широкій бульваръ съ четырьмя рядами деревьевъ, дйствительно ли все липовыя — не ручаюсь. Улица, въ самомъ дл, очень красивая, но бдне Невскаго: въ ней нтъ такахъ богатыхъ, какъ у насъ, магазиновъ.

Я уволю васъ отъ описанія стараго и новаго музеума: старый замчателенъ аллегорическими фресками, въ которыхъ, какъ значится въ указател, ‘четыре эпохи цивилизаціи изображены въ вид четырехъ временъ года и четырехъ частей дня’. Но если бы подъ смертной казнью мн велли догадаться объ этомъ, то ручаюсь, что я бы прямо попросилъ лишить меня живота. Гораздо интересне новый музей. Его роскошная постройка напоминаетъ внутреннею отдлкою эрмитажъ. Я долго оставался въ египетскомъ отдленіи, жизнь или, лучше сказать, смерть давно умершаго народа, его таинственная, обставленная загадками и роскошью смерть — была вся передо мною. Эти фараоны и рамзаи, которые какими-то смутными миами остались въ памяти, стоять съ своими пріятно согнутыми носами, изваянные изъ порфира тысячи лтъ назадъ, стоятъ посреди сфинксовъ, боговъ и жрецовъ, посреди гробницъ, мумій человческихъ и звриныхъ, посреди всхъ украшеній и принадлежностей своей жизни, взятыхъ изъ земли и могилъ. Вотъ великолпная каменная гробница: она пустая, но рядомъ лежитъ вынутая изъ нея деревянная разкрашенная кукла, на подобіе муміи: она растрескалась и изъ нея торчитъ, обернутая въ тряпки, почерншная нога дйствительной муміи. Вотъ еще женская мумія, можетъ быть, это была какая нибудь знаменитая и наврно богатая красавица, вотъ серьги, кольца и ожерелья, которыя носила она, вотъ кошка, съ которой можетъ быть играла, вотъ слезница, въ которую падали слезы хоронившихъ ее поклонниковъ… и все это теперь почернло и окостенло!— И вотъ можетъ и поклонникъ твой — ‘кто ты такой’, чуть не спросилъ я другую большую мумію, ‘воинъ или жрецъ, а можетъ и король’? Я пощелкалъ мумію по носу — деревяшка-деревяшкой, и интересно, и гадко, и возмутительно! Нтъ! хорошо что мы, простые смертные, умираемъ разъ и хорошо умираемъ, и не выставятъ васъ въ какомъ нибудь будущемъ европейскомъ музе въ Египт, показывать почтенной публик ежедневно, кром праздниковъ, отъ 12-ти до 2-хъ часовъ утра.

Я едва усплъ во время къ общему столу. Обдаютъ здсь рано: въ часъ, въ два. Блюдъ перемнъ семь, каждая въ два, въ четыре кушанья, всего по немногу, разная зелень на блюдечкахъ, съ разнымъ мясомъ на другихъ и разное мясо или рыба съ разною зеленью, и все довольно плохо! Вотъ раки, вмсто рыбы. Помните, какъ дали мы ихъ? Подадутъ блюдо, гора-горой! и сейчасъ на каждой тарелк образуется своя горка и пошла работа, проработаютъ съ полчаса, иной вытретъ пальцы солью, иной обольетъ ихъ квасомъ, а тутъ хозяинъ скажетъ: ‘не прикажете ли еще, вдь это не кушанье, а такъ — развлеченье’ и ‘куда снова подвертываетъ развлеченье: нельзя отъ раковъ отказываться. ‘Разв парочку еще’, скромно прибавитъ гость и зацпитъ пятокъ, а пятокъ клещами еще за собой уронитъ — и опять работа. Вотъ это раки! А тутъ подали на десять человкъ щетомъ одиннадцать раковъ: я и небралъ, изъ-за чего пачкаться! ‘То ли дло у насъ на Ново-троицкомъ’! говоритъ мн одинъ москвичъ. ‘Правда, за одну порцію заплатишь почти столко, сколько здсь за весь обдъ, да за то ужъ и порція! Одолйте вы порціи три, такъ ужъ и распускай жилетъ, самъ едва встанешь, а на живот хоть зорю бей, что твой турецкій барабанъ’!

— Скверненькаго, по немножку, отвчалъ я.

Нтъ ни какой возможности осматривать многое одному: васъ нестерпимо одолетъ скука и апатія, какъ-то тяжело и туго воспринимаются впечатлнія, которыми не съ кмъ подлиться. Въ этомъ положеніи я пробылъ въ Берлин дня два. Спутникъ, съ которымъ мы вмст предполагали исколесить Европу, былъ усланъ въ Крейцналъ, другіе, которыхъ я поджидалъ въ Берлин, еще не пріхали. Я скитался одиноко по заведеніямъ Тиргартена: пилъ пиво, курилъ сигары — и скучалъ. Тиргартенъ огромный и прекрасный паркъ, въ которомъ пропасть разныхъ увеселительныхъ заведеній, въ род нашихъ Излеровъ и Воргезе. Въ одно посл обда я отправился въ зоологическій садъ (тоже въ Тиргартен). Тамъ, среди животныхъ, собранныхъ со всхъ стрнъ свта, я встртилъ и земляковъ — сибирскихъ медвдей. Они стоятъ отдльно, но гораздо счастливе чемъ другіе медвди, помщенные въ такъ называемомъ медвжьемъ рв. Мальчикъ, съ корзиной хлба, за нсколько грошей начинаетъ бросать имъ кусочки: вс они поднимаются на лапы и съ удивительнымъ искусствомъ ловятъ подачку, ни одинъ кусокъ не упалъ на полъ. Мн грустно было смотрть на огромнаго, одинокаго африканскаго льда, лежащаго въ углу своей большой клтки. Онъ не принадлежалъ къ разряду животныхъ, испорченныхъ цивилизаціей, животныхъ интересановъ, которые, завидвъ кусочекъ сахара или хлба, подходятъ въ ршетк и подставляютъ морду. Подъ вліяніемъ посл-обденнаго жара, левъ лежалъ въ какой-то безвыходной апатіи. Мн было его глубоко жаль Если здшніе лошади защищены закономъ отъ побоевъ, за что же томить этого несчастнаго цари зврей въ заточеніи! Впрочемъ, какъ надумаешь о томъ, какъ поступаютъ англичане съ Аудскимъ королемъ — такъ и ко льву будешь равнодушенъ. То ли дло обезьяны! Он сидятъ штукъ двадцать въ одной огромной проволчной бесдк. Какое веселье, игра, драка и бготня. Какая эквилибристика по канатамъ, дереву и стнамъ. Я съ полчаса простоялъ передъ ихъ клткой и обойдя весь садъ, опять зашелъ къ нимъ. Вс здшнія рдкости отличаются не столько количествомъ и качествомъ, сколько умомъ и смысломъ расположенія. Это впечатлніе произвелъ на меня особенно музей, гд наглядно знакомишься съ рожденіемъ и развитіемъ искусствъ, съ жизнью народовъ. Тамъ, напримръ, не говоря уже о египетскомъ отдленіи, въ этнографическомъ цлыми группами одяній, оружія, палатокъ, моделей домиковъ, рисуется вамъ вся обстановка жизни различныхъ отдаленныхъ народовъ: для обращика не забыта и татуированная голова какого-то краснокожаго воина. Зоологическій садъ расположенъ такъ, что вы безъ проводника обойдете вс предметы, не пропустивъ ни одного и не возвращаясь два раза къ пройденному: только посматривайте на указательные столбы съ номерами на каждомъ перекрестк.

Наконецъ, въ одно утро ко мн взошелъ или, лучше сказать, забжалъ мой жданный петербургскій пріятель. Мы едва обмнялись нсколькими фразами.— Ну что? откуда? когда? куда? Мы сейчасъ демъ въ Потсдамъ, были вы тамъ?— Нтъ еще!— Хотите вмст?— Сдлайте милость!

Я взялъ шляпу и мы отправились.

Въ одинъ день я съ моими спутниками осмотрлъ боле, нежели въ три предъидущихъ. По желзной дорог мы черезъ полчаса были въ Потсдам, взяли коляску, т. е. по здшнему дрожки-проводника, который обязался къ 8-ми часамъ вечера показать намъ все занимательное, позавтракали такой кашей изъ буліоновъ, фруктовъ, пироговъ и питій, что сами разхохотались счету и отправились. Цлое утро ходили мы по дворцамъ и садамъ Потсдама и Санъ-Суси, смотрли комнаты, столы и чернильныя пятнышки, сдланныя Фридрихомъ Великимъ, и съ уваженіемъ къ просвщенному покровительству ныншняго короля, остановились въ простыхъ комнатахъ, занимаемыхъ Гумбольдтомъ, когда онъ прізжалъ сюда отдыхать и трудиться надъ Космосомъ. Отъ пестраго ряда золотыхъ, серебряныхъ, мраморныхъ и раковинныхъ залъ (впрочемъ не поразительныхъ) остается въ памяти какая-то неясная смсь, совершенно притупляется всякое чувство вниманія къ роскоши, и равнодушно, и лниво смотришь вокругъ и слушаешь женщинъ, въ род экономокъ съ связкою ключей, которыя служатъ вмсто нашихъ камеръ-лакеевъ и чичерони и передаютъ васъ съ рукъ на руки. Одна изъ нихъ оказалась настоящимъ сердитымъ церберомъ: не позволяла намъ идти впередъ, когда намъ не хотлось слушать ее монотонную болтовню, не позволяла садиться, когда мы уставали. Чувство нашего неудовольствія еще увеличивали безобразное валеные башмаки, которые вамъ велли надть, чтобы не портить совсмъ не драгоцннаго мозаичнаго пола. Въ нижнемъ этаж мы еще довольно удачно выдлывали па въ род катанья на конькахъ въ извстной опер, но когда пришлось всходить на лстницу, туфли ршительно грозили паденіемъ, и я кончилъ тмъ, что потерялъ свои, къ великой злоб сердитой бабы. И вотъ результатъ осмотра: войлочные туфли поражаютъ боле всего.

Знаменитый фонтанъ тоже далеко не удовлетворилъ васъ: онъ далеко не производитъ впечатлній нашего петергофскаго Самсона, не говоря уже объ великолпной обстановк послдняго! Вопервыхъ онъ бьетъ не сплошной массой, а трубой, пустой внутри и разлетающейся брызгами на верху, а не великолпнымъ поворотомъ, который составляетъ, по моему прелесть фонтана, во-вторыхъ онъ поднимается паровой машиной: паромъ можно и не такъ поднять воду! Мы дали нсколько грошей и онъ въ нашу честь поднялся выше! Въ этомъ случа — Самсонъ современне: онъ для всхъ равенъ.

Зазжали мы и въ русскую колонію Александровку, архитектура избъ такая же русская, какъ солдатскіе домики на желзной дорой: это двухъэтажныя маленькія дачи въ русскомъ вкус. При възд русская надпись съ числомъ дворовъ, на воротахъ фамиліи: Иванова, Павлова и проч., но едва ли одинъ изъ Ивановыхъ понимаетъ хоть слово по русски. Есть небольшая деревянная церковь (S’adresser au pope, какъ сказано въ въ guid’). Хорошо если бы вс наши деревни походили на эту. Недалеко оттуда, пруссаки съ гордостью показываютъ историческую мельницу {Фридрихъ II хотлъ купить эту мельницу, но хозяинъ не соглашался. Король, наскучивъ его отказами, сказалъ, что если онъ не хочетъ продать ее, то онъ отниметъ. На это хозяинъ отвчалъ извстной фразой: ‘А разв у насъ нтъ каммергерихта? (судъ въ Берлин).’}, которой мстное положеніе прекрасно: но одна вещь плнила насъ, это мраморная статуя королевы Луизы, Рауха, въ такъ называемомъ Мавзоле: кажется, она не умерла, а уснула, сквозь ткань покрова поразительно просвчиваютъ и выдаются окружности ея тла, особенно ступней. Близна мрамора и полуосвщеніе заставляетъ забывать, что видишь статую, а не умершую красавицу, и какой-то благоговйный трепетъ пробгаетъ по жиламъ. Вотъ муміи, которыя мы должны оставлять по себ будущимъ поколніямъ: для этого нужны геніальные Раухи!

Мы какъ разъ во время воротились на станцію и вечеромъ еще успли быть въ музе, но совсмъ другаго рода Museum, kolosseum и пр.— это легкіе балики, которымъ добродушные нмцы даютъ такія великолпныя имена. Отъискивая эти заведенія, мы захали въ Odeum, о которомъ я говорилъ въ прошедшемъ письм. Тамъ былъ концертъ и огромное освщеніе. При свт сотенъ газовыхъ рожковъ и подъ звуки музыки, берлинцы по обыкновенію пили пиво и ли. Вдругъ поднялся шумъ, хлопанье, толпа хлынула къ алле, кто взобрался на стулъ, кто на столъ. По средин аллеи двигалась процессія. Ее открывали нсколько полицейскихъ солдатъ. За ними шли по-парно въ какихъ-то древнихъ костюмахъ, въ род оперныхъ воиновъ, нсколько человкъ съ фонарями на палкахъ: за ними огромные носилки, на которыхъ лежалъ какой-то паша и у ногъ его наштукатуренная одалиска. Паша и одалиска были освщены бенгальскимъ огнемъ. Съ зади штукъ двадцать масокъ въ вид гиганта и огромныхъ головъ, надтыхъ, на мальчишекъ: этотъ сюрпризъ доставилъ большое удовольствіе публик.

Но пора, пора дале! Докторъ послалъ меня въ Франценсбадъ. Прямая дорога идетъ на Лейпцигъ, но пріятели мои хали въ Дрезденъ на нсколько дней и подзывали съ собою, а какъ я не имю установленнаго плана поздки и возвращенія, то боясь, что Дрезденъ посл будетъ далеко отъ пути, я охотно согласился. Я поднялся въ 5 часовъ утра. Гаусмейстеръ уложилъ мои вещи въ чемоданъ, вынесъ его въ дрожки, и когда я вышелъ, и хозяинъ и вся прислуга были уже на ногахъ и проводили меня. Въ половин 7-го мы съхались на станціи желзной дороги, а въ 12 уже стояли передъ сикстинской мадонной!

Дрезденъ и Саксонія.

Путь отъ Берлина до Дрездена, при всхъ натяжкахъ guid’а не представляетъ ничего замчательнаго, если незамчательны поля, воздланныя какъ огороды, и луга, чистые и гладкіе, какъ наши газоны, если не замчательны спокойный нужный трудъ и общее довольство: нтъ ни одной живописной разваливающейся избушки, но много прочныхъ, незатйливыхъ, но чистыхъ домовъ, у станціи Пристельвицъ не далеко отъ Дрездена дорога проходятъ туннелемъ. Странное смущеніе овладваетъ вами, когда вы вдругъ изъ яркаго солнечнаго свта погружаетесь въ совершенный мракъ и среди этой тьмы мчитесь съ огромной быстротою. Конечно, это длится одну, дв минуты, но минуты эти кажутся необыкновенно длинны, точно вдругъ ослпнешь и какъ что-то тяжелое отляжетъ отъ сердца, когда начнешь отличать стны и тотчасъ же затмъ опять выдешь на полный свтъ.

Таможенъ на дорог нтъ и только замтивъ желтый, канареечный свтъ мундировъ на саксонскихъ кондукторахъ, смнившій синій — прусскій, догадываешься, что находишься въ другомъ государств.

Мы пріхали въ Дрезденъ въ 1-мъ часу, сли въ коляску (опять дрожки), положили вещи въ другую и назвали какую-то гостинницу. Черезъ нсколько минутъ кучеръ на зд наклонился, протянулъ руку какому-то господину, всунулъ ему монету, тотъ всунулъ ему бумажку — и мы въхали на знаменитый дрезденскій мостъ, за проздъ черезъ который берется небольшая плата. Мостъ былъ удивителенъ въ то время, какъ его построили: теперь, когда строительное искусство сдлало такіе гигантскіе шаги, онъ просто дрянной старый мостъ, да еще и черезъ дрянную рку. Дрезденъ — совсмъ въ другомъ род, но понравился мн не мене Берлина. Берлинъ въ полномъ смысл прекрасный, чистый, новый, европейскій городъ, съ прямыми и широкими улицами и садами. Дрезденъ выше, уже, потсне и погрязне, но иметъ своеобразную красоту. Берлинъ, это свтскій, изящно одтый молодой человкъ. Дрезденъ весьма порядочный, почтенный господинъ, не оставляющій однако своего высокаго галстуха и брыжжей на манишк. Архитектура его лучшихъ зданій не готическая, но та, что мы называемъ растрелліевской. Что составляетъ его прелесть, это то, что въ немъ чувствуешь себя еще свободне, чмъ въ Берлин, кажется, что вы совсмъ не въ столиц, а въ своемъ уздномъ город, въ которомъ вдобавокъ городничій вашъ пріятель.

Дома узкіе, высокіе, въ пять-шесть этажей, черепичныя вогнутыя крыши еще выше, и въ нихъ въ два, въ три ряда еще окна, въ род слуховыхъ, и тамъ живутъ! Здсь въ первый разъ попадаются въ нижнихъ этажахъ то выпуклые, то какіе-то рябые, точно плачущіе или покрытые дождемъ стекла: сквозь нихъ проходитъ свтъ, но ничего не увидитъ любопытный глазъ. Едва мы заняли комнаты и узнали, что знаменитая галлерея еще около часу остается отворенною, мы не смотря на проливной дождь, бросились въ нее. Наша гостинница не вдалек отъ зданія Цвингера. Одинъ изъ моихъ путниковъ зналъ дорогу и мы чрезъ нсколько минуть, порядочно вымоченные, вбжали на усаженный апельсиновыми деревьями дворъ Цвингера и потомъ въ галлерею.

Я готовъ по нскольку часовъ любоваться хорошей картиной, но когда вашему эстетическому вкусу предлагаются тысячи хорошихъ картинъ, одна возл другой — вкусъ немедленно притупляется или, лучше сказать, становится необыкновенно взыскательнымъ: картинныя галлереи производятъ то же впечатлніе, какъ богатство дворцовъ: становишься холоденъ ко всей роскоши обстановки или таланта. Но дрезденская галлерея составляетъ блистательное исключеніе. Не смотря на то, что мы имли, на первый разъ, какіе-нибудь полчаса времени и спшили увидть перлъ ея — сикстинскую мадонну, почти пробгая мимо ряда замчательнйшихъ картинъ, невольно останавливаешься какъ прикованный къ мсту и стоишь, не желая оторваться, когда вдругъ бросаются въ глаза созданія въ род св. Цециліи — Дольчи, Мадонны — Гольбейна, св. Магдалины — Баттони или Корреджіо. Наконецъ, и сикстинская Мадонна Рафаэля! Комната, въ которой стоитъ она, посвящена ей одной: да и что же можно помстить возл нея! Мы молча сли напротивъ на скамейк — и только шопотомъ говорили: чудно! чудно! Что меня поразило въ ней, это типъ лица: такъ онъ новъ, такъ непохожъ на типы всхъ лицъ, которыя видли мы на другихъ картинахъ: это не красавица, но небесный ляпъ, согртый какою-то внутреннею, духовною красотою. Видно что передъ вами стоитъ св. Два: именно два. Впрочемъ, говорить объ этой картин безполезно. Я только хотлъ сказать,— и желалъ бы поврить, производитъ ли это созданіе на другихъ русскихъ то же впечатлніе, какъ на меня, что типъ лица Мадонны (разумется зи исключеніемъ выраженія, ему приданнаго) мн показался чмъ-то знакомымъ, роднымъ, нашимъ свернымъ славянскимъ типомъ, Съ моей стороны это никакъ не патріотическое увлеченіе! но мягкій овалъ лица, этотъ тихій взглядъ, этотъ вогнутый носъ, русые волоса — я не знаю ни въ еврейскомъ, ни въ греческомъ, ни въ итальянскомъ или другомъ европейскомъ тип.

Было два часа, галлерею закрывали и мы воротились прямо къ какому-то скверному винегрету. Погода была также въ род винегрета, и я утомленный перездомъ, раннимъ пробужденіемъ и галлереей, бросился на постель и хотлъ вспомнить доброе деревенское посл обда, когда навшись гречневой каши со щами, ляжешь съ книгой въ рук и проснешься, какъ разъ къ чаю.

— Что это вы хотите длать? воскликнули мои спутники.— Спать, господа, непремнно спать.— Спать! какъ что можно? разв вы за тмъ пріхали въ Дрезденъ?— А разв я пріхалъ за тмъ, чтобы морить себя безсонницей?— Да вы никакъ и раздлись?— Въ этомъ-то и вся прелесть.— О, ужасъ! нтъ, извольте одваться и пойдемъ по городу — Господа! говорилъ я сквозь сонъ, не будемъ держаться рутины и бгать изъ угла въ уголъ. Что, вамъ мало еще впечатлній на оегодня? Проснулись въ Берлин, обдали въ Дрезден, видли сикстинскую мадонну и выпили какой-то адской микстуры, вмсто водки. Отдохнемте! Побесдуемте тихо среди рдкостей незнакомаго намъ города, съ сигарой во рту, въ нашихъ комнатахъ. Какое намъ дло д рдкостей, когда мы устали, для меня вся здшняя Grne Gewlbe (собраніе драгоцнностей и рдкостей) не стоятъ теперь часу добраго сна. Вдь мы видли мадонну.

Изъ каждой радости, бояся пресыщенья,

Мы лучшій сокъ на вки извлекли.

— Но юныхъ силъ мы тмъ не сберегли! Погода прояснивается, идемте! отвчали мн.

Меня подняли и повели на Brll’eche Terrasse (Брюллову террасу). Эта терраса выстроена на берегу Эльбы, на ней бульваръ и большой ресторанъ (Бельведеръ). Былъ часъ музыки и собранія лучшей публики. Заплативъ нсколько грошей, мы вошли въ круглую, довольно темную залу. На эстрад игралъ оркестръ, передъ эстрадой по всей зал столики, одинъ возл другаго. Вокругъ каждаго ни одного свободнаго мста: вс пьютъ, дятъ, курятъ и слушаютъ музыку. Боже мой, да что же это такое! опять пиво, да и музыка, какъ въ Берлин! Неужели нмцы не могутъ сть безъ музыки или слушать музыку безъ ды? Дождь, скука и усталость однако взяли свое и мы скоро возвратились.

На другой день, утромъ, мы опять отправились въ галлерею, но какъ было еще рано, то зашли въ музыкальный кабинетъ Кауфмана. Комната уставлена разными невдомыми мн инструментами, то въ род стнныхъ часовъ, то, какъ вертикальныя лихтенталевскія піанино, въ углу стоялъ восковой автоматъ, съ трубой во рту, изъ другой комнаты виднлась съ трубами, барабанами и литаврами огромнйшая машина (оркестріонъ). Какой-то инструментъ игралъ у стны и какая-то барышня сидла за другимъ и ему акомпанировала. Это, впрочемъ, я узналъ потомъ, а сначала я не зналъ, кто играетъ и кто кому акомпанируетъ. Нсколько человкъ слушало, и мы стали слушать: ничего! немного странно, а не дурно. Когда барышня перестала играть, самъ Кауфманъ началъ намъ показывать инструменты.— Это, говорилъ онъ, гармоніумъ, а это гармониконъ. Это авладіонъ, а этотъ струйный кордаліонъ. Этотъ съ трубами боллоніонъ, а это симфоніонъ. Это автоматъ, играющій на труб, а это оркестріонъ (цною въ 20 тыс.), играющій на всдъ инструментахъ. И онъ заставлялъ по очереди играть вс оны его устройства и изобртенія и показалъ намъ коротенькій листочикъ его покупщиковъ. Между ними есть фамиліи дв русскія, но всхъ очень немного. Кауфманъ былъ ужасно вжливъ и внимателенъ, а какъ съ насъ за входъ не взяли ничего, то мы, въ свою очередь, были тоже внимательны и любезны. Наконецъ мы разсыпались въ благодарности и хотли уже уйти, когда любезный хозяинъ замтилъ,— что съ насъ слдуетъ, по гульдену. Впрочемъ, чмъ же ему и жить съ своими гармониконами!

Утро опять ушло на галлерею и мы не замтили его, а замтилъ я, и то сію минуту, перебирая указатель, что мы забыли о существованіи и ухали, не видавъ подвальнаго этажа съ пастелями, но изъ Богеміи уже далеко возвращаться.

Посл обда, мы по обыкновенію, пошли гулять. Я остановился въ одной лавк купить фотографіи Магдалинъ Баттона и Корреджіо, которыя мн особенно понравились. Пріятели мои поджидали, потомъ стали звать меня и не дозовясь, убжали за какимъ-то интереснымъ предметомъ. Я остался одинъ. До квартиры было не далеко, во что длать въ гостинниц? и я пустился одинъ въ лабиринтъ незнакомыхъ улицъ. Бродить такимъ образомъ есть особенное удовольствіе, не знаешь, что увидишь, куда выйдешь: тутъ нтъ ничего афазнаго и заученаго. Вотъ стоятъ какія-то фуры за площадк: он служатъ для перевозки мебели, вотъ волы везутъ возъ въ гору, но они везутъ не шеей въ ярм, какъ у насъ, а лбомъ, на который надта какая-то бляха въ вид хомута, вотъ собака въ дышл везетъ два боченка съ водою, мальчишка помогаетъ ей. На улицахъ зды немного, но за то кучеръ не закричитъ звак, каждый смотри за собою {Въ Австріи это равнодушіе и невнимательность доходить до цинизма! Кучеръ не отвчаетъ, если задавить пшехода, и я слышалъ, что недавно въ Карлсбад, почтальонъ преравнодушно прохалъ черезъ женщину, погорая неосторожно подвернулась.}. Вотъ крестьянка въ какомъ-то шишак съ завиткомъ, въ род запятой на голов, но это завитокъ національный! Вы его видите и въ украшеніи домовъ, и на каск жандарма, и на высокой остроконечной верхушк хомута. Если крестьянинъ работаетъ въ пол въ узкихъ штанахъ, то вы чувствуете, что онъ, какъ говоритъ мой пріятель Иванъ Аксаковъ, иметъ историческое право на эти узкіе штаны. Вообще, Пруссія и Саксонія произвели на меня самое пріятное впечатлніе. Всякій длаетъ свое дло и никто другъ другу не мшаетъ, всякій господинъ въ своемъ кругу. Уваженіе къ правамъ другаго и сознаніе собственныхъ правъ. Простолюдинъ не забудется съ вами, вжливо приподниметъ фуражку и скажетъ: гутъ-моргенъ, иногда безцеремонно потреплетъ васъ по плечу, но не позволитъ и съ собой забыться. ‘Я далъ нсколько лишнихъ грошей на водку коммисіонеру, принесшему мой чемоданъ’, говорилъ мн пріятель, ‘онъ бросился къ рук, я полагалъ что онъ хочетъ ее поцловать, мн стало совстно и я отдернулъ ее, но онъ поймалъ ее и крпко пожалъ!’ Однакожъ пока я думалъ, вроятно совсмъ не о томъ, о чемъ пишу теперь, я набрелъ къ знакомому мн Цвингеру (огромному зданію, въ которомъ помщаются разные музеи и собранія картинъ и рдкостей), оттуда уже зазнаемо прошелъ въ кофейную пить пиво и смотрть, какъ барка билась противъ теченія Эльбы, чтобы пройти подъ мостъ, на террас встртился съ своими спутниками, взяли коляску и отправились въ загородный дворцовый садъ. Садъ большой, прекрасный, тнистый. Не далеко отъ дворца нсколько простенькихъ кофейныхъ, рядомъ крестьянскіе пашни. Мы зашли въ лтній театръ. Ложи и сцена имютъ потолокъ, но, партеръ открытый. Большое полотно, въ случа нужды, закрываетъ его отъ дождя и солнца. Оркестръ маленькій, но порядочный, если не актрисы, то декораціи свжи. Публика опять пьетъ, стъ, куритъ и слушаетъ, въ хорошій лтній вечеръ этотъ незатйливый театръ очень милъ.

Мы непремнно хотли видть саксонскую Швейцарію и предполагали хать въ это утро, но пасмурная погода, къ вечеру разъяснившаяся, обманула насъ. На слдующій день, одинъ изъ моихъ спутниковъ долженъ былъ разстаться съ нами, другой предполагалъ возвратиться скоро опять въ Дрезденъ, и тогда посвятить нсколько дней поздк,— я ршился хать одинъ.

Это было воскресенье. Мы пошли утромъ въ католическую придворную церковь Katholische Hofkirche послушать ее замчательный органъ — послднее произведеніе знаменитаго Зильбермана (о которомъ я въ первый разъ тутъ узналъ), и не мене замчательное пніе. Дйствительно, то и другое прекрасно, но все это: звонъ колокольчиковъ и родъ пнія, и колнопреклоненные мальчики и швейцарцы съ булавою производятъ довольно странное впечатленіе!

А швейцарская Саксонія забыта? спросите вы.— Ни чуть не бывало: я ее осмотрю посл обда! она, какъ бы вамъ сказать, не то, что съ ладонь, но немного поболе, на подробный пшеходный осмотръ ее надо три дня, а по нужд и нсколькихъ часовъ довольно. Дйствительно, я пообдалъ пораньше, справился съ указателемъ, спросилъ наставленія у хозяина гостинницы и къ двумъ часамъ пріхалъ на станцію дрезденско-прагской желзной дороги. Я ввелъ мсто до Петиса, насъ посадили въ вагонъ со столомъ и соломенными стульями, какъ въ комнат (въ такомъ вагон только и можно здить на прогулку) и мы двинулись. Дорога идетъ вверхъ по лвому берегу Эльбы, подъ самымъ городомъ она перескаетъ часть дрезденскаго поля сраженія и чмъ подвигается дале, тмъ становится живописне. Ближе и ближе прижимается она къ вод, а между тмъ берегъ поднимается надъ ней все выше и выше, и живописный городокъ Парна, свсившись съ берега высокими зданіями, смотритъ на дорогу и рку. Вскор мы вышли въ маленькой деревушк Петиса и толпой направились къ Эльб. Нсколько лодченокъ подъхало и взяло насъ: мы переправились. Явились проводники съ бляхами на рукавахъ, нкоторые взяли верховыхъ лошадей, осдланныхъ для обоего пола дамскими сдлами, я присталъ къ двумъ пруссакамъ съ дамой, и мы пустились вслдъ за другими по тропинк. Дорожка утоптанная, какъ въ саду, слегка поднималась въ гору по окраин оврага. Горы все выше и выше поднимались надъ нами и сходились тсне и тсне. Я ушелъ впередъ, вдругъ пруссаки кричатъ мн. Что такое?— Поворотимте по этой троп на лво, тутъ есть интересное мсто. На большомъ камн была надпись: прямо въ Бастэй, въ лво Ottowalder Grnd. А! тутъ на дорог адъ и чортова кухня! Какъ не заглянуть въ нихъ? и мы повернули. Отвсныя скалы все тсне и тсне сходились надъ нами. Сосны и ели высились на ихъ верхушкахъ, иныя свсились вмст съ какимъ нибудь одинокимъ, угрюмо нависшимъ камнемъ и сурово глядли за насъ, маленькихъ, опирающихся на палки, человковъ. Наконецъ проходъ такъ стснился, что только узкая лента голубаго неба свтилась на верху, наконецъ и его не видно: огромный камень легъ надъ нами темнымъ сводомъ, если это адъ, то онъ безподобенъ — для проходящихъ! Мы взглянули еще въ раздвигающуюся за нимъ ложбину и воротились назадъ. На дорог намъ попалась незамченная нами щель между камнями, нагнувшись, прошли мы по ней нсколько шаговъ и очутились на прежней тропинк. Это чортова кухня. Не знаю, когда и что готовили черти въ этомъ проход, усянномъ торчащими камнями, но освщенные огнемъ la Рембрантъ, укрывавшіеся въ нихъ разбойники могли бы быть чуднымъ сюжетомъ для картины.

Опять мы подошли къ указательному камню и на этотъ разъ, уже не сворачивая съ тропы, пошли къ нашей цли — Бастэю. Впрочемъ и своротить было бы трудно, потому что прежнія отвсныя скалы неуклонно слдили за вами. Воздухъ свжъ и благоуханенъ, скалы и лсъ — лсъ и голыя срыя скалы, перемшиваясь острыми своеобразными, безпрерывно измняющимися группами въ темномъ полусвт ущелья, съ яркимъ зноемъ и солнцемъ по верхней окраин составляли видъ безподобный. Я вспомнилъ Кавказъ и Дарьяльское ущелье, оно съ своими гладкими отвсными скалами, лишенными всякой растительности поражаетъ еще сильне, но тоскливо, безотрадно и тяжело давитъ сердце. А здсь идешь какъ въ парк и только говоришь, прелестно! прелестно!

Тропинка поднималась все круче и круче, мы устали порядкомъ, когда вышли на плоскую поверхность нагорнаго берега, но видъ на окрестности былъ закрытъ лсомъ. Тяжело ступая, мы все подвигались впередъ по легкому нагорью, наконецъ лсъ сталъ прерываться и за нимъ проглядывала какая-то пропасть. Наконецъ, вотъ домики кофейной, я пробжалъ мимо ее, перешелъ крошечный мостикъ и сталъ на голомъ, огражденномъ ршоткой камн, отдлившемся отъ скалы, высунувшемся и дерзко свсившемся надъ долиной, которая саженъ на сто ниже разстилалась у ногъ его. Это знаменитый Bastei — бастіонъ.

Видъ восхитительный! Быстрая Эльба съ деревушками, барками и изрдка пароходомъ — лежитъ извиваясь у ногъ. Широко раскинулась долина ея. По ней, точно вырзанные изъ оплошнаго камня и страшною силою выдвинутые вверхъ, торчали одинокіе обрывистые острова скалъ огромной высоты, одтые сверху зеленой опушкой лса. На одномъ изъ этихъ гигантскихъ, иззубренныхъ каменныхъ оазисовъ, вверху блясь, лпятся какія-то строенія. Я посмотрлъ вверхъ съ помощью телескопа и узналъ отъ хозяина его, что это крпостца Кенигштейнъ. Верхній конецъ дороги въ нее проходитъ сквозь домъ коменданта и такъ крутъ, что экипажи по немъ втаскиваются на веревкахъ. Замчателенъ тамъ колодезь въ 900 ф. глубины, изъ котораго два человка въ десять минутъ едва могутъ поднять бадьи. Есть тамъ снарядъ для спуска въ него путешественниковъ: англичане, говорятъ, спускаются.

Я долго не могъ сдвинуться съ мста, любуясь на скалистые Knigstein, Lilienstein, Brenstein, одиноко стоявшіе по окраинамъ долины, любовался на Эльбу и теряющуюся въ скалахъ и туман долину, то ярко освщенную солнцемъ, то покрытую тнями скалъ. Посмотришь внизъ съ отвсной высоты и голова начинаетъ кружиться. Что ни повернешься, то новый видъ, новая прелесть. Однакожъ, времени мало. Я зашелъ въ гостинницу, закусилъ сыромъ и рейнвейномъ и сталъ спускаться въ Раненъ, небольшую деревушку на Эльб, почти у подножія Бастэя.

Спускъ очень крутъ. Только что сбжишь нсколько саженъ и новая прелесть. Гранитный мостъ перекинутъ чрезъ разщепившуюся скалу и упирается въ узкую ложбинку, между камней, въ моста направо, сквозь скалы, видъ на Эльбу, налво въ глубокій отвсный оврагъ. По камнямъ, которые съ четырехъ угловъ стоятъ надъ мостомъ, написано пропасть именъ. Экъ какъ велика страсть у человка, чмъ нибудь — хоть даже углемъ, оставитъ слдъ по себ! Судя по мсту нкоторыхъ надписей, видно, что для нихъ должны были лпиться по камнямъ, рисковали сломать себ шею, большіе дураки съ маленькимъ самолюбіемъ, за тмъ только, чтобы назвать себя по имени.

Еще пониже я увидлъ свсившуюся надъ Эльбой, такъ называемую террасу. Въ счастливые времена среднихъ вковъ, говорятъ преданіе, храбрые и благородные рыцари взбирались на эту террасу, кидали съ нее камнями въ плывущіе внизу лодки, и потопивъ пловцовъ, неустранимо обирали ихъ. Доброе рыцарское время!

Тропа, мстами изсченная въ ступени, спускалась тамъ круто, что я съ трудомъ удерживаясь, почти бжалъ по ней и на поворот чуть не наткнулся на кого-то. Это были двое носильщиковъ, которые несли на гору какую-то толстую барыню. О какъ тяжело они заработывали свой хлбъ!

Вскор посл того, какъ я сошелъ внизъ и слъ на стулъ маленькой кофейной раздался звонокъ и пароходъ подошелъ сверху къ пристани. Мы взошли на него и поплыли по теченію къ Дрездену. Мстами останавливались, чтобы брать путешественниковъ, мстами потому, что задвали за млъ. Переправляясь ежегодно черезъ Оку, Волгу и Каму, я нашелъ, что Эльба узенькая и мелководная рченка, а между тмъ по ней ходятъ пароходы, а по нашей Блой (Оренбургской), которая втрое шире и врно вдвое глубже, боятся пускать ихъ. Правда, у насъ не набралась бы столько пассажировъ какъ здсь, потому что подъ конецъ стало тсно. Въ сумерки прохали мы городъ Пильницъ, какой-то королевскій дворецъ въ род китайскаго ряда на Нижегородской ярмарк, и было же такъ темно, когда подъхали къ Дрездену, что на берегу въ треножник зажгли смоляную бересту, чтобы при ея свт выпустить насъ на берегъ и отобрать билеты. Если вамъ приведется быть въ Дрезден, повжайте въ Саксонскую Швейцарію на вс четыре дня, вы не будете жалть этого времени и скажите и ей и мн спасибо.

Лейпцигъ и дорога.

На другой день я простился съ моимъ оставшимся спутникомъ и въ 10 часовъ ухалъ въ Лейпцигъ. Опять пройдя онъ тотъ же туннель дорога отдлилась отъ дрезденской и я закрылъ глаза. А скоро ли будетъ мостъ черезъ Эльбу? спросилъ я черезъ нсколько времени моего сосда.— Мы его прохали, отвчалъ онъ.— А огромный віадукъ на 26 быкахъ, черезъ Дельницкую долину?— И его вы проспали! отвчалъ онъ смясь. Мы уже подъ Лейпцигомъ.— А, такъ я увижу, по крайней мр, поле сраженія!.. И дйствительно, я увидлъ часть этого поля, или лучше сказать часть этого жнива: удобренное кровью 120 т. труповъ, оно давало прекрасный хлбъ, которымъ было засяно: хлбъ этотъ начинали уже убирать. Вскор мы пріхали въ Лейпцигъ.

Я хотлъ отнести свои вещи прямо на станцію франкфуртской дороги, думая что она рядомъ. Но это была другая станція, а та, какъ говорятъ, далеко. Я слъ въ первую попавшуюся коляску и веллъ вести себя въ первую означенную у Рейхарда гостинницу, но возница мой отвчалъ что-то отрицательно и везъ своей дорогой. Я съ нимъ не спорилъ, полагая, что привезетъ же онъ меня куда нибудь, и дйствительно, онъ привезъ въ какую-то гостинницу Пальмоваго-Дерева, отъ которой былъ высланъ на станцію. Чтожъ, тмъ лучше, отдохнемъ подъ пальмами.

Пальмъ однако же не оказалось, а оказался довольно плохой обдъ, къ которому я какъ разъ посплъ. Поздъ въ Плауэнъ отходилъ въ 5 часовъ (2 часовой я пропустилъ, желая взглянуть на Лейпцигъ), у меня оставалось три часа времени: я развернулъ планъ города, сообразилъ дорогу и отправился. Лейпцигъ въ теперешнюю пору не представляетъ ничего замчательнаго, его три ярмарки съ знаменитой книжной торговлей бываютъ около Пасхи, Михайлова дня и Новаго года. Я пошелъ по бульвару, или лучше сказать, маленькому саду, окружающему весь городъ дошелъ до Августовой площади, нашелъ ее вовсе не замчательной и повернулъ въ улицу. Зайти въ погребокъ Auerbach, гд происходила или лучше сказать не происходила извстная сцена, описанная въ Фауст, было не съ кмъ, я зашелъ къ книгопродавцу, чтобы купить Рейфа, которымъ забылъ запастись въ Петербург. Магазинъ огромный, книгопродавецъ долго рылся въ немъ и въ кладовой, и объявилъ, что Рейфа готовится новое изданіе, а старое вышло, и въ замнъ предложилъ какой-то словарь съ разговорами на четырехъ языкахъ. Я прочелъ нсколько русскихъ фразъ, и разхохотался. Надобно имть мдный лобъ, чтобы выдавать ихъ за русскія. Запасаясь довольно плохими сигарами, чтобы избжать еще худшихъ въ Австріи, я опять вышелъ на бульваръ, прямо къ какому-то памятнику. Тощій старикашка, съ книжечкой въ рук, скромно сидитъ за своемъ камн, смотрю подпись — Ганнеманъ. ‘А! тебя-то я и желалъ видть! Я привезъ къ теб поклонъ отъ нашего почтмейстера. Ты его не знаешь, но онъ знаеть тебя и теб кланяется. Твои крошечные пріемы длаютъ въ его рукахъ чудеса! Не говорю о боляхъ физическихъ, это ни почемъ, но нужно ли отправить письмо, когда почта упаковывается, или получить посылку въ праздничный день, стоитъ только принять нсколько крупинокъ, даже мене того,— поговорить лишь о гомеопатіи съ почтмейстеромъ, и письмо принято, посылка выдана! Привтъ теб, великій человкъ, отъ нашего почтмейстера и его паціентовъ’. Я скинулъ шляпу и поклонился, но докторъ не былъ такъ вжливъ какъ командоръ съ Донъ-Жуаномъ: онъ мн не отдалъ поклона.

Въ пять часовъ мы въхали по саксонско-баварской дорог. Этотъ путь былъ не безъ приключеній. На подстанціи, не дозжая Альтенбурга, поздъ остановился. Что такое?— Сломался поршень у локомотива. Мы вышли на дорогу и ждали около часа, пока изъ Альтенбурга, по требованію телеграфа (атмосферическаго), не выслали намъ новой машины. Тутъ нтъ еще ничего удивительнаго, машина можетъ сломаться легко, и слава Богу, что дло обошлось безъ несчастія. Но вотъ что удивительно, остановились мы въ чистомъ пол, у маленькой будки, въ которой живетъ сигналистъ телеграфа. Чтожъ вы полагаете? Въ ту же минуту является какоя-то женщина, спускается подъ мостикъ (трубу), на которомъ стоитъ поздъ, отворяетъ тамъ дверь въ погребъ и начинаетъ продавать пиво всмъ желающимъ, а ихъ было врно нсколько сотъ! Гд хотите въ Германіи остановитесь и скажите громко, или нтъ, подумайте только, что хотите пива — и пиво явится. Я въ жизнь свою, конечно, не выпилъ его столько, сколько въ эти дв недли. Чтожъ длать, съ волками жить и пр.

Въ Альтенбургъ мы разумется опоздали. Наступила ночь и съ нею та страшная гроза (20 іюля), о которой говорили вс газеты. Въ вагонахъ, узкихъ и раздленныхъ на отдлы, зажгли лампы, насъ было только двое съ какимъ-то господиномъ, я дремалъ, а по временамъ, открывая глаза, различалъ при свт молніи блющіеся по долин городки и фермы, которые на мгновеніе появлялись сквозь тьму и мимо которыхъ мы летли. Вдругъ, на одной маленькой станціи растворяются дверцы и къ намъ изъ-подъ дождя и втра входятъ мужчина и женщина. Мужчина, такъ себ, пожилой нмецъ, но женщина — прелесть! Я рдко видалъ такую, не скажу красавицу, но такое прелестное лицо. Въ полумрак вагона, изрдка ярко освщаемая яркими вспышками молніи, она, молчаливая и задумчивая, казалась какимъ-то видніемъ. Я долго любовался ею изъ своего угла и не спускалъ съ нее глазъ до тхъ поръ, пока она не закрылась.— ‘Вы тоже въ Плауэнъ’? спросилъ меня на ломаномъ французскомъ язык, да еще заикаясь, ея спутникъ, который, какъ оказалось изъ разговора, былъ не мужъ незнакомки.— Въ Плауэнъ, чтобы отправиться въ Франценсбадъ, отвчалъ я.— А гд вы остановитесь?— Да не знаю, гд ближе, я думаю на почт.— Остановитесь у Дэйля, сказалъ онъ. Хорошая гостинница и экипажи, онъ васъ отправитъ въ Франценсбадъ,— Да гд теперь я отъищу его?— Отъ него здсь экипажъ: мы подемъ вмст. При этомъ мы, вс мои противорчія прекращаются: я благодарю и соглашаюсь.

Пріхали въ Плауэнъ — ночь, эти не видно, дождь и грязь. Я едва отъискиваю свой чемоданъ, вижу большой экипажъ, спрашиваю: отъ кого?— Отъ Дэйля — и залзаю въ него. Смотрю, какіе-то спутники, дамы, но кажется не мои. Врно они въ другомъ отдленіи, но пересаживаться некогда, мы демъ. Пріхали. Выхожу изъ экипажа, отъискиваю хозяина, спрашиваю комнату, говорятъ нтъ комнаты! Какъ нтъ? Да зачмъ же вы посылаете свой экипажъ и приглашаете пассажировъ, когда нтъ комнаты?— Послднія сейчасъ заняты!— Чтожъ мн длать въ полночь, въ грозу, въ незнакомомъ город? Помстите гд хотите! Я спорилъ, сердился, бранился и Наконецъ примирился: хозяинъ ршился устроить мн ночлегъ въ столовой.

Пока въ одной комнат завшивали простынею стеклянную дверь и ставили мн кровать, я спросилъ ужинать въ другой. Со мной слъ мой лейпцигскій спутникъ, принимавшій участіе въ моемъ помщеніи.— А гд же нашъ спутникъ съ дамой? спросилъ я его, видно они ужинаютъ въ своемъ номер?— Нтъ, я полагаю у себя дома, они живутъ въ Плауэн!— И вотъ конецъ такъ романически начавшейся встрчи! Я былъ такъ огорченъ, что немедленно пошелъ спать. Постель была хорошо устроена, но хозяинъ, полагаю, въ мщеніе за безпокойство, уложилъ меня на пуховик, да мало того, не смотря на духоту, еще далъ пуховикъ вмсто одяла. Однакожъ, на перекоръ ему, я уснулъ прекрпко и проспалъ бы до полудня, если бы съ 6 часовъ когда я еще былъ въпостел не стали являться ко мн безпрерывно постители: то слуга за посудой, то голодный путешественникъ, были и дамы, но прекрасная незнакомка, увы! не являлась.

Въ 9 часовъ затрубилъ почтальонъ, въ блыхъ штанахъ, круглой шляп и желтомъ мундир. Насъ натолкали шестерыхъ въ середину кареты, и мы отправились въ Австрію.

Вечеромъ я былъ въ Франценсбад, гд купаюсь въ его вод и грязи четыре недли и наконецъ, за дняхъ могу его бросить, чтобы зябнуть въ Альпахъ. Оттуда опишу вамъ и Франценсбадъ и Гастейнъ.

Франценсбадъ, ⁶/_-18 августа 18.. г.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Франценсбадъ.

‘Нмецъ хитеръ! нмецъ обезьяну выдумалъ’, говоритъ нашъ народъ. Правда, выдумать обезьяну дло не легкое, однакожъ русскій человкъ его перенялъ и выдумалъ въ свою очередь медвдя. Но есть нмецкая штука, гораздо хитре, это выдумка залезать въ грязь и сидть къ ней черезъ день около получаса въ теченіи 4-хъ — 6-ы недль. Однакожъ нмцы выдумали и это, и что еще удивительне, ежегодно боле двухъ тысячъ человкъ съзжаются часто изъ отдаленнйшихъ мстъ за тмъ, чтобы имъ подражать и посидть въ свою очередь въ грязи. Конечно, человкъ животолюбивъ и ради поправленія здоровья, готовъ перенесть всякія гадости, нашли, что франценсбадскія грязи полезны, чтожъ, попробуемъ! попачкаемся въ франценсбадской грязи, куда не шло!— но какъ нашли? Кто первый испробовалъ? Вотъ вопросъ, который поставляетъ меня въ тупикъ! Кому первому пришло въ голову, что эти грязи полезны, и кто имлъ столько глупости и характера, чтобы на себ пробовать ихъ и ежедневно погружаться въ нихъ въ теченіи нсколькихъ недль, да еще не чувствуя отъ того никакой пользы, потому что польза отъ грязей начинаетъ чувствоваться, говорятъ обыкновенно, черезъ нсколько мсяцевъ. Извстно, что первые медики пользовались уроками и опытностію животныхъ, и если фармацевтика мало длаетъ новыхъ открытій, такъ это потому, что новйшіе эскулапы возгордились и презираютъ своихъ, учителей. Изъ животныхъ только одн свиньи могли въ этомъ случа подать примръ человку. Но свиньи любятъ всякую грязь и свинство и везд, какъ кажется, чувствуютъ себя очень хорошо: он пожалуй, и не туда заведутъ, слдовательно въ этомъ случа медицина не могла противъ обыкновенія воспользоваться и ихъ открытіемъ. Кто же былъ первый, взявшій на себя роль свиньи? Это великое открытіе, какъ и многія другія, какъ и взятки тургеневскаго стряпчаго — покрыто мракомъ неизвстности.

Въ имніи моемъ, гд я провожу каждое лто, есть желзистое болото. Очень можетъ быть, что оно полезне франценсбадскаго, но какъ, къ сожалнію, никто еще не испробовалъ этого, то я въ одно прекрасное утро вынужденъ былъ покинуть оренбургскую деревню, для того, чтобы въ одинъ прекрасный вечеръ пріхать въ австрійское мстечко.

Австрійская таможня самая непріятная изъ всхъ извстныхъ мн таможенъ. Кропотливая визировка паспортовъ, осмотръ чемодановъ, въ которыхъ, разумется, ничего не найдутъ, спросы, распросы. Она поражаетъ васъ пошлиной и секвестромъ въ самыя пріятнйшія потребности — вино и табакъ. Отъ этого вы не найдете въ Австріи хорошихъ сигаръ и вина или найдете ихъ ню двойной цн. Мн показалось, и кажется весьма основательно, что самый быть простаго класса, обработка полей и ходъ административной машины, все въ ней хуже, чмъ у югозападныхъ сосдей. Съ этими чувствами я въхалъ въ Богемію и чрезъ нсколько минутъ подъзжалъ уже къ Франценсбаду.

Франценсбадъ стоитъ всего верстахъ въ пяти отъ границы. На покатой, слегка волнующейся равнин, сжался маленькій чистенькій городокъ съ садами и парками. Да нтъ, это и не городокъ, это сорокъ или пятьдесятъ гостинницъ, правильно расположенныхъ въ двухъ-трехъ улицахъ. Вс дома каменные, вс до одного съ гостинницами и названіями, въ которыхъ преобладаетъ золото. Золотой крестъ, золотая лань, золотой змй, золотой орелъ, словомъ всякія золотыя животныя. Мы въхали мимо парка, повернули въ небольшую улицу, усаженную въ два, ряда густыми прекрасными каштанами и остановились у почты, и почта въ гостинниц: въ гостинниц zur Poste.

Мн отвели какую-то клтушку.— ‘Нтъ ли получше’? спрашиваю я.— ‘Будутъ дв хорошенькія комнаты дня черезъ три: двое русскихъ узжаютъ’, отвчаетъ горничная — ‘А кто эти русскіе’? Она позвала мн такія фамиліи, которыхъ, ручаюсь, на всемъ свт не существуетъ. Вообще у нмцевъ есть необыкновенный даръ коверкать русскія — даже синя простыя фамиліи. Кажется самимъ Господомъ-Богомъ у нихъ отнята способность произносятъ наши имена! Горничная сама сознавала это. ‘Позвольте, я лучше принесу вамъ Кур-листъ’. Смотрю — одинъ изъ русскихъ мой пріятель, да еще какой пріятель. Черезъ нсколько часовъ я былъ въ его объятіяхъ и квартир.

На другой день подаютъ мн печатный листочекъ, весь въ графахъ, просятъ въ каждой граф сдлать отмтку. ‘Пишите, пожалуйста’, сказалъ я пріятелю, ‘что тамъ такое’? ‘Первое имя и фамилія’ — на это отвчать не трудно. ‘Второе характеръ’. Какъ характеръ? На что имъ знать мой характеръ? Да и кто его знаетъ, когда я и самъ не знаю его! Пишите, что у меня характеръ самый скверный, въ особенности съ австрійцами’.— Не то! характеръ, т. е. положеніе.— ‘Ну, и это возросъ затруднительный. У меня, какъ водится, иного и этихъ характеровъ, по чину одинъ, по должности другой, по происхожденію третій, по занятію четвертый… Пишите — характеромъ отставной капитанъ. Потомъ? ‘Лта’.— Это нескромно! Дале? Религія, мсто рожденія, откуда дешь, куда, зачмъ… и конца нтъ! Поврьте, я не прибавляю и еще не все высчиталъ.

Разъ утромъ я, по совту доктора, отправился брать первую грязную ванну. Вдругъ подъ окномъ музыка. ‘Mein Herr, это вамъ серенада’, говоритъ вошедшая Нанни (здсь въ каждомъ дом непремнно есть своя нанни). Мн серенада? Чтожъ это, благодарные граждане, что-ля, такъ довольны честію, которую я доставилъ имъ своимъ посщежемъ? Или ужь не женщина ли какая-нибудь. Мой грхъ, непризнательная ли читательница?.. ‘Mein Herr, это музыканты даютъ серенаду каждому прізжему, угодно вамъ будетъ дать имъ что нибудь’.— А ну ихъ! мн нужна ваша грязь, а не музыка!— Однакоже выслалъ имъ два гульдена и пошелъ въ ванну.

Ваннъ здсь въ двухъ заведеніяхъ боле двухъ сотъ, и цлое утро он вс полны. Есть водяныя и грязныя (Mor-bad): ихъ даютъ поперемнно, есть кром того души и газовыя ванны. Mor т. е. грязь, берутъ въ болот, сушатъ, мелютъ, потомъ разводятъ кипяткомъ по желанію — и готово, извольте залзать по горло и сидть по указанію. Года три назадъ, одинъ больной, князь Гика, задремалъ въ ванн, ткнулся въ грязь носомъ, захлебнулся и найденъ былъ мертвымъ! Доктора говорятъ, что это единственный больной, которому ванны сдлали нкоторый вредъ.

Въ первый разъ забираться въ грязную гущу непріятно — запачкаешься, но потомъ привыкаешь, начинаешь понимать вкусъ свиней и даже не находишь его очень страннымъ, особенно сообразивъ, что он не чувствуютъ потребности отмываться цлые полчаса въ другой ванн.

Славное мстечко Франценсбадъ, чистое, тихое, блое, кругомъ въ зелени. Карлсбадъ и Маріенбадъ въ 6 часахъ зды, но я не былъ тамъ. Изрдка продетъ коляска въ дв или одну лошадь, да раза три въ день желтыя почтовыя кареты выгружаются и нагружаются больными. За то все здсь живетъ на счетъ больныхъ. Не говорю о домохозяевахъ и содержателяхъ отелей, не говорю о прислуг, которая не только не получаетъ ничего отъ хозяевъ, но еще платитъ имъ половину того, что получаетъ съ прізжихъ, но поборы на госпитали, на бдныхъ, на госпитали для бдныхъ, наконецъ въ пользу бднйшей изъ бдныхъ — самой Австріи (за право жительства), надодаютъ до крайности. А то бы ничего: особенно если найдешь добрый кружокъ знакомыхъ, какой былъ у меня въ начал. Въ шесть часовъ на водопой, до восьми пьешь и гуляешь подъ музыку, потомъ вс сами заходятъ въ булочную за хлбомъ къ кофею, потомъ кофе ‘verkehrt’ (навыворотъ), т. е. больше молока, чмъ кофе, ванна въ часъ, обдъ въ курзал, человкъ на двсти, или дома, газеты въ кабинет для чтенія, пожалуй визиты, прогулки, кофе, и опять прогулки, часовъ въ восемь легкій ужинъ, — и покойной ночи до слдующаго утра. Окрестностями не богать Франценсбадъ, здятъ въ саксонскую деревушку Шонбергъ, любоваться видами съ горы и провозить контробанду: дамы — кружева, мужчины — сигары. Я былъ тамъ разъ, на гору не лазилъ, потому что общество, въ которомъ я оставался, было лучше всякихъ нагорныхъ видовъ, но сигаръ купилъ и надо имъ отдать справедливость — прегадкихъ. А еще провезъ ихъ контрабандой и для этого вдлъ въ петличку сюртука желтенькую ленточку съ шоколада, къ которой австріецъ почувствовалъ должное благоговніе, принявъ ей, вроятно, за какое нибудь значительное отличіе.

Гораздо интересне, съ исторической точки зрніи, была поздка въ Эгеръ. Эгеръ отъ Франценсбада всего верстакъ въ пяти — и даже самыя воды называются Эгеръ франценсбадскими. Городокъ старинный, высокій, закоптлый, съ мадоннами и распятіями на всхъ улицахъ, мостахъ и перекресткахъ. Насъ подвезли прямо въ ратуш. Въ одной изъ ея комнатъ убитъ былъ Валленштейнъ. Является чичероне, показываетъ эту комнату, уставленную шкафами и столами и похожую на комнату какого нибудь земскаго суда. На стн виситъ грубая картина, изображающая сцену убійства. Чичероне становится у окошка, растопыриваетъ руки, принимаетъ позу Валленштейна и начинаетъ: ‘убійцы прокрались въ эти ворота и ворвались въ эту дверь, Валленштейнъ спалъ тутъ и, услыхавъ шумъ, вскочилъ и подбжалъ сюда’ и проч., и проч.,— съ такими подробностями и горячностью, какъ будто онъ самъ убивалъ Валленштейна. За то, когда мы ему дали за труды, онъ попросилъ прибавки, говоря, что очень громко разсказывалъ: дйствительно, онъ кричалъ громче покойнаго Валленштейна въ критическую минуту.

Но, долго я не забуду впечатлнія, которое произвелъ на меня осмотръ эгерской церкви..

Мы вошли въ старинную высокую съ длинными и узкими окнами церковь, и на насъ пахнуло сыростью, стны были выкрашены блой краской, изъ-подъ которой проглядывала старинная живопись. Не знаю, былъ ли органъ испорченъ, или его чинили, но во все время какая-то тоненькая флейта пищала непрестанно длинную дребезжащую, раздражающую ноту. Мы подошли къ боковому алтарю и что же? въ ниш, подъ стекломъ, лежитъ обнаженный скелетъ! Его ребра перевиты золотой нитью съ бусами или жемчугомъ, челюсть изломана и связана… у меня мурашки пробжали по тлу!.. Надъ этимъ скелетомъ, черепъ и кости головы другаго человка, на лво опять голый скелетъ… еще черепъ съ ямами, вмсто глазъ, осклабленными зубами и высокой носовой костью надъ дырою… и это все католическіе святые — католическія мощи! Я хотлъ уйти, а между тмъ какое-то непріятное и безпокойное любопытство заставляло вглядываться въ темную глубину этихъ костей, обглоданныхъ смертью, и воображеніе напрасно старалось одть человческимъ образомъ эти мужскіе и женскіе остатки, а пронзительная нота все звучала свою однообразную кричащую псню. Съ стсненнымъ сердцемъ вышелъ я на улицу и только на воздух и солнц вздохнулъ свободне.

И такъ, купаясь то въ вод, то въ грязи, коротая время то веселыми прогулками въ миломъ и пріятномъ обществ, то Эдипово бродя по пустющимъ аллеямъ, среди чужихъ лицъ, я провелъ длинный мсяцъ. Сначала у меня было много и старыхъ и новыхъ знакомыхъ, но потомъ вс разъхались, заводить еще знакомства не хотлось и я тяжело доживалъ урочное время курса и томительная тоска, какъ ноющій зубъ, точила меня. Скоре, скоре изъ этой воды, грязи и сшитой изъ лоскутьевъ заплатанной Австріи: все какъ-то глядитъ уныло и трудится тяжело, едва вырываясь изъ бдности. Волы возятъ цлыя горы, лошади трудятся, какъ волы, люди — какъ лошади, собаки — какъ люди и женщины — какъ собаки. Одни австрійскіе чиновники ходятъ какъ сторожа, черствыми я сухими фигурами, въ своихъ блыхъ мундирахъ, посреди бдныхъ трудящихся богемцевъ и подозрительно смотрятъ на всхъ… Наконецъ я могу вырваться отсюда!..

— А чтожь, какую пользу принесъ вамъ этотъ мсячный искусъ, спросите вы? Да слава Богу, я чувствую себя хуже! Какъ слава Богу? Да такъ! доктора на водахъ разсуждаютъ, какъ сапожники! Скажите сапожнику, что его издліе вамъ жметъ ногу, онъ скажетъ, разносится, скажите, что широко, онъ скажетъ, сядетъ. Такъ и здшніе доктора: лучше вамъ — они говорятъ ‘и прекрасно’,— хуже: они отвчаютъ ‘отлично — значатъ воды дйствуютъ и мсяца черезъ три вы почувствуете себя лучше?’ А черезъ три мсяца, какъ говорится въ восточной сказк, или слонъ умретъ, или шахъ умретъ: вы будете за сотню миль отъ водъ и докторовъ и имъ будетъ объ васъ и горя мало.

Съ водъ на воды.

(Баварія и Зальцбургъ.)

Сторожъ отперъ намъ дверь, зажегъ сальную свчку и въ полупотьмахъ мы начали подниматься по каменной лстниц. Сдлавъ оборота четыре, мы очутились въ довольно просторномъ помщеніи, неправильно округленномъ бронзовыми стнами. По средин шла вверхъ витая лстница, свтъ едва проходилъ въ одно маленькое стеклышко, на право было углубленіе, я хотлъ вглядться въ него, сторожъ меня остановилъ: ‘не ходите, это голова льва’ сказалъ онъ. Духота была нестерпимая, жаръ доходилъ до 40 градусовъ. Да! я забылъ сказать вамъ гд мы!

Мы въ Баваріи! Непонятно? Какъ-бы это смазать вамъ по деликатне?.. Мы подъ платьемъ Баваріи, подъ ея кринолинами — если только она носитъ кринолины — чего въ потьмахъ примтить нельзя. Мы внутри бронзовой статуи, которая называется Баварія, и стоить за городомъ, въ Мюнхен. Вышина ее 54, а съ пьедесталомъ 60 футъ. ‘Угодно подняться въ голову?’ спросилъ проводникъ. Я было полнился, но спутники пошли, не оставаться же въ духот и темнот, подъ юпками! длать нечего, ползъ и я! Лстница крутая, сквозь горло мы едва пролзли, но въ голов было просторно. Насъ было трое (въ томъ числ одна дама, нмка). Два бронзовые диванчика, съ такими же подъ сафьянъ подушками, стояли въ глубин локоновъ, я поставилъ ногу въ носъ и услся, другіе тоже, человка три по нужд могли! ссть еще также удобно, какъ сидятъ въ здшнихъ почтовыхъ каретахъ, съ той разницей, что Баварія, слава Богу, стоитъ покойно. Въ прическ вставлено два-три крошечныхъ стеклышка, съ которыхъ открывается видъ на Мюнхенъ и окрестности, мы посмотрли и поторопились внизъ изъ духоты подъ пронзительный втеръ.— ‘Нмецкая штука!’ сказалъ мой спутникъ. ‘Да еще и преглупая!’ отвчалъ я, спша укрыться въ храмъ славы. Храмъ славы тоже нмецкая штука, немного поумне. Это большая галлерея, или родъ портика съ загнутыми крыльями, открытая къ заду Баварія и къ лицу Мюнхена. До восьмидесяти бюстовъ замчательнйшихъ баварскихъ мужей стоятъ по стнамъ и смотрятъ въ… спину замчательнйшей баварской статуи. И все это на высокомъ холм, передъ пустымъ полемъ, на которомъ разъ въ годъ бываетъ народный праздникъ! И для этого надо тащиться часъ по закоулкамъ! Колна подгибались у меня отъ усталости, сквозной втеръ пронизывалъ насквозь, я проклиналъ отъ души эти нмецкія штуки и французскія guid’ы, которые разхваливаютъ ихъ!

У насъ, помнится, существовало мнніе, что желзныя дороги убиваютъ поэзію русской зды. Желалъ бы я, чтобы защитники пресловутой тройки прохали съ поспшнымъ поздомъ, въ ясное лтнее утро отъ Гофа къ Бамбергу! Я не видалъ дороги смле построенной! Она взвивается какъ змй и спускается видимымъ покатомъ. Съ опасностью засорить себ глаза, противъ всхъ правилъ осторожности, невольно высовываешь голову изъ вагона и видишь, какъ вся длинная цпь экипажей извиваясь стремится подъ гору. Вагоны безпрестанно накрениваются то на тотъ, то на другой бокъ, а между тмъ летишь съ быстротою пятидесяти верстъ въ часъ, летишь по горамъ надъ прелестнйшими долинами, составляющими такъ называемую Франконскую Швейцарію. Разв это не поэзія?..

Я выхалъ изъ Гофа по утру въ 9 ¹/₂ часовъ, а въ 12-мъ мы были уже въ Бамберг. Въ Бамберг обдаютъ, и ждутъ довольно долго, когда разъдутся другіе позды. Но я забылъ сказать вамъ, что туда на одну и ту же станцію прізжаютъ въ одно время три позда: изъ Мюнхена, Лейпцига и Франкфурта и вс обдаютъ: можете себ представить, какая выходитъ суетня. Я сълъ тарелку супу, который стоялъ передъ приборомъ, просилъ, просилъ, ждалъ, ждалъ еще чего-нибудь, наконецъ, потерялъ терпніе, пошелъ самъ въ буфетъ и взялъ что попало, объ учет тутъ и думать нечего, самъ на-силу добьешься, чтобъ узнать цну и отдать деньги, а швейцары въ синихъ мундирахъ съ булавой расхаживаютъ и кричать какой поздъ готовъ къ отъзду.

Вообще дорога отъ Гофа до Аугсбурга весьма живописна. Монастырь четырнадцати святыхъ, куда приходятъ ежегодно до 50 тысячъ богомольцевъ, Бандъ, бывшее Бенедиктинское аббатство, хорошенькій Гарбургъ, съ своимъ живописнымъ замкомъ, угрюмо стоящимъ надъ нимъ на отвсной скал, быстро проходили передъ нами. Передъ Донаувертеномъ, возл самой дороги, промелькнулъ высокій камень съ большимъ крестомъ надъ нимъ: здсь была казнена ревнивымъ Людовикомъ Баварскимъ, но одному подозрнію, его прелестная жена Марія Брабантская! Цлый романъ трогательный, грустный и поэтичный навваетъ этотъ камень съ крестомъ.

Поздъ пролетлъ надъ маленькимъ тунелемъ, описалъ довольно крутую, кривую линію и побжалъ по мосту. Пароходы, готовые къ отплытію, стояли на рейд и ждали новыхъ пассажировъ. Рка не велика — но это Дунай! И сколько опять воспоминаній! Сколько родной крови и славныхъ схватокъ видла эта рка! не здсь! Здсь били только австрійцевъ — и гд ихъ не били!— но дале, дале, тамъ у родныхъ намъ береговъ. Не такъ переправлялись черезъ черезъ эту рку, на своихъ казачьихъ лошадяхъ, вы, мои близкіе и дорогіе родные! Я промчался черезъ нее на спокойномъ диван вагона, но тайно завидовалъ вамъ и еще разъ горячо васъ вспомнилъ.

Я торопился въ Мюнхенъ, торопился, увы! отъ водъ — на воды, отъ леченья къ леченью, и потому не останавливался ни въ Бамберг, ни въ Нюренберг, ни въ Аугсбург. Прошло часовъ пять посл легкаго обда, а мы почти не останавливались:, я проголодался.— ‘Подождите, сей-часъ будетъ Нердлингенъ, сказалъ мн одинъ спутникъ, здсь извстныя сосиски!’ — Какъ сосиски? помилуйте, да я на діэт! И такъ я въ Кульмбах, да еще на тощакъ, выпилъ пива, только потому, что оно считается лучшимъ пивомъ въ Баваріи, стран лучшаго во всей Германіи пива! Да добро бы еще пиво дйствительно было хорошо: наше кроновское не въ примръ лучше. Нельзя же однако сосисокъ не попробовать! Замчательныя, говорятъ, сосиски: вотъ и у Рейхарда сказано:

Дйствительно, нельзя не попробовать, особенно когда страшно голоденъ, а горячія сосиски на хлб подносятъ вамъ подъ самый носъ къ вагону. И я попробовалъ — ршительно гадость! Или мой русскій вкусъ никакъ не ладитъ съ нмецкой кухней, или у нмцевъ, что кажется гораздо справедливе, безвкуснйшая кухня. Знаменитыя сосиски! Разв отъ того только, что он напичкана мускатнымъ орхомъ? Это мн напомнило нашего деревенскаго Вателя — Василья, крайне способнаго ко всмъ ремесламъ, но къ сожалнію холоднаго только къ одному, которому учился. Сидишь за чаемъ, является беззубая собаченка Амишка, пребывающая на кухн, и вслдъ за нею входитъ, кланяется и безмолвно становится у дверей Василій. Сегодня онъ съ густой окладистой черной бородою, а вчера, кажется, былъ выбритъ, какъ англичанинъ: борода, усы и бакенбарды у него являются и исчезаютъ какимъ-то волшебствомъ.

Проходитъ нсколько минуть молчанія: мы пьемъ чай и куримъ, Амишка, согнувъ хвостъ кренделькомъ, ждетъ сухарика.

Наконецъ я, на которомъ лежитъ тяжелая обязанность заказывать обдъ, длать нечего, приступаю.— Ну, чтожъ сегодня будетъ, Василій?

— Да сегодня надо будетъ приняться за щи! отвчаетъ онъ.— Помилуй! да мы съ тобой и вчера, и третьяго дня все, кажется, за щи принимались. Нельзя ли что нибудь другое?— Василій задумывается.— Борщъ можно! наконецъ отвчаетъ онъ.— Да это все тяжело, да и прілось! Тамъ, въ книжечк нашей однофамилицы Авдевой, которую я нарочно выписалъ для тебя, есть разные супы, выбери что нибудь! При слов книжечка, къ которой Василій чувствуетъ, кажется, родъ ненависти, какъ ко всмъ кулинарнымъ усовершенствованіямъ, лицо Василья принимаетъ мрачное выраженіе.— По книжк нельзя! отвчаетъ онъ. ‘Да отчего же нельзя’?— Мускатнаго орху нтъ!— Ну, такъ что же говорить, говорю я, обезоруженный и разтерянный.— Да видно, надо за щи приниматься, отвчаетъ онъ… И это повторяется каждое утро…

— Не завидна твоя кухня, пріятель Василій, но какъ она лучше нмецкой!

Что это какъ разшумлся сегодня водопадъ! Ему словно досадно, что я перенесся въ нашу тихую Буруновку!

——

Часу въ 5-мъ посл обда мы подъзжали въ почтовой карет къ Зальцбургу. Передъ нами стлалась зеленая долина съ нсколькими домиками. Крестьяне и крестьянки въ своихъ безобразныхъ тирольскихъ шляпахъ, которыя, вроятно въ слдствіе моды, утратили свою прежнюю красивую форму, и приняли видъ обыкновенныхъ мужскихъ шляпъ, во второй разъ косили сно и называли его на тычинки, воткнутыя по всему лугу.

Было душно и жарко, мы пятнадцать часовъ тащились какую нибудь сотню верстъ отъ Мюнхена, я терялъ терпніе.

— Да гд же, наконецъ, Зальцбургъ? спросилъ я одного изъ спутниковъ. Тутъ долженъ быть Зальцбургъ, а я не вижу ничего, кром долины и этой отвсной скалы, возл которой тащимся. Дайте мн Зальцбургъ!

— Черезъ пять минутъ мы будемъ въ Зальцбург, съ подстрекающей улыбкой отвчалъ спутникъ.

Я еще разъ осмотрлся — голая отвсная каменная гряда, которая тянется вдаль и замыкается высокой скалою, на площадк которой, сплошь застроенной замкомъ, подъ самымъ небомъ стоитъ крпостца съ развивающимся австрійскимъ флагомъ.

— Не можетъ же быть, чтобы мы въ эту крпость поднялись, а въ Зальцбург 16-ть тысячъ жителей,— куда же онъ спрятался?

— А вотъ сейчасъ въ немъ будемъ, повторялъ опять спутникъ, съ своей глупой улыбкой.

Спутникъ этотъ возбудилъ мое негодованіе еще съ той минуты, какъ на полдорог влзъ въ вашу просторную дотол карету, и одинъ занялъ дв трети ея. Если бы статуя Баваріи обратилась въ живую женщину, то судьба, кажется, на этотъ случай приготовляла его къ ней въ мужья. ‘Эхъ, пріятель’! думалъ я, ‘стоять бы теб лучше съ внкомъ на голов и поднятой дланью за площади славы, тамъ у васъ за городомъ въ Мюнхен! и лазили бы въ тебя любопытные путешественники, а не тснилъ бы ты ихъ и безъ того въ тсныхъ каретахъ’! И съ этою мыслію я размривалъ глазами, сколько человкъ могутъ помститься въ моемъ спутник, и нашелъ, что если не въ голов, такъ въ туловищ шестеро такихъ, какъ я, понагнувшись, могли бы уссться. Въ эту минуту почтарь захлопалъ бичемъ, карета повернула на лво и мы въхали въ ворота или, лучше сказать, тунель, пробитый сквозь скалу. Передъ нами, какъ бы волшебствомъ, явился прелестный Зальцбургъ.

Новымъ воротамъ (Neutur), сквозь которые прохали мы, уже 80 лтъ. Ихъ соорудилъ архіепископъ Сигизмундъ III-й (въ то время, когда еще Зальцбургъ съ его округомъ составлялъ архіепископство), и въ честь его на воротахъ надпись гласятъ: ‘Te saxa loquuntur’ (камни восхваляютъ тебя). Длинная скалистая гора закрываетъ совершенно Зальцбургъ съ запада и онъ вдругъ, какъ изъ земли выростаетъ передъ вами, когда продешь сквозь эту скалу.

Такъ какъ полчаса назадъ мы имли неудобство вновь въхать во владнія австрійцевъ, то насъ вновь обшарили, опять спросили о характер и сдлали десятокъ другихъ нестройностей. Я оставилъ чемоданъ на почт, взялъ наутро билетъ въ Гастейнъ и отправился въ гостинницу.

Меня опять, какъ въ Мюнхен, засадили въ 4-й этажъ, съ тою только разницей, что тамъ 4-й этажъ оказался пятымъ, а здсь былъ дйствительно 4-мъ, и что здсь, вмсто конуры, подъ сводами была хорошенькая съ прелестенъ, видомъ комната: прямо передъ окнами почтенный и большой соборъ, ближе его бьетъ фонтанъ, хватая верхній вровень съ моими окнами, справа дворецъ, боле похожій впрочемъ на каэармы, и влво чудный видъ на окрестныя горы.

Откуда это берется столько путешественниковъ, что ими вс гостинницы биткомъ набиты! Впрочемъ я подозрваю, не засадили ли меня въ Мюнхен подъ крышу въ наказаніе за то, что я не осматривалъ всхъ тамошнихъ библіотекъ, пинакотекъ, глиопопотекъ и прочихъ, боле или мене неудобно произносимыхъ именъ. И къ чему такія дикія имена давать имъ! Они одни отобьютъ охоту къ осмотру. Впрочемъ, я-было захалъ въ старую пинакотеку, да вскор пробило два часа и я едва усплъ взглянуть на надовшихъ мн нмцевъ и голландцевъ съ ихъ зврями, окороками и птухами. Впрочемъ я и не жаллъ объ этомъ: вс пинакотеки я оставивъ до возвратнаго пути и осмотрлъ только городъ, литейную, на которой отливаютъ огромнаго Вашингтона для Америки, церкви, и остался всмъ посредственно доволенъ: я ожидалъ боле отъ столицы, покровительствующей монастырямъ, философіи и Лолл Монтесъ.

— А что тамъ осталось отъ Лоллы Монтесъ? спросите вы.

— Небольшой двухъэтажный домикъ съ раскрытыми ставнями, да благодарное воспоминаніе курильщиковъ: до нея было запрещено курить на улицахъ и она первая нарушила запрещеніе, теперь вс курятъ и благодаритъ ее: я былъ въ томъ числ.

Однакожь я забылъ, что хотлъ говорить вамъ о Зальцбург, а говорю о Мюнхен. Отдохнувъ съ полчаса въ гостинниц, я, по обыкновенію, взялъ подъ мышку guide и отправился по городу.

Вотъ дворцовый фонтанъ (Hofbrunnen), высченный изъ мрамора Антоніемъ Доріо въ 1664 году, говорятъ, это лучшій фонтанъ въ Германіи. Внизу кони высунули головы, надъ бассейномъ изъ ноздрей ихъ бьютъ тоненькія струйки воды. На верху атланты поддерживаютъ шаръ, на шар стоитъ мальчикъ и держитъ трубу, изъ которой бьетъ вода. Фонтанъ дйствительно недуренъ. Можетъ, я что-нибудь немного перевралъ въ его описаніи, но онъ отъ этого мало потеряетъ. Вотъ соборъ съ знаменитымъ органомъ: заглянулъ и въ соборъ. Органъ молчалъ, но шла какая-то вечерняя служба: священникъ читалъ молитвы, и едва оканчивалъ, какъ вс молящіеся въ полголоса повторяли ее. Ропотъ сотни голосовъ, вдругъ раздающійся вечеромъ въ темнющемъ храм, былъ очень эфектенъ.

На право — статуя Мадонны: — есть статуя! На лво мраморный водопой: есть и водопой! Тутъ гд-то по другую сторону должна быть статуя Моцарта? Я повернулъ за церковь, вышелъ на площадку: Моцартъ, дйствительно, стоялъ на своемъ мст, и, какъ водится, Моцартъ шванталлеровскій, потому что, кажется, вс статуи въ Германіи лплены Шванталлеромъ и вс весьма обыкновенны. Я закрылъ книгу и пошелъ куда глаза, глядятъ.

Глаза глядли въ ворота, я прошелъ черезъ нихъ, очутился на берегу Зальцаха и залюбовался видомъ! Тотчасъ по ту сторону рки шла высокая гряда горъ, покрытыхъ лсомъ, предмстье, которое стоитъ лве, кончалось противъ меня нсколькими одинокими прекрасными домами, рже и рже они отодвигались по гор. Вотъ между лсокъ то тянется, то пропадаетъ какая-то высокая каменная ограда. Вотъ башенка на загиб торы. Дале, въ ущель, едва видна церковь — и вдругъ благовстъ послышался отъ нея, и едва долеталъ умирающимъ, грустнымъ призывомъ до города: это капуцинскій монастырь, а дале францисканскій замокъ.

Какъ видно, что Зальцбургъ былъ столицей архіепископства! Кругомъ монастыри августинцевъ, францисканцевъ, бенедиктинцевъ. Эта горя, что прямо, называется капуцинскою, та, назади, сквозь которую мы прохали,— горою Монаховъ (Mnchsberg), а вотъ эта, что идетъ за крпостью — горою Монашенокъ (Nonnberg). Я оглянулся, городъ, обнесенный стною, съ его церквами и высокими домами, прижался къ гор. Гора идетъ за нимъ неприступной стною и примыкаетъ къ высокой скал, на которой сжалась сплошнымъ строеніемъ замка, башенъ и переходовъ, крпость, стоящая, какъ коршунъ въ неб, надъ самымъ городомъ, съ развивающимся надъ ней флагомъ. Прелесть! Я пошелъ по набережной Зальцаха, усаженной деревьями, увидалъ потомъ на поворот дороги надпись Hof-Gastein и воротился, въ надежд за другой день дорогой смотрть продолженіе чудной панорамы, которая развертывалась предо мною и отъ которой не хотлось оторваться. Я взошелъ въ другіе ворота, повернулъ на право и очутился въ улиц, по которой двумъ человкамъ тсно идти рядомъ. Хотлось бы взойти въ крпость, которая вотъ тутъ надо мною, но кругомъ по Mnchsberg’у далеко и поздно, а прямо хоть и есть ступени, да не взберешься. Я пошелъ по закоулкамъ и часто то проходилъ подъ жолобъ, то переходилъ канаву, а по бокамъ стукъ и грохотъ въ двухъ-этажныхъ домахъ: это мельницы, которымъ нагорныя воды дали возможность шумть въ самомъ город. Я опять вышелъ къ собору. ‘Тутъ должно быть гд-то въ углу интересное кладбище’, припоминая guide, подумалъ я и повернулъ въ уголъ, опять въ узенькій закоулокъ, заглядывая, куда онъ выведетъ меня.— ‘Вы ищете врно кладбище св. Петра’, спросила меня встртившаяся женщина,— ‘оно вотъ направо’. Я поблагодарилъ и пошелъ направо. Простой народъ здсь чрезвычайно вжливъ съ иностранцами: встртится — поклонится съ своимъ добродушнымъ гутъ-моргеномъ или абендомъ, точно какъ своему гостю: и не мудрено впрочемъ: иностранцы только и кормятъ ихъ.

Черезъ минуту я очутился за кладбищ и если бы вокругъ старой часовни не было нсколькихъ крестовъ надъ цвтниками, я бы подумалъ, что нахожусь на какой нибудь выставк памятниковъ! На лво, примыкая къ скал и кругомъ, какъ ограда, шли невысокія аркады, открытыя внутрь, вс он были разгорожены какъ комнатки, а въ каждой изъ этихъ комнатъ были памятники, образа, портреты похороненныхъ, и у всхъ безъ исключенія полъ былъ уставленъ цвтами, кресты увшены внками изъ иммортелей. Это именно мсто тихаго покоя и сладокъ бы долженъ быть вчный сонъ усопшихъ, если бы до нихъ могло доходить сознаніе заботъ, которыми окружены они, еслибы цвты не стояли на тяжелыхъ камняхъ, которые лежатъ надъ ихъ ничего не сознающемъ прахомъ!

А за аркадами по скал лпятся капеллы. Вонъ тамъ, за высот, точно ласточкино гнздо прильнуло какое-то строеньице. Какъ оно забралось туда? Если бы не крошечная тропинка, которой зигзаги иногда выглядываютъ наружу, не зналъ бы, какъ и попадаютъ туда! Это капелла св. Максима, построенная на мст его кельи, изъ которой онъ былъ свергнутъ внизъ Геруллами, въ 477-мъ году.

Однако холодно и сыро становятся въ этомъ жилищ мертвыхъ. На колокольн пробило четыре четверти, потомъ восемь часовъ, другіе, третьи, четвертые часы Повторили бой и замолкли, только на башн Neubau, увшенной колокольчиками, куранты начали звонить свою вчную, длинную монотонную арію.

Я поспшилъ домой, встртилъ эрцъ-герцога (кажется) Іоанна, высокаго, полнаго мужчину, въ голубомъ генеральскомъ мундир, съ цлою толпою слдовавшихъ за нимъ въ блыхъ мундирахъ офицеровъ, забрался въ свою комнату и поскоре въ постель. Куранты все еще печально перезванивали, изъ двухъ-оконъ тихаго дворца свтился огонекъ: это комната матери ныншняго императора, которая проводитъ лто въ живописномъ Зальцбург. Однакожь до свиданья. Завтра надо вставать со свтомъ.

——

Въ 6-мъ часу утра мы засли въ желтую клтку, которая называется въ Австріи почтовой каретой, и отправились трусцой по дорог къ Гастейну: зври въ берлинскомъ зоологическомъ саду помщаются съ гораздо большимъ удобствомъ. Мое отдленіе назначалось для четырехъ человкъ, но, слава Богу, число спутниковъ измнялось и я-то не зналъ куда двать свои ноги, то могъ съ наслажденіемъ протянуться изъ угла въ уголъ.

Утренній туманъ, при вызд нашемъ изъ римской Ювавіи (Juvavia), застилалъ долину и только одна живописная группа крпостныхъ строеній Hohensalzburg’а высилась надъ нимъ. Дорога идетъ все горами и какъ обыкновенно въ горныхъ дорогахъ, придерживается долины рки: наша все шла вверхъ по Зальцаху. Мы перемнили лошадей въ Галлейн и Гохлинг (хоть отъ этого не подвигались быстре), и я долженъ былъ отказать своему любопытству въ удовольствіи спускаться въ первомъ въ соленыя копи и подниматься во второмъ къ водопаду Зальцаха. Благодаря франценсбадскимъ водамъ, я сильно ослаблъ, да и хотлось мн поскоре покончить съ леченьемъ, отъ этого я и похалъ въ почтовой клтк, которая хотя двигается какъ черепаха, но за то какъ черепаха въ басн — идетъ, не останавливаясь, къ своей цли.

Есть что-то живительное и свободное въ горномъ воздух: онъ не выноситъ стсненій, узкой форменности и того рутиннаго порядка, который такъ широко развертывается въ плоскихъ пространствахъ и по линейк расположенныхъ городахъ, я бы могъ представить много примровъ. Но вотъ, чтобы не ходить далеко, взгляните на почтаря, который по обыкновенію идетъ пшкомъ возл кареты, когда лошади плетутся шагомъ на малйшую горку. Вс почтальоны были досел въ строгой форм, а теперь? Куда двался его мундиръ съ красными отворотами, его клеенчатая форменная шляпа. Узкіе штаны до колнъ и чулки съ башмаками обтягиваютъ его ноги, справа изъ маленькаго кармана выглядываетъ складной ножикъ, вилка и ложка, которыя не разлучаются съ нимъ, на голов шляпа съ широкими полями, съ боку ея приколотъ побдный трофей — загнутыя перья тетеревинаго хвоста, широкая куртка разстегнута и только на ней мотается на снурк, единственный признакъ форменности, почтальонскій рожокъ, да и въ тотъ никогда не трубятъ здсь!

Русскому человку надо запастись необыкновеннымъ хладнокровіемъ, чтобы сносить здшнюю зду. Упряжь такъ устроена, что лошади не могутъ сдерживать подъ гору, да ихъ и не портятъ этимъ, и потому разъ десять на верст почтарь соскакиваетъ съ козелъ, чтобы тормозить или вертть ручку малаго (машиннаго) тормоза: на малйшую горку опять шагомъ, и такъ какъ наша дорога все шла въ гору, то мы и хали ее почти всю шагомъ, почтарь идетъ пшкомъ, кондукторъ тоже, путешественники, коль не спятъ — тоже. Оно бы и умно, да скучно, какъ и всякая нмецкая аккуратность, переходящая границу терпнія.

Недалеко за Гохлингомъ мн надоло сидть и я тоже вышелъ, закурилъ свою сигару, а какъ у меня еще осталось нсколько скверныхъ австрійскихъ, то я подчивалъ ими кондукторовъ и поэтому былъ съ ними въ самыхъ пріятныхъ отношеніяхъ. Такъ я сдлалъ и теперь.

— Не хотите ли пройти здсь въ сторону, сказалъ мн кондукторъ, тутъ есть живописное мсто.

— Далеко?

— Нтъ, не очень! Я и самъ тамъ не былъ. Угодно?

— Очень радъ.

Кондукторъ назначилъ почтарю мсто, гд подождать насъ, къ намъ присталъ еще одинъ спутникъ и мы повернули вправо, по крутой лсенк въ гору.

Если бы я зналъ, какимъ путемъ придется мн достигнуть предстоящаго удовольствія, я бы еще съ большимъ отказался отъ него! Мы то спускались, то поднимались по ступенькамъ — подъ гору и въ гору, десяти шаговъ не было ровныхъ, я почти выбился изъ силъ. ‘И кому нужно было тутъ длать ступеньки, входы и переходы?’ думалъ я, браня про себя нмцевъ: ‘вдь крутомъ нтъ никакого жилья и все это длается для того, чтобы мы, дураки путешественники, послушавъ guid’а, который восхищается всякой лужей, брали проводниковъ и коляски и велли возить и водить себя, платя за это въ тридорога!’

Наконецъ-то!

Зальцахъ, который безпрерывно перебивалъ намъ почтовую дорогу и разъ двадцать заставлялъ перезжать черезъ себя отъ самаго Зальцбурга, къ моему крайнему удовольствію куда-то передъ тмъ отлучился. И вотъ мы бросили экипажи и шли пшкомъ, какъ говорится, къ чорту на кулички — чтобы опять взглянуть на него! Впрочемъ, мсто дйствительно живописное: въ ущель скалъ, которые совершенно сошлись между собою, надъ сводами огромныхъ камней или лучше сказать скалъ, точно нарочно набросанныхъ тутъ, шумлъ и рвался, какъ въ котловин, задорный Зальцахъ. Нагнувшись съ мостика, мы смотрли въ скалистую пропасть, въ которой рка то выходила блой пной, то снова скрывалась подъ камни.

— Да это Ofen! сказалъ я, какъ только усплъ перевести духъ.

— Дйствительно, это мсто называется кажется Ofen! отвтилъ спутникъ. А не правда ли, безподобно?

— Хорошо, да дорого покупается! Я едва могу говорить отъ усталости!

А подумаешь, что есть еще рьяные путешественники, которые по деревяннымъ лстницамъ спускаются къ самому ложу рки и прогуливаются вмст съ Зальцахомъ подъ камнями.

Отдохнувъ нсколько минутъ, мы пошли дале, и къ счастію довольно скоро вышли къ экипажамъ, которые ждали насъ.

На право, какъ трещина, вилось живописное узкое ущелье, между огромными скалами защищенное маленькимъ бастіономъ, дорога лпилась въ немъ съ боку и терялась въ поворотахъ. Съ лва была маленькая церковь.

— Это Маріа-Брунненъ? спросилъ мой спутникъ у кондуктора.

— А это Люгское дефиле, съ укрпленной кроатской щелью! Здсь лучшій видъ на него, отвчалъ я по гиду. Здсь въ 1809 году, не смотря на неприступное мсто, баварцы и французы побили васъ, австрійцевъ, хотлъ я прибавить. Да кто и гд васъ не билъ!

Вообще вся дорога отъ Зальцбурга до Гастейна необыкновенно живописна. При възд въ Лендъ насъ встртилъ шумъ водопада, который вертлъ мельницу. Это водопадъ Гастейнскаго Аша, а до него еще дв станціи.

Дорога повернула опять въ крутую гору, намъ припрягли пару лошадей и мы чрезъ нсколько минутъ начали взбираться по самому чудному изъ здшнихъ мстъ: Ущелью (Klamen). Оно идетъ вверхъ по Ашу, который все каскадами льется на, встрчу. Мста для дороги нтъ, и она то высчена въ скал, то идетъ на огромныхъ каменныхъ сводахъ. Камни иногда висятъ надъ самой головою, утесы скалъ грядой идутьно сторонамъ. Какъ живо опять мн представился Кавказъ! Тамъ, точно также дорога лпится надъ Терекомъ. Точно так же Терекъ въ боле спокойныхъ мстахъ идетъ вздутой посередин выпуклостью, которая противна всмъ законамъ гидродинамики и такъ поразила меня въ первый разъ. Только тамъ, вмсто здшнихъ, сводовъ, лпится у скалы какая нибудь Гулятская кладка, изъ булыжника съ хворостомъ, только тамъ, вмсто здшнихъ каменныхъ перилъ, передъ вами прямо у самыхъ колесъ окраина пропасти, только тамъ, вмсто здшней осторожной зды, шагомъ, съ тормозами и пшкомъ плетущимися почтарями, детъ себ посвистывая ярославскій ямщикъ, подъ гору вскачь, на гору, какъ случится.

Я долго шелъ пшкомъ, и когда усталость заставила меня забраться въ карету, чуть не свихнулъ себ шеи, безпрестанно высовываясь изъ окошка. Если бы не этотъ проницающій холодный втерокъ, я бы не слзъ съ козелъ.

Смеркалось, когда мы пріхали въ Гофъ-Гастейнъ, нкогда богатый городъ золотопромышленниковъ. а нын живущій на счетъ больныхъ, которые, не доставъ мста въ Вильдбад, поселяются въ немъ. Цлебная вода проведена сюда въ трубахъ и доходитъ достаточно теплой для ваннъ. Въ послдній разъ мы перемнили лошадей и снова потряслись шагомъ. Смерклось совершенно и окрестности, которыя искупаютъ скуку зды, утонули въ темнот. Терпніе наше истощилось. Два часа мы тащились какіе-нибудь восемь верстъ по отличному шоссе. Наконецъ какіе-то огоньки замелькали сквозь лсъ, внизу, по оврагу, шумъ водопада началъ доходить до насъ. Ближе и ближе онъ слышался. Наконецъ вдругъ прорвавшись сквозь мракъ, съ ревомъ упала козл насъ цлая стна блой пны, насъ обдало брызгами и сырой пылью, мы прохали мостъ черезъ водопадъ и очутились на маленькой площадк, у оконъ ярко-освщеннаго дома, гд насъ встртила прислуга у фонарей подъзда.

— Есть квартиры у Штраубингера. спросилъ я человка, который отворилъ мн дверцы.

— Есть! отвчалъ онъ мн.

Ну, слава Богу! Заботы кончились, только лечись теперь.

Вильдбадъ Гастейнъ.

Что же это значитъ, наконецъ? За что же вы, друзья и пріятели, забыли меня? Вотъ уже два мсяца, какъ я изъ Россіи, и во все это время только одно письмо отъ васъ! одно письмо отъ всхъ васъ, которые общались писать ко мн, къ которымъ я пишу безъ устали! Знаю я васъ! Знаю я тебя, моя родная русская лнь! Лнь, исключительно лнивая, когда дло касается до пера. Только ты нелниво на переписку, по края запачканное чернилами, перо присутственныхъ мстъ! Только ты непрестанно скрипишь съ утра до вечера и пишешь подтвержденіе за подтвержденіемъ, отношеніе за отношеніемъ.

— Иванъ Иванычъ, велите очистить эту бумагу! говоритъ Петръ Семенычъ, передавая ее Ивану Иванычу.

— Степанъ Васильичъ, Петръ Семенычъ приказалъ очистить эту бумагу, говоритъ Иванъ Иванычъ, подсовывая ее Степану Васильевичу.

— Сердюковъ, очисти эту бумагу! говоритъ Степанъ Васильичъ, бросая ее подъ носъ углубленному въ переписку Сердюкову, и Сердюковъ, который уже никмъ не распоряжается, кром сторожа, очищаетъ бумагу, передаетъ ее въ какое нибудь другое присутственное мсто или за требованіемъ справки, или сорокъ девятымъ подтвержденіемъ и очищается бумага бумагой до тхъ поръ, пока не расплодится дло на дв тысячи листовъ. Да! Знаю я васъ! Зайдетъ ли случайно у васъ рчь обо мн и скажетъ одинъ другому: ‘надо бы написать къ нему’, и отвтитъ другой одному: ‘да! надо бы’ и прибавитъ: ‘а впрочемъ онъ чай навеселился заграницей нему не до насъ теперь’! ‘Да и кто его знаетъ, гд онъ слоняется тамъ’! отвчаетъ одинъ и тмъ дло кончается. Какъ кто его знаетъ? Да разв я вамъ не твердилъ передъ отъздомъ, что контора Б. для Ч. всегда знаетъ, гд я! Да разв я не просилъ васъ посылать или заносить въ нее ваши письма и вы, пожимая мн руки, говорили: ‘хорошо! непремнно’! Да разв я похалъ за границу за тмъ, чтобы сшить себ платье въ Париж и показывать его въ другихъ столицахъ или на модныхъ водахъ волочиться и играть въ рулетку?

Да, мои добрые друзья, я вамъ обязанъ н. сколькими днями самой тяжелой, самой невыносимой тоски! Я не квасной патріотъ и, не смотрю на любовь мою къ вамъ и дому, если бы теперь кто нибудь сказалъ мн: ‘воротись назадъ’, я бы крайне былъ недоволенъ! Но вы не знаете того нестерпимаго упадка духа, тхъ черныхъ дней, которые нападаютъ на васъ за границей, когда долго не слышишь ни одного теплаго, ободряющаго слова, когда не знаешь что творится съ тми добрыми и любимыми существами, съ которыми, можетъ быть, благодаря Бога, ничего не творится и которыя продолжаютъ себ мирно играть въ ералашь по маленькой. Вы не знаете этихъ томительныхъ дней, когда, долго оставаясь наедин съ собою, долго разсчитывая и живя только на собственныя силы, начинаешь сомнваться въ себ и въ другихъ, когда хочется хоть на минуту опереться на дружеское плечо и когда нтъ этого плеча, когда хандра охватитъ тебя хуже недуга и когда охватятъ она въ такомъ суровомъ и чудномъ мст, какъ Гастейнъ, Гастейнъ, изъ котораго нашъ бдный, такъ рано и грустно погибшій Языковъ, больной, безногій,

‘Какъ голубь, загнанный дождемъ’,

посл долгихъ лтъ леченья, возвращался домой, безъ пользы и съ затаеннымъ, глубоко-горькимъ вздохомъ, долженъ былъ сказать въ своей прелестной элегіи:

‘Мой черный день не разгулялся,

‘Мн утшенья нтъ какъ нтъ’!

Посмотрите, что за мсто кругомъ! По ложбин между горъ, на высот 3,000 ф., на маленькій кусокъ камней, среди двухъ овраговъ, словно высыпано сверху десятка два домовъ и они прилпились кое-какъ и куда повало: стали на площадку въ 10 кв. саженъ, взмостилась на гору, спустились въ долину. Огромный водопадъ немолчно шумитъ и падаетъ сверху, черезъ него перекинутъ мостъ и чтобы васъ не забрызгало водой на самомъ мосту, устроенъ крытый тротуаръ. Вы смотрите выше, тамъ, въ ущельи опять мостикъ, надъ водопадомъ, и выше водопада, и справа, и слва маленькіе водопады, и въ долин течетъ этотъ же Ашъ, все падая съ камня за камень. Нтъ десяти шаговъ, которые вы бы могли пройти во ровному мсту, а кругомъ лсъ и тропинки, тропинки то въ гору, то подъ гору, то зигзагами, да ступенями. Внизу стелется долина, вся усянная домиками, разрзанная клочками луговъ, пашни, лски, точно на ситуаціонномъ план. А кругомъ горы и гори, горы надъ горами, то покрытыя лсомъ, то голыя, и тамъ изъ-за угла, какъ угрюмый и оплшиввшій старикъ, выглядываетъ какая нибудь скалистая верхушка Альпъ, покрытая вчнымъ снгомъ!Воздухъ, этотъ, говорятъ, живительный и цлебный воздухъ Гастейна, рзокъ для непривыкшей груди и тяжело давитъ ее. Въ полдень печетъ солнце, но черезъ два часа оно заходитъ за горы и вы, кутаясь отъ холода, только видите его желтый свтъ на вершинахъ горъ. Иногда встанешь утромъ и видишь, какъ снизу изъ ущелья, вровень съ окнами, облако за облакомъ, тянется цлое стадо волнистыхъ, мягкихъ клочьевъ, между ними проглядываютъ лсистые бока противоположной горы и вы точно сидите въ балет при перемн декораціи и ждете, когда поднимется эта облачная завса и станетъ, вся освщенная солнцемъ, чудная декорація. Вы скажете, чего же лучше! Скалы, каскады, долина съ домиками, и солнце, и живительный воздухъ,— да, это хорошо, это чудно, друзья мои, но не надолго! Эта вчная суровая красота природы, этотъ никогда не улыбающійся, всегда сурово смотрящій на васъ, грозный и строгій ликъ, наконецъ тяжело подавитъ васъ. Вы говорили сначала: какая чудная картина! и скажете подъ конецъ: какое безобразіе природы, если въ природ можетъ быть безобразіе. И среди этого-то подавляющаго величія, останьтесь одни, останьтесь подъ исходъ курса, когда, какъ птицы, выпущенныя на волю, разъзжаются вс больные и остаются только одни самые трудные, самы отчаянные калки, когда безлюдье и безмолвіе тяжело и видимо спускается на васъ и среди нихъ до васъ не доходитъ ни одинъ привтный звукъ изъ вашего милаго далека!

А воды, самыя цлебныя воды, на которыя сначала вы смотрите съ улыбкой, потомъ ставятъ-въ тупикъ своей таинственной, непостижимой силой. Вода, чистая какъ кристахъ, бьющая горячими ключами изъ глубокаго ндра горъ, вода, въ которой Либихъ не открылъ никакой химической примси, у между тмъ дйствующая съ необыкновенной силой, дйствующая на одного такъ, на другаго совершенно иначе, вода, отклоняющая магнитную стрлку, оживляющая завядшіе цвты. Есть старики, которые въ семнадцатый и въ двадцать пятый разъ прізжаютъ на здшній курсъ и только и живутъ этими водами. Чувствуешь, что она дйствуетъ, что она что-то творитъ съ вами, а что творить? Кто можетъ предвидть, какъ подйствуетъ невдомая сила?

А то бываютъ здсь еще иногда удивительные теплые и сумрачные дни. Небо подернется мглою, все стоитъ въ сренькомъ полусвт и какъ будто на всю природу нападетъ какая-то тихая, нжная грусть! Влажный, теплый воздухъ, весь напитанъ запахомъ во второй разъ скошенной травы, онъ такъ мягко, такъ упоительно льется въ грудь, что не надышешься имъ, точно пьешь его, точно берешь ароматическую воздушную ванну! Альпійскія горы, прикрывъ свои головы туманомъ, задумчиво смотрятъ на долину, долина, съ своими маленькими домиками, не шелохнется внизу, точно притаится и поблднетъ, только луговины ея, особенно яркими зелеными пятнами, какъ чахоточный румянецъ, выступаютъ наружу. Одинъ только водопадъ пожелтетъ, побуретъ и точно отчаянно-больной бьется и реветъ въ предсмертныхъ мукахъ, а окрестная природа — стоитъ по прежнему надъ нимъ, тихо задумавшись, какъ нжная сестра милосердія и словно жалетъ о немъ, и улыбается грустной улыбкой!

Въ эти чудныя и сладостныя минуты невольно сглаживаются морщины съ насупившагося лба, нтъ мста ни злобной досад, ни порывистому чувству нетерпнія, когда бросилъ бы всхъ и все и поскакалъ куда нибудь дальше, дальше! Другое сладкое, но какое-то томительно-болзненное, неопредленное чувство, точно влажный воздухъ, охватываетъ тебя. Какъ будто хочется и любить, и плакать, и сознаешь, что некого любить и не очень плакать! Замолкаетъ этотъ неугомонный демоническій голосъ, который непрестанно слышится надъ ухомъ, который все посылаетъ куда-то, который въ шумной ли жизни столицы, въ мертвой ли тишин деревни, все, какъ вчному жиду, немолчно и повелительно твердитъ теб ‘иди! иди’! Но являются и просвчиваютъ минуты другаго, чрезвычайно грустнаго сознанія, что некуда идти, да и не зачмъ! Что, куда бы ни пошелъ ты, все не уйдешь дале этой узкой черты, которою обрзанъ твой путь, что, какъ ни бейся ты, а все какъ муха въ паутин, ты не вырвешься изъ опутавшей тебя сти, и твоя грусть, и твои громкія слова и жалобы, все-таки не боле, какъ голосъ той же мухи въ паутин! И эта мысли не возбуждаютъ въ васъ ни ропота, ни сожалнія: вы только улыбнетесь той же грустной улыбкой, съ которой смотритъ на васъ природа и вамъ покажется, что ы поняли другъ друга! Да! если извинительно гд хандрить, хандрить несносно, хандрить каждый день новымъ родомъ хандры, такъ это, безспорно, осенью въ Гастейн…

И вотъ гд ваше молчаніе догнало меня, друзья. Вотъ гд, точно сговорившись, вы забыли меня. Не забыла ли меня и ты, моя добрая, далекая читательница! Ты, привтный голосъ которой такъ освжителенъ и такъ дорогъ мн, и такъ давно до меня не доходитъ!

Вилидбадь. Гастейнъ.

²/₁₄ сентября, 18.. г.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Aufzugsmaschine.

Я взялъ свою послднюю ванну въ Гастейн, билетъ на слдующее утро въ почтовой карет, отправилъ къ вамъ мое хандрящее письмо и, въ чаяніи близкаго отъзда, примирился съ судьбою. Мое единственное развлеченіе — полякъ, съ колтуномъ на голов и въ ермолк, съ которымъ игралъ въ ералашь, ухалъ на канун, я не зналъ что длать до слдующаго утра.

— Подемте куда нибудь посл обда, сказалъ я моему бременскому знакомому, съ которымъ вмст пріхалъ изъ Мюнхена и по этому всегда рядомъ обдалъ.

— Да куда же? Въ Бкштейн и Гоф мы были, на Насефельдъ поздно!

— Подемте посмотрть aufzugsmaschin’у!

— Очень радъ!

Мы взяли коляску, пригласили одного длиннаго австрійскаго юношу, котораго иногда таскали что собою вмсто чичероне, и отправились.

Aufzugsmaschine, т. е. подъемная машина, тоже нмецкая штука и вдобавокъ очень не глупая. Въ зальцбургскомъ округ, въ его цвтущее время, были близь Гастейна богатые рудники, и Гофъ обязанъ имъ своимъ существованіемъ, а нскольмо сотъ лтъ назадъ и богатствомъ. Но рудники истощились, Гофъ-Гостейнъ живетъ теперь только теплой водой, которая проведена къ нему изъ Вильдбада, и больными, которые не помщаются или не могутъ жить на высот его, однакожъ отъ прежнихъ рудниковъ уцллъ и разработывается одинъ на Радгаузберг. Эта гора въ час зды отъ Вильдбада, высятся слишкомъ на дв тысячи футъ надъ долиною Бкштейна. Чтобы доставлять на эту трудно-доступную гору провизію работникамъ и спускать руду оттуда, устроена машина: ее-то мы и вздумали посмотрть.

День былъ сренькій, но не тотъ удивительно располагающій къ тоск прелестно-сумрачный и теплый, о которомъ я писалъ вамъ, а просто сренькій и холодный, какъ у насъ осенью. Облака ползали горами и долами, иныя выше другія ниже, иногда надвали насъ и ложились тонкой и непріятной изморосью. Я кутался въ свою толстую англійскую шанель, и благословлялъ за нее Шармера, бременскій пріятель надлъ теплое пальто и развернулъ пледу, австрійскій юноша подогнулъ ноги а поднялъ воротникъ у холодненькаго пальтишка, единственную защиту, которую могъ онъ предпринять, кучеръ, по обыкновенію, шелъ пшкомъ, потому что дорога шла въ гору, но при малйшей покатости, садился на козлы и торопливо завинчивалъ тормазъ. Погода для прогулки, какъ видите, была не совсмъ пріятная.

Мы прохали Бкштейнъ съ его промывными машинами, которыя мн не понравились, и форелью, которая очень понравилась, дорога все шла въ гору почти между отвсными скалами, внизу, то прыгая, то падая по камнямъ, шумлъ, незнающій покоя Ашъ, не тропинкамъ часто попадались образа, съ надписью подъ ними, что тутъ, тогда-то, задавило такого-то камнемъ, или засыпало столькихъ-то обваломъ, и съ изображеніемъ подъ ликомъ Божіей Матери самаго происшествія, мстами, нагорныхъ площадкахъ или на поворотахъ, высоко поднимались разпростертыя руки креста, съ рзнымъ на немъ распятіемъ: все это было мрачно, сурово и набожно.

— Вотъ и Aufzugsmaschm’а! сказалъ австрійскій юноша.

Мы взглянули на лво. Немного отступя отъ дороги, высилась гора, снизу покрытая соснами, сверху голая. Вверхъ по ней, почти отвсно, лежали на поперечинахъ, какъ рельсы, два параллельные ряда брусьевъ. Гора на верху длала уступъ, и они терялись за нимъ.

Мы остановились у избушки, у которой кончались лежни. Снизу они, тоже, какъ на желзной дорог, развтвлялись на дв подвижныя пары, на одной изъ нихъ стояла тележка, нагруженная дровами, связанными желзными цпями. Мы осмотрли ее: она была на низенькихъ чугунныхъ колесахъ, и чтобы не могла соскользнуть, внизу между брусьевъ были придланы у нея четыре вертикальныя вертушки.

Въ изб былъ разведенъ на очаг огонекъ, около него лниво копошился какой-то старикашка. Точно ваша осенняя какая нибудь караулка, съ ветхимъ сторожемъ. Кстати прибавить, что большая часть здшнихъ избъ, особенно въ нижнихъ этажахъ (потому что они всегда двухъ-этажныя), топятся какъ у насъ въ старину, или въ скотныхъ избахъ по чернему, только у нихъ нтъ для дыма и волоковаго окна, а идетъ онъ въ дверь и простыя окна.

— Скоро спустится тележка? спросилъ я у старика.

— Минутъ черезъ пять! А вамъ угодно подняться?

— Ну, нтъ! Слуга покорный.

Я услся у избушки, грясь свтящимся съ боку огонькомъ, закутался въ шинель и поглядывалъ на голыя скалы, то перерзываемыя, то полузакрытыя мглистыми облаками.

— Идетъ! закричалъ кто-то.

Мы подняли головы. На самомъ верху, тамъ, гд лежни почти сходились узенькими полосами и терялись въ перелск за уступомъ скалы, показалось что-то движущееся, между нима, покачивалось, спускалось то быстро, то потише и по немногу выяснялось.

— Кто-то детъ на телжк, ставалъ одинъ.

— Нтъ! Это что-то привязано!

— Нтъ, детъ!

Тележка, нагруженная какимъ-то хламомъ, между тмъ подскакивая приближалась, и сзади ея мы въ самомъ дл различили фигуру, ближе, ближе — и наконецъ прямо передъ нами остановился обвязанный цпями возикъ съ разной посудой и рухлядью и съ заду его соскочила женщина, въ своей безобразной полумужской, полутирольской шляп.

Старикашка торопливо отстегнулъ крючокъ, привязанный къ толстой смоляной веревк, задлъ его за петлю другой тележки и передвинулъ лежни.

— А скоро начнетъ подниматься опять? опросили мы, и не успли получить отвта, какъ веревка начала натягиваться, натянулась и новая тележка стала тихо подниматься.

— Какая сила навертываетъ эту полуверстовую веревку? спросилъ я.

— Водою, все водою, которая вертитъ колесо. Вы знаете сколько здсь воды!

Въ самомъ дл, по всей дорог внизу, съ боковъ, сверху журчала и шумла вода, то ворочая лсопильни и промывныя машивы, то протекая струйкой въ водопойныя колоды и запертой ящикъ съ форелями, то вися блой нитью по ребрамъ скалъ — такъ высоко, что не видно даже ея движенія.

— А хорошо бы подняться, сказалъ австріецъ, поглядывая на тележку, которая подаваясь, все ползла вверхъ.

— А какъ веревка оборвется или голова закружится, сказалъ бременецъ.

— хать въ тележк интересно, а въ коляск удобне, господа, отвчалъ я, садясь въ экипажъ.

А тележка поднимаемая невидимой силой, была уже чуть видна: она, казалось, не хала, а просто отвсно висла на скал.

Мы пожелали ей счастливаго пути, лошади лниво тронулись подъ гору и кучеръ торопливо и что есть силы началъ завинчивать тормазъ.

Рейнскій водопадъ.

Я не поднимался за машин подъ небеса, не хотлъ спуститься въ подземелья Голлинскихъ солекопенъ, я думалъ описать вамъ водопадъ Шварцбаха, но очутился на рейнскомъ: вы отъ этого мало проиграете, друзья мои, но мое спокойствіе мало выиграло.

Дло въ томъ, что когда я кончилъ гастейнскія ванны и взялъ мсто въ дилижанс, когда я отдалъ нсколько гульденовъ доктору и въ замнъ волучилъ отъ него увреніе въ выздоровленіи — и не смотря на выздоровленіе, необходимость пріхать въ Гастейнъ еще разъ — мной овладло страстное желаніе бжать куда нибудь подальше, въ тепло, въ тишину, переваривать мои пятьдесятъ грязныхъ и водяныхъ ваннъ и отдохнуть отъ леченья. Я былъ счастливъ, когда въ темное утро слъ въ карету, и кутаясь отъ холода, простился съ погруженнымъ въ туманы Гастейномъ. Мн не хотлось останавливаться ни надъ какими чудесами природы, которыя нельзя было видть изъ почтовой кареты, и я мчался во весь шагъ австрійскихъ почтовыхъ лошадей, спускающихся подъ гору на двухъ тормазахъ. Эти тормазы и лошади приводили меня въ отчаяніе: надо имть австрійское терпніе, чтобы хать на нихъ, но я халъ, почти не останавливаясь. И живописный Кланъ и Зальцбургъ, съ высыпавшими къ оград звринца горными козлами и замолкнувшими, по случаю отсутствія апостольскихъ величествъ, фонтанами, остались позади. Нмецкія Аины, монотонный Мюнхенъ, покровительствующій всему на свт и не высидвшій ничего высокаго, кром Баваріи, его глиппонотеки и пинакотеки, картины и статуи съ придланными носами, не остановили меня. Я разбудилъ въ немъ спавшаго со скуки пріятеля, который поджидалъ тамъ меня, и почти не спавъ три ночи, бросился въ первый спшный поздъ, и едва перевелъ духъ въ Линдау на берегу Констанскаго озера — да и то невольно.

Мы пріхали къ обду, но опоздали на пароходъ, идущій въ Шафгаузенъ. хать чрезъ Романегорнъ по желзной дорог намъ не хотлось — длать нечего: надо было остаться и ночевать, и мы остались.

Это было 6-е сентября. Я знаю, тамъ въ далекой деревн, чуть не на границ Азіи, вы вспоминали меня въ этотъ день. Я знаю, передъ барскимъ домомъ были столы съ пирогами, боченокъ съ виномъ и бочка съ пивомъ, шумне и шумне подъ темнющій вечеръ становилась добрая подгулявшая толпа и вотъ у окна столпились бабы, одинъ визгливый голосъ затянулъ, другіе подхватили съ незапамятныхъ временъ повторяющуюся псню: ‘Виноградъ зеленетъ, а цвтики алютъ’ — и пошло веселье. И ночь спустилась, и вы поужинали, а по деревн еще долго раздавалась въ томъ и другомъ конц проголосная псня, пока, не доплъ свою послдній гуляка и сторожа, позвонивъ для очищенія совсти въ чугунную доску, не улеглись спать.

Я васъ всхъ вспоминалъ не мене горячо и много, но передо мной была другая картина: виноградъ дйствительно зеленлъ по всему берегу, голубое, какъ лазурь, озеро стлалось передъ окнами и съ того берега въ туман виднлась Швейцарія.

Мы соблазнились этой лазурью, взяли лодку, похали на какую-то прелестную дачу и сдлали преглупо. Пока мы погуляли на берегу, спустился вечеръ и втеръ поднялъ волны. У насъ гребцами были какіе-то тринадцати-лтніе мальчишки (здсь за озерахъ для прогулки вамъ всегда даютъ чуть не дтей) и въ потьмахъ, въ волненіи, мы съ часъ добирались до пристани и едва попали въ все. Въ это время я находилъ, что у васъ въ деревн, гд виноградъ зеленетъ только въ псняхъ, гораздо лучше.

На другое утро мы сли на первый пароходъ и пустились по озеру, про которое хроники говорятъ, что оно было колыбелью просвщенія, откуда оно разлилось вокругъ. Положимъ, что просвщеніе и недалеко разлилось отъ него, но что за вода, что за переливъ серебра подъ колесами парохода! Нтъ! здсь не выдумка поэтовъ, не фраза т голубыя волны и серебристая пна, которыя до сихъ поръ я только встрчалъ въ стихотвореніяхъ. Воды здшнихъ озеръ дйствительно прелестно гилубаго цвта. Взмахъ веселъ и быстрый бой пароходныхъ колесъ дйствительно откидываютъ струю благо, блестящаго серебра. Тысячи пузырьковъ, точно въ бокал шампанскаго, поднимаются со дна, искрятся и кипятъ долго расходящимся слдомъ. Въ первый разъ въ жизни я подумалъ, какъ бы было отрадно и пріятно погружаться въ эту голубую влагу, сквозь которую на нсколько саженъ видны камни дна, разскать ее, бросать серебро ея брызгъ, играть и лобзаться съ нею всмъ тломъ, еслибы умлъ плавать и пуще огня не боялся холода… Это была первая благородная вода, которую я готовъ былъ бы пить съ удовольствіемъ, за отсутствіемъ вина, по крайней мр глазами… Но на пароход, къ сожалнію, было скверненькое мстное (Шафгаузенское) вино и поэтому я ничего не могу сказать о ея вкус.

Мы остановились на полчаса въ Констанц и вслдъ за тмъ вошли въ рчку. Она была невелика и шла причудливо изгибаясь: но опять что за вода! еще чище, цвтне, серебристе кажется озерной! Едва останавливались мы у какой нибудь пристани, начинали бросать крошки хлба съ парохода и сотни рыбешекъ толпились за нимъ и виднъ былъ ихъ бгъ и суетня вплоть до чистаго дна. Пароходъ двигался и опять голубовато-бирюзовыя волны съ отливомъ кипящаго серебра двигались за вами и невольно нсколько разъ сосдъ обратится къ сосду и скажетъ: ‘посмотрите, вода-то, вода-то’!

Это была вода Рейна.

Здшнія рки не стсняются встрчей съ озерами и имютъ привычку проходить черезъ никъ, какъ по земл. Такъ Рона входитъ въ женевское озеро у Вильнева, а выходитъ у Женевы, какъ ни въ чемъ не бывало! Такъ, точно Рейнъ протекаетъ черезъ Констанское. Вы скажете, можетъ быть, что это по-просту значитъ, что одна рка впадаетъ въ озеро, а другая выходитъ изъ него и что ничто не доказываетъ, чтобы это была одна и таже рка. Извините! На это есть доказательства, по крайней мр на счетъ Рейна. Вотъ что говоритъ объ этомъ Амміенъ Марцеллинъ, пришедшій вмст съ римскимъ вождемъ Барбаціономъ въ V-мъ вк и оставившій боле пространное описаніе Рейна, нежели Страбонъ. Я привожу отрывокъ… ‘Онъ (Рейнъ) входитъ въ обширное и круглое озеро, называемое обитателями Рэтіа-Бригантіа, длиною въ 460 стадій и почти такой же ширины, это озеро, по ужасу, который наводятъ его мрачные лса, везд пустынно, за исключеніемъ той стороны, съ которой храбрость римлянъ издревле проложила широкій путь, потому что мстная природа и суровость климата удаляютъ отъ него варваровъ. Рка, бросаясь въ это озеро шумными и пнистыми волнами, пробгаетъ чрезъ его спокойныя воды, разская ихъ по средин такъ правильно, какъ бы это было на план. Какъ элементъ совершенно чуждый, онъ не увеличиваетъ и не уменьшаетъ своей величины, сохраняетъ свое имя и силы и идетъ, не запятнавъ себя никакой смсью, чтобы потеряться въ Океан (?). Въ довершеніе удивленія быстрое движеніе его водъ не иметъ никакого вліянія на воды озера, точно также, какъ грязныя воды озера не замедляютъ его теченія! Дв водныя матеріи не могутъ смшаться, а между тмъ нельзя бы поврить, чтобы что нибудь могло ихъ раздлять, еслибы въ томъ не убждало собственное зрніе’!

Теперь видите, что здсь рка проходитъ черезъ воду аки по-суху! Если не врите, то я могу привести вамъ еще мнніе Густава Шваба, который полагаетъ, что во времена Марцеллина озеро было не боле какъ болото, проросшее водяными травами и если онъ обозначаетъ его пространство въ 11 ¹/₂ миль, то въ самомъ дл оно по видимому было обширне.

Но какъ бы то ни было, а съ тхъ поръ много воды утекло, воды озера стали такъ же свтлы или почти такъ же сини, какъ и рейнскія, а Рейнъ, доказавъ исторически, что онъ дйствительно протекаетъ сквозь озеро, какъ добрый швейцарецъ, охотно подчинился общему закону равенства и смшался съ ними.

Посл пяти часоваго пути мы увидли мостъ, построенный чрезъ Рейнъ на мсто знаменитаго Грубенмановскаго, взорваннаго въ 1799 году маршаломъ Удино, и пароходъ остановился: мы были въ Шафгауэен и поспшили залэть въ омнибусъ Вебера.

Гостинница Вебера стоитъ противъ самаго водопада и мы выбрали ее для ночлега. Дорога къ ней шла въ гору и за городъ. Сначала Рейнъ показывался иногда намъ въ промежутк домовъ, но уже безпокойный, волнующійся: гряды острыхъ камней взрзывали его голубую трудъ, онъ сердился серебряной пной и вдругъ исчезъ на поворот. Мы хали добрыхъ полчаса и остановились наконецъ за городомъ, передъ огромнымъ прекраснымъ каменнымъ домомъ.

— Есть комнаты?

— Въ четвертомъ этаж!

Вчно одинъ и тотъ же отвтъ! Я начинаю думать, что въ ныншнемъ году изъ первыхъ этажей путешественники не вызжаютъ.

— Несите вещи куда хотите! сказали мы и бросились на наружную террасу. Гостинница стояла на высокой гор. Прямо передъ вами внизу была стна блой пны. Изъ нея высовывались дв скалы, на которыхъ какъ-то тсно сжалось нсколько деревьевъ, гулъ и брызги стояли надъ водою. Это былъ рейнскій водопадъ. Надъ нимъ, повыше надъ ркою, виднлся каменный мостъ и дымящійся паровозъ съ вереницей вагоновъ бжалъ по немъ.

Мы не удовольствовались однакоже картиной водопада съ горы, къ тому же близился вечеръ и намъ хотлось разсмотрть его поближе. Мы отдохнули и спустились къ подножію водопада.

Рейнъ посл, паденія, круто поворачиваетъ влво и передъ нимъ остается широкій заливъ, по которому любопытные здятъ въ лодкахъ. Онъ падаетъ не высоко и я въ этомъ отношеніи ожидалъ большаго. Снизу видно, какъ въ одной изъ скалъ вода пробила узкую щель и падаетъ изъ нея. Видъ прекрасный, но водопадъ больше бы оправдалъ ожиданія, если бы былъ повыше.

Мы начали взбираться къ его верхнему ярусу. Не зная дороги, мы зашли въ какое-то длинное зданіе. Въ немъ было темно, но вверху горло яркое пламя, и какъ черныя тни мелькали передъ нимъ фигуры людей и сыпались брызги раскаленнаго желза, а съ боку шумли воды Рейна и, падая, вертли колеса. Мн хотлось поближе разсмотрть эту картину, но внизу ничего не было видно и я боялся попасть въ какой нибудь трапъ: мы вышли и поднялись по крутой и узкой улиц.

Видъ на падающій Рейнъ сверху, по моему, интересне, чмъ снизу. Вода бжитъ съ страшной силой почти по высунувшемуся изъ нея каменному мосту: такъ мелокъ тутъ Рейнъ и это стремленіе воды, разрзываемой остріями дна, чрезвычайно оригинально. Съ праваго боку рки сдлано нсколько загородокъ, которыя отводятъ воду въ колеса какого-то заведенія: промышленный вкъ воспользовался красотой природы точно также, какъ огромная масса трактирщиковъ, носильщиковъ, и извощиковъ торгуетъ ею съ путешественниками.

Было совсмъ темно, когда мы возвратились въ гостинницу: это была первая истинно-европейская, отличная гостинница. Въ огромной зал сидло съ сотню путешественниковъ, мы спросили чаю и намъ подали чуть не по ¹/₄ фунта на каждаго, а главное, воду кипящую въ серебряномъ чайник, на спирту: у стны, на прилавк, для желающихъ, красовался даже нашъ русскій самоваръ. Это былъ первый горячій чай, которой я пилъ за границей. Вообще, кстати сказать, гостинницы въ Швейцаріи великолпныя, я такихъ не встрчалъ въ Германія и наши петербургскія не даютъ о нихъ понятія. Рядомъ съ столовой обыкновенно другая, для обдовъ маленькой компаніей или по карт, дале кабинетъ для чтенія, съ многими журналами и фортепьяно, въ этихъ комнатахъ не курятъ, для этого есть садъ и террасы. Я даже не нашелъ и дороговизны, которой стращаютъ вс: здсь дороги только лодки и экипажи, впрочемъ тотъ, кто жилъ въ Сверной Пальмир, такъ обстрленъ рублями, что его франками не испугаешь!

Долго изъ своей комнаты съ поднебесья мы еще смотрли, какъ сквозь мракъ ночи выдавалась блая стна водопада. На другое утро паровозъ въ минуту перенесъ насъ черезъ него, мы едва успли взглянуть на его приготовляющіяся къ паденію волны, какъ вдругъ погрузились въ мракъ тоннеля, и когда выбжали изъ него, водопадъ былъ уже далеко позади насъ и Рейнъ, поворотивъ къ западу, бжалъ какъ ни въ чемъ не бывало, подъ самой дорогой къ своимъ винограднымъ берегамъ и германскимъ замкамъ, гд нмецкое воображеніе, получая съ него доходъ виномъ, богато наградило его легендами.

Montreaux.

Вотъ она наконецъ, благодатная сторона неподкупной честности и продажной храбрости, страна Вильгельмовъ Тэлей и дешевыхъ гувернантокъ, страна Руссо и сыра, часовъ и Вольтера, который подъ-часъ торговалъ ими, страна, которая въ одно и тоже время даетъ 89 т. солдатъ Людовику XIV, 11 т. Голандіи, 10 т. Испаніи, 3 ¹/₂ т. Савой и 7 т. Австріи, которая готова драться на все и про все, лишь бы драться и получать деньги, потому что, какъ говоритъ пословица: ‘point d’argent — point de Suisses’, которая участвуетъ во всхъ войнахъ, у кого бы и съ кмъ бы она не была, и со временъ Петра Ступпы до восточной войны включительно жалуется, что ей плохо платятъ и что ея дтей не производятъ дале маіоровъ!… {Въ настоящее время англичане вербуютъ Швейцарцевъ для Индіи, говорятъ, вербовка идетъ плохо, потому что швейцарцы недовольны содержаніемъ во время восточной войны. Англичане увеличиваютъ общанія: чтобы имъ объявить, что будетъ производство въ полковники.}.

Бдная и счастливая сторона, которая, выдержавъ нашествія варваровъ и римлянъ, притязанія савойскаго дома и домашнихъ Messieurs de Berne, распри за религію, и за и противъ всхъ сосдей, наконецъ выстрадала себ право на свободу и мирно наслаждаясь ею, торгуетъ своей кровью и природой. Мн не нужно твоей крови, но я жаждалъ твоей природы, я спшилъ за нсколько франковъ въ день купятъ для глазъ голубую гладь одного изъ твоихъ озеръ, увнчанныхъ виноградомъ и снговыми-вершинами, купить для слабой груди твоего мягкаго и теплаго воздуха, для благотворнаго труда и отдыха твою тишину, наполненную воспоминаніями… и я купилъ все это за пять франковъ въ день, да вдобавокъ со столомъ и квартирой!

Но прежде нежели я скажу вамъ гд нашелъ этотъ кладъ, я долженъ сказать, какъ я добрался до него.

Пріхавъ черезъ 4 часа изъ Шафгаузена въ Цюрихъ, мы не взяли своихъ вещей со станціи и пшкомъ отправились въ городъ. Цюрихъ разбросанъ по берегу osepa и не знаешь гд конецъ города, потому что вдоль всего берега тянутся дома подъ постой, пансіоны и кофейни. Мы, какъ водится съ добрыми путешественниками, посмотрли соборъ, покатались по озеру, захали въ какую-то таверну выпить пива (вотъ что значатъ пожить въ Германіи!), и вмсто его нашли только мстное винцо, которое могло бы удобно замнять уксусъ: а швейцарцы пьютъ его да похваливаютъ, наконецъ зашли въ гостинницу и не знали какъ убить время до 8-ми часовъ, когда отходитъ почтовый поздъ. Изъ Цюриха въ Базель и Невшатель желзная дорога прерывается и потому надо было взять мсто въ громадной почтовой карет, которая перевозитъ отъ Брюгге въ Аарау. Тамъ почта ночуетъ. За то на другой день мн такъ хотлось попасть поскоре на мсто, что путешествіе походило на бгство: кстати же по дорог нечего было и осматривать. Мы выхали рано утромъ по желзной дорог. Въ Бин сли на пароходъ и по Винскому озеру и протоку выхали въ Невшательское, перемнили пароходы въ Вильнев и Невшател, сли въ Иверден на желзную дорогу, подъ Лозанной опять на пароходъ и по женевскому озеру вечеромъ пріхали въ Вевей.

Знаете что такое Вевей? Вы мн можете отвтить, что это городъ въ Кантон Во, котораго имя встрчается часто въ исторіи швейцарскихъ войнъ и пр. Нтъ! Вевей не историческій, а Вевей для иностранцевъ?

— Позжайте въ Вевей! сказалъ я одной хорошенькой дам, съ которой мы толковали о путешествіи.

— Гм! я не въ такомъ положеніи, сказала она мн смясь.

Теперь вы можете догадаться, какое значеніе, иметъ Вевей для путешественницъ.

Хотя я тоже былъ не въ такомъ положеніи, но мн именно хотлось добраться и пожить въ тихомъ мстечк и я выбралъ для этого Вевей.

Ночью мы пристали къ берегу, велли несть чемоданы въ Htel des Trois Couronnes и пустились по указанной улиц. Рядъ магазиновъ горлъ огнями и манилъ разными бездлушками, но мы не замчали ихъ. Мы бжали на почту, получили груду писемъ, которыя давно ждали васъ здсь и которыхъ мы ждали еще доле, и пустились въ отель, по обыкновенію, въ четвертый этажъ. Мы не замчали ни высоты, въ которую засадили васъ, ни великолпія отеля и усталые съ жадностью бросились на письма.

Отдохнувъ и очнувшись на другое утро, мы начали съ того, что вмсто схода въ низъ къ завтраку, поднялись, благо это было близко, еще выше на бельведеръ, устроенный на крыш. Видъ съ него былъ восхитительный. Голубое озеро, съ горами, покрытыми голубымъ утреннимъ воздухомъ — какъ зовутъ живописцы эту прозрачную мглу — стлались впереди, надъ нимъ, съ террасой и партеромъ, усаженнымъ розами, кипарисами, лаврами, стояла наша гостинница. Сзади, плотной грудой, тснился городокъ съ своими высокими домами, а еще дале, горы съ виноградниками внизу и лсистыми верхушками, мстами пестрющія деревеньками.

Мы сошли внизъ и нашли за завтракомъ огромное общество, переполненное англичанами и англичанками. Англичане здсь дома. Швейцарія ихъ дача, отъ этого здсь нельзя плюнуть, чтобы не попасть въ англичанина. Тутъ, между прочимъ, я понялъ, отчего надъ нами тяготетъ вчный четвертый этажъ. Вс гостинницы полны народомъ, и какъ всякому, по закону тяготнія, хочется жить пониже, то едва очищается квартира внизу, какъ съ верхняго кого нибудь переводятъ въ нее. Понятно, что при этомъ свободныя квартиры только и бываютъ что въ верхнемъ этаж. Такъ на другой день и мы успли спуститься до третьяго. По этой систем, дня черезъ два можно бы было, пожалуй, при счастьи добраться и до перваго, но не таковъ былъ мой разсчетъ!

Я думалъ найти въ Веве, кром дамъ въ извстномъ положеніи, тихое мстечко для отдыха и занятій. Дамъ въ извстномъ положеніи я не встрчалъ (можетъ, он скрываются гд нибудь поглубже), но нашелъ много дамъ разряженныхъ, вмсто тихаго мстечка, городъ набитый магазинами и иностранцами и для житья великолпный отель, въ которомъ шумъ и суета съ утра до вечера. Я вспомнилъ о Montreux, о которомъ слышалъ отъ одного путешественника, мы взяли какую-то таратайку, създили въ него и за другой день переслились.

Теперь я вамъ скажу что такое Montreux. Въ четверти часа отъ Вевея, на пригорк, надъ женевскимъ озеромъ, стоитъ тсная небольшая груда каменныхъ, большею частью двухъ-этажныхъ домовъ. Не възжайте въ него, тамъ душно и грязновато, но ищите жилища надъ озеромъ. Въ одномъ изъ этихъ счастливыхъ выскочекъ (и въ Швейцаріи, какъ видите, нтъ равенства) мы поселились въ пансіон.

Если вы полагаете, что вашъ покорнйшій слуга, перезабывъ то, чему учился, поселился въ пансіон для того, чтобы повторить зады — вы очень ошибаетесь. Пансіономъ здсь зовется родъ отелей, гд за извстную плату (но не мене какъ на недлю) вы получаете квартиру и столъ: такихъ пансіоновъ здсь бездна и есть нкоторые, въ которыхъ помщается до ста человкъ. Нашъ, слава Богу, не таковъ.

Едва примыкая заднимъ строеніемъ къ улиц и совершенно выдавшись отъ мстечка, окруженный садикомъ и террасой, стоитъ нашъ благодатный пансіонъ Девалана — лицомъ прямо на озеро. Отъ террасы по склону горы, идутъ виноградника вплоть до шоссе, которое проходитъ по берегу — и по какому берегу!

Montreux стоитъ въ томъ углу озера или, лучше сказать, залив, въ который вливается Рона и гд горы образуютъ вкругъ него родъ подковы? мы у края этой подковы. Защищенный такимъ образомъ съ трехъ сторонъ отъ втра, онъ пользуется лучшей температурой во всей Швейцарія. Разница эта такъ велика, что температура Вевея напримръ, который стоитъ въ четверти часа зды, нсколькими градусами ниже. Прямо передъ нами, по ту сторону залива, тянется скалистая гряда горъ, которая вдругъ переламывается и уходить вдаль, открывая все озеро. Влво, въ самомъ загиб подковы, горы разступають и даютъ проходъ Рон. Близь нея, едва видный вамъ въ голубой мгл воздуха, по низменному берегу расположился Вильневъ, а за нимъ по ущелью, горы все высятся и высятся и изъ самой глубины выглядываетъ скалистая, покрытая снгомъ верхушка Полуденнаго Зуба (Dent du Midi).

Противуположный берегъ, закрытый отъ солнца высокими горами, всегда находится въ тни и изъ него едва выглядываютъ блыя строенія, пріютившіяся между горами и озеромъ, за то нашъ берегъ, весь унизанный загородными домами, отелями и виноградникомъ, блеститъ и цвтетъ подъ свтлыми и теплыми лучами. Вотъ влво не далеко отъ Вильнева, крайней точки, до которой доходятъ пароходы, стоитъ въ парк и на террасахъ великолпный отель Байрона, хотя Байронъ въ немъ никогда не бывалъ, поближе, вдавшись въ озеро угрюмой и сухой грудой, мрачно смотритъ Шильонъ, ему же одолженный своей славой, внизу веселенькій Верне въ пять домовъ, гд воспвалъ Шильонъ нашъ Жуковскій, праве и повыше Кларансъ, гд жилъ Байронъ, — Кларансъ, которому Руссо далъ извстность въ Новой Элоиз,— Кларансъ съ боскетомъ чувствительной Юліи, о которомъ я прочелъ слдующее объявленіе:

‘По распоряженію Федеральнаго совта, продается знаменитый боскетъ Юліи, который обезсмертилъ великій Руссо въ Новой Элоиз. На немъ можно устроить гостинницу, которая по богатству видовъ будетъ одною изъ лучшихъ въ Швейцаріи, адресоваться и пр.’. Кругомъ изображенъ боскетъ и виды изъ него: вотъ вамъ еще доказательство, какъ Швейцарія торгуетъ своей природой и воспоминаніями!

За Кларансомъ разбросаны еще нсколько живописныхъ (и отдающихся въ наемъ) домовъ, за ними выглядываетъ Вевей, сзади горы, до половины покрытыя виноградникомъ, съ деревушками и дачами, разбросанными въ перелскахъ живописными группами, а прямо и вправо, голубое и безбрежное какъ море, женевское озеро съ парусами, лодочками и дымящимися по немъ пароходами.

Прибавьте къ этому чудный теплый воздухъ, не знойный и раздражающій воздухъ Италіи, но тихій и успокоительно-благотворный, цвты, добродушіе швейцарцевъ и полное отсутствіе всякихъ будочниковъ и вы подумаете, что я пишу идиллію.

Да! здсь идиллія! Такъ и кажется, что вотъ сойдутъ съ горъ (по ступенькамъ) храбрые солдаты въ голубыхъ мундирахъ и полицейскихъ колпакахъ, проливавшіе кровь за 30 франковъ въ мсяцъ за Францію или противъ нея, запоютъ хоромъ, указывая ни озеро: ‘родина святая, вотъ твои поля’, и начнутъ обнимать хорошенькихъ перевощицъ въ коротенькихъ юбкахъ, стянутыхъ ленточками корсетахъ и парижскихъ круглыхъ шляпахъ. За тмъ, къ двумъ подругамъ, связаннымъ нжнйшей дружбой, явится красивйшій изъ всей губерніи (виноватъ — кантона) офицеръ въ статскомъ сюртук и непремнно въ брюкахъ съ золотымъ лампасомъ и объяснится въ любви одной изъ нихъ. Потомъ явится бдная мать разряженной, какъ куколка, Гритли и богатый графъ, отецъ офицера, попоютъ, поплачутъ и наконецъ Гритли и офицеръ, вырученный другомъ своимъ живописцемъ, женится въ удовольствію публики.

Идиллія наша не совсмъ такова, какъ въ опереткахъ, но немногимъ хуже. Перевощицъ замняютъ дюжіе гребцы, которые таскаютъ ваши чемоданы, берутъ за свой обратной проздъ, если были наняты на часы, и кром того требуютъ непремнно la bonne main — по-просту на водку, наши горничныя ссорятся три раза въ день, а хорошенькая Маргарита, когда я назвалъ ее Гритли,— замтила, что я говорю Patois. Мундировъ не видать, офицеровъ съ золотыми лампасами еще мене, а богатые путешественники лечатся виноградомъ, и, увы! не женятся на крестьянкахъ. За то, когда недавно, какой-то пвецъ началъ подъ окномъ распвать гортанвыя псни и выдлывать тончайшимъ фальцетомъ своя тіи-ллю, тіи-ллю, предварительно извинясь, что солнце не позволяетъ ему снять шляпы, я ему далъ нсколько сантимовъ съ тмъ, чтобы онъ пересталъ — и онъ былъ очень доволенъ: въ опереткахъ, особенно на благородныхъ театрахъ, гд преимущественно исполняютъ подобныя псенки, этимъ не отдлаешься!

Хотя черные чепцы на старухахъ и соломенныя шляпы, съ пучкомъ корней на верху, въ род мандаринскихъ шишекъ, весьма безобразны, хотя зобы безобразятъ дв трети здшнихъ женщинъ, но есть здсь другія боле существенныя, хотя и не столь красивыя достоинства. Я не встрчалъ мстныхъ богатыхъ графовъ, и здшнія старинныя фамилія вс наперечетъ, за то не встрчаю и бдности, всякій иметъ свой клочокъ земли, всякій гражданинъ своей страны и пользуется одинакимъ покровительствомъ законовъ. Полиціи не видать, а когда одинъ изъ нашихъ земляковъ сорвалъ нсколько ягодъ въ виноградник, его попросили идти въ префектуру и заплатить по 2¹/₂ франка за ягоду. Виноградъ здсь пользуется особымъ покровительствомъ. Вчера, разговаривая съ землякомъ по-русски, я возвращался домой и чтобы сократить путь, хотлъ пройти извстной мн тропой черезъ виноградники, по дв незнакомыя мн землячки остановили меня.

— Посл 9 часовъ не велно ходить виноградникомъ сказала одна:— въ васъ пожалуй и выстрлятъ.

Хотя я нсколько разъ ночью возвращался невозбранно этой тропою, но воспользовался совтомъ любезныхъ соотечественницъ, удивляясь не тому, что здсь стрляютъ, какъ въ воровъ, въ нарушителей закона, а тому, что русскія дамы заговорили съ незнакомыми земляками, потому что, надо правду сказать, мы и за границей нсколько церемонны, и боимся скомпрометироваться.

Здшнее правительство и народъ упрекаютъ въ холодности къ прогрессу, и отчасти справедливо. Нтъ здсь лихорадочной дятельности и кипучей жизни, нкоторыя учрежденія, какъ напримръ почта, требуютъ усовершенствованій, но ровный и не торопливый трудъ, но повсемстное благосостояніе и это невидимое, но для всхъ ровное правительство (надо пріхать изъ Австріи, чтобы цнить его) стоять прогресса. Положимъ, теперь васъ, не будутъ даромъ кормить и услуживать какъ возлюбленному Юліи, во время его разлуки, но народъ честенъ и чрезвычайно добродушенъ, всякій встрчный вамъ поклонятся, услужитъ, привтитъ, часто перемолвится шуткой. Даже на образ жизни въ здшнихъ пансіонахъ это отражается. Хозяева вообще чрезвычайно предупредительны и исполняютъ по возможности вс желанія жильцовъ.

Въ 9 часу мы собираемся къ завтраку въ столовую и вс раскланиваются другъ съ другомъ, какъ знакомые. Въ два часа обдъ, посл обда мы часто здимъ на озеро съ удочками, натаскаемъ ершей и окуней. Въ восьмомъ къ чаю и вмст ужину, намъ уже подаютъ ихъ зажаренные въ сметан. День проходитъ быстро, нужно и почитать и пострлять изъ пистолета или штуцера, и поудить, и поработать, а то създятъ въ Женеву, Вевей, Шильонъ или Лозанну! Недостаетъ времени — недостаетъ его особенно на то, чтобы, отбросивъ всякія заботы, сидть съ сигарой на террас, подъ этимъ теплымъ и яснымъ небомъ, смотрть на голубую гладь озера, на берега, облитыя солнцемъ, съ группами домовъ и городковъ, на темный дымъ пароходовъ и блые паруса лодокъ, которыя вдали тонутъ, въ какой-то прозрачной мгл, такъ что не знаешь по вод или по воздуху плывутъ он. Именно недостаетъ времени, чтобы пожить лнивой, растительной, безпечной жизнью. А здсь такъ хорошо, такъ отрадно жить.

Шильонъ.

‘Inferno in paradiso’.
(Адъ въ Ра).

Въ IX вк окрестности Лемана далеко не походили на теперешнія, тогдашнія хроники говорятъ объ этомъ кра, какъ о далекой, суровой сторон, покрытой вчными облаками. Рдки были жилища на горахъ Лаво. Вевей былъ ничтожнымъ мстечкомъ, на мст Montreux стояла одна капелла, между жителями ходили еще преданія о послднихъ геологическихъ переворотахъ, которымъ подвергалась страна, разсказывали съ ужасомъ, какъ паденіе Тавретунума загородило дорогу Роны и какъ она, прорвавъ эту натуральную плотину, ринулась въ озеро, унося съ собою камни, лса и жилища.

Въ это время на скалистомъ островк, не далеко отъ берега, стояла одинокая башня. Несмотря на близость берега, глубина озера въ этомъ мст до восьми сотъ футъ. Возл скалъ, которыя громоздятся надъ нимъ, вилась узенькая дорожка, по которой два всадника едва могли прозжать рядомъ.

Въ 830 году, ночью, по этой дорог осторожно прозжалъ небольшой конвой. По данному знаку, къ нему выхала лодка, конвой таинственно сдалъ какого-то человка, и человкъ этотъ былъ засаженъ въ башню. Это былъ первый шильонскій узникъ, о которомъ упоминаютъ лтописи, и узникъ этотъ былъ дядя Людовика Добродушнаго (le Dbonnaire), двоюродный братъ Карломана, внукъ Карла Мартела: графъ Вола, другъ и приближенное лицо покойнаго императора, командовавшій его войскомъ, управлявшій Саксоніею и удалившійся, при воцареніи своего племянника, въ монастырь Корбію, котораго былъ аббатомъ.

Посл побды сыновей Людовика надъ своимъ отцомъ, они спросили у графа Вола, что имъ сдлать съ нимъ. ‘Прогоните отъ него преступную жену, ея любовниковъ и клевретовъ и отдайте престолъ, онъ будетъ лучшимъ изъ правителей’, отвчалъ Рола.

Когда послдующіе перевороты возвратили престолъ Людовику, онъ, по настоянію жены своей Юдифи Баварской и ея любовника Бернарда, за этотъ совтъ сослалъ Вола изъ монастыря въ Шильонъ.

Графъ Вола провелъ въ заключеніи нсколько лтъ и ‘никто не. посщалъ его, говоритъ историкъ, кром ангеловъ Божіихъ, которые проникаютъ всюду въ обитель добродтельную.’ Единственный человкъ, постившій тамъ узника, былъ другъ его и писатель Паскаръ Родбергъ, оставившій намъ панегирикъ плнника и старавшійся безуспшно склонить Вола къ извиненію передъ Людовикомъ.

Графъ Вола былъ взятъ изъ Шильона, переводимъ изъ ссылки въ ссылку, призываемъ нсколько разъ ко двору, чтобы мирить сыновей, съ отцомъ и не успвъ вполн достигнуть этого, умеръ отъ злокачественной лихорадки въ глубокой старости, всми уважаемый, въ монастыр Боббіо близь Милана.

Вотъ вамъ вкратц исторія перваго знаменитаго шильонскаго узника, страдальца за правду и честность, совтника царей, мужа добра и чести, какъ называютъ его лтописцы, переходившаго изъ дворца въ тюрьму, и изъ тюрьмы во дворецъ, чтобы умереть въ монастыр.

Посл этого исторія молчитъ о Шильон до XIII-го столтія. Въ это время Петръ Савойскій, покоривъ себ почти всю Гельвецію, укрпляетъ ее и строитъ вокругъ старой башни шильонскій замокъ, почти въ такомъ вид, въ которомъ онъ остается до сихъ поръ. Въ этомъ замк онъ живетъ съ женою, когда не живетъ въ Англіи, подземелья замка наполняются иногда бунтующими вассалами. Разъ замокъ едва не былъ взятъ Коффингеномъ, однимъ изъ военачальниковъ Рудольфа Габсбургскаго, но подъ самыми стнами Шильона, Коффингенъ былъ разбитъ и взятъ въ плнъ.

Посл смерти Петра, Шильонъ продолжаетъ принадлежать Савойскому дому. Въ немъ жилъ комендантъ, который вмст съ тмъ былъ обыкновенно и бальи провинція Шабле, творилъ въ ней судъ и расправу, смотрлъ за цлостью укрпленій и начальствовалъ маленькимъ Вильневскимъ флотомъ, содержимымъ для защиты озера. Имя Шильона упоминается только въ закладныхъ по раздламъ наслдства до тхъ поръ, пока Бониваръ не прославилъ его своимъ. заключеніемъ.

Франсоа де-Бониваръ (онъ не подписывался иначе, какъ просто Бониваръ, иногда Bonivard po&egrave,te laurat) родился въ Савой, въ Сейссел (Seissel), воспитывался въ Турин, гд слушалъ философію, право, выучился нмецкому языку и писалъ стихи. Пріхавъ въ Женеву, гд тогда былъ епископомъ родственникъ Карла III, герцога Савойскаго, желавшаго окончательно покорить себ Женеву, Бониваръ, несмотря на опасность и вопреки родн, присоединился къ партіи ‘Дтей Женевы’, имвшихъ цлью сдлать ее независимою. Получивъ въ наслдство отъ дяди пріорство св. Виктора, онъ укрпился въ немъ и поддерживалъ всми силами защитниковъ свободы.

Поэтъ и ученый, онъ то занимается исторіей, то теологіей, то пишетъ розысканія о развитія монархическаго, аристократическаго и народнаго начала и везд между юморомъ и сатирой блеститъ его природный умъ. Но поэтъ въ душ, онъ счастливъ только тогда, когда пишетъ стихи и дйствуетъ за независимость.

Попавшись разъ въ руки Карла III, онъ пробылъ два года гд-то въ заключеніи. Выпущенный по ходатайству друзей, онъ довряется слову герцога, беретъ у него охранный листъ и детъ хлопотать о возвращеніи своего аббатства, потеряннаго во время заключенія и замненнаго пенсіей отъ г. Женевы, которая едва позволяла быть сытымъ ему съ его пажемъ. Возвращаясь изъ Фрабурга въ Лозанну, Боннваръ, несмотря на свой охранный листъ, былъ взятъ и связанъ комендантомъ Шильона, Мессиромъ де-Бофоромъ и заключенъ въ замокъ.

Первые два года его плна были сносны: онъ пользовался свободой внутри замка и любилъ толковать съ Бофоромъ о войнахъ, въ которыхъ тотъ участвовалъ. Но Карлъ III вздумалъ постить Шильонъ, и ‘тогда’, говоритъ Боннваръ, ‘я былъ брошенъ въ подземелье (вроятно по приказанію герцога), прикованъ къ столбу и въ этомъ положеніи провелъ 4 года! Цпь моя была длиною въ 3 фута, я спалъ прислонясь головою къ подножію столба и, повертываясь около него на каменномъ полу, вытопталъ тропинку, какъ-будто высченную молотомъ’…

Какъ провелъ Бовиваръ эти безконечные 4 года, неизвстно! Въ хроник своей, наполненной разсказами о своей жизни, онъ почти ничего не говорятъ о годахъ своего заключенія, кром словъ приведенныхъ выше. Свтъ едва проходилъ въ его подземелье, сквозь узенькія окна, но солнечное лучи, отражаясь въ поверхности озера, окрашивали огромную и мрачную тюрьму то голубымъ, то розовымъ цвтомъ. Наконецъ, въ 1536-мъ году, Бернъ ршился соединиться съ Женевой и знамя свободы было поднято.

Едва женевцы узнали о помощи Берна, какъ вспомнили Бонивара и другихъ заключенныхъ, томящихся также въ Шильон. Тотчасъ дв галеры, дв барки и нсколько лодокъ были приготовлены. Все, что было смлйшаго и благороднйшаго въ Женев, кинулось въ нихъ и вс жители собрались на берегу, благословляли отъзжающихъ, кричали ‘идите и спасите Бонивара’!

Флотъ развернулъ паруса и спшилъ къ цли, боясь, чтобы непріятель не увезъ плнныхъ. Подойдя къ Шильону, онъ остановился и ждалъ, когда подойдутъ Бернцы. Вдругъ раздались выстрлы: это былъ сигналъ, что Бернцы приближались по ущелью. Шильонъ былъ немедленно осажденъ.

Апроши заняли весь день, ночью начали копать рвы. На другой день 29-го марта пушки женевцевъ съ озера и Бернцевъ со стороны Montreux и Вильнева, начали стрлять и такъ успшно, что комендантъ вступилъ въ переговоры. Но пока переговоры эти шли, онъ слъ въ легкую лодку и бжалъ. Тяжелыя барки женевцевъ пустились его преслдовать, но онъ усплъ перехать черезъ озеро, причалить около Люгрена и бжать въ горы.

Преслдователи возвратились въ отчаяніи, они были уврены, что плнные тоже или увезены, или убиты. Замокъ сдался къ полудню. Со страхомъ бросаются освободители въ подземелье, ‘Бониваръ, живъ ли ты?’ кричатъ они, Бониваръ отвчаетъ вздохомъ. ‘Бониваръ! ты свободенъ!’ — А Женева? спрашиваетъ онъ, — ‘И Женева свободна!’

Говорятъ, что Бониваръ по выход изъ тюрьмы, оставался нкоторое время какъ растерянный. Онъ не обрадовался солнцу, отъ котораго отвыкло его зрніе, и уходя, долго и съ грустью прощался съ мстомъ своего заключенія, какъ съ родной кровлей!

Посл этого наступило для Шильона мирное время пасторали, въ которое резиденствовали немъ бальи de Leurs Excellences de Berne. Hо когда гулъ французской революціи отозвался на берегахъ женевскаго озера — Шильонъ опять выступаетъ на сцену.

Сперва въ него сажаютъ зачинщиковъ народнаго банкета въ Лозанн — Россе и Мюллера Де-Ламота. Въ 93-мъ году Шильонъ, какъ Бастиліи Парижа, былъ первой побдой республики, но его, къ счастію, не сломали и въ 99-мъ году въ него сажаютъ Фрибергскихъ аристократовъ подъ надзоромъ того же Де-Ламота, котораго находимъ въ немъ уже не плнникомъ, а начальникомъ замка.

Такимъ образомъ Шильонъ, имвшій, у себя графа Вола представителемъ смутныхъ временъ варварства, Петра Савойскаго — феодализма, Бонивара — временъ возрожденія и реформы, дожилъ до настоящей поры, когда его чуть было не разжаловали въ хлбный магазинъ — и оставили какимъ-то узднымъ арсеналомъ. Рубцы, вытертые на его камняхъ цпями и тломъ заключенныхъ, давно бы покрылись пылью и поросли забвеніемъ въ нсколькихъ сердцахъ благодарныхъ гражданъ, еслибы одинъ человкъ не сказалъ о немъ во всеуслышаніе Европы нсколькихъ чудныхъ словъ.

Этотъ человкъ все-таки былъ путешественникъ-англичанинъ, потому что, кажется, современной Швейцаріи суждено питаться и процвтать на счетъ путешественниковъ вообще, а англичанъ въ особенности. Еслибы кто нибудь запретилъ англичанамъ года на три покидать свой островъ, Швейцарія не знала бы что длать съ собою! Правда, что и англичане были бы не въ меньшемъ затрудненіи.

И такъ, въ одно прекрасное утро, нкій англичанинъ съ другомъ своимъ Гобгузомъ слъ у Кларенса въ лодку и отправился въ Шильонъ. Какъ истые англичане, они не преминули отправиться въ путь съ того самаго мста, съ котораго Руссо отправилъ на свою послднюю прогулку Юлію.

Путешественники пристали къ Шильону, и сошли въ большое подземелье. Въ то время, какъ пьяный и глухой инвалидъ бормоталъ имъ исторію Бонивара, которой они не знали, темныя мысли и вдохновеніе сошли въ жилище тней и заключенныхъ на геніальную голову одного изъ путниковъ. Ему вспомнились суровыя псни Данта, ему мерещился Уголино съ умирающими дтьми, и въ одну минуту онъ составилъ планъ своего шильойскаго узника. Передъ уходомъ, поэтъ (все тоже какъ истый англичанинъ) на третьемъ столб ясно вырзалъ свое имя: ‘Lord Byron.’

Черезъ нсколько дней Байронъ отправился изъ Кларанса въ Лозанну, но пріхавъ туда, гд пристаютъ Лозанскіе пароходы, онъ застигнутъ былъ ночью и непогодой и долженъ былъ остаться ночевать. Тамъ, въ гостинниц Явора, онъ окончательно набросалъ на бумагу строфы, которыя боле сдлали извстнымъ имя Шильона, чмъ годы заключенія Вола и Бонивара.

Я отступилъ отъ своего правила, разсказавъ вкратц исторію Шильона. Мн кажется, что для всякаго, знающаго о Шильон по Байрону или хоть Жуковскому (а кто не знаетъ его!), будутъ интересны эти свднія. Теперь я вамъ скажу о Шильон — какимъ я увидалъ его.

Мы взяли лодку, но не послдовали примру Байрона, хотя Кларансъ былъ близко, а отправились просто съ пристани. Погода была отличная: не смотря на конецъ сентября, полуденное солнце грло какъ лтомъ и красный флагъ съ гельветическимъ крестомъ вислъ на нашей лодк не колыхаясь. По мр того, какъ мы приближались къ замку, озеро становилось темне и темне, и вмсто дна, которое часто виднлось на нсколькихъ саженяхъ, подъ нами стояла темно-синяя бездна: тутъ глубина страшная, замокъ стоитъ на скалистомъ остров и волны озера бьютъ прямо въ его подножіе. Съ другой стороны маленькій крытый деревянный мостъ (на мсто подъемнаго) соединяетъ его съ берегомъ. Онъ глядитъ на озеро сплошною стною, въ которой неправильно разбросано нсколько стрльчатыхъ оконъ верхняго этажа и нсколько узенькихъ отверстій, дающихъ свтъ нижнему, гд расположены тюрьмы. Извнутри выглядываютъ четырехугольными крышами дв башни: вообще наружность замка не живописна, но суха, мрачна, тяжела,— и какъ разъ соотвтствовала его безотрадному прежнему назначенію.

Черезъ четверть часа зды, мы обогнули наружную стну, остановились подъ мостомъ и взошли по каменной лсенк: у одной изъ стнъ моста сидлъ солдатъ и торговалъ книжками и видами, изображающими замокъ. Онъ попросилъ насъ войти и позвонилъ смотрителя.

Мы были счастливе Байрона. Вмсто пьянаго сторожа, къ намъ вышелъ опрятный сденькій старичекъ въ сренькомъ сюртучк, и прямо повелъ насъ въ нижній этажъ или, какъ его неправильно называютъ — подземелье, потому что тюрьмы, вопреки Байрону, выше воды.

Первая комната была обширная, слабо освщенная зала, въ которой жила стража, изъ нея мы спустились по нсколькимъ ступенямъ и очутились въ маленькой комнат. Слва было крошечное окошко, справа, вдоль внутренней стны, лежалъ наклонно огромный камень: на этомъ камн осужденные на смерть проводили послднюю ночь, на канун казни, середина его была потерта отъ употребленія, видно — на немъ бывало не мало жильцовъ!

За тмъ мы вошли въ совершенно темную комнату, свтъ въ нее проходилъ изъ двери сосдней, въ которой была лстница на верхъ въ залу суда. Сначала мы ничего не могли разсмотрть, но потомъ разглядли за верху брусъ. Это была перекладина вислицы!

— А вотъ въ это отверстіе выбрасывали трупы бдныхъ осужденныхъ (какъ выражался заученымъ тономъ смотритель) въ озеро.

Дйствительно, отверстіе въ наружную стну было заложено кирпичомъ. Легкія мурашки пробжали у меня по спин.

Наконецъ, мимо лстницы, мы вступили въ знаменитую залу, которой Боннваръ оставилъ свое имя.

Это было длинное и широкое подземелье, съ высокими сводами, оно слабо освщалось ближе и входу двумя увенькими окошечками, противуположный край залы совершенно тонулъ въ темнот. Слабо голубоватый (отъ отраженія воды) свтъ разливалъ на все какой-то фантастическій колоритъ, онъ не обозначалъ, а какъ будто затушевывалъ, еще глубже отодвигалъ стны и своды не замтно сливался съ тьмой и замиралъ совершенно. При этомъ чудномъ освщеніи посреди залы, поддерживая своды, идутъ далеко отступая одинъ отъ другаго семь тяжелыхъ крупныхъ столбовъ, сначала они видны ясно, потомъ темнютъ, чернютъ и пропадаютъ во мрак, такъ что только зайдя съ противоположной стны, виднъ ихъ вогнутый угрюмый рядъ.

На третьемъ отъ входа и довольно хорошо освщенномъ столб четко написано имя Байрона, и затмъ весь столбъ исписанъ различными именами. Не мудрено! Когда такой человкъ какъ Байронъ подаетъ примръ глупости, ей извинительно слдовать. Тутъ вы встртите имена Санда и Мальзерба, Неандера и Руссо, подъ именемъ Дюма какой-то фарсеръ подписалъ имя Гомера, но отъ смшнаго до великаго — нсколько шаговъ. Черезъ столбъ, именно на пятомъ и совершенно погруженномъ во мракъ, мы сначала ощупью, а приглядвшись — и глазами нашли желзное кольцо, къ которому былъ прикованъ Бониваръ. Моя нога попадаетъ въ какую-то ложбинку, это тропа, протоптанная вокругъ самаго подножія столба ногами Боннвара, она не боле двухъ шаговъ длины, потому что вся его свобода ограничивалась тремя футами цпи!

Ощупью мы подошли къ крайней стн и обернулись. Видъ отъ нея на мрачную полуокрашенную тонкимъ голубоватымъ свтомъ залу, покрытую сводомъ, подпертымъ семью темными столбами, наввалъ какой-то суровый ужасъ. А на верху, почти надъ этой залой, была комната герцогини Савойской: она закрашена известкой и только деревянный клтчатый потолокъ напоминаетъ въ ней старину. Стрльчатое окно было растворено. Два камня, выдаваясь съ обихъ сторонъ его, служили вмсто табуретокъ. Я слъ отдохнуть и заглядлся! Голубое озеро плещется у подножья, слва темный гористый, справа отлогій, выгибающійся и весь покрытый свтомъ, зеленью и отелями берегъ, а прямо голубая сливающаяся даль воздуха и воды. А внизу подземелья, вислицы и цпи. Какъ не скажешь вмст съ поэтомъ: inferno in paradiso!

Мы прошли спальню герцогу и капеллу, въ которыхъ почти не осталось ничего отъ старыхъ временъ. Капелла переправлена и въ ней по воскресеньямъ бываетъ служба для немногихъ военныхъ арестантовъ, которые содержатся въ замк. Остальныя залы заняты складомъ военныхъ запасовъ. Въ столовой, съ огромнымъ кухоннымъ очагомъ, стоятъ зарядные ящики, въ парадной пріемной, подъ гербами бальи, висятъ хомуты, въ зал суда покоятся пушки, своего рода, нын, слава Богу, дремлющіе судьи. Мещанская известка и разные припасы затушевываютъ проглядывающую кой-гд старину, вы думаете что находитесь въ запасномъ магазин и вдругъ натыкаетесь на деревянный старинный столбъ, вверху котораго прившенъ блокъ и проводникъ своимъ заученымъ и однообразнымъ голосомъ говоритъ:

— Въ этой комнат, примыкающей къ залу суда, производились пытки. Къ столбу, который вы видите, привязывали несчастныхъ подсудимыхъ, къ ихъ ногамъ привязывали тяжесть и потомъ дергали или поднимали вверхъ посредствомъ этого блока. Иногда этимъ не ограничивались и жгли ихъ тло раскаленнымъ желзомъ! Вы можете видть слды его…

Въ самомъ дл, сторона столба, обращенная къ окну, была видимо истерта отъ употребленія, и во многихъ мстахъ изожжена желзомъ. Мурашки опять пробжали у меня по тлу.

Нтъ! скоре вонъ! на свободу и солнце!

— Не въ этой ли башн содержался графъ Вола? спросилъ я чичероне, когда мы вышли на внутренній дворъ.

Онъ мн кивнулъ головою, соглашаясь и вмст какъ будто прося не вмшиваться не въ свое дло и началъ:

— Въ этой башн, древнйшей во всемъ замк, въ 830 году, т. е. тысячу двадцать семь лтъ назадъ, былъ заключенъ и пр.

Мы думали, что уже все осмотрли и направлялись вслдъ за смотрителемъ къ выходу, когда объ отворилъ дверь въ наружную стну и ввелъ насъ въ маленькую темную комнату. Я думалъ, что это клеушокъ для стойла какой нибудь лошади Петра Савойскаго или погребокъ. У двери было отверстіе, полуобнесенное новой загородкой, въ немъ видна была каменная лстница.

— Въ эту комнату, сказалъ старичокъ, вводились т несчастные (онъ везд прибавлялъ этотъ эпитетъ), отъ которыхъ хотли избавиться безгласно. Имъ велно было спускаться по этой лстниц, ступивъ три ступени, они обрывались и падки въ пропасть. Вы видите, что у лстницы только три ступени, глубина внизъ восемьдесятъ футовъ.

— Убліето! невольно воскликнулъ я, поскоре отскочивъ отъ перилъ, черезъ которые заглядывалъ…

Мы купили у часоваго Шильона нсколько видовъ и сли въ лодку. Какое-то смутно-отрадное чувство ощущалъ я, удаляясь отъ замка, на солнц, воздух и простор. Точно просыпаешься посл тяжелаго сна и сознаешь, что все, что такъ тснило грудь и возмущало душу, былъ только сонъ. Замокъ отодвигался все дале и дале и смотрлъ угрюмою, но живописной группой. На одной изъ наружныхъ стнъ его виднлся потертый гербъ Гельвеціи съ крупнымъ девизомъ: Libert et Patrie.. Шесть лтъ заключенія Бонивара — не пропали даромъ!

Montreux ²/_-14 октября 18.. г.

Женева.

(Poste-Scriptum).

— ‘Пять картъ и тьерсъ-мажоръ восемь, три короля — одинадцать и три десятки четырнадцать…’

Вотъ какъ третьяго дня коротали мы на пароход пять скучныхъ часовъ перезда отъ Montreux въ Женеву, и какъ приходится иногда теперь коротать здсь время. Что прикажете длать! На горахъ выпалъ сильный снгъ, а на двор то изморось, то холодъ, осень и здсь беретъ свое и только иногда въ полдень проглянетъ теплое солнце и припечетъ какъ лтомъ, только цвты, не тронутые морозомъ, стоять задумавшись въ саду, то приподымутъ головки и заблестятъ подъ солнцемъ, то снова сожмутся отъ холода, точно женщина на отцвт, которая въ первый разъ замчаетъ свою суровую пору и раздумываетъ, прошло ли для нея невозвратно время любви и весны, или снова шибко забьется сердце, снова закипитъ кровь, и хоть не надолго, но пышне, ярче и сильне разцвтетъ послднее чувство.

Я отправилъ къ вамъ письмо — случилась какая-то надобность заглянуть въ Женеву, я же кстати не досмотрлъ ее въ первый пріздъ и не говорилъ вамъ о ней ни слова — и мы отправились всей русской компаніей.

Видъ Женевы съ озера очень хорошъ. Пологіе берега, усянные виллами, въ зелени парковъ и луговъ, круто съуживаются, сквозь узкій проходъ низенькой скалы васъ шибко несетъ теченіе, вы уже въ рк, въ Рон, по об стороны тсной стной стоятъ высокіе дома, низкіе деревянные мосты видны дале, по раздвояющейся и пропадающей за строеніемъ Рон,— впереди у моста хорошенькій островокъ Руссо, съ группой деревьевъ и статуей задумавшагося надъ рукописью философа, пароходъ тихо и осторожно пристаетъ въ берегу, боясь быть увлеченнымъ теченіемъ, на каменной набережной стоитъ толпа народа и смотритъ на прізжающихъ, сходня переброшена на мостки, куча носильщиковъ и коммисіонеровъ, въ синихъ пестрядиныхъ блузахъ, начинаетъ таскать вещи, мальчишки приступаютъ къ вамъ, чтобы донесть вашъ мшокъ или узелъ — вы читаете надпись Htel de Ja Mtropole, Ecu de Geneve, Couronne htel des Berguee и пр. и пр., называете одинъ изъ этихъ отелей, которые вс великолпны, вс огромны, и вы въ Женев.

Всякій городъ иметъ свою физіономію, Женева городъ отелей и трактирщиковъ. Старыя зданія прежнихъ аристократовъ, укрпленія и дома съ узкими улицами — свидтели междуусобій, остались назади. Передъ вами стоятъ огромные дома новой архитектуры безъ колоннадъ, фронтоновъ и прочихъ греческихъ орнаментовъ, а прочные, удобные дома съ зелеными опускными ршетками, вмсто ставней, дома безъ заднихъ и всякихъ дворовъ,— какъ прилично трактирнымъ домамъ для назжихъ жильцовъ. Только на каждой кирпичной труб надлано еще нсколько жестяныхъ изогнутыхъ трубокъ, для предохраненія отъ искръ, и эти сотни блестящихъ трубокъ стоятъ точно гидры съ подъятыми головами, жаждущія крови путешественниковъ, иные точно руки, воздтыя къ небесамъ съ возгласомъ, что они неповинны въ трактирныхъ грабительствахъ народа,— да народа швейцарскаго кажется нтъ, а есть гиды, извощики, носильщики, а боле всего трактирщики и тракторные лакеи, словомъ, весь людъ, который живетъ путешественниками. Въ Женев некому даже наниматься и въ солдаты — зачмъ торговать кровью, когда можно торговать мелкими услугами и дешевымъ трудомъ!

Я не знаю даже, есть ли въ Женев какое нибудь общество (кром цеховъ). Еслибы завтра мн кто нибудь подарилъ въ ней домъ, я бы черезъ недлю ухалъ изъ него. Мн кажется, здсь невозможно жить постоянно. Здсь можно только путешествовать, отдыхать отъ путешествій и потомъ опять путешествовать, потому что кругомъ вы только и видите пріздъ и отъздъ, омнибусы и пароходы, горы чемодановъ Исаковъ изъ сотни городовъ и тысячи фасоновъ, точно переселеніе народовъ!

Въ первый разъ, какъ я былъ въ Женев, общество огородниковъ давало праздникъ дтямъ своего прихода (а огородниковъ здсь пропасть, потому что пропасть отелей). Посл обда пошли мы на поле, гд давался праздникъ. Надо правду сказати, праздникъ былъ жалкій, народу мало. Посреди огромной площади какой-то гражданинъ вколачивалъ четыре кола, для трехъ ракетъ, изъ которыхъ будетъ состоять фейерверкъ, на двухъ круглыхъ качеляхъ катались дти на конькахъ, два французскихъ швейцарца усаживали ихъ съ такою важностью, какъ будто занимались головоломнйшимъ дломъ. Дале какой-то членъ муниципалитета съ умышленнымъ комизмомъ выкликалъ имена двочекъ:

— Marie Picot

Выходила какая нибудь Marie Picot, будущая русская гувернантка — и рыжая наставница надляла ее книжкой. Толпа смотрла на эту процессію и смялась гримасамъ вызывателя, который, замтивъ одобренія публики, удвоилъ ихъ: мн стали гадки и базарныя гримасы, и базарныя преміи.

Кучка народа стояла возл нсколькихъ столиковъ, размстившихся по окраин площади. Въ одномъ мст женщина предлагала вертнуть рулетку, въ другомъ была безпроигрышная лоттерея, по 5 су за билетъ. Можете себ представить каковы выигрыши за 20 коп. ассигнаціями! Въ третьемъ какой-то искусникъ предлагалъ гирькой за нитк зацпить за кольцо,— ударъ стоитъ 20 сантимовъ, и онъ отвчаетъ пятью франками и въ доказательство, что это не трудно, самъ всякій разъ попадетъ въ цль. А тамъ косморамы, маріонетки — невольно скажешь, ‘голь на выдумку хитра’!

Но вотъ у входа на площадь стоитъ какая-то брика парой и сзади ея два музыканта въ шлемахъ трубятъ неистово. Впереди надъ козлами вы видите господина въ золотомъ шлем и парчевой мантіи, онъ пересыпаетъ жетоны и что-то разматываетъ. Вы думаете это фокусникъ. Ничуть не бывало! Это Манженъ, фабрикантъ карандашей, Манженъ, столь извстный всему Парижу, изъ котораго онъ пріхалъ сюда: онъ тоже путешествуетъ. Вы скажете, что это шарлатанъ и Манженъ тоже говоритъ про себя. Но онъ прибавляетъ, что когда онъ пробовалъ продавать хорошіе карандаши въ обыкновенномъ плать, у него ихъ никто не покупалъ, онъ надлъ шутовскую мантію и вотъ народъ бгаетъ за нимъ, его рисуютъ во всхъ иллюстраціяхъ (и онъ покажетъ вамъ ихъ), о немъ говорятъ въ газетахъ (онъ показываетъ столбцы), карандаши его расходятся тысячами. А въ доказательство, что карандаши его дйствительно хороши, онъ разбиваетъ ими дощечку и затмъ рисуетъ карикатуры съ зрителей, Манженъ нажилъ, говорятъ, хорошее состояніе, но не смотря на то, всякій день разъзжаетъ по городу, смшить публику своими разсказами — и продаетъ карандаши.

Все это забавно, но еще боле жалко. Мальчишка савояръ, который, подъ предлогомъ продажи спичекъ, проситъ милостыню, возбуждаетъ сожалніе. Эти рулеточники, лотерейщики и проч., какъ будто длающіе дло и серьезно убждающіе васъ, что вы сдлаете отличную аферу, если возьмете билетъ, эти шарлатаны съ цинизмомъ, говорящіе вамъ, что они дйствительно шарлатаны, потому что публика любитъ шарлатановъ, потому что это имъ выгодно — становятся гадки. Нтъ, не гадокъ русскій народъ, и слава Богу! Если ему лнь трудиться — онъ лнится и лежитъ на печк, пока нужда не сгонитъ его, бдность пришибла, болзнь одолла — онъ пойдтъ по міру и прямо протягиваетъ руку: но не прибгаетъ къ шарлатанству, фокусничеству и всмъ этимъ циническимъ и мелкимъ надуваньямъ: они не въ его характер.

Впрочемъ нельзя сказать, чтобы эти черта были тоже глубоко вкоренены въ швейцарцевъ. У швейцарцевъ есть свои собственные, доведенные до совершенства, обманъ и шарлатанство — надуванье путешественниковъ, въ этомъ никто не превзойдетъ ихъ! Но это шарлатанство площадное перешло къ нимъ отъ французовъ. Вообще французское вліяніе сильно отзывается Въ Швейцаріи въ — манер, гасконств, ловкости, но за все-таки сейчасъ различите француза отъ швейцарца, даже въ Швейцаріи французской. Везд подъ французской пной видна нмецкая закваска. Въ этомъ отношеніи Швейцарію можно раздлять на два отдла: во французской вы встртите нмецкихъ французовъ, въ нмецкой — французскихъ нмцевъ.

Посмотрвъ въ первый пріздъ на веселости добраго швейцарскаго народа, мн хотлось посмотрть куда этотъ вольный народъ засаживаютъ.

Женевскія тюрьмы имютъ хорошую репутацію. Ихъ дв, одна для временнаго заключенія (maison de dtention), другая для осужденныхъ на долго (prison pnitentiaire), чтобы видть ихъ надо имть билетъ изъ департамента внутреннихъ длъ. Я отправился въ тюрьму, гд помщены вс управленія. Жандармъ въ треугольной шляп и длинномъ сюртук показалъ мн доску съ росписаніями и не далеко отъ комнаты для браковъ, я нашелъ номеръ департамента, поднялся по лстниц, устроенной безъ ступенекъ, чтобы покойные сенаторы могло възжать по ней верхомъ,— и попалъ все-таки не туда.

— Здсь департаментъ внутреннихъ длъ? спросилъ я старичка, сидящаго за длами.

— Нтъ, это повыше. Позвольте я васъ провожу.

И почтенный чиновникъ повелъ меня.

— Дать что нибудь почтенному чиновнику или не дать? думалъ я. По обычаю надо бы дать: такъ ужь здсь рука наметалась давать за все и про все. Но вдь здсь чиновники не берутъ, говорятъ, и я ршился оставить за чиновникомъ доброе дло, а въ карман двадцать сантимовъ.

Въ департамент внутреннихъ длъ дв комнаты, одинъ чиновникъ и пропасть коробочекъ на полкахъ. Я объявилъ желаніе, чиновникъ вынулъ изъ коробочекъ два билета, вписалъ мое имя и вручилъ мн ихъ.

Я зашелъ въ соборъ св. Петра, помщенный въ улиц философовъ, и замчательный своей пустотой и краснорчіемъ сторожа, который прочелъ мн цлую лекцію, по поводу рзной сивиллы, помщенной вмст съ апостолами. За соборомъ былъ домъ заключенныхъ, я постучалъ кольцомъ въ дверь, ее отворила женщина, отперла ршетку, впустила меня — и заперла. Вотъ и я въ дом заключенныхъ, однакожъ вскор явился сторожъ и повелъ меня.

Домъ устроенъ по строгой систем одинокаго заключенія. Въ немъ находятся преступники, осужденные на нсколько мсяцевъ или находящіеся еще подъ судомъ. Мы вошли въ длинное зданіе, одна сторона котораго оставалась пустою во всю вышину, а по другой шли галлереи, съ дверями въ комнаты заключенныхъ. Вс галлереи переплетены проволочной сткой, такъ что изъ нихъ нельзя ни спуститься, ни спрыгнуть внизъ. У каждой двери отодвигается узенькое отверстьице за стекломъ и сткой, сквозь которую можно видть что длаютъ невольники. Короткость времени заключенія не позволяетъ занимать ихъ общей работой — но вс обязаны что нибудь длать у себя. Вотъ одинъ въ колпак сидитъ и разбираетъ корешки для дрогистовъ, другой плететъ веревочку, третій въ круглой шляп и пальто расхаживаетъ мрачно. Въ церкви тоже устроены отдльныя, идущія амфитеатромъ, клточки, въ которыя каждаго затворяютъ, такъ что онъ не можетъ видть никого, кром пастора. Въ четыре садика для прогулокъ вводятъ на полчаса тоже каждаго по одиночк. Пища состоитъ изъ кофею съ молокомъ по утру, зелени въ полдень и супа вечеромъ, два раза въ недлю дается говядина.

Съ полчаса водилъ меня сторожъ по всмъ угламъ (женское отдленіе показывается только женщинамъ, мужское только мужчинамъ), желзныя двери безпрестанно отпирались и запирались.

— Ну, ужь здсь никто не убжитъ, сказалъ я.

— Прошу извинить! Мсяца два назадъ, изъ 8 этажа бжалъ одинъ заключенный, отвчалъ, сторожъ.

— Какимъ же образомъ?

— Онъ ухитрился какъ-то выдвинуть пробой изъ двери.

— Ну, а дале какъ? Вдь здсь десятокъ желзныхъ дверей и одинъ только входъ.

— О! Дале ужь ничего не значитъ! съ увренностью замтилъ сторожъ, хотя все-таки никакъ не могъ объяснить, какъ десять желзныхъ дверей ничего не значатъ.

— Что-жъ, такъ и пропалъ бглецъ.

— Такъ и пропалъ!

Тюрьма, въ которой содержатся преступники, осужденные на вчное заключеніе, или не мене годичнаго, стоитъ на вызд, а впрочемъ недалеко. Въ Женев все близко. За ограду опять впустила меня женщина. Въ этой тюрьм осужденные работаютъ въ общихъ залахъ, которые построены по радіусамъ. Въ центр, полукруглая комната инспекціи, и изъ нея въ окошечко, величиною въ пятакъ, можно видть что длается въ рабочихъ. Постителей впрочемъ въ рабочія залы не пускаютъ.

— Могутъ разговаривать между собою осужденные во время работы? спросилъ я.

— Нтъ, это строго запрещено, но они всегда находятъ средство поговорить. Оборвется ли у кого нитка, онъ отправляется къ смотрителю и вмсто двухъ словъ, старается какъ можно длинне разтянуть свою фразу.

— А это что такое, спросилъ я въ ванной, увидавъ какой-то ремень, повшенный на веревк.

— Это родъ наказанія, которое мы длаемъ самымъ упрямымъ. Мы раздваемъ его, надваемъ этотъ поясъ и приподнимаемъ на веревк, говорилъ сторожъ съ улыбкой, весьма довольный замысловатостью наказанія. А какъ приподнимемъ, то беремъ эту трубу, въ которую проведена вода, нацживаемъ и — ффить!

Онъ отвернулъ кранъ и, какъ изъ пожарнаго насоса, изъ нея прыснула вода.

— Э-ге! Филантропы, подумалъ я, вы не глупы на выдумки! Слова нтъ, ваши наказанія тоньше, да говорятъ, тоненькое-то больне.

Вообще въ тюрьмахъ очень чисто и хорошо — для постителей.

Мы были у Калама. Кривой, но талантливйшій изъ пейзажистовъ былъ съ нами чрезвычайно любезенъ, что, говорятъ, не всегда съ нимъ бываетъ, онъ доканчивалъ и показывалъ намъ нсколько прекрасныхъ картинъ.

— Я надюсь, вы ихъ увидите въ Россіи, прибавилъ онъ. Въ самомъ дл он куплены нашими соотечественниками. Кром того, во всхъ картинныхъ магазинахъ вы найдете деревца, сдланныя, Каламомъ карандашомъ или сепіей, на восьмушкахъ бумаги 100—200 франковъ. У Калама не пропадаетъ ни какой эскизъ, и онъ, говорятъ, платитъ ими. Одинъ изъ роскошнйшихъ отелей, Метрополь, принадлежитъ, говорятъ, вполовину Каламу.

Въ Htel de Bergues есть родъ клуба — cercle des etrangers — въ дв комнаты. Въ одной пропасть газетъ, въ другой rouge et noire, въ газетной всегда пусто, за то въ игорной нтъ мста за столомъ, хотя игра и не велика.

Rouge et noire игра чрезвычайно забавная. На длинномъ зеленомъ стол начерчены клтки. Вы бросаете деньги. Банкометъ разложитъ нсколько картъ въ два ряда, провозгласитъ: ‘Rouge gagne, couleurs — perd’, или на оборотъ, загребаетъ деньги однихъ, бросаетъ другимъ. Главная прелесть этой игры состоитъ, по моему, въ томъ, что, во-первыхъ, въ 10-ть минуть вы можете проиграть двадцать ставокъ, а во-вторыхъ, что ршительно не понимаете, почему къ вашимъ деньгамъ весьма ловко подбросилъ крупье проигрышъ, или загребаетъ ихъ себ. Это совершенное невденіе кабалистическихъ знаковъ, на которые вы бросили деньги, и самой игры, составляетъ ея лучшую прелесть. Когда я проигралъ сто франковъ и, воротившись домой, прочелъ ея описаніе — она для меня потеряла половину интереса.

Однакожъ, если вы распорядитесь хуже меня и напередъ узнаете игру, а потомъ станете проигрывать, то все-таки совтую вамъ брать съ собой только т деньги, которыя намрены проиграть, потому что хоть вы и уменьшите интересъ игры ея знаніемъ, но это не помшаетъ вамъ проиграть все, что съ вами есть: такъ забавна она!

Но холодно! Мгла стоить кругомъ и стушевываетъ вс предметы. О Монблан, который проглядывалъ блой верхушкой въ полдень, теперь и помину нтъ, все какъ-то опустилось, задумалось, куда длась и чудная синева озера, и оно помутилось! Ага, видно холодъ не свой братъ! подумалъ я. Хорошо теб голубть здсь, гд ты не знаешь и ледяныхъ закраинокъ, голубй ка у насъ въ Россіи! Нтъ, прощай Montreux и Швейцарія! Пора подальше, потепле, туда, за горы, въ Италію.

⁶/₁₈ октября 18.. г.

Пароходъ Hirondelle, на Женевскомъ озер.

ПИСЬМО ПЯТОЕ.

Симплонская дорога и итальянскія озера.

Нашъ швейцарскій пансіонъ подъ-конецъ походилъ на русскую колонію и надо намъ отдать справедливость, мы его порядкомъ передлали на свой ладъ. Но, несмотря на то, что кухарка Жаннета усовершенствовалась въ вареніи налимной ухи, что дамы пріобрли привычку уходить тотчасъ изъ-за стола, чтобы дать намъ возможность курить безъ нихъ, что хорошенькая Маргарита боле болтала съ нами, чмъ исполняла другія свои обязанности надо было наконецъ покинуть мирный край отелей и пансіоновъ. Мы соединились въ четверомъ и обсудивъ вс шансы различныхъ дорогъ и способовъ перезда, ршились хать на почтовыхъ по симплонской дорог.

Изъ всхъ дорогъ, которыя перерзываютъ Альпы и соединяютъ Швейцарію съ Италіей, дорога черезъ Симплонъ самая живописная. Она построена по приказанію Наполеона. Пять тысячъ рабочихъ трудились надъ нею восемь лтъ, боле шестисотъ мостовъ и трубъ перекинуто черезъ ручьи, овраги и пропасти, восьмнадцать милліоновъ франковъ стоила она французамъ и Цизальпинской республик,— какъ же посл этого не отдать было ей чести предпочтенія!

И вотъ, въ одно въ самомъ дл прекрасное утро, подъхала къ нашему крыльцу коляска въ дв. лошади, къ запяткамъ привязали наши четыре чемодана, кучеръ облпился на козлахъ саками и шляпниками. М-r Депаллонъ, имющій привычку обыкновенно напиваться къ обду, напился въ завтраку, угостилъ насъ какимъ-то пирогомъ изъ сыру т яишницы и, не убдивъ никого спуститься въ его погребокъ — гд хранится боле имъ опорожненныхъ, нежели цльныхъ бутылей,— спустился съ горя одинъ — и мы отправились.

По карнизу Женевскаго озера, мимо шильонскаго замка, мы дохали до городка Вильнева, выстроеннаго на мст римскаго Пенникулуса, уничтоженнаго въ 563 году пад ніемъ горы Тавретунумъ,— повернули влво и простились съ голубой равниной Лемана. По бокамъ стояли дв угрюмыя стны горъ, глубокая темная долина вилась между ними, постепенно повышаясь, и изъ глубины ея виднлись вершины, покрытыя глубокимъ снгомъ, на насъ пахнуло холодкомъ роднаго первопутья и мы въхали въ долину Роны.

Рона васъ встртила у Портъ-Валіе, который въ то счастливое время, когда назывался Portas Va-Desiae, стоялъ на берегу озера, а теперь, въ крайнему огорченію, очутился версты за три отъ него. Рона здсь грязна и мутна: не даромъ Руссо сказалъ про нее, что она будто боится замарать собою воды Лемана, однако, судя по быстрот, не видно, чтобы она очень этого боялась.

Дорога по болотистой Ронской долин не лишена своего рода суровой прелести: то, при поворот выглянетъ, сверкая блымъ снгомъ, какая-нибудь горища, то водопадъ бжитъ изъ узенькой или широкой щели и, падая, разсыпается на воздух брызгами.

— Какой это водопадъ? спрашиваемъ мы у почтаря, и получаемъ въ отвтъ названіе, которое можно видть на Поль-Поттеровской картин въ эрмитаж, но неудобно напечатать. Иногда горы сходятся, какъ дв стны, и оставляютъ между собою узенькій корридоръ, въ который такъ и хочется заглянуть, а видишь только блую пну воды, которая несется, можетъ быть, съ Монблана, иногда по ущелью двственный снгъ спускается низко и видно цлое покатое рдколсье сосенъ, засыпанныхъ имъ.

— Экая пороша-то, пороша-то, говоритъ одинъ мой спутникъ, истый руссакъ.

— А у насъ теперь этого виду-то! прибавляетъ другой — и странное дло: этотъ видъ веселилъ насъ! Точно встрчаешь какую нибудь знакомую и надовшую физіономію при вызд изъ надовшаго города, тройка бжитъ шибко.

— Прощайте, Иванъ Семенычъ, кричитъ знакомая физіономія.

— Прощайте, Семенъ Ивановичъ, улыбаясь кричишь ему, оборачиваясь изъ тарантаса, — и вамъ становится еще веселе отъ сознанія, что эту глупую фигуру Семена Ивановича долго не увидишь.

Переходъ изъ кантона Во въ Вале чувствуется рзко: позади, жизнь, движеніе, предпріимчивость, впереди болота, оборванные нищіе, кретины съ безобразными зобами и сморщенными какъ отъ собачьей старости, лицами — и въ добавокъ крестьяне въ короткополыхъ фракахъ и съ ломаннымъ нмецкимъ языкомъ. Изрдка попадающіеся кресты и образа вамъ говорятъ о присутствіи католицизма.

Этотъ переходъ длается на живописномъ мосту у С-ть Мориса, солдатъ остановилъ насъ и спросилъ паспорты.

— Нтъ у насъ паспортовъ, говоримъ мы, наученные гидами.

— Не можетъ быть, чтобы вы путешествовали безъ паспортовъ, возражаетъ солдатъ.

— Да зачмъ же паспорты по Швейцаріи? они у насъ въ чемоданахъ.

— Если вы не пропишете ихъ, то вамъ нельзя будетъ возвратиться.

— Да мы и не желаемъ возвращаться!

— Гм! не желаете! ну, такъ позжайте, коль не желаете, говоритъ стражъ.

Утромъ при отъзд изъ пансіона, одинъ прусскій нашъ знакомый и сожитель, узнавъ, что мы демъ по экстра-почт, т. е. на перекладныхъ, съ увренностью сказалъ вамъ:

— Вы, вроятно, будете ночевать въ Домо д’Оссола?

— Какъ въ Домо д’Оссола? Вдь это по ту сторону Симплона, на который подниматься только нужно одиннадцать часовъ, дай Богъ дохать туда въ два дня.

— Помилуйте, я пшкомъ пришелъ въ полторы сутки!

Однако, мы все-таки прохали трое сутокъ, хотя пруссакъ тоже былъ правъ. Дло въ томъ, во первыхъ, что добрый пшеходъ не далеко отстанетъ отъ здшнихъ почтовыхъ лошадей, а во вторыхъ, что пшеходныя тропинки гораздо пряме, ниже и много сокращаютъ путь, мы же хали только днемъ съ разными вольными и невольными остановками.

Прізжаемъ въ сумерки въ какой-нибудь городокъ.

— А что, поздно вдь, господа: не остановиться ли здсь ночевать? говоритъ одинъ.

— Разумется поздно! По дорог ничего не увидимъ, говоритъ другой.

— Да и холодно! говорю обыкновенно я.

— Да и голодно, говоритъ обыкновенно И., имющій русскую привычку перекуситъ на каждой станціи.

И мы останавливаемся, спрашиваемъ чаю, сырой ветчины et tutti quanti, разводимъ сильный огонь въ камин и гремся съ вечера до ночи и съ просонья до отъзда.

Первую ночь мы ночевали въ Мартиньи, гд особенно много кретиновъ и англичанъ, первыхъ потому, что живутъ въ горахъ и сырости, а вторыхъ потому, что отсюда дорога въ знаменитую долину Шамуни, столь извстную по опереткамъ и Монблану.

— А хорошо бы, господа, въ Шамуни заглянуть,— разумется черезъ Tte-Noire, потому что Col-de-Balme занесенъ, я думаю снгомъ, говорю я.

— Помилуйте, какая теперь Шамуни, когда въ ней и лтомъ холодно, — а вы въ камин чуть ногъ не зжете, съ гнвомъ возражаютъ мн спутники.

И я очень доволенъ, потому что совстно не побывать въ Шамуни — и невозможно въ этотъ холодъ.

Два дня мы хали до поворота на Симплонъ и каждую ночь боле и боле зябли, наконецъ на третье утро рано пріхали въ Бригъ. Пока ждали перемны — потому что не на однихъ нашихъ станціяхъ слышишь отвтъ ‘нтъ лошадей’, — я пошелъ въ лавченку и купилъ какіе-то чоботы изъ покромокъ, въ род валенокъ, и хорошо сдлалъ, наконецъ намъ заложили четверку и мы пустились подниматься.

Собственно Симплонская дорога начинается съ Брига. Говорятъ, что Наполеонъ задумалъ ее посл сраженія подъ Маренго. Трудный переходъ черезъ С-тъ Бернаръ заставилъ его желать лучшей военной дороги и онъ часто во время работъ спрашивалъ инженеровъ: ‘когда же черезъ Симплонъ можно будетъ перевозить пушки’?

‘Дорога отлично шоссирована, широка и везд ограждена каменнымъ барьеромъ. Подъемъ довольно отлогъ, но почти непрерывенъ. Часа четыре мы поднимались шагомъ — то пшкомъ, то въ экипаж, по зигзагамъ, которые длаетъ дорога, огибая гору и то вдаваясь, то выдаваясь изъ нея вслдъ за ущельями и ребрами. День былъ ясный и видъ превосходенъ. Внизу вилась Ронская долина, Бригъ постоянно то прятался, то выглядывалъ на насъ изъ глубины: рядомъ еще зеленыя покатости, покрытыя перелсками, по которымъ паслись стройныя горныя козы и коровы съ цлымъ колоколомъ на ремешк подъ шеей, а сверху вблизи и вдали то полузакутанныя облаками, то вырзываясь изъ нихъ и ослпительно блестя на солнц, смотрли блоснжныя массы альпійскихъ аристократокъ: сумрачнаго ‘Монаха’, стройной ‘Барышни,’ (Юнг Фрау).

Мстами скалы было взорваны для дороги и обнаженныя ребра камней прямо и грозно висли надъ нами, холодныя воды ручьевъ и каскадовъ прорывались Подъ дорогу и шумли внизу, лсъ сталъ ниже, растительность бдне, избушки, разсянныя по гор — рже.

— Отъ чего никого не видать въ этихъ избушкахъ? спросили мы.

— Здсь живутъ только лтомъ во время пастбищъ, отвчалъ почтальонъ, а теперь он пусты вплоть до весны.

Видъ становился сумрачне, погода хуже, два одинокія каменные пріюта (maison d’asile) остались позади, наконецъ перезябшіе и голодные, мы пріхали въ третій ‘Березаль,’ гд помщается станція и гостинница.

— Пожалуйста, поскоре обдать!

— И огня въ каминъ!

— И потомъ лошадей!

Говорили мы хоромъ встртившему насъ хозяину.

— Обдать и огня сію минуту, но лошадей не могу, послднія взяты почтовымъ дилижансомъ, а первыя воротятся не ране, какъ черезъ два часа.

— Длать нечего, подождемъ!

Пообдали, яркій огонь затрещалъ въ камин и мы съ сигарами услись вкругъ него. А на двор спустилось облако, моросилъ дождь, шумлъ втеръ,

— Что, нтъ еще лошадей?

— Скоро, я думаю, будутъ, отвчалъ отелье.

— А что, господа, вдь ужъ поздно и по дорог ничего не будетъ видно, началъ опять одинъ.

— И холодно, сказалъ я.

— И голодно, сталъ И., допивая свой послобденный кофе.

И мы остались.

Вскор хозяинъ вбжалъ въ попыхахъ и сказалъ, что дутъ дамы. Это было русское семейство, хавшее изъ С-тъ Мориса за нами — и мы поспшили убраться съ своими сигарами.

Перебжали по деревянной галлере въ другой флигель, входимъ въ номера. Боже! что это за холодъ!

— Огня, огня скорй въ камины! кричали мы.

— Да отчего вы не заведете двойныхъ рамъ,— вдь дуетъ во вс щели! сказалъ я.

— Зимой здсь никто не живетъ! отвчалъ трактирщикъ: прозжихъ почти нтъ, я живу, въ томъ дом. Да и я бы не оставался, если бы не содержалъ лошадей.

— Хотя бы солнцемъ нагрвало здсь.

— Солнца мы теперь не увидимъ четыре мсяца: оно постоянно заслонено Симплономъ.

— Признаюсь, житье не завидное, подумалъ я.— Можно быть снисходительну къ счету, въ которомъ, кажется, франковъ шесть стояло за огонь въ каминахъ.

На сыромъ бль, подъ кучей одялъ, провели мы кой-какъ ночь и чуть свтъ позавтракали и пустились въ путь. Утро было холодное, туманное. Густые облака толпились у ногъ нашихъ, ползая по ущельямъ, часто задвали васъ и покрывали, то сырой изморосью, то мелкимъ снгомъ.— Внизу, кром клубовъ мглы, ничего не было видно, надъ нами ближе и сурове стояли горныя вершины, покрытыя густыми пуховиками снга, сквозь который какъ-то холодно прорзывались голые и острые камня. Растительности становилось все мене и мене, сосны долго слдили за нами, наконецъ начали рдть, отставать — и исчезли. Въ замнъ ихъ снгъ по горамъ спускался все ниже, ниже, захрустлъ подъ колесами и мы очутились среди полнаго царства зимы.

Часа черезъ три утомительной зды, экипажъ въхалъ подъ высченный изъ скалы тоннель.

— Сосульки-то! сосульки-то! замтилъ одинъ. Какъ у насъ великимъ постомъ.

— Экъ, не видали чего! говоритъ Р. и стоило забираться сюда, чтобы видть сосульки.

Миновавъ пятый пріютъ, мы выхали на самую опасную часть дороги. Вправо виднлся не вдалек крестъ, обозначая грань перевала, но до него, на пространств трехъ верстъ, стоятъ шесть пріютовъ: такъ часто бываютъ здсь обвалы. Снгъ былъ по ступицу. Мы, то възжали подъ галлерею, сдланную въ защиту отъ, свта, то подъ водопроводы, на которыхъ собирается горная вода и падаетъ каскадомъ. При перезд черезъ одинъ мостъ, мы увидали съ одной стороны груды накиданнаго снгу, съ другой, по оврагу, глубокую, изрытую полосу.

— Что это за снгъ? спросили мы почтальона.

— Восемь дней назадъ, здсь упалъ обвалъ, отвчалъ онъ,

Мы взглянули вверхъ и увидли такую же широкую полосу, которая, шла вплоть до верху.

Наконецъ проглянуло солнце, облака поубрались немного и мстами начали проступать удивительные виды. Вонъ внизу Бригъ, изъ котораго мы демъ другой день, вонъ Юнгъ-Фрау выглядываетъ, черезъ облака, кругомъ снгъ блисталъ такъ, что больно глазамъ и изъ него порой выглядывали синеватыя холодныя массы: это груды, вчнаго льда, такъ называемые ледники (glaciers).

Морозный воздухъ былъ рдокъ и ясенъ, какъ у насъ въ декабр. Не смотря на благословенія, которыми я осыпалъ судьбу, внушившую мн мысль купить валенки, и мою шинель, доставлявшую пищу остроумію спутниковъ, я начиналъ костенть, наконецъ вправо явился желанный крестъ, слва длинное трехъ-этажное каменное зданіе: это былъ страннопріимный домъ, ‘Hospice’.

Домъ этотъ-былъ построенъ по приказанію Наполеона, чтобы въ немъ, какъ на С.-Бернар, учредить пріютъ для путешественниковъ, но онъ остался, неоконченнымъ за неимніемъ средствъ. Къ счастію, въ 1825 году, монастырь Августинцевъ въ Мартиньи купилъ его и учредилъ въ немъ пріютъ.

— Угодно будетъ здсь остановиться? спросилъ почтальонъ.

— А до станціи далеко?

— Еще съ часъ зды.

— Стой! стой! что тутъ разговаривать, кричалъ я. Я начинаю костенть.

— А мн, такъ смерть, какъ сть хочется.

— Эхъ, коньякъ-то забылъ я въ той коляск! прибавилъ И.

И мы, по-колно въ снгу, бросились бгомъ къ крыльцу, противъ котораго остановился нашъ измученный четверикъ.

Насъ встртилъ сытный монахъ-экономъ и провелъ въ теплую столовую. Мы попросили чего-нибудь закусить. Онъ извинился, что у нихъ постъ (это было въ пятницу), и предложилъ намъ сыру и вина.

Хотя мы не понимали, по какому отношенію мы должны соблюдать католическій постъ, когда его обязаны соблюдать монахи, но съ радостью приняли предложеніе. Вскор по подъемной машин подали порядочнаго сыру (кстати сказать, что и въ Швейцаріи онъ бываетъ не всегда хорошъ) и съ полдюжины бутылокъ краснаго винца. Мы насытились, отогрлись, почтальонъ нетерпливо начавъ похлопывать бичемъ, и мы вышли, принеся посильную лепту въ пользу монастыря, потому что за угощенье у нихъ брать не полагается.

У насъ было тепло на сердц и въ желудк. Трудный перездъ былъ, конченъ. На другой сторон насъ ждало солнце и у ногъ лежала Италія.

Мы обогнули гору и стали быстро спускаться, снгъ на солнечной сторон не лежалъ такъ упорно, и мы скоро оставили его назади. Насъ не встртилъ, противъ ожиданія, быстрый переходъ къ пышной южной растительности, какъ, бываетъ на перевал черезъ Крестовую, на Кавказ, но солнце грло тепле, воды весело шумли и падали со всхъ сторонъ. Мы перемнили лошадей въ д. Симплон и опять начали спускаться между грозными и величественно-сдвинувшимися скалами. ‘Гандскаго горла’, наконецъ камни такъ столкнулись, что, казалось, не можетъ быть, дале дороги, но мы нырнули въ тоннель, выхали изъ него и увидали столбъ съ надписью:

Italia.
Stаto Sardo.

Сердце невольно забилось въ груди и мы весело переглянулись, мы были въ Италіи.

II.

Скажите, ради Бога, что за странную власть имютъ надъ нами ноторыя слова? Отчего, переступивши аршинъ земли изъ Швейцарской республики въ Сардинію, вдругъ вамъ уже кажется, что и воздухъ сталъ тепле, и небо голубе, сердце бьется, какъ при встрч съ желанной женщиной, и уста отъ удовольствія готовы раздвинуться вплоть до ушей? Что невдомое шевелилось и радостно трепетало у насъ въ груди, когда мы прочли первое слово пограничной подписи, и отчего насъ непріятно подернуло отъ послдняго? Отчего языкъ Шиллера и Гте, услышанный вами отъ нмецкаго почтальона, заставитъ васъ насмшливо улыбнуться, а языкъ Данта и Тассо съ грубымъ піемонтскимъ акцентомъ, звучитъ чмъ-то поэтическимъ даже съ козелъ?

Есть въ насъ кавая-то жилка, которой матеріалистъ не найдетъ ни названія, ни мста.

Въ Изелли насъ встртила Сардинская таможня и, къ удивленію, нашему, необыкновенно снисходительная. Изъ четырехъ чемодановъ, попросили открыть одинъ, и то чисто для проформы. Врьте посл этаго разсказамъ о здшнихъ таможняхъ.

Въ числ моихъ спутниковъ двое были съ совершенно различными взглядами. Одинъ коренной руссакъ, съ напущенной на себя, какъ часто, длаютъ люди этого сорта грубоватости, и нелюбовью къ иноземному, все осматривалъ, казалось, для того только, чтобы гд можно выбранить, это не мшало ему однакоже врно цнить, и наслаждаться въ душ хорошими вещами не мене нашего, другой былъ истый прогрессистъ, съ идеалами, вычитанными въ послдней книг, съ взглядомъ, заготовленнымъ по первому авторитету.

Къ намъ подошла двочка лтъ четырнадцати, блдная, съ голубыми глазами, свтлорусая, въ коробочк у нея было, разложено нсколько кристалловъ изъ сосднихъ горъ, и она намъ предложила ихъ.

— Итальянка-то! Итальянка-ьто! сейчасъ видно! посмотрите на эту томную блдность, на эту morbidezzsa! Гд вы ее встртите, кром Италіи? сказалъ И*.

— Никакой morbidezz’ы я тутъ не вижу, просто болзненная двочка, отвчалъ Р*. Вотъ ужь и въ двичьей-немочи теперь Италія завидлась!

Однакожь купилъ какой-то зеленый камешекъ. У насъ болли шеи отъ безпрестанваго выглядыванья изъ полузакрытыхъ колясокъ и когда въ Изелли тоже сказали, что верхъ у коляски не снибается, то мы выбрали какой-то легонькій тараканчикъ для чемодановъ, взяли одно-конную теленку и похали дале.

Я давно уже не испытывалъ такихъ славныхъ минутъ! На душ было какъ-то весело и ясно. Солнце, ударяясь въ отвсныя стны скалъ, играло, какъ и подобаетъ итальянскому солнцу, горы громоздились одна на другую и стояли кругомъ безпрерывно мняющимися величественными декораціями, воды журчали справа слва, внизу вверху, то падая каскадами, то разлетаясь пной, то вися въ воздух большими нитями, сливались и образовывали бойкую рчку Диверію, часто стали попадаться живописныя смуглыя фигуры, точно все оперные баритоны или бассы, а наконецъ и женщины.

Ба, да что это такое? Гд же блднолицыя смуглыя итальянки? Можно ли такъ обманывать почтенную публику! Это ходятъ наши бабы! Совершенно наши круглолицыя, румяныя, подмосковныя бабы и двки. И костюмъ точь въ точь такой! Родъ сарафана, подвязанный подъ мышкой, какой-то шушунъ съ сборками назади и красный платокъ на голов! Примсь славянской крови весьма замтна.

— Ну, гд же ваши хваленыя итальянки, сердито говорилъ Р., приставая по обыкновенію къ И*.: — гд же тутъ morbidezza-то? Вдь это Акулины ходятъ, ну, чмъ не Акулины?

— Однакожъ, посмотрите, какія хорошенькія, отвчалъ И*.

— Спору нтъ, не дурны! да разв у насъ нтъ хорошенькихъ деревенскихъ двокъ? Гд же нга-то и сладострастье? Гд глаза, проницающіе насквозь, и нжащія, и манящія, и тамъ чортъ знаетъ что такре! Гд же morbidezzerro на этихъ красныхъ щекахъ? однакожь этого нельзя! Давайте же мн morbidezz’у?

— Отстаньте вы съ вашей morbidezz’ой, вдь хорошенькія! Ну и будетъ съ васъ!

Мы быстро спускались внизъ, а грозныя, оживленныя и шумящія водами скалы все толпились около насъ, все словно хотли загородить намъ путь и стать неприступной стной. Начинало уже вечерть. Вдругъ мы подъхали къ мосту, повернули направо и вскрикнули отъ удовольствія.

Представьте себ прелестнйшую цвтущую долину, усянную деревьями, и оживленную горными рчками, обсыпанную блокаменными живописными домами, деревушками, весело раскинутыми по гор и проглядывающими сквозь зелень плюща и винограда. Прямое какъ стрла блопыльное шоссе лежало передъ нами и замыкалось вдали городомъ на пригорк. Каштановыя и тутовыя деревья разсыпаны кругомъ точно въ парк, между зеленью маиса и камнями, разметанными рчкой. Виноградъ не стоялъ бритой бородою, рядами, по колышкамъ, какъ въ Швейцаріи, но вися по изгородямъ и по перекладинамъ, образуя большія аллеи и бесдки, а сзади, точно отступая и сердито грозя, высились горы и тамъ изъ самой глубины долины выглядывали блыя верхушки.

Это была извстная по живописности Val d’Ossola. (Долина Д’Оссола).

Вечеромъ пріхали мы въ Домо д’Оссола, по улицамъ жизнь и движеніе, но не торопливое, трудящееся движеніе средне-европейскихъ городовъ, а живое, веселящееся, работающее на улицахъ посреди шутокъ и прогулки. Все начало принимать живописныя формы и яркія краски. Дома росписаны, костюмы, надтые какъ драпировка, лица, если не вс прекрасныя, то оригинальныя и большею частью красивыя, и наконецъ — хорошенькія горожанки, лниво прогуливающіяся и кокетливо выглядывающія изъ-подъ классическаго чернаго вуаля.

— Ну вотъ вамъ и Италія! Это каково? съ торжествомъ спрашивалъ въ свою очередь И* у Р* за нашимъ позднимъ обдомъ.

— Ну, чтожъ? конечно не дурна, на то она и Италія! только что это у нихъ за глупое обыкновеніе — къ дрянному супу подавать тертый сыръ.

Но тутъ уже вступился и я, и старался доказать, что сыръ никогда и ничего не портитъ.

— А впрочемъ, правда! все хоть какой нибудь вкусъ да выходитъ, не то, что у нмцевъ, проворчалъ Р*.

Мы переночевали въ Домо д’Оссола, наняли коляску прямо до Бавено и къ полдню передъ нами открылось Лаго-Маджіоре.

Бавено стоитъ на краю озера прямо противъ знаменитыхъ Борромейскихъ острововъ. Съ террасы нашей гостинницы посреди голубой глади озера, на ясномъ и мягкомъ фон неба, четко вырисовывались: прямо Изола-Мадре, съ купами экзотическихъ деревьевъ, праве — крошечный Пискаторе, вплоть застроенный каменными домами рыбаковъ, и еще праве Изола-Белла, съ дворцомъ Борромеевъ и выглядывающимъ изъ за него садомъ.

Мы пообдали, взяли большую лодку, и отправились.

Признаться, видъ острововъ совершенно не соотвтствовалъ нашимъ понятіямъ о нихъ и перевернулъ вс наши предположенія. Мы думали, что знаменитые, острова, какъ и быть острова, что мы поселимся на одномъ изъ нихъ на нсколько дней и потомъ исподволь въ прогулкахъ осмотримъ и другіе. Представьте же наше удивленіе, когда оказалось, что на этихъ островахъ негд жить, потому что одинъ изъ нихъ (Пискаторе) вплоть застроенъ рыбачьими домами (впрочемъ, домами каменными и двухъ-этажными), два другіе вс заняты домомъ владльца и садомъ, да еще и садомъ такой величавы, какою не удовольствовался бы у васъ помщикъ средней руки въ своей деревн. Это было прелестныя цвтущія родинки на… ну, гд бы то ни было на тл красавицы. На ихъ осмотръ достаточно двухъ часовъ времени.

Хотя бы, судя по имени, надо было начать съ матери (Madr), но мы предпочли прекрасную дочку. Лодка подвезла насъ прямо къ крыльцу палаццо Борромеевъ и мы взошли на Изола-белла.

Ливрейный лакей встртилъ насъ и повелъ во дворецъ, но дворецъ насъ не интересовалъ и мы попросили провести насъ въ садъ. Онъ провелъ чрезъ нсколько прекрасно меблированныхъ комнатъ, отворилъ дверь въ прелестный павильонъ, осыпанный раковннами и уставленный статуями и зеленью, позвонилъ — и сдалъ съ рукъ на руки садовнику.

Борромейскіе острова славятся своимъ живописнымъ мстоположеніемъ и климатомъ, въ которомъ уживается даже тропическая флора. До 1670 года они были безплодными скалами, когда одному изъ графовъ Борроме, которыхъ Isolo-Bella и Madr составляютъ собственность, пришла фантазія основать на нихъ сады: скалы были спланированы, земля навезена и составились т прелестныя игрушки, которыми мы любуемся теперь и про которыя чичероне съ гордостью говоритъ, что ежегодная поддержка ихъ стоитъ до 30-ти тыс. франковъ.

— Семь тысячъ рублей! говорилъ С*: нашли чмъ удивить! Острова получили названіе фамиліи владльцевъ, и съ этого мста имя Борромеевъ начинаетъ преслдовать васъ по всей сверной Италіи. Въ Арон вы можете влзть въ носъ девяти-саженной статуи св. Карла Борромейскаго, въ каждомъ город найдете храмъ, или предлъ въ его честь, и наконецъ даже знаменитую статую ободраннаго человка съ собственной кожей, накинутой за плечи, въ Миланскомъ собор, и ту называютъ св. Борромеемъ, хотя покойный кардиналъ архіепископъ Миланскій, кажется до смерти не имлъ удовольствія драпироваться своей кожей, въ вид альмавивы,— а носилъ ее стыдливо подъ одеждой, какъ и вс мы гршные.

Про Борромейскіе острова слишкомъ много кричали и потому отъ нихъ ожидаешь гораздо большаго, но въ сущности — это два прелестные садика съ удивительными видами на горы и озера, полные самой разнообразной растительности. Тутъ вы увидите и ливанскіе кедры, и безкожее — какъ св. Борромей — какое-то виргинское дерево, и чайный кустъ, и цлую рощу апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ, огромныя аллоэ въ цвту ростомъ съ добрую сосну, нависли надъ водой, камеліи растутъ не въ вид кустовъ, а большими деревьями. Перехавъ на Изоло-Мадре, мы часа два гуляли посреди этой тропической растительности и любовались на озеро, берега, усянные домами и городами, словно купающимися въ вод, на горы, вверху которыхъ сцгъ, а внизу цвтутъ лимоны.

— Ну, не дивно ли это хорошо! восторженно говорилъ И*: вдь вчера еще мы хали по-колно въ снгу, а сегодня чуть не подъ тропиками! Вдь у насъ ныньче 18-е октября! Грязь замерзла, а можетъ начало первопутья и рки становятся, а здсь, понюхайте-ка, запахи-то, запахи-то какіе! вотъ гд бы желалъ я пожить!

— На то она и Италія, бормоталъ Р*, потягивая съ наслажденіемъ въ себя душистый воздухъ. А это что? спросилъ онъ, увидавъ пазы передъ апельсинными деревьями.

— Здсь ставятся рамы на зиму въ предохраненіе отъ холода, отвчалъ садовникъ.

— Ну, вотъ вамъ и тропики! Апельсины въ оранжереяхъ. Этакъ и у насъ въ Елабуг они рости будутъ! Браво! браво! Ай-да Борромейскіе острова, говорилъ Р* потирая руки отъ удовольствія.

— Да вдь здсь сверная Италія! Вдь мы возл альпъ, замтилъ И*, нсколько разочарованный.

— Сверная Италія! Да вдь это безсмысліе! Вдь это нонсансъ, говоря по вашему! Разв можетъ быть сверный югъ! Хорошо сказать: южная Россія, потому что у насъ есть и востокъ и западъ, и вдоволь свера, и немного юга, а здсь югъ! Такъ будь онъ весь югъ, какъ и слдуетъ югу.

Погулявъ по садамъ, мы сторговались съ гребцами и велли вести себя въ Лавено, чтобы оттуда прохать прямо на Комо.

Лавено стоитъ противъ Бавено, на противоположномъ берегу, который принадлежитъ уже Ломбардіи и, слдовательно, Австріи.

Перездъ былъ довольно дологъ. Дна гребца, по обыкновенію стоя упираясь въ весла, везли насъ доле часа. Солнце садилось и мы вдоволь могли налюбоваться чудными переливами всхъ цвтовъ, сліяніемъ свта и тни. Вотъ сзади, берегъ уже потонулъ во мрак, и горы, за которыя заходитъ солнце, вырзываются чернымъ силуэтомъ на золотомъ фон заката, вотъ влво промышленный городокъ Паланца, отражающійся въ озер своими блыми домами, тоже подернулся синеватымъ туманомъ и словно началъ тонуть въ засыпающихъ водахъ. А прямо передъ нами берегъ еще свтился въ малиновыхъ лучахъ солнца, и видно было, какъ тнь отъ противоположныхъ горъ быстро поднималась по немъ. Еще нсколько минутъ, и онъ покрылся синеватой дымкой сумерекъ. За горами стало точно зарево пожара, южный горизонтъ покрывался мелкими переливами фіолетовыхъ и сиреневыхъ тней, небо надъ нами засинло темной синевою, а влво снговыя верхушки, точно отдляясь отъ земли, блестли еще въ воздух ярко-розовой облачной грядою.

— Экая прелесть! говорилъ И* меланхолически. И этотъ чудный край обднлъ, разграбленъ. Что, скажите по правд, вы крпко не любите своихъ сосдей, Австрійцевъ? спросилъ И* у гребцовъ.

— За что же намъ не любить австрійцевъ, синьоръ? отвчалъ старикъ. Австрійцы, французы, турки, русскіе,— вс хороши нашему брату, бдному перевощику! Только одни англичане не хороши! На Ихъ слова нельзя положиться, у нихъ только нтъ состраданія къ намъ, бднымъ людямъ!

— Вотъ и разсуждай съ ними о политик, сказалъ Р*:— вотъ теб и мнніе Итальянцевъ, либеральнйшемъ изъ народовъ, да и мнніе не безъ своего рода правды!

Мы пріхали въ Лавено когда уже смеркалось. Насъ привела сначала въ таможню, тамъ оставили вещи и велли идти въ полицію, въ полиціи прописали паспорты, отобрали, по австрійскому обычай, разныя свднія о лтахъ и характерахъ, и отправили назадъ. Но Австрійская таможня отличалась неожиданной снисходительностью: не только не осматривала чемодановъ, но и не приняла лепты, которою хотли мы засвидтельствовать наше удовольствіе. Мы изумились!

— Не безпокойтесь, синьоры, замтилъ хозяинъ гостиннцы, встртившій насъ чуть не у пристава:— къ вамъ придутъ на домъ.

И дйствительно, таможенный солдатъ явился поздравить насъ съ пріздомъ.

Должно полагать, Лавено не избалованъ путешественниками. При нашемъ прізд, цлая толпа собралась глазть на насъ и половина ея вторглась вмст съ нами, неся что попало. Маленькая гостинница, кажется, назначалась для другаго рода гостепріимства. Насъ помстили чуть не въ общей зал, съ какой-то семейной фамильярностью и съ полдюжины горничныхъ начали приготовлять намъ постели. Мн этотъ нецеремонный пріемъ очень понравился: точно захалъ въ какой-то добродушное и безцеремонное семейство.

Мы наняли коляску прямо до Комо и за другой день рано отправились.

Я не помню пути пріятне того, который мы сдлали въ этотъ день. Погода была отличная. Если лошади порой едва ввозили насъ въ гору, за то доставляли намъ случай пройтись пшкомъ по прелестной мстности. Казалось, мы хали какимъ-то садомъ. Было воскресенье. Пропасть пшеходовъ попадалось намъ. То женщины, уже большей частью брюнетки, въ деревянныхъ башмакахъ, на подобіе скамеечекъ, и съ наколкой изъ серебряныхъ булавокъ, пришпиленныхъ, въ вид павлинаго хвоста, къ кос, то драпирующіеся даже въ тряпки мужчины, мулы, ослы, попы и семинаристы въ черныхъ чулкахъ, мантіи или пальто и треугольной съ загнутыми полями шляп. Бой часовъ и звонъ колоколовъ доносился отовсюду, дома, башни, съ вертящимися на нихъ колоколами, запахъ травы, недавно скошенной по оврагамъ и цлыя плантацій тутовыхъ, фиговыхъ и орховыхъ деревьевъ. Съ горы близъ Варезо открывается прелестнйшій видъ на пять озеръ, изъ которыхъ Варезское лежало у ногъ нашихъ, въ приволь луговъ, рощь и долинъ, оно мн понравилося едва ли не боле всхъ озеръ: въ немъ много свободнаго, дикаго, оно не такъ облплено городами, виллами и домами, какъ другія.

— Вотъ пожить-то бы гд! говорилъ меланхолически И*:— умирать не надо!

Къ обду мы были въ Комо, остановились въ гостинниц на берегу озера, посмотрли городъ и рано за другое утро отправились на пароход по озеру, отъ котораго онъ получилъ свое вми.

Утро было пасмурное, пренепріятное. Холодъ пробиралъ до костей, мы бгали по палуб, чтобы согрться.

— Вотъ и Италія! Ай да Италія! говорилъ Р*, потирая руки и съ злобной радостью приставая къ И*.

— Чтожъ, вдь это сверная! Или: Вдь теперь ноябрь мсяцъ, тихо говорилъ полузамершій И*.

— Выпейте-ка коньячку, такъ у васъ въ желудк сейчасъ такой будетъ югъ — что прелесть, замтилъ, прикладываясь къ дорожной фляжк.

Комское озеро рзко отличается отъ другихъ. Оно все загромождено высокими горами, которыя прямо спускаются въ него, не оставляй почти берега, города, дачи и деревни вс построены въ полугорь.

Мы прохали мимо хорошенькихъ виллъ Трубецкаго, Тальони, Шувалова, сумрачной Плиніани, построенной однимъ изъ убійцъ герцога Фарнеза, съ перемежающимся источникомъ, описаннымъ Плиніемъ младшимъ, и великолпной виллы Пасты. На это озеро сошедшія со сцены знаменитости прізжаютъ отдыхать нй лаврахъ. Въ полдень мы пристали къ городку Велладжіо и вышли на берегъ.

Судьба, кажется, сжалилась надъ нами: солнце и тепло сошло вмст съ нами на твердую землю и мы бодро начали взбираться вверхъ на виллу Сербеллони.

Вилла Сербеллони построена на томъ мст, гд въ прежнія времена жили разбойники. Домъ, въ которомъ теперь живетъ герцогъ, кажется, остался въ первоначальномъ вид — такъ онъ не казистъ и нейдетъ къ прелестной мстности, на звонокъ у ршотки, вышла двочка и мимо гротовъ, кедровъ, кипарисовъ и лимоновъ повела по запустлому саду, прямо за гору: оттуда видны вс три рукава или, лучше сказать, три озера, которыя составляютъ Комское.

— Экая прелесть! говорилъ И*: и здсь жили разбойники!

— Для нихъ видъ былъ еще лучше, замтилъ Р*: онъ соединялъ пріятное съ полезнымъ.

Мы спустились внизъ и прохали въ лежащую рядомъ виллу Мельци, въ церкви которой стоитъ прекрасный памятникъ отцу владльцу, прошлись по отлично содержанному саду, и переправились въ лодк поперегъ озера въ знаменитую виллу Соммарива.

Вилла Соммарива, или Карлотта, купленная лтъ десять назадъ принцессой прусской, принадлежитъ теперь наслдному герцогу Саксенъ-Мейрингенскому. Террасы, усаженныя сквозными крытыми аллеями апельсиновъ и лимоновъ, съ висящими на нихъ плодами, орошаемыя пылью мелкихъ фонтановъ, въ которыхъ играла радуга, высились одна надъ другою, надъ ними, въ развсистыхъ кедрахъ и стройныхъ, худощавыхъ, словно закутавшихся въ свою темную зелень, кипарисовъ, стоялъ прекрасный палаццо. Насъ ввели въ нижній этажъ, открытый для постителей и украшенный произведеніями великихъ рзцовъ.

Вотъ знаменитый фризъ Торвальдсена, изображающій торжество Александра. По правд сказать, мн этотъ фризъ не понравился. Другое дло ‘Амуръ и Психея’ Кановы {По Форстеру — Апвіани.} и его же ‘Магдалина’. Психея, прелестная, какъ и подобаетъ Психе, сладострастно лежитъ, закинувъ голову для поцлуя, Амуръ, выросшій изъ дтей до добраго юноши — что и приличне для подобнаго рода продлокъ — залетлъ съ головы, обхватилъ Психею подъ грудь и, распустивъ отъ удовольствія крылья, страстно ее цлуетъ.

Прогулка наша была кончена. Мы отправились рядомъ въ гостинницу Каденаббіи, пообдали тамъ и, въ ожиданіи парохода, курили въ саду сигары. Лодки и щегольскія англійскія гички, полныя катающимися, безпрерывно скользили мимо насъ по озеру, во многихъ дамы и двицы сами гребли раскрашенными веслами.

— Мсто-то, мсто-то какое, говорилъ И*, грясь за солнц и выдвинувъ для этого свой стулъ на самую средину набережной. Вотъ бы жить-то гд! умирать не надо!

— Да ужъ вы выберите себ гд-нибудь одно мст, возражалъ ему по своему обыкновенію Р*: и то вы и на Маджіоре, и на Варезо — везд жить хотите. А не лучше ли бы всего въ саратовской деревн? Вдь есть, деревня въ Саратов? А то бы вы не видали и Италіи, ну, и живите въ ней, да благодарите Господа!

Вскор подъхалъ пароходъ и мы возвратились въ Комо. На другое утро въ коляск или, лучше сказать, почти пшкомъ перебрались мы до Камерлата, сли въ вагонъ желзной дороги и черезъ два часа, какъ вкопанные, стояли передъ Малайскимъ соборомъ.

⁶/₁₄ ноября 18.. г.

Венеція.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ.

Миланъ и Верова.

Въ послднемъ письм я говорилъ вамъ, что въ Комо мы распростились съ ветурино и сли въ вагонъ желзной дороги. Желзная дорога, какъ холода и дурная погода, сонершенно не къ лицу Италіи. Пусть у насъ, гд нибудь въ Казанской губерніи, зарядитъ дождь на три недли, пусть въ Петербург круглый годъ длается въ воздух бурда неизъяснимая, это не портитъ ни Петербурга, ни Казанской губерніи: они имютъ свою суровую флегматическую физіономію и при этой погод, здите по Германіи со скоростью сорока верстъ въ часъ — Германія отъ этого выиграетъ, васъ меньше поразитъ нмецкое, т. е. скучнйшее изъ всхъ скучныхъ однообразій. Но Италіи непремнно нужно тепло и солнце, какъ хорошенькой женщин яркое бальное освщеніе. Чтобы здить по ней, нуженъ болтливой ветурино, съ просторной коляской, везущій васъ семь верстъ въ часъ, нужды нтъ, что его лошади порой встанутъ на гору — это вамъ доставитъ только удовольствіе получасовой прогулки! Здсь все живописно, ярко, прелестно и поэтично. Здсь озимыя поля пашутся въ ноябр мсяц, между рядами терновыхъ и оливковыхъ деревьевъ, замняющихъ наши поросшіе бурьяномъ межи, здсь небо смотритъ на васъ своей мягкой лазурью такъ нжно, какъ смотритъ только голубоокая женщина въ минуты тихой любви, хорошенькихъ женщинъ столько, что надо бы половину ихъ замереть въ терема для общаго сердечнаго спокойствія, тамъ и сямъ то повитыя плющемъ живописныя развалины, то безподобныя дачи и виллы, города кипять гуляньемъ и жизнію, не говорю о домахъ, но большинство домишекъ разкрашено какими нибудь красками, чмъ нибудь да изукрашено, всякій оборванецъ-нищій какъ-то живописенъ въ своихъ лохмотьяхъ и даже просящіе милостыню мальчишки, отъ которыхъ нтъ проходу, вмсто того, чтобы жалобить васъ или по крайней мр дйствовать плачевнымъ пискомъ за нервы, прыгаютъ на одной ног, сдлавъ уморительную полусмющуюся, полупросящую гримасу, разсмшатъ васъ и получатъ свой байокъ. ‘Какъ вы хотите, чтобы Италія не была, живописна, говорилъ Р., когда здсь и барановъ мтятъ розовой краской?.. Какъ же, спрашиваю я васъ, по такой стран, да еще не успвъ насмотрться на нее, мчаться въ затворенной клтк съ быстротою борзой собаки’?

Однакожъ было холодно. Этотъ сидящій въ каждомъ изъ насъ, какъ въ вчномъ жид, безпрестанно понукающій голосъ гналъ все впередъ и впередъ, и мы пріхали въ Миланъ по желзной дорог.

Мы остановились въ Alberdo Beale посреди двора, уставленнаго колоннами и арками, какъ atrium древнихъ. Насъ провели по лстниц, расписанной фресками, мимо огромной залы съ старыми картинами и панцирями по стнамъ и отвели хорошенькое отдленіе съ террасой, уставленной цвтами.

— Какъ хорошо будетъ въ полдень сидть здсь на солнц между цвтами и зеленью! говорилъ И*. Однакожъ справедливость требуетъ замтить, что, кром собачки изъ противуположнаго номера, никто но террас не прогуливался, а противъ камина сидли часто.

— Къ собору! къ собору! сказали мы общимъ хоромъ, какъ только успли перекусить немного, и пошли узкими закоулками, по направленію блыхъ шипцовъ, выглядывающихъ надъ домами.

Я не хотлъ и не предполагаю говорить вамъ въ этихъ, наскоро и безъ претензіи набросанныхъ, очеркахъ о памятникахъ искусства, которые длаютъ изъ всей Италіи одинъ интереснйшій и неоцнимый музей. Но есть зданія, которыя нельзя обойти молчаніемъ, нельзя отдлить отъ мста, не уничтоживъ всю прелесть и поэзію его: таковъ этотъ сотканный изъ мраморныхъ кружевъ и врзывающійся въ небо сотнею шпицевъ и башенокъ — Миланскій соборъ.

Это было наканун праздника святаго Kapла Барромейскаго, на котораго мы безпрестанно натыкалась во всей сверной Италіи. Въ миланскомъ собор покоятся его мощи и потому день его празднуется съ особымъ торжествомъ. Вокругъ церкви устроился родъ маленькой ярмарки, на которой продавали всякую всячину, но боле всего лубочныя картинки, изображающія разныя чудеса святаго, его жизнеописаніе, четки и разныя посеребреныя и позолоченыя воспламеннныя сердца, которыя итальянцы вшаютъ къ образамъ, какъ эмблему собственныхъ сердецъ, пылающихъ врою. Передъ главнымъ входомъ собора былъ построенъ огромный драпированный порталъ, заслонявшій къ сожалнію фасадъ храма. Что за дикая фантазія, украшать жалкой картонной декораціей великолпнйшее зданіе, созидаемое въ теченіи пяти столтій!

Мы вошли во внутрь. Соборъ былъ наполненъ молящимися. Подъ огромными готическими сводами гремлъ органъ и хоръ. Вверху, по всмъ основаніямъ свода, висли сплошнымъ рядомъ картины, которыя хранятся обыкновенно въ магазин и только въ торжественные дни развшиваются для украшенія храма. Храмъ впрочемъ ничего бы не потерялъ, если бы картины и въ этихъ случаяхъ оставались въ магазин. Толпа монаховъ въ нсколько ярусовъ сидла въ возвышенномъ полукружіи главнаго алтаря. Архіепископъ и два епископа въ остроконечныхъ шапкахъ, въ которыхъ рисуютъ древнихъ первосвященниковъ, недвижно, какъ изваянія, покоились съ боку на креслахъ, сотни свчей и лампадъ стройнымъ рядомъ горли передъ алтаремъ и кругомъ обнесеннаго ршеткою отверстія въ полу. Я подошелъ къ нему, взглянулъ внизъ и увидлъ интересное зрлище.

Въ подземель блестла серебромъ, драгоцнными камнями и яркимъ освщеніемъ капелла, въ которой стоятъ мощи св. Барромео. Толпа народа тихо проходила передъ ними и тянулась нескончаемой вереницей. Эта капелла открыта для всхъ только разъ въ годъ на восемь дней: въ другое время дверь въ нее отворяется только за нсколько цванцигеровъ… На другой день я былъ въ ней и, кром богатства раки за стекломъ, не нашелъ ничего интереснаго: видъ сверху гораздо оригинальне.

Мы хотли выйти изъ собора въ боковыя двери и дйствительно вышли — только не за площадь. Большая, хорошо освщенная лстница спускалась внизъ, потомъ пошла большимъ корридоромъ, потомъ опять поднялась и мы очутились среди незнакомаго и большаго двора, обнесеннаго аркадами. Что это? Откуда явился этотъ дворъ, не въ собор же онъ наконецъ, какъ не великъ соборъ!

Оказалось, что это дворъ архіепископскаго дома, соединеннаго съ соборомъ подъ-уличнымъ ходомъ.

Миланскій соборъ описывать невозможно. Даже фотографіи, которыя я видлъ въ Милан и Венеціи, не даютъ о немъ настоящаго понятія, потому что нтъ удобной точки, съ которой бы можно было обнять его взглядомъ. Площадь, на которой стоитъ онъ, слишкомъ мала и голова устанетъ у васъ загибаться, чтобы разсмотрть его съ верху: теперь въ ходу проэктъ о разширеніи этой площади и для этаго собираютъ подписку.

Перенеситесь въ счастливое время вашего дтства, если оно дйствительно было такъ счастливо, что окружалось поэтической толпой нянекъ, мамокъ и разныхъ старушекъ-приживалокъ. Эта толпа, убивающая васъ баловствомъ, сластями и домашними снадобьями, леченьемъ наговоромъ и умываньемъ съ уголька, если вы выберитесь изъ нея благополучно,— наградитъ васъ на весь вкъ такимъ запасомъ поэзіи и воспоминаній, которая стоятъ всего систематическаго, но ни выносимйшаго надсмотра англійскихъ нянекъ и швейцарскихъ гувернеровъ. Вспомните, какъ наканун новаго года, вмсто ныншней елки, уставленной тоненькими восковыми огарками и орхами съ сусальной позолотой, стоялъ дубовый столъ, изскобленный ножемъ ради передъ-праздничной чистоплотности, и вокругъ этого стола суетилась розовая толпа двушекъ, сестеръ, кузинъ, иногда и хорошенькихъ горничныхъ. Льется воскъ, поются подблюдныя псни, часто растворяются двери на дворъ и вмст съ морознымъ паромъ вбгаютъ, накрытыя однимъ платочкомъ, запылавшійся и зарумянившіяся гадальщицы и съ таинственностью передаютъ отрывочныя фразы, подслушанныя ими у дверей какой нибудь избы. И надъ всмъ этимъ молодымъ и любящимъ роемъ, жадно старающимся заглянуть въ полное надеждами будущее, стоитъ, съ спокойнымъ и нсколько торжественнымъ видомъ, ваша старая няня, распоряжается гаданьями, учитъ и, съ глубокимъ убжденіемъ и таинственностью, какъ древняя сивила, разъясняетъ загадочный смыслъ выдавшейся изъ воску каракульки. Вечеръ клонится къ концу, наступилъ ужинъ въ шесть блюдъ, вамъ хочется спать, но вы крпитесь, зная, что еще не конецъ гаданьямъ. Въ самомъ дл, въ тихомолку и украдкой мостятся изъ прутковъ мосты подъ изголовьемъ, кладется хлбъ съ солью и шепчутъ разные наговоры, но вотъ принесли стаканы съ холодной водою и тарелку яицъ. Яйца разбиваются и блокъ выливается въ воду.

— А вотъ и на твое счастье, говорить няня, за то, что ты былъ умникъ сегодня. Перекрестись да вылей. Вы креститесь, робко выливаете тянущійся блокъ и становите стаканъ на окошко.

Рано утромъ на другой день вы вскакиваете съ постели и бросаетесь къ окошку. Морозное утро ясно. Солнце свжее, яркое, только что приподнялось изъ за горизонта, такъ и обдало васъ своими малиновыми лучами. Стекло все разписано морозными узорами и листья какихъ-то невдомыхъ растеній искрятся и блестятъ на нихъ сквозь на солнце, но вамъ нтъ дла ни до солнца, ни до фантастическихъ узоровъ. Вы смотрите въ стаканъ и видите какое то удивительное зданіе. Надъ матовой, блой, изукрашенной какою-то рзьбою массой длиннаго храма высятся сотни иголъ прозрачныхъ, сотканныхъ изъ готическихъ сводиковъ легкихъ, странныхъ и кончающихся тончайшими пузырьками. Вся эта стройная ткань иглъ отчетливо рисуется и словно рвется къ верху въ прозрачной, какъ хрусталь, вод и надъ нею посредин одна игла фантастичне, прозрачне, изукрашенне другихъ вырвалась-таки выше всхъ и стоить законченная блестящей статуйкой.

— Няня, что это такое? спрашиваете вы въ изумленіи.

— Это, батюшка, храмъ Божій! Это хорошо, отвчаетъ вамъ няня.

— Это Миланскій соборъ, няня, сказали бы вы своей доброй старух, если бы побывали передъ тмъ въ Милан.

Миланскій соборъ начатъ около 500 лтъ назадъ (въ 1386 году, герцогомъ Іоанномъ Галеасомъ Висконти) и еще не совсмъ оконченъ до сихъ поры. Замчательно, что имя архитектора, задумавшаго это чудо искусства осталось неизвстнымъ! Обыкновенно его приписываютъ нмцу Генрику Гмунду, передланному италіанцами въ Гамадія. Но въ списк архитекторовъ имя Гамадіо стоитъ подъ концомъ 1391 года 16-мъ, а первымъ значится Маркъ Кампіоне. Не смотря на огромныя суммы, пожертвованныя собору, постройка его подвигалась медленно до 1805 года, когда Наполеонъ далъ средства быстро подвинуть ихъ впередъ, но и теперь еще не достаетъ нсколькихъ шпицевъ, нту множества статуй, хотя вы съ разу этого никакъ не замтите. Да и какъ узнать, что недостаетъ нсколькихъ шпицевъ, когда ихъ около полутораста, что нтъ трехъ тысячъ статуекъ, когда ихъ разставлено по маленькимъ нишамъ каждой маленькой стрлы — всего семь тысячь!

Утромъ на другой день я, съ однимъ изъ спутниковъ, отправился осматривать соборъ въ подробности. Въ церкви, одинъ изъ продавцовъ прокатныхъ стульевъ указалъ намъ на прилавокъ справа. Мы заплатили по лир, вошли въ маленькую дверь и начали подниматься.

Видть Миланскій соборъ только снизу, не бывши на его крыш, значитъ, не видать большей половины его. Вотъ отчего, при всей нелюбви къ воздушнымъ путешествіямъ, я ршился на это. Да и высоко ли, кажется, подняться только до крыши! И дйствительно, сначала кажется легко и удобно, лстница хороша и черезъ каждыя четыре ступени поворотъ и площадка, но когда вамъ придется сдлать 120 поворотовъ и отшагать столько же площадокъ, когда вы отмряете до 500 ступеней, то замтите, что это удовольствіе не легко покупается. Но лстница кончилась, дверь отворилась на кровлю и мы остановились въ недоумніи.

Передъ нами легкими покатыми ступенями поднимался мраморный полъ, справа, слва выше и ниже шли открытыя лстницы, балюстрады, площадки и переходы. И тутъ и тамъ высились башенки и шпицы, вс изукрашенные рзьбой, колоннами, нишами, отдланные съ такою затйливою тщательностью, какъ будто каждая изъ этихъ башенокъ и стрлъ составляла отдльное зданьице, игрушку, на украшеніе площадки передъ какимъ нибудь палаццо. Въ каждой изъ нишъ на всхъ колонкахъ и стрлахъ стояли статуи и статуйки, исполненныя такъ, что нкоторые могли бы служить украшеніемъ музею, достаточно назвать Ревекку и Наполеона — Кановы. Эта артистическая тщательность отдлки, эта затйливость каждаго украшенія длаютъ громаду Миланскаго собора какою-то гигантской филиграновой работой, въ которой мраморъ изрзанъ какъ кружево.

Мы бы заплутались въ этомъ висящемъ город, населенномъ тысячами статуй, если бы намъ не попался старичокъ, ходящій съ вывороченными, какъ у танцмейстера, ногами, въ черномъ сюртук и такой же ермолк на голов.

Мы обратились къ нему съ вопросами.

— А! вы господа французы! Я очень люблю французовъ и съ удовольствіемъ покажу вамъ соборъ, отвчалъ онъ языкомъ, который только ему одному могъ показаться французскимъ. Я служилъ въ арміи великаго Наполеона…

— Мы не французы, а русскіе, сказалъ и, чтобы прервать его болтовню.

— А русскіе! закричалъ онъ съ восторгомъ. О, я ужасно люблю русскихъ. Я былъ въ Россіи съ великимъ Наполеономъ и подъ Смоленскомъ отморозилъ себ два пальца на этой ног, — и онъ чуть не началъ разуваться, чтобы показать отмороженные пальцы.

— Покажите же намъ примчательности собора! сказали мы.

— Сію минуту!

Онъ услся на коньк крыши, вынулъ записную книжку и началъ рыться въ ней.

— Вотъ у меня есть рекомендаціи русскихъ, которымъ я служилъ! Вотъ прочтите — нтъ, это англійская! А вотъ карточка тоже русскаго! А вотъ… и онъ копался четверть часа, показывая вамъ вмсто собора свою записную книжку.

Наконецъ мы двинулись впередъ и долго ходили, спускались и поднимались въ этомъ лабиринт. Мстами цлыя анфилады фестоновъ были украшены мраморными цвтами, въ другихъ такими же растеніями. День былъ прекрасный, но къ сожалнію голубой туманъ вислъ надъ окрестностями и скрывалъ тотъ удивительный видъ вплоть до Альпъ и Аппепинъ, который раннимъ утромъ открывается съ крыши. Но мраморный городъ съ площадками, переходами, галлереями и башнями, съ его толпою недвижныхъ жителей, смотрящихъ на насъ отвсюду изъ своихъ нишъ и со шпицевъ, былъ несравнененъ, а сколько поколній путниковъ изъ разныхъ странъ прошло передъ толпою этихъ мраморныхъ статуй, сколько революцій оставили свои слды на нихъ и сколько столтій темнило ихъ матовую близну, и сколько столтій они будутъ еще стоять на удивленіе потомковъ! Такія зданія строятся вками, за то и переживаютъ вка.

Миланскій соборъ иметъ свои каменоломни и мастерскую: до 250 тысячъ франковъ ежегодно отпускается на его окончаніе и поправки.

— Ежели синьорамъ угодно будетъ видть городъ, говорилъ намъ Карло — тотъ самый чичероне съ отмороженными пальцами, который показывалъ соборъ, то вы потрудитесь только сказать мн — въ четыре часа времени, съ хорошимъ экипажемъ, я покажу вамъ все, все — вотъ посмотрите.

Онъ вынулъ опять свою записную книжку, порылся въ ней и началъ читать:

— S. Maria della passione.

— S. Lorenzo.

— Palazzo Litta.

— Arco da simplon.

— S. Maria della grazia.

— La Scala.

— Brera — и пр. и пр.

Мы не устояли противъ этого списка, а какъ синьоръ Карло былъ рекомендовавъ намъ за добросовстнаго чичероне, мы ршились взять его.

— Такъ вы зайдите къ намъ хоть завтра.

— Синьоры извинятъ меня! хотя синьоръ Бруснети и знаетъ меня, но, понимаете, мн не ловко идти въ вашу гостинницу, которая иметъ своихъ чичероне.

— Такъ гд же васъ найти?

— Да здсь на крыш собора.

— Какъ! вы постоянно на крыш?

— Да вотъ ужь тридцать лтъ?

— И живете здсь?

— Нтъ, живу дома, но прихожу каждое утро. Насъ здсь пятеро и должность чичероне наслдственна въ моемъ семейств.

— Все это хорошо! но немного затруднительно искать васъ на высот пяти сотъ ступеней.

— О, это ничего! Вы только скажите внизу: Карло! меня позовутъ.

Мы согласились и, разставшись, пошли къ хорошенькой парфюмерщиц покупать ненужныя вещи, а онъ полезъ на свою крышу.

Въ одно прекрасное утро сдлано, какъ сказано. По нашему призыву, Карло спустился къ намъ съ своего поднебесья, повелъ, съ своей танцмейстерской походкой, къ какому-то знакомому содержателю лошадей, выбралъ коляску и мы отправились.

Я не буду говорить вамъ ни о церквахъ, ни о галлереяхъ, ни о знаменитой тайной вечер Леонарда да-Винчи, къ которой входъ черезъ дворъ, заставленъ австрійской артиллеріей, ни объ тріумфальной арк, перекрещенной въ арку мира, l’arco della Pace на барельефы которой чичерон не безъ удовольствія указывая говорилъ: ‘это Наполеонъ… это все Наполеонъ изображенъ я его побды, а совсмъ не Австрійскій Императоръ!’ Наконецъ экипажъ выхалъ за городъ, своротилъ съ шоссе, халъ какими-то садами — и остановился передъ большимъ, видимо заброшеннымъ домомъ.

— Куда вы это привезли насъ, синьоръ Карло?

— Къ дьяволу, синьоры, къ самому дьяволу!

— Это любопытно! и вы думаете, что онъ насъ приметъ?

— Не знаю, увидите ли вы его, но отвчать онъ вамъ будетъ наврное.

Сейчасъ явился, какъ водится, другой, мстный кустодій, и молча повелъ насъ вверхъ по большой каменной лстниц.

Все кругомъ обличало широкую жизнь, которую вели здсь прежніе владльцы, и вмст полное я давнее запустніе. Фрески по стнамъ полуобвалились, боковыя двери были заперты, на балкон и на полу огромной залы сушилась кукуруза. Мы поднялись въ третій этажъ, повернули въ бонъ и остановились передъ окномъ, выходящимъ на внутренній дворъ.

Домъ выходилъ на этотъ запустлый и поросшій травою дворъ длиннымъ фасомъ и двумя выдающимися небольшими крыльями. Мы были на одномъ изъ этихъ крыльевъ, такъ что прямо противъ насъ находилось другое, противоположное крыло. Проводникъ сталъ противъ открытаго, за неимніемъ рамы, окна и закричалъ:

— Га!

— Га! га! га! га! разъ пятьдесятъ отвчалъ ему изъ противуположнаго фаса точно адскій смхъ, постепенно учащая отвты и замирая… Замирая, какъ будто крикнувъ, убжалъ, и все кричалъ на бгу.

Проводникъ ударилъ палкой по доск и точно также разъ пятьдесятъ повторялся ударъ.

Мы вс, по его приглашенію, крикнули и цлый содомъ поднялся въ противуположномъ зданіи, и долго гудлъ, какъ будто разъяренная толпа съ крикомъ и угрозами куда-то бжала, постепенно удаляясь!

— Это вилла Симонетта,— началъ проводникъ, принадлежала прежде графин Симонетт, которая, этому очень много времени, здсь жила въ свое удовольствіе! Много у ней было любовниковъ, синьора, и всхъ ихъ, по прошествіи нсколькихъ ночей, она убивала и бросала здсь въ ямы и погреба. Весь этотъ заброшенный дворъ, который вы видите, наполненъ ихъ трупами и голоса, которые вы слышите, принадлежатъ несчастнымъ жертвамъ ея властолюбія.

— Отчего же теперь владльцы не живутъ здсь? спросили мы.

— Невозможно, синьоры!

— А по какой причин?

— Потому что здсь не чисто. Днемъ еще ничего, но ночью поднимается такая возня, такія страсти, что Боже упаси! Садъ и земля около виллы воздлываются, но въ ней самой жить не возможно.

— Да вдь живетъ же вотъ онъ, и не боится, сказалъ кто-то, указывая на мстнаго проводника.

— Нтъ, синьоры, и я не живу! отвчалъ онъ: я живу по сосдству и днемъ прихожу сюда, но на ночь не останусь ни за что.

Удивительное эхо виллы Симонетты, происходящее вроятно отъ отраженія звуковъ въ закрытыхъ переходахъ противуположнаго фаса, который къ сожалнію не показывается и не обслдованъ въ акустическомъ отношеніи, повторяетъ звукъ голоса до 60 разъ — а пистолетный выстрлъ до восьмидесяти. Во Флоренціи, въ одной изъ залъ галлереи Патти, мн попался на глаза портретъ работы Боттигелли съ надписью ‘Симонетта’. Не знаю, какая Симонетта изображена на немъ, но врядъ ли та, которой легенда приписываетъ склонности грузинской Тамары. Ничто въ ея наружности не заставляетъ предполагать такихъ вкусовъ. Костюмъ простъ, сама она блдная, худощавая, не дурна собою, но съ тонкими губами и вообще, лицемъ, не выражающимъ страсти. Этотъ портретъ много повредилъ Симонетт въ моемъ мнніи.

Мы возвращались домой мимо публичнаго сада по Корсо. Во всякомъ итальянскомъ город и городишк Корсо точно также неизбжно, какъ въ нашихъ губернскихъ городахъ дворянская улица. Корсо всегда лучшая улица всякаго города. День былъ воскресный и въ добавокъ прекрасный: гуляющихъ бездна. Ломбардское племя считается красивйшимъ изъ всхъ итальянскихъ племенъ, въ свою очередь красивйшихъ между всми европейскими. И тутъ мы вдоволь налюбовались имъ. Что за глаза, осанка, очеркъ лица у мужчинъ! Какія чудныя лоснящіяся, тщательно разчесанныя бороды! П., у котораго вмсто волосъ ростетъ на бород какой-то желтый мохъ, при вид каждой бороды восклицалъ: ‘Нтъ! я свою обрею, ей-ей обрею!’ Едва ли я солгу, если при всей моей слабости къ женскому полу, скажу, что здсь прекрасный полъ — мужчины. Но это нисколько не значитъ, чтобы женщины были дурни, напротивъ, здсь он еще не такъ смуглы, мало этихъ черныхъ, какъ вороново врыло, волосъ, этихъ главъ, изъ которыхъ свтятъ какая-то тьма, часто встрчаются и голубые глаза и свтлые волосы, но какіе глаза и волосы! Вообще Италія край прелестнйшихъ женщинъ, поповъ и ословъ. Я жаллъ, что долженъ помстить прекрасный полъ въ такое дурное общество, но справедливость выше всего, какъ говорилъ . Булгаринъ.

Миланъ похожъ, говорятъ боле на городъ французскій, нежели итальянскій. Я еще не быть но Франціи и потому судить не могу, но изящность туалета здсь развита боле, нежели гд нибудь, и эта черта относится и къ мужчинамъ. За то женщины, и въ особенности хорошенькія, кажется, чувствуютъ необходимую потребность показываться и он длаютъ это! такъ много ихъ, такъ он бросаются въ глаза на улицахъ: куда не оглянешься — хорошенькія, на всякомъ балкон хорошенькая, вотъ полуоткрытое окно, — и опять хорошенькая.

— Нтъ! этого однакожъ нельзя! говорилъ одинъ, посмотрите опять какая хорошенькая!

— А на право, вонъ надъ нами! нтъ, этого никакъ нельзя! вдь этакъ шею свихнешь! говорилъ другой.

— Вотъ домъ, въ которомъ живетъ графъ Родецкій, сказалъ Карло, указывая на дворецъ съ огромнымъ садомъ, который одинъ стоялъ мрачно и тихо посреди общаго движенія и ждали. Сходя съ этого крыльца, фельдмаршалъ недавно сломалъ себ ногу…

Но намъ было ни до фельдмаршала, ни до его дворца. Корсо было все облито теплымъ яркимъ солнцемъ, красивая толпа двигалась справа и слва, и въ этой толп что ни лицо, то прелесть. Окна и балконы отворены и унизаны красавицами, только въ боковыхъ улицахъ и узенькихъ переулкахъ была сырость и тнь, но и тамъ жизнь другаго рода. Зелень, груды плодовъ и цвтовъ, жаровни съ каштанами высовывались то тутъ, то тамъ, кареты и коляски часто въ одну лошадь едва прозжали между узкихъ стнъ, лавки были заперты, и за то все, что работаетъ въ нихъ, теперь гуляло, и все это пестро, красиво, живописно.

— Нтъ, этого нельзя! Вдь столько хорошенькихъ, что этакъ не усидишь на мст! говорилъ Р*. Вдь, мы люди же наконецъ!

Однакожъ мы усидли на мст и усталые пріхали въ гостинницу.

——

Знаменитый театръ La Scala былъ закрытъ и мы днемъ полюбовались его прекрасными размрами и убранствомъ. Въ первомъ отношеніи онъ почти равенъ возобновленному московскому, но во во второмъ, если и уступаетъ ему въ роскоши и массивности, то никакъ не въ изящности. За каждой ложей черезъ корридоръ есть принадлежащая къ ней комната, въ которой миланскія дамы принимаютъ, во время спектаклей, какъ у себя въ гостиной. Многія изъ этихъ маленькихъ комнатъ очень мило убрали абонентами. Оперу я слышалъ въ театр Канобіано, не очень большомъ, но красиво и мило убраномъ. Я не буду говорить вамъ о состав труппы. Разумеется, его нельзя и сравнить съ петербургскимъ, но примадонна, кажется Kopтeзи, очень хороша, другая труппа (въ маленькомъ театр Radegonda), которой я не слыхалъ, говорятъ, исполняетъ оперы съ прекраснымъ ансамблемъ. Между рядовъ креселъ, по обыкновенію иностранныхъ театровъ, едва пройдешь и дамамъ въ кринолинахъ или мужчинамъ пространныхъ размровъ они ршительно недоступны. За креслами большое пространство замщается зрителями, стоящими на ногахъ. Эти мста вс биткомъ набиты и зрители стоятъ въ шляпахъ, впрочемъ и въ креслахъ, по итальянскому обычаю, многіе, особенно въ антрактахъ, остаются въ шляпахъ. Надобно прибавить, что первый рядъ креселъ здсь, какъ и въ Венеціи, принадлежитъ исключительно австрійскимъ офицерамъ: завоеватели не хотятъ смшиваться съ побжденными. Во всхъ театрахъ здсь васъ удивляетъ другая странность. Вы берете мсто, напр. ложу, и платите за нее пятнадцать лиръ, причемъ вмсто билета получаете ключъ отъ нея, но при вход должны заплатить еще, кажется, лиру за право входа. Не все ли бы равно взять заразъ.

Я хотлъ вамъ сказать о другой сценической замчательности Милана — о театр маріонетокъ. Кукольные театры съ ихъ полишинелемъ, отпускающимъ крупныя штуки, вообще чрезвычайно популярны въ Италіи и замняютъ здсь театры народные, но въ первенств миланскій театръ между ними знаменитъ въ своемъ род.

— Оперу, синьоры, вы увидите у себя въ Петербург, Лондон и Париж — лучше нашей, но нашихъ маріонетокъ нигд не увидите, говорилъ намъ чичероне.

Я согласился на его предложеніе съ тмъ, чтобы насъ пустили и за кулисы. Онъ общался устроить и мы поручили ему взять билеты.

Часу въ 8-мъ вечера мы отправились въ узенькій переулокъ, недалеко отъ Корсо, и вскор нашли освщенный однимъ фонаремъ по бокамъ театръ Fiando. Синьоръ Карло, въ своемъ черномъ плать, тотчасъ выросъ какъ изъ-подъ земли и повелъ насъ въ нашу ложу. При самомъ вход, зала пріятно измнила вашимъ ожиданіямъ. Мы думали очутиться въ какомъ нибудь балаган, а вмсто того увидли себя въ небольшомъ, но очень изрядномъ театр. Три ряда ложъ были наполнены весьма приличными маленькими и большими зрителями, между которыми мы узнали нсколькихъ иностранцевъ, но партеръ былъ набитъ биткомъ и чрезвычайно оригиналенъ. Лавники, разнощики, мастеровые, мальчишки, молоденькія горничныя и разныя нецеромонныя особы сидли одинъ рядомъ съ другимъ, чуть не одинъ на другомъ, и все говорило, шутило, смялось. Безцеремонность была полная. Двое мальчишекъ дрались черезъ скамейку, нкоторые разочарованная ловлаласы сидли, положивъ руку на плечо своихъ дамъ, разнощикъ носилъ лотокъ съ фруктами и сластями надъ толпою и громко кричалъ о нихъ. Но занавсъ поднялся и воцарилось молчаніе.

На крошечной сцен появились актеры и началась какая-то страшная драма въ род тхъ, которыя лтъ пятнадцать назадъ писалъ блыми стихами нашъ извстный драматургъ Кукольникъ. Мрачный развратникъ въ мишурномъ плащ бросилъ жену и обольстилъ дву. Дло дошло до справедливости принца, но мы не дождались его ршенія. Куклы мн показались немного мене человческаго роста и если двигали ногами какъ больные въ Гастейн, за то дйствовали руками безукоризненно. Всего боле доставлялъ публик удовольствія пульчинелло, съ бородавками на лиц, который говорилъ на какомъ-то патуа, но производилъ своими шутками постоянный хокотъ въ то время, какъ угнетенная невинность въ черномъ плать трогала чуть не до слезъ чувствительныхъ зрительницъ. Между двумя актами драмы, точно также, какъ это длается здсь везд посреди оперы, данъ былъ балетъ и какой балетъ! Декораціи мнялись безпрерывно, Амуръ разъ пять спускался на голубяхъ и уносилъ въ облака Психею. Фланелевые сюжеты дйствовали безукоризненно, трудные па, пируэты, позы исполнялись великолпно и чрезвычайно врно, иногда можно было забыться до того, что вообразишь себя въ московскомъ балет. Великолпная апотеоза съ розовымъ огнемъ заключила, по обыкновенію, послднюю картину, занавсъ опустился при рукоплесканіяхъ, и мы попросили позволенія отправиться за кулисы.

Чрезъ нсколько минутъ, явидся какой-то господинъ, зажегъ фитиль въ масл и долго водилъ насъ снями и мрачными переходами. Наконецъ творилась дверь и мы очутились на сцен.

Первое что поразило насъ, это — виднные нами актеры! Около входной кулисы на крючкахъ висли рядкомъ, и тиранъ, и правосудный принцъ, и угнетенная невинность, и пульчинело: они были прекрошечные. Какъ! этотъ худощавый извергъ, который казался мн такимъ громаднымъ, не боле восьми вершковъ, эта стройная и прелестная двица, такъ трогательно бросавшаяся на колни передъ принцемъ, можетъ помститься въ моей шляп! Дйствительно, оптическій обманъ, производимый, вроятно, соотвтственными размерами сцены, чрезвычайно замчателенъ, но за кулисой происходила другая картина, еще замчательне.

На сцен шло продолженіе плачевной драмы, прерванной балетомъ. Свсявшись надъ задней декораціей, нсколько человкъ въ глубокомъ молчаніи водили на ниткахъ героевъ и заставляли ихъ длать самые отчаянные жесты, другая маленькая группа стояла посредин и говорила за нихъ. Приходилось героин упрекать погубившаго ее изверга и вотъ подошла къ раскрытой книг прелестная 18-ти-лтняя двушка. При свт двухъ тощихъ огарковъ, она подняла руку и начала:

‘…Ты, котораго я любила со всей пылкостью моего юнаго, неопытнаго сердца, ты, для котораго я пожертвовала всмъ дорогимъ и священнымъ для меня, ты, для котораго я отдавала весь пламень моихъ горячихъ объятій, ты разлюбилъ и бросилъ меня’…

Лицо красавицы разгорлось, черные глаза блистали, голосъ дрожалъ отъ внутренняго негодованія, поднятая рука длала угрожающій жестъ, она забывала, что стоить за холщевой декораціей передъ открытой книгой — она была восхитительна! И понялъ я, отчего замшевая героиня въ черномъ плать, безпрестанно прижимающая платокъ къ своимъ стекляннымъ глазамъ, порой шевелила во мн какое-то неясное чувство, отчего ея звучный контральто иногда невольно доходилъ до сердца!..

Верона.

Побочныя обстоятельства имютъ удивительное вліяніе на нашъ взглядъ и впечатлнія. Вы прізжаете въ какой-нибудь городъ, и очень хорошій городъ, который стоитъ себ, какъ всегда, ни мало не заботясь, пріхали ли вы въ него или нтъ. И вотъ погода, помщеніе, мелочная обстановка васъ встртившая, выставляетъ его совсмъ въ другомъ свт. Мы пріхали въ Верону вечеромъ. Во-первыхъ въ Htel Imperial et Royal des Deux Tums (замтьте названіе), намъ дали холоднйшіе номера, безъ каминовъ, во-вторыхъ, за мрачнымъ общимъ столомъ мы нашли кучу австрійскихъ генераловъ — а я всегда чувствую себя безпокойнымъ въ подобномъ обществ, особенно съ тхъ поръ, какъ услыхалъ, что одинъ штатскій генералъ, на моей далекой родин,— хоть онъ и мизерненькій, хочетъ до меня добраться. Въ третьихъ была плохая погода, холодъ, а не далеко отъ моихъ оконъ, въ 12-мъ часу ночи, какіе-то несчастные музыканты вздумали давать кому-то несчастную серенаду, и разбудили меня. Рано на другой день мы пустились на осмотръ города, чтобы успть осмотрть его къ часовому позду, густой туманъ въ воздух и прелестнйшіе памятники, аролу-византійской, полу-германской архитектуры, внезапно прорываясь сквозь него, какъ-то тяжело ложились на душу. Прибавьте къ этому огромныя сдавливающія кругомъ Верону австрійскаго рукодлья укрепленія, пристроенныя къ микель-анджеловскимъ, пропасть австрійскихъ мундировъ, такъ непріятно бросающихся въ глаза посреди итальянцевъ, и вы поймете, отчего родина Плинія младшаго, Корнелія Непота и Катулла произвела на меня тяжелое чувство.

Мы осмотрли замчательнйшія церкви и памятники на могилахъ Скалигеровъ, за ршеткой изъ кованаго желза, которая вся связана изъ кусковъ и прекрасно сохранилась, не смотря на то, что каждый чичероне, показывая ее, сочтетъ обязанностью потрясти изо всей мочи. На пространств какихъ нибудь двадцати квадратныхъ саженъ, нагромождены эти памятники, иные простые саркофаги — съ гербомъ Скалигеровъ, лстницею, другіе — въ затйливйшемъ вкус съ конными статуями, храминами изъ драгоцнныхъ мраморовъ и прочими украшеніями. Лучшій изъ нихъ надъ Каномъ Синьоріо, публично на улиц убившемъ своего предшественника, того самаго Кана Великаго, который покровительствовалъ Данту! потомъ задушившимъ своего меньшаго брата!

Остатки римскихъ построекъ виднлись мстами одинокой колонной, застроеннымъ портикомъ. Вомитоары знаменитаго амфитеатра заняты дрянными лавчонками съ старымъ желзомъ, мукой и пр. Сквозь одну изъ этихъ лавокъ торговка впустила васъ во внутренность. На арен, гд дрались гладіаторы, гд зврями терзали людей на потху пятидесяти тысячъ зрителей, теперь стоитъ маленькій, сколоченный изъ досокъ, лтній театръ. Подъ воротами, возл каменныхъ клтокъ, еще носящихъ слды львиныхъ и тигровыхъ костей, пріютилась крытая телега, тоже съ потшными зврьми, но современными — обезьяной и учеными собаками. Взглянувъ за эти сорокъ пять каменныхъ уступовъ, на которыхъ помщались зрители, на эту громадную арену, переходы, клтки для зврей и людей, бденъ мн показался миланскій амфитеатръ, выстроенный послднимъ изъ римскихъ императоровъ — Наполеономъ, съ его дерновыми скамьями и кирпичными стнами. За то по крайней мр зрлища, которыя даются на немъ по случаю бракосочетанія австрійскихъ императоровъ, гораздо невиннйшаго свойства.

— Ну, теперь на могилу Юліи! сказать я гиду. Пусть сомнваются въ ея подлинности, пусть она заброшена у васъ, Богъ всть гд, но я долженъ быть на ней! какъ я покажусь на глаза **, не привезя ей поклона съ гроба Капулетти?

Мы прохали мимо стараго дома съ намалеванной вывской, изображающей лошадь и сно.

— Домъ Капулетти, сказалъ проводникъ.

Теперь въ немъ постоялый дворъ. Прохали дале по узкимъ улицамъ, дряннымъ переулкамъ, выхали чуть не за городъ, наконецъ остановились передъ заборомъ. Гидъ слзъ съ козелъ, долго стучалъ въ ворота и наконецъ добился до того, что какая-то баба отперла ихъ.

Мы прошли сквозь сарай, заставленный соломой и телегами, небольшой пустырь, на которомъ торчали два тощихъ деревца и дозрвала на двухъ грядахъ капуста. Долго наша путеводительница вела насъ по этому пустырю, на которомъ тропинки были едва протоптаны. Туманъ слъ густой росой, трава была мокрая, — я понимаю, что для живой Жульетты влюбленному Ромео можно еще было жертвовать жизнью,— но подвергать себя для нея простуд или ревматизму въ то время, когда она витаетъ въ неизвстныхъ загробныхъ странахъ,— крайне непріятно! Я начиналъ уже приходить въ отчаяніе, когда отворилась дверь и мы очутились въ небольшомъ, обнесенномъ со всхъ сторонъ каменными стнами дворик. Дворикъ этотъ стоитъ на мст какой-то старой церкви. Возъ съ соломой, корова и всякая рухлядь стоить подъ навсомъ одной стны, къ другой былъ прислоненъ какой-то каменный ящикъ.

— Гробъ Джуліи Капулетти, сказалъ проводникъ, подводя насъ къ ящику.

— Какъ, это гробъ Юлія! Это гробъ изъ камня, изъ котораго эрцъ-герцогиня Марія-Луиза велла сдлать себ четки, а чувствительныя веронскія барышни носятъ брелоки въ вид саркофага, гробъ, который путешественники чуть не растащили по кусочкамъ?

— Si, signore! для сбереженія отъ нихъ онъ сюда и поставленъ. Вотъ въ этомъ маленькомъ углубленіи лежала прелестная голова Жульетты.

Грубо обтесанный, безъ всякаго украшенія и живописи, каменный гробъ былъ открытъ и пустъ. Гд же теперь лежитъ эта прелестная, вроятно уже източенная червями, головка?

— Гробъ раскрытъ и пустъ, спросилъ я проводника:— гд же прахъ?

— Ma, signore! прахъ вроятно похороненъ гд нибудь за кладбищ.

— Да гд же гробъ былъ найденъ?

— Въ саду, который вы прошли, синьоръ. Тамъ было старинное францисканское кладбище.

— И гробъ найденъ былъ пустымъ?

— Нтъ, синьоръ, онъ былъ съ водою, хозяева мыли въ немъ капусту.

Чтобы ужь покончить съ мертвыми, прозжая къ станціи желзной дороги, мы велли захать на новое веронское кладбище. Прелестная аллея изъ кипарисовъ вела насъ въ послдній пріютъ веронцевъ. Но какое разочарованіе! мы нашли складочное мсто труповъ, а не поэтическое поле смерти. Въ средин большое мсто земли раздлено аккуратнйшимъ образомъ на ряды могилъ, утыканные, маленькими камешками. Каждый камешекъ служитъ для надписи именъ двумъ покойникамъ, все это обнесено каменной галлереей, гд предоставлено покоиться аристократіи, памятниковъ мало, въ стнахъ, какъ койки на пароходахъ, одно надъ другимъ, устроено помщеніе для трехъ покойниковъ… все это экономно, по нмецки и лишено всякой поэзіи! Гораздо лучше усаженное нсколькими кипарисами военное кладбище, на которомъ покоятся отслужившіе отечеству, австрійцы. На кладбищ какъ и въ театр, имются привилегированныя мста.

Туманъ не позволилъ намъ полюбоваться видомъ на Верону изъ палаццо Джусто, — да и хорошо сдлалъ. Нтъ! скоре въ прелестнйшій изъ прелестныхъ городовъ, на свжій воздухъ и адріатическія волны!.. И мы повернули на станцію милано-венеціанской дороги, по которой, наканун пріхали.

Римъ, 8—16 декабря 18.. г.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Венеція.

Поздъ остановился на нсколько минутъ на послдней у берега Адріатическаго моря станціи близь порта Джіулана, и пустился дале, не смотря на втеръ который дулъ на встрчу, и чуствовался еще рзче отъ быстроты позда, не смотря на искры и пыль которыя попадаютъ въ глаза, вопреки наконецъ правиламъ осторожности, которые запрещаютъ высовываться изъ вагона — врядъ ли вы утерпите чтобы не поглядтъ впередъ — хотя бы рисковали засорить глаза или сорвать голову, когда знаете что за нсколько минутъ зды — передъ вами стоитъ Венеція. Изъ насъ по крайней мр никто не утерплъ и вотъ что увидали мы. Справа и слва были лагуны — грязное, тинистое болото, воды прилива почти сплошь затопляли ихъ — и лагуны сливались съ моремъ. Сквозь эту водную равнину — прямо какъ стрла — прорзывался громадный мостъ на двухъ стахъ двадцати двухъ аркахъ, конецъ его виднлся одной тонкой линіей и терялся вдали, такъ что казалось, словно очертя голову вы мчитесь прямо въ мор чтобы хоть черезъ него вбродъ, вплавь чтобы добраться до чудной каменной группы которая встаетъ вдали прямо изъ воды какъ Венера изъ морской пны. Мстами мостъ разширялся на устояхъ образующихъ рядъ плотинъ, говорятъ въ нихъ оставлено нужное пространство чтобы въ случа нужды было куда положить порохъ и взорвать мостъ. Не знаю правда ли это, еще мене знаю цль съ которой австрійское правительство могло допустить подобную мру, выгодную только для Венеціи. Мстами, изъ неглубокихъ водъ вставалъ маленькій фортъ, сквозь слабый слой воды иногда просвчивалась грязь и тина лагунъ и свтлыми полосами обозначались, прокопанныя въ нихъ каналы, по которымъ скользили накрытыя парусиной лодки съ стоящими на нихъ гребцами. День былъ ясный. Солнц спустилось въ море скрываемое отъ насъ то островами, то косою земли и наконецъ блой блестящей стною выглядывающее изъ за нихъ на горизонт, массы, домовъ приближались, какая-то церковь, какіе-то отдльные зданія точно захваченное кругомъ водопольемъ виднлись ясно впереди — наконецъ мостъ кончился — и поздъ остановился на узкомъ и длинномъ клочк земли, застроенномъ по бокамъ временными сараями.

Постоянная станція желзной дороги въ Венеціи еще только едва начата постройкой и потому путешественника, привыкшаго на всхъ дорогахъ видть строгій порядокъ и удобство дебаркадеровъ странно поражаетъ, какой-то домашній безпорядокъ встрчающій его здсь: точно вы впущены сюда по знакомству въ вид исключенія и потому не имете право роптать на неурядицу. Мы довольно долго шли подъ какими-то навсами, спускались по дряннымъ деревяннымъ лстницамъ не знаю какъ добыли вещи среди толкотни и хаоса и наконецъ вырвались наружу.

Широкое крыльцо дебаркадера, выходитъ на невскія проспектъ Венеціи:— Большой Каналъ. Высокіе каменные дома — и сумрачные палаццы безъ набережной прямо спускаются въ воду своими поросшими зеленью фундаментами. У крыльца толпились десятки единственныхъ венеціанскихъ экипажей черныхъ крытыхъ и открытыхъ гондолъ — между ними только одна лодка большая крытая, съ стеклами пестрою краской говорила о своемъ новйшемъ происхожденіи — это былъ омнибусъ.

Разумется мы взяли гондолу — и по неопытности гондолу крытую. Представьте себ длинную довольно узкую плоскодонную лодку, выкрашенную черной краской. Носъ ее оканчивается высокой плоской изъ желзнаго листа пластиной съ зубцами, выгнутой на подобіе лебяжьей шеи: эта пластина въ случа столкновенія уменьшаетъ ударъ — а безъ нее гондола низходитъ въ разрядъ простыхъ лодокъ. Черный суконный навсъ врод гробика укрпленъ надъ большой черной же сафьянной подушкой и двумя маленькими табуретами для ногъ, а въ случа нужды и сиднья. Стеклянные окна по бокамъ и самый входъ по желанію закрываются на глухо. Съ пятнадцатаго столтія вс гондолы кому бы ни принадлежали они — (за исключеніемъ посланниковъ) должны быть не иначе какъ черные и это постановленіе вошедшее въ обычай до сихъ поръ строго соблюдается. Можете себ представить какъ былъ удобенъ въ т времена интригъ и любовныхъ похожденій которыми славилась Венеція этотъ закрытый спокойный экипажъ, таинственный какъ маска, которую носили женщины!

Наши вещи сложили грудой на носу, согнувшись мы залзли втроемъ внутрь и велли вести себя въ гостинницу Европа. Двое гребцовъ одинъ спереди, другой сзади — стоя ударили веслами и мы быстро поплыли.

Странное чувство волнуетъ васъ при вид Венеціи. Старинные палаццы этой особенной роскошной, изукрашенной полувосточной, полуготической архитектуры, публичные зданія свидтельствующіе объ огромномъ богатств и сил страны, таинственные гондолы съ которыми невольно связаны мысли о жизни полной любви, мщенія интриги и инквизиціи — все переноситъ васъ въ тотъ таинственный и полный заманчивой прелести вкъ, который воскресаетъ въ соображеніи каждаго изъ насъ при мысли о Венеціи. И вдругъ изъ за этой великолпной, но обветшалой драпировки, клочками еще оставшейся отъ золотаго вка — какъ голыя кости скелета изъ разваливающейся гробницы — рзко проглядываетъ бдность мелочность и тлнъ — грустнаго настоящаго. Великолпные палаццы — обнищавшихъ фамилій стоитъ пустые, разваливающіеся, въ тщетномъ ожиданіи покупщиковъ, т которыя реставрированы и поддерживаются въ прежнемъ вид принадлежатъ не дожамъ, не патриціямъ — а нашимъ знакомымъ Маріи Тальони или Фанни Эльснеръ, арсеналъ въ которомъ нкогда работало 16 тысячь мастеровыхъ, гавань изъ которой выходило слишкомъ три тысячи судовъ и галеръ разносившихъ по всему свту оружіе и товары республики — опустли. И самыя венеціанскія женщины этотъ типъ красоты нжной и страстной — куда-то исчезли, заперлись въ свои разваливающіяся палаццы и только въ рдкія дни большихъ праздниковъ говоря словами покойнаго Марлинскаго ‘являются какъ исключенія и исчезаютъ какъ невозможность’. Лишь одн гондолы какъ черныя гробы грустно скользятъ по зеленоватымъ водамъ каналовъ и изъ нихъ вмсто таинственныхъ полумасокъ рзко высовываются съ гидомъ въ рукахъ рыжія англійскія физіономіи!..

Мы плыли сначала по большому каналу, потомъ свернули въ переулки — маленькія каналы раздляющіе семьдесятъ островковъ, на которыхъ стоитъ Венеція. Надобно удивляться ловкости съ которою гондольеры управляютъ гондолой! То опустили въ воду весло отвсно — то гребя или отталкиваясь имъ они заставляютъ двигаться свой длинный, легкій и необыкновенный экипажъ съ изворотливостью зми. По мелкой зеленой вод каналовъ безъ шума и плеска гондолы скользятъ какъ молчаливыя тни и только на поворотахъ чтобы избгнуть столкновенія гондольеръ окликаетъ и предостерегаетъ встрчнаго которой сторон держаться ему. Чрезъ четверть часа зды мы повернули за уголъ очутились въ усть большаго канала передъ его впаденьемъ въ каналъ или лучше сказать проливъ св. Марка, и остановились прямо у крыльца бывшаго палаццо Джустиніани занятаго теперь гостиницей Европы.

— Дв-три комнаты спросили мы, только пожалуйста не высоко.

Намъ показали хорошенькія комнаты во второмъ этаж но не на солнце, а на дворъ.

— Нтъ ли получше?

— Есть, но въ третьемъ этаж.

— Третій этажъ! т. е. по нашему добрый четвертый. Это ужасно высоко.

— Извините, у насъ лучшіе номера въ третьемъ этаж.

— Да чтожь за необходимость помщать ихъ тамъ?

— Здсь не такъ какъ въ другихъ городахъ синьоры — здсь чмъ выше — тмъ лучше и дороже:— потому что боле солнца и вида!

Длать нечего. Путешественникъ знаетъ на опытъ что за границей боле чмъ гд нибудь, не слдуетъ ходить въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ. Мы поднялись выше и не разкаялись.

Намъ показали комнаты возл общей залы и увидавъ ихъ, не хотлось уже выходить изъ нихъ. Солнце которымъ начинаешь такъ дорожить зимой въ Италіи, свтило во вс окна. Окна выходили на дв стороны. Съ боковой виднлось вкось: садъ устроенный Наполеономъ, верхушка колокольни Св. Марка и блокаменный профиль славянской набережной, прямо черезъ каналъ зданіе таможни съ золотой увы! уже непокровительствующей Венеціи фортуной на крышахъ, съ десятками судовъ покачивающихся на моряхъ, дале островъ Св. Георгія Маджоре съ прелестной церковью того же имени и между всми ими — гладкая площадь воды — перерзываемая пароходами, барками, гондолами — и сливающаяся вдали за молой и островами съ блестящей полосой Адріатическаго моря!

——

— ‘Ради Бога не ходите въ первый разъ на площадь Св. Марка — иначе какъ вечеромъ!’ говорилъ одинъ пріятель передъ нашимъ отъздомъ въ Венецію. Мы такъ и сдлали.

Только что кончился поздній общій столъ, мы спросили дорогу и отправились.

Вс почти дома въ Венеціи выходятъ обыкновенно параднымъ крыльцомъ въ воду т. е. на каналъ — а другимъ въ проулокъ. Мы вышли послднимъ и очутились въ какомъ-то открытомъ коридор, въ которомъ говоря безъ преувеличенія, разтопыривъ руки можно свободно касаться противуположныхъ домовъ. Два три фонаря слабо освщали его — но вскор мы повернули направо и видъ перемнился. Это была улица хоть и не такая какъ мы ихъ воображаемъ себ — улица пшеходная, безъ тротуаровъ,— потому что вс они были шириною съ хорошій тротуаръ, вымощенная гладкимъ какъ полъ камнемъ — она была полна безпечно двигавшейся толпой, не боящейся того что какой нибудь экипажъ разгонитъ или потревожитъ ее. Вс окна нижнихъ этажей заняты магазинами фруктовыми цвточными овощными лавками, бросающимися въ глаза золотомъ и зеленью ярко освщенными газомъ. Заглядываясь по сторонамъ весело шли мы впередъ, прошли подъ какой-то колоннадой вдругъ очутились на площади — и остановились чтобы налюбоваться ею — мы были на площади Св. Марка.

Представьте себ площадь… нтъ! Представьте себ громадную залу съ каменнымъ паркетнымъ полому. Вмсто стнъ ее окружали, съ трехъ сторонъ дома. Нижніе этажи которыя состоятъ изъ аркадъ наполненныхъ магазинами, кофейнями, ресторанами, залитыми яркимъ газовымъ освщеніемъ. Свтъ отъ нихъ разливается на всю площадь на которой никогда не прозвучитъ экипажъ никто не помшаетъ прогулк. Темно синее небо съ мерцающими звздами какъ плафонъ громадной залы какъ-то особенно высоко уходитъ въ высь, а вдали вмсто четвертой стны рисуется фасадъ базилики св. Марка съ его сотнями разноцвтно неразмрныхъ колоннъ, сердцеобразныхъ сводовъ, золотомъ и мозаикой. Надъ арками галлереи едва пройдешь. Мущины и дамы размстясь около кафе на стульяхъ, пьютъ щербетъ, кофе, дятъ мороженое, болтаютъ. Это пріемная всхъ здшнихъ дамъ, раутъ на который собирается все общество. Магазины съ ювелирными вещами знаменитой тонкостью венеціанской работы, горятъ золотомъ, блестятъ драгоцнными камнями, пестрая нарядная толпа двигается медленно фланируетъ, волочится, зваетъ, между ними мелькаютъ цвточницы, въ бархатномъ спензер, съ крошечными букетцами которыя раздаютъ на право и на лво, и тутъ же какой нибудь оборванецъ, какія-то лица съ подозрительной наружностью медленно двигаются высматриваютъ иностранцевъ подходитъ къ вамъ бокомъ и таинственно шепчутъ:

‘Синьору не нужно ли сигаръ?’

Вы не обращаете на него вниманія — но онъ не отстаетъ понижаетъ голосъ и длаетъ другіе предложенія. А на площади уединившись отъ шума свта,— какъ въ огромной маскарадной зал, нсколько счастливыхъ паръ ходить рука подъ руку, ихъ говоръ на женственно мягкомъ венеціанскомъ нарчіи звучитъ какъ-то раздражительно гармонично, длинныя тни падаютъ на каменный паркетъ, имъ дла нтъ ни до блеска и золота галлерей, ни до чудной таинственности ночи, ни до великолпныхъ декорацій базилики, ложи, часовой башни и дворца дожей — но все это вмст и блескъ и ночь и свтъ и тни и чудныя зданія и гармоничный шопотъ сливаются въ одну полную неуяснимой прелести картину и вамъ кажется что вы перенесены въ какую-то счастливую волшебную страну гд нтъ ни нужды ни заботы, гд все дышетъ наслажденіемъ, нгой и страстью и было бы вчное блаженство — если бы не было австрійцевъ.

Площадь Св. Марка вечеромъ — такая картина — при воспоминаніи о которой и у старика забьется сердце!

Но иметъ свою высокую прелесть эта площадь, и днемъ, и когда на яркомъ солнечномъ свт блестятъ и рисуются т чудныя зданія, которкш построены изъ порфировъ и мраморовъ всхъ странъ, которыхъ архитектура, также какъ и матеріалы создалась изъ сліянія всхъ архитектуръ, и образовала особенный пестрый разнообразный причудливый, но тмъ не мене прелестный венеціанскій стиль.

Пьяццо (площадь) Св. Марка и прилежащая къ ней пьяццета — срослись съ народной жизнью Венеціи. Во время республики он служили форумомъ для народа здсь происходили процессіи, игры — казни, теперь они служатъ только любимымъ мстомъ для гулянья да помня прежнія времена, тысячи голубей которыхъ прежде кормила республика, какъ только два бронзовыя молотобойцы ударятъ по разу въ колоколъ часовой башни до сихъ поръ летаютъ на площадь со всхъ сторонъ и ждутъ подаянія — доброхотныхъ дателей. Грустно смотрть на три голыя красныя мачты стоящіе передъ базиликой и носившіе флаги покоренныхъ Кипра, Марги и Кандіи. Самый соборъ съ его пятьюстами разноцвтныхъ колоннъ, барельефами, алтарями, бенисьерами изъ греческихъ саркофаговъ, все изъ гранитовъ, порфировъ и мраморовъ свезенныхъ со всего стараго свта — даже мощи въ немъ покоящіеся и украденные въ Александріи и Хіо все говоритъ о томъ славномъ времени когда галеры и корабли Венеціи всюду развозили свое оружіе и товары и когда каждый купецъ и капитанъ возвращаясь изъ путешествія, обязанъ былъ привести что-либо для украшенія храма своего патрона. Теперь вся эта пестрая громада не лишенная своей особенной прелести, но опустлая и посщаемая боле всего путешественниками — навваетъ вамъ странное впечатлніе точно вы очутились въ замк какого нибудь знаменитаго пирата, среди награбленныхъ имъ сокровищъ, въ то время какъ самъ онъ за устарвшія, безсильныя и свои старыя продлки сидитъ гд-то въ тюрьм подъ надзоромъ австрійскаго гарнизона…

Дойдя до фасада церкви, площадь подъ прямымъ угломъ загибаетъ къ взморью и получаетъ названіе пьяццетомъ. Здсь столпились вс замчательнйшіе общественные зданія Венеціи. Сзади прелестная часовая башня съ курьезнымъ механизмомъ на которомъ въ каждый полдень растворяются двери и двнадцать апостоловъ проходятъ и кланяются передъ статуей Богоматери. Справа противъ церкви высокая кампанилева колокольня, посреди которой въ прежніе времена преступники изъ духовенства вывшивались въ деревянной клтк, рядомъ вся въ аркадахъ высокая Сансовиновская Libreria Мессіа — старая библіотека въ которой вмсто книгъ помщается нын правленіе — дале великолпная Цекка (Zeeca) на которой чеканились ходившіе по всему свту ценины,— и напротивъ дворецъ дожей съ его разными легкими мавританскими аркадами — на которыхъ лежитъ тяжелая масса верхняго этажа съ рдкими широкими окнами, громадными залами разписанными Твиторетомъ, декорированными Сансовиной, гд собирался сенатъ, гд засдалъ безпощадный совтъ десяти — и обвиненные ждали съ трепетомъ что ихъ проведутъ черезъ мостъ вздоховъ въ страшные ‘колодцы.’

Припоминая блестящіе, но подозрительные и ужасные времена — спокойно разсматриваетъ теперь путешественникъ замазанные пасти львовъ въ которые опускались безъимянные доносы и вмсто трехъ невидимыхъ инквизиторовъ находитъ помстившійся въ нижнемъ этаж австрійскій караулъ и грязные крупные надписи по стнамъ строжайше запрещающіе — не совсмъ разборчивымъ венеціанцамъ — задачей сорить и грязнить въ этомъ мст подъ страхомъ немедленнаго ареста.

Пьяццетта прямо упирается въ другую широкую площадь настоящую площадь въ дух старой Венеціи — площадь къ которой до открытія желзной дороги примыкали вс пути ея — заливъ Св. Марка. Теперь только пароходы подавившаго ее Тріеста покровительственно заходятъ сюда, какъ только парусныхъ судовъ медленно протянутся въ Догану — (таможню) да черные гробы гондолъ, покачиваясь на волнахъ, ждутъ путешественниковъ, которые вздумаютъ прокатиться.

Набережная въ этомъ мст носитъ названіе Моллы. Передъ нею стоять дв историческія гранитныя колонны — одна съ статуей перваго покровителя Венеціи Св. Теодора попирающаго крокодила — другая съ послднимъ ея покровителемъ — нкогда столь славнымъ — крылатымъ венеціанскимъ львомъ. Увы льву несчастливилось! Въ начал ныншняго столтія онъ вмст со многими историческими и художественными рдкостями долженъ былъ сдлать визитъ въ Парижъ. Въ 15 году его освободили, но онъ въ перезд потерялъ евангеліе на которое опирался лапой! ‘Берегись проходить между колоннъ’ скажетъ вамъ венеціанская пословица. Хотя помня преданія ‘высокія особы’ которыя пристаютъ къ Венеціи у Моллы до сихъ поръ дйствительно бываютъ обводимы кругомъ, чтобы не попасть на ‘дурное мсто’ утратившее теперь свое значеніе: прежде между колоннъ производились вс казни преступниковъ, а нкоторыхъ изъ нихъ привязывали даже къ колоннамъ вверхъ ногами — тогда дйствительно непріятно было ‘попасть между колоннъ!’

Справа Моллы упирается въ неудавшійся публичный садъ затянный на клочк земли Наполеономъ влво идетъ подъ названіемъ Славянской набережной. Въ зимній теплый полдень подъ лучами горячаго солнца отрадно и грустно, (какъ и все въ настоящей Венеціи) гулять по этой полуопустлой набережной. Вы не увидите толпы кораблей и галеръ несущихъ сюда товары со всхъ концовъ земли, но видъ отсюда на Адріатическое взморье — по прежнему прелестенъ. Только налюбовавшись имъ не забудьте обернуться и взглянуть повнимательне на дома. Тамъ между опустлымъ дворцомъ и мрачною еще не опустлою тюрьмою, во второмъ этаж, черезъ узкій каналъ переброшена небольшая крытая арка: обратите на нее вниманіе и когда вы узнаете въ ней ‘Мостъ вздоховъ’ столько воспоминаній пробудятся въ душ, что невольно скажешь на перекоръ Пушкину

Ponte di sospiri

Миле мн нашъ поцлуевъ мостъ.

——

Дней десять пробыли мы въ Венеціи, утромъ разъзжая въ гондол къ ея церквамъ, палаццамъ и галлереямъ, вечеромъ гуляя по пьяцц или весело бродя по черно-освщеннымъ узенькимъ какъ коридоры сплошь занятыхъ лавками и магазинами — переулкамъ. Странно, какъ-то очутиться въ улицахъ, гд верхніе этажи свсившись чуть не сходятся между собою и поутру можно изъ окна въ окно пожать руку своему vis a vis. Ходить по, мостамъ и мостикамъ, ступенями возвышающимся надъ каналами — и видть лошадей только на фронтон св. Марка. Правда эти лошади много поздили на своемъ вку, были он и на Нероновой арки въ Рим, създили въ Константинополь, пріхали оттуда въ Венецію, побывали на карусельной площади въ Париж и опять возвратились на св. Марка, но они не стучатъ по мостовой и возвратясь въ комнату съ шумныхъ и полныхъ движенія переулковъ — васъ пріятно поражаетъ глубокая тишина большаго города, о которомъ не услышите столь знакомаго дребезжанья экипажей. Но было холодно — надо было торопиться на теплое зимовье я проститься съ Венеціей. И тутъ — она поступила съ нами какъ тонкая кокетка. Въ день отъзда, какъ нарочно былъ прелестнйшій теплый день. Гондола быстро скользила мимо темныхъ палаццовъ большаго канала между сотнями ливрейныхъ украшенныхъ бронзой и простыхъ открытыхъ и некрытыхъ черными гробиками гондолъ.. Широкій Ріальто устои, котораго лежатъ на 12-ти тысячахъ свай съ двумя рядами мазалиновъ тяжело перекинулся своими ступенями надъ нашими головами. Былъ отливъ. Крыльца домовъ высоко высунулись надъ водою, часто не доходя до нее ступенями, морскія растенія показались на обнаженныхъ фундаментахъ, весла гондольера едва погружались въ мелкую воду, но плоскодонная гондола гордо поднимая свою желзную лебедяную шею неслась быстро. Вотъ уже огороженное мсто, на которомъ въ болотистый грунтъ вбиваютъ сотни свай для будущаго дебаркадера, вотъ и площадка временной станціи. Сотни молоденькихъ, хорошенькихъ двочекъ, окончивъ работу на сигарныхъ фабрикахъ смясь и болтая, весело прибжали передъ нами, въ сняхъ станціи намъ сдлали сюрпризъ — австрійская таможня перешаривъ чемоданы, на томъ основаніи, что Венеція — портофранко, вотъ и дорожный экипажъ нашъ съ дымящимся паровозомъ. Мы сли, засвисталъ свистокъ и опять помчались мы по нескончаемому мосту. Лагуны обнажились кругомъ и сквозь тонкую пелену воды прорывалась ихъ черная поверхность. Кругомъ тишина и мертвая пустыня, одинъ только австрійскій фортъ одиноко стоитъ надъ грязью, да нсколько чаекъ и мартышекъ прогуливаются по тин отъискивая пищи или блой скобой, тихо снуютъ по воздуху, вдали за тощимъ перелскомъ спускалось покраснвшее солнце, Венеція осталась за нами.

Глубокое и грустное чувство оставляетъ развнчанная и овдоввшая царица морей на думу зазжаго путника. Не городомъ боле или мене пріятнымъ и поэтическимъ остается она въ памяти, но какъ къ чудному живому существу къ ней привязывается сердцемъ, любишь ее, какъ женщину. Богъ знаетъ откуда, какимъ вліяніемъ историческихъ воспоминаній и ея вншней оригинальности рождается это странное чувство, но вамъ кажется, что вы любовались каждый день, какой-то поэтичной грустной овдоввшей, но все еще прелестной красавицей нкогда плнявшей, весь міръ, игравшей огромную роль въ исторіи, жившей страстною, исполненной всми ужасами и прелестями романа жизнію. Вы не застали ее въ цвтущей пор, но она сама разсказывала вамъ свои удивительныя похожденія, вы еще можете судить о ея чудной красот, ея мрачный палаццо еще не совсмъ опустлъ и заглохъ, бываютъ дни когда она забывъ свое положеніе еще улыбнется вамъ той улыбкой, которая сводила съ ума поэтовъ, которая высила къ себ новаго свта толпы поклонниковъ. И, если сердце ваше еще не умерло для любви, то врьте мн разставаясь на долго — можетъ на всегда съ Венеціей, глубоко грустное чувство сдавитъ вашу грудь, и слезы будутъ закипать въ ней и вамъ будетъ казаться, что вы разстались съ женщиной, которой любовь не долго, но ярко и горячо вспыхнула для васъ въ далекой, а поэтической сторон.

Флоренція.

Вы не знаете, что такое ‘инсепарата’? Въ ущербъ кошельку, мы имли случай узнать ее можемъ васъ познакомить съ ней. Изъ Венеціи во Флоренцію мы выбрали путь на Падую, Феррару и Болонью, потому что изъ Мантуи до Лукки, дорога по случаю дождей и осени, говорятъ не прозжаемы. Прізжаемъ въ Падую и спрашиваемъ хозяина отели, какъ лучше хать дале. Въ омнибус не возможно, съ вентурино долго, шестимстный дилижансъ уже ушелъ, да идетъ ночью и тоже крайне не удобенъ.

— Не угодно-ли взять инсепарату. У меня же кстати есть отличная коляска, которую мн нужно отправить въ Болонью.

— А что, такое инсепарата?

— Да, не угодно-ли посмотрть коляску.

— Нтъ! Вы скажете, что такое инсепарата?

— Синьоры, заплатятъ здсь небольшую сумму, получатъ отличный экипажъ, курьера который будетъ ихъ провожать, и которымъ могутъ они хоть ничего не дать — хоть дать чашку кофе — pes la bona mana (знаемъ мы это bona mana! подумали мы), и почтовыхъ лошадей, хоть вплоть до Флоренціи.

— А сколько будетъ это стоить?

— О не большую вещь, но не угодно-ли взглянуть коляску?

— Однако?

— На это есть такса: до Болоньи, пятнадцать наполеондоровъ, я прикажу вамъ показать коляску.

Коляска была дйствительно отличная и мы поняли, почему отелье, такъ настоятельно хотлъ показать ее — но и цна огромная. Мы торговались, но длать нечего взяли ее. Замтьте, что кром прогонъ везд вы обязаны давать почтальону на водку по числу лошадей и величин перезда, хотя эта на водка часто включается вамъ въ прогоны, а если хотите скоро хать, то сверхъ положенной должны еще прибавить, что нибудь, такъ что водка на нкоторыхъ станціяхъ при всей бережливости обходится въ рубль серебромъ, а мы еще жалуемся на напрашливость нашихъ ямщиковъ и думаемъ, что у насъ много выходитъ на водку: нтъ и въ этомъ мы далеко отстали отъ иностранцевъ… Замчательне всего, что въ Болоньи мы — думая, что отелье много взялъ съ насъ лишняго, адресовались прямо въ почтамтъ и въ почтамт съ нами точно также торговались и сдлали уступку!

Тнь великаго Тасса, да проститъ мн, что я не постилъ въ Феррар его темницы. Время было не много, мы были голодны и грться у камина было пріятне, чмъ смотрть пустой погребъ, я полагаю, что самъ поэтъ на моемъ мст поступилъ бы точно также. Погода напоминала нашу осень, мы зябли и тутъ не до осмотровъ красоты природы, какъ то весьма странно улетучиваются, когда думаемъ о теплой комнат и огн. За то мы хали скоро, какъ только можно здить въ Италіи, къ лошадямъ иногда вдругъ припрягутъ вамъ вола да по папскому шоссе, которое поправляется одними молитвами. Таможни тоже длали свое дло т. е. задерживали, брали лепту, на границ осматривали багажъ и неизвстно для чего пломбировали, на городскихъ заставахъ осматривали снова и везд просили на водку. Не смотря на то мы перевалили черезъ снга Аппенинъ, а на другой день къ вечеру были во Флоренціи: перездъ двухъ дней, т. е. много, много двухъсотъ съ не большимъ верстъ стоило вамъ около ста рублей. Теперь вы имете понятіе объ инсепарата.

Всякій боле или мене порядочный городъ, какъ всякій боле или мене порядочный человкъ обязанъ имть свою спеціальность, свой отличительный характеръ иначе онъ — безлишней господинъ, коптитель неба, Тентетниковъ. Объ художественномъ значеніи, я не говорю: какой городъ въ Италіи, не иметъ своего художественнаго значенія, своей школы своей исторіи искуствъ и въ этомъ отношеніи значеніе Флоренціи огромно. Но для путешественника профана для жуира, какъ называютъ иногда въ уздныхъ городахъ людей живущихъ для собственнаго удовольствія, Флоренція еще недавно имла другаго рода притягательную силу. Эта сила состояла въ томъ, что лтъ двадцать еще назадъ предусмотрительныя родители включали въ брачный контрактъ своихъ дочерей пунктъ по которому она могла не нарушая домашняго спокойствія имть при себ cavalire servufe… А какой холостой и не совсмъ престарлый путешественникъ, не считаетъ себя способнымъ на эту роль?

Но, стали-ли нын родители мене заботливы или дочери обходятся безъ формальнаго согласія мужа — только пунктъ, а cavalire-servufe изчезъ, по крайней мр на бумаг. Тмъ не мене за Флоренціей осталось еще обаяніе города любви — хотя едвали оно чмъ либо оправдывается, но что прикажете длать съ утвердившимися репутаціями!

И вотъ съ розовыми мыслями подъзжаетъ путешественникъ къ городу, которому цвты дали свое имя. Прелестная панорама разгадывается у ногъ его. Въ долин между горными возвышенностями по обоимъ берегамъ Арно весь на виду сгрупировался каменный городъ и надъ ними отчетливыми силуэтами на нжной синев неба вырзываются зданія, которыя составляютъ славу Флоренціи. Вотъ высокая стройная четыреугольная компаниля, до того прелестное созданіе Жіотто, что Карлъ пятый хотлъ хранить ее подъ колпакомъ, вотъ черная строгая суровая масса дворца Питти, построенная словно циклопами изъ саженныхъ камней, вотъ мрачная Санта-Кроче, этотъ пантеонъ Флоренціи, гд знаменитые памятники затмваютъ одинъ другаго надъ знаменитыми могилами и наконецъ рельефне всхъ надъ соборомъ разкинулся громадный куполъ Брунелески, куполъ Богъ всть почему пользующійся меньшею извстностью нежели Микель-Анжеловскій, хотя онъ построенъ вкомъ ране и футомъ боле чмъ у св. Петра.

Таковъ видъ Флоренціи съ высоты заброшенной базилики St. Miviato, до которой мы долго взбирались по чудесной кипарисовой алле, но не такова она вблизи. Тяжело поражаетъ васъ и какъ будто тснятъ ее сумрачные строгіе безъ колоннадъ, безъ украшеній, старинные дворцы: статуи, памятники и произведенія искуствъ мало смягчаютъ ее наружность мало придаютъ ей той нжащей прелести, которую всюду вносятъ съ собою. Какъ-то особенно дйствуютъ они на васъ въ виду этихъ дворцовъ, свидтелей славы, безчинствъ и страшныхъ преступленій. Вы чувствуете, что здсь какъ будто пахнетъ еще Медичисами, ихъ благочестивымъ покровительствомъ искусству и ихъ кровосмшеніями, отравленіями и наконецъ выродившимся безсиліемъ. На Велико-герцогской площадк этомъ тсномъ флорентинскомъ форум, гд подъ бывшей ложей ланскнехтовъ укрыты прелестнйшіе произведенія Челлини и Болоньи, гд у дверей мрачнаго зубчатаго стараго дворца боле похожаго на крпость, чмъ за дворецъ, стоитъ Давидъ Микель Анджело, гд возл бронзоваго Козьмы I-го прелестные сатиры украшаютъ фонтанъ, вы чувствуете, что здсь только могъ явиться Саванаролла съ своимъ грознымъ и могучимъ даромъ слова, строгой жизнью, и аскетическимъ изступленіемъ, что здсь только повинуясь его вдохновенной рчи народъ могъ жечь свои богатства, наряды, украшенія, плакать, каяться терзаться — и чрезъ нсколько дней сжечь на этой же площади самаго Саванароллу.

Но преступленія и интриги Медичисовъ васъ не пугаютъ боле и собранныя имя сокравища искусства доставляютъ вамъ наслажденія неописанныя. Каждой день съ утра до обда громадныя галлерея Уффици и Питти отворены для всхъ приходящихъ. Нтъ ни назначенныхъ дней, ни билетовъ, никакихъ барьеръ, которыя Богъ всть для чего подставляются подъ ноги, чтобы затруднить доступъ къ вещамъ, которыхъ цль быть доступными каждому. Если вы хотите копировать, скажите слово и вамъ отведутъ мсто, даже снимутъ иную картину, чтобы поставить ее въ боле удобное освщеніе. Много восхитительныхъ часовъ проводилъ я среди этихъ восхитительныхъ capo d’opera но… я общалъ вамъ не писать о томъ чего нельзя описывать.

Въ одну изъ поздокъ по городу и странствія по церквамъ мы остановились у стараго доминиканскаго монастыря посмотрть фрески Мемми боле занимательные по содержанію, чмъ исполненію на нихъ времени съ фигурами Петрарки и Лауры. Бойпазіо и Фіаметты (милая Фіаметта, какъ ты попала сюда?) сами доминикане изображены, какъ вы думали, въ вид собакъ (Domini cani) черныя съ блыми пятнами (цвта доминиканцевъ)! Конечно собаки остерегаютъ овецъ отъ хищничества волковъ и длаютъ прочіе добродтельные подвиги, но зачмъ же обижать ихъ сравненіемъ? Они сколько извстно изъ натуральной исторіи никогда не занимались инквизиціей! Нсколько ‘божьихъ собакъ’ разкормленныхъ и сладкообразныхъ, прошли мимо насъ и мы окончательно убдились, что сходство невыгодно и обидно для собакъ.

— А угодно взглянуть чмъ теперь занимаются они? спросилъ насъ чичероне.

Мы пошли въ смежное зданіе и очутились въ магазин. Ряды сткляночекъ и баночекъ стояли за полированными шкафами. За прилавкомъ находился самъ начальникъ лабораторіи.

— Что это лекарство и полезныя эссенція? спросили мы.

— А вотъ неугодно-ли взглянуть, отвчалъ монахъ и подалъ намъ листъ объявленія.

— Ба! Ликеры: алькерманъ, гларефет-амуръ, ванильный, духи, мылы, помады… Да это косметическій магазинъ съ примсью виннаго погребка!

Странное занятіе для экс-инквизиторовъ! Но ликеры сдланные монахами должны быть недурны. Мы накупили всякой всячины и настоятель былъ такъ любеяенъ, что попросилъ насъ въ другія комнаты.

Мы прошли хорошенькую гостинную убранную спокойной мебелью и картинками и вошли въ залу. Золото, бархатъ, мозаиковые столы… что это? Салонъ какой нибудь принчипессы?

— ‘Настоятель человкъ хитрый’, подмигнувъ сказалъ намъ таинственно чичероне. У него недавно спросили, нтъ ли суммъ у лабораторіи?— А онъ смекнулъ что ихъ спрашиваютъ затмъ, чтобы отобрать, отвчалъ что на нихъ производятся украшенія обители, да и ухлопалъ все и эту залу.

— Въ самомъ дл зала пребогатая. Да кого же принимаютъ здсь.

— Всхъ — и особенно постительницъ! Дамамъ по уставу ордена входъ въ монастырь воспрещается — но здсь не монастырь — и для нихъ съ другой улицы устроенъ входъ въ магазинъ и эти комнаты.

— Гм! умный человкъ настоятель, отвчали мы и отправились домой пробовать ликеры.

Тьфу что за гадость! Корица, гвоздика и всякая дрянь на спирту.

— Господа! Каминъ топится, сказалъ кто-то, сдлавши то что длали флорентинцы по совту Саванароллы — сожжемъ всю эту тлнь и чревоугодіе…

Однакожъ мы сдлали лучше и отдали все прислуг.

——

Въ теплый праздничный день набережная Арно на которой мы остановились, бываетъ запружена народомъ. Въ италіянскихъ городахъ вообще рдки тротуары, вс ходятъ посредин улицы и интересно видть эту безцеремонную пеструю толпу въ которой и погруженный въ собственное достоинство англичанинъ подъ руку съ своей леди высоко поднявшей платье и показывающей безъукоризненную юпку и ремесленникъ съ какой нибудь магазинщицей въ соломенной съ широчайшими круглыми полями шляпк толкаются и двигаются мрно едва давая проздъ хлопающему бичемъ извощику. Но главное аристократическое гулянье загородомъ въ Кашино. Огромный прекрасный паркъ раскинулся тотчасъ за заставой вдоль берега Арно, который то надувшись отъ дождей течетъ шумной ркою то при малйшей засухи упавъ духомъ, тощій едва двигающійся смиренно пробирается по песочку. Часовъ около трехъ, цпь экипажей начинается тянуться по аллеямъ, тутъ вы увидите и прекрасные кареты и извощичьи колясченки и таратайки въ которыхъ на маленькой рысистой тосканской лошадк пролетитъ какой нибудь мщанинъ охотникъ. Но аристократическія экипажи мало здятъ по парку. На небольшой площадк гд играютъ великогерцогскіе музыканты въ треугольныхъ шляпахъ собираются они грудой и останавливаются. Здсь флорентинскія дамы принимаютъ визиты также какъ въ ложахъ театра, здсь мстные денди верхомъ и пшкомъ съ непремннымъ цвточкомъ въ петлиц любезничаютъ и ухаживаютъ: толпы цвточницъ съ корзиной въ рукахъ гд лежатъ крошечныя букетики, ждутъ появленія всякаго экипажа и только останавливаетесь вы, набгаютъ къ вамъ со всхъ сторонъ предлагаютъ, наконецъ просто кладутъ вамъ на колни цвты и букетцы. Флоренція царство цвтовъ и цвточницъ. Къ сожалнію цвточницы далеко уступаютъ въ свжести и красот своему товару, но за то отдлаться отъ нихъ нтъ никакой возможности, хотя бы вы забывшись что находитесь въ стран гд нищенство и попрошайство составляетъ профессіи — забыли взять picolo moneto. Когда мы простясь съ Флоренціей вызжали на желзную дорогу въ одномъ мст на улиц къ намъ въ экипажъ вдругъ посыпались букеты — что за бда если вы полнитесь остановиться или не захотите бросить что нибудь за нихъ, вдь цвты ничего не стоятъ и мн случалось видть какъ иная цвточница у которой не хотятъ взять букетика воткнетъ его сзади въ карманъ и смется что синьоръ не замчая, уноситъ его съ собою.

Пиза.

‘Pisa-morto’ — съ грустью называютъ вамъ пизане свою столицу и ни одинъ городъ Италіи, страны полнаго величія славы и богатства, страны разваливъ и воспоминаній такъ грустно и внятно не говоритъ вамъ о своемъ настоящемъ упадк — какъ Пиза.

Не смотря на ноябрь по календарю было ясное теплое, какъ-то особенно мягкое и тихое утро когда мы вышли изъ гостинницы, чтобы взглянуть на памятники бывшей столицы, бывшей славной республики. Большой правильный красивый городъ, раскинувшійся по обоимъ берегамъ Арно — поражаетъ съ перваго раза своей тишиной и безлюдьемъ. Экипажей мало, улицы пусты, кое-гд пройдетъ путешественникъ съ гидомъ въ рук да пятокъ нищихъ и калекъ, провожая его просятъ неотвязчиво подаянія. И не мудрено это безлюдь въ город, выстроенномъ на полтораста тысячъ жителей, когда въ немъ остается теперь едва тридцать! Самые памятники Пизы говорятъ вамъ о смерти и разрушеніи. На широкой поросшей травою площади, великолпный соборъ съ пятью рядами полуколоннъ, съ черномраморными капителями — еще гордо высятся величественнымъ фасадомъ — но фундаментъ его алтаря уже вросъ въ землю и откапывается изъ нее. Его прелестная кампаниля, эта знаменитая падающая башня вросла въ землю на сажень, нагнулась всми семью ярусами колоннъ — и кажется, вотъ — вотъ сію минуту упадетъ всмъ своимъ мраморомъ и разсыпется. Правда, она падаетъ семь столтій и семь колоколовъ звоня ежедневно, кажется хотятъ васъ убдить въ ее прочности, — но тмъ не мене, подойдя къ углу собора и ясно видя какъ изъ его отвса на дв сажени наклонилась эта семи ярусная стройная громада глядишь на нее съ замираніемъ сердца, какъ на опасно больную обреченную смерти и какимъ-то чудомъ еще живущую надъ раскрытымъ гробомъ. Все, даже эхо Баптистеріо наводитъ на васъ грусть и уныніе. Въ пустой круглой, покрытой легкимъ куполомъ крестильн, украшенной только прелестной мозаикой, благо мраморнаго бассейна и рзной кафедрой Николая Пизанскаго. Проводникъ беретъ нсколько нотъ и каждая изъ нихъ тихо и долго звучитъ въ воздух, сливается съ другими и вотъ кажется, что невидимый и стройный хоръ отвчаетъ изъ купола грустнымъ, тихимъ и торжественнымъ напвомъ… прелестне этаго эхо трудно услыхать что-нибудь.

А Campo-santo! Какъ будто пизанцы предчувствовали, что войны, эпидеміи, осады флорентійцевъ доставятъ богатую жатву смерти — уморятъ даже самую республику и они спшатъ устроить себ кладбище. Двсти галеръ привозятъ изъ Палестины святую землю. Ее обносятъ параллелограмомъ галлереи, открытой на внутреннюю сторону, галлерею расписываютъ фресками Жіотта Органья, и цлой эпопеей Гаццоли, наполняютъ памятниками, саркофагами — нужды нтъ, что языческими. Теперь можно умирать, думали они! Земли не много, но она иметъ чудное свойство въ сутки превращать въ прахъ тла въ ней похороненные — этого кладбища хватитъ на вки! Но увы! и кладбище измнило имъ. Чудотворная земля, пресыщенная мертвыми, потеряла свое всепоглащающее свойство и campo-santo заперто для пизанцевъ! На похороны въ немъ имютъ право только люди особенно прославившіеся при жизни — и то съ разршенія в. герцога.

Сторожъ отперъ двери, на насъ пахнуло сыростью и мы взошли въ это тихое поле смерти, боле похожее на музеумъ, нежели кладбище. Обломки памятниковъ, урны, саркофаги грековъ, римлянъ, языческія алпигри, произведенія Торвальдсена и Іоанна Пизанскаго, живописной толпою стоятъ вдоль стнъ галлереи надъ прахомъ знаменитыхъ пизанцевъ, солнце весело ударяло въ нихъ сквозь стрльчатыя аркады, во иное тихое и грустное чувство возбуждалъ внутренній дворъ кладбища. Гладкій зеленый лугъ ровной скатертью разстилался надъ тысячью безвстныхъ могилъ, ни одного креста, камня или возвышенія не было надъ ними и только четыре кипариса по угламъ печально высились своей траурной зеленью. Это истинное поле смерти всеобщее равенство уничтоженія! На самой средин боковой галлереи, на стн обращаетъ ваше вниманіе оригинальный памятникъ покойника, — въ которомъ Пиза потеряла всего боле, памятникъ состоитъ изъ двухъ толстыхъ, заржавленныхъ цпей, висящихъ по стн: этими цпями запирался пизанскій портъ, въ то время, когда Пиза была приморскимъ городомъ — смерть этого порта была смертью Пизы.

Но и море ушло отъ тебя бдная, развнчанная столица, и ты осталась тихая, грустная, больная, какъ т блдныя странницы, которыя ежегодно прізжаютъ къ теб толпою искать спасенія въ тепломъ и тихомъ климат отъ безпощадной болзни. Это населеніе слабыхъ, чахоточныхъ путешественниковъ, остающихся здсь на зиму, какъ-то идетъ къ Пиз, хотя придаетъ ей еще боле грустный оттнокъ. Но пароходъ ждалъ насъ въ Ливорно, еще сегодня вечеромъ мы должны отправиться въ Чивита-Веккю. Мы сли въ вагонъ желзной дороги, поздъ двинулся во болотистой равнин, нкогда служившей дномъ Средиземному морю — полузалитыя водою рисовыя плантаціи потянулись по обоимъ сторонамъ, вдали виднлись рощи кедръ и кипарисовъ, день по прежнему былъ теплый, тихій, влажный, какое-то особенное спокойствіе чувствовалось вокругъ и въ гладкой зелени равнины и въ мягкихъ тняхъ, тающихъ блыхъ облаковъ и въ нжной глубин блднющаго къ горизонту неба. Пріятное, тихое, но вмст грустное чувство спускалось на душу. Казалась, вы только что видли безнадежно больнаго, покорно ожидающаго смерти — и оставляя его говорите: ‘Жаль бднаго — но длать нечего! онъ не жилецъ на свт…’ таковы впечатлнія умирающей Пизы, которая осталась за нами.

Отъ Пизы до Рима.

Въ трехъ четвертяхъ часа зды по желзной дорог отъ Пизы стоитъ ее соперникъ, окончательно подорвавшій ее жизненные силы, точно такъ, какъ Тріестъ подтачиваетъ Венецію.

Ливорно вовсе не похожъ на итальянскій городъ — да впрочемъ не похожъ и на другіе, или, лучше сказать, похожъ на вс торговые приморскіе города. На улицахъ шумъ, движеніе, пестрая толпа матросовъ и торговцевъ всхъ странъ, бездна факановъ, перенощиковъ клади, какихъ-то двусмысленныхъ личностей, предлагающихъ контрабанду и разныя услуги и наконецъ оборванцевъ, живущихъ Богъ всть чмъ, перебивающихся около путешественниковъ — крупицами падающими.

Едва мы взяли экипажъ и выхали изъ воротъ дебаркадера, гд цлая толпа факановъ съ шестами и тележками и наконецъ одними здоровыми руками, поджидаютъ переноски багажа — какъ насъ осадили предложеніемъ услугъ. Мы отказались, но не смотря на то, одинъ — вроятно пользующійся протекціей извощика, слъ къ нему на козла, двое на запятки, а трое пошли рядомъ: съ такимъ количествомъ прислужниковъ, самая трудная вещь — это отъ нихъ отдлаться.

Мы отправили вещи на пароходъ и хотли идти прописывать паспорты — какъ сейчасъ явился господинъ спеціально занимающійся этимъ дломъ. Надобно прохать по Италіи, чтобы понять т мытарства, которыя здсь проходятъ паспорты! Ихъ визируютъ при възд, при вызд, при остановк, въ полиціи, у консуловъ и цлая книжка блыхъ листовъ приплетенная къ нимъ переплетчикомъ, наполняется съ непостижимою быстротою. Въ приморскихъ городахъ это длается еще сложне, и еслибы не было спеціалистовъ, занимающихся ихъ разноской, то путешественникъ сбился бы съ ногъ и съ толку развозя ихъ по городу.

— Вы не можете себ представить, какъ пріятна и здорова морская поздка, говорилъ мн одинъ добрый знакомый, передъ отъздомъ: спокойно, удобно, воздухъ влаженъ, грудь дышетъ свободне, а видъ моря? Закатъ солнца? Лунная ночь? Да это прелесть!

— Вы очень удачно выбрали время отъзда: вы будете имть прекрасное море, говорилъ намъ хозяинъ отеля, провожая насъ изъ Пизы.

Посмотримъ! думалъ я, хотя крпко подозрвалъ, что врядъ ли мы пріятельски сойдемся съ свободной стихіей и останемся довольны другъ другомъ.

Однакожъ славная погода, тихое время въ продолженіи двухъ дней успокоивали мою недоврчивость и я начиналъ уже врить въ пріятность перезда, какъ вдругъ набжали облака, подулъ ветерокъ и погода нахмурилась.

— А каково будетъ море? спросила мы хозяина какого-то садика, въ которомъ завтракали.

— Гм! море непостоянно, а впрочемъ — мм… онъ выдвинулъ губу и сдлалъ докторскую мину, но которой можно ожидать и хорошаго изхода, а всего чаще, сквернаго, я видлъ эти мины и ужасно ихъ не люблю! Моя вра въ пріятность перезда ослабла въ крайней степени.

Пароходъ отходилъ въ пять часовъ: въ четыре съ половиной пробравшись въ открытой лодк подъ дождемъ между сотнями судовъ и пароходовъ, которыми загромождена гавань, мы были на немъ. Толпа пассажировъ суетилась отъискивая мста, прислуга суетилась, накрывая столъ, графины, бутылки и стаканы стояли въ веревочныхъ клткахъ, матросы тянулись по канату, чтобы вывести пароходъ въ открытое море.

— Гд наши мста? спрашивали мы, носясь съ билетами.

— Ваши мста на тюфяк, въ общей кают.

— А гд же тюфяки? спрашивали мы, не видя ихъ и признаковъ.

— Когда кончится обдъ, то они положатся вокругъ стола.

— А до тхъ поръ? спрашивали мы, томимые зловщимъ предчувствіемъ.

— А до тхъ поръ потрудитесь подождать, гд вамъ угодно.

— Длать нечего, надо ждать! А между тмъ обдъ уже поданъ.

— Что-жъ! Когда вмсто тюфяковъ даютъ обдать, надо обдать, подумали мы и хоть намъ и не хотлось сть, потому что недавно завтракали — а хотлось лечь во избжаніе качки, но мы бодро и весело сли за столъ.

Только что я зацпилъ ложку какой-то жижицы, которую подали вмсто супу — и еще не усплъ по привычк, сдланной за границей, сказать, что онъ никуда не годится, какъ вдругъ — ухъ! Мы опустились на сажень внизъ — ухъ! васъ подняло на дв вверхъ! И еще! и еще!..

— Мы вышли въ море! весьма догадливо замтилъ какой-то господинъ.

Но уже я чувствовалъ, что мы въ открытомъ море. Я вскочилъ со стула, меня метнуло на скамейку, оттуда я чуть чуть не обнялъ какую-то англичанку, одинъ изъ спутниковъ почувствовалъ, что его стулъ совершенно невжливо вдругъ изъ подъ него убжалъ и заставилъ его непріятно шлепнуться за полъ, тарелки зазвенли… и пошла потха. Я былъ уже у борта и обнялъ какую-то веревку, чтобы не свалиться съ ногъ.

Вотъ прелесть морской поздки! Ночь свтлая, промежь клочьевъ блыхъ, разорванныхъ облаковъ, изъ за мачтъ и веревокъ выплываетъ, свтитъ и снова скрывается луна, черный столбъ дыма вмст съ огнемъ вырывается изъ трубы, разтягивается клубами и пропадаетъ въ темнот, кругомъ необозримой массой волнуется море и въ немъ только и видишь то темную глубь разверзающуюся какъ пропасть, то громадныя валы съ разсыпчатымъ, блымъ гребнемъ, которые встаютъ горой, падаютъ, опять встаютъ и тяжело, какъ камень, бьютъ въ пароходъ, такъ что онъ вдругъ весь затрясется и словно остановится на всемъ бгу. Это ли не поэзія! А тутъ стоишь въ такомъ состояніи, что не только не до картинъ природы, но еслибы сказали, что пароходъ горитъ или тонетъ, то право и не пошевельнулся бы. Ветеръ продувалъ нестерпимо, волна нсколько разъ обдавала меня брызгами, но я не могъ сдвинуться съ мста. А въ кают нсколько человкъ обдаютъ, потомъ пьютъ кофе, бесдуютъ и намъ некуда преклонить голову.

Часъ, который я простоялъ держась за веревку, конечно самый скверный во всей жизни. Наконецъ со мной сдлалась лихорадка, обдъ кончался, потому что три четверти обдающихъ валялись гд попало, или, какъ говорится, кормили рыбъ, качка продолжалась еще страшная, я съ пособіемъ матроса добрался до каюты, какая-то блдная леди обложенная подушками, лежала неподвижно на диван, боясь, шевельнуться, подъ страхомъ непріятнйшихъ послдствій, но меня качнуло, я какъ вандалъ бросился на стулъ передъ самымъ ее носомъ и чрезъ минуту свалился безъ чувствъ къ ея ногамъ…

Однакожъ все иметъ конецъ. Упорнйшихъ гастрономовъ попросили очистить мста для негастрономовъ, послали тюфяки, всякій бросался на нихъ какъ и куда попало и водворилась нкоторая тишина.

Просыпаюсь — лампы тихо покачиваются на цпяхъ, цлый порядокъ блдныхъ труповъ лежитъ вокругъ длиннаго стола, качка почти затихла, голова свжа, я осторожно пробрался къ двери и только наступилъ на одного англичанина въ бломъ галстух, отчего тотъ промычалъ — выхожу на палубу, ночь такая же лунная, но мы проходимъ мимо острова, гора заслонила насъ отъ втру, море колеблется тихо, мсяцъ освщаетъ и море и гору и незнакомый берегъ.

— Какой это островъ? спросилъ я у матроса.

— Островъ Эльбы, отвчалъ онъ.

Но голова опять начала кружиться и я, бросивъ т историческія воспоминанія, поспшилъ къ тюфяку, ступая по тламъ англичанъ, въ отмщеніе за тнь Наполеона.

Въ восемь часовъ утра пароходъ остановился къ пристани Чивита-Веккіо и толпа блдныхъ, разстроенныхъ лицъ, какъ мертвые по звуку трубному, начали вставать и приподниматься. Всмъ хотлось поскоре на берегъ — но тайная полиція вовсе не намревалась спшить. Послали на берегъ паспорты, ихъ осматривали, записывали, свидтельствовали, потомъ часа черезъ два явился чиновникъ, началъ перекликать и раздавать ихъ, потомъ послали насъ въ таможню, осмотрли чемоданы — Богъ всть, для чего осматривали ихъ — и сказали наконецъ, что мы можемъ хать.

— Ну, слава Богу! воскликнули мы хоромъ. Теперь скоре за лошадьми:

— А паспорты у синьоровъ прописаны? сказалъ новый господинъ, спеціально занимающійся пропиской паспортовъ.

— Какъ прописывать! Да вдь ихъ только что прописали?

— Это прописывали при възд, а теперь надо прописать на выздъ въ полиціи, у консула и предъявить въ контору.,

— Предъявляйте куда хотите, но ради Бога скоре.

Мы выхали ровно черезъ четыре часа посл прізда и все это время было употреблено на прописку паспортовъ и осмотръ вещей.

Скучне римскихъ процедуръ съ паспортами, можетъ быть только одно: это римская дорога отъ Чивита-Веккіо. Но нтъ, она не скучна, это не то слово, она безотрадно-тяжела.

Что это, чума ли тутъ прошла, или варвары снова опустошили весь край, или перстъ Божій, какъ на проклятой земл, тяготитъ здсь. Что за безлюдіе, что за голь, что за пустыня! сухія поля, едва покрытыя растительностью, ни клочка пашни, ни клочка земли, до которой бы дотронулась рука человческая! Куда двалась эта чудная, южная растительность, оливки, кедры, кипарисы! Рдко, рдко тощій кустарникъ пробивается сквозь землю, да видны колосы высохшаго рпейника и крапивы. Сначала еще море, по берегу котораго идетъ дорога, разстилаясь вдоль голубой гладью и разсыпаясь у ногъ брызгами по камнямъ влечетъ и тшитъ глазъ — но вотъ и море осталось вправо — и кругомъ одна мертвая, безлюдная пустыня. Говорятъ, что здсь часто происходятъ грабежи и дйствительно, два дня спустя посл нашего прозда, ограбили одного англичанина и аббата. Да помилуйте! какъ и не грабить въ этакой стран. Отъ станціи до станціи не увидишь жилья, да и самыя станціи дв-три избушки. Изрдка попадется человкъ: это или пастухъ, или погонщикъ ословъ, оборванный, съ голыми ногами, прикрытый звриной шкурой, надтой мхом вверхъ: что за безотрадная, тяжелая картина! Нтъ, наши степи — садъ, къ сравненіи съ римской кампаньей! А между тмъ эта коричневая земля, говорять, чрезвычайно плодородна. Голубое небо — такъ благотворно, солнце свтитъ такъ горячо — воздухъ такъ чистъ и тепелъ, что, кажется, тутъ ли не развернуться труду, такъ щедро покровительствующему небесами и вознаграждаемому землей!

Но, видно, покровительства небесъ недостаточно для процвтанія края, да и однихъ молитвъ его святйшества, подъ покровительствомъ австрійскаго и французскаго гарнизоновъ, тоже для этагомало!

Цлый день хали мы по сверному шоссе, среди этого запустнія. Начинало вечерть. День былъ ясный, голубое небо покрылось по краямъ тми нжными, мягкими, прелестными переливами, изъ тона въ тонъ, изъ краски въ краску, которыя можно видть только въ Италіи. И вдругъ, впереди по дорог — на ясномъ и прозрачномъ какъ эфиръ воздух — отчетливо и близко прорзался высокій куполъ. Что это? Неужели это куполъ Петра? Нтъ! не можетъ быть! Римъ еще далеко. Это церковь какого нибудь городка или монастыря. Мы хали — и куполъ, то скрывался, то выступалъ изъ за волнистыхъ пригорковъ земли и все на одномъ разстояніи, все ясно, отчетливо и близко рисовался на неб. Наконецъ совсмъ смерклось, встала луна, а кругомъ все та-же пустыня и безлюдье и куполь даже пропалъ, нтъ и признака, что приближаемся къ городу, къ которому, по пословиц, ведутъ, или, по крайней мр, вели вс дороги въ мір!

Вдругъ какая-то стна появилась съ боку, мы взглянули вверхъ — надъ нею прямо высилась громада Петровскаго купола — еще минута у заставы, показавшаяся намъ часомъ — и мы очутились на великолпнйшей площади! Широкимъ, громаднымъ кругомъ — окаймляла ее четырехрядная колоннада: два фонтана вс изъ брызъ — били высоко и разсыпались сористой пылью. Высокій Египетскій обелискъ высился по средин, мсяцъ свтилъ ярко и прямо ударялъ влво онъ насъ, а влво стоялъ фасадъ Петра и рядомъ съ нимъ, едва мерцая нсколькими огнями, сумрачно громоздился одиннадцати тысячъ комнатный Ватиканъ.

Эта площадь, прошла передъ нами какъ сонъ, мы въхали въ улицы и очутились, среди грязи, мрака и величія Рима.

Римъ.

⁸/₁₅ января 18.. г.

ПИСЬМА ИЗЪ-ЗА ГРАНИЦЫ.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.До Берлина.

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Берлинъ.

Дрезденъ и Саксонія.

Лейпцигъ и дорога.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Франценсбадъ.

Съ водъ на воды.

Вильдбадъ Гастейнъ.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Aufzugsmaschine.

Рейнскій водопадъ.

Montreaux.

Шильонъ.

Женева.

ПИСЬМО ПЯТОЕ.

Симплонская дорога и итальянскія озера.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ.

Миланъ и Верова.

Верона.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Венеція.

Флоренція.

Пиза.

Отъ Пизы до Рима.

Читайте также:

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.
До Берлина.