Н. А. СЕТНИЦКИЙ
Н. А. СЕТНИЦКИЙ
Письма из России
(Евразия. 8 декабря 1928)
Письма из России
(Евразия. 8 декабря 1928)
ОТ РЕДАКЦИИ1
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
ПИСЬМО ВТОРОЕ
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Письма из России, Сетницкий Николай Александрович, Год: 1928
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Н.Ф.Федоров: pro et contra: В 2 кн. Книга вторая
СПб.: РХГА, 2008.
Николай Федорович Федоров (1828—1903), упоминаемый в печатаемых ниже письмах, был одним из величайших русских религиозных философов, все значенье которого раскрывается только в наше время. Основной темой его философии было ‘общее дело’, понимаемое Н. Ф. как объединение всех сил человечества для борьбы со смертью. Этот сам по себе утопический замысел приобретал у Федорова позитивное значение, т<,ак>, к<,ак>, он связывался с требованием величайшей конкретной социальной активности. В частности, Федоров был решительным сторонником преодоления буржуазного капитализма, в котором он видел наиболее заостренную форму социального зла. Печатаемые письма написаны под непосредственным влиянием идей Федорова, которые в настоящее время в России приобретают большое распространение в виду того, что в нынешней русской действительности есть несомненные точки приложения для понимания идейно-практических планов стиля Федорова.
Из поездки на юг я вернулся с отчетливым впечатлением — там все ‘вопиет о регуляции’2, говоря словами Николая Федоровича. Тут возникает множество вопросов. Конечно, власть сейчас не может поставить этих вопросов, она слишком занята своей внутренней грызней, сведением счетов и поисками виновных. Но вот что существенно: лучше ли сейчас развязать частно-хозяйственную индивидуалистическую стихию или оставить все в том же тугом и тяжелом положении? Конечно, при развязанной стихии мы могли бы, как и все, говорить, вероятно, печататься и что-то проводить, с чем-то ознакомлять. Но ведь тот гомон и базар, на котором придется жить, с неизбежностью заглушит наши тихие слова и невнятные торгашам мысли. А сейчас изредка, но уверенно и вовремя сказанное слово, сказанное наедине, способно дать больше, чем дает газетная шумиха. Лично это очень тяжело, но это развивает особую способность — такт своеобразный, когда уловляешь и время, и место, в которых можно сказать. И так сказанное слово не пропадает никогда. При свободе печати легче затеряться. Существенна, конечно, не свобода, а некоторая ясность в мозгах товарищей коммунистов, особенно тех, кто влияет на мысль. В этом отношении Бухарин — глушитель первой руки. В конце концов, все они, не зная, чего хотеть, боятся и себя, и друг друга, и всякого проблеска мысли, и всякой новой проблемы. Если вы хотите знать, какое самое сильное чувство, властвующее над душами, то ответ будет один — страх. Верхи боятся низов, низы верхов и все вместе боятся открыть глаза и увидеть свет, готовы взять какую угодно ответственность, только не эту, не ответственность за творчество жизни. Десять человек с полным сознанием ответственности, знающие, чего они хотят, составили бы наверху силу исключительного веса. Но их нет — доктрина ослепила всех и особенно оппозицию. Они думают и спорят о революции в одной стране и о революциях во всем мире, но никто не думает и до сих пор ни разу отчетливо не подумал о том, что делать завтра после этих революций. Казалось бы, наш опыт должен был научить этому. Именно отсутствие всякой мысли об этом завтрашнем дне и привело в теперешние тупики. Ведь никто не подумал о том, куда все эти ‘освобожденные от эксплуатации’ силы девать и на что направить. И вот теперь за отсутствием общей, осознанной точки приложения сил они, пол-пути пройдя вместе, разбрызгались, скрестились и перепутались в пустоте.
Самое существенное сейчас найти и дать эту стягивающую все стремления точку. И не тактическую только, какой является мысль о социальной революции и т. п., а окончательную и последнюю. Только она способна выровнять эти пути и снова координировать все силы, вывести их из губительного противоборства. С этой стороны возвращенье к частно-хозяйственной свободе без выработанного и заостренного плана такой координации, без внедрения в мысли всех идеи о борьбе с последним врагом — смертью, о борьбе, которая еще не начиналась сознательно, без мысли о возможности победы над стихией природной и социальной, без всего этого возвращенье на старые пути будет полной капитуляцией и безнадежным банкротством. Поэтому лучше еще не несколько, а даже много лет жить без свободы печати, лишь бы обойтись без этого возвращенья пса ‘в блевотину свою’. Время работает на нас и лучше эта тишина, где слышен каждый спокойный и уверенный в себе голос, чем снова базарный гомон и гармидер.
Можно с уверенностью сказать, что власть выродится и разложится окончательно, если не найдет в себе силы поставить и прямо и откровенно разрешить или даже только наметить разрешение последних и окончательных проблем. Это должно быть сделано со всей откровенностью и бесстрашием, какие только возможны, иначе все, что было за эти годы, вся революция только ‘дьяволов водевиль’3.
Вопрос, который вы поставили в прошлом письме4, требует некоторого уточнения и более четкой формулировки. ‘Как отнесся бы Николай Федорович к революции?’ Я думаю, что надо различать два вопроса: как относился Н. Ф. к революции вообще? и как он отнесся бы к конкретной русской революции? Первый вопрос ясен. Сам Н. ф. дал неоднократно ответы на него. Революция — стихия, и стихия слепая. Это слепота двойная: и со стороны охранителей, забывших смысл того, что они охраняют, и со стороны разрушителей, часто в справедливом негодовании разрушающих, не ведая, что творят. Конкретно же в случае, если бы ему довелось жить в наши годы, ясно, что он не был бы с падающим строем. Слишком уж много извращений и уклонений видел он от своих построений в капиталистической организации хозяйства, развращающей и обольщающей мир всеми приманками Вавилонской блудницы. Особого рассмотрения заслуживает вопрос о том, что он называет ‘самодержавием’. За это, естественно, могут ухватиться и на нем спекулировать. Но по этому вопросу сам Н. Ф. дал достаточно ясные формулировки. Это не династическое самодержавие с легитимизмом и т. п.5 Его построение целиком укладывается в им же сказанные слова: ‘самодержавие — это диктатура спасения’6. Это — формула, которая много объясняет, и надо думать, что она и для многих приемлема. Вопрос революции, таким образом, сводится к вопросу: есть ли основания для изменения строя, для падения прежних властителей? Тот строй, который после смерти Н. Ф. еще крепче внедрился в нашу жизнь, им никоим образом не признавался ведущим к спасению. Наоборот, этот строй вел непосредственно к погибели и, конечно, для избавления от него нужна диктатура спасения. А раз эта диктатура не осуществлялась теми, кто к ней призван, то их падение предрешено. Диктатура спасения предполагает свободное, самоначальное и в этом смысле ‘самодержавное’, инициативное взятие на себя тягот власти. Эта диктатура не есть единовластие. Эту мысль Н. Ф. подчеркивает неустанно. ‘Мы’ титула есть не что иное, как утверждение коллектива независимых и равноправных властителей, и чем больше этот коллектив и чем полнее ‘самодержавие’ его членов, тем легче и совершеннее осуществление диктатуры спасения. Не менее важно понимание Н. Ф. другой стороны этого рода власти — самодержавие, понимаемое как диктатура спасения, не есть самочинное отстаивание чьих-то прав или интересов. Это представительство, но не интересов, а задачи, задачи спасенья, которая требует восстановления родства и братства между объединяющимися в труде спасения.
Но кроме этого отношения к принципу властвования, можно думать, и к другим вопросам, выдвинутым революцией, Н. Ф. не остался бы равнодушен. Вопросы большого строительства у него поставлены с силой и последовательностью неизмеримо большей, чем на это решается коммунистическая власть. Но он требовал бы от нее полного и последовательного, а главное, сознательного и додуманного до конца осуществления ею же выставленных лозунгов. Как это он делал и в свое время, он заострял бы все, что притупляется и слишком легко сводится к компромиссам. Самый лозунг ‘Пролетарии всех стран, соединяйтесь’ им весьма легко транспонировался бы в лозунг: ‘Смертные всех стран, соединяйтесь!’7. Соединяйтесь не на борьбу с себе подобными и не на уничтожение их, а на борьбу с слепыми и стихийными силами смертоносной природы, делающей нас всех смертными, ибо пролетарий — это еще полбеды, а вот смертный — это вся глубина несчастья, нищеты и наготы, не экономической только, но и физической. То лее и с частными проблемами. Особенно близко Н. Ф. было бы создание трудовых армий, столь бездарно проваленное Троцким. Ясно, что требовать принудительного труда без изменения мотивов его в наших условиях невозможно. Невозможно и проведение этой операции без всесторонней подготовки, без разработки плана и способов использования мобилизованных сил. Всеобщая трудовая повинность должна начинаться сверху и быть добровольно-обязательной, построенной на новых мотивах поведения.
Можно утверждать, что в писаниях Н. Ф. почти на каждый большой вопрос современности можно найти прямой и ясный ответ, ярко подчеркивающий половинчатость, дряблость и трусость тех постановок, который придаются этим вопросам коммунистами, все же самыми смелыми по сравнению с прочими. Не случайно для Сергея Булгакова8 Федоров страшнее и радикальнее Маркса и Ленина9. Только то разрушители старого мира, сами носящие в себе все качества этого разрушаемого ими здания, а Федоров — строитель нового неба и новой земли, и не фантастического, а самого что ни на есть реального, живого и жизненного10.
То же и о натиске безбожников. Здесь все необычайно ясно, просто и необходимо. Я всегда с большим интересом перечитываю все их журналы, от серьезных до юмористических, и думаю, что ничего нет полезнее для верующего человека, чем чтение этих вещей. Ведь если бы то, что там изображается в качестве христианства, было хоть на четверть похоже на действительность, то, конечно, каждый верующий должен был бы с удвоенною против безбожников силой обрушиться на это. Безбожников вполне можно сравнять с Дон-Кихотом: они создали в своем воображении великанов и борются с ними. Эта борьба возмущает и шокирует, вызывает негодование у тех, кто узнает себя и свои верования в этих пасквилях и карикатурах. Отсюда понятно, кто отзывается на эту борьбу, — только худшие и наименее сознательные христиане. Понятна и неудача атеистической пропаганды и всей этой шумихи — они бьют по пустому месту. Просто они не знают того, с чем они борются, и, обличая нелепости и вздор, на которых сплошь да рядом велась спекуляция, обличая злоупотребления, которые есть и могут быть, они очищают церковь лучше чем кто-либо, это присяжные и официально учрежденные ассенизаторы церкви.
Не иначе обстоит с преследованиями. Терпеливое параличное состояние церкви кончилось, истина вызрела и несомненно мы перед огромным порывом творческого и действенного горения. Но оно должно идти во всех сферах жизни, осветить и наполнить все, не клир только, не монашество. И вот те органы, через которые должен хлынуть этот огонь, еще не готовы, они сами еще слишком темны, влажны и мало способны к возгоранию. Уже есть в жизни действенные и жизнетворческие формулировки по основным волнующим вопросам: по имяславческому, по вопросу об отношении церкви и государства и другим. И иерархия и клир еще не замечают этого, а, вернее, делают вид, что не замечают и не решаются об этом говорить. Их профессиональное молчание и культовый профессионализм и ставит их под удар власти, ищущей, жадно ищущей врага и в каждом видящей свое отражение, свои страхи и причину своих неудач. Конечно, эти ‘репрессии ведут к все более и более глубокому усвоению мысли о состоявшемся уже выходе церкви из паралича11, к убеждению в необходимости не только тайнодействия, но и явнодействия. Мысль о внехрамовой литургии становится все сильней и сильней. Нет только решимости ее провозгласить, и доколе церковью не будет провозглашена необходимость великой всемирной гармонизации всех отношений не только внутренно, эмпирических, но и социальных и природных, до той поры преследования будут и они будут нужны и полезны, ибо они отшелушат мякину. Депрофессионализация духовенства — вот лозунг, который изменит отношения и против которого особенно сильно выступает власть, — ведь все ее мероприятия сводятся к тому, чтобы удержать и жизненно оправдать профессионализацию духовенства. Меры, которые здесь принимаются, и есть не что иное, как такая принудительная профессионализация.
Вы спрашиваете о искренних атеистах и безбожниках, эти не опаснее тех, которых мы называем ‘официальными ассенизаторами’. Я всегда помню слова Николая Федоровича, который говорил, что вражда против христианства есть ‘недоразумение’, что христианство есть общее всех, в том числе и атеистов, дело, и надо думать, что вдумчивые и искренние атеисты лучше всех этих блудливых и слюноточивых мистиков и всяких любителей тайны, пугающихся собственной темноты. Искренний атеист гораздо скорее будет дельным сотрудником в общем деле борьбы со смертью, чем любой теософствующий лицемер, под маской тайны скрывающий свою капитуляцию перед столь любезной всем им толстовской ‘курноской’12, т. е. смертью13.
Печатается по: Евразия. 1928. No 3. 8 дек.
Данный текст открывает в наст. антологии подборку материалов о Федорове, появившихся на страницах газеты ‘Евразия’. Подробнее об обсуждении идей Федорова на страницах этой газеты см.: Pro et contra. Кн. 1. С. 68—71, Философский контекст, 330—334, Сетницкий, 504—510, Хагемейстер М. Европейская эмиграция//Начала. Религиозно-философский журнал. 1993. No 1. С. 123—129.
‘Письма из России’ были присланы Сетницким в ответ на настойчивые призывы Сувчинского, обращенные к нему и Н. В. Устрялову, принять участие в работе нового евразийского органа (см.: Сетницкий, 506). Написаны они были в Харбине (среди бумаг Сетницкого в собрании Fedoroviana Pragensia обнаружены их черновые автографы), однако по содержанию составлены так, чтобы создать впечатление, будто автор непосредственно живет в Советской России. Решился на эту мистификацию философ из соображений тактических, зная о том, насколько были внимательны пореволюционники ко всем проявлениям живой творческой мысли, исходящим из СССР. По каждым письмом стоят даты, по всей видимости, снятые при публикации.
В газете ‘Евразия’ письма печатались без подписи.
Поскольку при публикации в ‘Евразии’ некоторые фрагменты ‘Писем из России’ выпали при наборе, тем самым создав в печатном тексте ‘темные места’, текст печатается по рукописи (FP.I.3.23). Основные разночтения рукописного и печатного текстов даны в комментарии.
1 Текст от редакции написан П. П. Сувчинским.
2 О какой именно ‘поездке на юг’ идет речь, установить трудно. Можно предположить, что здесь Н. А. Сетницкий имеет в виду впечатления от своей поездки в 1925 г. из Москвы в Одессу, где жили его родители.
3 В черновом автографе в конце текста проставлена дата: ‘Из письма от 15 мая 1927 г.’
4 Возможно, речь идет о недошедшем до нас письме П. П. Сувчинского Н. А. Сетницкому.
5 В тексте, напечатанном в газете ‘Евразия’: »Самодержавие’ у Федорова — не есть монархия’.
6 Неточная формула из работы Федорова ‘Самодержавие’ (на эту работу Сетницкий прямо опирается далее): ‘Самодержавие в первоначальном смысле есть диктатура, вызванная опасностью не от других себе подобных людей, а от силы слепой, всем без исключения грозящей смертью’ (Федоров. II, 20). Федоров трактовал самодержавную власть проективно-символически: царь, стоящий ‘в праотца место’, водительствует свой народ в общем деле регуляции природы и воскрешения.
7 Этот лозунг был выдвинут А. К. Горским и И. П. Врихничевым в предисловии к I выпуску сборника ‘Вселенское Дело’, посвященного памяти Н. Ф. Федорова (Одесса, 1914), и затем повторен в 1920 г. в проспекте второго выпуска ‘Вселенского Дела’, издать который планировали тогда А. К. Горский и Н. А. Сетницкий.
8 В тексте, напечатанном в газете ‘Евразия’: ‘Не случайно мнение’.
9 Н. А. Сетницкий имеет в виду трактовку идей Федорова, данную в книге С. Н. Булгакова ‘Свет невечерний. Созерцания и умозрения’ (М., 1917).
10 В черновом автографе в конце текста поставлена дата: ‘Из письма от 27 янв. 1927 года’.
11 Нижеследующий текст до конца абзаца отсутствует в публикации в ‘Евразии’.
12 Н. Ф. Федоров не раз вспоминал выражение Л. Н. Толстого ‘Люблю эту курноску’, прозвучавшее в одной из бесед писателя и мыслителя в 1880-е гг. (см.: Федоров. IV, 34).
13 В черновом автографе в конце текста поставлена дата: ‘Из письма от 25 февр. 1927’.