Письма, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 419 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах

Том девятый. Письма

М.—Л, ‘Художественная литература’, 1964

СОДЕРЖАНИЕ

ПИСЬМА

1848

1. M. A. Кострову. 18 сентября 7

1850

2. М. П. Погодину. Ноябрь 8

1882

3. В. Н. Виссонову (?). Начало апреля

4. В. Н. Виссонову (?). 7 ноября

1883

5. Редактору неизвестного журнала. 20 мая

6. А. М. Крылову. 13 — 25 марта, 25 июня

7. И. М. Сладкопевцеву. 31 декабря 1852, 6, 15 января, 30 мая, 10 июля 1853

8. А. И. и З. В. Добролюбовым. 6 августа

9. А. И. и З. В. Добролюбовым. 10 августа

10. А. И. и З. В. Добролюбовым. 23 августа

11. В. В. Лаврскому. 25 августа

12. А. И. и З. В. Добролюбовым. 6 сентября

13. М. И. Благообразову. 11 сентября

14. М. А. Кострову. 11 сентября

15. В. В. и Л. И. Колосовским. 16 сентября

16. М. А. Кострову. 20 сентября

17. Ф. В. и М. И. Благообразовым. 26 сентября

18. А. И. и З. В. Добролюбовым. 1 октября

19. В. В. Лаврскому. 2 октября

20. А. И. и З. В. Добролюбовым. 6 октября

21. М. И. Благообразову. 22 октября

22. А. И. и З. В. Добролюбовым. 27 октября

23. М. А. Кострову. 4 ноября

24. А. И. и З. В. Добролюбовым. 18 ноября

25. Л. И. и В. В. Колосовским. 30 ноября

26. А. И. и З. В. Добролюбовым. 1 декабря

27. В. В. Лаврскому. 10 декабря

28. А. И. и З. В. Добролюбовым. 21 декабря

29. А. И. и З. В. Добролюбовым. 28—29 декабря

1884

30. А. И. и З. В. Добролюбовым. 6 января

31. А. И. и З. В. Добролюбовым. 9 января

32. А. И. и З. В. Добролюбовым. 19—20 января

33. А. И. и З. В. Добролюбовым. 27 января

34. М. И. и Ф. В. Благообразовым. 1—2 февраля

35. А. И. и З. В. Добролюбовым. 12 февраля

36. А. И. и З. В. Добролюбовым. 18 февраля

37. В. В. Лаврскому. 18 февраля

38. А. И. и З. В. Добролюбовым. 1 марта

39. М. А. Кострову. 8 марта

40. А. И. и З. В. Добролюбовым. 17 марта

41. А. И. и З. В. Добролюбовым. 25 марта

42. М. А. Кострову. 25 марта

43. А. И. Добролюбову. 25—26 марта

44. А. И. Добролюбову. 29—30 марта

45. Ф. В. и М. И. Благообразовым. 1 апреля

46. А. И. Добролюбову. 6 апреля

47. А. И. Добролюбову, М. Ф. Добролюбовой, А. А., А. А., Е. А. и Ю. А. Добролюбовым. 11 апреля

48. Ф. В. и М. И. Благообразовым. 15 апреля

49. А. И. Добролюбову. 20 апреля

50. М. А. Кострову. 22 апреля

51. А. И. Добролюбову. 3 мая

52. А. И. Добролюбову. 12 мая

53. А. И. Добролюбову. 24 мая

54. А. И. Добролюбову. 3—4 июня 147

55. В. В. Колосовской. 11, 16 июня 152

56. А. И. Добролюбову. 16 июня

57. К. И. Широкому. 15 июля

58. Д. Ф. Щеглову. 25 июля

59. Д. Ф. Щеглову. 9 августа

60. Ф. В. и М. И. Благообразовым. 14 октября

61. А. А. Добролюбовой. 14 октября

62. В. В. Колосовской. 24 октября

63. М. И. Благообразову. 1 ноября

64. Ф. В. Благообразовой. 2 ноября

65. Ф. В. и М. И. Благообразовым. 24 ноября

66. Е. А. Добролюбовой. 25 ноября

67. А. А. Краевскому. Конец декабря (до 27-го)

68. В. В. и Л. И. Колосовским. 29 декабря

69. Ю. А. Добролюбовой. 31 декабря

1865

70. Ф. В. Благообразовой. 6 февраля

71. Ф. В. Благообразовой. 23 марта

72. В. В. и Л. И. Колосовским. 24 марта

73. М. И. Благообразову. 20 апреля

74. А. А. Добролюбовой. 20 апреля

75. Ф. В. Благообразовой. 20—25 апреля

76. Е. А. Добролюбовой. 9 июня

77. Ф. В. Благообразовой. 12, 15 июня

78. В. В. и Л. И. Колосовским. 15 июня

79. М. И. Благообразову. 18 июня

80. Ф. В. Благообразовой. 20 июня

81. М. И. Благообразову. 18 июля

82. М. И. Благообразову. 30 июля

83. Л. И. и В. В. Колосовским. 1 августа

84. М. И. Благообразову. 7 сентября

85. Ф. В. Благообразовой. 28 сентября

86. А. А. Добролюбовой. 28 сентября

87. Е. А. Добролюбовой. 23 ноября

88. Е. А. Добролюбовой. 25 декабря

1866

89. M. А. Кострову. 5—9 января

90. Ф. В. Благообразовой и А. А. Добролюбовой. 8—9 января

91. Ф. В. Благообразовой. 3 февраля

92. А. А. Добролюбовой. 3 февраля

93. М. А. Кострову. 16 февраля

94. В. В. Колосовской. 16 февраля

95. Ф. В. Благообразовой и А. А. Добролюбовой. 28 февраля

96. В. В. Колосовской. 24 марта

97. Ф. В. Благообразовой. 25 марта

98. М. И. Благообразову. 25 марта

99. Е. А. Добролюбовой. 8 апреля

100. А. А. Добролюбовой. 25 апреля

101. И. И. Срезневскому. 18—19 июля

102. И. И. Срезневскому. 28 июля

103. Н. П. Турчанинову. 1 августа

104. В. В. Лаврскому. 3 августа

105. Д. Ф. Щеглову. 6 августа

106. Д. Ф. Щеглову. 8 августа

107. М. И. Благообразову. 10 августа

108. М. Д. Благообразовой. 10 августа

109. Ф. В. Благообразовой. 10 августа

110. А. А. Добролюбовой. 10 августа

111. А. А. Добролюбовой. 17—18 августа (?)

112. Ф. В., М. И. и М. Д. Благообразовым. 28 августа

113. М. И. Благообразову. 1 октября

1867

114. А. А. Добролюбовой. 21 января, 4 марта

115. Е. А. Добролюбовой. 8 марта

116. М. И. Благообразову. 3 апреля

117. В. В. и Л. И. Колосовским, Анне А. Добролюбовой. 6 апреля

118. А. А. Добролюбовой и М. И. Благообразову. 10 июня

119. А. П. Златовратскому. 23 июня

120. А. П. Златовратскому. 27 июня

121. Е. А. Добролюбовой. 30 июня

122. И. И. Срезневскому. 6 июля

123. Б. И. Сциборскому. 6 июля

124. В. И. Добролюбову. 7 июля

125. А. П. Златовратскому. 9 июля

126. Е. А. Добролюбовой. 23 июля

127. Ф. В. Благообразовой. 7 августа

128. В. В. и Л. И. Колосовским. 7 августа

129. И. И. Срезневскому. 19 сентября

130. А. Н. Татаринову. Октябрь

131. Ф. В. Благообразовой. 4 ноября

132. В. В. Колосовской. 30 ноября

133. A. H. Пыпину. Конец 1857 (?)

134. Б. И. Сциборскому. Декабрь 1857 — начало января 1858

1858

135. М. И. Благообразову. 15 февраля

136. А. А. Чумикову. 3 марта

137. Н. Г. Чернышевскому. Март

138. А. П. Златовратскому. 3 апреля

139. М. И. Благообразову. 4 апреля

140. Д. И. Менделееву. 12 апреля

141. Е. Н. Иещуровой. 7 мая

142. А. П. Златовратскому. 7 июля

143. Е. Н. Пещуровой. 8 июля

144. И. И. Бордюгову. 17 июля

145. В. В. и Л. И. Колосовским. 24 июля

146. А. П. Златовратскому. 1 августа

147. Е. А. Добролюбовой. 2 августа

148. М. И. Шемановскому. 15 августа

149. В. И. Добролюбову. 25 августа

150. А. П. Златовратскому. 27 августа

151. И. И. Бордюгову. 29 августа

152. А. Н. Плещееву. 31 августа

153. М. И. Благообразову. 10 сентября

154. М. И. Шемановскому. 12 сентября

155. И. И. Бордюгову. 13 сентября

156. М. И. Благообразову. 16 октября

157. В типографию. Октябрь (?)

158. С. Т. Славутинскому. 17 ноября

159. М. И. Шемановскому. 19 ноября

160. И. И. Бордюгову. 19 ноября

161. В. И. Добролюбову. 19 ноября

162. И. И. Бордюгову. 9 декабря

163. С. Т. Славутинскому. 14 декабря

164. И. И. Бордюгову. 17 декабря

165. К. И. Вульфу. Конец 1858

1859

166. И. И. Бордюгову. 18 января

167. И. И. Бордюгову. 20 марта

168. И. И. Бордюгову. 2 или 9 апреля

169. И. А. Панаеву. 9—10 апреля

170. В. А. Федоровскому. 9—10 апреля

171. И. И. Бордюгову. 22 апреля

172. Н. П. Турчанинову. 26 апреля

173. И. И. Бордюгову. 1 мая

174. И. И. Паульсону. Около 10 мая

175. И. А. Панаеву. 24 мая

176. М. И. Шемановскому. 24 мая

177. И. И. Бордюгову. 24 мая

178. И. И. Паульсону. Конец (?) мая

179. И. И. Бордюгову. 4 июня

180. Н. П. Турчанинову. 11 июня

181. И. И. Паульсону. 17 июня

182. И. А. Панаеву. 26 июня

183. И. И. Бордюгову. 28 июня

184. М. А. Антоновичу. 6 июля

185. И. А. Панаеву. 10 июля

186. И. А. Панаеву. 11—12 июля

187. И. А. Панаеву. Июнь — первая половина июля

188. И. А. Панаеву. Первая половина июля

189. И. А. Панаеву. 29 июля

190. М. А. Антоновичу. 24 или 31 июля

191. М. И. Шемановскому. 6 августа

192. М. И. и Ф. В. Благообразовым. 16 августа

193. И. А. Панаеву. Первая половина августа

194. M. M. Дондуковой-Корсаковой. Вторая половина августа

195. И. А. Панаеву. Вторая половина июля — август

196. И. И. Бордюгову. 5 сентября

197. И. А. Панаеву. 10 сентября

198. И. И. Паульсону. Первая половина сентября

199. И. И. Бордюгову. 20 сентября

200. С. Т. Славутинскому. Вторая половина сентября

201. И. А. Панаеву. Сентябрь (?)

202. Б. И. Сциборскому. Сентябрь (?)

203. М. Л. Михайлову. 7 октября

204. М. Л. Михайлову. Октябрь

205. В типографию. Октябрь

206. И. И. Паульсону. Начало (?) ноября

207. И. А. Панаеву. 7 ноября

208. М. И. Шемановскому. 30 ноября

209. М. Л. Михайлову. Октябрь — ноябрь

210. С. Т. Славутинскому. Ноябрь

211. А. П. Златовратскому. 16 ноября — 16 декабря

212. И. И. Бордюгову. 23 декабря

213. И. А. Панаеву. Вторая половина 1859

214. Н. В. Гербелю. Вторая половина 1859

215. Н. А. Некрасову. Ноябрь — декабрь

216. М. Л. Михайлову. Конец декабря

217. И. А. Конопасевичу. Декабрь 1859 или начало января 1860

1860

218. Н. А. Некрасову. 6 января

219. С. Т. Славутинскому. 4 февраля

220. С. Т. Славутинскому. 13 февраля

221. С. Т. Славутинскому. 22 февраля

222. И. И. Бордюгову. 24 февраля

223. И. А. Панаеву. Начало марта

224. С. Т. Славутинскому. Первая половина марта

225. С. Т. Славутинскому. 26 марта

226. С. Т. Славутинскому. 31 марта

227. Н. А. Некрасову. Конец марта

228. И. А. Панаеву. Конец марта

229. И. А. Панаеву. 12 апреля

230. К. Д. Кавелину. 17 апреля

231. А. П. Златовратскому. Около 20 апреля

232. С. Т. Славутинскому. Вторая половина апреля

233. И. А. Панаеву. Январь — первая половина мая

234. А. С. Галахову. Начало марта — первая половина мая

235. И. И. Бордюгову. 13 (?) мая

236. С. Т. Славутинскому. 13 (?) мая

237. В. И. Добролюбову. 20 мая (1 июня)

238. П. П. Казанскому. 26 мая (7 июня)

239. П. II. Казанскому. 9 (21) июня

240. М. И. Шемановскому. 11 (23) июня

241. В. И. Добролюбову. 30 июня (12 июля)

242. П. Н. Казанскому. 4 (16) июля

243. II. А. Некрасову. 8 (20) июля

244. В. И. Добролюбову. 15 (27) июля

245. М. А. и А. А. Костровым. 28 июля (9 августа)

246. Ф. В. и М. И. Благообразовым. 29 июля (10 августа)

247. В. В. и Л. И. Колосовским. 29 июля (10 августа)

248. В. И. Добролюбову. 31 июля (12 августа)

249. В. И. Добролюбову. 1 (13) августа

250. II. Н. Казанскому. 11 (23) августа

251. В. И. Добролюбову. 13 (25) августа

252. Н. А. Некрасову. 23 августа (4 сентября)

253. В. А. и В. И Добролюбовым. 25 августа (6 сентября)

254. В. И. Добролюбову. 1 (13) сентября

255. В. И. Добролюбову. 5 (17) сентября

256. П. Н. Казанскому. 16 (28) сентября

257. В. И. Добролюбову. 26 сентября (8 октября)

258. В. И. Добролюбову. 13 (25) октября

259. А. Ф. Кавелиной. 14 (26) ноября

260. В. И. Добролюбову. 5 (17) декабря

1861

261. К. Д. Кавелину. 1 (13) января

262. П. Н. Казанскому. 18 (30) января

263. В. В. Колосовской. 3 (15) февраля, 20 февраля (4 марта)

264. М. А. Кострову. 21 февраля (5 марта)

265. В. И. Добролюбову. 25 февраля (9 марта)

266. В. И. Добролюбову. 17 (29) апреля

267. П. Н. Казанскому. 3 (15) мая

268. А. А. Костровой (Добролюбовой). 4 (16) мая

269. Е. А. Добролюбовой. 4 (16) мая

270. Н. Г. Чернышевскому. Первая половина мая

271. М. А. Маркович. 28 мая (9 июня)

272. В редакцию ‘Современника’. 5 (17) июня

273. Н. Г. Чернышевскому. 12 (24) июня

274. Н. Г. Чернышевскому. 12 июля

275. Н. Г. Чернышевскому. 13 июля

276. Н. Д. Новицкому. Между 15 и 20 июля

277. Н. Г. Чернышевскому. 21 июля

278. Н. Г. Чернышевскому. 29 июля

279. М. А. Маркович. 17 августа

280. М. А. Маркович. 23 августа

281. А. Я. Панаевой. Август

282. В типографию. Начало сентября

283. М. А. Маркович. 5 сентября

284. Н. А. Некрасову. 9 сентября

285. И. Г. Прыжову (?). 14 сентября

286. Ф. В. Благообразовой. 15 сентября

287. М. Д. Благообразовой. 15 сентября

288. М. И. Благообразову. 15 сентября

289. М. А. Кострову. 18 сентября

290. M. A. Маркович. 18 сентября

291. H. A. Некрасову. Около 21 сентября

292. А. Я. Панаевой. Около 21 сентября

293. М. А. Маркович. 5 (17) октября

294. М. И. Благообразову. 5 ноября

ОФИЦИАЛЬНЫЕ ПИСЬМА И ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ

1. Прошение на имя Н. А. Протасова

2. Прошение на имя директора Главного педагогического института И. И. Давыдова

3. Прошение на имя директора Главного педагогического института И. И. Давыдова

4. И. И. Давыдову

5. Прошение на имя и. д. директора Главного педагогического института А. Н. Тихомандрицкого

6. Докладная записка о семейном положении

7. Прошение на имя П. А. Вяземского

8. Директору Пензенской гимназии (В. А. Лубкину)

9. Прошение управляющему министерством народного просвещения П. А. Вяземскому

10. П. А. Вяземскому

11. Прошение на имя П. А. Вяземского

12. В С.-Петербургский духовный цензурный комитет

13. Документ об отказе от отцовского наследства в пользу сестер

Примечания

Указатель писем по адресатам

Указатель имен (к томам I—IX)

ПИСЬМА

1848

1. M. A. КОСТРОВУ *

* Цифрами со звездочкой обозначены примечания Н. Г. Чернышевского.

18 сентября 1848. Нижний Новгород

Почтеннейший наставник мой! Михаил Алексеевич!

Письмо Ваше от 7 сентября мы имели удовольствие получить.¹ Душевно радуемся и от всего сердца поздравляем Вас, что труды Ваши увенчались желанным успехом,² чего и должно было ожидать, судя по Вашим занятиям. Желаем Вам всяких успехов также и во все продолжение учения Вашего. Чувствительно благодарим Вас за Вашу память о нас. Мы все, слава богу, здоровы, чего и Вам искренно желаем. Я переведен во второе отделение словесности¹* третьим учеником, чем я, конечно, обязан Вам. И за это позвольте мне искренно поблагодарить Вас. Ибо Вы были первый мой наставник,²* и я обязан всегда помнить Вас, так как Вы дали первое развитие моим способностям.

С истинным почтением имею честь быть ученик Ваш

Николай Добролюбов.

Сентября 18 дня 1848 года

¹* Во второе из двух параллельных отделений первого класса семинарии.

²* Николай Александрович не считает г. Садовского,³ потому что его преподавание было непродолжительно.

1850

2. M. П. ПОГОДИНУ

Ноябрь 1850. Нижний Новгород

Ваше превосходительство,

милостивый государь,

Михаил Петрович!

Ваш прекрасный журнал, который год от году становится все лучше и лучше, отличается также особенною любовью к поэзии. Между несколькими посредственными произведениями в нем помещено было множество прекрасных стихотворений, замечательных и по мысли и по стиху. У меня также есть несколько стихотворений. Не смея причислять их к последним, могу надеяться, что они не совсем плохи для первых. Если найдете в них что-нибудь годное, прошу Вас поместить их в Вашем журнале. Вот эти стихотворения…¹

Если Вам благоугодно будет напечатать присланные стихотворения, то прошу Вас дать им особую нумерацию под общим названием ‘Стихотворения, присланные из Нижнего Новгорода’ и вместо всякой подписи просто ставить внизу: Нижний Новгород.

P. S. Кроме этих, у меня есть еще до тридцати или более стихотворений.² Если Вам будет угодно, то я перешлю Вам и их. Но прошу Вас в таком случае прислать мне за них 100 руб. сер. не как плату, но как вспомоществование, потому что я, сказать правду, — очень беден.³ А насчет платы за стихи у меня есть стих…⁴

1852

3. В. Н. ВИССОНОВУ (?)

Начало апреля 1852. Нижний Новгород

Любезный брат мой,

Вл<адимир> Нарк<исович>!

Христос воскресе!

Славный подарок получили мы¹ от Вас на второй день праздника, 31 марта. И если бы Вы знали, как я ему обрадовался, с каким наслаждением читал я Ваше письмо,² хотя оно и не много относится ко мне. Но мне приятно было видеть Ваши чувства, Ваши мысли в этом письме, и <я> без ума восхищался, что Вы по-прежнему остались нашим истинным братом и другом, что Вы не забыли, не разлюбили, не презираете нас. И как хороши эти воспоминания о нашей прежней жизни! Я читал их в Вашем письме со слезами на глазах, а между тем на душе у меня было так светло и радостно. Часто, очень часто с безотчетным, невыразимым восторгом вспоминаю я самые пустые подробности, самые незначительные обстоятельства наших детских игр, и меня утешают даже наши глупости. У меня и теперь еще хранятся письма Ромула, Аннибала, Батыя и Фердинанда к Наполеону и писанные Вашей рукой ответы его на эти письма!³ Не помните ли и Вы об них? А древность их не восходит далее 1847 года. Как вспомнишь, как давно, как долго мы с Вами не видались, так и верить не хочется, будто в 47 году продолжались еще наши игры!..

Однако надобно оставить игры для более важных занятий, для поклонов. Итак — primo: ¹* папаша и мамаша⁴ посылают Вам поклон и привет сердечнейший и искреннейший. Мамаша приказывает Вам сказать, что Вы изволили написать чистый вздор, будто мы Вас не узнаем при встрече: она, с своей стороны, обещает узнать Вас из тысячи. Secundo: мой четыре сестры: Анна, Антонина, Катерина и Юлия Вам кланяются и делают ручкой. Tertio: Ваш тезка, а мой братец, Владимир посылает Вам покьн,²* а полугодовой братишка Ванечка смотрит и смеется — ему тоже, должно быть, весело. Quarto: Василий Иванович Добролюбов⁵ свидетельствует Вам почтение и просит уверить в своем всегдашнем к Вам расположении. Quinto: Лука Иванович и Варвара Васильевна⁶ живут, слава богу, подобру-поздорову, очень часто вспоминают о Вас, искренно любят Вас, как и всегда, но не посылают Вам поклона, потому что мы с ними после получения Вашего письма еще не видались. Впрочем, считайте, что получили и этот поклон. Тетушка Варвара Васильевна на память о Вас выучилась играть на гитаре. Только я с мамашей остановились, потому что…³*

¹* То есть ‘во-первых’, дальше будет secundo, tertio и проч. — ‘во-вторых’, ‘в-третьих’ и проч.

²* Подражание детскому лепету Володи.

³* Этими словами кончается листок, а следующий листок не сохранился, поэтому трудно с достоверностью пополнить сокращенно написанные слова неоконченной фразы, но, вероятно, должно читать так: ‘только я с мамашей (или маменькой) остановились (учиться играть на гитаре), потому что…’

4. В. Н. ВИССОНОВУ (?)

7 ноября 1852. Нижний Новгород

7 ноября 1852 г.

Милостивый государь,

Вл<адимир> Н<аркисович>!

Не знаю, как это случилось, что прошло уже скоро полгода с тех пор, как мы получили от Вас письмо,¹* а все еще не собрались написать к Вам, при всем нашем желании. Дело странное, но довольно понятное для того, кто испытал, как мелкие житейские суеты часто поглощают наше внимание и важнейшие заботы. Надеюсь, Вы поймете такое положение, и великодушное прощение загладит мою вину. Но между тем это нисколько не мешало мне по-прежнему постоянно помнить Вас и сохранять к Вам всю прежнюю любовь. И ныне еще с какой-то грустной радостью люблю я вспоминать наши бывалые игры, и теперь не стыжусь этого, когда увидел из Вашего письма, что и у Вас бывают подобные воспоминания. С этими играми, кажется, кончилось для меня то время, когда рассудок мой не возмущал спокойствия и радостей сердца. Когда Вы уехали от нас, я уже начал учиться.²* Правда, семинарское образование с самого начала не слишком привлекло меня, но тем не менее неизбежное влияние его отразилось и на мне. Жизнь сердца кончилась, начал работать рассудок. Глупое зубрение уроков не далось мне, гораздо более нравилось мне чтение книг, и вскоре оно сделалось моим главным занятием и единственным наслаждением и отдыхом от тупых и скучных семинарских занятий. Я читал все, что попадалось под руку: историю, путешествия, рассуждения, оды, поэмы, романы, — всего больше романы. Начиная от Жанлис и Радклиф до Дюма и Жоржа Занда и от Нарежного¹ до Гоголя включительно, все было поглощаемо мной с необыкновенной жадностью. Только почти и делал я во все эти пять лет.³* Выучился я, правда, в семинарии писать различные хрии и диссертации на русском и латинском языке, искусился немного в философии, но все это чисто по-семинарски, и надо еще в этом отношении очищать и сглаживать мои познания, чтобы сбросить с них всю пыль и шероховатость школьного изучения. Теперь, слава богу, виден уже берег этого бедственного моря училищной премудрости: я переведен в последний класс,² и через два года — шутка сказать — всему конец, и я свободен!

И предо мною жизни даль

Лежит светла, необозрима,³

и я уже начинаю строить планы о будущем. В настоящем я не имею никакой привязанности, нет у меня никакого сердечного наслаждения, так же как нет истинного друга и искренней откровенности. И если мне чего жаль в моей жизни, то это прошедшего, не того прошедшего, когда я был глупеньким капризником и за мной с трогательным участием ухаживала родимая матушка, и не того, когда сказывали мне страшные сказки про полканов и Ягу-бабу, — нет — именно того прошедшего, когда мы жили вместе с Вами,⁴* когда продолжались еще наши воинственные игры, когда мы сочиняли глубокомысленные послания от Ромула к Наполеону и от Наполеона к китайскому императору и к Аннибалу. Это время снова хотел бы я воротить, но чувствую, что не воротится уже не только время, но и те чувства, которые были тогда в душе моей. Не знаю почему, когда зайдет дело о счастии и радости, — я всегда сбиваюсь на этот предмет. Порадовался я Вашей радости, что Вы наконец сделались действительным членом общества и слугою царским. Что ни говорите, а хорошо должно быть это — жить и служить. Как к Вам, я думаю, пристал офицерский мундир! Я с нетерпением жду того времени, когда приведется мне увидеть Вас в этом наряде: здесь ли, в другом ли месте — как бог приведет!

Все наши здоровы и Вам кланяются, желают служить отлично, благородно⁵* и не теряют надежды когда-нибудь увидеть Вас.

Прошу Вас не забывать нас, не будьте так ленивы, как мы, — храброму воину это неприлично, — напишите к нам поскорее несколько строк. Да хранят Вас боги бессмертные. Прощайте.

¹* Итак, письмо (не сохранившееся. — Ред.), на которое отвечает Николай Александрович, было получено в мае или июне, когда воспитанники военно-учебных заведений кончали курс и были производимы в офицеры.

²* То ость учиться в школе, по условиям школьной формалистики, а не по-домашнему.

³* По досаде на то, что терял много времени в чтении романов, Николай Александрович выражался слишком резко. В эти пять лет он прочел массу книг ученого содержания. Притом он писал стихи, повести, занимался учеными работами.*

⁴* Судя по этому выражению, должно полагать, что семейство Владимира Наркисовича до отъезда из Нижнего жило в доме Добролюбовых.

** Легкая переделка стиха Пушкина (из ‘Евгения Онегина’, глава первая, строфа III. — Ред.) ‘Служив отлично, благородно’.

1853

5. РЕДАКТОРУ НЕИЗВЕСТНОГО ЖУРНАЛА

20 мая 1853. Нижний Новгород

Милостивый государь.

Не имея чести знать Вас лично, но тем не менее хорошо знакомый с Вами по литературе, я смею надеяться, что в возглавляемом Вами журнале найдет место небольшое извещение о несчастном происшествии, недавно случившемся в Нижнем Новгороде. Оно замечательно сколько само по себе для нижегородцев, столько же для других по обстоятельствам естественным, при которых совершилось оно, и по участию в нем высшей помощи, единодушно признанной всеми очевидцами. В наше время самые даже малейшие факты подобного рода должны быть тщательно сохраняемы, и потому я не считаю излишним передать Вам свой простой рассказ о событии,¹ столь близком ко мне и столь бедственном для многих.

17 мая нынешнего года постигло нижегородцев одно из ужасных несчастий, какие происходят от свирепости стихии. Около полудня этого числа произошел здесь пожар.

20 мая 1853 г.

6. А. М. КРЫЛОВУ

13 марта — 25 июня 1853. Нижний Новгород

13 марта 1853 г.

Милостивый государь, Андрей Матвеевич!

Недавно, разбирая свои бумаги, нашел я в них записку Вашу,¹ в которой Вы говорите: ‘Мне от души хочется читать Ваши стихотворные произведения. Приятно читать своих родных по одной школе поэтов и пр. …’ Мне стало стыдно своей бессовестности: я воспользовался Вашей снисходительностью, доставил себе удовольствие чтением Ваших стихотворений, а после сам не хочу сделать того же, vice versa,² как говорят наши педанты,— и не хочу из пустой лени и беззаботности… Да, Андрей Матвеевич, только по этой причине я доселе остаюсь должником Вашим. К стыду моему я должен признаться, что не имею благородной любви поэта к своим произведениям. Они для меня игрушка, которую я не боюсь разбить, которую презираю и над которой смеюсь. Я давно бы без зазрения совести передал Вам мои стихотворения, но это решительно невозможно физически: я пишу их обыкновенно на первом лоскутке, какой попадется под руку во время стихописного жара. Таких лоскутков, исписанных не совсем разборчиво, набралось у меня около сотни. Как же с ними быть? Перебелять такую дрянь, право, не очень важное удовольствие. Я уже не говорю о стихотворениях, которые писал в классе, когда учился в словесности. Это просто какая-то галиматья, без складу и ладу, без чувства и меры… Но и свободные, не заказные мои стихотворения куда как не мудры. Я решаюсь наконец собрать несколько стихотворений и переслать Вам, переписав их в хронологическом порядке.³ Надеюсь, что продолжений не захотите. Посмотрите сами, что это за стихотворения. Это уроды нравственные, порождения даже не фантазии, а какого-то резонерства, вычитанного из чужих сочинений. Иногда есть в них и претензии на высокую мысль, оригинальная выходка, стремление или искание какого-то чувства, но все это, кроме того, что вяло и неудачно, — ложно, все это не мое собственное, а чужое, вычитанное, слышанное иногда, — и я сам для себя становлюсь очень смешон,

С своим напевом заученным,⁴

когда подумаю, какое понятие можно составить обо мне на основании моих стихотворений. Я хочу предостеречь Вас от ложного мнения, потому что я чувствую, как глуп должен казаться человек, который бы стал руководиться правилами и чувствами, выраженными в моих стихотворениях, и вообще в каком ложном свете они выставляют меня. Для этого я хочу немного истолковать Вам мои произведения, чтобы сообщить на них правильный взгляд. (Мне, видите, тоже хочется, чтобы на них глядели.) Вот, например, перед Вами мое первое стихотворение.⁶Это пошлый водевильный куплет, приторное, пересоленное остроумие, которое испортило бы даже порядочный водевиль, а между тем я написал его как отдельное стихотворение и, вероятно, когда писал, думал, что это пиеска хоть куда… Прочтя это произведение, не подумайте, что оно порождено страстью поострить… Нет, — я, к счастью, очень посредственно подвержен этой страсти и если вздумал высказывать в стихах такую наклонность к пошлому остроумию, то всего скорее — с отчаяния, что не могу острить в живой разговорной болтовне.

Второе произведение * в другом роде. Вы видите, что я дерзнул на искажение великого, божественного произведения.⁷Не думайте поэтому, чтобы я был очень самонадеян или не уважал библейского красноречия: ни то, ни другое, а так, сам не знаю, что за демон (конечно — один из самых глупых) внушил мне этакую нелепую мысль… Я бы сказал, что я тогда белены объелся, но — в апреле ее еще нет…

В третьем стихотворении ⁸ также посягнул я на одно из священнейших чувств христианина. Из того, что я так опро-фанировал это чувство, не заключайте опять, что во мне вовсе нет его. Напротив, я хоть человек довольно холодный, но во дни страстной седмицы также чувствую что-то особенное в сердце: только грех мой помянулся, что я вздумал перелагать чувствование сердца в стихи…

Два стиха, впрочем, сказаны здесь от души…

Святое чувство затаите

Во глубине своей души.

Несмотря на обоюдность в слове ‘затаите’ (повелительное настоящее и изъявительное будущее), они мне нравятся: я действительно такого мнения, что ‘сердечных излияний’ не должно быть у человека, истинно проникнутого чувством, а что толковать о том, что у тебя на сердце, — можно только в минуты тяжкой скуки, да еще — когда нет ничего ни на сердце, ни в голове…

Затем идет какая-то элегия.⁹ Вещь очень плаксивая, как видите. Но в Вас, конечно, да и во мне уже теперь, она возбуждает чувство самое комическое. Эти — ‘мрачно и темно’, ‘она лишь одна’, ‘свет светлеется’, ‘веры светоч’ — все это очень забавно.

О пятом стихотворении¹⁰ мне уже, кажется, совестно говорить… Как будто нарочно хотел я показать в нем, до чего может доходить человек в иные взбалмошные минуты. Конечно, в оправдание я могу сказать, что это стихотворение написано экспромтом, но оно написано, и этого довольно, чтобы Вы и всякий другой имели право с сожалением пожать плечами и задать автору вопрос: не рехнулся ли он. Нет, нет, Андрей Матвеевич, слава богу: это старая-престарая песня… Я уж столько развился нынче, что она мне кажется написанною как будто сто лет тому назад…

Вот следующее стихотворение¹¹ так уже не мое: это, я наверное помню, подражание какому-нибудь бездарному писаке конца прошлого или начала нынешнего века. Прежде такие вещи были в моде. Поэтому здесь мне стыдно только за стих, вялый и нестерпимо грубый, шероховатый, с вопиющими ошибками против смысла и языка. Жалко читать такие вирши, как —

Недвижим лежит он и хладен,

Как мертвый бывает всегда…

или

Как по лбу вдруг щелкнуло: хлоп!

Варварство. Да, жребий жалкий, ужасный, как тут уже сказано, выпадает иногда на долю человеку: писать и потом, через три года, перечитывать подобные гадости.

Седьмое стихотворение¹² носит на себе признаки бессильного стремления к глубине мысли. Было время, когда мне не шутя нравились заключительные стихи этой пиески. Но теперь мне уже досадно, что так мелка эта глубина, что так бесцветно вышло все стихотворение. Но всего досаднее, что тут действительно могла быть мысль и в голове у меня, конечно, была, но надо же было ее так исковеркать, изуродовать. Читая этот подбор слов, я невольно вспоминаю то время, когда пренаивно писал я разные периоды, стараясь подобрать как можно больше синонимов, эпитетов и т. п. ‘славностей’. О, реторика, реторика! Недобрый человек был тот, кто тебя выдумал, но уж зато слишком должен быть добр и прост, кто тебя выучит.

Об осьмом стихотворении¹³ я могу сказать ясно и определенно, что оно в столько раз хуже предыдущих, сколько в нем точек и восклицательных знаков… Это уж и по мысли (точнее — по бессмыслице) и по стиху — ‘геркулесовские столпы, далее которых бездарность не дерзает’, как говорил некогда один журнал (да еще восхищался своим выражением).¹⁴

Девятое стихотворение ¹⁵ имеет то достоинство, что — коротко. Это, впрочем, не помешало явиться в нем осьмерице синонимов и эпитетов, из которых всех лучше — ‘гадкий’.

Вот Вам пока, Андрей Матвеевич, одна тетрадка моих стихотворений. Может быть, и еще что-нибудь пришлю я Вам с комментариями. Затем к Вам просьба: не называйте меня поэтом, как Вы однажды назвали меня, хоть не прямо, в своей записке. Это оскорбляет во мне чувство истины и чувство изящного, оскорбляет в глазах моих поэзию и истинных ее представителей. Господи боже мой! Ежели я поэт, то после этого и попугай — поэт потому что повторяет с особенным акцентом затверженные звуки, и о. Паисий¹⁶ поэт, потому что коверкает задушевный народный мотив… Зовите меня рифмач, стихоплет, писака, но уж никак не поэт, потому что я даже в душе не наахожу в себе ни искры поэтического дара. Итак — разочаруйтесь.

Н. Добролюбов.

25 м. 1853 г.

Не знаю, каким-то образом нашелся у меня еще листок перебеленных моих стихотворений. Посылаю Вам и их,¹⁷ считаю нужным, по обещанию, написать и на эти несколько комментариев. Итак:

X.¹⁸ Может быть, повод, по которому написано это стихотворение,¹⁹ действительно был печален, но тем не менее элегия эта весьма бесцветна и нисколько не передает грустного состояния души, а только заставляет думать, что автор в это время находился в совершенном расслаблении нравственном и умственном, потому что мог выдумать такую нелепую вещь и решился написать ее.

XI. Это, прошу не прогневаться, — подражание.²⁰ Вы, может быть, и не читали стихотворения Ф. Т—ва (Тютчев): это далеко не первостепенный поэт, но мне очень нравятся его описания природы, то есть известных моментов ее жизни. Прочитав как-то одно из его хорошеньких произведений, я вздумал и сам сотворить что-нибудь подобное и — отличился… Вышло ‘все так пошло’, что ‘любо подивиться’, как поется в одной малороссийской песне.

Эти ‘разлитые лужи’ и ‘мокрые курицы’ с кухаркой, которая тащит кадочки (или кадки те), это ‘скрытое солнце’ и вообще все ‘взмокшее на дворе’ чрезвычайно кстати заключается последним четверостишием. Действительно, радость далеко спрячется, когда прочтешь это дубоватое стихотворение.

XII. А это — еще претензия на глубокую мысль и сжатость выражения. В восьми стихах — целая драма.²¹ После каждого гвустишия точки и в заключение exclamatio²² с целым рядом точек, все это представлялось мне некогда очень эффектным. Но как это глупо на самом деле, нечего и говорить…

XIII. Это шутовская штука²³ на известную тему:

О люди, жалкий род, достойный слез и смеха.²⁴

Стихи эти, впрочем, замечательны по крайней шероховатости грубости выражений. Ни одного почти стиха нет порядочного. Уж очень я не мастер на обработку стиха, но и у меня таких стихов, как этот, не много… Каждая фраза по ушам дерет.

XIV. Подражание Кольцову. Вам, конечно, случалось читать, и Вы сами по себе убеждены, что Кольцов неподражаем. Мне это тоже совершенно известно, но что может остановить пиитическое парение.

Я выбрал кольцовский размер, вставил несколько его выражений и был уверен, что я — подражаю.²⁵

Идейка стихотворения, правда, недурная, и я где-то еще повторил ее,²⁶ но я не мог совладать с нею как следует, и вышло что-то очень, очень непригожее. Печаль, тоска ходит у меня в ретивом сердце, грусть разрешается током в два ручья. После дождичка (как нежно!) пропадают все тучи черные. И опять это совсем не русская форма: разразилася, разрешилася и пр. А в этом и поставлял я некогда простоту и народность стихотворений Кольцова.

XV. Еще подражание,²⁷ тоже отчасти Кольцову.

Но здесь уже эпический элемент. И на беду мою ведь есть несколько удачных стихов, и событие, выбранное мною, в простой жизни также заслуживает некоторое сочувствие. На этом основании долго воображал я, что это произведение очень недурно и что, следовательно, я гожусь хоть сейчас в поставщики эпических поэм, где случится в них надобность, но непоэтическая натура сумеет высказаться везде. Несколько прозаических стихов, неприятно поражающих патетически настроенного читателя, большая вялость и растянутость целого и особенно неестественно сочиненное окончание — достаточно показывают, как хорошо вдумался автор в положения своих действующих лиц и как много он им сочувствовал. Даже самый выбор размера, который так однообразно стучит в ухо, обличает отсутствие в нем всякого поэтического чувства и такта.

Стихотвореиьишко вышло ничтожное.

Заметьте, в заключение, как обилен мой ‘поэтический гений’.

Посмотрите на числа под каждым стихотворением, чуть не каждый день как блины пек я их… Может ли быть тут истинное чувство, увлечение своей идеей? Мог ли я взлелеять, выработать в себе свои чувства и образы, которые хотел передать бумаге? Ничего не бывало: я просто шалил и творил — пародию на поэзию, и пародию-то неудачную, потому что и стихом-то я не умею владеть…

Пишите ко мне, Андрей Матвеевич.

Н. Добролюбов.

25 июня 1853 г.

7. И. M. СЛАДКОПЕВЦЕВУ

31 декабря 1852, 6, 15 января, 30 мая,
10 июля 1853. Нижний Новгород

31 дек. 1852 г.

Милостивый государь,

Иван Максимович!

Давно уже хотелось мне злоупотребить данным Вами позволением — писать к Вам. Но меня все удерживала мысль, что я должен купить это удовольствие ценою Вашей скуки. Долго я не решался, наконец придумал средство удовлетворить потребности сердца, не докучая Вам. Я решился писать и потом оставлять у себя написанное. Когда-нибудь, может быть чрез несколько месяцев, а может, и через несколько лет, я передам Вам эту тетрадку, и Вы зараз отделаетесь от всей этой скуки, если, разумеется, захотите прочитать мое писанье. По крайней мере я выскажу на бумаге то, чего никогда не решался сказать Вам на словах. А много еще, много хотел бы я сказать Вам, много собирался открыть заветных мыслей — обо мне и о Вас… Судьба судила иначе, и я расстался с Вами, не успев, с обыкновенной робостью моей, в пять месяцев знакомства с Вами высказать даже того, сколько я был к Вам привязан. Но Вы сами заметили это и более нежели слишком вознаградили меня: иначе чему же приписать мне Ваше благосклонное внимание, Ваше сближение со мною, который дорожил каждым Вашим словом, старался подмечать каждый взгляд Ваш?.. Благодарю Вас за все — вот что только могу я сказать теперь, но что же Вам моя благодарность, что моя привязанность? Вы не можете быть уверены, подобно мне, что никто не любил и не уважал Вас столько, как я. Другие, может быть, умели сказать Вам это прежде, а я решаюсь говорить только теперь, когда не вижу Вас перед собою, когда Вы не видите пылающего лица моего, не слышите дрожащего моего голоса… А как, бывало, хотелось иногда поговорить с Вами откровенно, со всем увлечением юношеского сердца, со всеми порывами, которые я так тщательно скрывал от всех! Иногда я даже заводил подобный разговор и делал несколько неясных намеков, — оставалось произнести несколько решительных слов, после которых рекою полились бы признания, — но этого-то я и не мог… Со мною сбывалось то, что говорит Огарев в ‘Исповеди’:

Что только лишь сказать хочу,

Как вдруг в лице весь вспыхну,

Займется дух, и я молчу,

И головой поникну…

Конечно, может быть, мои признания навели бы на Вас скуку, но зато сколько был бы счастлив я, счастлив в эти минуты тем эгоистическим счастьем, которое занимается только собою и не обращает внимания на других, даже виновников этого счастья. Но зато хоть теперь позвольте мне рассказать Вам отрывок из моей душевной жизни, именно о знакомстве с Вами. Простите мне, я знаю, что для Вас нисколько не интересно знать, что думал и говорил о Вас один мальчик из Ваших бывших учеников, который не имеет теперь к Вам никакого отношения, но говорю Вам, что я пишу, собственно, для своего удовольствия, чтобы удовлетворить неодолимому желанию сердца, а не для того, чтобы сколько-нибудь занять Вас. Еще раз простите меня, пожалуй — не читайте дальше, но я не могу не писать, не могу допустить мысли, что мы теперь совершенно чужды друг другу и что все сношения наши прерваны. Мне стыдно, мне жалко своего ничтожества перед Вами, я вполне чувствую, что беспокою Вас, надоедаю Вам своим вздором, но при всем том что-то чудное, для меня самого неразгаданное заставляет меня докучать Вам, Иван Максимович! Будьте снисходительны ко мне, как прежде, и простите юношеское увлечение, которое тем сильнее, чем дольше было от всех скрываемо!

Итак — как теперь, помню я первую весть и первый отзыв о Вас, когда Вы только еще приехали в Нижегородскую семинарию. В двенадцать часов, шедши из класса, услышал я от одного из Ваших тогдашних учеников, что у них в классе был новый профессор — Сладкопевцев. При этом, не знаю почему, я тотчас спросил: ‘Да как же его зовут?’ — ‘Иван Максимович’, — отвечали мне. ‘Ну что же, каков?’ — ‘Молодец во всех отношениях: и умен и благороден’. — ‘Из Петербургской академии?’ — ‘Из Петербургской’. — ‘Надобно будет посмотреть. Каков он собой-то?’ — ‘Черен только очень, а то хорош’. — ‘Как-нибудь надо увидать…’ Мы разошлись. И этим разговор кончился. И после этого, по-видимому, пустого разговора я уже не мог успокоиться. Смутно я постигал что-то прекрасное в этом соединении понятий: брюнет, из Петербургской академии, молодой, благородный и умный… Не говоря уже об уме и благородстве, надо заметить, что я особенно люблю брюнетов, чрезвычайно уважаю Петербургскую академию и молодых профессоров предпочитаю старым. Я с нетерпением ждал минуты, когда увижу Вас, и во все это время я чувствовал что-то особенное… Чего ищешь, то обыкновенно скоро находишь: на следующий же день я с полчаса прогуливался по нижнему коридору и дождался-таки Вас. Правду сказать, при моей близорукости я не мог хорошо рассмотреть Вашей физиономии, но и один беглый взгляд на Вас достаточен был, чтобы произвести во мне самое выгодное впечатление. Я люблю эти гордые, энергические физиономии, в которых выражается столько отваги, ума и мужества. Признаюсь, я несколько ошибся тогда, признавши Вас существом гордым и недоступным, но это было тогда полезно мне тем, что я стал с того времени считать Вас чем-то высшим, неприступным, пред чем я должен только благоговеть и смиренно посматривать вслед, жалея, что не могу взглянуть прямо в глаза. И тем приятнее было мне после разувериться, и тем совершеннее было мое счастие… Вскоре после того разнеслась весть о Вашем поступке с учениками В. и С.² Много было тогда шума, много толков по всей семинарии… Боже мой! Сколько пересудов, сколько брани, сколько ожесточенных угроз сыпалось на Вашу голову! Я не мог терпеть этого: горой встал я за Вас, ссорился (со всеми),³ кто только мог со мной ссориться, спорил, бросал на Ваш поступок взгляды философские, рассматривал его на основании закона христианского и решительно не мог найти в нем ничего предосудительного. И один только голос отозвался вначале на мои клики, голос Ив. Знам.,⁴ известного Вам ученика Вашего… Все прочие назвали нас подлецами, а один, считавший себя моим другом, говорил даже мне: ‘Что ты, дескать, больно по новом-то ревнуешь? Против него теперь просто все озлоблены, смотри не попадись!’ — ‘Пожалуйста, не беспокойся, — говорил я ему, — вот посмотри — пройдет какой-нибудь месяц, и все станут говорить то же, что я, что лучше Ивана Максимыча не бывало профессора в нашей семинарии’. И действительно — скоро все заговорили иначе: Вы умели привлечь к себе этих озлобленных учеников, от которых Ваша жизнь могла быть в опасности, как уверял Л. Ив!..⁵Такова сила душевного превосходства над самыми грубыми людьми, каковы наши бурсаки!..

6 янв. 1853 г.

С тех пор три дня особенно заметил я в своей памяти до действительного знакомства с Вами: 29 ноября 1851 и 23 января и 7 февраля 1852. В первый из этих дней Вы приходили к нам, на немецкий класс, вместо П. Асафта,⁶ и спрашивали меня. Сколько мечтаний пробудилось тогда во мне! Сколько надежд приятно ласкали меня еще в то время, когда я шел в класс! Теперь припоминаю я подобное нетерпеливое ожидание в то время, когда, за год с лишним пред тем, ждали в Нижний вел. кн. Николая Николаевича с Михаилом Николаевичем.⁷ Но то ожидание было ничто в сравнении с нетерпением, с которым я ждал вашего прихода в класс! — Наконец Вы явились <...>⁸ меня, заставили переводить <...> Переводили о крестовых походах, спросили, кстати, в котором веке жил Григорий VII?⁹ Я не знал тогда этого и сказал, что в XIII. Вы заметили мне, что нет, и я сконфузился и покраснел, как сказавший ужасную глупость и заслуживший от Вас невыгодное мнение. Долго горел я от стыда, что показал пред Вами свое незнание, и только тогда немного успокоился, когда справившись, увидел, что Григорий жил в конце XI и в начале XII века. ‘Ну, еще это ничего, — подумал я, — И. М. подумает, что я как-нибудь не нарочно смешал, одно столетие ничего не значит’. Таким образом, хоть ложными аргументами я па этот раз успокоился.

В другой раз приходили Вы к нам па латинский класс 23 января 1852 года. В этот раз Вы также спрашивали меня переводить и заметили, что не нужно очень скоро читать и что не в этом состоит достоинство хорошего чтения. Это было для меня очень чувствительно, потому что действительно до этого времени я полагал, по крайней мере частию, и в этом достоинство хорошего чтения. По-латыни я знал хорошо и перевел тогда недурно, но все-таки не отличился. А отличиться чем-нибудь в Ваших глазах было необходимой потребностью души моей.

Но отличиться было нечем. Тщетно искал я случая и возможности, тщетно придумал разные глупые средства. Здравый смысл мой всегда меня удерживал при одних предположениях. Зато случай как-то представился сам: я встретился с Вами в четверг на масленице, 7 февраля 1852 года, в коридоре. Не знаю, слышали ль Вы что-нибудь обо мне, знали ль моего папеньку или просто так заговорили со мной, но — Вы заговорили, и я вдруг исполнился какого-то восторга и, кажется, чрезвычайно поглупел и растаял. Я снял фуражку и стоял перед Вами в почтительном отдалении, едва отвечая на Ваш вопрос о том, где собрались ученики семинарии.¹⁰ Вы заметили мне, чтоб я надел фуражку, но мне казалось это нестерпимой дерзостью, и я продолжал стоять без фуражки, ничего не отвечая, так, что Вы наконец усомнились, есть ли со мною фуражка, и спросили меня об этом. Наконец я решился послушаться Вас в этом случае — и это, вероятно, один из тех весьма редких случаев, когда бы я не послушался Вас с первого слова. И Вы начали говорить со мной так хорошо, но главное — так ласково и откровенно, что я решительно бил вне себя от радости, и удовольствие слушать Вас смешалось во мне с гордостью и самодовольствием, оттого что я был и говорил с Вами. Это были счастливые минуты для меня.

15 янв. 1853 г.

Но это была только заря благодатного дня… После этого с лишком четыре месяца я не имел с Вами никаких сношений. И не знали Вы, проходя иногда мимо меня, с какой любовью глядел я на Вас, каким участием к Вам было наполнено это сердце. Я принимал близко к сердцу всякую перемену в Вашем положении, всякую, даже ничтожную весть о Вас. Я, например, страшился за Вас, не зная Вас, когда слышал о Вашем будто бы близком знакомстве с Апол. Ал. Кн.,¹¹ когда говорили мне, что драгоценный наш о. Паисий невыгодно отзывался о Вас пред архиереем¹² и т. п., радовался, слыша о Вас хорошие отзывы, когда, например, Вас расхваливали все ученики за первый экзамен, на котором Вы были, когда моя тетушка Варвара Васильевна восхищалась Вашим умом и образованием. Но особенно я беспокоился о Вас во время Вашей двукратной болезни, когда так хорошо заставили Вас еще не совсем здорового явиться на небывалый экзамен перед рождеством. На святках я несколько раз приходил в семинарию, чтобы спросить подлекаря Соколова о Вашем здоровье, и не мог довольно нарадоваться, когда узнал, что Вы выздоровели… Но что же было со мною, когда наконец я сошелся с Вами ближе… Но я не могу утерпеть, чтобы не припомнить некоторых, скучных для Вас, но интересных собственно для меня, подробностей.

Дело было таким образом. Мне нужна была одна книжка ‘Христианского чтения’¹³ 1847 года, и я пошел в библиотеку. Хозяин библиотеки Е. Понятовский сказал мне, что эта книга у Вас… Это представляло мне прекрасный случай по крайней мере побывать у Вас, и я решился им воспользоваться. Но — увы! — решительность моя тотчас исчезла, как только я пошел к Вам. Мне представлялось это почему-то неловким, дерзким, я думал, что это может быть неприятно для Вас. С половины дороги воротился я и потом больше недели собирался сходить к Вам. Однажды встретились Вы мне в коридоре, и я хотел спросить о книге, но тотчас представилось мне, что если И. М. скажет, что книги нет у него — и только, и случай быть в его квартире опять потерян для меня, и, может быть, невозвратно. И хорошо, что не спросил я тогда!.. Наконец 17 июня я решился. С каким трепетом отворил я заветную дверь, как билось мое сердце, когда, вошедши в прихожую, услышал я шаги Ваши в смежной комнате!.. Чуть слышным, дрожащим голосом объяснил я Вам причину своего прихода и покраснел, когда Вы сказали: ‘Нет’. С смущением и сожалением хотел уже я уйти, как вдруг — не скажу неожиданно, но вопреки всем моим расчетам — Вы пригласили меня посидеть у Вас. Я давно уже мечтал о знакомстве с Вами, и это была одна из любимейших дум моих, но я всегда и оставлял ее, как мечту, несбыточную в настоящем моем положении. Никак не полагал я, чтобы Вы были столько снисходительны. Поэтому, хотя Ваше приглашение отвечало тайной мысли моего сердца, однако я с удивлением услышал Ваши приветные слова, смешался еще более, а счастие было так полно, что я не имел сил притвориться и остался у Вас, хотя сам не понимал хорошенько, что же из этого выйдет… Напрасно старался бы я описывать весь тогдашний восторг мой, все счастье, которым я наслаждался, слушая Вас и смотря на благородные черты лица Вашего вблизь, так, что в первый раз тогда я хорошо рассмотрел Вас. Совершенно забывшись, вне себя от восторга, я часа четыре пробыл у Вас и, уходя, не позаботился даже извиниться, даже не подумал, что я утомил Вас: я думал только о себе. Как великому счастью, как великой милости судьбы радовался я тому, что мог услужить Вам, оставивши у Вас книжку ‘Современника’. Притом — это открывало мне возможность продолжать и вперед свои посещения… Долго после того не помнил я себя от восхищения… Давно уже не радовался я так искренно и полно, как в тот день.

К сожалению, я не долго пользовался своим счастьем: через месяц наступили вакации, и Вы уехали. Но прежде этого случилось еще одно обстоятельство, которое также надолго останется для меня памятным. Это было на экзамене. Спрашивали по Вашему предмету: сидели Вы и Андрей Егорович.¹⁴ Вызвали меня, и досталось мне читать по психологии о памяти: статья очень знакомая и простая сама по себе, но очень запутанная и отрывистая в наших лекциях. Я стал читать, остановился, снова принялся, опять встал и — сбился. А. Е. сидел как пень и что-то отыскивал в конспекте, Вы мне и давали вопросы и возражения и поправляли и выручали меня. Но о. ректор ¹⁵ заметил, что я нетвердо читаю, и спросил А. Е., есть ли у меня память. При всем том, что я был в довольно неприятном положении, не мог я не улыбнуться, когда А. Е. вдруг встал, вытаращил глаза на ректора, потом на меня, заикнулся и — высунул язык… Так оп и простоял да промычал что-то, Вы же заметили, что у меня более развит рассудок. Не знаю, хотели ли Вы только выручить меня или в самом деле подметили во мне эту черту, но только Вы сказали правду, и я в ту же самую минуту пожелал только, чтоб Ваши слова были искренни. В этот же день Вы еще раз показали свою внимательность ко мне, когда меня спросили с латинского языка. Из нашего отделения меня вызвали первого, а между тем ректор хотел продолжать то же, что переводили ученики первого отделения. Я не мог найти места, о. ректор рассердился и хотел отослать меня, не спросивши, А. Е. забился куда-то в угол, к счастию — Вы были тут: тотчас дали Вы мне в руки свою книгу, указали место, и я стал переводить вместе с Вами. За этот раз я благодарен был Вам чуть ли не больше, чем за первый: там не так досадно было срезаться, потому что уроков я действительно не учил, но не ответить с латинского языка, при хорошем знании его, было бы уже особенно досадно… Несмотря на Ваше заступление, я был очень недоволен этим экзаменом и особенно сокрушался о том, что Вы будете уже нехорошего мнения о моих познаниях. Но и эта мысль на другой же день была почти совсем уничтожена Вами: Вы так снисходительно отозвались о моем ответе, так хорошо умели оправдать меня, что я совершенно успокоился на этот счет.

Не удалось мне проводить Вас в июле месяце на родину. Через несколько минут после Вашего отъезда вошел я в Вашу опустелую квартиру, пожалел, что не застал уже Вас, поговорил о Вас с подлекарем Соколовым, от всего сердца пожелал Вам мысленно счастливого пути и благополучного возвращения и грустно пошел домой, раздумывая, что лучше было бы, если бы Вы здесь остались… Да, лучше было бы!.. Лучше — может быть, Вы и сами с этим согласитесь…

30 мая

Что мне еще говорить Вам, невыразимо добрый Иван Максимович, до сего места дочитавший нескладное мое писанье?.. Еще два месяца наслаждался я своей участью в знакомстве с Вами, но я не понимал тогда хорошенько ни своих чувств, ни своего положения… Вы, конечно, сами лучше меня видели, что происходило в душе моей. Вы не бранили меня, что я так часто ходил к Вам и так долго у Вас засиживался, Вы не хотели холодным приемом разрушить мои мечты, убить мое счастье, и я всегда встречал у Вас радушный привет. Я, конечно, очень хорошо сознавал, что Вы принимали меня ‘из милости’, но, несмотря на мою гордость, мне не казалось унизительным пользоваться, и даже слитком, этой милостью: Вы были так высоки для меня, что я все бы принял от Вас, как и сам бы все сделал для Вас. Иногда думал я и то, что обременял Вас своими посещениями, но эти посещения приносили мне столько счастия, что я не в силах был противиться искушению. Никогда не забуду я этих вечеров, проведенных с Вами наедине, этой живой, одушевленной речи, в которой я участвовал только тем, что слушал ее, этих минут откровенности, которыми Вы иногда дарили меня. И мог ли я после этого не привязаться к Вам всеми силами молодой души, которая находила в Вас приближение к своему идеалу?.. Между своими товарищами я не нашел друга, потому что все они были очень пусты и по душе гораздо ниже меня. Привязавшись к Вам, я узнал наслаждения дружбы. Странное дело, кажется: наши отношения должны быть другого рода. Но я именно так понимал дружбу. Я слушал Вас, смотрел на Вас с такою искреннею и сильною любовью, Ваша радость и грусть так действовали на меня, Ваше счастье было для меня так дорого и я так жадно хотел бы чем-нибудь ему способствовать, что поистине никакой друг не мог бы более любить своего друга. С другой стороны, и Вы были ко мне так снисходительны, Ваше знакомство, беседы с Вами приносили мне столько счастья, что я не знаю, может ли какая-нибудь дружба принести более. А беспредельное уважение, какое я всегда имел к Вам, служило еще к большему скреплению и утверждению наших отношений…

Нижний. 10 июля 53 г.

Милостивый государь,

Иван Максимович!

Получивши это послание, Вы, конечно, немало удивитесь, и большого труда будет стоить Вам припомнить этого юного энтузиаста, который спустя лето вздумал теперь отправиться по малину. Но все-таки я еще надеюсь, что Вы припомните меня, хотя, прочитавши все, здесь написанное, Вы встретите совсем не то, чего бы могли ожидать от моей застенчивости. Ныне я и сам удивился, перечитав письмо. Многому Вы можете не поверить, многое принять за лесть, над многим посмеяться. Но что же мне за польза хвастать и льстить Вам теперь, ради каких благ рошусь я на такой подвиг? Если и есть что-нибудь льстивое в моих словах, то льстила Вам душа моя, которая — может быть, и слишком — увлеклась Вашими достоинствами. Смеяться же над наивностью, с которою выражены мои чувства, Вы властны сколько угодно. Я и сам теперь уже ставлю знаки вопроса против некоторых выражений тогдашних. Но умоляю Бас: верьте моей искренности и не смейтесь над моими чувствами: они заслуживают лучше быть принятыми.

Я хотел отослать к Вам мое письмо не прежде, как уже будучи обреченным в С.-Петербургскую академию. Но решения моего дела нет и доселе,¹⁶ так что я начинаю сомневаться, будет ли оно. А между тем до отпуска Вашего остается всего пять дней (нас отпустили ныне 2-го числа, по случаю холеры, от которой, впрочем, никто из наших знакомых не умер), и я должен поспешить, чтобы письмо застало еще Вас в Тамбове. Вот если такая сентиментальная вещь попадется в руки какому-нибудь тамбовскому остряку! Возрадуется, я думаю!.. Со стороны ведь этого не поймут…

Но между тем — что бы ни случилось, Иван Максимович, если я и останусь в семинарии, и тогда — еще более, нежели при других обстоятельствах, — я умоляю Вас об одном: напишите мне маленькую записочку: она осчастливит и поддержит меня среди этой несносной, грязной и, если можно сказать, — мертвой семинарской жизни, доходящей до высшей степени пошлости в нашем бесценном инспекторе¹⁷ (продолжающем производить: жена от jungo¹⁸ и дурак от duras¹⁹). Утешьте же меня!

Может быть, мы и увидимся с Вами: от всей души молю бога, чтоб успешно было Ваше намерение перейти в Московскую семинарию (только отчего же не в Петербургскую?). Тогда при свиданье, я, может быть, скажу Вам то, чего не мог сказать прежде, и уверю Вас в моей искренности. Я сознаю и могу обещать, что чувства мои останутся неизменны, тем больше что с Вашей стороны не может быть никакого повода к перемене: Вы не обманете моих мечтаний и надежд!.. Только вот в чем может быть впоследствии перемена: пройдет много лет, исчезнет этот детский, несвязный лепет, который Вы сейчас будете читать, и место его заступит мужественное, крепкое слово… Простите.

Ваш отъезд был для меня великим ударом судьбы. И теперь еще горько мне вспомнить об этом, а вот что писал я в своем дневнике, в порыве первого чувства, когда только узнал об Вашем отъезде: ‘Нынешний вечер сидел я у Ив. М., и чудные, непонятные желания томили меня. Голова моя горела, мне хотелось — то расплакаться, то разбить себе череп, то броситься к нему на шею, расцеловать его, расцеловать его руки, припасть к ногам его. С грустным отчаянием смотрел я на него, наглядывался, может быть, в последний раз, и никогда еще, казалось мне, черные волосы его не лежали так хорошо, в каком-то чудном беспорядке на его голове, никогда смуглое, мужественное лицо его не было так привлекательно, никогда в темно-голубых глазах его не отражалось столько ума, благородства, добродушия и этого огня и блеска, в котором выказывалась сильная и могучая природа его. Я мысленно прощался с ним, и сердце мое надрывалось. И вот жизнь наша: были мы знакомы, в хороших отношениях, души наши сроднились несколько, и вдруг — несколько сот верст расстояния разделяют нас, и мы ничего не знаем друг о друге, и нет между нами ничего общего’. Это было писано 11 ноября 1852 года.²⁰ Но что же? Неужели в самом деле, случайно сошедшись и разошедшись, мы навсегда останемся совершенно чужими друг другу? Это было бы слишком тяжело для меня, и я хочу верить, что Вы не разрушите моих надежд на продолжение знакомства с Вами. Кроме того — Вы мне обязаны, потому что я доставил Вам случай неведомо сделать доброе дело. Прочтите, что писал я в дневнике 19 ноября, проводивши Вас уже совсем: ‘…Но, чтобы навсегда была драгоценна для меня память его, я даю обещание, в память его <...>‘²¹ Таким образом, Ваше имя тесно соединяется с историею моего нравственного развития, и — какие еще узы могут крепче связывать меня с Вами, хотя Вы, разумеется, остаетесь при этом свободны от всякого обязательства?..

Будьте же и ныне моим добрым гением, Иван Максимович! Храните меня издалека, как хранили вблизи! Через несколько месяцев я сердечно желал бы получить от Вас несколько строк в Петербурге, куда я, вероятно, отправлюсь в нынешнем году: прошение к графу²² подано еще в марте, и за меня просил письменно наш преосвященный.²³ Кстати: это случилось в четверток на масленице,²⁴ в тот самый день, в который прошлого года в первый раз сошелся я с Вами.²⁵ 17 июня придет, может быть, и решение из Петербурга.²⁶ И как только я поступлю в академию, первым долгом почту уведомить Вас и, может быть, попросить Ваших советов, которые мне тогда будут, вероятно, очень нужны. Вы позволите мне надеяться, что мои искренние, благородные чувства в отношении к Вам найдут в Вас хоть какое-нибудь сострадание (simpathia), и Вы не откажетесь осчастливить меня хоть маленьким ‘post scriptum’ по крайней мере, в письме к кому-нибудь из Ваших знакомых в Петербургской академии? Я, конечно, не имею никакого права на Ваше внимание, но при всем том — признаюсь — мне больно было бы заслужить от Вас оскорбительное презрение…

Вечно с любовию помнящий Вас

Ник. Добролюбов.

8. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

6 августа 1853. Москва
Москва, 6 авг. 53 г.

Воображаю, милые мои папаша и мамаша, с каким мучительным беспокойством смотрели Вы вслед удалявшемуся дилижансу, который оторвал меня от родимого крова.¹ Вас тревожила не столько горесть расставанья, сколько страх грядущих неприятностей, которые могли встретиться со мною на неведомом пути. Но бог, которому молились так усердно все мы, и особенно Вы, добрая мамаша, милосердый бог сохранил меня цела и невредима. Вот мой путь.

Когда мы поехали, товарищ мой,¹* вследствие некоторых влияний, находился довольно в [телячьем] расположении духа и потому начал тотчас сердечные излияния. Я не мешал ему, и потому скоро сам пришел незаметно к участию в его разговоре, то есть стал его слушать со вниманием. Впрочем, он не умел этим воспользоваться,²* и дело тем кончилось. Немного погодя я почувствовал вдруг, что мы остановились,³* скоро я выглянул, вижу — ямщик хлопочет около лошадей, хочу спросить кондуктора — его нет, через несколько минут, впрочем, является и он и на вопрос мой о причине остановки отвечает, что это, дескать, станция. С этим словом мы тотчас поехали: тут я понял, как хорошо сделали Вы, отправив меня в дилижансе. Вся езда была такого рода. Дорога большею частью шла лесами. Ельнику и сосняку — несметное число, не диво, что нашим не дается ремесло топить торфом. Вечером 4-го пили мы чай в каком<-то> Черноречье, кажется, поутру 5-го, в четвертом часу, — в Вязниках, напившись чаю, пока закладывали лошадей, я прошел его⁴* вдоль и поперек и, кажется, навел на жителей великое удивление: по крайней мере все встречные кланялись мне с какой-то нерешительностью и боязнью. Чем заслужил такое уважение, я, впрочем, не понимаю. Обедали мы во Владимире, это очень недурной городок, и если судить по той улице, чрез которую мы проезжали, то — не хуже Нижнего, но кондуктор говорит, что только одна улица и есть порядочная во всем Владимире. Затем повечеру мы еще где-то пили чай, ночью проехали Покров и Богородск и в девятом часу во вторник приехали в Москву.² До самой Москвы мы продовольствовались почти одним домашним запасом, а чаю, я полагаю, и в Петербурге мне не выпить: ужасающее количество, мятных лепешек станет на целую вечность, по замечанию Ивана Гаврилыча.³ За все это я, разумеется, очень благодарен Вашей трогательной заботливости. Что касается до матушки Москны, то я ничего но скажу о ней: ‘дистанция огромного размера!’⁴ Сейчас почти видел я ее с колокольни Симонова монастыря: я влезал на самый верх и действительно могу похвалиться, что видел всю Москву, разумеется, через два стеклышка.⁵* Сходя с колокольни, большею частию по винтовой лестнице, я насчитал 363 ступени: вышины в ней, говорят, 47 сажен, впрочем, это не знаю — верно ли. Нынче же видел в Новоспасском и высокопреосвященного Филарета:⁵ он еще очень свеж, сед меньше Вас, папаша, но говорить едва может, как следует в церкви. Я стоял от него через три человека и едва мог расслушать некоторые слова из Евангелия, которое он читал на молебне… С ним служили два архимандрита, но отца Аполлония⁶ не было, поэтому прямо из Новоспасского поехали мы в Симонов, но нам сказали, что он (не Симонов, а Аполлоний) может принять нас не ранее вечерни, мы попросили отца Вениамина (бывшего оранского⁷ иеромонаха, он Вам свидетельствует почтение) доложить отцу архимандриту, что мы были, и затем отправились кататься по Москве, извозчик, по обыкновению, содрал с нас ужасно дорого. Завтра отправляемся в Петербург: в белокаменной смотреть больше нечего. Ходить по ней пешком — невозможно, а поедешь —

Мелькают мимо: будки, бабы,

Мальчишки, лавки, фонари… и пр. и пр.

См. у Пушкина.⁸ Кстати: если хотите иметь понятие о всей Москве (вообще, то есть), то возьмите только у Александра Ивановича⁶* ‘Физиологию Петербурга’, прочтите статью Белинского ‘Петербург и Москва’,⁹ и Вы будете понимать ее лучше, нежели побывши в ней неделю: статья писана за десять лет, но с тех пор ничего не изменилось в главном.

NB. Надеюсь, мне нет еще нужды уверять Вас, что я люблю Вас столько, сколько можно любить нежнейшему сыну, и что я никого из знакомых не позабыл?

Н. Добролюбов.

Если кто-нибудь будет обижаться, что поклонов нет, то, умоляю Вас, напишите: следующее письмо будет состоять из поклонов, низких, нижайших и глубочайших.

¹* Воспитанник Нижегородской семинарии Иван Гаврилович Журавлев, посланный в Петербургскую духовную академию на казенный счет, или, как тогда это называлось, ‘по вызову’. Отправление ‘но вызову’ производилось так: духовная академия присылала в семинарию требование прислать воспитанника, семинарское начальство выбирало воспитанники и, по одобрении выбора архиереем, посылало в академию на казенный счет.

²* Он заснул, как это видно по ходу дела.

³* То есть вслед за товарищем уснул и Николаи Александрович.

⁴* Город Вязники.

⁵* ‘Через два стеклышка’ значит, вероятно, не через бинокль, а через очки. H. A—ч еще в Нижнем стал носить очки, но, кажется, редко надевал их, так должно думать по рассказу его в ‘Дневнике’ 1853 года о том, как он в зале Дворянского собрания смотрел с хоров на выборы: он пришел туда без очков и долго не решался надеть, надел только, когда подошел дядя и сказал, что надеть их не будет нарушением приличия.

⁶* Александра Ивановича Щепотьева, прежде он жил в доме Добролюбовых. Они оставались близкими знакомыми.¹⁰

9. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

10 августа 1853. Петербург
СПбург, 10 авг. 53 г.

Из первого письма моего Вы уже знаете, добрые и милые мои папаша и мамаша, что я благополучно прибыл в Москву. Так же точно благополучно переехал я от Москвы до Петербурга, по пресловутой в наших краях железной дороге. Я не успел рассмотреть хорошо устройства станций на этой дороге, — ни московской, ни петербургской: московской потому, что приехал поздно, за четверть часа до отправления. Сначала задержал нас высокопреосвященный Филарет, к которому ходили мы принять его благословение, а потом долго хлопотал я в почтамте с деньгами Леонида Ивановича.¹* Кстати — уведомьте его при случае, что поручение его я исполнил самым неудачным образом: не нашел в Москве никого из тех, которым мог передать его деньги, и переслал их в Горки по почте, а перстень так и остался у меня. Таким образом, сама судьба идет наперекор убеждениям Леонида Ивановича, который прочит меня в монахи:²* через него же она посылает мне перстень… Приехав на станцию железной дороги, я прежде всего должен был взвесить чемодан, отдал за него рубль серебром (по две коп. сер. с фунта), получил No, который наклеили также и на чемодане, потом показал свой билет,³* взял билет на место, заплатил семь рублей⁴* и сел в вагон. В Нижнем я имел самое нелепое понятие о вагоне и даже несколько удивился, когда ввели меня в настоящий, а не воображаемый. Я представлял себе вагон просто экипажем, хоть и особенной формы, но все же экипажем, а между тем он есть не что иное, как маленький четвероугольный домик — настоящий Ноев ковчег, — состоящий из одной большой комнаты, в которой поделаны скамейки для пассажиров. Он имеет двери с двух сторон, окошечко вверху и по бокам — четыре, аршина четыре в ширину и сажен пять или шесть даже — в длину. В ряд садится в нем — вдоль десять, а поперек четыре человека, итого сорок человек всего: обстоятельство довольно неприятное, потому что в вагоне делается душно, особенно если попадется сердитый кондуктор, который никак не хочет ни отворить дверь, ни выпустить пассажира на платформу, из опасения, что он упадет. Весь день ехали мы прекрасно, ночь — не совсем удобно, потому что спать неловко, особенно ежели попадется сосед довольно беспокойный. Со мной рядом сидела во всех отношениях очень приятная дама,¹но только постоянно ворчала к вечеру, что очень счастливы те, кому пришлось сидеть одному на скамейке. (А надобно заметить, что скамьи расставлены поперек — по две в ряду — и на каждой помещается по два человека, если же полного числа нет, то на некоторых сидит один.) Я отвечал ей, что совершенно согласен с ней и что если б была пустая скамейка, то я непременно бы занял ее, чтобы сидеть одному, и она замолчала. Я сидел в вагоне 3-го класса. Вагоны 2-го класса отличаются только тем, что в них ставится обыкновенно не голая деревянная скамья, а софа. В первом классе и драпировка, и кушетки, и кресла, и ломберные столы с зеленым сукном — все удобства, вагон огромный. Впрочем, когда Вы поедете ко мне в Петербург, я бы советовал Вам сесть лучше во второй, чем в третий вагон. Удобство одинаков, но дело в том, что туда не всякий садится, что для Вас имеет большую важность. Конечно, при нас⁵* самые великие неприятности этого рода состояли в том, что возле меня немилосердно истребляли балык, да еще один купец выдрал за уши мальчишку за то, что он ушел с своего места, оставив без присмотра вещи, а тот не совсем вежливо, хотя и с большим юмором, высказывал ему причину своей отлучки, но в другое время, с другими пассажирами может случиться и что-нибудь худшее. Затем Вы, конечно, сами видите, что страху тут нет никакого: впереди едет паровоз, за ним — в нашем поезде ехало восемь вагонов, мы мчались так, что я и не замечал ничего, что делается за стенами моего ковчега… Приехали мы в Петербург во время дождя, и дождя осеннего, мелкого, спорого. Нанял я извозчика за 25 коп. серебром до Духовной академии, товарищ мой также, смотрим, довез нас извозчик до Казанского моста и остановился: здесь, говорит. Так и сяк, спрашиваем будочника, где найти академию (а уж я знал, что у Казанского моста нет ее), он указал нам, и нас привезли на Васильевский остров, условившись, что еще четвертак я должен отдать за это. Приехали, смотрю — Академия художеств!.. ‘Что ты за болван, братец мой! Куда ты завез меня?’ — ‘Да куда же, сударь? Мы только и знаем, что одну микодемию, разве еще есть какая’? Делать нечего, растолковал кое-как, что Духовная академия и Невская лавра значит то же, что Невский монастырь, и что тут же Невский проспект. Негодяй понял наконец, но очень основательно начал доказывать, что, привезши меня сюда за полтинник, он не иначе может довезти меня отсюда, как за полтинник же. Дождик продолжал лить, чемодан довольно тяжел, и я увидел себя в необходимости согласиться. Приехавши в академию, я нашел тотчас отца Иустина² и узнал от него, что подобная история случается очень со многими. Вы бы сказали, говорит, чтоб вез в Невский монастырь или, еще лучше, на Невский проспект, а то ведь они ни Духовной академии, ни лавры не знают. Я обещал с редкою искренностию, что вперед всегда так буду делать. Иван Гаврилович⁶* оказался в этом случае ровно столько же глуп, как и я… В академии видел я всех земляков, кончивших здесь курс, представлялся А. П. Соколову,³ пил чай у него, сходил в столовую академическую, был у всенощной, после того представлен был инспектору и услыхал от него объявление, что до окончания экзаменов (то есть до сентября, вероятно) я должен жить на квартире, а Ивану Гаврилычу велел он отвести комнату, хотя и заметил ему: ‘Что Вы зверьком смотрите? Здесь это не понравится…’ Земляки еще заранее отыскали мне комнатку недалеко от академии, за три рубля серебром в месяц, впрочем без стола. ‘Да что ж я буду есть-то’, — подумал я. Одной булкой нельзя питаться, а в трактире за раз возьмут, пожалуй, мой недельный бюджет… Предложил хозяину доставлять мне стол, говорит: ‘Не могу, вы иной день не придете, а я буду готовить, ведь у меня пропадет’. Я обещал с вечера сказывать, когда не приду, и должен был согласиться платить рубль двадцать копеек ассигнациями на каждый день за стол. Конечно, это не совсем выгодно, но мое положение теперь таково, что им всякий спекулятор может пользоваться. Теперь расскажу Вам дело… Здесь случилось со мной весьма важное и, может быть, счастливое обстоятельство. На моей квартире нашел я поселившегося в одной комнате со мной студента Педагогического института,⁴ одного из тех, которые в предпрошлом году поступили в институт, не выдержав экзамена в Духовную академию. Наверху жили в том же домике два брата, один — кончивший курс в здешней академии, другой — студент Вятской семинарии, сыновья тамошнего ректора. Младший брат приехал было держать экзамен в Духовную академию, но брат не посоветовал ему, и он подает прошение в Педагогический институт. Вчера к студенту института пришел товарищ,⁵ живущий на даче, которую нанимают для студентов каждое лето и на которую мой соквартирец не попал только потому, что приехал из отпуска⁷* раньше срока (не подумайте, чтоб кто-нибудь из студентов должен был все время ученья жить на квартире). Этот товарищ рассказывал: в институте, ‘брат, слезы, на 56 вакансий явилось только 23 человека, и из числа их только 20 могли быть допущены к экзамену, потому что из трех остальных — одному 38 лет, другому 14, третий какой-то отчаянный.⁸* Через несколько дней еще был экзамен: явилось пять человек, и все приняты почти без экзамена…’ Я сказал, что если не примут в академию, то и я бы попытался, и студенты начали такие уверения,⁹* что мне даже не верилось. Наконец один начал советовать, чтоб я сходил на днях в институт, поэкзаменовался там (а это можно сделать без всяких письменных документов моих)¹⁰* и потом быть спокойным. Я сказал, что не вижу причины, для чего бы решаться на такую мистификацию, и он объявил мне вот что: ‘Теперь они¹¹* в отчаянии и принимают всякого, а между тем хлопочут по всем гимназиям и семинариям.¹²* Например, один профессор выписал шесть человек из одной смоленской семинарии, где он сам учился. Министр объявил, что если к 1 сентября не будет полного комплекта, то он закроет заведение, а между тем у вас¹³* к тому времени только кончатся экзамены. Если вас постигнет неудача,¹⁴* куда вы тогда денетесь?.. А теперь,¹⁵* выдержавши экзамен,¹⁶* вы можете быть спокойны насчет академии. Если же вас примут,¹⁷* то придите только к директору и скажите: ‘Ваше превосходительство! Я получил от родителей письмо, в котором мне ни под каким видом не советуют поступать в Педагогический институт’, — и он, не имея в руках ваших документов, не может никак вступиться за это’. Такой ход дела поставил меня в страшное раздумье. Мне бы так хотелось поступить в институт, что, выдержавши там экзамен, я бы стал умышленно молчать на экзамене академическом.¹⁸* Но, во всяком случае, я не решусь избрать окончательно место воспитания без воли Вашей, мои милые, дорогие, бесценные папаша и мамаша, которых теперь больше, чем когда-нибудь, люблю я. Умоляю Вас, решите мое недоумение, выведите меня поскорее — если можно, ныне ¹⁹* — из того мучительного состояния, в котором я нахожусь теперь… Пока еще можно воротиться мне,²⁰* а между тем, кроме других выгод, у меня останутся в кармане (зашитыми) 35 целковых, которые, право, жалко отдать за неуклюжую шляпу и не совсем тонкий сюртук академический.²¹* Весь нынешний день я в таком волнении, что, как видите, даже бумагу взял вверх ногами,⁶ начиная писать к Вам. Простите. Все, что говорили о болезнях, и климате, и воде — чистый вздор, я живу двое суток здесь и не чувствую их влияния. Желаю Вам всего, всего, что только есть лучшего на земле. Знакомых я действительно позабыл было на этот раз:²²* так, пожалуй, не сказывайте им, что я писал к Вам.

Н. Добролюбов.

¹* Леонид Иванович был один из профессоров Нижегородской семинарии.⁷

²* Леонид Иванович ‘прочил’ его в монахи, то есть уговаривал поступить в монахи, когда будет в академии, внушая ему, без сомнения, ту мысль, что, пошедши в монахи, он наверное станет архиереем.⁸

³* Тот документ, которым семинарское начальство удостоверяло, что предъявитель его — воспитанник Нижегородской семинарии такой-то и проч., едущий в Петербург с разрешения начальства. В первое время по открытии Московско-Петербургской железной дороги пассажирские билеты выдавались только по предъявлении так называемого ‘вида’ (паспорта или другого документа, удостоверяющего личность).

⁴* В 1853 году это была цена двух билетов третьего класса.

⁵* То есть: при мне и Журавлеве.

⁶* Журавлев.

⁷* Из отпуска на каникулы.

⁸* Полоумный.

⁹* Относительно легкости приемного экзамена в институт.

¹⁰* Находившихся у академического начальства, которому были представлены при заявлении просьбы о допущении к экзамену в академию.

¹¹* Лица, составляющие институтское управление, директор и конференция, членами которой были профессоры.

¹²* Посылая приглашения ехать в институт.

¹³* В академии.

¹⁴* На академическом экзамене.

¹⁵* ‘а теперь’ — разговорное выражение, имеющее смысл: ‘а теперь подумайте хорошенько о моих словах’.

¹⁶* Выдержавши экзамен в институт.

¹⁷* Примут в академию.

¹⁸* Для чего ж идти на академический экзамен, если идти с намерением молчать на нем, чтоб оказаться но выдержавшим его? — Для того, чтоб отец имел оправдание перед архиереем, мог сказать ему: мой сын поступил в Педагогический институт лишь потому, что не выдержал экзамена в академии. — Николай Александрович предполагал, что архиерей рассердится на него за поступление не в академию, а в светское учебное заведение. Опасение было напрасное. В те времена поступление воспитанника семинарии в университет или в одно из двух тогдашних учебных заведений, равных университетам, — в Педагогический институт или Медико-хирургическую академию — считалось успехом, делающим честь семинарии, непосредственное начальство семинарии гордилось этим, приятно это было и архиерею, высшему начальнику семинарии.

¹⁹* ‘Выведите меня поскорее — если можно, ныне — из’ и т. д. — смысл ясен: ‘Отвечайте мне, если можно, в тот же день, как будет получено вами это письмо’, возможность отвечать в тот же день зависела от того, почтовый ли день это будет (почта из Нижнего в Москву — и через Москву в Петербург — Ходила тогда или только три, или даже только два раза в неделю). — Итак, смысл слова ‘ныне’ ясен, но оно употреблено неправильно. Николай Александрович уж не делал тогда ошибок подобного рода. Но вот теперь, переносясь воображением в тот день, когда получится его письмо, он уж называл этот день нынешним, такая неправильность выражения показывает, что когда он делал ее, мысли его путались от волнения.

²⁰* Трудно разобрать, о чем именно думал Николай Александрович, когда писал, что ‘пока’ ему еще можно ‘воротиться’. Хотел ли он сказать, что ему еще не поздно отказаться от намерения поступить в институт и вернуться к намерению поступить в академию, или он считал свои слова имеющими то значение, что ему еще можно возвратиться в Нижний, в Нижегородскую семинарию? — Кажется, он хотел сказать именно это: дальше он говорит, что если вернется, то будут сбережены деньги, которые пришлось бы ему внести в академию за одежду академической формы. Но обратный путь в Нижний стоил бы ему дороже, нежели путь из Нижнего в Петербург: он ехал из Нижнего до Москвы в дилижансе, теперь ему пришлось бы или прожить в Москве несколько дней, пока достанется на его очередь место в дилижансе, идущем в Нижний (места в дилижансах разбирались нарасхват, надобно было записаться и ждать очереди), или, если б он не захотел проживать деньги в Москве, дожидаясь места в дилижансе, ему пришлось бы ехать на перекладных, хотя б нашелся попутчик, как тогда говорилось, то и половина ‘прогонов’ составляла сумму больше цены места в дилижансе, потому с мыслью о возвращении в Нижний была несообразна мысль о сбережении 35 рублей, ‘зашитых’, по тогдашнему провинциальному обычаю, для вернейшей безопасности, под подкладку одежды. — О чем же, собственно, думал Николай Александрович, когда писал, что ему еще не поздно ‘воротиться’? — Мысли у него путались, кажется, он хотел сказать, что ему не поздно воротиться в Нижний (то есть в Нижегородскую семинарию), действительно, было бы не поздно: он еще оставался воспитанником семинарии, был только уволен в отпуск. Но когда он писал эти слова, в его воображении была неотвязная мысль о поступлении в институт, и в числе ‘выгод’ возвращения в Нижний оказалось сбережение, которое обусловливалось поступлением в институт и было несовместно с мыслью о возвращении в Нижний.

²¹* Te воспитанники семинарии, которые приезжали в Духовную академию не на казенный, а на свой счет, должны были при поступлении в нее вносить деньги за выдаваемую им одежду академической формы. Принимаемые в Педагогический институт все получали обмундировку бесплатно.

²²* Вероятно, ему говорили перед отъездом из Нижнего, что он в своих письмах из Петербурга станет забывать правило тогдашнего провинциального приличия, требующее писать поклоны знакомым.

10. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

23 августа 1853. Петербург

СПбург, 23 авг. 53 г.

Простите меня, мои милые, родные мои папаша и мамаша, которых так много люблю и почитаю я во глубине души моей!.. Простите моему легкомыслию и неопытности! Я не устоял в своем последнем намерении,¹* и письмо Ваше¹ пришло уже слишком поздно¹ — к вечеру того дня, в который поутру объявлен я студентом Главного педагогического института… Не оправдал я надежд и ожиданий Ваших, и — горе непослушному сыну!.. Тоска, какой никогда не бывало, надрывает меня эти два дня, и только богу известно — скольких слез, скольких мук бесплодного раскаяния стоило мне последнее письмо Ваше! Как в горячке метался я оба дня, дожидаясь почты, и, если б можно, сам полетел бы к Вам, чтобы у ног Ваших вымолить прощение… Не стану теперь оправдываться, не стану ничего рассказывать Вам, потому что я слишком возмущен,²* но, с полным сознанием своей вины, прибегаю к Вам с мольбой о прощении и благословении… Оно только может возвратить мне потерянное спокойствие, которого нигде я не нахожу теперь… Как ни хорош Педагогический институт и как ни хорошо принят я в нем, но я лучше бы желал быть последним в академии — именно потому только, что Вы это одобряете… Не считайте же меня ослушным, непокорным сыном… Клянусь, если б я знал, что Вы так сильно вооружитесь против института, не поступил бы я туда ни за какие блага в мире. Всеми преимуществами, всей будущностью своей пожертвовал бы я, чтобы только исполнить волю Вашу, волю любящих родителей, которых счастие для меня дороже моего, которого еще я не понимаю… Но я ошибся, я обманулся, и жестоко наказываюсь³* за опрометчивость!.. Горе же мне, несчастному своевольнику, без благословения родителей!.. Я чувствую, что не найду счастья с одной своей неопытностью и глупостью…

Неужели же оставите Вы меня,⁴* столь много любившие меня, так много желавшие мне всего доброго?.. Неужели по произволу пустите Вы меня⁵* за мою вину перед Вами?.. Простите, умоляю Вас… Простите и требуйте чего хотите, чтоб испытать мое послушание. Скажите слово — и я уволюсь тот же час из института, ворочусь в семинарию и потом пойду, куда Вам будет угодно, хоть в Казанскую академию… Лучше вытерпеть все пытки горького унижения и пошлых насмешек, лучше испытать все муки раздраженного самолюбия, разбитых надежд и несбывшихся мечтаний, чем нести на себе тяжесть гнева родительского. Я вполне испытал это в последние дни после получения Вашего письма. Избавьте же меня от этого состояния, простите, простите меня… Я знаю — Вы меня любите… Не смею подписаться тем, чем недавно я сделался,⁶* чтобы не раздражить Вас… Но все еще надеюсь, что Вы позволите мне назваться сыном Вашим.

Н. Добролюбов.

С следующей почтой, поуспокоившись, я буду обстоятельно писать к Вам… По горько смущает меня, тяжело налегает на сердце страшная мысль, как будет принято это письмо мое. Еще раз — ради господа бога, ради всего святого и дорогого для Вас — простите моей неопытности, не лишите меня Вашей любви и благословения, без которых нет в мире счастья, не оставьте Вашими советами, без которых я пропаду здесь. Ради бога, ради Христа — умоляю любовь Вашу. Иначе — я не знаю, что будет со мною…

¹* В своем намерении ждать их решения.

²* Возмущен раскаянием, печалью, взволнован, расстроен.

³* Наказываюсь раскаянием, страданиями совести.

⁴* Оставите вы без вашего благословения, без ваших советов.

⁵* Неужели покинете меня на произвол моей неопытности, на волю судьбы.

⁶* Семинаристы, поступившие в какое-нибудь высшее училище, имели обычай подписываться в первое время по поступлении: студент такого-то учреждения. Так подписался и Николай Александрович в письме 6 сент., получив уверение, что отец и мать не сердятся на него.

11. В. В. ЛАВРСКОМУ

25 августа 1853. Петербург

СПбург, 25/VIII 1853

Я не обещался писать к Вам, Валериан Викторович, но, как обыкновенно бывает в таких случаях, не держу своего слова. Это — вследствие того соображения, что не могу же я, в самом деле, адресовать мое письмо просто в Нижегородскую семинарию, для того чтобы оно было прочитано всеми товарищами, как говорил я Вам на прощанье. Будьте же Вы за всех их и передайте им всем нежнейшие чувства любви и преданности моей, которые не премину сохранить навеки нерушимо ко всем им вообще, хотя всех почти позабуду в частности. Разделавшись с ними таким образом, спешу принести Вам повинную в том, что я ничего не осматривал и ничего не видал особенно хорошего в Москве, в которой был всего один день. Только церковь Василия Блаженного доставила мне некоторое удовольствие: долго смеялся я над разноцветными ее головами. Не вкусил я даже и саек московских и калачей не отведал… то есть просто совершенным профаном остался насчет всех московских прелестей. Очень сожалею об этом, и тем более искренно, что если б я присмотрелся побольше к Москве, то, полагаю, восхищение мое Петербургом было бы гораздо полнее и внезапнее… Здесь я занимаю пока небольшую, впрочем чистенькую, комнатку, отделенную только перегородками от других двух, что дает мне возможность знакомиться с петербургскими нравами (в низшем, конечно, классе). Впрочем, беспрестанные россказни двух старух очень мешали мне два-три вечера, когда я готовился к экзамену. Экзамены в академии кончатся, кажется, завтра. Журавлев отличается и поддерживает честь семинарии, я же не имел этого счастия. По общему отзыву экзаменующихся, нынешнее испытание довольно безалаберно, и потому — не то, чтобы строго, и не то, чтобы слабо, а так — куда вывезет. Впрочем, несмотря на то, все согласны и в том, что кто плохо отвечает, тот всеконечно плох, а кто бойко держит этот приемный экзамен, тот и впредь будет умный человек. Я, с своей стороны, много об этих предметах не любопытствую, и потому — извините, что не могу сказать ничего определенного… Еще один земляк наш потерпел здесь самое незаслуженное несчастие. Это — Аврорин,¹ который еще некогда обратил Ваше внимание своей проповедью, которую говорил он в Мироносицкой церкви. Так он выдержал очень хорошо экзамен в Педагогическом институте и затем был принят, но на другой день после принятия опять уволен за старостию лет: ему 22 года. Теперь не знаю уже, куда он, бедный, девался: дня два я его не видал здесь… Позвольте, однако, обременить Вас некоторыми поручениями. Митрофану Ефимовичу¹* скажите мое почтение и вместе передайте, что писать к нему я скоро не буду, потому что причина или стимул для этого более не существует. Зато я попрошу Журавлева обо всем его уведомить. Ивану Александровичу² скажите, что 7 сентября я не забыл и не забуду, но что письма от меня он долго не дождется, по всей вероятности до рождества. У меня в эти месяцы будет очень много работы: к рождественским экзаменам я должен выучиться французскому языку, если не хочу отправиться обратно в Нижний. Дмитрию Ивановичу Соколову³ объявите, что в Медико-хирургической академии прекрасное житье и что вакансий для стипендиатов открывается все более и более. Ныне увеличено число флотских стипендиатов и предложены новые стипендии от министерства внутренних дел. Стало быть, поступить в число стипендиатов гораздо легче, чем прежде, но зато экзамен стал строже — оттого, говорят, что сюда²* обращается ныне очень много поляков, которых права очень ограничены теперь во всех прочих учебных заведениях. Потом поклоны товарищам раздайте, как сами знаете… Это уже совершенно в Вашей воле и на Вашей ответственности. Может быть, я отправлю скоро официальное послание к кому-нибудь из начальствующих наших, которым подобных нигде не наш ел я здесь. Жалко, право, становится, как вспомнишь о некоторых. Здесь — хоть бы в академии³* — все прекрасно, все безукоризненно, но все-таки мало веселья, все слишком серьезно: ни анекдота, ни перехода чрез Геликон⁴ какой-нибудь, ничего этого столь знакомого и столь милого… Право, только затем, чтобы послушать таких прекрасных вещей, чрез год захочется в Нижний. А до тех пор между тем не томиться же мне духовной жаждой, влачась в этой пустыне незнакомого города.⁵ Так вот что: не оставьте поднести чашу студеных анекдотов, чтобы не вдруг лишиться мне этого сокровища. В самом деле — пишите ко мне, пожалуйста. Очень приятно будет знать, что делается на родине. Адрес пишите: студенту Главного педагогического института NN, которым имею честь быть.

¹* Лебедеву, он был товарищем Николая Александровича по семинарии. Впоследствии M. E. Лебедев жил в Петербурге, в последнее время болезни Николая Александровича Митрофан Ефимович ухаживал за ним с неутомимою заботливостью самого любящего родного брата.⁸

²* Вместо: ‘туда’ (в Медико-хирургическую академию).

³* В Духовной академии.

12. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

6 сентября 1853. Петербург

СПбург, 6 сент. 53 г.

Так Вы на меня не сердитесь, так Вы благословили меня!¹И даже ни одного упрека за своевольство! Как я теперь весел, спокоен и счастлив, этого невозможно высказать… Теперь я буду писать Вам, милые мои папаша и мамаша, много, много, все буду писать Вам. Вот, если хотите, с начала истории. Когда сказали мне, что можно поступить в Педагогический институт, я не мог не впасть в сильное раздумье. Я соображал и припоминал, я молился, и после долгого, мучительного размышления только с самим собою и ни с кем больше решился я на этот важный шаг, определяющий судьбу моей будущности. Я припомнил, что и Вы говорили мне о поступлении в институт при неудаче в академии или даже после ученья академического, я сообразил и советы и отзывы некоторых знакомых, вошел и в свои собственные наклонности и после всего этого приступил к делу. Отправивши письмо к Вам,¹* я не рассчитал, что ответ придет очень поздно,²* и потому писал, что без Вашего согласия не решусь ни на что. Но потом увидел я, что если до этого ни на что не решаться, то ничего и не сделаешь. Поэтому вечером 12-го числа отправился я к инспектору института, Александру Никитичу Тихомандрицкому, ² спросил его, можно ли держать экзамен без документов моих, которые представлю после, объяснил обстоятельно все дело и получил позволение явиться на экзамен 17-го числа. В этот же самый день назначен был первый экзамен в академии. (Поэтому я вечером 16-го послал Журавлеву ³* записку, что зубная боль препятствует мне быть на экзамене.³ Он тотчас пришел осведомиться, потому что квартира моя была почти возле академии. Я лег и очень болезненно отвечал ему, что, к несчастию… и проч.) На другой день пошел я в институт, вместе с сыном вятского ректора. Пришедши туда, прежде всего должен я был написать сочинение ‘О моем призвании к педагогическому званию’,⁴ и как написать что-нибудь дельное нельзя было на такую пошлую тему, то я и напичкал тут всякого вздору: и то, что я хорошо учился, и то, что я имею иногда страшную охоту поучить кого-нибудь, и то, что мне 17 лет, и то, что мне самому прежде очень хочется поучиться у своих знаменитых наставников. Знаменитый наставник посмотрел сочинение, посмеялся, показал другим и решил, что оно написано очень хорошо. На экзамен ⁴* я вышел прежде всего к Лоренцу.⁶ Он прогнал меня по всей всеобщей истории и заключил: ‘Ви отшень хорошо знаете историю’. Это меня ободрило, и с веселым духом держал я экзамен по другим предметам, а после экзамена подошел к инспектору и спросил его: ‘Александр Никитич, позвольте узнать, могу ли я надеяться поступить в институт? Иначе я могу еще теперь обратиться в академию’. Он, вместо ответа, развернул список и, показав мне мои баллы, довольно высокие, сказал: ‘Помилуйте, а это что же?’ Затем 20-го числа был другой экзамен. В этот день поутру спросил я инспектора о моих документах, не нужны ли они. Он отвечал мне: ‘Вы только держите экзамен так, как начали, и все будет хорошо. Об этом не беспокойтесь’. По окончании экзамена он поздравил меня с поступлением. На другой день пришли мы на докторский осмотр, согнали нас в одну комнату, разоблачили донага, и потом доктор осматривал каждого. Я оказался здоровым как нельзя больше, и потому с этой стороны Вы имеете теперь сильное ручательство. Затем в этот же день, 21-го числа, позвали нас в конференцию, и директор прочитал: принимаются такие-то безусловно. Таких нашлось человек двенадцать, меня не было. ‘Без благословения родителей нет счастья’, — подумал я, но директор начал снова: ‘Затем следуют те, которые, хотя оказались хорошими, даже очень хорошими, по всем предметам, но слабы или в немецком или во французском языке, и потому (тут — можете представить — он остановился и закашлялся, я задрожал) могут быть приняты только под условием, что они к первым зимним праздникам окажут свои успехи в этих языках’. В этот разряд попала большая часть семинаристов, и я — первый. Таким образом, я был уже принят, когда, пришедши домой, получил второе письмо Ваше,⁵* которое в один миг повергло меня в такое отчаяние. Вы, кажется, недовольны слишком сильным тоном моего письма,⁶* в котором я ничего путем не объяснил Вам. Но я тогда решительно не мог писать иначе: так быстр и так тяжел был этот переход от полного счастья к безнадежной горести. Хорошо еще, если бы я мог кому-нибудь сказать мое горе,⁷* но — Вы знаете мой характер… Получил я письмо при товарищах: слезы навернулись у меня на глазах, когда я прочел его, но я только свистнул и очень равнодушно⁸* положил его в карман… Зато после⁹* плакал целый вечер. В одну из самых горьких минут написал я Вам мое письмо, которым, может быть, даже напугал Вас. Простите, но вспомните — ведь Вы писали, что если я не поступлю в академию, то осрамлю и себя, и Вас, и семинарию, что Вы не думали, чтоб я был так легковерен, и пр., и пр. Было от чего прийти в отчаянье. Я даже не ожидал от Вас и теперь такого всепрощения. Но зато теперь я совершенно счастлив…

Так — дело у меня оставалось за документами. И, как нарочно, долго преследовало меня несчастье после этого дня. Сначала инспектор обещал требовать их из академии официально, но в понедельник, 24-го числа, директор призвал меня с четырьмя другими, не представившими документов, и объявил, что если к 1 сентября не представим своих бумаг, не будем приняты. Я отправился в академическое правление… Но, позвольте, здесь произошла маленькая сценка, которая может служить образчиком, как обходятся с студентами в академии. Вошел я в приемную, — сторож кричит: ‘Что надо?’ — ‘Евграфа Иваныча’,⁷ — отвечаю. (Это — секретарь.) ‘Вон он сидит’, — говорит сторож и указывает пальцем. ‘Так доложи, что его спрашивают’. — ‘Как я могу’, — с испугом прерывает он. ‘Так скажи хоть письмоводителю’… Ну, сказал письмоводителю, выходит… ‘Что вам?’ — ‘Евграфа Иваныча’. Сходил, доложил. Евграф Иваныч высылает опять спросить, по какому делу пришел я. Я объяснил, письмоводитель сходил и сказал ему, и опять он выслал сказать, что это не его дело, чтоб шел к его помощнику. А помощник еще пред этим посоветовал сходить к преосвященному,¹⁰* узнать, что мне делать… Видя такой порядок и доброжелательство, я написал прошение о выдаче документов и отправился в духовно-учебное управление, не без трепета при мысли, что же такое секретарь духовно-учебного управления, если таков академический секретарь. Но оказалось совсем не то: секретарь там очень просто вышел ко мне, попросил подождать, доложил тотчас вице-директору Ив. Ив. Домонтовичу, который управлял в отсутствие Карасевского,¹¹* и ввел меня в присутствие. Домонтович очень вежливо расспросил меня о моих обстоятельствах, припомнил, что у меня батюшка протоиерей¹²* в самом Нижнем, что обо мне писал преосвященный, потребовал дело обо мне, прочел прошение, и так как оно написано было довольно искусно, то есть очень неопределенно и чуть недвусмысленно, то он начал меня расспрашивать на словах о деле. Я представил ему все так, что он подумал сначала, будто я пришел к нему с жалобою на академическое начальство,¹³* я поспешил отстранить такое подозрение, и после долгого разговора он заключил: ‘Так Вы так и говорите, что просто переменили решение, а не то, что Вас не допустили к экзамену’. Я промолчал на это. Домонтович поговорил еще со мной о холере, о здоровье преосвященного¹⁴* и ректора¹⁵* и отпустил меня, приказав тотчас заготовить доклад к графу.¹⁶* Граф, разумеется, подписал, не читая. 28-го числа я получил из академического правления свои документы, представил директору¹⁷* и в тот же день поселился в институте, где пребываю и до сих пор, в добром здоровье и совершенном теперь счастии.

Теперь я ответил на большую часть Ваших вопросов. Остается еще сказать о том, лучшим ли я нахожу для себя институт, чем академию?.. Вы можете так спрашивать, не видавши института и академии, и чтобы вполне представить превосходство первого, надобно самому присмотреться к обоим. Разумеется, у кого какой вкус, кому что нравится: еще не дольше как вчера один студент наш восхищался Медицинской академией, потому что там можно курить когда и где угодно и ходить по корпусу без сюртука, или, лучше сказать прямо, просто ‘в натуре’.¹⁸* Другим нравится и Духовная академия, но что касается до меня, то Вы, конечно, припомните, что я поехал в Духовную академию только от крайности. Давнишняя мысль моя и желание было поступить в университет, но когда сказали мне,¹⁹* что это невозможно, я старался найти хоть какое-нибудь средство освободиться от влияния [Андреев Егорычей, Порфириев Асафычей, отцов Паисиев и других],²⁰* и это средство я нашел в Петербургской академии. Но и при этом у меня всегда оставалась мысль — не только поступить на статскую службу, но даже учиться в светском заведении.²¹* Мысль эта глубоко вкоренилась во мне и ничуть не была пустой мечтою, как уверял один человек.²²* Я уж умел наблюдать за своими склонностями, умел сообразить кое-что и давно понял, что я совсем не склонен и не способен к жизни духовной и даже к науке духовной.²³* И припомните, слышали ль Вы от меня хоть раз хоть одно слово о преимуществе Духовной академии пред университетом?.. Кажется, никогда. Я покорился судьбе, хвалил академию Петербургскую насчет других академий духовных, но никогда не возвышал ее над светскими заведениями… И что же мог я чувствовать, когда, приехавши сюда, вдруг увидел возможность осуществить давнишние мечты, ⁸когда я опять нашел то, что считал уже невозвратно потерянным?.. Я не мог не броситься на эту мысль — поступить в институт,²⁴* не мог упустить благоприятный случай, тем более что экзамен институтский был легче²⁵* академического (в академию из 49 человек желающих принято 27 или 29. Из остальных 5 поступило в институт. Экзамены там кончились 26-го числа, от 17-го продолжались непрерывно…)⁹ и что перейти из академии в институт, как Вы писали, можно не через год, а только через два.²⁶* Для чего же бесполезно тратить их?.. Притом — в институтском начальстве, товарищах и пр. я нашел совсем другое, чем в академических. Когда я приехал в академию, прежде всего мне сказали, чтоб я снял очки, здесь, говорят, на первый раз это не годится. Я послушался и в первый же день пропустил мимо себя Иоанна, инспектора,²⁷* не поклонившись ему. Затем пошел я в сад с земляком, погуляли, хотели идти назад, я спросил, по какой дорожке ближе пройти в корпус,²⁸* мне сказали, что вот, дескать, по этой гораздо ближе, да тут нельзя идти… ‘Почему?’ — ‘Тут профессор гуляет’. Лучицкий¹⁰ какой-то… Потом меня отправили на квартиру, но я иногда приходил в академию до начала экзаменов и — поверите ли — не слышал другого разговора, кроме как на следующие темы: как мы будем держать экзамен и — из какой Вы семинарии?..²⁹* Между тем как студенты института так были образованны и так радушны, что, поживши с одним только сутки, я будто век знал его, а другой всего несколько часов провел со мной и был как родной. Потом увидел я старших студентов,³⁰* высоко, высоко вознесенных — потому что им в академии дана велия власть, — величающих каждого младшего студента милостивым государем, говорящих грубости и самих же потом обижающихся. Напротив, здесь — у нас — старшие студенты почти то же самое, что и свои товарищи, потому что у нас за всем смотрит гувернер, а не старший студент, который столько же подлежит этому надзору, как и мы.³¹* Потому все здесь равны, все радушны, все приятели. Наконец, увидел я в академии и кончивших курс студентов, бледных, испитых, неуклюжих, удовлетворяющих потребности наслаждений отвратительною шарманкою (да, я был один вечер болен, оттого что какой-то кончивший студент пришел к моему хозяину и вздумал потешиться шарманкой: у меня просто головушку разломило, а он себе только приплясывал!..), увидел, что они, даже будущие бакалавры, прогнаны жить в подвале, окрещенном по-ученому — катакомбами (страсть во все вмешивать науку господствует в академии, о катакомбах можете узнать от Ал. Андреича),¹¹ что они не знают, а иные и не надеются, когда получат и получат ли они место, и — одним словом — бедствуют и будут бедствовать еще, лучшие — с месяц, а худшие — месяца четыре, а может быть, и целый век. Напротив, съездив на дачу института,³²* я увидел, что кончившие курс веселы и довольны, живут вместе с прочими студентами, пользуются пока теми же правами и нисколько не заботятся о будущей судьбе своей. И действительно, к первому сентября оставалось только трое незамещенных студентов, и все посланы в учители гимназий, младшие и старшие (в уездные учители ни одного не послали). Как же еще не лучше в институте против академии? Именно — Вы сказали правду — промысл привел меня сюда, и я вижу в этом вознаграждение за то терпенье, за ту кротость, с которой я покорился судьбе и перенес отказ Ваш, или, лучше, решение необходимости, касательно поступления в университет. А ведь, в самом деле, припомните — Вы, папаша, несколько раз спрашивали, видя меня за историей, за словесностью, за математикой: ‘Да что ты все этим занимаешься, разве это там важно, разве это там требуют?’ Под там Вы разумели академию, а я почему-то готовился с этих именно предметов, совсем не имея ее в виду. И вот — это мне пригодилось. И ведь нужно же было случиться, чтобы со мной послали на казенный счет Журавлева, чтобы мы выехали 4-го числа, совершенно без всякой нужды, чтобы меня поместили земляки мои на квартире именно там, где был и тот студент (Ал. Ив. Чистяков), который посоветовал мне поступить в институт. Внушил же Вам господь ни о чем не просить Карасевского³³* при свидании с ним… Да и опять, надо же было извозчику привезти меня в первый раз прямо к институту (он возле почти Академии художеств), и надобно было Вам в первом письме¹² ни слова не сказать об академии, даже не пожелать мне успеха на экзамене. Все эти обстоятельства я принял за знаки того, что именно премудрый промысл награждает мою преданность и покорность своей судьбе и приводит к поступлению в институт. Да и то сказать: меня в академии постоянно убивала бы мысль, что я поступил туда не сам собой, а по разным протекциям преосвященного,¹³ Волкова,¹⁴гр. Толстого,¹⁵ который просил за меня Макария,³⁴* как мне здесь сказали. Между тем здесь я поступил именно сам собою, а не по чужой милости, или, лучше, по одной милости божией, которую постараюсь заслуживать всегда, сколько возможно слабому человеку. По некоторым Вашим отзывам обо мне и о моем характере я думаю, что Вы достаточно знаете меня и потому поймете, что последнее обстоятельство тоже для меня не последней важности.

Вы еще спрашиваете меня, все ли у меня цело, есть ли деньги? Да куда же я дену тридцать пять-то целковых? Ведь я не вносил их в академию. Вещи все также в совершенной сохранности. Только они теперь, кажется, все почти для меня совершенно бесполезны. Сюртук, пальто, шинель, триковые брюки, жилет мне уже нельзя носить: форменное все.³⁵* Манишка, сорочки и прочее белье — совершенно бесполезно. Каждый четверг и воскресенье выдается казенное белье, манишек совсем не носят. Таким образом все это сделалось здесь лишним для меня и осталось на квартире. Кстати, Вы беспокоились о том, спокойно ли, сытно ли мне и пр.³⁶* Теперь уведомляю Вас, что все было как нельзя лучше. Хозяева мои были такие добрые, что, право, смешно смотреть было на них. Хозяйка, старая чухонка, совершенно, впрочем, обрусевшая, Елена Васильевна по имени, старалась набивать меня всякими пряностями и сладостями и постоянно жаловалась, что я мало ем, — точно как дома… Она точно по чутью узнавала, что я люблю, и готовила постоянно то котлеты, то картофельную дрочену, то сладкий суп и т. п. А с наступлением мясоеда у меня постоянно был кофе и сухари. Словом, Вы,мамаша, можете быть совершенно спокойны на этот счет: я не голодал. (Получил я и Вашу посылку.³⁷* ‘Ну, брат, ты, видно, изнежен’,— сказал мне один товарищ, увидав ее, а потом он же принял участие в истреблении этих, очень сладких и сдобных, вещиц.) Но ничто меня столько не радует, как Ваши письма, особенно последнее. Я терпеть не могу чувствительности, однако же умилился, прочтя письмо, и весь день был очень глуп. Пишите же ко мне прямо в институт, а то я заждался последнего письма, я рассчитывал получить его 2-го или 3-го, а получил 5-го: оно гостило у Журавлева. Много еще осталось писать, но это уже после. Прощайте…

Сын Ваш С. Г. П. И.

Н. Добролюбов.³⁸*

P. S. От 2-го числа послал я письмо к о. Антонию,¹⁶ в котором плачу о том, что обманул ожидания начальства, преосвященного и пр., и прошу его быть ходатаем пред преосвященным, с которым не знаю как и разделаться.³⁹*

Об увольнении меня из духовного звания скоро Вы, вероятно, получите отношение из конференции Главного педагогического института. Сын вятского ректора, о котором Вы спрашиваете, теперь, вероятно, на дороге в Вятку. Не принят в институт, а в Духовную академию не допущен уже был и к экзамену. Прошу передать мое глубочайшее почтение, нижайший поклон и проч. и проч. всем нашим родным и знакомым, которых очень помню и желал бы от некоторых получить по несколько строчек. Антонина Александровна, я думаю, успевает в музыке, желаю того же и Анне Александровне.⁴⁰* Всем сестрам желаю здоровья. Володе пора учиться, а Ване говорить. Михаила Алексеевича¹⁷ прошу переслать мне историю Устрялова,¹⁸ применительно к ней Устрялов читает у нас.

¹* Письмо от 10 августа, с просьбой о дозволении держать экзамен в Педагогический институт.

²* Вместо ‘слишком поздно’, провинциализм, по которому смешивались слова ‘очень’ и ‘слишком’. — Ответ отца и матери пришел действительно только 21 августа, когда экзамен для поступления в Педагогический институт был уже кончен.

³* Тому воспитаннику Нижегородской семинарии, который был послан в Петербургскую академию начальством и вместе с которым Николай Александрович ехал в Петербург. Он, как отправленный в академию на казенный счет, был немедленно по приезде помещен в доме академии.

⁴* То есть на изустный экзамен, удовлетворительно сдав письменный.

⁵* Письмо их, бывшее ответом на просьбу его о дозволении держать экзамен в институт, — то письмо, отзывом па которое было письмо Николая Александровича от 23 августа.¹⁹

⁶* ‘Слишком сильным тоном’ письма от 23 августа — слишком взволнованным тоном, слишком сильным выражением огорчения.

⁷* Высказать мое горе, поделиться с кем-нибудь моим горем.

⁸* ‘Очень равнодушно’ — сохраняя вид совершенного равнодушия.

⁹* Когда остался один.

¹⁰* Вероятно, к тому архиерею, который был или председателем Петербургской духовной консистории, или ректором Петербургской духовной академии, кажется, одну из этих должностей или и обо их занимал помощник петербургского митрополита, викарный епископ.²⁰

¹¹* Директора.

¹²* Домонтович ошибся, Александр Иванович пе был протоиереем.

¹³* То есть не сумел рассказать, как следовало говорить в официальном изложении дела.

¹⁴* Нижегородского преосвященного, Иеремии.

¹⁵* Нижегородской семинарии.

¹⁶* Протасову, обер-прокурору синода.

¹⁷* Директору Педагогического института.

¹⁸* ‘В натуре’ — выражение взятое из Гоголя (‘Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем’. — Ред.).

¹⁹* ‘Сказали мне’ — то есть: сказано было мне, сказал это отец, думавший, что на содержание в университете надобно было не меньше тысячи рублей ассигнациями (или, по другому способу выражения, триста рублей серебром).

²⁰* Здесь в списке, по которому печатаются письма Николая Александровича, находится небольшой пробел, соответствующий двум или трем словам, уничтоженным в подлиннике (они восстановлены нами в квадратных скобках. — Ред.), их уничтожил, по всей вероятности, отец, и если действительно он, то, без сомнения, из предосторожности (он показывал и читал письма сына знакомым, мог спросить их у него и архиерей, с которым он часто виделся). Уничтоженные слова были, очевидно, собственные имена. Одно из них, без сомнения, ‘Паисий’, инспектор Нижегородской семинарии, преподававший богословие в том из двух параллельных отделений богословского класса, в котором находился Николай Александрович. Паисий был человек недалекий и менее ученый, чем другие профессоры семинарии, придумывал нелепые производства русских слов от латинских, восхищался ими, толковал в классе вместо богословия о них и о других нелепых выдумках своей мнимой учености, смешил этими вздорами слушателей и наводил тоску на Николая Александровича. — К имени Паисий присоединено было, по всей вероятности, имя ‘Ерема’, как называли архиерея Иеремию.²¹

²¹* То есть: мысль не только выйти из духовного звания по окончании курса в академии, но и не оставаться в академии до окончания курса, перейти из нее при первой возможности в высшее светское учебное заведение и потом поступить на службу. Поступление в светское учебное заведение соединено было с увольнением из духовного звания, или, как тогда говорилось, переходом в светское звание.

²²* Какой-то знакомый, быть может, тот Леонид Иванович, который, как упоминается в письме Н. А. Добролюбова от 6 августа к отцу и матери, убеждал его поступить в монахи, когда будет в академии.²²

²³* Не по недостатку религиозности (Николай Александрович был тогда человек верующий), а потому, что формы преподавания в духовных заведениях казались ему очень неудовлетворительны, формы быта духовенства тяжелы и, что всего важнее, ему хотелось посвятить себя литературе.

²⁴* Педагогический институт занимал в системе высших учебных заведений положение, одинаковое с университетами, считали как будто университетом, который имеет лишь ту особенность, что предназначен собственно для приготовления преподавателей в гимназии и принимает всех поступающих на казенное содержание.

²⁵* Это еще отголосок того настроения мыслей, которое давало H. А—чу извинение перед самим собою в намерении держать экзамен в институт. Далее в этом письме он, отвечая на один из вопросов отца, сам приводит факт, показывающий, что экзамен в институт не был легок для семинаристов: сын вятского ректора не выдержал этого экзамена. Некоторые воспитанники семинарий, не выдержав академического экзамена, выдерживали институтский, но не потому, чтоб он был легче, а потому, что они, мало занимаясь специальными предметами семинарского курса, занимались ‘светскими предметами’, как назывались на семинарском языке история, география, математика и т. п. науки.

²⁶* Совет поступить в академию и перейти через год в институт был дан отцом, вероятно, в письме, порицавшем намерение сына не поступать в академию. Перейти в институт через год нельзя было потому, что курсы классов института были тогда двухлетние, соответственно тому и прием в институт происходил лишь раз в два года (по нечетным годам).

²⁷* Инспектор академии²³.

²⁸* Корпусом назывался тот дом, в котором жили студенты академии.

²⁹* То есть воспитанники семинарий, съехавшиеся в Петербургскую академию держать экзамен для поступления в нее, дичились друг друга, медлили сближаться между собой, это была та обыкновенная семинарская дикость, которую в приписке к одному из писем Зинаиды Васильевны младшая сестра ее, Варвара Васильевна, справедливо считает принадлежностью ‘кутьи’ и радуется, что племянник избавится от нее, поступив в светское учебное заведение.²⁴

³⁰* Студентов старшего отделения академии. Четырехлетний курс академии делился на два двухлетние класса, называвшиеся отделениями. Студентам старшего отделения был поручен падзор за студентами младшего, пока студенты младшего отделения были новичками, надзор студентов старшего отделения за ними не был совершенно пустой формальностью, потом натянутые отношения сглаживались, студенты старшого отделения переставали держать себя начальниками и установлялись хорошие товарищеские отношения между обоими отделениями студентов. Но вначале некоторые из студентов старшего отделения держали себя высокомерно перед младшими.

³¹* Скоро Николай Александрович увидел, что гувернеры в институте гораздо более стесняют жизнь всех студентов, чем в академии старшие студенты жизнь новопоступивших.

³²* На ту дачу, где жили студенты института.

³³* Директор духовно-учебного управления Карасевскпй незадолго перед тем приезжал в Нижний.

³⁴* Макарий, уж начинавший приобретать ученую известность своими трудами по истории русской церкви и пользоваться некоторым влиянием в духовно-учебном управлении, жил тогда в Петербурге. Прежде он был инспектором Нижегородской семинарии.²⁵

³⁵* То есть студенты института должны постоянно быть в форменной одежде, это было в то время правилом и для студентов университета, живших на казенном содержании в университетском доме.

³⁶* Подразумевается: было на квартире.

³⁷* В посылке были, как видим, какие-то сладкие печенья, деланные, вероятно, самой Зинаидой Васильевной.²⁶

³⁸* То есть сын ваш студент Главного педагогического института Н. Добролюбов.

³⁰* Опасение, что Иеремия будет досадовать на поступление Николая Александровича в институт, оказалось напрасным, как и мог бы предвидеть на месте Николая Александровича каждый, не запугивавший себя фантастическими страхами всяческих нравственных наказаний за мнимое преступление. Через несколько дней Николай Александрович узнал из письма о. Антония, что Иеремия в первые минуты, не сообразив дела, вздумал было, по своему характеру, поворчать, но тут же рассудил, что известие, на которое он стал ворчать, приятно для него, и высказал удовольствие успехом, с каким выдержал экзамен в высшее светское учебное заведение воспитанник семинарии, находившейся под его начальством.

⁴⁰* ‘Антонина Александровна’, ‘Анне Александровне’ — шутливая почтительность выражений.

13. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ

11 сентября 1853. Петербург

11 сент. 1853 г.

О тебе уж я знаю наизусть, mein liebster Bruder,¹ что не будешь сердиться за долгое молчанье. Право, брат, нечего писать. Пожалуй, ведь я напишу, что здесь, например, носится слух, будто единственная причина будущей войны Россиис Турцией состоит в том, что в Турции христиан называют собаками, а в России собак зовут султанами, но что же будет хорошего в этом и подобных сказаниях? Тем более что отсюда нельзя вывести никакого утешительного заключения касательно турецкого табаку… Можно бы взять предмет и поближе ко мне, да вот в чем беда: у меня недостанет потребного для такого дела вдохновения и поэтического жара. Жалею, право, что я такой черствый человек… Целый месяц в Петербурге, и ни строчки о нем не сказал никому в своих письмах. Я раз пятьдесят по крайней мере прошел насквозь весь Невский проспект, гулял по гранитной набережной, переходил висячие мосты, глазел на Исакия, был в Летнем саду, в Казанском соборе, созерцал картины Тициана и Рубенса, и — все это произвело на меня весьма ничтожное впечатление. Только однажды вечером вид взволнованной Невы несколько поразил меня, и то более потому, что я стоял в это время на мосту, который колебался под моими ногами и будто двигался с своего места, так что я вздрогнул в первый раз, как приметил это движение. Был я здесь и в театре, видел Каратыгина, Мартынова, Максимова² и др. Игра Каратыгина сначала заставила меня забыть, что я в театре и что это — игра: так просто и естественно выходит у него каждое слово. Потому я не вдруг даже понял, как много таланта и труда нужно для такой игры: мне казалось это так просто, что не за что и хвалить Каратыгина. Уже по приходе домой раскусил я загадку. Ну-с, что же еще?.. Да, все-таки об институте. Кстати же я не описывал еще порядка моей нынешней жизни (я предполагаю, что ты читал мои прежние письма, не к тебе писанные).

В шесть часов раздается пронзительный звонок, и я встаю. Одевшись и умывшись, иду в камеру и принимаюсь за дело — до половины девятого. В это время — новый звонок, и все идем завтракать. На завтрак дается обыкновенно булка и кружка молока — сырого или вареного, я беру обыкновенно сырое. Пред завтраком читаются утренние молитвы, дневные — апостол и евангелие. Потом в девять часов начинаются лекции, каждая по полтора часа. В двенадцать часов приносят оловянное блюдо, нагруженное ломтями черного хлеба: это еще завтрак или полдник. Потом опять лекции продолжаются до трех часов. До обеда обыкновенно быв(ает) четыре лекции. В три часа обед, на котором быв<ает> три блюда, а после обеда до четырех с половиной мы можем и даже почти должны гулять по городу. В половине четвертого еще лекция — до шести часов. В шесть часов пьем чай — свой, а не казенный. В восемь с половиной ужин из двух кушаний. В десять спать отправляемся, как вот и теперь сейчас отправлюсь. Прощай, брат, спокойной ночи. Пиши ко мне, пожалуйста, что-нибудь.

Желаю всех благ и наслаждений, радостей и веселостей тетушке Фавсте Васильевне¹* на многая лета.

Скажите,²* что я помню и люблю по-прежнему всех родных и знакомых наших. Луке Ивановичу и Варваре Васильевне я, кажется, скоро буду писать особо.

Твой и пр. Н. Добролюбов.

¹* Михаил Иванович, сын Фавсты Васильевны, жил при ней.

²* ‘Скажите’ — подразумевается: Вы, тетушка, и ты, Мишель.

14. М. А. КОСТРОВУ

11 сентября 1853. Петербург

11 сент. 1853 г.

Наконец собрался я писать к Вам, Михаил Алексеевич. Извините, что так долго собирался, но я был уверен, что все возможные сведения обо мне передаются Вам от моих родных. Потому-то я считал излишним писать в одно время и к Вам и к ним. Но теперь, когда я уже поосмотрелся здесь и когда домашние мои не имеют особенной надобности в непосредственных сведениях обо мне, вот и к Вам является маленькая эпистола. Разумеется, Вам нет надобности сказывать, что я не поступил и не поступал в академию, вопреки — увы! — всем нашим предположениям… Если бы я сделал это сам, намеренно, то я гордился бы своим искусством и считал бы себя великим человеком. Но, к счастию или нет, судьба моя переменилась почти без моего ведома, и я знаю только то, что мне весьма нравится этот оборот дела. Скажите, пожалуйста, моим родным, чтобы они не верили различным нелепостям, рассказываемым каким-нибудь Пав. Ив. Ник.¹ Положим, что он пятнадцать лет учителем, но тем не менее он ничего не смыслит касательно Педагогического института.¹* Желательно бы знать, например, на каких данных основано известие, что Педагогический институт упадает, и в каком смысле должно понимать его? Что касается самого здания, то оно — могу Вас уверить — стоит цело и невредимо, даже не покривилось ни на один бок. В отвлеченном смысле — тоже, кажется, нельзя найти признаков упадка. Директор наш И. И. Давыдов давно уже известен ученостью своей и трудами.² Профессора—все славы, и большею частию заслуженные, предметом своим каждый из них занимается, наверное, лучше какого-нибудь <...>²* Да и, во всяком случае, такие профессора, как Лоренц, Устрялов, Срезневский, Благовещенский, Михайлов, Ленц, Остроградский³и др. не ударят в грязь лицом никакого заведения. Стало быть, упадок — в учениках? Так это еще бог весть, где они лучше — в академии или здесь. И сюда поступают многие семинаристы и, во всяком случае, могут украсить это заведение своими богословскими и философскими познаниями. Уверьтесь же, пожалуйста, и уверьте всех там,³* что моя особа ничего, ровно ничего не потеряла, попавши в институт, а не в академию, и что ежели и суждено когда-нибудь упасть институту, то я, по всей вероятности, не дождусь этого (разве будет сильное наводнение: он стоит на самом берегу Невы)… Точно то же должен я сказать об отзыве директора Нижегородского института.⁴ Он застращал наших семинаристов, и по его милости <...>⁴* Раф. Остроумов,⁶ например, доселе разгуливает, не пристроившись. А между тем ничего страшного не было в этом экзамене. Не спрашивали ни тригонометрии — от поступающих на исторический факультет, ни математической географии по Талызину,⁶ даже французский язык не был необходимым условием принятия. Даже и дьяческих детей троих приняли,⁶* только для проформы директор сказал, что конференция института берет на себя ходатайствовать за них пред министром. Да и кандидатов явилось не более восьмидесяти, а Сперанский говорил, что до двухсот будет. Вот какие неверные показания разглашаются у нас в Нижнем, или в Нижегородске, как здесь многие называют его.

Что касается до академии, Вы знаете, что ею я очень недоволен. Более ничего но могу сказать, потому что ничего не знаю. Разве сообщить Вам несколько сведений об Александре Петровиче. Здесь опять нужно начать с того, что известие о его поступке с Матв. здесь единодушно отвергается и признается выдумкою.⁷ Напротив, Лл. Петровичем все недовольны, и даже начальство академии не намерено долее удерживать его при академии. На его место назначен уже новый бакалавр. Теперь Ал. П. хлопочет о месте для себя в Швейцарии. Хорошо, если выйдет, но если это дело и не состоится, все-таки, говорят, на своем месте он не останется, а будет послан куда-нибудь в инспекторы семинарии. Недавно был я у него с Журавлевым и слышал, будто Вы намерены выйти во священники в Арзамас, только просите смотрительского места.⁶* Вероятно, это нелепость, вроде упадка института. Глориантов⁸ здесь оставлен бакалавром математики и физики и уже начал свои лекции и бакалаврство.

Письмо из Петербурга не может обойтись без новостей, но — да будут в качестве оных вышеприведенные. Еще, впрочем, слышал я, не знаю, верно ли, что отец Иоанн получил степень доктора богословия, и что здешний викарий Христофор просится на покой, и что ректор Московской академии делается викарием московским, а ректор семинарии тоже куда-то переходит, чуть ли не в ректоры-то академии. Все это, конечно, очень неважные слухи, да и те дошли до меня при посещении академии. Здесь же, в институте, я гораздо дальше от света, чем Вы. Нет у нас под рукой ни газет, ни журналов, да некогда и читать их — все повторяю зады. Принялся вплотную за греческий язык, за немецкую словесность, за географию, с увлечением читаю латинских классиков. Ах, если бы Вы слышали нашего Благовещенского! Как живо и увлекательно читает он ‘Энеиду’ и делает объяснения на латинском языке. Просто — заслушаешься!.. Не увидишь, как пройдет полтора часа на его лекции… G дивным одушевлением также читает Лоренц, жаль, что я ⁹/₁₀ из его лекции никак не могу понять, по незнанию немецкого языка. Но о всех профессорах я напишу когда-нибудь в другое время, после того как получше узнаю их. Есть, впрочем, двое и плохих преподавателей: нужно сознаться, в семье не без урода. Прощайте-с пока и будьте уверены, купно со всеми знаемыми, что я как нельзя больше доволен своею судьбою.

Н. Добролюбов.

Прошу передать мое почтение Ивану Алексеевичу.⁷*

P. S. Пожалуйста, наблюдайте, чтоб мамаша не слишком обо мне беспокоилась и была повеселее. Рассейте также в папаше предубеждение против института, если оно еще существует, и пожелайте им от меня много, много здоровья и счастья.

Нельзя ли узнать, какое впечатление произвело мое письмо на о. Антония и какие были дальнейшие его следствия?..⁸* Кстати, уведомьте его, что у Касторского я был недавно, отдал письмо и получил приглашение приходить к нему когда-нибудь, за что о. Антонию очень благодарен.⁹

¹* Скоро Николай Александрович увидел, что П. И. Ник., которого он так мальтротирует в своей досаде на ‘нелепости’, рассказываемые им о Педагогическом институте, был совершенно прав, что институт действительно падает.

²* Здесь зачеркнута (вероятно, Михаилом Алексеевичем) фамилия, принадлежавшая, очевидно, какому-нибудь нижегородскому преподавателю, говорившему, что Педагогический институт падает под управлением Давыдова, вероятно, это фамилия П. И. Ник—а.

³* ‘Там’, то есть в нашем доме или в нашем кругу.

⁴* Здесь зачеркнуты (вероятно, Михаилом Алексеевичем) какие-то слова, конечно, потому, что они были оскорбительны для кого-нибудь из его знакомых, которым он показывал письма Николая Александровича.

⁵* В те времена существовало правило, воспрещавшее принимать дьяческих сыновей в высшие светские учебные заведения.

⁶* Начальник духовного уездного училища назывался смотрителем.

⁷* Брату Михаила Алексеевича.

⁸* То есть говорил ли о. Антоний с архиереем о поступлении Николая Александровича в Педагогический институт и как принял это известие Иеремия.

15. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

16 сентября 1853. Петербург

16 сент. 1853 г. СПбург

Я полагаю, Вам известно, почтеннейшие дядюшка и тетушка, что ваш любезнейший племянничек метил в ворону, а попал в корову и теперь сидит в Главном педагогическом институте, которому скоро придается новый титул ‘императорского’.¹Это по случаю юбилея, который будет праздноваться у нас 30 сентября этого года. Говорят, праздник будет великолепный, и мы с нетерпением ждем этого. Но пока дело не в юбилее, а в том, как я здесь живу и что делаю. На это отвечать нетрудно: живу-поживаю себе подобру-поздорову, но средам и пятницам скоромное поедаючи, по утрам молоко попиваючи, дядюшку с тетушкой и купно со всеми присными вспоминаючи. Облекся я в форменный сюртук с синим воротником и возбудил разноречащие отзывы в своих товарищах. Одни говорят, что форма пристала мне, другие уверяют, что нет. Я разрешил их сомнение, сказавши, что для того воротник и застегивается наглухо, до подбородка, чтобы лучше и крепче приставала форма. К несчастью, только нельзя еще гулять мне по Невскому и проч., потому что не сшиты шинели и треуголки и не выданы шпаги. А в форменном сюртуке и партикулярной шинели ходить здесь непригоже. Таким образом, собираясь гулять по праздникам, я еще просто надеваю свой старый сюртук и, таким образом, все еще выглядываю отчасти семинаристом. Ну, да зато есть утешение хоть в том, что нас посещают иногда добрые люди. Недавно был у нас известный грамматик Н. И. Греч, а третьего дня, в воздвиженье, был попечитель Кавказского округа барон Николаи,² походил по классам, слушал одну лекцию, поспорил даже с наставником, а потом был у нас и в столовой. В столовой нас кормят обыкновенно довольно хорошо. Каждый день щи или суп, потом какой-нибудь соус — картофельный, брюквенный, морковный, капустный (этого я, впрочем, никогда не ем: как-то приторно и неприятно), иногда же, вместо этого, какие-нибудь макароны, сосиски и т. п. Наконец, всегда бывают или пирожки, или ватрушки. По воскресеньям прибавляются еще в виде десерта слоеные пирожки. Все это не важная вещь, но хорошо то, что каждому ставят особый прибор, никто не стесняет, хочешь есть — подадут еще тарелку, словом — как будто дома. Это не то что в академии, где, кажется, несколько человек вместе ‘хлебают’… из общей чаши… Лекции здесь, кроме двух или трех, читаются превосходные. Директор³очень внимателен, инспектор⁴ — просто удивительный человек по своей доброте и благородству. Начальство вообще превосходное и держит себя к воспитанникам очень близко. Например, недавно один студент говорил с инспектором, что ему делать с немецким языком, которого он не знает. Инспектор успокоил его, в это время подошел я, и он, указывая на меня, сказал: ‘Да вот Вам, например, посмотрите, г-н Добролюбов тоже по-французски не знает, то есть совсем не знает и не учился, а я уверен, что он будет у нас отличный студент, лучше этих гимназистов…’ Слыша такие отзывы, видя такую внимательность, невольно захочешь заниматься и весело работаешь, зная, что труд не останется без вознаграждения. Да и труд-то по душе! Так <как> до десяти часов остается немного, а в это время мы должны идти спать немедленно (то есть здесь не гонят нас, а просто-напросто приходит служитель, гасит лампу — и дело с концом, свечей и в заводе нет), поэтому я и кончаю мое письмо с уверением, что не перестаю помнить и любить Вас по-прежнему. Желаю Вам всего доброго, желаю здоровья Сонечке и Машеньке¹* — я думаю, они не забыли меня — и прошу Вас вспомнить иногда далекого племянничка, приписавши хоть что-нибудь к письму папаши.

Помнящий Вас Н. Добролюбов.

NB. Пожалуйста, передайте мое почтение и память всем родным и знакомым. Нельзя ли узнать, где теперь кн. Трубецкой,⁵ если он не приехал еще в Нижний. Ежели он здесь, в Петербурге, то попросите папашу уведомить меня об этом.²* Да еще скажите им³* кстати, что ныне (16 сентября) я получил письмо отца Антония,⁸ а вчера письмо от Михаила Алексеевича,⁷ которые совершенно меня успокоили. Очень благодарен им за их заботливость обо мне и буду стараться заслужить ее, тем более что институт представляет все побуждения и средства вести себя как нельзя лучше…

Я думаю, мамаша уже привыкла к моему отсутствию, если же нет — ради бога — утешьте и успокойте ее, сколько возможно, не смейтесь над материнскою любовью, которая так дорога для меня, так оживляет и подкрепляет меня.⁴* Теперь я вполне понимаю, как должна обо мне тревожиться мамаша, не зная, что со мною делается. И тем более хочется мне, чтобы она уверилась, что тревожиться решительно нечем, что я здесь совершенно счастлив и ни в чем не нуждаюсь. Дай бог, чтобы все было хорошо у Вас, на моей милой родине, с близкими к сердцу моему. Передайте же мою сыновнюю любовь и почтение папаше и мамаше и за меня сто раз поцелуйте их, как это обыкновенно говорится.

Ваш Н. Добролюбов.

¹* Дочкам Луки Ивановича и Варвары Васильевны.

²* Николай Александрович не знал, что узнать об этом можно было гораздо проще и скорее: князь В. А. Трубецкой был управляющий нижегородской удельной конторой,⁸ стоило зайти в департамент уделов и спросить, остается ли все еще в Петербурге князь Трубецкой или уж уехал, Николай Александрович не догадывался, что в департаменте известно это, такой неопытный юноша-провинциал он еще оставался в первые месяцы своей институтской жизни.

³* Отцу и матери Николая Александровича.

⁴* Варвара Васильевна любила шутить, и, вероятно, она перед отъездом племянника подсмеивалась в шутку над сестрой, которая тоскует, будто боится отпустить от себя семнадцатилетнего сына, точно маленького ребенка.

16. М. А. КОСТРОВУ

20 сентября 1853. Петербург

Михаил Алексеевич!

Недавно получил я от Вас письмо, которое первое принесло мне радостную весть об окончании моего дела у преосвященного.¹* Весьма рад его благословению. Вероятно, Вы получили от меня письмо, пущенное от 12-го числа этого месяца.¹ Но еще прежде родные мои должны были получить мое письмо,²и от них нет ответа. Странно… Напишите хоть Вы, что за причина такого молчания… Долго писать некогда. Лампу сейчас гасят. Дело вот в чем: сделайте милость, передайте мое письмо мамаше ³ в самый день ее рождения, в субботу: оно, по всей вероятности, дойдет до Вас к тому времени. Простите. Солдат понукает.

Пишу еще в спальне, добившись огня для запечатания письма. Завтра нигде не добьешься… Свечей здесь нет совсем. Лампы… Вы пишете, что маменька сердится за то, что я не пишу к ней. Как понимать это? Неужели я должен писать отдельно к папеньке и особо к маменьке?²* Пожалуйста, объяснитесь…

¹* Речь идет по о письме Михаила Алексеевича от 16 сент. (оно еще не было получено Николаем Александровичем 20 сент.), а о другом, более раннем (и не сохранившемся) письме, которое он получил 15 сент. и о котором говорит в письмо к Варваре Васильевне от 16 сент., что оно, вместе с письмом о. Антония (полученным 16 сент.), совершенно успокоило его.

²* Дело было вовсе не в этом, а в том, что мать желала получать от него письма чаще, нежели получала, некоторые запаздывали на почте, другие вовсе терялись, а иногда и сам Николай Александрович был виноват, пропуская сроки, по которым мать ждала от него писем.

17. Ф. В. н М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

26 сентября 1853. Петербург

26 сент. 1853 г.

Я полагаю, Вы очень приятно проводите теперь время у наших, празднуя именины Ванечки и — главное — рождение мамаши моей. Конечно, не обошлось без воспоминания и обо мне. Вот и я вспомнил о Вас и от нечего делать, в ожидании фехтовального учителя и потом всенощной, принялся за письмо к Вам. Надеюсь, что Вы простите меня, любезнейшая и почтеннейшая тетушка, купно с Михаилом Ивановичем, моим драгоценным и бесценным братцем, что я так мало, между прочим только, написал Вам в прошедший раз.¹ Право, я не могу еще в мысли своей отделить моих родных, мне все кажется, что когда я пишу к одним, то и всех других вспоминаю, и надеюсь, что мои письма все Вы знаете и не нуждаетесь ни в каких особенных сведениях обо мне… Но, чтобы еще более умилостивить Вас, вот Вам еще особое письмо от меня, хотя опять предупреждаю, что я в нем ровно ничего особенного не напишу Вам. Теперешняя жизнь моя течет так тихо и ровно, что решительно не найдешь ничего, что бы выходило из обыкновенного порядка. Каждый день в шесть часов встаю я, как и все, а если просплю дольше, то через четверть часа подходит надзиратель, стучит в края железной кровати и, когда очнешься, провозглашает, будто не относясь ни к кому: ‘Господа! вставать пора…’ Затем отправляется к другому и тем же порядком будит его, называя и его тоже господами. Ночью обыкновенно проходит по спальням директор, вместе с так называемым у нас старшим надзирателем, который отправляет здесь должность инспектора по нравственной части, тогда как инспектор здешний занимается только книжными и вообще учебными делами. Ныне, например, у нас чрезвычайно туманная погода, печки недавно стали топить в дортуарах, выдали теплые одеяла, и к утру спится необыкновенно сладко. А все-таки разбудили, — и будил сам старший надзиратель, низенький горбатенький старичок, по чину статский советник и, кроме других должностей, наш профессор. Зовут его Андрей Иванович,² и никогда — я думаю — Павлу Ал. Духовскому с братией³ не надоедал столько Андрей Иванович Остроумов,⁴ сколько большей части студентов этот Андрей Иванович, человек, впрочем, очень почтенный. Впрочем, увлеченный воспоминанием о сладком прерванном сне, я написал целую страницу, совсем неинтересную.

Ныне получил я книги,⁵ присланные от Михаила Алексеевича, которому очень благодарен за эту присылку, тем более что она пришла в самое время. Из письма его узнал я, что мною очень недовольны и Вы, и прочие, и прочие.⁶ Но оправдание теперь — это письмо. Не правда ли, что лучше ничего не писать, нежели писать ничего… Ах, — вот богатый предмет, которого еще я никогда не касался в своих письмах: средства сообщения и дороги в Петербурге. Я вспомнил об этом потому, что сейчас разносят у нас листы с предложением, не угодно ли кому из студентов пригласить своих родственников и знакомых на 25-летний юбилей, который имеет быть празднован 30-го числа сего сентября в среду. Вот—если бы Вы жили, например, в Новой улице — не в той, где живет или жил Александр Иванович и Анна Федоровна ⁷ с чадами и домочадцами, а в той, где я жил в Петербурге до поступления в институт, за Александро-Невскою лаврою, — если бы Вы жили в этой улице, я бы вышел из института, подождав на крыльце не более пяти минут, увидел бы карету красного цвета, крикнул бы кондуктору: ‘Стой!’, сел бы в карету, заплатил 10 коп. сер. и за эту цену, вместе с девятью другими пассажирами, проехал бы весь Невский проспект и далее, около пяти верст всего, и подъехал бы почти к самому дому… Затем Вы точно так же могли бы отправиться в институт: здесь 25 номеров таких дилижансов ходит постоянно. И никакой омнибус не может дать понятия об удобстве этих экипажей. Но если погода так хороша, Петербург Вам так незнаком, что Вы хотите непременно идти пешком, Вы не раскаетесь. Советую всегда начинать от лавры, прошедши немного, обернитесь направо: Вам представляется здание довольно обширное, но испещренное желтыми пятнами и облупившееся, как Нижегородская духовная консистория. Это и есть консистория… Вы скажете, что в Петербурге такие вещи невозможны… Да это не в Петербурге, это вдали, за городом, куда очень благоразумно отнесено это священное судилище. Вскоре после этого начинается Невский проспект, и Вы очутились на ярмарке: на трехсаженных тротуарах здешних постоянно такая же толкотня, как у нас на ярмарочном месте. Но, вообразите, здесь менее душно, менее пахнет городом, чем в Москве или даже у нас. Улицы в двадцать сажен, куда ни пойдешь — везде то Фонтанка, то Нева, то Невка, то большая Нева, то малая Нева, то малая Невка… и не сочтешь и перепутаешь. Не диво, что здесь хорош воздух. Кстати, вот занимательное обстоятельство: во время моего ‘пребывания’ в Петербурге дважды уже начиналось наводнение, с Петропавловской крепости палят пушки, и жители низменных мест выбираются из нижних этажей. В последний раз это случилось с неделю тому назад. Впрочем, позвольте пожелать Вам всего доброго и попросить, чтобы Вы вспомнили меня когда-нибудь, конечно поскорее, своим письмецом.

Н. Добролюбов.

А как, mon cher,⁸ идет у тебя изучение французского языка? У меня дело мало подвигается вперед. Учит француз,⁹ не знающий ни слова по-русски, а я ничего не понимаю по-французски. Можешь представить, какая выходит у нас путаница…

18. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

1 октября 1853. Петербург

1 окт. 1853 г.

Вероятно, Вы получили, мои милые папаша и мамаша, последнее письмо мое от 20 сентября,¹ и получили, как я надеюсь, от Михаила Алексеевича в самый день Вашего рождения, моя бесценная мамашенька… Зато и я вчера, в веселый день нашего домашнего институтского праздника, был обрадован Вашим письмом…¹* Да, это был для нас веселый день… В ответ на все Ваши прежние вопросы посылаю Вам книгу,^?* при которой прилагается и это письмо и в которой я сделал кое-какие отметки, чтобы Вы знали, что прочитать, потому что всей ее читать нельзя,³* да и нет никакой надобности. Но здесь мало Вы можете узнать о самом акте, и потому я опишу Вам его поподробнее. Вечером 29-го числа были мы все у всенощной, поутру 30-го — у обедни в своей церкви, которая считается общею у института с университетом, впрочем называется университетскою.⁴* В этот день все мы в первый раз надели мундиры и прицепили шпаги. 120 человек в блестящих шитых мундирах,⁵* выстроенные в два ряда возле стен церкви, составляли довольно хороший вид. Впереди встали, с начала обедни, директор и наши наставники, но под конец наехало более десятка разных генералов, с синими и красными лентами, — это тоже было очень красиво, — и все наши статские и надворные советники (перечень их найдете в конце книги) должны были податься назад. По окончании обедни служили молебен благодарственный, и затем все отправились в залу. Зала эта тоже общая и для института и для университета и тоже называется университетской. Там все, и публика и мы, были рассажены в следующем виде:

Извините, ежели Вы тут ничего не разберете, но мне так пришла фантазия пошалить, и притом же я недавно взял один урок рисования, и оттого рука невольно чертит различные линии… В первом ряду сидели из известных нам, младшим студентам, здешний генерал-губернатор Шульгин,² адмирал П. И. Рикорд,³ известный русский моряк и путешественник вокруг света, П. А. Плетнев,⁴ ректор университета здешнего, Христофор, викарий петербургский, Макарий ⁶ и еще несколько неизвестных — военных и статских генералов. Но не было ни митрополита, ни министра,⁶ никого из царской фамилии, потому что самого государя здесь нет, а без него как-то редко устраиваются подобные посещения. Вследствие этого наш акт был, в собственном смысле, только домашним праздником. G самого начала Н. Г. Устрялов от имени министра прочел бумагу, в которой он извещал, что по болезни не может быть на акте, но что вполне разделяет наше торжество и что, по его представлению, утверждены профессора Штейнман⁷ и Благовещенский — ординарными, а Лебедев — экстраординарным профессором, и пожалованы инспектор Тихомандрицкий и старший надзиратель Смирнов — орденом Анны 2-й степени, и еще несколько лиц чем-то пожалованы. Все это Вы скоро найдете в газетах. Затем Н. А. Вышнеградский⁸взошел на кафедру и произнес речь, которая напечатана в начале этой книги. Можете сами судить о ее достоинстве, я могу только сказать, что он читал ее превосходно и вполне соответственно содержанию… Он сам преподает в институте старшим студентам педагогику. После него А. И. Смирнов прочитал некоторые места из истории института, и — под конец ее — директор начал разносить почетным посетителям книги: этот ‘Акт’ и ‘Труды’⁹ студентов, кончивших курс в нынешнем году. Книг этих множество было навалено и на столе, нарочно для того поставленном перед кафедрою, и назади, за портретом императора, где еще остается довольно места… Наконец, сам директор произнес красноречивую речь к посетителям. Она напечатана отдельно. По окончании ее хор певчих пропел, разумеется, ‘Боже, царя храни!’, и потом все отправились в конференц-залу, где была приготовлена закуска. Посетители, профессора и студенты перемешались, многие нализались препорядочно, стащили на плечах с шумными восклицаниями П. И. Рикорда, потом таким же порядком взнесли вверх директора, который расцеловал всех нас и сказал, что он не может высказать, как благодарен за любовь нашу. Затем пошумели довольно и над прочими профессорами, пообедали на скорую руку, с большими интервалами, хотя обед был приготовлен очень хороший, и весь день пользовались совершенною свободою: плясали, курили и пели во все горло, и надзиратели только ходили да посмеивались… Для увековечения этого торжества нас уволили от лекций до понедельника, то есть до 5-го числа этого месяца…

Пользуясь этим временем отдыха, я пишу к Вам длинное письмо и, наговорившись о прошедшем празднике, перехожу к будущему, который еще более родной и желанный для меня, нежели тот, который мы только что отпраздновали. Это Ваши именины, мамашенька, по случаю которых я посылаю Вам эту книгу с желанием, чтобы Вы могли с такою же радостью прочитать некогда акт пятидесятилетия института, с какою, я уверен, прочитаете некоторые места этого акта двадцатипятилетия… Я помню малейшие обстоятельства того, как мы, бывало, праздновали день именин Ваших, и дай бог ныне праздновать Вам его еще веселее, еще радостнее прежнего… Это легко может быть, когда Вы представите, что ныне сын Ваш находится на гораздо лучшем месте, чем прежде, что он любит Вас так же сильно, как прежде, и даже еще более ощущает в себе это чувство любви, ничем теперь не возмущаемое и не затемняемое, ни тенью неудовольствия, своенравия, ослушания, которыми, бывало, я так часто огорчал Вас. С спокойной и светлою душою, с радостным сердцем приношу я Вам поздравление со днем Вашего ангела и молю господа, да подаст он Вам здоровье, долголетие, радость, мир и спокойствие… Пусть весь кружок родных, которых поздравляю я с дорогою именинницею, восполнит своею внимательностью мое отсутствие на Вашем мирном празднике.

Благодарю Вас, мои родные, бесценные мои папаша и мамаша, за все Ваши заботы обо мне. Но прошу Вас, не беспокойтесь так много о моем здоровье, аппетите и проч. Все здесь прекрасно. Запрещение пить чай простиралось только на первые дни… Теперь и по утрам и по вечерам мы пьем, втроем, чай без всякой помехи и без зазрения совести. При этом я всегда пожираю невероятное количество сухарей или булок, так что каждый день отдаю булочнику не менее 10 коп. сер.⁶* Впрочем, скоро я намерен сократить эти разорительные и совершенно бесполезные расходы и употребить свои финансы на что-нибудь более полезное… Брюквенный и капустный или морковный соус, которые мне окончательно опротивели, готовятся здесь только два раза в неделю, то есть не каждый два раза, а который-нибудь. В остальные же дни бывает что-нибудь получше, и я, по благости божией, оплетаю кушанья очень порядочно, так что, вопреки II-му положению, напечатанному на 172-й странице ‘Акта’, иногда прошу себе другой порции, что, впрочем, ведется у всех почти студентов…⁷*

Вы говорили в прошедшем письме о пересылке, к Вам вещей моих… Нет ли какой особенной причины для того, чтобы мне сделать так? Если же нет, то я думаю, что это будет не совсем удобно и почти совсем излишне. Во-первых, все мое будет сохранено здесь в совершенной целости, во-вторых, за пересылку нужно много заплатить, да я и не умею сделать хорошенько этого дела, в-третьих, если я не поеду на вакации домой, мне очень может понадобиться белье и проч., в-четвертых, я могу переслать к Вам вещи не иначе как в чемодане, и таким образом, если через год или через два я вздумаю ехать домой, мне не в чем будет везти то, что у меня будет тогда… Впрочем, если есть какая-нибудь надобность в этой присылке, то напишите, и я исполню. Теперь же послать нельзя мне и потому, что еще не сшиты казенные шинели, и поэтому, выходя из института, я надеваю обыкновенно партикулярное платье, и тут опять идут в ход манишечки, галстучки, жилет, сюртук, шинель и рыжая бархатная фуражка, с успехом заменяющая мою форменную треуголку.

Читая акт, Вы, конечно, пропустите V и VIII главу и многие другие места, как, например, те, где трактуется об обязанностях экзекутора, эконома и т. п., как я и сам пропустил их, но обратите внимание на тех в алфавитном списке студентов, которые отмечены = :⁸* это люди замечательные в нашем кругу… Кто они таковы, Вы узнаете из самого описания… В конце положения отмеченное + не соблюдается, а L соблюдается не всегда и не во всей строгости.⁹*

Мих. Ив. Касторский принял меня так себе, как обыкновенно принимают нашу братью эти люди. Впрочем, пригласил меня приходить к нему еще, и я постараюсь — сколько можно приличнее — воспользоваться этим приглашением. Вы, папаша, желаете мне успевать блистательно, могу обещать Вам не более, как получение мною при окончании курса серебряной медали. Больше здесь не добьешься, хоть лоб разбей… Много есть здесь людей и с умом и с познаниями гораздо большими, чем у меня. Я назначил цифрами в алфавитном списке, кто каким принят до меня включительно… Да есть еще некоторые, поступившие без экзамена (то есть кончившие в гимназии курс с медалью), которых и нельзя класть в счет… Впрочем, и посредственности очень много…

Н. Добролюбов.

¹* Это письмо не сохранилось.

²* ‘Акт 25-летия Главного педагогического института’.¹⁰

³* То есть многие отделы этой книги сухи, так что скучно для вас было бы читать всю ее.

⁴* Эта церковь находилась в доме, одну половину которого, ближайшую к Неве, занимал университет, а другую институт. Церковь находилась, кажется, в средней части здания, подле большого зала, который занимал средину его, акты института происходили в этом зале, но он считался, кажется, принадлежащим университету.

⁵* То есть в мундирах е золотым шитьем.

⁶* Подробность, сообщенная неосторожно, она должна была произвести на отца и в особенности на мать впечатление, противоположное тому, накос хотел возбудить в них сын. Он хвалился своим аппетитом, доказывая этим, что здоровье его находится в превосходном состоянии. Но он не был охотник есть много. Отец и мать должны были подумать: ‘Каковы же институтские завтрак, обед и ужин, если наш Николенька, который сет довольно мало, должен покупать булок на 10 коп. в день, чтобы не оставаться голодным от казенной еды’.

⁷* Подробность тоже неосторожная. Отец и мать должны были подумать: ‘Почти все студенты просят себе второй порции, каков же размер порций, когда так?’

⁸* Отмотки этим и другими знаками, о которых говорится ниже, сделал в ‘Акте’ Николай Александрович.

⁹* Формалистика институтской жизни студентов была так мелочна, что Николай Александрович, посылая книгу, в которой излагались ее правила, сам видел: они произведут своею стеснительностью тяжелое впечатление на его отца и мать, и позаботился сделать отметки, которыми рассчитывал рассеять это впечатление. Разумеется, он но достиг цели: отец и мать увидели, что их предположения о стеснительности институтской жизни справедливы.

19. В. В. ЛАВРСКОМУ

2 октября 1853. Петербург

2 окт. 1853 г.

Ваши опасения, Валериан Викторович, что я не скоро соберусь написать к Вам, были как нельзя более справедливы. Инерция моя все так же сильна, как и прежде, дела еще больше, и все дело письменное, не мудрено позабыть старые должки… Да, правда, — и хлопотать-то не о чем: для Вас, умереннейший из смертных, так хорошо и спокойно в настоящем положении, что, наверное, Вас не забирает особенная охота узнавать положения других, особенно таких отдаленных людей, которые еще притом так редко дают знать о себе. По крайней мере я так сужу по себе: у меня совсем пропала охота узнавать семинарские анекдоты и остроты и т. п. Таким образом думаю я извинить мою невежливость и прикрыть непростительную леность… Кстати — почему не признаться, если уже начал, что поводом и к этому письму был, собственно, совет профессора Срезневского… Впрочем, прежде отвечу на Ваши вопросы, которые Вы предлагаете мне в своем письме.¹ Ответ будет немножко поздний, но — думаю — не запоздалый: верно, известия обо мне не с такою же быстротою разносятся по богоспасаемому Нижнему, чтобы Вы уже слышали их из других уст.

Итак, буди Вам известно, что я поступил на историко-филологический факультет и сообразно с тем провожу время свое, день за днем, в занятиях, преимущественно филологических, от 9 до 3 часов сижу на лекциях, потом от 5 ¹/₂ до 7 еще бывает лекция — по французскому или немецкому языку. Два раза в неделю, во вторник и субботу, бывают классы танцевания, фехтования, рисования и даже нотного пения. Кроме танцевания, ни одно из этих искусств, как у нас называют, не обязательно. Некто спрашивал инспектора, почему не учат музыке, но он сказал, что для этого нужно бы на 60 студентов¹* по крайней мере 20 учителей, да и то было бы неудобно… Рисовать учат здесь очень потешно. Пришел я в первый раз в комнату, посвященную рисовальному классу, меня встретил седенький маленький старичок и ломаным русским языком спросил: ‘Вы рисовать желаете?’ — ‘Да’. — ‘Вы никогда не рисовали?’ — ‘Никогда’. — ‘Это вам нетрудно будет’, — и дал мне срисовать женскую головку. Я отказался, сказавши, что это трудно. Тогда он вытащил из кучи рисунков какую-то лодочку, я сел, срисовал ее, худо ли, хорошо ли, показал ему, он заметил только, что я больше сделал лодочку… Тем и кончилось… На другой класс — домик, на третий—домик, на четвертый — церковь, и пошло, и пошло… и все-таки я ничего не умею начертить, только попусту теряю два часа в неделю и потому скоро, кажется, прекращу эти занятия. Кстати, скажу несколько слов о художественной выставке,² хотя Вы, как записной любитель, конечно, давно уже прочли о ней множество разнородных толков в газетах. Потому я упомяну Вам об одной только странности: я три часа проходил по залам, в которых расположена выставка, и не соскучился, даже не заметил этого, мало того, я пошел в другой раз и тоже пробыл почти три часа. Не зная толку собственно в живописи, я не был поражен и даже не заметил ничего особенного в двух картинах, заслуживших первые медали.³ Впрочем, эти картины представляют чрезвычайно много разнородных фигур, в которые я не мог всмотреться, потому что народу постоянно было очень много. Всех более мне, собственно, понравились две картины, изображающие смерть Гектора:⁴ столько горести выражается в лице Андромахи и всех окружающих. И как хорош тут на одной пи картин маленький сын Гектора!.. Потом хороша Эсфирь пред Артаксерксом,⁵ Перикл со статуей Минервы,⁶ в другом роде мне очень понравились: игра в носки,⁷ сцена в погребке⁸и особенно — девочка за книгой…⁹ Что это за чудный взгляд у этой девочки!.. Она держит пред собой книжку и так лукаво смотрит в сторону! Постоянно пред этой картиной было множество народу, и каждый почти приветствовал ее каким-нибудь милым словцом… Некоторые пейзажи тоже были чрезвычайно хороши… А какие были портреты миленькие! Одна головка целую неделю меня преследовала!.. Еще одна картина воскресения Христова заинтересовала меня своей новостью: спаситель изображен не на воздухе с знаменем в простертой руке, как обыкновенно, а просто он стоит над гробом в прямом положении, с спокойным величием и полуопустив руки…¹⁰ Но полно же наконец об этом. Всех номеров на выставке было до трехсот, всего не перечислишь… Итак, по милости этой выставки я должен отложить на неопределенное время некоторые Ваши вопросы. Теперь ограничусь необходимым. Наставники наши, кроме двух или трех, все известны в нашем кружке учеными или литературными трудами. Но как Вы не обязаны знать все, что пишется и печатается на православной Руси, то Вам я назову только Срезневского, Устрялова, Лоренца, Благовещенского и Михайлова (M. M., юриста) на нашем факультете, потом Остроградского, Ленца,¹¹ Куторгу, Брандта, Савича,¹² которых мы только созерцаем, а не слушаем, потому что они на математическом факультете. Директор наш И. И. Давыдов… Профессор Срезневский читает славянскую филологию и очень интересуется областными словами. Я представил ему несколько сот,¹³ он был очень доволен и заметил, что здесь припоминать не совсем удобно,¹⁴ а набрать еще можно много. ‘Так вот, говорит, вы пишите письмо домой, к товарищам, и скажите, чтобы там потрудились’. Я ничего не обещал ему, потому что не знаю, как далеко простирается Ваша скромность, но полагаю, что Вы могли бы переслать к нему собранные Вами слова, если только не имеете в виду лучшего употребления их.

Н. Добролюбов.

Я жду от Вас письма в непродолжительном времени. Мы с Вами, кажется, нередко бываем в противоположности, следовательно, если я Вам долго не отвечал, то могу надеяться, что Вы ответите скоро.

¹* Первого курса.

20. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

6 октября 1853. Петербург

6 окт. 1853 г.

Просвещенный филологическими наставлениями профессора Срезневского и прочих, я с уверенностью полагаю теперь, что русский язык — хотя весьма силен, звучен и выразителен, но не имеет достаточной мягкости и нежности для выражения глубочайших чувствований любящего сердца. Как, например, по-русски назову я Вас, папаша и мамаша? Милый, добрый, дорогой, и проч., и проч., и проч. — все это, согласитесь, выражает слишком мало.¹* Поэтому впредь я отказываюсь передавать свои чувства подобными эпитетами и называю Вас просто — папаша и мамаша, без всяких прибавлений, надеясь, что и эти два слова очень достаточно выражают сущность наших взаимных отношений… Это присказка ведется, сказка будет впереди…

Еще раз поздравляю Вас, мамаша, с днем Вашего ангела, для Вас, может быть, уже прошедшим, когда Вы читаете это письмо, а для меня еще будущим. Повторяю Вам все мои задушевные желания и радуюсь, что у Вас все, слава богу, благополучно. Вчера получил я от Вас письмо²* и деньги…¹ Вы слишком меня балуете… Пожалуйста, не думайте, что мне много нужно, здесь все есть казенное и можно даже без большой нужды прожить, совсем не имея денег в кармане. Конечно, круг товарищей получше семинарского,³* но того, что у меня есть, очень довольно. И у меня будет воротник и пуговицы на сюртуке и шинели не хуже других. Даже теплую шинель теперь я могу купить себе. А история Лоренца — дело обходимое,² я сам теперь рассудил, что 12 целковых дорого дать за нее. Дело вот видите в чем: Лоренц читает на немецком языке, но на репетициях все должны отвечать ему по-русски и обыкновенно готовятся по его истории. Между тем эта история, по некоторым, как говорят, особенным отношениям, — не в ходу в институте⁴* и считается запрещенною: заперта в шкафе и никому из студентов не выдается. Теперь несколько десятков экземпляров можно достать только у Глазунова,³ и здесь-то хотел я купить ее… Но у нас в камере явилось уже две книги, третья скоро будет, и потому особенной необходимости в покупке теперь нет. Притом обстоятельства могут дойти до того, что станут отбирать эту книгу… И приятно и опасно иметь ее… Лучше на будущий год Вы или я сам поищем книги этой на ярмарке…

Вы, кажется, думаете почему-то, что мне мало времени для занятий.⁵* Напротив, очень довольно, и время это распределено как нельзя лучше. Во-первых, занимаемся мы от 6 ¹/₂ до 8 ¹/₂ утра = 2 часа, потом 6 часов в классе, где пишем лекции за профессорами: это тоже очень важное занятие. Другие не могут записывать со смыслом и вполне и потому вечером еще составляют лекции, у меня же они остаются в том виде, как записаны в аудитории, и потому вечер я посвящаю другим занятиям. Потом время для занятий дается от 3 ¹/₂ после обеда до 5 ¹/₂. Это по следующей причине. Недавно разделили у нас классы новых языков на два отделения: в первом читается литература, во втором — язык французский и немецкий, потому что в самом деле смешно же слушать толки о члене, о спряжениях тому, кто говорит по-французски или по-немецки. Так после обеда бывают всегда лекции новых языков: от 4 до 5V₂ — литература, от 5V₂ до 7 — язык. Таким образом, в этот промежуток мне остается еще два часа, потому что я хожу на язык. Вечером⁶* от 7 — до 8 ¹/₂ = 1 ¹/₂ часа и от 9, после ужина, до 10 ¹/₂ = l ¹/₂ часа. Следовательно, 7 или даже 14 ¹/₂ часов для занятий, исключая время обеда, чая и ужина. Больше 7 часов в день, кроме классных занятий, я, кажется, никогда не занимался.

Между прочим, в это время я нахожу возможность ходить еще и заниматься в имп. Публичной библиотеке. Недавно был я и в Академии художеств на открытой в этом месяце картинной выставке. Не будучи записным любителем живописи, я, однако же, незаметно пробыл там часа три, любуясь выставленными картинами, да еще думаю еще когда-нибудь сходить туда.

Я думаю, что Ниночка, и Анночка, и Катенька, и Юленька, и Володя, и Ваня — помнят меня и, следовательно, здоровы, потому что от больных нельзя и ожидать, чтобы помнили… Всем родным — мое глубокое почтение. Кстати, один из студентов, завербовавших меня в институт, спрашивал все меня, что мои родные, не сердятся ли и пр. Вчера передал я ему, что написала мне тетушка Варвара Васильевна,⁴ и он заметил: ‘Должно быть, очень умная женщина’… А между тем он сам (К. П. Феоктистов) — из кутейников!..

Авдотью Ивановну⁵ я очень помню и уважаю, но что же писать ей?.. ‘Не возьму я в толк, не придумаю’,⁶ как говорит Кольцов…

Н. Добролюбов.

NB. Вчера часов в девять вечера услышали мы вдруг выстрел из пушки, предполагая, что вода прибывает, мы не обратили на это внимания, но скоро последовал другой, третий, почти беспрерывно, числом по крайней мере до ста. Ныне сказали нам, что у наследника родился кто-то. Но определенно и официально еще не знаем.

Михаилу Алексеевичу мой нижайший поклон. Что касается наших профессоров семинарии, то я вполне уверен, что лучше их свет не видывал, и все такое… Следовательно, им нечего беспокоиться.⁷*

¹* Эта тяжелая и неловкая шутка — остроумие в семинарском вкусе. В письмах Николая Александровича, принадлежащих первым месяцам его институтской жизни, встречаются еще два-три места подобного характера.

²* Это было письмо от 27 сент., первое сохранившееся письмо отца и матери.

³* То есть они имеют привычки людей круга несколько более зажиточного, чем сословие, к которому принадлежат семинаристы.

⁴* За несколько лет перед тем произошла по поводу ‘Всеобщей истории’ Лоренца неприятность цензурного характера, но маловажная, в 1853 году она была давно забыта цензурным ведомством, но директор Педагогического института Давыдов, не любивший Лоренца, продолжал пользоваться ею, чтобы делать мелкие досады профессору, которого желал бы, и не мог, вытеснить из института.⁷

⁶* Александр Иванович мог узнать распределение дня студентов института из ‘Акта’, присланного сыном,⁸ если не было изложено это распределение в одном из утраченных писем Николая Александровича. Институтская формалистика была и в этом отношении так стеснительна, что неудобство ее для молодого человека, привыкшего к самостоятельным, серьезным занятиям, было замечено его отцом. Письмо, в котором Александр Иванович высказывал свое мнение⁸ об институтском распределении дня, утратилось.

⁶* Подразумевается: ‘также свободным остается время’ и т. д.

⁷* В том письме отца, на которое отвечает Николай Александрович, было, как видим, сказано что-нибудь о неудовольствии профессоров Нижегородской семинарии на бывшего воспитанника, не приславшего им поклонов. Но из этого не должно выводить заключения, что неудовольствие было серьезно или что выражавшие его профессоры были люди обидчивые, тщеславные, нет, это была только обыкновенная манера провинциальных разговоров того времени: слыша, что бывший знакомый прислал письмо к кому-нибудь, провинциалы того времени при встрече с получившим письмо спрашивали, не присланы ли поклоны им, и если получивший письмо имел неосторожность отвечать правду, что поклонов им не прислано, они находили обязанностью светского приличия пожалеть, что не приславший поклонов им забыл их. Неглупые люди лишь говорили так, на самом деле обижались только такие, которые считались неуживчивыми, слишком требовательными, они составляли и в тогдашнем провинциальном обществе, как нынешнем светском, меньшинство. — Вообще не следует придавать большого значения поклонам и напоминаниям о поклонах, которых так много в переписке Николая Александровича с его родными. Это лишь формалистика того круга, державшегося старомодных обычаев.

21. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ

22 октября 1853. Петербург

22 окт. 1853 г.

Мое письмо, я думаю, застанет тебя, удалый добрый молодец (видишь, как я ухитрился взвеличать тебя), в каких-нибудь воинственных занятиях или по крайней мере в отважных предположениях, если только долгое ожидание не вселило в юную душу более мирные чувства. Нынешний день наконец прочитан у нас манифест, которым объявляется война туркам, манифест,¹ данный еще третьего дня. (Ныне, после обедни, часть войск отправилась уже в поход. Император сам поздравил солдат с походом.)² Как видишь, и здесь не слишком скоро доходят до нас политические новости. Стремись же, о юноша, на поле брани, где несомненные лавры ожидают тебя, где, может быть, посчастливится тебе поймать за бороду султана или по малой мере какого-нибудь визиря и в триумфе въехать в пышный Петербург, с полным правом на всеобщее внимание и уважение…

Но мы, в тишине и мире предавшие себя на служение разнокалиберным музам, мы — увы! — не можем, если бы и хотели, служить отечеству мечом и прочими смертоубийственными препаратами. Турецкая война, по признанию всех мудрецов, не просвещает народа, а мы обязаны непременно прослужить восемь лет по министерству народного просвещения! Только, как бы на смех, учат нас фехтованию, да и то как учат!.. Никакой свободы и в этом-то не дают!.. Недавно один из наших слишком размахнулся и изо всей силы ткнул рапирой в грудь учителя, так сейчас же тот и заметил: ‘Ого, как вы сильно колете…’ А ведь, кажется, зачем бы и учиться, как не затем, чтобы уметь колоть хорошенько?..

Но все прочие занятия у нас отличаются весьма мирным характером. Разве Устрялов иногда разгуляется и завяжет полемику с Карамзиным, а иногда отделает какого-нибудь Эверса,³Лерберга, Байера, порешит, что Соловьеву⁴ такая ошибка непростительна, что исследование Морошкина⁵ никуда не годится и т. п. Да еще, случается, Срезневский делает грозные нападения на все существующие грамматики и разбивает их в пух и прах. Сначала еще Штейнман, читающий греческую словесность, горячился, доказывая, что нужно произносить по-гречески не логос, лаос,¹* а лгос, ляос, не типто, а тюпто, и подобные вещи. Сначала было дико, но потом все мы²* привыкли, и нападения Штейнмана, человека действительно очень крикливого, сделались реже…

А тут уже следуют самые мирные люди. Во-первых, батюшка³* — протоиерей Солярский,⁶ имеющий еще несколько характеристических прозваний, которые неудобны для письма. Он по закону божию задает нам урки,⁴* от сих до сих,⁵* отмечает по нескольку строчек, которые можно выпустить, вообще — как быть семинарист, поучившийся в академии и считающий высшим достоинством студента твердое зубрение истории Богданова,⁷ догматики Антония⁸ и психологии — его собственного, домашнего произведения. Потом Бессер ⁹ — немец, очень, говорят, неглупый, и действительно очень бойко говорящий на немецком диалекте, но весьма убого на российском. Между тем он имеет претензию на русский язык и читает лекции политической экономии по-русски. Потеха, когда его лекция приходит!.. Зато в руководство нам по этому предмету дан ‘Опыт о народном богатстве’ Бутовского — пренелепая книга…¹⁰Это — темные стороны нашего института, который во всех других отношениях почти не за что похаять.

Порядок учения у нас такой. Приходит профессор, читает лекцию — кроме батюшки и еще одного новенького, все наизусть, студенты записывают и потом, по очереди, составляют лекцию, переписывают и подают для просмотра профессору, который читает ее в классе, поправляет и потом уже сдает для всеобщего употребления. Кажется, не велика вещь написать то, что говорил профессор, но немногим удается хорошо сделать это дело. Тут главное не в том, чтобы скоро писать, потому что записать все, что говорится, слово в слово, нет человеческой возможности, каким бы скорописным талантом ни обладал студент. Нужно только малую толику довольно быстрого соображения, чтобы записывать именно то, что нужно, и выбирать из сотни слов — десять, которые вполне выражали бы высказанную профессором мысль. Многие в этих лекциях врут неимоверным образом, особенно семинаристы, для которых славянская филология, история русского языка, русское государственное право — вс вещи неслыханные. Я составлял уже лекцию одному профессору,¹¹ и он заметил мне, что моя лекция хорошо составлена. Вообще, за исключением языков, я по всем предметам здесь — очень не из последних.

Прощай, брат, отвечай мне хоть на это письмо, ты что-то ленишься. Кланяйся нашим, скажи, что я здоров, и пр. Письмо из дому получил 20-го числа.¹²

Н. Добролюбов.

Вот, брат, беду-то было сделал. Все время, пока писал, помнил о достоуважаемой моей тетушке, твоей матушке, а как дописал, и позабыл. К счастию, вспомнил вовремя. Передай ей от меня глубочайшее почтение, нелицемерную душевную привязанность, всегдашнюю память, и пр., и пр. Желаю Вам всех радостей.

¹* Как произносили в семинариях.

²* Семинаристы, составлявшие большинство студентов филологического отделения института.

³* Профессор богословия.

⁴* ‘Урки’ вместо уроки — так говорили полубезграмотные учителя низших школ, да и у них уж выходила тогда из обычая эта форма слова, Солярский, очевидно, смешил студентов, употребляя се.

⁵* Выражение, которым задавали уроки преподаватели, требовавшие заучивания наизусть.

22. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

27 октября 1853. Петербург

27 окт. 1853 г.

Вы, папаша, постоянно пишете, чтобы я не затруднял себя излишней перепискою, а Вы, мамаша, говорите, что для Вас читать мои письма составляет великое удовольствие. Полагая, что Вас увлекает не красноречие мое и не интерес моих писем, а просто — известие о мне, я решаюсь писать к Вам, даже и ничего не имея, что бы нужно было написать. Вместе с тем такое решение избавляет меня от лишнего труда придумывать материю для письма…

Надобно сказать правду, папаша: Вы совершенно правы. Времени для занятий здесь мало…¹ Я почувствовал это теперь, когда нам дали темы для сочинений. Занятные часы так часто прерываются, что нет возможности втянуться в работу. Только начнешь завлекаться, вдумываться, сосредоточишь мысль на одном предмете, — как вдруг звонок — ужинать… Тут пойдут разные шалости, вздорные рассказы и пр., развлечешься, и опять трудно приняться за прежнее дело. И только вновь соберешься с мыслями — приходит гувернер и желает спокойной ночи. Встанешь поутру — скоро ли еще разгуляешься, займешься немного — опять завтракать, потом пить чай, а затем классы… Но и это бы еще не важное обстоятельство… Главное то, что большую часть времени, данного для других предметов, я, как и многие другие, должен убивать на языки, древние и шжые. Конечно, это не продолжится навсегда, но тем не менее для начала успевать довольно нелегко. Впрочем, с доброю волею, с прекрасными пособиями, сильными и благородными побуждениями и, главное, с божьей помощью — я не теряю надежды и бодрости. Замечу еще, для Вашего успокоения, что здешние занятия не оказывают решительно никакого вредного влияния на мое здоровье. Я здесь ни разу не был болен, ни разу даже не чувствовал себя дурно… Думаю, что это много зависит от регулярности занятий и постоянно — легкой скоромной пищи.

В прошедшее воскресенье у нас перед обедней читали манифест и служили молебен об успехах русского оружья, а после обедни еще молебен — благодарный за рождение и крещение дочери у наследника. Вероятно, и к Вам скоро придет манифест об этом, а может быть, уже и пришел. Замечательное обстоятельство: здесь о войне перестали уже говорить, как будто бы ее и не существует. Вероятно, скоро новые известия из армии дадут новую пищу толкам.

В прошлое же воскресенье был дан у нас, в университетском зале, первый концерт, под управлением Шуберта.² Несколько таких концертов дается каждый год. Ныне их будет десять. Студенты ходят на хоры бесплатно. В прошлый концерт особенно хорошо играл, по-моему, на виолончели Кологривов³ и на фортепиано — какой-то цыган или жид, которого фамилии я еще не узнал.

Весьма много радовался я, что Вы, папаша, представлены преосвященным к награде:⁴ значит, он не изменил своего благорасположения к Вам. Я заранее радуюсь и воображаю видеть Вас, украшенного этой наградою. Господь бог услышит искренние общие молитвы наши и даст нас свидеться скоро, в мире и радости.

Н. Добролюбов.

P.S. Кажется, на той неделе были именины Катеньки, и, верно, она стала еще лучше и умнее, чем прежде, с чем я ее от всей души поздравляю. NB. Все родные и знаемые! Наше Вам глубочайшее!..

23. М. А. КОСТРОВУ

4 ноября 1853. Петербург

4 ноября 1853 г.

Опять моя беспечность и забывчивость делает меня виноватым перед Вами, почтеннейший Михаил Алексеевич! Мое искреннее поздравление со днем Вашего ангела придет к Вам разве на другой день Ваших именин и застанет их уже черствые. Впрочем, опять вполне надеюсь на Вашу снисходительность, которою Вы всегда отличались в отношении ко мне, хотя, может быть, и не в отношении к Вашим мальчикам.¹* Однако странно, что никто не пишет мне о Вас… Инспекторствуете ли Вы и есть ли надежда Вам долго остаться при этом занятии — или уже Вы лишились права на казенную квартиру и толкуете не об эллинах, а о разных варварах, разрушивших великий Рим? ²* Право, я боюсь, что мое письмо не дойдет по адресу, который я надписываю по-прежнему… А, говорят, у Вас в семинарии еще одно место опростал Андрей Иваныч…¹Кто же поступает на это место?

Помнится, давно я не писал к Вам, а особенно замечательного и ныне написать нечего. Новости здесь, конечно, скоро к нам доходят, быстро сменяются, но все это Вы тоже узнаете из газет, и весьма вероятно, что они дойдут до Вас прежде, чем мое письмо. Таким образом, я о всех политических, литературных и проч. и проч. новостях красноречиво умалчиваю. Думаю, Вы не будете столько взыскательны, как Иван Александрович,²от которого я на днях получил записочку, состоящую из упреков и известий о том, что такой-то и такой-то товарищ недоволен мной за то, что я не поименовал его в письме к Ив. Ал.³ Вообразите, он требует, чтобы я описывал ему Петербург et omnia, quae in eo sunt et fieri possunt.³* Странное притязание!.. Потрудитесь, пожалуйста, при случае, если зайдет речь о таком предмете, внушить ему, что я совсем не намерен быть фельетонистом единственно для услаждения его взыскательного вкуса и что мне даже некогда хлопотать о таких вещах. Да притом в первом письме ⁴ он выразил такую мысль: ‘Пиши ко мне, чтобы мне без зазренья совести можно было ходить к вашим домашним, под предлогом известий о тебе…’ Я думаю, он страшно надоедает там, и потому едва ли буду к нему писать… Он, конечно, не сказал того, что я вывел, но что-то подобное…

Собственно в институте все, до меня касающееся, очень хорошо идет, как и прежде. Занятиями и затворничеством, довольно неприятным для других, я нисколько не стесняюсь. Мне даже все кажется, что мало времени для занятий и что я очень мало работаю. Только классы почтенного Креси затрудняют — не только меня, но и большую часть студентов. Как хотите — утомительно не знающему по-французски учиться этому языку у человека, который ни слова не говорит по-русски. Бормочет, вертится, вызывает к доске, спрашивает… Выходишь и отвечаешь, иногда скажет: ne ce pas bien, monsieur,⁴* иногда: tr&egrave,s bien, — и решительно не понимаешь — за что…

Теперь начинается для нас трудное время: с субботы начнется репетиция по русской истории у профессора Устрялова, с среды — репетиция по психологии у протоиерея Солярского, с среды же репетиция по всеобщей истории и древней географии у Смирнова, ко вторнику я должен приготовить лекцию — для ответа Лоренцу, который спрашивает по порядку, по одному — в каждый класс. Завтра я подаю профессору Срезневскому окончательную тетрадку собранных мною областных слов Нижегородской губернии.⁶ (Помните, Дмитрий Иванович⁶дивился, зачем я брал у него академический словарь?..) К 15 декабря должно приготовить сочинение по словесности профессору Лебедеву. Я из множества тем избрал — сравнение перевода ‘Энеиды’ (Шершеневича)⁷ с подлинником, и именно взял одну первую песнь… Таким образом, я не без дела. Зато у нас не будет экзаменов к рождеству, тогда как в Духовной академии приказано св. синодом ‘произвести строжайший экзамен ‘л принятым в довольно благонадежных и наистрожайший — принятым в числе сомнительных’. Кстати, недавно один из наших был в Духовной академии и сказывал, будто Ал. Петр. Соколов повышен из бакалавра в профессоры семинарии.⁵* В следующее воскресенье постараюсь справиться.

Прошедшее воскресенье кончили у нас молиться об отвращении холеры и начали — об успехе российского оружия… Я же, с своей стороны, желаю всех успехов и благ Вам, Михаил Алексеевич! Простите.

Н. Добролюбов.

P. S. 1. Прошу Вас — передайте мое глубочайшее почтение отцу Антонию и Александру Андреичу.⁸ Ал. Андреича доселе с благодарностью вспоминает здешний студент старшего курса Ал. Иван. Чистяков, из Ярославской губернии. Скажите ему и об этом.

Еще поздравьте от меня со днем ангела и Михаила Ивановича.⁶* Я, по Вашему совету, писал благочестивое письмо к Фавсте Васильевне⁹ и в некотором смысле либеральное — к Михаилу Ивановичу,⁷* но он ни на одно не отвечал мне.

P. S. 2. Я не говорю Вам о моей благодарности за то участие, которое Вы принимали в милой моей мамаше… Но не могу не просить Вас еще и еще раз — будьте добры к нам по-прежнему, постарайтесь утешить мамашу, успокоить, развеселить, если опять она будет грустить обо мне. Скажите, что меня одно только и тревожит здесь — мысль, не плачет ли обо мне мамаша, не тревожится ли папаша… Более всего умоляю Вас — ради бога, не смейтесь над щекотливым чувством материнской любви. В одном из писем мамаши есть выражение, которое заставляет думать, что Вы (то есть не Вы собственно, а все наши родные вообще) забавляетесь этим. Но я здесь очень хорошо понимаю, что это чувство святое и великое и что нужно более чтить его. Я надеюсь на Вашу доброту и расположение к нашему семейству.

Передайте мое почтение и Ивану Алексеевичу.

¹* Ученикам. — Предположение, что Михаил Алексеевич слишком требовательный учитель, высказывается в виде шутки, он был добрый, снисходительный учитель.

²* Михаил Алексеевич, будучи инспектором духовного училища, был с тем вместо учителем в высшем отделении его, это отделение имело двух учителей, каждый преподавал по нескольку предметов, у одного главным предметом был латинский язык, у другого греческий. Но должности инспектора он занимал казенную квартиру. Он желал перейти в семинарию на должность профессора всеобщей и русской истории.

³* Эта фраза употреблялась как присловье в шутливом тоне: ‘и все, что находится и может происходить в нем’.

⁴* Эта французская фраза составлена неправильно (следовало бы: ‘ce n’est pas bien, monsieur’ — ‘это не хорошо, сударь’, ‘tr&egrave,s bien’ — ‘очень хорошо’. — Ред.)

⁵* Смысл таков: ‘повышен — в профессоры академии, Вы думаете? Нет, семинарии’. Это не повышение, а утрата карьеры.

⁶* Благообразова.

⁷* Свое письмо к Михаилу Ивановичу

⁸* Николай Александрович называет либеральным только в шутку, в смысле ‘веселое, чуждое церемонных уверений в почтении’.

24. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

18 ноября 1853. Петербург

18 XI/ 1853. Спбург

Еще дела поубыло немножко, и, конечно, я тотчас пользуюсь временем, чтобы писать к Вам, любимые папаша и мамаша, потому что для меня самого необыкновенно приятно бывает думать, что Вы спокойны и нисколько не тревожитесь обо мне. На этот раз особенно я могу успокоить Вас, так как я совершенно спокоен, весел, здоров и доволен…

В субботу, как я заранее писал к Вам, пришлось мне отвечать Устрялову. Тут случилось обстоятельство, которое я не считаю совсем обыкновенным и которому подобные примечал уже не раз в своей жизни… Я все думаю, что Ваши молитвы хранят меня… Дело вот в чем: Вы не будете скучать, если я стану писать подробно, другие могут не читать этого письма… Устрялов месяца два толковал нам об источниках русской истории и несколько классов спрашивал об этом студентов, преимущественно о летописях. На субботу он назначил тоже — об источниках и далее. Все читали об источниках, я знал превосходно, потому что постоянно слушал и писал в классе, да еще читал кое-что по этому предмету. Действительно, профессор пришел и спросил одного студента о летописи. Потом спрашивает меня и говорит: ‘Скажите об основании Руси, и первоначально о норманнах…’ Я испугался, вот тебе и добросовестное занятие — подумал я! По истории Устрялова я не мог прочитать этой огромной статьи и положил, что горестная участь ждет меня… Надобно еще знать, что первая репетиция Устрялова имеет здесь чрезвычайное значение: его голос сильнее всех на конференции, а первое впечатление установляет взгляд на студента в продолжение всего курса… Но с утра я молился об ответе, в этом критическом положении я вспомнил о молитве — и дрожащим голосом начал читать о норманнах… Но только сказал я несколько строк, как профессор остановил меня и заставил пересказать и разобрать разные мнения о том, откуда пошла русская земля. Эти мнения он разбирал в классе, а я, как сказал уже, постоянно слушал его — и потому ответил очень удачно, так что по окончании нашей беседы Устрялов сказал мне: ‘Хорошо, сударь, видно, что занимался…’ И к этому еще прибавьте то обстоятельство, что после меня опять начал он спрашивать об источниках, и опять пошли толковать о Прокопии и Маврикии, Герберштейне и Павле Иовии,¹ которых я так хорошо знал, но о которых не удалось мне отвечать, как будто нарочно для того, чтобы предохранить меня от ложной гордости и показать, на кого всегда я должен надеяться… И я счастлив теперь тем, что сознал эту истину.

Для всякого другого, даже самого близкого ко мне человека это обстоятельство само по себе неважно, но я рассказываю Вам его потому, что из самого рассказа Вы можете видеть мою настроенность…

А, право, здесь больше благочестия, чем в академии. Батюшка ** немного мудрит у нас,²* но главные истины христианства все-таки ясны для нас. Мы с большим благоговением смотрим на все священное именно потому, что оно далеко от нас. Для студента академии, которого часто из-под палки заставляют учить наизусть мертвую букву закона и находить таинственное знаменование в каждой цепочке кадила, в каждой ленточке поручей, — все это делается уже слишком обыкновенным, — чтобы не сказать — пошлым, — и они очень неприлично ведут себя в этом отношении. Например, недавно в здешней Духовной академии один иеромонах, Никанор, был уволен от преподавания введения в богословие именно за вольномыслие… Этот Никон — товарищ Ал. Ан. Крылову: от него можете узнать об этом человеке.

Я, впрочем, давно уже не был в Духовной академии, да не знаю, скоро ли и пойду. Верный Вашим предостережениям, мамаша, я не решаюсь еще идти через Неву, которая нынче только стала. Наш институт ведь на Васильевском славном острове…² На днях я переезжал через Неву на ту сторону, и уже льды, шедшие из Ладожского озера, очень густо лежали на реке, ныне, говорят, ходили через Неву… Впрочем — в случае надобности у нас есть Благовещенский мост,³ который, однако, довольно далеко.

Теперь, кажется, можно Вас поздравить с именинницей, а Катеньку с ангелом. Сестер и братьев тоже поздравляю. К Василию Ивановичу ⁴ хотел было я писать и поздравить его с чином, но — и некогда, и нечего, и не могу собраться, и потому поздравьте его от меня… -Я еще должен скоро писать к кому-нибудь из товарищей: не постарается ли кто-нибудь из них понабрать простонародных слов, пословиц, песен или сказок, как бы я был за это благодарен…

Н. Добролюбов.

¹* Профессор богословия.

²* Читает лекции в схоластическом духе, затемняющем важнейшие предметы богословского изложения исследованием формалистических тонкостей, не имеющих значения в богословской науке.

25. Л. И. и В. В. КОЛОСОВСКИМ

30 ноября 1853. Петербург

30 ноября 1853 г.

Чтобы оправдать свое долгое молчание, любезнейшие дядюшка и тетушка, я пригоняю свое письмо к такому сроку, в который Вы будете очень веселы и склонны к прощению… Это письмо, по всей вероятности, будет получено Вами в самый день ангела драгоценной тетушки, с которым нижайше имею честь поздравить и пожелать притом, чтобы Вы были всегда столько же веселы, как я ныне весел.

А отчего я весел, тому следуют пункты:

Пункт 1. Понеже победоносное российское оружие увенчалось недавно новою неувядаемою славою, или иначе сказать — победою над турками,¹ за которую вчера правили мы молебен.

Пункт 2. Понеже нынешний день прекрасная погода, и я ходил гулять.

Пункт 3. Понеже вчера отыскал я здесь земляка и старого приятеля — отца Макария,² проживающего здесь уже целый месяц, по каким-то особенным делам.

Пункт 4. Понеже вчера успел я раздразнить господина Журавлева своими наставниками, и преподаванием, и обращением с студентами института, и, наконец, самою формою.

Пункт 5. Наконец — главное основание, главная причина и главное событие, возбуждающее мой восторг, — это то, что у нас нынче, по случаю торжества победы, не было после обеда немецкого класса!..

Занятия наши идут своим чередом. Живем и учимся, живем и дурачимся, вперемежку. Сейчас вот рассказывают передо мною недавнее происшествие в Москве. Не угодно ли и Вам прослушать?..

В Москве ведется обычай, что церковный староста, ходя с блюдом для сбора с православных, имеет при себе звонок и позванивает им. Вот однажды случилось зайти к заутрене, на пасхе, мужичку-извозчику. Веселое пасхальное пение убаюкало его, и он, прислонясь к стенке, задремал. Дремлет наш мужичок, а ухо держит востро — рукавицы за пазухой, кнут за поясом — совсем наготове… Слышит он, что звучит колокольчик старосты, и воображает, что это он едет с горки на горку и что его кони побрякивают звонками. Наконец староста дошел до него и остановился, ожидая подачки. Слыша, что звонок замолк, извозчик наш вмиг сообразил, в чем дело: выхватил из-за пояса кнут и гаркнул во всю силу молодецкую: ‘Ну, встали, голубчики!.. Чего надо?.. Вот я вас, ленивые!..’ Да — ведь как бы Вы думали! — и хватил кнутом старосту!..

Рассказавши этот анекдот, веселый господин, сообщивший его, весьма важно принялся за ‘Notitia ad litteraturam Romanam’³ и просидит за ними до конца вечера… Потом пойдем в спальню, и опять начнутся анекдоты, остроты, шутки и проч. до тех пор, пока придет надзиратель и скажет: ‘Пора вам, господа, спать…’ Тогда мы все поворотимся на другой бок и разом захрапим во всю мочь.

Между прочим, я очень сожалею, что не видался с господином Охотиным, который назначен в нашу семинарию и недавно уехал отсюда, — жалею тем более, что я бы мог кое-что переслать с ним в Нижний. Вероятно, он уже начал теперь свое прекрасное поприще⁴ и засел в нижегородском семинарском доме, если только удостоился казенной квартиры… Из всех этих господ,¹* мне кажется, лучшую карьеру нашел Пав. Ал. Матвеевский: он вышел во дьяконы в Париж!.. Между тем бедный Ал. П. Соколов прозябает теперь профессором семинарии в С.-Петербурге.

Так <как> мое письмо может попасть Вам в руки прежде ведомостей,²* я скажу Вам о победе, о которой заговорил сначала. Это морская битва, в которой турецкий флот разбит совершенно, из двадцати двух кораблей неприятельских семь линейных взято в плен, прочие повреждены или истреблены… Вчера носили по Невскому турецкие знамена, взятые в битве при Ахалцыхе…⁵ Теперь все. Прощайте.

Н. Добролюбов.

P. S. Ноября 10 получил я Вашу посылку и письмо,⁶ которое меня очень обрадовало. Благодарю Вас за Вашу память, но, право, мне совестно, что Вы так беспокоитесь… Я здесь решительно казенный человек и не нуждаюсь ни в чем особенно.

P. S. Желаю доброго здоровья и всяких радостей Сонечке и Машеньке.³* Они, я думаю, еще помнят меня.

¹* Студентов Петербургской духовной академии, кончивших курс в том году.

²* Слово ‘ведомости’ употреблено здесь в смысле ‘газеты’.

³* Дочкам Луки Ивановича и Варвары Васильевны.

26. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

1 декабря 1853. Петербург

СПб., 1 дек. 1853 г.

От субботы до среды из Москвы не ходит почта до Нижнего, и потому, получивши Ваше письмо,¹ милые мои папаша и мамаша, в пятницу вечером, я отложил писать к Вам до вторника и теперь приступаю к делу, хотя у меня еще дрожит немного рука от фехтовального урока, продолжавшегося нынче для меня довольно долго. Я думаю, письмо мое опять застанет Вас, папаша, в трудах по случаю нашего родного праздника,¹* с которым заранее поздравляю Вас, и вместе — в торжестве по случаю победы над турками,² очень значительной, которая и здесь занимает очень многих. Дай же бог Вам как можно больше веселья и радости!.. Только меня очень тревожит Ваша болезнь, дорогой мой папаша… У Вас все еще болит нога: ведь это очень неприятно. Пожалуйста, папаша, — как сын прошу Вас — не пренебрегайте этой болезнью. Михаил Алексеевич писал мне, что Вы даже у него не были на именинах, потому что у Вас нога болела.³ Особенно теперь, для наступающих трудов и праздников, Вам нужно здоровье… А Вы, мамаша, — неужели все еще страдаете головной болью?.. За тысячу верст умоляю сестер и братьев — дать покой, утешать как можно больше, любить и лелеять милую мамашеньку и такого доброго папашу. Я недавно читал несколько Ваших писем,²* мои дорогие, и представил себе живо всю домашнюю жизнь нашу… Впрочем, я не скучаю, не тоскую. Я как будто нахожусь в каком-то забытьи. Здешняя жизнь, здешние занятия для меня то же, что — бывало — класс в семинарии, только несравненно продолжительнейший… И я все думаю: вот пройдет срок, вот я кончу свои лекции, пробьет последний звонок — к выходу, и я отправлюсь домой и расскажу моим родным — и о своих трудах, и о внимательности инспектора, и об отзыве директора, и о похвалах Срезневского,³* и проч., и проч. Подумаешь так и снова примешься за дело, и как-то веселее и живее пойдет оно.

Вы пишете, чтобы я сказал Вам, что мне нужно… Право, ничего не нужно. Недавно я переделал сюртук и шинель, холодную на теплую, заплатил за все 9 руб. сер., и теперь еще, по крайней мере скоро, мне ничего не понадобится делать себе. Вы еще спрашиваете, можно ли иметь при себе деньги? Конечно, можно — никто нас не обыскивает… Но только — если деньги мои пропадут, я не имею права жаловаться, потому что формальное-то запрещение все-таки существует… Не знаю, для чего Вы спрашивали также, мамаша, кто носит письма на почту.⁴* Это делается таким образом: вечером я запечатываю письмо, причем главная трудность состоит в том, чтобы достать огня, поутру я иду в правление, оставляю письмо на окне и говорю сторожу, чтоб он отправил. В девять или десять часов его относит на почту служитель, нарочно для подобных дел существующий в институте. Этого требует обширная корреспонденция нашего директора. Таким образом, все обходится благополучно.

Я теперь в таком расположении, что склонен все припоминать. Скажите же, перестала ли вопить нянюшка, Наталья… Осиповна, кажется?.. Если перестала, то прошу засвидетельствовать ей мою искреннюю благодарность. Аксинья Якимовна⁵* тоже, я думаю, приходит иногда в патетическое расположение духа и плачет до того, что наконец забывает, о чем она плакала… А за что, подумаешь, разобидел⁶* я этих ‘добрых’, ‘чувствительных женщин’,⁷* как выражается Иван Александрович?.. Право, я не вспоминаю их иначе, как с самым добрым и веселым чувством… Однако я позабыл одно важное обстоятельство: Вам свидетельствует свое почтение и любовь отец игумен Макарий, числящийся инспектором Пермской семинарии, но проживающий уже около месяца в Петербурге. Третьего дня я виделся с ним, он обласкал меня, как родного, с большим участием расспрашивал о профессорах и, когда я упомянул о Срезневском и его лекциях, сказал, что и он бы, пожалуй, этого не прочь послушать. Между прочим, он рассказал мне, что, бывши в Нижнем, был на вечеринке у Виктора Ник.,⁴ что Вас, папаша, там не было — ‘должно быть, нездоров был’, — прибавил он… Ну, еще это, кажется, не должно быть. От него узнал я также, что Лаврский⁵ говорил, будто я побоялся держать экзамен в академию!..⁸*

Н. Добролюбов.

P. S. Нельзя ли узнать, хоть от Александра Ивановича Щепотьева, что за лицо арзамасский купец В. Д. Подсосов? Он доставил г. Терещенко⁶ собрание арзамасских пословиц, а тот тиснул их.⁷ Но мне думается, что он списал их из одной известной мне книги. Главное — нельзя ли узнать, способен ли он к ученым трудам?..⁸

¹* Престольного праздника в Николаевской церкви, 6 декабря. Престольный праздник был соединен для духовенства церкви с большими хлопотами, когда приезжал совершать литургию сам преосвященный, как это обыкновенно и бывало во всех церквах епархиального города: надобно было приготовить облачение для участвующих в архиеренском богослужении, сделать много других приготовлений к нему. С самой заутрени причт церкви был занят этими хлопотами, не имея отдыха до конца архиерейской литургии, иногда очень позднего. Проводив преосвященного, приходское духовенство должно было служить молебны в церкви, потом служить их в домах прихожан.

²* То есть перечитывал некоторые из прежних писем.

³* Измаил Иванович Срезневский, занимавший кафедру славянских наречий в Петербургском университете, был профессором этого предмета и в институте. Николай Александрович сблизился с ним вскоре по вступлении своем в институт.

⁴* Читая правила, которым подчинена жизнь студентов института, отец и мать Николая Александровича видели, что этих юношей держат под таким мелочным надзором, как маленьких детей в тогдашних закрытых заведениях. Натурально было Зинаиде Васильевне предположить возможным, что письма студентов Педагогического института отправляются на почту лишь по просмотре их начальством, как это делалось с письмами девочек в тогдашних институтах. Этим предположением и должно объяснять вопрос ее, причину которого Николай Александрович, без сомнения, угадывал, конечно, только для лучшего рассеяния мыслей, тревоживших мать, он говорит, что не может понять, почему она спрашивает его, как отправляются на почту письма студентов института. Он в это время уж видел, каковы на самом деле институтские порядки, показавшиеся ему сначала хорошими. Ему не хотелось делать огорчение отцу и в особенности матери признанием, что институтская жизнь скудна, стеснительна, тяжела.

⁵* Это были служанки Зинаиды Васильевны.

⁶* Он шутит, называя обидой им то, что в письме к матери посмеялся теперь над их склонностью следовать обычаю русских простолюдинок, по которому при упоминании об отсутствующих детях хозяев служанка проливала слезы умиления и тоски.

⁷* Переделка выражения, употребленного бывшим товарищем Николая Александровича, Иваном Александровичем Веселовским, — он этими словами говорил, вероятно, об оскорблении ‘добрых, чувствительных’ профессоров и семинаристов забвением Николая Александровича, что следовало не ограничиться общим поклоном всем им, а прислать особый поклон каждому поименно.⁶

⁸* В том, что говорили это, виноват был сам Николай Александрович. Он просил у отца и матери дозволения держать экзамен в Педагогический институт потому, что академический экзамен труден для него. Такие рассуждения не могли оставаться скрытыми от родных и знакомых семейства Добролюбовых и не могли не разойтись по всему нижегородскому духовному обществу.

27. В. В. ЛАВРСКОМУ

10 декабря 1853. Петербург

10 дек. 1853 г.

‘Золотые цепи’¹ так крепко держали меня целый месяц, что я не мог отвечать Вам, Валериан Викторович, на Ваше письмо от 28—29 октября. Да и теперь отрываюсь от дела — от множества репетиций и прочей работы — единственно потому, что все это мне страх как надоело! Теперь вот уже несколько недель² — только и утешают меня Срезневский да Благовещенский, прочие все, кроме Лоренца, начали репетиции, которые так же почти скучны, как и все репетиции на свете, особенно когда сам уже отвечал и сидишь в аудитории без дела. Лоренц у нас и репетирует и читает вместе — читает, как Вам справедливо говорили, на немецком, — и как читает!.. Не запнется, не заикнется, не остановится среди недоконченной мысли, речь его звучна и тверда и течет безостановочно,

Als Regenstrom aus Felsenrissen,³ —

по-русски трудно это выразить. Я не понимаю десятой доли его лекций, ио и то, что понимаю, возбуждает во мне удивленье к необыкновенному уму и познаниям этого человека. В этот год еще не надеюсь понимать его совершенно, но если через год не буду понимать — это уже моя вина. Здесь есть все средства хорошо изучить немецкий язык: это не то, что французский, преподаватель которого толкует нам начала языка на французском же… А мы сидим и напрасно напрягаем внимание… Скоро, впрочем, будет, кажется, нечто вроде адъюнкта у нашего почтенного Креси, и тогда авось пойдет дело на лад. Недавно я был у Изм. Ив. Срезневского по делу о пословицах. Он очень доволен ‘всяким добросовестным трудом, лишь бы не было общих мест и не преследовалось то, что уже сделано кем-нибудь и когда-нибудь’… Так он говорил мне о трудах по части русского народного языка, по поводу пословиц, помещенных в ‘Москвитянине’ 1852 года г-ном Терещенко, пословиц, собранных будто бы в Арзамасе!..⁴ Я ему не говорил ничего о Вашем предприятии,⁶ потому что это еще журавль в небе, а обманывать Измаила Ивановича довольно опасно тому, кто находится под его влиянием. Тем более не высказывал я ему своих или Ваших замечаний о словах, доставленных из Нижегородской губернии.⁸ Я сам приискивал и рассматривал многие из этих слов и не нашел неверностей, кроме как в пяти или шести словах… А что касается до неполноты, то кто же может поручиться, что какое-нибудь определение может быть неполно?¹* Вы представите десять значений, а может быть, еще двадцать останется, и никто не имеет права упрекнуть Вас в этом… Притом, если уж говорить о том, к какому племени принадлежит о. Макарий, к рязанскому, нижегородскому или пермскому (!),⁷ то лучше решить, что он относится к петербургскому, потому что теперь он живет в СПб. и недавно виделся со мной и передал мне, впрочем в очень скромных выражениях, Ваш отзыв о моем отправлении в академию и поступлении в институт.⁸ Подивился я, с какими странными подробностями доходят до Вас самые ничтожные вести. Например, об Аврорине слух ведь имеет некоторое основание… Я думал, не сам ли он смастерил такое известие, показывал ему Ваше письмо,⁹но он отрекся… Я решаюсь объяснить Вам дело. Когда нам объявили, кто принят в институт, то вначале были названы те, которые приняты безусловно, то есть без всяких препятствий. Таких было, кажется, тринадцать. Потом начали вызывать тех, которые удовлетворительно выдержали экзамен, но оказались неудовлетворительными в новых языках. Из этих первым вызвали меня, третьим — Аврорина. Вы видите, что это выходит не третий, а шестнадцатый. Затем Вы, кажется, имеете неправильное понятие о наших экзаменах и списках. Списки²* здесь составляются после экзаменов конференцией), до тех же пор везде употребляются списки алфавитные, только в спальне висит список, составленный — по росту — для особых хозяйственных целей, которые не скоро объяснишь. В этом списке я тридцать восьмым. Профессора здесь списков тоже не составляют, а просто выставляют каждому баллы и так подают в конференцию. Это, между прочим, много способствует к истреблению зависти и недоброжелательства между студентами. Каждый заботится только о себе и, получивши 5, нисколько не досадует на хорошие ответы других. Однако — прощайте. Десять било, и мы должны идти спать.

Н. Добролюбов.

NB. Если кому угодно из семинарии нашей попытать счастья в институт, то уведомьте их, между прочим, что здесь носится слух о разделении института на четыре курса вместо двух.¹⁰Если это будет, то прием студентов будет и на следующий год.

¹* То есть поручиться, что какое-нибудь определение не окажется неполным?

²* То есть списки студентов по порядку их успехов.

28. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

21 декабря 1853. Петербург

21 дек. 1853 г.

Никогда не ждал я с таким нетерпением письма от Вас, дорогие мои папаша и мамаша, как ныне. Сам не знаю почему, но я даже начинаю тревожиться о Вашем здоровье и о Ваших обстоятельствах. Вот уже неделю со дня на день жду я письма от Вас и все не могу дождаться. Я уже подумал было, не послали ли Вы письмо с В. И. Духовским,¹ о котором пишет мне Василий Иванович, ² но он же пишет, что Духовской уехал, не дождавшись даже его письма, тем более он не взял, вероятно, письма Вашего. Правда, я виноват, что и сам не писал к Вам долго, — но и не писал-то я именно потому, что ждал Вашего письма и думал уже отвечать на него. Наконец, хоть поздно, я пишу к Вам, все еще надеясь, однако, получить до праздников от Вас весточку. Мое письмо не поспеет к Вам на первый день праздника, но в этом, кажется, большой беды нет…

Святки, вероятно, приведется мне провести довольно скучно… Знакомых нет, то есть таких знакомых, у которых бы можно провести время без церемоний и опасений, книги все нужно сдать в библиотеку, потому что их все пересматривают к концу года… Таким образом, делать будет нечего, и я еще не знаю, как приведется мне устроиться на это время. Впрочем, отдых наш продолжится только до 2 января.

У нас в институте затевается очень много перемен и преобразований. Историко-филологический факультет в старшем курсе разделяется на два: собственно исторический (к которому будут относиться — русская и всеобщая история, государственные учреждения, то есть часть науки права, проходимой в институте не вполне, и политическая экономия с статистикой) и филологический (к которому должны принадлежать — славянская филология, история русского языка, словесность, латинский и греческий язык). Общий предмет будет педагогика. Французских и немецких классов в старшем курсе уже не бывает. Такое разделение много облегчит студентов и будет способствовать тому, что каждый лучше узнает свой предмет, имея уже в виду прямую специальную цель…

Кроме того, предполагается разделить студентов на четыре, а не на два курса. Тогда будет каждый год прием, студентов в каждом курсе будет гораздо меньше, чем ныне, прибавится число профессоров, при приеме будут гораздо разборчивее — и тогда институт много еще улучшится. Говорят, что и министр на это согласен, остается только высочайшее утверждение.³Кстати, у нас Норова⁴ называют уже министром, хотя он еще, кажется, и не утвержден. Товарищем министра, говорят, назначен Гаевский,⁵ директор департамента народного просвещения. Носятся здесь еще темные слухи о каком-то не очень благоприятном для нас сражении с турками, но этому пока еще нельзя верить, особенно потому, что слухи слишком далеко простираются, именно, будто Горчакова⁶ отзывают и на его место отправляют Паскевича.⁷ Это уже слишком. Впрочем, что-нибудь подобное и было, может быть.

В последнем письме Михаила Алексеевича⁸ написано было, что наш нижегородский преосвященный изволил отнять у Вас ‘Акт’, присланный мною, и распорядился отослать его в арзамасскую училищную библиотеку. Это распоряжение как нельзя более достойное его!.. Не знаю почему, оно очень дурно на меня подействовало и заставило подумать о том, о чем я было позабыл уже: как много беспокойств причиняет Вам в разных случаях произвол этого человека!

Вчера виделся я с отцом Макарием. Он все расспрашивал о Вас, папаша, но я, к несчастию, ничего не мог сказать ему… Он опять поручил мне свидетельствовать Вам свое почтение. Молю господа, чтобы письмо мое застало Вас, папаша и мамаша, и всех родных наших в добром здоровье и радости…

Н. Добролюбов.

29. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

28—29 декабря 1853. Петербург

28-9 дек. 1853 г.

В последнем письме моем я нагородил Вам, мои бесценные папаша и мамаша, какой-то, кажется, чепухи.¹* Это оттого, что писал я к Вам из больницы, хотя почти совершенно здоровый. Дело вот в чем. В воскресенье, 20-го числа, я ходил в Духовную академию и заходил, между прочим, на старую квартиру свою. Там напился я кофе, потом у о. Макария застал чай. Это смешение как-то нехорошо на меня подействовало, я пошел было, но почувствовал, что идти мне трудно, взял извозчика, но при этом подвергся другой крайности: сидя без движения, я перезяб. Пришедши домой, я почувствовал резь в животе и головную боль и должен был идти в больницу. Можно было бы, правда, обойтись и без этого, но у нас на этот счет как-то строго. Чуть почувствовал себя дурно — ступай в больницу, иначе директор узнает и даст нагоняй: что вы не бережетесь да что вы не хотите предупредить болезнь и т. п. Таким образом, 21-е число я пробыл в больнице: там меня потчевали овсянкой, мятой и прочими снадобьями. Тут у меня, не знаю отчего-то, распухли десны, я показал подлекарю… ‘Ничего, говорит, мы его вынем’. И привяжись ко мне, старый шут! — дай ему зуб выдернуть. Насилу отделался от него… На другой день я вышел из больницы… 23-го после первых лекций нас отпустили… К болезни моей нужно еще прибавить потерю перчаток.²* Не правда ли, чрезвычайно странно потерять дорогою перчатки. Но со мной это случилось. Я должен уже ныне носить перчатки, потому что это принадлежит тоже к форме студентской, но при всяком удобном случае я освобождаю себя от этого бремени и кладу перчатки в карман или держу в руке, на случай, если вдруг придется отдать честь кому-нибудь. После этого объяснения Вы уже легко поймете, как мог я второпях вытащить из кармана перчатки вместе с платком и обронить их на дороге. Еще прежде, когда я не привык к новой форме и не знал местоположение карманов в мундире, случилось мне обронить таким же образом шелковый носовой платок, а другой такой же у меня вытащили особого рода искусники в Москве, в Успенском, кажется, соборе. Вот Вам, кстати, маленький перечень моих потерь. 25-е число я провел несколько скучно, потому что не имел никакого известия из Нижнего. Но 26-го числа я получил с городской почты записку, в которой Э. X. Панова¹ просила меня прийти по адресу. Я пошел, вхожу в гостиницу, спрашиваю человека: ‘Здесь остановилась г-жа Панова?’ — и получаю в ответ, что она сейчас прошла мимо меня. Я поскорее сбежал вниз, представился, она тотчас воротилась, отыскала Вашу посылочку² и спросила, что же ей сказать Вам от меня. Мне не хотелось давать ей каких-нибудь поручений, и я просто ответил, что сам буду писать к Вам на днях. После того, однако, я просил позволения еще раз когда-нибудь побывать у ней, только не знаю, соберусь ли. Мы поговорили с ней минут пять, она восхищается Володей… Я Вам как нельзя более благодарен, папаша, за Вашу заботливость обо мне: Вы даже прежде прошения ведаете, яко требуется сих всех в этом блестящем и холодном городе.³А какой холод стоит здесь с первого дня праздника доселе! Просто замерз бы, если бы издали не согревала меня горячая любовь родимых папаши и мамаши!.. С тех пор как узнал я, что Вы здоровы и спокойны, и сам я стал гораздо спокойнее. Вчера я подвергался маленькой опасности, но дело обошлось благополучно. Именно, я вчера отправился с утра в Духовную академию, побыл там немного, потом пошел с Журавлевым к А. П. Соколову, профессору здешней семинарии. Он нанимает недалеко от академии уютненькую и чистенькую квартирку, со столом и прислугою, и платит за все целковых четырнадцать. О своем перемещении он совсем, по-видимому, не тужит и все собирается выйти во священники, куда-нибудь за границу. От Ал. П. пошли мы к Н. И. Глориантову.³* Этот имеет квартирку казенную, еще меньше, чем у Ал. П.: у того две комнаты с половиною, а у этого только полторы, да и то пустые. Несмотря на то, я у него довольно весело провел часа четыре: пил чай, поужинал на дорогу и пошел домой… Но у Ник. Ив. нет часов, и потому я запоздал у него: когда я пошел, был уже десятый час. Если бы пройти через лавру, то я, конечно, успел бы прийти вовремя: у нас ворота запирают в одиннадцать часов, а от академии до института считается немного более часа пути. Но я бросился к монастырским воротам: заперто… Должен был обходить различными проулками, прошел несколько, дошел до Черной речки, а из нее и не знаю как выбраться… Поплутал, поплутал — и решил, что так как в институт к сроку уже не успею явиться (а уж после одиннадцати часов достучаться нет никакой возможности, недавно один из наших, возвратившись поздно из театра, должен был ночевать в гостинице), так я и решил, что поэтому лучше воротиться назад. И остался ночевать у Глориантова. Если бы узнали об этом в институте, было бы дурно: засадили бы под арест дня на три. Но я рассчитывал, что в этот день будет дежурным надзиратель, который меня не знает. В учебное время бывает обыкновенно два дежурных надзирателя — один у старших и один у младших студентов, и они так и чередуются по два (всех их шесть), а в святки, когда многие отпущены, на обеих половинах остается один надзиратель. Как я рассчитывал, так и случилось, и я поутру воротился домой, никем не примеченный. Зато утро у Ник. Ив. напомнило мне счастливый домашний круг, от которого я так рано оторвался. Представьте: я лег спать с не совсем спокойным духом, но, несмотря на то, проспал очень спокойно до восьми часов. Просыпаюсь и слышу: в смежной комнатке шипит самовар, стучат чашками, мимо моей постели пробирается солдат⁴* с булками, чухонским маслом и сливками… И вспомнил я, как мы с Вами, милая мамаша, пили, бывало, чай в светлые праздники, пришедши от обедни, в то время как папаша трудился для нас… Вспомнил я и белую чистую скатерть, и светлый шумящий самовар на столе, и чашки кругом самовара, и всех нас кругом чашек, занятых милыми домашними мелочами, проказами Вани, шалостями Володи, обучением Юленьки, которая теперь, верно, очень прилежно учится, или исправлением Ниночки, которая теперь, верно, уже в этом не нуждается. Вот, может быть, через полгода еще приеду и я посмотреть на всех их, если правда то, что говорят здесь о пароходном сообщении от Твери до Нижнего. Тогда за 10 целковых можно будет доставить себе удовольствие путешествия и свидания с родными. Нельзя ли узнать, правда ли это и действительно ли постоянное пароходство откроется с будущего⁴ года? Мы уже строим у безделья множество планов с тверяками, ярославцами и костромичами.

Поздравляю Вас с Новым годом, желаю Вам хорошего нового и уничтожения худого старого, если оно у Вас было или есть теперь, чего, впрочем, не дай господи!.. Вместе с тем поздравляю со днем рождения Анночку и Ниночку,⁵ желаю им жить дружно и весело.

Во втором часу ныне я ходил по залам Императорской библиотеки: этот осмотр бывает каждый вторник, но мне первый раз еще удалось быть там в этот день и час, назначенный для осмотра. Видел я там множество старых книг и рукописей, на всех возможных языках, на пергамене, пальмовых листах и папирусе, видел превосходные эстампы, редкие переплеты, автографы и подписи многих великих людей, ученых, литераторов и даже царственных особ. Между прочим выставлены тут и два опыта каллиграфии ныне царствующего императора: одно письмо к его нянюшке, по линейкам, крупно, всего шесть строк, 1803 года, и другой опыт— пропись, писанная в 1808 году. Это уже писано гораздо лучше. Тут же и несколько его подписей, 1850, 1852 годов. Если в понедельник не будет у нас лекций, пойду осматривать Румянцевский музеум.⁶

На днях как-то хотел я посмотреть ‘Ревизора’ на Александрийском театре, согласились шестеро взять ложу, пошли накануне за билетом: нет билетов. Место за креслами — тоже нет. Место в галерее, 70 коп. сер., тоже не успели захватить. Просто драка у кассы из-за билетов. Оставались места в 25 коп. сер., но туда студенты не могут и не смеют ходить: неприлично!

Н. Добролюбов.

¹* Эти слова относятся, во-первых, к тому, что в предыдущем письме передавался слух о неблагоприятном для нас обороте дел на театре войны, во-вторых, к рассуждениям по поводу того, что Иеремия, не спросясь хозяина книги, данной ему на прочтение, отослал ее в библиотеку Арзамасского духовного училища. Николай Александрович в особенности тревожился опасениями за эти рассуждения и был прав, что находил их опасными для отца. Так или иначе, Иеремия мог услышать, что сын Александра Ивановича говорит о нем дурно в своих письмах к отцу, а если б Иеремия узнал это, то, разумеется, стал бы винить Александра Ивановича во внушении сыну непочтительных мыслей о нем.

²* Очевидно, что упоминанием о другой беде, потере перчаток, Николай Александрович хочет успокоить отца и мать, которых должно было встревожить то, что он провел несколько времени в больнице. Он хочет убедить их, что первая беда, болезнь, была такая же важная, как вторая, состоявшая в потере перчаток.

³* H. И. Глориантов был бакалавр (адъюнкт-профессор) Петербургской духовной академии. Он и А. П. Соколов, вероятно, воспитывались в Нижегородской семинарии. Оба они были еще молодые люди.

⁴* Отставной солдат, академический сторож, прислуживавший Н. И. Глориантову.

1854

30. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

6 января 1854. Петербург

СПбург, 6 янв. 1854 г.

1854 год начался для меня веселее, чем я ожидал. В первый раз начертил я это число над строками Вашего письма, милая мамаша, — письма, которое было получено мною как раз в самое утро Нового года.¹ Я отметил, как всегда, на верху письма время, когда оно получено, и при этом вспомнил, что у нас уже 1854-й, который суждено мне начать вдали от родных и близких, в который ждут меня новые труды и испытания, неведомые радости и, может быть, непредвидимые горести… Против воли как-то задумаешься, когда прервется эта нить, которая шла так ровно, до самого конца, день за днем, когда уничтожится грань, отделяющая один год от другого, до самого последнего часа 31 декабря… Мысленно послал я Вам тысячу искренних желаний всего доброго и, между прочим, порадовался тому, что к Новому году, вероятно, Вы получили уже мое письмо к Вам от 21 декабря. Если же нет, постарайтесь, пожалуйста, отыскать его на почте: нехорошо, если оно попадется в руки постороннего человека. С больной головой и в дурном расположении духа я наврал Вам о каких-то глупых политических слухах и — главное — что-то сказал о человеке,¹* произвол которого много значит для Вас… Я бы не стал сомневаться в получении Вами моего письма, но меня навело на эти мысли Ваше уведомление, мамаша, что Вы посылали ко мне письма от 5-го и 16 декабря. Но я получил только последнее, а перед этим было от Вас письмо ко мне от 28 ноября: значит, нижегородская почтовая контора не совсем исправна. Святки кончились, завтра начнутся опять лекции. У нас, собственно, должны бы они начаться еще 2-го числа, но профессора не пришли, и директор уволил опять всех собравшихся студентов до 7-го. Из развлечений, которые особенно можно было позволить себе в неучебное время, скажу только о посещении мною Эрмитажа и Румянцевского музеума. В Эрмитаже пробыл я часа четыре, но все не нагляделся достаточно и при первой возможности опять постараюсь сходить туда. Самое убранство этих зал удивляет непривычные глаза: мраморная лестница, золоченая мебель, малахитовые и порфировые столы — все это показывает царское жилище. Но собственно богатство Эрмитажа составляют произведения искусств, живописи и ваяния. Тут и ‘Последний день Помпеи’ нашего покойника Брюллова, и мадонны Рафаэля, и головки Рембрандта и Грза, и пейзажи Берне, и портреты Рубенса и Тициана, тут и Ван Дик, и Доминикино, и Перуд-жино, и Караччи, и проч. и проч. знаменитые представители итальянской, фламандской, французской и русской школы. Это дивные произведения, о которых никакого понятия не дает ни печатный эстамп, ни мертвая ученическая копия, каких несколько случилось нам видать в прежнее время. Несколько зал в Эрмитаже занято древними и новыми медалями, деньгами всех веков и народов, медальонами — с оттисками различных фигур из мифологии и истории, большею частию — древней… Внизу находится собрание статуй, тут уже мы останавливались недолго: было довольно поздно и потому темно. Едва успели мы посмотреть на некоторые замечательнейшие произведения. В Румянцевском музеуме особенно интересен минералогический кабинет и множество предметов из животного царства: раковины, несколько чучел, зубы и ребро мамонта, также древние шлемы, кольчуги и пр., несколько простых произведений, корзин, поясов, игрушек и т. п. с Алеутских, Сандвичевых островов и др. Собрание денег и медалей, довольно богатое, уже не интересовало меня после того, что я видел в Эрмитаже. Это новости для меня, для Вас, вообще новости в моей жизни… Новости петербургские нечего и рассказывать: Петербург движется и кружится беспрерывно, каждый день он в новых положениях, каждый день стремится поймать на лету какую-нибудь новость, повертеть ее в руках и на языке, опошлить, превратить в давно всем известную истину и бросить без сожаления, чтобы повторить подобный процесс с другой, третьей и четвертой новостью. Давно ли, например, было Синопское сражение, а ныне у нас уже шумно толкуют, что под этим названием поставлена драма на здешнем театре…² Завтра уже это не будет новостью, и что-нибудь другое займет здешних жителей. Недавно статейка преосвященного Филарета в ‘Христианском чтении’,³ в первой книжке на нынешний год, возбудила опять толки о стологадании, но выходит, что почтенный пастырь напрасно беспокоится: над этим гаданием только шутят, и никто не думает, чтобы черти в самом дале говорили посредством столов… Но это в сторону… Давно собирался я спросить Вас, папаша, когда уволен и уволен ли я из духовного звания⁴ и не говорил ли чего по этому случаю наш преосвященный? Кстати, я очень рад, что мое поступление в институт не вызвало никаких неприятностей для Вас с этой стороны. Особенно поэтому-то радует меня всякое известие о хороших отношениях к Вам преосвященного. Недавно получил я письмо от Михаила Алексеевича с подробным описанием училищного и семинарского экзамена.⁵Я очень виноват пред ним: вот уже на два письма я не отвечал ему.⁶ И многое множество таких долгов набралось у меня, по все как-то не хочется приняться, да, правду сказать, и расход лишний, хоть в неделю по одному лишнему письму — наборчиво. Притом я все еще сочинения²* своего не кончил, а последний срок ему 15 января. Г-н Шершеневич славно надул меня своим переводом. Я взялся за поверку его, думая, что тут дела будет не так много, а принялся — и увидел, что пришлось делать замечания решительно на каждый стих. Да я, впрочем, и рад: без этого дела просто тоска была бы в праздники, знакомые у меня, как Вам известно, находятся только в Духовной академии, но до нее от института пять верст. Профессор Касторский слишком серьезен, чтобы к нему ходить для развлечения, и слишком занят всегда, чтобы поучаться от него в его беседе… Так же, как и в институте, должен сидеть у него и читать что-нибудь. Потом — пообедаешь, он ложится отдохнуть, или занимается, или идет в гости… Впрочем, с завтрашнего дня все мы будем сидеть дома, и мне не скучно будет, разве только по воскресеньям.

Н. Добролюбов.

¹* Об Иеремии.

²* Это сочинение было — сличение первой песни ‘Энеиды’ в переводе г. Шершеневича с подлинником.

31. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

9 января 1854. Петербург

СПб., 9 янв. 1854 г.

11-го числа madame Панова едет из Петербурга, и я не могу пропустить случая писать к Вам, мои бесценные папаша и мамаша. Недавно писал я к Вам, и нечего прибавить к тому, что Вы уже знаете из предыдущего письма моего. Начались у нас лекции, началась деятельность, опять все пошло своим чередом. Опять десять раз в день аккуратно пронзительный звонок докладывает нам о разных потребностях умственной и физической жизни, опять мы встаем поутру и читаем, сидим на лекциях и пишем, ходим после обеда по камере и читаем, сидим после ужина на своих местах и пишем, идем в 10 ¹/₂ спать и на койках расправляем усталые члены. Славная жизнь, только, говорят, угрожает скорым геморроем. Я, впрочем, не слишком предаюсь обманчивой прелести занятий — учебных и ученых… Вполне сознавая свои нравственные силы, готовый помериться в этом отношении с любым из товарищей, я, однако же, очень хорошо понимаю, что не могу гнаться за многими из них в отношении терпеливой усидчивости, которая для них ничего не стоит, а для меня может быть гибельна. Да и для чего хлопотать так много? Доселе мои скромные надежды осуществляются с избытком, и мне остается только идти прежним путем, не выбиваясь из сил, ровно и твердо…

Не знаю, правду ли говорят, но говорят, что нашего директора¹ переводят от нас — или в попечители Московского округа, или же, как недавно пошел слух, — в сенаторы… На его место — по иным — назначен будет статский советник Шевырев,² московский профессор, а по другим — г. Рейц,³ инспектор школы правоведения. Что бы ни было, но, во всяком случае, жаль будет лишиться такого просвещенного, неутомимо деятельного, заботливого и благородного начальника… Нет пределов его внимательности, нельзя выразить всей его заботливости даже о будущей судьбе питомцев института. Он бывает у нас почти на каждой лекции, замечает всякую мелочь, каждый день спрашивает у наставников об успехах того или другого студента, обращает внимание даже на то, кто как пройдет и поклонится. Недавно старался он доставить студентам возможность и право поступать без экзамена в преподаватели военно-учебных заведений. Нужно заметить, что прежде можно было поступать туда преподавателем, только выдержавши предварительно особый — и очень строгий — экзамен. Теперь, говорят, — утверждено это преимущество, по ходатайству директора, за студентами института…

Еще — у нас определяется адъюнкт по греческому языку,⁴грек, который, кажется, будет преподавать нам и новогреческий язык…

Кроме того, определен у нас новый надзиратель комнатный, некто г. Шпилевский. Он поляк, учился в здешней Духовной академии, кончил кандидатом, был где-то уездным учителем и теперь вышел в светское звание и определился к нам. Он известен немножко и в литературе. Довольно его статей можно найти в ‘Современнике’ и ‘Москвитянине’ 1850—1853 годов.⁵

Вечер 6 января провел я у Э. X. Пановой. Вы правду писали мне, что это прекрасная и добрая дама. Эта светская обходительность, соединенная с радушным участием и большою снисходительностью к моей робости, — очаровали меня. Я был совершенно как у родных и так забылся, что просидел гораздо долее, нежели следовало. А в это время была больна дочь Э. X. А какие миленькие дети у них! Особенно младший сын — такой бойкий и острый мальчик. Старший как-то солиднее и спокойнее. Оба они, кажется, отлично пойдут — ив корпусе и на службе. Завтра опять я пойду к ним, конечно ненадолго, и проведу еще несколько приятных минут. Удивляюсь, что я их совсем почти не знал в Нижнем, кроме как только по Вашим прекрасным отзывам, папаша.

Радуюсь, что Вы все здоровы, мои родные, мои милые, — и желаю Вам всего доброго надолго, надолго.

Поздравьте от меня Ивана Алексеевича¹* с прошедшим днем его ангела: это будет немножко поздно, но лучше поздно, чем никогда.

Н. Добролюбов.

P. S. Вчера Анночке и Ниночке минуло, кажется, тринадцать лет? Поздравляю их с этим еще раз.²* Думаю, что они стали теперь такие умные, прилежные, хорошие и, верно, прекрасно пишут. Не хотите ли, мои милые, показать мне свое искусство, как Катенька показала,⁶ за что я ей очень благодарен. Ну, она не много написала, а вы, как побольше, так и напишите побольше. Вот что вы сделайте: у вас няня⁷ большая мастерица сказки сказывать и песни петь. Так вы заставьте ее рассказать вам что-нибудь новенькое, хорошенькое, да и запишите. Потом и перешлите мне сюда. Мы, душеньки, до того заучились, что рады всякой сказочке или песенке, только бы было что-нибудь такое, чего в наших книгах нет…

Может быть, долго не буду писать еще, так кстати поздравляю и Юленьку со днем рождения. Ох, я думаю, какая вострушка-то! Вот бы ее к нам, в институт, или в Кадетский корпус…

Позабыл я еще сказать Вам о том, о чем непростительно забыть. Другой день у нас стоит такая благодатная погода, что как будто чувствуешь дыхание весны. И как же обрадовался Петербург этой погоде! На Невском чуть не давка, извозчики, несмотря на таксу, зазывают седоков, называя их и графчиками и сиятельством, — и не могут зазвать… Все идет пешком, впивает в себя этот чудный, свежий воздух, наслаждается благодатной теплынью. Ныне у нас последний концерт, но я хочу оставить его, чтобы прогуляться в утренние часы, то есть во втором — третьем, когда гуляет аристократический Петербург, и потом зайти к Э. X. Пановой — отдать это письмо. Вечером они собираются в театр. Синопское сражение дано 6 января под названием: ‘Морской праздник в Севастополе’, повторяется каждый день и привлекает тысячи зрителей.

Еще раз желаю Вам здоровья, счастья, всего, всего, всего.

Ваш сын Н. Д.

¹* Кострова, младшего брата Михаила Алексеевича.

²* Эти две дочери Александра Ивановича и Зинаиды Васильевны родились вместе.

31 А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

19—20 января 1854. Петербург

СПб., 19 янв. 1854 г.

И на этот раз я заставляю Вас ждать моего письма, милые мои папаша и мамаша. Что делать… Получил я его¹* в пятницу 15-го числа вечером. В субботу, воскресенье и понедельник, я знаю, посылать нечего, все равно — проваляется в Москве до середы. Нужно бы послать ныне,²* но — вышло маленькое обстоятельство, которое задержало меня. Один очень умный и близкий со мною немчик В.¹ попросил меня поправить его перевод. Просил он меня об этом еще до святок, но я все откладывал. Нынче ему последний срок, и потому вчерашнее утро и вечер и нынешнее утро я провозился за этим переводом. Теперь свободен — и пишу, пишу к Вам, мои милые, хотя еще много есть за мною писем, на которые я не отвечал разным лицам…

Как нельзя более жалею я, мои неоцененные, мои родные, что я был причиною Вашей печали, Вашего беспокойства. Но, право, не стоит об этом беспокоиться: часто виновато какое-нибудь случайное обстоятельство, подобное вышеписанному, а часто и почта виновата. Удивительное дело, в самом деле: письмо от 28 декабря Вы получаете 3 января, а от 21 декабря — только 29-го того же месяца — через восемь дней! Виноват я также, что мало пишу Вам о нижегородских происшествиях, в ответ на Ваши известия. Но, право, я принимаю в них живейшее участие… Я узнаю здесь всеми мерами даже то, чего Вы но пишете. От о. Макария узнал я, например, еще прежде Вашего уведомления, что Вас. Фед.² определен в семинарского священника и что Иван Львович овдовел. От Э. X. Пановой услышал я, что Матвей Кузьмич³ получил чин и вышел в статскую службу, что И. К. Зенгбуш⁴ оставляет службу в Нижнем и пробирается через Петербург на родину — в остзейские губернии. Видите, какое участие принимаю я в отечественных событиях. Тем больше становятся они для меня драгоценными, когда их описывает Ваша ручка, милая мамаша. Значит, Вы никак не можете предположить, чтобы я оставлял без внимания Ваши письма. Впрочем, каюсь — пожар нижегородского театра не опечалил меня:⁵ пора ему уже было кончить свой век. Надеюсь, что к лету будет готово новое здание, предпринятое Бугровым,⁶ — и, вероятно, нижегородский театр в собственном смысле слова возродится, как феникс из пепла. Желаю этого от всей души… А знаете ли, как здесь развивается это чувство родины, в теснейшем значении этого слова!.. Меня как нельзя более интересует теперь Нижний Новгород и нижегородцы. Например, в Нижнем я едва знал по слуху о П. И. Ильенкове,⁷ профессоре в здешнем университете. Теперь, не знаю почему-то, мне кажется, что он нижегородец, и я принимаю очень близко к сердцу разные толки о нем, его статьи, его успехи на ученом поприще. Мне даже очень интересно было бы узнать что-нибудь о его отце, семействе, первых годах и первоначальном образовании.⁸ Точно такое же участие явилось во мне и к протоиерею Соколову,⁹ недавно умершему за границей. Мне даже хотелось бы отыскать могилу Ф. А. Надежина,¹⁰ только не знаю, где и как искать ее. Не даст ли Вам каких-нибудь сведений Вас. Алекс, дьякон, сопровождавший сюда преосвященного Иакова?..¹¹ В настоящее время меня сильно занимает также личность Кулибина.¹² Недавно в ‘Москвитянине’ (июль, 1853) прочитал я статью о нем какого-то Пятерикова и подосадовал, что она так неполна.¹³ Помнится, мамаша, Вы мне что-то говорили о Кулибиных и Пятериковых, пожалуйста, напишите все, что Вы знаете об этом предмете. Не знаете ли и Вы, папашенька, чего-нибудь? Вам, вероятно, странна моя просьба, но это — не прихоть. Здесь вообще всякий должен знать свою губернию как можно лучше, во всех возможных отношениях, и я жалею, что совсем не знаю нижегородской статистики. По крайней мере стараюсь выехать на истории. Кроме того, все подобные сведения очень могут пригодиться, и в скором времени. Нам предлагали сочинение: описать свою губернию, свой уезд или свой город — в историческом, статистическом или этнографическом отношении. Мне сильно хотелось взяться за него, но я должен был отказаться, по недостатку данных. Бог даст, в вакации уж я присмотрюсь к своей родине побольше…¹⁴

Что касается до моего житья-бытья, то оно по-прежнему ровно и однообразно, по-прежнему полно деятельности и безделья. Со всеми вообще товарищами я здесь в отличных отношениях, когда-нибудь в другом письме я расскажу Вам, как и чем достиг я этого, а теперь уже места недостанет — эта история довольно длинная. О переводе директора³* несколько времени толковали у нас чрезвычайно шумно, но теперь замолчали… Да и хорошо… Новый наш профессор грек¹³оказывается греком, присланным от афинского правительства в здешнюю Духовную академию, кончившим там курс и перешедшим в наше министерство. Он был у нас в аудитории, но еще не в качестве преподавателя, а только постороннего посетителя. У него очень приятное лицо и довольно складные манеры. В пятницу будет у нас и его первая лекция.

Недавно обнаружилось у нас ужасное зло, до сих пор еще не уничтоженное, хотя и прекратившееся. На святки книги для чтения сдавались,⁴* а учебные оставались у студентов. Вдруг после святок оказывается недочет, редкий студент нашел все книги у себя целыми. Один хватился ‘Общесравнительной грамматики’ нашего Ив. Ив. Давыдова.¹⁶ Нет ее… Затем другой, третий, и что же? — из 42 студентов 11 недосчитались ‘Общесравнительной грамматики’. В число этих несчастных попал и я. А книга чуть ли не два рубля серебром. У других пропали истории Устрялова. Неудивительно, что пропали книги, потому что у нас есть солдат-пьяница, во время святок он кутил, а в камерах по целому дню не было ни одного студента. Шкафы не все запираются. Но странно, что нападение учинено было именно на ‘Общесравнительную грамматику’. Впрочем, так как книги из учебной библиотеки, то их не спросят до окончания курса, а тогда вычтут из будущего жалованья.

P. S. Напишите мне, пожалуйста, в следующем письме, когда будет именинница тетушка Фавста Васильевна. Знаю, что в феврале, а когда — не ведаю.

20 янв.¹⁷

Вот кстати: у нас ходят по рукам стихи, не знаю, напечатаны ли они… Если это новость для Вас, то прочтите, если же нет, то, во всяком случае, письмо не отяготится этим:⁶* оно очень легко.

Вот в воинственном азарте

Воевода Пальмерстон…¹⁸

Стихи эти многим здесь очень нравятся.

P. S. Ныне день рождения Юленьки: поздравляю ее. Верно, ей теперь икнулось. Желаю ей быть здоровой, умной и пр.

Всем Вам желаю всего лучшего, мои милые, добрые, неоцененные папаша и мамаша. Пишите ко мне почаще…

Извините меня перед добрым Михаилом Алексеевичем и также перед Василием Ивановичем, что доселе я не отвечал им. Надеюсь писать на этой неделе.

Н. Добролюбов.

¹* Должно понимать: ‘получил я ваше письмо’. Николай Александрович но заметил, что у него осталось ненаписанным выражение, в котором он хотел сказать что-то о письме отца и матери. Это было что-нибудь такое: ‘я заставляю Вас ждать моего письма в ответ на Ваше письмо от 11 января’ или короче: ‘я заставляю Вас ждать ответа на Ваше письмо’. Думая, что у него написаны слова ‘Ваше письмо’, он потом и говорит: ‘получил его’ — вместо того, что следовало бы сказать, — ‘Ваше письмо’.

²* Во вторник, чтобы письмо попало в Москву в ту почту, которая отправляется оттуда в Нижний в среду. — Он пишет во вторник вечером, и письмо его не успеет быть отправлено в этот день в Москву.

³* Давыдова, директора Педагогического института.

⁴* То есть книги, взятые для чтения студентами из институтской библиотеки, сдавались в нее.

⁵* Не получит через приложение этого листка к нему вес более одного лота.

33. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

27 января 1854. Петербург

27 янв. 1854 г.

Накануне дня моего рождения, 23 января, получил я письмо Ваше,¹ мои добрые папаша и мамаша, и не мог надивиться, для чего приложены при нем эти 10 руб. сер. Наконец решил я, что Вы просто хотели сделать мне сюрприз ко дню рождения, не больше. По поводу этих денег я сосчитал, сколько всех денег передали Вы мне от августа месяца, и нашел огромную сумму. С собою взял я в дорогу 67 руб. сер. Потом, уже живя здесь, получил от Вас 31 руб. Ведь это почти сто рублей. А между тем прошло только полгода. Но я очень хорошо помню, что главным препятствием для моего поступления в университет было то, что на содержание там нужно до 200 руб.¹* Как же теперь, на казенном, могу я так много получать от Вас? Разумеется, сколько ни присылайте денег, их все можно истратить на предметы очень полезные и даже, пожалуй, нужные… Но если нет денег, так и обойдешься без них, а через год посмотришь — они²* уже и не нужны. Таким образом рассуждаю я, сидя без денег, так же точно думаю и будучи при деньгах. С этой стороны я могу совершенно успокоить Вас и, благодаря за присылку, могу сказать, что я действительно, как Вы предполагали, не нуждался в деньгах… Доселе я никому не был должен, даже булочнику, доселе я никогда не сидел без копейки в кармане, доселе я честнее всех³* вел свое маленькое хозяйство, то есть не пробивался на шаромыжку, а всегда имел свой чай⁴* с своей булкой, свою бумажку, сургучик, ниточку, пуговку и проч. и проч. … Очень благодарен я теперь Вашей нежной заботливости, мамаша: Ваша коробочка с разными принадлежностями все еще не истощилась. Не понимаю, почему Вы предполагаете, что со мной случилась какая-нибудь непредвиденная неприятность, и думаете, что я скрываю от Вас что-то. Не подал ли я Вам такой мысли в котором-нибудь из прежних писем?⁵* Если это так, то, верно, совершенно неумышленно и, верно, тут вышло какое-нибудь недоразумение. Поверьте, что кто сам ведет себя благородно и не шатается на сторону, а идет прямо по пути, на который поставило его доброе домашнее воспитание, того не обманут мошенники, как бы ни были они хитры, тот не пойдет за плутом, что бы ни обещал он ему… Да здесь, в институте, и нет подобных людей, или по крайней мере они во все время пребывания здесь должны не развивать, а таить свои расположения… Для совершенного удостоверения я по приезде домой, а если угодно, даже и раньше, могу представить Вам мою записную книжку, в которой записана почти каждая копейка, истраченная мною, со времени поступления в институт…² Впрочем, полно об этом… Я уверен, что Вы не подозреваете меня, и я написал все это только для того, чтобы Вас успокоить и сказать Вам, что мне деньги совершенно не нужны и я могу обойтись теперь без новых присылок — пожалуй, хоть до самых каникул…

Я думаю, после письма от 6 января Вы получили еще два письма от меня. В них я говорил Вам об определении к нам нового преподавателя — грека. В прошлую пятницу, 22-го числа, была у нас его первая лекция, довольно торжественная. Пришел А. С. Норов, ректор университета П. А. Плетнев, какой-то греческий монах, еще один молодой грек, потом наш директор, инспектор, профессор греческого языка И. Б. Штейнман, старший надзиратель А. И. Смирнов. Все уселись около кафедры, а новый преподаватель, Гумалик по фамилии, взошел на кафедру и начал нам объяснять Демосфена. По предложению Норова, он спросил некоторых переводить, сначала по алфавиту, так как мы и рассажены все по алфавиту. Первый по алфавиту, Авенариус,³ перевел дурно, а второй — Ароматов⁴(который, по всей вероятности, будет у нас первым) — отличился. Авенариус — гимназист, Ароматов — рязанский семинарист, и директор объяснил это министру, он, как видно, принял к сведению. Затем еще спросили одного гимназиста и одного семинариста: опять семинарист перевел лучше, и министр заметил: ‘Да, видно, семинаристы-то лучше знают, чем гимназисты…’ По окончании лекции А. С.⁶* попросил грека-монаха сказать нам что-нибудь по-гречески. Он сказал слов тридцать, и один студент перевел их на русский в сокращении. А. С. был очень доволен этим и сказал, что мы должны изучать греческий язык не только ученым образом, но и практически, так, чтобы, ‘когда бы вам пришлось быть в Греции, — прибавил он, — то чтобы можно вам было понимать других и чтобы вас там понимали’… Некоторые из наших доморощенных политиков утверждают, что эти слова имеют ближайшую связь с восточным вопросом. Действительно, в понедельник на вторую лекцию Гумалика пришел к нам директор и по окончании лекции долго говорил с нами о том, что необходимо изучать греческий язык — не как мертвый, но как живой, современный, подобно немецкому и французскому… ‘Если кто хорошо узнает этот язык, то, — прибавил он, — может быть, по политическим обстоятельствам проложит себе совсем иную дорогу…’ Приманка ли это для нас или в самом деле в основании всех этих убеждений лежит истинная мысль, не знаю. Скажу Вам еще, что г. Гумалик прислан был из Афин в С.-Петербургскую духовную академию, кончил там курс назад тому два года, имел довольно хорошие связи, говорят, даже учил Норова новогреческому языку и таким образом поступил к нам.

Радуюсь, что Вы все здоровы и благополучно проводите время. Радуюсь также, что к дядюшке Луке Ивановичу и почтенному Элпидифору Алексеевичу не определили третьего священника.⁷* Когда увидитесь, засвидетельствуйте им, пожалуйста, мое почтение. А что дело Ипполита Ивановича?..⁸Я ничего не знаю о нем. Скажите мне также, выздоровел ли Дмитрий Борисович?⁸* Вы писали, что он начал только поправляться от паралича…

Меня просто досада берет, что я никому не отвечаю на письма… Право, некогда. Что станешь делать… Бывало, швейцар, разнося письма, то и дело провозглашает мое имя. А ныне — нет-нет недели через две получишь письмо. Никто не пишет, кроме Вас, мои милые, неоцененные, истинно родные мои!.. Чувствую, что я сам виноват в этом, — но не в силах помочь горю. Своего, кровного дела вдоволь, а тружусь я — нельзя сказать, чтобы до поту лица… Прежняя привычка сильно донимает меня: часов с девяти вечера и хочется заниматься, просидел бы, кажется, часу до второго. Но в 10 ¹/₂ неумолимый ламповщик гасит огонь, и мы поневоле должны сейчас броситься в объятия Морфея.

Н. Добролюбов.

¹* Николай Александрович ошибся, припоминая цифру, о которой говорил ему тогда отец, Александр Иванович находил, что на содержание его в Казанском университете надобно было бы не меньше 300 рублей. Николай Александрович уверял отца, что может прожить в Казани и на 150 рублей, но отец отвечал, что этого было бы слишком мало. — Притом набрать в полгода 100 рублей и знать, что в следующие полугодия не понадобится сыну столько денег, — это совсем иное дело, чем ежегодный расход по 300 рублей в продолжение четырех лет. Сосчитывая, сколько получил в эти полгода, Николай Александрович забывал принять в соображение, что две трети этих денег, 67 рублей из 98, были предназначены на издержки его проезда в Петербург и первого обзаведения новыми необходимыми вещами в Петербурге, за вычетом этого оказывалось, что на расходы в продолжение полугодия ему было прислано 31 рубль, таким образом, счет обыкновенных расходов составлял по надобностям его петербургской жизни, как думали отец и мать, рублей 60, такие деньги Александр Иванович мог уделять сыну если не совершенно без стеснения, то без особенного обременения себе.

²* Предметы, которые были бы куплены на эти деньги.

³* Всех товарищей.

⁴* В институте не было казенного чаю. Кто из студентов хотел пить чай, должен был иметь свой (да и то допускалось лишь по невозможности вынудить студентов к соблюдению правила, воспрещавшего им чай). Пища в институте была недостаточная, кто из студентов, имевших мало денег, но все ж имевших какие-нибудь деньги, не хотел голодать, принужден был покупать хоть булку к чаю. Вовсе не имеющие денег тоже пили чай с булкой, — с ними делились товарищи, по крайней мере так было в том курсе, к которому принадлежал Николай Александрович, главным организатором пособий товарищам был он, и когда у других участвовавших своими взносами в этом товарищеском обществе пособия не случалось свободных денег, он давал из своих все надобные рубли, говоря получающему, что это деньги товарищеского общества.

⁵* Он своим рассказом (в письме от 28 дек.) о потере перчаток и о пропаже двух платков возбудил в отце и матери опасение, что у него пропало много вещей. Рассказывая тогда о своей ничтожной болезни, он хотел объяснить ею неосторожность, с какою вдался в рассуждения о неприятностях, делаемых его отцу Иеремией, а шутливым рассказом о перчатках и платках хотел рассеять опасение, что болезнь была серьезна, и вместо того встревожил отца и мать, наведя их на мысль, что он по неопытности попал в руки столичных плутов, которые обобрали его, так он слишком усердным разъяснением мелкой неосторожности, о которой не стоило и толковать, возбудил в отце и матери опасение, которое без того и не пришло бы в мысли им. Впрочем, напрасно придал он в своем воображении важность этому беспокойству их: оно, как по всему видно, вовсе не было сильно: отец и мать оставались уверены, что он благоразумен и что промелькнувшее у них опасение, не обобран ли он столичными плутами, было напрасным.

⁶* Норов.

⁷* Лука Иванович Колосовский (женою которого была младшая сестра Зинаиды Васильевны Варвара Васильевна) был священником при церкви подгородной слободы Кунавиной, церковь была двуштатная, Элпидифор Алексеевич был другой священник при ней. У них обоих, у него и у Луки Ивановича, доход уменьшился бы на третью долю, если б к церкви был определен третий священник.

⁸* Один из сыновей Бориса Ефимовича Прутченко, бывшего тогда председателем казенной палаты, Борис Ефимович жил в приходе Никольской церкви и был хорош с Александром Ивановичем.

34. М. И. и Ф. В. БЛАГООБРАЗОВЫМ

1—2 февраля 1854. Петербург

1 февр. 1854 г.

Несколько часов тому назад получил я письмо мамаши¹ и твою приписку, mon cher ami Michel…² Спешу отвечать тебе, чтобы успеть вместе с тем принести мое искреннее поздравление со днем ангела любезнейшей и почтеннейшей моей тетушке Фавсте Васильевне… Итак, не тратя лишних слов…

Честь имею поздравить Вас, неоцененная тетушка, пожелать Вам много, много счастия и радостей во все дни жизни Вашей и засвидетельствовать мое искреннее уважение и любовь.

Проговоривши это официальное приветствие, я свободнее могу поговорить о всякой всячине и набросать две-три странички разного вздора. К несчастию, я не обладаю талантом сообщать новости: мне все кажется, что это некоторым образом даже неприлично, что оскорбляет нравственное достоинство того существа, которое я потчую новостями. Ведь это ужасно, в самом деле: положим, я вздумаю сообщить тебе, что с весны Исаакиевский мост³ будет перенесен гораздо выше, прямо против институтского подъезда, — что, разумеется, для нас чрезвычайно приятно, потому что сократит путь на Невский проспект и вообще на городской континент. Но что же тебе за дело до этого? Что тут интересного для Вас, бесценная тетушка?.. Вероятно, Вас больше займет жемчужная слезинка достопочтенной Аксиньи Якимовны,¹* чем подобная новость. Пожалуй, я стану Вам также говорить о Рашели,⁴ которой не видал, о первом представлении ‘Севастопольского праздника’,⁵ на котором (то есть представлении, а впрочем, понимайте, пожалуй, — и на празднике) я не был, о ‘бегах’ на Неве,⁶ в которых я ничего не понимаю, и пр., и пр. Но мне решительно совестно начинать речь об этом: мне так и думается, что Вы, подобно Ивану Александровичу,²* возвестите мне великую истину, что Вы не того ждали отмени, что я пишу пустячки и пр. … Я скоро решусь подняться на фуфу и с высоты петербургского величия написать ему или Вам фельетон со всевозможными пуфами, обманами, слухами и пр. А сколько слухов-то, слухов-то! Особенно в понедельник…³* Нынче, например, возвратившиеся домой студенты после праздника принесли ровно тридцать три слуха: я считал… И все один другого занимательнее, один другого нелепее… Кто говорит, что французский и английский посланники уже выехали из Петербурга, кто уведомляет об открытии нового судоходного сообщения Каспийского моря с Аральским и далее по Аму-Дарье до Индии, кто толкует, что сам вел. кн. Константин Николаевич⁷ отправляется к флоту, кто рассуждает о желании московских университетских студентов поступить в военную службу, кто уверяет, что Грецию положено соединить с Россией, кто сообщает отрывочные мысли из нового, будто бы распространенного в рукописи сочинения, приписываемого М. П. Погодину, — мысли, в которых доказывается необходимость для России взять Константинополь,⁸и пр., и пр. В общем эти слухи имеют еще вид вероятия, но в развиваемых нами частностях решительно теряют его. Например, один говорит: ‘Я слышал, что открыто сообщение Каспийского и Аральского моря’. — ‘Говорят, между ними прокопали канал’, — подхватывает другой.

‘Нет, кажется, предположена железная дорога’, — подает голос третий.

‘Говорят, между ними положили Людвига (огромного роста надзиратель) с одного берега на другой и по нему будут переезжать’, — возражает четвертый, и т. д., и т. д. … Все хохочут, пятый, шестой, десятый также принимаются острить, и тут уже достается всем сестрам по серьгам…

2 февр.

А ведь ужасная лень… Я вполне извиняю тебя, брат, в твоей лени, потому что сам здесь совершенно изленился. Вчера ведь не мог я дописать письма, хотел встать нынче пораньше, но проспал до половины восьмого, и теперь сейчас начну рыскать по камерам, выпрашивая спички и свечки запечатать письмо. Можешь ли ты поверить, что я здесь ничего не делаю, или делаю ничего… Я очень часто шатаюсь по Невскому, расхаживаю в рекреационных залах и очень редко сижу в репетиционс-залах, болтаю с товарищами, слежу за политикой по газетам (я не писал еще, что мы выписываем газеты, сложившись около полтинника с человека), учу немецкие стихи, пишу на лекциях, по вечерам занимаюсь разбором перевода ‘Энеиды’ или русскими пословицами, по поручению⁴* Срезневского… Только и есть… Ах, кстати, у Кеморского,⁵* вероятно, получены портреты профессоров СПб. университета, издаваемые ныне выпусками.⁹ Посмотри из числа их на Срезневского, Устрялова и Благовещенского. Это лучшие и наиболее уважаемые мною профессора. Каким умом, бойкостью блещут глаза Срезневского! Как величав Устрялов! И какой гордой, спокойной классичностью веет от Благовещенского!..

В прошедшем письме¹⁰ к нашим я сообщил невероятную новость: будто Христофор⁶* в Ярославль и пр. … Нет-с, далеко кулику… В Ярославль на место Евгения назначен Нил¹¹ из Иркутска. А Христофор, Иоанникий¹² и даже наш о. Макарий только еще надеются иметь место в ожидаемой передвижке.

Н. Добролюбов.

P. S. К папаше и мамаше я буду писать на днях. Кланяйся им и скажи, что я здоров. Пиши, пожалуйста, ко мне, не ленись. Что твой французский язык? Я на вакации приеду к тебе учиться… Еще раз желаю Вам всего доброго, милая тетушка…

¹* Той няньки, о которой не раз упоминается в переписке Николая Александровича с отцом и матерью. Она, по обычаю русских простолюдинок, плакала при всяком упоминании об отсутствующих.

²* Тому бывшему товарищу Николая Александровича по семинарии, который ждал от него подробных описаний всего замечательного в Петербурге.

³* По возвращении студентов, уходивших на воскресенье к знакомым в город. Они имели право оставаться ночевать там.

⁴* ‘По поручению’ — неточное выражение. Срезневский только высказал сочувствие делу, которым занимался Николай Александрович еще в Нижнем, оно было почти уж кончено, когда он сказал о нем Срезневскому, тогда оставалось только переписать набело эту работу (собрание нижегородских пословиц).

⁵* Нижегородского торговца, у которого продавались, между других товаров, книги и рисунки.

⁶* Подразумевается: ‘назначен архиереем’.

35. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

12 февраля 1854. Петербург

12 февр. 1854 г.

Давно уже собираюсь я, мои милые папаша и мамаша, написать к Вам, но никак не могу оторваться от своего дела. Теперь я переписываю сочинение.¹* До понедельника нужно переписать, а еще осталось больше шести листов. Вы знаете, что переписка для меня дело самое затруднительное… Ивана Александровича¹ здесь нет, и волей-неволей я должен коптеть целую неделю над некрасивыми каракульками, которым стараюсь придать как можно более ровности и симметрии. Но — чего нет, так уж нет, и в учители каллиграфии я решительно не гожусь. Я было хотел отложить еще писать к Вам до вторника,²* но третьего дня получил я письмо Ваше,² вспомнил, что я обещал скоро писать к Вам — в письме к тетушке Фавсте Васильевне и Михаилу Ивановичу — и что я еще не отвечал на Ваше письмо, мамаша, от 22 января, и решился написать к Вам ныне, чтобы Вы не стали обо мне беспокоиться.

Потому прежде всего спешу уведомить Вас, что я по-прежнему здоров и весел. Некоторое напряжение последних дней произвело во мне маленькую слабость, не сбытое с рук сочинение немного тяготит меня, но это решительно ничего не значит. Тем веселее буду я гулять на масленице, когда освобожусь от этого груза.

Благодарю Вас, мои милые, добрые, заботливые папаша и мамаша, за всю Вашу любовь и попечения о мне. Я не умею расточать нежностей — Вы это знаете, но, право, — я много, сильно, горячо люблю Вас. Если я не старался и не стараюсь говорить об этом, то это служит только доказательством, что я стараюсь жить и поступать так, чтобы во всем показать Вам любовь мою. Ваше участие, Ваша радость, Ваши ожидания одушевляют меня в трудах, руководят моим поведением, сопутствуют мне и в занятиях и в отдыхе. Я еще слишком не установился в своем характере, своих взглядах, в своих пристрастиях и стремлениях. Я могу быть и совершенным лентяем, насколько это возможно в высшем учебном заведении, — могу и затянуться, работать до упаду, чтобы выйти лучше других… Но я не хочу явиться перед Вами неучем и олухом, не хочу и того, чтобы Вы увидали меня бледным, испитым, истощенным усиленными занятиями. Я иду, не выбиваясь из сил, и — бог даст — месяцев через пять Вы увидите меня по-прежнему свежим и веселым и по-прежнему довольным своим положением, своими успехами… Здесь ведь, право, не очень трудно: сиди да читай, да пиши, да говори только — больше уж ничего не спросят. Конечно, и танцевать нужно, но это все-таки дело постороннее. Но я воображаю, как велики, тяжки и разнообразны Ваши труды, папаша. Подкрепи Вас боже!.. И Вы еще все заботитесь обо мне… А я-то здесь разгуливаю.

Мне очень приятно было узнать из Ваших писем несколько нижегородских новостей. Радуюсь, что по крайней мере все новости хорошие. Разграбление транспорта на большой дороге действительно дело страшное, но, как Вы пишете, к счастию, виновные отысканы, и деньги тоже. А. И. Щепотьев мастер своего дела!..³ Я полагаю, что этот случай не пропадет для него даром: верно, обратят внимание на такую деятельность и искусство.

Что касается до Кулибина, то я просил Вас только сообщить, нет ли каких рассказов в Нижнем о последних годах его жизни и пр., но рассказов не печатных. Пожалуйста, ничего печатного. Я все перечитал о Кулибине, знаю и статью ‘Нижегородских ведомостей’, ⁴ она не кончена, доведена только до царствования имп. Павла I, вот после этого-то вскоре Кулибин и удалился в Нижний и жил там. Говорят, что в Нижнем есть, или по крайней мере было, много преданий о его доме, о его смерти и т. п. Помнится, что-то Вы мне об этом рассказывали, мамаша, потому я и спросил Вас. А особенной надобности в этом, разумеется, нет…

К П. А. Ильенкову было бы зачем и с чем идти. Еще если бы Аре. Гр.³* вел с ним переписку… А то он, вероятно, по обычаю петербургских жителей и позабыл совершенно о друге его отца, старинном, давнишнем друге, которого он, может быть, и в глаза не видал…

Здесь теперь все умы заняты войною России с Англией и Францией. Энергический манифест императора был прочитан нам в аудитории 10 февраля.⁶ Никого он не поразил, потому что давно уже ждали его, но тем не менее после него как-то сильнее забилось сердце. Намек на 12-й год, многозначительный намек, был всеми замечен, и все теперь ждут с началом весны чего-то необыкновенного. На нас, собственно, большое впечатление произвело известие о том, что кончающие курс студенты Московского университета пожелали поступить в действующую армию. Не знаю только — как бы это не пролгалось…

Равным образом не ручаюсь я за достоверность следующих двух слухов, которые здесь носятся. В одном сражении с турками, говорят, им явилась чудная дева, которая поборола русским. Прибавляют, что об этом пишет экзарх Грузии. Другой случай, будто однажды ночью явился государю императору какой-то монах, сказал: ‘Не бойся, будь тверд и мудр, как прежде’, — и исчез. Нигде не могли его отыскать… Во времена чрезвычайных политических событий часто случаются чрезвычайные явления и в мире нравственном… Но, во всяком случае, передаю Вам это только как слух, и притом такой слух, которому сердце мое хотело бы верить.

Желаю Вам счастья… Кланяюсь низко родным и знакомым и извиняюсь, что, по-видимому, забыл их. На масленице напишу Вам побольше.

Н. Добролюбов.

¹* Речь идет о сличении перевода г. Шершеневича с подлинником ‘Энеиды’.

²* 12 февраля было в пятницу, вторник приходился 16 февраля. ³* Протоиерей А. Г. Драницын.

36. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

18 февраля 1854. Петербург

18 февр. 54 г.

Пришла наша масленица… Нынче кончились у нас лекции, и на остальные три дня мы свободны… За обедом сегодня подавали нам блины, а за ужином кисель с молоком, как следует на православной масленице… Средоточие всех вообще масленичных затей находится против института, только перейти Неву. На Адмиралтейской площади выстроены, от Зимнего дворца до самого Исаакиевского собора, различные балаганы, балаганчики, горы, качели, катальные лодочки, временные лавочки, и пр., и пр. Музыка гремит непрерывно и грозно, так что едва уши выдерживают… Народу бездна… Ходят, толпятся, стоят и глазеют… Вдоль улицы тянутся в четыре ряда, а иногда и больше, катающиеся — тихо, чинно, с неизбежными остановками, посереди разъезжают жандармы… Словом — совершенно то же, что и в Нижнем бывает в это время… В балаганах многочисленную публику известного разряда привлекает зверинец, Раппо, фокусник, который ест паклю, и т. п., но особенное внимание возбуждает панорама Синопского сражения. Народ толпами валит смотреть на разрушение турецких кораблей. Вообще нужно заметить, что здесь последний фокусник умеет задеть за живое современностью… Нужно, однако же, сознаться, что все эти балаганы, качели, горы и пр. убраны очень недурно, так что можно остановиться и посмотреть на них. Народ веселится так разгульно, беззастенчиво, пляшет под музыку с такой доброй веселостью, что и в самом деле как-то веселее становится посреди этой всеобщей толкотни и суматохи. Этому много способствует и то, что здесь начинает весной попахивать. Снег тает, солнце светит и даже греет иногда, ветер дует уже довольно прохладный, чувствуешь, что проводили уже мы декабрь и январь, дело идет к марту. Среди катающихся случается видеть иногда и экипаж с детьми наследника или с вел. княжнами, иногда Николай и Михаил Николаевичи, всегда вместе, бодро пронесутся верхом по Невскому, от одного дворца до другого… Но ни государя, ни наследника я не видал здесь… Видел, правда, однажды, как наследник проехал шагах в сорока от меня, но на таком расстоянии я ничего не мог разглядеть… Да здесь как-то и не ищешь этой чести, все вообще очень равнодушны к этому… Придется увидеть, так придется, скажет человек, пришедши домой: императора видел нынче. А не увидит, так и горя мало. Недавно вышел, например, случай… Шел студент по Невскому, вдруг догоняет его товарищ, начали разговаривать, и именно о том, кто куда и откуда идет. При этом один спрашивает другого: ‘Значит, ты видел сейчас государя?’ — ‘Когда? Да разве он проехал?’ — ‘Да где же у тебя глаза-то были?’ — ‘Да нет, я никого не видал…’ Оказалось, что император проехал мимо его в десяти шагах, а он ему и чести не сделал…

Война, после Рашели, теперь, кажется, нераздельно занимает умы. Пробудились политики, патриоты, хвастуны, поэты… Рассказывают, что некоторые купцы жертвуют миллионами, в особенности указывают на Алексеева и Яковлева… Граф Шереметьев будто бы хочет содержать полк на свой счет… Все это может быть, но еще недостоверно.¹ Зато достоверно, что поэты деятельно вооружились рифмами, оседлали Пегаса и начинают служить отечеству пером. Вот, например, прошедшую субботу пришел к нам Срезневский и прочитал недавно полученные из-за границы стихи князя Вяземского. Мы тотчас списали их, и, несмотря на их обширность, я решаюсь выписать их для Вас, папашенька и мамашенька, потому что думаю, что до Вас еще не дошли они. А если Вас заинтересовали такие стихи, как ‘Воевода Пальмерстон’,² то тем более, верно, займут следующие:

СОВРЕМЕННЫЕ ЗАМЕТКИ

Отдохнув от непогод,

Забывается Европа…³

Вот, от нечего делать, сколько я Вам написал. А в самом деле — делать теперь нечего: сочинение подал-таки в понедельник. Дня два после того болела поясница, но теперь расправилась совершенно. Пост, до четвертой недели, пройдет у нас в занятиях. На четвертой неделе будем говеть. Там еще немножко поучимся. А после пасхи грозным привидением стоят экзамены, страшные, неведомые, решительные. У нас наконец утверждено разделение филологического и исторического факультета. Впрочем, на младший курс это разделение не простирается…

А у Вас, мои милые, родные, опять начнутся тяжкие труды и беспокойства. Говорю у Вас, то есть и у Вас, мамаша, потому что я знаю, как много Вы заботитесь и беспокоитесь о милом, драгоценном папаше нашем во время тяжких трудов церковных и служебных. Эти-то труды теперь начинаются для Вас, папаша… Дай бог Вам здоровья, спокойствия, всех радостей, всего, чего только Вы желаете и просите. Молю господа совершить мои и Ваши моления… Мое письмо придет к Вам уже на первой неделе поста, и масленичные рассказы читать будет немножко скоромно. Но в них, кажется, ничего нет дурного, притом же на масленице нельзя еще писать по-великопостному — и колокола еще не так звонят.

В Нижнем, говорят, недавно появился какой-то прорицатель и чудотвор. Что за счастье нашему городу? То лже-Христос явится, то чудотворец, то ясновидящий какой-нибудь, вроде содержавшегося когда-то в больнице сумасброда Ивана Иваныча!.. Кстати об Иване Ивановиче.⁴ Не просватал ли он дочку за Дм. Ив. Страхова,⁵ как предполагали?.. Еще — когда отправится сюда Элпидифор Алексеевич⁶ и один ли он из нашей епархии, — уведомьте, пожалуйста.

Глубочайшее почтение мое Михаилу Алексеевичу, Ивану Алексеевичу.⁷ На Михаила Иваныча⁸ я сердит: не пишет, да и только. А ведь у него свой кружок, который он мог бы описать мне. Нельзя ли еще сказать мне, что сделалось с Аполл. Алекс?⁹ Когда я поехал, его схватила холера, и вместе с тем пришло назначение его в Тамбовскую семинарию. Куда он отправился, в Тамбов или на тот свет?

Вам, папаша, свидетельствует почтение о. Макарий.

Н. Добролюбов.

37. В. В. ЛАВРСКОМУ

18 февраля 1854. Петербург

18 февр. 54 г.

Февраля 8 получил я последнее письмо Ваше, Валерьян Викторович, и при нем посылку под литерою L.¹ 13-го числа передал я ее И. И. Срезневскому. Пишу к Вам по его поручению и — даже — вместо его самого, как он сказал. Следовательно, прежде всего о деле: это тем более прежде, что для меня всегда как нельзя более приятно исполнить слово Измаила Ивановича, а в настоящем случае, независимо от этого, самое приказание очень приятно.

Я отдал ему тетрадку, объяснил обстоятельства ее получения мною и попросил, чтобы он сказал свое мнение. По некоторым обстоятельствам он в тот день был особенно в духе и целую лекцию читал нам патриотические стихи, предлагал новое сочинение и рассказывал, очень живо и красноречиво, содержание новой поэмы Майкова ‘Клермонский собор’² и т. п. После лекции, когда только что я еще отдал ему Ваши дополнения, он сказал: ‘Прекрасно’. Потом, когда я спросил его мнения, чтобы передать Вам, то он отвечал: ‘Да ведь уже дан образец в Областном словаре и в Словаре академическом’…³ Затем он перевернул несколько страниц, прочитал примечание, поставленное Вами на конце, и заключил: ‘Прекрасно-с. По одному этому примечанию я вижу, что труд очень дельный. Напишите ему, что я буду ожидать продолжения. А между тем Областной словарь, Вы говорите, у него есть, так я пошлю ему Известия второго отделения.⁴ Я ему ничего не буду писать, потому что у меня теперь множество дела и мне нельзя заводить переписку. Так Вы напишите ему, чтобы он ожидал казенного пакета. Если будет он встречать какие-нибудь недоумения, то может передать их Вам. Впрочем, я уверен, что если он будет так заниматься и внимательно читать Известия, то сам увидит, как это делается, и, разумеется, труды его не будут бесплодны…’ Затем он¹* расспросил меня о Вас и, между прочим, спросил, куда Вы намерены поступить по окончании курса. Я сказал, что, вероятно, будете посланы в Духовную академию. Он спросил: ‘В какую же, сюда?’ На это я отвечал, что Нижегородская семинария в Казанском округе. Срезневский промолчал.

Думаю, что Вам приятен будет этот маленький успех и потому Вы будете продолжать ревностно и скоро кончите свой словарь… Только, просматривая то, что Вами доставлено, я заметил, что мысль отделить слова, разнящиеся одним произношением, пришла к Вам уже позже. Иначе в первой части у Вас не встретилось:²* бечевы, бичевы, бичевки, бичевочки, болохрыстить… ну и проч., теперь мне и некогда припоминать, да и не нужно. Вы, верно, сами знаете. Несколько слов заметил я и таких, которые просто-таки буква в букву стоят в Академическом словаре, значения их объяснены у Вас другими словами, но существенного отличия в смысле я не нашел. Потом еще несколько слов таких, в которых находится а вместо о. Если Вы читали статью Даля о наречиях русского языка,⁵ то, вероятно, убедились, что помещать отдельно все такие слова совершенно бесполезно. Впрочем, во всяком случае в Ваших тетрадях находится, кажется, богатый запас материалов. И даже собранные мною слова не служат помехою. Во-первых, я их собрал очень мало — всего-навсего с небольшим четыреста (не считая, разумеется, разных видов одного глагола, уменьшительных и разных форм одного слова, которые я подписывал под тем же словом, к которому они относились), во-вторых, живя среди этого говора, Вы легче могли набрать и определить слова, нежели я, и труд Ваш, конечно, должен быть плодовитее. Как бы то ни было, Вулкан не нужен Вам³* и отчаянный стих написан Вами всуе.⁶

Что касается до о. Макария, то я, право, не могу удовлетворить Вашему вопросу о том, зачем он сюда вызван. Он как будто и сам этого определенно не знал еще в то время, как я в последний раз с ним виделся. (Это было недели три тому назад.) Он прикомандирован к какой-то должности в синоде, я видел у него несколько статей разных профессоров семинарии, присланных (то есть статей, а не профессоров и семинарий: се не собака, а лев) в синод и данных ему на рассмотрение. Он говорил что-то о частых посещениях им Войцеховича⁷ и других светских властей в синоде, но, кажется, доселе он числится инспектором Пермской семинарии. Кстати, с чего взяли Вы, что я мог обидеться Вашим скромным отзывом?⁴* Какое тайное чувство заставило Вас оправдываться и думать, что ‘в скромных выражениях’ можно передать только дурной отзыв? Что до меня, то Вы, конечно, знали, что я и в Нижнем не мастер был сердиться, а здесь — в этом холодном гранитном городе — и совершенно разучился, так что¹ даже немцы-товарищи говорят мне: ‘Ты очень хитрый — никогда не сердишься’. Такое заключение обнаруживает немножко немецкую силлогистику, но тем не менее смею уверить, что я нисколько не обижен Вашим отзывом, хотя и переданным мне ‘в скромных выражениях’, и в доказательство того намерен дописать и эту страничку и даже следующую, если только сейчас не погасят лампы и не оставят меня во тьме ночной, из которой я должен буду бежать прямо в объятия Морфея, чтобы приготовиться-таки к троекратному пронзительному звонку завтрашнего утра.

Василий Варфоломеевич⁸ шлет мне поклон. Так в этом-то заключалась его салютация. А ведь я ждал письма… Он, кажется, из задорных — раззадорьте-ка его написать подробное и всестороннее описание села Пестовки, вроде описания Улья новки, помещенного в ‘Этнографическом сборнике’.⁹ Он, кажется, может сработать подобную вещь.

Пересматривая письмо, замечаю, что писал его очень дурно. И знаете ли, отчего это особенно? Ныне за тремя профессорами нужно было записывать, и я в три часа с небольшим исписал больше трех листов со всеми сокращениями и недописками… Рука ужасно устала, почерк у меня давно уже сбился совершенно. А все-таки как-то весело… Здесь как-то вольнее, как-то свободней дышать мне. Иногда припомнишь лекцию и при этом сердишься, что еще мало успел записать. А помните, как мы в семинарии собирались записывать за Андреем Егорычем?¹⁰Пишите ко мне до окончания Вашего труда.

Н. Добролюбов.

¹* То есть Срезневский.

²* То есть: ‘Иначе должно назвать неполнотою то, что в первой’ и т. д.

³* Ваш труд не таков, чтобы бросить его в печь.

⁴* Этот отзыв был передан Николаю. Александровичу Макарием.

38. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

1 марта 1854. Петербург

1 марта 1854 г., Спбург

Давно ожидая от Вас письма, милые мои папаша и мамаша, я был нынче очень обрадован, когда услыхал, что получено письмо на мое имя. Я тотчас побежал из своей камеры к швейцару, желая скорее получить давно желанное… Письмо, однако же, оказалось от нашего доброго, незлопамятного Михаила Алексеевича,¹* я, разумеется, и ему был рад, как родному…¹Но все же мне осталось неизвестным, получили ли Вы мои письма от 12 и 18 февраля?.. Я утешен был вестью, что Вы все находитесь в добром здоровье, и теперь решился писать к Вам, не дожидаясь Вашего ответа на мои письма. Между прочим, вспомнил я и о том, что нынче именинница наша Ниночка, с чем я ее и поздравляю, желая всего, всего лучшего, ума, и здоровья, и скромности, и послушанья… Верно, она и на фортепиано учится ныне хорошо… Я бы вот и хотел теперь поучиться — дай некогда, и не на чем, и не у кого… Жалею теперь, что не выучился дома так, чтобы мог играть легко и свободно… Тогда бы я мог, собственно, для этого и через это найти здесь знакомых — в семействах своих же товарищей…

Хотел было я поздравить со днем ангела почтеннейшую нашу Авдотью Ивановну, но подоспела репетиция по всеобщей истории, по которой и отвечал я в субботу, — и я никак не мог исполнить моего и вместе Вашего желания… Теперь, если заблагорассудите, поздравьте ее от меня…

Здесь пока мы живем довольно спокойно, делаем большею частию то, что хотим, а не то, что нужно приготовить к завтрему… Это, по крайней мере для меня, очень важное обстоятельство… Теперь, по мере возможности, занимаюсь я немецким языком и старославянским наречием, вожусь около Остромирова евангелия,² читаю грамматику Добровского³ и т. п. После святой вскоре начнутся у нас экзамены, будут продолжаться целый месяц, если не более, в обоих курсах… Стращают тем, что не все перейдут во второй курс, что экзамен будет очень строг и т. п. Я, впрочем, не прочь бы и остаться, так, по своей воле, в первом курсе, именно для того, чтобы поближе познакомиться с различными древними и новыми, славянскими и неславянскими языками… Только беда в том, что, говорят, неуспевших не будут оставлять в первом курсе, а просто-напросто ушлют в уездные учители… От этого уж упаси господи!.. Недавно, однако, сошедшись один на один с инспектором, я спросил его, каковы мои баллы, и он объявил мне, что баллы мои хороши и что я могу надеяться быть в числе первых пяти… Этого, разумеется, даже много для меня, по моим занятиям… Потому что — надобно признаться — я крепко занимался всем только первый месяц, а потом занимался только так, чтобы никто не мог упрекнуть меня в плохом ответе…²*

Всю первую неделю мы постились, давались нам кушанья обыкновенно с приправою грибов, в субботу подали рыбу, а в воскресенье уже опять скоромное… И таким образом пошло опять — до 4-й недели, когда мы будем говеть… Все это делается, впрочем, с разрешения свят, синода, и скоромная пища решительно не лежит у нас на совести… Прошу и Вас не беспокоиться…

В последнее время множество литературных новостей завелось у нас. Сообщает их нам по большей части И. И. Срезневский. Так, например, на днях прочитал я в рукописи ‘Странствующего жида’, поэму Жуковского, сколько ее написано…⁴Также ходит у нас по рукам несколько записок по поводу восточного вопроса Погодина,⁵ Попова,⁶ маленькая поэмка Майкова под названием ‘Клермонский собор’ — прекрасная вещь и имеющая тоже современный интерес.⁷ Если она Вам неизвестна и если Вам угодно, в следующем письме я могу сообщить ее Вам. Кроме того, здесь появилось множество стихотворений по поводу настоящей войны… Они обыкновенно не достигают печати, а ходят по рукам. Здесь считают их десятками. Некоторые действительно стоят внимания, другие так себе, бесцветны и ничем не выдаются… Если гг. Шевелев и Наставин,⁸недавно уехавшие отсюда, как увидал я в газетах, не навезли этого хлама в Нижний, то, верно, многие из стихотворений этих неизвестны у Вас. Не угодно ли несколько?..⁹

Вот пока Вам два… Я, впрочем, опасаюсь, что бесполезно выписывал их, потому что они уже, может быть, известны у Вас… Множество есть и других: стихотворения Майкова,¹⁰Аксакова,¹¹ Аксеновского,¹² монаха Кавелина,¹³ гр. Ростопчиной,¹⁴ неизвестных NN и т. п. Всюду разлилась стихотворная горячка… Того и гляди, что из этого хаоса вдруг встанет могучая душа — и силою поэтического чувства своего воззовет к жизни нашу упавшую поэзию… Даже студенты Медико-хирургической академии отличились стихами, не очень, впрочем скромными. Да и из нас некто бросился туда же, именно г. Авенариус, о котором я уже писал Вам однажды и который еще несколько раз просил меня послать от него поклон А. И. Гильдебрандту…¹⁵ Все эти стихотворения, разумеется, сами по себе не имеют большой цены, кроме ‘Клермонского собора’, но они интересуют, насколько удовлетворяют современным потребностям и толкам. Но на этот раз, кажется, довольно об этом, в следующем письме опять надеюсь возвратиться к тому же.

Чтобы не оставлять белой страницы, я плутовски пользуюсь ей, чтобы написать на ней целых два письма, хотя без особенных воззваний и т. п.

Итак, почтеннейшего Михаила Алексеевича от всей души благодарю я за память и любовь.¹⁶ Право, мне давно хотелось отвечать Вам, Михаил Алексеевич, но все как-то не мог собраться… Разве уж вот с ‘Клермонским собором’ пущу голубка к Вам. Впрочем, что много толковать! Скоро увидимся…А между прочим, я очень рад, что у Вас в семинарии развивается просвещение и журналы выписываются и читаются.¹⁷ По крайней мере профессоры-то будут следить за наукой и литературой… А там, может быть, и ученики…

Н. Добролюбов.

Еще мое слово дядюшке Луке Ивановичу и тетушке Варваре Васильевне… Желаю Вам жить по-прежнему, управляясь без Элпидифора Алексеевича.¹⁸ Вашу записочку¹⁹ и платочек я получил от него и благодарю Вас… От отца Элпидифора узнал я, что Вы все здоровы, по-прежнему благополучны, чему я очень рад и желаю Вам прожить так до того времени, когда мы явимся к Вам с Элпидифором Алексеевичем.

Н. Добролюбов.

P. S. A нельзя ли на месте узнать пообстоятельнее о пароходстве до Нижнего… В ведомостях³* объявляют, что ‘Самолет’ будет ходить только до Ярославля…

¹* Незлопамятным он назван здесь потому, что снова пишет Николаю Александровичу, который все еще не собрался отвечать ему на письмо от 24 дек.

²* Он занимался тем, чего не требовала школьная программа.

³* Слово ‘ведомости’ употреблено в смысле ‘газеты’.

39. М. А. КОСТРОВУ

8 марта 1854. Петербург

…пяти¹* по всем предметам ни у кого нет, но все-таки от 4,70 (это самый высший балл, полученный на нашем факультете) до 4,25¹ — расстояние в ⁴⁶/₁₀₀, то есть полбалла в общем выводе… Но — делать нечего… Досадно только одно, что два дурака получили по 4,29 и, таким образом, из-за ⁴/₁₀₀ считаются лучше… Но во всяком случае — я не ниже того, как был принят,² а при некотором прогрессе и при успехе на экзамене могу быть и выше… Это, впрочем, мало занимает меня, и если я пишу Вам, так это просто по желанию передать Вам подробнее и определеннее сведения о моем пребывании в институте… Нынче отвечал я Михайлову из законоведения и получил за ответ: ‘очень хорошо’. Отвечал еще новоопределенному греку Гумалику, тоже — ‘хорошо’.

Кстати, Гумалику поручено в возможно скорейшем времени составить греческо-русские разговоры для русских войск,³и недели через <три> явятся в печати эти разговоры с присовокуплением, кажется, таковых же на валахском и болгарском языках. Гумалик сказывал нам еще, что Даль — ‘его знакомец’ (?) — представил собрание пословиц до 16 000.⁴ Попались они для просмотра одному духовному — академику,⁵ и тот, на шедши много насмешливых пословиц о попах и т. п., объявил, что печатать пословицы нельзя, потому что в них много противного религии, что ‘здесь кадка меду да ложка дегтю’… Ведь пословицей же и подтвердил, бестия!..

Наши, я думаю, все здоровы… Папаше и мамаше скажите, что я тоже здоров и весел. Писать к ним буду уже по получении письма от них, вероятно, на следующей неделе. Потом, если Устрялов еще вздумает сделать репетицию, то удельный период решительно свяжет мне руки. Хоть и говорит Устрялов, что теперь уже не трудно изучить этот период по его истории, но это легко сказать, и то для него…

Передайте, пожалуйста, мое почтение Ивану Алексеевичу.²* Также поклонитесь от меня при случае отцу Антонию, которому я очень благодарен за поклон, полученный мною недавно от Журавлева. Леониду Ивановичу⁶ и Григорью Алексеевичу⁷засвидетельствуйте также мое почтение.

Н. Добролюбов.

¹* Это окончание фразы, начинавшейся на первом листе, должно быть понимаемо так: ‘полных пяти баллов в общем выводе ни у кого из студентов нашего отделения нет’ (по отметкам, полученным на тех полугодичных экзаменах).

²* Брату Михаила Алексеевича.

40. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

17 марта 1854. Петербург

17 марта 1854 г., СПб.

Вчера получил я письмо Ваше, папаша и мамаша мои, посланное с Михаилом Борисовичем,¹ а ныне получил еще письмо от Вас, папаша, от 13 марта.¹* Первые строки обрадовали меня, известивши о новой сестрице… Но далее — ужасная весть поразила меня как нельзя более, и только слабая надежда меня поддерживает… Я все не верю, я не могу подумать, чтобы могло совершиться это ужасное несчастие… Бог знает, как много, как постоянно нужна была для нас милая, нежная, кроткая, любящая мамаша наша, наш благодетельный гений, наш милый друг и хранитель… Боже мой! В прахе и смирении повергаюсь пред твоею святою волею!.. Едва дерзкие мысли посетили было мою голову,²* как вот — страшная кара грозит уже мне, видимым образом наказывая самонадеянность надменного ума… Но я смиряюсь, я надеюсь, я верую, господи!.. Помози моему неверию, подкрепи меня, сохрани мне, моим милым добрую нашу хранительницу!.. Я могу только молиться, я могу обращаться только к господу богу с моею глубокою горестию… Но я верю, что сильно это орудие, я твердо верую, господи, что ты слышишь вопли моего сердца — и не только моего, — ты слышишь молитвы, совершаемые пред алтарем твоим,³* слышишь молитвы, произносимые невинными устами чистых младенцев, и ты помилуешь всех нас, ты услышишь эти молитвы!.. Верую, верую, верую, твердо и крепко, с любовью и молитвой…

Но — боже мой! — отчего я не с Вами, папаша?.. Отчего я не могу видеть и утешать теперь Вас, отчего много дней должен я ждать Вашего нового известия, которое решит все!.. Если б я был с Вами, если бы чудом каким-нибудь мог я перенестись к Вам, — о, я вылечил бы мою мамашу, я влил бы бодрость и свежесть в печальную душу Вашу, я дал бы крепость и силу ослабевшим членам больной, моей милой, неоцененной матери, я пробудил бы в ней новые силы, остановил бы дыхание жизни на устах ее… Ее любовь откликнулась бы на горячий призыв сыновнего сердца!..

Но что есть, того не переменишь… Нужно предаться провидению и ждать… Но если бы мог я скорее, скорее получить письмо от Вас — радостную весть о выздоровлении мамаши. Что бы ни было, пишите ко мне, пишите скорее, пишите каждый день,⁴* если можно, хоть по две строчки, если еще не все кончено. Пишите Вы, Михаил Алексеевич, пишите чаще, больше, подробнее, не скрывая ничего от меня… Я все приму и перенесу с твердостью, хотя весть может быть ужасна, так ужасна, что ничего ужаснее, кажется, не может быть для меня…

Мамашенька, мамашенька!.. Слышите ли еще Вы?.. Благословите меня, успокойте меня, утвердите во мне веру в провидение, спасите меня и на этом пути!..

Я уверен, папаша, что Вы ничего не пожалеете, употребите все средства для того, чтобы сохранить драгоценную слабую жизнь… Я сам, с своей стороны, молясь богу, вместе прошу заочно и докторов наших, особенно доброго Егора Егорыча,²который уже давно знает натуру мамаши, который однажды и меня спас от смерти… Пусть употребит он все старание и искусство… Благодарный сын отплатит за мать свою…

Сестры и братья мои! Не плачьте, не шумите, пожалуйста!.. Умоляю вас… Может быть, вы не понимаете всей опасности… Покойте и радуйте мамашу, не давайте повода ни к какому потрясению… Нянюшка! Побереги их, посмотри за ними!.. Ради господа бога!.. Добрые родные наши — все, все Вы, которые любили меня, и нас всех! Употребите свои старания и заботы… Услужите этим всей семье нашей, обяжите нас навеки, навеки!.. Издали, но близко к Вам, умоляю я Вас об этом…

Но, папаша, если же нет надежды, если все кончено, — да подкрепит Вас господь!.. Да вынесет могучая душа Ваша тяжкое горе, покоряясь премудрому промыслу, в котором Вы всегда почерпали силу и мужество!.. Но уже я сказал, что твердо верую в определение промысла, который молю о спасении мамаши!.. И если это письмо будет Вами получено еще тогда, когда не будет все кончено, — оно послужит Вам залогом радостной перемены, оно должно успокоить Вас и оправдать надежду мою… Это испытание, посланное от бога… Кто знает — может быть, это устроено для утверждения меня в вере… Ведь и одна душа много значит у бога!.. Мужайтесь же, мужайтесь, мой добрый папаша! Будем друг другу облегчать тяжкое бремя горести!

Вчера был я у Михаила Борисовича, получил письмо и деньги,³ благодарю Вас… Просил я его и о том, о чем Вы говорили мне…⁴ Он сказал, что это уже исполнено и что он писал об этом к Борису Ефимовичу. Значит, Вы уже знаете… К Алекс. П. Волкову сходить была у меня мысль и прежде. Я думал все разузнать от него, попросить его и мечтал уже о счастии быть первому вестником монаршей Вам милости. Но, справившись о нем, я узнал, что он уже несколько месяцев вице-губернатором в Полтаве. Впрочем, и без всякой просьбы, верно, Ваши заслуги будут награждены как должно, как давно бы уже следовало…

Ныне мы говеем, и через два дня,⁵* готовясь приступить к страшным тайнам Христовым, я заочно прошу у Вас прощения во всем, в чем когда-нибудь огорчил Вас… Прошу прощения и благословения у Вас, мамаша, твердо веря, что Вы и заочно, и еще не получив этого письма, благословляете меня со всей прежней горячей любовью.

Выздоравливайте, моя милая мамашенька, дождитесь радостного свидания со мной, через какие-нибудь три месяца… Нас ныне отпустят,⁶* кажется, ранее обыкновенного… И я твердо верую, что господь милосердый не лишит меня счастия увидеться скоро, скоро с милою, доброю моею маменькой… Я совершенно здоров и был бы доволен и спокоен, если бы не тревожила мысль о тяжкой болезни мамаши… Боже! Помилуй нас!..

¹* Зинаида Васильевна скончалась 8 марта. Александр Иванович пять дней медлил послать сыну письмо,⁶ которое должно было возбудить в нем предположение, что мать умерла, отец надеялся, что сила удара будет ослаблена мыслью: ‘Если мамаша умерла, то смерть ее была уж за много дней до получения мною этого письма’.

²* Мысли о том, что он будет радостью и гордостью матери.

³* Молитвы отца во время литургии.

⁴* То есть, если можно, — ведите дневник и присылайте мне с каждой почтой.

⁵* Это должно было быть в субботу, суббота в том году приходилась на 20 марта, итак, письмо было докончено в четверг, 18 марта.⁶

⁶* На каникулы.

41. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

25 марта 1854. Петербург

25 марта, СПб.

Не дождавшись Вашего письма, пишу к Вам, мои милые папашенька и мамашенька. Я много грустил о болезни Вашей, мамашенька, но крепкая надежда не покидала меня и в самой грусти. В субботу, 20 числа, приобщился я св. тайн, и много, много молился я о Вашем здоровье, мамашенька, о Вашем спокойствии, папаша. После того стало мне веселее, и надежда моя укрепилась еще больше. Сладостно прозвучали в ушах моих слова воскресного евангелия: ‘вся возможна верующему’, и с полной готовностью взывал я ко господу: ‘Верую, господи, помози моему неверию…’ С полной уверенностью теперь пишу я к Вам, что мое письмо найдет Вас, мамаша, вне опасности. Господь милосердый услышал, верно, сердечные вопли детей, чистые молитвы Ваши, папаша, и внял слезным прошениям и обетам любящего сына… Теперь со дня на день буду ждать от Вас письма, которое подтвердит мои убеждения и надежды. А в ответ на это письмо я уже надеюсь найти словечка три, написанные Вашею рукою, мамашенька, моя милая, добрая мамашенька. Ах, если бы Вы знали, сколько я люблю Вас… Но ведь Вы и сами меня так же любите, если еще не больше.

Умоляю Вас, берегите себя. Пусть доктора употребят все усилия, пусть будут удалены от Вас все горести и неприятности, все заботы семейные, пусть нежная любовь окружит постель Вашу, и Ваше здоровье быстро станет поправляться. Тяжело, я думаю, было Вам, мой добрый папаша, вынести тяжкую болезнь, дрожать при виде опасности. Но — век без несчастья нельзя прожить, только бы это несчастье не было невозвратимо, невознаградимо… Болезнь пройдет, и воспоминание о ней будет приятно во время совершенного здоровья… Ведь Вам, мамаша, и не в первый раз такая болезнь. Кажется, после родов Васеньки Вы тоже были сильно больны несколько дней… И тот же Егор Егорыч Эвениус и г. Линдеманн вылечили Вас. И теперь они могут сделать это.

Я совершенно здоров и ничего теперь не желаю, кроме радостной вести от Вас о Вашем выздоровлении, мамаша. На днях я был в музее зоологическом или, как обыкновенно говорят, в Кунсткамере, и здесь разыграл роль любопытного…¹* Я видел множество зверей, птиц, насекомых, минералов. Особенно занялся я насекомыми, по старой памяти…¹ Действительно, здесь коллекция бабочек превосходная. Видел и слона. Его, впрочем, не диво не приметить: он стоит отдельно, в боковой комнате… А в самом деле — замечательная личность. Но я стал говорить об этих зверях, особенно о насекомых, с одним студентом, он как-то помянул о ките. Я говорю ему: ‘Да кита там нет…’ И поднялся смех, что я кита не приметил. Оказалось, что в музее находится остов его, который я и пропустил без внимания…²* Молю бога о Вашем здоровье, мои милые, родные.

Н. Добролюбов.

¹* В басне Крылова (‘Любопытный’. — Ред.).

²* Этот шутливый рассказ, очевидное дело усилия воли, имеет целью показать отцу (и матери, которую Н. А—ч хочет предполагать еще живою), что он сохраняет способность одолевать свою тоску, успокоить их этим.

42. М. А. КОСТРОВУ

25 марта 1854. Петербург

25 марта, СПб.

Больше недели жду писем из Нижнего, добрый наш Михаил Алексеевич, и все-таки их нет… Я страшно тоскую… Несколько раз собирался писать на этой неделе к нашим, но — как писать? Я ничего не знаю… Писать ли к двоим или уже к одному? Говорить ли о живых или плакать о мертвых? Где она, моя мамаша? Выздоравливает ли, ходит по комнате, по крайней мере сидит на стуле, или все еще лежит в постели, или уже на столе, в гробе, наконец — в могиле?.. Господи! Как томительна эта неизвестность! И как Вы безжалостны ко мне! Написавши о тяжелой болезни мамаши и давши совет не плакать, потому что слезами не помочь горю, неужели Вы думали успокоить меня? Неужели Вы предполагали во мне столько бесчувственности и холодности, чтоб я мог равнодушно покориться черствым рассуждениям и не дрожать каждый час, каждую минуту за драгоценную для меня жизнь? Простите меня — но, право, мое положение горько, горько! Как ни много во мне сил, как ни много планов — задушевных и тайных — толпится в душе моей, как ни весело и гордо смотрю я на безграничную даль жизни, расстилающуюся передо мною, но — все это не для себя! Мне ничего не нужно самому. Я в своей гордости или просто в сознании и теперь доволен собой так же, как могу только быть доволен хоть и через двадцать лет. Но мне хочется сделать себя достойным попечений и надежд родительских, я воображаю милый взгляд, доброе участие матери в моих трудах, в моих надеждах… И для чего же буду я жить, для чего мне работать, когда не будет сердца, которое одно может со всей горячностью, со всем простодушием материнской любви приласкать, ободрить, успокоить меня?.. Сердце мое рвется на части при всех этих мыслях. Целую неделю брожу я как шальной, ничего не делая, ни за что не умея взяться, хотя берусь за все… В последние дни читал я Жуковского первый том,¹и его элегическая поэзия подействовала еще больше на мою горесть. Каждая фраза, каждый намек на смерть, на вечную разлуку с любимыми страшно отзывался в моем сердце. Со слезами повторял я эти стихи:

С каким бы торжеством я встретил мой конец, Когда б всех благ земных, всей жизни приношеньем Я мог — о сладкий сон! — той счастье искупить, С кем жребий не судил мне жизнь мою делить…²

Вот и праздник. Вчера за всенощной в нашей маленькой университетской церкви было так светло, так радостно. У всех как-то праздничные лица. А для меня нет благовещенья, подумал я, и сердце заныло сильнее, сильнее. Слезы душили меня, и между тем я не мог плакать, лишен был и этого последнего утешенья… Неужели печальная действительность еще тяжелее этой воображаемой тоски?,. Неужели бог не склонится на наши мольбы? Пусть меня он наказывает праведно, но чем же виноваты эти невинные малютки, которые без матери останутся горькими, жалкими сиротами?.. Пишите ко мне, пожалуйста. Я знаю, что папаше не до писем теперь, но Вы — можете. Михаил Иванович мог бы написать. Василий Иванович мог бы <...>³

Н. Добролюбов.

43. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

25—26 марта 1854. Петербург

25 марта 1854 г., СПб.

Добрый мой, милый мой, драгоценный для меня папашенька! Что мне ответить Вам на Ваше последнее письмо?¹ Велика моя горесть, но прежде всего не могу я не поблагодарить Вас за Вашу предусмотрительность… Ваша любовь, Ваше благоразумие рассчитали весьма верно… В течение недели я привык к тягостной мысли, и нынешняя весть поразила меня уже не так сильно, как я ожидал… Тяжко, тяжко, невыразимо тяжко мне, но я не изнемог под бременем страданий, я сохранил силу рассудка и мысли. Всего более беспокоюсь я о Вас, мой милый, несравненный папаша… Вам, верно, горько было присутствовать при последних страданиях нашей милой мамашеньки. Верно, и теперь еще тяжело, горько, грустно Вам… Вы пишете, успокаивая меня, что Вы предаетесь в волю благого и премудрого промысла. Дай бог Вам силу и твердость к перенесению этого бедствия! И что же еще можем мы делать, как не покоряться воле господней, распоряжающейся неисповедимо, но всегда премудро… Наши сетования не могут нам помочь, не могут утешить… Твердая воля способна к перенесению всяких бедствий, и твердость воли, сила духа, показываемая в несчастиях, благоразумие, распорядительность в тяжелых обстоятельствах возвышают человека, показывают истинное его достоинство… Вы, папашенька, ни в чем не можете упрекнуть себя. Вы употребили все, что от Вас зависело, для спасения жизни мамаши… Бог не судил так… Что же делать: такова его святая воля!.. В отношении ко мне тоже Вы сделали весьма много при этом… Вы спасли меня от тягостного отчаяния, Вы поддержали мои силы, дали мне время оправиться, привыкнуть к тягостной мысли, и я не сомневаюсь, что все Ваши распоряжения по дому и хозяйству будут также прекрасны и вполне заменят для моих милых сестер и братьев попечения матери…¹* Наша добрая бабенька будет, верно, так добра, что позаботится о них, приложит все свое попечение об их воспитании и образовании…²* Бедные, бедные мои сестры! Милые братья мои! Как бы нужна для вас теперь любовь материнская! Но господь оставил вам милого, несравненного папашу: любите его, радуйте, утешайте, молитесь, чтобы господь бог подкрепил его!.. Так много, так много горя!.. Папашенька! Надейтесь, надейтесь, что еще счастие снова посетит смиренную долю нашу. И в кругу детей, которые будут тем больше любить и утешать Вас, Вы найдете отраду и забвение о незабвенном… На этих днях читал я Жуковского: он много утешил меня. Вот что нашел я у него:

Лучший друг нам в жизни сей —

Вера в провиденье.

Благ зиждителя закон:

Здесь несчастье — лживый сон,

Счастье — пробужденье.²

И мы, будет время, пробудимся от этого несчастья — и, осененные благодетельным гением нашей доброй хранительницы-мамашеньки, узнаем радость… Я буду находить утешение, подкрепление в Вас и, с своей стороны, буду стараться делать все, от меня зависящее, для спокойствия и радости Вашей. Отныне вся моя жизнь, все труды, все старания мои будут посвящены Вам, Вам одним, нераздельно… Мамаше теперь уже ничего не нужно: нужны ей только святые молитвы церкви, и я надеюсь, что наши молитвы, и особенно Ваши, пред престолом божиим, при страшной жертве господней, дойдут до всевышнего, и он упокоит земную страдалицу в ангельских селениях… Я не сомневаюсь — ей там лучше, свободнее, веселее. Добрая душа ее найдет там в бесконечной красоте несозданной, в неизреченном блаженстве святых — осуществление того, о чем тосковала она в этой бедной жизни… Ее воззвал господь, чтобы наградить за горести, претерпенные ею в мире… И теперь, верно, с небес смотрит она на нас — и будет радоваться, если мы будем достойны того… Об ней нечего жалеть: я томлюсь только беспокойством о Вас, мой добрый папаша, жалею о себе, о своем бедном сердце, на которое всегда так сладостно отзывалось сердце матери, и о моих братьях и сестрах…

Но в Вас есть столько любви, что Вы можете развить³* ее на все окружающее Вас и сделать потерю бесценной матери по крайней мере менее ощутительною для нас…

Мне хотелось бы знать о новом устройстве в доме, какое заведено Вами, хотелось бы знать определеннее о состоянии моих сестер… Прикажите, папаша, чтобы и они писали ко мне… А что бедная, невинная причина нашей горести,, Лизонька?.. Что Володя и Ваня?.. На них нужно обратить теперь внимание… Папашенька, папашенька! Я вполне, вполне надеюсь на Вас. Да поможет Вам господь милосердый!..

Н. Добролюбов.

¹* Эти уверения, что он не сомневается в благоразумии распоряжений отца, служат, очевидно, ответом на выраженные отцом сомнения, сумеет ли по возможности хорошо устроить обстановку жизни для дочерей и маленьких сыновей.

²* Александр Иванович просил свою мать (Марию Федоровну. — Ред.), жившую с дочерьми далеко от Нижнего, переселиться теперь к нему.

³* ‘Развить’ в смысле: дать ей такое развитие, что она обоймет всех окружающих Вас.

44. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

29—30 марта 1854. Петербург

29 март. 30 1854 г., СПб.

Ныне я хотел непременно писать к Вам, мой милый, добрый, несравненный папаша. Я знаю, что Вы и при своем тяжком горе грустите и заботитесь обо мне. Ныне, 29-го, получил я еще утешительное письмо Ваше¹ со вложением листка ‘Нижегородских губернских ведомостей’, несколько раз прочитал статью Пав. Иван.¹* и не мог удержаться от слез… Я счастлив тем, что жизнь и смерть нашего чистого ангела, неоцененной нашей мамашеньки, возбуждают во всех, знавших ее, такое участие. После Вашего письма от 20 марта, полученного мною 25-го, я уже несколько известий получил о нашей горькой потере… Элпидифор Алексеич,² у которого я был в воскресенье, слышал о ней от какого-то Знаменского, нижегородца, служащего в здешней консистории, отец Макарий получил известие о том же от о. Паисия, вчера один мой товарищ, Авенариус, сказал мне, что слышал об этом от Гильдебрандта… Все принимают участие, все стараются утешать меня… Я теперь довольно спокоен, хотя еще не могу надолго оторваться от печальной мысли. Пишу ли, читаю ли — мне все представляется кроткий образ мамаши, встают в памяти воспоминания детства, и при мысли, что все это невозвратно исчезло, тяжко, тяжко ноет сердце… Но я стараюсь одолеть себя, я представляю Вашу любовь, папашенька, о которой и мамаша так часто писала мне, я воображаю маленьких сестер и братьев, которые теперь так нуждаются в подкреплении, утешении, думаю, что сам я должен Вас утешать и поддерживать в Вашей скорби, — и моя печаль рассеивается, и остается только неизбежная тихая грусть. Я усердно молюсь за мамашу и надеюсь, что господь сподобит ее быть в селениях праведных, в неизреченной славе и блаженстве райском. Молитвы церкви восполнят недостатки ее, если какие отыщутся пред единым непогрешимым.

Ваше уведомление о болезни моей мамаши поразило меня не менее, даже, может быть, более, нежели самая весть о смерти ее. Так это было неожиданно, так много противоречило моим надеждам. В борьбе между страхом и надеждою провел я неделю, и когда все решилось, я сделался как-то туп к печали. Без слез, без мысли, без воспоминания, а просто с какой-то тяжестью в сердце часто оставался я по нескольку минут. К счастию, нашлись здесь два добрые человека, которые утешили меня. Один из них — Радонежский,³ сын рыбинского протоиерея,— сам очень хорошо знает всю силу подобной утраты: в прошлом году на одной неделе он лишился от холеры — матери, бабушки, зятя и еще двух родственников. Поэтому он принял во мне живое участие и горевал вместе со мной, так как и его утрата еще очень, очень свежа… Другой из моих товарищей, Щеглов⁴ (Мих. Ал.⁵ учился в академии с его братом), человек очень умный и бойкий, прекрасно говорит и имеет стремления, до которых еще не может подняться большая часть наших студентов. Он много видал людей и света, имеет большую любознательность, даже любопытство, и стремится уяснить себе высокие вопросы о конечных причинах и целях бытия. В своих изысканиях и выводах он попадает иногда на ложный путь,²* но тем не менее нельзя не уважать в нем человека мыслящего, хотящего жить сознательно, а не бессмысленно… С глубокой проницательностью он понял мое положение, мой характер, мои чувства и утешил меня. Он сначала стал меня расспрашивать о моей матери, и в рыданиях моих при этом рассказе вылилась грусть моя, и мне стало легче. Без этого слезы задушили бы меня, сожгли бы сердце мое. Он насильно вытаскивал меня из института, и по целым часам ходили мы с ним по берегу Невы, текущей перед окнами института, и я освежался весенним ветром, облегчал тоску рассказом и жалобами. Он терпеливо слушал меня, давал мне высказаться, потом стал утешать, но утешать по-своему. Он не говорил мне ни о тленности земного, ни о непреложном законе судьбы и т. п. Он говорил мне: ‘Со смертью матери ты стал играть значительную роль в семействе, теперь ты один можешь больше всего поддерживать своего отца, который так много нужен всему семейству. Ты должен также наблюдать издали и за своими сестрами, за домашним устройством. Пиши к отцу как можно чаще, заведи переписку с твоими сестрами, пусть они сказывают тебе о всех мелочах домашней жизни. Ты можешь скорее, чем кто-нибудь другой, понять их нужды и желания, ты можешь даже быть посредником между ними и отцом’. Такие советы и убеждения действительно вливали в меня мужество и отвлекали мысль мою от тяжкой потери к Вашему положению, папашенька, заставляли думать о живых более, чем о мертвых… Теперь благодаря бога я довольно спокоен, подкрепленный Вашими письмами, Вашим примером, Вашими молитвами… Я рад, что преосвященный так внимателен к Вам, это тоже может много утешить Вас…

Я думаю, что добрая наша бабенька утешает детей, делит с Вами горесть Вашу и также занимается хозяйством, которое не может быть оставлено на руки одной Ниночки,⁶ как она ни сметлива и умна в этих делах. Разумеется, бабеньке трудно управиться со всем этим, но что же делать? Кто же может заменить родной глаз, родное сердце в этом деле?.. Хорошо бы, если б тетушка Фавста Васильевна занялась иногда детьми, поучила бы их чему-нибудь, посмотрела бы за ними. Она совершенно знает все наше домашнее житье-бытье, она знакома со всеми нашими знакомыми, значит, иногда бы могла доставить детям развлечение, сходивши с ними куда-нибудь, когда Вы, мой милый папашенька, бываете заняты своими разнообразными, тяжкими трудами. Неужели наши родные будут иметь так мало участия, так мало любви, что не захотят сделать некоторого пожертвования, для того чтобы уменьшить сколько-нибудь для бедных детей незаменимую их потерю… Да и Вы сами ведь были бы этим много успокоены. Я, впрочем, вполне полагаюсь на Вас, мой добрый, милый, любящий папаша.

Обо мне прошу Вас не беспокоиться. Я пристроен уже, и мне остается только увенчать своими трудами и успехами Ваши бесчисленные заботы и попечения обо мне. Вы пишете, что ждете меня на вакацию: я с радостью поспешу утешить Вас и постараюсь заставить Вас забыть в объятиях сыновних Ваше горе, нашу общую невозвратимую утрату.

Вы еще пишете о статье Павла Ивановича, так дорогой для нас… Я не знаю, хорошо ли было бы видеть эту статью в фельетоне столичной газеты,⁷ наполняющемся обыкновенно рассказами о театрах, концертах, маскарадах, лотереях… Притом я и не имею средств передать ее куда-нибудь в газету. Да и к чему давать на позор света святые, заветные чувства, которые так милы, так дороги для нас и могут не иметь никакого значения для других… Нам довольно, что добрый наш П. И. принял такое участие в нашей горести, мы знаем об этом, есть у нас и печатный документ, мамаше теперь ничего этого не нужно, а что до других — бог с ними… Я, впрочем, опасаюсь, папаша, что Вы лишили себя удовольствия иметь и читать этот листок, переславши его ко мне. Я буду беречь его, как святыню, но — Вы как же?..

Н. Добролюбов.

P. S. Мне хотелось бы знать, прочла ли мамаша мои последние письма, при ее жизни полученные Вами 2 и 7 марта.

¹* ‘Статья’ эта была некролог Зинаиды Васильевны, ‘Пав. Иван.’, автор статьи, — быть может, протоиерей Павел Иванович Лебедев,⁸ назначенный по смерти Александра Ивановича одним из опекунов его детей. Судя по тому, как держал себя П. И. Лебедев в качестве опекуна, должно думать, что он был человек хороший и рассудительный.

²* Отвергает обычные понятия, которых еще держался тогда Николай Александрович.

45. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

1 апреля 1854. Петербург

1 апр. 1854 г.

Вы не отвечали на прежние письма мои к Вам, любезнейшая тетушка, Фавста Васильевна, и ты, мой друг Michel… Это, разумеется, и не нужно было в прежнее, счастливое время. Но теперь, умоляю Вас, пишите ко мне в ответ на письмо мое, пишите больше и подробнее. Опишите мне все мельчайшие обстоятельства, сопровождавшие грустную кончину мамаши, все, что она говорила и чувствовала перед смертью, задолго ли до родов стала замечать нездоровье, не расстроена ли была чем-нибудь особенно, не огорчалась ли, что нет долго писем от меня, не находила ли чего-нибудь неприятного в самых письмах, не имела ли каких-нибудь огорчений домашних. Все, все пишите мне, не скрывая ни малейшей правды. Не бойтесь растерзать мое сердце. Я хочу до конца вынести тяжкую пытку, посланную господом богом праведным.

От доброго папаши моего я не могу этого требовать: это значило бы наложить на него адскую работу. Я прошу Вас даже не сообщать ему этого письма… Умоляю Вас — исполните же мою просьбу поскорее.

Потом к Вам же прибегаю я и с другой просьбой, просьбой священной и важной, которую Вы должны исполнить ради памяти сестры Вашей, столько Вас любившей… К Вам особенно обращаюсь я, тетушка, Вас умоляю о благодеянии, которое можете вы оказать жалким, истинно жалким сиротам. Я уверен, что мать моя на одре смерти, перед последним издыханием, отдавая в руки божий душу свою, молилась за них и, верно, поручила их Вам — после отца… И я умоляю Вас теперь — сделайте для них что можете. Может быть, Вы опасаетесь неприязненных отношений с кем-нибудь при этом деле… Но уверяю Вас, что папаша, для которого теперь всего дороже счастие детей, примет с живейшею благодарностью Ваше искреннее участие…¹* Но если бы даже он и мог не оценить Ваших благодеяний, их оценят, поймут их бедные дети, которым во многом Вы можете быть вместо матери, их оценю я, с лишком семнадцать лет бывший свидетелем Ваших отношений к нашему дому… Я, право, не считаю мою просьбу слишком навязчивою: я уверен, что родственное чувство говорит в Вас сильнее, нежели может мой голос… И неужели не пробуждается в Вас жалость при виде этих малюток, которые теперь не знают еще даже и своих нужд, а узнавши, не будут знать, кому и как сказать о них? Может ли папаша сам входить в девичьи мелочи, разбирать, кому нужно сшить платьице, кому шляпочку, кому рубашечку, кого поучить шить, кого вязать, вышивать, кого сводить в гости к знакомым, что купить, чтобы подать на стол, если к самим будут гости? Папаша никогда этим не занимался, и если примется теперь, то, я думаю, — все будет обходиться если и не хуже, то несравненно дороже. Бабенька тоже не может много помочь в этом деле. И неужели Вы, посмотрев на это расстройство, бросите его без внимания, помянете сестру, вздохнете, скажете, что при ней было лучше, и отойдете, сказавши: ‘Мое дело сторона!’… Я уверен в душе моей, что в Вас больше родственного великодушия, что Вы не перестанете делать добро бедным сестрам и братьям моим, даже если бы встретили какое-нибудь препятствие в нашем доме. Не чуждайтесь, не чуждайтесь, умоляю Вас, этих невинных, бедных детей. Если они теперь привыкают к бабушке, любят бабушку, которую редко видали прежде, неужели Вы не можете приобрести любви их, Вы, которую они и прежде так любили—любовью, наследованной от матери?.. Обяжите же на целый век наше семейство, заставьте и в отдалении, в трудах и в счастии, вспоминать Вас с любовью и благодарностью, как благодетельницу нашего дома.

Скоро надеюсь получить письмо от Вас, в котором Вы напишете мне также и о том, как ныне живут наши. Только не в общих чертах, а поподробнее — все, что Вы заметили, что Вам кажется хорошего или нехорошего в этом устройстве… Вам ведь ближе знать это. Я отсюда ничего не могу видеть. Я могу быть только уверен в любви, благонамеренности²* и заботливости моего папаши. Пожалуйста же, напишите мне… Напиши хоть ты, мой друг Michel, — все равно. Мы же с тобой были в прежнее время так дружны, так откровенны, что и теперь ты, верно, представишь мне всю истину.

О себе мне уведомлять нечего: ты видишь мое письмо, значит, я жив и здоров, а больше нельзя и требовать. Все мои мысли, вся моя жизнь сосредоточивается теперь на этой страшной потере и на желании сколько-нибудь вознаградить ее для отца и детей…

Спросите, пожалуйста, у Михаила Алексеевича, только наедине, — получил ли он письма мои от 8 и 25 марта.¹ Он писал ко мне, вчера только я получил его письмо,² но об этом ничего не упоминает.

Пишите же ко мне скорее и — ради Христа — исполните мою просьбу.

Н. Добролюбов.

¹* Предположение Николая Александровича, что Фавста Васильевна может опасаться навлечь на себя неудовольствие Александра Ивановича, если будет заботиться о его детях, было, без сомнения, совершенно напрасно.

²* То есть добрых намерениях.

46. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

6 апреля 1854. Петербург

6 апр. 1854 г., СПб.

Это письмо, мой бесценный папаша, Вы получите, верно, уже в светлый праздник. Грустно, когда подумаю, что в первый раз встретите Вы его с горьким воспоминанием, а не с тихой, невозмутимой семейной радостью. Любимая супруга — невозвратно потеряна, родной сын — в стороне далекой… Но как ни хорошо чувствую я всю силу Вашей грусти, я умоляю Вас успокоиться. Вспомните — ведь Вы и прежде не бывали вместе с семейством в эти светлые дни… Мы — бывало — разговлялись часто одни, обедали одни с мамашей… Вы же трудились для нас, Вы жертвовали удовольствием любящего сердца отца и супруга общей, существенной пользе. Но — тогда Вы целый день питались надеждою, что Вас ждет милая подруга и дети, что к вечеру она встретит, обоймет, утешит, успокоит Вас, и Вы с радостью спешили к ней и к детям. Теперь этого нет. Но ведь Вы знаете, Вы верите, что наша милая мамаша не оставила нас духом, что она смотрит на нас, невидимо летает над Вами, папаша, и теперь, успокоивая Вас, вливая утешение и бодрость, подкрепляя в трудах. Вы ее не видите теперь, но Вы увидите ее, мы увидим ее, и после прожитого нами дня (дай бог, чтобы он был для Вас, наш милый, бесценный папаша, и для нас также, дай бог, чтоб он был долог, долог, как желала того сама мамаша, которая теперь, верно, молится об этом пред господним престолом), и после этого долгого, может быть, бурного дня все мы дойдем до тихого вечера, за которым настанет радостное утро — ив светлом, невещественном блеске, в неземной красоте, в славе нетленной предстанет нам образ нежно любимой нашей мамаши… И, сбросив земные, житейские думы, заботы и горести, сольемся мы с ее душою в чудной гармонии, едиными устами прославляя всевышнего… О, как высоки, как недосягаемо высоки обетования святой веры нашей… Будем молиться о нашей матери, будем молиться о нас самих, да сподобит нас бог блаженного общения с нею. Но еще и здесь господь посылает нам утешение, как Вы сами писали мне, мой добрый папаша. Позвольте же мне напомнить Вам Ваши слова и обещать Вам утешение в детях… Теперь еще много забот требуем мы все от Вас же, папаша, много беспокойств причиняем мы Вам, но господь поможет нам вознаградить впоследствии своею любовью все Ваши попечения…

Надейтесь же, мой несравненный папаша, и удержите грусть свою в светлый день пасхи Христовой… Христос воскрес, и нечего нам плакать о мертвых… Позвольте же мне, наконец, поздравить Вас с наступающим праздником, позвольте пожелать Вам не только утишения грусти, но — пожелать радости в эти светлые дни, в которые так радостно бьется сердце христианина, славящего умом и чувством восстание Христа-спасителя… Я еще не приветствую Вас вожделенным ‘Христос воскресе’, потому что ныне только вечер вторника, день скорби, — но скоро надеюсь снова писать к Вам и издалека с Вами похристосоваться. Поверьте, мой папаша, что нет ни одного часа, в который бы я не думал о Вас, в который бы не был с Вами — мыслию и сердцем. Любовь, любовь к Вам одушевляет меня во всем, подкрепляет, утешает меня…

Пишите ко мне хоть понемножку, мой любимый, свято любимый папаша! Пишите о себе — здоровы ли Вы, успокоиваетесь ли… Всем, что только есть святого, умоляю Вас — берегите, папашенька, Ваше здоровье, Ваше спокойствие. Оставьте без внимания, пожалуй, всех нас, но заботьтесь о себе, живите для себя: Ваше спокойствие, Ваше счастие — есть наше спокойствие и счастие… Мы без Вас существовать не можем: я — нравственно, остальные братья и сестры — даже материально. Хоть ради этого успокойтесь, папашенька, скажите только, что нужно для Вашего спокойствия: я уверен, что все дети Ваши безусловно и охотно исполнят, как святыню, Вашу волю…

Ваш сын Н. Добролюбов.

47. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ, М. Ф. ДОБРОЛЮБОВОЙ, А. А., А. А., Е. А. и Ю. А. ДОБРОЛЮБОВЫМ

11 апреля 1854. Петербург

11 апр.

Христос воскресе! мой милый, дорогой папашенька! Христос воскресе, добрая бабенька наша! Христос воскресе, милые сестры, милые братья!.. О, как жаль, что нет еще одного сердца, которому я от всей искренности души, с горячей, святой любовью мог бы сказать: ‘Христос воскресе!’ Но не будем отравлять светлой радости всего православного мира бесплодным сетованием о невозвратно утраченном… Сердце ее с нами, и нам нужно только молиться о ней… 16-го числа, в пятницу, будет сороковой день со времени смерти мамаши: помянем ее, поплачем, но неужели не будем ей сочувствовать в ее чистой, небесной радости? Я уверен, что она теперь радуется, прославляя на небесах воскресшего господа. Будем же и мы радоваться, не оскорбляя ее памяти…

7-го числа, в среду, я получил, папаша, письмо Ваше от 3 апреля и еще получил другое письмо — от Михаила Алексеевича.¹ Я был очень рад, что Вы живы, здоровы и успокоиваетесь, но жалел, что так долго не доходят к Вам мои письма… Я писал к Вам в тот же вечер (25 марта), когда получил Ваше известие, но голова моя была в таком огне, что я не мог продолжать и кончил уже поутру, 26-го числа.² Но, по особенному случаю, оно не отошло в этот день: директор задержал долго рассыльного, который ходит с письмами, и письмо не поспело в этот день на станцию железной дороги. На другой день почта нижегородская не отправляется, и таким образом письмо было задержано. Я еще посылал Вам письма от 2 и 6 апреля.³ Вчера в семь часов вечера я получил еще письмо Ваше⁴ и при нем коробочку с десятью рублями серебром. Я было лег после чая спать, чтобы вставать к заутрене, вдруг швейцар отыскал меня в спальне и сказал, что меня спрашивает кто-то, приехавший из Нижнего. Я оделся, пошел и увидел человека¹* H. H. Сущева,⁵ он передал мне письмо и деньги, я спросил, не приказывал ли барин еще чего-нибудь, не дал ли адреса, где он остановился, но оказалось, что ничего больше не было приказано, как только отдать посылку. Я спросил, однако, <где> остановились Сущевы, только едва ли найду их… Да и бог с ними: они меня не знают совершенно, я их только видал несколько раз… Очень утешает меня — главное — Ваша заботливость обо мне, мой добрый, дорогой папаша. Право, Вы слишком балуете меня. Я ничем еще не доказал Вам, что так много заслуживаю Вашей любви. Я только могу отвечать на любовь любовью, да и ту не умею выразить Вам как следует…

Сегодня, после заутрени и обедни, мы разговлялись у себя — сыром, куличом, яйцами, ветчиною. Потом немного соснули, в девять часов опять завтракали, то есть пили кофе с куличом. Все вообще довольно хорошо было… Я вспомнил, как мы, бывало, дома разговлялись, подумал о том, как Вы ныне встретили праздник, как разговлялись мои милые сестры и братья. Напишите мне об этом, пожалуйста, или прикажите написать Анночке или Ниночке…

У нас множество новостей: за обедней, то есть после обедни, читан был ныне манифест, объявляющий о войне с Англией и Францией. Ныне же, христосуясь с директором, мы узнали, что А. С. Норов утвержден министром. Директору нашему прибавили еще звездочку: он получил св. Владимира 2-й степени… На днях у нас произошло необыкновенное рвение на службу отечеству.⁷ Объявили было подписку в пользу раненых воинов, но так как у нас все народ голый, то подписка не состоялась, и студенты изъявили желание жертвовать собою и просили позволение учиться военному артикулу, директор довел об этом до сведения министра, министр хотел доложить государю… В самом деле, война принимает, кажется, размеры очень обширные. Скоро, говорят, с 15 апреля, Петербург будет уже объявлен в осадном положении. Около Кронштадта ходят английские фрегаты по временам, для рекогносцировки, император беспрестанно ездит в Кронштадт, в Петербурге на крайних пунктах строят батареи. Что-то будет…

Хотелось бы мне отправить это письмо ныне же, не знаю только, успеет ли оно дойти до станции железной дороги к сроку, то есть к одиннадцати часам. Впрочем, поспешу опустить его в ящик: может быть, и отправится. Скоро надеюсь писать Вам много, много… Да подкрепит Вас господь в трудном подвиге. Я вчера не мог удержаться от слез, слушая ‘Не рыдай мене, мати’… Но ныне я спокойнее… Прощайте, милый, добрый папаша, берегите свое драгоценное здоровье и спокойствие для семьи Вашей, в Вас видящей единственное утешение и опору.

Ваш сын Н. Добролюбов.

Позвольте мне поздравить с светлым Христовым торжеством и Вас, моя добрая бабенька, заменяющая теперь мать для сестер и братьев моих. Я радуюсь, что все-таки не чужой, а родной глаз смотрит за ними. Я верю в доброе сердце Ваше, которое, верно, позабыло теперь все, что и бывало иногда неприятного между Вами и моей матерью… Я пишу Вам смело и открыто об этом, потому что могила все должна примирить и бедные дети не виноваты ни в чем… Ваша любовь, вместе с отеческой любовью и попечениями папаши, загладит для них несправедливость судьбы, лишившей их матери. Бедные братья мои, я думаю, еще не понимают всей силы своей потери: Володя, верно, все хочет ехать в Петербург отыскивать мамашу, Ваня, может быть, и не знает, чего он лишился. Да и кто из них, кроме старших сестер, понимает, что такое смерть? Горько их положение, на Вас лежит священный долг подкрепить, утешить их, заменить им собою любящую и нежно любимую мать. И я уверен, что Вы не откажетесь от этого, не оставите их без внимания… Сердце мое в этом уверяет меня.

Любящий Вас внук Ваш Н. Добролюбов.

Теперь обращаюсь к вам, милые мои сестры, желаю вам встретить и провести светлый Христов праздник сколько возможно весело. Бывало, милая мамашенька так хорошо умела все устроить для нас, теперь этого нет. Что же делать? Не плачьте напрасно, от этого лучше не будет, а учитесь из этого, берите себе пример для будущего… Теперь только поняли вы, как много значит мать для детей, а прежде вы на это не хотели обращать внимания. Будьте же теперь умнее, осмотрительнее, любите, утешайте, покойте доброго, оставшегося нам папашу, единственную нашу опору и утешение, старайтесь, чтобы папаша всегда был вами доволен. Жизнь еще велика перед нами, мы еще можем много видеть и счастья и горестей, и все будет зависеть от того, как сами будете вести себя… Я, впрочем, уверен, что вы все помните наставления мамаши нашей и, под надзором доброго папаши и нашей бабеньки, оправдаете родительские попечения… Вы ко мне пишите, мои милые, больше пишите, и не только Ниночка, а и Анночка, Катенька также должны писать иногда… Ведь должны же вы приучаться к этому: ради бога, не чуждайтесь меня, вашего брата.

Н. Добролюбов.

¹* То есть слугу.

48. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

15 апреля 1854. Петербург

15 апр.

Христос воскресе!

Милая моя тетенька! Любезный мой друг, Мишель! Благодарю Вас, мои родные, за Ваше доброе участие в нашем семействе, в моем горе… И еще раз прошу и умоляю Вас, тетенька, защитить бедных сирот от наемного глаза, от непрошеной заботливости чужих, от неосмотрительных распоряжений родных… Заступитесь за них, научите их, говорите за них моему папаше — ведь я уверен, что он любит своих детей… Напишите мне еще раз: Ваше письмо¹ так меня обрадовало, Ваша рука напомнила мне руку матери, которой я не увижу уже никогда, никогда!.. Боже мой! Как жаль, что я не принял ее последнего благословения, что ее последняя мысль была не обо мне, что я не получил от нее никакого наказа, никакого поручения… Видно, слишком велики были ее страдания, что она не хотела даже узнать обо мне, когда было получено письмо мое… Скажите, по-прежнему ли мамаша тревожилась обо мне, не это ли имело влияние на ее расстройство, или она в последнее время уже была спокойнее? В каком положении теперь мои сестры?.. Хозяйство, я думаю, плохо идет? Теперь все будет обходиться втридорога и будет хуже… Тетенька! Сделайте нам благодеяние!..

Н. Добролюбов.

Обращаюсь теперь к тебе, мой друг, с намерением отвечать на твои упреки. Ты бранишь меня за холодность и за романичность в письмах: два упрека, совершенно противоположные. Что я холоден ко всему, ты это знал хорошо. Следовательно, ты не мог от меня требовать большой чувствительности и пылкости, когда ничто не возбуждало ее. Но теперь другое дело… Я раскрою тебе все. Не притворство, не желание выставить напоказ свои чувства водит мною: я удивляюсь, как ты мог это подумать… Я эгоист, я холоден, нечувствителен, но все же я человек, а не скот, а во всяком человеке есть сердце, есть сердечные чувства. Есть характеры, которые горят любовью ко всему человечеству: это пылкие, чувствительные характеры, для которых не слишком чувствительна, однако, потеря одного любимого предмета, потому что у них еще много, много осталось в мире, что им нужно любить, и пустой уголок в их сердце тотчас замещается… Но человек, который ко всему холоден, ни к чему не привязан в мире, должен же на что-нибудь обратить запас любви, находящийся неизбежно в его сердце. И эти люди не расточают своих чувств зря всякому встречному: они обращают его¹* на существо, которое уже слишком много имеет прав на их привязанность. В этом существе заключается для них весь мир, и с потерею его мир делается для них пустым, мрачным и постылым, потому что не остается уже ничего, чем бы могли они заменить любимый предмет, на что могли бы обратить любовь свою… Из таких людей и я. Был для меня один предмет, к которому я не был холоден, который любил со всей пылкостью и горячностью молодого сердца, в котором сосредоточил я всю любовь, которая была только в моей душе: этот предмет любви была мать моя. Поймешь ли ты теперь, как много, как необъятно много потерял я в ней! Теперь все в мире мне чужое, все я могу подозревать, ни к кому не обращусь я с полной, детской доверчивостью, ко всякому я желал бы проникнуть в сердце и узнать сокрытые его мысли. Поверишь ли, я часто желал знать, что думает обо мне, какие намерения касательно меня имеет отец мой, какие чувства он питает ко мне, но о матери никогда мне не приходило этого в голову: я знал, что душа ее раскрыта передо мной, что в ней я найду только беспредельную любовь, заботливость и полное желание счастливой будущности… Теперь уже никто не взглянет на меня таким взглядом, полным беспредельной любви и счастья, никто не обоймет меня с такой простодушной лаской, никто не поймет моих внутренних мелких волнений, печалей и радостей… Душа моя должна быть закрыта для всех, да и сам я не смогу с сердечным участьем внимать рассказам других об их внутренней жизни. Все исчезло для меня вместе с обожаемой матерью… Отчий дом не манит меня к себе, семья меньше интересует меня, воспоминания детства только растравляют сердечную рану, будущность представляется мне теперь в каком-то жалком, безотрадном виде, я, как лермонтовский демон, представляю себе,²

…Какое должно быть мученье —

Всю жизнь, весь век без разделенья

И наслаждаться и страдать…³

Знаешь ли, что во всю мою жизнь, сколько я себя помню, я жил, учился, работал, мечтал — всегда с думою о счастии матери… Всегда она была на первом плане, при всяком успехе, при всяком счастливом обороте дела я думал только о том, как это обрадует маменьку… Мне кажется, что, будь она счастлива, — я бы тоже был счастлив ее счастьем, несмотря на всякого рода неприятности собственные… Я бы скрыл их от нее — как доселе скрывал многое, о чем расскажу тебе при свиданье, — и наслаждался бы с нею вдвоем… И вдруг всего этого лишиться, так рано, так нежданно, так жестоко!.. По крайней мере молитесь о ней, чтобы хоть в небесах она была блаженна, молитесь жарко и часто… Я редко могу молиться, я слишком ожесточен…

Ты скажешь опять, может быть, что я рассуждаю, а не чувствую. Но в том-то и беда моя, что я рассуждаю. Если, бы я мог, как другие, разразиться слезами и рыданиями, воплями и жалобами, то, разумеется, тоска моя облегчилась бы и скоро прошла. Но я не знаю этих порывов сильных чувствований, я всегда рассуждаю, всегда владею собой, и потому-то мое положение так безотрадно, так горько. Рассудок представляет мне всю великость моей утраты, не позволяет мне забыться ни на минуту, я вижу страшное горе во всей его истине, и между тем слезы душат меня, но не льются из глаз. За этим письмом едва ли не в первый раз я плакал. И мне стало легче после этих слез, легче после моих признаний. Не отвергай же их, не бросай на них тени сомнения, ответь мне по-дружески. А то — ужасное положение! — опять, как демон, остаюсь я —

С своей холодностью надменной,

Один, один во всей вселенной,

Без упованья и любви!..⁴

Пожалей меня, подумай обо мне…

Н. Д.

¹* Описка, вместо ‘их’.

49. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

20 апреля 1854. Петербург

20 апр. 1854 г.

Испуганное страшною потерею сердце боится и трепещет при малейшей неизвестности и беспокойстве. Во всем видит оно грозный призрак нового бедствия. Всю святую неделю ждал я письма от Вас, мой милый, неоцененный, горячо-горячо любимый папашенька. С наступлением нынешней недели беспокойство мое страшно усилилось. Не могу придумать, отчего Вы не пишете ко мне… Я посылал к Вам письма 2-го, 6-го, 11 апреля. Не знаю, получили ли Вы их. Я писал к Вам о некоторых своих успехах, о радостных новостях русских, но, признаюсь, все это не веселит меня. Что все земные радости, что все счастье наше, если не с кем разделить его, некого порадовать своею радостью! Теперь, после горькой утраты нашей милой, нашей родимой, больше нет для меня радости, как Ваше счастье, Ваше спокойствие и радость, добрый, любимый папаша мой!.. Не мне утешать Вас бесплодными рассуждениями, не мне говорить Вам о терпении и покорности промыслу… Я слишком слаб для этого, я слишком сильно чувствую наше общее горе. Но, папаша, если возможна радость на земле после столь тяжкого горя, я обещаю Вам радость в детях Ваших, которые теперь принадлежат Вам нераздельно и единственно, всею душою, всей любовью и мыслью… Любите нас, и счастье снова посетит нашу смиренную, опустелую обитель… Горько буду плакать я через полтора или два месяца, приехавши домой, — но надеюсь найти отраду в Вашей отеческой любви… Но до тех пор мне хочется знать подробности последних дней мамаши… Впрочем, зачем это… Ваше сердце разорвется от страшного воспоминания. Нет, не пишите мне этого, а скажите только, как Вы устроились ныне, как встретили праздник, все ли так хорошо, как бывало прежде?.. Господи! Дай мне забвение прошлых печалей и радостей! Дай позабыть незабвенное, дай хоть на час успокоиться!.. Вдали от родного, приветного слова, без Ваших отрадных писем, я невольно поддаюсь мучительному обаянию тоски. Страшная потеря растет, растет предо мною и принимает все более и более гигантские размеры. За* что я ни возьмусь, ничто не занимает и не развлекает меня. Достаточно одной черты, одного незначительного слова, одного легкого намека, чтобы перенести меня в прежнее, невозвратно минувшее счастливое прошедшее, представить тоскливому воображению кроткий образ бедной матери… О, папаша! Простите, простите меня, что я так безжалостно раздираю Вашу душу… Я сам не понимаю, что со мной делается…

16 апреля я был у обедни в здешней Благовещенской церкви. Жарко молился я о душе милой мамаши нашей, и пение пасхи господней как-то отрадно было для меня. Только это не всегда так на меня действует. Двенадцать раз в день, утром и вечером, пред обедом и ужином, слышу я: ‘Христос воскресе из мертвых’, — но часто эта святая песнь кажется мне горькой, жестокой насмешкой над моим положением… И при этом я страшусь за Вас, папашечка!.. Здоровы ли Вы, спокойны ли, утешают ли Вас дети Ваши? Каковы оказываются наши родные? Хорошо ли обходится с детьми и с хозяйством наша нянюшка?.. Верно, многое Вас расстраивает. Что делать, мой милый, великодушный папаша… Нужно ждать и надеяться, что все это устроится со временем. Вдруг всего нельзя же сделать… Ниночка не заменит мамашу с первого раза, даже и в хозяйстве. Но, верно, она попривыкнет и будет распоряжаться лучше.

Вокруг меня все такие веселые лица. Некоторые ездили на святую домой, например в Тверь, Москву… Все радуются весне, хорошей погоде, скорому окончанию лекций, успехам русского оружия. И я на минуту позабываюсь иногда в общей радости. Нынешний день весь Петербург взволнован известием о блистательной победе, одержанной Нахимовым над английским флотом близ Одессы. Разбито, говорят, 18 (по другим 13) кораблей. Нахимов, по слухам, возведен в графское достоинство.¹ Еще осыпан царскими милостями недавний прапорщик Щеголев,² только что вышедший из корпуса. Ему пожалован годовой оклад жалованья, Георгий, чин штабс-капитана… Таковы здешние слухи. Завтра или послезавтра узнаем все обстоятельно и наверное… Говорили еще, будто Силистрия³взята нашими, но это как-то прошло мимо ушей… В общих огромных событиях отечества как-то невольно поддаешься патриотическому чувству и откликаешься на общую радость. Но свое горе все-таки близко к сердцу и тяжелым камнем давит его. Вы это знаете, мой добрый папаша, и я напрасно тревожу Вас, но, право, я сам не знаю, что так мучит меня, именно потому, что нет писем ни от Вас, ни от других родных и знакомых. Порой находит на меня какое-то забытье: я наяву дремлю, и мне все представляется в каких-то туманных, неявственных образах, тогда я спрашиваю себя, не есть ли все это тяжкий сон, не мечта ли разгоряченного воображения… Но все мысли так ясны, воспоминания имеют такую обстоятельность, подробность и светлость, какой не бывает в сновидениях… Горькая действительность предстает во всей ужасной своей истине.

А между тем с 1 мая начнутся экзамены… Нужна вся энергия, вся сосредоточенность мыслей и памяти. Едва ли я могу сдать экзамены совершенно удачно. Помолитесь обо мне, папашенька: Вы так добры и чисты, что господь услышит молитву Вашу. Вчера, впрочем, отвечал я двум профессорам на репетициях: ничего, обошлось как следует. Ныне профессор¹* разбирал в классе мое сочинение, о котором спрашивала меня еще моя милая, обожаемая мамаша,²* разбор свой он заключил тем, что мой труд отлично хороший во всех отношениях, образцовый труд… О, как бы порадовалась мамашенька, если бы могла узнать это при своей жизни!.. Порадуйтесь же Вы за нее, мой нежно любимый папаша!..

Что же не пишете ко мне вы, милые сестрицы мои? Ведь я вас просил об этом и сам писал к вам. Вы бы много могли успокоить меня, написавши просто, что все наши здоровы, что папашенька спокоен, что вы его утешаете своею любовью, послушанием, добротою, что вы молитесь за мамашу… Молитесь, мои милые, молитесь крепко, часто и горячо… Бог услышит ваши молитвы — вы ведь хотите, чтобы мамашенька наша была в светлом божием раю, с ангелами и праведниками. Она, верно, удостоилась райского жилища и, верно, молит милосердого господа за всех нас, бедных детей ее, и особенно за нашего доброго папашу, который так сильно, так много любит нас. Берегите, мои милые, его здоровье и спокойствие, утешайте и радуйте его… Слушайтесь доброй нашей бабеньки.

Н. Добролюбов.

¹* Русской словесности Лебедев.

²* Сличение перевода г. Шершеневича с подлинником ‘Энеиды’.

50. М. А. КОСТРОВУ

22 апреля 1854. Петербург

22 апр. 1854 г.

Вчера поутру отправил я жалобное письмо к папаше, а вечером получил вдруг три письма: от 10-го и 17-го чисел от папаши¹ и 14-го числа — Ваше письмо, Михаил Алексеевич.²Из них узнал я, что наши живые все здоровы, что понемногу успокоиваются, и это должно было послужить мне утешением. Кроме того, увидел я, что в наших краях все пошло обыкновенным порядком, что хмель и молодость вступают в свои права, что там могут видеться такие странные сны около Черного пруда,³ — и мне стало совестно моей неутешной грусти. Я подумал, что этим только расстраиваю папашу и родных, и теперь спешу уведомить Вас о получении мною писем, чтобы Вы передали это и папаше. К нему я буду писать уже на той неделе. Дела ужасно много: 3 мая экзамен при митрополите, министре и проч. Экзамен первый будет по закону божию. Пыие я хлопочу тоже очень много: нынешний день Срезневский поручил мне и еще двоим составить к субботе программу, то есть краткое обозрение всего, что прочитано в год по славянской филологии. Дела тут тоже будет довольно. Эти усиленные занятия будут для меня даже полезны в отношении к моей грусти. Право, я не вижу силы в Ваших доводах, что мамаша умерла уже давно и что я довольно погоревал. Для Вас это так. Но я ведь не видал, как она умирала. Она умирает для меня каждый час, как только я о ней вспомню и подумаю. О спокойствии мне думать нечего до тех пор, пока я не буду дома, не наплачусь на могиле моей родимой.

В последнем письме я писал папаше о новостях военных: оказывается, что это очень сомнительно. По крайней мере до сих пор ничто не подтверждает этих известий. Говорили, что их хранят до завтра, чтобы обрадовать народ в тезоименитство императрицы, впрочем, и в этом заверять нельзя.

А по институту у нас есть новости, и несомненные. Институт будет называться не Главным, а Императорским. Инспектор переименовывается в помощника директора, старший надзиратель — в инспектора, срок службы за воспитание будет, вместо восьми, только шесть лет. Выпускать будут два разряда — кандидатов и действительных студентов. Все вообще устройство более и более приближается к университетскому. Впрочем, высочайшего утверждения на этот проект еще не последовало…⁴

Щеглов, мой товарищ, не родной брат Петра Фил., а двоюродный.⁵ Его зовут Дмитрий Федорыч. Петр Фил. теперь в Петрозаводске, читает словесность.

Пожалуйста, уведомьте меня, получили ли Вы все письма мои. От каких именно чисел получили Вы письма от меня в последнее время…

Если увидите, спросите также г. Лаврского, получил ли он письмо мое от 18 февраля и почему на него не отвечал, если получил.

Простите, до свидания. Мне очень некогда. Надеюсь, что увижусь с Вами около половины июня. Во время экзаменов писать мне будет некогда… Но Ваших писем я всегда буду ждать с удовольствием. Скажите Ниночке, что я очень, очень благодарен за ее письмо.⁶ Пусть пишет еще ко мне…

51. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

3 мая 1854. Петербург

3 мая 1854 г. Вечер

22 апреля писал я к Михаилу Алексеевичу, уведомляя его о наших занятиях. С тех пор я получил от Вас, папаша, два письма, от 24 и 28 апреля.¹ Они очень много облегчили меня, особенно последнее. Я покорился воле господней и подумал, что столько же должен заботиться о Вашем спокойствии, сколько почитать память милой матери. Вы простите меня за мою грусть: она неизбежна… Впрочем, в наставшей теперь кипучей деятельности я могу найти развлечение и позабыть о том, что так много тяготит мою душу.

Ныне у нас был экзамен по богословию. Меня спросили первым, при преосвященном Макарии.² Он остался очень доволен. После того, часов в двенадцать, он уехал. Во втором часу приехал Норов. Вообще экзамен шел хорошо…³ Таким образом, Вы видите, что грусть моя не помешала делу. Надеюсь того же и в будущем. В четверток у нас экзамен по русской истории у Устрялова, в среду по психологии. Опять нужно готовиться. Поэтому после этого коротенького письма я не буду опять писать к Вам дней десять, чтобы опять уведомить Вас о результате испытаний.

Недавно еще сочинение мое удостоилось особенной чести. Профессор, читавший его, С. И. Лебедев, представил его вместе с двумя другими, как отличное, директору. Через несколько дней директор два другие сочинения отдал студентам, а мне объявил, что мое сочинение взял у него ректор университета П. А. Плетнев, который сам занимается тоже разбором перевода ‘Энеиды’ Шершеневича. Доселе этого сочинения я еще не получил, может быть, и не получу.

Если это может сколько-нибудь занять и порадовать Вас, мой дорогой бесценный папаша, то и я считаю себя счастливым Вашею радостию. Более всего в настоящем положении утешает меня Ваша твердость и спокойствие, папашенька… Я и сам бы желал быть спокойным, но я не могу еще достигнуть этого… Я не муж, искушенный жизненным опытом, я еще слишком молод, и первое страшное несчастие, постигшее меня от начала жизни моей, должно было сильно на меня подействовать… Впрочем, я покоряюсь промыслу, как уже сказал Вам.

Насчет моего отъезда я не знаю, что сказать Вам. Предоставляю все решить Вам самим. Разумеется, я не могу не хотеть увидеть родные места, пожить несколько времени под родной кровлей с родными, с милыми сестрами и братьями, не могу не хотеть увидеть Вас, мой милый папашенька, единственное утешение и любовь моя!.. Но — я боюсь навести на Вас тоску неизбежным плачем, с которым встречу я могилу матери. Притом не знаю, удобна ли будет поездка. Пароход¹* ‘Самолет’ объявляет, что будет ходить только до Рыбинска. О ценах я еще не справлялся. Не знаю, можно ли будет найти пароход из Рыбинска… Дилижанса в Москве, говорят, в конце июня я тоже могу не скоро дождаться. Впрочем, я постараюсь узнать все это пообстоятельнее. Постарайтесь и Вы, если можно.

Милым сестрам и братьям желаю всего доброго, здоровья и счастья. Советую им, как и прежде, быть более откровенными с папашей, слушать няню, но не доверяться ей слепо. Чужая душа — потемки.

Н. Добролюбов.

P. S. Добрый мой товарищ, Дмитрий Федорович Щеглов, просит меня передать Вам, папаша, его глубокое почтение и благодарность за Ваше внимание к нему.⁴ Он продолжает утешать меня.

¹* То есть общество пароходства.

52. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

12 мая 1854. Петербург

12 мая 54 г.

Письма Ваши, мой милый папашенька, от 2 и 8 мая я получил,¹ равно как и письмо Михаила Алексеевича…² Много благодарю Вас за все заботы Ваши. Посланные Вами деньги получил я накануне своих именин. Вы много меня балуете, папаша. Когда есть деньги, находятся и новые нужды, и если я поеду домой, опять придется значительно беспокоить Вас. Касательно отъезда я все еще ничего определенного не знаю. К сожалению, срок нашего отпуска оттянулся: хотели отпустить в июне, а теперь, по новому расписанию, 14-го числа только еще кончатся экзамены…

Экзамены мои идут благополучно. Горе мое не повредило мне в этом отношении. Я подумал, что еще не все совершенно потерял в жизни, что если я не успел или не умел (потому что и прежде можно было) утешить и порадовать собою милую мою мамашу, то по крайней мере я должен утешать папашеньку, который, верно, не меньше мамаши любит меня, хоть и меньше говорил об этом. Поэтому я крепко принялся за дело. Вы знаете, что я оказываюсь необыкновенно способным и крепким именно в крайних обстоятельствах. Они-то способны пробудить во мне энергию, поднять меня из постоянной холодной апатии, к которой я как-то расположен по природе. А с энергией чего не сделаешь. Я не занимался¹* в продолжение года: кажется, об этом я уже уведомлял Вас. Ныне я взялся и в два-три дня обработываю целую науку.²* Разумеется, я отвечаю не блестящим образом, сам я сознаю, что мог бы ответить несравненно лучше, но другим, вероятно, этого не кажется… Из богословия (3 мая), русской истории (6 мая), психологии (12 мая) я получил по 5: высший балл… Больше этого, хоть лоб разбей, не получишь… Чего же мне больше желать?.. И удивительно, что на людей, которые целый год долбили и наконец выдолбили и получили 5, — на этих людей товарищи смотрят не совсем хорошо, завидуют, а мне —никто. Как будто это так и должно быть и иначе быть не может.

14-го числа, в пятницу, у нас еще будет экзамен по греческому языку, 19-го по русской словесности, 22-го по политической экономии, после этого экзамена я опять буду писать к Вам, а до тех пор должен готовиться. Оттого-то и ныне я пишу к Вам так немного, хоть много бы было о чем писать.

Как ни мало у меня времени, но не могу я не спросить Вас, папаша, о том, как идет надзор за моими сестрами и братьями? Няньке, во всяком случае, я думаю, нельзя много доверять. Лучшее средство, о котором я давно уже писал сестрам, — совершенная откровенность с Вами, папаша. Ваш отеческий взгляд тотчас поймет настоящее положение дела… Иначе бедным сиротам нет спасения. Так молоды, так неопытны, они поддадутся и влиянию няньки, будут обмануты и кухаркой и даже не приметят этого…

Скажите мне, пожалуйста, папашенька, кто из родных принимает более участия в нашем семействе? Мне хотелось бы знать это. Кажется, тетенька Варвара Васильевна приголубила детей… Очень, очень много благодарю ее. Прошу Вас передать ей и дяденьке Луке Ивановичу, что я очень помню и люблю их. Всем нашим родным свидетельствую мое почтение.

Пожалуйста, папашенька, решите за меня и распорядитесь насчет моего приезда на каникулы. Я ничего этого не знаю. Еще прошу у Вас совета в одном экономическом деле. В Нижнем, вероятно, понадобится мне для нескольких визитов быть в мундире. Но казенный мундир с позументами вместо шитья на воротнике не совсем приличен. Чтобы пришить к нему новый воротник, нужно заплатить целковых 8—10. Почти столько я могу отделить из тех денег, которые Вы мне присылали. Советуете ли сделать это?.. Это, разумеется, только в случае, если я поеду домой.

Н. Добролюбов.

P. S. Недавно я получил еще письмо от В. В. Лаврского и от Н. А. Рачинского.³ Очень благодарен за них, но отвечать едва ли буду. Новый прием в институте будет в этом году непременно.

¹* Не занимался предметами школьной программы.

²* То есть весь годичный курс предмета школьной программы, ‘в два-три дня’, то есть в дни, отделяющие экзамен по одному предмету школьной программы от экзамена по другому.

53. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

24 мая 1854. Петербург

24 мая. Вечер

Вчера, мой милый папашенька, получил я записочку Ниночки и при ней письмецо Михаила Алексеевича.¹ Из него узнал я, что Вы здоровы и очень заняты в настоящее время, и пожелал Вам счастливо и легко кончить труды свои. Узнал я также, что у нас был 18-го числа оранский образ пресвятыя владычицы, пред которым, верно, помолились Вы о душе нашей милой, незабвенной мамаши, не забыли, верно, помолиться и о тоскующем на чужбине сыне Вашем. Не понимаю сам, что со мною делается: чем лучше идет все, лично до меня касающееся по институту, тем сильнее грущу я о потере мамаши. Вот еще кончились три экзамена, о которых я писал Вам, из тех самых предметов и в те самые сроки. Из всех предметов получил я по 5. По-гречески пришлось мне отвечать в присутствии министра. Он слушал меня, спрашивал и в заключение сказал: ‘Очень хорошо, очень хорошо, Добролюбов’. По русской словесности, разумеется, я и не боялся ничего, потому что постоянные мои занятия с самых ранних лет и постоянная любовь к этой науке ручались мне за успех. Достаточно приготовленный разнообразным чтением всякого рода книг и думая себя посвятить русской словесности и в школе, и на службе, и в обществе, я потому с легкостью и с любовью мог заниматься этим предметом и здесь. Политическая экономия тоже сошла с рук хорошо, и хотя я не вдруг отвечал на возражение профессора касательно отношения между железными дорогами и каналами, но самый ответ был хорош, и по окончании экзамена инспектор, читая баллы, сказал, что мне стоит 5. Теперь еще предстоит трудный экзамен по славянской филологии у Срезневского, 26-го числа, потом по латинскому языку у довольно тяжелого¹* профессора Благовещенского, 28-го числа, далее — по государственному праву, 2 июня. Далее что будет, я напишу Вам. Скажу только, что затем будет уже не страшно, и, во всяком случае, теперь несомненно, что я перейду во второй курс. Соображая свои успехи и то, как легко они мне достались, я более и более убеждаюсь, что избранный мною путь есть верный и безошибочный. Верно, в академии больших и больших трудов стоило бы мне возиться с различными герменевтиками, гомилетиками, литур-гиками, пасториками, канониками, археологиями, патроло-гиями, онтологиями, метафизиками,² и т. д., и т. д. И никогда бы я не выкарабкался из посредственности самой жалкой, будучи принужден писать каждый месяц по два сочинения о том, можно ли научиться логике из рассматривания природы, об отношении между логикой и психологией и т. п. в том же роде, невыносимо тяжелом, отвлеченном, скучном, нисколько не приложимом к жизни. Теперь уже я не словами, а делом надеюсь оправдаться перед Вами в своем несколько произвольном поступке. Говорю — несколько, потому что знаю, что Вы никогда не имели предубеждения против светских заведений, и единственно материальные средства были причиною того, что я не отправился в Казанский университет. Одно только страшно терзает меня по временам — это мысль, что мое своевольное поступление в институт и сопровождавшие его обстоятельства имели, может быть, слишком гибельное влияние на расстроенное и без того здоровье моей мамаши, особенно в тогдашнем ее положении, и приблизили ее ко гробу. Как я ни гоню от себя эту мысль, но она довольно часто приходит мне в голову и шепчет мне, что я невольный убийца своей матери… Тяжко, неизъяснимо тяжко становится на душе, когда посещает меня эта безотрадная, отчаянная мысль, и тем больше тяготит она меня, что поправить дело уже невозможно… Я не оправдаюсь перед матерью, не представлю ей своих успехов, не скажу, что я имел право так поступить, как поступил, потому что надеялся вознаградить ее за все лишения и горести, которые она потерпела от меня после разлуки со мной… Не успел я ее порадовать, не услышит она отчаянного, безнадежного сыновнего вопля, не увидит горьких слез, не ответит на радостный призыв, и не встретит ее кроткого взора, полного беспредельной любви, светлый, полный гордого сознания своих сил и исполненного долга, взгляд ее сына… И что бы смерти подождать эти три месяца!.. Какого полного, невозмутимого счастья дождались бы тогда и я, и моя мамаша, и все, нас окружающие… Теперь в Вашей любви, в Вашем сердце, папаша, буду искать я моего счастья. Все эти успехи, эти чужие похвалы, сказанные с видом покровительства, на которое не имеют права, или с искусно скрытой завистью, эти знания, питающие ум, а не сердце,— все это, право, чистый вздор и не может доставить счастья… Хорошо еще, что я имею такого отца, как Вы, мой милый, несравненный папаша!.. О, я очень, очень люблю Вас, и любил, и буду любить всегда, только мне как-то совестно говорить Вам об этом. Мне кажется, что это так естественно, что иначе и не может быть. Скоро жду от Вас письма в ответ на мое от 12-го числа. Вы дважды писали мне о деньгах на проезд. Я полагаю, что на пароходе не дороже обойдется ехать, чем на дилижансе. Если же дороже, то я на нем и не поеду. Следовательно, никак не более 20 руб. сер. станет эта поездка. Разумеется, и это довольно много. Но… впрочем, Вы знаете это.

Желаю Вам быть здоровым и спокойным. Особенно обо мне не беспокойтесь. Ниночка очень одолжила меня своим письмом, жаль, что она пишет так мало и ничего особенного… Заставьте ее еще написать мне что-нибудь побольше, да и Анночку тоже и Катеньку.

Недавно получил я письмо от тетушки Варвары Васильевны.³ Чрезвычайно благодарен за это радушное, милое письмо и через два дня, сдавши экзамен по славянским наречиям, буду писать к ним.²*

Н. Добролюбов.

NB. Я писал Вам, кажется, что А. П. Волков ⁴ вице-губернатором в Полтаве, я ошибся: он там гражданским губернатором.

¹* Требовательного.

²* То есть к ней и к Луке Ивановичу.

54. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

3—4 июня 1854. Петербург

1854 г. 3 июня, вечером

Давно уже я не писал Вам, мой милый папашенька. Это, разумеется, ничего, но дело в том, что я обещал писать скоро к Варваре Васильевне и Луке Ивановичу, а между тем обещания не сдержал и, может быть, заставил Вас всех беспокоиться обо мне. Но мое долгое молчание было совершенно случайно. Я увиделся с Ал. Ив. Щепотьевым и все думал, что он в своем письме написал и обо мне. Но сегодня узнал, что он еще ничего не писал об этом, и потому спешу сам известить Вас прежде всего о себе и своих успехах. Еще три экзамена сдал я, и сдал очень хорошо. На латинском экзамене как-то удалось мне напомнить директору о моем сочинении, то есть о сравнении с подлинником перевода ‘Энеиды’, этим поразил я самого профессора латинской словесности, который не подозревал во мне такой удали, потому что мое сочинение читал не он, а профессор русской словесности. Благовещенский же давал эту тему в старшем курсе, но там никто за нее не взялся. По поводу моего сочинения и ответа директор сам — в первый раз — похвалил меня и сказал профессору, что я очень хорошо знаю латинский язык. Благовещенский отвечал: ‘Прекрасно, это ведь и видно…’ На экзамене у Срезневского, еще прежде этого, я уже был совершенно в своей тарелке: с любовью и усердием занимался я его лекциями и потому ничего не боялся, несмотря на трудность предмета и взыскательность профессора. Действительно, я отвечал хорошо. Срезневский при этом похвалил меня перед директором за составленную мною программу и за мои прежние труды и усердие, директор сказал, что он очень рад и очень благодарен за это. После того, то есть после уже латинского экзамена, следовал экзамен по государственному праву. Три дня, данные для приготовления по этому предмету, прогулял я с Александром Ивановичем¹* и только накануне посмотрел немного.²* Думал, что получу 4 на экзамене. Но случилось иначе. Только я взял билет и потом вышел отвечать, сказал слов двадцать—тридцать, профессор Михайлов дал мне какой-то частный вопрос, я ответил на него основательно и верно… Сказал еще что-то… Другой вопрос — тоже отвечаю. Меня и слушать не стали: Михайлов говорит инспектору: ‘Он у меня всегда очень хорошо занимался’, — и дело с концом. А что это значит: хорошо занимался? Я у него всегда слушал и записывал лекции да два раза сряду ответил на репетиции, то есть во второй раз совершенно неожиданно. На всех этих экзаменах я. получил, разумеется, по пяти, как и по всем прочим предметам на прежних экзаменах. Не знаю, писал ли я Вам об этом. А пять ставится за что, это Вы увидите из программы наших экзаменов, которую доставит Вам Ал. Ив. Щепотьев через несколько дней по получении этого письма. Теперь 9-го числа у нас будет экзамен по всеобщей истории, 11-го по истории русского языка, 12-го по французскому, а 14-го по немецкому языку. Тут, разумеется, яне выдержу своих баллов…³* Но что же делать? Не все вдруг… Остается еще три года. Успею все сделать и опять могу обещать Вам, что при помощи божией, по Вашим молитвам и с благословением доброй моей матери (я надеюсь, что она со всем примирилась⁴* и все благословила на небесах) я буду достоин Вас и оправдаю Ваши надежды обо мне…

Об одном теперь кончил… Начну другое. В прошедший четверг, 27 мая, после обеда сижу я в Публичной библиотеке и вожусь с ‘Абевегой русских суеверий’ Чулкова¹ и с ‘Архивом исторических сведений’ Калачева,² вдруг слышу, знакомый голос кличет меня: ‘Николай Александрович, Николай Александрович!’ Оборачиваюсь и вижу: Александр Иваныч.⁵* Я обрадовался, как давно не радовался. Тотчас сдал свои книги и вышел с ним на Невский. Прошлись немного и отправились к нему на квартиру. Там я пил чай у него, сидел часа три, говорил, рассказывал, расспрашивал, горевал, утешался, и вообще мне было как-то легко, даже почти весело при нем. От него получил я Вашу маленькую записочку,³ из которой узнал только, что Вы благодаря бога здоровы и что ранее этого послали мне письмо… Я ждал от Вас подробного известия, потому что Ал. Ив. мог все-таки передать мне только внешнюю сторону Вашей жизни, и действительно — в субботу уже, 29-го, получил я повестку на 25 руб. сер. После этого случились праздники, в которые нельзя было получать писем, и я отложил это до вторника. Между тем в троицу и духов день были мы с Ал. Ив. у обедни в Александро-Невской лавре, помолились и приложились к мощам св. Александра Невского, и сладко мне было молиться ему о Вашем здоровье и спокойствии. Во вторник, то есть 1 июня, получил я Ваше письмо.⁴ Вы пишете, чтоб я был спокоен… Я чувствую, что так должен я делать, но что делать? Один, между чужими. Поневоле безумные мысли лезут в голову. В последнем моем письме, от 24 мая, я тоже много позволил себе высказать неприятного для Вас и для меня в порыве горячности. Повторяю: что делать? Простите меня. Надеюсь, что в каникулы, среди родного семейства, это пройдет. Насчет воротника к мундиру Вы прекрасно рассудили, папаша, даже не зная наших обстоятельств. Но к Вашим замечаниям я должен прибавить еще то, что мундир нам и не дают на каникулы домой. Я должен отдать его на сохранение гардеробщику института, под расписку. Поэтому, если б я захотел взять его домой, то должен бы сдать гардеробщику другой мундир, выпросив его у товарища, который останется на каникулы в институте… Мое желание было просто ни на чем не основанная прихоть… Теперь денег, Вами присланных, для меня слишком довольно, слишком довольно.

О сестрах моих, то есть о помещении их куда-нибудь в учебное заведение, я думал еще прежде,⁶ только боялся предложить Вам. Мне кажется, что это прекрасная мысль. Теперь, без матери, Катенька и Юленька не могут получить такого воспитания, как могли бы при ней… Вам, папаша, совершенно некогда, меня нет, взять гувернантку — это не по средствам для нас, от нянек они не многому научатся, учитель тоже не много сделает, если не будет постоянно кто-нибудь заниматься с ними дома, заставлять их учиться, растолковывать им каждую малость. Можно ли требовать этого от Вас, мой милый папаша, да и сами Вы решитесь ли на это? А женские различные искусства? Где они им научатся?.. Можно полагать, что их образование дома будет весьма недостаточно. А между тем сколько хлопот, забот, беспокойства принесет Вам это!.. Отдавши их в учебное заведение, Вы будете гораздо более спокойны, на Вас не будет лежать тяжелая забота об их воспитании. Разумеется, тяжело Вам будет с ними расстаться, но это, кажется, не такое непреодолимое препятствие. Нужно только заметить, что, поместивши их здесь в заведение, Вам нужно будет найти хоть один или два дома, где бы мои сестры могли быть приняты хорошо, куда бы могли ездить во время праздников. Я думаю, это можно для Вас. Но по своему опыту я знаю, что это необходимо. Не нужны семейства знатные и богатые: тут дело идет не о протекции и комфорте, а о том, чтобы человек, в особенности нежная, молоденькая девочка могла отдохнуть, отрадно успокоиться в непринужденном обществе знакомых от всех формальностей и приличий этой официальной, так сказать, ‘струночнои’ жизни… Им может быть тяжело сначала, но ведь и многие другие, нежнее их, живут и учатся. При определении их Вам нужно будет, я думаю, самим приехать сюда. Все это будет, вероятно, стоить рублей полтораста, но эта единовременная издержка, без сомнения, покроется будущими плодами от воспитания сестер моих. Они будут так умны, что постараются вознаградить Ваши попечения… Последствия… но что же может быть последствием хорошего воспитания?.. Разве Вы думаете, что они будут слишком требовательны, слишком светски, выше наших средств и нашего круга? Но их доброе сердце, их ум, их память о том, как они теперь живут и как живут их братья и сестры, разве не удержит их от слишком многого?⁶* Притом, зачем предполагать дурное? — Через пять-шесть лет, когда они выйдут из училища, Ваши долги, папаша, несколько убавятся, я выйду на место, буду получать порядочные доходы, Анночка и Ниночка будут выданы. Тогда будет и побольше средств для детей…⁷* Для них это будет служить вознаграждением за то, что так мало пользовались они попечениями доброй матери. Касательно Александровского института я могу узнать не более того, что Вы знаете из правил его. А я узнал вот что: девочек, дочерей священника, не старше двенадцати лет, если у них нет матери, можно поместить в Сиротский институт. Этот институт, кажется, лучше Александровского, он состоит под покровительством императрицы… В нем девочка может кончить курс с ученою степенью кандидатки, и тогда она должна служить — уж право, не знаю — классного дамою, что ли, или что-нибудь в этом роде. Впрочем, если не хочет, очень легко избавиться от этого, взяв свидетельство врача о слабости здоровья, во всяком случае, она может служить только до выхода замуж, а выйти, разумеется, может когда захочет. Здесь дают образование не только теоретическое, но и собственно женское — разные рукоделья, искусства и т. п. Все это входит в круг занятий девушек. Содержание вообще прекрасное. Просить о помещении нужно ст. секр. Гофмана.⁶ В воскресенье один мой товарищ обещался расспросить обо всем подробно Гречулевича, законоучителя тамошнего, весьма уважаемого здесь священника. В понедельник я все узнаю и во вторник напишу Вам подробно.

Я надеюсь еще получить от Вас более одного письма. Впрочем, на всякий случай после 9-го числа писем ко мне уже не посылайте.

Н. Добролюбов.

Вчера позабыл я сказать Вам, что Вы напрасно тревожитесь излишней перепиской. Прочитать Ваше письмо и написать к Вам ответ — всего полчаса, зато я после этого несколько дней бываю совершенно спокоен и способен ко всякому занятию. Напротив, если я долго не получаю от Вас письма, после того как, по моим расчетам, должно прийти оно, я — сам не знаю почему — бываю довольно беспокоен и иногда во время занятий более думаю о Нижегородской губернии,⁸* нежели о древней Скифии и Сарматии. Не считайте же, пожалуйста, свои письма лишними.

NB. С третьего дня по утрам у нас является что-то вроде снегу, однако ж не снег и не иней.

^1% Щепотьевым.

²* Лекции государственного права.

³* То есть пяти баллов, которые получил или получу по всем другим предметам. — То, что он не получит 5 баллов, относится только к французскому и немецкому языкам.

⁴* ‘Со всем примирилась’ — то есть: примирилась с моим самовольным, огорчившим ее поступлением в институт. Он все еще не может отбросить свою пустую мысль, что она была огорчена этим.

⁵* Щепотьев.

⁶* От желания требовать слишком многого, от излишней требовательности.

⁷* То есть для младших детей.

⁸* То есть о нашем доме.

55. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

11, 16 июня 1854. Петербург

11 июня 1854 г.

Несколько недель уже, кажется, собираюсь я отвечать на Ваше письмо, моя милая, добрая тетенька! Давно уже хочется мне поблагодарить Вас и дяденьку Луку Ивановича за Ваше внимание и участие к бедным сироткам — сестрам моим,¹ за Ваше искреннее утешение и родственную любовь к моему несравненному папаше, за Вашу память обо мне… Дела, заботы, свои —ничтожные, но хлопотливые — занятия не давали мне времени… Но я не хочу не сдержать слова и пишу Вам, пишу вместо того, чтобы писать к папаше… Теперь особенного ничего у нас не случается. Не могу уже я найти неиссякаемого источника для письма в веселом, немножко насмешливом взгляде на жизнь и все окружающее, которым я отличался прежде. Не то занимает меня теперь, и долго еще не буду я рассказывать веселых анекдотов. А если и начну, то это будет (как сказано в одной книге) ‘видимый людям смех и невидимые им слезы’…²Горько мне, тяжело между чужими, без ласкового слова и родного сердца, думать постоянно о том, что и на далекой родине оставило меня существо, может быть нежнее, если не больше всех меня любившее… Я так привык к домашней жизни и порядку, где постоянно в каждом самом мелочном деле трудилась и хлопотала мамаша, что не могу даже представить теперь, как живут наши без нее… Но скоро увижу я все это, скоро буду иметь наслаждение — молиться и плакать на могиле матери, горевать вместе с теми, которые поймут и почувствуют мое горе… На это письмо канула слеза. Нет, оно и завтра не будет отослано… Я не могу теперь писать больше… Во мне встают и растут воспоминания… Голова горит… меня жжет и душит.

16 июня

Пожалуйста, не показывайте этого листка моему папаше… Моей грусти была особенная причина: недавно у нашего университетского священника тоже умерла жена. Несколько дней встречал я в саду печальные, заплаканные лица маленьких детей, которых осталось после матери девятеро… Я живо представил себе домашнее бедствие. В понедельник мы похоронили ее. Я помолился над ее гробом и заплакал, переносясь мыслью в Нижний, к тому бездыханному трупу, который так дорог, так священ для меня… Но как все в мире проходит, так прошла и моя тоска… И опять могу я быть спокойным, хотя и не веселым…

Ныне или завтра я еду… Еду до Твери на машине, а потом на пароходе. Папаша писал мне о священнике ярмарочном В. И. Сахарове, но особенные причины, которые я объясню в особом письме к папаше, заставляют меня ехать не на Москву, а на Тверь.³ Числа 23-го или 24-го я буду уже дома… Все кончено по институту. Отпущены мы еще вчера, только я не получил билета. Теперь пишу Вам, сидя в маленькой комнатке на своей прежней квартире, против академии… Здесь так весело, так отрадно мечтал я о родном крове, о ласках матери… А теперь… Но полно об этом… Успеем наплакаться.

Несмотря на близость свидания, не могу не высказать Вам теперь же, как много удивляют и печалят меня Ваши сомнения и оговорки насчет моей к Вам любви и всегдашнего расположения. С чего Вам вздумалось, что я буду смеяться над Вами, над Вашим письмом, тогда как я с наслаждением, с искренним увлечением и отрадою читал его?.. Вот, бывало, и мамаша тоже… Всегда оговаривается, что плохо пишет… Как будто мне нужны были слог и сочинение¹* в письмах матери. Как будто не высказывала она в этих безыскусственных строках всей прекрасной, безгранично любящей души своей!.. В последних письмах она перестала даже называть меня Николенькой и звала Николаем Александровичем. Неужели она могла думать, что я разлюбил ее?.. О боже мой, как это грустно…²*

Простите, до скорого свидания. Простите за грусть, которую навел я на Вас.

Н. Добролюбов.

¹* ‘Сочинение’ — это слово находилось в письме Варвары Васильевны, потому Николай Александрович употребляет его, возражая на ее опасение.

²* Вовсе не то. Зинаида Васильевна, как видно из упоминания в одном из писем Михаила Алексеевича, любила читать, потому немножко усвоила себе литературные понятия людей своего круга, считавшихся знающими формы письменного слога. У этих людей было принято за правило называть взрослых детей в письмах к ним по имени и отчеству. Александр Иванович в письмах к сыну до смерти Зинаиды Васильевны постоянно называл его по имени и отчеству (только по ее смерти он в глубоком волнении стал забывать иногда это правило хорошего слога, называл сына или просто Николаем, или Николенькой). Зинаида Васильевна но была так привычна следовать правилам хорошего слога, но иногда увлекалась ими. Память обманывала Николая Александровича, когда ему казалось, что мать стала называть его по имени и отчеству в последних письмах, нет, с самого начала она поддавалась этому правилу письменного слога: в первом из сохранившихся писем ее, от 27 сентября, уж находится ответ на просьбу сына, чтобы она называла его не Николаем Александровичем, а Николенькой. Фавста Васильевна имела меньше литературных понятий, чем Зинаида Васильевна, потому никогда не называла племянника по имени и отчеству, всегда называла его в своих письмах просто Николенькой.

56. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

16 июня 1854. Петербург

16 июня 1853 г.¹

Кончились наши труды, наши годовые отчеты, мой добрый папашенька! Кончились они не для всех радостно. Из 32 человек нашего отделения пять оставлены в том же курсе, трое посланы в уездные учителя, из варшавского отделения¹* трое тоже оказались недостойными перевода, и об них пошло отношение к Паскевичу, так как варшавцы от него зависят, а не от нашего министерства. Аврорин перешел. Если Вам Ал. Ив.²* доставил уже программу наших экзаменов и если сказал, что баллы, равные моим, были только у четырех человек, то Вы уже знаете, чего нужно было ожидать от меня. Я действительно перешел во второй курс четвертым. Перешел бы и выше, если бы не языки.³* Из-за незнания языка получил я 4 и по всеобщей истории, потому что не слушал Лоренца и не понимал его… Разумеется, были тут и другие обстоятельства, о которых теперь не стоит распространяться.² Через неделю мы увидимся и наговоримся. Главное, из-за чего я пишу, состоит в том, чтобы уведомить Вас о пути, который я избрал. Я долго думал о предложении Вашем, но не нашел особенной выгоды ехать с Вас. Ив.⁴* Да, верно, Вы и сами написали бы обстоятельнее, если бы видели какие-нибудь особенные причины и выгоды. Я расчел, что если сегодня отправлюсь в Москву и буду там завтра, то должен буду прожить там три дня попусту. Как же я буду жить? Ведь не на харчах же Василия Ивановича? А прожить там три дня будет стоить 5—6 целковых. Потом, если В. И. поедет в дилижансе, то, вероятно, в карете, а я сяду снаружи: что же будет за удовольствие? Если же на перекладных, я должен буду заплатить, конечно, половинные издержки, а это будет дороже, нежели весь расход на пароходе. А беспокойство? А однообразие пути?.. Напротив, мне очень весело будет ехать по новым местам, погулять в Твери, проехать мимо Рыбинска, Мологи, Углича, посмотреть Ярославль, побывать в Костроме. Это будет в непринужденном, веселом обществе товарищей. Будет удобно, дешево, скоро… А то что, в самом деле, сиднем жить, проехать от Нижнего до Петербурга и ничего не видать, кроме московских старых стен, расплывшихся домов, мрачных соборов, потом дрянного Владимира и низкопоклонных Вязников?..⁵* Вместе с этим письмом посылаю я учтивое (кажется) уведомление к Василию Ивановичу ³ о том, что я не поеду с ним. Об Александровском училище и Сиротском институте я много хлопотал и узнал, что в Сиротский институт поступить хоть и можно, да трудно, а в Александровское училище можно попасть на баллотировку… А что будет по баллотировке, решает судьба.. Баллотируют по жребиям, которые вынимают сами малютки, воспитывающиеся здесь. О подробностях поговорим после. Да и обо всем после поговорим. Пора нести письмо на почту… До свиданья… Может быть, напишу Вам из Твери или из Костромы…

Н. Добролюбов.

¹* В Педагогическом институте было несколько стипендий так называвшегося тогда Царства Польского, студенты, получившие их, обязывались прослужить несколько лет в Царстве Польском, группа их называлась на институтском разговорном языке варшавским отделением.

²* Щепотьев.

³* ‘Языками’ по институтской разговорной терминологии назывались только новые языки.

⁴* Сахаровым, нижегородским священником, ездившим в Москву, о котором говорил Александр Иванович в письмо от 9 июня.

⁵* Припоминание о том, что когда он, на пути в Петербург, пошел прогуливаться по Вязникам, то все встречавшиеся (простолюдины) кланялись ему, он рассказывал это в письме из Москвы от 6 авг. 1853 года.

57. К. И. ШИРОКОМУ

15 июля 1854. Нижний Новгород

Нижний, 15 июля 1854 г.

Как я ожидал, любезный мой Капитон Иванович, так и случилось: написать к вам в Кострому¹ я собрался очень поздно. Прошу извинить меня… В Петербург еще доселе не писал. Ленюсь напропалую. Целых три недели все читаю здесь ‘Рыбаков’ Григоровича² и не могу прочитать… Но надобно рассказать еще тебе, как я попал в Нижний.³

На дощанике, который нанял в Костроме, я ехал недалеко, хотя очень долго. Ветер был не попутный. Сначала еще попутный повевал кое-как —мы ехали парусом, потом стих —доехали веслами, потом подул маленький сбоку — тащились бечевой, наконец поднялся сильный ветер совершенно напротив — мы совсем встали… На другой день к вечеру кое-как дотащился я до Плеса. Здесь сел на пароход.

На пароходе тут был я в первом классе, вместе с герольдмейстером,⁴ которого ты очень хорошо знаешь… Тут мы с ним познакомились близко: я смотрел его виды, записную книжку, слушал его рассказы, однажды даже ужинал с ним. На пароходе пассажиров только и было, что я да он с своим живописцем. Через полторы сутки, 26-го рано поутру, я был уже в Нижнем… Тут все идет по-старому, кроме одного горестного обстоятельства, которое тебе известно…⁵

Мне что-то не хочется ехать к сроку в институт. Без толку просидим мы там недели две. В газетах объявляют новый прием на 15 вакансий. Вероятно, весь август пройдет в экзаменах. Не имеешь ли ты какого известия из Петербурга или от Радонежского?.. Напиши мне, пожалуйста. Время еще есть, я буду ждать письма от тебя⁶ и потом, по получении, может быть, даже отвечу длинным посланием с подробным описанием ярмарочных увеселений и т. п. Прощай, брат, тороплюсь на почту, чтобы успеть отослать. И то, кажется, опоздал. До свиданья.

Н. Добролюбов.

58. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

25 июля 185а. Нижний Новгород

Нижний Новгород, 25 июля 1854 г.

Скоро месяц, как я живу дома, мой закадычный Дмитрий Федорович, и только теперь собрался писать к тебе, и то потому, что на дворе такой дождь и такая слякоть, что нет возможности выйти из комнаты и некого ждать к себе. Сердись или не сердись, но, кроме своей лени и всегдашней беспечности, я не могу представить другой причины, почему так долго не писал к тебе. Теперь зато думаю писать много, ежели кто-нибудь не помешает.

Я думаю, ни Широкий, ни Радонежский¹* не писали в институт, и потому я могу рассказать тебе свое путешествие. Началось оно, как тебе известно, при весьма благоприятных предзнаменованиях, и, что касается до меня, эти предзнаменования меня не обманули. Я доехал до Твери чрезвычайно спокойно, нисколько не жалея, что заплатил 2, а не 5 руб.²* Но зато Радонежский был в страшном негодовании на судьбу, заставившую его поступить таким образом. Он все боялся, что испортит свою рожу, как он выражался.³* К счастию, мы были тут в таком обществе, что могли не стесняться, и Радонежский преспокойно обвернул себе голову пестрым реденьким платком, сквозь который можно было еще и видеть кое-что. Широкий все говорил, что нужно бы ‘завести какое-нибудь приключение’, однако же никаких покушений к этому не обнаружил. В Тверь приехали мы в двенадцать часов ночи 18-го, а в семь часов 19-го отправились на пароходе. Здесь Радонежский был совершенно утешен в своей неудаче на железной дороге: он занял место в первом классе, и хоть погода была превосходная и он большей частью был с нами же на палубе, но он имел право ходить по всем каютам и обладал еще тем преимуществом, что должен был платить за обед 75 коп. сер. Все это много льстило его утонченному дендизму, который много еще поддерживало пресловутое мохнатое пальто, послужившее невинною причиною изгнания Радонежского из академии. На пароходе свел он знакомство с одним замечательным человеком la Хлестаков. Это — помещик нескольких тысяч душ в нескольких губерниях, бывший разгульный студент Московского университета, богач и энциклопедист, любитель искусств и древностей.¹ Проехавши по Волге на пароходе, он хочет издать подробное описание своего путешествия с исследованиями о всех достопримечательностях по берегам Волги, в отношениях историческом, статистическом, этнографическом и проч. -ческих… С ним едет немец, живописец, снимавший, и очень хорошо, виды многих мест, через которые мы проезжали. Интересно, что немец заговаривал с Радонежским по-немецки, а новый Хлестаков наш — по-французски. Радонежский говорит, что ему приходилось удачно отделываться, и он просил меня, что если меня спросят о нем, то чтобы я сказал, что он — ярославский помещик, и назвал бы какую-нибудь немецкую фамилию. Я предложил ему Анемподистзон,² но это ему не понравилось, и мы условились назвать его Радонсон. Впрочем, он напрасно беспокоился: как только он сошел у Калязина (?)⁴* с парохода, у нас, кроме меня и Широкого, никто не помянул о нем ни слова. Интересное знакомство его пришлось продолжать мне, потому что от Плеса Костромской губернии до Нижнего почти двои сутки ехал я с хвастливым помещиком один-одинехонек…

Езда на пароходе гораздо спокойнее и веселее, чем в дилижансе по шоссе. В Твери село на пароход 146 человек (а не 20 или 30, как ты уверял), общество было самое разнообразное, все были очень веселы. С Волги очень хорош вид на Тверь, расположенную по обоим берегам ее. Далее также попадаются довольно живописные виды, но вообще до Рыбинска — мало. Хорош вид на Калязин, на Углич, где мы были на берегу и успели даже осмотреть дворец Димитрия-царевича. На Ярославль — вид превосходный, недурно также смотреть с реки и на Кострому. Кроме того, от Рыбинска, даже выше несколько, часто попадаются очень хорошенькие села. Через двои сутки мы были в Костроме, и я остановился там у брата Широкого, который мне очень понравился. На нашего Капитона Ивановича он совсем не похож. Здесь я прожил тоже двои сутки, осмотрел всю Кострому, был и в Ипатьевском монастыре и в дворце Михаила Феодоровича. Но тут застигла меня беда: ждал, ждал я парохода, на котором бы можно мне доехать до Нижнего, и не мог дождаться. У Костромы пароходы не останавливаются, придешь на пристань, спросишь, не было ли парохода, говорят: ‘Пробежало два сейчас’. — ‘А разве они не пристают здесь?’ — ‘Редко’. Таким образом, прождавши двои сутки, на третьи решился я нанять лодку. Нашел славный дощаник за два целковых до Нижнего и отправился. Сначала ехали хорошо, с попутным ветром, потом ветер стал стихать, потом ударил вбок, а наконец так подул напротив, что мы принуждены были совсем встать. В это время увидели мы пароход, плывший вниз по реке, и я велел спустить меня на пароход. Оказалось, что пятнадцать часов плыл я на лодке этой и отъехал только пятьдесят верст, до Плеса… Новый пароход, на который пересел я с лодки, назывался ‘Луна’ и был не пассажирский. Он вел с собою две баржи. На пароходе самом я нашел только прежнего знакомца помещика с его живописцем, и тут уже мне одному приходилось слушать его хвастливые рассказы. Только странно, что со мной он ни разу не заговаривал по-французски: неужели говорящего по-французски от неговорящего и с виду отличают?..

Новый наш пароход летел, нигде не останавливаясь, и потому Кинешма, Юрьевец, Городец, Балахна промелькнули мимо меня очень скоро. 26 июня поутру я был уже близ Нижнего. Верст за десять взял я подзорную трубку и стоял на пароходе, не спуская глаз с прекрасной картины, которая открылась передо мною. В первый раз ощутил я это чувство родины, которое так мало уважал и которому так мало верил прежде. В эти минуты я чувствовал сильно, и ты бы не узнал своего деревянного приятеля в этом задумчивом человеке, который неподвижно смотрит на приближающийся берег, у которого сердце бьется так сильно, лицо так одушевлено и по щекам катятся слезы… ‘Верно, это ваша родина?’ — спросил, подошедши ко мне, Апличеев , мой единственный спутник на пароходе. — ‘Да’. — ‘И, верно, много там близких сердцу?’ — ‘Меньше, нежели сколько бы нужно. Я много потерял в этот год, в который не был на родине…’ — ‘А, это жаль… Но все-таки приятно на родину… Я не знаю Нижнего, а должно быть — хороший город. У меня две тысячи душ в Саратовской губернии, но я в этом именье никогда не бывал и не видал тоже вашего Нижнего. Я во многих поместьях еще не был… В Тверской губернии у меня тоже полторы тысячи душ…’ И так далее. Но я его уже не слушал. Я уже совершенно явственно различал церкви, дома, сады, видел церковь, в которой служит мой отец, видел несколько знакомых домов, близких к нашему, и мог определить место, где стоит и наш дом… Горько, брат, быть так близко от счастья и чувствовать его невозможность. Наконец подъехали к пристани. Я сошел, взял извозчика, поехал… Мне страшно было ехать в свой дом… Слышу — во всех церквах благовестят к обедне. Наша церковь на дороге, я велел остановиться извозчику и зашел в церковь. У нас в этот день, как я узнал, был храмовой праздник,⁶* и потому обедня была позже. Папеньки в церкви я еще не нашел, но встретил несколько знакомых, в том числе одну добрую старушку, мою крестную мать, которая любила меня, как родного. Долго не мог я говорить от слез, которых, несмотря на все старания, не мог удержать. Немного побыв тут, я поехал домой… Мрачно как-то посмотрел на меня знакомый с детства переулок, грустно мне было увидеть наш дом. Отец выбежал встречать меня на крыльцо. Мы обнялись и заплакали оба, ни слова еще не сказавши друг другу… ‘Не плачь, мой друг’, — это были первые слова, которые я услышал от отца после годовой разлуки… Грустное свиданье, не правда ли?.. Потом встретили меня сестры. Маленьких братьев нашел я еще в постеле. Младший (в сентябре будет три года) и не узнал меня с первого раза, а Володя узнал тотчас… Папаша провел меня по всем комнатам, и я шел за ним, все как будто ожидая еще кого-то увидеть, еще кого-то найти, хотя знал, что уже искать нечего. Везде все было по-прежнему, все то же и так же, на том же месте, только прежняя двуспальная кровать заменилась маленькою односпального… Отец пошел потом к обедне, а я остался и долго плакал, сидя на том месте, где умирала бедная маменька. Наконец и я собрался с сестрами к обедне, пришел к концу, но — признаюсь — усердно молился. Я искал какого-нибудь друга, какого-нибудь близкого сердца, которому бы я мог, не опасаясь и не стесняясь, вылить свое горе, свои чувства. Не было этого сердца, и мне приятно было думать, что хоть невидимо моя дорогая, любимая мать слышит и видит меня… Это было такое непривычное для меня положение, что я изменил всегдашней своей положительности… Притом самая церковь наша имеет для меня высокую pretium affectionis…⁶* Все здесь на меня действовало давно знакомым воздухом, все пробуждало давно прошедшие, давно забытые и давно осмеянные чувства…

После обедни сходил я на кладбище… Тут я не плакал, а только думал, тут я даже успокоился немного. Теперь я грущу очень немного. Отец все еще иногда плачет. Маленькую нашу³взяла к себе года на два, на три одна знакомая нам помещица.⁷* Папенька без труда согласился на это. Положение нашего семейства вблизи гораздо лучше, нежели представляется издали. Теперь же мне некогда и негде распространяться об этом… Если не будет лень, напишу тебе в другой раз подробно о своем пребывании в Нижнем, теперь скажу только, что все мои великолепные предположения о занятиях в каникулы исчезли. В целый месяц я с большим трудом мог прочитать несколько номеров ‘Современника’, прошлого и нынешнего года. Совершенно нет времени… Когда я дома и у меня никого нет, то я вожусь с братьями да еще с двумя гимназистами, одним нижегородским, другим петербургским. Это брат и племянник кн. Трубецкого, живущие ныне в нашем доме.⁸* Один из них, мальчик лет тринадцати, делает мне, впрочем, пользу: взялся учить меня по-французски…

Я, может быть, еще с месяц пробуду дома. Извести меня, пожалуйста, что делается у Вас в институте… К нам хочет ехать один мой товарищ, Митрофан Лебедев. Когда он явится, обрати на него, пожалуйста, свое внимание и научи разным экзаменским хитростям. Он хотел ехать в академию, но после долгого раздумья счел за лучшее последовать моему примеру. Он славный малый, но — семинарист и ужасный фантазер. Я надеюсь, что его можно образовать…

Н. Добролюбов.

P. S. Что наша лотерея? Посматривай, пожалуйста, не выдет ли венская коляска по No 6722? Я позабыл тогда оставить тебе свой билет…⁹*

¹* Широкий и Радонежский — товарищи, поехавшие из Петербурга вместе с Николаем Александровичем, — Д. Ф. Щеглов остался на каникулы в Петербурге.

²* Это значит: Николай Александрович взял место не в 3-м классе пассажирского поезда, а в последнем классе товарного. Товарищи его сделали то же.

³* Вагоны того класса товарного поезда были открытые.

⁴* Здесь неразборчиво написано название местности, начинающееся буквой ‘К’ и кончающееся буквами ‘на’, быть может, ‘у Калязина’.

⁵* Одного из ‘приделов’, освященного, вероятно, во имя Иоанна Предтечи, рождение которого празднуется 24 июня.

⁶* Цену, придаваемую привязанностью.

⁷* Катерина Петровна Захарьева.

⁸* То есть у князя.

⁹* Д. Ф. Щеглов отвечал письмом, которое было написано на двух листах почтовой бумаги маленького формата, из них уцелел второй. Д. Ф. Щеглов в нем рассказывает о том, как проводит время, какие уроки и литературные работы надеется получить, сообщает институтские новости, говорит, что к 2 августа ждет брата (итак, он писал раньше этого числа), сообщает, что возвратиться в институт надобно к 16 августа, а если придется пропустить этот срок, надобно будет привезти медицинское свидетельство о болезни.

59. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

9 августа 1854. Нижний Новгород

9 авг. 1854 г.

Тяжело мне, мой друг Дмитрий Федорович, но кажется, что я должен проститься с институтом. Судьба жестоко испытывает меня и ожесточает против всего, лишая того, что мне было особенно дорого в мире. 6 августа мой отец умер — от холеры. Семеро маленьких детей остались на моих руках, запутанные дела по дому — тоже. А между (тем) я еще тоже считаюсь малолетним и подвержен опеке. Ты теперь понимаешь, в какие отношения вступил я теперь к своему семейству. Ты читал не повесть, а трагедию…

Я надеюсь на твое расположение даже и в таком случае, если я не возвращусь больше в институт. Но, может быть, я найду средства устроить моих сестер и братьев гораздо лучше, нежели как мог бы сделать, если бы остался в Нижнем уездным учителем. Папеньку все в городе так любили, что принимают теперь в нас живейшее участие. Подличает с нами одно только духовенство и архиерей. Вчера на похоронах я был страшно зол. Не выронил ни одной слезы, но разругал дьяконов, которые хохотали, неся гроб моего отца, разругал моего бывшего профессора, который сказал пренелепую речь, уверяя в ней, что бог знает, что делает, что он любит сирот и проч.

Пиши мне что-нибудь… Я страшно расстроен.

Чувствую, что ничего хорошего не могу сделать и между тем знаю, что все должен делать я, за всех сестер и братьев. К счастью еще — я деревянный, иначе я бы непременно разбился.

Н. Добролюбов.

60. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

14 октября 1854. Петербург

СПб., 14/X 1854 г.

Целый месяц ждал я ответа на мое письмо¹ от Вас, моя милая тетенька, или хоть от тебя, брат Михаил Иванович. Наконец, уверившись, что Вы не получали совсем моего письма (иначе Вы бы ответили), решаюсь писать снова с повторением той же покорной родственной просьбы — уведомить меня, хоть в короткой записочке, о том, как живут мои сестры. Если, наконец, я потерял уже Ваше родственное расположение (в чем, к сожалению, убеждает меня каждый день бесплодного ожидания писем от Вас), то по крайней мере прошу Вас, не препятствуйте Ниночке² написать ко мне иногда… Хоть добрые люди и уведомляют меня, в отсутствие Василия Ивановича,³ о положении дел, но все это из других и третьих рук… Например, пишут мне Александр Иванович Щепотьев,⁴ Мих. Фрол. Грацинский⁵ — что же могут они знать обстоятельного? Вчера письмо Софьи Алексеевны⁶ порадовало меня сведениями об Юленьке… Об Анночке⁷ никто ничего не пишет.. Впрочем, я не сомневаюсь, что всем детям хорошо, особенно же тем, которые у родных… Я знаю, что и Вы и тетенька Варвара Васильевна имеете весьма доброе и чувствительное сердце, и беспомощное, жалкое положение сирот не может не возбуждать Вашего сострадания… Для них, собственно для них, можете Вы сделать многое, и, верно, любовь к ним не уничтожится в Вас вместе с любовью ко мне… А уверенный, что Ваше необъяснимое нерасположение ко мне лично не может простираться на моих сестер и братьев, я спокоен с этой стороны. Я лишился любви материнской и отцовской и ведь переношу же свою судьбу. После этого, что бы ни случилось, мне не будет хуже теперешнего. Не смею отягощать Вас, говоря о моих страданиях, которым Вы, конечно, не поверите, и спешу кончить, прося Вас на будущее время не оставить меня Вашим расположением и объяснить, хотя посредственно, если уже я недостоин нескольких строк Вашей руки, причину Вашего внезапного нерасположения и холодности. Уверяю Вас, что если я виноват, то, узнавши вину свою, всеми силами постараюсь ее загладить.¹* Любящий Вас, как и всегда, почтительный племянник

Н. Добролюбов.

P. S. Извините меня, прошу Вас, за небрежность этого письма. Я теперь так занят, что не имею времени вновь переписать его на чистой бумаге.²*

¹* Слова, напечатанные курсивом, подчеркнуты карандашом, подчеркнул их, вероятно, Михаил Иванович, для того чтобы отвечать на них.

²* Это относится к тому, что нижний угол третьей страницы листа несколько замаран чернилами и от него замаран—но еще меньше — нижний угол второй страницы, в том месте, которое ложилось на него, когда лист складывался.

61. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

14 октября 1854. Петербург

14 сент.¹* 54 г.

Ниночка, милая Ниночка! Поживши теперь в чужом, хоть и в родном доме, ты, я надеюсь, можешь понимать меня… Надеюсь, что ты не разлюбишь, не забудешь меня, своего родного, кровного брата… Надеюсь, что ты не оставишь и остальных сестер и братьев… Теперь, моя милая, я и ты — мы должны друг друга поддерживать и утешать, друг о друге заботиться… Только заботы эти должны быть совершенно различные… Я тебе не писал, не утешал тебя, потому что я знал, что это не нужно, это бесполезно… Я сам плюнул бы в глаза тому, кто стал бы в это время предлагать мне какие-нибудь пошлые увещания и утешения… Наша горесть глубока, неутешна, неисцелима… Но я заботился о тебе много, много… Может быть, мои заботы пропадут даром, но может быть, что они и будут иметь успех… Я еще доселе не теряю надежды, хоть — правду говоря — дело наше очень мало подвинулось, и это именно оттого, что я не мог действовать положительно и основательно, не зная сначала ничего о наших делах… Я бы написал все подробно, но… ты, душенька, не поймешь, и притом эти вещи пишутся только тогда, когда дело совершенно окончено. По крайней мере я так делаю… Так видишь, моя милая, что я тебя не позабыл здесь… А ты меня забыла… Я получил твое письмо 23 сентября и не отвечал на него потому, что 17-го числа послал к Вам уже письмо¹ и ждал на него ответа. Ответа не было, письмо, верно, не получено, и я снова пишу и говорю тебе, что ты много, много можешь утешить меня и облегчить мое горе. Это вот как, я тебе расскажу…

Со смертию папаши и мамаши ты и все вы, маленькие, потеряли людей, которые вас могли воспитать, содержать, выучить, выдать замуж и пр. Вместе с ними вы потеряли средства для жизни… Если бы добрые люди не приютили вас, вам бы нужно идти по миру… Ты это понимаешь, я думаю. Теперь забота любящего брата — доставить вам средства, какие возможно… И будь уверена — я это сделаю… Если не ныне, то через два-три года… Но вы все найдете во мне помощника в жизни…

Я сам, напротив, с смертью наших милых не потерял ничего в материальном отношении, в жизни. Я и теперь точно так же могу жить, учиться, кончить курс, как и при папаше. Маленькие лишения от недостатка денег ничего для меня не значат. Да я притом могу доставать деньги своими трудами и скоро буду доставать… Следовательно, потеря моя — именно сердечная… Теперь не осталось у меня в свете людей, которых бы я любил совершенно доверчиво, бескорыстно, безотчетно, так, как я любил нашего ангела святого — нашу мамашу. Нет теперь человека, которому бы с совершенным доверием, с любовью и с надеждой встретить ту же любовь мог я передать свои чувства, свои мысли, как делал я, бывало, с отцом и с матерью. Теперь все, что у меня на сердце, так и остается на сердце. Я как будто в могиле: некому сказать про свое горе, некого спросить о том, что мучит душу… Никто теперь не приласкает, не приголубит меня. Все на меня или сердятся, или смеются надо мной, или просто отходят прочь… Сестры и братья еще слишком малы, чтобы мне с ними меняться мыслями и чувствами. Но, может быть, ты выросла (Софья Алексеевна²* пишет, что ты в самом деле выросла)… Будь же ты моей утешительницей, моей милой, доброй сестрой, люби меня откровенно и простодушно, рассказывай мне все пустяки и мелочи своей жизни, пусть наши сердца будут родными сердцами. Пиши ко мне часто, как можешь, как умеешь… Не давай другим сочинять писем, как то письмо, которое я получил от тебя в последний раз, а пиши собственно сама, от чистого сердца, ничего не тая, ничего не убавляя и не прибавляя, пиши мне: ‘ты’, а не ‘вы’, как прежде. Сначала ты напишешь, может быть, бессмыслицу, но потом, через два-три письма, привыкнешь… И если ты любишь меня, то письма твои будут хороши. Ничто в мире не может сравниться с нежными письмами мамаши, а кто ее учил?.. Она только умела любить, и любовь подсказывала ей выражения… Пиши же ко мне, моя милая, пиши обо всем… Если можешь, попроси и тетеньку³* писать ко мне. Бог знает, за что на меня сердятся. Ну да бог с ними… Я их люблю всех за то, что они вас любят. Этого довольно… Но прошу тебя, Ниночка: если меня любишь, старайся не быть никому в тягость, будь умна, послушна, кротка, терпелива… Прошло для тебя золотое время, настало серебряное без мамаши, теперь уже медное без папаши… Бойся, может прийти железное… Прощай, милая. Поцелуй и приласкай за меня Катю⁴* и Ваню. Напомни им об их бедном, одиноком на чужбине брате.

Н. Добролюбов.

¹* ‘Сентября’ описка, следует читать ‘октября’.

²* Пальчикова.

³* Фавсту Васильевну, у которой жила Антонина Александровна.

⁴* В этом месте лоскуток бумаги вырван, письмо было сложено в маленький формат, запечатано облаткой и с надписью ‘Антонине Александровне’ вложено в конверт письма к Фавсте Васильевне, при распечатывании облатка вырвала лоскуток бумаги, от слова ‘Катя’ осталась только первая буква, но несомненно, что тут следует читать: ‘Катю’.

62. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

24 октября 1854. Петербург

24 окт. 1854 г., СПб.

Два месяца дожидался я от Вас письма, милая моя тетенька и добрый дяденька, но письма я не дождался, а вместо того получил уведомление от Василия Ивановича,¹ что ‘родные все (так писал он) недовольны тем, что я не пишу к ним’… Берусь теперь за перо, для того только, чтобы доказать Вам, что я решительно не виноват в том, что не писал к Вам. Если Вас это не интересует, можете совсем не читать письма, больше Вы в нем ничего не найдете… Да и что мог бы я написать Вам теперь в моем положении?.. Слушайте же, мои добрые родные, то есть прочитайте, что я скажу Вам, если хотите знать, почему я не писал Вам… Если не хотите знать этого, бросьте письмо в огонь и позабудьте о том несчастном, который писал его: он Вам не напомнит больше ни одной строчкой о своем горьком существовании…

Прощаясь с Вами, я видел такую нежность, такую любовь, такую заботливость со стороны Вашей, моя добрая тетенька Варенька (как, бывало, позволял я себе называть Вас), я видел такое расположение и сострадание ко мне и в Вас, дяденька, что был глубоко расстроен¹* и во всю дорогу хранил воспоминание об этом нежном прощанье, радуясь, что у меня есть еще родные, которые меня искренно и нежно любят… С этими чувствами приехал я в Петербург и, кажется, имел полное право думать, что мои родные если уже утешали и успокоивали меня в Нижнем, то никак не оставят тем более утешить меня здесь, на чужой стороне, одинокого, с горькой думою, с непонятной, странною мечтою, которая меня везде преследовала и о которой сейчас Вам скажу. Я думал, что через несколько дней, вспомнивши обо мне, пошлют мне письмо те, кто меня любит, и словом живого участья и любви облегчат эту мучительную тяжесть, которая была у меня в душе… Но писем не было: видно, я мил был некоторым, только пока был в глазах, а вон из глаз — вон из сердца… Так по крайней мере думал я тогда… И в это-то время случилось со мною странное обстоятельство, которое заставило меня серьезно испугаться и думать, что я скоро сойду с ума… Мне вдруг представилось то время, когда я в первый раз приехал в Петербург… Все здесь было по-прежнему, подъезжая к Петербургу, я так же увидел мелькнувшие передо мною Царское, Пулково, так же засиял передо мною исполинский купол Исаакия, те же гранитные тротуары на Невском, так же пестреет он вывесками и разнообразным веселым народом, так же величаво и грациозно течет Нева в своих гранитных берегах… Все это как-то болезненно подействовало на меня, потому что я сам был уже не тот… И как-то странно, неловко мне было идти по этому великолепному городу, между этим веселым народом… Еще хуже было, когда я появился в институте: здесь встретили меня с распростертыми объятиями, с радостными лицами — все добрые, спокойные по-прежнему. Все, все то же… А я… я… И вдруг представилось мне: почему же и мне не быть тем же? И вздумалось мне — нельзя ли воротить того, что было?.. За этой странной мыслью последовала еще более странная мечта: я забыл все последние события, только воспоминания детства встали передо мною и заняли мое воображение, и наконец я дошел до того, что стал сомневаться, умерли ли точно мать и отец мои?.. Я знал, что они умерли, но никак не мог себе ясно представить этого… все как-то думалось, что это был сон, обман и т. п. Однажды получил я от Василия Ивановича письмо, запечатанное папенькиною печатью: задрожав, распечатал я его, увидел руку Василия Ивановича и все-таки с жадностью читал, что там было написано, думая найти уведомление, что папаша жив, мамаша здорова и пр. …Получивши письмо, один день я сознавал себя, л о на другой день опять… Эта мечта ласкала меня, убеждала… иногда возвращался я к действительности, и это возвращение было ужасно, как Вы можете себе представить. Я в это время крайне нуждался в поддержке, в убеждении, что действительно мое бедствие таково, каково оно есть… Доходило до того, что я боялся писать, боясь как-нибудь проговориться, как-нибудь всклепать на себя смерть родимых, которые еще, может быть, живы… Редки были в первое время минуты просветления, и в это время я горько плакал — уже не о том, что лишился отца, а о том, что я скоро сойду с ума и не буду в состоянии жить для счастья сестер моих… Тогда я размышлял — и чем более припоминал себе то, как я вел себя при гробе отца, тем более убеждался, что я близок к сумасшествию… Эта горесть безмолвная, холодная, без слез, без жалоб — ужасала меня… Подумайте обо всем этом и решите, мог ли я писать к Вам, когда первое слово искреннего горя, выраженное в письме моем, неминуемо разразилось бы потом дикими воплями отчаяния и скоро превратилось бы в неразумный, горячечный бред? Я чувствовал, что мне нужно — или крепиться до конца, не говоря ни слова, или — если я начну — то нужно было все позволить себе: я знал, что с первого слова я не выдержу.

А между тем как бы отрадно, легко и прекрасно было в это время слово любви искренней, непритворного участья от тех, кого я любил и в ком не сомневался!.. Два-три письма от родных — и я бы вдвое, втрое меньше чувствовал этой разрушительной тоски, впятеро больше бы плакал и в десять раз меньше таил в себе…

Итак, до сих пор я не мог писать — уверяю Вас в этом… Если я и писал к другим, то что же это было?.. Деловые записки, вопросы о том, что мне нужно, фразы учтивости и приличия… Если бы к Вам прислал я такое письмо, Вы бы вправе были обидеться на мою холодность. А вспомните хоть Вы про себя, что Вы чувствовали и делали, когда умер отец Ваш? Вспомните и подивитесь, что я еще умел так переносить до сих пор мое горе… До сих пор, а что дальше?.. Не знаю… Отец мой пять месяцев переносил — и находились люди, которые говорили, что он нимало не жалеет жены… и эти люди были родные!..²*

Жду от Вас письма.

Н. Добролюбов.

¹* Растроган.

²* Это письмо три недели пролежало на почте и только 21 ноября дошло до Варвары Васильевны.

63. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ

1 ноября 1854. Петербург

1/XI 1854 г., СПб.

Изменяю всегдашнему своему правилу — никогда не предаваться первому порыву чувства — и пишу к Вам, мои добрые родные, тотчас по получении Вашего письма.¹ Этот листок назначается для тебя, любезный друг Михаил Иванович.

Признаюсь, твоя доля в этом последнем письме глубоко поразила, огорчила и оскорбила меня… Столько в нем обвинений, ложных мнений, недоверчивости… Ты подозреваешь меня в чем-то ужасном и стараешься выдумать самые странные вещи для объяснения самых простых обстоятельств.

Прежде всего ты стараешься доказать мне, что Вы добры и хороши, да разве я когда-нибудь сомневался в этом, разве я подал тебе повод сомневаться в моих расположениях?.. Кажется, нет.

Потом — ты не хочешь верить тому, что я писал к Вам в половине сентября. Это такое подозрение, которого я никогда не ожидал от тебя. Кажется, ты хорошо знал меня и мог понимать, что я неспособен на такие выдумки. Я мог не писать, мог быть неаккуратным, виноватым, пожалуй… Но — унизиться до лжи, сделаться гадким до того, чтобы такой пошлой выдумкой оправдывать свое молчание, — это уже слишком!.. Вместо того чтобы взводить такую горькую нелепость на меня, ты бы лучше сделал, справившись о письме на почте: может быть, я не совсем полно прописал тогда твой адрес.

Продолжая далее, ты говоришь, что Вы приписали мое молчание тому, что я сердит, а сердит за то, что дети у Вас, а не у Александры Максимовны.¹* Что мне сказать на это? Предположение Ваше до того странно — чтобы не сказать более, — что, мне кажется, довольно тебе подумать о нем, и сам ты от него тотчас откажешься… Слава богу, ты не маленький, не первый день меня знаешь и не имеешь, кажется, права считать меня совершенным дураком.

Ты обижаешься тем, что я прошу Ниночку писать ко мне само… Напрасно ты отыскиваешь для этого какие-то темные причины. Причина очень простая: я еще в тот год получил от Ниночки однажды письмо,² которое меня очень обрадовало: так оно было написано хорошо для нее, такие братские²* чувства были в нем выражены… Я восхищался… И вдруг, представь себе мое удивление, горесть, досаду, когда, приехавши в Нижний, я увидел, в других бумагах, — это самое письмо, писанное вчерне рукою Михаила Алексеевича. Такие разочарования слишком горьки, и неприятно подвергаться им два раза….

Наконец, ты пробуешь уверить меня, что материальное состояние нашего семейства очень хорошо, что мы не должны называться бедными и пр. Может быть, говоря это, ты имел намерение утешить меня, — благодарю, но прошу вперед не представлять мне таких утешений, которые, конечно, не могут иметь своего действия, потому что я не двухлетний мальчик и хорошо понимаю всю тяжесть, всю горесть, всю безвыходность положения наших дел в материальном отношении. Если все останется в настоящем положении, то через три года мои сестры будут иметь уже неотъемлемое (даже твоею хитрою логикою) право назваться нищими невестами или запереться в монастырь послушницами…

Вот мой ответ на те пункты, которые ты представил мне в твоем письме. Ты еще говоришь: ‘Нас все спрашивали, не получили ли мы письма от тебя, и всем был один ответ — нет’. Это для меня совершенная новость… Я не воображал, чтобы по смерти матери и отца я мог интересовать еще кого-нибудь своею жалкою личностью. Не могу придумать, что это за сострадательные сердца хотели знать о моей участи!!.

Но — пусть же они узнают теперь, что Вы получили письмо и из него ничего не узнаете обо мне. Я уже не могу писать так открыто и доверчиво, как прежде, и особенно к Вам, к тебе… Я храню письма, которые писал ты ко мне по смерти моей матери, я помню, что ты говорил мне лично касательно моей тоски по матери и даже по отце, когда эта тоска была еще так недавня… Ты имел жестокость смеяться надо мною, не верить мне, сравнивать мои страшные бедствия с твоими мелкими неприятностями, состоявшими в твоих капризах. У меня сердце повернулось, когда ты говорил мне это, и во всю жизнь мою не забуду я того, как принял мою самую глубокую, самую искреннюю горесть один из ближайших родственников… И вот тебе (скажу наконец) настоящая причина моего долгого молчания… Истинное чувство боится всего более насмешки… В письме моем в первое время не могло не прорваться горькое чувство, а от тебя я ждал обыкновенной насмешки. Вот почему месяц я не писал к Вам (до 16 сентября), да и там писал,³ кажется, очень немного, очень умеренно… Прости меня за эту неприятную правду, как я простил тебе твою неправду против меня.

Н. Добролюбов.

¹* Прутченко, супруги Бориса Ефимовича Прутченко, бывшего тогда председателем нижегородской казенной палаты.

²* Вместо сестринские — неправильность выражения, оставшаяся неисправленной по недосмотру.

64. Ф. В. БЛАГООБРАЗОНОЙ

2 ноября 1854. Петербург

2 ноября, СПб.

Вчера получил я драгоценное письмо Ваше, милая моя тетенька,¹ и вчера же было начал отвечать, но не успел кончить. Ныне пишу к Вам, а вчера написал к Михаилу Ивановичу.

Простите меня за долгое молчанье, я виноват, я ошибался в Ваших чувствах и чувствую, что тяжело оскорбил Вас своим последним, церемонным письмом.² Но мог ли я не поколебаться, мог ли не усомниться в Вас, два месяца бесплодно ожидая от Вас хоть одной, отрадной для меня, строчки?.. Вы сами ждали от меня письма, да что же я стал бы писать Вам?.. Не гораздо ли больше дорогого, близкого сердцу, успокоительного, отрадного могли сообщить Вы мне, нежели я Вам?.. Поверите ли — Ваше письмо, произведши на меня впечатление очень трогательное и грустное, вместе с тем повеяло на меня чем-то материнским… Я вспомнил… но не буду говорить, о чем я вспомнил… Что тратить слова понапрасну?..

Вы так нежны, так трогательно высказываете Вы свои чувства, что вмиг рассеялись все мои опасения в Вашем нерасположении, и мне хотелось бы теперь же броситься в Ваши объятия, облить моими слезами Ваши руки. Благодарю, от всей души благодарю Вас за эти отрадные минуты, которые испытал я, может быть после долгого времени, при чтении Вашего письма… Уверяю Вас всем, чем хотите, — никогда не переставал я любить Вас в глубине души своей, никогда не терял я уверенности, что Вы, по сердцу и по родству, всех ближе к нашему семейству… Я думал в последнее время, что Вы на меня сердиты, и причину объяснял, признаюсь Вам, довольно глупо… В первом письме моем³ я писал Вам о своих делах и хлопотах и потом прибавил просьбу, чтобы Вы не сказывали об этом Лебедеву.¹* Не получая от Вас ответа, я подумал, что Вы обиделись на это. Теперь вижу, что причина Вашего молчания была другая… Я же, поверьте, всегда любил Вас и думал о Вас, хотя и дал Вам повод думать, что позабыл Вас… Но, право, я не считал свое письмо стоящим так много, не придавал ему никакого значения и думал, что для Вас все равно, получить ли письмо от меня или узнать от Василия Ивановича или от Трубецких, что я жив… Более этого я, кажется, ничего о себе не сообщал никому, да и не намерен сообщать…

О делах моих²* нельзя писать прежде времени. Бог знает, будет ли успех… Скажу только, что хотя Михаил Иванович и говорит, что мы не бедны и ни в чем не нуждаемся, но мне кажется напротив, и я старался хлопотать здесь о, пособии для сирот… Один из значительных людей в синоде³* наконец взялся за наше дело и написал об этом письмо к преосвященному Иеремии, сказавши мне, впрочем, заранее, что не ручается за успех, потому что преосвященный Иеремия человек очень капризный и большой оригинал… Не знаю, что ответит преосвященный. Все подробности моих хлопот, очень тяжелых, пропускаю, как не могущие нисколько занять Вас…

Я очень рад, что Вы довольны детьми…⁴* Я так и ожидал, что они будут лучше, чем прежде, под Вашим призором… Мое ожидание исполнилось, и — слава богу. Недавно получил я письмо от Александры Максимовны,⁴ на которое хотел еще вчера отвечать, да не успел. Здесь она тоже пишет, что дети спокойны и веселы. Меня чрезвычайно радует эта заботливость, это нежное внимание, которым окружают наших детей. Благодарности моей нет пределов…

К детям теперь я ничего не пишу потому, что и времени нет (и то уже два дня это письмо не отослано) и притом нечего писать к ним: я уверен, что Вы сами сообщите мне все, что нужно. Но все-таки я прошу Вас, заставляйте Ниночку и Катеньку писать ко мне: я очень благодарен им за эти письма, которые они написали ко мне в последний раз.⁵ Надеюсь, что и вперед они исполнят мою просьбу: писать самим. Это мне будет приятно, потому что тогда я буду знать, что получил письмо от сестры, а не от кого-нибудь другого… как бывало прежде.

Прошу Вас, поклонитесь от меня тетеньке Варваре Васильевне и дяденьке Луке Ивановичу и скажите им, что я писал к ним 23 октября.⁶* Получили ли они?.. Странно также, что я не имею ответа от Василия Кл. Мичурина.⁸ Из письма Ниночки я увидел, что письмо мое им получено и даже читано было Вами… В другой раз я не знаю, что писать ему. Когда увидите Володю, Анночку, Юленьку,⁶* — скажите, что я их люблю и помню, и поцелуйте за меня. Ваню тоже.

Н. Добролюбов.

¹* Павлу Ивановичу Лебедеву. Опека над сиротами была поручена трем лицам: Василию Ивановичу Добролюбову, Фавсте Васильевне, протоиерею П. И. Лебедеву. — Василий. Иванович и Николай Александрович хотели хлопотать об облегчении долгов, лежавших на доме, не стесняясь тем, понравятся ль Иеремии хлопоты их, протоиерей Лебедев опасался предпринимать что-нибудь без его предварительного одобрения.

²* О том, что он предпринимает для облегчения положения сестер и братьев.

³* Карасовский, бывший тогда директором духовно-учебного управления.⁷

⁴* Фавста Васильевна говорила, вероятно, в частности, о тех из ‘детей’ (как называет Николай Александрович своих сестер и младших братьев), которые жили у нее, это были Антонина Александровна, Катенька и Ваня.

⁵* Небольшая ошибка памяти: письмо к ним помечено ’24 окт.’, а не 23.

⁶* Анна Александровна жила у Варвары Васильевны, Юленька у княгини М. А. Трубецкой.

65. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

24 ноября 1854. Петербург

24 ноября 54 г.

Сегодня получил я два письма Ваши, любезная, милая тетенька Фавста Васильевна и мой друг Михаил Иванович.¹Прежде всего каюсь в моем письме, которое три дня тому назад послал я к Вам.² Что делать?.. Простите моей тоске, моему горькому положению… Бывают нередко минуты, когда все на свете подозреваешь, ничему не веришь, когда все тревожит и наводит на мысли — одна другой тяжеле, одна другой мрачнее… Как родные, Вы скорее, чем кто-нибудь, простите моей грустной недоверчивости, моим желчным упрекам… Из полученных мною писем я вижу, что Вы не перестали любить меня по-прежнему, что Ваши чувства ко мне нежны, дружественны, родственны… Благодарю Вас за эту маленькую отраду, которую доставляет сладостная мысль, что есть еще люди, которые нас любят и принимают в нас участие…

Теперь позвольте мне обратиться к делу, о котором узнал я из писем — твоего, Михаил Иванович, и Александры Максимовны.³ Она пишет, что счастливое решение — поместить Катю в заведение симбирское⁴ — доказывает попечение господне о сиротах, она говорит, что Катеньке там будет очень хорошо, что все единогласно отдают полную справедливость отличному устройству этого заведения, что Ренненкампф,¹* знакомый их и Трубецких, будет принимать в нашей Кате особое участие, постоянно будет извещать нас о всем, и пр. Короче — она весьма довольна, кажется, этим решением… Из твоего письма, мой друг Михаил Иванович, я заключаю, что ты тоже не против этого. Вы, тетенька, ничего мне не пишете в последнем письме, но я думаю, что, обдумав дело, и Вы не будете отвергать его пользу… Конечно, жалко, очень жалко отпустить этого маленького, свеженького, веселенького ребенка — после жизни домашней, где она окружена была всем вниманием, любовью, снисхождением родных, — тяжело отпустить ее — одну, с незнакомыми, в чужой город, в неведомое училище — на все жизненные испытания и лишения, без надежды в продолжение нескольких лет увидеть ее, утешить, ободрить, подкрепить… Я — не ей чета, могу похвалиться и присутствием духа, и твердостью, и пренебрежением жизненных лишений и горестей, но и я на себе испытал горесть одинокой жизни в незнакомом кругу, не видя близкого человека, не имея с кем поговорить о том, что наполняет сердце… Но наша жизнь осуждена на лишения, на страдания… Сердце мое сжимается и слезы навертываются на глазах при мысли о том, сколько горя ждет бедную Катеньку нашу, но таково наше положение, что невозможно устроить ее лучше… Делать нечего — и я покоряюсь судьбе, веря, что решение тех, кто принимал в нас такое искреннее, такое благородное участие, не может быть вредно для нас. Это мой первый ответ, мое первое суждение… А потом, думая о деле, я нахожу, что действительно этого требует польза, даже счастие Катеньки. Нужно признаться, что я уже мало имею надежды на то, чтобы преосвященного заставили сделать что-нибудь в нашу пользу. Если же ничего не будет, как устроится судьба Кати, если бы она осталась у Вас?.. Получив место и 400—500 руб. жалованья,²* я не могу же много сделать для нее… Между тем по выходе из Симбирского училища стараются особенно хороших учениц выдавать за священников, имея в виду поступающих в лучшие приходы… Так пишет мне Александра Максимовна. Это одна польза. С другой стороны, я не думаю, чтобы Катя была так слаба, что не перенесет разлуки с родными и новой жизни… Будет горько, тяжело… Но тем лучше… Зато после будет лучше пользоваться счастьем, если получит его когда-нибудь на свою долю. А мне кажется, что наш род так уже осужден судьбою на бедствия, бог знает за что, в таком случае горько будет ей и в последующей жизни, но все не так, как было бы горько, если бы беды поразили ее по выходе из теплого гнездышка, из приюта родных, где она не знала ни тоски, ни заботы… Не так бы перенес я мои потери, если бы не был приготовлен к ним разлукой с родными и суровой жизнью института.

Сообразивши все это, я думаю, что наше дело теперь только постараться, чтобы все дело обошлось как можно лучше, чтобы расставанье было для нее не так тяжело, чтобы переход к последующей жизни не был так резок… Поэтому, прошу Вас, приготовьте ее к разлуке, не балуйте ее напоследках, заставляйте больше учиться и работать, отпускайте почаще к кому-нибудь из чужих, оставьте ее на несколько дней даже в незнакомом ей доме… Это жестоко, скажете Вы,— сердечное чувство не допустит до этого. Это полезно, отвечу я Вам, это необходимо для ее счастья… Это предписывает рассудок и любовь к ней… Не давайте ей читать моего письма. Ей я пишу другое… Прощайте. Целуйте Ниночку, Ванечку, Анночку и не сердитесь на меня.

Н. Добролюбов.

¹* Рудольф Павлович Ренненкампф (бывший прежде прокурором в Нижнем Новгороде, а тогда управляющим удельной конторой в Симбирске⁶) и супруга его Амалия Богдановна действительно выказывали самую добрую заботливость о Катерине Александровне, когда она воспитывалась в Симбирском духовном пансионе для девушек-сирот.

²* По занятии должности старшего учителя гимназии.

66. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

25 ноября 1854. Петербург

25 ноября 54 г.

Со слезами на глазах и с горестью в сердце прочитал я твое письмо,¹ моя добрая, милая Катенька, моя родная, моя ненаглядная… Вижу, что тебе горько, тебе тяжело, и вполне понимаю твою грусть… Мне самому грустно и тяжело… Но утешься, моя милая, успокойся, тебе будет не так дурно, как ты думаешь… Да ты и сама, верно, любишь меня, верно, не думаешь, чтобы я мог пожелать тебе зла. Ведь я твой брат, и вспомни, что я всегда так любил, так хвалил тебя, так бранил иногда за твои маленькие капризы… Вспомни это и успокойся… Ты сама теперь вспоминаешь слова папаши, которым ты не хотела верить, теперь папашу и мамашу заменили тебе — добрая наша тетенька¹* да я. Поверь же, что мы тебе говорим правду, и успокойся. Спроси у тетеньки: она похвалит тебе заведение, в котором ты будешь… Я тоже знаю его как очень хорошее… Представь — поедешь ты туда с какой-нибудь доброй, хоть и незнакомой барыней — вот как Александра Максимовна:²* она ведь тоже была тебе незнакома, а ты сама видишь теперь, какая она добрая, и, верно бы, не отказалась ехать с ней хоть на край света… Так ты поедешь, приедешь в Симбирск, это не так далеко, как, например, Петербург, куда я уехал. Там представят тебя преосвященному тамошнему, а он такой добрый, благородный, снисходительный… Он тебя благословит и отправит в заведение. Ты явишься к одной даме — начальнице, тебя введут в класс, где будет множество таких же маленьких, бедненьких детей, как и ты, тоже дочерей священников, тоже сироток. Вы скоро, я думаю, подружитесь, потому что маленькие дети не бывают злы, а добрые скоро дружатся между собою… Вас будут учить хозяйству, рукодельям, разным наукам… Ты будешь всегда скромна, всегда прилежна. Тебя будут любить и хвалить… Ты будешь в числе первых, будешь получать разные награды, например хорошенькую книжку на экзамене… Гордиться ты не будешь, и потому подруги не будут тебе завидовать, а станут любить тебя… На праздники ты будешь ходить к Ренненкампфу, который, говорят, прекраснейший человек — с своим семейством. Каждые две недели я буду писать тебе… Тетенька тоже будет часто писать… Таким образом, ты будешь с родными… Да и что такое разлука, моя душечка Катенька?.. Бог даст, свидимся все… На следующий год и я, может быть, буду в Симбирске, и тогда-то какая радость будет!.. Притом теперь ты расстаешься с родными по желанью добра для тебя, по старанию сделать тебя счастливою… С папашей и мамашей расстались же мы навеки, без возврата, против воли нашей, вопреки всем расчетам, к величайшему несчастию всего семейства. Да и то переносим… Живем, — хорошо, тебе досталось ³* у родных, а другие живут и в чужих людях… Поверь же, моя душенька, милая моя Катенька, что тебя посылают в Симбирск не по горькой необходимости, а пожеланью счастья для тебя… Не думай, что это решили и приказали тебе чужие люди. Об этом давно думал я — с папашей еще. Если бы я думал, что это вредно для тебя, разве бы я допустил отнять тебя у нас? Помнишь, когда тебя хотели в монастырь отдать: ведь я не позволил этого сделать, несмотря на то, что архиерей хотел… Положись же на меня, моя душенька, и успокойся. Все будет хорошо, и — будешь ли ты в Нижнем, в Симбирске, еще где-нибудь — помни, что всегда будет с тобою милосердый господь, всегда будут с неба смотреть на тебя наши мамаша и папаша, всегда мыслями и сердцем буду с тобою я и наши добрые родные… Молись, трудись, старайся заслужить любовь всех, кто будет окружать тебя, и поверь, что бог тебя не оставит. Прости, моя душечка, моя дорогая, родная моя Катенька… Успокойся, не плачь, надейся на бога и верь, что тебя всегда любит, и помнит, и желает добра тебе

брат твой Николай Д.

¹* Фавста Васильевна, у которой жила она.

²* А. М. Прутченко, принявшая на себя заботы и расходы по отправлению Катерины Александровны в Симбирск.

³* Подразумевается: ‘жить’, то есть: хорошо еще, что тебе досталось шить у родных.

67. A. A. КРАЕВСКОМУ

Конец декабря (до 27-го) 1854. Петербург

Милостивый государь,
Андрей Александрович!

Получивши недавно из Иркутска стихотворение, написанное в честь Николая Ивановича Греча, и узнавши, что оно уже ходит по Петербургу в рукописях, честь имею сообщить Вам его и просить Вас поместить его в Вашем журнале, чтобы сделать еще более известными заслуги нашего почтенного грамматика. Ваша известная любовь к просвещению и уважение к Николаю Ивановичу позволяет мне надеяться, что Вы не откажете в моей просьбе.

68. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

29 декабря 1854. Петербург

29 дек. 1854 г.

Сегодня, сейчас, получил я Ваше письмо, моя милая тетенька Варвара Васильевна и дяденька Лука Иванович.¹ От всей души благодарю Вас за то, что Вы наконец вспомнили обо мне, и не хочу снова подымать вопроса о том, кто должен был, не по старшинству и церемониям, а по любви и по сердцу, писать прежде — я или Вы…¹* Если Вы не сочли нужным написать до сих пор, значит — Вы имели свои причины, и я не хочу знать их, довольный уже тем, что Вы сочли нужным по крайней мере теперь ответить на мое письмо…² Я до сих пор был уверен, что оно, как и другие, пропало на почте, потому что писано оно еще 25 октября. Следовательно, Ваш упрек, что я три месяца не писал к Вам, — несправедлив: нижегородская почта виновата в том, что Вы прибавили целый месяц…

Но как бы мне ни хотелось говорить с Вами тем же тоном, какой Вы приняли со мною в Вашем письме, это для меня совершенно невозможно… Я вспоминаю в эту минуту Вашу прежнюю доброту, Ваши слезы при прощанье со мною, Вашу дружбу с моей матерью — и я не могу на Вас сердиться, не могу не жалеть, что Вы ко мне стали так холодны и подозрительны, не могу не говорить с Вами как родной, как близкий к Вам человек… Да, тетенька, мне горько, мне тяжело было читать Ваше письмо, исполненное упреков, самых обидных упреков… Бог с Вами… Я не ропщу.. Я переношу потерю отца и матери, перенесу как-нибудь и потерю любви родственников… Но ведь то и другое горько — о, как горько… Вы, разумеется, не поверите, что я плакал над Вашим письмом, но, к несчастию, это вполне справедливо… Вы так жестоко выразили мне свое презрение, говоря, что я попал в знать, что гнушаюсь родными, что Вы не можете утешать меня, потому что, верно, утешили меня умные люди… Видит бог, что я не заслужил этого. Какой повод подал я Вам думать обо мне так несправедливо и оскорбительно?.. Неужели тем, что долго не писал к Вам?.. Да ведь я Вам говорил, почему это. . Неужели никогда, никогда не удастся мне убедить Вас, что часто и много пишу я тем, на кого мало надеюсь, для кого считаю нужным беспрестанные напоминания… А потом — самый простой долг общежития, простая учтивость требуют, чтобы я отвечал на письма. В один день с письмом к Вам отвечал я на письмо кн. Трубецкой,³ через две недели получил ответ,⁴ через два дня сам отвечал,⁵ через три недели еще получил письмо, потом, по стечению обстоятельств, не отвечал три недели, но сегодня, вместе с Вашим письмом, получил от нее еще — четвертое… Судите сами, не совершенно ли необходим и неизбежен подобный ход дел²* при обстоятельствах, которые я Вам описал… А между тем все-таки — по родном болит сердце, хочется иметь хоть что-нибудь родное, близкое, с теплым чувством, с родственным сердцем… Но судьба так создала меня, что я, при всем своем желании, никак не могу заслужить ничьей любви… Знатные люди!..⁶ Да поверите ли, что только по необходимости веду я подобные связи и что никогда не склонно было сердце мое к кружку, который выше меня?.. Да и могу ли я здесь³* держаться, при моем воспитании, при моем положении, при отсутствии всяких средств… Да вот Вам случай. Я теперь гощу праздники у Галаховых.⁴* Меня принимают прекрасно, ласкают и занимаются мною. Но,⁵* вставая [поутру, я поскорее стараюсь накинуть сюртук, чтобы человек не взял его чистить и не увидал, как он худ и вымазан, мой несчастный казенный сюртук. И сколько труда стоит мне прикрыть в продолжение дня разные недостатки этого сюртука… А нового сшить… Куда!.. И думать не смею…]⁶* Мне стыдно, что я это написал. Не читайте, пожалуйста, не старайтесь разобрать. Прошу Вас об этом… Я Вам расскажу это, если мы с Вами увидимся. Но толковать много нечего… Простите, что позабыл поздравить Вас с Новым годом. Желаю провести его счастливо и благополучно. Что касается до меня, то я уже, верно, не потерплю в этот год столько бед, сколько вытерпел в проклятый 1854 год. Будет он мне памятен… Итак, будьте уверены, что новый год встречу я радостно.

Весь Ваш Н. Добролюбов.

¹* С точки зрения Варвары Васильевны, дело шло вовсе не о старшинстве. По всеобщему обычаю, остающиеся дома ждут от уехавшего, что он уведомит их о своем приезде туда, куда поехал. Николай Александрович не сделал этого и воображал, что обе тетки и Михаил Иванович будут писать ему, не получив от него уведомления о приезде в Петербург. Варвара Васильевна была права, оскорбившись его долгим молчанием по приезде в Петербург.

²* То есть неизбежно ему не делать промедлений в ответах на письма княгини Трубецкой, которая сама так внимательна к нему.

³* В этом кружке.

⁴* Эти Галаховы были: Сергей Павлович и Наталья Алексеевна. Г-жа Галахова была сестра княгини Трубецкой. С. П. и Н. А. Галаховы были люди богатые. Они принадлежали к петербургскому светскому обществу.

⁵* Следующие строки были вычеркнуты Николаем Александровичем, но вычеркнуты торопливо и плохо, так что Варвара Васильевна прочла их.

⁶* Все это место, от слова ‘вставая’ до слова ‘смею…’, было, как мы заметили при начале его, зачеркнуто. Следующие слова, до ‘увидимся’, написаны между вычеркнутыми строками. Таким образом, по первоначальному тексту письма слова ‘Но толковать много нечего’ непосредственно следовали за вычеркнутыми подробностями о плохом состоянии одежды и относились к ним.

69. 10. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

31 декабря 1854. Петербург

31 дек. 54 г.

Твое письмо,¹ моя милая, дорогая моя Юленька, доставило мне так много отрады и радости, что я прошу тебя писать мне еще — часто, очень часто. Мне очень интересно следить за твоими успехами, очень приятно знать, что ты становишься прилежна, что тобою довольна добрая наша Софья Алексеевна,¹* так же как и Марья Алексеевна²* и Елизавета Никитишна.³* Ты должна быть много, много благодарна им за их внимательность, за их попечения о твоем образовании, от которого может зависеть твое счастье. Старайся же заслужить их любовь своим прилежанием, послушанием, скромностью. Я уверен, что ты уже любишь их, привязана к ним, как к родным Но ты обязана им более, нежели родным: они так много, так искренно о тебе заботятся. Через несколько месяцев мы, может быть, увидимся с тобою в Петербурге. Может быть, тебя примут в Царскосельское училище,² мы будем часто видаться, будем рассказывать друг другу все, что с нами случится. Вообрази, моя душечка, как это будет весело! Я с нетерпением жду, когда это дело будет решено окончательно. Прощай, моя милая сестра, пиши ко мне: это меня много радует. Желаю тебе провести наступающий год счастливее, нежели провели мы проходящий 1854 год. Наверное, таких ужасных бедствий в этом году для нас уже не будет.

Брат твой Н. Добролюбов.

¹* Пальчикова, написавшая ему об Юленьке.

²* Княгиня Трубецкая, взявшая Юленьку к себе.

³* Пещурова, тетка кн. Трубецкой и С. А. Пальчиковой.

1855

70. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

6 февраля 1855. Петербург

СПб., 6 февр. 1855 г.

Сегодня Вы именинница, моя милая тетенька, а я до сих пор не мог собраться писать к Вам, чтобы заблаговременно поздравить Вас и пожелать провести этот день весело, спокойно и благополучно. Зато теперь, в самое время Вашего праздника, поздравляю Вас и верю, что доброе желание моего сердца отзовется и в Вашем сердце — в тот же час, в ту же минуту. Как мать, как благодетельницу приветствую Вас и желаю Вам всего, всего, что только может быть хорошего в жизни и в чем судьба отказала мне. До сих пор я тоскую, мрачно тоскую, если только шумной, кипучей, лихорадочной деятельностью не заглушаю тяжелых своих мыслей и чувствований… Но не хочу увлекаться в описания и нарушать радость Вашу в этот день своим горем. Жаль, что оно подоспело к этому дню… Отказ Клейнмихеля,¹* о котором Вам уже, вероятно, сказали, окончательно меня расстроил. Вместе с тем тревожит меня еще одно собственное дело по институту, весьма неприятное:²* Всего же более растревожило меня известие о проводах Катеньки.¹ Что-то с ней, бедненькой, делается? Можно ли будет мне получать от нее известия из Симбирска и через кого?.. Пожалуйста, ежели будет можно, присылайте мне чаще и подробнее сведения о ней, пишите все, что узнаете от княгини,² от Александры Максимовны³ и от всех, от кого только можно будет получить какие-нибудь известия… Скажите мне еще, сделал ли для нее что-нибудь преосвященный? Василий Иванович писал мне, что преосвященный обещал внести за нее деньги в училище…⁴ У меня очень много разных дел и потому я не скоро буду писать и заодно уже поздравляю и Анночку и Ниночку со днем их ангела… Желаю быть им веселыми, умными, здоровыми, счастливыми, ежели только можно им быть счастливыми. Кстати, спросите тетеньку Варвару Васильевну, получено ли у них письмо мое от декабря 30.⁵ Если можно, узнайте, получено ли мое письмо от 30 ноября Александрою Максимовною⁶ и не нашла ли она в нем чего-нибудь неприятного для нее, не рассердилась ли на меня за что-нибудь… Может быть, потому она мне не отвечает столько времени. Я, право, столько благодарен, столько люблю и уважаю ее, равно как и Бориса Ефимовича,⁷ что потерять их расположение было бы для меня весьма горько.

Поздравляю тебя, любезный друг Михаил Иванович, с нашей дорогой именинницею. Благодарю тебя за любовь твою к нашему Ванечке. Надеюсь, что ты уже не сердишься более на меня, потому что причины нет больше. Я аккуратно отвечаю на все Ваши письма… Желаю и от Вас того же.

Н. Добролюбов.

¹* На просьбу о сложении с дома оставшейся на нем части долга по займу из строительной комиссии. Клейнмихель⁸ был тогда главноуправляющим путей сообщения и публичных зданий, строительные комиссии находились под его начальством.

²* Об этом деле Николай Александрович рассказывает Михаилу Ивановичу в письме от 18 июня 1855 года.

71. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

23 марта 1855. Петербург

23 марта 54 г., СПб.¹

Может быть, опять, моя милая, любезная тетенька, не получили Вы письма моего от 6 февраля. В таком случае да простит Вам бог Ваше долгое, долгое молчание, в продолжение которого столько новых, горьких для нас событий совершилось на божием свете. Колебались троны, умирали цари, гибли тысячи цветущих и здоровых защитников отечества, гибли невинные творения, малютки сироты, призренные в чужом доме… Не правда ли, что судьба страшно преследует нас, и особенно меня, на которого валится куча бедствий всею своею тяжестью? А мне даже и опереться не на что!.. Я как будто завяз в ужасном болоте… Вокруг меня утопают в тине мои родные братья и сестры, я силюсь помочь им, но при каждом движении еще более погружаюсь вниз… А мне никто не подает руки помощи. Одни не хотят, другие и хотели бы, может быть, да не знают, как подступиться к болоту, и боятся замочить в нем ноги. Горько и тяжело погибать таким образом, и я решил, что если уже суждено мне гибнуть, то сгину со света недаром!..

Вместе с известием о смерти Юленьки² я получил известие от Трубецких, что Ниночка больна гриппом, а у Ванечки золотуха. Если Ниночка до сих пор жива, то, вероятно, уже и выздоровела: грипп не такая болезнь… Но золотуха Ванечки ужасно меня беспокоит. Ради самого милосердого господа, умилосердитесь, тетенька!.. Не сердитесь на меня или по крайней мере не переносите своего гнева на других моих братьев и сестер. Займитесь им ¹* решительно, не пожалейте ничего, возьмите у Трубецких деньги, назначенные для меня и которые они мне уже предлагали получить. Мне они не нужны: пусть идут на леченье Ванечки. Я не могу вспомнить без ужаса хромой, слепой и увечной Вареньки, семь лет страдавшей так невыносимо. Что, если у Ванечки будет то же? Неужели еще этим господь накажет меня и Вас? Неужели наша семья должна приносить только несчастье всякому, кто принимает в нас участие?.. Употребите все средства, не переставайте лечить его, пока не выгоните совсем этой ужасной болезни!.. Спросите, может быть, есть какие-нибудь даже простые средства. Михаил Фролович³ сказывал мне, что он вылечился от золотухи в руке, прикладывая к ней творогу… Во всяком случае, пожалуйста, не пренебрегайте этой болезнью: все наши бедствия начались с того, что слишком беспечно смотрели сначала на болезнь мамаши, которой она страдала столько лет. Напишите мне, в каком положении болезнь Вани, какие части тела поражены, опишите весь ход болезни… Меня терзает это ужасное обстоятельство!..

Смерть Юленьки — эта капля в чаше наших горьких бедствий — перелила через край. Невыносимо тяжко мне было это известие, и бог знает, что бы было со мной, если бы я получил его не во время болезни. Но изнурение телесное препятствовало слишком сильным движениям души, и вместо отчаянной тоски только тихая грусть, даже с успокоительными слезами, была следствием поразительной вести… Да, я понимаю Вас, совершенно понимаю, милая тетенька, понимаю даже то, что Вы сами, может быть, не решились бы написать ко мне, говоря об этой смерти…²* Но Вы знаете — мы были в таком положении, что выбор был невозможен… Не могли мы отвергать хорошего, не имея в виду лучшего!..

До сих пор я ни строчки не писал Вам о себе, да и что писать? Если я Вам пишу, Вы уже ясно видите, что я, стало быть, жив и даже, в некотором смысле, здоров… Чего же больше? Право, я не знаю… Спросите, я отвечу как могу… Впрочем, кого же может интересовать теперь моя бедная, жалкая жизнь!..

Для меня теперь решительно все равно, что праздник, что будни, и потому я чуть было не позабыл поздравить Вас с праздником. Желаю Вам провести его весело и благополучно. Если Вам будет грустно, вспомните, что и я тоскую здесь и хотел бы плакать, горько плакать — да не могу, к несчастью…

Желаю всего хорошего тебе, мой друг Михаил Иванович!.. Надеюсь, что ты здоров и весел.

Узнайте, пожалуйста, не сердятся ли на меня Прутченко? И получили <ли> они последнее письмо мое, о котором я Вам уже писал прежде…

Ниночке ничего теперь не пишу: не могу еще много писать: очень слаб после болезни… Получаете ли письма от Катеньки? Я получил одно и отвечал ей и Ренненкампфу.⁴

Н. Добролюбов.

¹* Ванечкой.

²* То, что не следовало отдавать детей чужим людям.

72. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

24 марта 1855. Петербург

24 марта 1855 г., СПб.

Давно собирался я отвечать Вам на Ваше письмо от 6 февраля, любезная тетенька и дяденька…¹ Но так много было в это время разных происшествий, что они совершенно поглотили мое внимание. А потом новый ужасный удар поразил меня… Смерть Юленьки, так неожиданно случившаяся в то самое время, когда она почти совсем уже была устроена,¹* когда я уже радовался, надеясь свидеться хоть с ней в этом году здесь, в Петербурге, — эта смерть столько принесла мне горя, что я до сих пор еще не могу опомниться… Как будто какое-то проклятие тяготеет над нашим родом, как будто так уж суждено, что из поколения в поколение переходят и должны переходить в нем только одни непрерывные бедствия!.. Тошно, горько, тяжко на свете… Зачем было родиться на свет, чтобы так страдать с ранней молодости, чтобы так провести лучшие годы, которые даются для наслаждения и радости человеку!..

Бесцветно и безотрадно проходят дни мои, и каждый новый день страшит возможностью новой утраты!.. Страшно — горько, когда по целому месяцу не получаешь известий ни от кого, ни от кого!.. Как будто нет больше родной души для меня в мире!.. Как будто суждено несчастному быть забытым и брошенным всеми на свете… Я плакал, читая письмо Ваше, моя милая тетенька, и слезы эти так облегчали, так успокоивали мое разбитое сердце… Ваши строки напомнили мне былое время, которое уже никогда не возвратится, напомнили мне мою страдалицу-мать, с ее душою, полною безграничной, вседейственнои любви… О, зачем, зачем я потерял тебя, моя чудная, незабвенная, родная моя, мой гений-хранитель в превратностях жизни!.. Отлетела она от нас, и рушилось все, на чем опиралось спокойствие и счастье семьи!.. Не возвратить мне вас, молодые годы, не повторить уже никакою волшебною силою чудных, золотых впечатлений детства!.. Горе и страдания последуют по пятам за бедным сиротою-странником, брошенным по прихоти судьбы в безлюдной, бесплодной, беспредельной пустыне!..

Я предаюсь своим чувствам и забываю, что у Вас будет праздник, когда Вы получите мое письмо… Нет для меня праздника, нет для меня воскресения мертвых, — и холодно, без сердечного чувства поздравляю я Вас с наступающим праздником. Желаю Вам провести его весело… Не желайте мне того же.

Не хотелось бы мне говорить Вам о себе, о своем внешнем положении, которое даже меня самого так мало интересует… До сих пор ни строчки никому еще не писал я об этом…²* Но Вы своею заботливостью вынуждаете меня говорить и об этом.²Будьте уверены, что я ни в чем не нуждаюсь здесь, особенно теперь. К святой выдали нам новые сюртуки, шляпы, шпаги и пр. … У меня еще осталось более половины тех денег, которые я взял с собою… Для меня слишком ничтожны те маленькие лишения, к которым я должен был приучить себя… Теперь решительно ко всему я привык — и к казенному сбитню,³* и к брюквенному соусу, и к выростковым сапогам, которые я сам чищу…⁴* Да что!.. Стоит ли об этом говорить!.. Поверьте, что все это не доставляет мне ровно никакой неприятности, и, пожалуйста, обо мне не беспокойтесь!..

Недавно я простудился и недели две лежал в больнице… В это самое время получил я и известие о смерти Юленьки: оно меня еще больше расстроило, и я пролежал, может быть, несколько дней лишних… До сих пор еще чувствую слабость.

Будучи уверен в Вашем родственном расположении ко мне, я умоляю Вас, дяденька и тетенька, обратить его и на моих сестер и братьев. Мне, собственно мне, ничего не нужно: я буду доволен, если хорошо будет сестрам и братьям моим…

Не пишу ничего Анночке, потому что не имею ничего особенного сказать ей. Передайте ей, что я здоров, помню и люблю ее и что не сомневаюсь нисколько в том, что ей хорошо у родных.

Пишет ли Катенька? Мне бы очень хотелось иметь о ней какое-нибудь известие. Я замечаю, что если я очень долго ни от кого писем не получаю, то непременно после этого получу какую-нибудь горькую весть. Потому-то у меня всегда так тяжело бывает на сердце, когда долго нет ничего из Нижнего!.. Прощайте… Веселитесь на праздниках…

Н. Добролюбов.

¹* Определена в Царскосельское училище.

²* Кроме того, что написано было им об этом Варваре Васильевне и вычеркнуто.

³* Которым по институтским правилам заменялся чай для студентов.

⁴* То есть он не имел теперь денег платить сторожу за чистку сапог.

73. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

20 апреля 1855. Петербург

20 апр. 1855 г.

Любезный мой друг,
Михаил Иванович!

Я был необыкновенно рад, когда получил твое письмо¹и увидел, что ты перестал на меня дуться и снова обращаешься ко мне с родственным участием и советом. Я давно ожидал и желал этого и если не писал тебе, то потому, что думал, что ты примешь мои слова совсем не так, как мне бы хотелось. Для избежания всякого рода неприятностей я решился молчать и молчал. Кажется, что я в самом деле поступил довольно благоразумно. Не имея обо мне, собственно, никаких сведений, не зная никаких подробностей о моей жизни, потому что я никогда и никому в последний год не писал об этом, не встречаясь, наконец, с моими убеждениями, которых ты не знал, — какую причину мог ты иметь, чтобы сердиться на меня?.. И вот ты возвращаешься к прежним воспоминаниям, оставляешь свои подозрения и упреки, и снова между нами возможна дружеская откровенность и братская любовь.

Благодарю тебя за доставление сведений о Катерине Петровне и Александре Максимовне. Последней я уже давно писал

75. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

20—25 апреля 1855. Петербург

20 апр. 1855 г., СПб.

Две недели тому назад, печальный и полубольной, получил я Ваше письмо,¹ милая тетенька. Благодарю, что так скоро Вы отвечали мне. Оно меня утешило, успокоило, обрадовало, насколько может теперь радовать меня что-нибудь. Ваше известие о болезни Ванечки показало мне, что она не так опасна, но все-таки я не могу еще вполне успокоиться. Ведь золотуха— болезнь у нас наследственная, не лучше было бы выгнать ее всю, нежели заставлять спрятаться? Что, ежели она падет на какие-нибудь внутренние части и сделается неизлечимою? На Вас, впрочем, я вполне надеюсь, и все мои печальные размышления об этом предмете порождены письмом бедной нашей Катеньки,² которая пишет, что у ней тоже золотуха бросилась в глаза и она ходит завязанная. Там кто же о ней позаботится? Не будет там таких попечений, такого уходу за ней, как за Ванечкой, потому что там хоть и добрые, но не родные люди. Дай бог, чтобы помог ей доктор Ренненкампфа!.. Они¹* так добры и так внимательны к ней, как видно, что я от души прощаю им пренебрежение, которое оказали они моему письму к ним, не ответивши на него ни строчки. Как скоро Вы будете иметь сведения о Катеньке, каким бы то ни было образом, — напишите мне, пожалуйста, все. Может быть, и ей не долго жить…

Вы пишете, что я не собрался поблагодарить А. М. Прутченко за их²* благодеяния сестрам моим. Мог ли я это сделать? Мог ли я допустить подобную небрежность и рассеянность с моей стороны? Напротив, через несколько дней по получении Вашего известия о проводах Катеньки я писал, от 29 ноября, письмо к Борису Ефимовичу и к Александре Максимовне, в котором, как Вы можете догадываться, не забыл излить свои благодарные чувства. Потому-то я и просил Вас, еще в конце декабря, узнать, получено ли ими мое письмо.³ Между тем я до сих пор этого не знаю, и, может быть, в самом деле считают меня неблагодарным и невежею — думая, что я не хотел написать и поблагодарить наших благодетелей. По крайней мере я уверен, что Вы не считаете меня способным на такой поступок.

Никак не могу надивиться, что значит двухмесячное молчание Василия Ивановича. Я ему писал в последний раз от 18 февраля⁴ о нашем деле по дому, объяснял, что, несмотря на отказ Клейнмихеля, можно еще употребить некоторые средства и хлопоты, но он не говорит мне ничего — ровно ничего, так же как и Трубецкие. Я думаю, что я имею право знать, что делается у нас в доме, что я даже обязан заботиться об этом, и оставлять меня в таком полном неведении довольно странно. Я никак не могу беспрестанно посылать письма. У меня слишком мало времени, да и денег-то немного. Письмо, которое Вы читаете, начато было, как видите, еще 20 апреля, а дописывается и отправляется 25-го, потому что на неделе не было у меня денег на конверт³* и только в воскресенье мог я сходить к Галаховым, где хранится небольшой остаток моей суммы в моем чемодане. Следовательно, больших претензий на неисправность мою в корреспонденции нельзя иметь. Говорю это не для того, чтобы разжалобить Вас, пожалуйста, не беспокойтесь нисколько о мне лично, я хочу только объяснить Вам, какие ничтожные, по-видимому, обстоятельства могут задержать мои дела и набросить дурную тень на человека. Что же делать? Не перестроишь мнения Екатерины Петровны,⁴* которая воображает, что я позабыл о ней, утопая в роскошных удовольствиях столицы, предаваясь всем влечениям молодого сердца и увлекшись вихрем своевольной жизни, — без гроша денег и с жестокою тоскою в душе… Что же? Пусть воображает!.. Пришлите мне, впрочем, адрес ее: может быть, в горькую минуту и напишу к ней… Мне как-то еще в сентябре писал Василий Иванович ее адрес, да я затерял то письмо.

Что еще я скажу Вам, моя милая, дорогая тетенька? Право, боюсь начать, чтобы как-нибудь не свернуть на свою постоянную грустную, несчастную тему. Горько мне жить, моя милая, добрая тетенька. Один я остался на этом свете, и, к моему великому несчастью, так еще я неопытен, так неразвит, так слаб духом, что не могу победить себя, не могу найти себе успокоения и утешения в лучшей, возвышенной деятельности… Изредка доходит ко мне слабый голос любви и родственного участия от вас,⁵* из Нижнего, и потом опять я остаюсь как в пустыне. А мои сестры? Ниночка и Анночка? Их судьба тяготит и тревожит меня: я готов был бы броситься в огонь и в воду, чтобы доставить им счастье, но напрасны были бы эти жертвы! Нужно что-то другое сделать, и — я не знаю, что именно!..

Полагаюсь пока на Вас, моя милая тетенька. Вы знаете: в Вас теперь для меня — мать, отец, братья и сестры, Вы поддерживаете и соединяете оставшихся членов нашего семейства и заменяете для них тех, которые нас оставили. Вам трудна Ваша обязанность, но в сознании доброго дела, в душе своей, полной любви, Вы почерпнете силы для исполнения этого благородного, высокого призвания. Любовь и благословения наши низведут счастье на Вашу последующую жизнь, если только возможно счастье для нашего несчастного рода.

Н. Добролюбов.

¹* Г-н и г-жа Ренненкампф.

²* ‘За их’ — то есть ее и ее мужа.

³* Тогда марок еще не было, были штемпельные конверты, стоившие 10 коп.

⁴* Захарьевой.

⁵* ‘Вас’ тут означает не одну Фавсту Васильевну, но и Варвару Васильевну и других родных.

76. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

9 июня 1855. Петербург

9 июня

Давно уже я собирался писать к тебе, моя милая, любезная, добрая Катенька. Я виноват перед тобою, заставивши ждать моего письма целых два месяца. Но мои занятия были так велики во все это время, что у меня совершенно не было свободной минуты. У нас с начала мая идут экзамены и теперь уже приходят к концу. Я по всем предметам сдаю экзамены прекрасно: ты этому порадуешься, так же как я радовался твоим успехам в училище. Я недавно был у преосвященного Феодосия.¹* Он прекрасно принял меня, отзывался с большой похвалой о твоих успехах и способностях, очень жалел о твоей болезни и говорил, что напишет в Симбирск, чтобы тебя отправили на серные воды — лечиться от золотухи. Я ему чрезвычайно благодарен за попечения о тебе… Вообще в нем нашел я доброго, благородного, прекрасного человека. Надеюсь, что ты не имеешь причины жаловаться на что-нибудь в своем положении, исключая, разумеется, тяжкой нашей горести о потере отца и матери… Это уже ничем не заменимо, и — поверь, что, живя с близкими людьми, в своем даже доме, чувствуешь всю силу своего горя ничуть не меньше.

Меня очень беспокоит твоя болезнь мой друг Катенька. Вот уже два месяца, как ты страдаешь, а ведь это много значит для такой маленькой, слабенькой девочки, как ты. Пожалуйста, не скрывай своей болезни, а, напротив, опиши, если можешь писать, все как можно подробнее, скажи, чего тебе недостает, чего хочется. Тебе пришлют, или же я попрошу преосвященного, и он разрешит дать тебе, что нужно и можно. Поверь, что я никогда не забываю тебя, хоть и не мог до сих пор часто писать к тебе. Вот когда кончатся экзамены, тогда я часто буду писать, буду говорить с тобою много, много. Недавно я получил письма от Прутченко, от тетеньки и от Василья Ивановича.¹ Ванечка, как узнал я из этих писем, тоже был болен золотухой, но ему помогли, давая пить какой-то наборный чай, и теперь он почти здоров… Жаль Юленьки. Она, бедная, тоже должна бы поступить в училище Царскосельское, а вместо того бог взял ее к себе. Что делать?.. Да будет воля господня… Желаю и тебе постоянно, во всех мыслях, во всех обстоятельствах, всегда утешаться надеждою на бога и преданностью его святой воле. Знаю, что тебе, верно, грустно, и скучно, и тяжело, но могу тебя уверить, что твоя судьба еще не так печальна, как ты, может быть, думаешь. У тебя есть люди, которые о тебе заботятся, которые готовы внимать с участием каждому твоему слову, каждой мысли, исполнить каждое твое желание, разделить с тобою радость и горесть, жертвовать всем для твоего счастия… Будь только благоразумна и откровенна со мною и с тетенькою,²* милая сестра моя. Будь уверена, что мы вс готовы сделать, чтобы доставить добро тебе. Можешь просить от нас всего, что только в наших силах… О своей болезни не слишком беспокойся, моя милая Катенька: это, ведь ты знаешь, очень обыкновенная болезнь, которая хоть и долго иногда продолжается, <но> не бывает слишком опасна, при соблюдении разных предосторожностей, которые, конечно, тобою и соблюдаются, по предписанию доктора. Прощай, моя душечка, не грусти много и пиши ко мне и к тетеньке, если можешь. Если же не можешь сама, по болезни, то попроси Рудольфа Павловича³* известить нас о тебе. Мы все о тебе очень заботимся, и письма твои радуют меня чрезвычайно. Отвечай мне, я во всяком случае буду писать тебе еще раз в этом месяце. 18-го числа у нас кончатся экзамены, и я буду совершенно свободен. Ты в последнем письме² не пишешь мне о Рудольфе Павловиче и Амалии Богдановне, вероятно, они по-прежнему к тебе внимательны и не оставляют тебя. Не дичись и ты их, будь к ним ласковее, любезнее, откровеннее. Прощай, душенька, до следующего письма.

Н. Добролюбов.

¹* Симбирского епископа. — В следующих письмах Николай Александрович называет этого преосвященного не Феодосии, а Феодотий — кажется, правильнее.

²* У которой прежде жила, Фавстой Васильевной.

³* Ренненкампфа.

77. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

12, 15 июня 1855. Петербург

Июня 12, 1855 г., СПб.

Давно уже, давно, милая тетенька, хотелось мне писать к Вам, но до сих пор не позволяли мои занятия. В начале прошлого месяца я получил Ваше письмо с пятнадцатью рублями.¹ Меня очень удивило то, что Вы, не довольствуясь попечениями о моих сестрах и братьях, захотели еще уделить и мне частичку Ваших материальных средств, столь небогатых и столь необходимых для Вас самих с новым семейством Вашим. Во всяком случае, я был тронут Вашею любовью и заботливостью, я принял Ваш подарок как напоминание о заботливости и нежности материнской и отцовской, какою я некогда так безмятежно пользовался. Благодарю Вас от искреннего сердца, но умоляю — не беспокоиться обо мне. Я, собственно, не терплю никакой нужды, да если бы и терпел, так это не беда. Не лезти же мне в число франтов и аристократов между товарищами. Будет время — может быть, и наши обстоятельства поправятся, тогда можно будет позволить себе и лишнее. А теперь все наши заботы должны ограничиваться судьбою сестер моих, особенно старших. Воображаю, как они выросли, поумнели, похорошели. Верно, Ниночка теперь стала старательна, заботлива, обдумывает свои дела и слова, верно, и лицо ее стало теперь чисто, и она совершенно здорова…

15 июня

С какою бы радостью увиделся я с Вами, моя милая тетенька, и с Вами, милые сестры мои! Как бы хотелось мне посмотреть на Вас, увериться своими глазами, что Вы все веселы и спокойны, что Вы привыкаете к своему настоящему положению… Но, к сожалению, миновало то счастливое время, когда я мог мечтать — с окончанием своих занятий лететь в объятия родных, близких к сердцу моему. Теперь я должен оставаться один, среди людей, совершенно мне чуждых, потому что даже Галаховы, с семейством которых я так сроднился, уезжают отсюда в Нижний… Что делать? Буду заниматься, постараюсь, чтобы время мое не пропало даром. В минуту, когда я пишу к Вам, у нас продолжается экзамен из педагогики. Я только что ответил, и, как всегда, очень хорошо… По всем предметам, кроме французского и немецкого, я получил высший балл — 5, а по этим языкам — 4 ¹/₂. Еще в пятницу, 17-го числа, будет экзамен из русской словесности, на котором, я не сомневаюсь, что тоже получу прекрасную отметку. Следовательно, могу Вам сказать уже, что я перехожу в 3-й курс… А все-таки еще два долгих года придется мне, может быть, страдать тем, что не могу еще приносить пользы семейству нашему. Постараюсь по крайней мере быть ему полезным впоследствии и — как можно скорее. Стыдно мне было получить от Вас деньги, это показало мне все мое бессилие, всю ничтожность моего существования, дало мне увидеть, что я не только не могу помогать другим, а еще сам нуждаюсь в пособии. Грустно мне стало… Но надеюсь, что более я не буду таким образом беспокоить Вас. После каникул я наверное буду иметь уроки. Уже в мае месяце было у меня несколько уроков, только, к сожалению, они прекратились в начале июня, потому что мои ученицы отправились на дачу. В августе или сентябре постоянно будет у меня опять по два урока в неделю, по рублю серебром за урок. Этого для меня и будет достаточно… Ничего не стану Вам писать о своем житье в институте.

Письмо это Вы получите от Алексея Сергеевича Галахова, который сообщит Вам все,¹* что знает обо мне. Другое письмо, при этом же прилагаемое, передайте тетеньке Варваре Васильевне. Скоро, по окончании всех дел наших,²* я буду писать Вам и им³* еще раз, припишу тогда несколько отдельных строчек и Ниночке с Анночкой. Напишу и Екатерине Петровне,⁴* только пришлите, пожалуйста, адрес ее… Недавно писал я к Катеньке. Я был у преосвященного Феодотия симбирского, который теперь в Петербурге. Он с большой похвалой отзывается о способностях и характере Катеньки, жалеет об ее болезни и обещал мне, для успеха в лечении, отправить ее на Сергиевские серные воды. Если Вы получите об этом какие-нибудь сведения, напишите мне: я еще раз отправлюсь к нему и попрошу, чтоб он исполнил это обещание. А что наш Ванечка? Выздоравливает ли? О Володе ничего не знаю. Мичурины⁵* не отвечали мне на два письма мои,² несмотря на то, что я в обоих убедительно просил хоть двух строчек ответа. Пошлю еще третье на той неделе. Прощайте, милая тетенька.

Здравствуй и прощай, брат Михаил Иванович. Я знаю, что ты порадуешься моим успехам… Может быть, пришлю тебе книгу нашего акта,³ который будет в следующий понедельник, то есть 20-го числа.

Н. Добролюбов.

¹* Алексей Сергеевич Галахов, сын Сергея Павловича и Натальи Алексеевны, был годами тремя или четырьмя моложе Николая Александровича. Он тогда учился в лицее и потому, после отъезда отца и матери, оставался в Петербурге до окончания лицейских занятий, теперь ехал в Нижний к отцу и матери.

²* Наших институтских.

³* Варваре Васильевне и Луке Ивановичу.

⁴* Захарьевой, у которой жила Лиза.

⁵* У которых жил он.

78. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

15 июня 1855. Петербург

15 июня 55

3 мая получил я Ваше письмо, моя любезная тетенька,¹и Вашу приписку, добрый дяденька Лука Иванович,² и до нынешнего дня не мог еще отвечать Вам. Весь май месяц и половина июня прошли у нас в экзаменах. Теперь, слава богу, скоро конец, и я отдохну и поскучаю на свободе… Да, милая тетенька, грустно теперь смотреть на отъезжающих товарищей, тяжелы для меня их сборы в дорогу, их радостные, шумные мечты о предстоящем свидании с своими родными и близкими… Мне бог привел пройти жизнь путем тяжких испытаний, и я терплю, терплю все, в надежде на лучшую будущность… Может быть, с последним ударом судьба и умилостивится над нами, и будущая участь наших родных будет светлее и благодатнее, чем прошедшая. Уже не воротить нам прошлых радостей, не быть так счастливым, как были, но по крайней мере, может быть, к прежним горестям не прибавится новых. И то бы хорошо!..

Я порадовался, узнав из Вашего письма, что Вы, дяденька, переведены к Троицкой церкви¹* и довольны своим положением.

Только — подумал я — не уловка ли это со стороны архиерея, чтобы иметь Вас постоянно пред глазами?.. Мне кажется, это ужасно хитрая бестия, и если захочет сделать кому зло, то и самое добро нужно отнимать²* от него осторожно. Впрочем, дай бог, чтобы мое предположение было несправедливо.³* Может быть, за Вашу доброту, за Вашу любовь к сиротам, за Ваше родственное участие к нуждам несчастных наших малюток бог дает Вам счастие и благословение свое… Сказать ли Вам, что меня нисколько не беспокоит настоящее положение Ниночки и Анночки? Я знаю, что они у Вас⁴* живут теперь под лучшим, может быть, надзором и при более нежных попечениях, нежели как могли бы жить и дома, при отце, без матери… Я с кротким, тихим наслаждением думаю о Вашем мирном семейном круге и мечтаю когда-нибудь сам находиться среди его, воспоминая прошлые радости и горести… Жалею, что так мало имею известий от Вас, как и от всех родных… Право, мне самому нечего и писать: целый год одно и то же: лекции да лекции, занятия да занятия, прерываемые только промежутками сна и обеда… А Вы описанием самых мелких подробностей из Вашего ежедневного быта, столько мне знакомых и всегда милых, могли бы доставить мне величайшее утешение и наслаждение, напомнив о давно знакомом и близком сердцу, пробудивши мысли и представления, которые когда-то были так живы и радостны, а теперь прошли безвозвратно… Прошу Вас,⁵* не лишите меня моей доли удовольствия, какое доступно мне на чужбине. Вы не можете представить, с каким наслаждением, с каким светлым чувством читаю я Ваши письма, с каким нетерпением жду их, с каким восторгом получаю… Настанут каникулы — делать нечего, библиотеки все заперты: скука, тоска. Еще больше мечтаешь о родине, еще больше хочешь иметь известия о своих. Пишите же, пишите мне — скажите об Анночке, как она живет, учится, хозяйничает, все, все… Да лучше пусть она сама напишет… Скажите о Василии Ивановиче и его молодой жене:³ я об ней ничего не слыхал еще. Что у Вас делается в городе? Как архиерей? Каково ведет себя Яков Никитич?⁴ Что Щепотьевы, Николаевы,⁵ Польц?⁶ Где ныне Флегонт Алексеевич Васильков?⁷ Элпидифору Алексеевичу⁸ кланяйтесь… Все мои вопросы адресую столько же к Вам, как и к тетеньке Фавсте Васильевне, равно как и мольбу мою: пишите, пишите ко мне скорее, чаще и больше.

Весь Ваш Н. Добролюбов.

¹* В Нижний.

²* По всей вероятности — описка, вместо ‘принимать’.

³* Вероятно, оно и было несправедливо.

⁴* ‘У Вас’ надобно понимать об обеих тетках, у Варвары Васильевны жила одна Анна Александровна, Антонина Александровна жила у Фавсты Васильевны.

⁵* Просьба относится собственно к Варваре Васильевне.

79. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

18 июня 1855. Петербург

18 июня 1855 г., СПб,

Наконец могу писать и к тебе, мой друг Михаил Иванович, писать о деле, о котором через почту писать невозможно.¹Я хочу объяснить тебе обстоятельства, которые так неприятно действовали на меня в последнее время. Только главное дело — никому ни слова не говори о том, что будешь читать теперь.

Ты знаешь, что я писал прежде стихи. Знаешь также, что я приверженец новой литературной школы и что подлости старичков, подвизающихся в ‘Северной пчеле’,² раздражали меня как нельзя более. В начале нынешнего года (то есть академического) представился мне случай отомстить одному из них, Гречу. Я написал пасквиль на случай его юбилея,³ и стихи разошлись по городу весьма быстро. Их читали на литературных вечерах, их хвалили профессора наши, не зная еще автора… Между тем некоторые из товарищей, знавших дело, были столько неосторожны, что проболтались в нескольких домах, и скоро мое имя стало под рукой повторяться теми, которые читали и списывали эти стихи. Наконец дошло до директора.¹* Меня допросили и обыскали. Не нашли того, чего искали,²* но захватили другие бумаги,⁴ тоже довольно смелого содержания… Много было возни и хлопот. Я мог поплатиться за мое легкомыслие целою карьерой, но, к счастию, имел довольно благоразумия, чтобы не запираться пред директором, и, признавшись в либеральности своего направления, показал вид чистосердечного раскаяния. Профессора заступились за меня, поведение мое было всегда весьма скромно, Сергей Павлович Галахов просил за меня директора (не зная, впрочем, что я писал стихи), — и заблуждения юности были оставлены без дальнейших последствий. Я отлично сдал все экзамены, и директор сам поздравил меня с переходом в третий курс, куда, по числу баллов, я должен перейти вторым, но, может быть, еще меня понизят немножко.⁶ Акт будет у нас в понедельник, 20-го числа.

Так как мы не увидимся еще год по крайней мере, то я и думал, что нужно сообщить тебе это обстоятельство, пока представляется удобный случай. Ты можешь лучше понимать потом намеки, которые буду я делать в других письмах. Это письмо передаст Вам человек, который знает обо мне все и который отличается благороднейшим направлением…³* Можешь говорить с ним обо мне все, не опасаясь нисколько. Тетеньки пусть не знают этого, или ты можешь сказать им что-нибудь, полегче, чтобы они не стали тревожиться и плакать бог знает из-за чего. Беды большой еще нет в моих делах. Пушкин и Лермонтов писали пасквили, Искандер до сих пор пишет на Россию едкие статьи,⁶ Даль выгнан был из корпуса за ‘написание пасквилей’…⁷ А я, слава богу, отделался еще довольно легко, и теперь подобного обстоятельства со мною не повторится. Другое дело — легкая эпиграмма… Это — вещь совершенно безвредная. Например, ты, верно, видел карикатуры Степанова⁸ на англичан и французов, заметил, как он представляет и унижает Наполеона III. Вот на него две эпиграммы:

Что нам смотреть карикатуры

На наших западных врагов?

Да наша Русь вся и в натуре

Есть с иностранных образцов

Карикатурная гравюра…

2. Н. СТЕПАНОВУ

Между дикарских глаз цензуры

Прошли твои карикатуры…

И, на Руси святой один,

Ты получил себе свободу

Представить русскому народу

В достойном виде царский чин!..

Можешь распространить эти эпиграммы: они могут убить авторитет Степанова и его глупых, нелепых карикатур, где нет ни вкуса, ни остроумия, ни меткости насмешки.

О делах семейных пишу в другом письме — к тетеньке.⁴*

Начал повесть.¹⁰ Если кончу во время каникул, то постараюсь напечатать в одном из журналов.

Прощай и пиши ко мне о том, что делается в Нижнем.

Н. Добролюбов.

¹* Директора института.

²* То есть подлинника стихотворения на юбилей Греча.

³* Институтский товарищ и близкий друг Николая Александровича, Михаил Иванович Шемановский, ехавший через Нижний в Вятку к родным на каникулы. — М. И. Шемановский, уроженец Вятки, был чистый русский, по-польски он вовсе не знал.

⁴* В письме к Фавсте Васильевне от 20 июня.

80. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

20 июня 1855. Петербург

20 июня 1855 г., СПб.

Недавно я писал Вам, милая тетенька, с Алешей Галаховым.¹Теперь опять представляется случай — и я снова ловлю его, чтобы известить Вас о себе. Студент,² с которым посылаю Вам это письмо, — один из наиболее любящих меня и любимых мною людей. Он едет теперь в Вятку и был так добр, что по моей просьбе согласился передать Вам мое письмо. Пожалуйста, примите его как моего друга, так, как Вы приняли бы меня, если бы я приехал к Вам. Это — добрейший и благороднейший человек.

О своем положении я не много могу сообщить Вам нового. Скажу только, что мои надежды на последний экзамен вполне оправдались: я отвечал очень хорошо. Но и тут нельзя не заметить насмешки судьбы надо мною. Отвечать мне пришлось почти последним — по жребию. Я ужасно утомился в ожидании своей очереди. Потом выхожу отвечать — дают мне вопрос о том, что я знал хуже всего, — о драматической литературе у испанцев. Разумеется, по-испански я не знаю, переводов с этого языка у нас очень немного… Пришлось довольствоваться тем, что слышал на лекции профессора. А я надеялся блеснуть своими познаниями… И все-таки ответ вышел очень хороший… Сегодня будет у нас акт… Впоследствии напишу Вам и о нем.

Я скоро жду от Вас письма и потому буду писать обстоятельнее уже после. Теперь тороплюсь, потому что Михаил Иванович Шемановский торопится на железную дорогу. Жить я буду все каникулы частию здесь в институте, частию у Галаховых. Но письма Вы можете всегда адресовать по-прежнему в институт.

Недавно я был в Духовной академии и узнал много новостей о Нижнем. Вы мне ничего не пишете. Горбатов³ выгорел почти весь, Страхов и Раев⁴ женились, Розов из института¹* вышел в отставку… Последнюю новость узнал я, впрочем, не из Духовной академии. Кстати, нельзя ли Вам, узнавая хоть чрез Платона Петровича,⁵ писать мне иногда о переменах учащих в Нижегородской гимназии и институте… Это для (меня) очень нужно.

Да напишите же мне, что Володя и Ваня? Что Анночка и Ниночка? Не знаете ли чего о Катеньке? По-прежнему ли дуется²* Катерина Петровна?³* Я здесь ничего не знаю. Василию Ивановичу скоро буду писать.

Н. Добролюбов.

Хотел поговорить с тобою много, моя милая, дорогая Ниночка, но времени осталось так мало, что едва могу написать тебе несколько строк, пожелать всех благ — душевных и телесных, сказать тебе, что я всегда тебя люблю и помню, что надеюсь на твою скромность, рассудительность, послушание и прилежание, что целую тебя заочно, тебя и Ванечку, что желаю от тебя получить милое, хорошенькое, длинное письмецо, — сказать это и проститься до следующего письма.

Твой брат Н. Добролюбов.

¹* ‘Из института’ — вероятно, Нижегородского дворянского.

²* На него за то, что он но писал ей.

³* Захарьева.

81. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

18 июля 1855. Петербург

18 июля 1855 г., СПб.

Напиши наконец ко мне, дорогой друг мой Михаил Иванович, и покажи, что ты остался все тем же, чем я привык знать тебя. Вот уже третий день сегодня, как я сам не свой и никак не могу отгадать истинного смысла комедии,¹ которую рассказали мне приехавшие сюда Щепотьевы. Давно ли ты попал в романические герои? Какой из писателей юной Франции свел тебя с ума и заставил превратиться из умного, расчетливого, положительного человека нашего времени в чувствительного Селадона² протекшего столетия? Кто перенес тебя в счастливую Аркадию³ и заставил мечтать о счастии в хижине с твоею, не совсем целомудренною, пастушкой? Скажи мне как твоему другу — каким чудом, какими чарами вовлечен ты в эту грязную, пошлую идиллию. Я решительно не узнаю тебя. Неужели красоты царицы твоего сердца (немножко рябой, довольно пожилой и довольно изношенной, помнится) до того приковали тебя, что ты и ум и совесть потерял? Неужели, наконец, ты уже не имеешь собственной воли, не имеешь решимости смотреть на вещи своими глазами, слушать все собственными ушами, а не предаваться слепо и несмысленно в распоряжение твоей любимицы? Чего можешь ты ожидать от союза, который предположил? Неужели готовится тебе прочное семейное счастие с той, которая недавно еще нанималась расточать свои ласки каждому приходящему? Неужели можешь ты успокоиться в объятиях женщины, давно потерявшей стыд и скромность свою? Можешь ли ты ожидать, что тебе верна будет та, которая уже решилась продать свою невинность чужим и, между прочими, тебе самому? Поверь, что женщина, не сохранившая чести девической, не сохранит и чести супружеской. Да и что за необходимость была тебе жениться? Если она жила с тобою без церемонии два года, то могла прожить и третий и четвертый, по крайней мере до лучшего оборота обстоятельств. Или она уже не хотела более удовлетворять твоих страстных желаний, и стремление носить твое имя пробудило в ней будто бы стыд, давно забытый, и угрызения совести? Так ведь за свой рубль можно найти сотни таких красавиц! Или ты уже до того очарован, до того поклоняешься и боготворишь свою даму, что, кроме нее, весь свет постыл тебе? Так помилуй, друг мой, — времена Жанлис и Дюкре-Дюмениля⁴ давно прошли, нынче и в романах таких чудес не бывает. Да притом я никогда не могу поверить, чтобы у тебя был до такой степени дурной вкус. Разве, может быть, ты лишил ее невинности и теперь хочешь женитьбою загладить свой проступок?.. Ведь вот единственное оправдание, возможное для твоего поступка, но едва ли ты решишься даже подумать о таком предлоге: так явно противоречит он настоящему положению дел!

Ты знаешь меня, мой брат: я холоден, недоверчив, горд, но я не зол, не глуп и не педант. Не школьные предубеждения, не жалкий взгляд провинциальных сплетниц руководит моими суждениями. Я не скажу тебе, что бесчестно жениться на солдатке, не стану толковать о выгодной партии, которую ты мог бы сделать впоследствии, не буду утверждать, что всякая б…. есть чудовище человеческого рода. Но я тебе говорю, что она не может верно хранить супружеских обязанностей, которые она давно презрела, говорю, что она не способна составить счастие такого человека, как ты, потому что я очень хорошо знаю тебя, говорю, что если ты в нее влюблен и хочешь сохранить ее любовь, то лучшее средство для этого — как можно дольше на ней не жениться, говорю и предсказываю, что ты сам горько будешь каяться в своей опрометчивости, если это свершится, а если нет, то скоро увидишь, как ты был нелеп и смешон, жалко смешон, в роли страстного любовника! Да нет, ты им никогда и не был. Все, что могу я здесь понять, — это хитрые интриги твоей возлюбленной: их обманы и уловки давно уже очень хорошо известны и понятны всякому мало-мальски опытному человеку.

За всем тем я должен сказать тебе и о том важном обстоятельстве, на которое ты, кажется, никогда не обращал внимания. Это — спокойствие твоей матери. Ты говорил, бывало, что матери не любишь, что желал бы ее смерти, я этому не верил и не верю до сих пор, потому что до подобного зверства человек не может дойти. Но твой поступок заставляет думать, что ты действительно истребил в себе всякое человеческое чувство естественной сыновней любви и предпочел свою сомнительную девку нежно любящей тебя матери. Скажи мне, брат мой, в последний раз — неужели в самом деле ты до того огрубел и очерствел, до того стал бесчеловечен, до того гадок, до того порабощен скотской чувственности, что несчастие матери уже нисколько тебя не трогает, что ты спокойно можешь перенести название матереубийцы, которым заклеймит тебя за твой поступок проклятие божеское и человеческое? Вспомни, брат мой, все еще любимый, — вспомни, сколько трудов и забот, сколько горя и тоски, сколько слез и страданий вынесла из-за тебя и для тебя мать твоя, вспомни, чем она жертвовала для твоего счастия и чем ты ей отплатил за ее любовь… Неужели ты ничем, ничем не хочешь для нее пожертвовать? Да ведь это значит быть хуже всякого скота. Положим, ее убеждения ложны, и ты вправе поступить так, как хочешь, да пожалей же мать свою, имей к ней хоть каплю сострадания, дай ей дожить спокойно свой, и без того нерадостный, век, может быть, уже недолго остается ей тяготить тебя своим присутствием.

Прости меня, друг, за мои упреки: поверь, я люблю тебя и жалею о тебе. Знаю, тебе тяжело… Знаю и то, что теперь в Нижнем нет тебе другой невесты, но свет — не в одном Нижнем, и притом — отчего не подождать тебе? Отчего и не уступить, хоть на время, предубеждениям общества, среди которого живешь ты? Я более имею права презирать это общество, но, признаюсь тебе, в этом случае я уважу его мнение, и моя сестра с братом исчезнут из Вашего дома в ту минуту, когда вступит в него эта женщина. С сокрушением сердца я тогда отрекусь от тебя, как отречется и все общество, к которому ты принадлежишь. Прощай, мой брат и друг доселе, — и верь искренности и неизменности моих слов.

Н. Добролюбов.

82. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

30 июля 1855. Петербург

30 июля 1855 г.

Через несколько дней после отправления к тебе моего письма я получил твое.¹ Хоть больших радостей от него я и не ожидал, но все-таки приятно было получить от тебя известие: все лучше, чем ничего… Из письма увидел я, что ты в добром здоровье и здравом уме, следовательно, остальное все как-нибудь устроится, ежели только ты не вздумаешь упрямиться. Будучи уверен, что ты принял последнее мое письмо так, как я его писал, то есть совершенно по-дружески, по крайней мере не надулся за него, я продолжаю говорить с тобою моим прежним тоном и с прежним искренним расположением. Расскажу тебе об исполнении мною твоих комиссий. Главную² я исполнил через два дня по получении твоего письма, то есть 26-го числа, во вторник. В воскресенье был праздник, и, следовательно, присутствия в инспекторском департаменте не было, а в понедельник не успел. В департаменте мне сказали, что губернии представляются министру в алфавитном порядке, и потому до Нижегородской черед еще не дошел, а будут в докладе ее представления не ранее двадцатых чисел августа. Я хотел узнать, нельзя ли чего-нибудь сделать для устранения препятствий, о которых ты мне пишешь, но увидел, что тут одно может быть препятствие — воля министра. Молодой чиновник, к которому обратился я за справкою, очень любезно объяснил мне, что дела эти совершаются обыкновенно таким образом: министру представляется длинный список представляемых, и если этот список покажется ему очень велик, то он возьмет да и зачеркнет, без дальних справок, несколько десятков — с начала, в середине или в конце реестра, смотря по тому, как ему вздумается. Если ты попадешься ему под руку, между прочим, то, уже конечно, никакая человеческая сила не спасет тебя от бесчиния до следующего года. Нужно, следовательно, подождать, не пошлет ли судьба удачи. После 20 августа справлюсь опять и немедленно напишу к тебе.

Другую просьбу твою ³ исполнить гораздо труднее. Как человек не слишком искательный и притом не поступающий в гражданскую службу, я не старался приобретать здесь связи, а довольствовался легкими, случайными знакомствами, которые посылала мне судьба. Таким образом, кроме Галахова,¹* я мог бы обратиться только к троим людям. Один из них сенатор⁴и мог бы сделать то, о чем я его попрошу. Но его ведению подлежат дела министерства иностранных дел: туда ты попасть не можешь, по незнанию иностранных языков. Заставить же старика ездить и просить за тебя других я не могу: мало еще знаком с ним для этого и опасаюсь обременить его подобной просьбой. Другой господин — директор департамента Княжевич.²* Этот находится даже в вашем министерстве,³* и перейти к нему на службу было бы тебе очень удобно. Но тут опять новая помеха: познакомился я с ним посредством Прутченко, они закадычные приятели, и как только Княжевич узнает, что ты служишь у Бориса Ефимовича, тотчас же, ничего не говоря и не обещая, отпишет ему и спросит его мнения.⁴* В этом я уверен, как дважды два четыре. Следовательно, оставался еще один — начальник отделения, у которого я теперь даю уроки сыну и у которого живу на даче все лето.⁵* Я и обратился к нему, в самый день получения твоего письма. Не прося прямо места — потому что он не может его дать, а может похлопотать только,— я спрашивал его мнения и совета о том, каким образом удобнее перебраться сюда на службу, на какую выгоднее, и нельзя ли помочь как-нибудь этому делу. Он начал тем, что напал на столичную службу, насчитал мне множество примеров, что здесь студенты университета киснут в палатах и ждут не дождутся местечка в министерстве, сказал, что молодой человек без высшего образования здесь совсем пропадет, и заключил тем, что если и можно с большими усилиями получить здесь место, то разве без жалованья, да и то нужно ждать неопределенное время. Вот тебе результат моих попыток. Если ты непременно хочешь, я попытаюсь еще похлопотать через одного товарища, с которым я очень близок и которого отец тоже начальник отделения. Только едва ли что-нибудь выйдет из этого. Жаль мне, что не могу услужить тебе, как бы хотел, но — видит бог, что я не имею сил для этого. О месте в почтамте⁵ — жалею, что ты не написал мне раньше двумя неделями: тогда я бы обделал это дело без всякого затруднения. Здесь была жена нижегородского почтмейстера, С. И. Буринская, и я провел с ней несколько часов очень приятно. Она давнишняя приятельница с женою того господина, у которого живу я, была у них несколько раз, я представлен был как учитель их сына и как нижегородец, нашел много общих предметов, о которых расспрашивать и рассказывать было интересно и для меня и для нее. Кстати, упомянул я о своем знакомстве с Галаховым, и она сделалась ко мне еще ласковее. Тут бы стоило сказать несколько слов, и дело было бы слажено. Теперь она давно уже уехала. Впрочем, если тебе некуда будет деваться более — напиши мне, и я постараюсь действовать через мать моего ученика, чтобы она попросила свою приятельницу, а та своего мужа. Могу я также просить и С. П. Галахова (хлопотать через его жену будет лишнее, да она притом возвратится в СПб. тогда уже, когда и Галахова в Нижнем не будет: а ведь он и имеет там влияние только как ревизор). Но это только в крайнем случае, потому что переписка по этому делу будет довольно щекотливая вещь…

Ну, теперь на все твои комиссии. — худо ли, хорошо ли — ответ сделан. Сам обсуди свое и мое положение и реши, что нам делать.⁶* А я опять тебе повторю: побойся бога — не убивай мать свою, она так любила и любит тебя… Не говорю тебе — откажись совсем от своего предприятия,⁷* а по крайней мере отсрочь его на неопределенное время и поставь себя в порядочное положение, чтобы на тебя не указывали пальцами. Ведь бог знает, как на тебя теперь смотрят. Я бы тотчас же принялся хлопотать за тебя перед Буринской — да боюсь: что, если пакостная история твоя наделала шуму в городе и она уже слышала о тебе? Надобно осрамиться будет, вместе с тобою… Ведь дернул же тебя черт на такую гадость! Отвяжись, брат, от нее,⁸* пожалуйста,—постарайся отвязаться… Имей немножко побольше энергии и воли над собой (а не над бедной матерью⁹*): ведь ты уже не ребенок.

Я, брат, тоже жду себе больших и больших неприятностей. В известных тебе стихах⁶ затронут был кн. Вяземский и назван продажным поэтом. Теперь вдруг, ни с того ни с сего, он сделан товарищем нашего министра.⁷ Мое имя известно, не мудрено, что обиженные мною приятели его подожгут, и в институте меня не будет.¹⁰* Начальники из желания угодить товарищу министра начнут снова меня преследовать, и даже защищать меня всякий побоится. Каюсь теперь в неосторожности, да утешаюсь хоть тем, что это¹¹* по крайней мере не дело, а слово, и слово довольно неглупое и имевшее своего рода успех… так что все-таки много есть людей, которые в душе всегда будут за меня.

Ну, теперь прощай. Благодарю тебя за любовь к Ванечке: я и ожидал от тебя хорошего расположения к нему, потому что это был всегда твой фаворит и потому что в любви твоей к нашему семейству я никогда не сомневался. Желаю, чтоб твое ослепление насчет известного обстоятельства не разорвало наших отношений, так хорошо установившихся, особенно в последнее время.

Благодарю тебя еще за хороший прием моего товарища¹²* и хорошее о нем мнение. Я от души люблю этого человека за его ум, доброту и благородство и бог знает как рад был, что Вы его оставили у себя: он очень затруднялся тем, где остановиться. Однако пора кончить. Прощай, пиши ко мне скорее и откровеннее обо всем. Пожалуй, разругай меня, если это доставит тебе удовольствие: обещаю не рассердиться.

Н. Добролюбов.

¹* Сергея Павловича: он служил в почтовом управлении.

²* Александр Максимович Княжевич, вскоре после того назначенный министром финансов.

³* Михаил Иванович служил в казенной палате под начальством Б. Е. Прутченко.

⁴* А Михаил Иванович полагал, что Б. Е. Прутченко стал враждебен ему (предположение было ошибочно, как видно из писем Бориса Ефимовича к Николаю Александровичу).

⁵* Это был г. Малоземов.⁸

⁶* Для исполнения желания Михаила Ивановича переменить службу.

⁷* От намерения жениться на девушке или женщине, казавшейся дурною всем, слышавшим о ней.

⁸* От этой женщины.

⁹* У которой он требовал одобрения своему намерению.

¹⁰* То есть: ‘меня исключат из института’. Опасение неприятностей от кн. Вяземского было напрасно, он или не знал, что автор стихотворения на юбилей Греча — студент Педагогического института Добролюбов, или простил ему оскорбление. Вместо того чтоб иметь преследователя в новом товарище министра, Николай Александрович нашел в нем защитника.

¹¹* То есть не в частности стих о кн. Вяземском, а все стихотворение.

¹²* М. И. Шемановского, заезжавшего к Фавсте Васильевне по пути домой в Вятку.

83. Л. И. и В. В. КОЛОСОВСКИМ

1 августа 1855. Петербург

1 авг. 55 г., СПб.

Вероятно, еще в начале июля месяца или в конце июня Вы получили письмо мое, любезный дяденька Лука Иванович и тетенька Варвара Васильевна.¹ С тех пор я несколько раз собирался писать к Вам, но каждый раз останавливали меня обстоятельства, то мои собственные, то Ваши — нижегородские. Наконец уже собрался теперь уведомить Вас о себе и попросить за других.

Я живу очень, очень хорошо, сколько то возможно в моем положении и при беспрестанных неприятностях со стороны наших нижегородских дел. Вы, конечно, уже слышали, что я живу на даче¹* и приготовляю к поступлению в корпус одного мальчика, за что должен получить 30 руб. серебр. Как ни ничтожна эта сумма, но я не раскаялся, что согласился принять на себя это дело. Мальчик, ученик мой, очень неглуп и любит заниматься, мои объяснения слушает он с охотою и вниманием, и, следовательно, мне заниматься с ним очень приятно. Семейство, в которое попал я, чрезвычайно доброе и милое, меня все очень полюбили, заботятся обо мне, как о родном. Дети все привязались ко мне как нельзя больше: просто не отходят от меня, не хотят без меня обедать, если я запоздаю как-нибудь в городе или на прогулке, отказываются от гулянья и остаются дома без всякого неудовольствия, ежели только я остаюсь. По всему этому Вы можете судить, как я сам привязан к детям и ко всему семейству гг. Малоземовых, у которых нахожусь теперь. Что касается до внешних удобств, то я тоже очень доволен всем: довольно хороший обед, сытный завтрак, кофе, ягоды и пр. каждый день. Нередко приезжают гости, с которыми тоже весело и незаметно проходит мое время. Кроме того, я пользуюсь правом бесплатного входа в купальни, в сад гр. Безбородко, где три раза в неделю играет музыка и бывает иногда иллюминация и где каждый раз нужно бы платить по 15 коп. сер. за вход. Прибавьте к этому катанья на лодке, иногда отправление в другие увеселительные места, куда я тоже сопровождаю всегда семейство, не платя ничего, — и Вы увидите, как мне здесь спокойно и приятно после однообразной институтской жизни, нарушавшейся обыкновенно только домашними неприятностями.

Теперь о Вас. Я рад, что наконец Вы в городе,² что соединились наши семейства, и как я благодарен Вам, милые мои дяденька и тетенька, за Вашу любовь к Володеньке. Мне писал Василий Иванович,³ что он теперь у Вас и останется до сентября, пока не приедет Мичурин. Не знаю, не обременит ли он Вас: ведь он такой резвый, за ним надобен надзор, а кому же у Вас смотреть за детскими шалостями? Разумеется, я знаю, что Вы его не бросите, что всегда о нем позаботитесь: Ваша доброта и любовь к нам мне очень хорошо известна. Но меня тревожит мысль, что для Вас эта забота может быть тяжела и неприятна. А между тем Василий Иванович писал мне даже, что у Мичуриных совсем плохо жить Володе⁴ и что Вы хотели оставить его у себя. Не знаю, право, как и распутать это дело… Опишите мне, пожалуйста, все поподробнее. Боюсь я сгубить ребенка, как Юленьку. Я никогда не простил бы себе этого. Напишите мне, милая тетенька, ведь я знаю, что Вы меня любите. Вспомните, как Вы, бывало, качали меня на руках да спать заставляли. Я это часто припоминаю… И прощанье наше припоминаю. Вы да тетенька Фавста — ведь вот кто у меня теперь вместо матери. Ах, бедная тетенька Фавста! Передайте ей письмо, которое при этом приложено,⁵ да постарайтесь утешать и успокоивать ее. Я думаю, у нее на душе теперь столько горя, столько горя!.. Как это Михаил Иванович так решился поступить!.. Поговорите с ним, убедите его, если он еще кого-нибудь слушает… Да не показывайте ему какого-нибудь гнева или пренебрежения, а говорите ласковее и спокойнее с ним: тогда ему скорее совестно будет перед Вами… Я на Вас надеюсь, дяденька, в этом деле. А больше всего — поберегите тетеньку Фавсту Васильевну и для нее, и для себя, и для наших сирот… Что с ними будет без нее?.. Господи, неужто еще мало несчастий перенесла семья наша? Неужели еще будут они? Пора бы уж кончиться… Прощайте, дорогой дяденька и милая моя тетенька. Поцелуйте Анночку и велите ей написать что-нибудь ко мне побольше: тогда и я буду писать к ней особо. А главное — Вы сами пишите ко мне поскорее.

Н. Добролюбов.

¹* У г. и г-жи Малоземовых.

84. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

7 сентября 1855. Петербург

7 сент. 1855 г., СПб.

Ваше благородие,
милостивый государь,
Михаил Иванович!

По просьбе Вашей, изложенной в наивном Вашем письме, полученном мною третьего дня,¹* я ходил вчера снова в инспекторский департамент и честь имею известить Вас, что Вы, как мне сказали, произведены в первый чин, приказом No 168, от 27 августа, и что официальное уведомление об этом пошлется в Нижний на следующей неделе.

С истинным уважением и нелицемерною преданностью имею честь быть Вашим, милостивый государь, покорнейшим слугою

студент Главного педагогического института
Николай Добролюбов.²*

¹* Письме от 1 сент.¹

²* Шутливый официальный тон письма показывает, что Николай Александрович считал досаду Михаила Ивановича на него мимолетной. Он ошибался, Михаил Иванович долго сердился на вмешательство Николая Александровича в дело о его безрассудной женитьбе.

85. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

28 сентября 1855. Петербург

28 сент. 1855 г.

Надеюсь, что Вы уже совершенно успокоились теперь, моя милая, добрая тетенька, по делу Михаила Ивановича. Чтобы еще более Вас утешить, я передаю Вам вполне мнение Бориса Ефимовича об этом обстоятельстве. Вот что недавно он писал мне: ‘Скажу Вам еще несколько слов о Благообразове.¹* Он, как и многие другие, заблуждался. Мать побранила его, и тем кончилось, надо, однако ж, сказать в похвалу его, что он гораздо лучше многих, связавших свою судьбу с недостойными их тварями. Благообразов увидел свою пагубу и, при всей слабости характера, успел укрепиться, может быть и потому, что его прелестница надоела ему, и он послушался матери. А сколько у меня в палате несчастных молодых, женившихся при первом увлечении страсти. И какая жизнь: жена — в одну промышленность, муж — в трактир или кабак, тем кончают свою страсть, а вдобавок — я должен отказать пьянице от службы. По этим примерам я вижу над Благообразовым небесное благоволение, низведенное отцом, матерью, дядею. Их молитвы отстранили молодого, неопытного юношу от бездны, в которую влекла его пагубная слабость’. Вот его отзыв, из этих слов Вы можете очень ясно видеть его неизменно доброе расположение к нам и желание помогать во всем, что касается нашего семейства. На дело Михаила Ивановича он совсем не сердится, а смотрит на него просто как на слабость, гибельную, но все-таки простительную для такого пылкого молодого человека, как он. По всему этому мне кажется, что Михаил Иванович напрасно опасается немилости Бориса Ефимовича и хочет выходить из его службы. Надеюсь, что он этого не сделает без нужды. Он и на меня рассердился за мое немножко строгое и насмешливое письмо по поводу его сватовства, но это, конечно, пройдет, поклонитесь ему от меня и скажите, что я его помню и люблю. Передайте, кстати, мое почтение и Михаилу Алексеевичу и спросите его, думает ли он, что я сделался теперь довольно умен, чтобы удостоиться чести писать к нему.²*

Я живу довольно спокойно в институте, окруженный внимательностью начальства и всеобщею, полною любовью товарищей. Для своих издержек я имею 8 руб. сер. в месяц, которые получаю за свои уроки — два раза в неделю, по рублю серебром за урок. Для меня и того очень довольно, так что деньги у меня никогда не переводятся. Следовательно, с этой стороны Вы должны быть совершенно спокойны. Занятия мои идут очень успешно, и для них я оставляю многие знакомства, которые в последнее время развелись у меня в необыкновенном количестве во всех слоях общества: и между чиновниками, и между профессорами, и между духовными, и между офицерами, и между студентами, и даже между купцами, — впрочем, не торгующими, вроде Шестакова. Ходить ко всем им часто — невозможно, а редко — сердятся. Поэтому я к некоторым совсем перестал ходить, чтобы сберечь свое время. А при всем том, что праздным никогда не бываю, часто подумываю я о Нижнем, о Вас, мои родные, милые, о сестрах и братьях, о знакомых домах. Как бы хотелось мне повидаться с Вами, с тетенькой Варварой Васильевной, с Ваней, Володей, Ниночкой, Анночкой — всех бы собрать вместе… Бог даст, уж на будущий год непременно увидимся. Право, и не заметите, как пролетит этот год, а теперь пока хоть пишите мне почаще, несмотря на мои неответы. Право, некогда, душечка тетенька, и зная, что писать нечего, как-то и не хочется сидеть да ломать голову, что бы такое написать. А у Вас всегда есть интересные для меня вещи. Вы ведь знаете, что я на чужой стороне, следовательно, для меня каждый домик, каждый житель, каждое окошечко, каждый камешек на родной земле — очень дороги. Притом Ваши письма напоминают мне мать мою, так рано нас покинувшую. Бедная страдалица!.. Все худое, все тяжкое она вынесла, и судьба поразила ее в то самое время, когда ей нужно бы было наслаждаться только радостями семейными, утешаться на детей своих. Но полно… Прощайте, милая, дорогая, любезная моя тетенька. Будьте здоровы, будьте веселы и спокойны. Напишите мне скорее о Володеньке: что он, как он выздоравливает.

Н. Добролюбов.

P. S. Отчего не пишут ко мне Лука Иванович и Варвара Васильевна?

¹* Это выписка из письма Б. Е. Прутченко от 3 сент. 1855 года.

²* Выражение остатка ослабевшей досады на Михаила Алексеевича за то, что в письме от 22 сент. 1854 года² он объяснял отчаяние Николая Александровича его неопытностью.

86. A. A. ДОБРОЛЮБОВОЙ

28 сентября 1855. Петербург

28 сент. 1855 г.

Я уже очень давно не получал от тебя, милая моя Ниночка, ни одного слова, ни одной строчки, ни одной приписочки. Здорова ли ты, или не сердита ли на меня за что-нибудь? Правда, я виноват, что и сам давно не писал к тебе, но ведь я, кажется, так и просил тебя в последнем письме, чтобы ты писала ко мне, не дожидаясь моих ответов, потому что мне иногда невозможно бывает отвечать скоро. Особенно теперь я чрезвычайно занят и потому не могу часто писать, но прочитывать твои письма было бы для меня особенным наслаждением, которое я себе нередко позволяю во время отдыха: беру какое-нибудь старинное письмо твое, тетенькино или другое чье-нибудь и перечитываю его и после того так сладко мечтаю о Вас, о всех родных наших. Только мамаши и папаши писем я не имею духу читать, потому что как прочту пять строк, так и покажутся слезы на глазах… Да, душечка моя, тяжело среди чужих, и я очень, очень часто вспоминаю о вас и желал бы, очень бы желал получать почаще от вас известия. Надеюсь, милая Ниночка, что ты ведешь себя хорошо, умно, что ты прилежна, почтительна, опрятна, скромна, что умеешь ценить попечения о тебе тетеньки, что вознаграждаешь ее за это своею любовью и послушанием. Я думаю, что ты заботишься также об опрятности твоего лица, натираешь его магнезией и вообще делаешь все, что тетенька прикажет, чтобы предохранить тебя от жалкого безобразия.¹ Напиши мне обо всем, не церемонясь и не опасаясь ничего. Прощай, душечка. Скажи, получили ли вы книгу нашего акта² от Галахова.¹* Там найдете некоторые подробности об моей институтской жизни.

Брат твой Н. Добролюбов.

¹* Алексея Сергеевича.

87. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

23 ноября 1855. Петербург

23 ноября 1855 г., СПб.

Милая сестра моя! Целых два месяца все хотел я писать к тебе и никак не мог собраться, потому что задерживали постоянно — то свои дела, то хлопоты по делам семейным. Да, моя душечка Катенька, я опять принялся хлопотать о семействе. Чтобы иметь возможность помогать моим братьям и сестрам, я просил, чтобы меня в этом же году выпустили из института (а мне нужно бы еще оставаться два года). Но чтобы меня не считали исключенным, не кончившим курса, я хотел держать экзамен за весь курс.¹ Прошение мое подали министру,¹* и он, вникнув в мое положение, сказал, что постарается устроить мое семейство без меня, а мне советовал оканчивать курс, чтобы потом получить отличное место. После того тотчас он написал письмо к нижегородскому преосвященному, в котором просил его зачислить за Ниночкой место какое-нибудь в Нижнем.² Преосвященный до сих пор еще ничего не отвечал, хотя прошел уже целый месяц, — и князь Вяземский, который хлопотал за меня, хочет теперь просить прямо обер-прокурора. Надеюсь, что наши обстоятельства и поправятся как-нибудь. Между прочим, я все-таки готовлюсь к экзамену, занимаюсь, пишу сочинения, дела множество. От этого-то у меня так мало свободного времени для того, чтобы писать ко всем нашим.

Не сердись же, что я так редко к тебе пишу, моя миленькая, дорогая моя Катенька. Поверь, что я всегда, всегда помню тебя и с величайшим наслаждением перечитываю твои письма. Пиши ко мне больше, если только можешь, обо всем, что ты думаешь, чувствуешь, что видишь и слышишь — относящееся к тебе. Впрочем, не оставляй все-таки своих занятий, учись, душенька, прилежнее, ежели только позволяет тебе твое здоровье. Ты, я думаю, много отстала от своих подруг в продолжение своей болезни, но для тебя нетрудно будет догнать их: ведь ты у нас всегда была умненькая девочка, и сам преосвященный²* так называет тебя. Но особенно старайся — отличаться скромным поведением, любовью ко всем подругам, послушанием начальству во всем. Это — самое главное, помни это, мой неоцененный друг Катенька.

Завтра твои именины. Когда придет мое письмо, они уже пройдут, но я все-таки поздравляю тебя, желаю провести весело этот день и прожить спокойно весь этот год. Может быть, тебя на этот день отпустят к Ренненкампфам: они так добры к тебе. Когда увидишься с ними после этого письма, кланяйся им от меня, то есть скажи, что я свидетельствую им свое почтение, а не пишу к ним потому, что боюсь, не обременил ли их и прежними своими письмами.

Прощай, моя красавица, моя голубушка Катенька! Я хотел бы подарить тебе что-нибудь в день ангела, да не знаю что… Посылаю тебе просто денег 5 р., которые ты можешь употребить куда захочешь, то есть на то, что тебе может быть нужно. Для сохранения можешь отдать эти деньги своей начальнице или кому другому, как это у вас делается…³*

¹* Сокращенное выражение вместо ‘товарищу министра’.

²* Симбирский, Феодотий.

³* Подписи нет, быть может потому, что Николай Александрович отложил письмо, думая продолжать его, не успел и, торопливо влагая написанное в конверт, не взглянул, сделана ли подпись, но, быть может, конец письма находился на другом листе, утратившемся.

88. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

25 декабря 1855. Петербург

Дек. 25, СПб.

Милая моя, добрая моя сестра, моя неоцененная Катенька! На днях я получил милое твое письмо¹* и хочу отвечать тебе теперь, чтобы письмо мое, дошедши до тебя тотчас после праздников, продолжило для тебя их веселье, если только можешь ты веселиться. Дай бог, чтобы была для тебя какая-нибудь отрада в эти святые, прекрасные дни! Не ропщи на свою судьбу, моя добренькая, умненькая Катенька. Ты знаешь, что горем л слезами ничего не сделаешь, ничему не поможешь, а я прибавлю к этому еще то, что всякое горе становится еще тяжеле, когда позволишь себе слишком много горевать. Старайся рассеять и занять себя: сначала насильно, против воли, а потом и привыкнешь быть всегда занятою. Помни, моя душечка, что мы должны себя приготовить к тому, чтобы быть в состоянии жить самим собою, чтобы уметь доставать себе и кусок хлеба, л. теплый угол, и приличное платье. Кто предается бесплодному плачу и ропоту, тот годится только в нищие, а кто умеет работать и заниматься, тот сумеет сам поддержать себя в неучастии…

Теперь лучшее, что ты можешь делать, это — учиться, исполнять все свои обязанности, вести себя скромно, никого не обижая и не доводя себя до обиды. Я знаю, моя голубушка, моя бедненькая сестреночка, что тебе бывает тяжело, горько, что тебе иногда ни на что смотреть не хочется, что ты и в самом деле иногда ничего не видишь пред собою, потому что думаешь о родных, о Нижнем, о тетенькином садике, в котором мы все, бывало, так весело гуляли, о нашем оставленном доме, где мы так были счастливы — все вместе… Мне самому тебя жаль, очень жаль, я готов бы заплакать вместе с тобою о прошедшем времени… Но знаешь ли что, моя душенька, — ведь уж это все прошло и не воротится больше, зачем же себя по-пустому расстраивать? Лучше старайся не думать об этом… Тебе будет легче. Я сам то же самое испытывал очень часто, когда давал себе волю задумываться, а когда перестанешь тотчас думать об этом²* и обратишься к чему-нибудь другому — и пройдет… Да, милая Каточек, пора нам с тобою быть и поспокойнее: я тебе скажу кстати, что и дела наши, может быть, скоро поправятся. Архиерей нижегородский не отвечал ничего министру нашему³* на его просьбу,¹ но министр хочет все-таки хлопотать через синод. Я теперь имею уроки, и потому у меня есть деньги. Если тебе что-нибудь нужно, напиши мне: вероятно, у тебя есть тоже разные маленькие надобности, и,верно, присланные мною деньги не были тебе лишними. Разумеется, я уверен, что больших прихотей у тебя не бывает, да и не позволят вам иметь их, но мне кажется, что тебе, особенно как больной, можно позволить некоторые развлечения, забавы, игрушки, лакомства даже, умеренные и безвредные. Мне будет очень приятно, моя миленькая Катенька, если ты напишешь мне, что тебе нравится особенно, чего тебе хочется и что тебе нужно. Будь, пожалуйста, со мной откровенна во всем, во всем.

Мне чрезвычайно жаль, что ты не написала мне, где остановится и когда именно будет в Петербурге ваша казначейша: теперь я не могу отыскать ее, а между тем так было бы приятно расспросить ее о тебе. Если она долго еще пробудет в Петербурге, попроси кого-нибудь к твоему следующему письму приписать полный адрес ее, чтобы я мог ее найти. А если она еще не уехала,⁴* то вручи ей твое письмо, и она меня легко отыщет по адресу:⁵* я к ней явлюсь.

Уведомляй меня чаще и подробнее о твоей жизни и особенно о ходе твоей болезни, которая меня очень беспокоит. Я ужаснулся, когда узнал, что ты даже не умывалась ни разу от самой пасхи. Я думаю, это тебе очень тяжело и неловко. Впрочем, пусть уж лучше вся болезнь выйдет наружу: зато тогда не трудно будет совсем прогнать ее и вылечить… Делать нечего, душенька, вытерпим и это. Оттерпимся, и потом уже пойдет все прекрасно: терпи, казак, атаман будешь.

Скажи Рудольфу Павловичу и Амалии Богдановне, что я свидетельствую им глубочайшее мое почтение и очень, очень благодарю их за внимательность и любовь к тебе. Верно, ты передала им то, что я писал в прошедшем письме?.. Да еще — писала ли ты к княгине или нет?.. Часто ли пишут тебе наши родные из Нижнего? Часто ли ты им пишешь? Они восхищаются твоими письмами, и — правду говорю тебе — ты пишешь очень мило и даже правильно. Я этому радуюсь. Только не пиши ни вместо не: в последнем письме у тебя везде ни… Впрочем, все-таки хорошо: ты, верно, учишься и грамматике. Прощай же, моя душечка, ненаглядная, незабвенная, милая, хорошая Катенька. Пиши ко мне — и горюй меньше.

Твой брат Н. Добролюбов.

¹* Это было письмо от 5 дек., как очевидно по содержанию ответа на него.

²* То есть: тотчас же, как появятся эти мысли, подавишь их при самом же начале.

³* Как в письме от 23 ноября, употребляется для краткости выражение ‘министр’ вместо ‘товарищ министра’.

⁴* Из Симбирска в Петербург.

⁵* Подразумевается: и если не зайдет сама в институт, то известит меня о своем приезде.

1856

89. M. A. КОСТРОВУ

5—9 января 1856. Петербург

Янв. 5, 1856 г., СПб.

Милостивый государь,
Михаил Алексеевич!

Извините, что я, после полуторагодового молчания, осмеливаюсь Вас беспокоить своим письмом. Неожиданно встретившаяся надобность заставила меня прибегнуть к Вашему великодушию, и я надеюсь, что Вы, по старинной дружбе к нашему дому, не откажетесь помочь мне. Впрочем, не думайте, чтоб это были вновь какие-нибудь ребяческие жалобы и сетования о семейных бедствиях: после Ваших хладнокровно-рассудительных, неопровержимо-логических и самоотверженно-религиозных писем¹* я уже вполне убедился, что, тоскуя о потере всего, что считал дорогим для себя в мире, я именно поступал как мальчишка, не понимающий благодеяний, какие богу и архиерею угодно было послать на меня и все наше семейство… Теперь, если бы даже и оставалась тень прежней скорби в душе моей, я бы не осмелился обратиться с нею к Вам, из опасения оскорбить Ваше глубокое нравственное чувство покорности пред гнетущею нас судьбою и навлечь на себя ‘своим детским лепетом’ новые упреки в ‘молодости, неопытности и одностороннем развитии’…¹ Нет, просьбу другого рода имею я к Вам, добрый Михаил Алексеевич, и выполнить ее Вам чрезвычайно легко. Дело вот в чем. Вы, помнится, писали в академии сочинение о трудах отцов иезуитов и сказывали мне, что имели под руками при этом какие-то французские книги. Теперь я тоже занимаюсь историей иезуитских школ.² У меня есть Crtineau-Joly, Michelet и Constitutions des Jsuites.³ Ho Constitutions — слишком обширны, Michelet — очень отзывается республиканством, a Otineau — сам совершенный иезуит. Не можете ли Вы сообщить мне заглавия тех сочинений, которыми Вы пользовались? Этим Вы меня чрезвычайно бы обязали. Не смея ожидать от Вас ответа на это письмо, я прошу Вас только выписать заглавия на лоскутке бумаги и передать их Василию Ивановичу или Фавсте Васильевне, чтобы они мне переслали это в своем письме. Вам будет это стоить каких-нибудь 2—3 минут, и я смею надеяться, что Вы не откажетесь пожертвовать ими для человека, в котором Вы принимали прежде участие и который хотя успел Вас раздражить своею неопытностью и детским лепетом, но, вероятно, не успел еще подвергнуться полному Вашему презрению. Надеюсь, что точно так же Вы не откажете мне в просьбе передать приложенное здесь письмо Фавсте Васильевне, к которой, конечно, Вы сохраняете прежнее расположение.

Еще раз извините, что я осмелился беспокоить Вас своим письмом, но — закон необходимости извиняет все.

Ваш покорный слуга Н. Добролюбов.

¹* Это относится к письмам Михаила Алексеевича от 27 марта, 12 мая 1854 года и в особенности к его письму от 22 сент. 1854, которое заставило Николая Александровича прекратить переписку с ним, по мотиву, объясняемому в письме к Михаилу Ивановичу от 20 апр. 1855.

90. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ и А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

8—9 января 1856. Петербург

8 янв. 1856 г., СПб.

Я еще не поздравлял Вас ни с рождеством, ни с Новым годом, милая тетенька. Извините, что так запоздал, но лучше поздно, чем никогда, и я поздравляю Вас теперь, желая Вам, чтобы наступивший год был лучше, веселее, счастливее, нежели был для нас всех прошедший и особенно предпрошедший. Да, нам всем именно нужно желать в полном смысле ‘нового счастья’. Может быть, оно и наступит. Не все же терпеть, не все же страдать, получим и мы что-нибудь в вознаграждение за беды, которые претерпели.

Отчего Вы ко мне не пишете? Отчего не пишет Ниночка? Неужели Вы сердитесь на меня за то, что я долго не отвечаю на Ваши письма? Право, кажется, уж Вам грех бы не доверять мне и сердиться на меня после того, как мы объяснились с Вами — открыто, чистосердечно и толково. Мне не трудно писать, оттого-то я и пишу Вам большею частию довольно длинные письма. Но дело в том, что, принявшись за письмо, я теряю весь этот день: как-то уж ни за что другое и приняться не хочется, все думаешь о Нижнем, о Вас, о сестрах, о братьях… Воспоминания же эти не слишком сладки, так поневоле стараешься избегать их. Впрочем, если Вы хотите знать обо мне, то Вы всегда можете иметь известие, потому что я аккуратно в две недели пишу одно письмо в Нижний, то к Вам, то к Василью Ивановичу, то к тетеньке Варваре Васильевне, то к Павлу Ивановичу Лебедеву, то к Трубецким, то к Прутченко, то к другим еще. Мне как-то не хочется повторять одно и то же в десяти письмах… Впрочем, как хотите, разумеется, я много виноват перед Вами, не писавши к Вам целых три месяца. Простите же меня, как виноватого, и не сердитесь на меня больше. Бывало, тетенька, ведь Вы меня много, очень много любили. И теперь, поверите ли, лучшая мечта моя — это приехать домой, увидаться с Вами, пожить у Вас, поплакать вместе над родными могилками…

Вы знаете о начале моих хлопот,¹ знаете и о том, что архиерей не отвечал на письмо кн. Вяземского, который просил его весьма убедительно. Теперь я упросил, чтобы начальство наше прямо обратилось в синод, — и на днях это, может быть, будет сделано. Потом князь Вяземский попросит лично обер-прокурора, и, вероятно, дело будет устроено. Еще — И. С. Сперанский пишет к нашему инспектору, что он имеет в виду устроить скоро одну из сестер моих,² напишите мне, не говорил ли он чего-нибудь Вам или Василию Ивановичу и что у него за намерения? Мне необходимо знать это, и надеюсь, что без меня ничего не станут делать.

Но главное — как Вы живете с нашими маленькими? Здоровы ли они, здоровы ли Вы сами? Ведь от Вашего спокойствия и здоровья зависит теперь все их счастье. Ради бога, ради доброго дела, ради памяти покойной сестры Вашей, которая Вас так любила, берегите себя, милая тетенька, не принимайте слишком к сердцу мелких огорчений, которые Вам причиняют, конечно, малютки, не сокрушайтесь о тесных наших обстоятельствах. Что делать? Есть люди еще беднее, еще несчастнее, да ведь живут же… А нам все еще есть надежда к поправлению обстоятельств.

Я удивляюсь, отчего мне не пишут Варвара Васильевна и Лука Иванович. Я не получал от них ответа на два письма уже. Собираюсь еще написать. Напишите хоть Вы, как они живут, здорова ли Анночка, выросла ли она хоть сколько-нибудь и пр. Михаилу Ивановичу передайте мое почтение, кстати, я еще не поздравлял его с чином — так поздравьте от меня. Прощайте, милая тетенька, надеюсь, что мне нет нужды говорить о чувствах моей любви, уважения и глубокой

признательности к Вам.

Н. Добролюбов.

P. S. Вы мне как-то писали, что письма мои, доставленные Вам через Галаховых, были перепечатаны ими, вы, верно, это подумали потому, что они были запечатаны не моей печатью. Но дело объясняется: накануне отъезда Галаховых я ночевал у них, чтобы поутру проводить их на железную дорогу, и вечером писал эти письма у них, печати моей со мной не было, и я употребил их печать.

9 янв. 1855 г.³

Поздравляю тебя с наступившим Новым годом, любезная моя Ниночка, и желаю тебе провести его лучше прошедших двух. Не знаю, что тебе написать особенного, потому что давно уже не имею сведений о твоем житье-бытье. Не ленись, моя душечка, и напиши мне поскорее о всем, о чем только тебе захочется или покажется нужным. У нас с Катенькой теперь деятельная переписка. В конце ноября послал я ей письмо, в половине декабря получил ответ, в 20-х числах послал другое, а в начале этого месяца опять получил письмо от нее. На днях буду отвечать. Это прекрасно: теперь я знаю ее положение, даже не по тому, что она пишет, а как она пишет: по тону, по духу я угадываю, в каком она расположении, и если она весела, это веселит меня самого на целую неделю, если грустна, я ей посылаю утешения, убеждения и опять успокоиваюсь от тревожной неизвестности. Я бы желал, моя милая, чтобы и у нас с тобою была такая частая, дружеская, откровенная переписка. Теперь же ты в таких летах,¹* что уже пора тебе думать, рассуждать и свои рассуждения сообщать тому, кто может всегда тебя и поправить, и побранить, и похвалить. Разумеется, я уверен, что ты всегда вполне откровенна с тетенькой, ничего не утаиваешь, все ей говоришь и всегда слушаешь ее советы, но я бы желал и сам тоже знать твои мысли и чувства, чтобы не терять тебя из виду, чтобы мы не сделались друг другу наконец чужими и незнакомыми. Пиши же ко мне, милая Ниночка, слушайся тетеньки, веди себя скромно и не забывай брата своего

Н. Добролюбова.

¹* Антонине Александровне исполнилось 8 января 15 лет.

91. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

3 февраля 1856. Петербург

3 февр. 1856 г.

Я недавно получил Ваше письмо,¹ моя милая, добрая тетенька, и спешу отвечать на него, чтобы поздравить Вас со днем ангела. К сожалению, письмо мое, кажется, несколько опоздает. Но что же делать? Занятия мои такого рода, что иногда не оставляют часа свободного в день. Вот, например, описание моего понедельника. Встану часов в шесть-семь, до ¹/₂ девятого занимаюсь приготовлением к лекции греческой литературы и потом французской литературы. В 8 ¹/₂ — завтрак и чай — до 9. В 9 часов начинаются лекции. У нас нет первой лекции, но в это время я должен приготовиться к вечерним урокам. От 10 ¹/₂ до 3 — лекции. В 3 — обед. В 4 я уже должен быть на уроке — в Семеновском полку,² то есть версты 3 ¹/₂ от института. Здесь занимаюсь арифметикою с 6—7 девочками от 7—10 лет¹* в одном частном пансионе. Отсюда отправляюсь на другой урок — русской литературы и здесь бываю от 6 до 8 часов. В 8 ¹/₂ прихожу в институт ужинать… Усталый, измученный, провожу в болтовне или легком чтении полчаса и потом опять сажусь за занятия до 10 ¹/₂. В это время гасят огонь, и я отправляюсь в спальню, где иногда тотчас засыпаю мертвым сном, а иногда еще часа полтора ворочаюсь с боку на бок, раздумывая об обстоятельствах домашних, и тоскую о своих милых, из которых —

Иных — уж нет, а те — далече…³

Так же почти проходят вторник, среда, четверг. В пятницу мне облегченье, потому что нет ни одного урока, но в этот день я отправляюсь заниматься в Публичную библиотеку. В субботу опять урок. Немножко это обременительно, но зато я получаю теперь более 25 рублей в месяц и, следовательно, скоро, удовлетворивши всем собственным нуждам, могу помочь и домашним обстоятельствам, хоть, разумеется, очень немного. Что касается до официальных хлопот по дому,⁴ то, вероятно, Вы уже знаете о них из рассказа Василья Ивановича, которому я недавно писал об этом.

Пишите ко мне почаще и побольше, милая тетенька. Вы не можете себе вообразить, как приятно мне читать Ваши письма ко мне. Они напоминают так много, так много прекрасные дни моего спокойного детства, моих беззаботных игр в родном доме, моего первого, пылкого и еще бессознательного ученья под руководством матери и отца, для их радости и утешения… Поверите ли, что одна уже рука Ваша на письме возвращает меня в чудный мир ребяческих воспоминаний, а Ваши слова, полные участия и любви, выражающие так просто и нежно Ваши чувства, — эти слова совершенно чаруют меня и заставляют сердце биться сильнее и чувствовать полнее и глубже. В Вас я вижу вторую мать, воспитательницу моих милых сестер и братьев, в Вас я уверен, как в самом себе, как в родной матери… После этого как же не дорожить мне Вашим приветом, как мне не ценить Вашу любовь, каждое Ваше слово ко мне?.. Сделайте же мне эту милость, это благодеяние, если Вы меня любите, пишите ко мне почаще и побольше. Не сердитесь на меня, моя душечка тетенька, что я редко пишу к Вам: право, Первая моя свободная минута принадлежит Вам. Освободясь от дел, я буду Вам писать часто, очень часто, но теперь — простите меня и пишите ко мне, не дожидаясь моих писем. Я ведь знаю, что Вы меня любите, Вы тоже знаете, что я люблю Вас и что мне дорого каждое, самое ничтожное, известие о моей милой семье. Надеюсь, что мне не нужно говорить, сколько я Вам благодарен за Ваши попечения о Ванечке, о Ниночке, милая тетенька. Быть может, этим летом увидимся, тогда переговорим обо всем, обо всем… Прощайте, душечка моя тетенька, прощайте. Поклон мой Михаилу Ивановичу, Михаилу Алексеевичу, которому я не успел еще отвечать на его письмо. Тетеньке Варваре Васильевне я все собираюсь писать, но никак не могу собраться. Надеюсь уж на масленице. Прощайте и пишите ко мне, милая тетенька. Надеюсь, что Вы проведете свои именины весело, радуясь на те добрые дела, которые Вы сделали.

Добролюбов.

¹* Следует читать ‘от 7 до 10 лет’.

92. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

3 февраля 1856. Петербург

3 февр.

Я очень рад, милая Ниночка, что ты весела и довольна и что не бранишься с Ванечкой, как мы с тобой, бивало, бранились… Ты, верно, позабыла об этом, а я часто вспоминаю теперь, и мне становится очень, очень стыдно. Если ты вспомнишь об этом, прости меня, душенька моя, ила лучше совсем не вспоминай об этом. Мне и без того часто делается грустно и жалко, что я не умел пользоваться своим счастьем, когда мы жили все вместе. Теперь я лишен даже возможности этого счастья, потому что живу один. Но ты, милая сестра моя, можешь еще наслаждаться хоть частичкой этого, и мне приятно видеть, что прежний опыт научил тебя, что ты теперь стала умнее и кротче в обхождении с братьями и сестрою. Надеюсь, что ты так же хорошо ведешь себя и в отношении к нашей доброй тетеньке и, наверное, уж не огорчаешь ее так, как огорчала покойную маменьку нашу…¹* Впрочем, я не хочу упрекать тебя: все мы тогда мало понимали сокровище, которое было дано нам. Теперь зато будь благоразумна, будь скромна, обходительна, слушайся тетеньки, моя милая Ниночка…

Надеюсь, что ты здорова и весела теперь. Что твое лицо? Избавилась ли ты от этой неприятной сыпи? Пора уже. Попроси тетеньку, попроси кого знаешь, чтобы тебе помогли. Для мальчика это только неприятно, для девочки — вредно и гадко. Нужно непременно изгнать это, и ты должна постараться, чтобы иметь совершенно чистое лицо¹ к лету, когда я,² может быть, приеду к вам на несколько времени. До тех пор пиши ко мне чаще и больше.

Прощай, моя милая сестра, целую и обнимаю тебя.

Твой брат Добролюбов.

¹* Само собою разумеется, это были только неизбежные нарушения спокойствия матери ничтожными детскими проступками.

93. М. А. КОСТРОВУ

16 февраля 1856. Петербург

16 февр. 1856

Давно бы следовало уже мне поблагодарить Вас, добрый Михаил Алексеевич, за Ваш ответ на мою просьбу, но, по разным житейским суетам, все откладывал. Я жалею, что беспокоил Вас понапрасну, и еще более жалею о том, что успел возбудить в Вас сомнение насчет чистоты моих намерений.¹Я не знаю, чем и уверить Вас. Действительно, я в источниках недостатка не имел, но странная, хлопотливая черта моего характера заключается в том, что я не могу успокоиться, не собрав всего, что можно собрать. Это стремление к полноте заставляло меня еще в семинарии писать огромные сочинения, оно же в прошлом году заставило ограничиться маленьким отрывком из обширной задачи, оно же заставило меня ныне обратиться к Вам с просьбою об источниках для моей темы. Поверьте же мне, что, обращаясь к Вам, я не имел никакой задней мысли, и не подозревайте меня.

Благодарю Вас за сообщенные Вами известия и надеюсь, что Вы будете писать ко мне. Вы говорите, что я не так понял Ваше прошлогоднее письмо, но я понял его как умел. Я перечитывал его несколько раз и нашел только упреки и обвинения… Впрочем, если я ошибся, то лучше не вспоминать об ошибке, хотя я и желал бы ее объяснения для себя.

Вместе с этим письмом Василий Иванович передаст Вам, вероятно, письмо мое к Ф. А. Василькову. Потрудитесь, пожалуйста, при случае передать его.

Не можете ли Вы написать мне чего-нибудь о Михаиле Ивановиче и его отношениях к нашему семейству? Мне это было бы любопытно и в некоторых отношениях даже нужно.

Пишу второпях и оттого мало и дурно. Засвидетельствуйте мое почтение Ивану Алексеевичу.¹* Скажите также поклон мой Григорью Алексеевичу и Александру Андреичу.²

Прощайте и, может быть, — до свидания.

Н. Добролюбов.

¹* Младшему брату Михаила Алексеевича.

94. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

16 февраля 1856. Петербург

16 февр. 1856 г.

Милая моя тетенька Варвара Васильевна!.. Простите меня за мои многие и многие вины против Вас! Простите, да и только. Больше ничего я не хочу… А пока Вы не простите, я и говорить с Вами не буду ничего: все буду ждать прощенья. Простите, так сейчас начну. Ну-с, простили уж, кажется: ведь я знаю, что Вы на меня долго сердиться не можете… Это Вы так только нарочно говорите, что уж и разлюбили меня, и сердиты, и прощать не хотите…¹* А, право, все так же еще любите… Бывало, когда я был еще очень маленьким, Вы тоже бранили меня и приказывали закрывать глаза, когда я не спал, а все-таки любовь-то оставалась по-прежнему. Без всяких шуток, душенька моя тетенька, неужели в самом деле Вы уж меня не любите больше? Я никак не хочу поверить, чтобы… Ну, положим, даже из-за простой лени, по которой я не писал к Вам, чтобы на меня из-за этого рассердились… А иначе — отчего же Вы не хотите писать ко мне или по крайней мере Анночку не заставите? Между нами, право, какие-то недоразумения, которых на письме и не объяснишь. Придется мне просто приехать на каникулы к Вам для объяснений… А в самом деле, тетенька, я прибегаю к Вам и к Вам, дяденька Лука Иванович, с просьбою: можно ли мне будет найти приют на несколько времени у Вас, ежели вздумаю приехать в Нижний на каникулы? Меня тоска берет, и ужасно хочется со всеми Вами видеться, но только останавливает дума о том, что хоть и приедешь на родину, а ведь там головы приклонить некуда… Для проезда я сколочу денег, а для проживки — не смогу… Впрочем, может быть, и все дело-то расстроится…¹ Может быть, представится возможность ехать к кому-нибудь на уроки. За каникулы получают у нас некоторые 100 и 150 рублей… От этого я не откажусь, разумеется… Теперь я получаю около 30 рублей в месяц, начиная с февраля, и никак не могу придумать, куда мне будет девать деньги… Но главное не в деньгах, а в том, чтобы Вы на меня не сердились. Пусть это письмо будет нашим примирителем. Напишите мне, пожалуйста, о себе, об Анночке, которую целую и поздравляю с прошедшим днем ангела и которой желаю всего, всего хорошего…

Я Вам ничего не написал, тетенька,²* но ведь я еще не знаю, точно ли Вы меня простили, а до тех пор я писать к Вам о чем-нибудь не могу. Прощайте.

H. Добролюбов.

¹* Этот шутливый тон был неуместен, потому что Варвара Васильевна сильно (и справедливо) досадовала на племянника за слишком долгое молчание его.

²* Опять шутка, и опять неуместная.

95. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ и А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

28 февраля 1856. Петербург

28 февр. 1856 г.

В начале этого месяца я писал к Вам, милая моя тетенька,¹по, вероятно, письмо мое не получено Вами. В таком случае — снова поздравляю Вас с прошедшим днем Вашего ангела и с наступающей именинницей. Поздравьте от меня Ниночку, расцелуйте ее, поласкайте и пр. А я в этот день буду думать о Вашем веселье, и мне тоже будет приятно, может быть. Свое веселье мне как-то мало доставляет приятности. Я даже позабываю здесь счет дням и о дне своего рождения вспомнил только через неделю, когда нужно было выставить число на просьбе к Чевкину.² Думаю, что Вы на меня не рассердитесь, если я теперь решусь не писать к Вам до Вашего ответа. Если бы Вы получили мое прошедшее письмо, то увидали бы из описания моего обычного дня, как много я занят и как мало свободного времени могу уделять для переписки. Теперь у меня число уроков увеличилось еще двумя в неделю (следовательно, на 8 руб. в месяц), и я занят решительно каждый день, не исключая и воскресенья. К этому присоединяется еще то, что в апреле срок подавать сочинение, а в мае — экзамены. Все это идет к тому, что теперь менее чем когда-нибудь могу я распространяться в письмах, и потому, извещая Вас, что я есмь и движусь, более ничего не имею о себе прибавить. Вам же я желаю всех возможных радостей и благополучии. Михаилу Ивановичу кланяюсь низко.

Чтобы вернее дошло это письмо, я делаю его страховым, посылая Ниночке на именины 25 руб. Думаю, что эти деньги не будут лишними, когда соберусь со средствами, постараюсь прислать побольше.

Душечка моя Ниночка! Дорогая моя именинница! Поздравляю тебя, моя миленькая, голубушка Ниночка… Желаю тебе быть счастливее, здоровее, умнее, чем были мы с тобой в прежние годы. Старайся пользоваться тем счастьем, которое бог послал тебе: ты живешь у родной тетеньки, которая тебя любит и лелеет, которую ты сама любишь. Умей же вести себя так, чтобы не огорчать тетеньку, чтобы было тебе всегда хорошо и спокойно на душе, чтобы потом приятно было вспомнить об этом времени — не так, как тогда, когда мы жили дома, ссорились друг с другом и беспрестанно огорчали нашу мамашу.

Будь умна, люби также и Ванечку, старайся учить его, занимать и веселить так, чтобы из него вышел умный и добрый мальчик. Помни обо мне, милая сестра моя… Будь уверена, что и я тебя помню, хоть и не часто пишу к тебе. Может быть, удастся нам и свидеться в это лето. Мне очень этого хочется. Не знаю только, будут ли лишние деньги… Теперь я пока посылаю тебе 25 руб. на именины. Я нарочно постарался скопить их к этому времени, чтобы сделать тебе удовольствие и доказать, что я тебя помню. Анночке тоже я хотел послать, да к тому времени не было еще у меня денег… Впрочем, ты, если хочешь и если нужно, можешь поделиться с ней. Надеюсь, что тетенька Варвара Васильевна не обидится этим… Прощай, моя милая Ниночка. Пиши ко мне. Шаль, если ты не получила моего письма от 3-го числа этого месяца.

Твой брат Н. Добролюбов.

96. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

24 марта 1856. Петербург

Марта 24, 1856 г., СПб.

Сегодня я исповедывался и приобщался святых тайн, любезная моя тетенька Варвара Васильевна, и сегодня непременно хочу писать к Вам, чтобы хоть на этот раз поверили Вы искренности моих слов. Признаюсь, последнее Ваше письмо * глубоко огорчило меня, стоило мне много грусти. Тяжело было мне перенести горькое впечатление от него и удержаться от того, чтобы ту же минуту сесть и написать на него резкий, холодный ответ. К счастию, я переломил себя и теперь, через неделю, могу спокойно и мирно говорить с Вами. Знаете ли, что мне всего грустнее? Это — Ваша неискренность. Я знаю, мой друг, моя прошлая радость, моя постоянная заступница в прежние времена, — я знаю, милая тетенька, что Вы не перестали любить меня. Я не поверил бы Вашей нелюбви, хотя бы всеми возможными клятвами уверяли меня в этом. Может быть, Вы сами хотите уверить себя, что не любите меня, но я очень хорошо знаю Ваши чувства. Представьте, если бы вдруг пришли и сказали Вам, что я умер, или что за ослушание властям сослан в Сибирь, в каторжную работу, или что от чрезмерных занятий ослеп и не могу более продолжать ученья, — право, Вы бы пожалели не менее, а может быть, и поболее всякого другого, — даже поплакали бы. К чему же принуждать себя, нарочно выказывать вид холодности, сухости, насмешливости, когда я так просто, ребячески, по-родному, истинно по-родному обратился к Вам. Ну, положим, Вы оскорбились непочтительностью моего тона: в таком случае Вам бы нужно только заметить мне об этом, опять-таки по-родному и попросту, я бы с благодарностью принял замечание и на другой раз остерегся. Поверьте, тетенька, что мои чувства всегда оставались к Вам те же, каковы были за три года перед этим. Да, наверное, Вы и сами не думаете того, что написали, — будто знакомство с знатными людьми заставило меня гордиться и будто я стану смеяться над Вашими письмами? И неужели Вы, в самом деле, по этой причине не писали ко мне с лишком полгода? Мне стыдно и подумать об этом — не только оправдываться против таких обвинений. Скажу Вам только, что это мне больно, горько, очень, очень горько… От Вас я никогда не мог ожидать этого.

То же самое намерение выдержать свой характер заметно и в Вашем приглашении меня к себе на каникулы. Я обратился к Вам, прося Вас сказать мне откровенно, могу ли я надеяться на приют. Опять-таки я очень хорошо знал и знаю, что Вы всегда будете мне рады, что Вы меня не прогоните и незваного, но я хотел знать, не обременю ли, не стесню ли я Вас… Ведь я теперь не знаю, как Вы живете: у Вас новое помещение, новая жизнь — а Вы никогда мне не описывали ее подробностей… Зачем же с таким горделивым смирением говорите Вы мне, что ежели не погнушаюсь и пр. … Как будто бы я стал уж на такой высоте, что только во дворце могу жить!.. Нет, тетенька, если бы Вы знали, как я живу в институте, Вы не сказали бы этого!..

Боюсь, что Вы опять рассердитесь на мое письмо и скажете: ‘Ну, вот и правда, что мы не умеем к нему писем писать… Где уж нам к этакому ученому и пр.’. Да, любезная тетенька, мы с Вами так просты и добры, что действительно хитрить не умеем, и ежели захотим прикинуться как-нибудь, то мало в нас найдется искусства для этого. Но письмо простое, искреннее, написанное от сердца, — поверьте, что оно всегда для меня и для всякого порядочного человека дороже и лучше самого лучшего светского красноречия. Ничего в жизнь мою не читал я трогательнее, прекраснее и возвышеннее писем моей матери… В прежнее время я от души восхищался и Вашими письмами, равно как и письмами Фавсты Васильевны. Бог знает с чего Вам вздумалось так охладеть ко мне и прекратить переписку.

Простите меня, пожалуйста, ежели я опять не умел угодить Вам своим письмом. По крайней мере я старался высказать то, что действительно думаю и чувствую, ничего не скрывая от Вас. Право, мы и то уже довольно обижены судьбою, она нас гнала-гнала, и разлучала, и лишала наших милых, и повергала в нищету… Чего уж с нами не было!.. И к этому еще прибавлять добровольные неудовольствия, лишать себя и последней отрады — дружных, родных отношений между собою, которые одни только и остаются нам в утешение!.. Нет, тетенька, это жестоко — и для себя и для других. Поверьте мне, самому как-то веселее и легче, когда нет на душе никакой неприязни и неудовольствия, особенно против близких… Простите же мне, тетенька, ежели я в чем виноват перед Вами, и — помиримтесь…

Дяденьке¹* я буду писать в следующем письме (если Вы захотите, чтобы оно было). А теперь передаю мой почтительнейший привет и поклон и прошу молитв и благословения родственного и священнического!

Анночку мою, Сонечку и Машеньку²* хотел бы обнять и расцеловать по-братски. Желаю им веселья и здоровья.

Ваш Н. Добролюбов.

¹* Луке Ивановичу.

²* Дочерей Варвары Васильевны.

97. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

25 марта 1856. Петербург

25 мар. 1856 г., СПб.

Милая моя, душенька моя тетенька (позвольте мне так назвать Вас)! В каком я был восхищении, читая последнее письмо Ваше!¹* Как рад я был Вашей радости, как был счастлив Вашим счастьем!.. Наконец судьба над нами сжалилась. Ваша необыкновенная материнская любовь, Ваше терпенье и труды вознаграждаются… Теперь Вы можете быть совершенно успокоены в своем семействе. У Вас будут сын, который Вам одолжен теперь всем своим счастьем, и дочь, которая будет любить и благословлять Вас за то счастье, которое, без сомнения, найдет в своем муже. И как все это неожиданно, как непостижимо совершилось! Давно мы были знакомы с Улыбышевыми,¹ но кому же приходило в голову, что в этом семействе найдется невеста для Михаила Ивановича? Еще недавно были они в Петербурге, давали вечера музыкальные, на которых бывали Галаховы и на которые и я мог попасть, если бы захотел и если бы знал то, что случится. Во всяком случае, это такая счастливая партия, лучше которой нечего желать и которая порадовала меня так, как давно уже ничто не радовало. Скажите, эта воспитанница Александра Дмитриевича²* не сестра ли нашей старой знакомой — Дунечки² (право, совестно, но я никогда не знал и теперь не знаю, как ее отчество) и не похожа ли она на нее умом и характером? Если похожа, то это — совершенное счастье, потому что лучше этого живого, милого, доброю, веселого характера трудно и вообразить что-нибудь. Если она ³* еще в Нижнем и если Вы ее увидите, то скажите ей, что я ее до сих пор люблю, как радужное воспоминание счастливо и незаметно промелькнувшего детства… Как будто вчерашний день представляется мне та минута, когда она в первый раз явилась к нам, в голубом коротеньком платьице, с открытой шеей, с остриженными в кружок волосами, падавшими ей на плечи, — и окинула всех нас своим открытым, задушевно-веселым взглядом… Я помню, что она спросила меня, почти незаметно картавя, который час теперь, я помню, что побежал бегом в другую комнату, посмотрел на часы и сказал ей, она поблагодарила так мило, так просто, — и в то время как будто солнце вышло из-за тучки и осветило все таким радостным, таким отрадным светом. И все стало веселее и светлее, и но только на это время, а надолго еще после, когда Дунечка приходила к нам и распространяла веселье на всех лицах своими рассказами, играми, своим теплым, задушевным смехом. Все это живо помню я, а между тем с тех (пор) прошло уже девять или десять лет… Напомните ей обо мне или по крайней мере напишите мне, что с ней сделалось, где и как она живет теперь…³Во всяком случае, если ее увидите, то перескажите ей все, что я пишу к Вам: я нисколько не стыжусь этого ребяческого, но глубокого и чистого чувства…

Теперь я до праздников не буду писать к Вам, потому что будет много работы. Один из профессоров наших едет за границу,⁴ и потому экзамен его будет у нас на 6-й неделе поста, вместо 15 мая, как было назначено, поэтому нужно готовиться и эту неделю и следующую. Кроме того, и уроки мои тоже отнимают довольно времени, хотя, конечно, не столько, чтобы можно было захворать, как Вы опасаетесь. Прогулка мне необходима после занятий, а уроки именно доставляют прогулку, потому что каждый день я прохожу версты 2—3, а иногда (если вздумаю идти пешком и на урок и с урока) придется и 5—6 верст пройти. Это прекрасный моцион. Имея теперь восемь уроков в неделю, я получаю 9 руб. 50 коп., — отнимая из этой суммы 1 руб. 50 коп., на извозчиков, все-таки остается в месяц 32 руб. сер. Этих денег так много, что, отложивши на проезд в Нижний⁴* рублей 60, я все-таки буду иметь еще столько же лишних до каникул. А может быть, еще напечатаю! одно мое сочинение, которое я кончу в следующем месяце, и за него дадут рублей 50—60.⁵* Наконец, может быть, представится случай остаться у кого-нибудь на уроках с выгодными условиями: студенты наши берут от 100 до 150 руб. за каникулы. Если мне удастся подобное место, то я, разумеется, останусь, даже, может быть, и на менее выгодных условиях соглашусь. Во всяком случае, ехать или не ехать мне на каникулы — это еще решит время и обстоятельства.

Поздравьте меня, милая тетенька, с принятием святых таин, совершившимся вчерашний день. Не знаю, говели ли Вы, по на всякий случай спешу пожелать Вам мира и спокойствия душевного и здоровья телесного, необходимых для этого священного дела. Того же желаю и Ниночке. Не пишу к ней особо, потому что сейчас погасят огонь и я не успею дописать письма, но Вы поцелуйте ее за меня и скажите, что я не мог без особенного чувства читать ее простое, милое письмо. Даже слезы навернулись у меня на глазах. Я верю, что она меня очень любит, как сестра. Напишите мне и Вы, довольны ли Вы ей, любит ли она Вас, слушается ли, не огорчает ли?.. Любит ли Ванечку? Напишите мне вообще побольше, если только будет Вам время. Мне так приятно, так утешительно читать и перечитывать Ваши письма…

Что ко мне не пишет давно Василий Иванович? Я к нему посылал уже два письма…⁵ И он не сердит ли, как тетенька Варвара Васильевна, которая в ответ на мою просьбу — дать мне приют у себя на каникулы — отвечает: ‘Полноте, станете ли Вы у нас жить? Вы погнушаетесь нами!’ Скажите, тетенька, неужели так говорят родные между собою?.. Ведь это значит — прямо отказать мне в моей просьбе… Я, впрочем, не сержусь, потому что хорошо знаю доброту Варвары Васильевны.

Н. Добролюбов.

¹* От 11 марта,⁶ с извещением, что Михаил Иванович женится на племяннице В. А. Улыбышевой.

²* Улыбышева.

³* Дунечка.

⁴* На поездку туда, на проезд туда и оттуда.

⁵* Николай Александрович говорит о своей статье ‘Собеседник любителей российского слова’.

98. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

25 марта 1856. Петербург

25 мар. 1856 г., СПб.

Спешу поздравить Вас, Михаил Иванович, с радостью,¹о которой узнал я несколько дней тому назад из письма Вашей маменьки. Я порадовался от всей души, видя, что наконец Ваше положение прочно, счастливо и благородно устраивается судьбою. Лучшего невозможно было желать, и нам всем остается только радоваться за Вас. Теперь, надеюсь, Вы уже позабыли о тех письмах, которые так странно поразили Вас нынешним летом, или если помните, то смотрите на них совсем иначе, нежели тогда. Следовательно, поводов к разрыву, ссоре или холодности между нами уже не существует, и Вы поэтому не сочтете странным или неприличным, что я обратился к Вам, как к брату, с моим искренним, дружеским поздравлением. Надеюсь, что Вы не оттолкнете протянутую к Вам руку примирения и любви и примете миролюбиво мое душевное, горячее желание Вам всякого добра и счастия, надолго, надолго или, лучше сказать, навсегда. В надежде видеться с Вами месяца через три, а может быть, поговорить с Вами письменно и раньше (если Вам будет угодно), — остаюсь готовый быть Вашим братом и другом

Николай Добролюбов.

99. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

8 апреля 1856. Петербург

8 апр. 1856 г., СПб.

Христос воскресе! моя милая Катенька. Верно, когда получится в Симбирске это письмо, ты уже будешь праздновать пасху в добром семействе Рудольфа Павловича. Поздравляю тебя с этим праздником, который мы, бывало, так весело проводили в родном кругу, и желаю, чтобы ты вспомнила об этом, как и я, для того чтобы лучше оценить настоящее свое положение. Теперь, конечна, не то, что было прежде: уж нет у нас любящих родителей, нет своего теплого гнездышка, мы христосуемся издали и, посылая свое поздравление, еще не знаем наверное, дойдет ли оно… Но нужно помнить и то, мой милый друг Катенька, что наше положение еще не самое худшее на свете. Есть бедняки, которые терпят несравненно больше нас, которые, может быть, завидуют и нашей доле… Ты теперь все-таки не без приюта, все-таки не страдаешь от голода и холода, все-таки ты не одна брошена на произвол судьбы, а пользуешься вниманием и заботливою любовью превосходного, доброго семейства, в котором, как ты сама пишешь, любят тебя как родную. Кроме того, ты можешь утешаться еще и тем, что там, далеко, за сотни и тысячи верст, есть еще люди, любящие тебя нежно и горячо, люди близкие тебе, твои родные… Утешься же, милая сестра моя, в невозвратном прошедшем и постарайся оценить настоящее. Это главное во всей нашей жизни, дорогой друг мой. Вспомни, когда мы были еще малы, — умели ли мы пользоваться тем счастьем, которым были окружены? Не ссорились ли мы с сестрами, не огорчали ли маменьку, не оказывали ли равнодушия к папеньке? Теперь жаль нам, что мы не понимали своего счастья, что мы сами расстроивали и портили его… Так точно через несколько лет будет нам жаль, может быть, и нынешнего нашего положения, если мы не сумеем им воспользоваться. Плакать и вздыхать теперь уже напрасно, будить в своем сердце нарочно воспоминания былого счастия — не для чего, потому что — что прошло, то уже не воротится. Лучше же будем думать, моя добрая, хорошенькая Катенька, о том, чтобы не испортить нам старинным горем настоящей радости, будем пользоваться настоящим и заботиться о будущем. Веселись же и празднуй беззаботно и светло эту светлую неделю, а там будет у тебя забота о твоем ученье.

Я к тебе очень, очень долго не писал, голубушка Катенька, но — я знаю, ты на меня не будешь сердиться и, верно, тотчас поверишь, когда я скажу тебе, что все-таки я тебя помнил, любил, заботился о тебе и в это время, как во всякое другое… Ты всегда любила меня особенно и, наверное, не разлюбила еще, поэтому-то я так и уверен в тебе…

Напиши мне, моя милая сестрица, поправляешься ли ты наконец в своем здоровье и не нужно ли попросить преосвященного, чтобы он отправил тебя нынешней весной для леченья на Сергиевские серные воды? Он такой добрый, что, наверное, не откажет — особенно если Рудольф Павлович попросит его и я напомню ему его прошлогоднее обещание.

Передай, пожалуйста, мое глубочайшее почтение и благодарность Рудольфу Павловичу и Амалии Богдановне и скажи, что единственно опасение надоесть им своими письмами (потому что я писал уже к ним несколько раз)¹ удерживает меня и на этот раз от приятной обязанности писать к ним.

Я здесь живу очень хорошо, моя душечка Катенька. Совершенно здоров, занимаюсь как следует, даю много уроков и получаю деньги. Немножко и тебе посылаю, чтобы вернее дошло письмо. Верно, деньги эти не будут для тебя лишними. Прощай, моя добрая, умная сестрица. Желаю веселиться на светлой неделе…

Твой брат Н. Добролюбов.

P. S. Письма для кн. Трубецкой не посылал я тебе, потому что узнал, что она не ждет от тебя письма, зная о тебе все от Рудольфа Павловича и Амалии Богдановны. На этот счет ты можешь успокоиться.

100. A. A. ДОБРОЛЮБОВОЙ

25 апреля 1856. Петербург

25 апр. 1856 г.

Сейчас получил письмо твое, душенька моя Ниночка,¹ и спешу тебе отвечать, не медля ни минуты. Мне было очень, очень грустно, что я неумышленно вводил тебя в горе и слезы, не делая особенных приписок для тебя. С этих пор всегда буду писать тебе, и не только в письмах к тетеньке Фавсте Васильевне, айв письмах к Василию Ивановичу и к тетеньке Варваре Васильевне. Прежде я не писал тебе особо единственно потому, что думал, что, наверное, тетенька дает тебе читать или сама прочитывает тебе мои письма. Я там всегда говорил о тебе и был уверен, что тебе все равно — читать ли мои приветы на отдельной бумажке или в общем письме. Я никогда не мог даже вообразить, чтобы тебе не давала тетенька моих писем… И теперь я решительно не понимаю причины этого… Надо спросить тетеньку, может быть, она и объяснит мне это непостижимое для меня обстоятельство. Но утешься, моя красавица, голубушка Ниночка. Я все-таки по-прежнему, и еще больше прежнего, люблю тебя, не думай, пожалуйста, чтобы твое письмо могло когда-нибудь и чем-нибудь оскорбить меня. Ты меня так любишь, что любовь твою вижу я в каждом твоем слове, в каждой строчке письма твоего. Продолжай же меня радовать своими ответами на мои спешные записочки и будь со мной откровенна во всем. Поверяй мне свои чувства, пиши ко мне по нескольку строчек хоть каждый день, а по окончании недели отсылай — хоть в письме тетеньки или с письмом Василья Ивановича. Мне так приятно читать твои милые, бесхитростные письма, полные такой любви, такого горячего чувства… Правда, что ты еще мало выучилась писать, но я умею хорошо разбирать твою руку, не знаю, разбираешь ли ты мои каракули. Ты жалеешь обо мне, моя милая Ниночка, и боишься, что я изнуряю себя трудами. Это совершенно напрасно. Я теперь гораздо здоровее и свежее, потому что покойнее духом. Я теперь каждый день засыпаю спокойно, уверенный, что не без пользы провел его, я постоянно теперь полон счастливой уверенности, что никому я не в тягость и даже могу быть полезным для других… Это очень много придает душевной бодрости, а вместе с ней приходит и здоровье. Труды же мои не бог знает какие. Я только должен передавать другим то, что сам знаю. Это ведь особенного труда не составляет. Для меня же это очень полезно, потому что я, по своему назначению, должен быть учителем гимназии, теперь, давая уроки, я и приучаюсь учить детей, приобретаю навык к этому делу. Значит, и для будущего труды мои не пропадут… Ты говоришь, что если бы был жив папаша, то он бы не допустил меня трудиться. Нет, мой друг, папаша сам весь век трудился и, верно, с удовольствием бы увидел, что и я (как он же во время своего ученья) стал добывать себе деньги трудом, еще до выхода из заведения… Разве хорошо, моя душечка, быть тунеядцем и прожить весь век, не принося пользы ни себе, ни людям?..

О приезде моем в Нижний напрасно ты заботишься, напрасно также думаешь, что Василий Иванович меня отговаривает от этого. Напротив, милая сестра моя, он зовет меня, и ежели теперь тебе говорит, что приезжать мне не нужно, и дорого, и незачем, то, верно, потому, чтобы облегчить для тебя продолжительность разлуки, на которую снова мы обрекаемся, так как я Василью Ивановичу наотрез уже сказал, что не приеду. Тебе же я скажу, что еще, может быть, и вздумаю приехать, если казенный долг с нас снимут. Тогда мы много поправимся. Впрочем, я не от скупости не хочу доставить себе удовольствия (повидаться) со всеми вами, а главное — вот почему. У меня предположено много дела на каникулы. Чтобы выполнить некоторые планы в будущем, я должен, во-первых, хорошо знать языки французский и немецкий. Французский я знаю теперь так, что понимаю всякую книгу и всякий разговор и, немного побыв с французами, легко приучусь говорить, но немецкий еще я знаю мало, так что и книги читаю только с лексиконом. В эти вакации я хочу заняться немецким языком, что будет очень удобно здесь, потому что у нас много студентов и надзирателей — немцев. В учебное же время совсем некогда заниматься. Вот видишь ли, какое важное дело меня удерживает. Кроме того, у меня здесь если не будет уроков, то будет учебная работа, за которую могу я выработать рублей 100 серебром в продолжение каникул… Это, душенька моя Ниночка, деньги хорошие, и их потерять было бы, право, совестно человеку, который находится в таком положении, как мы теперь, — перебиваясь с копейки на денежку… Отдохнуть, моя милая, всегда еще будет можно, а как смолоду изленишься, так никогда и не выучишься делать что-нибудь. Не беспокойся же обо мне нисколько, моя душенька Ниночка, и поверь, что я тоже умею беречь себя. Постоянно имея деньги в своих руках, я и сам себе могу более доставлять удовольствий и удобств, чем в прежней нищете своей. Я теперь постоянно имею булки и, следовательно, каждый день сыт, несмотря на скудость казенного обеда, постоянно ведется у меня чай, калоши никогда не худы, сапоги тоже, шинель не нужно мне таскать одну и ту же летом и зимою, являясь на урок или в гости, не должен я прятаться от света, чтобы скрыть заплатанные локти, как бывало прежде. В грязь и дождь (которые теперь вот уже целый месяц продолжаются здесь беспрерывно) я не должен шлендать пешком, а всегда имею пятиалтынный, чтобы заплатить извозчику. Сапоги я тоже теперь не чищу сам, потому что могу теперь нанимать на это солдата.¹* Иногда хожу в театр, покупаю нужные книги. Все это меня интересует, успокоивает, придает легкость и свежесть, так что я теперь совершенно здоров, и даже, можно сказать, был бы весел, если бы не беспокоили домашние отношения. Прежде я ничего не говорил о моем положении, а теперь, когда оно уже кончилось, мне забавно вспомнить о нем, и я со смехом написал тебе всю эту страницу.²*

Прощай, милая Ниночка. Люби тетеньку и слушайся по-прежнему, кланяйся ей и Михаилу Ивановичу от меня И скажи, что не пишу к ним потому, что не успею уже иначе отослать письма сегодня. А тебе мне хочется ответить на милое письмо твое поскорее. Будь во всем откровенна с тетенькой и не вздумай, пожалуйста, скрывать от нее что-нибудь. Я тебя могу уверить, что скрытность есть основание и начало всех семейных неудовольствий. Положи же себе за правило быть всегда откровенною и ничего не делать такого, что бы нужно было скрывать от кого-нибудь. Прощай. Без счета тебя целую и обнимаю, тоже и Ваню.

Твой брат.³*

¹* Сторожа, отставного солдата.

²* Начинающуюся тем, что теперь он постоянно имеет булки.

³* Подпись имени но прибавлена, потому что не осталось места для нее.

101. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

18—19 июля 1856. Петербург

18 июля 1856 г.

Письмо Елизаветы Григорьевны¹ к Вам, Измаил Иванович, заняло так много бумаги, что моей приписки уже нельзя было вложить в него, поэтому я решился писать к Вам особое письмо по поводу последних событий настоящего нашего переселения.² Я не знаю, что писала Вам Елизавета Гр., может быть, мы с ней и расходимся несколько во взглядах, но тем лучше для Вас, из разных показаний Вы удобнее можете узнать истину дела.

Прежде всего нужно говорить о хозяине-старике.³ Его мы узнали прежде всего ночью, он выбежал на двор и начал рассуждать с собакой, так громко, что разбудил нас… Поутру мы узнали, что он страждет болезнью запоя. Из справок, наведенных нами, оказалось вот что. Старик в трезвом виде человек очень добрый, рассудительный, хозяин, бережливый до скупости. Но уже лет десять, как он сшибается. Сначала он выпивает понемножку, потом все более и наконец доходит до того, что забывает себя и начинает шуметь… Вся эта история продолжается недели две. После этого он делается болен и неделю или две не встает с постели. После этого несколько времени не пьет совсем ничего (спиртного). Иногда это невинное состояние продолжается несколько месяцев, а иногда, при каком-нибудь случае, он снова разрешает довольно скоро. А разрешивши раз, он уже пускается опять во вся тяжкая, несмотря на все усилия остановить его. Нужно, впрочем, заметить, что и в припадках своих он не изменяет природной своей доброты. Пить дома, один, он не любит. Он отправляется в сад, на двор, и там — не просто пьет, а кутит. Кутеж этот состоит в том, что он собирает всех кучеров, мастеровых, дворников, принадлежащих к этому дому и даже к соседним (охотников находится довольно), и подносит им по стакану вина, чокаясь с ними и рассуждая о том, что он здесь хозяин, что это все — его и что он может делать все, что хочет. Отпустивши мужиков, он собирает вокруг себя мальчишек, сколько найдется поблизости, купит им у разносчика целый лоток сластей или бочонок мороженого, заставит есть все это при нем и кричать, когда он будет пить. Вообще в это время у него развивается страсть к подаркам и покупкам. Мы сами видели, как вчера он остановил продавца лососины на улице и повел его в лавочку — вешать рыбу. Оказалось рыбы — пуд с чем-то. Он частичку оставил лавочнику — на уху, потом, вышедши из лавочки, увидал проходивших мимо двух солдат и закричал: ‘Эй, служивые, хотите рыбы?’ Те засмеялись и отвечали: ‘Отчего же нет!’ И старик отрезал им по куску, довольно большому. Затем повел разносчика — поставить рыбу в погреб, и когда тот сошел в погреб, запер его там и хохотал над этим с большим наслаждением. Скоро, впрочем, и отпер. В другие времена он, говорят, делал и такие вощи: встречает женщину на улице и спрашивает: ‘Куда идешь, матушка?’ — ‘На рынок, батюшка’. — ‘А много у тебя денег?’. — ‘И, нет, батюшка,— какие деньги’. — ‘Ну, так вот тебе, матушка, возьми’, — и дает ей что придется: двугривенный — так двугривенный, целковый — так целковый, пять рублей — так и пять рублей. Человек, в сущности, самый безвредный, но беда в том, что он наполняет криками весь двор и заражает сад своим дыханием. Удивительно, впрочем, что он, даже в пьяном виде, слушается увещаний и знает совесть: заметивши ночью, что Елизавета Гр. смотрит из окна, он сказал: ‘То-то господа новые-то жильцы на меня удивятся’, — и ушел со двора. На другое утро пришел к Настасье⁴ с извинением и принес — для барыни⁵ — прекрасную георгину. На другую ночь было все тихо, хотя он все-таки пил в саду большую часть ночи. Молодой хозяин⁶ уверял меня, что если бы Вы ему поговорили что-нибудь, то он бы Вас послушался… Просил даже меня — сказать старику, чтоб он был поскромнее. Но мне как-то жаль смотреть на него и совестно толковать с ним об этом. Последние две ночи он нас не беспокоил, просил ходить в сад, обещаясь удаляться из него на все то время, пока мы будем там, прислал нам огромную хлеб-соль (?) и вообще старается оказывать как можно более внимания, чтобы изгладить неприятное впечатление от его дурного поведения… Елизавета Гр., впрочем, говорит, что это очень страшно, и полагает, что над стариком что-нибудь сделано, по злости человеческой. Не знаю, до какой степени Вы будете разделять эти мнения, но, во всяком случае, считаю нужным довести до Вашего сведения это обстоятельство, которое, в самом деле, может иметь довольно важное значение в отношении к Вашему спокойствию на новой квартире. Елена Ивановна еще не знает об этом, но мы боимся, чтобы как-нибудь не вздумал хозяин опять шуметь, и потому вчера только, уверившись до некоторой степени в его совестливости, решились переместить Елену Ивановну в ее комнату, выходящую, как Вы знаете, окнами на двор.

Из других дел — дело о полировке книжных шкафов подвигается весьма медленно. Сначала мы призвали академического столяра — Ананьева, он пришел и сказал, что несколько дней еще не может взять этой работы, потому что есть срочная работа в академию. Мы подумали, что можно взять и другого, и призывали двоих немцев — Рериха и Брогге, — оба берутся, но просят 12, и не менее 10 рублей. Это показалось нам дорого, и мы опять обратились к Ананьеву и подговорили у него двух рабочих на праздники — 20-го и 22-го числа. Эти берут по 1 руб. в день и обещали прийти, если их хозяин отпустит.

Все остальное идет как следует. Мебель вся разобрана и расставлена так, что, кроме Вашего кабинета, все комнаты готовы. Вчера или третьего дня посланы Вам 14-й и 15-й листы корректуры Ученых записок,⁷ 16-й обещал Севрук⁸ приготовить к субботе. Отдельные оттиски Гильфердинговой статьи⁹тоже готовы, кроме приложения. Санскритского словаря будет в этом выпуске четыре листа, чему, говорят, Коссович¹⁰ несказанно рад. В библиографических записках ^п отметил я те книги, которые Вы мне оставили, и теперь недостает оригинала для второго листа — на пять колонн.

К Вам присланы — письмо от Филонова,¹² еще чье-то письмо, посылаемое к Вам Елизаветою Гр., и еще третьего дня передано со старой квартиры какое-то письмо по городской почте. Кроме того, прислано письмо при книге: Nmacko hrvatski recnik, od Bog. Suleka.¹³ Автор поручает, кажется, свою книгу Вашему покровительству. Прислано еще: Vergleichende Formeulehre der slavischen Sprachen Миклошича,¹⁴ но это без всякого письма, просто с надписью: Herrn Staatsrath von Sresnevsky.¹⁵Если Вы не думаете скоро приехать к нам, то напишите, нужно ли посылать какие-нибудь письма и книги, из присланных, в Новгород? Газеты все исправно доставляются нам теперь на новую квартиру, но ‘Отечественных записок’ мы не получали, и я не мог разыскать, где они залежались.

Сличение второй рукописи Амартола¹⁶ идет не совсем быстро, оттого что очень трудно разбирать эти порыжевшие чернила на засаленном, залитом и местами разодранном пергаменте. Работать над этой рукописью при свечке решительно невозможно для моих глаз. Первые тридцать листов решительно из рук вон, и только с 253-го листа начинается хорошее, четкое письмо, четкое — то есть по чернилам и пергаменту, а не по почерку. Вы говорили, что нашли список Амартола в Новгородской библиотеке и хотели взять с собой, для сличения, уваровскую рукопись:¹⁷ не прислать ли ее Вам в Новгород? Меня теперь Амартол начинает интересовать более, нежели прежде.

Четыре экземпляра Материалов для словаря¹⁸ высланы Вам из академии 16-го числа. Вероятно, Вы уже получили их. Жуковский¹⁹ принес Вам оттиски каких-то рисунков, сказавши, впрочем, что это не нужно к Вам посылать, Гродницкий²⁰ тоже принес Снегирева²¹ и те рукописи, из которых он выписывал пословицы.

Извините меня за это sans faons,²² с которым я пишу к Вам, но надеюсь, что Вам не нужно никаких внешних знаков подобострастия, чтобы быть уверенным в том глубоком уважении и сердечной признательности, с которыми я постоянно вспоминаю о Вас.

Н. Добролюбов.

19 июля

Вставляю еще лоскуточек, чтобы уведомить Вас, Измаил Иванович, о государственном деле. Сегодня поутру приходил чиновник и просил Вас пожаловать к Кисловскому.²³ Узнав, что Вас нет в СПб., он сказал, что время терпит, но Елиз. Григ, стала расспрашивать его, и он сказал, что носился слух о назначении Вас на место Фишера,²⁴ директором Ларинской гимназии, и что, кажется, Вас приглашают к Кисловскому по этому делу. Я думаю, что при Вашем личном присутствии в Пб. это дело устроилось бы скорее. А между тем этим назначением решается и вопрос о квартире, который снова должен теперь подняться. Елиз. Григ, рада за Вас, особенно потому, что квартира будет казенная, которой Вы долго ожидали от академии. Я тоже радуюсь, будучи уверен, что Вы и при директорстве все-таки останетесь нашим профессором. Дай бог, чтоб это устроилось, тем более что с этим должно быть соединено удаление от нас Давыдова.

Назначение Ваше было бы кстати и для Володи,²⁵ которого (кстати же) я благодарю за поклон в его письме к Елиз. Гр. Засвидетельствуйте мое почтение Екатерине Федоровне²⁶ и передайте детям, что мы часто вспоминаем о них с Еленой Ив. и Ел. Григорьевною.

Решительно весь — Ваш Н. Добролюбов.

102. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

28 июля 1856. Петербург

28 июля 1856 г.

Прежде всего, многоуважаемый Измаил Иванович, позвольте мне поблагодарить Вас за дорогой мне привет.¹ Я не избалован радушием людским и со времени смерти отца моего не припомню еще ни от кого такой сердечной, благосклонной ласки, какую, не знаю за что, оказываете мне Вы. Мне становится совестно и больно, когда я подумаю, что ничем не могу отблагодарить Вас за это расположение, еще столь мало мною заслуженное. И — бог знает, что еще случится впоследствии!.. В состоянии ли я буду оправдать Ваши надежды, в силах ли буду идти по той дороге, по которой бы хотел?.. Иногда мне становится страшно той громады знаний, которая мною еще не тронута, и грустно за то время, которое прожил я почти без всякого толку, учась тому, чему потом нужно стало разучиваться… В последнее время особенно чувствовал я эту грусть, расставляя книги Вашей библиотеки. Сотой доли книг по филологии и истории мною даже не просмотрено, не только не прочитано. Целые отделы знаний историко-филологических остаются мне совершенно неизвестны. А между тем русские журналы все почти были в свое время проглочены мною! И кто же виноват в этом? Я не читал ничего лучше, потому что не знал о существовании лучшего или не мог достать его. Живо припоминаю я теперь, как в Нижегородской семинарии задумал я собирать областные слова Нижегородской губернии и метался из стороны в сторону, добиваясь словаря областного и академического,² — но успел достать только словарь Соколова,³ так что уже в институте пришлось мне, после справок, выбрать слов 500 из собранных 2000. Так было и во всем. Я вечно читал, жадно читал, но никогда не учился, потому что учение представлялось мне в лице грамматики Греча, географии Арсеньева, истории Кайданова⁴ и записок моих семинарских наставников, которые — бог им судья — были очень добрые люди, но тем не менее уверяли меня, что после Державина у нас лучшие лирические поэты — Глинка и Соколовский⁵ и что самый лучший латинский язык находится в творениях Лактанция и Августина.⁶ Но — полно надоедать Вам этой элегией… Перейду лучше к эпосу и расскажу Вам про наши подвиги. Книги Ваши все почти уставлены. Шкафы расставлены по Вашему плану. В двух больших (что в большом кабинете) уставил я — в одном все грамматики и словари славянские, в другом — словари иностранные, библии и древние памятники славянские, исключая летописей, которые отнесены к истории. Наверху, над шкафами, полки устроить было уже нельзя, и потому я просто положил на них славянские журналы, которые оставались без переплета. В маленьком кабинете устроены полки над шкафом, и на них тоже уложены все журналы русские, положил я их повыше потому, что, думаю, они почти никогда Вам не понадобятся для справок. Для чтения же их легко будет выбирать, потому что я подобрал их все по порядку годов и даже нумеров. Затем в трех шкафах, помещенных у правой стены, расположены издания академии, ученых обществ — Археологического, Географического, Московского, Духовной академии — журналы, внизу — отчеты о Демидовских премиях,⁷ Публичной библиотеки, института, университетов. Здесь же, в крайнем шкафе, — история славянских литератур, исследования о частных явлениях русской и других славянских литератур, библиография. Так как еще место оставалось, то здесь же, внизу, поместил я отдельные оттиски разных журнальных статеек, присылавшихся Вам, и диссертации, не относящиеся прямо к филологии и истории. В шкафе, который в простенке у окна, помещена русская история, к которой отнесены и исследования историко-юридического содержания. Но памятники поставлены в шкафах, что у левой стены (два вместе). Там находятся летописи, издания археографической комиссии,⁸ разные хроники и сказания — народная словесность, а внизу — география славянских земель, путешествия, сборники статистического и исторического содержания. В шкафе, что у простенка возле двери, — поместились все экземпляры Известий⁹ и Ученых записок академии и может поместиться еще кое-что. В шкафе, что в передней, — отдельные оттиски и т. п. мелочи. Остается непристроенною литература — русская, новая славянская и иностранная. Это составляет шесть ящиков. Два из них могут быть помещены в апартаментах Екатерины Федоровны, но для остальных нужен еще шкаф. Я думаю славянские литературы поместить в тот шкаф, где Известия, а их вынуть и поместить на полках, которые будут приделаны между шкафами. Кроме того, не имеют места газеты и еще отдельные оттиски в листах разных статей из Известий. Это все я думаю уложить в два или три ящика и уставить в простенках между шкафами. Рукописи Ваши и дела по Географическому обществу и академии уложены на нижних полках больших шкафов. Прошу Вас, напишите мне, годно ли сделанное распределение книг: можно и переделать все это, теперь уже это большого труда не составит.

Иван Васильевич,¹⁰ который мне весьма понравился, как добрый человек, соединяющий притом с добротою еще и редкую любознательность, привез экземпляры III выпуска Известий, которых два экземпляра я уже и передал Новикову,¹¹ как Вы писали. Вам привезет Ив. Вас. три письма, два экземпляра 2-го тома Ученых записок, 2-й No ‘Русского вестника’, 7-й No ‘Современника’, Новгородские летописи ¹² и четыре листа корректур. 14-й, 15-й и 16-й листы Ученых записок были задержаны несколько времени по болезни наборщика греческого Амартола,¹³ место которого занял на время Севрук. Теперь остался один лист — сочинения Филарета,¹⁴ и Севрук уже сокрушается, что ему потом нечего будет делать. На днях эти корректуры чуть не до слез раздосадовали меня: случайно заметил я еще прежде несообразность в ссылке и поставил знак вопроса на корректуре, потому что справиться было негде. Но теперь, расставивши Ваши книги, я вздумал, при второй корректуре, заметить ошибку и справиться. Вытащил акты исторические и акты археологической экспедиции, на которые всего более ссылок, и что же? Чепуха ужасная. Ссылка говорит о патриаршем послании, а в книге находишь царскую грамоту, в ссылке — церковное благочиние, ищешь, раскрываешь страницу — и видишь расписание блюд царских и т. п. Сколько же таких неисправностей в тринадцати отпечатанных листах, в которых мы не проверяли ссылок!.. Не досадно ли, что такой превосходный труд теряет значительную часть своего достоинства от невнимательности какого-нибудь глупого переписчика, который ввел в заблуждение и нас и обманет еще многих, которые захотят, без дальних справок, черпать из Филарета дешевую ученость, как черпали до сих пор из Евгения!..¹⁵ Несколько ошибок я исправил, но всего исправить невозможно. Нужно посвятить тогда каждому листу несколько дней исключительно, да и то еще о многом негде справиться. Севрук говорит, что приложенный в конце указатель тоже перепутан, потому что вставки, присланные после, изменили счет статей, а в указателе везде ведется первоначальный счет. Это уже я хотел бы проверить по тексту, только не знаю, можно ли будет иметь под руками все отпечатанные листы. Из типографии получить их, кажется, нельзя. А жаль будет оставить указатель совершенно бесполезным.

В корректуре Известий вместо курсива употреблен особый шрифт, а в примечании сказано о курсиве, поэтому я и поправил в корректуре везде курсив. Но Елизаров¹⁶ объяснил мне, что славянского курсива нет в типографии, и потому придумал в примечании поставить вместо курсива расставной шрифт, не зная лучшего названия, я был очень доволен и этим. Если же Вам оно не понравится, то замените его каким-нибудь другим.

Словаря Коссовича послан Вам будет четвертый лист во вторник и с тем вместе — набор четвертого выпуска кончен. Статья Гильфердинга напечатана и в отдельных оттисках.

После Вашего письма не смею ничего говорить еще о Вашем назначении на место Фишера,¹⁷ но не могу не жалеть, что это место лишается Вас. Может быть, Вам бы и не было выгодно там, но для гимназии было бы очень выгодно иметь такого начальника, как Вы. Ведь кроме качеств, почти в равной степени необходимых для профессора, как и для директора, нужны здесь только практическая сноровка, которая так легко дается человеку с здравым умом, да еще честность и благородство: у кого же искать их, если не у Вас, Измаил Иванович?.. Не сочтите слов моих за льстивую фразу: Ваша совесть вполне подтвердит Вам их справедливость, К Вам в Новгород собирается П. А. Лавровский,¹⁸ который тоже согласен со мною относительно директорства Вашего. С ним Вы обстоятельно можете поговорить об этом, и, может быть, он Вас поколеблет. Впрочем, и то может быть, что все дело ограничится слухами. Что касается справки у Кисловского через посредство Ивана Васильевича, то мы нашли это как-то неудобным и потому не решились просить Ив. В. об этом. Не думаю, чтобы и Вы этого желали.

Третьего дня привез Вам Савваитов¹⁹ рисунки для нового выпуска археологических известий. А еще прежде — дней десять тому назад, а может быть, и более — Жуковский привез рисунки одежд XI века. Нужно ли с ними сделать что-нибудь, или лежать им до Вашего приезда?

Хозяин наш старый болен уже дней пять. Во все последнее время было у нас очень тихо. Елену Ивановну возили в сад только однажды, потому что сначала она <была> очень слаба, потом поднялся наш старик, выбравший сад местом своих шумных похождений, а с 20-го числа до 27-го были у нас дожди. Теперь, кажется, опять собирается установиться хорошая погода.

Иван Васильевич был так добр, что забрал с собою множество посылок наших. Мне очень жаль, что я не мог отыскать одной из книг, которые он просил, — Куршатена.²⁰ Вероятно, он попал как-нибудь в русскую литературу или в детские книги: ни в грамматиках, ни в древностях, ни в славянских литературах, ни в истории нет этой книги. Впрочем, на днях, кончая расстановку книг, найду я и эту, и тогда можно будет выслать ее через академию. Зная Вашу доброту и расположение к Ив. Вас, я осмелился дать ему тетради Ваших лекций в институте, переписанные для Вас студентами. Он их спишет и пришлет. Просил он об этом, собственно, меня, но я не мог достать лекций у товарищей, которые все разъехались, не мог предложить и своих, потому что мои тетради писаны на лекциях и могут быть разбираемы только мною. Отказать мне было совестно, и я решился сделать это похищение у Вас, будучи уверен, что Вы за него не рассердитесь.

Еще один вопрос: я нашел в одном ящике книги самого разнообразного содержания, и на многих подписано: Гильфердинг. Я их не трогал пока, напишите мне, расставлять ли их или оставить покоиться в ящике, как не принадлежащие к Вашей библиотеке?

Теперь, покончивши все дельное, можно бы приняться и за фразы, но, к сожалению, для них так мало осталось места, что и расписаться негде, Поэтому, вместо всяких фраз, я просто пожелаю Вам веселья и здоровья, попрошу передать мое почтение Екатерине Федоровне и память мою — детям и еще раз от сердца поблагодарю Вас за добрый, радушный привет, которого никогда не забуду.

Н. Добролюбов.

103. Н. П. ТУРЧАНИНОВУ

1 августа 1856. Петербург

1 авг.

Мы¹* так долго ждали письма от тебя, мой милый Николай Петрович, что оно пришло наконец совершенно неожиданно.¹Можешь представить, как обрадовался ему я, и не один я: все наши друзья, существования которых ты не подозревал в институте,²* тоже участвовали в этой радости. Миша,³* Львов, Буренин, Сциборский² — все это было и есть в Главном педагогическом, и все это слушало с видимым восхищением чтение твоего письма. Старшие и младшие учителя⁴* смотрели на нашу радость при этом случае с каким-то робким изумлением, не понимая, как наши серьезные или зло-насмешливые физиономии могли вдруг принять выражение такого добродушного, детского веселья и сердечного участия. Это изумление превратилось, конечно, в некоторого рода ужас, когда мы стали потом толковать о La Comtesse,⁵* причем я рассказал о том, что он приходит в благоговейный восторг и проливает обильные источники слез, говоря о величии и славе России под благословенным правлением дома Романовых (сведение это сообщено мне Николаем Гавриловичем).³ Но — черт с ними — с контессами и старшими учителями, у меня есть новости гораздо интереснее их. Только не ленись читать. Все они относятся к Главному педагогическому.

В ‘Современнике’ пропущена уже статейка о нашем последнем акте, наполненная самыми злокачественными выписками из него. Написана она в таком духе, как, например, статья о стихотворениях Ростопчиной,⁶* и, разумеется, Бекетов⁷* ее не понял. Но Некрасов, боясь все-таки, что Давыдов будет жаловаться, спросил разрешения у Щербатова,⁸* тот сказал очень просто: ‘Да помилуйте, в чем же вы затрудняетесь? Печатайте смело. Ведь это⁹* уже известный негодяй…’ Кому из своих приятелей обязан Ванька¹⁰* этой рецензией, тебе, конечно, не нужно говорить.

Между тем случилось и другое событие. Кто-то из бывшего пятого курса¹¹* настрочил письмо к министру об институтской администрации. Письмо это послано было в министерство,⁴там его распечатал дежурный чиновник, потом оно перешло — по инстанциям — к столоначальнику, начальнику отделения, директору департамента и пр. Наконец дошло оно до Авраама Сергеича,¹²* который, конечно, не знал, что ему сделать в этом случае, и решился посоветоваться об этом с Давыдовым, вследствие чего и переслал ему письмо. Ванька созвал инспектора, Андрюшку ¹³* и эконома, и тут началось чтение, при котором повторилась, говорят, сцена, завершающая ‘Ревизора’, так как в письме всем досталось. Ваньке, впрочем, судя по рассказам читавших письмо, должно быть — всех меньше, инспектор назван пешкой, Андрюшка — хвостом директорским, эконом — подлецом, каких свет не производил. Разумеется, Ваньке не трудно было оправдаться против письма, написанного в подобном духе, и в заключение этого дела Авр. Серг., говорят, расцеловал его. Но по городу начали носиться смутные слухи о ревизии в Главном педагогическом. Эконом зазывал пятый курс к себе и поил вином Чистякова, Сведенцова, Феоктистова и др. (названных я сам видел пьющими с экономом возле его квартиры, под арками).

Между тем случилось другое обстоятельство, которое я хотел бы тебе передать достойным образом, но чувствую, что перо мое слишком слабо для этого. Попытаюсь на простой летописный рассказ. В конце июня послано было кем-то¹⁴* письмо к Краевскому,⁶ в котором просили его напечатать в ‘С.-Петербургских ведомостях’ объявление, что директор Главного педагогического института, член Ком.¹⁵* и пр. и пр. Иван Давыдов в ночь с 24 на 25 июня высечен студентами за то-то и за то-то. Краевский, как истинный либерал, продержал у себя это письмо недели три, рассказавши кое-кому его содержание, но потом, в качестве верноподданного, отправился с письмом к министру. Оказалось, что министр тоже получил безымянное уведомление об этом и молчал только, думая, что, кроме его, никто ничего не знает. Теперь, видя, что ничего не скрыто от света, он послал за Давыдовым, и — тут произошла картина, которую, конечно, легче вообразить, нежели описать, тем более что единственными ее свидетелями были вышепоименованные два действующие лица. Чем все это дело кончилось между ними, осталось неразгаданною тайной. Но на другой день Ванька призвал старших и младших учителей, и — опять произошла сцена, которую я и мог бы описать, да не хочу, потому что слишком отвратительно, В тот же день учителя писали любовное письмо к Давыдову, писание возложено было на Чистякова, который, совершенно простодушно, начал его (говорят) так: ‘Сегодня поутру ваше превосходительство изволили призвать нас и объявить, что его высокопревосходительству г. министру сделалось известным, что вас высекли студенты института. Считаем долгом объяснить, что мы не только отказываемся от участия в этом деле, но и признаем его низким и презренным…’ и т. д. Но кто-то из них догадался, что это будет вроде новой экзекуции над Ванькой, и потому Сведенцов написал другое письмо, в котором уверял Ваньку, что его не только не секли, но и не могли сечь, потому что все студенты чрезвычайно к нему привержены. Ванька с письмом отправился к министру, чтобы посрамить клевету.

В городе сильно поговаривают, что к нам директором назначат Фишера ^1б* (причем Благовещенский намерен, по его словам, подать в отставку!). В институте ждут ревизии Вяземского ⁶ и вследствие того с начала июля наняли купальню и дают очень порядочный (сравнительно) стол. И то — выгода (конечно, не для директора и эконома).

Контессе своей можешь сказать, что если она не приедет с своими плаксивыми рожами сюда, то увидит — шиш…¹⁷* Многих из кончивших курс действительно послали за границу — Европейской России. Например, Гетлинг,⁷ с спокойной уверенностью отправившийся в Ревель и разгласивший там, что он получил серебряную медаль и едет слушать Якова Гримма,⁸ — он назначен учителем в Иркутск. Подобная участь постигла и других. Вреден ⁹ в домашние учители.¹⁸* Только барон Розин,¹⁰ определенный, кажется, в Пензу, или Сызрань, или Сарепту, что-то в этом роде, — просит себе отпуск за границу на два года. Но это опять-таки только на том основании, что у всякого барона своя фантазия.

В СПб. не получил места никто, даже историческая кобыла.¹¹Классический Александр Иваныч оставлен без места при институте, впредь до востребования, и окончательно теперь смотрит на человечество носом, а не глазами, безмерно возгордившись тем, что читает корректуру собственного сочинения,¹²печатаемого в ‘Опытах трудов’, и т. д.¹⁹*

Наши студенты¹³ (которых Андрюшка в ‘Акте’ перевел из третьего прямо в VI курс, вместо IV:¹⁴ вот сближение-то… пятый, шестой) занимаются ералашью, что приучает их к лености, апатии и тому подобным гнусным порокам. Принес я им от Срезневского ‘Кто виноват?’,¹⁵ — и вот недели две не могут прочитать его. Принес ‘Запутанное дело’,²⁰* и они не только не прочли, но еще потеряли его. Писать никто ни к кому не хочет. От Паржницкого и Михайловского¹⁶ имеем письма, в которых пишут, что им теперь гораздо лучше. Михайловский пишет, что главный доктор уволил его от должности фельдшера и сказал, что пора ему обратиться к прежним занятиям.¹⁷Сциборский, по своей невинности достойный лучшего века, потерял десять рублей, назначавшихся для посылки Михайловскому.²¹* Их нашел какой-то солдат и принес Сциборскому, который и дал ему за это три рубля, доставивши нам таким образом несколько отрадных мгновений при благородной мысли о честности неиспорченной русской натуры. У того же Сциборского завязалось знакомство с Кошкиным,¹⁸ из которого, впрочем, он, по своим дивным качествам, не может извлечь ни малейшей пользы. У того же Сциборского есть уроки по славянской филологии (!) на Черной речке, куда он ездит два раза в неделю, по 1 руб. 25 коп. за раз. У того же Сциборского наконец явилась неведомая доселе способность получать шлемы в ералаши и капоты в пикете.¹⁹ Способность эту он передает каждому, кто садится играть его партнером, Миша²²* ездит к Малоземовым,²³* Львов тоже получил уроки. Щеглов живет в Павловске. Буренин переводит географию для Зуева.²⁰ Янковский и Янцевич²¹ прохаживаются. Янковский занимается еще удивлением тому, что есть ученые, занимающиеся славянскими наречиями и не обращающие исключительного внимания на Польшу. Дивится, дивится целые каникулы и все надивиться не может. О деле Александровича²² министр написал: ‘оставить без производства’. Он теперь опять хлопочет у Вяземского. Сидорова²³ призывал инспектор университета и объявил, что начальство намерено исключить его за то, что осмелился беспокоить особу государя. Сидоров опять хочет осмелиться беспокоить эту особу.²⁴ Здесь кстати сказать, что недавно двоих чиновников из государственного контроля потребовали в III отделение собственной…²⁴* за какие-то стихи, начальство тотчас их выгнало из службы. Прошло недели две: к ним²⁵* справка — о службе и поведении этих чиновников. Начальник самодовольно отвечает, что их уже и нет у него на службе. Но вместо похвалы, которой он, конечно, ждал, ему сделали выговор, а еще недели через две прислан высочайший приказ: считать их неуволенными!

Теперь поговорю и о себе. Живу я в 9-й линии, напротив церкви Благовещенья, за Средним проспектом, в доме Добролюбова,²⁰* в квартире Срезневского. Это значит, что в первых числах июля Срезневский приехал из Новгорода, перебрался на новую квартиру и опять уехал. Мне предоставлено было, между прочим, разобрать и расставить его книги. Пока шла славянская филология, я удивлялся богатству библиотеки его, книг чешских, сербских, болгарских у него более, нежели я предполагал всего существующего в этих литературах. Но когда дело дошло до русской литературы, удивление мое уступило место ужасу: вообрази — нет не только Лермонтова, Кольцова (это еще было бы понятно), — нет даже Карамзина (кроме, конечно, истории), Державина, Ломоносова (опять кроме грамматики). Пушкин и Гоголь есть только в новых изданиях, следовательно, до прошедшего года и их не было!.. ‘Мертвых душ’ так и нет, и по одной расписке, брошенной между книгами, видно, что он²⁷* брал их читать из академической библиотеки… Русские журналы, впрочем, есть все, и, вероятно, их присылают ему даром. Менаду прочим, интересно то, что они (не подумай, пожалуйста, что они относится к русским журналам) занимаются списыванием разных невинных стихотворений, которыми снабжает их известный тебе ученый — Гильфердинг (который пишет о своих статьях к Срезневскому: ‘Пришлите мне 150 экземпляров отдельных оттисков, их полезно будет послать побольше в Польшу и за границу’). Тут есть и ‘Демон’,²⁵ и ‘На смерть Пушкина’,²⁶ и ‘Конь верховой’ Крылова,²⁷ и ‘Новгород’ Губера,²⁸ и ‘Русскому царю’,²⁹ и ‘Насильный брак’,³⁰ и ненапечатанные стихи из ‘Саши’:³¹все это видел я, переписанное женою Срезневского. Тут же, разумеется, и ответ Филарета на стихотворение Пушкина ‘Жизнь’,³² и подобные прелести. Сам Срезневский оказывается человеком весьма добродушным и благородным. Я даже думаю, что он был бы способен к некоторому образованию, если бы не имел такой сильной учености в своем специальном занятии и если бы в сотнях своих статеек не находил точки опоры для своего невежества в вопросах человеческой науки. Факты его благородства и ума (факты неопровержимые) представлю впоследствии, теперь скажу только, что я убедился в этом всего более чрез сравнение его с Благовещенским. Этот человек, будучи в десять раз глупее Срезневского, в десять раз больше о себе думает и, следовательно, к образованию способен уже во сто раз менее. Тут же²⁸* встретился я еще с глупою размазнею (но либералом) — Тюриным³³ и с пошлым дураком во всей форме — Савваитовым. Из порядочных людей виделся раза два с Островским,³⁴ который оказывается действительно порядочным человеком, и с Ламанским,²⁰* с которым потом встретился и у Николая Гавриловича.³⁵

С Николаем Гавриловичем я сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. Я готов бы был исписать несколько листов похвалами ему, если бы не знал, что ты столько же, как и я (более — нельзя), уважаешь его достоинства, зная их, конечно, еще лучше моего. Я нарочно начинаю говорить о нем в конце письма, потому что знал, что если бы я с него начал, то уже в письме ничему, кроме его, не нашлось бы места. Знаешь ли, этот один человек может помирить с человечеством людей, самых ожесточенных житейскими мерзостями. Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях, и высказанной просто, без фразерства, столько ума, строго-последовательного, проникнутого любовью к истине, — я не только не находил, но никогда и не предполагал найти.³⁶Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него. Два раза должен был ночевать у него: до того досиделся. Один раз, зашедши к нему в одиннадцать часов утра, просидел до обеда, обедал и потом опять сидел до семи часов и ушел только потому, что он сказал, что к нему придут сейчас Пекарский и Шишкины (с которыми можно толковать разве о скандальных анекдотах).³⁰* С Н. Г. мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский — Некрасова, Грановский — Забелина³⁷ и т. п. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь, но в моем смысле — вся честь сравнения относится к Ник. Гавр. Я бы тебе передал, конечно, все, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это не так удобно. Я наконец доставил ему ту книгу, какой мы долго ждали, и он сказал мне потом, что, прочитав эту книгу и еще второй No журнала, издаваемого тем же, он приходит к мысли, что действительно автор человек весьма замечательный — независимо от того, что мы его любим за идеи его.³¹* Этот отзыв меня, конечно, чрезвычайно порадовал, потому что оба эти человека — для меня авторитеты. У Ник. Гавр., между прочим, познакомился я с Северцовым (то есть не то чтобы познакомился, а виделся и говорил), человек тоже очень умный, хотя еще остались в нем некоторые предрассудки. То же самое нужно сказать и о другом брате.³²* Говорили мы и о Щеглове. Я, разумеется, хвалил его и предлагал³³* его перевод из Сент-Илера³⁸ о Суэзском перешейке. Ник. Гавр, сказал, что нужно посмотреть, какова статья. Между тем, как узнал я, Щеглов приискал какой-то новый способ сбыта для своей статьи, в какой-то политико-экономический сборник.³⁹ Я больше и не номинал о статье. Щеглов, между прочим, писал ко мне: ‘через Турчанинова, через тебя или через себя я познакомлюсь с Чернышевским’.⁴⁰ Душевно желаю, чтобы сбылось последнее.

‘Собеседник’³⁴* напечатан в этой книжке,³⁵* но деньги получатся не ранее 20-го числа, следовательно, моя поездка домой не состоялась. Цензура пропустила все, но редакция выкинула несколько строк из предисловия, по уважению к библиографам, и еще уничтожила насмешку над Соловьевым, так как она хочет скоро поместить какую-то статью Соловьева,⁴¹и потому он сделался на несколько месяцев неприкосновенным. В этом No ‘Современника’ печатаются превосходные стихотворения Некрасова.⁴² Николай Гаврилович поместил критику ‘Описания Киевской губернии’ Фундуклея.⁴³ Заметь также, когда будешь иметь книжку ‘Современника’, и разбор стихотворений Огарева.⁴⁴

Н. Добролюбов.

Кланяйся А. Н. Пыпину³⁶* и Ростиславу Сократовичу.³⁷* Кланяйся и Михалеве кому.³⁸* Заходил однажды к Дурасову,⁴⁵но не застал его дома. Кельсиев⁴⁸ пустился в естествознание. Аверкиев⁴⁷ написал повесть — mauvais genre, которой я не читал, но с которой он носится, как курица с яйцом. Сорокин⁴⁸уехал на уроки в Новгород, — 25 руб. за лето… Бордюгов⁴⁹в Петербурге, но мы его не видим, ибо он живет на Лахте, где, по словам истории Кайданова,⁵⁰ ‘Петр сильно простудился’ и вследствие того умер. Где это Лахта, об этом я не имею ни малейшего представления.

Твои занятия и успехи с братом меня очень радуют, и я тебя с ними поздравляю. Только — на что же ты и твои родные решаетесь теперь? Напиши об этом, а если лень, то заставь писать братьев, для знакомства с которыми я и рекомендуюсь (честь имею…). Но, во всяком случае, еще письмо от тебя к нам должно быть. Прощай. Целую тебя — написал бы, если бы не боялся напомнить карамзинскую сентиментальность.

Георгий Амартол просто дурак, которого издавать не стоит, а переписчики его — болваны, которых совсем нет надобности сличать. Я жалею, что взялся тратить время на такое бесплодное занятие.⁵¹ Работа подвигается медленно, особенно потому, что с начала июля я имею девять уроков в неделю.

¹* Оставшиеся в Петербурге институтские друзья Турчанинова, уехавшего на каникулы к родным в Саратов.

²* О которых ты не предполагал, что они останутся на каникулы шить в институте.

³* Михаил Иванович Шемановский.

⁴* Студенты, окончившие курс в том году и получившие звание старших или младших учителей гимназии и оставшиеся до назначения на должности жить в институте, этот курс был послушен Давыдову, кружок друзей Добролюбова чуждался приверженцев директора, с которым вел борьбу Добролюбов.

⁵* Это переделанная в каламбур⁵² фамилия одного из бывших воспитанников института, он служил тогда в Саратове, и Турчанинов, как видно, сообщал о нем что-нибудь смешное. Николай Александрович, читая письмо Турчанинова, прибавил анекдот о наивности этого лица, слышанный им от одного из знакомых (то есть от Чернышевского. — Ред.).

⁶* Статья об Акте Главного педагогического института⁵³ (напечатанная в No 8 ‘Современника’ 1856 года) принадлежала Николаю Александровичу. Она произвела большой шум. — Статья о стихотворениях графини Ростопчиной была написана тем сотрудником ‘Современника’, который передал Некрасову статью Николая Александровича об Акте (то есть Чернышевским. — Ред.). Н. П. Турчанинов был знаком с этим литератором. Сходство между статьями состояло в том, что резкая насмешка в обеих прикрыта формой утрированной похвалы.

⁷* Бывший тогда цензором ‘Современника’.

⁸* У князя Г. А. Щербатова, бывшего тогда попечителем Петербургского учебного округа и по этой должности председателем Петербургского цензурного комитета.

⁹* Давыдов.

¹⁰* Так называл Давыдова кружок друзей Николая Александровича.

¹¹* Из студентов института, кончивших курс в том году, — тех, которые прежде были названы старшими и младшими учителями.

¹²* Норова, министра народного просвещения.

¹³* Этим именем друзья Добролюбова называли того институтского чиновника, который был помощником Давыдова по надзору за благонравием студентов.⁵⁴ Это был особый чиновник, а не инспектор. Инспектор занимался наблюдением только за учебной частью.

¹⁴* Оно было написано и послано Николаем Александровичем.

¹⁵* То еоть какого-то комитета.

¹⁶* Профессора философии в Петербургском университете.

¹⁷* Вывший воспитанник института, фамилию которого переделывали в это французское слово (то есть М. Лакомте. — Ред.), надеялся, кажется, что его отправят за границу для приготовления к занятию профессорской кафедры.

¹⁸* Подразумевается: ‘поступил’.

¹⁹* Полное название было, кажется, такое: ‘Опыты трудов воспитанников Главного педагогического института’.

²⁰* Повесть M. E. Салтыкова, напечатанную в ‘Отечественных записках’ в конце 1847 или начале 1848 года, наделавшую тогда большого шума⁵⁵ и продолжавшую возбуждать интерес в людях молодого поколения.

²¹* Находившемуся в затруднительных обстоятельствах приятелю того институтского кружка, к которому принадлежали Б. И. Сциборский, Н. П. Турчанинов и Николай Александрович.⁵⁶

²²* М. И. Шемановский.

²³* Давать уроки их сыну. Вероятно, они и теперь жили на даче, как в предыдущее лето, когда провел каникулы у них на даче Николай Александрович.

²⁴* Пропущено слово ‘канцелярии’.

²⁵* Разговорный оборот, вместо: в то учреждение, где служили они, приходит требование справки о службе и т. д.

²⁶* Этот однофамилец не был родственником Николаю Александровичу.

²⁷* Срезневский.

²⁸* У Срезневского, в дни между первой и второй поездками его в Новгород.

²⁹* Владимиром Ивановичем Ламанским, славянистом, в то время еще молодым человеком.

³⁰* Петр Петрович Пекарский (сделавшийся впоследствии академиком) и Иакинф Иванович Шишкин вели до того времени пустую жизнь, литератор, у которого бывал Николай Александрович (то есть Чернышевский. — Ред.), смеялся над ними за это, и какая-нибудь из его насмешек была ошибочно понята Николаем Александровичем в том смысле, что они и теперь неспособны ни к каким разговорам, кроме пустых. Нет, теперь они занимались историею старинной русской литературы и толковали все о ней. С тем литератором жил его родственник (А. Н. Пыпин.— Ред.), человек одних лет с Пекарским и Шишкиным, но уж заслуживший известность как исследователь истории русской литературы. Они и бывали, собственно, у этого ученого, чтоб учиться из разговоров с ним. Литератору эти разговоры были скучны, были бы и скучны Николаю Александровичу, хозяин и посоветовал своему гостю уйти от предстоящей скуки. Продолжать при посторонних людях разговор, интересный Николаю Александровичу, было невозможно. Литератор называл пустым разговор ожидаемых гостей, только что начавших ученые занятия и потому требовавших объяснения элементарных фактов и понятий, он говорил, что они привыкли к пустой жизни, Николай Александрович, как видно, подумал, что это порицание относится и к настоящему, что они и теперь ведут только пустые разговоры, он ошибся: оно относилось лишь к тому, что они, по прежней пустоте своей жизни, еще мало подготовлены к ученой деятельности, но они усердно готовились к ней. Пекарский через несколько времени стал дельным ученым, стал бы и Иакинф Иванович Шишкин, если бы не умер вскоре после того, как начал заниматься историею старинной русской литературы. С Иакинфом Ивановичем бывал иногда его брат, имя которого было, кажется, Тимофей, это был очень серьезный человек и дельный юрист.

³¹* Книга, о которой говорит Николай Александрович, была одна из написанных Герценом за границей, и, кажется, именно Du Dveloppement des ides rvolutionnaires (on Russie),⁵⁷ второй нумер журнала — это был 2-й нумер ‘Колокола’.⁵⁸ Литератор, о котором говорит Николай Александрович, уж имел тогда образ мыслей, не совсем одинаковый с понятиями Герцена, и, сохраняя уважение к нему, уж не интересовался его новыми произведениями. Видя, что Николай Александрович огорчается холодными отзывами о них, этот литератор перешел от разъяснения причин своего недовольства некоторыми понятиями Герцена к похвалам тому, что находит у него хорошим, и, между прочим, говорил о том, что высоко ценит его блестящий литературный талант, что, собственно, по блеску таланта в Европе нет публициста, равного Герцену. Это утешало Николая Александровича.

³²* Это относится к старшему из двух Северцовых, бывавших у того литератора, Николаю Алексеевичу,⁵⁹ натуралисту, путешественнику по Азии. — Другой брат,⁶⁰ почти ничего не писавший, был тоже человек даровитый и очень начитанный. Имя его не можем припомнить с достоверностью.

³³* Для помещения в ‘Современнике’, тот литератор был знаком с Некрасовым.

³⁴* То есть статья Николая Александровича о ‘Собеседнике любителей российского слова’.

³⁵* ‘Современника’.

³⁶* Уехавшему из Петербурга в Саратов навестить родных.

³⁷* Васильеву, родственнику того литератора, студенту Медико-хирургической академии, уехавшему в Саратов к родным.

³⁸* Студенту Петербургского университета, товарищу Ы. П. Турчанинова по гимназии, ставшему другом его университетских друзей.

104. В. В. ЛАВРСКОМУ

3 августа 1856. Петербург

3 августа 1856 г.

Валериан Викторович!

Я решаюсь вспомнить давно забытое время наших радушных, товарищеских бесед и поправить вину долгого молчания. Я, конечно, не прав, что столько времени не писал к Вам, но все-таки я имею сильное оправдание. Со мной, после нашего последнего свидания,¹* случилось много такого, что совершенно отвлекло мое внимание от дружеской переписки. Вспомните наш последний разговор,²* в котором я, по какой-то странной, вечно неудовлетворяемой жажде деятельности, желал поскорее ‘вступить в жизнь’, тогда как Вы изъявляли свое отвращение от этого скорого вступления… На другой день после этого разговора мое желание было исполнено самым ужасным, самым непредвиденным образом… На моих руках были дом и сироты… И что же — этот горький опыт не заставил меня раскаяться в своем желании. Тяжело, непривычно было сначала, долго было горько, и теперь еще все грустно, и теперь еще мне новые радости мысли и воли не могут заменить радостных воспоминаний детства, как той душе у Лермонтова, которой

Песен небес заменить не могли

Скучные песни земли.³*

Но мне жаль моего мирного детства только уже так, как Шиллеру — богов Греции,¹ как поэтам — золотого века. Я нашел в себе силы помириться с своей личною участью: наслаждения труда заменили мне былые наслаждения лени, приобретения мысли — увлечения сердца, любовь человеческая⁴* — любовь родственную… Не знаю, не покажется ли Вам, что ‘говорю я хитро, непонятно’,⁵* может быть, мои простые слова противоречат Вашей метафизической фразеологии. Но, прошу Вас, вспомните, что ведь я в православной философии не пошел дальше того, что имел неудовольствие выслушать у Андрея Егоровича,² а во всем, что я читал после, — находил диаметральную противоположность с учением его и, вероятно, всех других академических философов, поэтому оставьте в покое мою терминологию и поймите слова мои просто, без высших претензий и взглядов. Надеюсь, впрочем, что Вы так не делаете,⁶* потому что и Вы, вероятно, изменились в течение этих двух лет… Как бы я хотел взглянуть на некоторых из своих товарищей и поговорить с ними!.. Что-то стало из этих мирных овечек Христова стада? Во что-то превратились эти отверженные козлища? Что-то и с Вами сделала Казанская академия, в которой на Вас тоже, вероятно, надели цепи, только не золотые, конечно, о каких Вы писали мне по поводу моего вступления в институт³ (мне, право, жаль, что у меня такая длинная память). Утвердились ли Вы еще более в добродетели, прониклись ли насквозь священным девизом православия, самодержавия и народности, напитали ли душу свою вдоволь благоговейными размышлениями о том, от отца ли или от сына исходит дух святой, на опресноках или на квасном хлебе нужно служить обедню, в холодной или теплой воде нужно крестить детей⁴ и тому подобными душеспасительными и⁵ важными для блага мира соображениями? Дремлете ли Вы мирно под сению все примиряющей веры, или тлетворное дыхание буйного Запада проникло и в казанское убежище православия и, миновав стоглазых аргусов, в виде ‘Православного собеседника’ ^в и пр., нарушило спокойный, безгрезный сон Ваш?.. Душевно жалею, если так, но утешаюсь надеждою, что Вы крепки в своих верованиях, что Ваша голова издавна заперта наглухо для пагубных убеждений и Вас не совратит с Вашего пути ни Штраус, ни Бруно Бауэр, ни сам Фейербах,⁷ не говоря уже о каком-нибудь Герцене или Белинском. Только в этой уверенности, предполагая в Вас всегдашнюю христиански смиренную готовность к прощению ближнего, я решился Вам написать эти строки.

Что касается до меня, то я доволен своею новою жизнью — без надежд, без мечтаний, без обольщений, но зато и без малодушного страха, без противоречий естественных внушений с сверхъестественными запрещениями. Я живу и работаю для себя, в надежде, что мои труды могут пригодиться и другим. В продолжение двух лет я все воевал с старыми врагами, внутренними и внешними. Вышел я на бой без заносчивости, но и без трусости, — гордо и спокойно. Взглянул я прямо в лицо этой загадочной жизни и увидел, что она совсем не то, о чем твердили о. Паисий и преосвященный Иеремия. Нужно было идти против прежних понятий и против тех, кто внушил их. Я пошел, сначала робко, осторожно, потом смелее, и наконец пред моим холодным упорством склонились и пылкие мечты и горячие враги мои. Теперь я покоюсь на своих лаврах, зная, что не в чем мне упрекнуть себя, зная, что не упрекнут меня ни в чем и те, которых мнением и любовью дорожу я. Говорят, что мой путь — смелой правды — приведет меня когда-нибудь к погибели. Это очень может быть, но я сумею погибнуть недаром. Следовательно, и в самой последней крайности будет со мной мое всегдашнее, неотъемлемое утешение — что я трудился и жил не без пользы…

Впрочем, это еще очень далекая история. А теперь я хочу на некоторое время возвратить себе память минувшего и надеюсь, что Вы не откажетесь помочь мне в этом своим письмом. Бывало, я любил беседы с Вами, несмотря на то, что мы часто кололи друг друга и мне даже, может быть, доставалось более. Неужели теперь отвернемся мы друг от друга, только потому, что наши дороги разошлись немножко? По крайней мере я совсем не хотел бы этого. Надеюсь, что и Вы тоже. Пишите же ко мне, Валериан Викторович, о Вашей жизни, учении, успехах, об академии, ее духовном устройстве и пр., о наших товарищах, о которых ничего не знаю вот уже три года. Я бы сам написал к В. И. С.,⁸ да не знаю, куда адресовать письмо. В академию — боюсь писать: там вы, вероятно, все так заняты, что некогда и прочитать будет моего письма, не только отвечать на него. Вот и к Вам⁷* я нарочно выбрал каникулярное время, когда Вы не подавлены тяжестью возвышенных размышлений и имеете свободные минуты для того, чтобы уделить время семинарским воспоминаниям, которых Вы (почему знать?), может быть, и стыдитесь. Но мне приятно думать, что Вы не стыдитесь меня, как человека, тоже в свое время стыдившегося семинарии и только недавно понявшего истинное ее значение — конечно, отрицательное. Во всяком случае, я жду от Вас письма, жду с нетерпением.⁹

Н. Добролюбов.

¹* На каникулах 1854 года.

²* 5 августа 1854, накануне смерти Александра Ивановича.

³* Опуская, по требованию хода речи, союз ‘и’, которым начинается первый цитируемый стих (из стихотворения Лермонтова ‘Ангел’. — Ред.), Николай Александрович оставляет без замены опускаемое слово ‘ей’, которым начинается второй стих, таким образом, размер обоих стихов изменяется одинаково и сохраняется ритм, обыкновенно нарушаемый при подобном неполном цитировании.

⁴* Любовь к людям, к человечеству.

⁵* Стих (усеченный. — Ред.) из ‘Саши’ Некрасова.

⁶* То есть не находите дурными понятия, несогласные с семинарской метафизикой.

⁷* Пропущено по недосмотру слово ‘писать’ — ‘вот и к Вам писать’ и т. д.

105. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

6 августа 1856. Петербург

Понедельник

Мне очень жаль, что не могу явиться к тебе, Дмитрий Федорович, по твоему приглашению.¹ Но всю эту неделю я так занят, что никак не могу уделить даже двух или трех часов на собственные прихоти, а тащиться к тебе из 9й линии Васильевского острова — это отнимет времени гораздо больше. Мне бы и самому нужно видеть тебя, чтобы попросить взаймы 10 рублей, которых мне недостает для посылки домой и которые я получу не ранее 20-го числа. Но делать нечего — пошлю 40 вместо 50. Желаю тебе веселиться.

H. Добролюбов.

106. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

8 августа 1856. Петербург

Я всегда знал, что ты мнителен, Дмитрий Федорович, но никогда не думал, чтобы мнительность твоя простиралась до такой степени. Неужели я должен писать письмо к тебе, как будто какую-нибудь дипломатическую бумагу, и неужели должен отвечать за все, что может тебе прийти в голову по поводу моих слов? А между тем — иначе невозможно: ты нарочно стараешься отыскать в них как можно более мелодраматического коварства и не стыдишься писать об этом мне.¹ Объясняю тебе, что писал я ² без всякого желания уколоть тебя, о деньгах помянул потому, что действительно думал о том, где бы занять их, в ту самую минуту, как получил твою записку (которая, разумеется, заставила меня подумать, что, кончивши у Занадворовых уроки, ты получил и деньги). Написал же я взаймы потому, что знаю, что требовать от тебя долга теперь неблагоразумно, так как в сентябре и, может быть, в октябре, до приезда Булычевых,³ ты не имеешь в виду никаких доходов. Мне кажется, что это совершенно понятно и естественно и совсем не заслуживает того, чтобы издеваться над какими-то моими подвигами. Это, право, большое ребячество. До свидания, вероятно, через неделю.

Н. Добролюбов.

Среда, вечер

107. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

10 августа 1856. Петербург

10 авг. 1856

Милостивый государь!

Однако это очень пошло, Михаил Иванович, что мы друг друга мучим таким образом своими жеманствами. Как будто между нами произошло черт знает что такое… Совсем нет. Я никогда не переставал отдавать справедливость твоему отличному характеру, а из последнего письма твоего¹ заметил, что и ты тоже не прочь приписать мне честь, где только следует. Помиримся же и будем по-старому. У меня теперь и здесь довольно ссор,² домашние нужно покончить. Надеюсь, что ты не откажешься забыть все неприятности, бывшие между нами, — я даже уверен в этом. Итак, расскажу тебе теперь просто, отчего я не приехал. После твоего письма³ я долго думал об этом и даже одно время совсем было решился. Но тысячи причин удержали меня. Важнейшие — следующие: 1) здесь я мог в это время заработать много денег, а 2) поехавши, должен был много издержать, 3) с января еще я взялся приготовлять одного молодого человека в университет к августу — и бросить его в июне было бы очень неловко, не говоря уже о потере денег, 4) с весны тоже занялся я той работой сличения рукописей, которой и теперь занимаюсь, и когда я говорил о своем отъезде профессору,¹* он был недоволен, видимо, потому, что дело издания таким образом откладывалось еще на полгода (так как в учебное время и в полгода трудно было бы сделать то, что я мог сделать в каникулы), 5) самое важное: в Нижнем я боялся перессориться со многими из благодетелей. Ты знаешь, что А. И. Никольская⁴ считает себя благодетельницей за то, что обещала присылку холста Анночке, С. И. Переплетчиков⁵тоже — за обед на похоронах, Я. И. Пят.⁶ тоже, потому что кричал о подписке, которой не собрал, архиерей тоже, потому что дал место⁷ — по приказанию синода, и пр., и пр. Нужно было всем им кланяться в ножки, целовать ручки, ласкаться по-собачьи, уверяя, что по гроб им обязан, тогда как в душе чувствуешь только невыносимое презренье. А это для меня так тяжело теперь, что я готов откупиться от этого всем блаженством будущей жизни. На будущий год другое дело: тогда я кончу курс и явлюсь уже человеком самостоятельным, а не мальчиком… Можно тогда и действовать смелее, да многое и забудется тогда.

Прощай, передай, пожалуйста, письма и деньги по принадлежности.

¹* Срезневскому.

108. М. Д. БЛАГООБРАЗОВОЙ

10 августа 1856. Петербург

10 авг. 1856 г., СПб.

Добрая Марья Дмитриевна!

Позвольте мне передать Вам — через руки Вашего мужа — мой сердечный привет, привет человека, незнакомого Вам, но уже имевшего счастье узнать Вас, хотя не лично, и близкого тем, которые Вам близки. Не сочтите нескромностью моего бесцеремонного обращения к Вам: я надеюсь, что успею с Вами познакомиться, когда приеду в Нижний, как родной Вашей новой семьи, но я хотел бы ускорить для себя наслаждение этим знакомством и потому решаюсь начать его письменно. К этому побуждает меня еще и чувство искренней признательности к Вам за Ваше дружеское участие к моей старшей сестре и за попечения о моем брате, которые¹^* успели дойти и до меня. И эта самая любовь и участие к сестре ободряют меня в моей надежде, что Вы не откажете в частичке того же участия и брату. Я так люблю ту семью, в которую недавно вошли Вы, что не хотел бы оставаться чуждым ни одному из ее членов, в особенности же тому, которому назначено украсить и осчастливить собою тихую жизнь этой мирной семьи. Я от души благословил тот час, в который Вы вошли в нее, мне что-то говорило, что Вы несете с собою счастие, и — я не ошибся. Именно со времени Вашего присутствия с нами начинаются благоприятные события в нашем, столько несчастном до того, семействе. Я не суеверен и не хочу произвести Вас в какую-нибудь волшебницу Добраду,¹ но все же я не могу не заметить этого доброго знака. Иногда и слепая, безжалостная природа умеет щадить прекрасное: так она смирилась и перед Вами, предоставляя Вам еще более украсить своим явлением радостную обстановку, в которой застали Вы нашу семью. И Вам самим, конечно, будет приятна эта радость, и со счастием других Вы сумеете слить и собственное счастие, в наслаждениях мирной семейной жизни, в заботах о том, что мило и дорого Вашему сердцу. Дай бог, чтобы мне пришлось самому насладиться прекрасной картиной этого домашнего счастия и отдохнуть от беспокойств моей хлопотливой, обязанной²* жизни, в родном семействе, среди тех людей, силу любви которых Вы, конечно, в полной мере испытали уже на себе и достоинства которых, наверно, успели уже оценить.

Надеюсь, что Вы примете благосклонно этот простой, искренний голос, и знаком этой благосклонности да будет ответ Ваш. А до тех пор прошу Вас об одном: будьте по-прежнему добры к моей сестре и ко всем моим.

Преданный Вам душевно Николай Добролюбов.

¹* То есть известия о которых (об участии и попечениях).

²* Проводимой мною в подневольной обстановке института.

109. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

10 августа 1856. Петербург

10 авг. 1856 г., СПб.

Милая моя тетенька! Вы — или ждете от меня обещанного письма, или сердиты на меня за долгое молчанье, а может быть — и то и другое. Но клянусь Вам, добрая тетенька, что совсем не имею свободного времени: работаю и работаю. Поселился я на каникулы у одного из своих профессоров,¹* для того чтобы удобнее заниматься сличением нескольких древних рукописей,²* которые теперь приготовляются к изданию. Это — работа тяжелая сама по себе, но кроме того — у меня еще на руках корректуры сочинений, выходящих под редакцией того же профессора Срезневского, а кроме того — уроки, которых хоть не слишком много теперь, но которые отнимают много времени. Хочется сделать все поскорее, и получше, и побольше, а оттого и боишься терять золотое время. Теперь, слава богу, я знаю, что дома все, что можно было устроить, устроено, и надеюсь, что Вы (да и никто) не станете обвинять меня в равнодушии и холодности к родным. Подавая прошение об увольнении меня из института,¹ я рисковал потерять очень многое, если бы меня действительно уволили, но и тогда я бы не стал раскаиваться, потому что знал бы, что это сделано для пользы сестер и братьев. Не обвиняйте же меня и не наказывайте своим молчанием, которое, признаюсь, тяжело для меня. Вероятно, Алеша Галахов передал Вам мое письмо,²Акт института³ и сведения обо мне. Он Вам засвидетельствует, что я даже к ним почти совсем не ходил в последнее время. Теперь мне немножко свободнее, и я уже целую неделю собирался писать к Вам, да все ждал получения денег. Но получение это все как-то не приходит. Из пяти мест мне нужно получать теперь деньги, а между тем получил только из одного, остальные все³* к концу августа… А между тем мне хотелось бы, чтобы Вы что-нибудь купили на ярмарке нашей будущей невесте…⁴* И так как ярмарка проходит, то посылаю ей пока 25 руб., скоро пришлю еще столько, а может, и больше, смотря по обстоятельствам. Напишите мне, сколько ей определено из доходов от места? Василий Иванович тоже что-то ленится писать ко мне. Верно, все — домашние хлопоты. От княгини⁵* неделю тому назад — какое! еще в конце июля — получил я письмо⁴ и до сих пор не отвечал. Она пишет, что крестила у Василия Ивановича. Поздравьте его от меня.

Я не знаю, когда мне теперь приехать в Нижний. Зимой — нужно много расходов: шубы, теплые сапоги, и пр., и пр. На пасхе — дороги, кажется, скверные. На каникулы⁶* — невозможно будет, потому что нужно дожидаться здесь назначения на место, без личного присутствия — такое место дадут, что издохнешь, прежде чем в него доедешь… А между тем побывать мне в Нижнем необходимо. Что бы мне сделать? Присоветуйте, пожалуйста, может быть, на пасхе дороги и не так дурны, как это думается? Хотелось бы видеть Нину, Ваню, Володю, Анночку. И Лизу хотелось бы посмотреть. Ведь ей уж третий год… Что она, ходит, говорит? Знает ли она, что у ней есть братья и сестры? Катенька теперь лечится на водах. Я очень рад, что преосвященный Феодосии⁵ не забыл исполнить данного мне обещания, что Александра Максимовна и Борис Ефимович⁶ оказали такое благодетельное пособие и что Софья Алексеевна⁷ поехала туда же. Это все случилось очень кстати.

Знаете, о чем я Вас хочу попросить, моя душечка, милая, голубушка тетенька! Я знаю, что Вы мне не откажете. Вспомните, что Вы меня очень любили когда-то. А эта просьба решительно для меня составит утешение и счастие, если Вы ее исполните. Исполните, душечка тетенька? Обещайте, что исполните. Вот она, эта просьба: мне хочется, чтобы хоть каждые две недели было письмо из Вашего дома. Если Вам некогда, напишет Михаил Иванович, или Ниночка, или даже Марья Дмитриевна, к которой я нарочно пишу для этого. Устройте так, чтобы каждое 15-е и 1-е число отправлять ко мне письмо, несмотря на мой ответ или неответ. Как бы Вы меня утешили, если бы согласились на это. Мне этого очень, очень, очень хочется. И я буду Вам писать по возможности часто, хоть понемножку. Ведь всего десять месяцев, значит только двадцать писем… Много ли же это?.. Я надеюсь, милая тетенька. Вы так добры.

Мой искренний привет и поклон Михаилу Алексеевичу и всем, кто меня помнит. Тетеньке Варваре Васильевне и дяденьке Луке Ивановичу кланяюсь низко и прошу прощения за мои проступки, которые скоро надеюсь загладить длиннейшим, отчаянным письмом, только с условием, чтобы они не толковали его в худую сторону.

^1* Измаила Ивановича Срезневского.

²* Рукописей перевода хроники Амартола.

³* Подразумевается: ‘отсрочены’, то есть: уплата остальных отложена до конца августа.

⁴* Антонине Александровне.

⁶* Трубецкой.

⁷* Будущего года.

110. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

10 августа 1856. Петербург

10 авг. 56 г.

Как я виноват перед тобою, душечка Ниночка, как много виноват! Не писать столько времени — это очень непростительно и мне и тебе, моя дорогая Нинеточка! Да, душенька, тебе бы все-таки не мешало написать мне хоть две-три строчки. Ты знаешь, что я о тебе постоянно помню и ежели не пишу, так потому, что не имею времени. А между тем, если писем слишком долго нет, я тоже начинаю беспокоиться, впадаю в мечтательность о том, что с вами делается, и это отнимает у меня еще больше времени, чем письмо… Теперь я прошу тетеньку писать мне постоянно два раза в месяц, попроси и ты, душенька, чтобы тетенька согласилась, и напоминай потом каждый раз, как будет приходить срок. Теперь мне очень нужны письма твои, милая Ниночка. Не видя тебя, я хоть буду говорить с тобой… Теперь и тебе будет полезно говорить со мною. Только если ты меня любишь хоть сколько-нибудь (слышишь: хоть сколько-нибудь), то не пиши мне Вы в письмах: мне это тяжело, и неприятно, и горько. Если еще раз будешь ты называть меня Вы — это будет значить, что стараешься сделать мне неприятность. Скажи то же и Анночке. Помни же это, душенька, не забудь же просьбы твоего брата. Если ты будешь писать мне Вы, и я тоже буду называть тебя Вы: неужели это будет тебе приятно? Вспомни, что прежде, пока я не уехал, мы все говорили ты друг другу, и как это хорошо было! Пиши же ко мне откровенно и свободно, моя милая. Я надеюсь, что ты помнишь мои советы, и особенно совет быть как можно откровеннее с тетенькой. Знай, милая сестра моя, что каждая тайная мысль — нехороша, что только тогда можешь ты быть совершенно чиста и спокойна совестью, когда каждое дело, каждое слово, каждую думу можешь открыто выставить пред всеми, не боясь никаких осуждений. Если тебе придет в голову какая-нибудь мысль, если в сердце явится какое-нибудь чувство, которых нельзя обнаружить, то старайся лучше совсем уничтожить их. Например, если ты чувствуешь обиду, то или прямо выскажи, что ты обижена вот чем, или прогони всякий гнев из сердца, но никогда не затаивай в душе досады, неприятного вида или колких намеков. От этого происходит много несчастий: и семейные ссоры, и подозрения, и разрыв дружбы, и постоянные опасения друг друга… Будь откровенна, и ничего этого не будет. Особенно же это нужно соблюдать с тетенькой — нашей второй матерью: ей ты должна поверять все свои чувства и мысли, на нее должна полагаться в самых тайных, самых священных и глубоких стремлениях. Это тебе мой завет, добрая Ниночка, из далекой стороны, после многих тяжелых опытов житейских столкновений. Пиши ко мне обо всем, добрая Ниночка, и поблагодари еще от меня — за себя и за Ваню — добрую Марью Дмитриевну. Жду от тебя скоро письма. Желаю, чтобы у тебя были обновы на полученные деньги.

Твой брат Николай.

Аксинье¹* поклонись от меня.

¹* Аксинье Якимовне, служанке.

111. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

17—18 августа (?) 1856 Петербург

Милая Ниночка! Отчего я так долго не могу дождаться твоего письма, что мне становится страшно и горько? Здорова ли ты, не разучилась ли писать, не случилось ли с тобой чего-нибудь особенного? Напиши мне, пожалуйста, душечка. Я очень нетерпеливо жду письма твоего. Только пиши проще, как родная сестра, без церемоний и — главное — без Вы. Иначе и я тебе буду Вы писать. Не забудь этого. Теперь тебе совестно уже быть такой маленькой, таким жалким дитятей перед братом, который старше тебя всего пятью годами. Мы должны обращаться друг с другом как равные, а не как подчиненные. Всякая формальная уважительность будет выражать только отчуждение и холодность. Другое дело — наши отношения к тетеньке: ее должны мы уважать, как вторую мать нашу, и потому ты всегда должна находиться под руководством ее советов, почитать ее наставления, слушаться ее приказаний. Надеюсь, что ты не забываешь моих советов об этом, которые я пишу тебе в каждом письме.

Получение денег мое все как-то отдаляется. Посылаю тебе только 30 рублей, которыми можешь поделиться и с Анночкой. Денег за сочинение¹ все еще жду. Одна половина его напечатана в августе, в ‘Современнике’, но другая будет еще в сентябре, и тогда получатся и деньги. Теперь пока деньги у меня получаются с уроков. Прощай, моя душечка. Кланяйся всем нашим.

Письмо ко мне можно послать с Галаховыми. Алеша^1*поедет в последних числах августа. Нельзя ли сообщить, хоть чрез Василия Ивановича, Флег. Ал. Василькову, чтобы мне переслали мою тетрадь,² которую я присылал ему чрез Галахова.

Н. Добролюбов.

Пишите мне опять в институт. Я уже перешел от Срезневского.

¹* Галахов.

112. Ф. В., М. И. и М. Д. БЛАГООБРАЗОВЫМ

28 августа 1856. Петербург

28 авг. 1856 г.

Не знаю, что и думать мне о Вас, милая тетенька, любезный брат, дорогая сестра моя! Меня как будто хотят приучить к тому, чтобы я забыл, что у меня есть родные. Целых два месяца, даже три, кажется, никто не написал мне ни строчки. Не только почта, даже оказии приходили (в последнее время их было очень много), а мне все ничего от моих милых родных. Вероятно, что-нибудь очень важное, тяжелое, хлопотливое задерживает Вас, иначе, конечно, Вы бы ответили мне на мои письма. Умоляю Вас, не оставляйте меня еще долее в неизвестности о Вас и о всех наших. Теперь это мне особенно нужно и важно. В моей жизни много теперь встречается и еще встретится таких часов, в которые необходима помощь и утешение любящего сердца, чтобы я знал, что не все меня оставили, что не все отреклись от меня. Я прошу Вас не беспокоиться насчет меня, по причине этих слов. Моему внешнему положению нет опасности: я кончу курс и буду учителем гимназии, старшим или младшим — небольшая разница. Но у меня есть внутренние тревоги, есть потребность отдохнуть от давления чужой неприязни, подозрительности и мстительности в излиянии любви добрых, родных сердец. Право, я Вас очень люблю, мои дорогие, мои милые, и я не сомневаюсь, что и Вы меня любите. Горько мне было бы думать, что другие заботы, другая жизнь отвлекли нас друг от друга и сделали нас далекими, почти чужими. Не убивайте во мне спасительной веры в Вашу доброту, в Вашу любовь ко мне. Я с таким добрым и чистым расположением обращаюсь к Вам, тетенька, к Вам, Марья Дмитриевна, к тебе, мой бывший друг Михаил Иванович, что, верно, Вы не отвернетесь от моего привета, от моего призыва. Пишите ко мне… Пишите. Мне это очень нужно.

Н. Добролюбов.

113. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

1 октября 1856. Петербург

1 окт.

Я немножко виноват перед тобой, любезный брат, но только немножко: проклятая почта, доставивши тебе мое письмо от 10 августа через две недели, сыграла и со мной почти такую же штуку… Но делать нечего… После получения письма¹ я стал думать о том, как бы помочь тебе, и нашел некоторое средство. Средство это состоит в деньгах, которых я и ждал для ответа. Вчера получил я 100 рублей¹* и посылаю их тебе. Можешь распорядиться ими для удовлетворения назойливейших должников твоих — разумеется, не сказывая никому, что получил деньги от меня.

Для уплаты долгов²* посылать теперь денег не нужно.³* Для Ниночки, Анночки и Володи Вы сделаете все, что можно, и я надеюсь на Вас, то есть на тебя и на тетеньку, как нельзя более надеяться и как я не понадеялся бы и на себя. Если им случится надобность крайняя, то, конечно, ты сам сделаешь то же, что бы я сделал, и не пожалеешь даже пожертвовать чем-нибудь своим… Что касается до моих собственных нужд, то обо мне и говорить нечего: я до Нового года получу еще рублей 50, следовательно, нуждаться ни в чем не буду. Следовательно, возьми мои деньги и распорядись ими без церемонии, как знаешь. Можешь разве Анночке уделить сколько-нибудь, о Ване и Нине я не считаю нужным говорить.

На днях я пришлю тебе обширное послание, а теперь тороплюсь, чтобы поскорее отослать деньги. Ниночка скоро будет получать деньги из церковного дохода, потому что я послал в начале сентября сердитое письмо к Лебединскому,⁴* ясно указывая на то, что его зять⁵* пользуется доходами моей сестры, и обещая снова просить синод, если они сами не покончат этого дела как следует. Видишь, что твой намек не прошел даром.

Вчера получил я письмо от Михаила Алексеевича.² Благодари его за память и поклонись ему от меня. Скажи, что скоро буду ему писать.

К тебе тоже скоро я буду писать, и к дяденьке Луке Ивановичу и Варваре Васильевне. Теперь пока все некогда было. Прощай. Не сердись на меня. Скоро мы объяснимся лучше.

Н. Добролюбов.

¹* Вероятно, это была часть гонорара за статью о ‘Собеседнике любителей российского слова’.

²* Отцовских долгов.

³* Потому что их осталось очень мало, и Василий Иванович легко уплатит их из доходов с дома

⁴* Руководителю архиерея.³

⁵* Получивший место священника при Никольской церкви⁴ и не дававший ничего Антонине Александровне в продолжение времени от зачисления места за Антониной Александровной. Вероятно, вследствие этого письма и был назначен к Никольской церкви второй священник для временного исполнения обязанностей, которые по замужестве Антонины Александровны перейдут к ее мужу, с обязанностью отдавать ей половину дохода временно исправляемой им должности.

1857

114. A. A. ДОБРОЛЮБОВОЙ

21 января, 4 марта 1857. Петербург

21 янв.

Милая моя сестра, душечка моя Ниночка! Вот тебе уже шестнадцать лет. Скоро и мне будет двадцать один. Я освобождаюсь от всякой опеки и попечительства, ты вступаешь в возраст совершеннолетия. Для нас обоих это очень много значит, и для тебя, конечно, более, нежели для меня. Теперь скоро (полгода, год, даже два — все это недолго) ты будешь предоставлена самой себе, будешь жить с людьми, которых до того почти не знала, но с которыми расстаться будет уже не в твоей воле, после того как ты однажды навсегда с ними сойдешься. Для того чтобы сделать этот шаг и не раскаяться в нем, нужно много благоразумия, твердости воли, уменья владеть собой. Я бы хотел быть с тобою, чтобы мало-помалу приготовить тебя к ожидающему тебя поприщу (так как я успел немножко узнать людей), но судьба хотела, чтобы я был далеко от тебя, и я могу только подать тебе издали несколько общих советов. Прими их как доказательство любви моей: ты увидишь, что они тебе будут полезны.

Я не знаю, по-прежнему ли ты легкомысленна¹* теперь, из писем твоих видно только, что ты добра по-прежнему. Если эта доброта соединяется с обдуманностью поступков, то хорошо, если же она лишена разумного основания, то она принесет тебе несчастье в жизни скорее, чем счастье. К сожалению, я имею причины подозревать в тебе легкомыслие. Я на тебя был очень, очень сердит (не беспокойся, душечка, я теперь не сержусь больше). Помнишь, я тебе и тетеньке писал, что нуждаюсь в ваших письмах, что если вы меня любите — хоть бы в месяц два раза писали ко мне… Хоть поочередно… Мне, в самом деле, это было очень, очень нужно… Но вы приняли мои слова за пустую фразу и даже не удостоили ответить на мой вызов хоть каким-нибудь замечанием… Мне было очень горько, и я перестал писать, думая, что все твои уверения в искренней любви — так только пишутся, от нечего делать, потому что ты не хотела успокоить брата пустым исполнением пустой просьбы… Я, разумеется, сердился недолго, но что, если ты так поступаешь и будешь поступать с посторонними? Тебя ославят ветреницей, болтушкой, говорящей то, чего не хочешь сделать, и не делающей того, что говоришь… Поверь, душенька, что ничего не может быть хуже подобной репутации.²* Что, если бы я серьезно усомнился в тебе за твое невнимание и написал к тебе письмо с упреками и жалобами, заключивши его фразой: ‘а еще говоришь, что любишь меня!..’ Зная тебя хорошо, я не сделал этого, но многие ли знают и будут знать тебя так хорошо, как я?

Поэтому я прошу тебя — обдумывай свои слова и поступки как можно больше, будь осторожнее во всем и, главное, наблюдай за собою, за своими чувствами, за своими наклонностями… Это необходимо тебе для того, чтобы ты могла определить свой характер, чтобы знать, с кем ты можешь сойтись и с кем не можешь, что тебе может нравиться долго и прочно. Иначе неизбежен грустный обман, минутное увлечение легко принять за истинную, сердечную склонность… Помни, милая сестра моя, что тебе предстоит великое дело, важнейшее в нашей жизни, от которого зависит вся будущая судьба твоя. С тобой я не буду жеманиться и говорить обиняками: ты понимаешь и сама, о чем я говорю с тобой. Заговаривают о женихах для тебя, но выбор их должен зависеть от твоего решения… Без тебя никто не вправе в этом случае распорядиться твоей судьбою. Если вздумает кто-нибудь, так это разве архиерей, но тому я непременно по волоску выщиплю всю его безобразную бороду, если он осмелится сделать хоть малейшее притеснение. Кроме же его, никто не станет отнимать у тебя твоей доброй воли. Из этого ты видишь, какая важная и трудная обязанность лежит на тебе в отношении к тебе самой. Этой обязанности никто не может взять на себя, потому что никто не может решить за тебя твоего счастия. Вот почему теперь особенно необходимо тебе хорошенько подумать о себе и определить, что тебе нужно, чтобы не ошибиться в своем счастии… Но самой о себе судить трудно, пока не приучишься наблюдать за собой. Поэтому я прошу тебя еще раз писать ко мне чаще, быть откровеннее в своих письмах, рассказывать твою жизнь, твои занятия, чтобы я мог судить о том, что происходит теперь в душе твоей. Вместе с тем ты должна чаще открывать свою душу перед тетенькой и ни в чем перед ней не скрываться… Я не знаю, какова с тобой Марья Дмитриевна, потому что не мог от нее дождаться ответа на мое письмо,¹ но, вероятно, и она, по своей доброте, не откажется разделить с тобой твои думы.

4 марта

Откладывая день за день, я промедлил полтора месяца и, разумеется, сам виноват, что во все это время не получал от вас никакой весточки. Правда ваша: зачем писать к невежливому, грубому, беззаботному, ленивому брату и племяннику, который целых три месяца не хочет ответить на посланные ему два письма, между тем как из других известий мы знаем, что он и жив и здоров… Да, правда ваша: я непростительно виноват и не стараюсь даже оправдываться… Может быть, вы меня и простите когда-нибудь и напишете мне несколько строчек хоть перед светлым праздником, когда всех прощают, когда в церквах поют прощение, примирение и любовь.

А признаюсь, если бы я не нашел у себя начатого давно письма, я и теперь не собрался бы писать, потому что делом задавлен и задушен… Теперь осталось три месяца до окончания курса, дело идет о том, остаться ли мне в Петербурге, где я могу достать тогда до 1000 руб. сер. в год, или отправляться в какое-нибудь захолустье, на 400 целковых, чтобы схоронить там себя на всю жизнь, опуститься и обрюзгнуть, надевши стеганый халат и вязаный колпак… Для меня, собственно, дело это довольно важно, и разница положения очень значительна. Потерпи, душечка Ниночка, — летом мы с тобой увидимся непременно. А теперь прощай. Поздравляю тебя с прошедшим ангелом и — кстати — посылаю 25 руб. на обновы.

Твой брат Н. Добролюбов.

Милая моя, дорогая тетенька! Любезный мой друг и брат Michel!

Заклинаю и умоляю Вас — не сердитесь на меня: право, издыхаю, как собака, и все над письмом. Каждый день приходится написать от четырех до шести листов писаных… А сколько еще прочитать нужно для этого писанья… Просто черт знает что такое!.. Простите меня, пожалуйста, я теперь забываю все и всех. К концу марта поосвобожусь немного. Освежите меня, пожалуйста, Вашими письмами.

Ваш Добролюбов.

^1* То есть: по-прежнему ли ты иногда действуешь необдуманно, под влиянием минутного впечатления. Это опасение опытного советника показывает, что его знание жизни было менее глубокое, чем нужно было бы для удовлетворительного исполнения принятой им на себя обязанности: когда он уехал в Петербург, сестре было 13 лет, она, как ребенок, поступала иногда не подумав, он воображал, что она и теперь остается таким же ребенком. Он мог бы видеть по ее письмам, да и по отзывам родных о ней, что в ее характере получила сильное развитие рассудительность, когда родные — как это неизбежно при жизни вместе — бывали в досаде на нее, то винили ее в излишней рассудительности, а уж никак не в ‘легкомыслии’.

²* Не менее Антонины Александровны были виноваты в этом ‘легкомыслии’ Фавста Васильевна и Варвара Васильевна. Николай Александрович никак не хотел рассудить, что невозможно родным писать к нему часто, когда он оставляет их письма к нему без ответа по нескольку месяцев. Почему он так неисправен в переписке с ними, он еще не понимал тогда, понял после. Он тогда ссылался на недосуг, но тетки, сестры, Василий Иванович, Михаил Иванович и не требовали от него длинных писем, просили его писать им хотя по нескольку строк, на это всегда нашлось бы пять минут, но он не исполнял и этой их просьбы, исполнять которую легко было бы и при величайшем недосуге. Дело в том, что ему тяжело было писать родным: его понятия стали не такими, какие сохранялись у них, стремления его были чужды им, и переноситься мыслями в их понятия, в их интересы было и трудно и неприятно ему. В такое отношение к жизни провинциального духовенства и мелкого чиновничества он стал еще при жизни матери: он был неисправен и в переписке с нею. Он начал становиться в это отношение к жизни родной семьи еще до отъезда в Петербург. Жить для матери, по смерти матери жить для отца, по смерти отца жить для сестер — он хотел, и этой своей воле он оставался верен до самой смерти, но жить их жизнью он перестал еще до отъезда в Петербург, и беседовать с ними становилось для него все затруднительнее и затруднительнее.

115. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

8 марта 1857. Петербург

8 мар.

Милый мой друг, дорогая сестра моя Катенька. Как мне жалко, как я виноват перед тобою! Неужели я не писал к тебе со времени именин твоих!.. Я все воображал, что послал тебе письмо, а вышло, что я только хотел, но не собрался сделать это. Все это время я был очень занят, моя душенька, и теперь тоже занят разными делами в институте. В этом году, в июне месяце, я должен кончить курс, моя милая Катенька, и поступить на службу. Поэтому надо много работать, чтобы получить порядочное место. Впрочем, все-таки я много, много виноват перед тобою, добрый друг мой, и прошу у тебя прощения за мою невнимательность. Я надеюсь, что ты меня простишь и не будешь сердиться на меня… Ты меня так много любишь, что не подумаешь, будто я не люблю тебя… Да, моя милая, голубушка моя Катенька, — если бы ты могла видеть, как я радовался на письмо твое,¹ как его перечитывал… Если бы ты знала, как много, как искренно, от всего сердца благодарил я добрую твою благодетельницу Амалию Богдановну и Рудольфа Павловича!..² Ты их поблагодаришь за себя и от моего имени. Я бы сам с радостью стал писать к ним, да боюсь их беспокоить своими письмами: я им уже несколько раз писал, но они мне не отвечают… А твое письмо последнее премило написано, душечка Катенька, даже почерк твой теперь очень хорош, — лучше, чем у всех сестер. Только тебе нужно грамматике учиться больше, чтобы не делать ошибок в языке. Старайся больше читать, если есть свободное время, и всматриваться в то, как пишутся слова и составляются фразы… Напиши мне, каково ты учишься, какие предметы больше любишь, в чем находишь больше трудностей, какие учителя у вас особенно хороши, с кем ты дружна больше других, чем ты занимаешься в свободное время, как поправляется твое здоровье, какое платье теперь носишь в институте, часто ли вспоминаешь Нижний, Петербург и меня, спокойна ли, весела ли ты, скромно ли ведешь себя, любят ли тебя начальницы и наставники, по-прежнему ли громко и беззаботно ты смеешься, давно ли получала письма от родных, — и еще напиши, что знаешь… Я жду, что ты не так ленива и не столько занята, как я, и потому скорее соберешься отвечать мне, чем я тебе. Прошу тебя — будь весела и спокойна, моя красавица, душечка сестрица… Обо мне много не думай, пиши чаще Ниночке, которую в Нижнем собираются замуж отдавать… Пиши и к Василью Ивановичу, ты, верно, знаешь, что теперь и Лиза у него: Екатерина Петровна¹* умерла, и Лизонька осталась одна, — Василий Иванович и взял ее к себе. Право, он заслуживает большой благодарности и любви от нас… Такой он добрый…

Прощай, душечка. Целую тебя и твои ручки.

Твой брат.

Пока посылаю тебе 5 руб.

¹* Захарьева, у которой жила Лиза.

116. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ

3 апреля 1857. Петербург

3 апр.

Любезный мой друг Михаил Иванович! Надеюсь, что ты на меня не сердишься за то, что я не отвечал тебе на обстоятельные расспросы касательно Ниночки.¹ Я имел на это весьма уважительную причину, именно: мне нечего было сказать. Издали, по одним описаниям, этого дела сообразить невозможно. Переговорим и устроим мы все, когда я приеду к Вам на лето, а это будет, вероятно, в начале июля или никак не позже конца этого месяца, то есть июля. Можно бы мне и в половине июня приехать — но нужно устроиться здесь сначала… Я совершенно раздумал служить в Нижнем, все мне советуют остаться в Петербурге,¹* и я сам вижу, что здесь могу быть несравненно полезнее для моих сестер и братьев. У меня здесь теперь знакомств множество, профессора меня знают как человека отлично умного — и этим, конечно, нужно пользоваться, пока они не успели забыть меня, я пишу и перевожу и довольно близок к некоторым литературным кругам,²* — следовательно, здесь для меня готовы хоть сейчас же все средства жизни — не уроки, так служба, не служба, так литература. Особенно литература — почетный, полезный и выгодный род занятий. Мне даже как-то странно иногда подумать, что с небольшим усилием я в день могу выработать месячное твое жалованье.

Суди сам, должен ли я отказываться от этого для того, чтобы удовлетворить нежной прихоти сердца? Но между тем нужно тебе заметить, что начальство мое, после всех историй, какими я насолил ему, радо будет отправить меня в Иркутск или в Колу, а никак не оставить в Петербурге. Директор уж давно порывался меня выгнать, да профессора не позволили. Это ведь обыкновенная у меня история: ярое вольнодумство, непокорство начальству, но вместе с тем отличные успехи и безукоризненная нравственность во всем остальном. Так теперь я должен сам себе отыскивать место, И я почти уже нашел место домашнего учителя,³* при котором своими трудами могу наверное получать столько, сколько учитель-то гимназии, то есть от 500 до 600 рублей. А там и перейду на казенное место. Главное только, чтобы быть в Петербурге, иначе я пропаду от тоски и от лени, потому что — согласись — ведь в Нижнем трудно сыскать занятие по душе, а в какой-нибудь Костроме или Пензе и решительно коптителем неба сделаешься. Поэтому в первое время по окончании курса намерен я хлопотать о месте, а там, устроившись уже, ехать в Нижний. Ниночка до тех пор может и подождать выходить замуж. Вам-то она не будет в это время особенно тяжелым бременем, а церковь-то авось не отнимут. А между тем она подрастет немножко умом-разумом. В эти года девочки развиваются ужасно скоро, и месяц много значит. А она еще насчет любви, семейства, жизни вообще — совершенное дитя, как видно из ее писем. Сватался к ней Василий Драницын,² и брат его Александр³ приходил ко мне рассказать об этом, сообщивши, что Вы предложение отца его приняли с удовольствием — только сказали, что меня ждать будете. Мне кажется, что тут ждать нечего: семейство все, сколько мне известно, неимоверно глупо и грубо, — а, кажется, нет ничего хуже в жизни, как иметь дело с дураками.. Мошенника еще можно убедить, можно внушить ему, что его выгода самая требует того и того, — например, семейного спокойствия и ласки, а с дураком, да еще с упрямым, ничего не сделаешь. Как ты об этом думаешь? Мне-то лично это дело, разумеется, было бы очень выгодно: Драницын — родственник нашего инспектора,⁴ и, породнившись с ним, я бы разом мог загладить все прошедшие неприятности и ‘выиграть по службе’. Но, конечно, ты меня знаешь и потому поймешь, что я не унижусь до того, чтобы продавать сестру свою, как бы торг этот ни был выгоден. Мне кажется, что Василий Драницын может составить только несчастие Ниночки. Я так думал, судя по братьям, а один из моих товарищей, знавший Василья и теперь приехавший сюда, подтвердил мне то же самое о нем лично.

Хотелось бы мне поговорить и о тебе самом, но — думаю, что не сумею. Лучше уже подождем свиданья. Теперь же я только поздравлю тебя с новорожденной дочкой, передай мое почтение и поздравление от всей души Марье Дмитриевне… Тетеньку я поздравлю, кажется, завтра в особом письме, которое пишу к ней, вместе с письмом к Ниночке. Впрочем — на всякий случай поздравь и их с праздником и со всем хорошим. Думаю послать это письмо с Садоковым,⁵ так оно, конечно, скорее придет к Вам, нежели почтовым путем… Кланяйся, пожалуйста, всем моим знакомым: надобно с ними мириться теперь.

В твоем же письме посылаю письмо к Василию Ивановичу⁶и деньги, которые потрудись ему передать. Это для Лизы и частию — для Анночки.

Прощай, мой друг, пиши ко мне, пожалуйста.

Об Иване Кузьмиче⁷ тогда же я справился, да ничего путного не узнал, кроме того, что ему отказано… Я просил одного из товарищей, который знаком с Брюловым,⁸ разузнать, как, за что отказано и что нужно делать. Может быть, он что-нибудь узнает… Тогда и напишу…

¹* Существенную важность имел тут, разумеется, голос Некрасова, сказавшего Николаю Александровичу, что просит его писать в ‘Современнике’ сколько успеет, чем больше, тем лучше.

²* Должно понимать: к кругу Некрасова, впрочем, множественное число ‘к некоторым кругам’ имеет буквальную справедливость: Николай Александрович уж был тогда сотрудником не одного ‘Современника’, но также ‘Журнала для воспитания’.

³* Князь и княгиня Куракины,⁹ у которых давал он уроки, выразили готовность сделать все надобное для того, чтоб он получил формальное право отказаться от учительской службы в провинции и остаться в Петербурге. По тогдашним правилам, место домашнего учителя освобождало учившихся на казенный счет от обязанности служить на должности учителя в правительственных учебных заведениях. Николай Александрович решился быть у Куракиных домашним учителем не по названию только, но и на деле, если это будет необходимо для устранения придирок Давыдова, тогда он получал бы жалованье от князя и княгини Куракиных. Но обошлось без этого: он только считался домашним учителем у них.

117. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ, АННЕ А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

6 апреля 1857. Петербург

6 апр.

Хотелось мне поздравить Вас с светлым праздником, милая тетенька и дяденька, да за разными хлопотами не успел сделать этого вовремя. Но лучше поздно, чем никогда, и потому поздравляю Вас теперь с праздником уже прошедшим. Надеюсь, что Вы провели его весело и благополучно, и желаю того <же> веселья и радости и на все будущее время. Верно, у Вас, дяденька, было много трудов и хлопот во время поста и пасхи, но зато по крайней мере теперь Вы хоть немножко отдохнуть можете. Архиерей нынешний,¹ говорят, у вас человек хороший и, верно, не теснит и не тревожит священников, подобно бывшему преосвященному Иеремии. Кстати: если будете мне писать, то напишите, как идут ваши нижегородские дела, что у вас теперь делает белец-архиерей Лебединский? Продолжает ли нос его кривиться на сторону, соразмерно с искривлением души, или уже перестал, потому что более кривиться не может? Сгнил ли совсем Иван Львович² или еще продолжает гнить? Кто сильнее раскачивается теперь — соборный колокол или голова отца Паисия, весьма, впрочем, почтенного архимандрита? Словом, опишите мне, что есть в Нижнем особенно замечательного. Я, с своей стороны, желал бы сообщить Вам все, что можно, о наших общих знакомых, да, к сожалению, почти ни с кем из них не вижусь теперь. Отец Макарий уехал в Рязань ректором, отца Парийского³ не видал я после приезда из Нижнего, Н. И. Глориантов сделался экономом в академии и, говорят, греет себе руки, впрочем, я сам этого тоже не видал, потому что ныне не хожу к нему. А больше, кажется, никого здесь и нет из нижегородских. Если кто-нибудь еще есть, то скажите мне: может быть, мне удастся отыскать земляка и познакомиться с ним.

Вас, моя добрая тетенька, прошу не сердиться на меня, если и это письмо покажется Вам неприличным. Я и то удерживаюсь, а хотелось бы еще кое-что написать, о лунатизме Перши,⁴ о басе Никольского дьякона, который, однако, по моему мнению, не в состоянии заглушить сплетней своей милой супруги, и о многом другом. Ну, да на этот раз бог с ними.

Сонечке, Машеньке, Митрошеньке¹* желаю здоровья. Всем знакомым (даже и тем, которых обругал) кланяюсь. Прощайте.

Н. Добролюбов.

Анночке посылаю пока 25 рублей.

Тебя, моя милая Анночка, я хочу побранить за то, что ты ко мне не пишешь. Мне помнится, что тебе уже семнадцать лет минуло, пора тебе перестать быть ребенком и дичиться своего брата. Я с тобой тоже буду говорить охотно, толково и откровенно, если только ты станешь чаще и больше писать ко мне. Правду тебе сказать, я знаю, что в детские годы ты была у нас немножко в загоне и ласки не много видела, оттого ты и выросла такая диконькая. Но теперь такая пора, что ты еще не могла огрубеть совершенно, а у тетеньки и дяденьки, как я успел заметить в прошлое лето, строгость на тебе очень невелика лежит. Пора же тебе по-людски смотреть. Слава богу, умом ты не обижена, хоть и туго, бывало, понимала разные вещи. Давно, помню я, говорили, что ты на дядюшку Василья Ивановича похожа: это не дурной признак. Посмотри, как он исполнителен, аккуратен, расчетлив и догадлив стал. Любо посмотреть, как он свои дела ведет, да еще и наших не оставляет. Хорошо, кабы ты в хозяйстве такая была. Ведь он тоже ни с чем жить начал, как и мы с тобой. Да у тебя еще, я надеюсь, кое-что будет. Теперь пока, на твои необходимые нужды, посылаю тебе 25 рублей, будет время, будет нужда, можно будет присылать и побольше. На этот раз прощай, душенька Анночка, пиши ко мне, люби и слушайся дяденьку с тетенькой, будь дружна с сестрами, водись с братцем маленьким: вот тебе мои наставления.

Тетеньку попроси держать тебя построже да побольше тебе работы давать, я думаю, теперь тебя уж называют невестой?

Твой брат Добролюбов.

¹* Дочерям и маленькому сыну Варвары Васильевны и Луки Ивановича.

118. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ и М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

10 июня 1857. Петербург

10 июня

Милая моя Ниночка! Я очень, очень виноват перед всеми, что не писал совсем в последнее время. Надеюсь, что это может быть вознаграждено и прощено только с моим приездом. До тех пор прощай меня заочно и проси за меня прощенья у всех наших добрых родных и знакомых, но мне уже не пиши. Я хотел было отправиться в Нижний около 20-го числа, но разные дела задержат меня, вероятно, до июля, и я приеду домой уже в первых числах. Тогда обо всем поговорим, все друг другу расскажем и порешим с тобой. Я уверен, что ты меня по-прежнему любишь и будешь рада моему приезду. Я намерен ехать на пароходе и потому думаю, что прежде всего буду у дяденьки на Троице, как говорит Ваня, а потом явлюсь и к вам.¹* До тех же пор посылаю пока свой портрет.¹ Уверяют, что он очень похож. Из него ты увидишь, что я очень и очень здоров.

Твой брат Н. Добролюбов.

10 июня

Любезный мой брат Михаил Иванович! Я не отвечал тебе на последнее, деловое письмо твое,² и очень дурно, разумеется, делал. Но это объясняется и извиняется тем, что я еще не мог ничего решительно сказать тебе. Я надеюсь, что более устроим мы дело при свиданье. Здесь о таких делах, каково твое, хлопотать трудно. Как раз выйдут недоразумения, как у нас два года тому назад.³ Хотел было я сказать на днях Трубецкому о твоем помещении (он ведь теперь в палате государственных имуществ), но побоялся, что ты, по каким-нибудь отношениям, не слишком охотно будешь служить под его начальством. По приезде в Нижний я надеюсь познакомиться с Далем²* и, может быть, буду иметь поручение к губернатору. Смотря по тому, каковы люди, можно будет пустить их в дело. Впрочем, в сущности, я в этих делах ничего не понимаю. Моих сил доставало на то, чтобы насолить Ереме,⁴ Ивану Давыдову и т. п. Но не знаю, гожусь ли я на что другое. Впрочем, увидим все при свиданье. Прощай, до свиданья.

Н. Добролюбов.

Тетенька! Вам кланяюсь низко, целую ручки и прошу Вашего гостеприимства, когда к Вам приеду.

¹* Троицкая церковь, у которой жил Лука Иванович, была по дороге от пароходных пристаней к дому Фавсты Васильевны.

²* Писателем, он занимал тогда в Нижнем одну из важных должностей.⁶

119. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

23 июня 1857. Тверь

Тверь, 23 июня

К удовольствию или неудовольствию твоему, любезный мой Александр Петрович, предполагавшаяся переписка моя с тобой должна начаться просьбой с моей стороны. Вот она, без предисловий. Я взял недавно книгу: донесение следственной комиссии о 1825 годе¹ — у студента Кипияни² и обещал отдать ему ее до отъезда. Но, укладываясь, второпях я ее отложил куда-то и позабыл о ней. Посмотри, пожалуйста, не отыщется ли она между теми книгами, что остались в лаборатории. Если она там, то сделай одолжение — передай ее сам или через Сциборского или другого верного человека в дом Корзинкина (кажется), на углу Вознесенского проспекта и Адмиралтейской площади — вход парадный с проспекта (на левой стороне), в самый верх, на левой руке, без надписи (а на правой надпись — Браун). Тут живут студенты восточного факультета — кавказские. Спроси Кипияни, если его нет дома, оставь книгу и попроси передать. В случае же, если, паче чаяния, ее в книгах моих не окажется, то поспрошай о ней, пожалуйста, у Шемановского (если он еще не уехал, потому и не пишу к нему, что не знаю, застанет ли его письмо мое в Петербурге), у Александровича, Буренина, Львова и пр. Бордюгов, вероятно, теперь уже на дороге в Тверь. Похлопочи, сделай одолжение. Я в таком глупом положении остался пред этим господином Кипияни… Ты можешь быть моим освободителем.

Кстати: напомни Сциборскому, чтобы он достал поскорее Бруно Бауэра³ и отдал Николаю Петровичу.¹* Кланяйся им всем.²* Не пишу к ним потому, что они на меня дуются. Я подожду, пока станут ко мне писать, потому что с некоторого времени возгордился страшно.³* Адрес мой: в Нижний Новгород, в дом Благообразова, на Зеленском съезде, напротив соборного дома. Пиши ко мне. Я потерял, к несчастью, письмо Лебедева⁴ и потому не знаю в точности адреса. Но, кажется, так: его благородию г. студенту Лебедеву, в Аренсбург, в дом генерала Экборта. Или другая какая-нибудь немецкая фамилия: ты, верно, знаешь. Пиши к нему, кланяйся от меня, пошли мой адрес, а я не знаю наверное, куда писать. Пришли мне фамилию его генерала.

Спроси Буренина, передал ли он, по моей просьбе, Чичерина диссертацию,⁵ если нет, то возьми и занеси ее сам когда-нибудь к Срезневскому.

Завтра отправляюсь я с Пыпиным и Вороновым⁶ (не тем, который тебе так ненавистен, а с медиком, знакомым Николая Петровича) до Рыбинска, а оттуда до Нижнего. Надеюсь кончить свой путь 28-го числа.

Прощай. Больше писать не хочется. Я сегодня два раза пил кофе, три раза — чай, один раз завтракал да два раза принимался обедать — и все неудачно, и все это начиная с двух часов пополуночи. Вследствие этого я очень утомлен и сердит, особенно на тверскую гостиницу Миллера. Вот уж четверть часа, как приказал я человеку подать мне стакан воды, но я успел написать это письмо, а он еще и не думает нести воду. И ведь не то, чтобы парень позабыл: нет, он принесет, только когда вода успеет нагреться и чуть не вскипятиться, точно так, как котлету он принес мне тогда, когда она уже успела замерзнуть… Славный, расторопный народ эти русские в службе у немца!

Когда будешь в Валдае, кланяйся Михайловскому⁷ и попроси кончить то, что им было начато в институте.

Н. Добролюбов.

¹* Турчанинову.

²* Турчанинову, Сциборскому и другим, поверившим, что Николай Александрович хотел помириться с Давыдовым.

³* Шутливое повторение слов кого-нибудь из товарищей, оскорбившихся тем, что он не захотел рассуждать с ними о их вопросе, правда ли, что он хотел помириться с Давыдовым.

120. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

27 июня 1867 Рыбинск

Рыбинск, 27 июня, 1-й час утра

Рыбинск, как ты знаешь, мой любезный Александр Петрович, замечателен тем вообще, что он ведет обширную хлебную торговлю, в частности, для нас с тобой интересен он по близким его отношениям к нашему очаровательному Радонежскому, в особенности же для меня в настоящую минуту дорог, то есть не дорог, но мил он, потому что — ‘недорог и мил’: кормят в нем хорошо и за кормленье берут очень недорого. Вообрази — все порции здесь двойные: суп — 25 коп., с двумя частями цыпленка целая миска, жаркое 25 коп. — две котлеты, и т. п. Вчера мы приплыли в Рыбинск около часа пополудни, испытавши на дороге и мелководия, и потопления, и тому подобные милые вещи. Одним из подводных камней пробило дно парохода, побежала тотчас вода, и принялись ее откачивать. Народу, разумеется, на пароходе мало рабочего, и потому в крайнем случае сами пассажиры решились промышлять о себе.¹* Между прочим, и я захотел свою удаль-силку попытать на помпе.²* Но, разумеется, по неопытности более показал свое усердие, нежели принес пользы, как со мной обыкновенно бывает, — и даже, тоже, впрочем, по своему обыкновению, нанес себе существенный вред. Схватившись за ручку помпы, я так сильно нагнулся, чтобы раскачать ее, что у меня позади лопнули штаны, я накинул шинель, чтобы прикрыть следы своего самоотвержения, и снова принялся за дело, — но тут, уж не знаю как, зацепился полой ее за что-то и выдрал очень порядочный лоскут. Не знаю, видел ли кто-нибудь в этом случае мою неустрашимость, но, как бы то ни было, разрыв, сделанный тут мною, подействовал на меня несравненно неприятнее, чем разрыв с Давыдовым и К.

Пообедавши и напившись молока в Рыбинске, я часов в пять завалился спать и проснулся всего часа полтора назад. Следовательно, города я не видал, о чем и сожалею: в нем теперь ярмарка петровская.¹ Сегодня тоже не успею, потому что в шесть часов утра пароход уже отправится в Нижний. В субботу утром я буду там.

Пишу я к тебе вот зачем. Бордюгов привез мне в Тверь записку о книгах, тобою сделанную.² Я очень тебе за нее благодарен, и в знак моей благодарности и полного доверия — (которым ты, без сомнения, должен гордиться, как неоцененной милостью судьбы) прошу тебя еще вот о чем. Кучу листов ‘Современника’ и ‘Вестника’⁸* ты возврати от Чистякова и предложи на выдел господам Александровичу, Львову, Буренину и Сциборскому. К сим листам присовокупи, книжку ‘Современника’, находящуюся у Турчанинова. Щеглову выдери Лессинга и ‘Рассказы об истории Англии’.³ Они ему принадлежат.⁴* Из ноябрьской книжки стихотворения Некрасова ⁴ можешь сам у них спросить для себя, а без того не смей брать: иначе меня обвинят в воровстве, как обвинили в подлости.⁵ Для меня попроси у них только переводов из Гейне,⁶ какие тут найдутся: мне они нужны, а им совершенно излишни.

Поговори, пожалуйста, с Шемановским о книгах, которые мне нужно прислать, — то есть Некрасова, ‘Губернские очерки’,⁷ и портрет, о котором я писал.⁸ Прежних моих просьб не повторяю: надеюсь, что они исполнены.

Я не знаю, буду ли здесь читать журналы, и потому прошу тебя, напиши мне, если до твоего отъезда выйдут новые книжки: не будет ли переводов из Гейне в ‘Русском вестнике’, и чьи, и сколько? В каком виде пройдет моя статья в ‘Современнике’ о Соллогубе? ⁹ Не будет ли в ‘Журнале для воспитания’ No 7 статьи о географии, о Марии Ворд или об учительских экзаменах в Виртемберге?¹⁰ Все это в таком случае, если ты будешь иметь возможность писать из СПб. прямо по получении книжки. Иначе к концу-то месяца я и сам это узнаю.

Если ко мне будут письма, то, пожалуйста, немедленно поручи их пересылать ко мне. Пусть хоть швейцар или белевой⁵* этим делом займутся. Особенно если письма по городской почте, тогда от промедления в их присылке может быть для меня существеннейший вред, какой только может быть: могу денег лишиться. Я недавно получил некоторую пассию к презренному металлу и ужасно дорожу им: он подарил мне, то есть вернее — продал, недавно несколько приятнейших минут, обещающих обратиться в прочное счастие, которого достанет, может быть, на несколько лет моей жизни.⁶* Ну, да это меня только касается да еще, впрочем, одного человека,⁷* тебе совершенно неизвестного. Отвечай мне.

Н. Добролюбов.

P. S. Я остался должен, кажется, рубль с копейками булочнику и копеек семьдесят пять Утке.⁸* Попроси заплатить за меня кого-нибудь из должников моих (их знает Шемановский), когда у них будут деньги. А то, пр приезде, за этим вздором нарочно нужно будет тащиться в проклятый институт.

¹* Выражение из летописей.

²* Переделка стихов Кольцова (‘Сельская песня’. — Ред.):

Свою удаль-силу

Показать на людях.

³* ‘Русского вестника’. — Эти два журнала были выписываемы обществом студентов того курса, к которому принадлежал Николай Александрович, устроивший дело о подписке и заведывавший раздачею книг для чтения участникам подписки, у пего и хранились журналы.

⁴* По прежнему соглашению о том, как будут по окончании курса участниками подписки разделены между ними статьи журналов.

⁵* Институтский служитель, заведывавший студенческим (казенным) бельем.

⁶* Под этими неопределенными словами должно понимать отношения Николая Александровича к бедной одинокой девушке,¹¹ находившейся в долгу, очень тяготившем ее, Николай Александрович дал ей денег на уплату долга.

⁷* То есть этой девушки.

⁸* ‘Уткой’ назывался на институтском языке, вероятно, какой-нибудь мелкий торговец съестными вещами, приходивший с ними в институт, или служитель института, торговавший ими.¹¹

121. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

30 июня 1857. Нижний Новгород

30 июня 1857 г., Нижний Новгород

Я к тебе давно не писал, милая сестра моя Катенька, и даже не отвечал на последнее письмо твое, потому что все собирался ехать из Петербурга в Нижний. Теперь я наконец в Нижнем, с братьями и сестрами, с милой тетенькой Фавстой Васильевной, которая заменила для нас родную мать, с тетенькой Варварой Васильевной, с Васильем Ивановичем, со всеми родными. Все мы вместе теперь, только тебя нет с нами, моя душечка, и если б ты знала, как всем нам хочется тебя видеть!.. Тетенька Фавста Васильевна каждый день вспоминает тебя, каждый день рассказывает, чуть не со слезами, о твоем житье у них до отъезда в Симбирск. Мы читаем твои письма, которые так милы и умны, что даже я всегда радуюсь, смотря на то, как они гладко и разумно написаны. Напиши мне, душенька, кто вас учит словесности и как учит?.. Мне это хочется знать и потому, между прочим, что я теперь сам кончил курс и буду учителем. Мне бы хотелось, чтобы мои ученики успевали столько, сколько ты успела в этот год. Правда, ты запятых никогда не ставишь, это очень дурно, но я надеюсь, что ты скоро и от этого исправишься, особенно когда будешь писать не торопясь. Мне очень нравится, между прочим, то, что ты умеешь хорошо пользоваться тем, что учишь. Так, в последнем письме¹ ко мне ты вставила слова Карамзина о родине, в письме к тетеньке я видел стихи из Жуковского. Это — прекрасно, надобно только чужие слова или оговаривать, прибавляя, что так говорит такой-то писатель, или по крайней мере отделять кавычками ‘ ‘, которые в грамматике называются ‘чужесловами’. А то, пожалуй, кто-нибудь из незнающих может подумать, что это собственное твое сочинение. Это, впрочем, дело не важное, и я тебе говорю о нем только так, кстати. Гораздо важнее то, что умеешь порядочно составить свое письмо.

Нынешний год мне очень хотелось с тобой видеться, душечка Катенька, и я все собирался проехать из Нижнего в Симбирск по Волге, хоть это и довольно далеко, как ты, вероятно, знаешь из географии. Ты в прошлом году писала, чтобы я заехал к тебе, когда поеду в Нижний. Теперь ты, конечно, узнала уже, что заехать можно только по дороге, а Симбирск совсем не на дороге из Петербурга в Нижний. Мне нужно будет до Симбирска проехать почти столько же, сколько я ехал от Петербурга до нашего Нижнего. Таким образом, я теперь затрудняюсь исполнить свое намерение и сейчас расскажу тебе причины. Я кончил курс в институте и остаюсь служить в Петербурге, это для меня гораздо выгоднее и удобнее, чем во всяком другом месте. Не хочу тебе подробно этого объяснять, ты можешь спросить у нашей доброй Софьи Алексеевны,¹* которой и ты и я столько обязаны, равно как и все наше семейство. Она тебе может растолковать, отчего мне не следовало оставаться на службе в Нижнем. Решившись остаться в Петербурге, я уже не могу теперь слишком долго располагать своим временем и приехал в Нижний только на месяц повидаться с сестрами и постараться об устройстве Ниночки, которая скоро выйдет замуж. Если я поеду к тебе, то потеряю дней десять по крайней мере, а между тем с тобой видеться — это прихоть, а с Ниночкой остаться — необходимость, потому что теперь решается ее судьба. Кроме того, нужно еще заметить, что ты весь этот месяц на серных водах и, следовательно, мне пришлось бы ехать к тебе за Самару — еще дальше, чем в Симбирск. Надеюсь, что ты можешь рассудить все это, милая, дорогая моя Катенька, и не будешь обвинять меня, будто я тебя обманываю. Вместо меня ты в начале августа, если воротишься к тому времени с вод, увидишь Михайла Ивановича, который едет по командировке в Астрахань и по дороге может заехать в Симбирск. Если же тебя там в это время не будет, то он заедет к тебе, может быть, на возвратном пути, около половины сентября. Прощай, душенька моя Катенька, пиши ко мне по адресу тетеньки Фавсты Васильевны.

Н. Добролюбов.

¹* Пальчиковой.

122. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

6 июля 1857. Нижний Новгород

6 июля 1857 г., Нижний Новгород

Я не сомневаюсь, что Вы извините, Измаил Иванович, мое внезапное отправление из Петербурга и неисполнение обещания быть у Вас перед отъездом. Вы так хорошо меня знаете, что не припишете этого обстоятельства какому-нибудь низкому чувству неблагодарности, равно как не увидите в этом коловратности моего характера, неуважительности к старшим и тому подобных милых вещей. Дело, разумеется, было просто. Я до самого дня акта нашего (21 июня)¹ не знал еще хорошенько, когда я поеду. В этот день я был у Чернышевского, и там Пыпин пригласил меня ехать вместе с ним на другой день. Товарищество это было для меня, как можете вообразить, очень приятно, и я согласился. Ездил я по городу целый вечер и целое утро, закупая кое-что — начиная с чемодана и оканчивая булкой на дорогу, — и едва успел поспеть к двум часам на чугунку. Пыпин уже ждал меня. Мы скромно поместились в вагоне III класса и помчались до Твери. Поэтому я в Петербурге решительно ни с кем не успел проститься, ни даже с Иваном Ивановичем Давыдовым, моим благодетелем, незабвенным до конца дней моих.² Все, что успел я сделать, состояло в том, что я препоручил Златовратскому диссертацию Чичерина,³которою Вы одолжали меня. Надеюсь, что она Вам доставлена в целости. Чувствую, что это было с моей стороны невежливо, но возлагаю все свое упование на Вашу снисходительность ко мне, которой столько доказательств видел я, особенно в течение последнего года.

Наши странствования были довольно занимательны для нас и разнообразны. Приключения наши начались в Твери тем, что в гостинице подали нам зеленую телятину (трактирщик уверял, что это потому, что теленок был молодой, и Пыпин нашел подтверждение слов его в русской поговорке: молодо-зелено). Затем от Твери до Рыбинска мы несколько раз стояли на мели и были тащимы волоком по берегу, в то время как пароход наш ‘Русалка’ гордо и непоколебимо, как некая пирамида, стоял на песчаном дне ‘Волги реченьки глубокой’. Немного далее случилось кораблекрушение: пароход прорезало камнем, сделалась течь, и нужно было откачивать воду. Когда рабочие парохода очень утомились, за дело это принялись некоторые из пассажиров. Мы с Александром Николаевичем,⁴ как люди, любящие соваться в чужие дела, отличились при сей оказии примерным усердием. Я даже выказал некоторое самопожертвование, потому что, принявшись качать воду, по своей природной ловкости и благоприобретенной слепоте зацепился за что-то полою казенной шинели своей и великолепно разорвал ее. ‘Тако да растерзан будет Главный педагогический институт в нынешнем его состоянии’, — воскликнул я, воздевши очи к небу, и, полный возвышенных мыслей, гордо щеголял в своем рубище до самого Нижнего. Между Ярославлем и Костромой подверглись мы ярости стихий и выдержали порядочную грозу, каких в Петербурге нельзя видеть и слышать ни за какие деньги, даже в балагане у Гверры или Лежара, который так пугал меня, мирного христианина, на святой неделе своими пушками. Гроза эта с страшным ливнем, промочившим нас до нитки (полные высших взглядов, мы поместились на палубе, без права входить в каюты), была мне первым приветом с любезной родины…

На любезной родине встретил я самый любезный прием, увидался с любезными моему сердцу, окружен любезностями родных и знакомых с утра до вечера, — но, странно и стыдно сказать, мне теперь уже, через неделю по приезде, делается страшно скучно в Нижнем. Жду не дождусь конца месяца, когда мне опять нужно будет возвратиться в Петербург. Там мои родные по духу, там родина моей мысли, там я оставил многое, что для меня милее родственных патриархальных ласк. Для меня просто досадно и тяжело говорить это, но еще тяжеле было бы молчать, и Вам, Измаил Иванович, передаю я состояние моего сердца, как человеку, который в состоянии оценить мою откровенность и понять ее надлежащим образом.

До сих пор пока у меня было несколько светлых минут — непосредственно после приезда — в радости первого свидания, а затем самое отрадное впечатление оставил во мне час беседы с Далем. Один из первых визитов моих был к нему, и я был приятно поражен, нашедши в Дале более чистый взгляд на вещи и более благородное направление, нежели я ожидал.⁵ Странности, замашки, бросающиеся в глаза в его статьях, почти совершенно не существуют в разговоре, и, таким образом, общему приятному впечатлению решительно ничто не мешает. Он пригласил меня бывать у него, и сегодня я отправляюсь к нему, в воспоминание веселых суббот, проведенных мною у Вас. Прошу Вас передать мое глубокое почтение Катерине Федоровне и сказать детям, что я их очень помню. Надеюсь, что и они не забыли меня, исключая разве ветреной невесты моей,⁶ которая, разумеется, имеет полное право забыть меня за то, что я, не простясь с ней, уехал. Я, впрочем, утешаюсь тем, что все это — не надолго.

Н. Добролюбов.

P. S. На это письмо отвечать, конечно, не стоит, но если Вы найдете нужным что-нибудь сказать мне, то адрес мой до 25 июля: в Нижний Новгород, в доме Благообразовой, на Зеленском съезде, напротив соборного дома.⁷

123. Б. И. СЦИБОРСКОМУ

6 июля 1857. Нижний Новгород

6 июля 1857 г., Нижний

Спешу писать к тебе, Борис Иваныч, затем, чтобы предупредить одну неприятную штуку, которую ты хочешь сыграть с человеком, достойным полного нашего уважения. Златовратский написал мне,¹ что ты не хочешь отдать Чернышевскому Бруно Бауэра,² пока я не отдам тебе Поттера.³ Мера с твоей стороны хороша как понудительная мера в отношении ко мне, но я умоляю тебя не приводить ее в исполнение. Я даю тебе какое хочешь ручательство за то, что Поттер не пропадет даром. Можешь, например, взять в залог все долги, какие оставил я в Петербурге. Ты сомневаешься во мне, но не сомневаешься, конечно, в Щеглове: он должен мне 91 руб. 15 коп. сер., и я предоставляю тебе письменно, формально, собственноручно — задержать эти деньги и не отдавать их мне, пока я тебе Поттера не представлю. Вот тебе ручательство — вернее и значительнее, чем книжка Бруно Бауэра. А то посуди сам: чем же виноват бедный Чернышевский,⁴ что я тебе не отдал книги, принадлежащей Павлову или Кошкину?..⁵ Сделай милость — не мешай этого человека, чистого и благородного,⁶ в наши дрязги и не смешивай его с такими негодяями, как я. Я прошу тебя об этом не для себя, а во имя твоего собственного достоинства: тебе после стыдно будет вспомнить о подобной штуке.

Поттер остался у Шемановского, Львова или Буренина. Если у них не окажется, то он может найтись между моими книгами, которые остались у Чистякова. Ты потрудись сам или пошли кого-нибудь к нему пересмотреть их, а всего лучше — спроси Львова, если он тут, или напиши к Шемановскому. От него ответ получишь, вероятно, не позже недели. Если все это не поможет или ты не захочешь этого сделать, то успокой владетеля книги насчет моей состоятельности и отдай Бруно Бауэра Николаю Петровичу,⁷ который его отнесет к Чернышевскому… Поверь, что это с твоей стороны будет не только не бесчестно, а даже великодушно, а я всегда считал тебя способным на великодушие для людей, которые его стоят. Надеюсь, что Чернышевский стоит его, и, следовательно, ты исполнишь то, о чем я тебя покорнейше и убедительнейше прошу.

Полный прежнего уважения к тебе

Н. Добролюбов.

124. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

7 июля 1857. Нижний Новгород

Василий Иванович!

Ольга Афанасьевна¹* сегодня поутру умерла. В первоначальном условии с ней было сказано, помнится, что она требует только честного погребения, если умрет, не получивши своих денег. Не знаю, нужно ли по условию похоронить ее, если она умрет, получивши всю сумму, но, во всяком случае, думаю, что наш долг — по христианскому человеколюбию принять на себя последние издержки. Похороны могут стоить не более 10 рублей серебром, и мы можем записать их в расход, как употребленные с согласия всех опекунов и опекаемых. Тетенька Фавста Васильевна на это совершенно согласна, о моем согласии свидетельствует эта записка, Ниночка тоже согласна. Известите меня с этим же посланным, есть ли у Вас теперь деньги и можете ли Вы послать их. Если нет, то я могу пока дать свои.

Н. Добролюбов.

7 июля 1857 г.

¹* Трушеникова, та старушка, которая получала от Александра Ивановича и потом от его детей пожизненную пенсию по условию, заключенному при продаже ее старого домика с двором Александру Ивановичу.

125. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

9 июля 1857. Нижний Новгород

9 июля 1857 г.

Благодарю тебя, мой добрый Александр Петрович, за твое обязательное письмо¹* и за исполнение моих поручений. Мне очень неприятно отозвался только мрачный, осенний тон твоего письма — как будто бы ты пишешь, только что воротившись из-под мелкой измороси, промочивши ноги и продрогши всем телом. Теперь, право, время совсем не такое, то есть такое-то оно такое действительно, по крайней мере у нас, в Нижнем, но все же еще не осень… Мы с тобой еще только начинаем нашу весну… Нас ожидают наслаждения науки, мысли, правды, радости любви и дружбы… Чего нам печалиться… Не будет ли слишком много чести и радости Ваньке, ежели мы станем падать духом от единого почерка пера его…²* Никогда и никто не унизит нас, пока сами мы высоко себя держим, — таково мое правило, и вследствие его я не смотрю ни на кого и ничем не стесняюсь в моих, собственно от меня зависящих и меня касающихся, действиях. Меня удивило немножко твое сожаление, что я ‘вел дружбу’ с разной сволочью…³* Неужели тебе мало было моих объяснений, неужели ты до сих пор считаешь меня, вместе с институтским начальством, человеком такого малого ума, что приписываешь мне намерение привлечь к себе искреннее расположение этих людей?.. Бог с тобой, я не хочу входить в новые подробные уверения и объяснения… Скажу только, что человеку, у которого есть интересы и цели повыше институтских отметок и благосклонностей, странно и смешно было бы принимать серьезно все эти пустяки, которые волновали наших товарищей в последний год… Я жил душою в институте, я работал,⁴* сколько было сил моих, подвергаясь опасностям и неприятностям (тебе хорошо известным), пока у меня было дело полезное и благородное и пока я не утратил веры в тех,⁵* для которых, между прочим, работал. Цели своей⁶* я достиг — хоть отчасти, а преследовать ее до конца почел излишним и бесплодным, увидевши, с кем я имею дело…⁷* Все, что было мною совершено против начальства в последнее время, было уже не плодом святого убеждения, а делом старой привычки, поднявшейся при удобном случае… Если бы я дал себе труд подумать, я бы никогда не стал терять даже получаса времени (которого стоило мне это дело)⁸* для людей, которые стоят моего полного равнодушия, если не более… И перед этими людьми я должен был, по твоему мнению, выдерживать характер!..

Неужели ты не понял, что такой фразой мог смертельно оскорбить меня?.. Чтобы я стал заботиться о выдержке характера!.. Да что я за школьник, что за мальчишка, что за бесхарактерное существо, чтобы принять на себя подобную заботу?.. Мой характер уже сложился — он высказывается всегда свободно и естественно, и зачем же я буду хлопотать об искусственной выдержке его? Великий бы пошляк был я, если бы вздумал стеснять себя и направить все свои мысли к тому, чтобы остерегаться говорить с Синевым, смотреть на Стратоницкого, смеяться над Колоколовым, подать руку Радонежскому¹ и т. п. Меня бы, разумеется, стало на то, чтобы выдержать характер по-твоему: и ты и Щеглов были бы мною довольны… Третий курс⁹* и доказательством служит моей душевной силы… Но, право, я и тогда делал это только потому, что слишком много еще придавал значения институтским дрязгам и считал их достойными серьезного негодования… Нет, Златовратский, если ты в чем меня мог упрекнуть, так разве в нечистоплотности, как выражается мой двоюродный брат.¹⁰* Мне ничего не значит сесть на запыленную скамейку в городском саду, если я устал, так же как ничего не стоит заговорить с Стратоницким или Солнцевым, я не замечу, что надену нечищеные сапоги, так же как не замечу, что похристосовался с Белявским…² На меня не производит неприятного впечатления паутина, которою весь я опутаюсь, собирая малину в саду, так же как не пугает меня пошлость Широкого, когда я наблюдаю его наивную натуру… Я с удовольствием могу расцеловать руки бордельной¹¹* девушки, которая мне нравится, также как с удовольствием могу выслушать остроту Лебедева или умную выходку Колоколова. iSoT мое несчастье, которого никто, кроме меня, не видит, а я вижу, да не стараюсь от него избавиться, а, напротив, благословляю судьбу за него: во мне мало исключительности, у меня недостает духу для повальной оценки человека, и я, умея презирать мерзости, не гнушаюсь добром, а если его нет, то я не нахожу особенного удовольствия охотиться за злом, а просто оставляю его без внимания и ищу добра в другом месте… Впрочем, пора мне и перестать об этом… Я и забыл, что не хотел входить в объяснения…

Кулиша¹²* я тоже купил³ и нашел, что корректурная часть небрежна в высшей степени. Кажется, это даже хуже, чем Анненкова издание Пушкина.⁴ Но письма показались мне весьма интересны, особенно начиная с 1827 года. Мне показались даже очень родными и милыми некоторые страницы… Например, стр. 71-я¹³* — не напомнит ли она и тебе что-нибудь знакомого?.. Не знаю, вышли ли теперь остальные два тома?⁵ У меня пока только четыре…

А отчего не описал ты мне торжества Ваньки 24-го сего июня?⁶ Говорят, было великолепно — с пением, поклонами и превращениями? Должно быть, интересное зрелище, — не то что 24 июня 1856 года.

На это письмо отвечай мне уже в Петербург. Числа 25-го я уеду наверное… Прощай. Может быть, встречу тебя во Владимире.

Н. Добролюбов.

¹* Бывшее ответом на письмо Николая Александровича от 23 июня.

²* То есть: от того, что он (Давыдов. — Ред.) не дал тебе звания старшего учителя и повредил мне сколько мог.

³* С теми товарищами, которые заискивали милости Давыдова и которых чуждались друзья Николая Александровича.

⁴* Для устранения дурных институтских порядков.

⁵* В большинство товарищей.

⁶* Устранения дурных порядков.

⁷* Как слабы характером многие из тех товарищей, которых Николай Александрович считал людьми твердыми в благородных чувствах.

⁸* Плеоназм, не стал бы терять даже полчаса времени на это дело.

⁹* Тот год, когда Николай Александрович и его друзья были в третьем курсе, то есть академический год с августа 1855 года до июля 1856.

¹⁰* Михаил Иванович.

¹¹* Выражение, обозначающее презираемую всеми девушку.

¹²* Издание Гоголя, сделанное Кулишем.

¹³* Вот те места 71-й страницы, к которым относятся слова Николая Александровича:

‘Вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей, глупых, смешных притязаний, холодного презрения и проч. (как я). Все выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб… никто не разгадал меня совершенно. У вас (в родном городе) считают меня… думающим, что он умнее всех… Здесь (в Петербурге) меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом — угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем — болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных умен, у других — глуп. Как угодно почитайте меня (то есть как угодно думайте обо мне), но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер. Верьте только, что всегда чувства благородные наполняют меня, что никогда не унижался я в душе и что я всю жизнь свою обрек благу. Вы (мать и родные) меня называете мечтателем, опрометчивым, как будто бы я внутри сам не смеялся над ними (мечтателями). Нет, я слишком много (хорошо) знаю людей, чтобы быть мечтателем. Уроки, которые я от них получил, останутся навеки неизгладимыми… Вы увидите, что со временем за все их худые дела я буду в состоянии заплатить благодеяниями’ (Сочинения и письма Н. В. Гоголя. Издание П. А. Кулиша. Том 5-й. СПб. 1857. Стран. 71).

126. E. A. ДОБРОЛЮБОВОЙ

23 июля 1857. Нижний Новгород

23 июля 1857

Посылаю тебе письмо, моя милая сестра, с Михаилом Ивановичем,¹* который теперь увидится с тобой вместо всех нас. Если ты получила письмо мое,¹ которое я послал в письме, адресованном к Софье Алексеевне, то знаешь, что я живу теперь в Нижнем, вместе с тетенькой Фавстой, вместе с братьями и сестрами. Сегодня, впрочем, я уезжаю опять в Петербург, а завтра Михаил Иванович отправляется в Астрахань и по дороге заедет к тебе. Пиши ко мне, моя дорогая, милая Катенька, в Петербург, в дом Сергея Павловича Галахова, в Шестилавоч-ной улице. Я там проживу несколько времени, пока не устрою собственной квартиры. Напиши мне, принесли ли тебе пользу серные воды и совершенно ли здоровы твои глаза. Напиши также, чему ты учишься теперь и сколько у тебя занятий, как ты проводишь время с своими подругами. Опиши, как ты жила на водах с Софьей Алексеевной. Она писала сюда,² что ты очень любишь читать и читаешь все очень скоро. За это спасибо тебе, только не старайся читать одни сказки да повести, а больше читай историю, путешествия и тому подобные книжки. Верно, вам дают книги по выбору, напиши мне, кто вам выбирает книги и какие. Расскажи мне, пожалуйста, какие книги читала ты и что тебе в них особенно понравилось. Мне будет очень интересно узнать это. Я тебе тоже буду писать из Петербурга и о том, какие есть хорошие книги, которые ты могла бы прочитать. Может быть, я буду и присылать тебе какие-нибудь из них. Теперь ты на свои расходы получишь от Михаила Ивановича 3 руб. сер. Он же тебе передаст обо всем, что у нас делается в Нижнем. Письмо твое Василий Иванович получил, но не отвечал на него потому, что ты была на серных водах, как скоро получится здесь известие из Симбирска от тебя, он будет тоже писать тебе. Уведомь меня, кстати, в следующем письме, сколько лет тебе остается учиться в Симбирске, два или три года? Вообще пиши больше.

Твой брат Н. Добролюбов.

¹* Он провожал, как чиновник Питейного отделения, партию спирта, отправляемую в Астрахань.

127. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

7 августа 1857. Петербург

Авг. 7, 1857 г., СПб.

Милая тетенька Фавста Васильевна!

Когда Вы меня потчевали супом, которого я уже не хотел есть, я говорил Вам: ‘Благодарю!’ Когда Вы заставляли меня есть жирную дрочену, от которой я уже был сыт донельзя, я говорил: ‘Покорно благодарю!’ Когда мне предлагали набиваться пшенником, от которого я и то уже растолстел в Нижнем, я Вам говорил: ‘Покорнейше Вас благодарю, тетенька!..’ Когда, наконец, Вы имели покушение напитать меня манною (кашею), то я с испуганной физиономией, дрожащим от внутреннего волнения голосом произносил: ‘От всей души благодарю Вас, великодушнейшая тетенька!’ Из всех этих фактов, которые, как Вы сами можете припомнить, совершенно справедливы, Вы можете весьма верно и основательно заключить, что я (Ваш племянник то есть) — существо благодарное и умеющее ценить благодеяния.¹* Поэтому Вы, надеюсь, ни малейшего невыгодного значения не придадите тому обстоятельству, за которое получил я слезный выговор от Аксиньи²* и которое состояло в том, что при прощанье я не поблагодарил Вас ни за что и не попросил ни о чем.³* Не знаю, оскорбились ли Вы моей забывчивостью и торопливостью, но она была весьма ею недовольна и, провожая меня, на дороге сообщила мне, в виде назидания, следующее: ‘Вот Михаил Иваныч-то как прощался, так любо посмотреть было: поклонился Фавсте Васильевне-то в ноги и просил ее, чтобы Машеньку не оставила’. Повествование о сем замечательном событии так меня растрогало, что я хотел даже, для поправления своей вины и для доказательства, что я тоже не бесчувственный какой-нибудь, — хотел уже броситься к ногам Аксиньи, воображая, что предо мною Вы, милая тетенька. Но — в это самое время подушка свалилась было с дрожек… Нужно было подойти к извозчику и поправить подушку… Это расстроило мое чувствительное настроение, и доброе намерение осталось без исполнения. Нельзя ли заменить это письменно?.. Знаете что, тетенька? В следующем письме к кому-нибудь из наших родных я вложу к Вам земной поклон…¹ Это ведь все равно будет… Право… Можно так будет и на конверте написать: ‘со вложением земного поклона, а вас прошу передать моей тетушке’. Я постараюсь это непременно исполнить. А до тех пор не сомневайтесь в моей полной признательности и любви.

Ваш Н. Добролюбов.

Пишите ко мне: Н. А. Д., в Итальянской улице, в доме Мюссарда, квартира No 18.

Прочтите это письмо и Ниночке: в нем ведь нет секретов и нет ничего такого, что молодой девочке знать было бы неприлично.⁴*

Я думаю, что Марья Дмитриевна, по своей доброте, перестала уже на меня сердиться и простила мне ту болтовню, которой я предавался в последние дни своего пребывания у Вас.

Поклонитесь от меня Варваре Васильевне, Луке Ивановичу, Сонечке, Машеньке, Митрошеньке,⁵* Анночке…

¹* Вся эта шутка была неуместна. Николай Александрович забывал, что Фавста Васильевна, у которой жил он, имеет старосветские привычки. Да и, помимо того, хозяйке, ухаживавшей за родным гостем, не могло не показаться обидно, что он при прощанье не поблагодарил ее. Он увеличил ее огорчение, обращая в шутку свою забывчивость, за которую следовало б ему серьезно просить извинения. Он воображал, что его тетка, пожилая женщина старомодного общества, может взглянуть на забвение обычая так же легко, как он.

²* Служанки, которая была послана с ним на почтовую станцию помогать ему уложить вещи в почтовую карету.

³* Старосветский обычай требовал, чтоб ои попросил ее быть заботливой о его сестре и брате, живших у нее.

⁴* Вероятно, шутливое напоминание о разговорах, в которых Фавста Васильевна объясняла ему, что не показывала Антонине Александровне тех писем его, в которых была речь о ее замужестве.

⁵* Дочерям и маленькому сыну Варвары Васильевны.

128. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

7 августа 1857. Петербург

7 августа 1857 г., СПб.

Милая и добрая тетенька Варвара Васильевна и дяденька Лука Иванович! Вы, вероятно, сердитесь все-таки на меня за мое подозреваемое равнодушие и холодность в родственных чувствах. Бог с Вами. Право, мне только не хочется оправдываться, а я мог бы блистательно оправдаться от всех обвинений, какие на меня взводятся. Но пусть лучшим оправданием будет это письмо, которое, предсказываю заранее, совершенно не понравится Вам по причине своей крайней пустоты. Я думаю рассказать Вам мою поездку до Петербурга, потому что в Петербурге я еще ничего не делал и описывать в моей жизни нечего.

Выезд мой из Нижнего оставил по себе кровавый след, от почтовой конторы до главного дома¹* на ярмарке. Это — явление весьма замечательное… Только что на ярмарке остановились мы пред почтовым отделением, как кондуктор заметил, что под ногами одной лошади образовалась кровавая лужа и далеко позади тянулся след крови. Ямщик подбежал к лошади, поднял ей ногу, посмотрел, почавкал, почесался, потом задумчиво-раздраженным тоном спросил другого ямщика: ‘Егор! Никак лошади-то вчерась раковину подымали?’ — ‘А что?’ — ‘Да вот этой лошади?’ — ‘Что?’ — ‘Раковину ей никак подымали?’ — ‘Когда?’ — ‘Да вчерась, без меня’. — ‘Подымали’.— ‘Эх, голова, что ж ты мне не сказал? Я бы ее запрягать не стал’. — ‘А я почем знал…’ Разговор в этом роде обещал протянуться до тех пор, пока лошадь истекла бы кровью, что сам ямщик заметил тотчас. ‘Эк-то ²* она часу не простоит, — говорил он, — вся кровью изойдет’. Действительно, кровь текла ручьем из ноги лошади, и, пока мы стояли на месте, я думаю, с ведро ее вытекло… А мужики все стояли и рассуждали, подымая и щупая ногу у лошади. Наконец я сказал кондуктору, чтобы он велел поскорее выпрячь лошадь, потому что ехать на ней нельзя. Кондуктор крикнул, и лошадь мигом была выпряжена, отправлена куда-то, и на место ее явилась другая. На свежих лошадях доехали мы скоро до Орловки, потом до Черноречья, потом до Золина, потом до Красного села и т. д. Станция за станцией менялись очень быстро. До Владимира я ехал один в четырех каретах, из которых одна была десятиместная, две шестиместных и одна четырехместная,³* так что не только для каждой руки и ноги моей могло быть особое место, но даже если бы я хотел все свои пальцы разместить по особым комнатам — и то бы достало… От Владимира ехала со мной одна барыня с сыном-гимназистом, и потому я считал уже себя несколько стесненным, хотя не имел ни малейшего повода обижаться нарушением какого-нибудь из моих прав. Здоровье мое было во всю дорогу в наилучшем положении. Спал я отлично большую часть пути. Впрочем, можно уже, кажется, и кончить это письмо. Другая его половина подлежит Фавсте Васильевне, которой не замедлите ее передать.

Н. Добролюбов.

Нельзя ли как-нибудь передать от меня земной поклон тетеньке Фавсте Васильевне?⁴* Вы бы меня чрезвычайно этим обязали…

¹* Главного почтового дома.

²* Этак-то.

³* Он ехал с почтою, ее возили тогда из Нижнего в Москву в карстах, имевших места для пассажиров.

⁴* Тут начерчена фигура мужчины, лежащая вдоль строки, то есть изображен земной поклон Николая Александровича Фавсте Васильевне.— Письмо его к Фавсте Васильевне начинается тоже шутливым сообщением, что он посылает ей земной поклон в искупление своей вины перед нею. Но то, что кажется ему забавно, было во мнении Фавсты Васильевны серьезной виной, да и Варвара Васильевна, наверное, находила, что он виноват перед ее сестрой.

129. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

19 сентября 1867. Петербург

19 сент.

Измаил Иванович!

Вчера зашел я на свою бывшую квартиру, чтобы узнать, нет ли ко мне писем, и получил от дворника повестку на страховое письмо. Сегодня получил я это письмо и был немало удивлен, нашедши в нем квитанцию из конторы транспортов за отсылку чаю, который я воображал давным-давно уж в Ваших руках. Оказалось, что мой дядюшка, купивши чай,¹ послал его через контору транспортов, чтобы дешевле обошлась пересылка: по почте берут до Петербурга 20 коп. с фунта. При всей медленности транспортовой конторы посылка получена здесь уже дней десять, а повестка моя лежала неделю, следовательно, пришла после посылки: это рекомендует здешнюю почтовую контору, в которой письмо получено еще 25 августа, как видно из подписи на конверте, и две недели лежало без движения. Это говорю я к тому, чтобы оправдаться хоть немного в медленности, с которою исполнено Ваше поручение. Я, правду сказать, и не воображал, что дядюшка пришлет квитанцию на мое имя, и был уверен, что чай давно уже Вами получен. Потому-то я ничего и не сказал Вам об этом, когда виделся с Вами в последний раз. Пожалуйста, простите за мою небрежность.

Н. Добролюбов.

P. S. Посылаю к Вам также и письмо моего дядюшки, в котором он вычисляет свои протори и убытки. Извините меня, что сам не явился к Вам. Мне хочется поскорее исправить свою оплошность, а между тем ни сегодня, ни завтра я де имею времени быть на Васильевском острову. Усердно кланяюсь Екатерине Федоровне и всем Вашим.

130. А. Н. ТАТАРИНОВУ

Октябрь 1857 (?). Петербург

Любезный Александр Николаевич.

Хотя я Вас знаю менее многих других, я почему-то решаюсь к Вам одному обратиться с просьбой об одолжении. Не можете ли Вы мне дать взаймы сколько-нибудь? У меня нет теплого пальто на зиму, а сделать не на что.

131. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

4 ноября 1857. Петербург

4 ноября

Я не знаю, возвратился ли Михаил Иванович из Астрахани, и потому не пишу ему поздравление со днем его ангела, а только поздравляю с именинником Вас, милая тетенька. Вы не отвечали на первое и вместе последнее письмо мое, посланное еще в начале августа, из этого я заключаю, что оно Вам не понравилось. Делать нечего — надо себя удерживать и не писать к Вам писем в веселые минуты, чтобы Вы не приняли веселой шутки за насмешку и не обиделись. В самом деле, простите меня, ради Христа, если я в последнем письме не выказал должного уважения к Вам: вперед этого уже не будет.

Считаю долгом уведомить Вас, милая тетенька, что я благодаря господа теперь здоров совершенно, а в прошедшем месяце был болен недели две простудой, которая меня сначала очень перепугала. Два дня продолжалась сильная рвота, все желчью, пока не стало действовать прописанное доктором слабительное. Потом распухли все жилы на шее и образовалась свинка, метавшая мне поворотить голову в сторону. Чтобы предохранить себя на будущее время от простуды, я завел себе шубу и теперь все хожу в ней, хотя последнее время в Петербурге и не так холодно. Занятия мои теперь очень разнообразны и хлопотливы. Зато представляется возможность добывать около 150 рублей в месяц. Если эта цифра установится окончательно (а это будет в декабре),¹* то я непременно попрошу в январе же привезти Володю сюда. Теперь пока еще не могу ничего- сказать об этом наверное.

Архиерея нижегородского я здесь не видал и не знаю даже, кто назначен туда. От Ниночки не получал ничего и потому скоро хочу писать к ней особо. К Михаилу Алексеевичу тоже. Все это время я был очень занят. Кланяйтесь всем нашим. Прощайте.

Н. Добролюбов.

¹* Дело идет о том, сколько будет он получать от сотрудничества в ‘Современнике’. В кассе журнала не было денег, как и всегда во второй половине года, не было и у Некрасова своих денег, приходилось занимать их в счет будущей подписки у Вазунова, при магазине которого была московская контора ‘Современника’. Понятно, что надобно было до новой подписки ограничивать расходы журнала необходимейшими уплатами в наивозможно меньшем размере. По возвращении Николая Александровича из Нижнего Некрасов, объяснив ему все это, сказал: ‘До новой подписки буду давать Вам по 150 руб. в месяц, а что будет дальше, увидим по тому, какова будет подписка’. — Но это было только удостоверением, что меньше 150 руб. Николай Александрович не будет получать, с самого же начала Некрасов давал ему и больше 150 руб. в месяц, если было нужно ему.

132. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

30 ноября 1857. Петербург

30 ноября 1857 г., СПб.

Дорогая моя тетенька Варвара Васильевна! Спешу Вас поздравить со днем Вашего ангела, думая, что Вы уже перестали на меня сердиться за необдуманное письмо мое, писанное в августе. Честь имею поздравить и Вас, дяденька Лука Иванович, с нашей общей дорогой именинницей. Я долго не писал к Вам и ко всем родным потому, что ждал окончательного устройства своих дел, которые и до сих пор устроены еще очень непрочно. Надеюсь, впрочем, к рождеству¹* совершенно порешить со всеми делами. Много помешала мне болезнь моя в октябре, пустая и непродолжительная — всего каких-нибудь дней десять, — но расстроившая порядок некоторых из моих занятий. Теперь я не буду свободен еще числа до 8-го или 10-го, после этого буду писать ко всем родным. К Василию Ивановичу и к Ниночке не пишу теперь потому, что у меня кое-чего недостает²*. О Ниночке, впрочем, забот теперь уже меньше, надобно хлопотать об Анночке нам с Вами, милая тетенька. Надеюсь, что Вы не откажетесь принять и меня в Ваши сотрудники по этому делу. Я, конечно, с советами и требованиями мешаться в незнакомые мне дела не буду. Но надобно подумать о том, чтобы обеспечить Анночке приданое, так как у ней нет ничего, что было у Ниночки, и даже всякой рухляди ³* на ее долю осталось уже меньше. Теперь я пока не очень богат: все до сих пор расплачивался с долгами за свою экипировку, теплое платье шил, белье прикупил, книги, мелочи разные и т. п. Попрошу Вас пока передать ей 20 руб. Думаю, что каждый месяц могу присылать по стольку. К ней самой не пишу потому, что хочу отвечать ей уже на ее письмо.⁴*

Прощайте, душенька тетенька, не сердитесь на меня, пожалуйста, за мои безалаберные письма. Кланяйтесь нашим всем. Сонечку и Машеньку за меня поцелуйте. Митрошу — тоже. Писать ко мне, если будете, — нужно: близ Аничкина моста, по Фонтанке, возле Екатерининского института, в доме Дебольцова, кварт. No 31.

Ваш племянник Н. Добролюбов.

¹* Когда выяснится, какова будет подписка на ‘Современник’.

²* То есть в кассе ‘Современника’ еще нет денег для того, чтоб он взял, сколько ему хочется послать Антонине Александровне.

³* Из оставшейся после матери.

¹* То есть: жду письма от нее.

133. А. Н. ПЫПИНУ

Конец 1857 (?). Петербург

Не приедете ли к Кавелиным сегодня? Я хочу собраться.

134. В. И. СЦИБОРСКОМУ

Декабрь 1857 — начало января 1858. Петербург

Любезный мой Борис! Будь так добр, сообщи Игнатию¹* книги, посылаемые тебе от меня, — ‘Современник’ 1857 года No IX—XII. Тут красным карандашом обведены статьи, писанные мною.¹ Игнатий хотел просмотреть их, чтобы видеть, до какой степени справедливы известные тебе обвинения Щеглова относительно моего образа мыслей.² Я желал бы, чтобы и ты также прочел их, с тою же целью.³ Может быть, из чтения их ты вынесешь и не столь дурное впечатление, как ожидаешь. Надеюсь видеться с Игнатием и с тобой, как скоро нога моя позволит делать продолжительные путешествия по городу. Никогда не перестававший уважать тебя

Н. Добролюбов.

¹* Паржницкому, приятелю Николая Александровича и его друзей, бывшему студенту Медико-хирургической академии, испытавшему много бед и не кончившему курса.

1858

135. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ

15 февраля 1858. Петербург

Милый мой брат Михаил Иванович!

Из твоих четырех писем я получил, помнится, два. Не писал же к тебе потому, что до конца ноября не знал, куда именно адресовать к тебе письма, после же, когда узнал, что ты уже в Нижнем, — как-то откладывал все с одного дня на другой. Я, конечно, отличаю тебя от других,¹* но все же боюсь, чтобы и ты не стал толковать мои слова в кривую сторону. Поэтому нельзя к вам в Нижний писать в первую свободную минуту, без размышлений и соображений, просто и откровенно. Нужно дождаться более свободного времени и засесть за письмо на несколько часов. Иначе выйдут такие толкования, что только упаси господи. Если в скверную, ругательную минуту письмо написано — скажут: на нас сердится, нами недоволен, нас ругает… Если в веселую минуту посмеяться вздумаешь в письме — опять беда: мы ему смешными кажемся. Поэтому и надо стараться, чтобы в письме ни к одному слову нельзя было придраться. Ты знаешь, что это можно сделать, только работа эта чрезвычайно утомительна и длинна, а времени свободного у меня мало. На этом основании я и умеряю себя в переписке. Впрочем, с тобою-то, кажется, я могу еще переписываться, потому что мы уже ругались друг с другом в письмах,²* а с человеком, с которым поругался, как-то уже гораздо легче объясняться. Теперь у меня есть немножко досуга, и потому я надеюсь скоро ответить тебе на следующее письмо, в котором ты дашь мне ответ на следующие вопросы: как идет твоя служба в палате? Кто у вас вместо Кобрита,¹ и как он к тебе, и вообще каков, и кто, и откуда? Не имеешь ли ты в виду чего-нибудь другого, кроме палаты, и что именно? Теперь, когда надежды на Трубецкого рушились,³* надо бы тебе (в случае надобности выйти из палаты) придумать что-нибудь другое… Затем — почему ты бросил мысль о библиотеке?² Неужели отъезд Трубецких этому помешал? В таком случае нужно сказать тебе, что коммерческий расчет, опирающийся на участие одного человека, — очень плохой расчет. Без всех этих Улыбышевых, Трубецких и пр. читатели найдутся… Кстати — что произошло для вас от смерти Улыбышева, о которой прочел я недавно в ‘Сыне отечества’?³ Вероятно, ничего, кроме плача, — ни худого, ни хорошего. Напиши, пожалуйста, об этом. Марье Дмитриевне засвидетельствуй мое почтение. У тетеньки Фавсты Васильевны попроси за меня прощения, что я оскорбил ее в единственном письме,⁴ посланном мною тотчас по приезде из Нижнего в Петербург. Право, это вышло как-то неумышленно.

Не знаю, как пойдут мои дела, а следовало бы мне в этом году еще раз приехать в Нижний — для Володи. Что с ним делается? И что с Ваней? Напиши, пожалуйста. Надобно бы Володю приучить хотя бегло читать и писать правильно да начало арифметики показать ему. Надеюсь, что с осени я мог бы уже взять его к себе, если только мои дела будут идти по-прежнему.

Прощай. Больше писать некогда, потому что сейчас отправляюсь на урок.

Твой брат Н. Добролюбов.

15 февр. 1858 г.

¹* От Фавсты Васильевны и Варвары Васильевны, разница в том, что он менее их расположен сердиться из-за мелочей, обижаться шутками.

²* По делу о намерении Михаила Ивановича вступить в безрассудный брак.

³* Когда с отъездом кн. Трубецкого⁵ рушились твои надежды получить место в Нижегородской удельной конторе.

136. А. А. ЧУМИКОВУ

3 марта 1858. Петербург

Милостивый государь,

Александр Александрович!

И Вы и я позабыли о Дистервеге,¹ когда я уходил от Вас. Через несколько дней я хотел к Вам заехать, но тут у меня, как нарочно, разболелись глаза. Болезнь до сих пор еще не совсем прекратилась, но писать я уже могу, и в пятницу или не позже воскресенья явлюсь к Вам с составленными мною разборами Архангельского,² ‘Подснежника’³ и еще двух или трех книжек.⁴ Перевод,⁵ если Вы никому еще не отдали, тоже могу взять тогда.

С истинным уважением и преданностью имею честь быть

Ваш покорный слуга Н. Добролюбов.

3 мар. 1858 г.

137. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Март 1858. Петербург

Николай Гаврилович!

Я не имею понятия о русском правописании английских имен. Сделайте милость, просмотрите статью о Вашингтоне¹ в тех местах, где сбоку поставлено NB. В первой форме² их особенно много. А кстати — и полюбуйтесь на эту ерунду, превосходящую все, о чем Вы имеете понятие из ‘Писем об Испании.).³Как бы хорошо было из первого листа вычеркнуть страниц пятнадцать!..

138. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

3 апреля 1858. Петербург

3 апр.

Наконец улучил я полчаса свободных, чтобы сочинить тебе посланьице, дорогой мой Александр Петрович. Ты удивляешься и, конечно, не веришь тому, что в три месяца в первый раз случилось у меня свободных полчаса. Ты готов уже саркастически отпеть мне рацею, какую Бильдинский пел Ваньке.¹ Но успокойся и рассмотри внимательнее те пункты, кои намерен я тебе представить.

Пункт 1 — я лишен аккуратности в распределении своего времени,

пункт 2 — я болен уже несколько месяцев,

пункт 3 — я хандрю вследствие болезни.

Из соединения этих трех пунктов выходит то, что я иногда сижу по целым часам и о чем-то думаю, а о чем — того я и сам хорошенько не знаю, да и того, что знаю, не могу рассказать другим. Кроме того, я бываю в разных местах и остаюсь дольше, нежели следует. Поверишь ли, что иногда на уроке (который кончается в час пополудни) я остаюсь завтракать, потом сижу до обеда, затем обедаю и после обеда захватываю еще значительную часть вечера. Для чего я это делаю — не могу знать, но делаю нередко. При этом, однако же, не надо забывать, что дома есть у меня кое-какие занятия. Придешь поздно, примешься за работу, просидишь до поздней ночи — поутру встанешь с тяжелой головой, потащишься на урок, потом где-нибудь и как-нибудь пообедаешь (иногда в первом, а иногда в шестом часу) и тут-то вот или читаешь какой-нибудь вздор, или думаешь такой же вздор, или, наконец (самое благоразумное), спать завалишься. Так и идет все время. Ничего не сделал, ничему не выучился в этот год и даже не пожил весело. В октябре простудился, похворал, к этому привязалась золотуха и до сих пор допекает меня. Теперь доктор уверяет, что в моей золотухе есть признаки сифилиса, и сколько я ни уверял его, что сифилисом никогда от роду болен не был, — он продолжает утверждать весьма упорно, что сыпь на моем лице и теле имеет подозрительный характер. Угораздило его еще посмотреть мне в зубы, и он открыл, что в горле у меня есть какие-то раночки, которым быть не следует. Делать нечего, должен я был согласиться на прижигание ляписом, производящим ужасно кислое ощущение в прижигаемом месте. Просто черт знает что такое со мной делается. Может быть, и в самом деле закрытое заведение, в котором мы с тобою имели счастие учиться, имеет такое свойство, что в нем даже сифилис скрывается, чтобы потом отозваться хорошенько.²

Теперь ты поймешь, я думаю, что называю я свободным часом. Это такой час, в который я довольно спокоен сравнительно и не имею пред собой [отдаленной или] близкой грозы срочного дела, которым хоть и не занимаюсь, а все-таки руки себе связываю.

Напиши мне, пожалуйста, о Рязанской семинарии и о новом ее ректоре.¹* Это мой бывший профессор, инспектор и потом петербургский приятель. Он имеет непреодолимое стремление сделаться митрополитом Евгением и для того роется постоянно в архивах, вторгается в разные ученые общества и все описывает да сообщает. В последние месяцы он издал громаду книг. Целый том Записок Археологического общества наполнен (буквально) его статьями.³ Он человек недалекий, но⁴ между монахами один из лучших. Как духовный администратор он, может быть, и скотина. Узнай и напиши мне это.⁵

Общество ваше оживит, вероятно, Салтыков,²* который на днях, кажется, едет уже к вам. Вот будет поле практической деятельности литератора! Пиши мне о нем, пожалуйста. Я думаю, что он будет держать себя страшно гордо или по крайней мере с большим гонором, как выражался, бывало, мой земляк Журавлев.

Что ваши рязанцы с своими крестьянами? Все еще не двинулись, кажется?⁶ Верно, нет между ними Ляпуновых Прокопиев!⁷ Жалко это очень!

Не знаю, не заметишь ли ты чего-нибудь в тоне и этой писульки.³* Но, право, тон-то сам собою слагается, без всякой заботы с моей стороны. Если что-нибудь нехорошее почуешь, то напиши мне, пожалуйста, только не молчи. А я тебя заверяю, что ничего дурного у меня к тебе на уме нет и не было. Ты знаешь, что я всегда был к тебе расположен, теперь я могу прибавить, что уважаю тебя. Прощай пока.

Н. Добролюбов.

¹* Макарий, исследователь истории русской церкви.

²* Назначенный вице-губернатором в Рязань.

³* Эти слова — отзыв на то, что А. П. Златовратский порицал тон критических статей и рецензий Николая Александровича в ‘Современнике’.⁸

139. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

4 апреля 1858. Петербург

4 апр.

Михаил Иванович, милый мой брат и приятель дорогой! На днях получил я письмо твое,¹ и оно мне напомнило первое апреля, день именин Машеньки.¹* Жаль, что я по своей рассеянности до сих пор позабыл о нем. Но все равно: хоть поздно, а все-таки лучше поздравить всех вас с ангелом и именинницами, что сим и исполняется. Подарка не шлю никакого, потому что не знаю, что бы послать, да и на почте хлопотать с посылкой не хочется. Вместо этого посылаю просто 25 рублей: купи сам, что тебе покажется нужным и лучшим. На большем не взыщи. Кланяйся от меня всем нашим и попроси, чтоб на меня не сердились: пора бы уже, кажется, перестать. А то я не знаю, что мне теперь и делать. Хотел было в ярмарку приехать в Нижний, да боюсь и нос к вам показать, потому что все, что я ни сделаю, выходит как-то не по-вашему. Не говоря о других, даже Ниночка с Михаилом Алексеичем² сердятся за что-то, по крайней мере я вот уже целый месяц жду ответа на мое письмо, посланное Ниночке пред ее именинами. Пропасть мое письмо не могло, потому что оно страховое. Другие тоже не пишут ко мне. Ну, да уж что делать…

Твои дела по службе плоховаты, как мне кажется. Очевидно, советник тебя преследует за то, что ты с ним не поделился.²* Но разве нельзя было дать ему знать, что делиться нечем? Может быть, это следствие того хвастовства, которым ты отличился в палате еще при мне, помнишь? Ты обещал привезти тысячи, а они сдуру и поверили, конечно. Напрасно, разумеется, ты язык чесал. Вероятно, тебе будет лучше поступить в частную службу, если только будет возможно. В казенных-то местах теперь все народ новый, так что и попросить, кажется, некого.

Мои дела кое-как идут. Работаю много и получаю в месяц теперь довольно денег для меня. Много денег уходит на леченье, потому что я уже несколько месяцев постоянно болен. Все золотуха бросается в разные места, теперь делаются нарывы в горле. Проклятая эта болезнь присунулась к простуде, которую получил я еще в октябре, и теперь не отстает от меня.

Напиши мне, пожалуйста, о Володе пообстоятельнее. Я спрашивал как-то Василья Ивановича, но он написал мне только, что у Володи тоже, кажется, золотуха. Расскажи мне подробнее, как, в чем, где проявляется эта золотуха? Лечите ль вы Володю и чем? Что делает Ваня? Ты мне ничего не сказал о нем. Нет ли кого-нибудь в виду для Анночки? Она, должно быть, хорошеет и растет теперь. На этой же неделе я надеюсь писать и к ней. Если же не успею написать, то поклонись от меня тетеньке и дяденьке,³* а Анночку побрани, зачем она не пишет. Мне бы хотелось знать, между прочим (да это уж, я думаю, напишет Ниночка), — что осталось для Анночки из приданою?

Тетеньку Фавсту Васильевну прошу простить меня за неблагоразумное письмо мое и принять свидетельство чувств моего искреннего почтения и признательности за все доброе, что ею для нас сделано.

Марье Дмитриевне кланяюсь низко. Прощай и пиши.

Твой брат Н. Добролюбов.

¹* Марии Дмитриевны, жены Михаила Ивановича.

²* Деньгами, приобретенными, по предположению советника, при поездке в Астрахань.³

³* Варваре Васильевне и Луке Ивановичу.

140. Д. И. МЕНДЕЛЕЕВУ

12 апреля 1858 Петербург

С величайшим удовольствием принимаю Ваше приглашение¹ и посылаю с Вашим посланным назначенные Вами четыре рубля. Все это время я не совсем здоров и потому не могу обещать наверное, что буду, но если болезнь не задержит, то постараюсь явиться к г. Гертвигу.² Я вполне полагаюсь на Ваш выбор и надеюсь, что не встречу в Вашем обществе таких лиц, которые должны внушать антипатию порядочному человеку. Впрочем (если для Вас не слишком это затруднительно), Вы крайне обязали бы меня, известивши, хоть по городской почте, кто именно приглашен Вами.³

Н. Добролюбов.

12 апр. 1858 г.

P. S. Я, с своей стороны, весьма желал бы, чтобы Вы пригласили Евгения Петр. Карповича,^4, известного Вам, конечно, по литературе. Он педагог. Адрес его: в Фурштадской, дом Боссе, бывший Норда.

141. Е. Н. ПЕЩУРОВОЙ

7 мая 1858. Петербург

СПб., 7 мая 1858 г.

Ваше превосходительство,
Елизавета Никитишна!

Только сегодня освободился я от разных хлопот по ‘Современнику’ и потому только сегодня могу Вам ответить на Ваше письмо,¹ порадовавшее меня родным приветом, давно уже мною не слышанным. Мне совестно за себя, что я мог подать Вам какой-нибудь повод спрашивать: могу ли я исполнить Ваше поручение.² Труд в этом случае так ничтожен и возможность так очевидна, что могу ли значит хочу ли. И неужели об этом можно спрашивать Вам меня? Прошу Вас — пришлите на мое имя доверенность, и я немедленно исполню все по Вашему желанию.

Вы интересуетесь моим здоровьем и занятиями. И то и другое слабо и мешает одно другому. Зимой я страдал ревматизмами, потом открылись разные золотушные сыпи, теперь страдаю грудью. На лето велят мне уехать из Петербурга, и я решился уехать, потому что и сам чувствую, что мое здоровье вообще немножко расстроено. Думаю, что недели через две успею покончить здесь свои дела и отправиться… Только не знаю куда. Посылают в Оренбург, на кумыс, но это для меня слишком далеко. В Гапсале,³ кажется, мало пользы будет для меня. Всего вероятнее, что я решусь провести лето в Старой Руссе. К разным соображениям, отчасти и денежным, присоединяется еще то, что там будет со мною несколько приятелей.

Вы спрашиваете, где и под каким именем печатаются мои статьи? Увы! На них нет имени… Я вовсе не стою в ряду писателей, приобретающих себе имя. Я принадлежу к тому безыменному легиону, на котором лежит черная журнальная работа, безвестная для публики. Я из числа тех, которые поставляют в журналы балласт, никогда и никем даже не разрезываемый, не только не читаемый. Мои статьи имеют интерес только для меня, потому что доставляют мне деньги. Вы никогда не захотите читать их и никогда не обратите на них внимания.⁴

Что сказать Вам еще о моей жизни? Разве вот что: проживши год сам собою, один, не в обществе и не в семействе, я убедился, что не умею ни жить, ни даже говорить о жизни. Буду еще учиться, и, может быть, перед смертью посетит меня наконец сладостное сознание, что вот наконец я понял жизнь!

Позвольте мне передать через Вас мое глубочайшее почтение Елизавете Христофоровне,⁸ княгине, князю и Софье Алексеевне. Я крайне сожалею, что не видался с князем, когда он был в Петербурге. Мне сказали о том, что он сюда приезжал, только в то время, как я получил Ваше письмо. Мне было ужасно досадно, что меня не известили вовремя, тем более что мне хотелось лично от князя услышать еще что-нибудь о наших нижегородских делах, о доме и пр. Но делать нечего, теперь уж, во всяком случае, поздно, и дело можно поправить, только съездивши в Москву, что я и сделаю, может быть, нынешним летом.

С истинным уважением и преданностью имею честь быть всегда готовый к услугам

Ваш Н. Добролюбов.

142. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

7 июля 1858. Старая Русса

Старая Русса. Дмитриевская улица, дом Гольтяева.

7 июля

Вздумал я тебе, Александр Петрович, написать из Старой Руссы¹ послание, но, взявшись за перо, я остановился в недоумении,— о чем писать? Уверяю тебя, что ничего нет труднее, как написать путное письмо к тому, с кем год не видался и к кому уже четыре месяца не писал. За что ни хватишься, все отбивается от рук. К моему вящему горю, я не захватил с собою последнего письма твоего,² на которое мог бы отвечать, следя его строчку за строчкой. Помнится, ты меня там бранил за что-то, находил, что я, кажется, каждый месяц меняю убеждения, только не к лучшему, виляю беспрестанно из стороны в сторону, и еще что-то такое… Боюсь, чтобы не наврать лишнего. Помню только, что письмо было так строго, что я ожидал от него окончания вроде следующего: ‘так как, дескать, ты, почтеннейший, пал духом, унизился пред авторитетами, вроде Аксакова, не имеешь никаких убеждений или торгуешь ими, то — извини — переписка наша должна этим кончиться’. Я уже заранее сокрушался духом, предчувствуя, что и ты, tu quoque,³хочешь оставить меня, подобно Турчанинову, Александровичу, Сциборскому, Щеглову (которого, впрочем, не нужно смешивать с первыми). К счастию, предчувствие мое не оправдалось: письмо оканчивалось комплиментами и просьбой отвечать тебе. Тут только я вздохнул свободнее и отказался от намерения оправдываться пред тобою, которое возымел было я, читая первую половину письма. Впрочем, сообщу тебе, что как бы письмо ни оканчивалось, а оправдываться я все-таки не стал бы: это не в моих правилах. По-моему, если я сказал или сделал что-нибудь такое, за что меня осуждают другие, то уж тут нет оправдания: значит, мои слова или поступки имели такой вид, что могли подать повод к осуждению. Следовательно, или я виноват, что не умел им придать доброго вида, и тогда я действительно виноват, или же и вид их был добрый, да только не по вкусу осуждающих, — в таком случае я имею полное право презирать вкус осуждающих. И в том и в другом случае оправдание не имеет места. Вообще я могу одобрить только оправдание по необходимости, когда иначе меня сейчас казнят, — и оправдание публичное, когда мирская сходка потребует, чтоб я разрешил ее недоумения касательно моей личности. Во всех других случаях оправдания тотчас съезжают на любовное объяснение… И для влюбленных они действительно хороши.

По сим соображениям не оправдывайся и ты передо мной в том, что обвинял меня в подлости, измене убеждениям, горьком падении и т. п. Если ты в этом раскаялся, то извести меня, что, мол, я раскаялся, если же нет, то прими следующий совет. Прочти последовательно и внимательно всю критику и библиографию нынешнего года, всю написанную мною (исключая статьи Костомарова в первой книжке), да статью о Щедрине в прошлом годе, в декабре, да библиографию прошлого года с сентября в ‘Современнике’. Там тоже почти все писано мною, исключая трех или четырех рецензий, которые нетрудно отличить.⁴ Прочти все это, и если чтение убедит тебя, что я действительно человек без убеждений, виляющий из стороны в сторону и падающий ниц пред авторитетами, словом, если я действительно подленькая душонка, то уж не пиши ко мне лучше вовсе. Меня уж не научишь, я все таким негодным останусь. Следовательно, продолжение сношений со мною будет бесполезно даже и с филантропической точки зрения. Чувствительное сердце мое будет, конечно, сокрушаться о потере благородных друзей, но что делать? Я уже привык отчасти к подобным ударам рока…

Мне пришло теперь в голову твое выражение, что мы ‘никак не можем списаться’. Может быть, и это письмо тоже должно быть отнесено к разряду таких неклеящихся писем. И все это отчего? Оттого, готов я сентиментально повторить с Майковым, что —

Ах, не одна у нас дорога!

То, чем я горд, тебя пугает,

И не уверуешь ты в бога,

Который дух мой наполняет.⁵

Стихи мерзки, но в заключение письма, соображая чистоту и крепость твоих убеждений и нравственную стойкость и возвышенность, я приведу еще два стиха из того же глупого стихотворения:

Ах, мчись скорей в свой мир надзвездный,

Но не зови меня с собою!

Н. Добролюбов.

143. Е. Н. ПЕЩУРОВОЙ

8 июля 1858. Старая Русса

Старая Русса. Дмитриевская улица, дом Гольтяева.

8 июля 1858 г.

Много виноват я перед Вами, великодушнейшая Елизавета Никитишна, что долго не отвечал на последнее письмо Ваше,¹которого я решительно не стою. Перед отъездом из Петербурга я оканчивал некоторые спешные дела, а по приезде сюда как-то все был очень разбросан до сих пор и не знал, за что приняться. Здесь люди живут очень весело, и я могу веселиться вместе с ними, если только захочу. Но, к сожалению, веселое общество как-то мало веселит меня, и едва ли расположение моего духа, за которое Вы упрекаете меня, переменится здесь к лучшему. Вы очень хорошо угадали мое душевное состояние в Вашем последнем письме, и я не знаю, как мне благодарить Вас за то, что Вы не оскорбились им, а, напротив, так кротко и радушно меня образумили. В этаких случаях я узнаю истинное расположение и участие, и Ваш поступок (потому что в письме Вашем я вижу не одни слова, а именно поступок в отношении ко мне) будет для меня служить вечным памятником Вашего благодетельного участия в моей судьбе.

Мне горько признаться Вам, что я чувствую постоянно недовольство самим собой и стыд своего бессилия и малодушия. Во мне есть убеждение (очень вероятно, что и несправедливое) в том, что я по натуре своей не должен принадлежать к числу людей дюжинных и не могу пройти в своей жизни незамеченным, не оставив никакого следа по себе. Но вместе с тем я чувствую совершенное отсутствие в себе тех нравственных сил, которые необходимы для поддержки умственного превосходства. Кроме того, я лишен и материальных средств для приобретения знаний и развития своих идей в том виде, как я бы желал и как нужно было бы. Тоска и негодование охватывает меня, когда я вспоминаю о своем воспитании и прохожу в уме то, над чем до сих пор я бился. Лет с шести или семи я постоянно сидел за книгами и за рисунками. Я не знал детских игр, не делал ни малейшей гимнастики, отвык от людского общества, приобрел неловкость и застенчивость, испортил глаза, одеревенил все свои члены… Если бы я захотел теперь сделаться человеком светским, то не мог бы уже по самому устройству моего организма, которое приобрел я искусственно. А между тем — ив деле науки и искусства я не приобрел ровно ничего. Лет пять рисовал я разных солдатиков и теперь не могу вывести ни собачки, ни домика, ни лошадки… Читал я пропасть книг, но что читал — если бы Вы знали!.. Недавно перебирал я свои старинные тетрадки и нашел, что в 13—14 лет я не имел ни малейшего понятия о вещах, которые хорошо известны моим теперешним десятилетним ученикам и даже ученицам. Чего же Вы хотите? Пятнадцати лет я начал учиться по-немецки и до сих пор еще не без труда читаю ученые немецкие книги, — а повести их и теперь не умею читать. По-французски стал я учиться на восьмнадцатом году и если теперь читаю на этом языке, то именно благодаря Вам. Английского до сих пор не знаю… Скольких же сокровищ знания лишен я был, до двадцати лет умея читать только русские книги!.. Да и из русских книг я читал не то, что было нужно, и до последнего времени остался каким-то недоумкой… Мне тяжело и грустно бывает, когда мои теперешние знакомые и приятели начинают иногда говорить со мною как о вещах, известных всем, о таких предметах науки и искусства, о которых я не имею понятия… Я тогда терзаюсь и сержусь и хочу все время посвятить ученью… Но — это легко сказать… Пора ученья прошла. Теперь мне нужно работать, для того чтобы было чем жить… А работа моя, к несчастью, такая, что учить других надобно… Я сам удивляюсь, как меня стает на это, и этим я измеряю силу моих природных способностей… Иногда приходится мне встречать людей тупых и бесполезных, но громадными средствами обладающих для образования и развития себя. Тогда я думаю: если бы я так был воспитан, если бы я столько знал и имел средств — какой бы замечательный человек из меня вышел!.. Но, за неимением этого, я работаю, пишу кое-как, — и как же Вы хотите, чтобы мое писанье составляло для меня утешение и гордость? Я вижу сам, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, бесполезно, что тут виден только бесплодный ум, без знаний, без данных, без определенных практических взглядов. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю их и очень рад, что их никто не читает… Чтобы удовлетворить Вашему желанию, скажу Вам, что мною писана вся критика и библиография в ‘Современнике’ нынешнего года. Не правда ли, что Вы никогда не разрезали ни одной страницы из этого отдела журнала?.. И не прав ли я был, говоря, что статей моих Вы, как и большая часть читателей, никогда не могли не только прочитать, но даже и заметить?

Впрочем, пора мне прекратить мою исповедь, она очень скучна. Здешняя жизнь гораздо веселее. Если бы я мог, то проводил бы все время в полном удовольствии. Душа здешнего общества — семейство Неклюдовых, может быть небезызвестных Вам, потому что они помещики псковские. Мих. Мих. Неклюдов² живет здесь для нового устройства военных поселений, обращенных в удельное ведомство. Ив. Ив. Панаев познакомил меня с ним, а через него знакомлюсь я и со всем здешним обществом… Только у меня все как-то душа не на месте… Напишите мне несколько строк в Старую Руссу, добрая Елизавета Никитишна, Ваши письма как-то утешают меня.

Ваш Н. Добролюбов.

Всем Вашим глубокое мое почтение.

144. И. И. БОРДЮГОВУ

17 июля 1858. Старая Русса

Старая Русса. Дмитриевская улица, дом Гольтяева.

Июля 17 дня, 1858 г.

Благодарю тебя, милый мой Jean, что ты ни разу не писал ко мне: мне перед тобою не так совестно, как перед Шемановским, которому не ответил я на два письма.¹ Скажи мне, если знаешь, где он теперь.

Пишу к тебе затем, чтобы узнать, в Москве ли ты и могу ли я к тебе приехать около 10 августа. В это время кончится курс моего леченья на здешних водах, останется свободная неделя, и мне хотелось бы употребить ее на свиданье с тобой, на воспоминание нашей, так позорно забытой, дружбы. Пожалуйста, мой Jean, не обращай внимания на эту забывчивость твоего друга, как и я на нее не обращаю внимания. Смешно было бы нам заниматься в письмах гигиеническими наблюдениями над собственными особами, а то, что я хотел бы в самом деле пересказать тебе, что я должен, по праву дружбы, тебе открыть, того я ни за что в мире не напишу в письме. Заочно плохая дружба, все равно как и любовь. Вот почему я хочу с тобой видеться, чтобы поддержать потухающий огонь ее. В неделю, которую могу пробыть я в Москве, мы столько наговоримся друг с другом, сколько и в десять лет не напишешь. Отвечай мне скорее на это письмо двумя строчками. Длинные письма пойдут потом, когда мы введем друг друга в тайны собственной жизни. Прощай, мой добрый друг. Желаю в эту минуту одного — чтобы письмо мое нашло тебя в Москве.

Твой всегда неизменно Н. Добролюбов.

Адрес твой пишу наобум. Напиши мне, где живешь ты.

145. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

24 июля 1858, Старая Русса

24 июля. Старая Русса. Дмитриевская улица,

дом Гольтяева

Любезнейший дядюшка Лука Иванович и любезнейшая тетушка Варвара Васильевна с милыми сестрицами Аннушкой, Сонечкой и Машенькой и с братцем Митрофанушкой! Здравствуйте!

Давно я не писал к Вам, и Вы должны это мне простить за моими недугами. В Старой Руссе я теперь купаюсь в грязи, для излечения от золотухи, и, кажется, дело начинает идти на лад. По крайней мере сыпь по всему телу вышла страшная. Брал я здесь сначала соленые ванны, а теперь беру грязные, до сих пор наваливали мне по две шайки здешней черной грязи, а с нынешнего дня будут по три. Это еще мало — иным сыплют по целому ушату. Кроме того, я пью здесь йод, о вкусе которого знает, я думаю, Михаил Иванович. Приезжих на воды здесь очень много, и все очень веселятся, кроме, впрочем, меня.

Не знаю, как идут дела в Нижнем. Вы мне не пишете, тетенька Фавста — тоже, Василий Иванович прислал, бедный, несколько строчек,¹ но он в таком положении, что нельзя и требовать от него каких-нибудь подробностей. Уведомьте меня и о нем, — жива ли еще Елена Ефимовна?

В Вашем последнем письме² понравилось мне название холерного бога. Ну, а Лебединского называете ли Иудою-христопродавцем? Ведь он очень похож на него. И рыжий отчасти, кажется, и сребреники собирает.

Кстати о сребрениках. Я обещал посылать их Анночке, да все как-то не удавалось. Думаю, теперь поправить свою вину разом. Для этого я распорядился отправить письмо это в Петербург, где остались у меня деньги, и оттуда уже вышлют Вам 100 руб.¹* Не удивляйтесь поэтому, что я пишу к Вам из Старой Руссы, а штемпель на конверте петербургский. Я пробуду здесь еще числа до 10 августа. Отвечайте мне скорее сюда по адресу, выставленному в начале письма. Всем нашим кланяйтесь.

Ваш H. Добролюбов.

Надеюсь, что Анночка весела, здорова и умна. Об этих пунктах уведомьте меня поподробнее.

Я постараюсь вскоре послать Вам отсюда еще другое письмо, поподробнее.

¹* То есть он послал это письмо к одному из своих знакомых в Петербург, с поручением взять из кассы ‘Современника’ 100 руб. и, вложив их в письмо, переслать Луке Ивановичу.

146. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

1 августа 1858. Старая Русса

1 авг.

Прежде всего о деле, Александр Петрович. Славутинского главы¹ пришли, пожалуйста, или попроси его прислать — ‘в контору ‘Современника’, при книжном магазине Давыдова, для передачи H. A. Д.’. Тогда рукопись наверное попадет в мои руки, я ее покажу Некрасову и могу поручиться по крайней мере за то, что она не пропадет, а будет, если бы понадобилось, возвращена автору. За напечатание, конечно, нельзя ручаться заранее. Некрасову, впрочем, понравилась ‘Читальщица’.²Я ее прочел уже здесь, в Старой Руссе. Она недурна, но, говоря откровенно, я не удивился тому, что автор стихотворения ‘Ходит тихо сон по улице’³ мог написать такую повесть. ‘Истории деда’⁴ не читал и потому, разумеется, ничего не могу сказать о ней. Действуя в видах редакции ‘Современника’, ищущей хороших статей, я прошу тебя во всяком случае написать Славутинскому, чтобы он прислал свои главы. Лично же от себя я прибавил бы просьбу — не может ли он обозначить приблизительно срока, когда он кончит свое дело. Я предвижу в помещении его вот какое затруднение: теперь августовская книжка готова, сентябрьская будет готова, пока пройдет пересылка, а может быть, даже и октябрьская. Значит, главы поспеют к октябрю или даже ноябрю. В последних книжках напечатать начало повести, которой конец будет в следующем году, редакция может затрудниться, а выдавать ее новым подписчикам, как это принято, — опять будет особый расход. Если б можно было из глав сделать что-нибудь, имеющее вид самостоятельности, то, конечно, было бы лучше. Но в таком случае и ‘Русский вестник’ взял бы, конечно, эти главы.⁶Впрочем, неконченность, во всяком случае, не помеха, если это произведение замечательное. А ты пишешь, что главы — превосходны. Стало быть, попроси Славутинского от меня, если хочешь, и от редакции ‘Современника’, чтобы он присылал поскорее свою рукопись.

Теперь — о твоих объяснениях насчет моих статей.* Читая твое письмо, я что-то много хотел писать тебе, но теперь я решительно не в состоянии рассуждать о чем-нибудь серьезно. Несколько дней уже я хожу как помешанный, и все на свете мне кажется необычайно пошлым, начиная с меня самого. Недавно случилось одно обстоятельство, в котором я оказался таким серьезным мерзавцем, что все литературные мерзости, которые на меня взводят, ничто уже перед этим.⁷ Поэтому я могу тебе сказать только, что, как бы ни худо рекомендовали меня мои статьи, на деле я еще хуже, еще гаже. Только гадость эта совершенно другого рода, и, пожалуй, она может не мешать нашей переписке, равно как и твое мнение о моих статьях, которого, впрочем, ты не высказал. Я все-таки не знаю, недостаток ли смысла только ты находишь в них или и подлую измену убеждениям? Судя по тому, что ты отвечал мне, а не замолчал, должно быть ты в моих литературных работах подлости не видишь. А если так, то и дело кончено. Ты можешь сколько угодно смеяться над тем, что я пишу, и все-таки быть со мною в хороших отношениях, как бывший товарищ и школьный приятель. Надеюсь, что наша связь основывалась вовсе не на единстве литературных мнений. Да притом же очень может быть, что скоро я прекращу свою бестолковую деятельность по этой части и посвящу себя скромным педагогическим трудам далеко от Петербурга, причем, может быть, попрошу и твоих советов и указаний. Дальнейшие подвиги по библиографии в ‘Современнике’ примет на себя H. M. Михайловский.¹*

Письмо, о котором ты говоришь и в котором ты сравнивал мою статью с диссертацией Ведрова ⁸ и пр., я не читал. Верно, Мих—й не показал мне его⁹ по какой-нибудь ложной деликатности, а может быть и случайно. Я только слышал от него, что ты моей статьей недоволен, вот и все. Подробности твоих суждений я узнал теперь в первый раз. Постараюсь сохранить твое письмо, может быть когда-нибудь на него отвечу. А теперь я совершенно ни на что не способен. Что-то ломит, давит, теснит меня. Я точно в угаре хожу целый день. Не знаю, что будет из всего этого.

Пробуду здесь не дольше 10-го числа, значит отвечай мне уж в Петербург, по прежнему адресу или через контору ‘Современника’.

Н. Добролюбов.

¹* В этом случае Николай Александрович ошибался. Если б он, под фантастическим угнетением мысли, перестал писать в ‘Современник’, то он не был бы заменен новым сотрудником, пришлось бы возобновить тот порядок журнальной работы, какой существовал до его сотрудничества.¹⁰

147. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

2 августа 1858. Старая Русса

2 авг. Старая Русса

Милая моя Катенька! Ты, верно, на меня сердишься и думаешь, что я позабыл тебя. Вовсе нет, душечка. Я часто о тебе думал и писал о тебе к нашим, а к тебе писать все откладывал до времени, да так понемногу и протянул все время. Надеюсь, что ты простишь меня.

Ты не хочешь оставаться в симбирской епархии, и по моему мнению, моя милочка, ты делаешь хорошо. Довольно было того, что тебя воспитывали, когда ты не могла дома учиться. А теперь тебе вовсе нет надобности стеснять других, которые беднее тебя и более нуждаются в устройстве судьбы своей. А между тем и тебе гораздо лучше отдохнуть после ученья, пожить на свободе, посмотреть на людей, и если выходить замуж — то по своей охоте и на своей стороне. Я уже писал к Васи лью Ивановичу, чтобы похлопотать о возвращении тебя в Нижний по окончании курса. Там ты могла бы жить с Ниночкой и заняться ученьем Лизы. Ведь ты знаешь, мой друг, что жена Василья Ивановича Елена Ефимовна отчаянно больна и едва ли долго проживет. Если же ее не будет, то Василью Ивановичу уже нельзя будет держать у себя Лизу. Вот и хорошо было бы, если бы вы соединились все около Ниночки. Володю я хочу взять к себе в Петербург и заняться его ученьем. Пора уже и ему приняться за дело.

Меня беспокоит только то, что золотуха твоя до сих пор еще не вылечена. Напиши мне, друг мой, лучше ли тебе по крайней мере против прежнего? Я здесь, в Старой Руссе, живу другой месяц и тоже лечусь от золотухи. Здешние ванны несколько помогают мне. Скажи мне, помогли ли тебе Сергиевские воды и где ты проводила нынешнее лето. Напиши мне также, в какое время у вас курс кончается и когда бы ты могла ехать домой из Симбирска? Пиши ко мне уже не в Старую Руссу, а в Петербург, по адресу: на Литейной, близ Итальянской, дом княгини Долгорукой, квартира No 19. Через две недели я буду опять в Петербурге, потому что леченье мое на этот год кончится. Может быть, приеду сюда и на следующий год. Если тебе нужно будет лечиться, то могла бы и ты приехать сюда, мой милый друг. Может быть, и тебе здешние воды принесли бы пользу.

При письме этом посылаю тебе пока десять рублей. Тебе, душечка, кажется, никто в этот год ничего не посылал, а ты ни разу и не сказала никому, не нужны ли тебе деньги… А ведь, верно, были нужны на что-нибудь, несмотря на то даже, что добрые благодетели твои Рудольф Павлович и Амалия Богдановна ни в чем не оставляли тебя. Передай им от меня мое истинное почитание и благодарность за все их попечения о тебе.

Желаю, моя милая, добрая Катенька, чтобы письмо мое нашло тебя совершенно спокойной, веселой и здоровой Пиши ко мне больше, описывай все подробнее, как умеешь. Я теперь буду отвечать тебе скоро. Прощай, моя Катенька, не забывай меня и не думай, что я тебя забываю.

Твой брат Н. Добролюбов.

148. M. И. ШЕМАНОВСКОМУ

16 августа 1858. Москва

Москва, 15 авг.

В священном писании повествуется, что древний вавилонский царь Навуходоносор, возгордившийся своею силою, на семь лет обращен был господом богом в скотину и потом, принесши в это время, во образе скотском, слезное покаяние, снова обратился в человека разумного, созданного по образу божию, состоящего из тела и души. Пример сей доказывает, что и после семи лет скотьей жизни люди могут снова стать человеками, да и не только люди, а цари, которым человеческое звание вообще как-то несвойственно.¹ Отсюда прямо и неопровержимо следует, что ежели я целый год был скотиною, свиньею и всеми животными, прозвищами которых ты столь часто и столь ревностно обзывал меня,² вероятно, в течение всего года, то не следует еще заключать из этого, будто я не могу совершить благодетельного перехода из царства животных в царство человеческое — тем более что Бордюг³ уверяет, будто они оба, в сущности, составляют одно царство. Так, дескать, написано во всех учебниках естественной истории. Все это клонится к тому, что я хочу тебя просить включить меня снова в сонм другов твоих и не отвергнуть меня за мои прежние преступления, которые превзыдоша главу мою. От многого раскаяния и сокрушения сердечного со мной произошли в этом году странные явления, выразившиеся, между прочим, в том, что я внезапно почувствовал непреодолимое желание отправиться к кому-нибудь из своих друзей бывших и сказать ему, что я скотина. Желание это немедленно было исполнено. Являюсь я к Бордюгу и говорю ему: ‘А знаешь ли, бывший друг мой, что я скотина?’ Он говорит: ‘Знаю’. — ‘Да кто же тебе сказал об этом?’ — ‘Менделеев, говорит, сказывал, дошедши до этого по теории Жерара,⁴ которая ныне принимается уже всеми учеными, да кроме того я и сам это знаю, да и Миша то же говорит’. Меня, знаешь, слезы прошибли. Я и говорю: ‘Что же мне делать, чтобы скотиной не быть? Постился я довольно: в Старой Руссе полтора месяца на строгой диете сидел, вина и ликера не пил, хлеба вкушал даже с крайней умеренностью… Молился я тоже довольно: в Старой Руссе в одном крестном ходе образа носил, рядом с одной миленькой мещаночкой. А все толку нет — все остался скотиною из скотин’. — ‘Ну, — говорит Бордюг, — последнее средство: пиши к Мише, он тебя заклял на скотинство, он же может и снять заклятие. Если он будет столь великодушен, то авось, говорит, ты и будешь маленько походить на людей’. Вот я и пишу к тебе свои смиренные мольбы с подробным изложением обстоятельств всего дела. Ты от меня теперь не жди ничего хорошего, а думай, что это будет впереди и отчасти от тебя зависит. Ты меня теперь выругай хорошенько, да покрасноречивее, знаешь — даже неприличными словами, если умеешь, а потом и утихомирься, и скажи: ‘Если уж, мол, ты прощенья просишь, то повинную голову меч не сечет. Так и быть — позволяю тебе начать со мной настоящую переписку’. Чем премного обяжешь любящего и уважающего тебя навеки нерушимо

Н. Добролюбова.

P. S. Не оскорбись, Миша, этим шутовским тоном. У меня тяжело на душе, и если бы я стал писать серьезно, то, верно, расплакался бы, что было бы еще хуже.

149. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

25 августа 1858. Петербург

25 авг., СПб.

Все еще я не совсем устроился и потому не буду много писать Вам, добрейший Василий Иванович, хотя следовало бы писать много. Вы именно в том положении, когда можно и нужно говорить много с людьми, близкими сердцу, а я думаю, что я близок Вашему сердцу по крайней мере не менее, чем Вы моему. Горе Ваше велико¹ но в нем есть отрадные черты, именно те, что Вы горюете разумно, следовательно, не можете дойти до того бестолкового отчаянья, которое терзает в тысячу раз больше, чем само горе. Это Вас поддержит, и еще более поддержит деятельность, в которой Вы хотите искать развлечения и забвения. В самом деле, если сидеть одному да раздумывать о прошедшем, так неминуемо додумаешься черт знает до чего. Мне самому стало горько и тяжко, когда я позволил себе предаться некоторым думам и воспоминаниям по получении Вашего письма.¹* Мне всего больше жаль было этой грустно и бесплодно прожитой жизни, не успевшей дать никаких жизненных наслаждений большой страдалице. Я сблизил ее судьбу с судьбой моей матери, такой же превосходной, любящей женщины, так же безвременно убитой нуждою жизни и продолжительными болезнями, так же безрадостно, темно, холодно проведшей дни свои. Ваша жена счастливее: она умерла раньше и не оставила детей, мысль о их судьбе и о судьбе мужа с ними не отравила последних минут ее… Скажу, что и Вы в этом случае счастливее меня и моего отца. Вы безмятежно верите в райское успокоение, в свидание за гробом. Мой отец сомневался в этом, горькое колебание его замечено было мной в последний мой приезд в Нижний пред его смертью. Обо мне уж нечего и говорить: не только себе, но и другим не могу я дать загробных утешений и потому молчу о них. Каюсь даже, что написал эти строки. Но, вероятно, они не смутят Вашей веры.

Предполагая, что теперь всевозможное отвлечение Вас от грустных собственных размышлений должно быть полезно, я на Вас возлагаю несколько поручений. В следующем письме Вы напишете мне подробно о том, что теперь полагаете Вы сделать с Лизой. У Вас ей оставаться будет, разумеется, уже неудобно, она понапрасну будет Вас связывать. К кому и как лучше поместить ее? Относительно денег Вы мне напишите, какими средствами может теперь располагать наше семейство. Ни в каком случае не отказываюсь и не откажусь я, в случае надобности, помогать сестрам и братьям моим, мне даже совестно было бы, имея средства, оставить их без поддержки. Но я не хочу все-таки, чтоб они на меня рассчитывали как на что-то должное и обязательное. Я могу иметь в виду женитьбу, я могу предполагать употребление лишних денег, если заведутся, на какое-нибудь предприятие, могущее доставить выгоду, наконец, я могу просто откладывать деньги про запас: мое здоровье не так сильно, чтоб я мог надеяться работать постоянно без перерыву. Это все только отдаленные предположения, но что ближе, так это желание мое съездить через год за границу. На все это и на содержание Володи я ни у кого не спрошу ни копейки. Для сестер же и братьев я полагаю достаточным устроить вот что. Теперь доход с дому получается уже чистый. Можно, вероятно, рассчитать, сколько бы мне причиталось по праву из этого доходу, если бы я шалопайничал и не мог жить без этой поддержки. Деньги эти можно считать особо и из них удовлетворять нужды сестер и братьев. Пусть они знают, которые их деньги, которые мои, но вместе с тем пусть знают и то, что моими деньгами могут располагать, как своими. Мне не нужно даже знать, на что будут употреблены эти деньги, пусть только скажут мне, кому они даны. Это и будет обязательная с моей стороны поддержка для сестер. Все же остальное, если я что буду присылать, будет уже добровольным подарком, на который они рассчитывать не могут.

Мысли мои Вам я сообщаю просто, в их грубом и нагом виде, но теткам и сестрам, разумеется, надо их смягчить несколько — а то обидятся: они ведь все такие щепетильные. Если Вам самим эти мысли покажутся неудобными или неисполнимыми, то напишите мне, а им тогда уж вовсе ничего и не говорите.

Жить буду я теперь очень удобно, в доме Краевского, бывшем Норовой, на углу Литейной и Бассейной. Так и пишите мне. В первых письмах, пока еще дворник и почтальон не привыкнут меня отыскивать, можете прибавлять: в квартире Некрасова. Я устроился вместе с ним вот каким манером. Ему для себя нужна была комната еще, а возле его квартиры была квартирка в три комнаты. Он взял ее, отделил для себя одну комнату, а две другие предложил мне. Я, разумеется, охотно согласился, и теперь за 15 рублей в месяц я имею квартиру с отоплением и отчасти с мебелью, тогда как за эту квартиру иначе нельзя было заплатить меньше 25 рублей. Кроме этой выгоды, квартира удобна и для моих постоянных сношений с Некрасовым и с типографией. Панаев живет тут же, и его жена,² прекрасная женщина, может быть полезна даже для Володи.

Володю теперь адресуйте прямо в мою квартиру, да, пожалуйста, не жалейте пустячных денег для того, чтобы одеть его прилично и тепло. Пять-шесть рублей лишних пожалеют, а там приедет больной — двадцать пять на него пролечишь. Я на Вас, Василий Иванович, надеюсь в этом случае, зная, что Вы не любите сквалыжничать.

Отвечайте мне поскорее, а между тем и я, вероятно, еще письмецо Вам скоро пошлю. Будьте, пожалуйста, спокойнее и разнообразьте свои занятия. Ничто лучше труда не прогоняет горя.

Весь Ваш Н. Добролюбов.

¹* От 11 августа.

150. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

27 августа 1858. Петербург

27 авг., СПб.

Любезный мой Александр Петрович! Легко может быть, что ты не получил последнего письма моего, посланного тебе во Владимир¹* из Старой Руссы. Поэтому еще раз повторю тебе то, что писал насчет повести Славутинского.¹ Я ручаюсь за то, что она не пропадет и, если автор пожелает, будет возвращена ему. С своей стороны, я желал бы присылки ‘Правого дела’ и кроме того могу прибавить теперь, поговоривши с Некрасовым, что и он желает этого. Он просил меня написать об этом тебе или Славутинскому. Надеюсь, что ‘Правое дело’ не послано еще в ‘Русский вестник’, и потому ожидаю, что оно скоро будет прислано в редакцию ‘Современника’. Сентябрьская книжка готова, есть статьи и для октябрьской, но для ноября еще ничего нет. Переслать можно в контору ‘Современника’, для передачи Н. А. Добр. Мне же писать можешь так: на углу Литейной и Бассейной, в доме Краевского, бывшем Норова.

Я еще не совсем устроился с своей квартирой и с некоторыми другими обстоятельствами, поэтому не могу много писать тебе, тем более еще, что теперь приходит конец месяца и мои писательные способности должны быть употреблены на ‘Современник’. К счастию, теперь Николай Михайлович²* вместе со мною подвизается — только крайне ленив, чудак, в шестнадцать раз ленивее меня: я напишу пять листов, а он пять страниц. Такой чудной! Побрани его за леность и посоветуй не отставать от литературы для уроков в корпусе,² которых он на первый раз набрал девять, а потом еще пять. Писание и веселее, да и выгоднее, чем уроки какие бы то ни было: я это уж испытал.

Ты, помнится, говорил, что у тебя какие-то крюки и петли есть,³ напиши мне о них что-нибудь пообстоятельнее, чтоб я мог об этом сообщить что-нибудь Срезневскому, к которому без этого боюсь показаться после трех месяцев невиденья. Все-таки у меня будет и предлог для посещения и предмет для ученого разговора. Не совестно будет мне сидеть посреди Поленова, Лыжина, Геннади, Гильфердинга⁴ и т. п. филологических знаменитостей, сотворенных десницею Срезневского.

Благовещенский, другой мой покровитель, начинает меня оплакивать, как светлую голову, омраченную журнальным туманом. Это он уже высказал Михайловскому. Услышав об этом, я чуть не пришел в состояние, которое выражается в одном стихотворении Гейне таким образом:

И сам я заплакал, и слезы

Катилися вдоль моих щек,

Я все не могу еще верить,

Чтоб я потерять тебя мог…⁵

Если удастся мне преодолеть ужас, наводимый на меня субботами,³* то когда-нибудь отправлюсь к Срезневскому и Благовещенскому, а от них в баню.⁴*

В первых числах, кончивши с ‘Современником’ сентябрьским, напишу тебе, вероятно, еще что-нибудь и, может быть, отвечу на некоторые твои вопросы о моих литературных убеждениях, хотя мне и приятно было бы, если бы ты меня от этого избавил.

Твой Н. Добролюбов.

Был я в Москве от 11 до 15 августа, видел Бордюгова, который все так же благороден, мил и недеятелен. Он тебе кланяется.

¹* А. П. Златовратский ездил на каникулы из Рязани во Владимир, к родным.

²* Михайловский.

³* По субботам собирались знакомые и у И. И. Срезневского и у H. M. Благовещенского.

⁴* Шутка о надобности отправиться в баню, чтоб омыться от избытка учености, который будет приобретен на этих вечерах, направлена не против хозяев, людей действительно ученых, а против большинства их посетителей, мнимых ученых, наводивших скуку.

151. И. И. БОРДЮГОВУ

29 августа 1858. Петербург

29 авг., СПб.

Ты, может быть, полагаешь, что наша переписка будет и в этом году так же деятельна, как в прошлом: ошибаешься! Если я тебе не писал доселе, так это потому, что хотел тебе дать вздохнуть немножко, а теперь пойду жарить и в хвост и в голову. Только успей прочитывать и отвечать. На первый раз буду краток, но обещаю скоро сделаться красноречивым и плодовитым до бестолковости. На сей раз удовольствуйся следующим.

Деньги Евдокимову¹ отданы, и благодарность с него получена, каковая тебе по принадлежности и пересылается в этом письме. Что касается до контрамарки,¹* которую мы с тобой пересылали из Москвы на имя Т. К. Гринвальд,² то она не получена, и в письме ее не оказалось. Виновником этого казуса признан на нашем совете — ты, вследствие чего и получил ты несколько ругательств, яко злодей, выронивший контрамарку при запечатывании письма, а може,²* и нарочно утаивший, чтобы при приезде в СПб. поживиться таинствами, которые укрывались в моем чемодане. Получить чемодан сей стоило мне немалых хлопот. Нужно было непременно заявить, кто я такой, засвидетельствовать мою личность в полиции, подать прошение, ходить, расписываться и т. д. Да еще в полиции встретилось затруднение: не хотели было засвидетельствовать подлинность моей личности. Уж я хотел было обратиться из явной полиции в тайную, которая должна знать меня несколько лучше.³* К счастию, дело не дошло до этого, и я теперь блаженный и спокойный, единственный и бесспорный обладатель моего чемодана, который 21 августа торжественно привезен был на ваньке со станции железной дороги в мою квартиру. Празднуй впредь 21 августа, годовщину перенесения честного чемодана Н. Д—ва со станции Николаевской (фу, — какое подлое имя!)³ железной дороги на угол Литейной и Бассейной, в дом Краевского, куда и письма свои адресуй.

Квартира моя такова, что ты можешь в нее приехать безбоязненно. Тереза живет отдельно. Она довольно спокойна теперь и без особенных затруднений согласилась на отдельное помещение, хотя до сих пор не перестает меня упрекать за это.

Ты, как я и ожидал, надул меня относительно твоего приезда сюда. Это с твоей стороны неблагородно. А я ожидал, что ты не только приедешь сам, но еще привезешь мне и зонтик, который я оставил в Клину. Съезди по крайней мере туда и возьми его, лучше же тебе им воспользоваться, нежели какому-нибудь другому, мазурику. (Заметь, что между словами другому и мазурику стоит запятая, значит название мазурик к тебе не относится. Для подтверждения смотри в грамматике Иванова статью о знаках препинания).⁴*

Прочитал ли ты Куторгу о земной коре⁴ и намерен ли обругать его? Напиши, тем более что здесь кто-то распространил слух, будто Куторга отправляется в Москву на место Рулье.⁵ Равным образом хочешь ли написать что-нибудь о книжках Ленца ‘Физическая география’⁶ и ‘Земля и человек’ Арнольда Гюйо?⁷ Если можно написать интересные рецензии, то напиши и пришли,⁸ пожалуйста, миленький, хорошенький.

Напиши мне об Анете и Юлии,⁹ у которых я целую ручки. Юленьке желаю от всей души, чтоб она отправилась поскорее в Данилов или по крайней мере приехала бы в Петербург из этой гадкой Москвы, где все покрыто пылью и пахнет дегтем. Здесь по крайней мере сырость везде, несмотря на засуху, и повсюду краской воняет, а в день коронации¹⁰ от плошек невыносимо несло маслищем. Все-таки несколько, благороднее. А уж я бы поместил Юленьку вместе с Терезой, которая занимает теперь две очень миленькие комнатки.

Ты думаешь — я еще писать буду? Нет, брат, будет.

Н. Добролюбов.

¹* Для получения посылки с железной дороги.

²* ‘Може’ — шутливое приспособление речи к пониманию И. И. Бордюгова, который был уроженец Харьковской губернии.

³* Николай Александрович, по всей вероятности, ошибался. Должно полагать, что он до самого конца сохранял репутацию человека, чуждого делам, несогласным с интересами существующего порядка.¹¹

⁴* Запятая между ‘другому’ и ‘мазурику’ поставлена так, чтобы видно было, что первоначально не считалась она надобной и прибавлена после, только для формального оправдания от обвинения в причислении приятеля к мазурикам.

152. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

31 августа 1858. Петербург

31 августа 1859 г.

Алексей Николаевич.

Извините, пожалуйста, что я сегодня не подождал Вас: нужно было идти к Некрасову, чтобы застать его.

Ваши стихи¹ еще не получены от цензора, значит, он затруднился ими и оставил до четверга. В пятницу утром, стало быть, Вы можете узнать их участь.

Еще раз извините, что сегодня надул Вас.

Ваш Добролюбов.

153. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

10 сентября 1858. Петербург

10 сент. 1858

Не помню, кто из нас первый замолчал, Михаил Иванович, должно быть, что я. Кажется, я не писал тебе с мая месяца, когда по твоему поручению отыскивал по Петербургу Прутченко, а он был в Москве. Оттого, кажется, я ничего и не писал тебе, думая, что на какой, мол, черт переливать нам из пустого в порожнее. Теперь опять не знаю, что написать тебе путного, так как нахожусь в полном неведении относительно твоего положения. Надеюсь, что ты на меня не сердишься за летнее молчанье и теперь изобразишь мне свои обстоятельства.

При этом решаюсь просить от тебя откровенного и беспристрастного отзыва о том, что сталось с Ниной? Судя по Володе, она сильно плоха для родных, да и письмо ее как-то странно.¹Жалуется, что ей хотят навязать Ванечку, но что она решительно не может взять его, потому что он будет ей мешать в гости ходить, так, как Володя мешал и Лиза мешает. Что это такое, скажи на милость? Меня такая выходка очень удивила. Или это она не сама от себя написала?¹* Да, кажется, и этого не может быть. Объясни мне, пожалуйста, всю эту историю. Ты, вероятно, лучше других это дело понимаешь и скорее других скажешь настоящую правду.

Опиши мне и свои дела. Тогда я тебе отвечу обстоятельнее.

Твой брат Н. Добролюбов.

Что твоя библиотека? Марье Дмитриевне кланяюсь и ручку целую.

¹* А по внушению мужа.

154. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

12 сентября 1858. Петербург

12 сент. 58 г.

Миша! Милый мой друг! Письмо твое страшно.¹ Ты весь в каком-то лихорадочном, отчаянном положении. Неужто такая полная безотрадность господствует во всем, что окружает тебя? Неужто ни души живой нет, ни одного существа мыслящего или способного к мысли не встретил ты там? Грустно верить этому, Миша. Ты ничего не пишешь о гимназистах: разве ты не сблизился с ними? Разве не старался пробивать хотя в некоторых из них кору ковенской пошлости и апатии? Ради бога, Миша, напиши мне об этом подробнее. Ведь ты знаешь, что вся наша надежда на будущие поколения. Было время, и очень недавно, когда мы надеялись на себя, на своих сверстников, но теперь и эта надежда оказывается неосновательною. Мы вышли столько же вялыми, дряблыми, ничтожными, как и наши предшественники. Мы истомимся, пропадем от лени и трусости. Бывшие до нас люди, вступившие в разлад с обществом, обыкновенно спивались с кругу, а иногда попадали на Кавказ, в Сибирь, в иезуиты вступали или застреливались. Мы, кажется, и этого не в состоянии сделать. Полное нравственное расслабление, отвращение от борьбы, страсть к комфорту, если не материальному, то умственному и сердечному, — делает нас совершенно бесполезными коптителями неба, не годными ни на какую твердую и честную деятельность. Ты можешь подумать, что все это я пишу о тебе, желая упрекнуть тебя в том, что ты так упал духом. Да, пожалуй, относи и к себе все, что мной сказано: я тебя не исключаю из этой характеристики нашего поколения. Но поверь, что я никого не исключаю из нее, и всего меньше себя. Разница между нами, в отношении к нашей спячке, не очень велика. Один спит 24 часа в сутки, другой — 23 часа и 59 минут, третий — 23 часа и 59 минут с половиной, с четвертью, с осьмушкой и так далее, но поверь, что разница нейдет дальше одной минуты. При виде великих вопросов, подымаемых жизнью, при заманчивой перспективе трудной и горькой, но плодотворной деятельности, ожидающей новых тружеников, при воспоминании о великих уроках истории — пробуждается иногда какая-то решимость, шевельнутся проклятья, разольется сладкое чувство человеческой, идеальной любви по всему организму, — но все это тотчас же и замрет, не успевши выразиться даже и в слове, не только на деле. И это не только в себе замечаешь, то же самое делается и с другими, кого любишь и уважаешь за благородство и честность, на кого мы, бывало, возлагали наши лучшие, святейшие надежды. Я хотел бы тебе написать много и горячо о той мрачной, бессильной, ожесточенно-грустной тишине, которая господствует теперь между нашими лучшими людьми, после тех неумеренных надежд, каким предались три года тому назад… Но я не пишу потому, что на письме такие вещи могут быть дурно поняты, и притом я не знаю, до какой степени не похожи на господина Шпекина² ковенские и прочие почтари. Неприятно было бы, если бы задушевное описание, с помещением других лиц, попало бы, вместо тебя, черт знает к кому.

Не в одном Ковне тяжело и грустно, мой милый Миша. Горько и здесь, горько и в Москве, горько и в Казани. О Москве я знаю, да и ты, верно, знаешь, по Бордюгову, о Казани рассказывал мне Паржницкий, уволенный из Казанского университета и приехавший сюда для поступления в Медицинскую академию, что ему, кажется, не удается. И он значительно укротился против прежнего. Но все-таки он моложе сердцем, он более полн надежд и энергии, чем мы с тобой и с Ваней Б.¹* Это значит, что на нем не легла мертвенная апатия русского крепостного народа, как легла она на нас всех. Он, между прочим, недоволен тобой, хотя и не говорит решительного суждения, подобно Михайловскому и Щеглову, узнавшим о твоем письме к брату в Казань.³ Ты в горькую минуту написал ему о Сахарове,⁴ прося его поклониться этому мерзавцу, поблагодарить его и т. д. Все это было принято за чистую монету, не исключая и фразы вроде того, что наставления Ив. Ал—ча были тебе очень полезны и что ты каждый день на опыте убеждаешься все более и более в их справедливости. За это на тебя воздвигалось негодование вроде того, как на меня за то, что я валялся в ногах у Давыдова.⁶ Я, разумеется, выслушал все обвинения на тебя довольно хладнокровно, потому что находился еще под свежим впечатлением некоторых писем твоих, читанных мне в Москве Бордюговым. (Ты, надеюсь, за это не рассердишься?)²* Впрочем, и не зная твоих писем, я бы не смутился от нелепого обвинения.³* Мне странно и жалко всегда смотреть на людей, которые ни на какой степени сближения не могут найти в душе своей достаточно доверия к человеку. Им⁴* все нужно казаться хорошим, нужно употреблять условные учтивости и приличия, нужно танцевать на фразах. Ты можешь, кажется, скопить⁵* себя для них, и все-таки они будут подозревать тебя, если какой-нибудь дурак скажет им, что ты в связи с их женами. Паржницкий еще лучший из них, да и самое недоверие к людям в нем можно извинить теми гадостями, какие случалось ему вытерпеть на своем веку. Но другие… Вообрази, например, что Щеглов (до сих пор не отдавший мне 90 целковых) писал обо мне Турчанинову и Паржницкому, что я вошел в дружбу с генералами, с бароном Корфом,⁸ что я, подделываясь под их образ мыслей, сочиняю статьи, в которых ругаю нашего общего любимца из Вятки⁶* и его образ мыслей, и что для вящего позора подписываю под такими статьями имена своих товарищей, именно Турчанинова и Александровича.⁷* Турчанинов смутился этим и, не имея под руками ‘Современника’, спрашивал Михалевского,⁷ правда ли это, Мих—й передал ту же просьбу с вопросом Сциборскому, а Сциборский разузнавал от Ник. Михайловского, который передал обо всем мне. Паржницкий просил у меня ‘Современник’, чтобы поверить истину слов Щеглова. Скажи на милость, не потеха ли это?

Спеша отослать письмо, не распространяюсь о многом, о чем бы хотел говорить с тобой. Пиши мне, ради бога. Это может облегчать душу нам обоим. Советую тебе перемещаться из Ковна: если не будет лучше, то не будет и хуже, — а между тем разнообразие оживит тебя, а впоследствии может и пригодиться.

Пиши теперь на мое имя — на углу Литейной и Бассейной, в доме Краевского (бывшем Норова). Я живу с Некрасовым, в одном доме и почти в одной квартире.

Н. Добролюбов.

¹* Бордюговым.

²* В этих письмах высказывалось подозрение против Николая Александровича.

³* То есть: не подумай, что я принял обвинения против тебя холодно, по досаде на тебя, нет, чтение твоих писем не ослабило моего расположения к тебе.

⁴* То есть для того, чтобы удовлетворить их.

⁵* Оскопить.

⁶* Герцена.

⁷* Сплетня, сообщенная Н. П. Турчанинову, взяла предлогом для обвинения Николая Александровича статью его, напечатанную под псевдонимом ‘Н. Турчинов’, и два рассказа, которые напечатал он, подписав их псевдонимом ‘Н. Александрович’. Эта статья и эти рассказы не имеют важности, потому не вошли в собрание сочинений Н. А. Добролюбова (1862. — Ред.), но все они хороши и давали бы право на известность писателю, который не имел бы других прав на нее. — Составляя псевдоним ‘Н. Турчинов’, Николай Александрович, по всей вероятности, воспользовался фамилиею Турчанинова, псевдоним ‘Н. Александрович’ он составил просто через обращение своего отчества в фамилию, и трудно сказать, припомнилось ли ему тогда, что этот псевдоним совпадает с фамилиею одного из бывших товарищей, разошедшихся с ним по поводу вымысла о его примирении с Давыдовым: его прежние отношения к г. Александровичу не были особенно коротки, потому, когда он вздумал употребить свое отчество как псевдоним, ему могло и не прийти в мысль, что эта подпись будет одинакова с фамилиею бывшего товарища. Но так ли или нет, все равно: при употреблении этих псевдонимов не могло быть у него никакого намерения сделать обиду или неприятность Турчанинову ли или г. Александровичу: то, что напечатал он с подписями ‘Н. Турчинов’ и ‘Н. Александрович’, не содержало в себе никакой мысли, которую не захотели бы признать честной эти ль его товарищи или вообще тогдашние молодые люди честного образа понятий. Под псевдонимом ‘Н. Турчинов’ он напечатал в сентябрьской книжке ‘Современника’ 1857 года статью: ‘Взгляд на историю и современное состояние Ост-Индии’ (см. т. 2 наст. изд. — Ред.). Статья написана по поводу восстания сипаев, начавшегося в мае того года и продолжавшего летом расширяться. Оно возбуждало всеобщий интерес и в Западной Европе и у нас. ‘Современнику’ нужна была статья о нем. Тот сотрудник, который обыкновенно писал статьи по подобным предметам (то есть сам Чернышевский. — Ред.), не имел досуга написать ее и попросил об этом Николая Александровича. Он отказывался, говоря, что мало знаком с предметом, получил ответ, что все-таки справится с делом удовлетворительно, и согласился исполнить просьбу. И действительно, статья вышла хорошая. Оп делает обзор истории Ост-Индии, объясняет ею происхождение восстания сипаев и показывает, что, подавив мятеж, англичане произведут в своем управлении Ост-Индией улучшения, благодаря которым оно, уж и прежде бывшее полезным для этой страны, станет еще благотворнее и даст их власти более прочную основу, на которой и будет держаться оно до той поры, пока индийцы, благодаря заботам англичан о их просвещении, станут способны к самоуправлению, а потом и к полной политической независимости.. ⁸

H. П. Турчанинов не мог бы написать такой статьи, но если бы не был сбит с толку чужими внушениями, то признал бы ее соответствующей понятиям его о справедливости.

Под псевдонимом ‘Н. Александрович’ Николай Александрович поместил в ‘Современнике’ два рассказа: ‘Донос’ (в августовской книжке 1857 года) и ‘Делец’ (в майской книжке 1858) (см. т. 8 наст. изд. — Ред.). Оба они — изложенные в форме повестей факты из служебной деятельности чиновников. Такие рассказы составляли важнейшую часть тогдашней так называемой обличительной литературы. В обеих нет ничего несоответствующего понятиям тех прогрессистов, к числу которых принадлежали г. Александрович и г. Ст. (то есть Щеглов. — Ред.). Напротив, эта часть публики была тогда в восторге от обличительной литературы. Рассказы Николая Александровича были по литературному достоинству не ниже тех ее произведений, которые считались очень хорошими. Но Николай Александрович, написавший их еще в институте, вскоре после того уж перестал придавать обличительной литературе значение, какое продолжала видеть в ней масса прогрессистов, и напечатал свои рассказы, лишь уступая желанию Некрасова, который справедливо нашел, что когда они уж написаны, то следует воспользоваться ими для пополнения беллетристической части журнала.

155. И. И. БОРДЮГОВУ

13 сентября 1858. Петербург

13 сент. 58 г.

Лености бывают пределы, так же как и терпению. Прошу тебя не забывать этого, хотя и знаю, что прошу напрасно: тебе лень будет это запомнить, ты возьмешь да и забудешь опять. Удивляет меня только то, что ты собрался написать к Мише. Я не хотел верить этому, но полученное вчера письмо от него¹ свидетельствует, что ты не только отослал к нему мою записочку,²но и сам приписал нечто. Это — изумительная деятельность!

Оказалась забавная вещь: Степанов,¹* не видавшись со мною, успел написать тебе письмо с новым требованием денег. Я сначала подосадовал на него, а потом обрадовался: пусть он, жидомор, будет наказан хоть гривенником за те проценты, которые с нас зашибает на платье. И выходит, что иногда письма писать бывает не только бесполезно, но и невыгодно. Не потому ли уж и ты ко мне не пишешь? Впрочем, разве у тебя станет энергии на то, чтоб рассчитывать, что тебе выгодно, что невыгодно! Просто — лень хохлацкая заела тебя. Если ты не ответишь в скором времени на это письмо, так я напишу к твоему инспектору, чтобы он официальным манером заставил тебя писать ко мне. Если же и это не поможет, напишу к Анете, сообщи мне для этого ее адрес.

Ты можешь, пожалуй, соврать, сказавши, что писал мне в Новую Деревню, откуда я перебрался в город уже 25 августа. Но твое вранье не пойдет впрок: оттуда два раза в неделю ходит к Терезе молошница, которая непременно принесла бы письмо, если бы оно было.

Ты видишь, что мне нечего писать, и я гну всякую ерунду, чтобы исписать листик. Это значит, во-первых, что я рад письму от Миши, во-вторых, тому, что отработал свое дело в ‘Современнике’ на сентябрь. Покончил даже с объявлением,³ в котором имя мое неоднократно упоминается всуе,⁴ по желанию Некрасова. Скажи мне, как тебе понравятся стихи Волгина⁵ в этой книжке? Пять из них, которые получше, не пропустила цензура,⁶ но и те, которые остались, мне лично очень нравятся. Ты обязываешься содействовать прославлению этого молодого человека, решившегося наконец, опять по совету Некрасова,²* выступить на стихотворное поприще. Но, прославляя всеми правдами и неправдами господина Волгина, ты должен знать, что это его настоящая фамилия и что более этого ты ничего о нем не знаешь.

В Москве, кажется, начинают появляться глупые листки по пятачку вроде ‘Смеха’, ‘Весельчака’ и т. п. Здесь их нельзя достать, а в Москве, я думаю, легко. Сделай милость, собирай их по мере появления и потом, когда наберется значительное количество, пришли мне. Это для меня необходимо.⁷ В этом случае уж я тебя прошу не лениться.

Ко мне приехал девятилетний брат.⁸ Кажется, я тебе еще не писал об этом. До сих пор он живет у Терезы, потому что у меня в квартире не совсем устроено еще: мебель, назначенная в мои комнаты, расклеилась и переломалась при перевозке с дачи, и теперь ее еще починяют. Послезавтра, впрочем, поселю его у себя окончательно, и мы примемся учиться с ним всем наукам. Мне хочется начать с естественной истории. Сделай милость (да брось свою лень — сядь сию минуту и ответь), скажи мне, какую бы книжку употребить при этом. ‘Мир божий’,⁹ по-моему, ни к черту не годится, Дараган¹⁰ не лучше ли? А то хоть и французскую и немецкую книжку укажи. Я ему буду переводить вслух. Не забудь при назначении книжки одного условия: нужно, чтоб она была с рисунками, которые бы походили хоть немножко на те предметы, какие ими изображаются. А то недавно у меня была в руках книжонка, в которой заяц ужасно похож на тигра, а корова на бегемота.¹¹ По-моему, подобное сближение вовсе не нужно для детей, начинающих учиться.

Не откладывай, пожалуйста, своего письма в долгий ящик. Ты видишь, что ответ твой мне нужен.

Тереза по-прежнему страдает ушами и, кроме того, постоянной бессонницей с тех пор, как живет одна. Не знаю, что с ней делать. Только тогда и засыпает, когда находится в моих объятьях, так что и служу для нее Морфеем.

Н. Добролюбов.

¹* Очевидно, портной.

²* То есть как, по совету его, напечатал Николай Александрович и свои рассказы.

156. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ

16 октября 1858. Петербург

16 октября

Дорогой мой Михаил Иванович!

Желая тебе сказать что-нибудь положительное, я наводил кое-какие справки о том деле, о котором ты писал мне,¹ и потому не отвечал тебе довольно долго. Но, к сожалению, известия, собранные мною, неутешительны, и если у тебя нет в виду особенных каких-нибудь средств для расходов на библиотеку, то о ней нечего и думать. Здесь можно смастерить библиотеку и за 1000 рублей серебром. Смирдин² берется за эту поставку. Но, во-первых, нужно ему дать сейчас же хоть половину денег, положим, что это я еще и мог бы здесь кое-как устроить, — но на что же глядя рисковать деньгами? 500 рублей для меня тоже немалые деньги, а выручишь их или нет, это все на воде вилами писано. Во-вторых, Смирдин если и поверит в кредит, то цены книг поставит дороже, чем их можно купить на наличные. В-третьих — он напичкает в общий счет книг, которые нейдут у него с рук, и библиотека наполнится залежалой мерзостью всякого рода. Что же за удовольствие браться за такую спекуляцию?

Можно бы обойтись и без Смирдина, если бы были деньги. Можно бы накупить на толкучем разных изделий Зотова, Масальского, Воскресенского, Булгарина³ и других писунов, которых публика-то, кажется, еще с наслаждением почитывает в Нижнем. Но такое дело именно можно бы завести только тогда, когда бы можно было бить наверное. А то, право, не стоит хлопотать и рисковать из-за того, чтобы набивать головы нижегородцев всяким навозом вроде Поль де Кока⁴ и Зотова. Я по крайней мере из-за этого хлопотать не могу.

Другое дело, если бы можно было завести в Нижнем основательную библиотеку русских и иностранных книг, выписать в нее несколько порядочных журналов, иностранных газет, лучшие сочинения исторические, политико-экономические и т. п. Тогда бы я постарался употребить все свои усилия и деньги на это дело, но есть ли хоть маленькая надежда, чтобы подобная библиотека удалась? Напиши, и тогда подумаем.

Вообще ты мне написал очень глухо и неопределенно о своих намерениях. Я помню, что в прошлом году все твои надежды опирались на Трубецких и Улыбышевых. Теперь их нет, кто же заменил их и с чьей помощью надеешься извлечь пользу из библиотеки? Говорил ли ты с кем-нибудь и нашел ли участие к себе? Знаешь ли наверное, что в Нижнем долго не будет публичной библиотеки, которые открываются теперь беспрестанно во всех городах, даже уездных? Все это нужно знать для того, чтобы тебе советовать что-нибудь.

Как бы то ни было, впрочем, во мне ты найдешь деятельного и аккуратного помощника, если тебе что окажется нужным по делу выписки книг и журналов из Петербурга. Только денег обещать теперь не могу, потому что сам их имею не совсем много, а расходы мои теперь прибавились.

Жду от тебя еще письма. До конца года можно еще пустить в ход дело о библиотеке, если ты решишься. Только не надейся слишком много на кредит Кемарского,⁶ о котором ты так великолепно выражаешься в письме. Ежели он представит формальные залоги, то, конечно, ему поверят, как и всякому другому, но уверен ли ты, что он это сделает? А простому поручительству его, я думаю, не больше дадут цены, как и моему, примерно сказать.

Кланяюсь нашим всем, я им пишу на днях. Передай Ване письмо от Володи, то есть прочти, ежели разберешь. Все не могу приучить Володю писать разборчиво. Зато утешаюсь тем, что он очень неглупо рассуждает и постоянно весел теперь — и за ученьем, и на прогулке, все одинаково.

Твой брат Н. Добролюбов.

157. В ТИПОГРАФИЮ

Октябрь (?) 1858. Петербург

Я ждал сегодня весь день присылки за оригиналом.¹ Пришлите завтра поутру.

Н. Добролюбов.

158. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

17 ноября 1858. Петербург

17 ноября 1858 года

…Начало Вашего романа¹ очень понравилось Некрасову, и он с большим удовольствием поместит это начало в своем журнале, даже не дожидаясь окончания. Но все-таки он поручил мне убедительно просить Вас оканчивать весь роман поскорее. Вместе с тем он просил меня узнать Ваше мнение насчет следующего обстоятельства. По настоящему настроению духа в цензуре — всякое попущение изобразить помещика скотиною и живодером принимается за excitation la rvolte.² В редакции ‘Современника’ уже несколько месяцев лежат прекрасные рассказы разных авторов, не печатаемые, собственно, поэтому. ‘Откупное дело’ Елагина³ не хотели пропустить потому, что тут играл роль предводитель, — и позволили напечатать только тогда, когда предводителя сократили и не назвали предводителем, отчего, разумеется, смысл и пострадал отчасти. ‘Вареньку’ Карновича⁴ изуродовали в цензуре так, что вторую половину повести он должен был написать почти снова. Судя по этим образцам, мы опасаемся, что в цензуре не пройдет одна из пяти глав Ваших, то есть та, где изображено общество, собравшееся у предводителя. Что тогда делать нам? Поставить вместо главы точки было бы крайне неприятно, а переделать или смягчить нельзя без Вас и Вашего дозволения. ‘Современник’ попытается представить в цензуру все как есть, но наверное можно сказать, что можно надеяться разве на то, что главу о предводителе только изуродуют, а не вовсе запретят. Между тем, не зная продолжения романа и даже его содержания, трудно судить, какое значение имеет вся эта глава в целом. ‘Современник’ желал бы получить от Вас на этот счет какое-нибудь определенное решение.

Впрочем, пролог Ваш не попадет уже ни в декабрьскую, ни в январскую книжку, а к февралю, может быть, объявлены будут решения некоторых губернских комитетов,⁵ и цензурная суровость смягчится по этому случаю (если только не увеличится).

На мои вопросы надеюсь я получить от Вас вскоре ответ, на который обещаю Вам отписать, если Вы пожелаете, немедленно.

Оканчивая этим то, что нужно было передать Вам по поручению Некрасова, я решаюсь Вам предложить лично один вопрос об обстоятельстве, совершенно постороннем. Скажите, ради бога, что за ужасы делал Новосильцев в Деднове?⁶ Я слышал, что Вы были тут в числе следователей,⁷ и слышанные мною заметки, сделанные вскользь вообще о следователях, давали понять, что следствие было ведено крайне плохо. Скажите, что это значит и какую роль играли Вы при всем этом? Извините меня за откровенный вопрос, который может Вам показаться даже неделикатным и нахальным. Но если Вы действительно то, чем я считаю Вас по Вашим произведениям и по письмам Александра Петровича,⁸ то Вы, конечно, в этом обращении к Вам не увидите ничего, кроме доказательства моего глубокого к Вам уважения.

Если бы я менее верил в Вас, я бы, конечно, не стал Вас спрашивать. Причина же, почему я придаю значение дурному отзыву, в котором замешано и Ваше имя, заключается в том, что отзыв этот узнал я из источника, который имеет большой авторитет и значение.⁹ Он, конечно, известен, хотя отчасти, и Вам, если же нет, то попросите Ал. Пет. припомнить наши разговоры о том господине, который был некогда редактором ‘Владимирских губернских ведомостей’.¹⁰

Я вполне надеюсь, что с этого письма начнется наше заочное знакомство, в высшей степени приятное для меня и которое я постараюсь сделать, если сумею, не слишком обременительным и неприятным для Вас.

Побраните Ал. Петр. за то, что он ко мне не пишет.

Ваш Н. Добролюбов.

159. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

19 ноября 1858. Петербург

19 ноября

Сегодня, мой Миша, или, если хочешь, милостивый государь Михаил Иванович, получил я письмо от Бордюга,¹ извещающее о том, что ты жив и пишешь к нему. Получив столь отрадное уведомление, пишу тебе вторично, почти убежденный, что ты не получил моего послания, отправленного к тебе 13 сентября, на другой день после получения твоего ответа на мое московское письмо.² Этакие бедствия со мной ныне случаются нередко: чепуха, которой именно и следовало бы пропасть, дойдет благополучно, а нужное письмо пропадет. Я не знал и не знаю твоего адреса и пишу просто в Ковенскую гимназию. Не завалилось ли там где-нибудь письмо мое? Я все ждал от тебя ответа, наконец просил Ник. Мих—го³ спросить у Штефена,⁴ получил ли ты мое письмо, но и тут ответа, кажется, не было.

Или ты, Миша, увлекаясь ныне любовию (которую и мне рекомендуешь как радикальное средство от всех болезней), презираешь уже права дружбы? Напрасно, скажу я тебе и паки повторю: напрасно. Я недавно испытал приятности дружбы, во время приезда сюда из Москвы Бордюгова. В самом деле, что-то отрадное и милое есть в этих отношениях. Живешь полнее, чем обыкновенно, и в самом деле, как это ни пошло кажется на словах, всякую печаль разделяешь надвое, а радость всякую чувствуешь вдвойне. Я не знаю, отчего и как это делается, но со мною так было, и с Бордюговым тоже. Неужели, Миша (извини меня за привычку так называть тебя), ты не захочешь понять этого и восстановить наши прежние отношения? Припоминая все, что было между нами, я не нахожу причины, которая могла бы тебя оттолкнуть от моей дружбы. Мне кажется, главное в этих отношениях — взаимная доверенность. Я в тебя верю и искренно желаю, чтоб ты в меня тоже верил. Прежде всего — скажи мне все, что могло накипеть у тебя в душе против меня, вырази все свои сомненья, обругай меня, поверь, что я искренно, не рисуясь, смогу тебе ответить на твои обвинения — одни, может быть, признать справедливыми, другие опровергнуть или объяснить, и вообще поставить наши отношения так, чтобы не оставалось между нами более недоразумений и таких тайных мыслей или дел, открытия которых мы могли бы бояться. Пожалуйста, Michel, прими этот вызов. Мне бы очень этого хотелось.

Бордюгов пишет мне, что ты желаешь приехать в Петербург. Это было бы отлично. Не можешь ли приехать раньше, чем летом? К рождеству, например? Ежели тебе не отвратительна служба под начальством Вышнеградского,⁵ то напиши ему почтительное письмо о своем желании поступить в одну из женских гимназий. Он сделан главным начальником всех женских гимназий, настоящих и будущих, и уже открыл или приготовил к открытию четыре. Щеглов поступил в одну из них учителем истории, следовательно, тебе может быть надежда, что не откажут. Если же этого не хочешь или не выйдет, то приезжай держать лекцию в Штабе.¹* Многие из наших выбираются сюда из провинций, неужели ты только такой бесталанный?

Приезжай, Миша. Если тебя затрудняют финансовые соображения, то поверь, что это — совершенный вздор. Человеку, имеющему с небольшим двадцать лет от роду, стесняться копейками не следует. Трать столько денег, сколько можешь достать, а там времени впереди много, все заработаешь и с долгами расплатишься. Если же ты затрудняешься, где достать, так я могу тебе предложить свои услуги: здесь я могу тебе доставить столько, сколько нужно будет для прожития, и если хочешь, могу послать тебе в Ковно, сколько надобно на поездку или даже несколько больше. Говорю это в ту силу, что ужасно хочется мне увидаться с тобой.

Ты, кажется, прислал в ‘Журнал для воспитания’ статейку об учительском жалованье? ⁶ Она напечатана в XI No и произвела гисторию. В статье есть ссылка на отчет министра народного просвещения. Цензор вымарал ссылку, считая неприличным, чтобы гадости были засвидетельствованы министром. Но редактор, по опрометчивости, оставил ссылку на отчет, как она была, цензор не позволил выпустить книжку в свет. Чу-миков ²* бегал к попечителю и в министерство и едва вымолил, чтоб книжку, совсем отпечатанную, позволили выдавать подписчикам. Вот что ты наделал!

Пиши мне: на углу Литейной и Бассейной, в доме Краевского, бывшем Норова, в квартире Некрасова.

Н. Добролюбов.

Институт решили уничтожить.⁷

Радуйся и кланяйся Штефену.

¹* Военно-учебных заведений.

²* Издатель журнала.

160. И. И. БОРДЮГОВУ

19 ноября 1858. Петербург

19 ноября

Я от всей души сожалею, что не удержал тебя до воскресенья, тогда я, по всей вероятности, успел бы узнать от тебя твой нынешний адрес и не принужден был бы адресовать письмо в гостиницу Лобкова. Кроме того, ты тогда, вероятно, менее вещей позабыл бы у меня. Их тецерь набралась такая гибель, что я не знаю, куда с ними деваться. Во главе их стоит (буквально стоит, а не лежит) папиросочница Менделеева,¹* из-за которой я должен иметь свидание с оным почтенным мужем. Затем следуют: твои туфли, рубашка, ремень, палка, фотография Радецкого,¹ письмо Марьи Петровны,² билеты Н. Т. Добринской,³ счет Степанова,⁴ изодранное портмоне с записной книжкой, в которой записана всякая ерунда, прочитанная мною очень внимательно, по врожденной мне любознательности. Из всех этих вещей я могу воспользоваться только туфлями, да и теми не воспользовался бы, если бы они не были мне в самую в пору и если бы моих туфель не изодрала собака.²* Но теперь, в таком удивительном сцеплении обстоятельств видя премудрость божию, правящую миром, я принялся носить оные туфли во славу создавшего и в позор позабывшего их. Здесь я вижу даже оправдание вечной истины, что добродетель без награды, а порок без наказания никогда не остается: ты поторопился уехать и за то лишен туфель, я оказал тебе гостеприимство, и невидимо господь послал мне туфли в награду. И в другом месте: ты оказал мне гостеприимство и получил в награду… не туфли, впрочем, а обстоятельство,³* доставившее тебе приятность свидания со мною. И это ведь все от господа бога.⁵

Больше писать тебе, кажется, нечего, окромя того, что Тереза поручила мне от ее лица поцеловать тебя: она объяснила мне, что у тебя ‘характер более понятливый’, чем у меня. Предположения мои и ее, смутившие меня в день твоего отъезда,⁴* оказались вздором, и я твердо решился не подвергать себя более возможности подобных предположений. До сегодняшнего дня твердость моя подобна была некоему адаманту, но сегодня, после недельного упорства, я сидел-сидел с Терезою целый вечер один-одинехонек и в заключение познал, что я — человек, а не адамант. Твердость моя, впрочем, возобновится с вящею силою в следующем месяце.⁵* Рекомендую тебе похвалить меня за доброе намерение.

Насчет твоих отношений я должен повторить тебе совет брата (твоего, а не моего): прикинься влюбленным или влюбись в самом деле, этого, кажется, желают и ждут от тебя. Я бы на твоем месте, признаюсь, не был столь тверд и бесчеловечен, сколь ты.

Гуманность мою ты можешь видеть — отчасти из вышеописанного эпизода с Терезою, отчасти же из того, что я посылаю тебе билетики m-me Добринской, не дожидаясь даже твоей просьбы. Если хочешь, то я могу переслать тебе и счет Степанова и фотографию Радецкого. Впрочем, во мне вдруг пробудилась недоверчивость к почте: посылаю тебе на первый раз только фотографию Радецкого, если она получится верно и невредимо, то пошлю и билетики m-me Добринской, узнавши твой верный адрес. А до тех пор не пошлю, — да, не пошлю, Замарай в моем письме слова: ‘посылаю тебе’. Я бы и сам замарал, да не считаю себя вправе: письмо писано к тебе и уже составляет твою собственность.

А когда же ты пришлешь мне твои бумаги и просьбу в Штаб?⁶* Присылай поскорее, чтобы с началом 59 года нам соединиться опять, неразрывно и по гроб жизни, если смею так выразиться.

А каковы мы, однако, скоты! Написали Мише⁷* письмо-то?

Положим, что тебе, как хохлу, это простительно, но я-то что?

Твой искренний друг Н. Добролюбов.

А поручение к Кочетовым?⁶

¹* Он был товарищ И. И. Бордюгова и Николая Александровича по институту.

²* Вероятно, охотничья собака Н. А. Некрасова, жившая в комнатах.

³* И. И. Бордюгов приезжал в Петербург лечиться, Николай Александрович шутливо ставит его болезнь в связь с своей поездкой в Москву к нему.

⁴* Предположения, что она сделалась беременна.

⁵* Николай Александрович во время своей поездки в Старую Руссу принял было намерение жениться на этой девушке. Оно было безрассудно. Девушка была добрая, честная, но совершенно необразованная, не умевшая даже и держать себя хоть бы так, как умели держать себя горничные, жившие в услужении у семейств не то что светского, а хоть бы невысокого чиновничьего круга. Убедившись, что жениться на ней значило бы убить себя и ее_, Николай Александрович принял решение прекратить и после некоторого колебания совершенно прекратил свою связь с нею. Но остался заботливым покровителем ее. Через несколько времени она уехала из Петербурга, чтобы научиться чему-нибудь, дающему женщине возможность жить своим трудом. Николай Александрович, уезжая за границу, поручил одному из своих знакомых (то есть самому Чернышевскому. — Ред.), человеку солидных правил, посылать ей деньги, сколько понадобится ей для безбедной жизни. По смерти Николая Александровича этот его знакомый продолжал, с одобрения Н. А. Некрасова, посылать ей деньги из кассы ‘Современника’ до следующего года. Благодаря обеспеченному положению она мало-помалу выучилась добывать себе безбедный кусок хлеба трудом, полезным обществу. Через год по смерти Николая Александровича она приезжала на время в Петербург. Тот знакомый Николая Александровича не мог тогда сам быть полезен ей, не имея денег (Чернышевский в то время находился под арестом в Петропавловской крепости. — Ред.), но просил одну из своих родственниц, живших в Петербурге (то есть жену, Ольгу Сократовну. — Ред.), позаботиться о ней, все еще неопытной, все еще нуждавшейся в чужом руководстве. По уважению к памяти Николая Александровича просьба была исполнена этой благородной женщиной.

⁶* Просьбу в штаб военно-учебных заведений о желании читать пробную лекцию для получения права быть преподавателем в этих заведениях. К просьбе должны были быть приложены документы, каких требовал штаб от желающих держать пробную лекцию в нем.

⁷* М. И. Шемановскому.

161. P. И. ДОБРОЛЮБОВУ

19 ноября 1858. Петербург

19 ноября

Неужто и Вы усомнились во мне, Василий Иванович? Что значит Ваше желание ласкового слова? Как будто могут между нами быть другие слова, кроме ласковых? Под ласковым я разумею слово правдивое и одушевленное желанием добра, такие слова всегда между нами были и будут. Не сомневайтесь же. Говорить и обещать теперь было бы бесполезно и безрассудно, но Вы знаете, что по приезде в Петербург Вы найдете во мне готовность сделать все, что только можно.¹

Вопрос может состоять только в том, ‘что можно?’ Этого вопроса ни Вы, ни я не решим теперь. Наверное ничего нельзя рассчитывать, особенно в Петербурге и при моем положении. Предавшись в последнее время душою и телом журналистике, я совершенно отстал от чиновного люда. Княжевича² я не видывал с тех пор, как он сделался министром. Не знаю, удивитесь ли Вы этому, но скажу Вам, что продолжать свое прихлебательство у него в то время, когда он уже не имел ни времени, ни охоты заниматься мною, я не считал для себя приличным. Это, впрочем, вещь совершенно ничтожная: не министры только раздают места, можно спуститься и пониже. Какие-нибудь средства отыщем. Не знаю только, нужно ли Вам брать отставку перед отъездом из Нижнего или лучше проситься в отпуск?

Здесь ничего нельзя сделать без Вашего личного присутствия: места расхватываются на другой день после открытия вакансии, каждого места ждут несколько человек. Придется и Вам подождать несколько, но это беда не великая. Была бы решимость в душе, а там все остальное обделается, если не так, то иначе, но все же обделается.

Денег я Вам теперь не посылаю. Заплатите лучше свои, а здесь сочтемся. К Михаилу Алексеевичу насчет опеки³ я напишу на днях. А хорошо бы было, кабы Вы приискали при себе женишка Анночке.

Прежде чем поедете, пришлите мне еще письмо. Я попрошу Вас заехать к одному моему приятелю¹* в Москве и взять у него несколько книг моих. Заедете тогда и к Трубецким, которым можете и счетец вывести, сказав, что заплатили за них собственные деньги в опеку.⁴ Да кстати: не можете ли достать и привезти мне портрет,⁵ который был тогда прислан с ‘Губернскими очерками’? За недоставку его я уже подвергся названию мошенника и чуть ли не вора.

Посылаю Вам письмо Володи, давно уже написанное. Мне все некогда. Время идет очень скоро. Сами увидите, когда к нам приедете. В праздники Вы приедете или после — разница будет только в том, что в праздники здесь еще более денег истратите, чем в обыкновенное время.

Жду Вашего письма, а затем и Вас самих. Знайте, что по приезде сюда Вы будете располагать мною, как стали бы самим собою располагать.

Ваш Н. Добролюбов,

¹* И. И. Бордюгову.

162. И. И. БОРДЮГОВУ

9 декабря 1858. Петербург

9 дек.

Можно не отвечать на письма, но только не на те, которые написаны по сомнительному адресу. Ты, Jean, кажется, этого не знаешь и достоин за такое невежество нагоняя. Я тебе отвечал на другой день по получении твоего письма (что, по Щеглову, есть первый признак порядочного человека), но, не зная нынешнего твоего адреса, писал в гимназию или в гостиницу Лобкова. Не думаю, чтоб письмо затерялось. От Миши я уже получил ответ,¹ от Янковского тоже,¹* а от тебя все нет. А все три письма отосланы в один день. Сокрушись о своей лености и пришли мне за это два письма, одно так себе, дружеское, а другое враждебное, с ругательствами на Куторгу, на ‘Ботанические очерки’ Бекетова² и еще на что-нибудь. Что фармакология Кларуса?³ Что поручение к Кочетовым? Что твое здоровье? Что лекция в Штабе? Что делать с билетами г-жи Добринской? и пр., и пр., и пр.

Н. Д.

Мог бы исписать и кругом целый лист, хоть остротами Некрасова, да ты этого не стоишь.

Если на это письмо не получу ответа на этой неделе, то 15-го числа буду писать уже к Киттаре²* или Александрову⁴для передачи тебе или пошлю телеграфическую депешу прямо тебе в голову.

¹* Г-н Янковский был товарищ Николая Александровича по институту.⁵

²* Разговорная форма фамилии, точное правописание ее было Кит-тары.⁶

163. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

14 декабря 1858. Петербург

14 декабря 1858

Почтеннейший Степан Тимофеевич!

Вы не оскорбились щекотливым запросом, обращенным к Вам как к честному человеку от лица, Вам почти совершенно незнакомого, — и Вы не можете себе представить, как это меня утешило. Ответ Ваш¹ был важен для меня потому, что вопрос вышел вовсе не из того источника, о котором Вы думаете. Я никогда в жизни не видывал г. Тихомирова² и от Вас первого узнал, что он был редактором ‘Владимирских ведомостей’. В прошедшем письме моем³ я говорил вовсе не о нем, а о Герцене, которого не хотел назвать по глупой трусости перед рязанскими Шпекиными. Дедновская история рассказана в одном из номеров ‘Колокола’, и там помянуто… Ваше имя в какой-то не совсем определенной фразе, из которой, однако же, можно было заключить (и заключали здесь многие из прочитавших статью), что следователи спрашивали не о том, о чем следовало спрашивать, и это увеличивало бестолковость следствия, нелепого уже потому, что для переследования дела послан был Клингенбергом (или как его фамилия)⁴ тот же жандармский полковник, который вел следствие и первоначально… Вот источник того беспокойного любопытства, с которым я обратился к Вам с моим вопросом. Поверьте, что если бы какой-нибудь Тихомиров, Добронравов, Благонравов или Добролюбов стал толковать здесь о Вас или о другом неизвестном мне человеке, то я не был-бы столько опрометчив, чтобы обратить внимание на подобные сплетни, да еще и передать их по принадлежности.

Относительно ‘Правого дела’ мы с Вами, конечно, успеем еще списаться. ‘Пролог’,⁵ по всей вероятности, помещен будет в мартовской книжке, потому что на первую книжку уже имеется роман Тургенева,⁶ а на вторую повесть Салтыкова⁷ и обещан рассказ Мельникова.⁸ Роман Тургенева, по уверению всех читавших, есть такая прелесть, какой не бывало в русской литературе со времен ‘Героя нашего времени’ и ‘Мертвых душ’. В нем соединены, говорят, достоинства романов ‘Кто виноват?’ и ‘Обыденной истории’,⁹ избегнуты их недостатки, и все произведение при этом согрето тою симпатичностью, недостатком которой так страдает Гончаров. Я сам читал пока лишь несколько глав, которые действительно производят сильное впечатление. Но о целом не могу судить и потому передаю Вам только мнение литературного кружка. Ваши собственные впечатления не будут, конечно, скрыты Вами, когда Вы прочтете роман.

Кстати, Ваша мысль о провинциальных письмах¹⁰ составляет исполнение давнишнего желания ‘Современника’: он давно искал человека, который бы мог из глубины России сообщать свои заметки о впечатлении литературы, о ходе общественной жизни, о степени развития провинциального общества, о направлении его интересов и т. п. Судя по тому, что Вы писали, я думаю, что Вы знаете провинциальную жизнь, понимаете ее интересы и стремления, сумеете схватить из нее и ярко поставить рельефные факты, имеющие довольно общее значение и применение. Если бы Вы взяли это на себя, то ‘Современник’ постоянно мог бы помещать Ваши ‘Заметки провинциала’. Об одном только я должен предупредить Вас: Некрасова испугал лирический тон Вашего первого письма, и он сказал, что это может идти как приступ к ряду писем (дайте в несколько сокращенном виде), но как отдельное письмо оно лишено всякого значения для читателя. Мне кажется, что это замечание справедливо. Провинциальное письмо должно, кажется, иметь в виду не только одну столицу, для которой неведомо и любопытно, пожалуй, и то, что в провинции люди хлеб едят и газеты читают, оно должно рассчитывать и на саму провинцию, для которой подобные общие сведения не нужны, а требуются такие заметки, которые бы отчасти раскрывали глаза провинциалам, давали им характеристику (а не просто описание) их жизни и выражали суждения, из самой жизни прямо почерпнутые и прямо к ней прилагаемые. Вы меня извините, что я Вам расписываю с такою важностью столь простые вещи: проклятая привычка писать рецензии успела уже въесться в меня и мешает говорить как следует. Не припишите мне, пожалуйста, желания порезонерствовать при удобном случае: право, я не из таких.

Письма Ваши могут иметь значение Ваших личных впечатлений, наблюдений и выводов (с которыми, по всем вероятиям, редакции ‘Современника’ не придется расходиться), и в таком случае они будут нелишними для журнала. Еще лучше, если они будут иметь смысл более общий, служа отчасти показателем общественного движения в России, только в таком случае трудно будет совершенно сойтись в выборе предметов и точек зрения людям, вовсе не знающим друг друга, и вследствие этого журнал уже должен заранее просить себе у автора право — хотя не изменений существенных, но все-таки изменений и сокращений в письмах, и если можно, то даже добавлений… Не знаю, может ли такое условие быть принято Вами без ущерба для Вашего литературного самолюбия и уважения к своему труду.

Если можете, то пришлите, пожалуйста, Ваши рассказы…¹¹

164. И. И. БОРДЮГОВУ

17 декабря 1858. Петербург

17 дек.

Счастливец ты, мой хохол, непростительный счастливец! Лирическое письмо твое¹ показало мне, сколько в тебе жизни, молодости и увлеченья… Грустно и бессовестно было бы остерегать и разочаровывать тебя, тем более что в моих умненьких рассуждениях ты не мог бы не приметить значительной доли скрытой зависти… Нет, ничего я не скажу тебе, кроме этих стихов:

Покамест упивайтесь ею,

Сей легкой жизнию, друзья…

Ее ничтожность разумею

И мало к ней привязан я…²

То есть, относя к себе последние стихи, я говорю о том —бове, который пишет остроумные статьи про Жеребцова и Розенгейма,³ и еще более про того Лайбова, который очень способен был к составлению всевозможных указателей.¹* Но если ты хочешь знать своего бывшего Колю, своего друга, глупого и незнакомого с жизнью, каким он вполне остался доселе, то узнай, что внутри меня сидит сильнейшая привязанность к этой жизни, soit disant⁴ ничтожной… Я не задумаюсь признаться, что завидую твоей жизни, твоему счастью. Если б у меня была женщина, с которой я мог бы делить свои чувства и мысли до такой степени, чтоб она читала даже вместе со мною мои (или, положим, все равно — твои) произведения, я был бы счастлив и ничего не хотел бы более. Любовь к такой женщине и ее сочувствие — вот мое единственное желание теперь. В нем сосредоточиваются все мои внутренние силы, вся жизнь моя, — и сознание полной бесплодности и вечной неосуществимости этого желанья гнетет, мучит меня, наполняет тоской, злостью, завистью, всем, что есть безобразного и тягостного в человеческой натуре. Пожалей обо мне вместе с m-me Армфельд,⁵если уж она принимает участие в моих желчных выходках, то объясни ей и их источник, скажи, что я, конечно, неспособен был бы к бранчивым писаниям (как ты выражаешься), если бы был, например, на твоем месте, а не был одинок и пустынен (нравится ли тебе это слово?) в целом мире… (Твою далекую дружбу я не ставлю в счет, потому что не могу быть сыт одной отвлеченной мыслью, что у меня есть далекий друг, от которого раз в месяц я могу получить письмо.)

Мои отношения с Терезой все более и более принимают какой-то похоронно-унылый характер, особенно с тех пор, как прекратилась их внешняя сторона. Я понял теперь, что я никогда не любил этой девушки, а просто увлечен был сожалением, которое принял за любовь. Мне и теперь жаль ее, мое сердце болит об ней, но я уже умею назвать свое чувство настоящим его именем. Любви к ней я не могу чувствовать, потому что нельзя любить женщину, над которой сознаешь свое превосходство во всех отношениях. Любовь потому-то и возвышает человека, что предмет любви непременно возвышается в глазах его над ним самим и надо всем остальным миром.

Ни одна не станет в споре

Красота с тобой, —

говорит Байрон, в переводе Огарева,⁶ своей bien-aime,⁷ — и я убежден, что кто не чувствует того же самого относительно своей милой, тот не любит в самом деле, а обманывает себя, увлекаясь чувственностью или бездельем… Между тем к Терезе я никогда этого не чувствовал… Какая же это любовь?..

Если уж начал я говорить о любви, то трудно перестать мне: так сильна внутренняя потребность высказываться по поводу этой материи. Если бы ты видел, как горько, как безумно плакал я, объявляя Терезе мое решение о прекращении наших отношений… О чем были эти слезы? Всего скорее это был плач обидного сознанья в пошлом обмане самого себя, плач о том, что так долго не умел понять своей души и в своей ничтожности довольствовался таким мизерным чувствованьицем, принимая его даже за святое чувство любви… Несчастная, юродивая у меня натуришка, друг мой…

И ведь как я несчастен во всем, что только может хоть намекнуть на чувство удовольствия от женской ласки. Представь себе, что мои предположения о Бетти (над которыми ты смеялся) сбылись буквально. Недавно отправился я к ней, посидел с нею полчаса, но когда хотел остаться долее, оказалось, что ей нельзя… Ведь уж это ни на что не похоже.

Дождусь в Петербурге только весны, а потом уеду из проклятого города, где обрек себя на жизнь ‘без любви души, без радости’.²* Если б уехать за границу, в Италию… Может быть, я там и отдохнул бы душою. Если же нет, вези меня в свою Хохландию… Я заранее уже мечтаю о том, как стану там есть галушки и ворочусь оттуда с жинкой, для которой мне так весело, так отрадно будет работать…

А теперь — поверишь ли? Работа мне сделалась тяжела и отвратительна. Если бы не нужда в деньгах, не взялся бы за перо. Разреши мне после этого нравственную разницу между мною и девицами, продающими свои прелести: не такой же ли постыдный торг веду я, продавая прелести своего остроумия, учености и прочих высоких достоинств и в некотором роде святынь души моей?

[Твое³* поручение к Кочетовым я не исполню, потому что оно глупо дано. С какой стати и с какими словами явлюсь я к m-me, которой даже имени не знаю? Для разрешения этой задачи я просматривал даже письмо твое к ним и нашел, что оно весьма прилично для почтовой конторы, но совершенно в неприличное положение ставит подателя, о котором в письме нету даже намека. Зачем же тут его посредство?

Написавши этот вопрос, я вспомнил, что должен объяснить Кочетовым, что ты не знаешь их адреса (которого, впрочем, и я не знаю: ты не потрудился его мне сообщить), и мое положение представилось мне довольно сносным. Вслед за тем я еще раз заглянул в письмо и возблагоговел пред твоею мудростью, прочитавши постскриптум, которого сначала не приметил.⁴*]

Поручение к Кочетовым исполню завтра или в воскресенье.

Письмо твое получил я в то время, как у меня был Степанов.⁵* Он спрашивал, что ты пишешь о нем, я сказал, что велишь кланяться и больше ничего. Он хотел на днях писать к тебе грозное послание.

Ради бога, отвечай мне поскорее. Мне что-то очень тяжело теперь.

Твой Н. Добролюбов.

Не можешь ли сообщить мне несколько глупых анекдотов, бывших на лекциях институтских профессоров в наше время? Я хочу написать в ответ на статью Ешевского⁸ статейку в таком смысле: что вы о гимназиях толкуете? Вот у нас в институте профессора, так уж профессора были!.. Если что есть, пришли как можно скорее: на январь нужно это написать.

¹* То есть того прежнего Добролюбова, который подписывался псевдонимом ‘Лайбов’ и был и т. д.

²* Стих Кольцова (из ‘Русской песни’. — Ред.).

³* Начиная с этого слова, зачеркнуто все до слов: ‘Поручение к Кочетовым исполню’.

⁴* Увидев, что все размышления о неудобстве визита происходили от того, что оставался не замечен постскриптум, Николай Александрович дописал и зачеркнул их, но зачеркнул лишь слегка, чтоб И. И. Бордюгов прочел их и посмеялся над его рассеянностью.

⁵* Портной, которому был должен И. И. Бордюгов, он приходил, очевидно, за уплатою долга. По мнению обоих друзей, он поставил слишком большую цепу за взятое у него платье, потому Николай Александрович и позабавился над ним, отложив на несколько дней уплату долга за И. И. Бордюгова.

165. К. И. ВУЛЬФУ

Конец 1858. Петербург

Посылаю Вам, Карл Иванович, последний оригинал¹ для этой книжки, надеясь, что эти пол-листа не задержат книжку еще на два дня.

Н. Д.

1859

166. И. И. БОРДЮГОВУ

18 января 1859. Петербург

18 янв. 59 Г.

С новым годом, Ваня. Ты, верно, совсем одурел, если предполагаешь, что я не писал к тебе потому, что рассердился. Поверь, что отныне я не намерен молчать, ежели рассержусь, особенно с тобою. Да мне и не за что было сердиться, а не писал я потому, что, во-первых, тебе теперь все равно, хоть пиши, хоть не пиши, хоть кол тебе на лбу теши,— ты, кроме своей любви, ни о чем думать и ничего понимать не можешь до поры до времени, то есть до лета, в которое ты меня увезешь в Харьков от столичной гадости. Во-вторых, все это время я был занят сочинением остроумных статеек для ‘Современника’.¹ Ужасно приятно сочинять остроумные статейки в то время, когда плакать хочется каждую минуту и на сердце кошки скребут. Отыщи, пожалуйста, людей, знающих поэта Бешенцова: моя рецензия на него вся состоит из тонких намеков на то, чего не ведает никто,² и написана ad hominem.³ Дело в том, что этот Б. — ростовщик, который из экономии употребляет свою родную сестру, дом же свой отдает под бордель, со сводней которого имел уже процесс, решенный не в его пользу, и в тоже время этот господин пишет идеальные стихотворения. Личность, должно быть, милая… Кстати, скажи, что означает превращение Киттары в Ваньку¹* в его последнем отчете о Московской коммерческой академии?⁴ Я хотел его обругать, но рука не поднялась пока.

Миша²* не только не едет, но и не пишет мне ничего. Верно, и он влюбился… Я только, несчастный, не могу найти предмета для этого чувства, а чувство бродит в душе и беспрестанно мешает мне. С месяц тому назад чуть было не влюбился в жену Чернышевского,⁵ но рассудил, что это уж будет слишком…

Если не сочтешь неприличным (впрочем, медаду вами, вероятно, нет церемоний и секретов, исключая очень похабных), то поблагодари за меня m-me Армфельд и скажи, что ее мнение обо мне я считаю следствием ее чувств к тебе, заставляющих ее видеть все в розовом цвете. По крайней мере обо мне до сих пор женское мнение таково, что может сокрушить самую смелую самоуверенность. Недавно Панаев⁶ возил меня в маскарад и пробовал навязать меня интриговавшим его маскам, попытки были неудачны. Я бродил сумрачен, тих, одинок⁷ и т. д. Встретился один офицер, которого видел я у Чернышевского. Этот, сострадая моей участи, тоже хотел напустить на меня одну знакомую ему маску, но получил в ответ, что ‘к этакому уроду она даже подойти не в состоянии’. А вот тебе и другой факт: я еще два раза был у Бетти, и она оба раза решительно отказалась остаться со мною, никакие увещания и просьбы не помогли, и самой Бауер она что-то нагрубила при сем случае, так что я в отчаянии отступился. Могу прибавить и еще случай: Чернышевская хочет меня женить³* на своей сестре, а та не хочет выходить за меня, наконец говорит, что хочет, потому что мне очень удобно будет рожки приставлять. Все это и самая женитьба, разумеется, делается и говорится на смех, но ты видишь, что и самые шутки принимают всегда оборот, не весьма лестный для моего самолюбия.

И черт меня знает, зачем я начал шевелить в себе эту потребность женской ласки, это чувство нежности и любви!.. Ведь шевелилось же оно у меня и пять-шесть лет тому назад, да я умел заглушить его, отчего бы не заглушить и теперь? А то — понапрасну только мучу самого себя… Постараюсь все скомкать, все порвать в себе и лет через пять женюсь на толстой купчихе с гнилыми зубами, хорошим приданым и с десятком предварительных любовников-гвардейцев… Черт их побери, все эти тонкие чувства, о которых так любят распространяться поэты!..

У Кочетовых я не был и, вероятно, не буду, по следующему случаю. На второй день праздника заехал ко мне Алексей Иванович Бордюгов,⁴* чтобы узнать их адрес. Я упросил его ехать вместе, чтоб он представил меня. Он, как любезный кавалер, сделал вид, что соглашается, но его драгунскому дендизму из Калязина показалось постыдным и убийственным ввести мою неуклюжую семинарскую фигуру в аристократический салон господ Кочетовых, что на Петербургской. Поэтому он придумал следующую штуку: ‘Я, говорит, должен еще ехать в одно место и уже оттуда заеду за Вами, если же меня там долго задержат, то ждите меня завтра часов в двенадцать, мы отправимся… А теперь все-таки дайте мне записать их адрес’. Я дал ему адрес, ждал его целый день и на другой день до обеда, но он не явился… Столь милая вежливость отбила у меня последний кураж, и я не ездил к Кочетовым.

Напиши мне, пожалуйста, адрес твоего брата, я позабыл улицу, дом, кажется, Боклевской? Шуба до сих пор у меня. Надо ему отослать ее, но не знаю куда.

Мой дядюшка,⁸ кажется, уже являлся к тебе. Он — человек хороший, навести его когда-нибудь, если он сам к тебе не зайдет, и достань ему место в Москве. Мне ужасно хочется съездить в Москву на недельку, думаю, что на пасхе соберусь… Я теперь мечусь во все стороны и нигде себе покоя не найду. А уж как зол я теперь, как зол!.. Если б хоть тысячную долю моей злости мог я передать тебе, ты бы ужаснулся и даже, позабывши любовь свою, прискакал бы сюда (по железной дороге, подобно Бабсту),⁹ чтоб меня утешить и развеселить хоть немного.

Н. Д.

¹* В И. И. Давыдова.

²* М. И. Шемановский.

³* В следующих письмах к И. И. Бордюгову Николай Александрович дает более точную характеристику своих отношений к сестре г-жи Л—ской (то есть к сестре О. С. Чернышевской. — Ред.). Это была добрая девушка живого характера, бывая у Л—ского почти каждый день, будучи любим Л—ским и г-жою Л—скою как родной брат, Николай Александрович влюбился в жившую у нее младшую сестру А<нна> С<ократовна> (так было имя и отчество сестры г-жи Л—ской) обращалась с ним дружески, он сказал г-же Л., что желал бы жениться на А. С, г-жа Л. отвечала, что была бы очень рада этому, но что ее сестра едва ли примет предложение. А. С. действительно сказала и сестре и Николаю Александровичу, что была п хочет остаться дружна с ним, но предложения его не принимает и никогда не примет. Дело в том, что она была светская девушка, любила балы, она справедливо рассудила, что она и он — не пара. Но она оставалась дружна с ним, постоянно отвечая отказом на его возобновлявшиеся убеждения принять его предложение. Это длилось до июля, когда она уехала от сестры домой, недели через две по возвращении в родной город она вышла за жениха, с которым познакомилась в Петербурге и который уехал на службу в тот город.

⁴* Младший брат Ивана Ивановича.

167. И. И. БОРДЮГОВУ

20 марта 1859. Петербург

20 марта

Твое молчание убеждает меня, что ты мне необходим, мой милый Ваня. Не знаю, есть ли в тебе это чувство какого-то вожделения (говоря по-славянски) в отношении ко мне (судя по твоему обхождению со мною, должен бы я предполагать, что нет его, но мне думается, что оно все-таки по временам бывает), но во мне оно очень сильно. Недавно я силился уверить себя (в припадке желчного раздражения), что мне, собственно говоря, черт с тобой, что наши стремления и интересы совершенно различны, характеры непонятны друг другу и пр. Но немедленно же последовало во мне и разуверение во всех этих гадостях: я возвратился к ясному сознанию наших отношений, и сознание это сказало мне, что мы оба друг друга превосходно понимаем, что и мысли и чувства каждого из нас — как на ладонке у другого, что наши стремления совершенно близки, если не одни и те же. Вследствие сего я поставил себя на твою точку зрения и в твою шкуру (хохлацкую) и объяснил твое молчание, не прибегая даже к предположениям о твоей смерти, сумасшествии, отбитии у тебя кондрашкою правой руки и т. п. Целый месяц уже прошел со времени отъезда Миши,¹ сегодня получил я от него письмо из Вятки, он пишет, что о нем я что-то узнаю при свидании с тобою. Я и заключил из этого (чего хочется, тому легко веришь), что ты в скором времени собираешься в Петербург и на этом основании считаешь излишним писать ко мне. Так ли это? Другая причина та, что ты на мои жалобы, страданья и тоску смотришь несколько иронически или по крайней мере с большим недоверием. Ты полагаешь — не то, чтобы он, дескать, прикидывался, а так… привередничает и даже отчасти с жиру бесится. Оттого ты и мало обращаешь внимания на мои вопли. Иначе — если бы то есть мне угрожала действительная беда, если б ты серьезно принял мои жалобы на свет и признал их реальную важность, то я не сомневаюсь, что не только письмами бы в меня посыпал, но даже и сам прискакал бы. Я знаю, что и я то же бы сделал. Говорил я о тебе все это Мише, но он, вероятно, не передал тебе ничего, так я самолично тебе изолью мои чувствия…

Ты должен непременно переехать в Петербург: мне без тебя чего-то недостает. Хлопочи, пожалуйста, и мы бы славно могли устроиться. Летом, то есть в начале июня, я уеду, если не в Харьковскую губернию, то за границу — до сентября. В сентябре же приеду и устроюсь своим хозяйством, несколько уютнее и благоразумнее теперешнего. Тут ты будешь мне необходим, да и я тебе не вовсе буду бесполезен: я стану будить и погонять твою ленивую фигуру, и из московского хохла ты быстро превратишься здесь в петербургского европейца. Серьезно — решайся, мой миленький: ведь тебя ничто особенно не привязывает к Москве? А если привязывает, то я тебя похищу!

Что до настоящего касается, то я нахожусь на пути к погибели, мой миленький. Может быть, Миша сказал тебе, что я в последнее время его пребывания в Петербурге был заинтересован m-me Чернышевского. С каждым днем интерес этот возрастает. Несколько прогулок вдвоем по Невскому, между двумя и пятью часами, несколько бесед с нею в доме, две-три поездки в театр и, наконец, два-три катанья на тройке за город, в небольшом обществе, совершенно меня помутили. Я знаю, что тут ничего нельзя добиться, потому что ни один разговор не обходится без того, чтоб она не сказала, что хотя человек я и хороший, но уж слишком неуклюж и почти что противен, я понимаю, что и не должен ничего добиваться, потому что Николай Гаврилович все-таки мне дороже ее. Но в то же время я не имею сил отстать от нее, не могу не чувствовать особенной радости при всяком знаке ее расположения. А расположение ее вот какого рода: она мне раз поверяла тайны своего сердца и при этом призналась, что, собственно, не считает меня за мужчину и потому вовсе не стыдится говорить мне многое, чего другим и не сказала бы… И, что всего досаднее, — признание это было совершенно искренно: оно беспрестанно подтверждается ее обращением со мной… А между тем я не знаю — отчего же я не мужчина?¹* И что же я такое после этого? Неужели баба?

Не знаю, как ты разрешишь эти вопросы, но знаю, что в одном ты должен отдать мне справедливость: в том, что я необыкновенно глуп.

Твой Н. Добролюбов.

P. S. Напиши ко мне — однако… Иначе буду просить бога, чтоб наказал тебя встречею с Ванькой Давыдовым, который теперь уже в Москве.²

¹* Она любила его как родного брата и до сих пор не может говорить о нем без слез.

168. И. И. БОРДЮГОВУ

2 или 9 апреля 1859. Петербург

Четверг

Ты знаешь, Ваня, что я собирался за границу и что я не поеду, если тебе на что-нибудь нужен в Харькове. Но, вероятно, я ни на что не гожусь, кроме советов в таком роде: ‘увези Sophie¹ и женись на ней’ или ‘оставь ее выходить замуж за дурня офицера и потом люби ее, как жену ее мужа’ (см. ‘Искру’).²Ты знаешь, что благоразумия у меня нет ни на грош и средины я не знаю в делах существенной важности, при всей мягкости и уступчивости моей в пустяках. Если я с тобой поеду, то непременно заставлю тебя наделать глупостей, в которых ты будешь сам после каяться, да еще вдобавок как-нибудь ухитрюсь помешать тебе и испортить все дело. В этом случае тебе лучший советник и помощник брат твой.

Сегодня вечером отправлюсь в Горный корпус и отыщу Дмитревского.³ Завтра напишу тебе. Ты сам должен непременно приехать. Нам нужно говорить о предметах, очень важных. Теперь нас зовет деятельность, пора перестать сидеть сложа руки и получая 300 руб. жалованья и т. п. Приезжай, ради бога. Ты очень нужен.⁴

Твой на все Н. Добролюбов.

169. И. А. ПАНАЕВУ

9—10 апреля 1859 Петербург

Ипполит Александрович.

Василий Александрович Федоровский¹ обратился ко мне с просьбою, изложенною в записке,² которую Вы прочтете на обороте этого листа. Николай Алексеич назначил ему сто рублей, если можно, потрудитесь послать ему (в Бронницкой, бывшей Гошпитальной улице, в доме купца Родимцева, д. No 9, кварт. No 2). Кажется, это не так далеко от Вас. Впрочем, я пишу ему Ваш адрес и что он может Вас застать завтра утром.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Покорно Вас благодарю за присылку денег.

170. В. А. ФЕДОРОВСКОМУ

9—10 апреля 1859. Петербург

Василий Александрович, мы давно дивились, что о Вас нет ни слуху ни духу, и уже редакция собиралась отправить сама к Вам деньги, для чего и вытребовала от меня на днях Ваш адрес. Если до сих пор Вы их не получили, так это потому, что на этих днях были хлопоты с выходом новой книжки журнала.

Деньги Вы можете получить от Ипполита Александровича Панаева, живущего на углу Загородного проспекта и Подольской улицы, против Технологического института, в доме Кузьмина. Застать его можете завтра утром.

Готовый к услугам Ваш Н. Добролюбов.

Василий Иваныч¹ все собирался к Вам, но сделался болен и теперь никуда не выходит. Мы надеемся, что Вы нас посетите на праздниках.

171. И. И. БОРДЮГОВУ

22 апреля 1859. Петербург

22 апр.

Письмо Миши¹ я тебе уже отослал, мой миленький. Портрет пришлю вместе с ключом,² а ключ пришлю тогда, когда ты мне напишешь, где отыскать его. Я с ног сбился, искавши все это время, но не мог найти. Сегодня ты, я думаю, в скверном расположении духа, но это ничего. Я убежден, что ^ничего, потому особенно, что во мне твое горе, как оказалось, не производит особенной печали. А между тем истинные твои страдания во мне возбуждают всегда сочувствие. Правда, что я теперь сам-то доволен, не знаю чем. Может быть, тем, что вчера, с десяти до двух с половиной часов, сидел у одного восторженного господина и, вместе с другими пятью или шестью, говорил о том, что мне теперь так дорого и о чем с тобой мы тоже толковали… Я все более укрепляюсь в своей мысли.³

Относительно моей женитьбы тебе, кажется, беспокоиться нечего. Расскажу тебе один поучительный момент, из которого видно, пожалуй, какая я свинья, но сознание которого меня хорошо аранжирует⁴ в настоящую минуту. Недавно мне показалось, что в обращении А. С.⁵ со мной проглянула какая-то нежность, как будто начало возникающей любви. Это было для меня так ново и приятно, что я не мог не обратить своего внимания на чувство, возбужденное во мне этим случаем. Строгий анализ показал мне, что чувство это — не любовь, а просто приятное щекотание самолюбия. Она меня еще и теперь очень интересует, даже гораздо больше, чем прежде, но, судя по тому, что именно пробуждается во мне при ее внимательности, — я убеждаюсь, что весь интерес пропадет, как только я узнаю, что она меня полюбила. Теперь я только догадываюсь, что могу заставить ее полюбить себя,¹* но все еще сомневаюсь и потому продолжаю с ней обращаться так, чтобы добиться приятной несомненности. Состояние это, когда надежда перевешивает сомнение, довольно приятно, и если бы она была столько умна, что весь век могла бы держать меня в таком состоянии, я бы завтра же на ней женился.²* Но я знаю, что таких умных женщин нет на свете, знаю, что очевидность скоро должна заступить место сомнения и надежды, и потому развязка моего любезничанья очень близка… Я даже, по всей вероятности, не стану и ждать того, чтобы она действительно меня полюбила, с меня довольно будет убедиться, что она совершенно готова на это…

‘А если она в самом деле полюбит и будет страдать?.. Не лучше ли бросить эти игрушки огнем?’ Вздор — мы с ней оба не таковские… Любовь, не получая себе пищи, пройдет у ней в полтора дня… А если и нет, так что за беда?

Пускай ее поплачет:

Ей ничего не значит.³*

Но, разумеется, тут-то я и оказываюсь свиньею…⁴* Я себя и не оправдываю…

Рассказываю тебе эту штуку затем, чтобы представить пример, как мало действия человека зависят от теоретических соображений, доставляемых ему рассудком… Кажется, кто может рассуждать основательнее меня, кто лучше может наблюдать за собою? И в то же время — кто сумеет наделать столько глупостей?

Пиши же, Ваня, где ключ твой отыскать?

Н. Д.

P. S. Вчера достал программы Военной академии для Миши,⁵* но потерял его адрес. Напиши, пожалуйста. Кажется, в Кишинев, во второй саперный баталион?

¹* Через два месяца он сам увидел, что ошибался в этой догадке.

²* Он и женился б на ней — и не ‘завтра же’, а в тот же день, как она согласилась бы, — в каждый день того времени, с начала марта до самого ее отъезда. Анализируя свое чувство, он увлекается вычитанными из романов тонкостями игры самолюбия в мужчинах, привыкших побеждать, — на деле он любил простым, добрым, беззаветным чувством благородного юноши.

³* Лермонтовские анализы чувства пресыщенных своими победами светских людей заставляют Николая Александровича клеветать на себя: кого он любил, о тех не думал он, как этот Печорин, получивший роль сельского парня, сданного помещиком или своим сельским обществом в солдаты (то есть герой цитируемого стихотворения Лермонтова ‘Завещание’ (1840). — Ред.), нет, Николай Александрович не только в то время, как любил, принимал к сердцу все радости или огорчения любимой девушки, но и, разлюбив ее, продолжал сохранять нежное сочувствие ко всему в се жизни. Таковы до самой смерти его были его отношения не только к А<нне> С<ократовне>, но и к той девушке, имя которой мы заменяем буквою В (то есть Т. К. Гринвальд. — Ред.).

⁴* То есть Печориным, но он оказывался таким эгоистом только в собственной фантазии.

⁵* Для Михаила Ивановича Бордюгова, офицера, думавшего держать экзамен в Военную академию. Оп был младший брат Ивана Ивановича.

172. Н. П. ТУРЧАНИНОВУ

26 апреля 1859. Петербург

26 апр. 59 г.

Николай Петрович.

Недавно услышал я от Михалевского,¹ что Вы собираетесь приехать в Петербург,² и чем-то родным повеяло на меня от этого известия. Я почувствовал, что виноват перед Вами и перед Александровичем ³ — не в том, в чем обвиняли меня, а в том, что по мелкому самолюбию и гордости не хотеХ^с Вами объясниться как следует. Мне сделалось грустно, когда я подумал, что люди, столько времени знавшие друг друга за людей честных, могли разойтись из-за недоразумения. Проживши здесь два года, я убедился, что честные люди очень дороги, особенно теперь, когда представляется возможность делать что-нибудь полезное, а не сидеть сложа руки. Не знаю, упорствуете ли Вы в своих сомнениях относительно моей честности, продолжаете ли Вы верить тому, что писал обо мне Щеглов и, может быть, еще кто-нибудь, но, во всяком случае, Вы не имеете права отказаться от объяснений, которые я Вам предлагаю по приезде Вашем в Петербург.

Я против Вас не имел и не имею решительно ничего. Вы оставили во мне самое светлое и чистое воспоминание, и в память этого я первый выражаю желание возобновить наши отношения, хотя мне и неловко сделать это, не зная, как Вы меня примете. Надеюсь, впрочем, что пора гнева миновалась, что голос старой дружбы заговорит в Вас, как и во мне, и что если даже мне не удастся вполне уничтожить Ваши подозрения, то Вы сами забудете их, признавши заблуждением или проступком то, за что хотели меня карать как преступника.

Мне не хотелось бы самому представлять доказательства того, что я заслуживаю Вашей доверенности. Спросите лучше у кого-нибудь из тех, кого Вы уважаете и кто меня знает, например у Чернышевского, Кавелина. Их отзыв не будет против меня. Но всего лучше — не откажитесь от прямых и откровенных объяснений со мною лично. Я уверен, что они кончатся хорошо.

Я из домашних учителей перешел во второй корпус и числюсь там репетитором.⁴ На службу, впрочем, не хожу и жалованья не получаю, а живу тем, что беру от ‘Современника’ за статьи (беру, впрочем, довольно много). Живу теперь с Некрасовым и Панаевыми в одном доме и почти в одной квартире. Со мной живет маленький брат и временно — дядюшка,⁵ приехавший из Нижнего. Вот Вам мое внешнее положение. В половине мая думаю переехать на дачу вместе с Чернышевскими. Следовательно, до 15 мая мой адрес: на углу Литейной и Бассейной, дом Краевского, в квартире Некрасова, а после 15-го нужно уже писать ко мне через Николая Гавриловича (по-прежнему — дом Тулубьева в Поварском переулке). Пишу это, надеясь, что Вы отвечать мне будете.

Николай Гаврилыч (которому некогда писать самому) поручил Михалевскому и мне сообщить Вам, что в случае приезда Вашего в Петербург он может постараться сделать что-нибудь в Вашу пользу. Считаю лишним прибавлять с своей стороны, что мною Вы можете располагать совершенно.

Ваш Н. Добролюбов.

Сообщите мне, пожалуйста, адрес Александровича,⁶ ежели знаете, и ежели ведете с ним переписку, то в первом же из следующих писем поклонитесь ему от меня и сообщите мой адрес. Надеюсь, что Вы это одолжение сделаете мне и в том случае, ежели сами не захотите отвечать мне.

173. И. И. БОРДЮГОВУ

1 мая 1859. Петербург

1 мая

Что за дичь такая! Письма мои начали, кажется, пропадать на почте! 22-го, должно быть, я послал к тебе письмо, а еще ранее отослал тебе письмо Миши. В своем письме я говорил тебе о ней¹* такие вещи, которых не хотел бы видеть в руках у кого-нибудь другого… Уведомь, пожалуйста, не получил ли ты моего письма после того, как отослал свое. У вас там, в Москве, должны быть большие беспорядки после того, как Закревский променян на Строганова:¹ недавно, говорят, два мильона фальшивых ассигнаций открыли, в неделе все дни перемешались: у тебя над письмом стоит среда, а на конверте — 28 апреля, которое было во вторник…² Черт вас знает, что у вас там делается…

Что касается до меня, то не беспокойся относительно моей судьбы: она решается ‘в настоящее время, когда’²* и пр. Решается она глупо, но я не виноват в этом и, может быть, выйду из всего предприятия превосходно. Вот какая третьего дня произошла история. Я обещал быть у Чернышевских в шесть часов, чтобы идти гулять по тропинке бедствий, как ты остроумно выразился краденым стихом.³ Но обедал я не дома и позамешкался. Пришедши домой, нашел у себя на столе конфетку в виде сердца, из которого торчит пламя, обернутую в записку от нее,³* такого содержания: ‘Я вас жду, Добр—в, уже половина седьмого, а вас все нет. Если можно, придите. — Целую вас’. Внизу была приписка: ‘Скорее, скорее, скорее’ и еще ниже другая: ‘Посылаю вам сердце с пламенем’. Я увидел, что комедия, разыгрываемая надо мною, грозит оставить меня в круглых дураках, и не пошел. Вчера тоже не ходил к ним и сегодня не собираюсь. Теперь что же из этого выйдет? Или на меня надуются и откажутся от всяких претензий на мою особу, или захотят употребить новые усилия для привлечения меня, окажут новые знаки внимания, и тогда, само собой разумеется, я погибну, ежели ты не подоспеешь спасти меня… Но — во всяком случае — ясно, что судьба моя зависит теперь не от меня. Будет то, что богу угодно, а мое дело тут сторона… Не так ли? С своей стороны я все сделал, что было можно.

Насчет ‘Свистка’ могу тебе сообщить, что его в майской книжке не будет.⁴ Я не охотник нападать на людей, находящихся в таком паническом страхе, с каким теперь все истые москвичи ждут ‘Современника’. Я подожду, пока они успокоятся немного и скажут: ‘Вот видите — мы ведь говорили’ и пр. Тогда-то и сяду им опять как снег на голову: нате, мол, вам… А теперь у них и восприимчивость-то страхом пришибена.

Мы было принялись с Некрасовым сочинять стихотворение, которое начиналось стихом:

Душа летит в Армянский переулок…⁵

Но с первых стихов оно оказалось слишком свирепым, и без достаточного повода печатать его нельзя. Подождем, пока в Армянском переулке появится на нас ругательная статья,⁶которую, говорят, Катков уже готовит.

В прошлом письме писал я тебе адрес твоего брата и спрашивал, верен ли он. Адрес этот: ‘в Кишинев, прапорщику 2-го саперного баталиона’. Так ли? Напиши скорее. Я достал все программы Военной академии и только потому не посылаю их, что не уверен в адресе.

Недавно познакомился еще с несколькими офицерами Военной академии и был у нескольких поляков, которых прежде встречал у Чернышевского. Все это люди, кажется, хорошие, но недостаточно серьезные.⁷

Нынешний месяц я в ‘Современнике’ подвизался мало — потому что тропинкою бедствий занят был. Впрочем, всех москвичей выругал Обломовыми⁸ и сказал, что из них толку не выйдет ни малейшего. Не знаю, как это из цензуры выйдет.

Получил ли ты хоть Мишино письмо? Что Sophie? Когда ты сюда приедешь? Едешь ли все-таки в Харьков? Исхитишь ли меня, в случае надобности даже против моей воли, из обольстительных ручек, расшевеливающих мое сердце такими записочками? Я на тебя надеюсь, и более ни на кого. Дядюшка, прочитав записочку, никак не хочет верить, чтобы между нами уже не была решена женитьба…

Я от тебя ответа жду в понедельник. Напиши также, где отыскать ключ, который тебе, уж верно, не нужен, я хочу его прислать тебе вместе с портретом.

Н. Д.

Надпись на конверте с его пр-вом имеет целию — внушить более исправности московским почтальонам.⁰

Н. Д.

¹* Об А<нне> С<ократовне> — точнее сказать, не о ней, а о себе.

²* Знаменитая фраза тогдашней публицистики, восхищавшейся быстротою прогресса у нас.

³* От А. С.

174. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Около 10 мая 1869. Петербург

Милостивый государь,
Иосиф Иванович.

По случаю уничтожения моей квартиры и разных хлопот при переезде на дачу,¹ я никак не мог успеть приготовить обещанные Вам разборы к 10 мая.² Теперь я принялся за присланные Вами книжки, но все-таки не могу Вам доставить разборов ранее воскресенья, то есть 17-го числа. Прошу Вас — простите мне это невольное промедление и, если не будет Вам обременительно, известите, не будет ли поздно уи<е для Вас это время?

Ваш Н. Добролюбов.

Адрес мой тот же, что прежде, с прибавлением: в квартире Некрасова.

175. И. А. ПАНАЕВУ

24 мая 1859. Петербург

24 мая

Почтеннейший Ипполит Александрович.

В марте еще просил я Вас посылать ‘Современник’ в кредит учителю Вятской гимназии Мих. Ив. Шемановскому. Вы мне обещали записать его в список и послать ему ‘Современник’ немедленно, то есть с апрельской книжкой. Но сегодня получил я от него жалобы и упреки, что я не хотел исполнить его просьбы. Сделайте милость, велите справиться о нем Звонареву,¹ и если не посланы книжки, то нельзя ли послать их ему теперь? Вы меня этим очень обязали бы.

Ваш Н. Добролюбов.

176. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

24 мая 1859. Петербург

24 мая

Друг мой Миша, отвечаю тебе тотчас по получении твоего письма,¹ чтобы опять не затянуть времени на целые месяцы. Поверишь ли, что я собирался к тебе писать чуть не каждый день, и все что-нибудь мешало или лень нападала. Относительно же ‘Современника’ виновата, должно быть, почта. Через несколько дней по получении твоего письма,² то есть в половине, кажется, марта, я сообщил в конторе о твоем желании, тебя записали в список, и ты должен был получить первые три номера вместе с апрельским. Не далее как во вторник я справлюсь об этом деле, и тебе книжки будут высланы непременно (если уже не высланы).³

Теперь далее. Если можешь иметь какое-нибудь влияние, посредственное или непосредственное, на решение Жадовского, то употреби все усилия, чтобы он написал что-нибудь и прислал в ‘Современник’.¹* Здесь, должно быть, надеются, что не будет Жадовский писать, и потому не только сам К. врет на него,⁴ но и какой-то г. В. П. напечатал в ‘СПб. ведомостях’ недели две тому назад письмо,⁵ говорящее, что, кажется, Жадовский не считал и сам К—ва виноватым или что-то в этом роде. Голос Жадовского в этом деле очень важен.⁶

‘Слово’ польское запрещено,⁷ редактор Огрызко сидел в крепости, по требованию Горчакова варшавского, под пре-текстом ⁸ сношения с эмигрантами, по тому поводу, что напечатано было в ‘Slowie’ письмо Лелевеля, невиннейшего свойства. Огрызку²* посадили было на месяц. Но государю представили до двадцати (говорят) докладных записок и частных писем по этому делу (в числе их были — одно от Тургенева⁹ и другое от Егора Ковалевского,¹⁰ брата министра), и Огрызко был выпущен через две недели. А журнал все-таки остался запрещенным! Подписчики, которые не захотят получить назад своих денег, могут получить вместо ‘Slowa’ ‘Volumina legum’,¹¹вновь издаваемые теперь Огрызкою³* (на что разрешение он также получил после ужасных хлопот и с чрезвычайными затруднениями).

Ваня,⁴* должно быть, горюет сильно,¹² ко мне не пишет давно уж, да и я к нему с месяц, кажется, не писал. Впрочем, нет — меньше: на пасхе он был здесь — это было около половины апреля, а с тех пор я уже писал к нему. В июне или в начале июля думаю съездить к нему, если только он будет в Москве.⁵*

Что ты клонишься ко сну — это совершенно понятно, но не засыпайся слишком долго… Поверь, что в жизни есть еще интересы, которые могут и должны зажечь все наше существо и своим огнем осветить и согреть наше темное и холодное житьишко на этом свете. Интересы эти заключаются не в чине, не в комфорте, не в женщине, даже не в науке, а в общественной деятельности. До сих пор нет для развитого и честного человека благодарной деятельности на Руси, вот отчего и вянем, и киснем, и пропадаем все мы. Но мы должны создать эту деятельность, к созданию ее должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей. И я твердо верю, что, будь сотня таких людей, хоть как мы с тобой и с Ваней, да решись эти люди и согласись между собой окончательно, — деятельность эта создастся, несмотря на все подлости обскурантов… Верь, Миша, что пока мы сами себя не заг……, нас не задавит чужой навоз. Мы еще чисты, свежи и молоды, сил в нас много, впереди еще две трети жизни… Мы можем овладеть настоящим и удержать за собою будущее. Нечего унывать и спать… Не спи, Миша, а лучше приезжай сюда летом или осенью.

Твой Н. Добролюбов.

Как понимать твои слова, что Сапор.¹³ заслужил хорошее мнение вятского общества? В том ли смысле, что он подлец, или только фат и говорун? Кажется, скорее последнее.

¹* В мартовской книжке ‘Современника’ того года была помещена статья В. А. Федоровского ‘Подольско-витебский откуп’. Это разбор того, как действует в Подольской и Витебской губерниях Кокорев, взявший их в откуп на торгах. Предисловием к раскрытию характера его откупной деятельности там служит очерк его прежней деятельности. В атом очерке говорится:

‘В 1844 году г. Кокорев находился управляющим винокуренным заводом г. Ж. в Оренбургской губернии. В этом году г. Ж., поверяя его, открыл по управлению заводом злоупотребления, сделал на него начет и завел формальное дело. Г-н Кокорев пошел на сделку, и г. Ж. прекратил дело по уплате ему г. Кокоревым 4000 руб. сер.’.

Тот ‘г. Ж.’, о котором говорится в статье, — г. Жадовский, ‘К.’ в письме Николая Александровича — Кокорев.

В 1859 году г. Жадовский жил, вероятно, в Вятке, где М. И. Шемановский занимал тогда должность учителя гимназии.

²* Неправильная русская разговорная форма склонения, вместо: Огрызко.

³* Тоже вместо Огрызко.

⁴* Ив. Ив. Бордюгов.

⁵* То есть если он останется на каникулы в Москве.

177. И. И. БОРДЮГОВУ

24 мая 1859. Петербург

24 мая

Ваня милый! Пиши ко мне хоть элегические послания, только пиши. На сей раз тебе и предметы есть. Во-первых, получил ли ты ‘Листок’ (не нашел ты журнала глупее этого)?¹ Во-вторых, доставлен ли тебе портрет г-ном Славутинским?²Если нет, то сходи или съезди на Воздвиженку, в редакцию ‘Русской газеты’:³ он там живет. В-третьих, как порешил ты насчет Харькова? Если хочешь окончательно меня спасти от женитьбы,¹* то я советовал бы тебе увезти меня куда-нибудь. В-четвертых, до какой поры пробудешь ты в Москве и не можешь ли прибыть сюда хоть числа около 10-го? Я бы тогда проводил тебя отсюда и несколько времени с тобою отдохнул. В-пятых, как понята близкими к тебе людьми (то есть вообще окружающими тебя, житейски близкими, а не сердечно) статейка моя об Обломове — где ругательства, которые могли бы выпасть на долю Гончарова, пожертвованы брани на все русское общество, за то <...>⁴ знаешь ли <...> ведь наши мечты святы и чисты, их смысл велик и благотворен. Если ты очень огорчен, если тебе все тяжело и постыло, — это вовсе не мешает, а, напротив, способствует тому, чтобы ты энергически взялся за настоящее дело. В твоей хохлацкой натуре много энергии, может быть побольше, чем в моей, — тем более что меня тянут в разные стороны именно те увлечения, которые успели тебе опостылеть. Пойдем же дружно и смело: ты можешь и меня поддерживать и удерживать, напоминая мне о моих планах и стремленьях. А в свою очередь, и я могу быть тебе полезным… Попробуй же, Ваня, сознательно окунуться в тот кипящий водоворот, который мы называем жизнью мысли и убеждения, сочувствием к общественным интересам и т. д. Можно бы назвать и короче, но ты и без того понимаешь, о чем я говорю <...>⁵ я сошелся было <...> с ними нанял дачу на Петровском острову и обещал жить с ними все лето, между тем как Николай Гаврилович уедет в Саратов. Бог знает, чем бы это кончилось, сердце мое таяло, записки от А. С.⁶ получались с приписками прогрессивно нежными…²* Но, к счастью, сплетни (отродие московское — и в этом случае буквально от Москвы происшедшие) спасли меня. Про нас сплели такую гнусную историю, что я счел нужным объясниться с Ник. Гавр, и отказаться от житья на даче.³* Теперь я с ними вижусь уж довольно редко, и связи все слабеют и местами обрываются.⁴* На днях я узнал новые подробности мерзкой сплетни, сочиненной про нас, и — диву дался! Вообрази, что в слухах уже решена моя женитьба на А. С. для прикрытия будто бы интриги, которую свожу я с О. С.!!⁷ Никогда ни одной нечистой мысли не приходило мне в голову по поводу этого семейства, которое я одно время просто обожал, — а тут вон что говорят!.. Только московские исчадия и способны на это <...>⁸ легкомысленность. Неприятно всего более то, что я опять чувствую себя как-то одиноким и трачу множество времени, бестолково болтаясь из стороны в сторону.

Писал я к Турчанинову,⁹ отбросив наконец ложный стыд. От него ответ какой-то неопределенный,¹⁰ но надеюсь, что дело это кончится хорошо, и мы по-прежнему будем друзьями. В самом деле — он забитый и сбитый в сторону, но все-таки честный человек, так честный, что редко можно встретить таких. Что же с ним вздорить из-за пустяков? Честные люди нужны теперь больше, нежели когда-нибудь. Скажи мне, где Львов? Я и к нему написал бы.¹¹ От кого-то не очень давно я слышал, что он своей жизнью недоволен. Он, кажется, в Кишиневе? Или нет?

Отвечай мне скорее.

Твой Н. Добролюбов.

¹* Николай Александрович все еще воображал, что А<нна> С<ократовна> не вполне серьезно отвергает его постоянно возобновляемые убеждения выйти за него, ее старшая сестра, видя это, убедилась, что он и ее младшая сестра не могли бы быть счастливы, потому что он и она имеют совершенно различные понятия и стремления, он часто приходил к мысли, что это правда, хотел прекратить возобновление своих просьб, — не мог и, видя невозможность собственной силой спасти себя и А. С. от несчастного брака, находил в часы этих размышлений единственным средством предотвратить брак бегством от А. С., — все это были мечты: А. С. говорила ему правду, что не хочет идти за него, потому брак был невозможен.

²* Она шутила.

³* П. О. (то есть Чернышевский. — Ред.) рассмеялся и сказал Николаю Александровичу, что эти глупости не заслуживают внимания, его жена, которой пересказал он вздор, смутивший Николая Александровича, тоже посмеялась и сказала Николаю Александровичу, что не следует обращать внимания на глупые сплетни.

⁴* Это продолжалось несколько дней, после того Николай Александрович стал по-прежнему постоянным кавалером А. С. и проводил все свободное время на даче у Л—ских (то есть у Чернышевских. — Ред.), обыкновенно и ночевал там — до самого отъезда А. С. в родной город.

178. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Конец (?) мая 1859. Петербург

Почтеннейший Осип Иванович.

У нас с ‘Современником’ совершеннейшая пытка,¹ которая кончается сегодня. Если Вы можете подождать до понедельника, то я непременно Вам доставлю несколько разборов. Извините, пожалуйста. Это последний месяц, кажется, у нас такие порядки, теперь должно бы все войти в свою колею… Во всяком случае — в понедельник я Вас увижу.

Вам преданный Н. Добролюбов.

Если успею что-нибудь завтра сделать, то пришлю тотчас.

179. И. И. БОРДЮГОВУ

4 июня 1859. Петербург

4 июня

Милый мой Ваня!

Ты знаешь град, где Минин и Пожарский

Торжественно стоят на площади,

Где уцелел остаток древнебарский

У каждого патриция в груди,

Где дочь свою замужнюю наместник¹

Вторичным браком повенчать велит, —

Как водопад, бушует ‘Русский вестник’,

И ‘Атеней’, как ручеек, журчит.

Почтенный град! Там люди в деле тихи,

Но говорят, волнуются за двух,

Там от Кремля, с Арбата и Плющихи,

Отвсюду веет чисто русский дух.

Там, не в пример столице нашей невской,

Оценят все, поймут и разберут,

Анафеме там предан Чернышевский

И Кокорева ум нашел себе приют!

Ученый град! Там Павлов Соллогуба,

Байборода Крылова обличил,

Там Шевырев был поражен сугубо,

Там хрестоматию Галахов сочинил.

Там беспощадно поражают пьянство,

Устами Чаннинга о трезвости поют,

Журналы там не терпят балаганства

И наш ‘Свисток’ проклятью предают!..

Ужасный град! Туда, чтоб видеться с тобой,

Мне страшно показаться, милый мой.¹*

Н. Добролюбов.

P. S. Я бы скорее хотел к тебе приехать в Можайск или куда там ты поедешь. До 8-го числа я занят ‘Современником’ и решительно не могу шагу ступить из Петербурга. По литературе смирился, потому что теперь новый цензор,² но все-таки пробую кое-что. Не знаю, пропустит ли статеечку об одной глупейшей книге: ‘Наука жизни’, посвященной наследнику российского престола, но там есть странички четыре для тебя.²*

Пожалуйста, мой друг, не мирись с гадостью и подлостью: право, мы еще молоды,

И перед нами жизни даль

Лежит светла, необозрима…³

Вот тебе два поручения: исполни их, пожалуйста, в день получения этого письма (если захочешь, впрочем). Во-первых, сходи в гостиницу Бекетова на Тверской, в No 16, спроси Степ. Никол. Федорова³* (писавшего в ‘Современнике’), скажи, что от меня (на тот случай без письма к нему, что я не знаю, не удрал ли уж он из Москвы), и сообщи, что я его ругаю, ибо он, прося меня писать к нему в Оренбург, не написал мне своего адреса.⁴Товарищи его (из Военной академии) все уже уехали из Петербурга, и я не знаю, у кого здесь спросить об адресе. Затем ты с ним познакомься: он горячий и милый юноша, хотя и не из орлов.⁵ Во-вторых, отыщи Плещеева,⁶ на Тверском бульваре, в доме Игнатьевой (тоже не пишу, потому что не знаю, не уехал ли уж он), и сообщи, что его просьба о справке в III отделении передана мной Панаеву, а им Языкову,⁴* а Языковым Попову ⁶* (одному из чиновников III отд.), и как скоро ответ получится, то я извещу его. Это человек хороший и добродушный, и с ним можно сойтись, ежели ты захочешь.

Славутинский, верно, потерял твой адрес, сходи к нему и кстати сообщи, что повесть его набрана была для ‘Современника’ в эту книжку, названа: ‘Своя рубашка к телу ближе’, но цензура до сих пор ее держит, и отчасти поэтому книжка должна замедлить выходом.⁷

Брата твоего⁸ несколько раз видел я в Павловске. Славный он малый, но — статья совсем не подходящая!.. Черт знает как это офицерство растлевает людей.⁹ Берегись, Ваня, чтобы не очерстветь, как он.¹⁰

Поздравь меня: я уже другую неделю не видался с Чернышевскими,⁶* познакомился с двумя семействами, занимаюсь очень спокойно и наконец пристроил Володю, отдав его на лето одному учителю гимназии, чтобы тот к августу приготовил его в первый класс. Учитель этот живет на даче, и Володе там так понравилось, что он через три дня уже не хотел съездить домой, когда я его позвал. Теперь я на этот счет спокоен.

Твоя тоска, мой Ваня, скоро тебя оставит сама собою, и потому считаю лишним давать тебе утешения и советы. Нельзя ли как-нибудь устроить свидание хоть в июле?

Н. Добролюбов.

Отвечай мне еще до отъезда в Можайск. Слышишь ли? ‘Листок’¹¹ тебе не вздумал ли Крашенинников¹² доставлять через московский магазин Глазунова?¹³ Справься. А я справлюсь послезавтра, не раньше.

¹* Эта редакция ‘Петербургского послания’, составляющего вторую пасть ‘Дружеской переписки Москвы с Петербургом’, значительно отличается от окончательной, напечатанной в апрельской книжке ‘Современника’ следующего (1860) года: она гораздо короче, порядок стихов в ней не тот, и есть стихи, которые в окончательной редакции заменены другими.¹⁴

²* Статья эта прошла цензуру и была напечатана в июньской книжке ‘Современника’ (1859 г.) под заглавием: ‘Новый кодекс русской практической мудрости (Наука жизни, или Как молодому человеку жить на свете. Ефима Дыммана)’ (см. т. 4 наст, изд., стр. 360—374. — Ред.). Те страницы, которые Николай Александрович рекомендует вниманию своего друга, — последние страницы статьи (со стр. 370 в т. 4. наст, изд. — Ред.) со слов ‘но довольно, кажется, читатель’ до конца статьи. Содержание их совпадает с теми словами, которые в письме прямо обращены к И. И. Бордюгову: ‘Пожалуйста, мой друг, не мирись с гадостью и подлостью: право, мы еще молоды,

И перед нами жизни даль

Лежит светла, необозрима’.

Николай Александрович считал надобным говорить это своему другу, потому что Иван Иванович был человек очень кроткого характера, незлобие которого делало его, по мнению Николая Александровича, слишком снисходительным к дурному в других.

³* Г-ну Федорову принадлежит: ‘Не все коту масленица. Комедия в четырех действиях’, напечатанная в августовской книжке ‘Современника’ 1858 года.¹⁵

⁴* Николаю Михайловичу Языкову,¹⁶ бывшему товарищем И. И. Панаева в Московском дворянском институте и с того времени оставшемуся другом, впоследствии ставшему другом Белинского и Некрасова. Это был очень добрый человек, всегда готовый исполнять просьбы своих знакомых. Он занимал тогда должность директора одного из императорских заводов, находящегося на окраине Петербурга, за Александро-Невской лаврой, — это был или стеклянный, или фарфоровый завод.

⁶* Этот г. Попов был учитель и оставался другом Белинского, он старался быть полезен литераторам, пользовался уважением и доверием их.¹⁷

⁷* То есть побеждает свою несчастную любовь, о чем говорено выше.

180. Н. П. ТУРЧАНИНОВУ

11 июня 1859. Петербург

11 июня

Николай Петрович! Я с Вами хочу сойтись снова, хочу снова приобрести хоть некоторое право на Ваше расположение. Зачем я это делаю? Неужели и тут ухитрится кто-нибудь найти дипломатические и корыстные цели вроде тех, о каких Вам писал когда-то на мой счет Щеглов?¹ Неужели моя судьба такова, что я пред лучшими из своих друзей должен стараться выставить себя не тем, что я в самом деле, а приискивать разные благовидные предлоги? Неужели не довольно будет для Вас, ежели я скажу: ‘Бросьте прошедшее в сторону, пусть в нем были ошибки, недоразумения, допустим, наконец, что было с моей стороны и нечистое дело, по Вашему выражению. Что до этого? Представьте себе, что мы только что в первый раз сегодня узнали друг друга, и смотрите, каков я теперь… Неужели Вы найдете причины оттолкнуть руку, которую я подаю Вам?’ Признаюсь, я на Вашем месте был бы снисходительнее… Но если Вы хотите непременно объяснений, то я готов дать их и относительно прошедшего, хотя не в той подробности, какая возможна была бы при свидании.

Вы меня обвиняете в пренебрежении к Вам. Но войдите в мое положение: мог ли я поступить вполне спокойно и благоразумно тогда, когда все вокруг меня сошло с ума и когда я сам был поставлен в такие ложные отношения ко всем и ко всему? Давыдов меня ругает и старается вредить мне за то, что я опять пишу на него каверзы,¹* те, кому я пишу их, отказываются от своих слов и ругают меня, зачем я писал, мои друзья, знавшие меня всегда за врага Давыдова, вдруг обвиняют меня в подличанье перед ним… Каким образом произошла эта невообразимо дикая путаница, я и теперь хорошенько не понимаю, а тогда и вовсе ничего разобрать не мог. В Ваших обвинениях, предъявленных мне так внезапно и положительно во время нашей прогулки в саду, я, естественно, не мог в то время ничего увидеть, кроме слабодушия, допустившего Вас поверить первому вздорному слуху о человеке, которого Вы (по собственным словам Вашим) ‘очень хорошо знали во всех отношениях и умели ценить’. Возвращаясь к тому мгновению, когда я в первый раз почувствовал Ваше недоверие вонзившимся в мое сердце, я и теперь повторю, что я не был виноват перед Вами даже в небрежном объяснении, которое Вам дал тогда. Мой ответ значил: ‘Что мне толковать с вами, если вы в четыре года не успели или не хотели узнать меня? Нам остается жить вместе четыре дня, и в эти дни я не могу приобрести то, чего не приобрел в четыре года. Жалею, что вы мне не верите, но не имею надежды поправить словами то, чего не умел сохранить делами…’

Такой ответ был горд и обиден, теперь я сознаю это и уже извинялся за него перед Вами еще в прошедшем письме.² Но станьте на мое место, вообразите себе мое тогдашнее раздражение (во мне, человеке столь холодном и воздержном, — раздражение!!), и Вам самим представится довольно естественным н извинительным мой образ действий в отношении к Вам.

Что же касается до Давыдова, то поверьте, что я не унижался пред ним — по крайней мере после второго курса, когда он несколько месяцев надувал меня обещаниями хлопотать о судьбе нашего семейства. Тогда, убитый, бесприютный сирота, имея на руках еще семерых бесприютных, я сам себя не помнил от радости, если хоть малейшая надежда подавалась мне на устройство их участи. Тогда Давыдов мог действительно привлечь меня к себе, оказавши мне благодеяние в лице моих бедных сестер и братьев. Но, к счастию, ему не суждено было сделаться моим благодетелем ни в чем… С конца второго курса, когда я сидел в карцере и писал ему униженные письма, запуганный Сибирью и гражданским позором, — после этого я уже ни разу не унизил себя пред Дав—м и, наверное, вел себя с ним гораздо независимее и гордее, нежели многие из тех, которые при конце нашего курса восставали на меня, да и потом, в письмах к приятелям, благородным образом перевирали и перетолковывали мои поступки. Последние дни институтской жизни, столь роковые для нашей дружбы, уже смешались теперь в моих воспоминаниях. Но вот что я могу извлечь из них такого, что я положительно могу передать Вам, не опасаясь переврать. Читайте и судите меня. Я оправдываться не буду и не назову своих поступков хорошими, только в них не было подлости, они никого не уполномачи-вали на обвинения, которые сделали мне Вы с Александровичем.

В тот вечер, когда кончилась последняя о нас конференция, встретил я Срезневского в институтской приемной и узнал от него: 1) что Давыдов меня ругал на чем свет стоит и едва согласился дать мне старшего учителя, 2) что кн. Вяземский²* требовал из института учителя словесности в 4-ю³* гимназию, но такого, который бы загладил память Зверева³ (помните ли его?), и что профессора предложили все в голос меня на это место, на что и Давыдов согласился после некоторых колебаний. В заключение Срезневский советовал мне самому переговорить с Давыдовым и взять с него слово в определении меня. Не потому, чтоб я верил слову Давыдова, а больше затем, чтоб видеть, до какой степени вероятно, что он меня надует, я пошел. Узнать что-нибудь положительное хотелось мне потому, что я на каникулы собирался ехать в Нижний, а между тем у меня уже затеяно было дело о поступлении в домашние учителя к Куракиным. Убедившись, что Давыдов надувает, я бы постарался до отъезда кончить историю с Куракиными. Что было у нас с Давыдовым, я мог бы легко и умолчать, потому что тут никого не было, кроме нас двоих, и, следовательно, некому подтвердить моих слов. Но — как хотите — верьте или нет, я на всякий случаи сообщу Вам даже сущность нашего разговора. Давыдов вышел ко мне мрачный, воображая, конечно, что я буду ругаться за медаль.⁴* ‘Что Вы?’ — спросил он отрывисто. А я ему отвечал такой речью: ‘Я должен ваше пр-во поблагодарить за доброе мнение, которое Вы вчера на конференции обо мне высказали’. Давыдов смутился даже — от неожиданности⁵* — и не вдруг собрался отвечать мне… Наконец заговорил: ‘Да… а… если Вы не получили большего, что могли бы получить, то Вы сами виноваты… Мы еще были к Вам… а… милостивы…’ Затем он было стал распространяться на эту тему, но я перебил его, сказав, что не претендую ни на что, что милостей начальства я никогда и не ожидал, а что теперь мне гораздо важнее определение на службу… Вот, дескать, профессор Срезневский говорил мне, что в 4-й гимназии, и пр. Давыдов сказал, что, точно, есть место и что он, согласно желанию профессоров, намерен представить меня, но что на службе я должен буду оправдать свое назначение не только умом, но и поведением. Там, дескать, не будут смотреть отечески, как мы в институте, и пр. … Рацея длилась минут десять. За нее следовало бы Ваньку выругать и дать ему в зубы или по крайней мере повернуться к нему задницей и уйти с шумом… Но я ничего этого не сделал, а выслушал молча до конца, это я признаю действительно дурным поступком, за который и обвиняю себя до сих пор. Впрочем, тогда мы так привыкли к Давыдовским речам, что не в диковинку было и это.

Кажется, в тот же день, или на другой, узнаны были все результаты конференции, и поднялся гвалт.⁶* Златовратский бесновался и наконец упросил меня написать прошение, которое потом Янковский переписал и все вы видели. Делая это, я знал, что лишаюсь шансов на место в 4-й гимназии, и тогда же, сочиняя прошение (это было в комнате Чистякова), говорил, что, ‘вероятно, от всего этого никто ничего не выиграет, кроме Чистякова, которому дадут за то место, обещанное мне’. Так оно и вышло потом. Но нужно было замешаться тут Стратоницкому,⁴ который со страха донес все Никитичу⁷* и испортил все дело. Ванька узнал все и через два или три дня после того призвал меня к себе и объявил, что я неблагодарный и пр., потому что я на днях являлся к нему благодарить за его милости, сознавался, что не должен был ждать ничего хорошего и что всем обязан великодушию начальства, обещал на будущее время вести себя хорошо, лишь бы дали место, — а теперь вдруг опять пишу каверзы… Увидя, какую редакцию Давыдов дает моим словам передо мной же, я перестал с ним церемониться и в глаза смеялся ему. Во-первых, я от него потребовал доказательств того, что я, точно, пишу каверзы, он сказал, что они у него в руках. ‘Так покажите мне их, — возразил я (я знал, что их нет у него), — и тогда я стану с вами объясняться. А то что же мне попусту толковать с вами?’ На это он сказал, что людей, подобных мне, называют бесчестными, — на что я ответил, что понятия о чести различны у разных людей и что легко может быть, что мне покажутся бесчестными многие поступки, которые он назовет честными. Так, например, ему кажется бесчестным писать просьбы против того, кто обещал место, а мне кажется, напротив, что стоять за неправду в надежде получить место — бесчестно… В этом роде (хотя не в этих выражениях) разговор продолжался и кончился тем, что Давыдов на меня накинулся: как я смею не ночевать дома, не возобновивши свидетельства?⁸* Я отвечал, что наш курс кончен, но он потребовал, чтоб до акта я был в институте. Это было наше последнее свидание наедине. В тот же день, кажется, пущено было Дав—м ⁶ в институте известие о моем коварстве и подлости, и добрые друзья накинулись на меня. Тут же еще милейший Широкий пристал ко мне: как ему написать прошение, чтоб его исключили из числа недовольных, прописанных в общем прошении? Я ему продиктовал что-то в таком роде: ‘Считая себя, по своим слабым способностям и постоянному бездельничеству во время институтского курса, недостойным старшего…⁹*’ и пр. Широкий обиделся. Но сердиться долго он не мог и опять вскоре пристал ко мне. Я пробовал усовещивать… Куда тебе!.. Наконец написал он сам, с помощью Стратоницкого, прошение, в котором как-то говорилось, что он увлечен был поляками.¹⁰* Показал мне черновое. Я сказал ему, чтоб он убирался, что я ему поправлять не стану, — пусть подает, коль хочет, только по крайней мере другим-то не пакостил бы — не писал бы, что его увлекли, и пр. Он действительно выкинул об увлечении фразу, да и подал просьбу Никитичу,⁶ а потом, когда его приперли, уверил, что я ему прошение поправлял и одобрил подачу его… Тут-то, кажется, окончательно утвердилась моя безнравственность в глазах моих добрых друзей. И Вы, Николай Петрович, были в числе их!!

Но отчего я не рассказывал своих историй с Давыдовым и пр. тотчас же, не ожидая этих слухов? На это не могу ответить ничего, потому что не помню. Знаю только, что я все говорил Бордюгову и Шемановскому, которые потому и не увлеклись в то время потоком общего ко мне гнева… С Щегловым я в то время уже разошелся, Александрович, помнится, не жил в институте, да и Вы тоже не убегали ль куда-нибудь? А впрочем, и то сказать, что я всегда был довольно беспечен и отчасти скрытен в мелочах, которые считал касающимися только до одного себя.

Черт знает как мне тяжело было писать все это, Николай Петрович! В первый и последний раз я на это решился, собственно, из уважения к Вам и в память нашей прежней дружбы. Я бы хотел, чтоб и Александрович видел это письмо, но в другой раз я не могу возвращаться к этим грязным глупостям, жертвою которых сделался отчасти и я, но еще более вы, мои друзья…

Думаю, что Вы не осудите меня за эти объяснения (предполагая, что Вы признаете их справедливость, в чем я не имею причины сомневаться). Но если даже и осудите, то — еще раз прошу — оставьте прошедшее. Я Вам говорил о Кавелине и Чернышевском не для того, чтоб Вы справились у них о моей честности,⁷ а затем, чтоб Вы от них (прямо или через других, например Михалевского, и т. п.) узнали, что я делал после того, как мы потеряли друг друга из виду, и похожи ли на правду возмутившие Вас известия о том, что я лезу в дружбу с генералами,⁸ составляю себе карьеру низостями и т. д. А всего лучше приезжайте сюда, и мы поговорим.

Деньги, посылаемые Вам (50 руб.), поручил мне перед своим отъездом из СПб. отослать Вам Николай Гаврилыч.¹¹* Вероятно, это может помочь Вам устроить Вашу поездку сюда, а здесь он полагает возможным похлопотать о Вас. Один чиновник министерства просвещения обещал уже нам навести справки относительно возможности избавиться от Варшавского учебного округа. Ник. Гавр, очень совестился того, чтоб Вы не подумали, что Ваше письмо к нему от 1 мая⁹ было прямою причиною посылки денег, и уверял, что делает это чисто по дружескому к Вам расположению, которое Вы, конечно, не отвергнете, в чем бы оно ни проявлялось…

Я теперь еще не имею квартиры в городе и потому не могу написать своего адреса. Пишите — на углу Литейной и Бассейной, в доме Краевского, в квартире Некрасова. В июле надеюсь сыскать себе квартиру и надеюсь, что Вы не откажетесь у меня поселиться, если решитесь приехать в Петербург. Отыскать меня Вы можете, спросивши в квартире Некрасова, или у Чернышевских, или, наконец, в конторе ‘Современника’, в книжном магазине Давыдова, на Невском, против Аничкова дворца.

Ваш весь Н. Добролюбов.

¹* То есть каверзы, по выражению Давыдова, — это были докладные записки о состоянии, в какое приведен Педагогический| институт управлением Давыдова.

²* Товарищ министра народного просвещения, заведывавший делами по Педагогическому институту.

³* Петербургскую.

⁴* За то, что не получил золотой медали, которой требовали для него профессора.

⁵* Неожиданностью было это в том смысле, что едкий сарказм превосходил своей язвительностью прямые ругательства, каких ждал Давыдов.

⁶* Человек десять, имевших право получить звание старших учителей гимназии, получили звание младших учителей, по желанию Давыдова отмстить им за недостаток раболепства перед ним, они были раздражены. А. П. Златовратский был одним из них.

⁷* Александру Никитичу Тихомандрицкому, инспектору института.

⁸* Свидетельства об отпуске из института в город на определенное число дней.

⁹* То есть звания старшего учителя.

¹⁰* Стипендиатами Царства Польского (одним из них был Н. П. Турчанинов).

¹¹* Он не умеет припомнить, участвовал ли хоть сколько-нибудь в этом пособии Н. П. Турчанинову, думает, что нисколько не участвовал и что все 50 р., посланные Н. П. Турчанинову, принадлежали Николаю Александровичу, он помнит только, что Николай Александрович говорил ему что-то о деньгах, которые хочет ли послать или уж послал Н. П. Турчанинову, но что такое было говорено о том, чьи они, — он не помнит. По всей вероятности, Николай Александрович сказал ему, что послал деньги от его имени, чтоб он не отвечал отрицанием, если получит от Н. П. Турчанинова благодарность. Николай Александрович мог располагать именем Л—ского (Чернышевского) с полной уверенностью, что он примет на себя все, дурное ли, хорошее ли, что припишет ему Николай Александрович.

181. И. И, ПАУЛЬСОНУ

17 июня 1859. Петербург

Милостивый государь,
Осип Иванович.

Сегодня я собирался вечером приехать к Вам и привезти разборы пяти книг,¹ готовые у меня для ‘Журнала для воспитания’, но был остановлен письмом от Вас,² которое, приехавши с дачи, нашел у себя на столе. В нем Вы выражаете сожаление о моем нежелании участвовать в ‘Ж. д. В.’, нежелании, которого я не изъявлял, и отказываетесь принять сотрудничество г. Щукина,³ которого я Вам не предлагал. Все это несколько удивило меня, равно как и Ваше мнение о молодости г. Щукина, препятствующей ему будто бы хорошо писать. Не зная способностей г. Щукина и не ручаясь в нем ни за что, даже за грамотность его, я полагаю более чем вероятным одно: то, что он не моложе меня. Что же касается до рекомендации его, то мне только остается, вместо ответа на все Ваши пространные доводы, спросить Вас: когда я рекомендовал Вам г. Щукина в сотрудники по библиографии, — и даже — когда я Вам говорил о нем хоть одно слово?

В неаккуратности же моей прошу покорнейше Вас извинить меня: я вполне признаю свою вину и нахожу для нее единственное оправдание в том, что ‘Ж. д. В.’ сам подал к ней повод. Редакция его уже не раз требовала от меня более, нежели сколько для нее нужно: я торопился, доставлял разборы, а они лежали в редакции по нескольку месяцев и помещаемы были по две странички в книжке. Наскучив наконец этой фальшивой тревогой, я, естественно, перестал торопиться и уже не хотел бросать для воображаемой надобности действительно нужного и спешного дела в ‘Современнике’. На этот раз тревога, как оказалось, не была фальшивою, я ошибся и — повторяю еще раз — признаю свою вину (хотя до 1-го числа осталось еще 14 дней, и, следовательно, если хотите, Вам нет необходимости выпускать книжку без библиографии, когда разборы уже готовы).

Книжки, бывшие у меня из редакции ‘Ж. д. В.’, я теперь вдруг собрать не могу, потому что не хорошо помню, сколько их и какие у меня находятся, и притом все книги у меня уложены по случаю сборов моих для переезда на новую квартиру. Не можете ли Вы прислать мне их списочек, и я Вам тогда возьму их из книжного магазина, что для меня в настоящую минуту гораздо легче, чем рыться у себя в ящиках. Или, еще лучше, — если Вам так неотлагательно нужны эти книги, то благоволите сами взять их от Исакова,⁴ цену же их вычесть из той суммы, которая следует мне за напечатанные уже в ‘Ж. д. В.’ разборы, мною писанные.

Готовый к услугам Н. Добролюбов.

17 июня 59 г.

Р. S. Сейчас я пробежал опять Ваше прежнее письмо: Вы в нем пишете, чтобы приготовить рецензию к четвергу. Теперь я догадался, что Вы разумели (вероятно) прошедший четверг, но письмо Ваше попало мне в руки в четверг вечером, и потому естественно, что я разумел под четвергом вчерашний четверг, к которому и старался приготовить просимые Вами рецензии… К сожалению, я опоздал.

182. И. А. ПАНАЕВУ

26 июня 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Николай Алексеич просит Вас выдать 100 р., в счет ‘Исторической библиотеки’,¹ за перевод Шлоссера г. Вейнбергу, для г. Дениша.²

Ваш Добролюбов.

26 июня

183. И. И. БОРДЮГОВУ

28 июня 1869. Петербург

28 мая

Миленький мой!

Чернышевский уехал за границу,¹ Некрасов в Ярославскую губернию, на охоту, Панаев живет на даче и в город не заглядывает. На 7-ю книжку² они оставили весь материал, но на 8-ю очень мало, и потому мне в июле месяце хлопот будет много. Если я успею пораньше кончить август, то в первых числах августа и приеду к тебе, напиши, будешь ли ты в это время еще в Трепореве³ или уже в Москве. Мне нужно будет в августе съездить в Нижний, чтобы взять к себе другого брата. Володя в августе поступает в гимназию.

Читай, читай и читай пятый том ‘Исторической библиотеки’, недавно вышедший: там Шлоссер рассказывает о французской революции. Это блаженство — читать его рассказ. Я ничего подобного не читывал. Ни признака азарта, никакого фразерства, так неприятного у Луи Блана и даже Прудона, все спокойно, ровно, уверенно. Прочитаешь его и увидишь, что Николай Гаврилович вышел из его школы… Читай его непременно.⁴

Изображение Москвы,¹* столько тебя устрашившее, принадлежит мне менее чем на половину. Это мы с Некрасовым однажды дурачились, и, конечно, все лучшие стихи — его.

Читать с тобою в Трепореве мы, конечно, не будем, и потому я тебе ничего не привезу. Да и сам-то я опасаюсь приехать, не зная, как это понравится Анне Васильевне.⁵ Если она мне позволит, то я, конечно, постараюсь воспользоваться ее дозволением, но на твое приглашение я боюсь положиться.

Вообрази несчастье: Краевский вздумал перестраивать дом и в начале мая выгнал меня из флигеля, в котором я жил и который пошел в сломку. Я наскоро перебрался в квартиру Некрасова (он сам был уж на даче) и при этом растерял программы, приготовленные для отсылки твоему брату.. Так до сих пор и не писал ему. Теперь уж едва ли не поздно. Как ты думаешь? Напиши к нему все-таки (если не писал) о Военной академии, я тоже напишу и даже могу посоветовать (согласно с нашими обломовскими привычками) готовиться не торопясь — к следующему году. Время это не ушло еще.

Получаешь ли ты наконец ‘Листок для всех’? Или он существует для всех, кроме тебя одного?

Напиши мне об июньской книжке²* вообще и о наших статьях в особенности.⁶ Вообще пиши мне больше о ‘Современнике’, о его впечатлении, о недостатках и т. д. Он для меня все более становится настоящим делом, связанным со мною кровно. Ты понимаешь, конечно, почему…

Я тебя должен ругать за то, что ты мне не написал тотчас по получении моего письма:⁷ вообразив, что ты исполнил мое поручение (иначе, думал я, он бы уведомил), я не писал к Плещееву, а он с нетерпением ждал ответа. Это нехорошо. Славутинский сам тебе принес портрет, но тебя уже не застал, недавно он об этом написал мне.⁸ Кстати — его повесть в июньской книжке ³* тоже относится, по-моему, к разряду статей, выражающих направление ‘Современника’. Как тебе кажется?

Дмитревскому поклонись и скажи, что я жалею, что не видел его пред тем, как он поехал в Москву.

Твой весь Н. Добролюбов.

¹* В ‘Петербургском послании’, составляющем вторую часть ‘Дружеской переписки Москвы с Петербургом’.

²* ‘Современника’.

³* ‘Своя рубашка’. Вот содержание этой повести:

Крестьяне большого и богатого села Байдарова желают откупиться на волю, хотя не дурно им жить и под властью помещика, который берет с них только легкий оброк. Они думают, что на воле будет им еще лучше. Бурмистр Вороненков усердно укрепляет их в этом желании: он рассчитывает, что, сделавшись вольными, они выберут его старостой, и он будет наживать с них плутнями и притеснениями еще больше денег, чем теперь. Ловкими убеждениями он склоняет барина согласиться на выкуп. Байдаровцы становятся вольными, выбирают старостой Вороненкова, которому благодарны за устройство дела о выкупе. Он угождает высшему начальству, подкупает мелких чиновников, набирает себе партию из плутов и других негодяев, забирает в руки владычество над селением, грабит массу мужиков, гнет в бараний рог всякого, кто хоть словом заикнется о его плутнях и притеснениях. — Между богатыми мужиками в Байдарове есть один, который не принимает участия в делах Воронепкова, напрасно заискивавшего дружбы с ним, это Терехин, человек честный и умный. Кажется, он мог бы низвергнуть Вороненкова, потому что пользуется всеобщим уважением в селе, известен с хорошей стороны и начальству, но он не хочет вмешиваться в мирские дела. Вороненков ненавидит его за отказ помогать плутням, но опасается принудить его к обороне и долго оставляет в покое. Наконец произошел случай, после которого неизбежна была решительная ссора. Племянник Терехина, большой балагур, очень язвительно осмеял Вороненкова при множестве народа. Староста велел писарю составить приговор общества об отдаче обидчика в солдаты. Дело было ведено секретно, и Терехин только тогда узнал о приговоре, когда Вороненков повез его племянника в город сдать в солдаты. Племянник Терехина был единственный сын у отца-старика, потому отдача его в рекруты была нарушением законных правил, Терехин остановил Вороненкова на дороге, резко поспорил с ним, но переспорить не мог. Вороненков отвез парня в город, сдал в солдаты и, возвратившись в селение, ждал случая отомстить Терехину за упреки при толпе, сопровождавшей рекрут. Приехал в Байдарово окружной начальник, Вороненков наклеветал ему на Терехина. Начальник, человек грубых привычек, велел призвать Терехина и, не разобравши дела, ударил его по лицу. Такой обиде старик не подвергался во всю свою жизнь, потому она страшно потрясла его, но он держал себя с таким благородным спокойствием, что начальник скоро раскаялся в оскорблении почтенного старика, отпустил его домой. От душевного волнения сделалось с Терехиным воспаление мозга или что-то подобное, смертельное, развивающееся быстро. Пришедши домой, он слег в постель и скоро умер. Перед смертью он говорил сыну: ‘Слушай, Ваня: дело не начинай с Вороненковым — тебе не под силу… Господь отплатит ему за все! Может, уж близко время, и не будет ходу таким-то злым неправдам. За меня не вступайся, Иван, а за мир вступиться — труд это великий, вот и мне пришелся не под силу’.

Повесть показалась Николаю Александровичу совпадающей с направлением ‘Современника’ следующими чертами:

Байдаровцы в начале рассказа — крепостные крестьяне, но автор не пользуется этим обстоятельством для надругательства над помещиками, бывшего тогда любимым упражнением огромного большинства людей либерального образа мыслей. Напротив, он показывает, что освобождение из-под помещичьей власти само по себе еще недостаточно для улучшения быта освобождаемых крестьян и очень возможны такие обстоятельства, что судьба их станет хуже, чем была под властью помещиков, не особенно дурных.

Терехин — человек честный, умный, заслуживающий уважения, но он не хочет вмешиваться в общественные дела, чтобы не расстроить своих личных. Если б он с самого начала выступил против Вороненкова, притесняющего слабых, они сгруппировались бы около умного защитника, они — большинство, нужно было им только соединиться, и власть перешла бы в их руки, Вороненков был бы низвергнут, они выбрали бы старостой Терехина или кого другого из людей хороших, управление селом пошло бы так, что спокойствие и благосостояние всего сельского общества было б обеспечено. Но Терехин предпочитает свое спокойствие общему благу: Вороненков не затрагивает его, и он оставляет слабых беззащитными от притеснений. Расчет спастись этим от личных неприятностей оказывается ошибочным. Личное дело принудило Терехина вступить в борьбу с притеснителем слабых. Остановив Вороненкова на дороге, Терехин требовал освобождения своего племянника от рекрутства, которому не должен был подлежать этот парень по закону. Вороненков отвечал отказом, ругательствами, угрозами. Выведенный из терпения Терехин сказал ему:

— Слушай же ты, пес-мироед!.. Отселева — недруг ты мне заклятой, и я тебе недруг!.. Вот сначала людской суд нас рассудит, — а там — ведь недолго нам ждать — придет и суд божий!.. Думал я, грешник (прожить век спокойно, не вступаясь в мирские дела)… суди ж меня господь… не хотел все я взяться за мирскую правду, а теперича — вот тебе Христос!., возьмуся!..

Совесть мучит его за то, что он не защищал обижаемых. Возвратившись в селение, он говорит пришедшим к нему приятелям:

— Упрекайте меня, братцы, поделом мне! Вот за то, что я позабыть хотел про мирскую обиду, и меня задел злодей мирской. Только твердо вам говорю: я-то опомнился, в разум пришел! Не позабудьте же речей моих: за мирское дело надо стоять дружно, так бог велит! Надо стоять, живота не жалеючи!.. И как вы там хотите, а я за мир потягаюсь с Тарасом Вороненковым. Дело порешенное, и я на все готов!..

Но он не позаботился приготовить свое сельское общество к борьбе с Вороненковым, и когда ему пришлось начать борьбу, оно не было готово поддержать его: он не вступался за мир, и мир не успел организовать свои силы, чтобы вступиться за него, беззаботность его о благе общества стала причиной его погибели.

184. М. А. АНТОНОВИЧУ

6 июля 1859. Петербург

Милостивый государь.

Я желал бы Вас видеть завтра, во вторник, часов в одиннадцать утра.

Ваш Н. Добролюбов.

Понед., утро

185. И. А. ПАНАЕВУ

10 июля 1869. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

На днях я взял из конторы от Давыдова 100 руб. Но расходы мои только еще начинаются, и потому я снова прибегаю к Вам с убедительнейшею просьбою прислать мне 200 рублей. Если тут и пойдет мне несколько денег уже вперед, то я их заработаю, вероятно, в этом же месяце.

Ваш Н. Добролюбов.

Не можете ли прислать мне деньги в субботу? Мне очень нужно.

Пятница, утром

186. И. А. ПАНАЕВУ

11—12 июля 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Нужда в деньгах у меня крайняя: я нанял квартиру и должен внести вперед за треть деньги, я купил мебель и дал задаток, — а доплатить нечем. Кроме присланных Вами, мне решительно необходимо еще 200 р. с. утром в понедельник. Николай Алексеич говорил, что если денег ‘Современника’ будет мало, то я могу получить из его денег, сколько мне будет нужно. Сделайте одолжение, не откажите мне, он на этой неделе должен приехать, и тогда мы сведем наши счеты.¹

187. И. А. ПАНАЕВУ

Июнь — первая половина июля 1859, Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Г-н Звонарев сказал мне, что ‘Современника’ осталось всего экземпляров 40, так не объявить ли в июльской книжке о прекращении подписки или по крайней мере на обертке вместо: выходит в 1859 году, подписка принимается и пр…, не поставить ли: в 1860?¹ Книжка выйдет не ранее как через неделю, а в провинцию попадет через две. В это время у Вас выйдет еще экземпляров 10—15, значит останется 25—30. Вероятно, это количество нужно иметь для удовлетворения жалоб. Впрочем, это можно решить еще через неделю.

Ваш Н. Добролюбов.

188. И. А. ПАНАЕВУ

Первая половина июля 1859. Петербург

Ипполит Александрович.

Николай Гаврилович просит Вас, если можно, послать 200 рублей г. Д. Михаловскому¹ в Ревель, с такими рассрочками, чтобы 100 доставить теперь, а еще 100 через месяц. Не можете ли Вы прислать мне или Николаю Гаврилычу эти деньги?

Еще просит Ник. Гаврилыч послать в Париж, по следующему адресу! Mr. Alexandre Pypine. Paris, Quai Voltaire, Htel Voltaire, 19, — ‘Историческую библиотеку’ и книжку стихотворений Некрасова, которую поручите Звонареву взять у Николая Гаврилыча.

Вам преданный Н. Добролюбов.

P. S. ‘Современник’ не будет ранее завтрашнего дня: цензура задержала.

189. И. А. ПАНАЕВУ

29 июля 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Несколько денежных просьб к Вам.

1. Николай Гаврилович просит выслать деньги в Ревель, Михаловскому (по адресу, имеющемуся у Вас): эти деньги следуют ему за переводы, сделанные для ‘Исторической библиотеки’.

2. Обещаны Николаем Гавриловичем деньги — 75 руб. — Влад. Ник. Обручеву,¹тоже за перевод Шлоссера: этих денег он очень желает, и потому не можете ли их прислать поскорее — или ко мне, или к нему — в Морской, дом Кувшинникова, No 9, кварт. No 5.

3. Первого числа Ольга Сократовна желает получить 250 руб.

Четвертая просьба — собственно от меня. Если Вам возможно по состоянию финансов, то выручите меня — пришлите 200 р. Если же нет, то не можете ли дать 100?

Я живу теперь в Моховой, дом Гутковой, No 7, квартира No 1. Не могу к Вам приехать сам, потому что завален корректурами и пр.

Ваш Н. Добролюбов.

29 июля

190. M. A. АНТОНОВИЧУ

24 или 31 июля 1859. Петербург

Если Вы можете пожаловать ко мне в понедельник или вторник до двенадцати часов, я буду очень рад Вас видеть. Адрес мой: в Моховой, близ Пантелеймоновского переулка, дом Гутковой, No 7, кварт. No 1.

Ваш Н. Добролюбов.

Пятница

191. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

6 августа 1859. Петербург

6 авг.

Милый мой Миша! Вчера я получил от инспектора 2-го корпуса, в котором я служу,¹* прилагаемую здесь записку.¹Я немедленно отвечал всевозможными похвалами тебе и прибавил, что если они хотят тебя вызвать сюда,²* то хорошо сделают, но что ты не поедешь, ежели не предложат более средств, чем ты получаешь в гимназии. Кажется, я поступил в этом случае благоразумно, теперь отписывайся сам как знаешь.

На последнее письмо твое² я давно собираюсь ответить, да все как-то руки не поднимались. Надобно крепко ругать тебя!.. Ты думаешь от меня отделаться тем, что честной деятельности для нас нет и мы не можем создать ее для себя!.. Так поэтому, дескать, и надо быть Обломовым, а то, пожалуй, и Ефимом Дымманом!..³ Бедный ты человек! Вот что значит любить добро и даже честную деятельность — по принципу, а не по влечению натуры. Оно и действительно так: принцип велит быть честным, но честным быть нельзя, значит — нечего делать — надобно быть бесчестным или отказаться от всякой деятельности… Тот, кто поставил над нами принцип, не может взыскать с нас, потому что невозможного и он требовать от нас не может… Удивительно успокоительная мораль! Пойми же ты меня, друг мой, не совсем еще отчаянный и отпетый!.. Никто — понимаешь ли — никто в свете не вправе приказать тебе быть честным, не красть, не пить и пр., точно так, как никто не запретит тебе выпить яд, обложиться змеями или лягушками <...>.⁴ Но ведь ты ничего подобного не сделаешь просто потому, что тебе самому это противно, что ты этого выдержать не можешь… Так знай же, что человек может доходить до того, что сказать учтивую фразу Давыдову ему будет так же точно противно, как и поцеловать его в <...>, сподличать перед начальством так же гнусно, как у слепого нищего украсть копейку из чашки, уверять учеников в том, чему сам не веришь <...>. Если мы с тобой не дошли еще до этого, то, конечно, нечего нам и предъявлять претензий на плодотворную общественную деятельность. Но это не значит, что мы должны опустить себя… Нет, теперь наша деятельность именно и должна состоять во внутренней работе над собою, которая бы довела нас до того состояния, чтобы всякое зло — не по велению свыше, не по принципу — было нами отвергаемо, а чтобы сделалось противным, невыносимым для нашей натуры… Тогда нечего нам будет хлопотать о создании честной деятельности: она сама собою создастся, потому что мы не в состоянии будем действовать иначе, как только честно. С потерею внешней возможности для такой деятельности мы умрем, — но и умрем все-таки недаром…

Вспомни:

Не может сын глядеть спокойно

На горе матери родной… и т. д.

Прочти стихов десять, и в конце их ты увидишь яснее, что я хочу сказать.³*

Прости меня, миленький, что я тебя так безобразно выругал, это я оттого, что обидны мне очень показались твои сомненья и отчаяния…

Приезжай в самом деле сюда, если ты опасаешься за себя в Вятке. Здесь мы могли бы поддерживать друг друга и, вероятно, нашли бы для себя деятельность — хоть, например, взаимное обучение…

Здесь я все это время никак не мог увидаться с Пекарским,⁵а Чернышевский в Саратов уехал уже три недели тому назад. Поэтому для Лаврецова ⁶ я не имею от них новых сведений. Но вот что нужно сделать: ты мне пишешь о высылке денег, ⁴* не высылай их, а лучше помоги ими Лаврецову, смотря по надобности. Предоставляю их в полное твое распоряжение по этому делу и надеюсь, что ты постараешься достать денег, если крайняя нужда Л—ва одолеет… Прощай, мой миленький, пиши ко мне скорее или, еще лучше, — сам приезжай. Живу я теперь — в Моховой, близ Пантелеймоновского переулка, No 7, квартира No 1.

Твой Н. Добролюбов.

Бордюгов и ко мне не писал уже целый месяц.

¹* Это слово подчеркнуто, как формальное выражение, забавное своим несоответствием факту: Николай Александрович только числился на службе, не имея в действительности никаких отношений к 2-му корпусу.

²* На должность преподавателя во 2-м кадетском корпусе.

³* Приведем первые три с половиною из тех (пяти) ‘стихов, ссылкою на которые Николай Александрович хочет пояснить свою мысль:

Иди в огонь sa честь отчизны, За убежденье, sa любовь… Иди и гибни безупречно. Умрешь недаром. ?

⁴* Которые должен был М. И. Шемановский Николаю Александровичу.

192. М. И. и Ф. В. БЛАГООБРАЗОВЫМ

16 августа 1859. Петербург

Милый мой брат Михаил Иванович, письмо адресовано на твое имя, хотя писано, собственно, к тетеньке, — потому что тебе удобнее прямо получить деньги с почты. Лично же к тебе я на этот раз не пишу за недосугом. Не обидься, пожалуйста.

Твой Н. Добролюбов.

Милая тетенька.

Не знаю, в Нижнем ли еще Павел Федотыч Лебедев,¹ который обещал мне привезти сюда Ваню. Если это письмо застанет его там, то пошлите Ваню с ним. Если же нет, то, вероятно, в конце августа к Вам приедет Николай Гаврилович Чернышевский, который возьмет Ваню. Если же и его не будет, то не найдете ли кого-нибудь сами? На отправку и пр. посылаю 25 рублей.

Я к Вам очень давно не писал, потому что все сам собирался приехать нынешним летом. Но разные дела задержали меня, так что я никак не мог собраться. Верно уж, побываю на будущий год, может, выдадим Анночку или Катеньку замуж. Скажите им, что я их не забываю и в случае надобности могу им помочь. Теперь не посылаю ничего, потому что разорился на устройство новой своей квартиры. Я живу теперь — в Моховой, в доме Гутковой, No 7, квартира No 1. Так и пишите ко мне.

Надеюсь, что Вы меня не забыли и не сердитесь, что я пишу к Вам так редко. Право, нечего писать. Мы с Васильем Ивановичем устроились теперь порядочно. Что Михаил Иванович, устроился ли он на то место, которое занимал Василий Иванович?² Вообще здоров ли он и Марья Дмитриевна, и как идут их дела? Я к Михаилу Ивановичу собираюсь написать особо, но все еще как-то времени не могу улучить. А покамест передайте им, что я их люблю и помню по-прежнему. Володя тоже часто вспоминает их, а особенно Вас, тетенька. Он недавно поступил здесь в гимназию, приемный экзамен выдержат очень недурно. Вообще он, кажется, будет учиться хорошо. Поблагодарите за него и за меня, когда увидите, Михаила Алексеича и Ниночку. К ним я также собираюсь скоро писать.

Здесь теперь живет Мичурин,¹* и Василий Иванович видел его недавно, но мне до сих пор не удалось побывать у него. Впрочем, он давно уже уехал из Нижнего и ни о ком из наших, кажется, ничего не знает.

Тетеньке Варваре Васильевне и Луке Ивановичу скажите, что я к ним буду писать непременно, но что до сих пор при всем желании не успевал собраться. Анночку целую и Катю.

Прощайте, милая тетенька, кланяйтесь всем, всем нашим. Постарайтесь как-нибудь отправить Ваню, по тому адресу, как я написал. Более писать мне нечего.

Весь Ваш. Целую ручки Ваши.

Н. Добролюбов.

16 авг. 59

¹* Тот купец, у которого прежде жил Володя.

193. И. А. ПАНАЕВУ

Первая половина августа 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Николай Гаврилович, уезжая, просил меня передать Вам просьбу о посылке денег Пыпину, когда тот пришлет письмо. Вчера получил я от Пыпина письмо¹ с просьбою 150 р., которые ему очень нужны в скором времени. Деньги эти на счет Николая Гаврилыча, послать их надо, взявши вексель у Штиглица²и вложивши его в lettre recommande,³ с адресом: M-r Al. P., Paris, Quai Voltaire, Htel Voltaire, 19. Сделайте милость, если есть какая-нибудь возможность, поспешите высылкой, потому что Пыпин пишет, что пробудет в Париже только до 1 сентября нового стиля.

Ваш Н. Добролюбов.

194. M. M. ДОНДУКОВОЙ-КОРСАКОВОЙ

Вторая половина августа 1859. Петербург

Мне остается только выразить свое душевное прискорбие о том, что наши убеждения расходятся в столь существенных пунктах, уничтожая таким образом возможность сближения, которого я так бы желал и которым, без сомнения, был бы так счастлив.

195. И. А. ПАНАЕВУ

Вторая половина июля — август 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

В. Н. Обручев,¹ очень нуждаясь в деньгах, просит, нельзя ли дать ему рублей 100 в счет представленного им (но еще не напечатанного) перевода из Шлоссера. Если есть какая-нибудь возможность, то, пожалуйста, дайте ему денег: Николай Гаврилович, уезжая, очень просил, чтобы, по мере возможности, удовлетворить Обручева.

Ольга Сократовна также желает получить рублей 100 или хоть 50, если можно.

Ваш Н. Добролюбов.

196. И. И. БОРДЮГОВУ

5 сентября 1859. Петербург

Миленький! Пока не наложили цензуры на язык, ты можешь считать себя гораздо счастливее меня. Не знаю, как в Москве, а в Петербурге цензура свирепствует. Нет сомнения, что реакция правительственная совершится довольно скоро, если особые обстоятельства не заставят опять кричать. Здесь теперь запрещено писать дурно про Наполеона, и вследствие того запретили в ‘Современнике’ статью, приготовленную для сентябрьской книжки.¹ Кроме того, сделали историю из-за статьи о каком-то ‘Городке’ в ‘СПб. ведомостях’² и обдирают все статьи и все выходки о крепостном праве. Рецензия моя о Педагогическом институте³ тоже сделала неприятность ‘Современнику’: переменили цензора, хотели задержать книжку и теперь почти каждую статью рассматривают в целом цензурном комитете. Третьего дня запретили целый роман (‘Полицмейстер Бубенчиков’),¹* который составлял более десяти печатных листов. Об откупах тоже запрещают писать и потому обобрали на четвертую долю статейку, которую сочинил я,— о трезвости.²* В просьбе о разрешении новой газеты ‘Свисток’ отказано.³* С ‘Искрою’ сочинена история за объявление о старце и ухе…⁴ Для ‘Исторической библиотеки’ разрешили было перевод истории французских крестьян Бонмера,⁵ а теперь опять запретили. Не позволили даже одного стихотворения Полонского, в котором говорилось о сыне Наполеона!..⁶ Словом — перетурка идет страшная… Только энергия Некрасова да совершенная невозможность Чернышевскому написать бесцветную пошлость — дают надежду на то, что ‘Современник’ до конца года выдержит свое направление. В этом месяце у нас запрещено листов пятнадцать, то есть почти половина книжки. Эта половина будет, разумеется, по скорости, заменена балластом, но и в оставшейся половинке будет кое-что… Впрочем, ‘Современник’ выйдет теперь, вероятно, даже позже 15-го.⁷ Значит, я и в сентябре не могу к тебе приехать. Если октябрьская книжка пройдет благополучно и выйдет хоть к числу осьмому,⁸ то приеду в Москву по ее выходе.

Я все хвораю. Раза два летом болели зубы, довольно сильно, нога болела (то есть в самом деле — нога), приливы к голове до сих пор чувствую. Живу я теперь на новой квартире, в Моховой, дом Гутковой, No 7, кв. No 1. У меня был Дмитревский, сообщил, что ты весел и беззаботен, — слава создателю! — как говаривал (бывало) наш общий друг — Щеглов. Анна Сократовна уехала в Саратов и там осталась, у меня остался только ее портрет, который стоит того, чтобы ты из Москвы приехал посмотреть на него… Я часто по нескольку минут не могу от него оторваться и чувствую, что влюбляюсь наконец в А. С. Это такая прелесть, что я не знаю ничего лучше …

Впрочем, мне еще надо оканчивать библиографию. Прощай, пиши, передай мое почтение m-me Армфельд (с которою я почему-то считаю себя знакомым) и расскажи о наших невзгодах тем москвичам, которые будут сетовать о запоздалости ‘Современника’.

Твой весь Н. Добролюбов.

5 сент.

¹* Но вскоре разрешили печатать его, он помещен в октябрьской книжке ‘Современника’ того года.⁹

²* Она была помещена в сентябрьской книжке.¹⁰

³* Эту газету хотели издавать Некрасов и Николай Александрович.¹¹

197. И. А. ПАНАЕВУ

10 сентября 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Ольга Сократовна поручила мне попросить у Вас денег, которых она давно ожидает. 100 руб. я им передал 5-го числа, а затем они, кажется, ничего не получали. Если можно, то не мешало бы и мне рублей 50.

В этой книжке напечатан рассказ С. Т. Славутинского ‘Трифон Афанасьев’.¹ Он желает получить денег, которых ему следует 137 руб. 50 коп. Живет он в Москве (адрес у Звонарева), и потому не можете ли послать записку к Базунову² о выдаче тех денег… Нельзя ли меня уведомить об этом хоть завтра, в субботу я буду писать к Славутинскому.

Ваш Н. Добролюбов.

10 сент.

198. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Первая половина сентября 1859. Петербург

Почтеннейший Иосиф Иванович.

Никак не мог сегодня собраться к Вам. Посылаю Вам, что у меня есть готового. Разбор стихотворений Федорова¹ написан для ‘Журнала для воспитания’, я думаю, в начале года, и теперь, может быть, уже и поздно печатать его. Но если Вы хотите поместить, то оговоритесь как-нибудь или приткните его к разбору другой детской книжки. А то и вовсе бросьте: в нем, кажется, ничего путного нет. Если Вам нужна книга Куртмана,² то скажите об этом подателю этой записки: я Вам пришлю ее, а вместе с тем и другие книги, оставшиеся покамест у меня.

Передайте Александру Александровичу³ мое почтение и сожаление, что я до сих пор не успел с ним видеться.

Если можете исполнить мою вчерашнюю просьбу, то вручите деньги моему человеку: они будут верно доставлены.

Ваш Н. Добролюбов.

199. И. И. БОРДЮГОВУ

20 сентября 1859. Петербург

20 сент.

Миленький! ‘Современник’ вылез наконец вчера, и я свободен — то есть до первой присылки корректур, которые, вероятно, явятся завтра. Пользуясь ‘сим кратким мигом’, пишу к тебе несколько строчек, долженствующих заключать в себе жалобы на судьбу. Жить мне действительно очень тошно приходится, и я начинаю думать, что это происходит:

1) оттого, что с тобой мы давно не видались,

2) оттого, что Анна Сократовна уехала в Саратов,

3) оттого, что цензура становится все хуже,

4) оттого, что ‘еще любви безумно сердце просит’…¹ Последнее обстоятельство едва ли не самое ужасное, по крайней мере в настоящую минуту. Что ты станешь делать: дрянь мне не нравится, а хорошим женщинам я не нравлюсь. Просто хоть топись… Хочу все ‘иссушать ум наукою бесплодной’² и даже отчасти успеваю надуть самого себя, задавая себе усиленную работу. Но иногда бывает необходимость выйти из дома, повидаться с кем-нибудь по делам — и тут обыкновенно расстраиваешься на целый день. Несмотря на мерзейшую погоду, все мне представляется на свете таким веселым и довольным, только я совершенно один, не доволен ничем и никому не могу сказать задушевного слова. В такие минуты я жалею об А. С: с ней по крайней мере я мог говорить все, что приходило в голову и в сердце. А теперь — черт знает что такое! Иногда ругаю себя, зачем я не женился на ней, иногда мне приходит даже в голову — зачем я полтора года тому назад не женился на Терезе. У нас был бы теперь ребенок, на которого я должен был бы изливать отеческие попечения, и, следовательно, моя деятельность имела бы определенную, ближайшую цель… А то цель, которую я было предположил себе, оказалась вовсе не по плечу мне: нужно много еще учиться и смотреть на людей, чтобы хоть самому-то сделаться способным к ее достижению, не говоря уж о других… А людей так мало, так мало — вовсе почти нет. В последнее время я приобрел человек пять-шесть новых знакомых, но только один из них до сих пор кажется мне порядочным человеком. Прочие — современные либеральчики. Что-то у вас в Москве? Что Буренин?³ Что такое Иловайский?⁴ Я прочитал его статью о Дашковой в ‘Отечественных записках’. Это не бог весть что такое: выкрадка из записок Дашковой и из статьи Герцена в ‘Полярной звезде’.⁵ Но все-таки он может, кажется, писать эффектные статьи или по крайней мере выбирать эффектные предметы. Нет ли у него еще чего-нибудь готового или начатого? И не даст ли он порядочной статьи в ‘Современник’? Поговори ему и спроси, что получил он от Краевского за свою статью о Дашковой. Если бы у него оказалось что-нибудь теперь, это было бы очень хорошо, потому что ‘Современник’ нуждается теперь в статьях подобного рода.⁶ На октябрь у нас только и есть скучное продолжение безобразовских статей о поземельном кредите да статья ‘О каторжниках’,⁷ которой, пожалуй, и не пропустит цензура. Остальное придется все самим сочинять. Хоть бы ты помог, что ли!..

В Москву я бы приехал с радостью, если бы ты обещал влюбить меня там в кого-нибудь и заставить при этом забыть все печали мира. Но ведь ты не имеешь столько чародейственной силы, так, стало быть, зачем же я и поеду? Лучше уж ты сюда приезжай: здесь хоть памятник Николаю Павлычу ⁸ посмотришь, а у вас в Москве чего я не видал? Давыдова,⁹ что ли?.. А кстати — что же ты не благодарил меня за прощальное слово Давыдову, сказанное в прошлой книжке ‘Современника’?¹⁰Я думаю, он был доволен моим приветом его падшему величию… По крайней мере Никита¹¹ остался доволен на свой счет и говорил кому-то из студентов: ‘Читали вы, как в ‘Современнике’ Давыдова и Смирнова¹² ругают? Это все Добролюбов пакостит’… Сердечный — слона-то и не заметил в моей рецензии…

Милейший! Выучи наизусть и вели всем, кого знаешь, выучить ‘Песню Еремушке’ Некрасова, напечатанную в сентябрьском ‘Современнике’. Замени только слово истина — равенство, лютой подлости — угнетателям, это — опечатки,¹³ равно как и вить в 3-м стихе вместо вишь. Помни и люби эти стихи: они дидактичны, если хочешь, но идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости. Боже мой! Сколько великолепнейших вещей мог бы написать Некрасов, если бы его не давила цензура!..

Для любителей полноты запрещенных вещей сообщу тебе еще два дополнения к стихам Апухтина,¹⁴ молодого правоведа, подающего надежды. В стихотворении ‘Песни’ перед последним куплетом есть еще куплет:

Так вот и кажется: с первым призывом

Грянут они из оков

К вольным степям, к нескончаемым нивам,

В глубь необъятных лесов…

В стихотворении ‘Селенье’ точки в предпоследнем куплете замени стихами:

С ваших плеч спадут оковы,

Перегнившие на вас.¹⁵

В политическом обозрении сентября обрати внимание москвичей на то, что говорится об австрийских либералах.¹⁶Пиши ко мне, пожалуйста.

Твой Н. Добролюбов.

200. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Вторая половина сентября 1859. Петербург

Почтеннейший Степан Тимофеевич.

Из объявления в газетах Вы, вероятно, уже знаете, что в вышедшей книжке ‘Современника’ помещен Ваш ‘Трифон’.¹Я думаю, Вам высланы теперь и следующие деньги за него, кажется 140 р. ‘Полицмейстера Бубенчикова’ действительно запретили сначала² с тем, чтобы впредь никуда не определять, а потом с тем, чтобы он вид переменил. Не знаю, каков-то он будет в измененном виде, но Некрасов решился на меньшее зло — оборвать его по требованию цензуры, чтобы сохранить хотя что-нибудь. Впрочем, пожалуй, и еще раз запретят, несмотря на новый вид. Тут же кстати в ‘Современнике’ запрещена статья ‘О внутренней политике Второй империи’ и статья ‘О дворовых’.³ Просто режут, да еще и плакать не велят, не позволили выставить в объявлении заглавия запрещенных статей, а велели объявить только глухо: некоторые статьи…⁴

201. И. А. ПАНАЕВУ

Сентябрь (?) 1859. Петербург

Очень Вам благодарен, Ипполит Александрович, за присылку денег. Чернышевскому сейчас отправляю его часть.

Я Вам говорил как-то о г. Стопакевиче,¹ который читал корректуру сентябрьской книжки и более не читает. Ему нужно прибавить 20 рублей. Я не видал его и не знаю, где он живет, потому не мог прислать его к Вам, но знаю, что он нуждается, и потому прошу Вас послать депьги в типографию Вульфа: ему известен адрес Стопакевича.

Другая к Вам просьба: объясните, пожалуйста, — посланы ли во второй раз деньги в Ревель Михаловскому. Это должно быть в начале августа. Вы обещали послать, и я ему написал, что деньги посылаются. Он ждал их, не дождался, приехал сюда, виделся с Вами, но не знает до сих пор, не гуляют ли его деньги где-нибудь по почтамтам.

Ваш Н. Добролюбов.

202. Б. И. СЦИБОРСКОМУ

Сентябрь (?) 1859. Петербург

Милый мой Борис Иваныч.

Сердечно благодарю тебя, друг мой, за твое задушевное письмо,¹ которое, впрочем, гораздо более делает чести твоему сердцу, нежели моей деятельности. Ты расположен принимать за услугу то, что с моей стороны было просто следствием собственной надобности: дело, за которое взялся ты, нужно же было поручить кому-нибудь, ты принял его на себя и этим обязал меня столько же, если не больше, чем я тебя. Следовательно, здесь, как в деле обоюдном, не может быть и речи о каких-нибудь признательных чувствах и одолжениях. И напрасно ты смотришь на дело с такой умилительной точки зрения…

Впрочем, в письме твоем меня не удивило выражение твоей дружбы: я знал о ней гораздо раньше. Ты имел неосторожность не раз говорить обо мне с Паржницким, Михалевским, с Василием Ивановичем у Терезы Карловны. С тем тонким чувством, которое отличает эту девушку, и с тем инстинктом любви, которую она имеет ко мне, она тотчас же разгадала самые сокровенные и внутренние расположения всех вас. Не раз она передавала мне свои впечатления и говорила, что из всех моих приятелей, ей известных,¹* только ты один искренно любишь меня. Я не имел причины не верить ей и с течением времени постоянно убеждался в справедливости ее слов. Твое письмо прибавило только еще одно небольшое доказательство к тому, что я уже знал прежде.

Но мне не хотелось бы, чтобы наша дружба имела основанием только личные отношения, столько изменчивые и шаткие (как можешь судить по примерам некоторых из наших общих приятелей). Я уже давно имею в виду другие основания, которые могли бы меня связывать с людьми, и надеюсь, что на этих основаниях наша дружба с тобою может быть крепче и чище, нежели просто по личным отношениям. Основания эти заключаются в единстве и общности начал нашей публичной деятельности. Ты знаешь, что это за начала, и ты можешь помочь их распространению и утверждению в том круге, где тебе пришлось теперь действовать. Конечно, мы можем покамест действовать только словами, но ведь слово есть выражение той же мысли, из которой рождается и самое дело. Нужно только, чтобы слова были искренни и чтобы дело не противоречило основному, внутреннему смыслу слов. Искренен ли я в моих словах — это ты знаешь, всегда ли я на деле им верен — за это, конечно, никто не может поручиться, но по крайней мере я стараюсь избегать тех противоречий, которые сам умею заметить.

Что касается до тебя, то в твоем сердце и совести я нисколько не сомневаюсь. Жалею только об одном: что мы с тобой виделись так редко и говорили так мало по душе. Много между нами осталось недосказанного и невыясненного. Надеюсь, что полная откровенность придет при следующем свидании.

До сих пор не получил я письма от Николая Петровича,²* и сам он не едет. Влад. Петрович³* полагает, что он даже и не приедет, вследствие милых советов, посланных ему друзьями.⁴* Вот хорошо будет, если это в самом деле так!.. Нечего сказать — друзья!..

Влад. Петр, по латыни провалился, и потому… Впрочем, он сам ведь обо всем напишет в Аракчеевку.⁶*

Поклонись от меня Михалевскому.⁶* Если Караваев² обо мне вспомнил, так уж потрудись и ему засвидетельствовать мое почтение. Тебе кланяется Тереза Карловна, хотя ты и забыл о ней в своем письме.

Прощай, мой друг, до свидания.

Твой Н. Добролюбов.

P. S. Недавно с ‘Современником’ произошла история из-за статейки в августовской книжке⁷* о Педагогическом институте.³Кто-то пожаловался, все министерство взбесилось, хотели остановить книжку, да не успели: была уж разослана. Ограничились тем, что переменили цензора в ‘Современнике’. Теперь у нас Палаузов. Вообще наблюдение за ‘Современником’ усилено — и все из-за моей глупости, в которой я немедленно же и раскаялся.. Вперед уж постараюсь быть осторожнее.

¹* Должно сказать, что ближайшие приятели Николая Александровича не были знакомы тогда (то есть осенью 1858 г — Ред.) этой девушке, так, например, тогда не было в Петербурге ни И. И. Бордюгова, ни М. И. Шемановского.

²* Турчанинова.

³* Младший брат Николая Петровича, приехавший в Петербург держать экзамены в университет.

⁴* Николай Александрович говорит о тех из товарищей по институту, которые уверили простодушного Н. П. Турчанинова, что Николай Александрович при окончании курса помирился с Давыдовым.

⁵* Аракчеевский корпус (в Новгороде. — Ред.), преподавателем в котором был тогда Б. И. Сциборский.

⁶* Василий Михайлович (кажется, так его имя и отчество) Михалевский был товарищ Н. П. Турчанинова по гимназии, поступил в Петербургский университет в том же году, как Н. П. Турчанинов в Педагогический институт, сделался одним из людей того приятельского кружка, к которому принадлежали Н. П. Турчанинов и Николай Александрович, кончив курс в одно время с ними, он получил должность преподавателя в Аракчеевском кадетском корпусе, преподавателем в котором стал и Б. И. Сциборский.

⁷* 1859 года.

203. М. Л. МИХАЙЛОВУ

7 октября 1859. Петербург

Уведомьте, пожалуйста, Михаил Ларионович, дадите ли Вы на эту книжку Вашу статью об Элиоте?¹ Завтра еще она может пойти беспрепятственно.

Ваш Н. Добролюбов.

7 окт.

204. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Октябрь 1859. Петербург

Михаил Ларионович.

Препровождаю — 6 томов Клемма.¹ Очень нужно — Вашу статью об Элиоте.

А о себе скажу, что мне писать больше, равно как и приехать к Вам, — некогда.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Нет ли у Вас, или не знаете ли, где можно достать, — Записки Массона?²

205. В ТИПОГРАФИЮ

Октябрь 1859. Петербург

Для набора покамест посылаю стихи и предисловие к статье ‘Русской беседы’.¹ Так их и сверстайте по порядку. А потом я зайду в типографию и занесу остальное: нужно сделать примечания к стихам, которые вчера я вам показывал.²

H. Д.

206. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Начало (?) ноября 1859. Петербург

Что же мне делать, почтеннейший Иосиф Иванович? Я,по получении Вашего письма,¹ отослал к А. А.² конец разбора ‘Звездочки’³ и отказался от дальнейшей работы.⁴ Если Вас это затрудняет, то я к завтрему доставлю Вам еще разбор журнала Чистякова,⁵ но более ничего не могу.

Вам преданный Н. Добролюбов.

207. И. А. ПАНАЕВУ

7 ноября 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Вы обещали мне, когда будет нужно, прислать деньжонок. Я думаю, теперь Вы можете прислать мне рублей 150 или хоть 100 — сегодня или завтра. Я буду Вам очень благодарен.

Нельзя ли также сказать Звонареву, чтоб он спросил у переплетчика дефектных листов статьи Де-Пуле¹ из августовской книжки: в типографии их нет.

Ваш Н. Добролюбов.

7 ноября

Если Вы получили ноябрьский номер ‘Вестника промышленности’ и ‘Морского сборника’,² то пришлите их мне: они для меня нужны теперь.

208. M. И. ШЕМАНОВСКОМУ

30 ноября 1859. Петербург

30 ноября

Милый мой Миша. На другой день по получении твоего письма¹ я отправился к Кавелину и Березину,² чтоб узнать что-нибудь о казанской истории.³ Но Кавелин знал только то, что писали ему из Казани, а о министерском производстве дела говорил, что Ковалевский ⁴ обещал хлопотать в пользу студентов, сообщали даже сведение, что Вяземский-fils⁵ послан в Казань попечителем, с тем чтобы дать амнистию всем, кому сочтет нужным. Но на это плохая надежда, и притом все это — слухи. Березин справлялся в министерстве, по моей просьбе, и прислал мне записку такого содержания: ‘Ничего еще не мог узнать, дело производится в великой тайне самим директором, мелочь ничего не знает…’ Директор департамента Ребиндер,⁶через одного человека — именно через Панаева — можно спросить у него, как идет дело, — и если это не составляет государственной тайны, то он, конечно, скажет. Сегодня попрошу Панаева и, если что узнаю, немедленно напишу тебе. Теперь же только и могу сказать, что здесь общее мнение в пользу студентов. Козлянинова⁷ все знают с весьма дурной стороны.

Письмо твое предыдущее я получил. На него нужно бы отвечать много, и потому я жду времени, когда буду вовсе свободен.

Бордюгов ко мне пишет иногда, но очень лениво. Он тоже спрашивает о тебе, как и ты об нем, и я отвечаю ему то же, что и тебе.

Надеюсь скоро писать к тебе еще и потому кончаю. Прощай.

Твой Н. Добролюбов.

Спроси у Лаврецова, почему он не хочет ехать сюда.⁸ Если только потому, что совестно, так это вздор. Я думаю — более потому, что не надеется здесь место сыскать. Но об этом можно бы похлопотать, особенно если он захочет поступить к какому-нибудь купцу, и не по книжной части, а с каким-нибудь тряпьем или побрякушками возиться за прилавком. Отыщи его, пожалуйста, и спроси.

Присылать ли тебе ‘Современник’ на будущий год, и если посылать, то не хочешь ли и Шлоссера получить, которого скоро выйдет седьмой том.⁸

209. M. Л. МИХАЙЛОВУ

Октябрь — ноябрь 1859. Петербург

Михаил Ларионович.

Возвратите, пожалуйста, Кавелину Клемма — на Васильевском острове, 13-линия, д. Лихонина, близ Большого проспекта.

С благодарностью возвращаю Вам Прудона.¹ Contradictions— у Николая Гавриловича.²

Ваш Н. Добролюбов.

210. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Ноябрь 1859. Петербург

…Скажите, кто это соврал Вам, что Палаузова сменили за ‘Бубенчикова’.¹ Его за это не могли сменить уже и потому, что он не пропустил, а запретил этот роман. Потом через месяц уже комитетом и попечителем разрешены отрывки из него, кое-как сшитые, — которые потому и показались Вам бездарными. Но мне кажется, что здесь все-таки много горькой правды, много знания жизни и что ‘Бубенчиков’ не уступит очень многим из обличительных повестей. Палаузова же сменили за многие вещи — за какую-то фразу в ‘Иллюстрации’,²за какие-то стихи Розенгейма, за ‘Опричника’,³ а главное — как он сам говорит — вследствие некоторых чиновнических интриг.

Очень Вам благодарен за присылку мне ‘Русской газеты’. Скажите, каково ее положение? Ей ведь пророчили гибель. Впрочем, в Москве предвещали погибель и ‘Современнику’, а он процветает, и подписка уже идет на него, как ни на один журнал. А между тем наши знаменитости заметно отшатнулись от него,⁴ и в нынешнем году журнал пробавлялся по части знатных имен одним только Безобразовым⁵ (после ‘Дворянского гнезда’). Впрочем, в No 1 следующего года должна быть комедия Островского ‘Сон на Волге’, которую он теперь оканчивает,⁶и очень блестящая статья Тургенева ‘Гамлет и Дон-Кихот’.⁷ Тут же начнется и Костомарова ‘Домашняя жизнь XVII в.’ — вещь действительно любопытная, очень подробная и очень объемистая…⁸

211. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

16 ноября — 16 декабря 1859. Петербург

16 ноября 59 г.

Обещался ты мне писать, Александр Петрович, не дожидаясь моего письма, а между тем обещания не исполнил. Что с тобою делается? Как идет твоя рязанская жизнь? Что ваше общественное мнение и пр.? Помнится, ты хотел сообщать мне разные подробности на этот счет, и я очень желал бы знать их, особенно теперь, когда к возбуждению толков есть так много поводов. Уважь, пожалуйста, пришли что-нибудь рязанское.

Наши дела здесь идут плоховато: крутой поворот ко времени докрымскому совершается быстро, и никто не может остановить его. Разумеется, за всех и прежде всего платится литература. Я бы не стал говорить о ней, потому что ее стеснения слишком ничтожны в сравнении с общей ретроградной реакцией, но, во-первых, она мне ближе известна, а во-вторых, на ней отражаются все попятные шаги всех министерств. Поэтому скажу тебе несколько слов. Чтобы не пускаться вдаль, расскажу тебе судьбу последних нумеров ‘Современника’. На сентябрь набран был роман Филиппова ‘Полицмейстер Бубенчиков’. Объем его был 11 листов печатных. Один цензор — Оберт — его запретил, но в это самое время его отстранили от ‘Современника’ за пропуск рецензии Акта 30-летия института.¹ Другой цензор — Палаузов — тоже затруднился и внес роман в комитет. Комитет возвратил с требованием переделки, так, чтобы не было тут ни губернатора, ни других важных лиц. Переделали, потом цензура еще оборвала, и роман мог явиться только через полтора месяца (уже в октябрьской книжке), потерявши почти ¹/₃, конечно, самую сильную… Между тем сентябрьская книжка наполнилась мелкими статейками, для замещения романа, и из этих статеек запрещено несколько. Например, статья ‘О дворовых’ запрещена министерством внутренних дел, на том основании, что она ‘несогласна с видами правительства’. А в ней говорилось, что так как дворовые землей не владеют, а теперь дело идет о земле, то нельзя ли с ними порешить поскорее, дав им свободу приписываться, и пр. Статья о современном состоянии Франции запрещена потому, что (будто бы) Наполеон присылал нарочного жаловаться на статью Павлова в ‘Русском вестнике’² и что поэтому запрещено о нем отзываться дурно, — да, кроме того, перед тем была цензурная история из-за статейки ‘Инвалида’ о Виллафранкском мире³ (вследствие чего он перестал помещать у себя ‘общие обозрения’ политические). Статья о трезвости⁴ходила два месяца по цензурам и наконец пропущена, утратив заглавие (‘Народное дело’) и третью долю текста — все, что говорилось об откупщиках и об отношении откупа к народу. Об откупах, видишь ли, говорить нехорошо — тоже не ладится с видами министерства финансов. Федоровский хотел отвечать Кокореву⁵ и для начала послал было один документик в ‘СПб. ведомости’: не позволили напечатать. Для октябрьской книжки была набрана статья ‘Каторжники’.⁶ Ее отправили в Сибирский комитет, к Буткову,⁷ Бутков пропустил, заметив, что большая часть статьи относится не к нему, а к ведомствам министерства внутренних дел, юстиции и духовного. Послали в министерство внутренних дел, там пропустили на том условии, ежели автор берет на себя ответственность за все, что говорит о чиновниках. Потом в юстицию, там согласились, духовные тоже пропустили. К ним относились места о раскольниках. Впрочем, нет: тут вышла забавная история. Каждый цензор, разумеется, помарывал кое-что в статье (она была 4 ¹/₂ листа, увидим, много ли останется), духовный же, арх. Федор,⁸ вымарал все, что было о раскольниках, да и подписал: ‘со стороны духовной цензуры нет препятствия’. Получив от Федора, мы думали, что наконец можно будет печатать статью — хоть уж в ноябрьской книжке. Не тут-то было: нужно было отправлять к военному и финансовому цензору. Места, относящиеся к военной цензуре, мы сами вымарали, чтобы ускорить дело. После финансовой цензуры думали — конец. Ничего не бывало: цензор потащил-таки статью в цензурный комитет, а цензурный комитет решил представить в Главное управление цензуры, и книжка опять выйдет без этой статьи. Неизвестно, попадет ли она и в декабрь.

3 октября издан циркуляр,⁹ чтобы от всех редакций и авторов цензура требовала фактических доказательств, когда они что-нибудь представляют обличительное. Таким образом, один господин пишет, что мальчишек секут в корпусах, от него требуют справку: где, когда и кого высекли, и чем он это докажет, Иначе печатать не позволяют. И все в таком роде.

16 декабря

Не знаю, почему не дописал и не отослал я это письмо к тебе, Александр Петрович. Теперь нашел я его и вздумал отослать без дальнейших рассуждений: охоты нет говорить о всех мерзостях, какие здесь делаются. Говорили было о совершенном преобразовании цензуры под управлением Корфа,¹⁰но это лопнуло. Некоторые жалеют, другие радуются, но и то и другое — глупо. Корф ли, Ковалевский ли — все единственно: стеснения, придирки, проволочки, малодушие и раболепство на каждом шагу…

Прощай. Пиши ко мне.

Твой Н. Д.

212. И. И. БОРДЮГОВУ

23 декабря 1859. Петербург

23 д.

Миленький Ваня! Сегодня я ждал, что ты ко мне приедешь, — и ждал понапрасну. И вдруг мне пришло в голову: что, если ты не поехал потому, что я тебя не звал (кажется). Хотя я и не думаю, чтоб ты был столько глуп, но ведь черт чего не бывает на свете! Вот я и сел за писание, чтобы подвигнуть тебя на езду хоть в субботу, ибо это письмо получишь ты в пятницу.¹* Я бы к тебе сам приехал, да нельзя: на первую книжку работы много. А тебе теперь отдых: приезжай, пожалуйста. Приезжай хоть затем, чтоб послушать Лагруа,²* которая в некоторых операх решительно лучше всего, что я когда-нибудь мог вообразить. А говорить-то как много бы надо нам! Я бы тебе целую коллекцию хороших офицеров³* показал… Приезжай, пожалуйста.

Твой Н. Д.

Не хочешь ли поступить на химию и физику в Аракчеевский корпус,¹ на 1200 руб. за 14 лекций?

¹* Письмо было писано во вторник, но, как видно, после отхода почтового поезда, оно должно было быть взято поездом в среду (24 дек.) и прийти в Москву в четверг, но в четверг было рождество, разноски писем в этот день не было, потому-то письмо и должно было дойти до И. И. Бордюгова только уж в пятницу, 26 дек.²

²* Примадонна, производившая большой эффект необыкновенной силой голоса и способностью держать его необыкновенно долго на длинных высоких нотах.³

³* Это были два кружка: один состоял из лучших офицеров (слушателей) Военной академии, другой — из лучших профессоров ее. Николай Александрович был близким другом некоторых из замечательнейших людей обоих кружков.⁴

213. И. А. ПАНАЕВУ

Вторая половина 1859. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Нам с Чернышевским очень нужно достать по 100 рублей. Не можете ли прислать сегодня? Для Чернышевских я уже взял на прошлой неделе 100 р. у Николая Алексеевича, запишите их, пожалуйста, в счет Н. Гавр.

Ваш Добролюбов.

Деньги Вы можете отдать моему человеку, он верно доставит их. А распишусь я после, при свидании с Вами или когда Звонарев зайдет ко мне.

214. Н. В. ГЕРБЕЛЮ

Вторая половина 1869. Петербург

Извините, пожалуйста, Николай Васильевич, что я Вам ранее не возвратил Ваш листок.¹ Это произошло оттого, что я не знал Вашего адреса. Возвращая его теперь, прошу Вас принять выражение моей искренней благодарности за Ваше одолжение.

Ваш Н. Добролюбов.

215. Н. А. НЕКРАСОВУ

Ноябрь — декабрь 1859. Петербург

Николай Алексеевич.

Я прочитал рецензию г. Колбасина¹ на ‘Север’ и, полагая, что Вы непременно хотите печатать творения его по части библиографии, — возблагодарил свое упрямство, заставившее меня вычеркнуть свое имя из объявления о ‘Современнике’.² Посылаю Вам эту рецензию, дайте ее, если хотите, в типографию. Моя просьба состоит в одном: нельзя ли под ней подписать имя или хоть буквы Колбасина? А то найдутся люди, которые на меня же свалят все пошлости этого писателя, так как известно, что библиография всегда составляется мною.

Ваш Н. Добролюбов.

Сегодня я был у Бекетова и Бирюлева.³ Бекетов прислал статью Пекарского,⁴ я вычеркнул из нее строки о Щебальском⁵и велел печатать. Бирюлев сказал, что Путята⁶ обещал завтра прочитать всю статью, но во вчерашних словах Вам, что статья наверное не будет запрещена, сегодня он уже заперся.

Р. S. Колбасин прислал еще две рецензии, тех я не читал еще.

216. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Конец декабря 1859. Петербург

Михаил Ларионович.

Простите, пожалуйста, что я у Вас не был и не принес Вам книги.¹ Был все время — то с зубной болью, то за неотлагательными делами. Послать тоже некого: человек мой ногу себе выломил и лежит. Но на днях я — или сам к Вам приеду, или пришлю книги по крайней мере. А теперь вот что: уведомьте, пожалуйста, будет ли Ваша статья готова к 1-му номеру,⁸ и если будет, то когда Вы можете ее доставить в типографию — хотя бы начало. Оригинал теперь в типографии нужен.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Поздравляю Вас с Новым годом,

217. И. А. КОНОПАСЕВИЧУ

Декабрь 1859 или начало января 1860. Петербург

Иван Александрович!

Пожалуйте министерством управлять!¹*

Относительно твоего перевода¹ получил я на днях от одного министерского чиновника записку, которую при этом письме и прилагаю. Больше же ничего не мог узнать.

Относительно статей твоих могу сообщить следующее: обе получены, одна (‘Современные аллегории’) уже и напечатана.⁸* Из нее вышло 1 ¹/₂ листа, и деньги за нее (45 р., по 30 р. за лист) будут в скором времени высланы. Другая² передана Некрасовым Чернышевскому, так как тот собирался сам написать статью об этом предмете по английским известиям. Не знаю еще, читал ли он статью твою. Знаю только, что она в редакции оказалась позже ‘Современных аллегорий’, хотя, судя по твоему письму ко мне, и выслана была ранее.

Да растолкуй, пожалуйста, что значит ‘безденежное получение ‘Современника’ за второе полугодие’? Это какая-то чепуха — ошибка или недоразумение.³

Статьи твои могут, кажется, довольно близко подходить к тону ‘Современника’ последнего времени, и потому Некрасов поручил мне написать тебе, что сотрудничества твоего он желал бы и на будущее время.⁴

Кланяйся Турчанинову⁵ и скажи ему, что его неответ на мое последнее письмо⁶ кажется мне необъяснимым, так как он сам писал мне раз, что не оставляет без ответа никаких писем уже и потому, что считает это противным правилам вежливости. Прощай.

Твой Н. Добролюбов.

¹* Шутливое применение фразы из ‘Ревизора’.

²* В декабрьской книжке ‘Современника’.

1860

218. H. A. НЕКРАСОВУ

6 января 1860. Петербург

Николай Алексеевич.

Если Вы можете без стеснения для себя дать мне 500 рублей взаймы на один год, то дайте, пожалуйста, но только с тем, чтобы это не имело совершенно никакого отношения к ‘Современнику’.

Ваш Н. Добролюбов.

6 янв. 1860

219. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

4 февраля 1860. Петербург

4 февраля 1860 года

…Вы говорили, что с ‘Русским вестником’ не хотите иметь дела по составлению внутреннего обозрения. Не хотите ли иметь оное (то есть дело) с ‘Современником’? Это для Вас было бы удобнее в том отношении, что ‘Современник’ выходит раз в месяц, следовательно, два труда ^г — за раз приходятся, и каждое обозрение может быть богаче, полнее и цельнее. От двух до трех листов и даже несколько более можно бы предоставить Вам на это в каждом нумере. Относительно условий, вероятно, затруднений не вышло бы. По крайней мере я думаю, что в ‘Современнике’ Вам не было бы невыгоднее заниматься этим, чем в ‘Вестнике’, Не возьметесь ли Вы за это дело? Подумайте, пожалуйста, и если что решите, то известите меня. Скажите, что за условия были у Вас с Катковым и какого бы изменения хотели Вы от ‘Современника’? Может быть, мне и удастся на этот раз быть хорошим посредником (чего никогда не удавалось), и дело это устроится к обоюдному удовольствию. Я уже говорил Некрасову: он сознает, что ‘Современнику’ внутреннее обозрение очень нужно и что обозревателя лучше Вас искать нечего, да и трудно найти.² Смущает его одно: что Вы в Москве живете. Но ведь это для ежемесячного журнала, при деятельной корреспонденции, не так ужасно. Да притом же Вы к Москве не прикованы, и въезд в Петербург Вам не запрещен. А со временем обстоятельства могут расположиться так, что Вы, может быть, и в Петербург переселитесь — чего я бы от души желал…

220. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

13 февраля 1860. Петербург

13 февр. Моховая, д. Гутковой, No 7, кв. No 1

…Приехавши в Петербург,¹ я нашел, что здесь как-то скучнее, церемоннее, холоднее живется. В скучные вечера, в которые мне выпадает дилемма или сидеть в своем углу, или отправляться в общество ученых мужей — трактовать о возвышенных материях, — мне часто вспоминается уютный московский уголок, в котором, если хочется, можно с приятностью несколько вечеров сряду врать, например, такой же вздор, каким наполнено вот это письмо. Такого уголка я здесь до сих пор не завел себе. Здесь все смотрит официально, и лучшие мои знакомые удивятся, если вдруг откроют во мне, например, юного котенка, желающего прыгать и ластиться. Здесь я должен являться не иначе как суровым критиком, исправным корректором и расторопным журналистом. Говорят со мной все о ‘Современнике’ да о разных рецензиях, и можете представить, какие новые для меня и интересные вещи высказываются в таких разговорах. Ужас, что за скука… Так бы и уехал в Москву!.. А покамест всем Вашим нижайше кланяюсь, а у Н. С.² прошу позволения ручку поцеловать при свидании, в знак того, что она прощает меня искренне,

Ваш Н. Добролюбов.

221. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

22 февраля 1860. Петербург

Добрейший Степан Тимофеевич.

Вы совершенно напрасно расстраиваетесь тем, что следует считать ‘отрадным явлением’. Что мальчик удавился¹ — это, по-моему, очень хорошо, скверно то, что другие не давятся: значит, эта болотная ядовитая атмосфера пришлась как раз по их легким и они в ней благоденствуют, как рыба в воде. Вот что скверно. А то — удавился! Велика важность! Неужели Вас это изумило и озадачило? Неужели Вы предполагали, что наши гимназии неспособны привести к удавлению человека, мало-мальски привыкшего к другой атмосфере, нежели в какой мы все возросли и воспитались? И неужели Вы жалеете этого болгара, предполагая, что он мог ждать себе какого-нибудь добра в земле русской? Нужно было пожалеть его, нужно было волноваться и возмущаться в то время, когда он ступил на русскую почву, когда он поступал в гимназию. А теперь надо радоваться! И я искренно радуюсь за него и проклинаю свое малодушие, что не могу последовать его примеру.

Назначение Панина,² ссылка Унковского и Европеуса,³ пожалование во что-то виленского Бибикова,⁴ полицейские разбои в Харькове и Киеве,⁵ беззаконный обыск и домашний арест у профессора Павлова в Петербурге,⁶ благонамеренные тенденции барона Медема⁷ — вот новости, которые теперь всех занимают здесь не менее, чем Молинари⁸ — Москву. Харьковскую историю, о которой донесено в виде бунта, Вы, вероятно, знаете… Может быть, слышали уже и о том, что по какой-то связи с нею вдруг пришли обыскивать П. В. Павлова, якобы соучастника мятежников. И общество молчит, несколько яростных юношей кричали было об адресе государю по этому случаю, над ними все смеются.

Барон Медем изволил показать либерализм: одному цензору выговор ласковый дал за то, что тот вымарал в одной статье слово вольный в фразе: вольный казак. К сожалению, мне не хотели сказать имя этого цензора, но я подозреваю, что ²/₃ из теперешних цензоров способны сделать такую помарку. Можете судить, как обуял их дух страха и холопства и как быстро может совершиться переход к елагинским временам.⁹ Медем обратил внимание на ‘Современник’, как на журнал ‘опасный’, и перевел его от Бекетова к другому цензору, какому-то Рахманину.¹⁰Определен, говорят, по рекомендации Панина. А уж и Бекетов-то в последнее время был хорош! У меня в прошлом месяце запретили статью о духовенстве¹¹ и пощипали статью о Пирогове.¹² В нынешнем Бекетов вымарал полтора листа, целую половину из статьи о новой повести Тургенева,¹³ я, разумеется, статью должен был бросить. А он пренахально спрашивает: отчего же я не хотел печатать свою статью! О Ваших рассказах тоже написал я статью,¹⁴ которой фон не лишен был гвоздиков: вот, мол, человек, не сочиняющий приторных дифирамбов и эклог насчет русских мужичков, не умеет, мол, он этого, потому — не художник, как Григорович с Писемским, и т. д. А в русской, мол, жизни у него попадаются такие задатки, каких ‘образованному’ обществу и во сне не снилось. Отчего, мол, это? Не оттого ли, что он сознал, да и пришла пора сознать, что народ не игрушка, что ему деятельная роль уже выпала в нашем царствен пр. Все это было обставлено, конечно, литературным элементом, и все это выщипано… И остался один только этот литературный элемент, или, лучше сказать, — черт знает что осталось… Просто смотреть гадко…

Но делать нечего: не съеживаться же от первых неудач. Подержимся еще. На следующую книжку пишу о ‘Грозе’, о ‘Горькой судьбине’¹⁵ и о ‘Legende des si&egrave,cles’.¹⁶ Пусть запрещают, коли хотят. Я удвою свои труды и вдвое сокращу расходы, но писать буду продолжать в прежнем духе и, по возможности, не стану печатать статей с искажениями.

Ваш Н. Добролюбов.

22 февр.

222. И. И. БОРДЮГОВУ

24 февраля 1860. Петербург

Миленький Ваня! Кланяйся всем Армфельдам, умоли их, чтоб простили мою невежливость, скажи, что я с повинной головой прихожу, и пр., и пр. Объясни, что я ежечасно помнил их добрый прием, ужасно мучился тем, что не писал тотчас по приезде, но писать не мог, не мог решительно. А почему — тому следуют пункты, уже для тебя одного излагаемые конфиденциально.

По приезде я нашел письмо от Т.¹ Она писала мне прямо с почтовой станции, говорила, что не могла еще сыскать себе квартиры, потому что приехала совсем больная и слегла. С следующей почтой надеялась писать подробней. Можешь представить, как ждал я следующей почты, но она прошла (еще когда я в Москве был), прошла и другая, третья, наконец четвертая — письма все нет. Тревога моя росла с каждым днем, нервы расстроились до того, что я, совершенно против воли, плакал по целым часам и наконец решился ехать в Дерпт отыскивать Терезу. Но накануне того дня, когда я должен был уехать, — получил наконец письмо, она писала, что была очень больна, но теперь стала поправляться и переехала на квартиру свою. Я мгновенно переменился и в тот же день отправился в оперу, из оперы одни знакомые затащили меня чай пить к себе. Там оказался другой знакомый, который упросил меня на другой день быть у него, так как он праздновал совершеннолетие своей дочери. Я отправился. И тут-то настоящая история. Это было в субботу, 6 февраля. Приехало народу очень много, танцевали пар двадцать, играли столах на пяти. И между танцующими открыл я одну девушку, от которой не мог оторвать глаз: так была хороша она. Прежде всего поразил меня контраст черных глаз и бровей ее с светло-русыми волосами, потом розовая нежность ее кожи, правильное, до последней степени симметричное расположение всех черт, ротик с улыбкой счастья и доброты и такое умное, живое и в то же время ласкающее выражение всей физиономии, особенно глаз… Ах, какие это глаза, если бы ты видел! Они не жгут и не горят, но как-то светятся и греют тебя… Я впивался в нее и почел бы себя счастливым, если бы на меня упал один взгляд этих глаз. Но она танцевала, а я был в толпе смотрящих из дверей. А как она танцевала! Сколько прелести и грации было в каждом ее движении, в каждом повороте головы, в каждой улыбке, которою она разменивалась с своим кавалером! Нет, никакой Грз никогда бы не мог создать такой головки! А тут она была предо мною живая, порхающая, говорящая с другими! А я не смел даже подойти к ней близко… В первый раз я от глубины души проклял свою неуклюжесть и свое неуменье танцевать. Но проклятиями взять было нечего. Я решился действовать иначе. Я спросил, кто она, мне назвали фамилию, спросил: с кем она приехала? — С отцом. Я удовольствовался и прошел в другую комнату. Там попросил я, чтобы мне показали г-на такого-то (то есть отца ее). Мне указали, и я начал около него вертеться. Подслушал я, что он не успел составить себе партии и ищет партнеров, тотчас же побежал я к хозяину и попросил, чтоб он устроил партию в ералаш: такой-то с таким-то сейчас изъявляли желание играть, я — тоже хочу, остается найти четвертого. Хозяин, ничего не подозревая, сладил партию, и я стал играть с почтенным отцом, которому тут же был и представлен. Надо тебе сказать, что он генерал со звездой, и, несмотря на то, я ему куртизанил в картах и вообще ужасно егозил перед ним. Пойми, как я врезался-то! Разумеется, вся эта история кончилась тем, что мы познакомились. Я выспросил его адрес и на другой день явился к нему с визитом и получил приглашение бывать по середам. Настает середа, еду. И нужно же так случиться, что у него какой-то комитет пришелся тут, его дома нет, жене его я не представлен, общество все незнакомое. Попросил одного случившегося знакомого представить меня хозяйке, но и после этого остался одинок. Только и нашел отрады, что в разговоре с одним молодым путейским офицериком, который пренаивно спрашивал меня: жив ли Кольцов, а впрочем, находил, что Бенедиктов плох и пр. Наконец явился хозяин, и меня посадили за карты. Я пасовал каждую игру, и мне действительно ничего не шло (играли в табельку), да и не о том я думал. Наконец, уставши донельзя, я посадил вместо себя другого, а сам вышел в ту комнату, где были дамы. Там оказался и офицерик. Все смеялись, рассказывали что-то и, между прочим, играли в дурачки, страшно плутуя и оставляя каждый раз какую-то старушку, которая тоже плутовала, да не совсем искусно. Я попросил позволения присоединиться к игре, в которой и она участвовала. Сесть мне пришлось возле нее, так что ей приходилось ходить ко мне. В первую же игру она пошла мне тремя картами, когда у меня было только две на руках. Я показал ей их, а она кивнула головой на схоженные ею карты и сказала выразительно: ‘кройте’. Я посмотрел, в ходе оказалось четыре карты, а не три, я тогда нечаянно уронил одну из них на пол, потом поднял и взял к себе на руки, а затем раскрыл все карты, и мы оба вышли. Подобные проделки повторялись каждую игру, и веселью конца не было. В промежутках шли рассказы, анекдоты и всяческое посильное остроумие. Она была на этот раз небрежно одета и причесана и производила менее эффекта, но я зато убедился, что она действительно умна и имеет живое сердце. С какими мечтами ехал я оттуда, с каким нетерпением ждал следующей среды. И не выдержал: середи недели нашел дело к ее отцу и заехал в двенадцать часов, рассчитывая застать всех за завтраком. Но остался в дураках: ее не видал, а отца встретил уже почти на пороге: он собирался уходить из дому. Наконец являюсь сегодня в половине десятого. Здороваюсь, смотрю: одни играют в карты, и сам хозяин тоже, другие рассуждают о том, можно ли назвать счастливым в производстве такого-то подполковника, и проводят параллель с его товарищами, дамы все рассуждают о сгоревших на масленице двух девушках. Я осмотрелся и не нашел около себя дружелюбного лица, с которым бы мог заговорить, кроме опять того же офицерика. В прошедшую среду мы с ним немножко сошлись, так что я начал разговор таким образом: ‘Хорошо мое положение в этом доме! Никого не знаю, никому не представлен и заговорить ни с кем ne могу’. Он посмотрел на меня, и тут только заметил я, что он чем-то особенно сияет. ‘А Вы знаете мое положение в этом доме? — спросил он меня. ‘Какое? В том же роде, как и мое?’ — ‘Нет, совсем в другом, — отвечал он и ухмыльнулся. — Я сегодня объявлен здесь женихом!’ — ‘Как?’ — закричал я. ‘Да, я женюсь на дочери N’. Не знаю, что со мной сделалось при этом известии. Я судорожно сжал рукой горячий стакан чаю, бывший у меня, прислонился к двери, и боль обожженной руки отвлекла начинавшееся головокружение. ‘Я очень доволен’,—прибавил он, весело смотря мне в глаза. ‘Еще бы,— отвечал я,—да это такое счастье, больше которого я ничего и не подумал бы пожелать себе’. Он посмотрел на меня несколько странно, я опомнился. ‘Ну, поздравляю Вас, — начал я добродушным тоном, — она, кажется, очень умная и добрая, и притом…’ Словом, я пустился в панегирик ей — который не был ему неприятен… Между прочим, я спросил, давно ли он знаком с нею, три года, говорит. Я заглянул в гостиную, где она гуляла с какою-то подругой. У ней на лице такая радость, столько любви и счастья, посмотрел я на них вместе: она так кокетливо оборачивает к нему головку, так томно кладет свою руку на его, так на него смотрит, как будто говорит: ‘Возьми меня, возьми, я твоя…’ Посмотрел я на все это, потом посмотрел на часы: было четверть одиннадцатого. Я пробыл всего три четверти часа, уехать было еще нельзя. Я подошел к играющим, глядел в карты, но ничего не понимал. Поставив однажды ремиз, хозяин обратился ко мне с вопросом: ‘Ну как же было но купить?’ Я не вдруг сообразил смысл вопроса, не вдруг понял, что по требованию приличия должен я был сказать ‘да’ или ‘нет’… Я промычал что-то и вскоре потом отошел. Пристал я к какому-то разговору, но в голове у меня ходило что-то, точно я ухом прилег к котлу паровоза: так и кипело, так и ходило все, — шум и бестолковщина, В середине разговора я очнулся как-то: слышу, хвалят какого-то профессора (должно быть) за то, что добросовестно за наукой следит, я кивнул головой и помычал. Потом еще раз очнулся: говорили уж что-то об операторах, я улыбнулся и знак согласия и посмотрел на часы. Было одиннадцать. Я взял шляпу и стал прощаться. Поклонившись всем, мне незнакомым, я подал руку жениху. ‘А вы знакомы?’ — спросила мать, до того не говорившая со мной ни слова. ‘Как же, maman, прошедшую среду познакомились, мы еще все в дурачки играли’,— с какой-то детской радостью и гордостью подхватила она. И при этом она так на него поглядела, что в значении слов ее нельзя было сомневаться. Они значили: ‘Не правда ли, что ты, мой милый, лучше всех здесь! Вот чужой человек, в первый раз явившийся, — и он, не сошедшись ни с кем, тотчас же познакомился с тобою’. Мне показалось даже, что она мне улыбнулась ласковее при прощанье, именно за то, что я сошелся с ее милым. А отец, прощаясь со мной, наивно проговорил: ‘А жаль, что вам партии не составилось сегодня’. Я немножко дрогнул и ответил ‘что делать?’ таким отчаянно-грустным тоном, что меня все окружающие сочли, вероятно, чудовищным экземпляром записного картежника. А я думал совсем о другой партии…

Дорога от них ко мне была длинная, ванька попался плохой, в лицо мне хлестал мокрый снег. В груди у меня шевелились рыданья,² я хотел всплакнуть у безделья, но и то как-то не вышло. Дома принялся было за исправление одной рукописи, которую хотим теперь печатать, но почувствовал себя в настроении к дружеским излияниям и принялся за письмо к тебе.

Итак, от 6-го до 24 февраля я предавался безумной, хотя и робкой надежде на то, что могу быть счастлив. Сколько тут было планов, мечтаний, дум и сомнений! Радостных минут только не было, исключая, впрочем, той, когда я получил приглашение ее отца бывать у них, и тех немногих минут, когда мы играли в дурачки… И вот она аллегория-то: как я ни плутовал, а все-таки в дураках остался. А она вот выходит! Черт знает что такое!

Я тебе не расписываю своих чувств. Но об их силе ты можешь заключить по несвойственной мне смелости и стремительности действий, выказанных мною в этом случае. Суди же и о великости моего огорчения. Все, окружающее меня, все, что я знаю,— дрянь в сравнении с нею, а я принужден с этой дрянью возиться и любезничать, в то время как у меня сердце защемлено, в мечтах все она, в глазах все ее милый образ и рядом этот жених… Добрейший, впрочем, малый, с которым ей жить будет спокойно. Она же институтка и кипучей жизни страстей не ведает: это видно по тому сиянию, которое разлито по ее нежному, доброму и умному лицу. Пусть она будет счастлива, и пусть никто не возмутит ее спокойствия, ее наслаждения жизнью… Я бы заел и погубил ее… И поделом не достанется мне владеть такой красотою, таким божеством!.. Эх, прощай, Ваня. Напиши мне что-нибудь.

Твой Н. Д.

P. S. A ведь и офицерик-то плюгавенький… Эхма!!!

223. И. А. ПАНАЕВУ

Начало марта 1860. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Я забыл Вам сказать, что в 1 No ‘Современника’ в библиографии две страницы принадлежат г. Колбасину,¹ сколько платить ему, спросите у Николая Алексеевича.

В нынешнем же 2-м No 12 страниц написаны г. Антоновичем,² которому можно платить пока по 30 руб.

Скажите, как Вы платите корректору — по типографскому счету или по авторскому, то есть за запрещенные листы ничего? Ему бы надо по типографскому.

Получили ли Вы от Ивана Ивановича³ адрес Турбина и послали ли ему следующие деньги за статьи в ‘Современнике’ 1856 и 1857 года?⁴

Я оставил у Некрасова повестку,⁵ по которой доверяется получить Звонареву, когда он получит, велите ему поскорее доставить мне и пришлите тут же мне рублей 250, а если можно, то и 300, в следующий месяц пришлете уж 200.

Ваш Н. Добролюбов.

224. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Первая половина марта 1860. Петербург

Почтеннейший Степан Тимофеевич, обозрение я получил¹ только вчера и тотчас же пробежал его и вторую половину отправил в типографию, с утра ждавшую оригинала. Но относительно некоторых мест первой половины, особенно начала, я намерен вступить с Вами в диспут, и тем смелее, что Вы сами изъявляете недовольство началом и просите поправить. Поправлять тут нечего, но первые вступительные страницы я, если бы Вы позволили, решительно оставил бы, заменив их вступлением от редакции, более согласным с ее постоянными воззрениями. Помилуйте, мы вот уже третий год из кожи лезем, чтоб не дать заснуть обществу под гул похвал, расточаемых ему Громекой²и К^о, мы всеми способами смеемся над ‘нашим великим временем, когда’, над ‘исполинскими шагами’, над бумажным ходом современного прогресса, имеющим гораздо меньший кредит, чем наши бумажные деньги. И вдруг Вы начинаете гладить современное общество по головке, оправдывать его переходным временем (да ведь других времен, кроме переходных, и не бывает, если уж на то пошло), видеть в нем какое-то сознательное и твердое следование к какой-то цели!.. Я не узнал Вас в этой характеристике общества. Я привык находить в Вас строгий и печально-недоверчивый взгляд на всякого рода надежды и обещания. А тут у Вас такой розовый колорит всему придан, таким блаженством неведения все дышит, точно будто бы Вы в самом деле верите, что в пять лет (даже меньше: Вы сравниваете нынешний год с прошедшим) с нами чудо случилось, что мы поднялись, точно сказочный Илья Муромец… Точно будто в самом деле верите Вы, что мужикам лучше жить будет, как только редакционная комиссия³ кончит свои занятия, и что простота делопроизводства водворится всюду, как только выгонят за штат тысячи несчастных мелких чиновников (Вы знаете, что крупных не выгонят)… Нет, Степан Тимофеевич, умоляю Вас, оставьте эти радужные вещи для слепца Каткова,⁴новобрачного Феоктистова,⁵ добросердечного (в деле ума) Леонтьева⁶ и проч. Пусть эти восторги современным движением явятся лучше в диссертации Рачинского⁷ о движении высших растений, нежели в обозрении ‘Современника’. У нас другая задача, другая идея. Мы знаем (и Вы тоже), что современная путаница не может быть разрешена иначе, как самобытным воздействием народной жизни. Чтобы возбудить это воздействие хоть в той части общества, какая доступна нашему влиянию, мы должны действовать не усыпляющим, а совсем противным образом. Нам следует группировать факты русской жизни, требующие поправок и улучшений, надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху — до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи и чтобы он, задетый наконец за живое, вскочил с азартом и вымолвил: ‘Да что же, дескать, это наконец за каторга! Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше’. Вот чего надобно добиться и вот чем объясняется и тон критик моих, и политические статьи ‘Современника’, и ‘Свисток’… И при этом-то станем мы лелеять публику уверениями, что все хорошо и прекрасно, когда сами знаете, что все скверно (сами это Вы писали мне в последнем письме), да будем петь Жуковского:

Било девять! В добрый час

Спите: бог не спит за вас…⁸

Нет, этого Вы сами не хотите, а между тем начало Вашего обозрения так и просит себе в эпиграф эти стихи…

Не обидьтесь, пожалуйста, резкостью моих слов и не примите их за что-нибудь журнальное: я пишу Вам сгоряча, только что просмотрев еще раз начало обозрения и не говоривши о нем ни с кем ни слова. В письме моем — мое крепкое, хотя и горькое убеждение, которое дорого мне, как плод всего, чему я учился, что я видел и делал, дорого, как ключ для всей моей дальнейшей жизни. Надеюсь, что Вы уважите это убеждение, которое, впрочем, не очень далеко и от Ваших.

Я жду от Вас скорого ответа. Напишите, согласны ли Вы не печатать первых страниц обозрения и видеть перед ним несколько замечаний от редакции,⁹ после которых будет, конечно, — тире. Потом о двух пунктах: о Ростовцеве¹⁰ Ваши строки не пропустят, позвольте заменить их другими, даже с выпискою из ‘Нашего времени’.¹¹ Далее, о заштатных чиновниках Ваш отзыв жестокосердно-тяжел, позвольте или совершенно исключить, или переменить его… Вот и все. Напишите поскорее. Книжка наша с новым цензором ¹² не поспеет ранее, как к 20-му. Обозрение будет напечатано в конце, значит, Ваш ответ, если поторопитесь, придет еще вовремя.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Забыл: скажите, в каком No ‘Одесского вестника’ рассказ о задержанном поверенном и извозчике.¹³ Это надо для цензуры.

У Вас в руках статейка моя о Тургеневе.¹⁴ Пожалуйста, не распространяйте ее, чтобы шуму не было. Я ее переделал и представил опять в цензуру, благодаря тому, что у нас цензор теперь другой, она пропущена. Впрочем, вторая половина получила совсем другой характер, немножко напоминающий начало Вашего обозрения. Что делать…

225. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

26 марта 1860. Петербург

26 марта

…Скажу теперь несколько слов в ответ на Ваше последнее письмо.¹ Вы напрасно думаете, что я не понял Вашей мысли, я понял ее именно так, как Вы объясняете, и именно с этой точки смотрел на все обозрение.² А в обозрении вышло вот что: везде говорится о реформах и улучшениях, затеваемых или производимых правительством, нигде не говорится (да и нельзя) о мерзости по этой же части. А во вступлении говорится о пробуждении и пр. общества, значит, правительство идет в уровень с общественным сознанием. Выходит к читателю воззвание в таком роде: ‘Вы хотите нового, лучшего, вы серьезно вникаете в неудобства настоящего порядка, ваши стремления удовлетворяются, правительство заботится об улучшениях и переменах по всем частям. А затем если еще остаются мерзости, то нельзя же все переделать вдруг, нельзя, чтобы все было хорошо в переходное время’. Значит: спите, — совсем противное тому, что вы хотели. Вот почему я не только вступление выкинул, но даже в середине выбросил три или четыре фразы о светлых надеждах и о преобразовательной деятельности правительства. Надеюсь, что Вы уважите мои основания и не будете сердиться…

226. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

31 марта 1860. Петербург

31 марта

…В прошлом обозрении¹ цензор министерства внутренних дел с чего-то вздумал утверждать, что нового устройства городское правление в Петербурге только, а в Москве нет и не было. Вследствие того он Москву зачеркнул в двух местах и дальше поправил так, что складу вышло мало, напишите положительно, хоть для увещания цензоров в случае надобности, — соврал он или нет.

О цензуре надо сказать, что она тем свирепее, чем трусливее статьи, попадающие к ней. Статьи, не простирающиеся далее того, чтобы вместо Ивана Петровича назначить Федора Федоровича, очень трудно проходят, но воззрения очень смелые и широкие пропускаются с затруднениями гораздо меньшими. Только говорить надо или шуткою, или же совершенно серьезно излагая факты и основания без особенных разъяснений и без всяких возгласов. Когда не ткнута носом цензура во что-нибудь, то всегда можно уговорить цензора и сторговаться с ним на каких-нибудь изменениях слов, но где автор сам себя выдает головою, приходя в благородное негодование или выражая свои мечты, там уже действительно трудно возиться.

Например, вступление в обозрение в 3-м No ‘Современника’, в сущности, очень дерзко, а из него вымарано только две строчки…

227. Н. А. НЕКРАСОВУ

Конец марта 1860. Петербург

Напечатание статьи Погодина¹ при отсутствии ‘Свистка’ будет иметь такой вид: он нас публично облаял, мы испугались и, чтобы загладить свой грех, бросились к нему и выпросили статейку. Вероятно, он на такой оборот и рассчитывал. Поэтому я думаю, что напечатать его можно не иначе, как при смешной статейке, да и то с примечанием, что статья помещается по желанию Погодина.

Сорокин ² к Вам придет около четырех часов, утром ему нельзя. Вероятно, в четыре Вы будете дома. Утром же не съездите ли к цензору: он не дает библиографии.³

Ваш Н. Добролюбов.

228. И. А. ПАНАЕВУ

Конец марта 1860. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Сделайте одолжение — и Николай Алексеевич¹ просит Вас, — пошлите, пожалуйста, завтра утром — да непременно завтра — записку к Базунову, чтобы он немедленно по востребованию выдал пятьсот (500) рублей Славутинскому.² Это очень нужно, пожалуйста, исполните.

Прилагаемая повестка — от Славутинского, велите ее получить поскорее. Она нужна для ‘Современника’.³

Ваш Н. Добролюбов.

Я думаю — можно и без засвидетельствования моей руки в полиции: ведь Звонарева знают на почте.

229. И. А. ПАНАЕВУ

12 апреля 1860. Петербург

Почтеннейший Ипполит Александрович.

Н. А. Некрасов просит Вас выдать г. Елисееву¹ 150 руб. сер. за статью, находящуюся в редакции, вперед до расчета.

Ваш Н. Добролюбов.

230. К. Д. КАВЕЛИНУ

17 апреля 1860. Петербург

Многоуважаемый Константин Дмитриевич.

По словесному, весьма давно и неоднократно выраженному Вами мне желанию, я поспешил сегодня навести в типографии Карла Вульфа справки о том, сколько стоит напечатание 350 (трехсот пятидесяти) экземпляров речи, произнесенной Вами в торжественном собрании императорского Санкт-Петербургского университета, 8 февраля 1860 года, под заглавием ‘Взгляд на историческое развитие русского порядка законного наследования и сравнение теперешнего русского законодательства об этом предмете с римским, французским и прусским’. Речь эта, помещенная во второй, февральской книжке журнала ‘Современник’ на 1860 год, весьма ученая и заключающая в себе 5 ¹/₂ (пять с половиною) печатных листов, печаталась, между прочим, в числе 350 (трехсот пятидесяти) отдельных оттисков для препровождения в императорский Санкт-Петербургский университет. Означенные отдельные оттиски, по отзыву типографщика Карла Вульфа, стоили:

за отпечатание 5 ¹/₂ (пяти с половиною) листов в числе 350 (трехсот пятидесяти) экземпляров — 8 р. 75 к.

за 4 ¹/₄ (четыре с четвертью) стопы бумаги — 10 р. 20 к.

за обертку — 3 р. —

за брошюровку — 1 р. 75 к.

Итого 23 р. 70 к. (двадцать три рубля семьдесят копеек)

Почитая себя счастливым, что мог сообщить Вам эти столь интересные для Вас сведения, священным долгом считаю присовокупить искреннейшее уверение в душевном моем почтении и преданности, с каковыми имею честь оставаться — всегда готовый к услугам Вашим

Н. Добролюбов.

Апреля 17 дня 1860 года

231. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Около 20 апреля 1860. Петербург

Спасибо, Александр Петрович, что не забываешь меня своими письмами.¹ Жаль, что я не мог тебе отвечать все это время, чисто по гнусной лености. Я подвергался в течение зимы разным болестям, ничего почти не делал, обленился до последней степени и теперь только что оживаю немножко. Твои вести, большею частию мрачного свойства, не очень трогали меня, потому что у нас здесь дела идут еще хуже, чем у вас, людей порядочных едва ли больше, а дела столько, что страх берет…² Все как-то напряжено, и все томится в жалчайшем бездействии. Все лазареты переполнены сумасшедшими, и все, говорят, большею частию молодые люди, и очень порядочные. Дуэли, самоубийства, пощечины, сквозь строй за мордобитие начальства — чаще, чем когда-нибудь. Самые нелепые слухи принимаются и приводят в волнение. Харьковская мизерная история ³ и здесь чуть было не раздулась в заговор Петрашевского. Рассказы о судах, обысках и пр. ходили страшные. Один, впрочем, обыск — у профессора Павлова — был действительно, хотя и не имел последствий. И все промолчали на это нарушение права человека на спокойствие в своем углу, один серб,⁴ с которым я встречаюсь кое-где, никак не мог понять, каким же это образом профессора не протестуют против такого нарушения, как же это можно молчать. Но наши ученые передовые мужи возражали ему весьма логично: как же можно протестовать?.. Так они друг друга и не поняли.

В литературе начинается какое<-то> шпионское влияние. Всегда пропускались исторические статьи, как бы ни было близко описываемое в них положение к нашему, теперь велено обращать на это строжайшее внимание и не пропускать никаких намеков. О русской истории после Петра запрещено рассуждать. Гласность, дошедшая до геркулесовых столбов в деле Якушкина,⁵ опять обращается вспять: недавно состоялся циркуляр, чтобы не пропускать в печать никаких личностей.⁶ На литературных чтениях Общества пособия нуждающимся литераторам запрещались многие пьесы уже из напечатанных, как, например, ‘Горькая судьбина’, которую хотел прочесть Писемский, ‘Песнь Еремушке’ в полном составе (то есть как напечатана в ‘Современнике’)⁷ и пр. Можешь судить о приятности нашего положения. Половина статей, являющихся в журнале, являются в искаженном виде, другая половина вовсе бросается.

А между тем Панин предлагает в комиссии¹* вместо бессрочного пользования крестьян землею — срочное, между тем разменной монеты нет, и курс рубля бумажного равняется 90—94 коп., жалованья в военном ведомстве не выдают по нескольку месяцев, штаты сокращают на целые сотни и тысячи чиновников, и пр., и пр… И уверяют, что вся причина недовольства заключается в литературе!..

Но полно об этом. Надо тебе сказать о твоих просьбах: их исполнить нельзя.²* О Милле⁸ ты сам уж теперь знаешь, что он еще и не готов, а будет в течение года переводиться в ‘Современнике’. А Карновича обзор,⁹ может, и будет продаваться, но не раньше конца этого года. Ты как-то дико выписал мне свои соображения об уловках: если так, то каждая хорошая статья, напечатанная в ‘Современнике’, есть уловка, всякая литературная собственность есть уловка. Не забудь, что статьи покупаются журналом и что ему вовсе нет выгоды разоряться, отрекаясь от права собственности на купленную статью, для того чтобы дать возможность приобрести всякому только эту статью, а не весь журнал. При таких расчетах журнал не может существовать.³* Прощай покамест.

Твой Н. Добролюбов.

¹* В комиссии об улучшении быта помещичьих крестьян, председателем которой был по смерти Ростовцева назначен Панин.

²* Это ответ на просьбы, находящиеся в письме А. П. Златовратского от 16 марта. Приводим извлечение из этого места его письма:

‘Не можешь ли… прислать (разумеется, за деньги) отдельно: 1) ‘Историко-статистическое описание европейских государств’ Карновича и 2) перевод ‘Политической экономии’ Милля’.

Это были приложения к ‘Современнику’. Они были помещаемы в книжках журнала и от других статей отличались только тем, что имели особую нумерацию страниц. Выразив желание получить их в виде отдельных книг, А. П. Златовратский продолжает:

‘Право, ругнул бы за такую штуку ‘Современник’. Ну как ему не совестно только для подписчиков назначать’ — перевод Милля… ‘Считать это уловкой ‘Современника’ я не думаю, потому что это было бы слишком глупо заманивать подписчиков’ тем, что перевод Милля помещается в журнале и желающие иметь ‘Политическую экономию’ Милля принуждаются выписывать ‘Современник’.

³* Прочитав эти разъяснения, А. П. Златовратский говорит в письме от 25 апреля:

‘Горько сожалею, что Милля и Карновича нельзя достать. С твоим мнением о покупке статей я совершенно согласен, но позвольте вам возразить, как обыкновенно говорят у нас в Рязани деликатные чиновники с высшими начальниками: ты говоришь о статьях, а Милль и Карнович — отдельные сочинения’.

232. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Вторая половина апреля 1860. Петербург

Почтеннейший Степан Тимофеевич.

Ваше обозрение¹ опять пошло по всяким цензурам, и уже военный цензор и министерство народного просвещения успели кое-что изуродовать. О бессрочно-отпускных не дозволено ни единого слова, история о донских казаках перековеркана и перемарана. Замечания по поводу поступков самарского учителя все выкинуты. Вы видите из этого, что замечания о светлых надеждах и отрадных явлениях не помогают даже в цензурном отношении.

Все, что Вы похвалите, — пропустят, как бы это ни было приторно, а замечания, даже самые скромные, о дурных сторонах зачеркнут, и выйдет сплошное восхваление. Во избежание этого — я вымараю сам всякое восхваление из нынешнего обозрения, а в следующих Вы и сами, конечно, не станете над ними трудиться. Поверьте — не стоит. Гораздо лучше будет группировать вопиющие факты так, чтобы из одного сопоставления их видно было, в чем дело. Как бы, например, хорошо было указ о бессрочных пригнать к крестьянскому вопросу, к тому месту, где говорится о людях, боящихся бунта и делающих оттого мерзости, которые именно и накликают бунт. Тут бы все было ясно без толкований. Жаль, что я этого не догадался, покамест не принесли измаранного лоскутка от цензора. Вообще, чтобы Ваши труды не пропадали в цензуре, необходимо говорить фактами и цифрами, не только не называя вещей по именам, но даже иногда называя их именами, противоположными их существенному характеру.

Присылайте ‘Беглянку’,² когда отделаете: мы бы посмотрели ее. Я, по всей вероятности, в половине мая уеду из Петербурга.³ Если придется ехать через Москву, то увидимся, но, может, я в Москву и не попаду. Поклонитесь от меня всем Вашим. Скажите также мой поклон М. И. Дарагану.⁴ Я на днях прочитал его статью о Тургеневе, здесь рассказывали о ней ужасы, которых я тут вовсе не нашел. О Елене мысли его очень странны, даже дики, но видно, что на этот счет с ним можно спорить. Что касается до Инсарова, то я с ним совершенно согласен и даже высказал те же мысли в своей статье. Жаль только, что согласно с тоном и целью всей моей статьи я не мог их высказать резче.

Ваш Н. Добролюбов.

233. И. А. ПАНАЕВУ

Январь — первая половина мая 1860 Петербург

Ипполит Александрович.

Статью о лихоимстве¹ можно бы напечатать, переделавши несколько и сокративши втрое, а то в ней ужасно много ненужностей всякого рода.

Посылаю Вам письмо редакции ‘Волжского вестника’.²Что оно значит и что с ним делать?

Нет ли у Вас статьи вроде рецензии на минералогию Нау-мана.³ Она передана в контору, и о ней уж справлялись, а я ее не видывал.

Ко мне ошибкой принесли на днях письма от подписчиков, и я просмотрел их: сколько жалоб!

Ваш Н. Добролюбов.

234. А. С. ГАЛАХОВУ

Начало марта — первая половина мая 1860. Петербург

Любезнейший Алексей Сергеевич.

Посылаю Вам первую часть Шевырева,¹ вторую достану на днях. Что не нужно читать, я отметил карандашом в оглавлении каждой лекции, вторую можете не читать вовсе.

Я к Вам не могу сам прийти, потому что у меня обедает один из моих приятелей. Завтра, если успею, забегу к Вам утром, обедать же буду у Кавелина, в понедельник тоже почти весь день на именинах у одного благоприятеля. Во вторник увижусь с Вами во всяком случае.

Ваш Н. Добролюбов.

235. И. И. БОРДЮГОВУ

13 (?) мая 1860. Петербург

Миленький! Завтра еду.¹ Прощай. Дела пропасть. Свиньи таскали меня целый месяц,² насилу выпустили. Спасибо за Лаврецова.¹* Какая свинья Погодин.³ Кто глупее — Катков или Тур, не разберешь никак.⁴ Прощай, мой милейший. Право, некогда. Из Кобленца или даже из Берлина напишу тебе.

Твой весь Н. Добролюбов.

Посылаю тебе и бороду:⁵ радуйся на нее.

¹* Дружески принятого И. И. Бордюговым в Москве.⁶

236. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

13 (?) мая 1860. Петербург

Почтеннейший Степан Тимофеевич.

Внутреннее обозрение¹ последнее пройдет, кажется, довольно хорошо, но мы с Некрасовым сами несколько сократили его. Видите ли что: ‘Современник’ объявил, что он потому не дает внутреннего обозрения, что считает излишнею и пошлою перепечатку и сшивку газетных известий, а для обдуманного и серьезного обсуждения всех предметов общественной жизни не имеет достаточно людей. Поэтому в нем появлялись от времени до времени отдельные статьи о разных явлениях внутренней жизни. Открывая внутреннее обозрение, редакция желала, чтобы оно представляло по крайней мере нечто среднее между рядом цельных серьезных статей и простою перепечаткою, какою отличается ‘Сын отечества’, ‘Русский мир’² и т. п. изданьица. Редакция держится того мнения, что если о факте нечего ей сказать, то лучше и не говорить о нем, а уж если говорить, то что-нибудь серьезное и дельное, в чем бы именно было слово известного лица или круга известного направления, словом — что-нибудь свое. Это требование тем важнее для ‘Современника’, что голые факты большею частию бывают известны его читателям, которые, предполагается, все пробегают хоть какую-нибудь из газет.

Вот почему решились мы сократить некоторые места нынешнего внутреннего обозрения, которое³ Некрасов просит Вас прислать числу к 6 июня…

Что касается до меня, то я завтра еду на Штеттин,⁴ потому-то и пишу Вам так нелепо: умаялся…

237. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

20 мая (1 июня) 1860. Берлин

Я позабыл¹ отправить к Некрасову цензорские корректуры следующих статей: 1) Досуги Кузьмы Пруткова, 2) Волжских татар, 3) каких-то стихотворений.¹* Может, и еще что-нибудь окажется. Если до сих пор Некрасов сам или Иван Михайлович ²* не вздумали их сыскать у меня, то, пожалуйста, Василий Иванович, отберите корректуры, одобренные цензором к печати и подписанные (не запрещенные), и пошлите к Некрасову, а ежели он уж уехал, то в типографию, — только чтоб они не затерялись.

Вторая просьба: если кто будет брать книги, то велите записывать в тетрадку, которую для этого и приготовьте.

Дальше еще вот что: узнайте от Чернышевского, когда увидите, или попросите его узнать от Погосского,² куда поехал Обручев ³ именно и в какое время где он намеревался быть. Мне нужно с ним видеться или списаться, а адреса нет у меня.

Уведомьте меня также (узнавши от Соковнина,⁴ так как Некрасов, вероятно, уж уехал, — или от Лаврецова), что делается с предположенным изданием,⁵ и напишите также, получены ли деньги от Потк.⁶ и Красовского,⁷ и сколько.

Когда Вы будете писать ко мне, вероятно, уже будет известно, перейдет ли Володя.⁸ По крайней мере Юрьев⁹ мне так говорил. Потрудитесь узнать от него и сообщить мне.

Как Вы распорядитесь с квартирой, тоже сообщите.

Если есть письмо от Терезы Карловны, то пришлите его мне вместе с Вашим. Пишите мне в Берлин таким образом, Proussen. Berlin. Herrn Peter Kasansky. In der russischen Gesandtschaft. Для передачи г. Добролюбову.

Письмо франкируйте, то есть заплатите двойную, или как там положено, плату, это потому, что г. Казанский в таком случае уже не будет платить за письмо и перешлет мне его даром туда, где я буду. А где я буду, этого и бог не знает. Если же не франкируете, то с Казанского сдерут за Ваше письмо столько же, сколько с Вас теперь взяли за это письмо.

Когда увидите Пыпина (а может, и Некрасова), то скажите, что поручения их исполнены. Книги Пыпину Ашером¹⁰ уже посланы, письмо, данное Некрасовым, я отослал в Мюнхен, в Париж тоже писал.¹¹ Чернышевского когда увидите, то спросите, известна ли ему книга Роберта Пруца ‘Die deutsche Literatur der Gegenwart, 1848 bis 1858’, 2 т., и стоит ли сделать из нее статью, как я намеревался.¹² Все это можете обделать не торопясь: время терпит.

Поклонитесь Ивану Максимычу.¹³ Я хотел было ему тоже приписать кое-что о себе, да уж вижу, что места не хватает. Так до другого раза.

Ваш Н. Добролюбов.

1 июня, Берлин

¹* Досугами Кузьмы Пруткова Николай Александрович называет, вероятно, по общему заглавию рукописи статью ‘Еще новое произведение Кузьмы Пруткова: Черепослов’, эта ‘оперетта’ была напечатана в No 5 ‘Свистка’ в майской книжке ‘Современника’ (вышедшей 20 или 21 мая — цензорская подпись на ее обороте ’19 мая’): цензорская корректура статьи была принесена Николаю Александровичу после того, как цензор сличил с нею отпечатанные листы. — Статья ‘Волжские татары’ помещена в июньской книжке ‘Современника’, вышедшей уж по отъезде Николая Александровича.

²* Иван Михайлович (Сорокин. — Ред.), кажется, был метранпаж, заведывавший печатанием ‘Современника’ (в типографии Карла Ивановича Вульфа).

238. П. Н. КАЗАНСКОМУ

26 мая (7 июня) 1860. Дрезден

7 июня, Дрезден

В Дрездене поверил я справедливость Ваших слов о городе и жителях. В Саксонской Швейцарии виды, точно, превосходны, но в городе все так узко, темно, грязно, что он годится гораздо более для панорамы, нежели для живого глаза. А в панораме он, точно, должен быть великолепен с своими узкими, закопченными зданиями, мутной и узенькой Эльбой, разрезывающей его, и свежей зеленью, которая его опоясывает, составляя контраст с копотью и грязью стен. Все это на картинке должно иметь очень внушающий вид, потому что останутся одни очертания, а натуральная грязь исчезнет.

Впрочем, бог с ним — с Дрезденом, послезавтра я еду отсюда в Прагу, пробуду там дня три-четыре и затем опять возвращусь сюда и еще останусь здесь день или два. Поэтому, если Вы в течение недели (до 12-го числа) получите какое-нибудь письмо ко мне, то пришлите его сюда, в отель Stadt Petersburg, против Frauenkirche. По всей вероятности, я отсюда поеду не ранее 14-го или даже 15-го числа.

Условились ли Вы окончательно с Вагнером,¹* и будет ли он публиковаться, как обещал? Он, кажется, сказал, что сделает это на свой счет, стало быть, с нашей стороны тут ничего не нужно. Он мне говорил еще, что на нынешний год с половины года он мог бы брать подписку.²* Обыкновенно это в ‘Современнике’ не делается, но если кто-нибудь у него потребует, то можно сделать и это на первый раз, в виде исключения, для заохоченья подписчиков. Впрочем, едва ли кто этого пожелает, потому что июльская книжка (выходящая в половине июля) никак здесь³* не будет раньше конца августа.⁴* А в это время уже все едут назад в Россию.

Если до 12-го не получите письма на мое имя, то подождите моего другого письма, которое я Вам буду писать, вероятно, из Кобленца или из Майнца.

Вам преданный Н. Добролюбов.

¹* Берлинским книгопродавцем, о том, чтоб он открыл у себя подписку на ‘Современник’.

²* То есть мог бы брать подписку лишь на второе полугодие журнала.

³* Под словом ‘здесь’ должно понимать не Дрезден, а вообще Германию.

⁴* По новому стилю.

239. П. Н. КАЗАНСКОМУ

9 (21) июня 1860. Дрезден

21 июня

Мое письмо (от 16-го)¹ не могло к Вам не дойти: здесь этого, кажется, не бывает. Но, вероятно, оно не застало Вас в Берлине, а потом Вы не писали, думая, что я уже уехал из Дрездена. Между тем я все здесь: нашлись знакомые, да, кроме того, я нехорошо себя стал чувствовать и потому два раза был у Вальтера,² который нашел, что во мне ‘может развиться расположение к серьезным грудным страданиям’. Это значит, надо предупредить чахотку, и для того я отправляюсь в Интерлакен.³ Сегодня еду я в Лейпциг, завтра отправлюсь до Веймара, послезавтра (то есть в субботу) на Франкфурт, где и пробуду, вероятно, воскресенье. Так Вы напишите мне, ежели есть что писать, во Франкфурт, poste restante,⁴ a ежели позже будете писать, то посылайте уже в Интерлакен, тоже poste restante.

Я думаю, пора бы уже из Петербурга что-нибудь получить: если есть письмо, то, пожалуйста, пошлите немедленно в Интерлакен.

Тороплюсь, потому что через два часа надо ехать. Прощайте. Извините, что беспрестанно обременяю Вас хлопотами.

А что Вагнер?⁵

Ваш Н. Добролюбов.

240. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

11 (23) июня 1860. Лейпциг

23 Лейпциг, 23/11 июня

Милейший мой друг Миша! Я к тебе бог знает сколько времени не писал, и ты опять мог на меня рассердиться. В наказание за это посылаю тебе нефранкированное письмо, чтобы ты разорен был платою. Да еще вот что, чтобы покончить с деньгами: ты видел, конечно, что статейка твоя о Ефремове ¹ напечатана, хотя и с некоторыми изменениями.¹* Деньги за нее (15 р.) ты желал пожертвовать в Общество нуждающихся литераторов ² — конечно, не с тем, чтоб тебе изъявили печатную благодарность. Я и рассудил, что общество богато, оно располагает тысячами, так и без нас обойдется, а тут составлялась подписка для Лаврецова, чтобы помочь ему открыть маленькую ходячую книжную торговлю. Я и вписал туда твои деньги: надеюсь, что ты не будешь против этого.

Теперь примусь за дружбу, то есть за рассказ о себе. Я за границей уже почти целый месяц, все смотрю на немцев. Отправили меня затем, что я в прошлом декабре приобрел сильный хронический бронхит, который при моем образе жизни и петербургском климате грозил перейти в чахотку. Зимой я был серьезно болен, так что с месяц не выходил никуда. К весне стал поправляться, но плохо, меня и выпроводили за границу. В Дрездене я советовался с доктором Вальтером, и тот меня послал в Интерлакен, а потом в Остенде или куда-нибудь купаться в море. Таким манером я буду в Петербурге не ранее конца сентября.

До сих пор я как будто все в родной Руси. Можешь себе представить, что вчера первый день еще выдался мне такой, что я русского языка не слышал. А то — куда ни оглянись — везде русские. В Дрездене — так это доходит до неприличия. В театре я раз сидел буквально окруженный русскими: впереди, позади и справа были пары и тройки, которые несли ужаснейшую дичь, воображая, что никто их не понимает, слева сидел молчаливый господин, имевший вид немца. Я обратился к нему с каким-то вопросом относительно актеров, он мне ответил, что сам не знает, что он первый раз в здешнем театре, затем оказалось, что и этот — русский. Тоже и на гуляньях и концертах. Но всего забавнее было у Вальтера. Он принимает от трех до четырех. Я пришел ровно в три, там уже дожидалось человек пять, из которых были трое русские, затем при мне пришло еще семь человек, из которых только двое были нерусские. Входя, каждый воображал, что он один тут русский, и обращался с немецким вопросом. Но вдруг кто-нибудь произносил русское слово, пришедший начинал русский разговор и, думая, что остальные иностранцы, — пускался в замечания относительно их. Та же история повторялась и с другим новопришедшим. Под конец оказалось, что комната набита была русскими. Чем все окончилось между соотечественниками, не знаю, потому что, дождавшись своей очереди, я устремился в кабинет к Вальтеру и потом не заглянул уже в приемную комнату.

Ну, однако же, я о таком вздоре пишу, что это только и можно извинить заграничностъю письма, которое, конечно, будет прочтено на почте. Вот что: пиши мне, если вздумаешь, в Интерлакен, poste restante. Я там буду через неделю и проживу целый месяц.

Не хочешь ли видеть мою физиономию?⁸ Так посылаю тебе. Это еще петербургская, теперь у меня уж настоящая борода, и — вообрази — сначала пошла совсем рыжая, а теперь темнеть начинает при дальнейшем росте.

Твой Н. Добролюбов.

¹* Она помещена в апрельской книжке ‘Современника’ того года.

241. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

30 июня (12 июля) 1860. Интерлакен

12/30

На днях я сделал огромную глупость: послал письмо к Терезе Карловне,¹ но надписал его только Russie, St. Petersbourg, а Псков-то позабыл прописать, хотя адрес дома и надписал. Сделайте божескую милость, справьтесь на почте, возьмите это письмо и пошлите его в Псков. Оно не франкировано, и потому, верно, его не бросят, а будут возиться с ним.

Квартиру Вы, верно, уж наняли, и потому нечего Вам и писать о ней. За Володю заплачено 50 руб.² Остальные доплатите: я приеду, может быть, поздно.

До 20 июля¹* пишите мне сюда, в Интерлакен, а потом хоть в Париж, или poste restante, или в htel Sainte Marie, Rue Rivoli. Я буду там в половине августа (по новому стилю), чтобы получить деньги от банкира.

Относительно зимы могу решить только через месяц. Во всяком случае, устройтесь как можно экономнее. Егора²* едва ли можно будет отослать,³* если Володя останется жить с Вами. Да еще, если я приеду, то и Ваню надо бы взять.

Нельзя ли мне прислать сюда ‘Современник’ (июнь) да оглавление июньских и майских журналов (хоть из ‘СПб. ведомостей’ вырезать), а потом и июльских, чтобы мне знать, о чем пишут теперь там, на случай, если сам вздумаю здесь статейку написать, так чтобы не сойтись с другими.

Напишите мне, где Некрасов и когда будет в Петербурге?

В Нижний Новгород написали бы самое короткое — что я умираю и за границу за саваном поехал, — вот они и отстали бы.

Адреса моего сказывать некому и незачем. Кому нужно, так те сами знают, а если приятели вздумают чувства изливать, так для этого не стоит тратиться на плату за письма.

Получили ли Вы от А. С. Галахова 20 руб. сер., которые он мне должен и обязался отдать Вам?

Напечатана ли статья Антоновича ‘О зловредности раскола’? ³ Если да, то напомните Ипполиту Александровичу,⁴* что нужно деньги отдать ему, да еще и за прежнее, — он знает сколько. Если он сам не являлся, то его можно отыскать: Гороховая, у Семеновского моста, д. Михайлова, кв. No 56. Это от Ипполита Александровича недалеко. Если же статью его не печатали, то скажите, чтобы попробовали теперь. Она недурна, и цензура, вероятно, после смерти Григория⁴ стала сговорчивее.

Попросите Захарьина,⁵ не найдет ли он русского либретто ‘Трубадура’,⁶ то есть в стихах и с нотами, того самого, по которому исполняют эту оперу в русском оперном театре, — словом, русской партитуры, что ли. Если может достать, то пусть вышлет мне сюда, а деньги заплатите Вы. Но это только в таком случае, если цена не превышает пяти целковых, а если дороже, то и не надо вовсе.

Ваш Н. Добролюбов.

¹* Нашего стиля.

²* Слугу.

³* Отпустить со службы.

⁴* Панаеву, заведывавшему конторой ‘Современника’.

242. П. Н. КАЗАНСКОМУ

4 (16) июля 1860. Интерлакен

16 июля

Пишу к Вам, добрейший Петр Никитич, во-первых, чтобы поблагодарить Вас за Ваши хлопоты для меня, во-вторых, чтобы спросить, нет ли у Вас еще писем на мое имя, — так пошлите их в Интерлакен, Schweizerhof, где я пробуду до 10 августа¹* (письма приходят²* через три дня), в-третьих, чтобы объясниться насчет газет. Вы уж их не посылайте ни ко мне, никуда, в них действительно нет ничего о Праге, и номер сказан мне был неверно. Известие о пражском волнении¹было напечатано около 1 июня — вот все, что я знаю. Теперь, впрочем, эта история потеряла, я думаю, свой интерес даже и для пражских моих знакомых. Поэтому не хлопочите из-за нее.

Еще к Вам просьбы. Не найдете ли в Берлине брошюрки Прево-Парадоля ‘Les anciens partis’.² Она запрещена в Париже, разошлась в Бельгии до последнего экземпляра, и я не мог нигде найти ее, а нужно бы. Стоит она, должно быть, грошей десять.

Если Вы заглядываете в газеты, то не видали ли в австрийских отчета о следствии по делу Брука-Эйнаттена?³ Здесь только аугсбургские газеты есть, и в них я недавно видел, что дело это еще не кончено, но близится к концу. Да нет ли на этот счет какой-нибудь брошюрки уже. Дело Эйнаттена на нашего крымского Затлера⁴ похоже, так описать бы не бесполезно.

Состояние моего здоровья, может быть, заставит меня прозимовать вне любезного отечества. Тогда мне нужно будет кое-чем заняться, и так как я поселюсь, по всей вероятности, в маленьком городишке, где-нибудь в Швейцарии или Италии, то немецкие книжки могу доставать только через Ваше посредство. Напишите мне, пожалуйста, не обременят ли Вас подобные поручения и, во всяком случае, не лучше ли иметь сношения прямо с книгопродавцами, хоть с Вагнером, например, и как это сделать? Главное, я не знаю, как устроиться с деньгами. Здесь я не знаю, чего стоит нужная мне книга и что заплатить за пересылку. Не делается ли это как-нибудь через почту, то есть чтобы я мог заплатить деньги на почте здесь при получении книг, а почтовые ведомства уже сочлись бы между собою и с книгопродавцем.

Если окажется удобным снабжение меня книгами, то пришлите мне сюда, пожалуйста, за нынешний год Allgemeine Bibliographie, или Central-Anzeiger fr Literatur, или Literarisches Centralblatt.⁵ Последний, впрочем, дорог, кажется, а первые два, кажется, грошей двадцать в год. Выберите из них сами, который лучше и в котором (если есть такой) цены книг выставляются. Если Literarisches Centralblatt не очень дорог, то, я думаю, всего лучше бы его взять: там излагается даже содержание вновь выходящих журналов.

Извините, пожалуйста, что так Вас беспокою, но при всем этом прошу ответить поскорее: у Вас должно быть одно письмо из России, которое меня очень интересует.⁶

Ваш Н. Добролюбов.

¹* Нового стиля,

²* Из Берлина в Интерлакен.

243. Н. А. НЕКРАСОВУ

8 (20) июля 1860. Интермкен

20 июля

Сейчас получил я Ваше письмо,¹ Николай Алексеевич, и очень кстати: сегодня я в хорошем положении, по случаю превосходной погоды, и потому могу Вам отвечать несколько толково. А когда идет швейцарский дождь и небо делается совсем петербургским, а я должен сидеть, затворив окно, один в комнате, совершенно один, без всякого ангела,² — тогда я начинаю немного мешаться и пускаюсь в философию, предписывающую смотреть на жизнь как на нечто весьма ничтожное.

Недавно в таком расположении я написал к Чернышевскому письмо³ следующего содержания: ‘Конечно, мне полезно и нужно было бы прозимовать за границей, но так как отсюда писать не совсем удобно (главное — по незнанию петербургского ветра), а я уже и то ‘Современнику’ очень много должен, то я и считаю необходимым возвратиться, чтобы заработать свой долг и потом умереть спокойно’.

Расчет этот я и теперь признаю ‘весьма благородным’, но как меня поотпустило немножко, то я и нахожу, что он сделан очень накоротке. Кажется, лучше будет рассчитывать более на долгих. Вместе с погодою и с несколькими прогулками по Альпам ко мне пришло некоторое сознание своих сил и надежды на будущее. Теперь я думаю: что за беда, если я задолжаю Вам лишнюю тысячу в этом году (больше тысячи не будет разницы против того, как если б я был в Петербурге), зато в следующем году буду в состоянии крепче работать. Не ручаюсь, впрочем, чтоб это расположение было во мне прочно. По временам на меня находят такие горькие мысли, что я не знаю, куда мне деваться. Не мудрено, если в одну из таких минут я приму решительное намерение удрать в Россию и удеру.

Вы, может быть, спросите: точно ли нужно мне оставаться за границей? По совести сказать Вам: нужно. Моя поездка до сих пор принесла мне пока только ту пользу, что дала мне почувствовать мое положение, которого в Петербурге я не сознавал за недосугом. Грудь у меня очень расстроена, да оказалось, что и нервы расслаблены совершенно: почти каждый день мне приходится делать над собой неимоверные усилия, чтоб не плакать, и не всегда удается удержаться. И не то, чтобы причина была, — а так, какое-то неопределенное недовольство, какие-то смутные желания одолевают, воспоминания мелькают, и все вместе так тяжело! К этому прибавьте, что меня, начиная от Дрездена, по всему пути преследовала гнуснейшая погода, что я дорогой ни с кем не знакомился (не стоило хлопотать) и что в течение полутора месяца я не получал ни одного известия из России. В Дрездене я почувствовал себя особенно дурно, после путешествия по Эльбе на пароходе в сырую и дождливую погоду. Кашель усилился, горло заболело, дышать стало тяжело, я пошел к доктору Вальтеру. Тот и послал меня в Интерлакен лечиться сывороткой. Приехав в Интерлакен, я был очень плох и к тому же застал здесь проливные дожди и холод. Тоска меня взяла смертная, я думал, что мне и излеченья нет. Вздумал было я раз подняться на одну из самых маленьких гор здешних, — так куда тебе — часа два откашляться и раздышаться не мог. Но две недели здешней жизни уже укрепили меня несколько: на днях я взбирался на Гисбах, водопад в 1200 футов, и сошло благополучно. Вчера ходил на Абендберг, около 2000 футов, кажется, и только к концу пути почувствовал слишком усиленное биение сердца, а грудь ничего. И веселее несколько стал я: отвел душу в беседах с профессором Гротом.⁴

Не знаю, как будет дальше, но теперь здоровье мое идет к лучшему, только медленно, и вот почему я убежден, что двух месяцев мне недостаточно для настоящего поправления. Надо бы в сентябре отправиться к морским купаньям куда-нибудь в Средиземное море, а потом зиму прожить в Италии. Горько мне одно: что ‘Свистка’ опять издавать не будем из-за этого. Как Вы на этот счет думаете?

Но будет о себе. Кое-что напишу о делах. Прилагаю для этого особенный листок,⁵ так как этот уже весь исписан.

NB. Напишите мне решительно: приезжать или оставаться? Я положусь на Ваше решение.

244. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

15 (27) июля 1860. Интерлакен

15/27 июля

Я на зиму не приеду — разве начальство потребует. Поэтому действительно хорошо бы жильца приискать в квартиру-то¹ или даже совсем передать ее. Впрочем, если довольны Вы квартирой, то устройте так, чтобы оставить ее за собой, а если нет, то передайте совсем, — это от Вас зависит. Приискать жильца лучше, я думаю, потому что тогда с мебелью возиться не нужно, да еще можно и взять за нее что-нибудь. На год с 1 августа можете отдавать смело: если я и приеду в начале лета, то жить в Петербурге летом все-таки не буду.

Счеты наши с Вами не тревожат меня нисколько: мы-то друг друга не надуем и не поживимся на чужой счет — я это знаю и Вы знаете, стало быть и толковать нечего. Ипполиту Александровичу я говорил при отъезде о деньгах: он отказать не может, разве под предлогом безденежья. Но Вы пристаньте хорошенько, так достанет денег. Писать к нему отсюда не стоит, но я просил Николая Гавриловича, чтобы напомнил ему о моих желаниях.

О Володе я второпях и не условился с Юрьевым: ежели признаете нужным, то поговорите сами, а я думаю, что придется заплатить по-прошлогоднему.²

Нельзя ли устроить, чтобы Ваню выписать к Вам хоть до рождества, а потом отдать бы хоть тому же Юрьеву для приготовленья в гимназию? Или не подыщете ли Вы небольшого пансиона и не очень дорогого, где бы его взяли? Хотелось бы мне его как-нибудь притащить в Петербург. Только это дело надо или в августе сделать, чтобы не прямо тащить его к петербургской осени, или уж до весны оставить. Впрочем, недели через две-три я, вероятно, увижусь с Авдотьей Яковлевной ³ в Париже и, переговоривши с ней, еще Вам напишу. А Вы пока сообщите мне, что на этот счет думаете, да поговорите и с Павлом Садокычем.⁴

Держать ли Володю дома или отдать в гимназический пансион, об этом я опять ничего не могу отсюда сказать. Как найдете удобнее для себя, для него и для хозяйства, так и сделайте. Пожалуйста, не бранитесь, что я на Вас все навьючиваю, зато обещаю Вам, что что бы Вы ни сделали, я не буду в претензии, разве в маленькой, в такой, например, как за то, что Вы мне сообщили содержание последних NoNo ‘Журнала для воспитания’, а не сообщили ‘Русского вестника’, что мне всего нужнее (с 10-го N’).¹*

Газеты, вероятно, будут посылаться Чернышевскому, когда он переедет с дачи: они ему нужны будут. А ‘СПб. ведомости’ перестали присылать с 1 июля, потому что я только на полгода подписывался. Если хотите, так велите просто доставлять Вам ‘Московские ведомости’, ‘Одесский вестник’ и что там еще, под предлогом, что Вам нужно сообщать мне какие-нибудь известия. Я, уезжая, нарочно велел переменить все адресы, затем чтобы кто-нибудь в редакции мог получать газеты и следить за ними. А они вон что наделали.⁵

Аничкову⁶ скажите, что поручение Марии Александровны²* раньше будущего лета я не могу исполнить,⁷ хотя я и рад бы для нее живот свой положить, и пр. Но думаю, что ей самой будет неприятно уморить меня для своего платья. Так скажите.

Отвечайте мне еще в Интерлакен: письма ходят, как оказывается, пять дней, а не семь, как я думал. Ваше письмо я получил 26-го (то есть 14-го).

На днях посылаю просьбу в корпус: через недельку справьтесь, пожалуйста, у Даниловича.⁸ ‘Современник’ уж и июльский, я думаю, вышел. Послали бы мне его в Интерлакен.

P. S. Ивану Максимовичу⁹ сообщите о моей заботливости о своем здоровье: авось умилостивится и ответит мне на глупое письмо, посланное к нему недели две назад.¹⁰

Сообщите подробно Ваш адрес — No дома и квартиры.

¹* То есть с 2-й майской книжки (‘Русский вестник’ выходил по два раза в месяц). Когда Николай Александрович уехал из Петербурга, 2-й майской книжки еще не было получено там.

²* Аничковой, жены Виктора Михайловича.

245. М. А. и А. А. КОСТРОВЫМ

28 июля (9 августа) 1860. Интерлакен

Вот где пришлось мне писать к вам, мои милые, родные мои!¹ Интерлакен — это швейцарская деревенька, куда меня отослали лечиться сывороткой и альпийским воздухом, а главное — отдыхом от дела. И точно, в два месяца, которые я прожил за границей, я уже получил некоторое облегчение, особенно в последний месяц, проведенный мною в Интерлакене. Я знаю, что все родные на меня сердятся за то, что я совсем перестал писать к ним, даже и Вы сердитесь, Михаил Алексеевич, и ты, моя Ниночка! Да ведь, право, — и нечего и некогда писать было. Если бы я еще с самого отъезда в Петербург постоянно вас уведомлял обо всем, что со мной делается, так бы так. А то несколько времени пропустил, потому что много хлопот было с отысканием занятия и первым устройством, а там уж и нужно было длинную историю рассказывать о моем житье-бытье. А между тем что рассказывать-то? Живу себе не богато, но и не бедно, не без труда, но и без особенных обременении. Только здоровье порасстроилось работою, да еще и прежде — жизнью в Педагогическом институте. Ну, теперь и это, вероятно, поправится: доктора уверяют, что чахотки у меня еще нет, только не велят в Петербург ехать на зиму, а провести ее в Италии или на юге Франции. Прошу отпуска на год и думаю, что дадут беспрепятственно. Отсюда через несколько дней еду в Диепп, к морским купаньям, а оттуда опять в Швейцарию, в Веве, я думаю, на виноградное леченье. В Диеппе пробуду я числа до 5 сентября, так если вы хотите мне написать что-нибудь, рассчитайте время прихода писем. Я пишу это письмо 28-го по русскому стилю, думаю, что оно придет к вам числа 10 августа. В Диепп столько же времени пойдет, значит, если вы напишете раньше 20 августа, то я получу письмо в Диеппе. Денег за пересылку не платите: лучше дойдет, а я заплачу при получении письма. Адрес: Mr. Dobroluboff, France, Dieppe, poste restante. Если же будете писать после 20 августа, то пишите: Suisse, Canton de Vaud, Vevey, poste restante. В Веве я проживу, вероятно, недели две.

Поклонитесь всем родным нашим и уверьте, что я их не забыл. Постараюсь скоро написать и им. Вам теперь пишу в надежде, что вы скорее ответите, да, вероятно, и отправка заграничного письма без Вас, Михаил Алексеевич, не обойдется, если и из них кто-нибудь вздумает писать ко мне.

Ваш брат Н. Добролюбов.

246. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

29 июля (10 августа) 1860. Интерлакен

29 июля 60 г.

Милая тетенька Фавста Васильевна и милый мой брат Михаил Иванович. Надеюсь, что Вы перестанете на меня сердиться, узнавши, в каком положении был я весь последний год. Всякого рода хлопоты и работы до того меня уходили, что я был сам не свой целую осень и зиму. Грудь болела, кашель душил меня полгода так, что только стон стоял в комнате. Я постоянно был расстроен и болен. Письмо твое, милый мой Михаил Иванович, с известием о смерти Лизы¹ получил я в самую скверную минуту: оно подлило большую горькую каплю к моему прежнему горю. Я смял и бросил письмо, не дочитав его, и вот почему не мог на него отвечать и исполнить поручений, которые там были, как ты писал после.² Через несколько времени я хотел снова отыскать письмо, но оно завалилось куда-то. А я в своей болезни дошел тогда до того, что на свет мне смотреть не хотелось. Доктора ничего не могли мне лучше сделать, как посоветовать путешествие и леченье за границей. Первый месяц я был все так же плох, как и дома, но по крайней мере развлекся видом разных мест и людей. А второй месяц, который проведен мною в Швейцарии, принес положительную пользу моему здоровью. Кто меня здесь видел, тот, говорит, что я после петербургского уже значительно поправился. Я и сам это замечаю, потому что теперь спокойнее и веселее смотрю на все. Теперь я очень сожалею, что был прежде так раздражителен, и прошу тебя, милый брат, и Вас, добрая, милая тетенька, — простить меня, во внимание к моей болезни. Я думаю, Вы сами знаете, как больному человеку все дурно кажется и как его все тревожит, подумайте, как все терзало меня, когда моя болезнь длилась больше полгода и я чувствовал, что еще немного — и у меня откроется чахотка. Я, впрочем, просил Василья Ивановича, который теперь остался с Володей в нашей квартире, написать Вам, что Вы можете к нему обращаться, как ко мне, и он исполнит все Ваши поручения. Вероятно, он уже писал Вам об этом.

От Василия Ивановича Вы, я думаю, знаете, что Володя переведен во второй класс гимназии. Надо бы позаботиться и о Ване, да не знаю, как лучше это устроить. Я не приеду в Петербург всю зиму. Если можно найти для него хорошего учителя, который бы его приготовил к гимназии, то постарайтесь. Я бы его взял тогда в июле или июне следующего года, а в августе он бы выдержал экзамен в гимназию. О деньгах не тревожьтесь: напишите Василию Ивановичу, и он Вам вышлет, сколько нужно на учителей. Впрочем, я ему писал, не приищет ли он недорогого пансиона для Вани в Петербурге: может, он это и устроит. Во всяком случае, спишитесь с ним насчет Вани: я полагаюсь на Ваше общее желание добра всем нам. Денег у него довольно наших, то есть не у него в руках,¹* но он может их получить, когда угодно.

Живу я покамест в Интерлакене, но скоро отсюда выезжаю. На картинке изображены ледники, находящиеся в Альпах недалеко от нас, около деревеньки Гриндельвальд. Я недавно ездил туда: это очень эффектно.

Напишите мне о себе, о своих делах, о Ване, обо всех наших. Куда писать, узнаете от Михаила Алексеевича: я ему расписал все адресы.

Нашим всем передайте мой поклон и засвидетельствуйте мою любовь и уважение, как всегда.

Ваш весь Н. Добролюбов.

¹* А в конторе ‘Современника’.

247. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

29 июля (10 августа) 1860. Интерлакен

Милые мои дяденька и тетенька, Лука Иванович и Варвара Васильевна! Не писал я к Вам из Петербурга, так зато пишу из-за границы: не говорите, что я позабыл Вас. Забрался я теперь в горы, образчик которых можете видеть на этом листе. Зачем я забрался, узнаете из писем моих к другим родным нашим, повторять не хочется, а лучше сказать о чем-нибудь другом.

Давно не имею я известий об Анночке и Катеньке, о Сонечке и Машеньке.¹* Известие о Сонечкиной свадьбе,¹ самое короткое и неполное, пришло перед самым моим отъездом из Петербурга, так что я ничего не успел послать ей к свадьбе. Вот Вы,²* бывало, все говорили мне: ‘Чай, Николенька, вырастешь да в люди выйдешь, так загордишься — нас и на свадьбу-то не позовешь’. А теперь что вышло? Вы же небось первые не только не позвали на свадьбу, а даже и не известили. А об этаком случае можно бы написать. Вы скажете, что я сам-то Вам не пишу. Да ведь я не женился, и со мной ничего такого замечательного не было, о чем бы непременно следовало написать. Болен я был очень, да об этом и говорить-то тошно, не то что писать. Да и Вам бы, я думаю, большой радости не было узнать, что я все хвораю. Вот теперь поправляюсь, так и пишу Вам.

Будущее лето я, может быть, проведу в Нижнем, во всяком случае — приеду к Вам в том году. Тогда и для Сонечки привезу что-нибудь из-за границы, а теперь — делать нечего: хоть я и не совсем виноват, а жалко мне, что ничего не успел сделать до отъезда. Ну, по крайней мере поздравление мое посылаю.

Что и как Анночка? Я теперь от Нижнего далеко и совсем не знаю, как там все устроивается. Одно Вам могу теперь сказать: если представится Анночке жених хороший, будет Вам и ей нравиться, а дело будет останавливаться единственно только за деньгами, то на мою помощь Вы и она можете рассчитывать во всякое время. Рублей 500, в случае надобности даже и 1000, я могу прислать. Вы помните, что я обещал присылать Анночке денег, кажется, рублей по 20 в месяц, и не посылал их. Это оттого, что надобности большой не было, но слов своих я не забыл, и при первой нужде Вам стоит только написать в Петербург, на имя Василия Ивановича, и через две недели деньги будут у Вас в руках. Разумеется, я знаю, что Анночка без особой нужды лишнего не потребует, зная, что я и для Кати должен приберечь кое-что.

Пишите мне по адресу, который я доставил Михаилу Алексеевичу, только сообщите ему, что срок моего купанья в Диеппе сокращается, и я уеду оттуда в последних числах августа.³* Сообразно с этим рассчитайте и посылку писем.

Ваш Н. Добролюбов.

¹* Сонечка и Машенька были дочери Варвары Васильевны.

²* Эти слова обращены, собственно, только к Варваре Васильевне.

³* По старому стилю.

248. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

31 июля (12 августа) 1860. Интерлакен

Ждал я от Вас ответа на последнее письмо и для этого лишний день остался в Интерлакене, да так и не мог дождаться. Должно быть, Вы разгорячились да в Париж послали, а может, чего-нибудь ждете, так и не писали вовсе. Теперь пишите мне в Диепп, до получения нового письма от меня: France, Dieppe, poste restante. На днях¹* написал я три письма в Нижний: эк расходился! Они туда дойдут, я думаю, на будущий год, но все равно Вам надо знать, что я писал. 1) Михаил Иванович может обращаться к Вам с просьбами, 2) Вам предоставлены совещания с ними относительно Вани, 3) к Вам могут писать о деньгах для Анночки. Я сказал, что в случае надобности могу прислать 500 и даже 1000, если будет жених и остановка выйдет за деньгами только.

Вы спросите, из каких богатств я это обещаю? Надо Вам сказать, что относительно кредита у нас были особые переговоры с Некрасовым и недавно подтверждены в его последнем письме. Следовательно, когда Некрасов приедет, поговорите с ним. Мне бы хотелось теперь же послать туда рублей 500, так, чтобы их разделить пока между Аней и Катей: ведь у Кати уж ровно ничего нет.

Некрасову об этом я напишу на днях, вероятно из Парижа, теперь тороплюсь уезжать.

Медицинское свидетельство и незнание формы прошения поставило меня в некоторое затруднение. Я писал об этом, не помню, Вам или Ивану Максимычу,¹ но получил ответ, что, дескать, сам справься в русском консульстве.² Нечего делать, поехал нарочно в Берн, потерял два дня и ничего не узнал. Может быть, в Париже это знают, да мне долго ждать будет. Делать нечего, наудачу посылаю прошение и свидетельство, как мне бог по душе положил, без формы. Но так как его за негодностью могут возвратить, и это пройдет лишний месяц, то я и посылаю его к Вам же. Вы прежде узнайте, кому нужно писать его — инспектору, директору или на высочайшее имя, нужно ли подписывать ‘К сему’ и пр. или просто, надо ли особую просьбу к генерал-губернатору о паспорте, или благодетельное начальство, давши отпуск, и о паспорте само позаботится. Если по Вашим исследованьям окажется, что мой рапорт ни к черту не годится, то напишите другой, как следует, и подпишитесь за меня: я Вам на это даю полную доверенность. Текст же рапорта сохраните, разумеется, тот, как у меня. Да и похлопочите у Даниловича и везде, где нужно.

Я еду завтра в Берн, кончу там с посольством, пошлю послезавтра бумаги, а сам отправлюсь в Диепп, купаться в море. Давно бы надо было послать бумаги, да скверные дожди все шли, а я опять прихворнул и боялся отправиться в дорогу.

Ивану Максимычу скажите, что письмо его³ я получил. Увидеть он меня может в сентябре в Веве или Лозанне, а потом в Канне или Ницце. Впрочем, я еще напишу положительнее.

Володю Вы бы брали по временам хоть к Чернышевским.

Ваш Н. Добролюбов.

Напишите мне в следующем письме адрес Терезы Карловны, да нельзя ли, чтобы она свои письма ко мне через Вас посылала? Ее письма два не дошли ко мне, а одно пришло через 12 дней, вдвое дольше, чем Ваши.

¹* 28 и 29 июля.

249. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

1 (13) августа 1860. Берн

Берн, 1/13 авг. 1860 г.

В самую минуту отъезда из Интерлакена, садясь в дилижанс, получил я Ваше письмо.¹ ‘Современник’ придет уже после меня, если Вы его послали тоже в Интерлакен, хотя я и писал (кажется, впрочем, не Вам, а Николаю Гавриловичу),²чтобы после 25-го¹* адресовали мне в Париж, а теперь пишите все в Диепп: я там до 20-го или 25 августа старого стиля.

Чиновники везде чиновники, как Вы увидите из чисел на моем медицинском свидетельстве, которое при сем посылаю. Только сегодня успел я выхлопотать его из посольства и из-за этого пропустил поезд железной дороги. Завтра еду в Париж, послезавтра утром буду там, а 16-го или 17-го в Диеппе.

Некрасову и Чернышевскому, равно как и Даниловичу, напишу сегодня вечером. Вам буду писать из Диеппа. Теперь тороплюсь на бернское так называемое Enge — смотреть на снежные горы, освещаемые заходящим солнцем: любителем природы сделался, видите ли.

Пожалуйста, сделайте с паспортом что я Вас просил в прошедшем письме.

Картинку письма отдайте Володе, заставьте его написать мне что-нибудь.

Что Иван Максимыч, собирается ли ехать за границу?

Спасибо Вам за оглавления статей: я только что собирался приняться за две статьи, которые уже оказались напечатанными в ‘Отечественных записках’ и ‘Русском вестнике’.

Ваш Н. Добролюбов.

Пожалуйста, поскорее уведомьте о моем рапорте и его результатах.

¹* Июля старого стиля.

250. П. Н. КАЗАНСКОМУ

11 (23) августа 1860. Диепп

Диепп, 23 авг.

Добрейший Петр Никитич.

Я давно собирался отвечать на Ваше последнее письмо,¹да нечего писать было, так и ждал. Я из Интерлакена выехал уже почти две недели, теперь купаюсь в море, до 15 сентября¹* пробуду здесь, потом заеду в Париж, а оттуда опять в Швейцарию — в Веве.

В Интерлакене я выписывал несколько книг из Брюсселя — обошлось дьявольски дорого: книги сами стоили 24 франка, а пересылка — 8 франков. Значит, на пересылку надо набавлять процентов 35. Это меня заставило еще раз подумать о Вагнере: не будут ли и с него сдирать еще особых денег, если, например, подписчик в Швейцарии или во Франции, и не будет ли ‘Современник’, со всеми пересылками, стоить вместо 22 уже 25, 27, 30 талеров? Если так, то надо об этом обстоятельно объяснить, как в объявлениях Вагнера,² так и в том, которое будет на обертке ‘Современника’. Узнайте от него положительные цифры: он, вероятно, уж это знает теперь. Да еще — на ‘Шервуде’²* (что это за любопытная скотина!) я прочитал адрес Вагнера, уже не Unter den Linden, a Victoria Strasse: переменил, что ли, он место, или это так себе? Объявлений Вагнера я не видел ни в одной газете: ведь их надо повторять, а то не заметят. Да я думаю, что среди лета нечего было и хлопотать, а с сентября пустить.

В Париже искал я всеобщую статистику Кольба,³* не нашел, сказали, что можно через две недели выписать. Неужто сообщения так медленны? Если Вы найдете, что пересылка не обойдется особенно дорого (книга должна стоить около 3 талеров) и можно будет доставить мне книгу в первых числах сентября, то вышлите, только возьмите 2-е издание (в Лейпциге, около марта или апреля 1860 года).

Об Anzeiger³ тоже рассудите сами пересылочную плату: если не страшна, то пришлите мне, что есть покамест, сюда, в Диепп, Rue Ancienne Poissonnerie, No 15, а потом в Веве.

Письмо, которое я ожидал получить через Вас, пропало. Я получил другое,⁴* в котором пишут, что было послано еще прежде письмо, но по какому адресу оно было — не пишут. Вероятно, адрес как-нибудь переврали.

Соболева⁴ не видал я — видно, он почему-нибудь не попал в Швейцарию.

В надежде на Ваше доброе расположение, за которое не умею довольно Вас возблагодарить, жду ответа Вашего, особенно о Вагнере и ‘Современнике’.

Ваш Н. Добролюбов.

¹* Нового стиля.

²* ‘Шервуд. Из рассказов ген.-майора Б. П.’. (Заметка П. Н. Казанского.)

³* Николай Александрович говорит о немецком подлиннике этой книги, он только называет ее по-русски.⁵

⁴* Речь идет о письмах В. Д. (то есть Т. К. Гринвальд. — Ред.).

251. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

13 (25) августа 1860. Диепп

Диепп, 25 авг.

Что-то все нет от Вас письма, а я было дожидался. Как Ваши, или, лучше сказать, наши, дела идут? Вы мне пишите иногда, не дожидаясь моих ответов, потому что мне писать Вам решительно нечего: ведь не путевые же наблюдения сообщать, не описывать красоты природы и ярость моря и не присылать бюллетени о своем здоровье, которое, мимоходом сказать, поправляется, но очень медленно. Теперь я Вам пишу, собственно, затем, чтобы сказать, что Авдотью Яковлевну в Париже я уж не застал и потому о Ване ничего не могу Вам решить в том роде, как мы предполагали.¹ Может быть, Авдотья Яковлевна теперь уж в Петербурге, и Вы могли бы переговорить с ней вместо меня, но лучше этого не делать, потому что я, по некоторым обстоятельствам, имею основание думать, что ей теперь не до нас с Ванечкою.² Значит, устройтесь, как найдете удобнее, только бы ‘Современник’ не запретили, деньги найдутся.

Что узнаете о цензуре и о журналах, сообщайте мне, пожалуйста. А то я не знаю, что и как писать. Недели две тому назад я послал одну статью,³ во всякое другое время она, конечно, прошла бы, а теперь, судя по письму Николая Гавриловича,⁴ не должна пройти или должна быть уж очень изувечена. А работать надо же.

Относительно экономии нечего и говорить: видно, нам никогда не удастся соблюдать ее. Еще нет трех месяцев, как я за границей, а я уж истратил больше 2000 франков. Между тем раз на железной дороге я спросил молодого француза, на сколько можно жить порядочно во Франции, он мне не без хвастливости ответил: ‘О, для этого надо не меньше двух тысяч франков в год! И то еще вы должны довольствоваться вином невысокого сорта, ходить в театр во вторые места и кутить разве раз в месяц!..’ Поди ты с французом: вот кабы так уметь жить! И он доволен судьбой, хотя не имеет даже и 2 тысяч франков в год.

‘Современник’ получил я уж в Диеппе: он пришел 7/19 августа. Ежели выйдет август раньше 20-го, то пришлите мне поскорее, чтобы я еще в Диеппе мог получить книжку. А в Диеппе думаю пробыть до 1 или даже до 3 сентября, то есть по-новому — до 13-го—15-го. Время скверное: сегодня, например, чуть было не прозевал купанья. Только полтора часа было, в которые можно было купаться, а то море так поднялось, что и не подходи, — с ног валит у самого берега даже опытных пловцов. А что дождик лупит во время и после купанья — на это уж я и не смотрю: дело обыкновенное! Можете судить, как полезно мне леченье при таких условиях!.. Это значит, по русской пословице, что ‘когда нам жениться, так и ночь коротка’. Скажите это Ивану Максимычу.⁵

И вдобавок говорят еще, что в России погода великолепная! Стоило уезжать… А все друзья да благодетели, заботящиеся о чужом благополучии… Ну, да все-таки спасибо им за благонамеренность.

Что мой отпуск? Получили ль Вы бумагу,¹* и годится ли она? Пожалуйста, похлопочите. Если в Диепп не успеете прислать, то адресуйте в Париж, Rue de Vaugirard, No 30, на имя Обручева,⁶ с передачей. А то хоть poste restante.

Ваш H. Добролюбов.

В Диеппе мой адрес: Rue Ancienne Poissonnerie, No 15, en face de l’Htel Royal.

Да нет ли чего-нибудь от Терезы К.?⁷ Стосковался я по ней. Перешлите ей записочку, посылаемую в этом письме: я не знаю, куда ей писать теперь, в Дерпт или Псков.

¹* Просьбу об отставке.

252. Н. А. НЕКРАСОВУ

23 августа (4 сентября) 1860. Диепп

Диепп, 23 авг.

Плохо, Николай Алексеевич: обрабатываем мы себя без всякого резону! Хотелось бы утешить Вас, да знаю я, что бывают смешны эти запоздалые утешения, приходящие из-за тысяч верст спустя несколько недель, когда уже утешаемый находится совсем в другом настроении или ежели и горюет, то уж по другим причинам, которых утешающий и не подозревает. Ваше письмо¹ пришло ко мне за два дня до моего отъезда из Интерлакена, я хотел написать Вам уж из Парижа, увидавшись с Авдотьей Яковлевной. Но в Парюке сказали мне, что она еще 28 июля, то есть накануне того дня, когда Вы писали письмо ко мне, уехала из Парижа. Куда уехала — никто не мог мне сказать, но я думаю, что — тотчас по получении Вашего уведомления² — она бросилась в СПб. Как-то Вы встретились?

То-то, Николай Алексеевич, много Вы на себя напускаете лишнего! Что это за отчаяние в себе, что за жалобы на свою неспособность появились у Вас? Вы считаете себя отжившим, погибшим! Да помилуйте, на что это похоже? Вы в сорок лет еще сохранили настолько свежести чувства, что серьезно увлекаетесь встречного девушкой, Вы разыгрываете любовные драмы, мучитесь ими сами и мучите других, привлекаете с одной стороны пламенную и чистую любовь, с другой — горькую ревность, — и все это принимаете к сердцу так сильно, как я никогда не принимал даже своих преступлений, совершенных подло и глупо… С чего же Вы берете, что Вы отжили? Что же после этого я должен думать о себе? Знаете ли, какие странные сближения делал я, читая Ваше письмо. Я сидел за чаем и читал в газете о подвигах Гарибальди,³ именно о том, какой отпор дал он Сардинскому, когда тот вздумал его останавливать. В это время принесли мне письмо Ваше, я, разумеется, газету бросил и стал его читать. И подумал я: вот человек — темперамент у него горячий, храбрости довольно, воля твердая, умом не обижен, здоровье от природы богатырское, и всю жизнь томится желанием какого-то дела, честного, хорошего дела… Только бы и быть ему Гарибальди в своем месте. А он вон что толкует: карты-спасительницы нет, говорит, летом, оттого я и умираю… А на дело, говорит, неспособен, потому что стар… Да, помнится, Гарибальди в 48 году был тех же лет, а вон еще он какие штуки выделывает спустя 12 лет. У того, правда, идея, желание сильное, а мы даже и пожелать-то уж хорошенько не можем. Однако же надо сознаться, что сердечный жар-то в нас не угас: судьба девочки нас очень трогает, да и сознание своего безделья тревожит. Отчего же это мы так положительно уверяем, что ни на какое путное дело не способны? Не отговорка ли лености, не туману ли напускаем мы сами на себя?

Вы, разумеется, ссылаетесь на то, что рано стали жить и жечь свои силы. Да ведь их еще все-таки довольно осталось. А что Вы жить-то рано стали, так это именно потому, я думаю, что сил было много, что рвались они наружу, кровь кипела. Вот у меня мало крови, жидка она, так и не жил я и не хотел настоящим образом жить. Что ж из того, что мои силы не тратились? Я и денег много не тратил, а все-таки у меня их мало. Вы растратили много сил и сокрушаетесь, точно миллионер, который потерял 900 тысяч и затем считает себя уже нищим! Да знаете ли, что если б я в мои 24 года имел Ваш жар, Вашу решимость и отвагу да Вашу крепость, я бы гораздо с большей уверенностью судил не только о своей собственной будущности, но и о судьбе хоть бы целого русского государства. Вот как!..

А что дела-то нет — ‘да нужно прежде дело дать’ — это ведь пустая отговорка, как Вы сами знаете. Есть Вам дело, есть и применение ему, и успех есть — разумеется не такой, как для повестей Т.,⁴ например, да ведь и Вы же далеко не Т., которому каждую зиму надо справить сезончик литературный. Вы знаете, что серьезное дело работается не вдруг и не сразу дается, но зато оно остается надолго, распространяется широко, делается прочным достоянием наций. Посмотрите-ка на_< современное движение в Европе: и оно ведь идет тихо, а идет несомненно. Что же мы-то, неужели должны оставаться чуждыми зрителями? Вздор, ведь и мы в Европе, да еще какой важный вопрос теперь у нас решается, как много нам шансов стать серьезно наряду с Европой.

И в это время-то Вы, любимейший русский поэт, представитель добрых начал в нашей поэзии, единственный талант, в котором теперь есть жизнь и сила, Вы так легкомысленно отказываетесь от серьезной деятельности! Да ведь это злостное банкротство — иначе я не умею назвать Ваших претензий на карты, которые будто бы спасают Вас. Бросьте, Некрасов, право — бросьте! А то хоть другого-то не бросайте: поверьте, прок будет. Цензура ничему не помешает, да и никто не в состоянии помешать делу таланта и мысли. А мысль у нас должна же прийти и к делу, и нет ни малейшего сомнения, что, несмотря ни на что, мы увидим, как она придет.

Я пишу Вам это без злости, а в спокойной уверенности. Не думаю, чтоб на Вас подействовали мои слова (по крайней мере на меня ничьи слова никогда не действовали прямо) относительно перемены образа Ваших занятий, но, может, они наведут Вас на ту мысль, что Ваши вечные сомнения и вопросы: к чему? да стоит ли? и т. п.— не совсем законны. Вы мне прежде говорили, да и теперь пишете, что все перемалывается, одна пошлость торжествует, и что с этим надо соображать жизнь. Вы в некоторой части своей жизни были верны этой логике, что же вышло? Хорошо? Довольны Вы? Опять мне суется в голову Гарибальди: вот человек, не уступивший пошлости, а сохранивший свято свою идею, зато любо читать каждую строчку, адресованную им к солдатам, к своим друзьям, к королю: везде такое спокойствие, такая уверенность, такой светлый тон!.. Очевидно, этот человек должен чувствовать, что он не загубил свою жизнь, и должен быть счастливее нас с Вами при всех испытаниях, какие потерпел. А между тем — я Вам говорю не шутя — я не вижу, чтобы Ваша натура была слабее его. Обстоятельства были другие, но теперь, сознав их, Вы уже можете над ними господствовать.

Вы, впрочем, сами знаете все это, но не хотите себя поставить на ноги, чтобы дело делать. А не хотите — стало быть, есть тому причина, может, и в самом деле неспособны к настоящей, человеческой работе, в качестве русского барича, на которого, впрочем, сами же Вы не желаете походить. Черт знает — думаю-думаю о Вас и голову теряю. Кажется, все задатки величия среди треволнений, а между тем величия-то и нет как нет, хотя, если посмотреть издали, так и треволнения-то были еще не особенно страшны.

Впрочем, каждому свой чирей страшен — об этом что говорить? Я только напираю на то, что еще в сорок лет не имеет права считать себя отжившим и неспособным тот, кто еще в эти годы умеет влюбляться и мечтать о сердечном обновлении.

Не умею Вам и сказать, как бы я рад был за Вас и за себя, если бы Вы за границу приехали. Только как же ‘Современник’-то? Он мне тоже близок и дорог. Как Вы с ним хотите распорядиться? В июле Вы уж и повести никакой не поместили, Карповичем отделались. Что это за чепуху написал он о Гарибальди!!⁵ Надо же было, чтоб ему попались самые дикие и бессмысленные книжонки по этой части! Ведь ⁹/₁₀ того, что он пишет, вовсе не бывало. Уж лучше бы он взял просто мемуары Дюма,⁶ да и передул бы их все целиком. Тот хоть и врет, но несколько связнее. Внутреннее обозрение, кажется, ухнуло?⁷Не забудьте Славутинского: он ведь должен ‘Современнику’ много, за ‘Беглянку’⁸ он просил 75 руб. с листа — забыл я, кажется, сообщить Вам это. Коли стоит и коли внутреннего обозрения он не будет писать, так возьмите уж повесть за эти деньги. Да разыщите Грыцька статью о ‘Русской правде’,⁹ за нее тоже деньги заплачены. А Федорова комедия?¹⁰ Тоже ведь заплачена… Все деньги и деньги. И мне Вы тоже деньги предлагаете, сверх того, что я забрал. Я не прочь, ежели только Вам удобно мне отделить что-нибудь сверх платы за статьи. Только что Вы за счет такой взяли — 6000? Я не понимаю основания этой мерки. По-моему, надо считать все-таки за статьи, почем с листа, а к этому прибавить тот процент, который, по-Вашему, можно назначить. Тогда разделение будет вернее: 1) между мною и Чернышевским, 2) между нынешним годом, в котором я почти ничего не делал, и следующими, в которые я надеюсь делать гораздо больше. Впрочем, как у Вас с Чернышевским выйдет, так и сделайте.

Цензура к ‘Современнику’ нехороша,¹¹ и это на денежную часть может иметь большое влияние. Впрочем, только бы не запретили, а подписка, вероятно, будет не хуже прошлогодней, даже лучше.

Мне покамест денег не нужно, но по петербургской квартире и разным расходам нужно будет, и я уже просил, через Чернышевского,¹² Ипполита Александровича, чтобы он выдавал. Да еще написал я, что в случае выхода замуж сестры моей от меня может она получить, если будет нужно для жениха, до 1000 р. Исполнение этого обещания тоже зависит от Вас: переговорите на этот счет с Василием Ивановичем.

Да, кстати, — возьмитесь серьезно за моего дядю и устройте его. Я Вас сильно не просил о нем с самого начала, потому что не знал его, а навязывать Вам его как своего дядю не хотел. Но теперь я узнал его, проживши с ним год, и уже просто рекомендую его Вам как человека умного, деятельного и в высшей степени честного. Он может с успехом подвизаться в частной службе, особенно где нужны разнообразные хлопоты и беготня. Например, он бы отлично мог вести дела вроде конторско-журнальных, и вообще в коммерческих и акционерных обществах был бы очень полезен. В службе казенной он мог бы идти только при самостоятельной работе и беспристрастном внимании, что отыскать, конечно, очень трудно. Место же, на котором он теперь, ни к черту для него не годится.¹³ Я уверен, что с доброю волею и хлопотами Вы можете для него нечто сделать. А устроивши его, Вы сделали бы хорошее дело и обязали бы меня не меньше, чем лишними деньгами, которые мне предоставляете.

Я теперь купаюсь в море: хорошо очень. До 1 сентября старого стиля я пробуду: Dieppe, Rue Ancienne Poissonnerie, No 15. Потом с неделю пишите в Париж, ежели случится: Htel St. Marie, Rue Rivoli, No 83. A затем — Vevey, в Швейцарии, poste restante.

Видел я дважды Случевского:¹⁴ такой же! Сераковского¹⁵встретил в Париже: побывал в Англии, толкует о Брайте¹⁶и произносит французские слова на английский лад. Он поймал нас с Обручевым¹⁷ в мобиле.¹⁸ А Обручев стал еще лучше, или по крайней мере я узнал его теперь лучше, чем прежде.

Поклонитесь от меня Авдотье Яковлевне, если она приехала, и скажите, что я жалею, что не видел ее.

Ваш Н. Добролюбов.

Перестаньте, пожалуйста, напускать на себя хандру: от нее Вы и больны-то больше делаетесь…

253. В. А. и В. И. ДОБРОЛЮБОВЫМ

25 августа (в сентября) 1860. Диепп

Милый мой Володя! Ты можешь теперь целую зиму и весну провести очень хорошо, если сумеешь воспользоваться тем, что Василий Иванович устроил для нас. Он нанял квартиру, в которой вам всем удобно будет оставаться, без больших издержек, он принял на себя заботиться обо всем, что будет тебе нужно, он, наконец, выписал Ваню и просил Авдотью Яковлевну приласкать его, как и тебя. Значит, несмотря на то, что я далеко, ты можешь жить в полном удовольствии до тех пор, пока своим поведением не сделаешься дяде в тягость. Тогда, разумеется, винить будет некого: если он напишет мне одно слово, что не хочет более держать тебя, — ты понимаешь, что я принужден буду отдать тебя в пансион, так как поручить тебя в Петербурге без меня решительно некому. Даже Авдотья Яковлевна не согласилась бы взять тебя, особенно узнавши, что дядя тобою недоволен.

Я пишу дяде, чтобы тебе назначил по 3 р. в месяц для твоих расходов (исключая книг и платья), с тем чтобы ты обещал вести подробную запись всех твоих издержек и по возвращении моем показал ее мне. Хочешь ли?

Авдотье Яковлевне поклонись от меня и скажи, что я очень жалел, не заставши ее в Париже. Желаю ей быть здоровой и не огорчаться.

Ты мне пиши: я твои письма получать буду с удовольствием, особенно если ты станешь мне подробно описывать, как ты проводишь время и с кем дружишься. Шестаковым и Буссе¹ поклонись.

Твой брат Н. Добролюбов.

Я было думал, что мое прошение ² не дошло до Вас, и потому третьего дня отправил новый запрос к Чернышевскому.³ Повидайтесь с ним и скажите, что я успокоен. Я писал ему также о деньгах: если тут нужно будет о чем-нибудь хлопотать, то, пожалуйста, снимите с Николая Гавриловича эту обузу, сказав, что Вы можете сделать все, что нужно, по его указанию.

О Павле Садокрвиче и Володе мое решение Вы видите из писем моих к ним. Мое правило — расставаться всегда как можно чище, чтобы не было претензий. Вперед будем осторожнее, а теперь бог с ним,¹* если он полагает, что ему мало:⁴я же виноват, что не условился хорошенько. Да притом еще, пожалуй, из-за счетов с нами Володе пакостить будет: кто его знает, каков он человек-то? Прочтите письмо к нему,⁵ заклейте и пошлите хоть с Володей, требуя ответа, а то лучше лично передайте и порешите все.

Володе давайте деньжонок счетом, чтобы и он счет знал. Я ему предлагаю это и думаю, что он не откажется.

Напишите мне, как велика плата за пересылку книжки:²* за последнюю с меня взяли 30 коп., так как она путешествовала из Швейцарии в Диепп. Вы сколько платите? Я бы желал получать ‘Современник’ постоянно, потому что в Париже я найду, вероятно, только июльскую, а в Веве и совсем ничего не найду.

Некрасову я писал о деньгах.⁶ Как только явится он в Петербург, Вы его и поймайте.³*

Ваше парижское письмо⁷ там и лежит, разумеется. Я Вам писал, что буду в Диеппе 17-го ⁴* по новому стилю, то есть по-русски — 5-го. Значит, в тот самый день, как Вы писали Ваше письмо, я Вам назначил свой выезд из Парижа. Впрочем, это не беда, а худо то, что Вы и Терезу Карловну обманули: она, верно, тоже писала мне в Париж, потому что я до сих пор ничего от нее не имею в ответ на мои письма. Что с нею, бедняжкой, делается? Хоть бы влюбилась она в кого да замуж вышла или так сошлась бы с хорошим человеком. Отлегло бы у меня, кажется, от сердца. А впрочем, и горько было бы немножко.

В Диеппе встретил я Скурыгиных,⁸ которые здесь пишутся Скуридиными, для благозвучия. Поручил им рассказать Вам обо мне: они в половине сентября будут уже в Петербурге.

Что Иван Максимович?⁹ Когда и где мы с ним увидимся? Кабы он мне написал в Веве, я бы крюк какой-нибудь сделал, чтобы с ним съехаться.

До 10/20 сентября я в Париже, значит, отвечайте мне туда, poste restante, или, еще лучше, Rue Vaugirard, No 30. Это квартира Обручева, но я ему скажу, чтобы велел принимать письма на мое имя, а может, я у него же и остановлюсь.

Да, забыл Вам сказать, что я уж нынче не Herr, a monsieur: французы приходят в большое недоумение, видя на адресе немецкого герра.

Может, и отсрочку отпуска успеете прислать в Париж? Я бы даже денька два-три подождал его⁵* нарочно.

Ваш Н. Добролюбов.

¹* С П. С. Юрьевым.

²* Книжки ‘Современника’.

³* В первые дни по возвращении Некрасов должен был проводить почти все время в разъездах по делам, так что надобно было заботливо справиться, когда можно застать его дома.

⁴* Августа.

⁵* То есть отпуска.

254. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

1 (13) сентября 1860. Руан

Руан, 1/13 сент.

Давно бы надо было написать Вам, Василий Иванович, о некоторых счетах, оставленных мною в надежде скорого возвращения. Вот они:

1) Шармеру¹* я остался должен рублей 140 или 150. Надо будет заплатить.

2) От Исакова¹ я взял несколько книг, которые не заплачены. Потребуйте списочек с ценами и заплатите. Если у меня остались 4 тома Mennechet, Matines littraires² (так, кажется, заглавие) — в желтой обертке, в небольшую осьмушку, то их возвратите, остальное заплатите и, кстати, сделайте вот что: мне остался должен рублей пятьдесят Чумиков,²* так попросите Исакова, чтобы он взял следующие с меня деньги от Чумикова, а остальное чтобы Вам отдали. Да отыщите Чумикова книги: одни номер ‘Детского собеседника’,³ да ‘Историю рыцарства’, да ‘Золотой цветок’, да ‘Уроки грамматики’ Алейского,⁴ и отошлите к нему. Адрес узнаете от Исакова.

3) С Давыдовым⁵ тоже у меня счеты, которые должен выплатить Ипполит Александрович. Но так как на Давыдова полагаться нельзя (взяли ли Вы с него записку о книгах, которые отосланы после моего отъезда?), то возьмите у него список книг, числящихся за мною, проверьте со списком, который остался у меня в бумагах и идет, кажется, до начала 1860 года, да и пришлите мне. Не торопитесь с этим, потому что счеты будут еще в конце года.

4) Получите у Вольфа,⁶ в Гостином дворе, два последние тома сочинений Мицкевича, по билету, который прилагаю.

Ваш Н. Добролюбов.

Напишите мне, сколько лет Ване будет в сентябре — 9 или 10? Если 10, то надо бы его во второй класс готовить.

Да отыщите хоть Вы статью Грыцько³* о суде по ‘Русской правде’:⁷ он, я думаю, плачет, что ее не помещают, а ее найти не могут. Мне помнится, что я ее вместе с другими отослал к Некрасову, в зеленой кардонке.

¹* Портному.

²* Издатель ‘Журнала для воспитания’

³* Это был псевдоним Григория Захаровича Елисеева.

255. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

6 (17) сентября 1860. Париж

6/17 сент.

Всякого рода пакостей надо ожидать, особенно когда имеешь дело с чиновничеством нашего отечества. Поэтому отказ в продолжении отпуска меня не очень озадачил, отставке я даже был бы рад.¹ Но дело в том, что при давании отставки могут вспомнить мое обязательство к службе на 8 лет и принудить оканчивать. Хотя болезнь служит достаточным удостоверением, что я служить не могу, но ведь с ними, пожалуй, не сговоришь. Я не знаю, что и как мне теперь делать: Чернышевский писал,²что Данилович хотел мне прислать рецепт прошения, но вчера еще ничего не было от него на почте. Сегодня лупит дождик, и мне страшно нос показать на улицу. Во всяком случае, дело протянется долго. Я придумал вот что.

На днях, получу или нет рецепт, я смастерю просьбу, может, приложу и медицинское свидетельство, а то сошлюсь на прежнее, представленное в просьбе об отпуске. Если выпустят, так ладно. Если же нет — я пишу на всякий случай к некоему Александру Петровичу Жилину,³ живущему с семьею в Дрездене, чтобы он меня принял домашним учителем. Жилин, конечно, согласится. В конце сентября (по русскому) будет он в Петербурге, где его отыскать, узнайте от Еракова:⁴ они приятели, и я с ним там и познакомился. К концу сентября дело мое будет ясно, следовательно, Вы с Жилиным можете уладить, что нужно (а нужно от него письмо формальное и засвидетельствованное, что он желает и пр.), я же пришлю прошение от себя. Но это в случае крайности, конечно, я и при болезни домашним учителем могу быть: это меня не обременит, когда человек живет за границей, но все лучше бы и от этой чаши отделаться. Пожалуйста, поговорите с Даниловичем и похлопочите. Теперь институт уничтожен, воспитанникам других казенных заведений просто прощают казенную службу, следовательно, и мне могут простить. Если завяжется дело в министерстве просвещения, там можно уладить через Некрасова и Панаева. Передайте им, что я их прошу — Панаева поговорить Ребипдеру,¹* а Некрасова подействовать через Ковалевского,²* — чтобы меня уволили совсем и не привязывались.

‘Современник’ получил уже в Париже: должно быть, цензура очень пакостит:⁵ это видно в каждой статье. Жаль, что Office du Nord,⁶ единственное место, где было можно читать здесь русские журналы, закрыто: теперь я и надлежащего свиста задать не могу. Присылайте мне все-таки, если Вам не трудно, оглавленье журналов: за август ‘Отечественных записок’ и ‘Библиотеки’³* я не получил.

Передайте Вульфу продолжение статьи,⁷ которое прилагаю. Она не нужна для сентябрьской книжки, но, может, за недостатком набору и ее станут набирать.

Два пальто, которые мне навязали (а одних штанов, которых я просил, не положили в чемодан), до сих пор постоянно составляли самое главное из дорожных неудобств моих, а Вы еще с шубой пристаете! Ничего мне не нужно.

Поклонитесь от меня Павлу Федотычу⁸ и скажите, чтобы не очень убивался над филологией, особенно старой, а более читал на новых языках, особенно по исторической части и философской, а там и за политическую экономию принялся бы. Все, что у меня там есть, — к его услугам. Если у Чернышевского будут дни,⁹ то не мешало бы отрекомендовать его и Чернышевскому.

Что Турчанинов делает?⁴* Когда увидите, спросите у него также вестей о Сциборском. Якову Михайловичу Михайловскому¹⁰ тоже поклонитесь, жаль, что я так и не собрался ответить его отцу. Может, соберусь, но, во всяком случае, Вы скажите, что счетов между нами никаких нет.

Ваш Н. Добролюбов.

¹* Директору департамента в министерстве народного просвещения.

²* Егора Петровича, брата министра.

³* То есть оглавления этих журналов.

⁴* Владимир Петрович, младший брат Николая Петровича.

256. П. Н. КАЗАНСКОМУ

16 (28) сентября 1860. Париж

16/28, Париж

Нет ли чего-нибудь нового, Петр Никитич? Вы не охотник письма писать, и Ваше отвращение от них равняется только Вашей аккуратности в исполнении всевозможных поручений. На этот раз поручения мои состоят только — во-первых, в просьбе принять от меня благодарность за присылку Кольба¹и Anzeiger’a² (отчего Кольб в двух пакетах, раздвоенный, прислан?), во-вторых, в уведомлении Вас, что я еще неделю по крайней мере пробуду в Париже и что, следовательно, Вы можете мне ответить и прислать Анцейгера — в Париж, Rue Vaugirard, 30.

Затем все просьбы — написать что-нибудь о немцах, так как Париж насчет всего немецкого очень слаб. Что немцы теперь об Венеции и о папе пишут? Нет ли политических брошюр замечательных по этой части? Нет ли также новых русских книжек, полюбопытнее Головинских?¹* Я думаю, что теперь, к осени, и у немцев, как у нас, начинается некоторое оживление в книжной деятельности. Что они о венгерцах говорят и что сами венгерцы публикуют в свободных землях Германии? Это любопытно было бы знать мне, и если Вам не затруднительно это, так уведомьте вкратце, а то и книжки пришлите, ежели замечательные есть.

Что Вагнеровы публикации?²* Вы мне о них ничего не сказали. Есть ли признаки, что будут подписчики? А в России ‘Современник’ идет хорошо, мне пишут, что и в нынешнем году все экземпляры³* разошлись, а было их 6500.

Я вследствие купаний значительно поправился. Собираюсь на юг, да все нельзя еще выбраться: отпуска мне не дали, а велели выйти в отставку, а между тем паспорт просрочен. Все надо хлопотать да ждать…

Ежели не захотите или не успеете ответить скоро, то пишите уже Suisse, Vevey, poste restante.

Ваш Н. Добролюбов.

(И листок-то не умел взять как следует: вверх ногами взял.)³

¹* Заметка П. Н. Казанского: ‘Головин — эмигрант и автор многих бессмысленных книг’.⁴

²* О подписке на ‘Современник’.⁵

³* ‘Современника’

257. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

26 сентября (8 октября) 1860. Париж

26/8, Париж

Дело вот какое, Василий Иванович: русское посольство не хотело меня пропустить на путешествие с просроченным паспортом, после же уверений моих, что я жду отставки, решило написать на паспорте, что могу я с ним возвратиться в Россию — через Сардинию. Это в том роде, что из Москвы в Петербург возвращаться через Одессу, но не в том штука, а в том, что по этой надписи и французская полиций меня выпроваживает из Франции — для возврата в Россию. Это значит, что, раз выехавши из французских владений, я уже не могу в них опять появиться с моим паспортом, а между тем Ницца и Канн, где я хотел расположиться на зиму, — во Франции. Выходит, что мне необходимо иметь новый паспорт, подобный прежнему, если Вы его успеете выправить, то надо бы его визировать в посольствах французском, прусском, австрийском и сардинском. Если же Вам дадут какую-нибудь бумагу, то нельзя ли потребовать, чтобы она была написана по-французски или по крайней мере по-немецки. Иначе мне надо будет постоянно хлопотать, чтобы ее действительность была свидетельствована нашим посольством, так как европейцы, по глупости своей, русского языка не понимают. А до посольства нашего иной раз надо целое путешествие предпринимать, ибо не во многих городах оно находится. Впрочем, Вам должны все сказать, что можно и нужно, в Петербурге, устройте, пожалуйста, чтобы наконец мне успокоиться можно было. А то вот два месяца я вожусь с паспортами, и это даже лишает меня возможности окончательно определить план своих поездок.

Ландшафтик мой¹ посылаю Вам: радуйтесь на него. А Ивану Максимычу не шлю: пусть сам меня увидит.

В прошлом письме² я писал Вам о Мицкевиче, а билет-то позабыл вложить. Теперь вкладываю.

Чтобы знать мне, каковы мои финансы, сходите по выходе октябрьской книжки к Ипполиту Александровичу и попросите свести счет, сколько я забрал денег и сколько мне следует в нынешнем году. Вы же, с своей стороны, сообщите мне, сколько денег взято без меня на хозяйство вообще, чтобы баланс был ясен. Вы теперь должны это дело мастерски обделывать, по бухгалтерской науке.¹*

Приехал ли Некрасов, и виделись ли Вы с ним? Я ему писал относительно денег для Нижнего и о Вас.

В Веве, вероятно, есть уже несколько писем для меня, а я еще остаюсь в Париже дней пять, а может, и неделю. Погода покамест недурна, холоду нет, шляюсь много.

Отчего ‘Современник’ такую несметную сумму стоит за пересылку? Это нелепость. Разве его посылают, как письмо, по легкой почте? Можно как посылку отправлять, он придет позже, но дешевле будет. Что бы там ни было, но пересылка русских книг за границу не должна стоить дороже пересылки заграничных в Россию, а из-за границы книги величиною с ‘Соиремениик’ получаются с платою — от 20 до 40 коп. за пересылку. Иначе бы не было возможности книги выписывать. Пожалуйста, вразумите Звонарева. Или это в год стоит 3 рубля за пересылку? Тогда, конечно, ничего — сносно.

Что Володя с Ваней делают? Попросите от меня Егора, чтобы он в Ваше отсутствие наблюдал за целостью Вани и не пускал его на холод и дождь. Теперь должно в Петербурге начаться скверное время. Да, с Ваней, вероятно, надо обращаться совершенно как с взрослым — давать ему резоны, а впрочем, ни к чему не принуждать. По его характеру, он может хорошо развиться и быть тем, чем я бы мог сделаться, если б меня не давили в детстве. Да еще — не возбуждайте между братьями соревнования: оно и без того должно быть, и надо умерять его, а не усиливать похвалами и сравнениями. Это только прибавит к характерам обоих лишнюю долю неприязненности и тщеславия.

Вкладываю Вам еще кусочек статьи,³ для немедленной передачи Вульфу.²* Следующие листки дочитываются и посылаются к нему прямо.

Прощайте покамест. Надеюсь, что Вы здоровы. Послано ли письмо к Терезе Карловне? Где она теперь? Да что Аничковы с своим обществом? Не узнаете ли чего о сестре Аничковой? Не видали ли Клемансы?⁴ Если встретите, поклонитесь, скажите, что я ее вспоминаю.

Ваш Н. Добролюбов.

Ежели от Терезы Карловны нет никакого известия, будьте добры, отыщите в университете Фадеева⁵ и спросите, нет ли о ней известий у Ольги Алекс, которая у них живет.

¹* Василий Иванович в это время изучал бухгалтерию, чтобы подготовить себя к получению хорошей должности в государственном банке, в котором служил.

²* В типографии которого печатался ‘Современник’.

258. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

13 (25) октября 1860. Париж

13/25

Пошлите ‘Современник’, если еще не послан, — в Париж, Rue Vaugirard, 30, Обручеву.¹

Попросите Вульфа сохранить, если можно, до моего приезда цензорские корректуры статьи моей в сентябрьской книжке² и впредь по экземпляру корректур, которые цензор обдирать станет.

Исаков поверг меня в изумление и ужас. Верно, по какой-нибудь ошибке я не возвратил ему³ Blonchard ‘Buffon de la jeunesse’ (8, 50),¹* Masson ‘Enfants cl&egrave,bres’ (2, 40), Guizot ‘L’colier’ (3), Jacob ‘Petit Buffon’ (3) и Zimmermann ‘Les phnom&egrave,nes de la nature’ (4, 80), a может, даже и возвратил, либо не я брал, а кто-нибудь другой.²* Дело в том, что мои книги — это те, которые записаны в списке Ивана Максимовича⁴ и отосланы при отъезде, а другой разряд книг были детские книги, для разбора в ‘Журнале для воспитания’. Их я отослал прежде, вычеркнув все отосланные из списка, присланного мне тогда из магазина. Оставалось, помнится, книжонки три не найденных, а тут вдруг их оказалось на 25 рублей! Поищите, не найдете ли этого списочка: он валялся у меня в столе, в ящике: ужасно мне жаль бросить деньги ни на что, вследствие одного недоумения, это самая подлая и досадная трата, какая только возможна. Когда украдены деньги, так и то легче. Если окажется что-нибудь из исаковских книг, попробуйте, нельзя ли возвратить и получить деньги, если не окажется, то попросите Исакова или Прево⁵ посмотреть хорошенько, точно ли эти книги за мною и не были возвращены. Я уверен, что я если брал их, то возвратил: на какой мне черт такое г….? Из всех выписанных³* ими книг я только и хотел оставить две книги: Мишле и Леньяна⁶ ‘La satire en France’: все это стоит 3 р. 65 к., а не 27 рублей — с уступкою… Всего бы лучше, кабы Вы списочек-то⁴* отыскали: их было два, на двух таких же лоскутках, какие Вы и мне прислали.

‘Золотой цветок’⁷ оказался в числе книг, отосланных Исакову: там ему и быть следует.

С Давыдовым всякие счеты должны быть или отложены до моего возвращения, или преданы в его полную волю: они тянутся почти на три года. Только вот что могу написать к сведению:⁸ 1) ‘Положение крестьян’, 2) ‘Печатная правда’, 3) ‘Тюрго’ Муравьева, 4) ‘Политическая экономия’ Горлова, 5) ‘Теория финансов’ Шиля, 6) ‘Очерки Англии’ Чичерина — должны быть у Чернышевского. ‘Русская беседа’ 1860 года, No 11, ‘Год на севере’, ‘Русские легенды’ Афанасьева — у Некрасова, ‘Пермский сборник’, ч. 2, ‘О различии языка’ Билярского, ‘Об источниках баснословия’, ‘Хата’, ‘Записки Марковича’ — у Пыпина, ‘Древняя история’ Шульгина и ‘История литературы’ Зеленецкого — у А. С. Галахова,⁹при свидании спросите, хочет ли он их оставить у себя или возвратить. ‘Современник’ No 8 записан по какому-то глупому случаю: я против этого, потому что наверное знаю, что получил свой экземпляр, а другого не брал. ‘Сатирические журналы’ и ‘Кобзарь’¹⁰ записаны почему-то два раза: пусть умилостивятся и напишут хоть один раз. А то возьмет кто-нибудь другой: Некрасов, Чернышевский, Пыпин (или Карнович и Колбасин прежде брали), а все на меня пишут. ‘Журнал министерства юстиции’¹¹ No 5 — если попал ко мне из магазина, то возвратите, а то за целый год сдерут, пожалуй. Да вот что — я заметил, что в списке старом, который Вы мне прислали, не вычеркнуты некоторые книги, о которых я знаю наверное, что возвратил их, например ‘Военный сборник’¹² — 10 книжек. Уж это-то я помню. Я не этого желал, а того, чтобы мне прислан был список того, что теперь, за всеми отдачами, на мне еще числится, а то десять списков: один для возвращенных, другой для полученных, третий дополнительный, и все это на целую редакцию. А выходит, что почта лишь требует неимоверные деньги за пересылку…⁵* Пожалуйста, на почтовом листке велите не очень размашисто выписать все, что за мною. Это нужно, главное, вот для чего: Давыдов может, пользуясь моим отсутствием, поставить те же книги в счет и Некрасову, и Чернышевскому, и пр., а с меня содрать своим чередом. Так надо в ясность привести. Много я Вам делаю возни, да уж так, видно, и быть. Когда-нибудь успокоимся.

Следующее письмо и отставку мою¹³ присылайте на имя Обручева, в Париж. Я думаю пробыть здесь еще недели две. Через Жилина я спрашивал Вальтера, нужно ли мне виноградное леченье, Вальтер сказал, что, пожалуй, пусть его объедается, а впрочем, главное в отдыхе и тепле да воздухе. Узнав это да известясь, что нынешний год виноград по случаю подлого лета вовсе не удался, как и все плоды, я счел ненужным забиваться в вевейскую глушь и остаюсь в Париже, пользуясь тем, что погода октябрьская несравненно лучше той, какую я имел в Швейцарии в июле. Иван Максимович будет ругаться — что парижский воздух мне вреден, скажет, утешьте его тем, что я живу почти не в Париже, за Сеною, против Люксембурга,¹⁴и по целым дням шляюсь по саду и по набережным, вечерами же бегаю в театр и на балы. Сюда ждут Марио¹⁵ в итальянскую оперу, и я хочу его подождать. На прошлой неделе дня три зубы болели, но вообще я здоров, кашель почти совсем прекратился, желудок исправен. Виноград я и здесь ем, и трачусь на него очень — франка по три в день постоянно.

Что за болезнь у Вани? И что за болезнь у Егора?¹⁶ Вы правду пишете, что он, должно быть, сбесился: в здоровом положении человек этак поступать не может. Не оставила ль его любовница, не умер ли сын, не обидел ли до смерти барин или что-нибудь в этом роде? Во всяком случае, согласитесь, что ни у кого нельзя было бы воровать так удобно, как у меня, а между тем год прожил Егор, не стянувши ни одного гривенника: кабы наклонности воровские были, ведь не удержался бы!

Скоро я буду писать Некрасову. А пока скажите, что ведь ‘Свисток’ зависит весь от материалов, которых у меня решительно нет. О Европе я сочинил кое-что для октября,¹⁷ хоть и плоховато вышло, но сойдет, может, коли цензура пропустит, а для России пусть мне пришлют что-нибудь достойное внимания — я и обработаю. А то ведь ничего-таки нет, решительно ничего! Об Европе я и для ноября пришлю непременно.¹⁸

К Вам Жилин должен на днях зайти: полюбезничайте с ним от моего имени и скажите, что уж ничего не нужно.¹⁹

А каким меня чином выпустили?²⁰ Хочу в Париже карточки визитные заказать, так надо будет прописать чины мои и достоинства: по приезде и буду развозить…

Прощайте покамест. Обо мне не сокрушайтесь, и об себе тоже. Все перемелется. На этом основании я здесь даже жениться хотел…²¹

Ваш Н. Д.

¹* Эта и следующие цифры означают цены книг, выставленных в счете Исакова.

²* Кто-нибудь из писавших рецензии в ‘Журнале для воспитания’.

³* Внесенных ими (Исаковым и его приказчиками) в этот список.

⁴* Тот список, составленный самим Николаем Александровичем, о котором говорилось прежде.

⁵* Писем, в которые вложено много листов списков книг.

259. А. Ф. КАВЕЛИНОЙ

14 (26) ноября 1860. Париж

Париж, 14/28 ноября

Сейчас вернулся я с маленького семейного вечера у нашего хозяина, спать не хочется, читать не хочется. Хочется говорить, и, не знаю почему, подумал я о Вас, добрая Антонина Федоровна. Может быть, отозвались во мне наши прежние разговоры, которые Вы переносили так терпеливо, а может быть, пользуясь моим теперешним настроением, совесть моя проснулась и сказала, что пора бы давно написать Вам. Во всяком случае — что Вы посеяли, то и пожнете — приготовьтесь читать психологическую идиллию.

Дело в том, что в Париже пришлось мне найти милый провинциальный уголок, со всеми удобствами парижской жизни, но без ее шума и тщеславия. Мы живем с H. H. Обручевым в одном из скромнейших меблированных домов Латинского квартала, на полном пансионе, и потому беспрестанно сходимся с семейством хозяина, состоящим из жены его, сына-студента и дочери шестнадцати лет. У них множество родни и знакомых, все людей весьма скромного состояния — комми, модистки, армейские офицеры, гувернантки, студенты и т. п. И какое бесцеремонное, доброе веселье разливается на всех, когда иной вечер все это общество соберется и примется петь, плясать, фокусничать, ни на кого не смотря, ничем не стесняясь, кто во что горазд. Поют — и фальшивят, пляшут — и путаются, играют на фортепьяно — и берут нелепейшие аккорды, прыгают и падают, — и все хохочут, все довольны, все равно участвуют в веселье, нет почетных лиц, нет обиженных, нет рисующихся своими талантами… да и талантов-то нет ни у кого. Последнее обстоятельство особенно меня радует. Здесь я начинаю приучаться смотреть и на себя самого как на человека, имеющего право жить и пользоваться жизнью, а не призванного к тому только, чтобы упражнять свои таланты на пользу человечества. Здесь никто не видит во мне злобного критика, никто не ждет от меня ядовитостей, не предполагает во мне ни малейшей способности к свистопляске,¹ никто меня не окружает изысканной внимательностью, не придает моим словам никакого значения, не толкует их в разные стороны. Когда я ухожу — говорят, что я ‘прогуливаюсь’ или ‘бегаю по Парижу’, когда я сижу дома, говорят ‘il s’amuse lire’,² когда я пишу, мне замечают, что у меня, должно быть, большая корреспонденция. Затем в персоне моей видят молодого человека, заехавшего в чужой край, довольно плохо говорящего по-французски и, следовательно, нуждающегося в разных наставлениях и поощрениях. И вот между нами устанавливается полнейшая бесцеремонность, и я становлюсь добродушен, весел, доволен, делаюсь похож на человека. Сегодня, например, я без зазренья совести коверкал французский язык, разговаривая с племянницей хозяина, маленькой и вострой брюнеткой лет семнадцати. Она хохотала надо мной и поправляла меня так мило, что я и не думал конфузиться. Вдруг к ней направилась депутация: недоставало пары для кадрили, и ей поручено было увлечь ее собеседника в танцы. Первым моим движением было, по старой привычке, упереться, но я увидел, что мой отказ в самом деле огорчает общество, потому что расстраивает кадриль, притом же меня обещали без церемонии взять за плечи и водить. Я пошел, и мое участие сделалось неистощимым источником веселости для всей компании, не исключая и меня самого. Они обсуживали мои движения так, как будто это была отлично сыгранная роль комического актера, я находил удовольствие в том, чтобы иногда делать bis, и сам не мог удерживаться от добродушнейшего хохота. Зато моя дама нашла, что меня непременно следует выучить танцам, и я обещал учиться, при ее содействии. По всей вероятности, этого и не будет, но все-таки, говоря но совести, в Петербурге я не проводил таких приятных вечеров, как сегодня в Париже. Странное дело, в СПб. все меня знают от головы до пяток, принимают во мне участие, находят, что я полезен, умен, интересен — я не знаю, что еще… И между тем я остаюсь там для всех чужим, я точно связан. Здесь меня никто не знает, никто не может быть уверен, что я не служил у Кокорева,³ не воровал казенных денег, не был в интимных отношениях с Ржевским ,⁴ не состоял сотрудником ‘Русского слова’⁵ и т. п. Интересы и понятия французского общества известны мне не более, чем Стасюлевичу,⁶ читавшему о них лекции, нравы и привычки французов новы для меня, как идеи Молинари для Безобразова и Ламанского,⁷ французский разговор мой вял и бесцветен, как русская речь Серно-Соловьевича,⁸ а иногда даже неудобопонятен, точно рассуждения Утина.⁹ И при всем том я здесь лучше сошелся с людьми, чем у себя в Петербурге, здесь я проще, развязнее, более слит со всем окружающим. В СПб. есть люди, которых я уважаю, для которых я готов на всевозможные жертвы, есть там люди, которые меня ценят и любят, есть такие, с которыми я связан ‘высоким единством идей и стремлений’.¹⁰ Ничего этого нет в Париже. Но зато здесь я нашел то, чего нигде не видел, — людей, с которыми легко живется, весело проводится время, людей, к которым тянет беспрестанно — не за то, что они представители высоких идей, а за них самих, за их милые, живые личности.

Вот Вам моя идиллия, которую я бы мог с удовольствием продолжать еще и еще, если бы не боялся слишком Вам наскучить. Простите, что не пишу ни о чем другом: я так доволен своим теперешним, что ни о чем больше не думается. Прощайте же покамест, будьте здоровы, кланяйтесь всем, поцелуйте Митю¹¹ за меня.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Надеюсь, Вы мне ответите, ¹² пишите [в Турин, poste restante]. Впрочем, вернее, пишите на имя Обручева, в Париж, Bue Vaugirard, 30.

P. S. Константину Дмитриевичу напишу скоро особо: ¹³теперь я не в состоянии сочинить ему достойного письма, ибо о гниении Европы решительно пикнуть не могу.

260. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

5 (17) декабря 1860. Генуя

Генуя, 5/17 дек.

Что с Вами сделалось, уж я и не знаю. Писем ни от кого — вот уж полтора месяца. А между тем известия никогда мне не были так нужны, как теперь. Что Ваня? Что мои счеты с Ипполитом Александровичем? Что Ваши занятия и место? Что квартира и хозяйство? Что подписка На ‘Современник’? Что сватовство Аннушкино?¹ Обо всем этом Вы хотели мне написать, и между тем решительно ничего нет. Пожалуйста, отвечайте хоть на это письмо, во Флоренцию, до конца декабря, poste restante. Я писал Николаю Гавриловичу² о присылке мне денег к концу декабря во Флоренцию, если нельзя, то попросите, чтобы хоть уведомили поскорее, куда и как можно выслать деньги. Они должны это лучше знать в Петербурге, я в Париже не справился, а здесь никто ничего не знает.

Я не получил известия, прошла ли первая статья моя о Неаполе,³ но продолжаю наудачу и на днях вышлю вторую статью. Скажите им.¹*

Кабы знал мало-мальски, что в России делается, к январю бы ‘Свисток’ сочинил. Но так как никто меня не удостоивает письмами, то я решительно понятия не имею о русских событиях.

Если бы я в самом деле женился за границей,⁴ то, как Вы думаете, смог ли бы я устроиться с семьею хоть сколько-нибудь толково? Набрал-то я на свои плечи много, а справиться-то того и гляди, что сил не хватит.

Впрочем, это я так только говорю, а, конечно, вернусь один, по-прежнему корпеть за работой. Если и придется со временем жениться, то разве на какой-нибудь Л. Ал.⁵ Кстати, что Аничковы — видите ль кого-нибудь из этого вожделенного общества?

Да не случилось ли чего у Чернышевских? Что-то они мне не пишут давно…

Вообще с некоторого времени я представляю, что в нашем современниковском кружке что-нибудь не совсем ладно. Пожалуйста, напишите мне все, что знаете, и постарайтесь узнать побольше.

Кто Вас теперь лечит от Ваших болестей после отъезда Ивана Максимыча? А он себе в Вене отличается!

Володе скажите, чтобы учился, а то в самом деле распорядитесь, чтобы скачать его с шеи: что убиваться-то попусту?

Ваш Н. Добролюбов.

Снимите с Володи и Вани вместе портрет и пришлите мне, а другую копию — Терезе Карловне, она просила. Хотите, так и в Нижний пошлите, и Авдотье Яковлевне тоже надо.

¹* Некрасову и его сотрудникам.

1861

261. К. Д. КАВЕЛИНУ

1 (13) января 1861 Ницца

1/13 янв. 1861, Ницца

Так как письмо к Вам, добрейший Константин Дмитриевич, должно непременно касаться предметов возвышенных, то считаю за нужное начать его вопросом о здоровье Берггольца и Стасова,¹ а потом, по известному изречению, перейти к поздравлению Вас с Новым годом. Желаю Вам в этом году меньше испытать разочарований и держать более счастливые пари, чем в прошлом году. Признаюсь Вам, 13-го (то есть, по-вашему, 1-го) ноября я ожидал от Вас телеграфической депеши и радостно готовился послать Вам по телеграфу мой проигрыш, рассчитывая наверстать его дешевизною продукта, который был поставлен нами в игру… Впрочем, за важными прениями о бедном брате, за сокрушениями о гниении Европы, за хлопотами о более удобном размещении большей части статей Свода законов со всеми продолжениями,² за глубокими соображениями относительно нового века, за трудами по опубликованию злонамеренности некоторых петербургских литераторов, старающихся бросить тень на комитет общества вспоможения,³и пр., и пр., словом, за высокими подвигами государственной, профессорской и филантропической мудрости Вы, вероятно, забыли смиренного юношу, осмелившегося однажды усомниться в сбыточности некоторых Ваших надежд? Позвольте же теперь освежить Вашу память некоторыми подробностями. Это был прекрасный день, чуть ли не пасхальный. Вместе с снегом растаяли сердца, и только что исчезли некоторые надежды,⁴периодически возвращающиеся к каждому празднику. Я, помнится, с обычной скромностью намекнул об этом обстоятельстве, Вы, как истинный профессор и философ (Вы же тогда обдумывали, кажется, поправки к статье о Гегеле),⁵ взяли на себя труд великодушно объяснить мне, что надежды лопнули, потому что были неосновательны, что ни в апреле, ни в мае плодов ждать еще нельзя было, что гораздо благоразумнее ждать их в последних числах августа или в первых сентября и что, кто хочет быть вполне уверен в своих надеждах, тот должен их отложить до октября. С глубоким вниманием выслушал я великие истины и смиренно заметил, что, кто решительно уже не хочет обмануться, тот должен совсем отложить надежды и всякое попечение. Тогда Вы воспламенились и произнесли мне целую беседу (отчасти русскую, но более ламанскую)⁶ о ввозе и вывозе, о джентри⁷ (то было время процветания Утина),⁸о Николае Милютине и князе Черкасском,⁹ о гласном судопроизводстве, о местах, в которых не позволено жить в России евреям, о похвальных качествах русского мужика и еще более похвальных свойствах редакционной комиссии и члена ее Залесского…¹⁰ Всего не припомню, но знаю, что о Залесском было много и о Спасовиче¹¹ немножко… Вы были шумно-прекрасны во время Вашей речи. Соня¹² назвала Вас бегемотом тогда, но я не был с нею согласен — я не знал, на что Вы были похожи. Только уже гораздо позже догадался я, что Вы походили в те минуты на архангела Михаила, как он изображен на fontaine de St. Michel¹³ в Париже. Проходя раз по Севастопольскому бульвару и узревши вдруг этого архангела, изливающего потоки живой воды, я невольно вспомнил Ваш грозно-светлый, вдохновенный лик, с живыми речами, обещавшими столько благ к октябрю для меня и для всей России… Я теперь с умилением вспоминаю эти речи. Но — юность нам советует лукаво,¹⁴и я, по молодости лет, решился тогда ответить на Вашу восторженную речь новым сомнением. Тогда — тогда Вы прибегли к последнему средству — пари! Я не отказался. Но тут Вы постыдно струсили и сделали два шага назад: первый, что Вы говорили не о деле, а только о формальном заявлении,¹⁵ второй — что сроком взяли уже 1 ноября. Я взял оба эти шага и укрепился в новой позиции, оставленной Вами, хотя она и не была так удобна, как моя прежняя. И что же? Где первое ноября и где формальное заявление? Есть здесь добродушные люди, которые даже сегодня веруют, что именно сегодня-то и исполнились надежды, которые Вы возлагали на первое ноября. Вы скоро, я думаю, узнаете их мечты ‘на Новый год’, напоминающие мне любострастных стариков, которые уж и сил не имеют и пощечины получают, не говоря об осмеиванье, а все-таки лезут к девушкам. Но я, благодаря моего создателя, поукрепился здесь отдыхом и потому на первое января смотрю совершенно так же, как и на первое ноября. Мало того.— Вы, верно, возлагаете теперь упование на 19 февраля, потом на 17 апреля, на пасху и т. д. Не имею я никаких прямых известий из России и не могу держать пари на долгий срок. Но даже по тому, что можно заключить из непотребных корреспонденции Nord’a и Indpendance Belge,¹⁶ я готов с Вами побиться еще о бутылке на 19 февраля. Будет — мы квиты, не будет — две пьем при моем возвращении или при другом удобном случае. Хотите ли? Я думаю, Вы опять согласитесь: ведь из всех благ небесных, Вам отпущенных в таком изобилии, с особенным излишком отпущена на Вас ‘надежда, кроткая посланница небес’.¹⁷

Впрочем, я вижу, что письмо принимает несколько аллегорический вид: даже что-то из Жуковского приплелось. Поэтому лучше возвратиться к действительности. Она состоит для меня теперь в Жеребцове, Всеволжских, Тимашеве-Беринге, Скрипицыне, Голицыных, Урусовых, Долгоруких, Толях¹⁸ и т. п., с которыми я каждый день встречаюсь, а с некоторыми даже вступал в объяснения (впрочем, не с Берингом и не с Жеребцовым). Встречи эти делают из меня нечто вроде сына отечества и даже в некоторой степени русского инвалида.¹⁹ Несмотря на прелестный климат, здоровье мое здесь расстроилось: хандра дошла почти до петербургской степени. Жду только присылки денег, чтобы уехать. Если вздумаете ответить, то напишите во Флоренцию, poste restante.

Антонине Федоровне писал я из Парижа,²⁰ прикинувшись кротким и незлобным. Если она поверила, то была, я думаю, в отчаянии, и только этому я приписываю, что она не могла до сих пор прийти в себя и написать мне ответ на такое задушевное послание, единственное в своем роде. Пусть же утешится: старинное расположение вовсе не пропало у меня, а только засыпало на несколько минут, именно тех, когда я писал письмо к ней.

Ваш Н. Добролюбов.

Если Вы считаете ‘за подлость’ писать ко мне или в самом деле очень заняты, то не напишет ли хоть милый друг мой Митя? Если очень много ошибок наделает — обещаю возвратить письмо с поправками. Впрочем, надеюсь, что он без меня поправился в русском языке.

262. П. И. КАЗАНСКОМУ

18 (30) января 1861. Ницца

Ницца, 18/30 янв.

Давно уж я не писал к Вам, добрейший Петр Никитич, имея в виду то, что Вы не любите писем, когда писать не о чем. Теперь пишу, чтобы известить Вас о моем существовании и спросить о Вашем. Затем напишите что-нибудь о Вагнере и ‘Современнике’:¹ был ли какой результат наших стараний или пропали они попусту? Если и пропали, так не беда. А вот бы что недурно устроить Вагнеру: Вы писали, что многие заходили спрашивать, нельзя ли читать ‘Современник’. Не вздумает ли он в самом деле устроить маленький Lesecabinet² для русских книг, собственно, разумеется, главным образом для заграничных. В Ницце есть нечто подобное при одном магазине, но выбор книг очень беден. Запрос, однако, так велик, что на будущий сезон хотят устроить это несколько пошире. В Париже, правда, Office du Nord³ не могла существовать и закрылась, но это больше потому, мне кажется, что распоряжения были глупые.

Я еду через несколько дней во Флоренцию (туда мне и пишите, poste restante) и не знаю, попаду ли на обратном пути в Берлин. Поэтому сведите за меня счеты с Вагнером, и если будут деньги за ‘Современник’, то удержите их, а ежели не будет, то уж перешлемся как-нибудь из России. ‘Библиографический журнал’ мне вс высылали в Диепп, и уж оттуда я его получал в Париже. Не знаю, не продолжают ли и теперь туда же высылать. Отсюда я уж не справлялся.

В последнем письме⁴ Вы мне писали, что заказали Вагнеру какие-то для меня книги: после Кольба⁵ я ничего, ни в Париже, ни в Веве, ни здесь, не получал.

Что у Вас с новым королем делается?⁶ На войну собирается? Австрию защищать? Или их все Голштейн с ума сводит?

Нет ли последнего отчета о финансах Австрии напечатанного? Нет ли еще какой-нибудь порядочной истории венгерской литературы новой? Я видел раз книжечку — сборник стихотворений в хронологическом порядке, с венгерским подлинником en regard⁷ перевода и с биографическими замечаниями и пр. Кажется, Кербеный⁸ собрал или другой подобный. Только едва ли ее Вы найдете, это около 1850 года.

Беспокою я Вас немало и все больше без толку… А впрочем, наша уж жизнь такова, что никогда ни в чем толку-то и не добьешься.

В России цензура свирепствует — вот все, что я знаю из любезного отечества. Остальное — сплетни.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Забыл поздравить Вас с Новым годом и пожелать… и так далее, как известно.

263. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

3 (15) февраля 1861. Флоренция,—
20 февраля (4 марта) 1861. Венеция

3/15 февр. 1861 г., Флоренция.

Уж очень давно собираюсь я писать к Вам, милая моя тетенька, и благодарить Вас за милое, родное письмо,¹ которое получил я в Диеппе в самую минуту отъезда. Но Вы знаете, когда человек ездит с места на место, то ему не до переписки. Я бы не мог Вам дать даже адреса моего для ответа. И теперь должен дать Вам адрес приблизительный. Видите ли, на страстной и на пасхе я буду в Риме, только здешняя пасха месяцем раньше нашей, значит около начала марта, то есть числа до десятого я буду в Риме, а потом уеду в Неаполь. Так Вы мне пишите уж лучше в Неаполь, таким образом: Italia, Napoli, posta restante.

Начал письмо это я во Флоренции, а оканчиваю в Венеции, две недели спустя. Но это ничего. О чем я Вам хотел писать, осталось все то же и так же. Я уже много месяцев не имею никакого известия о сестрах. В последний раз Василий Иванович сообщал мне,² что какой-то жених был у Анночки и что Вы спрашивали моего совета. Но я не отвечал потому, собственно, что никакого совета дать не могу, не видав и не зная человека. Да если бы и увидел, то, конечно, рассудил бы гораздо хуже, чем Вы сами между собою. Я уж давно отвык от той жизни и тех обычаев, которые у Вас сохраняются, легко может быть, что мне покажется хорошим то, что в Нижнем для счастья сестер моих было бы дурно, или наоборот. Одно только могу сказать Вам: я ни в чем не хочу и не буду служить помехой, а помогать, чем могу, буду. Заглазное дело плохо, и я не знаю до сих пор, посланы ли в Нижний деньги, о которых я писал Василию Ивановичу. Если нет, то напишите ему при первой надобности. Теперь покамест есть возможность послать без затруднений, а после — кто знает, что может случиться.

О братьях моих Вы, верно, имеете известия от Василия Ивановича и от них самих. Поэтому ничего не пишу о них.

Надеюсь, что наши все здоровы. Собираюсь писать ко всем, если не соберусь скоро, то пусть подождут терпеливо, не сердясь. К Вам пишу потому, что хотел сообщить мое мнение об Анночке, чтоб Вы не вздумали напрасно ждать моих советов и разрешений. Поцелуйте Анночку за меня и попросите написать мне несколько строчек.

Вас, добрый дяденька, очень благодарю за приписку к письму тетеньки. Желаю Вам счастливо провести пост, встретить и справить праздник. Митрошу, Машу³ целую, Софью Лукиничну также — если позволит Николай Александрович,⁴ с которым мне очень приятно будет познакомиться, если удастся быть в Нижнем нынешним летом.

Кланяйтесь всем нашим.

Ваш Н. Добролюбов.

264. М. А. КОСТРОВУ

21 февраля (5 марта) 1861. Неаполь

21 февр./5 мар. 61 г.

Вчера отправил я письмо к Варваре Васильевне и Луке Ивановичу, добрый Михаил Алексеевич. Сегодня собрался послать Вам вид Венецианского собора и сделать к нему приписочку. Вы, может, вместе с сестрою Ниной удивляетесь или сердитесь, что я не пишу. Но, знаете, право, странно писать после того, как давно потерял всякие сведения о людях. Я ничего не знаю о том, что Вы и как Вы… Описывать мои переезды — нечего: все очень благополучно и просто совершаются по железным дорогам и на пароходах. Рассказывать о том, что видал, — об этом в книжках можно читать гораздо лучше. Остается спрашивать и извещать о здоровье — что я и делаю. Но это не надо делать слишком часто…

Вот другое дело будет, когда мы увидимся и я опять войду в жизнь и интересы нижегородские. Тогда переписка может сделаться более интересною.

Меня занимает теперь судьба сестер. По-моему, выходить замуж вообще женщине нет крайности никакой, но только в таком случае, если она что-нибудь имеет или может сама доставать себе пропитанье своим трудом. Если, например, Катя могла бы быть учительницей или гувернанткой, да я бы тогда и не подумал о женихах для нее, взял бы ее с собой, поместил бы в какое-нибудь частное заведение или в хорошее семейство, — а там живи как хочешь, выходи за того, кто полюбится, или живи совершенно независимо, если можешь. Но только, кажется, положение моих сестер, особенно Анночки, не таково, и я боюсь, чтоб они, оставаясь незамужними, не стали очень в тягость кому-нибудь. А впрочем, Вы знаете лучше: устроивайте, как найдете лучше в семейном совете. Только, пожалуйста, в этом деле посоветуйте всем не претендовать друг на друга: а то, как видно из писем, маленькие претензии самолюбия в трех семействах могут быть не совсем благоприятными для счастья и устройства сестер моих. Об этом поручаю позаботиться особенно Ниночке: она может откровеннее и независимее говорить, а в ее искренней любви к сестрам я не сомневаюсь.

Я очень был доволен, узнав из Вашего письма,¹ Михаил Алексеевич, что Ваше житье идет хорошо. Надеюсь, что и теперь продолжается то же самое. Напишите мне в Неаполь (posta restante, как и прежде). Я там буду до апреля или даже позже. Надеюсь в конце лета вернуться и увидеться с Вами.

Кончена ли железная дорога от Владимира до Москвы или еще нет?

Ваш Н. Добролюбов.

Тетеньке Фавсте Васильевне и Михаилу Ивановичу буду писать особо.

265. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

26 февраля (9 марта) 1861. Милан

Милан, 25 ф./9 мар.

Вчера получил я письмо от Авдотьи Яковлевны,¹ с известием, что дети отданы Павлу Садокычу вследствие Вашего нежелания держать при себе Володю. Разумеется, ничего хорошенько не объяснено, но я понимаю, что произошла какая-то неприятность. В первую минуту я хотел отвечать выражением своего изумления и требованием более положительных объяснений, но потом сообразил, что это ни к чему не послужит и что наилучшие объяснения можете мне дать только Вы. К этому прибавилась еще мысль, что, может быть, и к лучшему участие Авдотьи Яковлевны, так <как> я, надо признаться, вместе с Вами недолюбливаю Володю: фальшивый и бесхаракторный мальчик. Желая ему всевозможного добра, я не в состоянии был бы слишком сердечно о нем заботиться: пусть повозится еще Авдотья Яковлевна — может, не выйдет ли чего-нибудь…² Подумав таким образом, я вздохнул о лишних расходах, накачанных мне на шею, и написал Авдотье Яковлевне³ изъявление чувствительнейшей благодарности, которой она и заслуживает.

Но меня все-таки удивляет, что Вы мне ничего не написали об этих происшествиях. Надеюсь, что отношения наши не изменились: сердиться Вам на меня не за что. Я давно уже не имею о Вас сведений: Успенский¹* только, бывши у меня в Ницце, говорил, что Вы все злитесь и хвораете, одно, разумеется, помогает другому, но постарайтесь же успокоиться ради собственной пользы. Ведь не поможешь… Я уж на что малодушен, и то теперь нахожу, что плевать на все — самое лучшее дело. Год за границей кое-чему научил меня, и по приезде надеюсь не быть таким байбаком, как до сих пор. Тогда и дела наши пойдут, может быть, несколько получше.

На днях писал я в Нижний. Что же Анюта? Есть, что ли, женихи у ней? Послали ль ей 500 р. обещанных?

Отвечайте мне в Рим, posta restante. Если долго ответа не будет — ничего: значит, я зажился во Флоренции, где должен получить деньги, о которых писал Чернышевскому.

Первую книжку ‘Современника’ надо бы послать мне… Декабрьскую — уж бог с ней.

Правда ли, что Вульф²* умер, и не умер ли еще кто-нибудь (исключая Гвоздева,⁴ разумеется, о котором я знаю).

Не видите ли Галахова Алексея Сергеевича? Так спросите, где они будут нынешним летом?

Ваш Н. Добролюбов.

¹* Николай Васильевич, писатель.⁵

²* Карл Иванович Вульф, в типографии которого печатался ‘Современник’.

266. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

17 (29) апреля 1861. Рим

Рим, 17/29 апр. 1861

Что было, то и было: о детях говорить не будем.¹Относительно квартиры я бы поговорил, но счеты мои с ‘Современником’ мне неизвестны, и, следовательно, с полной обстоятельностью я ничего не могу сказать. Для соображения пишу Вам только вот что.

Приблизительно на мне должно быть теперь до 4000 р. долгу у ‘Современника’. В этом году, по условиям, сообщенным мне от Чернышевского,¹* я могу покрыть этот долг и получить еще тысячи две.²* Но на 2000 в год, платя за братьев и еще кой-куда, не разживешься. Поэтому, если можно сдать квартиру, я бы охотно сдал ее. Хочу жить совершенно скромно, не принимая никого, не держа у себя ни стола, ни прислуги. Для сношений по журналу прошу комнаты при типографии, узнайте, согласятся ли, и сообразно с этим распорядитесь, как найдете выгоднее.³* Время моего возвращения я предполагаю в июле, но решительно может это сказать Вам Николай Гаврилыч.

‘Современника’ если не посылали, то уж и не посылайте: пересылка в самом деле очень дорога.

Не знаете ли, что Тереза Карловна — жива или нет, не вышла ли замуж или не посажена ли в тюрьму?⁴* Несколько месяцев уже не пишет мне. Верно, влюбилась в какого-нибудь дерптского немца.

Вспомнил я о письме с 100 р., оставленном мною при отъезде для отсылки к Даниловичу. Отослал было с Егором, получены ли деньги? Вы потом с Даниловичем видались, и он должен был об этом говорить Вам?

Напишите о себе.

Ваш Н. Добролюбов.

Откуда придется мне получить паспорт по приезде, и не подымется ли при этом вопрос о моей обязательной службе?

¹* Эти условия, придуманные Л—ским (то есть Чернышевским. — Ред.) для успокоения пустых мыслей Николая Александровича о мнимом его долге ‘Современнику’, были приняты Некрасовым. В своем месте будет рассказано о ходе дела.²

²* Сколько мог действительно получить Николай Александрович, зависело вовсе не от каких-нибудь условий, а просто от того, сколько денег найдется в кассе ‘Современника’ и у Некрасова. Денег было тогда уж достаточно на то, чтобы Николай Александрович брал их, сколько понадобится.

³* Некрасов сказал Василию Ивановичу, что все это вздор, да и сам Николай Александрович скоро выбросил его из головы.

⁴* За предполагаемые Николаем Александровичем долги, которых не было у нее: деньги высылались ей по первому слову, сколько нужно.

267. П. Н. КАЗАНСКОМУ

3 (15) мая 1861. Неаполь

Неаполь, 15 мая 1861

Угомоните Вагнера, добрейший Петр Никитич: мне пишут из Парижа, что ‘Библиографический журнал’ все еще мне присылается по диеппскому адресу, а я думал, что с концом прошлого года и присылка кончилась, и потому о нем не заботился. Теперь мне журнал этот не может послужить ни к чему, и, следовательно, лучше прекратить его высылку.

Что Ваше здоровье? Поправились Вы или все еще хвораете? Теперь надо быть Вам здоровым: я думаю, опять уже русские пилигримы показались в Берлине, после открытия навигации, проездом к разным водам и другим увеселительным местам. А я так уж думаю о возврате. Но возвращусь, кажется, не через Берлин. В таком случае поручу мои счеты по книжным высылкам одному моему приятелю, который должен быть в Берлине в июле месяце.

Из России давно-давно ничего не имею. Не знаю даже, ‘Современник’ существует ли или уже запрещен по случаю освобождения крестьян или какого-нибудь другого правительственного прогресса. Напишите мне, что знаете интересного о наших русских делах. У Вас ведь небось (о счастливцы!) даже русские газеты есть?..

Что ваши немцы поделывают? Хотят воевать с Италией, кажется?

Недавно появились записки какого-то Снидера об австрийском правосудии.¹ Любопытные вещи там есть, только не знаю, не мошенник ли сам-то он. А узнать не от кого. Не попадались Вам отзывы об этой книге в немецких газетах? Она написана по-французски (La justice en Autriche, mmoires de A. Snider) и строго преследуется в Австрии.

Я все это время ездил по Италии и извлек из поездок ту пользу, что разучился по-немецки: в Риме с папскими швейцарцами ² пришлось говорить, так просто хуже того, чем как я в Берлине говорил. А жаль: живя в немецкой Швейцарии, я было понаучился языку. Ну, да благо теперь не еду в Германию.

Будьте здоровы. Пишите мне (если скоро) в Неаполь, posta restante: я здесь до конца месяца.

Вам преданный Н. Добролюбов.

268. A. A. КОСТРОВОЙ (ДОБРОЛЮБОВОЙ)

4 (16) мая 1861 Неаполь

Неаполь, 16 мая 1861

Меня очень обрадовало, милая Ниночка, твое письмо:¹ так оно просто и разумно писано. С братом иначе никогда бы и не следовало говорить, и если бы вы все писали мне чаще такие письма, мне приятно было бы отвечать на них. А то, бывало, получишь церемонное письмо — и не знаешь, что сделать с ним.

Я очень рад, что ваши обстоятельства (то есть главное — обстоятельства нашего доброго Михаила Алексеича) поправились и что содержание сестры тебе не обременительно теперь. Рад я и за то, что твои молодые порывы немножко угомонились: поверь, душечка, — чем раньше, тем лучше. Что делать, нам судьба не дала особенных радостей в жизни. И родители наши были всю жизнь тружениками и мучениками, да и нас жизнь встретила очень неприветливо. Невесело прошла и твоя юность, бедная моя Ниночка, но поверь, что до сих пор ты, может быть, еще счастливей нас всех. Ты имеешь доброго, достойного мужа, который всегда принадлежал почти к нашему семейству и с которым ты можешь делить все родные воспоминания, ты устроена окончательно, у тебя есть сын, которого ты любишь и которым занимаешься. Другого ничего и не нужно для счастья, и если нужда не особенно тяготит, так, право, при этом и желать больше нечего… А вот я, например, шатаюсь себе по белому свету один-одинехонек: всем я чужой, никто меня не знает, не любит… Если бы я заговорил о своих родителях, о своем детстве, о своей матери — никто бы меня не понял, никто бы не откликнулся сердцем на мои слова. И принужден я жить день за день, молчать, заглушать свои чувства, и только в работе и нахожу успокоение. Говоря по правде, со времени маменькиной смерти до сих пор я и не видывал радостных дней. Но роптать и жаловаться — к чему послужит? И я покорился своей участи.

О других наших сестрах и братьях тоже еще нельзя сказать, будут ли они счастливы. Каково выйдут замуж сестры? Каково будут учиться братья? Может быть, еще столько им горя впереди готово, что лучше и не думать об этом.

Насчет замужества сестер я вовсе не говорил, что желаю им оставаться в девушках.² Я только сказал, что нет им никакой крайности выходить за первого встречного из преувеличенной боязни, как бы не остаться в старых девках. Об учителе,³ которого я совсем не знаю, скажу, что если он человек точно хороший и Анночке нравится, то не смущаетесь особенно бедностью. О переходе его в Нижний со временем можно будет похлопотать общими силами, а в Нижнем, ежели он не лентяй и не глуп, найдет себе средства как-нибудь зарабатывать несколько денег для содержания семьи. Впрочем, я это говорю только так, пожалуйста, не принимайте слов моих за какое-нибудь непременное желание.

Анночку надо бы взять тоже к тебе: без тетеньки ей не совсем ловко жить у дяди Луки Ивановича. Я ему напишу об этом.

Твой брат Н. Добролюбов.

Письмо это общее и для Вас, добрый Михаил Алексеевич. Затем дружески и братски жму Вам руку.

269. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

4 (16) мая 1861. Неаполь

Неаполь, 4/16 мая 1861

Для моей Кати отыскал листочек с залежавшимся видом Венеции. Спасибо тебе, моя милая, что меня помнишь и любишь. Жаль только, что ты стараешься прикидываться будто бы тонною барышней и думаешь о том, что принято и что не принято… Не верь, пожалуйста, ни глупым полубарыням, ни еще более глупым книжонкам, уверяющим нередко, что главное в человеке какой-то хороший тон. В человеке всего важнее душа, потом его понятия, потом желание и уменье работать, а хороший тон и манеры — уже дело последнее. У тебя доброе сердце, и следуй всегда тому, что оно говорит тебе. Кто над тобой засмеется при этом, тот, значит, глуп, — так ты и знай это.

Относительно твоего образования сокрушаться нечего. Если бы была крайность или у тебя явилось желание непреодолимое, так ведь образование — не медведь какой-нибудь. В два-три года, с доброй волей и с твердой решимостью, можно образоваться на диво. И средств больших не надо на это: ты знаешь, велики ли были наши средства, когда я жил дома, а ведь вот учился же и кое-чему выучился, не хуже других. А ты — сестра моя, значит и в способностях и в характере нашем не должно быть особенной разницы… Поэтому я и думаю, что ежели ты непременно захочешь что-нибудь с собою сделать, то и сделаешь. А ежели не сделаешь, так, значит, и не нужно.

Когда и как я приеду в Нижний, я все еще сказать не могу. Дела мои все в таком положении, что я не могу решать ничего вперед.

В прошлом году посланы были в Нижний, на имя Михаила Алексеевича, ‘Современники’ 1858 и 1859 года. Не знаю до сих пор, были ли эти книги получены или нет. Никто мне о них не писал ничего. Теперь Василий Иванович писал мне, что ты желала иметь ‘Современник’ и за 1860 год. Должны были послать и его, но не знаю, не забыли ль и получен ли он в Нижнем. Когда ко мне будете писать, то и об этом напишите. Теперь я еще не даю своего адреса, потому что жду некоторых писем из Петербурга, которые должны решить, куда и как мне ехать отсюда. Но скоро я пришлю другое письмо и тогда скажу, куда ко мне писать. Письмо то, я думаю, будет к дяденьке Луке Ивановичу. Известие о смерти тетеньки¹ я получил от Василия Ивановича уже в Риме и не хотел писать, потому что думал, не найду ли в Неаполе письма от самого Луки Ивановича, на которое бы и мог отвечать. Ужасно мне горько было это известие: я ведь хоть и ссорился по временам с покойницей, а очень, очень любил ее, да и она меня тоже. Не забыть мне, как она меня провожала в Петербург…

Ну, однако, — прощай, душечка Катенька… Будем живы, так увидимся.

Твой брат Н. Добролюбов,

270. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Первая половина мая 1861. Неаполь

О Терезе Карловне я не знаю почему Вы полагаете, что ей не нужно писать моего отказа.¹ Я, напротив, прямо и откровенно написал ей мое мнение и думаю, что если она огорчится, то всего более отказом в деньгах, а не мотивами отказа. Она, видите ли, как умная женщина, должно быть, сообразила в Дерпте нелепость вольного аскетизма и нашла себе какого-нибудь немчика, но по неопытности и доброте — как раз попала на такого, который обирает ее и, пользуясь ее положением, вызывает на поступки, на которые она сама никогда бы не решилась… Так мне кажется, и я думаю, что мог бы решить с достоверностью, если б видел подлинное письмо ее к Вам с просьбою об этих 725 р. Впрочем, теперь это уж не бог знает как важно. По приезде я устрою что-нибудь определенное и по этой части.

Еще забыл: на днях к Вам явится, а может, уж и являлся, некто Фриккен,² которому дал я записочку к Вам,³ по его просьбе. Это — не орел (как выражается Некрасов), но человек хороший и расположенный поправить недостатки воспитания, полученного им в Пажеском корпусе. Отчасти он уж и успел в этом. В Италии он был мне действительно полезен своими знакомствами. Не очень сбивайте его с толку своей иронией: он такого характера, что способен принимать ее за чистую монету.

Василий Иванович мне не пишет, и я не знаю, как порешил он с квартирой. Если увидите его, попросите сообщить мне что-нибудь.

271. М. А. МАРКОВИЧ

28 мая (9 июня) 1861. Неаполь

Неаполь, 9 июня

После Вашего отъезда, Марья Александровна, дня три я был болен так, что должен был сидеть в комнате, после того, разумеется, и выздоровел. Теперь собираюсь уехать в четверг, 13-го, и с неделю пробуду в Палермо и Мессине. Напишите мне, если вздумается, в Афины, poste restante.

О Вашем письме справлялся на днях, директор сказал, что еще troppo presto,¹ что ответ и не мог прийти так скоро, затем отдал приказание переписать Ваш римский адрес на Флоренцию. По-видимому, Вы скорее получите деньги из Петербурга, чем из Константинополя. По моему расчету, к 20-му числу непременно должен Вам прийти из СПб. ответ на мое письмо.²

Получил я и Ваши дукаты, весьма исправно, хотя не без странности: сначала я получил письмо Пассека,³ что деньги посланы, на другой день — самые деньги, а на третий — Ваше письмо⁴ о том, что Вы просили Пассека послать деньги. Следовало бы произойти всему этому в обратном порядке.

Ездил я недавно в Помпею и влюбился там — не в танцовщицу помпейскую, а в одну мессинскую барышню,⁵ которая теперь во Флоренции, а недели через две вернется в Мессину. Как видите, мне представлялся превосходный предлог ехать во Флоренцию, но Я — признаться Вам — струсил и даже в Мессине, вероятно, не буду отыскивать помпейскую незнакомку, хотя отец ее и дал мне свой адрес и очень радушно приглашал к себе.

А другой незнакомки, в которую влюбился по Вашему указанию в театре, не видал больше, а был в Сан-Карло два раза после того.

Как видите, по сердечной части вс неудачи, зато денежные дела идут хорошо: вместо одной тысячи франков, которые я ждал, прислали мне две.⁶ Значит, Вы можете совершенно не заботиться насчет Вашего долга: сочтемся в Петербурге.

Портрета Вашего Вы мне не прислали, и я понял, почему Вы так недоверчиво приняли и мое обещание насчет портрета: Вы судили по себе. Но я, собственно для того, чтобы доказать Вам мою аккуратность, отправляю к Вам мою физиономию,⁷ немножко кривоглазую, правда, но это ничего. Разумеется, если Вы не хотите прислать мне Вашего портрета, то и мой сожжете, значит, я не обременяю Вас этой присылкой.

Пожалуйста, скажите от меня Пассеку, чтобы похлопотал о своих вещах у Великанова:⁸ я не нашел другого средства для пересылки. Если опять что-нибудь случится на почте, пусть пустит в ход расписку, полученную мной от Cimmino,⁹ я позабыл послать ее в письме к Пассеку,¹⁰ прилагаю теперь и прошу Вас передать ему.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Жар ужасный — не хочется идти за марками почтовыми, извините, что посылаю письмо нефранкированное, и отвечайте мне тем же.

272. В РЕДАКЦИЮ ‘СОВРЕМЕННИКА’

5(17) июня 1861. Неаполь

Следующая почта идет отсюда через три дня, к тому времени кончу всю статью. Если можно подождать, чтобы напечатать в июльской книжке, то подождите.

Н. Добролюбов. 17 июня

273. H. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

12 (24) июня 1861. Мессина

12 Мессина, 12/24 июня 1861

Мне было очень жаль, добрый Николай Гаврилович, что мои отношения с самыми близкими людьми становились было на такую точку, на которой они должны были рвать по три раза начатые ко мне письма.¹ Незадолго до Вашего предпоследнего письма Обручев писал мне то же самое,² а Авдотья Яковлевна и послала письмо, да вслед за ним через день пустила в погоню другое — с комментариями.³ Вероятно, во всем этом виноват был я, и мне остается только просить великодушного прощения. Я и готов это сделать, хотя, к несчастью, не понимаю до сих пор, в чем состоит моя вина. К счастью, последнее мое письмо ⁴ заслужило Ваше одобрение, и я несколько утешился.

В Вашем изложении изумительных перемен, происшедших в русском обществе во время моего отсутствия, я мало понял. Вспомнил только Ваши же слова: ‘Все мы очень хорошо знаем исторические законы, а чуть дело коснется до нас, мы сейчас же готовы уверять себя, что мы-то и должны составить исключение’.

Впрочем, я рад. Я даже еще прежде Вашего письма приходил в такие расположения, за которые Обручев выругал меня чем-то вроде моветона и иллюзиониста. Но при всех моих благородных расположениях, при всей доброй воле я не потерял способности судить о своих собственных средствах. Жить мне не бог знает как сладко (как и многим другим, вероятно), и если б было такое дело, которое можно бы порешить курциевским манером, — я бы без малейшего затруднения совершил Курциев подвиг,⁵ даже не думая, чтобы его можно было ставить в заслугу. Но ведь нужно не это, нужна другая работа, которая мне не под силу — как нравственно, так главным образом и физически. Вы радуетесь, что начали чувствовать себя ‘похожим на человека’, по Вашему выражению, а я именно чувствую, что на человека-то походить я и неспособен, как Евг. Корш ⁶оказался, например, неспособным к изданию журнала. Я знаю, что, возвратясь в Петербург, я буду по-прежнему заказывать у Шармера платье, которое будет на мне сидеть так же скверно, как и от всякого другого портного, ходить в итальянскую оперу, в которой ничего не смыслю, потешаться над Кавелиным и Тургеневым, которых душевно люблю, посещать вечера Галаховых и Аничковых, где умираю со скуки, наставлять на путь истины Случевского и Апухтина,⁷ в беспутности¹* которых уверен, и предпринимать поездки в Красный кабачок,²* не доставляющие мне никакого удовольствия. Что бы там у вас ни делалось, а для меня нет другой перспективы. Я это сознаю слишком ясно, и, может быть, это-то сознание Вы и приняли за досаду в моем письме. Досады никакой не было — уверяю Вас, было нечто совсем другое. Я решался в то время отказаться от будущих великих подвигов на поприще российской словесности и ограничиться, пока не выучусь другому ремеслу, несколькими статьями в год и скромною жизнью в семейном уединении в одном из уголков Италии.³* Поэтому вопрос о том, сколько мог бы я получать от ‘Современника’, живя за границей, был для меня очень серьезен. Я бы не думал об этом, если б был один, но у меня есть обязанности и в России, и я знал, что при прежней плате за статьи и при перемене жизни я не мог бы вырабатывать достаточно для всех. Ваше упорство не отвечать мне на мои вопросы отняло у меня возможность действовать решительно, и предположения мои расстроились, и, может быть, навсегда.

Вы скажете, что если б мои предположения были так существенно важны для меня, то я не дал бы им расстроиться из-за таких пустяков? Скажете, что при серьезном решении я и писать должен был не так, как Вам писал тогда? Правда, но что же делать, если в моем характере легкомыслие и скрытность соединяются таким образом, что я даже перед самим собой боюсь обнаружить силу моих намерений и начинаю чувствовать их значение для меня только тогда, когда уже становится поздно.

Впрочем, бог с ним, с моим характером. Не подумайте только, ради… ради чего хотите, — что я Вам делаю упрек. Нет — Вас упрекать я, вероятно, и никогда бы не подумал, а теперь я нахожусь в таком состоянии, что никого упрекать не могу: я совершенно потерялся и не умею уж различать, что для меня лучше, что хуже. Час тому назад просил, чтобы мне дали пива, не дали и, вероятно, не дадут, что ж, я напился скверной воды и теперь думаю, что, может, это еще лучше.

Все это написалось не знаю зачем: надо бы, собственно, писать только о моем возвращении. А то, пожалуй, Вы, по привычке не дочитывать письма, самое-то главное и пропустите. Чтоб привлечь Ваше внимание, сделаю большой Absatz. Можете с него и начинать чтение письма.

Когда Вы это письмо получите, я, вероятно, буду уже в любезном отечестве или близко от него. Отсюда еду с первым пароходом, кажется, послезавтра. Несколько дней должен пробыть в Афинах, боюсь Даже, чтобы не пробыть целую неделю, если не будет другого парохода. Я бы теперь и вовсе туда не поехал, да поручений набрал из Рима и Неаполя: вот и надо исполнить. А в Неаполе замедлил я тоже, благодаря H. M. Благовещенскому: поехал в описанные им Бойи, простудился там и дней десять был довольно серьезно болен — хотел было скрючить меня прошлогодний бронхит, да перед неаполитанским солнцем не устоял. Это я все говорю к тому, что мое прибытие в Петербург, против моих расчетов, оттягивается недели на две. Но это пустяки. Я хотел в Одессе или где-нибудь на южном берегу остаться недели на две для купаний, начатых в Палермо и Мессине очень неудовлетворительно. Затем я намерен был из Москвы проехать в Нижний и пробыть дней десять с своими. Все это теперь, по моим расчетам, задержало бы меня до первых чисел августа. Но само собою разумеется, что я могу приехать и в первых числах июля: купанья мне не важны, а к своим в Нижний могу съездить и после, в сентябре или октябре. Следовательно, напишите мне в Одессу — да, пожалуйста, не деликатничайте со мною, — когда Вы хотите ехать в Саратов и когда мне нужно приезжать. Может быть, Вы успеете устроить так: выпустивши июльскую книжку, дать какую-нибудь работу в типографию на неделю, поручить присмотреть за нею кому-нибудь и ехать. Тогда мы могли бы условиться свидеться в Нижнем, или же Вы могли бы оставить мне записку о всем, что нужно сделать для следующей книжки. Да, вероятно, и Некрасов не так уж болен, чтобы решительно не в состоянии был заниматься. А письмо его — недоброе…⁴* Не дай бог никому получать такие записочки⁸ за границей от близких людей. Успокоивает меня только то, что Вы ничего не говорите о его болезни. Но, пожалуйста, напишите мне в Одессу — что он и как. Ведь, кроме Вас да его, у меня никого нет теперь в Петербурге. В некоторых отношениях он даже ближе ко мне… Вы для меня слишком чисты, слишком безукоризненны как-то,⁸ и от Вашего доброго, оправдывающего слова мне иногда делается неловко и тяжело, как не бывает тяжело от резкого осуждения Некрасова.

Так пишите же, пожалуйста, — не знаю, есть ли в Одессе обычай оставлять письма на почте… Если нет, то адресуйте в Htel de Londre, — но это не верно, потому что я там остановлюсь только первоначально. Могут, впрочем, передать, все равно.

В Одессе буду я не позже 25 июня старого стиля. Буду ждать Вашего письма около 1 июля и сообразно с ним расположу дальнейшую поездку.

Денег мне, пожалуй, и хватит до СПб., а может, И нет. На всякий случай пошлите в Одессу рублей двести. Только уж тут не знаю, как с почтой.

Нет ли в Одессе кого-нибудь из знакомых, кого полезно бы отыскать. Напишите.

Маркович⁵* еще не писал, потому что не знаю, где она теперь — во Флоренции или уж в Париже. Но в Афинах найду от нее письмо и тогда сообщу ей все, что нужно. Перед отъездом она дала мне начало повести,¹⁰ которая должна быть недурна, но, кажется, назло мне будет длинновата.

Статейка о Кавуре¹¹ в разных приемах гуляет теперь по всем морям. Конечно, к июню не поспеет. Но, кажется, — будет достаточно отличаться от других биографий, так что может быть помещена и в июле, если бы пропустили то, для чего она написана.

Ваш Н. Добролюбов.

¹* Поэтической беспутности, то есть бездарности.

²* Это был загородный ресторан, куда ездили зимою на пикники.

³* Об этом эпизоде жизни Николая Александровича будет рассказано в своем месте.¹²

⁴* Он говорил в этом письме, что, вероятно, скоро умрет.

⁵* Марья Александровна Маркович, или, по своему литературному имени, Марко Вовчок.

274. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

12 июля 1861. Одесса

Денег все еще не получил, но сегодня приходит с.-петербургская почта, и мне, вероятно, принесут повестку. Завтра получу деньги и послезавтра еду. Если езда будет благополучна, 17-го надеюсь быть в Харькове. Там придется, вероятно, дня два подождать дилижанса. 23-го рассчитываю быть в Москве. Если нужно мне в Петербург, то напишите в Москву к Базунову. А то, если сверну на Нижний, то не могу вернуться раньше 4-го или даже 5 августа. Значит, если хотите меня ждать непременно, то Вам придется ехать не прежде 6-го.

Статью о Кавуре¹ допишу завтра, но завтра нет почты в СПб. Значит, конец к Вам придет через 2 дня, то есть 21-го. Кажется, еще не совсем поздно?

Посылаю на Ваше имя потому, что письмо, адресованное в типографию, непременно возбуждает любопытство губернской почтовой конторы.

Не может ли Василий Иванович написать мне хоть в Москву — где я могу остановиться по приезде в Петербург?

Ваш Н. Добролюбов.

Кланяются Вам Жемчужников и П. М. Ковалевский.²

275. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

13 июля 1861. Одесса

Я кончил статью¹ кое-как: у меня хлынула кровь горлом (вероятно, оттого, что я наглотался одесской пыли), и доктор ни под каким видом не позволяет мне ехать. Если придется остаться долго, то я уже в Нижний не поеду, а явлюсь прямо в СПб. Во всяком случае — если совсем не слягу, приеду к пятому числу. Статейку, пожалуйста, просмотрите: начало теперь не годится, надо бы изменить, а то выкинуть…

Ваш Н. Добролюбов.

По случаю запоздания почты деньги получил только сегодня, в четверг, 13-го.

276. Н. Д. НОВИЦКОМУ

Между 15 и 20 июля 1861. Елисаветерад

Очень, очень хотел повидаться с Вами. Пожалуй, и подождал бы, но Ваши говорят, что не могут даже приблизительно определить времени Вашего возврата. При таком положении ждать не могу — тем более что спешу на выручку ‘Современнику’, находившемуся, по слухам, при последнем издыхании…

277. H. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

21 июля 1861. Харьков

21 июля

Моя глупая записка из Одессы ¹ могла Вас ввести в некоторые сомнения на мой счет, особенно при моем действительном замедлении. Поэтому спешу Вас уведомить, что я благополучно выехал из Одессы, надувши доктора, то есть сказав ему, что еду на пароходе, — и, точно, доехал до Николаева, а оттуда на перекладных — и на пятый день прибыл в Харьков. Немедленно к дилижансу — и узнаю, что есть даже два места… на 24-е число. А я думал 24-го быть уже в Москве. Пробегал я по городу, ища попутчика с собственным экипажем: не оказалось. На перекладных же я не могу больше ехать, не отдохнувши два дня. Да если б и поехал, то есть вероятность, что засел бы на станции где-нибудь по случаю суматохи, возбужденной на харьковском тракте ожиданьем проезда его величества. Таким образом, я решил, что самое меньшее зло — взять билет на 24-е. Приеду я в Москву 28-го. Значит, если все-таки ехать в Нижний, то я туда попаду лишь 30-го и могу пробыть не более трех дней, чтобы поспеть к сроку в СПб. За этим, полагаю, не стоит и ехать. Да еще, пожалуй, сядешь во Владимире, где тоже страшный гон по случаю нижегородской ярмарки. Значит, вероятнее, что я приеду прямо в СПб., а в Нижний отправлюсь уж, когда железная дорога готова будет.

Впрочем, если Вам можно повременить еще дня два-три,²то я, может быть, и рискну пуститься на родину. Ведь и долго-то что мне там делать? В таком случае напишите к Базунову:¹* я как приеду в Москву, так и зайду к нему. Да кстати, если еще не посылали ему записки о выдаче мне денег, то пошлите. В Нижнем мне нужно будет потратить, вероятно. И вообще в России деньги идут страшно скоро, и обдирают здесь с такой бессовестностью, как нигде.

Ваш Н. Добролюбов.

P. S. Базунов меня не знает, поэтому вложите записочку о получении денег и в мое письмо.

¹* При магазине которого была контора ‘Современника’.

278. H. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

29 июля 1861. Москва

Москва, 29 июля

Из Харькова писал я Вам надвое, но теперь решился ехать в Нижний. Не нашед у Базунова записки о деньгах, я взял деньги Плещеева,¹ поэтому ежели записки еще не послано, поторопитесь послать Базунову — чтоб он мог возвратить Плещееву взятые мною сто рублей. Плещеев говорит, что они ему будут нужны через несколько дней.

Возвращение мое в СПб. не замедлится, по моим расчетам, далее 7-го или 8-го числа.

Ваш Н. Добролюбов.

279. М. А. МАРКОВИЧ

17 августа 1861. Петербург

17 авг. 1861, СПб.

Я только что на днях приехал в Петербург, Марья Александровна. Ждал от Вас письма и в Афинах и в Одессе — не дождался, зато здесь нашел два.¹ И из них не узнал бы, куда Вам писать, если бы не вчерашнее письмо Ваше к Чернышевскому.² Оно мне открыло, что Вы в Париже, и побудило порешить дело об издании Ваших рассказов.

Мы выбрали Кожанчикова.³ Полного издания Ваших рассказов — прежних и новых — сделать он не хочет, и, вероятно, никто не захочет, потому что малороссийских рассказов⁴у Кожанчикова же остается нераспроданных более тысячи, а последних щепкинских ⁵ — говорят, более половины издания лежит еще. Это обстоятельство имело влияние и на определение цены за издание пяти новых повестей Ваших (‘Лихой человек’, ‘Червонный король’, ‘Ледащица’, ‘Институтка’ и ‘Три доли’). Кожанчиков рассчитал, что неблагоразумно будет печатать более 2000 экземпляров и назначать цену более 1 рубля. (Журнальных листов во всех рассказах — 15, в маленьком формате можно их разбить страниц на 450.) При этом расчет выходит такой: собственно на издание около 600 р. За уступкою 20% книгопродавцам (предполагая расход всего издания) — выручается 1600 р. Следовательно, издание может дать при успехе 1000 р. Эту тысячу издатель делит пополам и дает, следовательно, автору 500 р. Я было начал с 700, как Вы говорили, но это оказалось невозможным, не имело успеха и 600. Я хотел было писать к Вам, но после вчерашнего письма, предвидя притом, что выгоднее устроить дело едва ли удастся, — я сегодня согласился с Кожанчиковым и получил от него 200 рублей, которые Вам и посылаю (не знаю, сколько это выйдет при переводе). Остальные 300 он может отдать не иначе, как во второй половине сентября: я и на это должен был уж согласиться, чтоб не расстраивать дела. Похвалите Вы меня или побраните — уж не знаю. Но — во всяком случае — прошу Вас об одном: не очень беспокойтесь о деньгах, и если Вам в скором времени встретится надобность, то напишите — можно будет выслать еще несколько из редакции ‘Современника’.

К Белозерскому⁶ послано было за справкою, но ответа еще не ведаю. Впрочем, это все равно: если у него нет денег, так и после справки не пошлет.

Чернышевский уехал месяца на полтора в Саратов. Значит— адресуйтесь на мое имя.

Если б повесть Ваша⁷ поспела к сентябрьской книжке, было бы очень хорошо: у нас ничего нет порядочного.

А ведь Л. Н. Толстой, точно, хочет издавать журнал!⁸Только бог знает что это будет за издание! Оно разделяется на два отдела: первый — Школа, а второй Книжки. Вас, верно, он хотел в книжки… А Богдася⁹ бы в школу… Впрочем, и в книжках будет помещаться только то, что ‘пройдет через критическую струю’ ¹⁰ читателей, находящихся в школе Красной Поляны…¹*

А может, ведь и недурно выйдет? Как вам кажется?

Пишите мне пожалуйста: на Литейной, дом Юргенса, No 34.

Ваш Н. Добролюбов.

Да не забудьте же о портрете. Кстати, на Ваши вопросы: здоров я не совсем, по-испански не учусь, в Мессине помпейской знакомки¹¹ не дождался, в Одессе же хотел влюбиться в одну жидовку, да раздумал.

А что Милькович?¹² В Царьграде я было хотел кое-что разведать, да куда тебе! Толку ни малейшего!..

Не напишете ли (только поскорее), в каком порядке печатаь повести.

P. S. Вексель посылается на пятнадцать дней, а не на обычные три месяца, чтобы Вам не платить вычета. Зато перевод²* обойдется несколько дороже.

¹* Название написано ошибочно, следует читать ‘Ясной Поляны’.

²* Банкирский дисконт.

280. M. A. МАРКОВИЧ

23 августа 1861. Петербург

23 августа 1861 г., СПб.

Посылка Ваша¹ шла долго: только третьего дня получил я ее. Если у Вас написана уже вся повесть, то хорошо бы всю напечатать в одной книжке, времени еще довольно — недели две можно подождать свободно, а то и больше. По цензуре, мне кажется, ‘Три сестры’ совершенно безопасны, а прочтутся не без удовольствия.

От Белозерского получил сегодня записочку,² которую и прилагаю в подлиннике. Говорил я Вам, что когда у человека денег нет, то с ним ничего не сделаешь…

Курс наш очень низок: 354 на 15 дней. Вот почему Вы получаете следующие Вам деньги с таким урезком. По скорости времени нельзя было устроить иначе, но на будущее время, если посылки не будут так торопливы, надо бы придумать какое-нибудь другое средство для пересылки. Не знаете ли Вы какого-нибудь?

Присылайте, пожалуйста, Вашу повесть, то есть конец ее: тогда я буду иметь право требовать из редакции высылки Вам денег.

Ваш Н. Добролюбов.

Сообщите Ваш адрес, а то ведь Париж не Неаполь, не ходите же Вы каждый день справляться на почту.

281. А. Я. ПАНАЕВОЙ

Август 1861. Петербург

Теперь не время думать о своем здоровье и сидеть сложа руки за границей, когда столько есть дела в Петербурге. Признаюсь Вам, меня огорчило Ваше намерение остаться на зиму за границей,¹ я рассчитывал, что скоро Вас увижу. Но я не такой закоренелый эгоист и порадуюсь, если Вам покойнее будет жить подальше от Петербурга, где, точно, для Вас слишком много разных волнений, которые так вредно отзываются на Вашу печень. Вернитесь к нам совершенно излечившейся от Вашей болезни. Примитесь-ка за работу, Вас не будут отрывать от нее, как это обыкновенно случалось с Вами в Петербурге. Как напишете повесть, то сейчас пришлите.

282. В ТИПОГРАФИЮ

Начало сентября 1861. Петербург

Вам набирать все равно — так попробуйте набрать ‘Свисток’: я хочу сам его свезти к Загибенину¹ и попросить, чтобы прочитал. Оказывается, что все равно завтра мы выйти не успеем.

Стихи на обороте, верно, пойдут в государственную канцелярию к Буткову, потому их наберите и тисните отдельно.

За корректурами пришлите через час.

Н. Добролюбов.

283. М. А. МАРКОВИЧ

5 сентября 1861. Петербург

5 сент. 1861 г., СПб.

Вы на меня, конечно, не сердитесь, Марья Александровна, за то, что я не послал Вам депешу: письмо Ваше¹ писано было в тот самый день, в который послал я Вам записку Белозерского, значит, когда я получил Ваше письмо, тогда и Вы могли получить мое и узнать из него все, что я мог бы передать депешей. Правда, что Белозерский своего обещания не исполнил, и на другой день после Вашего письма я получил от него записку,² начинавшуюся таким образом: ‘Обстоятельства иногда слагаются так, чтобы выставить человека подлецом, хотя он…’ и пр. Оказалось, что ожиданных денег он в свое время не получил (в удостоверение даже почтовую повестку прислал мне: о, наивная душа!) и потому мог послать Вам 180 р. только 30-го, вместо 26-го. Теперь Вы, вероятно, эти деньги уже получили.

Затем он рассказал мне счеты: в числе посланных Вам 180 р. пошли 90 р., отданных ему Благосветловым,³ — кажется, за издание Ваших рассказов, а 90 р. — его, то есть ‘Основы’,⁴и он считает, что Вы ему остаетесь теперь должны немножко — очень мало, по его словам, но сколько именно, я не расспросил, — должно быть, франков пять и несколько сантимов. Если Вы ожидали получения более значительного, то надо Вам прибавить (Вы это, впрочем, может быть, знаете), что часть денег, следующих Вам, пошла здесь на уплату долгов Вашего мужа.⁵

Относительно дубликата почтового, то есть квитанции почтамта, Вам, кажется, хлопотать нечего: ведь никто не отвергает, что письмо было, точно, послано и получено в Неаполе. Для Вас гораздо полезнее был бы дубликат банкира, на которого дан билет пропавший, тогда можно бы узнать, получены ли деньги, кем получены, а если нет, то и хлопотать нечего — просто не велеть платить, а между тем вытребовать новый вексель. Но для этого нужно знать, какие именно деньги пропали.⁶ Белозерский говорит, что от половины апреля и в течение мая он не посылал Вам ничего, а письмо, сколько я помню, пропало в начале нашего июня, следовательно, это деньги были не Белозерского, а, может быть, ‘Русского вестника’,⁷как Вы и предполагали. Уверились ли Вы теперь в этом? Если да, то вытребуйте от Каткова дубликат и по нем разыщите банкира, и напишите также Каткову, чтобы тот московский дом, где он брал вексель, дал знать банкиру от себя о случившемся. Тогда по крайней мере дело объяснится.

Денег покамест ни от Кожанчикова, ни из ‘Современника’ я не добился, но на днях, то есть числа 10-го — 12-го, надеюсь добиться. ‘Современник’ недавно сделал кое-какие экстренные траты и теперь до новой подписки жмется деньгами, а то бы из него можно взять немедленно. Вообще для денежных журнальных дел сентябрь месяц самый поганый.

Вы хотите возвращаться в СПб., а вот Тургенев едет к Вам в Париж. Не будет ли он так ‘обаятелен’, что и Вы останетесь в Париже?

А правду Вам сказать — будь у меня малейшая возможность, я бы оставил Петербург и все его гадости, если не для Парижа, то, уж наверное, для Милана, Флоренции или Палермо.

Ваш Н. Добролюбов.

284. Н. А. НЕКРАСОВУ

9 сентября 1861. Петербург

…Здесь возникает, не знаю, надолго ли, какое-то подземное действие: по городу бегают и рассылают листочки, напечатанные тайно и объясняющиеся без всяких церемоний.¹Вследствие этого, конечно, розыски, полицейские строгости, чудовищные слухи. Только и слышишь, что того обыскивали, того взяли, большею частик’, разумеется, оказывается вздором.

У Михайлова был жандармский обыск с неделю тому назад,²с тех пор я каждый день встречаю людей, уверяющих, что он арестован. Третьего дня вечером я видел Михайлова еще на свободе, а вчера опять уверяли меня, что он взят.³ Оно бы и не мудрено — в течение ночи все может случиться, да ведь взять-то не за что — вот беда!.. Михайлова взять — ведь это курам на смех! Была бы история вроде Григория Данилевского.⁴

285. И. Г. ПРЫЖОВУ (?)

14 сентября 1861. Петербург

Милостивый государь,
Иван Гаврилович.

Интереснейшие места ‘Письма с дороги’¹ встретят, по всей вероятности, большое затруднение в цензуре — и особенно при печатании в ‘Современнике’, на который смотрят почему-то строже, чем на другие журналы. Кроме того — в сентябрьской книжке помещаются письма Якушкина,² и редакция желает избежать стечения двух однородных статей в одной книжке.

Что касается до статьи о былинах,³ то она, к сожалению, по своему объему не может найти места ни в октябрьской, ни в ноябрьской книжке, потому что в них должны оканчиваться статьи, уже начатые в сентябрьской.

Преданный Вам Н. Добролюбов.

14 сент. 1861

286. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

15 сентября 1861. Петербург

Милая моя, добрая тетенька!

Пожалуйста, не сердитесь, что так долго Вас не извещал о себе: причины этому были особенные. Как только приехал я в Петербург, так и почувствовал себя хуже: время с самого моего приезда до сих пор стоит невыносимо тяжелое, дождь, изморось, ветер, сырость и холод так и пронимают… А мне надо было много хлопотать, чтоб устроиться с квартирой, с братьями, перевезти их, купить им все нужное Для гимназии, одеть Ваню в форму и т. д. Но главное — свои работы, за которые мне необходимо было приняться тотчас же, хоть у меня и грудь болела, и кашель усилился, и приливы к голове начались. Каждый день собирался я к Вам писать, и не мог… Поверите ли — я до сих пор еще не успел повидаться с половиною своих прежних знакомых здесь… Теперь мне, кажется, несколько лучше, и я становлюсь поспокойнее. Вспоминаю часто с братьями про Нижний, про Вас, милая тетенька, про сестер, про Михаила Ивановича и Марью Дмитриевну. На днях получил письмо от Михаила Алексеевича¹ о сговоре Анночки²и очень радуюсь. Скоро отвечать им буду, а теперь хочу писать к Вам первым, как обещался, прилагаю и письмо Вани: он Вам тут даже анекдот какой-то приплел.

Михаилу Ивановичу я на этот раз ничего не пишу, а пишу письмецо к Марье Дмитревне, чтоб она, сколько можно, моим сестрам помогла. Вас самих беспокоить я не смею. Вам надо беречь себя, особенно в этакую погоду, а уж ее-то увольте на несколько деньков для семейного дела.

Добрая, милая тетенька! Как мне здесь тяжело и нехорошо на сердце, если бы Вы знали! И болен-то я, и дела-то много, а кругом все чужие…

Будьте здоровы, моя милая тетенька, повеселитесь за меня хоть на свадьбе Анночкиной.

Вас искренно любящий Н. Добролюбов.

287. М. Д. БЛАГООБРАЗОВОЙ

15 сентября 1861. Петербург

15 сент. 1861 г. СПб.

Милая Марья Дмитриевна! Вы были очень добры ко всем нам, как я заметил во время моего короткого пребывания в Нижнем.¹ После отъезда я часто думал об этом и не забыл Вашей доброты. Сестры также говорили мне, что они с Вами всегда были очень дружны. Поэтому я думаю, что Вы, ежели только можете, не откажетесь исполнить мою усердную просьбу — принять участие в их свадебных хлопотах. Бросьте на недельку Ваши коробочки и переплетное мастерство — Михаил Иванович для меня не осердится на это — и похлопочите с моими сестрами. Они, бедные, я думаю, теперь совсем замучились — пишут мне даже, что Ниночка серьезно захворала. Вот Вы бы и помогли моим сестрам, да и мне бы написали о том, каковы, в самом деле, совет да любовь у жениха с невестой и можно ли ждать, что они будут друг с другом счастливы. Вам ведь это со стороны сейчас будет видно, да и сестры доверят Вам, верно, больше, чем мне на письмах. Пожалуйста, Марья Дмитриевна, будьте добренькая да заставьте и моего братца быть добреньким — пусть Вас отпускает по временам к нашим. А в награду за то скажите ему, что на днях должен проезжать через Нижний из Саратова Николай Гаврилович Чернышевский, он хотел зайти к нашим, то есть к Михаилу Алексеевичу. Если зайдет, то ему можно отдать портреты — две копии — и переговорить с ним даже о делах переплетных. Он же может познакомить Михаила Ивановича с Захарьиным, служащим в ‘Меркурии’.

А я вот собирался приехать на свадьбу, да так она скоро сделалась, что мне и не поспеть. Ну да ничего: после приеду — детей крестить. А Вы меня не забудьте.

А в самом деле, помните ли Вы меня или уж теперь так коробочками занялись, что и вспомнить некогда? А я и середи дела часто припоминаю, как мы после кладбища на бульваре гуляли и все дождя боялись, а он и не думал идти…

Прощайте, добрая Марья Дмитриевна: тороплюсь отправить письмо. Сделайте же, что я прошу Вас: Вы этим доставите большое мне удовольствие, а сестрам моим окажете услугу, которой они заслуживают за дружбу к Вам.

Ваш искренний Н. Добролюбов.

288. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

15 сентября 1861, Петербург

Нам с тобою, брат, фразами перекидываться нечего, а дела покамест никакого нет, кроме разве того, что я дал на днях Серебряникову¹ 1 р. для покупки и отсылки мыла. Передай эти письма женщинам² и напиши мне, ежели что случится нужное. Я остался на зиму на той же квартире.

Твой брат Н. Добролюбов.

Да отпусти, в самом деле, Марью Дмитриевну на помощь Анночке, сколько возможно.

289. M. A. КОСТРОВУ

18 сентября 1861. Петербург

18 сент. 1861

Добрейший Михаил Алексеевич! Я теперь завален делом, а потому отвечаю Вам коротко. Очень рад замужеству Анночки, посылаю ей мой братский поцелуй, а жениху поклон. Ниночка, надеюсь, выздоровела. Я сестрам напишу скоро особенно.

Относительно каких-то денег, положенных Николаевым,¹я ничего не знал, что тут все братья участвуют. Но само собою разумеется, что я от этих денег отказываюсь за себя и ручаюсь за отказ моих братьев. В случае же, если бы они по совершеннолетии вздумали их требовать, то обязуюсь им выплатить. Если таким объяснением моим может быть улажено дело, то я готов дать его и формальным образом.

Денег же 150 рублей в настоящую минуту я считаю довольно затруднительным выслать Вам.¹* На мне долгу в ‘Современнике’ около 4000 за прошлый год, в нынешнем, положим, это отчасти покроется, но все же мне забирать еще денег не хочется.

Впрочем, по правде сказать, я и не считаю этого особенно важным: 150 р. деньги не велики, в сущности, и мне кажется, без особенного труда можно занять их у кого-нибудь в Нижнем.

Посылаю Вам 20 р.: 17 за портреты² и 3 рубля, которые Ваня когда-то обещался Аксинье.²* Отдайте ей: пусть старуха утешится, что ее помнят.

Передайте Катеньке письмо Володи.

Ваш Н. Добролюбов.

К Вам, может, зайдет на днях Чернышевский: примите его попроще, как бы родного, близкого принимали. Он и то мне как родной. С ним и портрет³* можете послать, а если возьмет, так и книжки. А впрочем, книжки лучше после с кем-нибудь другим.

¹* Михаил Алексеевич, вероятно, спрашивал, не даст ли Николай Александрович взаймы опеке 150 руб., которых недостает для того, чтобы немедленно дать и жениху Катерины Александровны 200 руб., как дается жениху Анны Александровны, и, вероятно, было прибавлено, что дело обойдется и без присылки денег Николая Александровича, если у него нет лишних: можно занять их в Нижнем.

²* Аксинье Акимовне, служанке, о которой несколько раз упоминается в письмах Николая Александровича к матери и к Фавсте Васильевне.

³* Это был, кажется, портрет группы трех сестер Николая Александровича, его самого и Михаила Алексеевича.³

290. М. А. МАРКОВИЧ

18 сентября 1861. Петербург

СПб., 1861, сент. 18

Вот и я Вас надул, добрая Марья Александровна: так-то все люди помаленьку хуже становятся! Денег я Вам до сих пор не схлопотал и утешаюсь только тем, что Благосветлов Вам что-то выслал, именно 12 сентября, в тот день, когда я обещал. Но сколько выслал Благосветлов — этого я не мог узнать, потому что его не застал, в конторе не знают,¹ а на записочку мою² ни ответа, ни привета не получил никакого. Что станете с этими людьми делать!

А я сплоховал вот почему: ‘Современник’ покамест очень стесняется в деньгах, бережет оставшиеся для последних нужных расплат, покамест не началась новая подписка. А Кожанчиков, вообразите, уехал в Москву и только еще на днях должен приехать. Вот я и вышел перед Вами чем-то вроде Белозерского. Это, впрочем, заметьте, бывает со мною чрезвычайно редко.

Мы нетерпеливо ждем конца ‘Трех сестер’,³ особенно третья-то меня интересует — должно быть, хорошая из нее выйдет девушка. Присылайте, пожалуйста… Впрочем — я глуп, что пишу Вам об этом, забывая, что если Вы пошлете конец после получения этого письма, то уж он не может прийти сюда ранее выхода сентябрьской книжки.

Могу ли я Вас побеспокоить просьбой, впрочем, не настоятельной вовсе? В Париже, кажется, живет русский художник Флавицкий,⁴ не будет ли Вам случая у кого-нибудь спросить о нем — как он и где? А если случая нет, так и не хлопочите. Он мне обещал писать, да и не пишет.

В Петербург до зимы лучше и не ворочайтесь: такая гадость во всем, все больны, воздух пахнет гнилью, и с неба льются какие-то помои.

А впрочем, до свидания, может и скорого. Да скажите мне, что Пассек, где теперь, и получил ли он вещи, которые я посылал ему? Давно я просил Вас написать мне об этом, но Вы, по женскому обыкновению, никогда не отвечаете на вопросы. Вот и о Мильковиче только в прошлом письме собрались написать, а когда еще я Вас о нем спрашивал!

Ваш Н. Добролюбов.

291. Н. А. НЕКРАСОВУ

Около 21 сентября 1861, Петербург

Николай Алексеевич.

Тут секретов нет: прочтите письмо и скажите, какую депешу могу я послать по этому вопросу?¹ Мне кажется, что, решившись делать что-нибудь без Вас, я поступил бы глупо.

О студенте Алексееве (московском) получил вчера хорошие вести, ² а положение его — отчаянное. Если можете, помогите ему.

Я все в хвором расположении. Стучит в висках. Однако пишу кое-как и читаю корректуры.

Ваш Н. Добролюбов.

292. А. Я. ПАНАЕВОЙ

Около 21 сентября 1861. Петербург

Если Вам возможно, то вернитесь поскорей в Петербург, Ваше присутствие для меня необходимо. Я никуда не гожусь! Меня раздражает всякая мелочь в моей домашней обстановке. Вы можете видеть, насколько я болен, если придаю значение пустякам. Я убежден, что если Вы приедете, то мне легче будет перенести болезнь. Я не буду распространяться о моей благодарности, если Вы принесете для меня эту жертву. Ответьте мне немедленно, можете ли Вы приехать?¹

293. М. А. МАРКОВИЧ

5 (17) октября 1861. Петербург

5/17 окт. 1861 г., СПб.

Очень благодарю Вас за портрет,¹ добрая Марья Александровна. Он вышел прекрасно — даже с красной каемочкой и с красной надписью позади. Славный портрет. Только Вы смотрите на нем так, как будто бы все собираетесь панихиду служить по Мильковиче.

О Мильковиче и дубликате я еще не говорил с Белозерским, потому что вот уже дней десять как лежу больной и никуда не выхожу. Вот видите — я и о себе пишу, когда нужно.

По причине болезни моей отчасти замедлилось и получение денег от Кожанчикова. Он приехал уже дня четыре, а я получил деньги только вчера к вечеру. Вы говорите положительно, чтоб взять из них 500 франков — я и беру. Курсов денежных и переводных я не знаю и не помню и потому считаю по номинальной цене — 125 руб. Когда мне придется занимать у Вас за границей, то возьму по такому же счету. Посылается Вам, таким образом, 175 руб. Сколько это выйдет на франки для получения Вам — еще не знаю. Велю себе принести дубликат.

Если Вам все-таки нужны деньги — напишите: к концу октября ‘Современник’ соберется с деньгами и, вероятно, не затруднится выслать Вам 1000—1500 франков.

Ваша книжка печатается,² и довольно порядочно, хотя с корректурою много возни. Моя болезнь немножко приостановила работу, но теперь опять надеюсь не задерживать их корректур… К рождеству книжка выйдет во всяком случае, а может быть, еще и в ноябре.

Не хворайте, пожалуйста, и пришлите нам конец Вашей повести. Начало пущено в сентябрьской книжке.³

Ваш Н. Добролюбов.

Как буду выходить, отправлюсь к Белозерскому и тогда напишу Вам еще.

294. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

5 ноября 1861. Петербург

В половине ноября Кемарский¹ может от меня получить 100 рублей,² а ежели понадобится несколько больше, то и больше.

Об остальном напишу, когда стану немножко поправляться. Пишу в постеле, вот уж слишком месяц лежу.

Твой брат и друг Н. Добролюбов.

5 ноября

ОФИЦИАЛЬНЫЕ ПИСЬМА И ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ

1. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ Н. А. ПРОТАСОВА

Февраль 1853. Нижний Новгород

Милостивейший государь!

Проходя курс наук в высшем отделении Нижегородской духовной семинарии, имею желание для продолжения своего образования поступить в настоящем 1853 г. в С.-Петербургскую духовную академию. Имея на то согласие родителя моего и дозволение семинарского начальства, осмеливаюсь всепокорнейше просить Вас, сиятельнейший граф, не благоугодно ли будет Вам сделать распоряжение о вызове меня к положенному сроку для испытанпя. При этом честь имею присовокупить, что отправиться из Нижнего Новгорода в СПбург я могу на свой собственный счет.

Ученик высшего отделения Нижегородской духовной семинарии

Николай Добролюбов,

Февр. дня 1853 г.

Его сиятельству,
господину обер-прокурору святейшего правительствующего синода, генералу-адъютанту графу Ник. Ал. Протасову

2. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ ДИРЕКТОРА ГЛАВНОГО ПЕДАГОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА И. И. ДАВЫДОВА

14 августа 1853. Петербург

Его превосходительству,
господину директору Главного педагогического института
Ивану Ивановичу Давыдову

ученика высшего отделения
Нижегородской духовной семинарии
Николая Добролюбова

ПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ

Желая продолжать свое образование в Главном педагогическом институте, покорнейше прошу допустить меня к приемному испытанию.

Документы мои: метрическое свидетельство и аттестат будут представлены в непродолжительном времени.

К сему прошению ученик высшего отделения Нижегородской духовной семинарии Николай Добролюбов руку приложил.

14 августа 1853 г.

3. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ ДИРЕКТОРА
ГЛАВНОГО ПЕДАГОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА
И. И. ДАВЫДОВА

9 августа 1851. Нижний Новгород

Его превосходительству,
господину директору Главного педагогического института,
действительному статскому советнику и разных орденов кавалеру
Ивану Ивановичу Давыдову

студента Главного педагогического
института Николая Добролюбова

ПОКОРНЕЙШИЙ РАПОРТ

Внезапная кончина моего отца, происшедшая 6-го числа сего августа, тяжело поразивши мое сердце, еще не успокоенное после недавней смерти матери, произвела во мне расстройство здоровья, которое препятствует мне явиться в институт к назначенному сроку.¹ Честь имею покорнейше донести об этом обстоятельстве Вашему превосходительству, засвидетельствование же врача представлю лично по приезде.

Августа 9 дня 1854 года

К сему рапорту студент Главного педагогического института Николай Добролюбов руку приложил.

4. И. И. ДАВЫДОВУ

Декабрь, около 24, 1851. Петербург

Инспектор института А. Тихомандрицкий, войдя в одну из камер, без всякой видимой и побудительной причины обозвал живущих в ней студентов самыми непристойными словами. Не привыкши под управлением Вашего превосходительства к подобному обращению, мы покорнейше просим обратить на это обстоятельство Ваше внимание.

5. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ И. Д. ДИРЕКТОРА
ГЛАВНОГО ПЕДАГОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА
А. Н. ТИХОМАНДРИЦКОГО

25 сентября 1855, Петербург

Его высокородию,
господину исправляющему должность директора
Главного педагогического института,
статскому советнику и кавалеру
Александру Никитичу Тихомандрицкому

студента Главного педагогического
института, III курса,
Николая Добролюбова

ПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ

В прошедшем, 1854 году остался я, после смерти моих родителей, единственною надеждою и подпорою для семи малолетних сирот — братьев и сестер моих, порученных моим попечениям отцом моим в последние минуты его жизни. Но, к несчастию, продолжая курс наук в институте, я до сих пор не мог и не могу оказывать им никакой действительной помощи и, следственно, в продолжение еще двух лет, остающихся мне до окончания курса, должен предоставить сирот на произвол судьбы и на сострадательность добрых людей, которые теперь держат их у себя из милости. Это обстоятельство вдвойне тяготит меня, возмущая чувство родственной любви и сознание обязательства, данного мною при смертном одре отца. Поэтому, желая как можно скорее сделать свою жизнь полезною для сирот и не имея средств для этого в институте, я вижу себя в необходимости выйти из него ранее окончания курса. Но вместе с тем я хотел бы сохранить свои права и в мире науки, которой до сих пор со страстною любовью посвящал все свои силы. Для исполнения этого желания я решаюсь прибегнуть к великодушию начальства и осмеливаюсь покорнейше просить ходатайства Вашего высокородия пред господином управляющим министерством народного просвещения — о дозволении мне в следующем, 1856 году вместе с студентами IV курса держать окончательный экзамен на звание старшего учителя.

К сему прошению студент Главного педагогического института, III курса, Николай Добролюбов руку приложил.

Сентября 25 дня 1855 г.

6. ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА О СЕМЕЙНОМ ПОЛОЖЕНИИ

6 октября 1855. Петербург

В марте месяце прошлого, 1854 г. умерла мать моя — от родов, в августе умер и отец от холеры, оставивши на мои попечения все семейство, состоявшее тогда из пяти сестер и двух братьев. Отец мой был в Нижнем Новгороде священником, служил 20 лет безукоризненно, пользовался вниманием начальства и величайшею всеобщею любовью прихожан. Поэтому я считал себя вправе обратиться прямо к епархиальному начальству с просьбой о вспомоществовании. Преосвященный Нижегородский Иеремия предложил было отдать моих сестер в монастырь, но я не решился согласиться на эту меру, не зная, будет ли у моих сестер расположение к монастырской жизни, когда они вырастут. После этого духовное начальство, не внимая никаким просьбам, ничего уже не сделало для сирот.

В отчаянии хотел я остаться при семействе, выпросивши себе место уездного учителя где-нибудь в Нижегородской губернии, но добрые прихожане моего отца приняли в детях самое родственное участие, почти насильно заставили меня продолжать курс ученья и принялись хлопотать о помещении куда-нибудь моих сестер и братьев. Троих взяли к себе родственницы-тетки, троим досталось жить у чужих, одну из девочек успели в конце прошлого года определить в Симбирское духовное училище. Одна из сестер, которой пришлось поместиться в чужом доме, в нынешнем году уже умерла, один из братьев моих тоже теперь отчаянно болен.

Что касается до достояния моего отца — оно все заключается в доме, на котором еще до сих, пор числится казенных и частных долгов до 3000 руб. сер., так что на одни проценты и на застрахование дома нужно употребить в год 368 руб. сер. Остаются 132 р., потому что доходу получается с дома 500 руб. в год. Эти 132 руб. нужно распределить и для ремонта по дому, и для уплаты долгов, и для воспитания сирот, и для обеспечения будущей судьбы их.

Казенный долг моего отца состоит в строительной комиссии. Выплачивая ежегодно определенную часть капитала и процентов, отец мой взнес уже сумму, превышающую взятый им капитал, но все еще в продолжение

9 лет остается нам взносить ежегодно по 200 руб. сер. Так как, по особому положению об устройстве Нижнего Новгорода, может быть выдаваемо бедным обывателям даже безвозвратное пособие для постройки домов, то опека решилась обратиться к главноуправляющему путей сообщения с просьбой о нетребовании с нас остального долга так, как бы ссуда, данная отцу моему, была беспроцентная. Но и в этой просьбе было отказано.

Таким образом, собственных средств для содержания у семейства нет, добрые люди, взявшие сирот к себе, обещают держать их у себя несколько лет, но не хотят и даже не могут обещать устроить судьбу их окончательно, родственники, у которых находятся мои сестры, даже теперь тяготятся их содержанием, хотя и говорят, что они разделят с ними последний кусок хлеба. Но — горек чужой хлеб, и я не простил бы себе, если бы не сделал всего, что только в силах сделать для избавления сирот от их тяжкой доли. Вот что заставляет меня употребить чрезвычайное усилие дли выхода из института.

Студент Главного педагогического института
Николай Добролюбов.

7. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ П. А. ВЯЗЕМСКОГО

Август, после 25, 1856. Петербург

Поставленный в крайне затруднительное положение обстоятельствами, недавно случившимися в Главном педагогическом институте и имевшими для меня весьма тягостные последствия, осмеливаюсь обратиться к Вашему сиятельству с покорнейшею просьбою об оправдании и защите.

Вашему сиятельству известны многие жалобы студентов института, в особенности на экономическую часть его управления. Вам, конечно, небезызвестно и то, что жалобы эти имели некоторое действие, с 19 числа августа месяца сего года в институте начало исполняться постановление устава 1828 г. о том, чтобы студенты сами принимали провизию, выдаваемую для их стола, и с этого времени стол действительно сделался лучше. Его превосходительство г. директор института сам показал живую готовность преследовать злоупотребления и несколько раз при студентах (которые могут это засвидетельствовать) упрекал в воровстве повара и в не-смотрении эконома. В это самое время оказалась у меня и еще у нескольких студентов надобность в ключах для запирания своих шкафов и ящиков, мы просили об этом свое начальство, и ключи к замкам были приделаны, несмотря на предварительные отговорки эконома. С живым удовольствием и благодарностью видя столь ревностное старание исправлять вкравшиеся неустройства и желая, с своей стороны, по мере и возможности содействовать благому стремлению, студенты сочли себя вправе представить на благоусмотрение начальства и свои собственные замечания о том, что их непосредственно касается. Таким образом, находя, что прием дежурным провизии и записывание в книгу количества ее все еще не вполне обеспечивают качество стола студентов (так как о качестве ппщп ничего не пишется в книге, данной дежурному студенту), студенты 4-го н 3-го курса, которым в последнее время предоставлено было дежурство в кухне, решились, с общего согласия, просить правление института о том, чтобы в книге этой заведена была особая графа, в которой бы дежурный студент мог записывать, всем ли студенты довольны в своем столе, и если недовольны, то чем именно. 25 августа просьба была написана, прочитана всеми студентами, исправлена, подписана всеми почти бывшими налицо студентами и потом, переписанная, уже без подписей, подана в правление института,¹ подача этой просьбы случайно выпала на мою долю. В тот же день я был призван в правление, и г. директор начал представлять мне прошение студентов тяжким преступлением, обвиняя притом во всем деле меня одного. На все мои оправдания и объяснения оп сказал мне, что обвиняюсь именно я потому, что давно замечен в возмутительном характере и негодном поведении, в доказательство чего он выставлял два факта: один, случившийся полтора года тому назад,² в котором я давно уже раскаялся, получил прощение и который, кажется, успел загладить, и другой — тот, что я осмелился просить о выдаче мне ключа к шкафу. Напрасно пытался я оправдаться: г. директор представлял дело в столь мрачном виде, что даже вооружил против меня бывшего при этом г. инспектора института, которого благодетельное и навсегда дорогое для меня участие в судьбе моего семейства заставляет меня особенно дорожить его мнением. В заключение г. директор сказал мне, что так как я осмелился быть недовольным, то и мною не могут быть довольными, так как я осмелился находить зло, то и во мне будут искать зла, и при первом малейшем проступке против институтских правил я буду выгнан из института.

Столь неожиданное для меня и столь решительное объявление вынуждает меня беспокоить своею просьбою Ваше сиятельство. Прежде всего смею объяснить, что прошение, за которое пострадал я, было действительно написано с общего решения всех студентов, что могут доказать их подписи на черновой бумаге. Что же касается до моего поведения, то умоляю Ваше сиятельство: 1) приказать сделать справки в ежедневных кондуитных списках за три года, где мне почти всегда ставился полный балл 5 (хотя в общих полугодовых списках и являлось по неизвестным мне причинам — 4 и 4 ¹/₂), 2) обратить внимание на в высшей степени лестный отзыв, сделанный, обо мне начальством института не далее четырех месяцев тому назад, по поводу дела о моем семействе, 3) сделать справки — как у моих товарищей, так и у гувернеров, которые, постоянно бывая с студентами, скорее всех могли бы заметить признаки буйного и возмутительного характера. Я вполне уверен, что при строжайшем исследовании я окажусь вполне чистым и благонравным перед беспристрастным судом. Но при всем том, имея в виду ясно выраженное обещание г. директора выгнать меня, я не могу быть уверенным, что в продолжение целого года, который остается мне провести в институте, никогда не подам повода заметить меня в упущении какой-нибудь мелочи, особенно если за этими мелочами будут нарочито следить. И наконец, если бы даже я мог выйти из этого испытания вполне безукоризненным, то я не чувствую в себе довольно сил для того, чтобы вынести безвредно целый год такой жизни. По всем этим уважениям я беру смелость умолять Ваше сиятельство о позволении мне перейти в СПб. университет, и, если возможно, с тем, чтобы мне были выдаваемы в виде стипендии 143 р. сер. — деньги, назначенные для годового содержания моего в институте. Если же я не буду иметь счастия удостоиться этой милости, то покорнейше прошу перевести меня в университет даже без всякой стипендии, с сохранением, впрочем, всех моих обязательств службы по министерству народного просвещения. Наконец, если невозможно сделать и этого, я решаюсь просить министерство о том, чтобы меня по правам, студентам института в IV курсе присвоенным, уволили теперь же из института с званием младшего учителя. Этою милостию мне дается возможность через год держать экзамен на звание старшего учителя и таким образом сравняться с моими товарищами, которые с этим званием должны окончить курс в институте в следующем году.

8. ДИРЕКТОРУ ПЕНЗЕНСКОЙ ГИМНАЗИИ (В. А. ЛУБКИНУ)

Сентябрь — октябрь 18S6. Петербург

Милостивый государь!

Вы, без сомнения, получили уже от директора Педагогического института письмо, присланное к нему из Пензы,¹ с его ответом. В его ответе находится оправдание от всех обвинений, взводимых в этом письме на студентов института. Но студенты стыдятся, что защита их интересов досталась на долю человеку столь недостойному, и решаются сами сказать слово за себя. Директор наш прочитал нам как обвинение, так и свое оправдание, и мы спешим объяснить, что совсем не разделяем его точки зрения. Доказывать совершенства института тем, что в нем есть ученые профессоры и что из него в 28 лет вышел десяток порядочных людей, может, конечно, только тот, кто не имеет сказать ничего существенного в его защиту. Свидетельствоваться ‘Описанием’ института — значит только отдавать себя на посмеяние всех благомыслящих людей, в чем Вы можете удостовериться из рецензий этого описания, напечатанных в VIII No ‘Современника’ нынешнего года² и в XI No ‘Отечественных записок’, 1855.³ Но студенты института тем не менее имеют оправдания, гораздо более существенные и важные, нежели все жалкие, бесстыдно ложные, лишенные внутреннего содержания фразы Давыдова.

Прежде всего скажем, что мы, студенты нового времени, люди молодого поколения, сами более всех видим те гадости, те злоупотребления, которыми отличается институт в последнее время. И мы не только не оскорбляемся негодованием пензенского общества, но еще радуемся, находя в нем сильного союзника в наших собственных усилиях к уничтожению зла. Мы всегда гласно говорили пред обществом и даже пред высшим начальством, что нынешний институтский порядок не может привести ни к чему доброму, и в жалобах своих мы представляли в возможности то же самое, что пензенское письмо описывает уже случившимся в действительности. Из этого письма министерство может увидеть, что были правы мы, а не наши ближайшие начальники, на которых одних лежит ответственность за все тяжкое, неискупимое зло, которое потерпела Россия от института…

Нам грустно самим раскрывать мрачную картину институтской жизни. Но правдивое описание ее, без сомнения, может оправдать студентов гораздо более, нежели официальное ‘Описание’, присланное Вам Давыдовым.

Для объяснения некоторых нелепых положений, представленных в нем, нужно Вам сказать об истории нынешнего устава института. Первоначально этот устав был написан для прежнего института, с приготовительным и малолетним отделением. Там везде строго различаются студенты от воспитанников, то есть малолетних. Но в 1847 году, когда Давыдов поступил в институт, он вздумал уничтожить все предварительные курсы и, отбросив все, что в прежнем уставе касалось собственно студентов, отнес в измененном уставе к студентам то, что было написано для маленьких детей. Цель его при этом была ясна: он хотел держать студентов как мальчиков, стараясь всего более сделать из них бессловесные, покорные, немыслящие существа, которые бы не мешали ему беспощадно воровать и делать всевозможные нелепости. Добившись утверждения измененного таким образом устава, Давыдов 10 лет ревностно трудился над тем, чтобы заставить студентов исполнить его, и до некоторой степени он достиг своей цели. Он окружил себя людьми ничтожными, глупыми и подлыми и, с своим достойным товарищем экономом, довел казнокрадство до удивительного совершенства. Содержание студентов стало так скверно, администрация так нелепо деспотична, что скоро никто не хотел поступать в институт. На 30 вакансий являлось 25 человек: выбора не было. В институт принимали людей, не выдержавших приемного экзамена в университете или в Духовной академии, — людей, не знавших ни одного нового языка, людей, получавших на приемном экзамене единицы в арифметике… И на таких-то студентов наваливали вдруг 14 предметов, по 7 ¹/₂ часов заставляли их сидеть в классах, слушать лекции на иностранных языках, записывать и составлять самим все лекции и еще, кроме того, готовить беспрестанные репетиции. Все подленькое, учащееся для получения места, принимающее науку…⁴

9. ПРОШЕНИЕ УПРАВЛЯЮЩЕМУ
МИНИСТЕРСТВОМ НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ
П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

13 июня 1857. Петербург

Его сиятельству,
господину управляющему министерством народного просвещения,
тайному советнику и кавалеру
князю Петру Андреевичу Вяземскому

кончившего курс наук в Главном
педагогическом институте студента
Николая Добролюбова

Окончивши курс наук в Главном педагогическом институте но историко-филологическому факультету, я удостоен конференциею института 6 июня сего 1857 года звания старшего учителя. По некоторым делам, касающимся моего семейства, и главным образом для продолжения своих занятий, я имею желание и нужду остаться в Петербурге. Не имея в виду никакого штатного места в Петербурге, на которое бы я мог поступить, я осмеливаюсь, с дозволения г. попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, покорнейше просить Ваше сиятельство о причислении меня сверхштатно к одной из здешних гимназий, по филологическим предметам, впредь до открытия штатной вакансии, на которую начальство округа сочтет возможным определить меня.

Июня 13 дня 1857 года

10. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

30 июля 1857. Петербург

Ваше сиятельство! По словесному разрешению Вашего сиятельства и с согласия господина попечителя С.-Петербургского учебного округа я подавал Вашему сиятельству 13 июня сего 1857 года прошение¹ о причислении меня, но окончании мною курса в Главном педагогическом институте, сверхштатно к одной из санкт-петербургских гимназий для занятий с учениками по историко-филологическим предметам. Ваше сиятельство изволили принять мою просьбу и передать ее для доклада чиновнику, являвшемуся в то время к Вам с бумагами. Но после того в продолжение полутора месяца до настоящего времени в министерстве еще не было сделано по моей просьбе никакого распоряжения, и самой просьбы, по справкам моим, в департаменте не оказалось. Полагая поэтому, что она каким-нибудь случайным образом могла быть затеряна, я осмеливаюсь вторично утруждать Ваше сиятельство тою же самою просьбою, которую вместе с сею докладною запискою и представляю на милостивое благоусмотрение Вашего сиятельства.

Кончивший курс студент Главного педагогического института

Николай Добролюбов.

Июля 30 дня 1857 г.

11. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ П. А. ВЯЗЕМСКОГО

30 июля 1857. Петербург

кончившего курс в Главном
педагогическом институте студента
Николая Добролюбова

ПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ

По окончании курса наук в Главном педагогическом институте по историко-филологическому факультету я удостоен конференциею института июня 6-го дня сего 1857 года звания старшего учителя. Имея в виду продолжать и по окончании курса свои занятия науками, я желаю и имею нужду поэтому избрать Петербург местом своей службы. Но, не имея в виду штатных вакансий в Петербурге по министерству народного просвещения, я осмеливаюсь, с согласия его сиятельства, господина попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, покорнейше просить Ваше сиятельство о причислении меня к одной из здешних гимназий сверхштатно для занятий с учениками филологическими предметами. Эта милость Вашего сиятельства даст мне возможность, исполняя свои обязанности по званию учителя, вместе с тем продолжать свои занятия для приготовления к магистерскому экзамену.

Июля 30 дня 1857 года

К сему прошению кончивший курс студент Главного педагогического института Николай Добролюбов руку приложил.

12. В С.-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДУХОВНЫЙ ЦЕНЗУРНЫЙ КОМИТЕТ

23 февраля 1860. Петербург

В Санкт-Петербургский комитет
духовной цензуры

Редакция ‘Современника’ передала мне отношение комитета за No 54 от 23 января 1860 г. по поводу статьи моей о книге ‘Русское духовенство’. Статья эта запрещена духовной цензурою на двух основаниях, как видно из отношения: 1) потому, что я порицаю устав духовной цензуры, не зная его, 2) что я с бранного голоса мужиков оскорбляю обидными названиями духовное сословие и вообще допускаю неприязненные суждения о быте и воспитании духовенства.

Принимая в соображение указанные причины запрещения статьи, я исправил ее по указаниям духовной цензуры: 1) места, относящиеся к цензурному уставу, выкинул вовсе и оставил только доказательства необходимости гласных печатных рассуждений о положении духовенства в России, как о вопросе, с каждым днем принимающем все большую важность, 2) места, в которых упоминалось о мужиках и их сказках про попов и пр., я выкинул, хотя по смыслу статьи видно, что я и без того вовсе не думал соглашаться в этом с мужиками, а только указывал существующий факт.

Что же касается до неприязненных суждений моих о быте и воспитании духовных, то, тщательно перечитывая мою статью, я не нашел ни одного такого суждения. О воспитании духовном говорится только в выписках, приведенных мною из книги ‘Русское духовенство’, и в тексте статьи только повторяются некоторые из мыслей, высказанных защитниками духовенства. Впрочем, если что-либо покажется духовной цензуре подозрительным в моих отзывах, я покорнейше прошу исключить все таковые места, вовсе не составляющие сущности моей статьи.

В заключение, представляя в комитет духовной цензуры вновь мою статью и неправленном виде, считаю нужным присовокупить, что вся цель моей статьи была следующая: обратить внимание русской публики на вопрос о духовенстве и вызвать защиту его (не в одних специально духовных изданиях, но и в светских журналах), более умную и доказательную, нежели какая представлена в книге ‘Русское духовенство’.

Николай Добролюбов.

23 февр. 1860 г.

13. ДОКУМЕНТ ОБ ОТКАЗЕ ОТ ОТЦОВСКОГО НАСЛЕДСТВА В ПОЛЬЗУ СЕСТЕР

3 августа 1861. Нижний Новгород

1861 года 3-го сего августа я, нижеподписавшийся, по совещанию с моими родственниками и опекунами имения сирот Добролюбовых, решил и заявляю следующее:

Приходящуюся на мою долю часть наследства в доме покойного отца моего, состоящем в Нижнем Новгороде, 1-й Кремлевской части 1-го квартала, на Лыковой Дамбе, я уступаю в пользу сестер моих Анны и Екатерины и обещаю впредь ни в каком случае не вступаться в свою часть — как при взимании доходов с дома, так и в случае, если бы произведена была продажа его.

Таковое решение мое и утверждаю своеручною подписью.

Николай Добролюбов.

ПРИМЕЧАНИЯ

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

Аничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во ‘Деятель’, 1911—1912.

Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I—XIII, М., изд-во Академии паук СССР, 1953—1959.

Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXX, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1964.

ГИМ — Государственный исторический музей (Москва).

ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.

ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).

Дневники, изд. 2 — Н. А. Добролюбов. Дневники. 1851—1859. Под ред. и со вступ. статьей Валерьяна Полянского, изд. 2-е. М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1932.

‘Добр. в восп. совр.’ — Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. Вступ. статья В. В. Жданова. Подготовка текста, вступ. заметки и комментарии С. А. Рейсера, Гослитиздат, 1961.

‘Добр. в Н. Н.’ — С. А. Рейсер. Добролюбов в Нижнем Новгороде, Горький, 1961.

‘Известия’ — ‘Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка’, 1960, т. XIX, вып. 5.

Изд. 1862 г. — H.A. Добролюбов. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), тт. I—IV, СПб., 1862.

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.

Княжнин, No — В. Н. Княжнин. Архив Н. А. Добролюбова. Описание… В изд.: ‘Временник Пушкинского дома. 1913’, СПб., 1914, стр. 1—77 (второй пагинации).

Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений, под ред. М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).

Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова, М., Госкультпросветиздат, 1953.

ЛН — ‘Литературное наследство’.

Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890.

Некрасов — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, тт. I—XII, М., Гослитиздат, 1948—1953.

‘Огни’ — Добролюбов и Славутинский в их переписке. (Публикация В. Н. Княжнина.) — В сборнике: ‘Огни’. История. Литература, кн. I, Пг., 1916, стр. 19—82.

‘Твори’ — Марко Вовчок. Твори. За редакціею Ол. Дорошкевича, т. IV, Киів, Держ. видавництво, 1928.

Указатель — В. Боград. Журнал ‘Современник’ 1847—1866. Указатель содержания. М.—Л., Гослитиздат, 1959.

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).

ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции (Москва).

ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив (Ленинград).

Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.

‘Шестидесятые годы’ — ‘Шестидесятые годы’. Материалы по истории литературы и общественному движению, М.—Л., изд-во Академии наук СССР, 1940.

В данном томе печатаются все сохранившиеся и разысканные письма Добролюбова. До сих пор они публиковались частями, в разное время и, рассеянные по различным, иногда уже редким изданиям, были не всегда доступны широкому читателю. В настоящем издании письма в таком полном объеме даются впервые, особый раздел тома составляют официальные письма и бумаги критика.

Эпистолярное наследие Добролюбова относительно невелико. Далеко не все его письма сохранились и, возможно, не все еще выявлены. Особое сожаление вызывает отсутствие многих писем, относящихся к последним годам жизни Добролюбова. Так, например, неизвестен ряд писем к Чернышевскому, Некрасову и другим видным литературно-общественным деятелям. Очевидно, это обусловлено историческими обстоятельствами, в которых протекала деятельность революционных демократов 1860-х годов. Тем не менее значение сохранившихся писем Добролюбова трудно переоценить как для изучения жизни и литературного наследия самого критика, так и для характеристики общественной борьбы его времени.

С большей, почти исчерпывающей полнотой сохранилась переписка Добролюбова с его родными — родителями, сестрами, родственниками. Эти письма являются ценным источником для изучения биографии критика. Значительную часть переписки Добролюбова составляют его письма к товарищам по Главному педагогическому институту. Они ценны но только для характеристики студенческого периода жизни Добролюбова, но и для уяснения его дальнейших общественных связей, его тщательно законспирированной революционной деятельности. О разносторонней работе Добролюбова в ‘Современнике’ свидетельствуют немногие сохранившиеся письма: деловые записки в редакцию, некоторые письма к Некрасову и Чернышевскому, переписка со Славутинским и др.

Главная заслуга в собирании и печатании переписки великого критика принадлежит Чернышевскому. Одновременно с первым изданием сочинений своего друга и соратника Чернышевский сразу же после кончины Добролюбова предпринял широкий сбор материалов для его биографии — воспоминаний и писем современников, бумаг семейного архива и т. д. Ценнейшую часть этого собрания составили письма критика. За подготовку к печати всего собранного материала Чернышевский смог взяться лишь по возвращении из сибирской ссылки. Полностью завершить эту работу ему не удалось, по в результате проделанного труда в 1890 году, ужо после смерти Чернышевского, вышли ‘Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах, том 1’. В этой книге были опубликованы 211 писем Добролюбова, значительное число писем к нему его родных и друзей и некоторые другие материалы. Письма тщательно и любовно прокомментированы Чернышевским, некоторые из его примечаний вылились в целые критические заметки. Значительная работа проделана им также и над текстами писем, по их датировке и т. д. При подготовке настоящего издания Материалы явились одним из основных источников как при сличении текстов, так и при составлении примечаний. Комментарии Чернышевского к письмам Добролюбова воспроизведенены в настоящем издании за исключением тех, которые связаны с подготовкой текста, с указаниями на пропуски, замены ряда имен, названий и т. п., что было обусловлено цензурными причинами или чисто личными мотивами. В связи с воспроизведением в данном издании писем полностью по автографам и другим авторитетным источникам эта часть комментариев Чернышевского сохраняет лишь исторический интерес.

После издания Материалов исследователями жизни и литературно-общественной деятельности Добролюбова выявлена, особенно в советские годы, еще значительная часть его эпистолярного наследия, работа по изучению этого наследия, его комментированию, публикации и т. д. также учтена в настоящем издании. Два письма Добролюбова (157 и 230) публикуются впервые.

Вся работа по подготовке текстов писем для данного издания проделана заново. За небольшим исключением письма печатаются по автографам. Это позволило уточнить и дополнить многие прежние публикации, в том числе и в Материалах, в которых содержались и указанные выше пропуски и некоторые ошибки (Чернышевский при непосредственной подготовке книги пользовался списками, а не автографами писем). Большинство автографов писем Добролюбова в настоящее время находится в ИРЛИ, в примечаниях к письмам это специально не оговаривается, все другие места хранения автографов в примечаниях указаны. В тех случаях, когда автографы неизвестны, письма печатаются или по сохранившимся копиям, или по первым публикациям.

Разночтения в текстах писем с прежними публикациями, прежде всего с Материалами, как правило, специально в примечаниях не оговариваются. Исключение составляют лишь некоторые разночтения, обусловленные важными историко-общественными обстоятельствами. Ошибки текста, связанные с описками, механическими пропусками и т. п., исправляются без специальных оговорок. Расшифровки пропущенных или недописанных слов, которые могут представиться спорными, даются в угловых скобках. В квадратных скобках воспроизводится зачеркнутый, но поддающийся прочтению текст.

Даты писем даются авторские (в том месте и в том же виде, как они проставлены Добролюбовым) и редакционные (число, месяц, год — после указания адресата). В письмах из-за границы числа даны по старому и новому стилю.

Комментарии Чернышевского помещены вслед за каждым письмом Добролюбова, отсылки к ним обозначаются цифрами со звездочкой. Примечания, составленные для настоящего издания, помещены в конце тома и обозначаются цифрами без звездочки.

ПИСЬМА

1848

1. M. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 647. В конце письма приписка А. И. Добролюбова.

Михаил Алексеевич Костров (1826—1886) — воспитанник Нижегородской духовной семинарии и домашний учитель Добролюбова в 1844—1847 годах, по окончании Московской духовной академии (1852) — инспектор Нижегородского духовного училища. В 1857 году Костров женился на сестре Добролюбова Антонине и стал священником в приходе, который раньше занимал ее отец.

Письма (16) Кострова к Добролюбову опубликованы в Материалах. Воспоминания Кострова о Добролюбове см.: ‘Шестидесятые годы’, стр. 61—64, ‘Добр, в восп. совр.’, стр. 5—12.

1. Это письмо неизвестно.

2. Речь идет о поступлении Кострова в академию.

3. Садовский Элпидифор Антонович (ум. 1895), окончивший в 1844 году Нижегородскую семинарию, был около двух месяцев домашним учителем Добролюбова, уже освоившего под руководством матери азбуку и начала арифметики.

1850

2. М. П. ПОГОДИНУ

Впервые (неточно) — Лемке, I, стр. XXIII. Печатается по черновому автографу (ИРЛИ). Датируется на основании записи в дневнике Добролюбова от 24 января 1853 года (т. 8 наст. изд., стр. 447).

Михаил Петрович Погодин (1800—1875) — профессор истории Московского университета, академик, редактор-издатель реакционного журнала ‘Москвитянин’ (1841—1856). См. оценку ‘Москвитянина’ в статьях Добролюбова ‘Литературные мелочи прошлого года’ и ‘Утро’ (т. 4 наст. изд., стр. 60, 115—116).

1. Далее в черновике полторы строки точек. В отосланном письме Добролюбов, очевидно, перечислил названия посылаемых стихотворений.

2. Сохранилось более восьмидесяти стихотворений, написанных Добролюбовым до ноября 1850 года (см. т. 8 наст. изд.).

3. В неопубликованных примечаниях к письму Чернышевский указывает: ‘Это было правда в том смысле, что он не имел денег на покупку книг, да и бумага, на которой писал он, была грубая, дешевая’ (ИРЛИ).

4. Здесь черновик обрывается. По-видимому, дальше Добролюбов вписал стихотворение ‘Не говорите, что певец…’ или ‘Беек—му’ (‘Не говори, что для певца…’).

1852

3. В. Н. ВИССОНОВУ (?)

Впервые — Материалы, стр. 651—652. Печатается по черновому автографу (ИРЛИ). Датировано Чернышевским (Материалы, стр. 651). Имя и отчество адресата раскрыты Чернышевским (Материалы, стр. 648), фамилия ‘Виссонов’ дается предположительно (указана С. А. Рейсером — ‘Добр, в Н. И.’, стр. 26, 152).

1. Добролюбов отвечал Владимиру Наркисовичу ‘и за себя и от имени своих отца и матери’ (см. Материалы, стр. 651).

2. Это письмо неизвестно.

3. Речь идет о придуманной Добролюбовым игре в письма от имени царей и полководцев. Сохранившиеся три из них (написаны Добролюбовым от имени Наполеона и Ашшбала — одно на латинском языке) см.: Материалы, стр. 649—650.

4. А. И. и З. В. Добролюбовы. О семье Добролюбовых см. прим. к письму 8.

5. Дядя Добролюбова. См. о нем прим. к письму 124.

6. Л. И. и В. В. Колосовские. См. о них прим. к письму 15.

4. В. Н. ВИССОНОВУ (?)

Впервые — Материалы, стр. 652—654. Печатается по черновому автографу (ИРЛИ).

1. Нарежный Василий Трофимович (1780—1825) — один из зачинателей русского романа. См. отзывы Добролюбова о Нарежном в ‘Реестрах читанных книг’ (т. 8 наст. изд., стр. 400) и в статье ‘О русском историческом романе’ (т. 1 наст. изд., стр. 96—97).

2. Из трех двухгодичных классов духовной семинарии Добролюбов в 1852 г. закончил два (‘словесности’ и ‘философии’) и был переведен в класс ‘богословия’.

3. Неточная цитата из ‘Евгения Онегина’ Пушкина (глава пятая, строфа VII).

4. О круге чтения Добролюбова и его ранних литературных опытах см. ‘Добр, в H. H.’, стр. 58—142.

1853

5. РЕДАКТОРУ НЕИЗВЕСТНОГО ЖУРНАЛА

Впервые отрывок — ‘Добр. в H. H.’, стр. 123. Печатается (полностью) по черновому автографу (ИРЛИ).

1. Неиздававшаяся черновая рукопись статьи Добролюбова хранится в ИРЛИ. Она сходна в своей основе с заметкой о пожаре, напечатанной в No 21 ‘Нижегородских губернских ведомостей’ за 23 мая 1853 года (см. об этом ‘Добр, в II. Н.’, стр. 123).

6. А. М. КРЫЛОВУ

Впервые — Дневники, изд. 2, стр. 260—270. Печатается по этому изданию с учетом чернового автографа (ИРЛИ). Местонахождение белового автографа в настоящее время неизвестно. См. о нем в указанном издании, стр. 265.

Андрей Матвеевич Крылов — товарищ Добролюбова по Нижегородской духовной семинарии, по окончании ее (1850) — учитель Печерского, а затем Починковского духовных училищ Нижегородской губернии.

1. Эта записка неизвестна.

2. В свою очередь (лат.).

3. Добролюбов приложил к письму тетрадь с надписью на заглавной странице: ‘Стихотворения. 1850 год’, содержащую девять его стихотворений, относящихся к марту — июлю 1850 года (хранится в Горьковском областном архиве).

4. Цитата из стихотворения Лермонтова ‘Не верь себе’ (1839).

5. Речь идет о стихотворении ‘Крест и пест’. Это и последующие стихотворения см. в т. 8 наст. изд.

6. Стихотворение ‘Молитва’.

7. То есть молитвы ‘Отче наш’.

8. ‘Вечерня страстной субботы’.

9. ‘Все мрачно и темно…’.

10. Речь идет о стихотворении ‘Старая песня’.

11. ‘Элегия на смерть комара’.

12. ‘Через двадцать лет’.

13. ‘Смелым бог владеет’.

14. Источник цитаты не установлен.

15. ‘Грех’.

16. Паисий (Петр Лукич Понятовский, ум. 1879) — иеромонах, профессор богословия и инспектор Нижегородской семинарии. См. о нем прим. 20 * к письму 12 и т. 8 наст. изд., стр. 654, прим. 14.

17. Добролюбов приложил к этой части письма вторую тетрадь с шестью стихотворениями (хранится также в Горьковском областном архиве).

18. Добролюбов продолжает нумерацию стихотворений, начатую в первой части письма.

19. Имеется в виду ‘Элегия’.

20. Речь идет о стихотворении ‘Дождливый день’.

21. Имеется в виду стихотворение ‘На земле и на небе’.

22. Восклицание (лат.).

23. Речь идет о стихотворении ‘Весь город огнями блестит…’.

24. Цитата из стихотворения Пушкина ‘Полководец’ (1835).

25. Речь идет о стихотворении ‘Тучи черные…’.

26. По-видимому, имеется в виду стихотворение ‘На примирение после дождя’.

27. Речь идет о стихотворении ‘Двумужница’.

7. И. М. СЛАДКОПЕВЦЕВУ

Впервые — ‘Современник’, 1862, No 1, стр. 286—293 (начало письма под авторскими датами 31 декабря 1852 года, 6 и 15 января 1853 года), ЛИ, No 25—26, стр. 325—327 (окончание письма, датированное автором 30 мая и 10 июля 1853 года. Там же обоснованная С. Л. Рейсером история письма как одного документа). Печатается но автографам (ИРЛИ): черновым от начала письма до слов ‘чуть ли не больше, чем за первый’ в части письма, датированной 15 января (см. стр. 25, строку 13 св. наст. тома), беловым (в ЛН ошибочно — ‘копиям’) — остальной текст письма. В автографе пометы И. М. Сладкопевцева: перед датой 30 мая — ‘Отселе не напечатано’ и перед текстом, датированным 10 июля: ‘N3. Это но особое письмо, а продолжение того же письма, какое было напечатано, только с новым воззванием’.

Иван Максимович Сладкопевцев (1825—1887) — воспитанник С.-Петербургской духовной академии, в 1851—1852 учебном году — профессор немецкого и латинского языков Нижегородской семинарии, в ноябре 1852 года переведен на родину, в Тамбовскую семинарию. О Сладкопев-цеве и значении дружбы с ним для Добролюбова см. Материалы, стр. 659— 660. В 1862 году И. М. Сладкопевцев, откликаясь на призыв Чернышевского, прислал ему воспоминания о Добролюбове (см. ‘Добр, в восп. совр.’, стр. 23—33), где указывал, что он отвечал на письмо Добролюбова в 1853 году, но ответ его, очевидно, не был получен адресатом. Письмо Сладкопевцева неизвестно.

1. Неточная (в первых двух строках) цитата из стихотворения Огарева ‘Исповедь’ (1842).

2. О каком поступке идет речь — неизвестно.

3. Уголок листа автографа оторван. Слова ‘со всеми’ восстанавливаются по смыслу.

4. Кто этот ученик — не установлено.

5. Видимо, речь идет о Леониде Ивановиче Сахарове (1825—1887) — преподавателе естествознания Нижегородской семинарии. Подробнее о нем см. в т. 8 паст, изд., стр. 653—654, прим. 12.

6. Имеется в виду Порфирий Асафьевич Владимирский (ср. запись в дневнике Добролюбова от 17 июня 1852 года в т. 8 наст. изд., стр. 432) — преподаватель богословских дисциплин, а также немецкого языка в Нижегородской семинарии, в 1856 году назначен вторым священником Верхнепосадской Никольской церкви на место умершего А. И. Добролюбова с выплатой половины-дохода его семье.

7. Сыновья Николая I, совершавшие ‘общеобразовательную поездку’ по России, прибыли в Нижний Новгород 13 августа 1850 года. Их приезду Добролюбов посвятил стихотворения: ‘…Любви младенческой, прелестной…’ и ‘Гуляние 12 августа в Нижнем Новгороде’.

8. Уголок листа автографа с несколькими словами оторван.

9. Григорий VII (Гильдебранд, 1020—1085) — папа римский в 1073— 1085 годах.

10. В ‘Современнике’ ошибочно — ‘ученики философии’.

11. Имеется в виду Аполлон Алексеевич Княгининский — в 1846—1850 годах преподаватель церковно-исторических дисциплин в Нижегородской семинарии, затем уволен ‘за болезнью’, в 1853 году назначен преподавателем в Тамбовскую семинарию.

12. Архиерей — Иеремия (Иродион Иванович Соловьев, 1799—1884), епископ Нижегородский и Арзамасский в 1850—1857 годах. См. ‘Заметки о преосвященном Иеремии…’ (т. 8 наст. изд., стр. 413—420).

13. ‘Христианское чтение’ — ежемесячный журнал, издававшийся в 1821—1917 годах при С.-Петербургской духовной академии.

14. Андрей Егорович Востоков (ум. 1875) — профессор Нижегородской семинарии в 1842—1853 годах.

15. Ректор — архимандрит Феофпл (Федор Иванович Надождин, ум. 1865). См. о нем т. 8 наст. изд., стр. 655, прим. 21.

16. Дело о поступлении Добролюбова в С.-Петербургскую духовную академию было направлено в синод еще 13 марта 1853 года. Историю дела Добролюбов подробно изложил в дневниковой записи от 15 марта 1853 года (см. т. 8 наст. изд., стр. 450—454).

17. Инспектор — о. Паисий.

18. Соединяю (лат.).

19. Твердый (лат.).

20. Ср. дневниковую запись Добролюбова под этой датой (т. 8 наст. изд., стр. 442).

21. Ср. запись в дневнике Добролюбова от 19 ноября 1852 года (т. 8 наст. изд., стр. 443). Следующие три строки, как и в дневнике, зачеркнуты Чернышевским и не поддаются прочтению.

22. Граф — Николай Александрович Протасов (1799—1855), обер-прокурор синода (черновой текст прошения см. на стр. 493 наст. тома).

23. Архиерей Иеремия.

24. То есть 26 февраля 1853 года, когда архиерей дал согласие ходатайствовать за Добролюбова.

25. Имеется в виду описанная выше встреча со Сладкопевцевым 7 февраля 1852 года, также в четверг, на масленичной недоле.

26. Официальный ответ из синода пришел в конце июля 1853 года. ’17 июни’ — описка в автографе.

8. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 1—3. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ‘Получено 10 авг.’.

Александр Иванович (1812—1854) и Зинаида Васильевна (1816— 1854) Добролюбовы — родители Н. А. Добролюбова. А. И. Добролюбов — сын дьякона, воспитанник Нижегородской духовной семинарии, получил в 1834 году, после женитьбы на Зинаиде Васильевне Покровской, церковный приход ее покойного отца В. Ф. Покровского и до смерти был священником Верхнепосадской Никольской церкви в Нижнем Новгороде. Человек по тому времени достаточно начитанный (см. описание каталога его библиотеки в Материалах, стр. 665—668), А. И. Добролюбов наряду с отправлением обязанностей священнослужителя занимался педагогической деятельностью, с 1843 года состоял членом духовной консистории (подробнее о нем см. ‘Добр, в H. H.’, стр. 5—13). В семье Добролюбовых, кроме старшего сына Николая, были: Антонина (в замужестве Кострова, род. 1841), Анна (в замужестве Рождественская, 1841—1907), Екатерина (в замужестве Стеклова, род. 1843), Юлия (1846—1855), Владимир (1849—1913), Иван (1851—1880), Елизавета (1854—1860). Письма к Добролюбову: Александра Ивановича (14), Зинаиды Васильевны (9), Антонины (13), Анны (1), Екатерины (13) см. в Материалах.

1. 4 августа Добролюбов выехал из Нижнего Новгорода в Петербург для поступления в Духовную академию.

2. Добролюбов ошибся: он приехал в Москву, как рассчитал Чернышевский, не во вторник, который приходился в 1853 году на 4 августа, а в четверг 6 августа (Материалы, стр. 2).

3. Журавлева.

4. Слова Скалозуба из комедии Грибоедова ‘Горе от ума’ (действ. II, явл. 5).

5. Филарет (Василий Михайлович Дроздов, 1782—1867) — московский митрополит.

6. Аполлоний (Алексей Матвеевский, 1801—1861) — архимандрит, в 1842—1851 годах ректор Нижегородской семинарии, затем настоятель московского Симонова монастыря.

7. В Материалах это слово опущено как неразобранное. Речь идет о бывшем иеромонахе Оранско-Богородицкого монастыря, расположенного близ деревни Ораны, в пятидесяти верстах от Нижнего Новгорода.

8. ‘Евгений Онегин’ (глава седьмая, строфа XXXVIII).

9. Сборник ‘Физиология Петербурга’ со статьей Белинского ‘Петербург и Москва’ был издан Некрасовым в 1845 году.

10. А. И. Щепотьев — старший чиновник особых поручений при нижегородском военном губернаторе и редактор неофициальной части ‘Нижегородских губернских ведомостей’. Добролюбов пользовался его библиотекой.

9. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 3—8. На письме помета А. И. Добролюбова: ‘Получено 15-го августа’.

1. Скрытая цитата из ‘Мертвых душ’ Гоголя.

2. Иустин (Иван Яковлевич Охотин) — воспитанник Нижегородской семинарии, магистр С.-Петербургской духовной академии.

3. Соколов Александр Петрович (ум. 1862) — воспитанник Нижегородской семинарии и Казанской духовной академии, с 1852 года бакалавр С.-Петербургской духовной академии, затем профессор С.-Петербургской семинарии.

4. Речь идет об Александре Ивановиче Чистякове — студенте филологического отделения Главного педагогического института.

5. Константин Петрович Феоктистов — однокурсник Чистякова, студент исторического отделения.

6. Письмо написано на перевернутом листе почтовой бумаги.

7. Очевидно, речь идет о Л. И. Сахарове.

8. Это утверждение вряд ли основательно, если учесть, что Л. И. Сахаров, убежденный сторонник светского образования, еще в 1852 году горячо поддерживал намерение Добролюбова поступить в университет (см. запись в дневнике Добролюбова от 16 января 1852 года в т. 8 наст. изд.). По-видимому, Сахаров полагал, что Добролюбов по собственной воле изменил это намерение. Поэтому он и мог говорить о монашестве как логическом завершении будущего пребывания Добролюбова в Духовной академии.

10. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 8—10. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ‘Получено 29 авг.’.

1. То есть 21 августа 1853 года. Это письмо родителей неизвестно.

11. В. В. ЛАВРСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 94—95. Печатается по копии с пометой ‘Письмо первое’ (ИРЛИ).

Валерьян Викторович Лаврский (1835—ум. после 1912) — одноклассник и товарищ Добролюбова по Нижегородской семинарии. См. о нем т. 8 наст. изд., стр. 654, прим. 5, а также запись в дневнике Добролюбова от 24 января 1853 года. Письма Лаврского (3) к Добролюбову не опубликованы (ИРЛИ).

1. Аврории Павел — воспитанник Нижегородской семинарии. Он псе же был зачислен в Педагогический институт в качестве стипендиата Варшавского учебного округа.

2. Иван Александрович Веселовский — товарищ Добролюбова по Нижегородской семинарии, после ее окончания (1854) — дьякон в городе Семенове Нижегородской губернии. Письма Веселовского (4) к Добролюбову не опубликованы (ИРЛИ). Какое значение имела упомянутая далее в письме Добролюбова дата — ‘7 сентября’ — неясно.

3. Дмитрий Иванович Соколов — нижегородский семинарист, собиравшийся поступить в Медико-хирургическую академию.

4. Геликон — горный массив в Греции, по древнегреческой мифологии — обиталище муз. В письме, очевидно, идет речь о какой-то семинарской забаве.

5. Вольный пересказ начальных строк стихотворения Пушкина ‘Пророк’ (1826).

6. Сразу же после смерти Добролюбова M. E. Лебедев написал о нем по просьбе Чернышевского воспоминания (см. ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 13—20). Письма M. E. Лебедева (3) к Добролюбову см. в изд.: ‘Литературный архив’, т. 4, Л., 1953, стр. 73—76.

12. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 10—18. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ‘Получено 10 сент.’

1. Добролюбов имеет в виду письмо родителей от 30 августа (не издано, ИРЛИ), в котором они писали: ‘Мы радуемся и поздравляем тебя, целуем и тысячу раз благословляем’.

2. Александр Никитич Тихомандрицкий (1800—1888) — профессор математики, был инспектором Главного педагогического института в 1848—1859 годах.

3. Эта записка неизвестна.

4. См. т. 1 наст. изд., стр. 6—7.

5. Лоренц Фридрих Карлович (1803—1861) — профессор всеобщей истории Главного педагогического института.

6. И. И. Давыдов. См. о нем т. 1 наст. изд., стр. 569.

7. Евграф Иванович Ловягин — секретарь правления С.-Петербургской духовной академии.

8. Последующий текст (до слов ‘а я почему-то готовился с этих именно предметов’, стр. 45, строка 14 сн.) написан на перевернутой половине почтового листа с пометой Добролюбова: ‘И даже вверх ногами’.

9. Текст в скобках — примечание Добролюбова к предшествующему тексту.

10. Лучицкий Кирилл Иванович (ум. 1886) — профессор русской и иностранной словесности С.-Петербургской духовной академии с 1839 года.

11. Речь идет об Александре Андреевиче Крылове — воспитаннике С.-Петербургской духовной академии, преподавателе риторики и поэзии Нижегородской семинарии.

12. Это письмо неизвестно.

13. Архиерея Иеремии.

14. Волков Александр Павлович — камергер, бывший вице-директор хозяйственного управления синода, в 1853 году назначен исполняющим должность полтавского гражданского губернатора.

15. Речь идет, видимо, о графе Н. С. Толстом — нижегородском помещике, впоследствии члене Нижегородского губернского комитета по улучшению быта крестьян, беллетристе. См. рецензию Добролюбова на его ‘Заволжские очерки’ в т. 2 наст. изд.

16. Антоний (Вениамин Иванович Николаевский, ум. 1889) — иеромонах, впоследствии епископ, в 1841—1855 годах преподаватель и помощник инспектора Нижегородской семинарии. Письмо Добролюбова к нему от 2 сентября неизвестно. Ответное письмо Антония от 12 сентября см. в Материалах, стр. 22—23.

17. М. А. Кострова.

18. Речь идет о ‘Русской истории’ Н. Г. Устрялова (тт. I—V, СПб., 1837-1841, 3-е изд. — 1845).

19. Речь идет о письме родителей от 16 августа (не издано, ИРЛИ).

20. Христофор (Федор Максимович Эммауский, 1795—1872), викарный епископ С.-Петербургской митрополии с 1850 года.

21. Чтение Чернышевского ‘Ерема’ — ошибочно. О названных Добролюбовым Андрее Егоровиче и Порфирии Асафьевиче см. прим. 14 и 6 к письму 7.

22. См. прим. 8 к письму 9.

23. Иоанн (Владимир Сергеевич Соколов, 1818—18С9) — архимандрит, впоследствии епископ, был инспектором С.-Петербургской духовной академии в 1850—1855 годах, в 1853 году он получил степень доктора богословия.

24. Чернышевский имеет в виду приписку В. В. Колосовской к письму родителей Добролюбова от 27 сентября 1853 года (Материалы, стр. 30—32).

25. Имеется в виду архимандрит (впоследствии епископ) Макарий (Николай Кириллович Миролгобов, 1817—1894).

26. Очевидно, посылка была направлена с оказией вместе с письмом матери, полученным Добролюбовым 2 сентября (письмо не издано, ИРЛИ).

13. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 18—19. Вверху письма помета М. И. Благообразова: ’19-го сентября’. На обороте рукою Добролюбова: ‘Его благородию Михаилу Ивановичу Благообразову’.

Михаил Иванович Благообразов (1831—1862) — двоюродный брат Добролюбова, сын сестры З. В. Добролюбовой — Фавсты Васильевны Благообразовой (ок. 1810—1879), вдовы священника, мелкий чиповиик в Нижегородской казенной палате, а затем владелец ‘переплетного и футлярного заведения’ в Нижнем Новгороде. Письма М. И. и Ф. В. Благообразовых (33) к Добролюбову см. в Материалах.

1. Мой дорогой брат (нем.).

2. Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879), Мартынов Александр Евстафьевич (1816—1860), Максимов Алексей Михайлович (1813—1861) — артисты Александрийского театра.

14. М. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 19—22.

1. Имеется в виду Павел Иванович Никольский — старший учитель латинского языка Нижегородской гимназии, в прошлом — воспитанник Главного педагогического института. В письме от 2 сентября Зинаида Васильевна писала сыну: ‘Об институте мы слышали от П. И. Никольского, учителя гимназии, что это очень может быть, что он нынче упадает’ (ИРЛИ).

2. И. И. Давыдов был автором книг: ‘Опыт о порядке слов’ (1816— 1819), ‘Чтения о словесности’ (1837—1839), ‘Грамматика русского языка’ (1849), ‘Опыт общесравнительной грамматики русского языка’ (1852) и др.

3. Устрялов Николай Герасимович (1805—1870) — профессор русской истории, Срезневский Измаил Иванович (1812—1889) — филолог-славист, Благовещенский Николай Михайлович (1821—1892) — историк римской словесности, Михайлов Михаил Михайлович (1826—1891) — юрист, Лени Эмилий Христианович (1804—1865) — физик, Остроградский Михаил Васильевич (1801—1861) — математик. Все они являлись одновременно и профессорами Петербургского университета.

4. Речь идет о Иване Степановиче Сперанском — директоре Нижегородского дворянского института (с 1839 года), в прошлом — воспитаннике Главного педагогического института (1829—1835).

5. Остроумов Рафаил — выпускник Нижегородской духовной семинарии, сын преподавателя семинарии А. И. Остроумова.

6. Талызин Матвей Иванович (род. 1819) — математик и физик, автор ‘Руководства к математической и физической географии’ (СПб., 1848).

7. Имеются в виду А. П. Соколов и, по-видимому, Матвеевский Павел Алексеевич — воспитанник Нижегородской семинарии, магистр С.-Петербургской духовной академии. О каком поступке А. П. Соколова идет речь — неизвестно.

8. Глориантов Никандр Иванович (ум. 1898) — воспитанник Нижегородской семинарии, в 1853 году окончил С.-Петербургскую духовную академию и оставлен при ней бакалавром, через год назначен профессором математики и физики.

9. Судя по письму Антония от 12 сентября (Материалы, стр. 22—23), он в конце августа направил Добролюбову рекомендательное письмо к профессору русской истории Петербургского университета М. И. Касторскому (см. о нем т. 8 наст. изд., стр. 662, прим. 40).

15. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

Впервые — Материалы, стр. 24—26. На автографе помета: ‘1’.

Варвара Васильевна Колосовская (род. ок. 1822—1860) — тетка Добролюбова по матери. Лука Иванович Колосовский — муж Варвары Васильевны, нижегородский священник. После смерти родителей Добролюбова в семье Колосовских воспитывалась его сестра Анна. Письма Коло-совских (6) к Добролюбову см. в Материалах.

1. Присуждение этого титула ожидалось в связи с двадцатипятилетием института.

2. Николаи Александр Павлович (1821—1899) — член совета главного управления Закавказского края и попечитель Кавказского учебного округа, впоследствии — министр народного просвещения.

3. И. И. Давыдов.

4. А. Н. Тихомандрицкий.

5. Трубецкой Владимир Александрович — председатель нижегородской палаты гражданского суда (до отъезда в Москву в 1857 году), снимал квартиру в доме родителей Добролюбова, после их смерти был одним из опекунов осиротевшей семьи. Одно письмо В. А. Трубецкого к Добролюбову см. в Материалах, стр. 461.

6. Письмо от 12 сентября (Материалы, стр. 22—23).

7. Это письмо М. А. Кострова неизвестно.

8. Чернышевский ошибся: см. выше, прим. 5.

10. М. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 27.

1. См. письмо 14.

2. См. письмо 12.

3. Это письмо Добролюбова к матери неизвестно.

17. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 28—30. Вверху письма помета М. И. Благообразова: ‘5 октября 1853 г.’.

1. См. письмо 13.

2. Андрей Иванович Смирнов (1812—1883) — старший надзиратель, ученый секретарь и адъюнкт всеобщей истории и древней географии Педагогического института.

3. Вероятно, нижегородские семинаристы.

4. Андрей Иванович Остроумов — преподаватель и эконом Нижегородской семинарии.

5. Речь идет о ‘Русской истории’ Н. Г. Устрялова (см. письмо 12).

6. M. A. Костров в письме от 16 сентября сообщал, что Благообразовы давно по получали писем от Добролюбова и в обиде на него (Материалы, стр. 26).

7. Щепотьевы.

8. Мой дорогой (франц.).

9. Француз — Кресси де Шаммилон, профессор французской словесности в Педагогическом институте.

18. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 34—37. На письме помета З. В. Добролюбовой: ‘Получено 14 октября’.

1. См. прим. 3 к письму 16. З. В. Добролюбова получила письмо 26 сентября, в день рождения (Материалы, стр. 31).

2. Шульгин Дмитрий Иванович (1785—1854) — генерал, член Государственного совета, петербургский военный губернатор в 1848—1854 годах.

3. Рикорд Петр Иванович (1776—1855) — адмирал, мореплаватель, ученый, член Главного правления училищ.

4. Плетнев Петр Александрович (1792—1865) — поэт, критик и историк литературы, профессор русской словесности и ректор С.-Петербургского университета, академик.

5. Макарий (Михаил Петрович Булгаков, 1816—1882) — богослов и церковный историк, с 1850 года — епископ, ректор С.-Петербургской духовной академии и главный наблюдатель за преподаванием закона божьего в светских заведениях Петербурга, впоследствии митрополит Московский.

6. То есть министра народного просвещения. Эту должность с 1850 года занимал князь П. А. Ширипский-Шихматов (1790—1853).

7. Штейнман Иван Богданович (1820—1872) — историк греческой словесности,

8. Вышнеградский Николай Алексеевич (1821 —1872) — профессор педагогики Главного педагогического института.

9. Речь идет о сборнике ‘Опыты студентов Главного педагогического института историко-филологического и физико-математического факультетов 7-го выпуска’ (СПб., 1853). В сборник вошло пять сочинений выпускников.

10. Точное название: ‘Акт двадцатипятилетнего юбилея Главного педагогического института 30 сентября 1853 г.’, СПб., 1853.

19. В. В. ЛАВРСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 96—97. Печатается по копии с пометой ‘Письмо второе’ (ИРЛИ),

1. Речь идет о письме В. В. Лаврского от 8 сентября (ИРЛИ).

2. Добролюбов говорит о годичной выставке Академии художеств, открытой в конце сентября 1853 года.

3. Речь идет о картинах Ф. А. Бронникова (1827—1902) ‘Божия матерь всех скорбящих’ и И. А. Кабанова (1819—1869) ‘Молодой Ахиллес, учащийся стрелять у кентавра’, награжденных первыми золотыми медалями.

4. Имеются в виду картины ‘Смерть Гектора’ К. Н. Ильинского (род. 1828) и ‘Андромаха, плачущая над телом Гектора’ П. Ф. Плешанова (1829-1882).

5. За эту картину художник К. Б. Вениг (1830—1908) получил первую золотую медаль.

6. Речь идет о картине П. И. Солдаткина (1824—1885) ‘Фидиас показывает Периклу статую Минервы’, удостоенной второй золотой медали.

7. Картина художника И. П. Трутнева (1827—1912) называлась ‘Карточная игра в носки’. Она была награждена первой серебряной медалью.

8. Имеется в виду картина художника П. А. Риццони (род. 1822) ‘Внутренность погребка’, за которую автор получил звание академика живописи.

9. Картина художника Е. Е. Мойера (1820—1867), также получившего звание академика.

10. За картину ‘Воскресение Христово’ художник П. М. Шамшин (1811—1895) получил звание профессора живописи.

11. См. о них прим. 3 к письму 14.

12. Куторга Степан Семенович (1805—1861), Брандт Федор Федорович (1802—1879) — профессора зоологии, Саеич Алексей Николаевич (1810—1883) — профессор астрономии.

13. Речь идет о списке областных слов Нижегородской губернии, составленном Добролюбовым (см. его заметку ‘Несколько предварительных замечаний’ в т. 1 наст. изд., стр. 550).

14. То есть пополнять список слов, фиксируя их по памяти.

20. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 37—40. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ‘Получено 11 октября’.

1. При письме от 27 сентября (Материалы, стр. 30—32) Добролюбову было послано 10 рублей.

2. В письме к родителям от 20 сентября (несохранившемся) Добролюбов, видимо, выразил желание приобрести ‘Руководство к всеобщей истории’ Ф. Лоренца (1-е изд. — СПб., 1841—1844) и сообщил его цену. В письме от 27 сентября отец разрешил купить книгу, но заметил, что стоит она ‘что-то слишком дорого’ (Материалы, стр. 31).

3. Глазунов Илья Иванович — петербургский книготорговец и издатель.

4. Добролюбов имеет в виду приписку В. В. Колосовской к письму родителей от 27 сентября: ‘Радуюсь, что ты не пошел в кутьи’ (Материалы, стр. 32).

5. Авдотья Ивановна — старушка, жившая при Никольской церкви.

6. Цитата из стихотворения Кольцова ‘Косарь’ (1836).

7. Говоря о неприятности цензурного характера, Чернышевский имел в виду доклад ‘Комитета 2 апреля 1848 г.’, представленный в 1850 году Николаю I по поводу ‘Руководства’ Лоренца. В докладе отмечалось, что в некоторых местах книги сочинитель изложил ‘пагубные начала, заключающиеся в превратных идеях XVIII века’. Отнеся к таким местам ‘рассуждения о Руссо, о французской революции и пр.’, комитет счел необходимым ‘очистить’ книгу от всех тех выражений, которые ‘могли бы быть истолкованы… в одобрение идей, несовместимых с религиозными и монархическими началами’ (ЦГИАЛ). По утверждении доклада Николаем I книга Лоренца была исключена из числа руководств в Главном педагогическом институте и других высших учебных заведениях. Переиздание ‘Руководства’ в исправленном виде было разрешено цензурой и 1857 году.

8. Предположение Чернышевского неосновательно, так как ‘Акт’ был получен родителями Добролюбова позднее — 14 октября (Материалы, стр. 40). Скорее всего сведения о распорядке дня студентов института А. И. Добролюбов почерпнул из письма сына к М. И. Благообразову (см. письмо 13).

9. Это мнение выразила З. В. Добролюбова в письме от 27 сентября (Материалы, стр. 32).

21. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 41—43. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘1 ноября 1853 г.’

1. Речь идет о манифесте Николая I от 20 октября 1853 года.

2. Текст в скобках — примечание Добролюбова к предшествующему тексту.

3. Эверс Иоганн Филипп Густав (1781—1830) — немецкий историк, высказавший мнение о хозарском происхождении варяго-руссов, Лерберг Аарон Христиан (1770—1813) — русский историк, академик, автор исследований по древнерусской истории, Байер Готлиб Зигфрид (1694—1738) — историк, с 1725 года работал в России, создатель ‘норманской’ теории происхождения Руси.

4. Соловьев Сергей Михайлович (1820—1879) — профессор Московского университета, автор труда ‘История России с древнейших времен’, начавшего выходить в 1851 году.

5. Морошпин Федор Лукич (1804—1857) — историк и юрист, профессор Московского университета, сторонник теории славянского происхождения варяго-руссов, изложенной им в ‘Историко-критическом исследовании о русских и славянах’ (СПб., 1842).

6. Солярский Павел Федорович (ум. 1890) — священнослужитель и профессор богословия, психологии и логики Главного педагогического института.

7. Речь идет об учебнике М. Г. Богданова ‘Краткая священная история церкви Ветхого завета’ (1-е изд. — М., 1843).

8. Имеется в виду ‘Догматическое богословие православной кафолической восточной церкви… составленное ректором Киевской духовной академии доктором богословия архимандритом Антонием’ (Киев, 1848).

9. Вессер Кондрат Иванович — профессор политической экономии и статистики Главного педагогического института.

10. Компилятивный труд А. И. Бутовского (1817—1890) ‘Опыт о народном богатстве, или О началах политической экономии’ (3 тома, СПб., 1847) содержал переложение идей западноевропейских буржуазных экономистов.

11. О конспекте лекций какого профессора идет речь — неясно. В архиве Добролюбова (ГПБ) сохранилось более двадцати учебных конспектов.

12. Имеется в виду письмо родителей от 15 октября (Материалы, стр. 40—41).

22. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 43—44. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ‘Получено 1 ноября’.

1. См. письмо 20 и прим. 9 к нему.

2. Шуберт Карл (1811 — 1863) — виолончелист и композитор, с 1836 года — придворный солист, руководитель университетского студенческого оркестра.

3. Кологривов Василий Алексеевич (1827—1875) — виолончелист, ученик К. Шуберта, инспектор музыки при императорских театрах.

4. В письме от 15 октября А. И. Добролюбов сообщил, что архиерей Иеремия представил его к награждению наперсным крестом (Материалы, стр. 40).

23. М. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 46—48.

1. По-видимому, А. И. Остроумов.

2. Речь идет об И. А. Веселовском. Его письмо, полученное Добролюбовым 2 октября, не издано (ИРЛИ).

3. Это письмо Добролюбова неизвестно.

4. Имеется в виду письмо И. А. Веселовского от 15 сентября (не издано, ИРЛИ).

5. Речь идет о третьей (на буквы О — Я) тетради списка областных слов Нижегородской губернии, составленного Добролюбовым (см. ГИХЛ, V, стр. 442—452).

6. Д. И. Соколов (см. о нем прим. 3 к письму И). Далее речь идет об ‘Общем церковнославяно-российском словаре’ П. И. Соколова, изданном Российской академией (2 части, 1834).

7. Шершеневич Иосиф Георгиевич (ум. 1894) — педагог, переводчик ‘Энеиды’ Вергилия (перевод был напечатан в приложениях к ‘Современнику’ в 1851 —1852 годах). Сочинение Добролюбова ‘О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича…’ см. в т. 1 наст. изд., стр. 8—61.

8. А. А. Крылову.

9. В Материалах ошибочно — ‘к Василию Васильевичу’. См. письмо 17. Оно было написано в день получения письма от М. А. Кострова от 16 сентября, в котором говорилось: ‘В письме к Фавсте Васильевне не мешает быть поблагочестивее’ (Материалы, стр. 26).

10. См. письмо 21,

24. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 49—51. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ‘Получено 18 ноя.’

1. Прокопий (ок. VI в.) — византийский историк, упоминавший о славянских племенах, Маврикий (VI—VII вв.) — византийский писатель, автор трактата ‘Стратегикон’, содержащего сведения о древних славянах, Герберштейн Сигизмуид (1486—1566) — немецкий дипломат, дважды побывавший в России (в 1517 и 1526 годах), автор ‘Записок о московитских делах’ (1549), Павел Иовий (Джовио) (1483—1555) — итальянский историк.

2. ‘На Васильевском славном острове’ — цитата из русской народной песни ‘Как во городе во Санкт-Питере’ (см. изд. ‘Народные лирические песни’, Л., ‘Советский писатель’, 1961, стр. 148).

3. Благовещенский мост, (ныне им. лейтенанта Шмидта) — единственный в то время постоянный мост, связывавший Васильевский остров с центром Петербурга.

4. Дяде — В. И. Добролюбову.

25. Л. И. и В. В. КОЛОСОВСКИМ

Впервые — Материалы, стр. 51—52. На автографе помета: ‘2’.

1. Имеется в виду морское сражение при Синопе 18 ноября 1853 года.

2. О Макарии см. прим. 25 и 34 к письму 12.

3. ‘Очерки римской литературы’ (лат.).

4. Охотин Николай Васильевич (1828 — ум. после 1904) — преподаватель Нижегородской семинарии с октября 1853 года до перевода в Симбирскую семинарию в 1856 году. Его место занял будущий муж Е. А. Добролюбовой А. И. Стеклов.

5. Битва при Ахалцихе (уездный город Тифлисской губернии) произошла 14 ноября 1853 года.

6. Это письмо неизвестно.

20. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 53—55. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ‘Получено 6 дека.’

1. Письмо А. И. и З. В. Добролюбовых от 22 ноября (не издано, ИРЛИ).

2. См. письмо 25 и прим. 1 к нему.

3. См. письмо М. А. Кострова от 14 ноября (Материалы, стр. 48—49).

4. Виктор Николаевич Лаврский (ум. 1861) — протоиерей, отец В. В. Лаврского, в 1833—1844 годах — преподаватель Нижегородской семинарии.

5. В Материалах ошибочно — ‘Лаврентий’.

6. Терещенко Александр Васильевич (1806—1865) — этнограф и археолог, автор псевдонаучного труда ‘Быт русского народа’ (СПб., 1848). См. отзыв Добролюбова о нем в статье ‘Повести и рассказы С. Т. Славутинского’ (т. 6 наст. изд., стр. 50).

7. Речь идет о статье Терещенко ‘Заметки об Арзамасе’ (‘Москвитянин’, 1852, NoNo 22, 23). О помещенных в ней пословицах Добролюбов упоминает в своих ‘Заметках и дополнениях к сборнику русских пословиц г. Буслаева’ (см. т. 1 наст. изд., стр. 80).

8. В письмо от 26 декабря А. И. Добролюбов сообщил следующий отзыв А. И. Щепотьева: ‘Арзамасский купец Подсосов — какой писатель! Разве кто-нибудь набрал ему пословицы и обычаи арзамасского края’ (Материалы, стр. 56). Об этом же писал Добролюбову М. А. Костров (Материалы, стр. 59).

9. Чернышевский ошибся: в письме к Добролюбову от 15 сентября И. А. Веселовский имел в виду Наталью Осиповну: ‘Дивлюсь, друг, чувствительности этой доброй женщины, она плачет о тебе не меньше мамаши’ (ИРЛИ).

27. В. В. ЛАВРСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 98—99. Печатается по копии с пометой: ‘Письмо третье’ (ИРЛИ).

1. ‘Золотые цепи’ — выражение из письма В. В. Лаврского от 28— 29 октября (не издано, ИРЛИ). В нем Лаврский, ознакомившийся с присланным Добролюбовым ‘Актом’, писал: ‘Прочитал и ужаснулся. Неужели и на деле правила института так же строги, как на бумаге? Какая тюрьма! Какое стеснение! Золотые цепи!’

2. Слово ‘недель’ в Материалах отсутствует, ошибочно указано в сноске: ‘Вероятно, пропущено слово ‘дней’, и должно читать ‘несколько дней» (Материалы, стр. 98).

3. Как поток дождевой из расселин скалы (нем.). Источник цитаты не установлен.

4. См. письмо 26 и прим. 7 к нему.

5. В письме от 28—29 октября Лаврский обещал выслать в декабре для Срезневского свое собрание областных слов.

6. Лаврский утверждал, что доставленные Срезневскому Макарием и М. Ф. Грацинским собрания слов из Нижегородской губернии ‘не слишком-то удачны, особенно в определениях, и далеко не полны’.

7. В своем письме Лаврский называл Макария ‘пермяком’ по ого должности инспектора Пермской духовной семинарии.

8. Мнение, будто Добролюбов поступил в институт потому, что побоялся держать экзамен в академию (см. письмо 26).

9. В письме Лаврский спрашивал: ‘Которым принят Аврорин? Здесь носится слух, что третьим, но ведь я знаю всех учеников до седьмого включительно, разве у варшавцев особый счет?’

10. Подробнее см. о5 этом в письмо 28.

28. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 57—58. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ’29 дек.’

1. Духовской Василий Иванович — столоначальник нижегородской удельной конторы.

2. Письмо В. И. Добролюбова от 9 декабря см. в Материалах, стр. 55—56.

3. Указанные преобразования были осуществлены в мае 1854 года (см. Летопись, стр. 325).

4. Норов Авраам Сергеевич (1795—1869) — писатель, историк, с 1850 года — сенатор и товарищ министра народного просвещения. После смерти П. А. Ширинского-Шихматова (1853) исполнял обязанности министра. Утвержден в этой должности в апреле 1854 года.

5. Гаевский Павел Иванович (1797—1875). На должность товарища министра народного просвещения был назначен не он, а князь П. А. Вяземский.

6. Горчаков Михаил Дмитриевич (1793—1861) — генерал-адъютант, командующий войсками Дунайской армии, вступившей в 1853 году в Молдавию и Валахию, в начале апреля 1854 года сдал командование Паскевичу, став у него начальником штаба.

7. Паскевич Иван Федорович (1782—1856) — генерал-фельдмаршал, наместник Царства Польского, в 1854 году назначен главнокомандующим русскими войсками на западной и южной границах, в апреле — мае 1854 года командовал Дунайской армией, а затем после контузии передал командование армией вновь Горчакову.

8. Письмо М. А. Кострова от 14 ноября см. в Материалах, стр. 48—49,

29. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 59—62. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ‘3 ген.’.

1. Панова Элоиза Христофоровна — жена нижегородского вице-губернатора M. M. Панова. Ее записка Добролюбову неизвестна.

2. Добролюбов получил посылку, деньги и письмо родителей от 16 декабря (см. Материалы, стр. 56—57).

3. Добролюбов, очевидно, благодарит за вещи, присланные в посылке, и деньги — 10 рублей серебром.

4. В письме от 11 января 1854 года А. И. Добролюбов ответил: ‘Пароход от Твери до Нижнего с будущей весны непременно будет ходить’ (Материалы, стр. 70).

5. Сестры Добролюбова Анна и Антонина были близнецы.

6. Румянцевский музеум — публичный музей, открытый в 1831 году в особняке графа Н. П. Румянцева (1754—1826) на основе его богатых коллекций и библиотеки. В 1861 году музей был перевезен в Москву.

1854

10. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 65—67. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ’12 генваря’.

1. Речь идет о письме З. В. Добролюбовой от 28 декабря 1853 года (Материалы, стр. 62—63).

2. О января 1854 года в Александринском театре была поставлена по случаю победы при Синопе пьеса Н. В. Кукольника ‘Морской праздник в Севастополе’.

3. Имеется в виду статья ‘О стологадании’ с подзаголовком ‘Выписка из письма от 29 октября 1853 года’, напечатанная в ‘Христианском чтении’ (1854, ч. I, стр. 65—70) без подписи автора.

4. В письме от 16 января А. И. Добролюбов сообщил сыну, что его увольнение из духовного звания было проведено по распоряжению обер-прокурора синода Н. А. Протасова еще 13 ноября минувшего года. См. Материалы, стр. 72.

5. Речь идет о письме М. А. Кострова от 24 декабря 1853 года (Материалы, стр. 59).

6. То есть на письма от 14 ноября и 24 декабря.

31. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 67—69. На автографе помета З. В. Добролюбовой: ’18 получено’.

1. И. И. Давыдова. Упоминаемые далее слухи исходили, по всей вероятности, от него самого.

2. О С. П. Шевыреве см. т. 4 наст. изд., стр. 452.

3. Рейц Александр Федорович — инспектор классов С.-Петербургского училища правоведения.

4. Речь идет о Дмитрии Христофоровиче Гумалике, назначенном 24 декабря 1853 года исполняющим должность адъюнкта кафедры греческой словесности Главного педагогического института (см. о нем также в письмах 32 и 34). Преподавание новогреческого языка было введено в институте в связи с начавшейся русско-турецкой войной.

5. Павел Михайлович Шпилевский (1827—1861) напечатал в ‘Современнике’ рассказ ‘Знакомая незнакомка’ (1851, No

и цикл этнографических очерков ‘Путешествие по Полесью и Белорусскому краю’ (1853, NoNo 6—8), в ‘Москвитянине’ — ‘Исследование о вовкалаках’ (1853, No 5).

6. Речь идет о приписке Е. Добролюбовой к письму Зинаиды Васильевны от 28 ноября (не издано, ИРЛИ): ‘Любезный братец, благодарю Вас, что Вы меня помните. Сестра Ваша Катерина Д.’.

7. Няня — Наталья Осиповна.

32. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 73—75. На автографе помета А. И. Добролюбова: ‘Получено 25 янв. 1854 г., в понед.’

1. Может быть, Вреден Эдмупд — студент-историк, поступивший в Педагогический институт годом раньше Добролюбова.

2. Имеется в виду Василий Федорович Никольский — в 1843— 1853 годах преподаватель гражданской истории, катехизиса и греческого языка, а затем священник Нижегородской семинарии

3. Иван Львович и Матвей Кузьмин — лица неустановленные.

4. Вероятно, брат А. К. Зенгбуша — нижегородского полицмейстера.

5. В письме от 11 января З. В. Добролюбова сообщила сыну: ‘У нас 8 января в ночь сгорел театр’ (Материалы, стр. 71).

6. Бугров (в Материалах ошибочно — ‘Вузов’) — нижегородский коммерсант. Новый нижегородский театр был построен в 1855 году.

7. Ильенков Павел Антонович (1819—1877) — химик-технолог, профессор Петербургского университета. У Добролюбова ошибочно — П. И. Ильенков.

8. Сведения о П. А. Ильенкове А. И. Добролюбов сообщил в письме от 6 февраля 1854 года (Материалы, стр. 81).

9. Соколов Дормидонт Васильевич — воспитанник Нижегородской семинарии, в 1834—1853 годах — протоиерей при русской церкви в Берлине.

10. Ф. А. Надежин — бывший (до 1842 года) секретарь правления Нижегородской семинарии.

11. В Материалах ошибочно ‘Гаова’. Об Иакове см. т. 8 наст. изд., стр. 653, прим. 2.

12. Кулибин Иван Петрович (1735—1818) — знаменитый нижегородец — механик, конструктор и изобретатель.

13. Речь идет о статье ‘Иван Петрович Кулибин, русский механик-самоучка’, напечатанной в ‘Москвитянине’ (1853, No 14). Автор статьи П. Пятериков был сыном нижегородского часового мастера, ученика Кулибина.

14. Сочинения о Нижегородской губернии Добролюбов не написал.

15. См. прим. 4 к письму 31.

16. Имеется в виду ‘Опыт общесравнительной грамматики русского языка’ И. И. Давыдова (СПб., 1852).

17. Текст Добролюбова под датой ’20 янв.’ написан на отдельном листке.

18. Последующий текст стихотворения с подписью ‘Н. Кукольник’ в наст. изд. (как и в Материалах) опускается. Стихотворение опубликовано впервые в ‘Северной пчеле’ (1854, 15 февраля, No 37) под заглавием ‘На нынешнюю войну’, без подписи автора, затем перепечатано некоторыми газетами и журналами, в том числе ‘Современником’ (1854, No 3). Приписано Н. В. Кукольнику ошибочно. Автором его был В. П. Алферьев (1823—1854) (см.: С. А. Венгеров. Критико-библиографический словарь русских писателей и ученых, т. 1, СПб., 1889, стр. 441—442).

33. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 75—79. На автографе помета А. И. Добролюбова: ‘Получ. 2 февр. 54’.

1. Письмо от 16 января (Материалы, стр. 71—72).

2. Записи своих расходов Добролюбов вел в течение всех студенческих лет. Сохранился перечень расходов за первые пять месяцев 1857 года (см. ЛН, No 25—26, стр. 347—352).

3. Авенариус Николай — однокурсник Добролюбова. См. о нем запись в дневнике Добролюбова от 9 января 1857 года.

4. Ароматов Иван — студент-филолог, поступивший в институт годом раньше Добролюбова.

5. Ипполит Иванович Световидов — священник Нижегородского кафедрального собора. В письме от 6 февраля 1854 года А. И. Добролюбов сообщил, что И. И. Световидов ‘произведен в сан протоиерея и скоро отправится в город Макарьев’ (Материалы, стр. 78).

34. M. И. и Ф. В. БЛАГООБРАЗОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 79—81.

1. Это письмо З. В. Добролюбовой от 22 января не сохранилось. Упоминание о нем см. также в письме 35.

2. Мой дорогой друг Михаил (франц.).

3. Плашкоутный мост, наводившийся на летний период выше Благовещенского (постоянного) моста.

4. Рашель Элиза (1820—1858) — знаменитая французская актриса, гастролировавшая в России в 1853—1854 годах.

5. См. прим. 2 к письму 30.

6. Речь идет о конских рысистых бегах, открытых 24 января.

7. Константин Николаевич (1827—1892) — великий князь, сын Николая I, с 1853 года управлял морским министерством.

8. Речь идет о ‘Записке’ М. П. Погодина от 7 декабря 1853 года, написанной в связи с начавшейся войной (по просьбе графини Блудовой) и получившей широкое распространение (см.: Сочинения М. П. Погодина, т. IV, М., 1874, стр. 70—80, Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. XII, СПб., 1898, стр. 523—536).

9. Имеется в виду серия выпусков, составивших альбом ‘Имп. С.-Петербургский университет’. Указанные ниже портреты были помещены во втором и третьем выпусках (1853).

10. Это письмо неизвестно.

11. Нил (Николай Федорович Исакович, 1796—1874) — епископ Иркутский, в 1853 году переведен в Ярославль.

12. Иоанникий (Иван Семенович Горский, 1810—1877) — ректор С.-Петербургской духовной семинарии, впоследствии епископ Старорусский.

35. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 83—85.

1. И. А. Веселовского.

2. Письмо от 10 февраля (см. Материалы, стр. 81—83).

3. В письме от 6 февраля З. В. Добролюбова, сообщая о нападении на почту по дороге между Казанью и Нижним и о похищении более 400 000 рублей серебром, писала: ‘Откомандировали чиновников для отыскивания преступников, а в том числе г. Щепотьева… и уже нашли более 200 тысяч… и надеются отыскать как самих виновных (и отысканы трое, кроме одного), так и остальные деньги’ (Материалы, стр. 83). ‘Дело, о котором рассказывает сыну Зинаида Васильевна, — указывает Чернышевский, — было впоследствии взято Николаем Александровичем за основу для одной из своих повестей’ (Материалы, стр. 83). Чернышевский имел в виду опубликованный в ‘Современнике’ (1858, No 5) рассказ Добролюбова ‘Делец’ (см. т. 8 наст. изд.).

4. Анонимная статья о Кулибине была напечатана в NoNo 11—26 ‘Нижегородских губернских ведомостей’ за 1845 год.

5. Речь идет о манифесте Николая I от 9 февраля 1854 года, в котором было объявлено о разрыве дипломатических отношений с Англией и Францией, выступивших на стороне Турции и направивших свои морские силы в Черное море.

30. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 85—88.

1. Слухи о крупных пожертвованиях на военные расходы двух последних лиц через некоторое время подтвердили газеты, объявившие, что Яковлев внес 600 тысяч, а граф Шереметьев — 150 тысяч рублей серебром.

2. См. прим. 18 к письму 32.

3. Последующий текст стихотворения с подписью ‘Кн. Вяземский’ в наст. изд. (как и в Материалах) опускается. Стихотворение было послано П. А. Вяземским Николаю I и разрешено последним к напечатанию в одном из столичных журналов. Цензурные органы распорядились опубликовать его в ‘Современнике’ (1854, No 3), запретив перепечатку другими периодическими изданиями.

4. Речь идет об И. И. Лебединском — протоиерее, ректоре Нижегородского духовного училища, члене консистории. Взяточник и интриган, презираемый в кругу родных Добролюбова, Лебединский имел, по словам Чернышевского, ‘очень сильное влияние на епархиальное управление’ (Материалы, стр. 339).

5. Дмитрий Иванович Страхов — профессор словесности Нижегородской семинарии.

6. В письме от 6 февраля А. И. Добролюбов сообщил, что Элпидифор Алексеевич Васильков (см. о нем прим. 7* к письму 33) ‘назначен миссионером для обращения раскольников в Нижегородской епархии’ и скоро отправится в Петербург ‘для наставления’ от архиепископа Григория (Материалы, стр. 82).

7. М. А. и И. А. Костровым.

8. М. И. Благообразова.

9. Добролюбов спрашивает об А. А. Княгининском. В неопубликованном письме от 13 марта 1854 года (ИРЛИ) А. И. Добролюбов сообщил: ‘Аполлон Алексеевич в Тамбове на священном писании, месяца два, как пишут оттуда, вел себя хорошо, но после опять запил, и хотят его уволить’.

37. В. В. ЛАВРСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 99—102. Печатается по копии с пометой ‘Письмо четвертое’ (ИРЛИ).

1. Речь идет о тетради с областными словами для И. И. Срезневского. Письмо Лаврского к Добролюбову неизвестно.

2. Поэма А. Н. Майкова ‘Клермонский собор’ была напечатана позднее в ‘Отечественных записках’ (1854, No 3), а затем вошла в сборник стихотворений Майкова ‘1854 год’ (СПб., 1855).

3. Имеются в виду ‘Опыт областного великорусского словаря, изданного вторым отделением Академии наук’ (СПб., 1852) и ‘Словарь церковнославянского и русского языка, составленный вторым отделением Академии наук’ (СПб., 1847).

4. ‘Известия имп. Академии наук по отделению русского языка и словесности’ — научный журнал, выходивший в 1852—1861 годах ежегодными томами под редакцией И. И. Срезневского. В ‘Прибавлениях’ к Известиям печатались ‘Памятники и образцы народного языка и словесности’.

5. Статья В. И. Даля ‘О наречиях русского языка. По поводу опыта областного великорусского словаря’ была напечатана в ‘Вестнике имп. Русского географического общества’, 1852, ч. 6, ‘Библиография’, стр. 1—72.

6. О каком стихе идет речь, неизвестно.

7. Войцехович Алексей Иванович — управляющий канцелярией синода.

8. Василий Варфоломеевич — лицо неустановленное.

9. Речь идет о статье священника М. Доброзракова ‘Село Ульяновка, Нижегородской губернии, Лукояновского уезда’, напечатанной в ‘Этнографическом сборнике’, издававшемся Русским географическим обществом (вып. 1, СПб., 1853, стр. 25—60).

10. Востоковым.

38. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 91—93. На автографе помета А. И. Добролюбова: ‘Получ. 7 марта’.

1. Речь идет о письме М. А. Кострова от 25 февраля (Материалы, стр. 88—89).

2. Остромирово евангелие — первый датированный памятник древнерусской письменности, написанный в 1056—1057 годах.

3. Имеется в виду ‘Грамматика языка славянского по древнему наречию. Соч. аббата Добровского. Перев. с лат. М. Погодин и С. Шевырев’ (три части, СПб., 1833—1834).

4. Речь идет о поэме Жуковского ‘Агасфер, вечный жид’. Поэма не была закончена из-за смерти поэта (1852).

5. См. прим. 8 к письму 34.

6. Попов Александр Николаевич (1820—1877) — историк славянофильского направления, автор ‘Путешествия в Черногорию’ (СПб., 1847), с 1846 года — чиновник II отделения имп. канцелярии, впоследствии член редакционной комиссии по крестьянскому делу. Его записка по ‘восточному вопросу’ была благожелательно встречена при дворе (см. Е. В. Т а р л е. Крымская война, изд. 2-е, т. 1, изд-во АН СССР, М.—Л., 1950, стр. 496).

7. В поэме ‘Клермонский собор’, написанной по мотивам средневековой жизни, России приписывалась мессианская роль.

8. Шевелев Иван Иванович — инспектор нижегородской врачебной управы, Настасий Александр Степанович — член нижегородского губернского правления.

9. Далее переписаны опускаемые в наст. изд. (как и в Материалах) стихотворения: ‘Вопрос’ (‘Пускай француз бы горячился…’) с подписью ‘Русский солдат, 1854 г., февр. 18, Петербург’ и ‘Ура! на трех ударим разом…’ с подписью: ‘Тверь. Ф. Глинка’. Стихотворение Ф. Н. Глинки под заглавием ‘Ура!’ было напечатано в ‘Северной пчеле’ (1854, 4 января, No 2), а затем перепечатано многими газетами и журналами.

10. Речь идет об А. Н. Майкове, написавшем в период Крымской войны ряд казенно-патриотических стихотворений (‘Наш народный клик’, ‘Военная песня’, ‘Памяти Державина’ и др.).

11. Имеются в виду стихотворения К. С. Аксакова ‘Орел России’, ‘На Дунай’, ‘К России’.

12. Аксеновский Дмитрий — придворный мастер водоочистительных машин. В начале 1854 года отдельным изданием вышло его стихотворение ‘Голос простого русского человека при известии о победах над турками’.

13. Монах Кавелин — псевдоним монаха (с 1863 года архимандрита) Леонида (Льва Александровича Кавелина, 1822—1891), историка и археолога, сотрудника реакционного ‘Маяка’ и ‘Иллюстрации’, где печатались его повести и стихи.

14. Речь идет о поэтессе Е. П. Ростопчиной (1811—1858), посвятившей начавшейся войне несколько стихотворений.

15. Гильдебрандт Аполлон Иванович — медик нижегородской удельной конторы.

16. Добролюбов благодарит М. А. Кострова за письмо от 25 февраля (Материалы, стр. 88—89).

17. В письме Костров сообщал, что в семинарии выписываются ‘Отечественные записки’, ‘Современник’ и ‘Московские ведомости’.

18. См. прим. 6 к письму 36.

19. Эта записка Л. И. и В. В. Колосовских неизвестна.

39. М. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 64—65. Начало письма неизвестно, текст его написан на половине почтового листа, на второй половине переписано опускаемое в настоящем издании стихотворение ‘Нас призвал царь с брегов Дуная’ за подписью ‘Монах Кавелин’ (см. о нем прим. 13 к письму 38). Чернышевский датировал письмо ‘концом декабря 1853 года’ (Материалы, стр. 64). Передатировка произведена на основании следующих данных: 1) указания Добролюбова в письме к родителям от 6 января 1854 года (см. письмо 30) на то, что он не отвечал М. А. Кострову ‘вот уже на два письма’ (то есть от 14 ноября и 24 декабря), 2) упоминания об ответе ‘новоопределенному греку Гумалику’, который приступил к занятиям только 22 января (см. письма 32 и 33), 3) письма Добролюбова от 1 марта, в котором он извещал родителей о получении письма от ‘незлопамятного Михаила Алексеевича’ с указанием, что ему ‘давно хотелось отвечать’ Кострову и что он ‘все как-то не мог собраться’ (см. письмо 38 и прим. 1* к нему), 4) письма Добролюбова к Ф. В. и М. И. Благообразовым от 1 апреля, в котором он просил узнать, получил ли Костров его письма от 8 и 25 марта (см. письмо 45. В Летописи, стр. 81, письмо Добролюбова от 8 марта 1854 года сочтено неизвестным).

1. Таков был средний балл, выведенный Добролюбову за первое полугодие (Летопись, стр. 76).

2. Средний балл, полученный Добролюбовым на вступительных экзаменах, был 3,81 (Летопись, стр. 66).

3. По заказу военного ведомства Д. X. Гумалик составлял ‘Карманную книгу для русских воинов в походах по турецко-греческим землям’. Разговорник вышел из печати в 1854 году.

4. Имеется в виду сборник В. И. Даля ‘Пословицы русского народа’, рукопись которого министерство народного просвещения направило в конце июля 1853 года для издания в Академию паук.

5. Речь идет о профессоре С.-Петербургской духовной академии и действительном члене Академии наук протоиерее И. С. Кочетове (1789—1854), которому второе отделение Академии поручило, наряду с А. X. Востоковым, дать отзыв о сборнике Даля. Отрицательный отзыв Кочетова (см. ‘Советский фольклор’, вып. 4—5, изд-во АН СССР, М., 1930, стр. 365—367) решил судьбу сборника. Академия наук отказалась от издания, а вслед за тем печатание его запретила цензура. ‘Пословицы русского народа’ были опубликованы лишь в 1862 году.

6. Л. И. Сахарову.

7. Григорий Алексеевич Политковский (ум. 1885) — преподаватель библейской истории в Нижегородской семинарии (1842—1855) и священник при Архангельском соборе (с 1851 года).

40. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 102—104.

1. Это письмо неизвестно. О том, что оно было послано 24 февраля с М. Б. Прутченко, А. И. Добролюбов сообщил в письме от 27 февраля (Материалы, стр. 89).

2. Егор Егорович Эвениус — нижегородский врач.

3. Пять рублей золотом, которые отец послал с М. Б. Прутченко при письме от 24 февраля (Материалы, стр. 89).

4. В письме от 27 февраля А. И. Добролюбов просил сына напомнить М. Б. Прутченко о том, что его отец, Б. Е. Прутченко, поручил ему узнать в синоде, будет ли утверждено представление архиерея Иеремии о награждении Александра Ивановича наперсным крестом (Материалы, стр. 89).

5. В этом письме от 13 марта (не издано, ИРЛИ) содержалось известие о рождении сестры Елизаветы и о тяжелой болезни матери.

6. Чернышевский ошибся: слова ‘через два дня’ свидетельствуют о том, что письмо написано 17 марта.

41. А. И. и З. В. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 104—105.

1. Добролюбов вспоминает семинарское время (лето 1850 года), когда он вместо с друзьями-семинаристами собирал под руководством Л. И. Сахарова коллекцию насекомых.

42. М. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 105—106.

1. Имеются в виду ‘Стихотворения В. А. Жуковского, издание пятое, т. 1, СПб., 1849’.

2. Цитата из стихотворения Жуковского ‘К Филарету. Послание’. Последняя строка этого четверостишия в Материалах опущена.

3. Далее в автографе зачеркнуты четыре строки.

43. Л. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 106—108, с примечанием Чернышевского: ‘Письма к отцу и матери и письмо к Михаилу Алексеевичу, написанные в этот день (то есть 25 марта, см. письма 41 и 42), были, очевидно, уж сданы на почту, когда Николай Александрович получил письмо (несохранившееся), в котором отец извещал его о смерти матери и на которое отвечал он в тот же день этим письмом’. Дата уточнена нами на основании указания Добролюбова в письме 47.

1. Речь идет о письме отца от 20 марта с рассказом о болезни и смерти матери (не издано, ИРЛИ). Именно это письмо Чернышевский считал несохранившимся.

2. Цитата из баллады Жуковского ‘Светлана’. Курсив Добролюбова.

44. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 110—113.

1. Письмо от 24 марта. Неизданный черновик его в ИРЛИ.

2. Э. А. Васильков.

3. Радонежский Александр Анемподистович (1835—1911?) — однокурсник и товарищ Добролюбова по Педагогическому институту. Подробнее о Радонежском и его воспоминания о Добролюбове см.: ‘Добр, в восп. совр.’, стр. 117—128. Одно письмо Радонежского к Добролюбову не издано (ИРЛИ).

4. О Д. Ф. Щеглове см. прим. к письму 58.

5. М. А. Костров.

6. Речь идет о сестре Добролюбова Антонине.

7. Посылая статью, А. И. Добролюбов просил сына попытаться опубликовать ее в какой-нибудь столичной газете.

8. Добролюбов получил статью П. И. Лебедева ‘Прощальные минуты’ в корректурном оттиске для No 11 ‘Нижегородских губернских ведомостей’ за 13 марта 1854 года (ИРЛИ). Ее, писал сыну Александр Иванович, ‘князь Урусов (нижегородский военный губернатор) почему-то не дозволил’ (ИРЛИ). Очевидно, напечатанию некролога воспротивился не благоволивший к А. И. Добролюбову архиерей Иеремия.

45. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 113—115.

1. См. письма 39 и 42.

2. Письмо М. А. Кострова от 27 марта (Материалы, стр. 109—110).

40. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые (с неточной датой — ‘1854 г. апр. 5’) — Материалы, стр. 115—116.

47. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ, M. Ф. ДОБРОЛЮБОВОЙ, А. А., А. А., Е. А. и Ю. А. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 116—119. На автографе помета А. И. Добролюбова: ‘Получ. 20 апр. 1854 г.’

1. Эти письма не изданы (ИРЛИ).

2. См. письмо 43.

3. Письмо Добролюбова к отцу от 2 апреля неизвестпо.

4. Письмо А. И. Добролюбова от 6 апреля (не издано, ИРЛИ).

5. Сущее Николай Николаевич (в Материалах ошибочно: ‘И. Н. Су-щев’) — товарищ председателя нижегородской гражданской палаты.

6. Речь идет о манифесте Николая I от 11 апреля 1854 года.

7. Рвение на службу отечеству было инспирировано директором института И. И. Давыдовым. См. об этом статью Добролюбова ‘Партизан И. И. Давыдов во время Крымской войны’ (т. 1 наст. изд., стр. 303), ср.: А. В. Hикитенко. Дневник в трех томах, т. 1, М., Гослитиздат, 1955, стр. 381—382.

48. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 119—121. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘Пол. 26 апреля в понед.’.

1. Письмо Ф. В. Благообразовой от 7 апреля (не издано, ИРЛИ).

2. После этих слов в автографе рукою М. И. Благообразова, карандашом: ‘Очень замечательное’.

3. Неточная цитата из поэмы Лермонтова ‘Демон’ (ч. II, строфа 10).

4. Неточная цитата из этой же поэмы (ч. II, строфа 16).

49. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 122—124.

1. В основе этого изустного известия, приписавшего герою Синопа Нахимову новую морскую победу и графский титул, было сражение у Одессы 10—13 апреля 1854 года. В эти дни береговая артиллерия одесского гарнизона вела бой с англо-французской эскадрой из 28 кораблей и заставила ее снять осаду города.

2. Щеголев А. П. — командир четырехорудийной батареи, которая в течение шести часов отражала огонь более 350 орудий противника.

3. Силистрия — крепость на Дунае, осажденная русскими войсками в 1853 году. Из-за неумелых действий генерала Паскевича она не была взята.

50. M. Л. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 124—125.

1. Письма А. И. Добролюбова от 10 и 17 апреля не изданы (ИРЛИ).

2. Письмо М. А. Кострова от 14 апреля см. в Материалах, стр. 121-122.

3. Говоря о ‘странных снах около Черного пруда’, Добролюбов имел в виду письмо М. А. Кострова от 17 апреля, полученное также до 22 апреля (напечатано но полностью в Материалах, стр. 122). В неопубликованной части письма (ИРЛИ) Костров рассказал о том, что ректор духовного училища И. И. Лебединский и его зятья-священники пьяными заснули в санях у забора нижегородского сада — Черного пруда.

4. Этот проект не был утвержден.

5. В письме от 14 апреля М. А. Костров спрашивал, не является ли Щеглов родным братом его бывшего товарища по духовной академии Петра Филипповича Щеглова (Материалы, стр. 121). О Д. Ф. Щеглове см. прим. к письму 58.

6. Добролюбов имеет в виду приписку сестры Антонины к письму отца от 17 апреля (ИРЛИ).

51. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 127—128.

1. Первое письмо см. в Материалах, стр. 126, второе не издано (ИРЛИ).

2. См. о нем прим. 5 к письму 18.

3. Добролюбов получил но богословию высший балл — 5.

4. В письме от 10 апреля 1854 года (не издано, ИРЛИ) А. И. Добролюбов писал: ‘Я весьма благодарен доброму и умному товарищу твоему г. Щеглову. Засвидетельствуй ему от меня почтение истинное’.

52. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 128—130.

1. Письмо А. И. Добролюбова от 2 мая, при котором были посланы 10 рублей, не издано (ИРЛИ), письмо от 8 мая см. в Материалах, стр. 128.

2. По-видимому, речь идет о письме М. А. Кострова от 17 апреля (Материалы, стр. 122).

3. Письмо В. В. Лаврского от 2 мая не издано (ИРЛИ). Письмо его товарища Н. А. Рачинского неизвестно.

53. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 132—134.

1. Эти письма Антонины Добролюбовой и М. А. Кострова неизвестны.

2. Герменевтика, гомилетика, литургика, пасторика и т. д. — Здесь перечислены дисциплины, которым обучались студенты духовных академий.

3. Письмо В. В. Колосовской от 15 мая см. в Материалах, стр. 131 — 132.

4. См. письмо 40.

54. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 136—140.

1. Чулков Михаил Дмитриевич (1740—1793) — писатель, собиратель фольклора, автор ‘Словаря русских суеверий’ (1782), переизданного в 1786 году под названием ‘Абевега русских суеверий, идолопоклонничества, жертвоприношений, свадебных простонародных обрядов, колдовства, шаманства и проч.’.

2. ‘Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, изд. Николаем Калачевым’ (книги I—III, М., 1850—1854).

3. См. письмо А. И. Добролюбова от 22 мая (Материалы, стр. 132), в котором он сообщал, что выслал 25 рублей серебром.

4. Письмо А. И. Добролюбова от 24 мая (Материалы, стр. 135—136).

5. В письме от 24 мая отец сообщал, что ему ‘советуют многие поместить одну или двух дочерей в С.-Петербургское Александровское училище благородных девиц’, и спрашивал сына, не будет ли у него времени, чтобы ‘разузнать хорошенько’ (Материалы, стр. 135—136).

6. Гофман Андрей Логгинович (1798—1863) — статс-секретарь, член Государственного совета.

55. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

Впервые — Материалы, стр. 141—142. На автографе помета В. В. Колосовской: ’22 д. вечер’ и цифра ‘3’.

1. В письме от 15 мая (Материалы, стр. 131—132) В. В. Колосовская писала, что сестры Добролюбова Катя и Юля гостят у нее уже три недели.

2. Неточная цитата из поэмы Гоголя ‘Мертвые души’ (гл. VII). У Гоголя: ‘видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы’.

3. См. письмо 56.

56. А. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 143—144.

1. Описка: следует ‘1854 г.’.

2. Возможно, Добролюбов намекает на отсутствие у него книги ‘Руководство к всеобщей истории’ Лоренца. О его намерении купить эту книгу см. в письме 20.

3. Письмо Добролюбова к В. И. Сахарову неизвестно.

57. К. И. ШИРОКОМУ

Впервые — ЛН, No 67, стр. 272. Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Капитон Иванович Широкий — однокурсник Добролюбова по Главному педагогическому институту. См. о нем ЛН, No 67, стр. 271—272.

1. То есть к К. И. Широкому и его брату, у которого по дороге в Нижний Новгород Добролюбов гостил двое суток (см. письмо 58).

2. Роман Д. В. Григоровича ‘Рыбаки’ был напечатан в ‘Современнике’ (1853, NoNo 3, 5, 6, 9) н в том же году вышел отдельным изданием.

3. Добролюбов, выехавший из Петербурга на каникулы вместе с А. А. Радонежским и К. И. Широким, расстался с первым в Калязине, со вторым — в Костроме.

4. О ком идет речь — не установлено. Ср. письмо 58.

5. Горестное обстоятельство — смерть матери.

6. Ответ Широкого неизвестен.

58. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

Впервые — Материалы, стр. 144—148.

На первом листе автографа помета: ‘Д. Ф. Щ. No 1 л.’, на втором — ‘Д. Ф. Щ. л. 2’.

Дмитрий Федорович Щеглов (ум. 1902) — однокурсник Добролюбова по Главному педагогическому институту, его близкий товарищ в первые годы обучения, а затем идейный противник. См. о нем в дневнике Добролюбова (т. 8 наст. изд., стр. 530—532, |550—551) и в воспоминаниях друзей Добролюбова по институту (‘Добр, в восп. совр.’, стр. 49, 69—70, 136—138). Одно письмо Щеглова к Добролюбову не издано (ИРЛИ).

1. О ком идет речь — не установлено.

2. По отчеству Радонежского — Анемподистович.

3. Младшую сестру Лизу.

59. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

Впервые — Материалы, стр. 148. Печатается по автографу (ЦГАЛИ). На автографе помета: ‘Д. Ф. Щ.’.

60. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 164—165. На автографе пометам. И. Благообразова: ‘Нижний, 25 окт. 1854 г.’

1. Это письмо Добролюбова неизвестно.

2. Сестра Добролюбова Антонина, а также Екатерина и брат Ваня были взяты на воспитание Ф. В. Благообразовой.

3. В. И. Добролюбов уехал 23 сентября в связи с женитьбой в г. Лу-коянов.

4. См. письмо А. И. Щспотьепа от 27 сентября (Материалы, стр. 101 — 162).

5. О М. Ф. Грацинском см. дневниковую запись Добролюбова от 28 января 1856 года (т. 8 наст. изд., стр. 496). Его письма к Добролюбову неизвестны.

6. Софья Алексеевна Пальчикова (урожденная Пещурова) — сестра княгини М. А. Трубецкой, взявшая вместе с нею на воспитание сестру Добролюбова Юлию. Два письма Пальчиковой к Добролюбову напечатаны в Материалах. Здесь идет речь о письме от 8 октября (Материалы, стр. 162—164).

7. Сестра Добролюбова Анна жила у В. В. Колосовской в Кунавинской слободе.

61. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 165—166. На обороте письма рукою Добролюбова: ‘Антонине Александровне’.

1. Эти письма не сохранились.

62. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

Впервые — Материалы, стр. 170—172. На автографе помета: ‘4’.

1. Речь идет о письме В. И. Добролюбова от 19 октября (Материалы, стр. 168—169).

63. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 172—173. На автографе пометы М. И. Благообразова — чернилами: ‘8 ноября 1854 г.’, карандашом: ‘Отвечено 17 ноября’.

1. Речь идет о письме М. И. и Ф. В. Благообразовых от 27 октября (не издано, ИРЛИ).

2. Добролюбов имеет в виду приписку Антонины к письму отца от 17 апреля 1854 года (не издано, ИРЛИ).

3. Очевидно, Добролюбов говорит о письме от 17 сентября (не сохранившемся). О нем упоминается также в письмах 60 и 61.

64. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 174—175.

1. Речь идет о письме от 27 октября (не издано, ИРЛИ).

2. См. письмо 60.

3. Это письмо неизвестно. См. о нем также в письме 60 и прим. 1 к нему.

4. Это письмо А. М. Прутченко неизвестно.

5. Эти письма неизвестны.

6. Василий Климович Мичурин — нижегородский купец, в 1852 — 1855 годах — городской голова, он взял на воспитание брата Добролюбова Володю. Письмо к Мичурину неизвестно.

7. Указание Чернышевского неточно. Добролюбов имел в виду Якова Аиикиевича Позняка — помощника управляющего канцелярией синода (см. письмо Б. Е. Прутченко к Добролюбову от 18 ноября 1854 года — Материалы, стр. 180).

65. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 184—185. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘2 декабря 1854 г.’

1. Речь идет о письмах от 17 ноября (Материалы, стр. 178—179).

2. Это письмо неизвестно.

3. Письмо А. М. Прутченко от 19 ноября (Материалы, стр. 181 —183).

4. Симбирский духовный пансион для девушек-сирот.

5. Чернышевский ошибся: Р. П. Реннеикампф был председателем симбирской палаты уголовного суда.

66. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 185—187. На обороте письма: ‘Катерине Александровне, г-же Добролюбовой’.

1. Это письмо неизвестно.

67. А. А. КРАЕВСКОМУ

Впервые — Лемке, I, стр. 24. Печатается по автографу (ГПБ). Письмо анонимное. Вслед за его текстом, на том же листе, стихотворение Добролюбова ‘На 50-летний юбилей его превосходительства Николая Ивановича Греча’ (см. стихотворение и прим. к нему в т. 8 наст. изд., стр. 7—И, 607—608). Аналогичные письма были посланы Добролюбовым и в другие редакции (Лемке, I, стр. 24).

Андрей Александрович Краевский (1810—1889) — редактор-издатель журнала ‘Отечественные записки’ в 1839—1867 годах.

68. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

Впервые — Материалы, стр. 189—191. На автографе помета: ‘5’.

1. Письмо от 22 декабря (Материалы, стр. 187—189).

2. Речь идет о письме от 24 октября. Оно только 21 ноября дошло до Варвары Васильевны.

3. Имеется в виду письмо княгини М. А. Трубецкой от 15 октября (Материалы, стр. 167—168). Ответное письмо Добролюбова от 24 октября неизвестно.

4. Письмо М. А. Трубецкой от 3 ноября (Материалы, стр. 176—177) было получено Добролюбовым 12 ноября.

5. Это, а также три упомянутых ниже письма неизвестны.

6. В письме от 22 декабря В. В. Колосовская высказала предположение, что Добролюбов стал ‘гнушаться простыми, незнатными родственниками’ (Материалы, стр. 187).

69. Ю. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 192. На обороте письма: ‘Юлии Александровне Добролюбовой’.

1. Это письмо неизвестно.

2. В письме от 29 декабря В. И. Добролюбов сообщил, что он нодал 16 декабря прошение о приеме Юлии в Царскосельское училище и его начальница по просьбе княгини Трубецкой сама хлопочет об этом (Материалы, стр. 191).

1855

70. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 200—201.

1. Е. Добролюбова была отправлена в Симбирск 11 января. О ее проводах Ф. В. Благообразова сообщила в письме от 19 января (Материалы, стр. 193—194).

2. М. А. Трубецкой.

3. А. М. Прутченко.

4. См. письмо В. И. Добролюбова от 29 декабря 1854 года (Материалы, стр. 191).

5. Добролюбов, очевидно, ошибся: см. письмо 68, датированное им 29 декабря.

6. В письме к Ф. В. Благообразовой от 20 апреля Добролюбов вновь спрашивал о своем письме к А. М. Прутченко, но указывал другую дату — 29 ноября. Это письмо неизвестно.

7. Б. Е. Прутченко.

8. Клейнмихель Петр Андреевич (1793—1869) находился на указанных должностях до 15 октября 1855 года.

71. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 202—204.

1. Описка: следует ’23 марта 55 г.’

2. Юлия умерла от воспаления мозга 7 марта (в Летописи, стр. 103, ошибочно 4 марта). См. письмо М. А. Трубецкой от 8 марта и А. А. Добролюбовой от 31 марта (Материалы, стр. 201—202, 207—209).

3. Речь идет о М. Ф. Грацинском.

4. Эти письма неизвестны.

72. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

1. См. Материалы, стр. 197—199.

2. В. В. Колосовская прочла ‘замаранные’ слова в письме Добролюбова от 29 декабря и просила его откровенно написать, есть ли у него деньги на новый сюртук (см. Материалы, стр. 198).

73. М. И. БЛАГООВРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 211—212. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘Пол. 1 мая 1855 г.’.

1. Речь идет о письме М. И. Благообразова от 24 марта (Материалы, стр. 206—207).

2. Имеется в виду письмо А. М. Прутченко от 19 ноября 1854 г. (Материалы, стр. 181—183) — ответ на неизвестное письмо Добролюбова от 29 октября.

3. М. И. Благообразов сообщил Добролюбову об ‘обиде’ Е. П. Захарьевой на его ‘невнимание’ и прислал вырезку из ее письма, где высказывалось предположение, что ‘добрые свойства’ Н. А. могли изменить ‘столица, молодость и наконец теперь своеволие’ (Материалы, стр. 207).

4. См. письмо М. А. Кострова от 22 сентября 1854 года (Материалы, стр. 159—161).

74. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 212—213.

1. Об этом Антонина Александровна писала брату в письме от 31 марта (Материалы, стр. 207—209).

75. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 209—211.

1. Речь идет о письме Ф. В. Благообразовой от 6 апреля (не издано, ИРЛИ).

2. Это письмо неизвестно.

3. См. прим. 6 к письму 70.

4. Это письмо неизвестно.

76. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 223—225. На обороте письма — ‘Катерине Александровне Добролюбовой’. Год написания определен Чернышевским по упоминанию о смерти Юлии.

1. Речь идет о письмах: Б. Е. Прутченко от 20 апреля (Материалы, стр. 213—215), Ф. В. Благообразовой от 30 апреля (Материалы, стр. 217— 218), В. И. Добролюбова от 10 мая (Материалы, стр. 217—218).

2. Это письмо неизвестно.

77. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 225—227.

1. В письме от 30 апреля Ф. В. Благообразова сообщала, что посланные деньги выручены за корову, принадлежавшую родителям Добролюбова (см. Материалы, стр. 217).

2. Письма Добролюбова к Мичуриным неизвестны.

3. Речь идет об ‘Акте восьмого выпуска студентов Главного педагогического института 20-го июня 1855 года’ (СПб., 1855).

78. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

Впервые — Материалы, стр. 227—228.

На обороте письма: ‘Его благословению Луке Ивановичу Колосов-скому’.

1. Письмо В. В. Колосовской от 30 апреля (см. Материалы, стр. 218— 219).

2. Приписка Л. И. Колосовского не издана (ИРЛИ).

3. В. И. Добролюбов женился на сестре M. E. Лебедева Елене Ефимовне.

4. Яков Никитич — священник, назначенный после смерти А. И. Добролюбова на его место.

5. Николаевы — нижегородское семейство, близкое Добролюбовым.

6. Полъц Елизавета Васильевна — крестная мать Добролюбова.

7. Флегонт Алексеевич Васильков — один из семинарских друзей Добролюбова, смотритель Нижегородского духовного училища (см. о нем запись в дневнике Добролюбова от 17 января 1857 года в т. 8 наст. изд., стр. 534—536).

8. Элпидифор Алексеевич — брат Ф. А. Василькова.

79. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые (с пропуском) — Материалы, стр. 230—232. На автографе помета М. И. Благообразова: ’25 июня 1855 г. Секретное’.

1. Добролюбов направил это письмо со своим близким другом М. И. Шемановским, который поехал на каникулы домой, в Вятку, и по дороге остановился в Нижнем Новгороде. О некоторых важных подробностях ‘дела’, изложенного ниже Добролюбовым, Шемановский рассказал впоследствии в своих воспоминаниях (см. ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 51, 70—71).

2. Речь идет о Ф. В. Булгарине и Н. И. Грече, выступавших на страницах редактируемой ими газеты ‘Северная пчела’ с клеветническими и злобными статьями против Гоголя, Белинского и ‘натуральной школы’ в русской литературе.

3. См. письмо 67, а также стихотворение ‘На 50-летний юбилей его превосходительства Н. И. Греча’ (т. 8 наст. изд.).

4. М. И. Шемановский об этом сообщает: ‘У Добролюбова были найдены несколько печатных и переписанных сочинений Герцена и черновая стихотворения на юбилей Гречу. Последняя была с поправками и помарками, доказывавшими, что он был автором неожиданного поздравления Гречу’ (‘Добр. в восп. совр.’, стр. 70). См. также воспоминания Б. И. Сциборского (там же, стр. 98).

5. В связи с описанной выше историей Добролюбов получил сниженную отметку по поведению (4), но и при этом по среднему годовому баллу (4,92) был переведен на третий курс института вторым (после И. Ароматова).

6. По-видимому, Добролюбов говорит о лондонских изданиях Герцена: ‘Крещеная собственность’ (1853), ‘Тюрьма и ссылка’ (1854).

7. Добролюбов имеет в виду стихи В. И. Даля, высмеивавшие любовные похождения вице-адмирала Черноморского флота Гройга. Даль написал их после окончания Морского корпуса — в 1823 году, когда служил мичманом на Черном море. Стихи были обнаружены у Даля во время домашнего обыска, за них он поплатился переводом в Кронштадт.

8. Степанов Николай Александрович (1807—1877) — художник-карикатурист, соредактор В. С. Курочкина по ‘Искре’ (1859—1864), редактор ‘Будильника’ (1865—1870), в 1855 году издал альбом карикатур на военных противников России в Крымской войне.

9. Эта эпиграмма по цензурным причинам в Материалы не вошла. Впервые с пропуском ‘царский’ — Аничков, IX, стр. 10, полностью — ‘Книга и революция’, 1922, No 3(15), стр. 37.

10. О какой повести идет речь, неясно. Видимо, это ‘Донос’ или ‘Делец’ (см. о них в т. 8 наст. изд., стр. 641—643).

80. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 232—233.

1. См. письмо 77.

2. М. И. Шемановский.

3. Горбатов — уездный город Нижегородской губернии.

4. Страхов Дмитрий Иванович и Раев Павел Ивапович — профессора Нижегородской семинарии.

5. По-видимому, речь идет о П. П. Серебровском — ученике Нижегородской семинарии, через которого Добролюбов намеревался установить связи с учащимися гимназии и дворянского института. Сохранилось письмо Серебровского к Добролюбову от 10 января 1854 года, в котором он просил сообщить условия приема в Педагогический институт (ИРЛИ).

81. M. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые (с пропусками) — Материалы, стр. 240—241. На автографе помета М. И. Благообразова: ’28 июля 1855 г.’

1. Речь идет о намерении Михаила Ивановича жениться на женщине, о которой в Нижнем шла дурная молва. Ряд мест письма Чернышевский счел ‘резкими’ по отношению к этой женщине и в Материалы не включил. Опущены в Материалах также и ‘резкие’ мысли о намерениях Михаила Ивановича.

2. Селадон — имя героя пасторального романа ‘Астрея’ Оноре д’Юрфе (1568—1625), ставшее нарицательным.

3. Аркадия — горная область в древней Греции, воспетая в идиллической поэзии как страна пастушеского безмятежного счастья.

4. Дюкре-Дюмениль Франсуа (1761—1819) — французский беллетрист, автор популярных в начале XIX века сентиментальных романов.

82. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые (с незначительными пропусками) — Материалы, стр. 242—245. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘6 августа 1855 года’.

1. Письмо М. И. Благообразова от 16 июля см. в Материалах, стр. 238—239.

2. Михаил Иванович просил Добролюбова узнать в инспекторском департаменте, получит ли он первый чин, к которому был представлен в нижегородской казенной палате.

3. Михаил Иванович просил найти ему через влиятельных лиц место в каком-либо петербургском присутственном месте.

4. О ком здесь идет речь, не установлено.

5. Михаил Иванович просил похлопотать через Н. С. Галахову о предоставлении ему классного места в нижегородском почтамте.

6. В стихотворении на юбилей Греча.

7. Назначение П. А. Вяземского товарищем министра народного просвещения состоялось 22 июля 1855 года.

8. Малоземов Александр Яковлевич — начальник отделения особенной канцелярии министерства финансов.

83. Л. И. и В. В. КОЛОСОВСКИМ

Впервые — Материалы, стр. 246—247. На автографе помета Л. И. Колосовского: ‘6-го дня получено’.

1. См. письмо 78.

2. Добролюбов имеет в виду перевод Л. И. Колосовского из Кунавина священником в Нижний.

3. Речь идет о письме В. И. Добролюбова от 2—6 июня (не издано, ИРЛИ).

4. См. письмо В. И. Добролюбова от 7 июля в Материалах, стр. 236—237.

5. Это письмо Добролюбова неизвестно. См. отпет Ф. В. Благообразовой на него от 10 августа (Материалы, стр. 248—250).

84. M. И. ВЛАГООВРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 255.

1. См. Материалы, стр. 252—253.

85. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 257—259. Начало авторской даты (число и первые буквы названия месяца) в подлиннике оторвано. Датировано Чернышевским по письму к А. А. Добролюбовой от 28 сентября.

1. См. Материалы, стр. 253—254.

2. См. Материалы, стр. 159—161.

86. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые (с пропуском) — Материалы, стр. 259—260.

1. Эта фраза (со слов ‘Я думаю’) в Материалах опущена.

2. См. прим. 3 к письму 77.

87. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 268—269.

1. 26 сентября 1855 года Добролюбов подал прошение о выходе из института и о разрешении сдать экзамен на звание старшего учителя в 1856 году (текст прошения см. в наст. томе, стр. 495).

2. Речь идет о письме П. А. Вяземского к архиерею Иеремии от 12 октября 1855 года с просьбой о закреплении за А. А. Добролюбовой священнического места для ее будущего мужа (‘Красный архив’, 1936, No 2 (75), стр. 152—153).

88. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 271—272. Полная дата установлена Чернышевским (Материалы, стр. 271).

1. См. прим. 2 к письму 87

89. М. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 273—274. Дата уточнена на основании упоминания о приложении письма к Ф. В. Благообразовой и А. А. Добролюбовой от 8—9 января 1856 года (см. письмо 90).

1. Цитаты взяты из письма М. Л. Кострова от 22 сентября 1854 года (Материалы, стр. 159—161).

2. Добролюбов в это время работал над студенческим сочинением ‘Очерк направления иезуитского ордена’ (см. т. 1 наст. изд.).

3. Crtineau-Joly — Кретино-Жоли Жак (1803—1875), французский историк, автор сочинения ‘Религиозная, политическая и литературная история иезуитского движения, составленная по неизданным и подлинпым документам’ (6 томов, Париж, 1844—1846, 3-е изд. — 1851), Michelel — Мишле Жюль (1798—1874), французский историк, написавший совместно с Э. Кинэ памфлет против иезуитов ‘Des Jsuites’ (Париж, 1843), ((Constitutions des Jsuites)) — ‘Кодекс ордена иезуитов’, составленный в 1540 году основателем ордена Игнатием Лойолой (1491—1556).

4. Письма М. А. Кострова под этими датами см. в Материалах, стр. 109—110, 130—131, 159—161.

90. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ и А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 274—276. На обороте письма рукою Добролюбова: ‘Фавсте Васильевне Благообразовой’.

1. См. прим. 1 и 2 к письму 87.

2. Очевидно, это был ответ на просьбу П. А. Вяземского об оказании помощи сиротам А. И. Добролюбова.

3. Добролюбов ошибся, следует: ‘1856 г.’.

91. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 280—281.

1. Письмо Ф. В. Благообразовой от 19 января 1856 года см. в Материалах, стр. 277—278.

2. То есть на Семеновском плацу (ныне район Витебского вокзала).

3. Цитата из ‘Евгения Онегина’ Пушкина (глава восьмая, строфа LI).

4. О снятии задолженности по ссуде, взятой А. И. Добролюбовым на постройку дома. Упомянутое ниже письмо Добролюбова неизвестно.

92. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые (с пропусками) — Материалы, стр. 281—282.

1. Часть предыдущего текста (со слов ‘Что твое лицо’) в Материалах опущена.

2. Слова ‘Когда я’ в Материалах отсутствуют.

93. М. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 282—283.

1. М. А. Костров просьбу Добролюбова выслать список книг об иезуитах воспринял как насмешку (см. Материалы, стр. 279).

2. Речь идет о Г. А. Политковском и А. А. Крылове.

94. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

Впервые — Материалы, стр. 283—284. На автографе помета: ‘6’. 1. Поездка в Нижний на каникулы в 1856 году не осуществилась.

95. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ и А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 284—285.

1. См. письмо 91.

2. Чевкин Константин Владимирович (1802—1875) — главноуправляющий путями сообщения, общественными зданиями и строительными комиссиями, сменивший в 1855 году Клейнмихеля. Просьба была о сложении долга с дома Добролюбовых.

96. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

Впервые — Материалы, стр. 288—290. На автографе помета: ‘7’. 1. Это письмо Варвары Васильевны неизвестно.

97. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 290—292. На автографе помета: ‘4 апреля 1856 года’.

1. Улыбышевы — семейство нижегородского помещика Александра Дмитриевича Улыбышева (1794—1858), видного музыкального критика и историка музыки, в молодости близко знакомого с декабристами. В 1840-х годах Улыбышевы некоторое время жили в доме А. И. Добролюбова. В ученические годы Добролюбов широко пользовался книгами из их библиотеки. Ф. В. Благообразова сообщила, что невеста ее сына — племянница жены Улыбышева.

2. Дунечка (Авдотья Степановна Башева) — внебрачная дочь брата А. Д. Улыбышева.

3. Сообщив в письме от 5 мая, что Авдотья Степановна ‘все еще в девицах’ и живет у Улыбышевых, Фавста Васильевна писала: ‘Я ей сказывала, что ты ее не забыл, ей это очень приятно’ (Материалы, стр. 306).

4. О каком профессоре идет речь, не установлено.

5. Эти письма неизвестны.

6. См. Материалы, стр. 285—287.

98. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 292. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘4 апреля 1856 года’.

1. См. письмо 97.

99. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 293—294. На автографе помета: ‘от брата’.

1. Письма Добролюбова к Р. П. Ренненкампфу неизвестны.

100. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 302—304.

1. См. письмо А. А. Добролюбовой от 25 марта — 18 апреля 1856 года (Материалы, стр. 298—300).

101. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

Впервые — ‘Звенья’, 1934, No 3—4, стр. 524—530. Печатается по автографу (Архив АН СССР в Ленинграде).

Измаил Иванович Срезневский (1812—1889) — видный филолог-славист, профессор С.-Петербургского университета и Главного педагогического института, академик. Добролюбов обратил на себя внимание Срезневского с первых же дней пребывания в институте. Под его научным руководством он написал в студенческие годы ряд серьезных филологических работ. Летом 1856 года Добролюбов жил на новой петербургской квартире Срезневского, выполняя ряд его поручений. Два письма Срезневского к Добролюбову напечатаны в Материалах, четыре (в том числе одно, напечатанное в отрывке в Материалах) — в [‘Звеньях’, No 3—4, 1934, стр. 531—550.

1. Елизавета Григорьевна Постникова — гувернантка детей Срезневского.

2. Срезневский снял новую квартиру в доме No 52 по 9 линии Васильевского острова.

3. Речь идет о хозяине дома И. Ф. Добролюбове (однофамилец Н. А. Добролюбова).

4. Настасья — служанка Срезневских.

5. Имеется в виду мать Срезневского — Елена Ивановна.

6. Племянник домовладельца — Николай Алексеевич Добролюбов.

7. Речь идет о третьем томе ‘Ученых записок второго отделения имп. Академии паук’, редактором которых был И. И. Срезневский.

8. Севрук — наборщик типографии Академии наук.

9. Имеется в виду статья А. Ф. Гильфердинга (1831—1872) ‘Памятники наречия залабских древлян и глинян’, напечатанная в пятом томе ‘Известий Академии наук по отделению русского языка и словесности’.

10. Коссович Каетан Андреевич (1815—1883) — востоковед, с 1865 года — профессор С.-Петербургского университета, автор ‘Санскрито-русского словаря’, две первые части которого были опубликованы в 1854—1855 годах. В письме идет речь о третьей части словаря, печатавшейся в пятом томе Известий.

11. ‘Библиографические записки’ — отдел Известий.

12. Филонов Андрей Григорьевич (1831—1908) — выпускник Главного педагогического института. О нем и его ‘Очерках Дона’ см. рецензию Добролюбова и прим. к ней в т. 5 наст. изд., стр. 471—484, 602.

13. По-видимому, речь идет о первой части ‘Немецко-хорватского словаря’ Богослава Шулека (1816—1895), одного из деятелей иллиризма — общественно-политического и культурного движения в Хорватии 30—40-х годов XIX века.

14. Миклошич Франтишек (1813—1891), словенец, член Венской Академии наук (с 1852 года) — основоположник сравнительного изучения славянских языков. Его капитальный четырехтомный труд ‘Сравнительная грамматика славянских языков’ был издан в Вене в 1852—1875 годах. Здесь, очевидно, речь идет о втором томе (1856).

15. Господину статскому советнику Срезневскому (нем.).

16. Речь идет о хронике Амартола в рукописи Московской духовной академии, XIII—XIV веков. Она описана Добролюбовым в статье ‘О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола’ (см. т. 1 наст. изд., стр. 379—381).

17. Рукопись библиотеки гр. Уварова, 1456 года, также описанная Добролюбовым (там же, стр. 382—383).

18. Речь идет о ‘Материалах для сравнительного и объяснительного словаря и грамматики русского языка и других славянских наречий’. Они составляли ‘Прибавление’ к Известиям.

19. Жуковский Алексей Тимофеевич (ум. 1870) — архитектор-археолог, впоследствии редактор журнала ‘Архитектурный вестник’ (1859—1861).

20. Гродницкий — лицо неустановленное.

21. Имеется в виду труд историка и этнографа, профессора Московского университета И. М. Снегирева (1793—1868) ‘Русские народные пословицы и притчи’ (М., 1848).

22. Бесцеремонность (франц.).

23. Кисловский Алексей Ефимович — вице-директор департамента народного просвещения.

24. Фишер Адам Андреевич (1799—1861) — профессор философии и педагогики С.-Петербургского университета, одновременно директор Ла-ринской гимназии (1835—1861). Это название носила 4-я петербургская гимназия, открытая на сродства купца П. Д. Ларина (1735—1778).

25. Володя — старший сын Срезневского.

26. Екатерина Федоровна — жена Срезневского.

102. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

Впервые ‘Звенья’, 1934, No 3—4, стр. 536—540. Печатается по автографу (Архив АН СССР в Ленинграде).

1. Речь идет о письме И. И. Срезневского от 24 июля (см. ‘Звенья’, 1934, NoNo 3—4, стр. 532).

2. Имеются в виду: ‘Опыт областного великорусского словаря, изданный вторым отделением Академии наук’ (СПб., 1852) и ‘Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный вторым отделением Академии наук’ (СПб., 1847).

3. ‘Общий церковнославяно-российский словарь’ (2 части, 1834), составленный академиком и непременным секретарем Российской академии П. И. Соколовым (1766—1836).

4. Имеются в виду учебники: Н. И. Греч. Практическая русская грамматика (1-е изд. — 1826), К. И. Арсеньев. Краткая всеобщая география (1-е изд. — 1818), И. К. Кайданов. Краткое начертание всемирной истории (1-е изд. — 1822).

5. Глинка Федор Николаевич (1786—1880) — поэт и публицист, в молодости декабрист, впоследствии реакционер, автор религиозно-мистических стихов. Соколовский Владимир Игнатьевич (1808—1839) — поэт, автор ряда произведений на религиозные темы.

6. Лактанций (ок. 250—330) — один из первых христианских теологов, писатель и ритор, Августин (354—430) — католический богослов, причисленный к так называемым ‘отцам церкви’.

7. Демидовские премии — ежегодные премии, присуждавшиеся Академией наук в течение 1831—1865 годов авторам ‘отличнейших сочинений’ по всем отраслям науки. Средства на премии (до 20 000 рублей в год) были пожертвованы горнопромышленником П. Н. Демидовым.

8. Археографическая комиссия, образованная в 1834 году при министерстве народного просвещения, издавала: ‘Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи’ (с 1836 года), ‘Полное собрание русских летописей’ (с 1841 года), ‘Акты исторические’ (с 1841 года) и другие источники отечественной истории.

9. Речь идет об ‘Известиях Академии наук по отделению русского языка и словесности’, издававшихся с 1852 года под редакцией Срезневского.

10. Иван Васильевич Юшкевич (ум. 1886) — исследователь литовского языка и собиратель памятников народной словесности.

11. Новиков Платон Андреевич — чиновник комитета правления Академии наук.

12. Новгородские летописи просил выслать Срезневский в письме от 24 июля.

13. Имеется в виду греческий подлинник хронографа Георгия Амартола. Он был предназначен к изданию в ‘Ученых записках второго отделения Академии наук’ и составил их шестой том, вышедший только в 1861 году.

14. Филарет (Дмитрий Григорьевич Гумилевский, 1805—1866) — богослов и историк церкви, епископ Харьковский. Речь идет о его ‘Обзоре русской духовной литературы, 862—1720’, печатавшемся в третьем томе Ученых записок. В качестве приложения к ‘Обзору’ Добролюбов составил ‘Алфавитный указатель сочинений’.

15. Евгений (Евфимий Алексеевич Болховитинов, 1767—1837) — историк, археограф и библиограф, митрополит Киевский, автор словарей русских духовных и светских писателей.

16. Елизаров Александр Петрович — наборщик типографии Академии наук.

17. По этому поводу Срезневский писал Добролюбову 24 июля: ‘Директорское место не по мне… Едва ли хлопоты и заботы окупятся казенной квартирой и жалованьем, сколько мне помнится, вовсе не завидным’.

18. Лавровский Петр Алексеевич (1827—1886) — воспитанник Главного педагогического института, ученик Срезневского, с 1852 года адъюнкт, а затем профессор кафедры славянских наречий Харьковского университета.

19. Савоаитов Павел Иванович (1815—1895) — археолог и историк древней литературы.

20. По-видимому, речь идет о книге Ф. Куршата (1806—1885) — профессора Кенигсбергского университета, исследователя литовского языка.

103. Н. П. ТУРЧАНИНОВУ

Впервые (с пропусками) — Материалы, стр. 313—320. На автографе помета: ‘Получ. в Саратове 18 11/VIII 56’.

Николай Петрович Турчанинов (ум. 1860) — воспитанник Саратовской гимназии (его учителем в старших классах был Чернышевский), однокурсник и близкий друг Добролюбова по Главному педагогическому институту. Турчанинов был активным членом студенческого кружка во главе с Добролюбовым. Благодаря Турчанинову Добролюбов познакомился с Чернышевским (см.: Чернышевский, I, стр. 755—756). По окончании института Турчанинов вследствие интриг Давыдова получил звание младшего учителя и был направлен на работу в Варшавский учебный округ. Ко времени выпуска (1857) относится разрыв Турчанинова с Добролюбовым, о котором Давыдов распространил порочащий слух. Через два года, после объяснения Добролюбова (см. письмо 180), дружеские отношения между ними были восстановлены. Одно письмо Турчанинова к Добролюбову см. в ЛН, No 25—26, стр. 343—345.

1. Это письмо Турчанинова неизвестно.

2. Львов Владимир, Буренин Константин Петрович (ум. 1882) — студенты-математики. Одно письмо Буренина к Добролюбову см.: ‘Поэты ‘Искры», Л., 1933, стр. 403. О Сциборском см. прим. к письму 123.

3. Часть предыдущего текста (со слов ‘причем я рассказал’) в Материалы по цензурным причинам не вошла.

4. Ср. упоминание об этом эпизоде в воспоминаниях М. И. Шемановского (‘Добр. в восп. совр.’, стр. 78).

5. Письмо к редактору ‘С.-Петербургских ведомостей’ А. А. Краевскому было, по свидетельству М. И. Шемановского, написано и послано самим Добролюбовым (см. ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 78—80). Более подробно Добролюбов изложил описанный ниже эпизод в статье ‘Партизан И. И. Давыдов во время Крымской войны’ (см. т. 1 наст. изд.).

6. О ревизии института см. также статью ‘Партизан И. И. Давыдов во время Крымской войны’.

7. Гетлинг Константин — выпускник филологического отделения, получил место старшего учителя Ревельской гимназии.

8. Якоб Гримм (1785—1863) — немецкий филолог, основоположник сравнительно-исторического изучения германских языков.

9. Вреден Эдмунд — выпускник исторического отделения, был назначен старшим учителем истории и статистики в Полоцкий кадетский корпус.

10. Барон Разин — Евграф Розин, выпускник исторического отделения. В 1856 году он отправился за свой счет за границу для усовершенствования в истории и языках.

11. Историческая кобыла. — Подразумевается Матвей Кобылин, выпускник исторического отделения, получивший назначение в Белоцерковскую гимназию, а затем переведенный учителем географии во 2-ю и 3-ю петербургские гимназии, позднее назначен комнатным надзирателем Педагогического института.

12. Речь идет об А. И. Чистякове, окончившем институт с золотой медалью и оставленном при нем для приготовления к экзамену на степень магистра по древней филологии. Студенческое сочинение Чистякова ‘Жизнь древних славян по хронике Дитмара’ было издано в 1857 году, отдельной брошюрой.

13. Друзья-однокурсники Добролюбова и Турчанинова.

14. Добролюбов имеет в виду ‘Акт девятого выпуска студентов Главного педагогического института 21 июня 1856 года’ (СПб., 1856), составленный ученым секретарем А. И. Смирновым. В нем по ошибке студенты III курса значились переведенными на VI курс.

15. ‘Кто виноват?’ — роман Герцена. Впервые напечатан в ‘Отечественных записках’ (1845, No 12, 1846, No 4), отдельным изданием вышел в 1847 году. Добролюбов познакомился с романом в 1850 году.

16. Паржницкий Игнатий Иосифович — бывший студент-математик Педагогического института, обучался затем в Медико-хирургической академии, близкий друг Добролюбова (подробнее см. о нем в т. 8 наст. изд., стр. 659). Михайловский — товарищ Паржницкого по Медико-хирургической академии. В 1855 году оба они (вместе с двумя другими студентами) за подачу жалобы на академическое начальство были сосланы фельдшерами в отдаленные финляндские военные госпитали. Письмо Паржницкого к Добролюбову от 18 июня 1856 года см. в ЛН, No 25—26, стр. 331.

17. Письмо Михайловского неизвестно. Речь идет, очевидно, о возвращении Михайловского в академию в связи с ожидаемым помилованием. Оно состоялось в августе 1856 года по случаю коронации Александра П.

18. Кошкин — лицо неустановленное.

19. То есть не иметь взяток в карточных играх.

20. Зуев Никита Иванович (1823—1890) — воспитанник Главного педагогического института (1841—1845), автор учебных пособий по истории и составитель географических атласов. В 1857 году составлял ‘Географи-ческо-энциклопедический атлас’ по сочинениям Гумбольдта, Кювье и др. иностранных авторов.

21. Янковский Августин, Янцевич Каллистрат — однокурсники и товарищи Добролюбова по институту, стипендиаты Царства Польского, по окончании института (1857) направлены преподавать русский язык в Варшавский учебный округ.

22. Александрович Влддимир — однокурсник и товарищ Добролюбова по институту, стипендиат Царства Польского. См. характеристику его в дневнике Добролюбова от 25 января 1857 года (т. 8 наст. изд., стр. 545—546). О ‘деле Александровича’ см. в воспоминаниях Шемановского (‘Добр. в восп. совр.’, стр. 78). По окончании института (1857) Александрович получил звание старшего учителя и был направлен в Варшавский учебный округ.

23. Сидоров Глеб Михайлович (род. 1830) — студент-математик Педагогического института, участник кружка Добролюбова. В 1855 году Сидоров перешел в Петербургский университет, но, по-видимому, вынужден был покинуть его до окончания курса. Какой просьбой он ‘осмелился беспокоить особу государя’, не выяснено. См. о Сидорове в дневнике Добролюбова от 21 и 25 января 1857 года (т. 8 наст. изд., стр. 540, 544—545) и в воспоминаниях М. И. Шемановского (‘Добр. в восп. совр.’, стр. 55—59).

24. Предшествующий текст (со слов ‘Сидорова призывал’) в Материалах опущен с указанием Чернышевского: ‘Тут передается, что одному из общих приятелей, студенту Петербургского университета, инспектор угрожал исключением из университета’ (Материалы, стр. 317).

25. ‘Демон’ — поэма Лермонтова. Впервые напечатана полностью за границей в 1856 году.

26. Под этим заглавием распространялось в списках стихотворение Лермонтова ‘Смерть поэта’ (1837). Впервые опубликовано в ‘Полярной звезде’ (1856, No 2).

27. Речь идет о басне, известной в печати под названием ‘Конь’. Опубликована впервые без указания автора в альманахе ‘Утро’ (1859), по другому списку с подзаголовком ‘Басня И. Крылова’ — в сборнике ‘Русская потаенная литература XIX столетия’ (Лондон, 1861). Об авторстве И. А. Крылова см.: Н. Вержбицкий. Пропала… басня Крылова. — ‘Литературная Россия’, 1964, No 29, стр. 11.

28. Это, вероятно, ходившее по рукам стихотворение Л. А. Мея ‘Вечевой колокол’. Впервые напечатано в сборнике ‘Голоса из России’, кн. 4, Лондон, 1857.

29. ‘Русскому царю’ — стихотворение П. Л. Лаврова. Напечатано впервые под заглавием ‘Русскому народу’ в сборнике ‘Голоса из России’, кн. 4, Лондон, 1857.

30. ‘Насильный брак’ — баллада графини Е. И. Ростопчиной, напечатанная в ‘Северной пчеле’ (1846, 17 декабря, No 284) и вызвавшая гнев Николая I за изображение в аллегорической форме отношений между самодержавной Россией и Польшей. Под заглавием ‘Насильственный брак’ напечатана в No 2 ‘Полярной звезды’.

31. ‘Саша’ — поэма Некрасова, опубликованная с цензурными пропусками в No 1 ‘Современника’ за 1856 год. О ненапечатанных стихах см.: Некрасов, I, стр. 555—559.

32. Речь идет о стихотворении митрополита Филарета ‘Не напрасно, не случайно…’, написанном в ответ на стихотворение Пушкина ‘Дар напрасный, дар случайный…’ (1830). Пушкин, по словам П. А. Вяземского, ‘был задран стихами его преосвященства и написал в ответ ‘В часы забав иль праздной скуки» (1830).

33. Тюрин Александр Федорович (1823—1872) — брат жены И. И. Срезневского, юрисконсульт при обер-прокуроре синода, собиратель народных песен, музыкант, автор исторических статей. Через полгода мнение Добролюбова о нем изменилось (см. дневник от 13 и 29 января 1857 года в т. 8 наст. изд., стр. 529—530, 552—553).

34. Островский Михаил Николаевич (1827—1901) — брат А. Н. Островского, видный чиновник в ведомстве государственного контроля, впоследствии сенатор, министр государственных имуществ. См. о нем в дневнике Добролюбова от 8 февраля 1857 года.

35. Здесь и далее имя и отчество Чернышевского заменены в Материалах буквами ‘NN’ с указанием в сноске: ‘Тут назван по имени и отчеству один из тогдашних литераторов. Николай Александрович говорит, что находит разговоры с ним занимательными’ (Материалы, стр. 318).

36. Предыдущий текст с начала абзаца (со слов ‘С Николаем Гавриловичем я сближаюсь’) в Материалах опущен.

37. Забелин Иван Егорович (1820—1908) — историк и археолог, в 1840-х годах член кружка Т. Н. Грановского.

38. Сент-Илер Огюст (1790—1853) — французский путешественник и естествоиспытатель.

39. О каком сборнике идет речь — не установлено.

40. Это письмо Щеглова неизвестно.

41. Вероятно, это была статья историка С. М. Соловьева ‘Русская промышленность и торговля в XVII веке’. Напечатана в No 1 ‘Современника’ за 1857 год.

42. В августовской книжке ‘Современника’ за 1856 год Некрасов поместил стихотворения: ‘Секрет. Опыт современной баллады’, ‘Сознание’, ‘Как ты кротка, как ты послушна…’.

43. Имеется в виду статья Чернышевского ‘Статистическое описание Киевской губернии, изданное… И. Фундуклеем’.

44. Речь идет о рецензии Чернышевского на ‘Стихотворения Н. Огарева’. Она была напечатана в No 9 ‘Современника’ за 1856 год.

45. Дурасов Виссарион Иванович (1835—1891) был учеником Чернышевского в Саратовской гимназии, с 1853 года — студент Казанского университета.

46. Кельсиев Василий Иванович (1835—1872) — студент Петербургского университета в 1855—1858 годах, в мае 1859 года эмигрировал в Лондон, сблизился с Герценом, работал в редакции ‘Колокола’, в 1867 году возвратился в Россию, став политическим ренегатом. См. о нем в дневнике Добролюбова от 20 января 1857 года (т. 8 наст. изд., стр. 538—539).

47. Аверкиев Дмитрий Васильевич (1836—1905) — студент Петербургского университета в 1853—1859 годах, впоследствии драматург, беллетрист и критик консервативного направления. См. его характеристику в дневнике Добролюбова от 20 января 1857 года и заметку Аверкиева о Добролюбове (‘Добр. в восп. совр.’, стр. 149—150). Упомянутая повесть Аверкиева неизвестна. Mauvais genre — дурной тон (франц.).

48. О каком Сорокине идет речь, не ясно.

49. См. о нем прим. к письму 144.

50. Речь идет об учебнике по русской истории И. С. Кайданова (1782— 1843), преподавателя Александровского лицея.

51. Ср. письмо 101 и прим. 16 и 17 к нему.

52. La comtesse — графиня (франц.). Речь идет о Михаиле Лакомте, окончившем Педагогический институт в 1855 году с серебряной медалью в звании старшего учителя.

53. Имеется в виду статья ‘Описание Главного педагогического института в нынешнем его состоянии. СПб., 1856. Акт девятого выпуска студентов Главного педагогического института 21 июня 1856 г. СПб., 1856 г.’ (см. т. 1 иаст. изд.).

54. Речь идет о старшем надзирателе А. И. Смирнове.

55. Повесть ‘Запутанное дело’ была напечатана в No 3 ‘Отечественных записок’ за 1848 год. За обнаруженное в ней Николаем I ‘вредное направление и стремление к распространению революционных идей’ M. E. Салтыков был арестован, а затем сослан в Вятку.

56. О потере денег, предназначавшихся Михайловскому, см. письмо Б. И. Сциборского к Добролюбову от 24 июня 1856 года (ЛН, No 25—26, стр. 340).

57. ‘О развитии революционных идей в России’. Книга вышла за границей в 1851 году на французском и немецком языках.

58. Чернышевский ошибся: речь идет о No 2 ‘Полярной звезды’.

59. Николай Алексеевич Северцов (1827—1885) — зоолог-орнитолог.

60. Северцов А. А. — автор статьи ‘Сельская община в России, г. Чичерина’, напечатанной в No 11 ‘Современника’ за 1856 год.

104. В. В. ЛАВРСКОМУ

Впервые (с пропусками) — Материалы, стр. 323—325. Печатается по копии (ИРЛИ) с пометой: ‘Письмо пятое’.

1. Добролюбов имеет в виду стихотворение Шиллера ‘Боги Греции’ (1788), в котором отразился отход поэта от традиционного христиаиского мировоззрения.

2. А. E. Востокова.

3. См. прим. 1 к письму 27.

4. Часть этой фразы (со слов ‘от отца ли или от сына’) в Материалах но цензурным причинам отсутствует.

5. Слова ‘душеспасительными и’ в Материалах опущены.

6. ‘Православный собеседник’ — журнал, издававшийся при Казанской духовной академии в 1855—1917 годах.

7. Штраус Давид Фридрих (1808—1874) — немецкий философ, автор книги ‘Жизнь Иисуса’ (1835), Бруно Бауэр (1809—1882) — немецкий философ, автор книг ‘Критика евангельской истории Иоанна’ (1840) и ‘Критика синоптических евангелий’ (1841—1842), Фейербах Людвиг (1804—1872) — немецкий философ-материалист, автор известного философского труда ‘Сущность христианства’ (1841).

8. По-видимому, речь идет о Василии Ивановиче Сахарове, товарище Добролюбова по Нижегородской семинарии, студенте Казанской духовной академии.

9. На это письмо В. В. Лаврский, по-видимому, не ответил.

105. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

Впервые (с ошибочной датой 8 августа 1856 года) — ‘Звенья’, 1934, No 3—4, стр. 553—554.

На автографе помета: ‘Д. Ф. Щ.’. Датируется по почтовому штемпелю на обороте письма: ‘Городская почта. 1856. Авг. 6’ и помете Добролюбова ‘понедельник’, который приходился в 1856 году на это число.

1. Это письмо Щеглова неизвестно.

106. Д. Ф. ЩЕГЛОВУ

Впервые (с ошибочной датой 6 августа 1856 года) — ‘Звенья’, 1934, No 3—4, стр. 554. Печатается по автографу (ЦГАЛИ). На автографе помета: ‘Д. Ф. Щ.’. Датируется по содержанию письма и названию дня недели.

1. Это письмо Щеглова неизвестно.

2. См. письмо 105.

3. Кто такие Булычевы — не установлено.

107. М. И. БЛАГООБРА3015У

Впервые — Материалы, стр. 326. На автографе помета М. И. Благообразова: ’23 августа 1856 года в Палате’.

1. Это письмо М. И. Благообразова неизвестно.

2. По-видимому, Добролюбов имеет в виду свои разногласия с Щегловым и Сидоровым.

3. Речь идет о записке Михаила Ивановича, в которой он настоятельно просил Добролюбова приехать на каникулы в Нижний (Материалы, стр. 308).

4. А. И. Никольская — жена учителя Нижегородской гимназии П. Н. Никольского.

5. С. И. Переплетчиков — нижегородский купец.

6. Речь идет о Я. И. Пятове — секретаре нижегородского дворянского собрания, взявшемся организовать по подписке сбор средств для осиротевшей семьи А. И. Добролюбова.

7. То есть закрепил за Антониной Добролюбовой место священника для ее будущего мужа.

108. М. Д. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 327—328. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘Пол. 26 августа 1856 г.’.

Мария Дмитриевна Благообразова (урожденная Озерова), племянница В. А. Улыбышевой — жена М. И. Благообразова.

1. Добрада — персонаж из лубочной сказки XVIII века ‘Добрада волшебница, или Образ доброжелательства ближнему’.

109. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 328—329.

1. Добролюбов имеет в виду свое прошение от 25 сентября 1855 года (см. стр. 495 наст. тома).

2. Это письмо неизвестно.

3. ‘Акт девятого выпуска студентов Главного педагогического института 21 июня 1856 года’, СПб., 1856.

4. Это письмо М. А. Трубецкой неизвестно.

5. Речь идет о Феодотии (Федоре Адриановиче Озерове, 1797—1858) — епископе Симбирском и Сызранском.

6. А. М. и Б. Е. Прутченко.

7. С. А. Пальчикова.

110. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 329—330.

111. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 331. Датировано Чернышевским по содержанию письма с указанием в автографе: ’17 или 18 авг. 1856′ (ИРЛИ).

1. За статью ‘Собеседник любителей российского слова’.

2. Речь идет о посланной Ф. А. Василькову тетради с сочинениями Герцена (см. запись Добролюбова в дневпике от 17 января 1857 года в т. 8 наст. изд., стр. 534—535),

112. Ф. В., M. И. и M. Д. БЛАГООБРАЗОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 338.

118. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 344—345.

На автографе помета: ‘Получено в октябре 1856 года’.

1. Имеется в виду письмо М. И. Благообразова от 23—25 августа (Материалы, стр. 332—338), в котором он сетовал на долги.

2. Письмо М. А. Кострова от 22 сентября (Материалы, стр. 340—341).

3. Письмо Добролюбова к И. И. Лебединскому неизвестно.

4. Речь идет о П. А. Владимирском.

1857

114. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 354—357. 1. См. письмо 108.

115. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 357—358.

1. Это письмо неизвестно.

2. А. Б. и Р. П. Ренненкампфов.

116. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 362—364. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘Получено 8 апреля 1857 года’.

1. Это письмо М. И. Благообразова неизвестно. Вероятно, в нем содержались расспросы относительно замужества А. А. Добролюбовой.

2. Василий Драницын — сын протоиерея нижегородской кладбищенской церкви А. Г. Драницына, окончивший курс Нижегородской духовной семинарии.

3. Александр Драницын — с 1856 года студент Медико-хирургической академия.

4. А. Н. Тихомандрицкого.

5. Садоков Константин Иванович — учитель законоведения Нижегородской гимназии. См. его отзыв о Добролюбове в письме М. И. Благообразова от 13 апреля (Материалы, стр. 367—368).

6. Это письмо неизвестно. Ответ В. И. Добролюбова см. в Материалах, стр. 368—370.

7. Иван Кузьмич — постоялец в доме Ф. В. Благообразовой.

8. По-видимому, речь идет об Александре Павловиче Брюллове (1798—1877) — архитекторе.

9. Об А. Б. Куракине (1813—1870) см. т. 8 наст. изд., стр. 665, прим. 1.

117. В. П. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ, АННЕ А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые (с пропусками) — Материалы, стр. 364—365. На автографе помета — по-видимому, Л. И. Колосовского: ‘Это письмо писано в 1857 г.’ и цифра ‘8’. В Материалах Чернышевский исключил шутливые и резкие выражения в адрес лиц духовного ведомства.

1. Варлаам, до 1857 года архиерей Пензенский.

2. Иван Львович — лицо неустановленное.

3. Парийскии Николай Михайлович (ум. 1886) — воспитанник С.-Петербургской духовной академии из нижегородских семинаристов, петербургский священник.

4. Перша — прозвище Порфирия Асафовича Владимирского.

118. А. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ и М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 373—374.

1. См. этот портрет (неточно датированный второй половиной 1857 года) в т. 2 наст. изд., стр. 16—17.

2. В письме от 5 мая 1857 года (Материалы, стр. 370—371) М. И. Благообразов жаловался на неприятности по службе в нижегородской казенной палате и просил Добролюбова похлопотать о месте для себя в другом ведомстве.

3. См. письма 82 и 84.

4. Архиерею Иеремии.

5. Речь идет о В. И. Дале (1800—1871). Он служил управляющим нижегородской удельной конторой (1849—1859).

110. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 375—376. Год установлен Чернышевским по содержанию письма.

Александр Петрович Златовратский (ум. 1863) — однокурсник и институтский товарищ Добролюбова, один из участников студенческой оппозиции против Давыдова, по окончании института направлен преподавателем географии в Рязанскую гимназию. Его воспоминания о Добролюбове см.: ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 131—147. Письма (6) Златовратского к Добролюбову (с пропусками) см. в Материалах, семь писем не издано (ИРЛИ).

1. Речь идет о книге М. А. Корфа ‘Восшествие на престол императора Николая I’, изд. 3-е, СПб., 1857. См. рецензию Добролюбова на эту книгу в т. 2 наст. изд.

2. Кипиани Давид Кайхосрович (ум. 1892) — студент восточного факультета Петербургского университета. См. о нем в т. 8 наст. изд., стр. 670, прим. 86.

3. Чернышевский в примечании к ответному письму Златовратского (Материалы, стр. 379—381) указывает, что книга Бруно Бауэра ‘была или ‘Kritik (der evangelischen Geschichte) der Synoptiker’ (‘Критика синоптических евангелий’), или тот отдел истории переворотов (‘Geschichte der Franzsischen Revolution bis zur Stiftung der Republik’ (3 тома, Лейпциг, 1847)), в котором рассказывается о временах Директории и об 18-м брюмера’.

4. Лебедев Евлампий — студент-филолог, однокурсник Добролюбова. Письмо Лебедева неизвестно.

5. Речь идет о магистерской диссертации Б. Н. Чичерина ‘Областные учреждения России в XVIII в.’ (М., 1857).

6. Воронов Иван Алексеевич — студент Медико-хирургической академии, был учеником Чернышевского в Саратовской гимназии.

7. Михайловский Николай Михайлович (ум. 1860) — товарищ Добролюбова по Педагогическому институту, после его окончания (1858) — репетитор по русскому языку в 1-м кадетском корпусе. Летом 1858 года заменял в ‘Современнике’ Добролюбова, уезжавшего на лечение в Старую Руссу. Письма Михайловского (8) к Добролюбову не изданы (ИРЛИ). Письма Добролюбова к Михайловскому неизвестны. О чем идет далее речь, не выяснено.

120. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 377—378. Год устанавливается по содержанию письма.

1. Ежегодная ярмарка в Рыбинске 26 июня — 8 июля.

2. Эта записка неизвестна.

3. Имеются в виду работа Чернышевского ‘Лессинг, его время, его жизнь и деятельность’ (‘Современник, 1856, NoNo 10—11) и перевод статьи Т. Б. Маколея ‘Рассказы из истории Англии при королях Иакове II и Вильгельме III и королеве Анне’ (‘Современник’, 1856, NoNo 11—12).

4. Речь идет о рецензии Чернышевского на ‘Стихотворения Н. Некрасова’ (‘Современник’, 1856, No 11). В ней Чернышевский перепечатал из сборника Некрасова стихотворения ‘Поэт и гражданин’, ‘Забытая деревня’, ‘Отрывки из путевых заметок графа Гаранского’.

5. См. об этом в письме к Н. П. Турчанинову от И июня 1859 года.

6. В ‘Русском вестнике’ за 1856 год были напечатаны переводы: М. Михайлова ‘Песни Гейне’ (май, кн. 2, ноябрь, кн. 1) и П. Вейнберга ‘Из Гейне’ (октябрь, кн. 1). Об увлечении Добролюбова поэзией Гейне свидетельствуют запись п дневнике от 30 января 1857 года и его переводы ‘Песни Гейне’ (т. 8 наст. изд.).

7. Речь идет о сборнике ‘Стихотворения Н. Некрасова’ (М., 1856) и ‘Губернских очерках’ Салтыкова-Щедрина (2 тома, М., 1857).

8. Письмо Добролюбова Шемановскому с просьбой прислать портрет (по-видимому, Герцена) неизвестно. Ответ Шемановского от 26 июня см. в ‘Литературном критике’, 1936, No 2, стр. 132.

9. Добролюбов, как видно, опасался, что отданная им в ‘Современник’ статья ‘Сочинения графа В. А. Соллогуба’ подвергнется цензурным искажениям. Она была напечатана без изменений (‘Современник’, 1857, No 7, см. т. 1 наст. изд.).

10. Это были работы Добролюбова. Из них в No 7 ‘Журнала для воспитания’ за 1857 год напечатана рецензия на руководства по географии Якова Кузнецова и Павла Иордана (см. т. 1 наст. изд., стр. 505—509), в No 9 за 1858 год— ‘Учительские экзамены в Виртемберге’ (см. ГИХЛ, III, стр. 482—484). Статья о Марии Ворд неизвестна.

11. Чернышевский, очевидно, имеет в виду Терезу Карловну Гринвальд. См. о ней прим. 2 к письму 151 и прим. 5 к письму 160.

12. Это был канцелярский чиновник Педагогического института Я. И. Уткин.

121. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 381—383.

1. Это письмо неизвестно.

122. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

Впервые (с неточной датой 5 июля 1857 года) — ‘Звенья’, 1934, No 3—4, стр. 547—549.

Печатается по автографу (Архив АН СССР в Ленинграде).

1. 21 июня 1857 года состоялся акт десятого выпуска студентов Главного педагогического института. Добролюбов, закончив экзамены, получил звание старшего учителя. О результатах выпускных экзаменов см. Летопись, стр. 161—162.

2. Добролюбов иронизирует над Давыдовым, который воспрепятствовал присуждению ему заслуженной золотой медали и отказал в назначении на должность учителя 4-й петербургской гимназии, на чем настаивал Срезневский и другие профессора (см. об этом в письме 180).

3. См. прим. 5 к письму 119.

4. Пыпиным.

5. Предубеждение против В. И. Даля сложилось у Добролюбова, несомненно, под впечатлением ‘Письма к издателю’ (‘Русская беседа’, 1856, кн. 3), в котором Даль доказывал вредность распространения грамотности среди крестьян.

6. Так в шутку Добролюбов называет четырехлетнюю дочь Срезневского.

7. 12 июля 1857 года Срезневский начал писать ответ Добролюбову, но письмо осталось незаконченным и непосланным (‘Звенья’, No 3—4, 1934, стр. 549—550).

123. В. И. СЦИБОРСКОМУ

Впервые (с пропусками) — Материалы, стр. 383—384.

Борис Иванович Сциборский (ум. 1896 или 1897) — студент-естественник Главного педагогического института, стипендиат Царства Польского, близкий друг Добролюбова и активный участник его кружка. См. о нем: ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 90—94. Сциборский — автор ценных воспоминаний об институтском периоде жизни и деятельности Добролюбова (см. ‘Добр. в восп. совр.’, стр.94—116). Письма (3) Сциборского к Добролюбову см. в ЛН, No 25—26, стр. 340—342.

1. В письме от конца июня или начала июля 1857 года (Материалы, стр. 379—381).

2. См. прим. 3 к письму 119.

3. Поттер Луи-Жозеф-Антуан (1786—1859) — бельгийский политический деятель и публицист. Речь идет о его книге ‘Ralit’ (‘Действи’ тельность’).

4. В Материалах слово ‘бедный’ опущено, фамилия Чернышевского здесь и далее заменена буквой N.

5. Павлов и Кошкин — лица неустановленные.

6. То есть Чернышевского. Слова ‘чистого и благородного’ в Материалах опущены.

7. Н. П. Турчанинову.

124. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 384. На автографе — рукою В. И. Добролюбова, карандашом: ‘По условию не сказано хоронить. Но я дал 10 р. 50 к. асе. (то есть 3 рубля серебром), и будет за глаза, а если недостанет, прибавлю еще 1 р. сер.’.

Василий Иванович Добролюбов (1831—1880) — дядя Добролюбова, помощник контролера совета нижегородского дворянского банка, после смерти брата, А. И. Добролюбова, — самый деятельный из опекунов его осиротевшей семьи. В начале 1859 года овдовевший Василий Иванович переехал в Петербург и почти до смерти Добролюбова жил с ним, ведал его хозяйственными делами, в 1859 году определился на службу мелким чиновником в ведомство министерства внутренних дел, с 1862 года — младший контролер петербургского государственного банка, впоследствии управляющий его каменец-подольским отделением. Письма (55) Василия Ивановича к Добролюбову опубликованы в Материалах, часть писем (18) не издана (ИРЛИ).

125. А. И. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 385—387.

1. Синев Петр, студент-историк, Стратоницкий Арсений, Колоколов Александр, Радонежский Александр — студенты-филологи, однокурсники Добролюбова, которых, писал Чернышевский, ‘чуждались друзья Николая Александровича и с которыми был ласков он, жалевший огорчать людей’ (Материалы, стр. 386).

2. Солнцев Семеy — студент-филолог, Белявский Александр — студент-историк. Наряду с Капитоном Широким и Евлампием Лебедевым они принадлежали, как указывал Чернышевский, к ‘той же презираемой друзьями Николая Александровича партии’ (там же).

3. В письме от конца июня или начала июля 1857 года Златовратский сообщил Добролюбову, что купил для H. M. Михайловского издание П. А. Кулиша ‘Сочинения и письма Н. В. Гоголя’ (6 томов, СПб., 1857) и что это издание ему не нравится (Материалы, стр. 381).

4. Имеется в виду Собрание сочинений А. С. Пушкина, издание П. В. Анненкова (7 томов, СПб., 1855—1857).

5. В ответном письме Добролюбову (не издано, ИРЛИ) Златовратский сообщил: ‘Последние два тома (4 и 6) вышли 5 июля — в день отъезда моего из Питера’.

6. 24 июня — день именин И. И. Давыдова. О том, как они были отпразднованы в 1857 году, Добролюбов узнал из письма Шемановского от 26 июня (‘Литературный критик’, 1936, No 2, стр. 131—133). Упоминая далее дату 24 июня 1856 года, Добролюбов намекает на эпизод с запиской, разосланной им тогда для напечатания в разные редакции. В записке говорилось: ‘В ночь с 24-го на 25-е июня сего года студенты Главного педагогического института высекли розгами своего директора Ивана Давыдова за подлость, казнокрадство и другие наглые поступки’ (см. письмо 103, а также ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 79).

7. Это письмо Златовратского см. в Материалах, стр. 379—381.

126. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 390—391.

1. См. письмо 121.

2. Письмо С. А. Пальчиковой от 17 июля см. в Материалах, стр. 388—389.

127. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 392—394.

1. См. приписку к письму 128.

128. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

Впервые — Материалы, стр. 391—392.

129. И. И. СРЕЗНЕВСКОМУ

Впервые — ‘Звенья’, 1934, No 3—4, стр. 550—551. Печатается по автографу (Архив АН СССР в Ленинграде).

1. Добролюбов по приезде из Нижнего в Петербург направил письмо Василию Ивановичу с просьбой купить на нижегородской ярмарке чаю для Срезневского. Это письмо Добролюбова неизвестно.

2. Письмо В. И. Добролюбова неизвестно.

130. А. H. ТАТАРИНОВУ

Впервые — в составе воспоминаний Н. А. Татариновой о Добролюбове — ‘Литература и марксизм’, 1931, No 2, стр. 121. Автограф письма неизвестен. Печатается по тексту изд. ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 287. Датируется на основании: 1) указания Н. А. Татариновой, предваряющего в ее воспоминаниях текст публикуемого письма: ‘Еще я запишу одно обстоятельство, чтобы дать понятие о его (Добролюбова) тогдашнем стесненном положении, несмотря на возникающую известность. Осенью отец получил от него записку следующего содержания…’, 2) упоминания Добролюбова о покупке шубы в письме к Ф. В. Благообразовой от 4 ноября 1857 года и сообщения в письме к В. В. Колосовской от 30 ноября 1857 года о расплате с долгами за экипировку (см. письма 131 и 132).

Александр Николаевич Татаринов (1810—1861) — симбирский помещик, либерально настроенный деятель крестьянской реформы, впоследствии член редакционной комиссии. Его дочери Наталье Александровне (в замужестве Островской, 1845—1910) Добролюбов давал уроки по русской словесности в 1857 и 1859 годах. Подробнее о Татариновых см. в дневнике Добролюбова от 9 и 11 января 1857 года и прим. 68 на стр. 669 в т. 8 наст. изд.

131. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 403—404.

132. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

Впервые — Материалы, стр. 408—409. На автографе помета — ’10’.

133. А. Н. ПЫПИНУ

Впервые — Летопись, стр. 176. Датировано (предположительно) С. А. Рейсером по времени сближения Добролюбова с К. Д. Кавелиным и до отъезда Пыпина на два года за границу (Летопись, стр. 176).

Александр Николаевич Пыпин (1833—1904) — историк русской и славянской литератур, исследователь фольклора, впоследствии академик, двоюродный брат Чернышевского. В 1850—1860-х годах А. Н. Пыпип — активный сотрудник ‘Современника’. Его воспоминания о Добролюбове см.: ‘Добр. в воен. совр.’, стр. 247—251. Одно письмо Пыпина к Добролюбову см.: Княжнин, No 228.

134. Б. И. СЦИБОРСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 412. Датировано Чернышевским. Предложенная С. А. Рейсером передатировка ‘август — начало сентября 1857 г.’ (ЛН, No 25—26, стр. 343, Летопись, стр. 172) опровергается содержанием письма: 1) упоминанием о посылке сентябрьской—декабрьской книжек ‘Современника’ за 1857 год, 2) указанием на пребывание И. И. Паржницкого в Петербурге (30 августа 1857 года он был еще в Казани. См. письмо Паржницкого под этой датой в J1H, No 25—26, стр. 338—339).

1. Статьи и рецензии Добролюбова, напечатанные в NoNo 9—12 ‘Современника’ за 1857 год (см. т. 2 наст. изд., стр. 7—164).

2. См. об этом прим. 7, к письму 154.

3. Ср. письмо 142, в котором Добролюбов с этой же целью советовал А. П. Златовратскому прочесть в ‘Современнике’ 1857 года свою статью о ‘Губернских очерках’ Щедрина и библиографию с сентября.

1858

135. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 416—417. На автографе помета M И. Благообразова: ’24 февраля 1858 г.’

1. Кобрит Андрей Федорович был в 1857 году председателем нижегородской казенной палаты, сменив на этой должности Б.Е. Прутченко. В 1858 году вместо Кобрита был назначен новый председатель — В. Е. Вердеревский.

2. В письме от 22 августа 1857 года (Материалы, стр. 395—396) Михаил Иванович сообщил Добролюбову о своем намерении открыть в Нижнем библиотеку и просил написать князю Трубецкому, чтобы тот принял участие в этом деле и порекомендовал других читателей.

3. Заметка о смерти А. Д. Улыбышева была помещена в No 6 ‘Сына отечества’ за 9 февраля 1858 года.

4. См. письмо 127.

5. В. А. Трубецкой переехал в декабре 1857 года в Москву на должность управляющего московской удельной конторой.

136. А. А. ЧУМИКОВУ

Впервые — Материалы, стр. 417.

Александр Александрович Чумиков (1819—1902) — прогрессивный педагог, редактор-издатель ежемесячного ‘Журнала для воспитания’, выходившего в Петербурге в 1857—1859 годах.

1. Дистервег Фридрих Адольф Вильгельм (1790—1866) — немецкий педагог, автор ряда работ по проблемам обучения и воспитания.

2. Речь идет о рецензии на книгу профессора С.-Петербургской духовной семинарии М. Архангельского ‘Руководство к изучению словесности и к практическому упражнению в сочинениях’ (СПб., 1857). Рецензия была опубликована (без подписи) в No 4 ‘Журнала для воспитания’ за 1858 год (см. т. 2 наст. изд.).

3. ‘Подснежник’ — ежемесячный журнал для детей и юношества, издавался в Петербурге в 1858—1862 годах под редакцией Вл. Н. Майкова. Рецензия Добролюбова, написанная, очевидно, на первую книжку ‘Подснежника’, неизвестна.

4. По-видимому, речь идет о рецензиях: ‘Природа и люди… Книга 1, вып. 1. СПб., 1858’, ‘Первый шаг… Августы Вороновой, СПб., 1858’. Напечатаны в No 4 ‘Журнала для воспитания’ за 1858 год (см. т. 2 наст. изд.).

5. Возможно, речь идет о переводе книги Дистервега ‘Pdagogisches Wollen und Sollen’ (1856). Перевод, по всей вероятности, не был осуществлен (Летопись, стр. 179).

137. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Впервые — ЛН, No 67, стр. 273. Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Датировано С. А. Рейсером но содержанию письма.

С Чернышевским Добролюбов познакомился через своего институтского товарища Н. П. Турчанинова не позднее апреля 1856 года. Переписка между ними, дошедшая до нас далеко не полностью, относится к 1858—1861 годам, она имеет по преимуществу деловой характер. Письма (31) Чернышевского к Добролюбову см. Чернышевский, XIV, по указателю. Его воспоминания о Добролюбове собраны в издании ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 157—185. Настоящее письмо связано с редакционной работой Добролюбова в ‘Современнике’. По заключенному с редакцией условию он с начала 1858 года обязался за 50 рублей в месяц читать вторые корректуры журнала.

1. Речь идет о статье А. Б. Лакиера ‘Конгресс в Вашингтоне в 1857 году’. Напечатана в No 4 ‘Современника’ за 1858 год.

2. То есть в первом листе оттиска с типографского набора текста, еще не сверстанного в отдельные страницы.

3. Имеются в виду ‘Письма об Испании’ В. П. Боткина, вышедшие отдельным изданием в 1857 году. Чернышевский напечатал на эту книгу обширную рецензию (‘Современник’, 1858, No 2), в которой остановился главным образом на характеристике политических порядков и социально-экономического уклада Испании, чего почти не затронул Боткин, описывавший по преимуществу природу, искусство и частный быт.

138. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Впервые (с пропусками) — Материалы, стр. 422—423. Год установлен Чернышевским по содержанию письма.

1. Бильдинский Петр — студент-филолог выпускного курса Педагогического института. О каком столкновении Бильдинского с Давыдовым идет речь — не установлено.

2. Часть предыдущего текста (со слов ‘Теперь доктор уверяет’) в Материалах опущена. Версия о сифилисе неосновательна: Добролюбов был болен туберкулезом.

3. Имеется в виду том X ‘Записок Русского археологического общества’ за 1857 год, в котором Макарий (см. о нем прим. 34* и 25 к письму 12) поместил описание ‘Памятники церковных древностей в Нижегородской губернии’.

4. Слова ‘человек недалекий, но’ в Материалах опущены.

5. Две последние фразы в Материалах отсутствуют.

6. Вопросы Добролюбова связаны с появлением известий из других губерний о согласии помещиков освободить крестьян и об организации по рескрипту Александра II дворянских губернских комитетов для выработки проекта реформы. Ответ Златовратского см. в Материалах, стр. 425.

7. Ляпунов Прокопий Петрович (ум. 1611) — предводитель рязанских дворян, примкнувший со своим отрядом в начале 1606 года к крестьянскому восстанию И. Болотникова.

8. См. об этом письмо 142, а также 146 и прим. 6 к нему.

139. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 423—424. На автографе пометы М. И. Благообразова: ’14 апреля 1858 года, в понедельник’, ‘Отвечено 18 апреля 1858 г.’.

1. Это письмо неизвестно.

2. В октябре 1857 года А. А. Добролюбова вышла замуж за М. А. Кострова, который был зачислен на закрепленное за нею место священника Никольской церкви.

3 В 1857 году Благообразов сопровождал по поручению советника казенной палаты партию спирта в Астрахань.

140. Д. И. МЕНДЕЛЕЕВУ

Впервые (с ошибочной датой ’12 окт. 1857 г.’) — M. H. Mладенцев и В. Е. Тищенко. Д. И. Менделеев. Его жизнь и деятельность, т. 1, 1938, стр. 151—152. Печатается по автографу (Музей Д. И. Менделеева при Ленинградском университете).

Дмитрий Иванович Менделеев (1834—1907) в 1855 году окончил с золотой медалью Главный педагогический институт, с 1857 года, после защиты магистерской и доцентской диссертаций, преподавал химию в Петербургском университете.

1. Добролюбов имеет в виду письмо Менделеева от 12 апреля 1858 года. В нем говорилось: ‘Педагоги последнего выпуска, человек 20, соберутся в среду 16 апреля вечером вместе провести время. Мне поручено пригласить и Вас… Мы собираемся у одного из здешних учителей гимназии — Гертвига… Это собрание… должно служить к сближению в пашем кружке и к повторению…’ (Княжнин, No 197).

2. Гертвиг Владимир Михайлович — учитель латинского языка 5-й петербургской гимназии, окончил Педагогический институт в 1851 году.

3. Добролюбов, очевидно, опасался, что среди приглашенных будут его противники по институту.

4. Евгений Петрович Карпович (1824—1885) — историк и беллетрист, по окончании Педагогического института (1844) — учитель Калужской гимназии, с 1857 года — сотрудник ‘Современника’. Одна из его статей, ‘Современное обозрение’ (‘Современник’, 1858, No 3), была написана, по-видимому, совместно с Добролюбовым (см. ГИХЛ, V, стр. 553, Указатель, стр. 548—549).

141. Е. Н. ПЕЩУРОВОЙ

Впервые — ‘Литературный архив’, вып. 4, М., 1953, стр. 70—71.

Елизавета Никитична Пещурова — престарелая тетка княгини М. А. Трубецкой, жившая вместе с нею в Нижнем Новгороде в доме Добролюбовых. Письма (8) Е. Н. Пещуровой к Добролюбову см. в Материалах.

1. Это письмо от 23 апреля 1858 года см. в Материалах, стр. 428.

2. Пещурова просила Добролюбова получить для нее пенсию в казначействе, что он делал и раньше.

3. Гапсаль — лечебный курорт на берегу Балтийского моря (ныне г. Хаапсалу Эстонской ССР).

4. Этот уклончивый ответ Добролюбова о своей литературной деятельности не удовлетворил Пещурову. См. ее письмо от 26 мая 1858 года (Материалы, стр. 430—431).

5. Елизавета Христофоровна — мать упомянутых далее княгини М. А. Трубецкой и С. А. Пальчиковой.

142. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 432—434. Год установлен Чернышевским по содержанию письма.

1. Добролюбов находился на лечении в Старой Руссе примерно с 25 июня по 10 августа 1858 года.

2. Речь идет о письме Златовратского от апреля или мая 1858 года (Материалы, стр. 431—432).

3. И ты тоже (лат.) — слова Юлия Цезаря, обращенные к Бруту.

4. Это чрезвычайно важное указание является главным основанием для атрибуции статей Добролюбова, напечатанных в ‘Современнике’ с сентября 1857 по июль 1858 года (см. об этом т. 2 наст. изд., стр. 505).

5. Неточная цитата из стихотворения А. И. Майкова ‘Зачем, шутя неосторожно…’ (1857).

143. Е. Н. ПЕЩУРОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 434—436.

1. От 26 мая 1858 года (Материалы, стр. 430—431).

2. Михаил Михайлович Неклюдов был членом совета департамента уделов.

144. И. И. ВОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 441.

Иван Иванович Бордюгов (1834—1888) — институтский товарищ Добролюбова, один из самых интимных его друзей и политических единомышленников по ‘общему святому делу’, участник складывавшегося под руководством Добролюбова тайного революционного кружка. По окончании института (1857) Бордюгов преподавал химию и технологию в 3-й московской реальной гимназии. Письма (14) Бордюгова к Добролюбову см. в Материалах, одно письмо (в отрывке) — ‘Русская литература’, 1963, No 4, стр. 60, ряд писем (16) не издан (ИРЛИ).

1. Речь идет о письмах М. И. Шемановского от 11 июля и 24 ноября 1857 года (Материалы, стр. 387—388, 404—408).

145. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

Впервые — Материалы, стр. 441—442. На автографе помета — ‘9’.

1. В письме от 16 июля Василий Иванович сообщил о тяжелой болезни своей жены Елены Ефимовны (Материалы, стр. 440).

2. Это письмо неизвестно.

146. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 447—449. Год установлен Чернышевским по упоминанию Старой Руссы.

1. В письме от 12 июля 1858 года Златовратскии сообщил Добролюбову, что получил письмо от С. Т. Славутипского, жившего тогда в Москве, с просьбой написать Добролюбову, не сможет ли ‘Современник’ напечатать первые пять глав его повести ‘Правое дело’ (Материалы, стр. 436).

2. Повесть Славутинского ‘Читальщица’ была напечатана в ‘Русском вестнике’ (1858, май, кн. 2) за подписью ‘С—ий’.

3. Это стихотворение Славутинского было также помещено в ‘Русском вестнике’ (1857, февраль, кн. 1).

4. Полное название повести — ‘История моего деда’. Напечатана за подписью ‘С—кий’ в ‘Русском вестнике’ (1858, март, кн. 1).

5. Златовратский писал, что, по словам Славутинского, ‘Русский вестник’ в восторге от ‘Правого дела’, но он не берет его потому, что ‘не принято в нем печатать неоконченных пьес’ (Материалы, стр. 436).

6. Имеются в виду ‘объяснения’ в письме Златовратского от 12 июля 1858 года (Материалы, стр. 437—440). Чернышевский сопроводил их обширным примечанием, показав, что Златовратскии ‘построил свои обвинения на недоразумениях очень наивных’ (см. Материалы, стр. 437—439).

7. Это ‘обстоятельство’ было вызвано, очевидно, решительным возражением Чернышевского против намерения Добролюбова жениться на Т. К. Гринвальд, с чем он вынужден был согласиться (см. ‘Добр. в восп. совр’., стр. 164). ‘Дело было очень обыкновенное, — указывает Чернышевский, — и притом такое, в котором Николай Александрович ровно нисколько не был виноват, но он воображал его ужасным, а себя виновником его’ (Материалы, стр. 448).

8. Речь идет о книге профессора всеобщей истории Александровского лицея В. М. Ведрова (1824—1892) ‘Поход афинян в Сицилию и осада Сиракуз’ (СПб., 1857). В No 9 ‘Современника’ за 1857 год Добролюбов поместил на нее уничтожающую рецензию (см. т. 2 наст. изд.).

9. Это письмо А. П. Златовратского к H. M. Михайловскому неизвестно.

10. То есть критико-библиографический отдел ‘Современника’ стал бы вновь вести Чернышевский.

147. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 449—450.

148. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 451—452. В конце письма приписка И. И. Бордюгова (Материалы, стр. 453).

Михаил Иванович Шемановский (1836—1865) — однокурсник и один из самых близких и преданных друзей Добролюбова, был активным участником его кружка и вместе с Бордюговым находился в курсе всех личных дел и революционных начинаний Добролюбова. Окончив институт со званием старшего учителя, Шемановский в течение двух лет преподавал математику и физику в Ковенской гимназии, а затем добился перевода на родину — в Вятку. После смерти Добролюбова был преподавателем математики во 2-й и 3-й московских гимназиях. Шемановский — автор ‘Воспоминаний о жизни в Главном педагогическом институте 1853— 1857 годов’ (см. ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 48—89). Его письма (15) Добролюбову см. в Материалах и ‘Литературном критике’ (1936, No 2).

1. Часть предыдущего текста (со слов ‘да и не только люди’) в Материалы по цензурным условиям не вошла.

2. См. письмо М. И. Шемановского от 24 ноября 1857 года (Материалы, стр. 404—408).

3. И. И. Бордюгов.

4. Жерар Шарль-Фредерик (1816—1856) — выдающийся французский химик, классифицировавший на основе четырех формул все органические соединения. Д. И. Менделеев называл его революционером в химии.

149. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 453—455. Год определяется по содержанию письма.

1. В письме от И августа (Материалы, стр. 450—451) Василий Иванович сообщил, что его жена скончалась.

150. А. Н. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 455—456. Год устанавливается по связи с письмом 146.

1. См. письмо 146.

2. H. M. Михайловский служил репетитором в 1-м кадетском корпусе.

3. Крюк — старинный церковный нотный знак. Речь идет о нотных сборниках.

4. Поленов Дмитрий Васильевич (1806—1870) — археолог и библиограф, секретарь Археологического общества, Лыжин Николай Петрович — магистр русской истории, Геннади Григорий Николаевич (1826—1872) — библиограф, Гильфердинг Александр Федорович (1831—1872) — славист и этнограф-фольклорист.

5. Цитата из стихотворения Гейне ‘Ich stand in dunkeln Trumen’ в переводе Добролюбова (см. т. 8 наст. изд., стр. 95).

151. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 457—458.

1. Евдокимов — лицо неустановленное.

2. С Терезой Карловной Гринвальд (в Материалах ее имя, отчество и фамилия заменены буквами ‘В. Д. 3.’) Добролюбов был близок с зимы 1856 года до начала 1860 года. Есть основания предполагать, что в дневнике Добролюбова она фигурирует под именем .Машеньки (см. прим. 39 на стр. 667 т. 8 наст. изд.). Письма Т. К. Гринвальд (39) к Добролюбову не изданы (ИРЛИ).

3. Заключенные в скобки слова в Материалах по цензурным причинам выпущены.

4. Имеется в виду книга С. С. Куторги ‘Естественная история земной коры’ (СПб., 1858). Рецензия на нее в ‘Современнике’ не появлялась.

5. Рулье Карл (1814—1858) — зоолог, профессор Московского университета. Слух о том, что на вакантное после его смерти место назначается Куторга, оказался ложным.

6. Книга академика Э. X. Ленца ‘Физическая география’ вышла в 1858 году третьим изданием.

7. Гюйо Арнольд Генри (1807—1884) — доктор философии и права, географ, с 1848 года работал в Бостоне (США), издал курс своих лекций под заглавием ‘Земля и человек, или Физическая география в ее отношении к истории человечества’.

8. Рецензии на эти книги в ‘Современнике’ не появлялись.

9. Анета и Юлия — знакомые И. И. Бордюгова.

10. Речь идет об иллюминации по случаю второй годовщины со дня коронации Александра II.

11. Это примечание Чернышевского имеет явно иронический характер. По поводу жандармской слежки за Добролюбовым см.: Ф. Прийма. Добролюбов и русское освободительное движение. — ‘Русская литература’, 1963, No 4, стр. 66—72.

152. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

Впервые — ‘Литературный архив’, вып. 6, М.—Л., 1961, стр. 415. Печатается по автографу (Государственный театральный музей имени А. А. Бахрушина). Датировано (с обоснованием ошибочности авторской даты) Л. С. Пустильник при первой публикации (см. указ. изд., стр. 415—416).

Алексей Николаевич Плещеев (1825—1893) — поэт и беллетрист, петрашевец. Добролюбов познакомился с ним летом 1858 года, по прибытии Плещеева из оренбургской ссылки в отпуск в Петербург для устройства семейных дел, и до конца жизни поддерживал с ним переписку. Подробнее о Плещееве и его отношениях с Добролюбовым см. в статье Л. С. Пустильник (указ. изд., стр. 408—417). Письма (13) Плещеева к Добролюбову см.: ‘Русская мысль’, 1913, No 1, стр. 131—149.

1. Речь идет о стихотворении Плещеева ‘Мой знакомый’, переданном цензору Д. И. Мацкевичу. С цензурными изменениями оно было напечатано в No 9 ‘Современника’ за 1858 год.

153. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 462. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘Получено 14 сент. 1858 г.’.

1. Это письмо А. А. Добролюбовой неизвестно.

154. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 462—466.

1. Письмо М. И. Шемановского от 5 сентября о его жизни в Ковно см.: ‘Литературный критик’, 1936, No 2, стр. 136—137.

2. Шпекин — персонаж из комедии Гоголя ‘Ревизор’.

3. Врат — Семен Иванович Шемпновский, с 1857 года студент Казанского университета, осенью 1859 года исключен и отправлен к родным в Вятку за активное участие в студенческих волнениях. Письмо М. И. Шемановского к нему неизвестно.

4. Сахаров Иван Александрович — директор 1-й казанской гимназии.

5. См. об этом в письме 180.

6. По-видимому, поводом для такого обвинения явилась рецензия Добролюбова на книжку барона М. А. Корфа ‘Восшествие на престол императора Николая I’, напечатанная в No 9 ‘Современника’ за 1857 год (см. т. 2 наст. изд., стр. 58—60). Разоблачительный смысл рецензии, написанной по цензурным условиям в эзоповой манере, оказался не понятым Щегловым и некоторыми другими товарищами Добролюбова по институту.

7. О Михалевском см. прим. 6* к письму 202.

8. Далее Чернышевский цитирует опускаемый нами конец статьи Добролюбова со слов: ‘Вероятно, еще английская цивилизация’ (т. 2 наст. изд., стр. 46).

155. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 468—470.

1. Письмо М. И. Шемановского от 5 сентября см.: ‘Литературный критик’, 1936, No 2, стр. 136—137.

2. Эта записка неизвестна.

3. Добролюбов имеет в виду написанное им объявление ‘Об издании ‘Современника’ в 1859 г.’. Оно было напечатано в NoNo 10, йй и 12 ‘Современника’ за 1858 год (см. т. 3 наст. изд.).

4. В объявлении упомянут —бое как автор статей ‘Первые годы царствования Петра Великого’. Кроме того, в числе сотрудников ‘Современника’ ‘прошлого и нынешнего года’ Добролюбов назван под своим именем и под псевдонимами Н. Александрович и Волгин.

5. В No 9 ‘Современника’ за 1858 год Добролюбов напечатал под псевдонимом ‘Волгин’ шесть стихотворений: ‘Приятное воспоминание’, ‘Дорогой’, ‘Блаженство неведения’, ‘Сила слова’, ‘Напрасно!’, ‘Пала ты, как травка полевая…’.

6. Какие стихи не пропустила цензура, неизвестно.

7. Напечатав в ‘Современнике’ (1858, No 7) статью ‘Уличные листки’ (см. т. 3 наст. изд.), Добролюбов, очевидно, собирался продолжить разговор на эту тему на материале московских уличных листков.

8. Володя.

9. О какой книге говорит Добролюбов — не установлено.

10. Дараеан Анна Михайловна (1806—1877) — детская писательница. Видимо, речь идет о ее книге ‘Естественная история животных’ (СПб., 1849).

11. Добролюбов имеет в виду книжку А. Map—ва ‘Картинки из естественной истории, с описанием их стихами для маленьких детей’ (СПб., 1858). Позднее он высмеял ее в рецензии, напечатанной в ‘Журнале для воспитания’ (1859, No 5, см. т. 4 наст. изд.).

156. М. И. БЛАГООВРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 479—480. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘Ответ послан 29 ноября 1858 г.’

1. В письме от 15 сентября Михаил Иванович сообщал, что задумал устроить в Нижнем библиотеку, и просил Добролюбова узнать у петербургских книготорговцев, ‘не выищется ли кто из них охотник дать рублей (на тысячу) книг’ (Материалы, стр. 467).

2. Смирдин Александр Александрович, сын А. Ф. Смирдина (1795—1857), известного книготорговца и издателя, совладелец книжного магазина ‘Смирдин (сын) и Комп.’

3. Зотов Рафаил Михайлович (1795—1871), Масальский Константин Петрович (1802—1861), Воскресенский Михаил Ильич (ум. 1867) — плодовитые беллетристы ‘средней руки’ (Белинский, IX, стр. 255). См: рецензию Добролюбова на произведения М. И. Воскресенского в т. 3 наст. изд., стр. 217—224. Булгарин Ф. В. был автором верноподданнических морально-дидактических и псевдоисторических романов: ‘Иван Выжигин’, ‘Петр Иванович Выжигин’, ‘Дмитрий Самг)званец’, ‘Мазепа’.

4. Поль де Кок (1794—1871) — французский писатель, автор романов из жизни парижского мещанства, написанных в фривольном духе французской беллетристики конца XVIII века.

5. Михаил Иванович писал, что нижегородский владелец кондитерской Кемарский берет дело ‘на свою ответственность, стало быть, купцам опасаться нечего’ (Материалы, стр. 467).

157. В ТИПОГРАФИЮ

Печатается впервые по автографу (ГПБ). Записка датируется предположительно по указанной ниже рукописи Добролюбова, на обороте которой она была написана.

1. Оригинал — рукопись сатирической рецензии ‘Стихотворения Михаила Розенгейма’, предназначавшейся для No 11 ‘Современника’ за 1858 год.

158. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые (отрывок) — ‘Огни’, стр. 32—34. Печатается по первой публикации. Местонахождение автографов писем Добролюбова к Славутинскому и копий А. Н. Пыпина с них (в большинстве неполных), по которым письма были напечатаны в ‘Огнях’, в настоящее время неизвестно. См. о них: Я. 3. Черняк. Н. А. Добролюбов и С. Т. Славутинский. — ‘Красная новь’, 1936, No 2, стр. 257.

Степан Тимофеевич Славутинский (ок. 1825—1884) — беллетрист и публицист, в 1847—1858 годах — чиновник особых поручений по крестьянским делам при рязанском губернаторе, в 1860 году — сотрудник ‘Современника’, позднее определился на службу в качестве мирового посредника, печатался в ‘Нашем времени’ и ‘Русских ведомостях’. Письма (21) Славутинского к Добролюбову см.: ‘Огни’.

1. Речь идет о первых пяти главах романа ‘Правое дело’. Очевидно, по цензурным причинам в ‘Современнике’ они не появились. Позднее две главы были напечатаны в газете ‘Современность и экономический листок’ (1860, NoNo 1—2) под названием ‘Городничий (Пролог к роману ‘Правое дело’)’, без подписи автора.

2. Подстрекательство к мятежу (франц.).

3. Рассказ Е. Н. Елагина ‘Откупное дело’ был напечатан в NoNo 9 и 10 ‘Современника’ за 1858 год.

4. Имеется в виду повесть Е. П. Карновича ‘Варенька Ченцова’ (‘Современник’, 1858, No 11).

5. Губернские комитеты — выборные дворянско-помещичьи органы, созданные по рескрипту Александра II в 1858 году для составления проектов освобождения крестьян от крепостной зависимости.

6. Речь идет о рязанском губернаторе П. П. Новосильцеве, расследовавшем в начале 1858 года ‘дело о неповиновении крестьян села Деднова вотчинному их начальству’. Зверское истязание ‘бунтовщиков’ во время этого расследования было описано в статье Н. П. Огарева ‘Дворянско-чиновничий разбой в селе Деднове (Рязанской губернии, Зарайского уезда, губернатор Новосильцов)’, помещенной в ‘Колоколе’ (1858, 3 (15) октября, лист 26).

7. По поводу назначенного перерасследования ‘дедновской истории’ в статье Огарева говорилось: ‘Вторым членом комиссии этого переследования был чиновник особых поручений Славутинский, и еще был третий какой-то чиновник. Эти господа ни о разорении крестьян солдатами, ни о денежном сборе ничего не спрашивали, а спрашивали только — кто подавал прошение об отыскании свободы’. Об участии Славутинского в ‘дедновском деле’ см. его письмо к Добролюбову от 6 декабря 1858 года (‘Огни’, стр. 34—35).

8. А. П. Златовратского.

9. Добролюбов говорит о ‘Колоколе’.

10. Речь идет о Герцене, который в 1840 году был редактором неофициальной части ‘Владимирских губернских ведомостей’.

159. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

Впервые (с ошибочной датой ‘9 ноября’) — Материалы, стр. 483—484. На автографе помета М. И. Шемановского: ‘Получ. 25 ноября’.

1. Это письмо И. И. Бордюгова см. в Материалах, стр. 482—483.

2. См. письмо 148, на которое М. И. Шемановский ответил письмом от 5 сентября (‘Литературный критик’, 1936, No 2, стр. 136—137).

3. H. M. Михайловского (в Материалах — ‘Николая Михайловича’).

4. Штефен — лицо неустановленное.

5. Отзывы о Н. А. Вышнеградском (‘отвратительная душонка’, ‘презренная душонка’) см. в дневниковых записях Добролюбова (т. 8 наст. изд., стр. 528, 561).

6. Речь идет о статье ‘Об улучшении материального быта учителей в провинциальных училищах’, напечатанной в ‘Журнале для воспитания’ (1858, No 11, отд. II, стр. 289—294) за подписью ‘Учитель гимназии’.

7. Добролюбов имеет в виду решение главного правления училищ, ‘высочайше утвержденное’ 15 ноября 1858 года, согласно которому Главный педагогический институт после окончания учебного года упразднялся, а вместо него открывались педагогические курсы.

160. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые (с пропуском) — Материалы, стр. 485—486.

1. По-видимому, речь идет о фотографии австрийского фельдмаршала графа И. И. Радецкого (1766—1858).

2. Марья Петровна — лицо неустановленное.

3. О каких билетах идет речь и кто такая Добринская — установить не удалось.

4. Степанов — портной (см. прим. 5* к письму 164).

5. Эта ироническая фраза в Материалах опущена по цензурным обстоятельствам.

6. Кочетовы — родственники И. И. Бордюгова. Поручение состояло в том, чтобы передать им письмо, как только он пришлет его Добролюбову. См. письмо 164.

161. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые (с пропуском) — Материалы, стр. 487—488.

1. В письмах от 15 и 22 октября 1858 года (Материалы, стр. 478—479, 480—481) Василий Иванович сообщал, что намеревается переехать в Петербург, и иросил Добролюбова похлопотать о месте для него. Не получив сразу ответа, Василий Иванович писал 3 ноября: ‘Мне не нужно еще должности, если ты останавливаешься ответом за неприисканием ее, но необходимо твое ласковое слово’ (Материалы, стр. 481).

2. Княжевич А. М. (1792—1872) был назначен министром финансов в 1858 году. В. И. Добролюбов рассчитывал на место помощника столоначальника в его ведомстве.

3. То есть о передаче опекунства М. А. Кострову.

4. Часть предыдущего текста (со слов ‘которым можете и счетец вывести’) в Материалах опущена.

5. См. письмо 120 и прим. 8 к нему.

162. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 490.

1. Речь идет о письме М. И. Шемановского от 25 ноября (см. ‘Литературный критик’, 1936, No 2, стр. 138—139).

2. Бекетов Андрей Николаевич (1825—1902) — известный впоследствии профессор ботаники Петербургского университета, рецензия на его ‘Ботанические очерки’ (М., 1858) в ‘Современнике’ не появлялась.

3. Речь шла об издании ‘Руководства частной фармакологии’ Кларуса, перевод которого был сделан И. Паржницким совместно с другими студентами в период обучения в Казанском университете. Найти издателя не удалось. Перевод был издан лишь в 1863 году в Казани.

4. Александров Петр Александрович — инспектор 3-й московской гимназии, где учительствовал Бордюгов.

5. А. Г. Янковский был направлен учителем в Варшавский учебный округ. Письмо его от 30 ноября не издано (ИРЛИ).

6. Киттары Модест Яковлевич (1825—1880) занимал с 1857 года должности профессора технологии Московского университета и инспектора Московской практической академии коммерческих наук. Бордюгов был зависим от него как преподаватель технологии в реальной гимназии.

153. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые (отрывок) — ‘Огни’, стр. 38—41. Печатается по первой публикации, см. прим. к письму 158.

1. Речь идет о письме Славутинского от 6 декабря (‘Огни’, стр. 34—38).

2. В письме к Добролюбову Славутинский, говоря о редакторе ‘Владимирских губернских ведомостей’, называл фамилию Тихонравова.

3. См. письмо 158.

4. Речь идет о М. К. Клингенберге, назначенном в 1858 году исполняющим должность рязанского губернатора вместо Новосильцева.

5. См. письмо 158 и прим. 1 к нему.

6. ‘Дворянское гнездо’.

7. ‘Развеселое житье’.

8. Рассказ П. И. Мельникова-Печерского в 1859 году в ‘Современнике’ не появлялся.

9. Речь идет о романах ‘Кто виноват?’ Герцена и ‘Обыкновенная история’ Гончарова.

10. Славутинский прислал для ‘Современника’ свое первое ‘Провинциальное письмо’ и просил Добролюбова высказать мнение о нем.

11. В письме от 6 декабря Славутинский сообщал, что мог бы прислать в ‘Современник’ два своих рассказа из простонародной жизни.

164. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 492—494.

1. Это был ответ Вордюгова на письмо Добролюбова от 9 декабря (см. Материалы, стр. 490—491).

2. Цитата из ‘Евгения Онегина’ Пушкина (глава вторая, строфа XXXIX).

3. Добролюбов говорит о своей статье ‘Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым’ и, рецензии ‘Стихотворения Михаила Розенгейма’ (см. тт. 3 и 7 наст. изд.).

4. Так сказать (франц.).

5. Армфельд Анна Васильевна — жена Александра Осиповича Армфельда, инспектора московского Николаевского сиротского института. И. И. Бордюгов был домашним учителем детей Армфельдов.

6. Начальные строки из стихотворения Огарева ‘Стансы’ (1841), являющегося переводом из ‘Stanzas for music’ Байрона.

7. Возлюбленной (франц.).

8. Добролюбов имеет в виду статью историка С. В. Ешевского ‘Курс всеобщей истории, составленный В. Шульгиным’ (‘Атеней’, 1858, No 38). Задуманной статьи Добролюбов не написал.

165. К. И. ВУЛЬФУ

Впервые — ГИХЛ, VI, стр. 704. Печатается по автографу (ГПБ). Записка датируется по указанной ниже рукописи Добролюбова, на обороте последнего листа которой она была написана.

Карл Иванович Вульф (ум. 1860) — владелец типографии, где печатался ‘Современник’.

1. Рукопись статьи ‘Письмо из провинции’, предназначенной для No 1 ‘Свистка’ в январской книжке ‘Современника’ за 1859 год (цензурное разрешение — 1 января 1859 года).

1859

166. И. И. ВОРДЮГОВУ

Впервые (с пропусками) — Материалы, стр. 495—497.

1. Кроме сатирических произведений, помещенных в No 1 ‘Свистка’ (см. т. 7 наст. изд.), Добролюбов, очевидно, имеет в виду рецензии на сборник ‘Утро’, комедию П. Пивоварова ‘Надежда на будущее’, книжку ‘Сочинения А. Бешенцова в прозе и стихах’ (см. т. 4 наст. изд.). Ниже идет речь о последней рецензии.

2. Неточная цитата из стихотворения Лермонтова ‘Журналист, читатель и писатель’ (1840).

3. Применительно к данному лицу (лат.).

4. Отчет М. Я. Киттары был опубликован в брошюре ‘Речи и отчет, читанные в торжественном собрании Московской практической академии коммерческих наук 17 декабря 1858 г.’ (М., 1858). См. рецензии Добролюбова на эту брошюру в т. 4 наст. изд.

5. Ольгу Сократовну. В Материалах здесь и дальше фамилия Чернышевского передается — ‘Л—ский’, О. С. Чернышевской — ‘Л—ская’.

6. И. И. Панаев.

7. Источник цитаты не установлен.

8. В. И. Добролюбов

9. Добролюбов иронически использует выражение из путевых писем И. К. Бабста (1823—1881) ‘Три месяца за границей’ (письмо первое — ‘Атеней’, 1858, No 42, стр. 399). См. в т. 5 наст. изд. рецензию Добролюбова ‘От Москвы до Лейпцига. И. Бабста’ на отдельное издание этих писем.

167. И. И. ВОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 499—501.

1. М. И. Шемановского, заезжавшего в Петербург к Добролюбову при переезде из Ковно в Вятку. Далее речь идет о его письме от 7 марта (Материалы, стр. 497—499).

2. После решения об упразднении Главного педагогического института И. И. Давыдов был назначен присутствующим сенатором Шестого департамента в Москве.

168. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 521. Чернышевский предположительно датировал письмо 11 июня 1859 года. Датируется нами первым или вторым четвергом апреля 1859 года — временем до поездки И. И. Бордюгова в Петербург {середина апреля 1859 года) — на основании данных, приведенных ниже, в прим. 1 и 4.

1. Sophie — двоюродная сестра И. И. Бордюгова, жившая в Харькове. В феврале — марте Бордюгов намеревался поехать туда, чтобы помешать бракосочетанию кузины с каким-то офицером. В своих письмах (не изданы, ИРЛИ) Бордюгов приглашал Добролюбова поехать вместе с ним. Однако через месяц необходимость в поездке отпала.

2. Добролюбов имеет в виду диалог к рисунку в No 11 ‘Искры’ от 20 марта 1859 года.

3. Дмитревский — лицо неустановленное.

4. Очевидно, это приглашение связано с революционными замыслами Добролюбова, Бордюгов приезжал в Петербург в середине апреля 1859 года (см. письмо 170).

169. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 261. Датируется по упомянутой в письме записке В. А. Федоровского с датой ‘9 апреля’ (см. ЛН, No 25—26, стр. 266).

Ипполит Александрович Панаев (1822—1901) — родственник И. И. Панаева, инженер по образованию, был заведующим конторой и хозяйственной частью ‘Современника’. Два письма И. А. Панаева к Добролюбову см.: ЛН, No 25—26, стр. 266.

1. Василий Александрович Федоровский — автор статьи ‘Подольско-витебский откуп’, напечатанной в No 3 ‘Современника’ за 1859 год.

2. В записке содержалась просьба о выплате гонорара за статью.

170. В. А. ФЕДОРОВСКОМУ

Впервые — ЛН, No 67, стр. 273. Печатается по автографу (ГИМ).

1. В. И. Добролюбов, переехавший из Нижнего в Петербург в январе 1859 года.

171. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 501—503.

1. Это письмо М. И. Шемановского неизвестно.

2. В середине апреля И. И. Бордюгов приезжал в Петербург повидаться с Добролюбовым, он забыл у него ключ от письменного стола и портрет своей двоюродной сестры.

3. Эти слова Добролюбова вместе с некоторыми другими его высказываниями, намеками, призывами к друзьям (см., например, письма 173, 176, 179, 180, запись в дневнике от 5 июня 1859 года) указывают на активную деятельность Добролюбова с начала 1859 года по сплочению демократических сил и созданию революционной организации (подробнее см.: С. А. Рейсер. К вопросу о революционных связях Н. А. Добролюбова. — ‘Известия Академии наук СССР, серия истории и философии’, 1952, т. IX, No 1, стр. 52—60, Ф. Прийма. Н. А. Добролюбов и русское освободительное движение. — ‘Русская литература’, 1963, No 4, стр. 55—76).

4. Устраивает (от франц. arranger).

5. Анны Сократовны Васильевой.

172. Н. А. ТУРЧАНИНОВУ

Впервые — Материалы, стр. 503—504. На автографе помета Турчанинова: ‘В Довиче 5/17 мая 1859 г.’

1. О Михалевском см. прим. 6* к письму 202.

2. Турчанинов, живя в Ловиче, занимал должность учителя гимназии с жалованьем в 270 рублей.

3. Об Александровиче см. письмо 103 и прим. 22 к нему.

4. Назначение Добролюбова во 2-й кадетский корпус на должность репетитора по русской словесности без жалованья, но с получением квартирных (85 руб. 71 коп. в год), состоялось 4 мая 1858 года (Летопись, стр. 184). Эта номинальная должность, полученная при содействии инспектора кадетского корпуса Г. Г. Даниловича, давала Добролюбову возможность, не выезжая из Петербурга, отслужить обязательный срок после окончания Педагогического института.

5. Володя и В. И. Добролюбов.

6. В письме от 13 (25) мая 1859 года Турчанинов отвечал: ‘С Александровичем я не переписывался и не переписываюсь. Вот его адрес: ‘в Сувалки (Августовской губ.). Учителю гимназии’ (ЛН, No 25—26, стр. 345).

173. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 506—508. Авторская дата ‘1 мая’ осталась неизвестной Чернышевскому. В Материалах он датировал письмо концом апреля или началом мая 1859 года.

1. Закревспий Арсений Андреевич (1783—1865), московский генерал-губернатор, был заменен в 1859 году Строгановым Сергеем Григорьевичем (1794—1882) — в прошлом попечителем Московского учебного округа. В должности губернатора Строганов пробыл всего пять месяцев.

2. Письмо VI. И. Бордюгова от 28 апреля см. в Материалах, стр. 504—506.

3. В письме от 28 апреля Бордюгов спрашивал: ‘Ходишь ли ты весело по тропинке бедствий, т. е. по Невскому?’ Чернышевский сопроводил эту фразу следующим примечанием: ‘А<нна> С<ократовна> любила светские развлечения. Одним из них была прогулка по Невскому проспекту в часы перед обедом. Старшая сестра, когда имела досуг провожать ее, доставляла ей это удовольствие. Влюбившись в А. С., Николай Александрович сделался постоянным спутником их в прогулке по Невскому. — И. И. Бордюгов, смеясь над этим, применил к его прогулкам стихи старинной песенки:

Ходит птичка весело

По тропинке бедствий,

Не предвидя от сего

Никаких последствий.

Далее в песенке изображается и оплакивается бедственная судьба непредусмотрительной птички’ (Материалы, стр. 504—505).

4. Бордюгов писал Добролюбову: ‘Я не думаю, чтобы ‘Свисток’ не явился в майской книжке — это не в твоем характере, а некоторые тут пророчат не только ‘Свистку’, но и всему ‘Современнику’ капут’ (Материалы, стр. 506).

5. В Армянском переулке в Москве помещалась редакция ‘Русского вестника’ M. H. Каткова. Текст стихотворения неизвестен.

6. О какой статье идет речь — не установлено.

7. См. прим. 3 к письму 171.

8. Речь идет, по-видимому, о статье ‘Что такое обломовщина?’, опубликованной в No 5 ‘Современника’ за 1859 год.

9. Эта приписка в Материалах отсутствует.

174. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Впервые (с неточной датой ‘июнь 1859’) — ЛН, No 25—26, стр. 252. Датируется по содержанию.

Иосиф Иванович Паульсон (1825—1898) — педагог, соиздатель Чумикова по ‘Журналу для воспитания’. Письма (4) Паульсона к Добролюбову см.: ЛН, No 25—26, стр. 255—256.

1. Добролюбов с августа 1858 года жил в доме Краевского, в квартире рядом с Некрасовым. Краевский перестраивал дом, и Добролюбов переселился сначала к Некрасову, а затем переехал на дачу Чернышевского.

2. Видимо, речь идет о рецензиях на книги ‘Краткая священная история Ветхого завета’, ‘Беседы с детьми’, ‘Деревня’. Рецензии были напечатаны в ‘Журнале для воспитания’, 1859, No 7 (см. т. 4 наст. изд.).

175. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 261. На обороте письма рукою Добролюбова адрес и помета: ‘Очень нужное’. Там же почтовый штемпель: ‘СПб., 26 мая 1859’.

1. Звонарев Семен Васильевич (ум. 1875) — служащий в конторе ‘Современника’, впоследствии книготорговец и издатель.

176. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 509—511.

1. Речь идет о письме М. И. Шемановского от 11 мая 1859 года. Опубликовано (с ошибочной датой ‘И мая 1860 г.’) в ‘Литературном критике’, 1936, No 2, стр. 142—143.

2. Имеется в виду письмо Шемановского от 7 марта 1859 года с просьбой ‘выслать ‘Современник’ за нынешний год’ (Материалы, стр. 499).

3. См. письмо 175.

4. В ответ на статью Федоровского Кокорев опубликовал в ‘С.-Петербургских ведомостях’ (1859, 10 апреля, No 79) оправдательное письмо под заглавием ‘Обличительное дело’.

5. Письмо, озаглавленное ‘К обличительному делу’, было напечатано в No 92 ‘С.-Петербургских ведомостей’ за 1 мая 1859 года.

6. На ‘голос Жадовского’ Добролюбов рассчитывал в связи с письмом М. И. Шемановского от 11 мая, где говорилось: ‘Как я слышал, Жадовский хочет уличить Кокорева печатно во лжи, даже с напечатанием документов’ (‘Литературный критик’, 1936, No 2, стр. 143).

7. Речь идет о польской газете ‘Slowo’, выходившей в Петербурге в 1859 году под редакцией Иосафата Петровича Огрызко (1826—1890), впоследствии участника польского восстания 1863 года. В No 15 ‘Slowo’ от 21 февраля (5 марта) была напечатана статья с отрывками из писем польского историка и общественного деятеля Иоахима Лелевеля (1786—1861), одного из руководителей польского освободительного восстания 1830—1831 годов, эмигрировавшего после его подавления за границу. Правительственные круги расценили это как доказательство связи редактора газеты с государственным преступником. По требованию польского наместника Горчакова, ‘высочайше’ санкционированному 26 февраля, ‘Slowo’ было запрещено, редактор его и цензор, пропустивший статью, заключены на месяц в Петропавловскую крепость, а председатель петербургского цензурного комитета И. А. Делянов получил ‘строгое замечание’. Эти карательные меры ‘вызвали в публике самое тяжелое впечатление’ (А. В. Никитенко. Дневник, т. 2, Гослитиздат, 1955, стр. 69).

8. Под предлогом.

9. См. письмо И. С. Тургенева к Александру II от 5(17) марта 1859 года. — И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем. Письма, т. III, изд. АН СССР, М.—Л., 1961, стр. 397—398.

10. Ковалевский Егор Петрович (1811—1868) — путешественник, писатель и общественный деятель, председатель Литературного фонда, брат министра народного просвещения Евграфа Петровича Ковалевского.

И. Тома законов (лат.).

12. Добролюбов, очевидно, намекает на неудачную любовь Бордюгова к кузине. См. письмо 168 и прим. 1 к нему.

13. Имеется в виду Михаил Васильевич Сапоровский, воспитанник Главного педагогического института, старший учитель Вятской гимназии. В письме от 11 мая Шемановский писал о намерении Сапоровского переехать в Петербург и познакомиться с Добролюбовым (‘Литературный критик’, 1936, No 2, стр. 143).

177. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 511—513.

1. ‘Листок для всех’ — еженедельная газета ‘реальных знаний, промышленности, хозяйства, домоводства и общедоступной медицины’, выходила в Петербурге в 1858—1860 годах. Бордюгову газета была нужна в связи с его преподавательской деятельностью.

2. О портрете см. письмо 171 и прим. 2 к нему.

3. ‘Русская газета’ — еженедельное издание умеренно-либерального направления, издавалась в Москве в 1858—1859 годах. Славутинский состоял пайщиком газеты.

4. Уголок письма оторван. Пропущенные здесь и далее слова составляют вместе полторы или две строки.

5. Пропущенные здесь и далее слова были написаны на оторванном уголке письма. Они тоже составляют полторы или две строки.

6. Анны Сократовны.

7. Ольгой Сократовной.

8. Оторван уголок письма.

9. См. письмо 172.

10. Письмо Н. П. Турчанинова от 13 (25) мая 1859 года см.: ЛН, No 25—26, стр. 343—345.

11. Письма Добролюбова к Львову неизвестны.

178. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 252. Датируется предположительно по связи с письмом 174.

1. Добролюбов, по всей вероятности, имеет в виду затруднения с выпуском июньского номера ‘Современника’.

179. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые (с пропусками) — Материалы, стр. 513—515.

1. Наместник — московский генерал-губернатор А. А. Закревский. Свою дочь, состоявшую в браке с графом Нессельроде, он приказал вторично обвенчать с князем Друцким-Соколинским. Это послужило поводом к отставке Закревского. Об именах, упоминаемых далее, см. примечания Добролюбова к окончательной редакции стихотворения в т. 7 наст. изд., стр. 426—434.

2. Карл Станиславович Оберт (1811—1871), назначенный цензором ‘Современника’ вместо Д. И. Мацкевича.

3. Неточная цитата из ‘Евгения Онегина’ Пушкина (глава пятая, строфа VII).

4. Речь идет о письме офицера-литератора С. Н. Федорова из Москвы от 31 мая 1859 года (отрывок из этого письма см.: Дневники, изд. 2, стр. 257—258).

5. Слова ‘хотя и не из орлов’ в Материалах опущены.

6. В 1859 году А. Н. Плещеев возбудил ходатайство о возвращении из оренбургской ссылки в Москву. Речь идет о справке относительно этого ходатайства. 4 июля 1859 года III отделение известило Плещеева об удовлетворении его просьбы.

7. No 6 ‘Современника’, где печатался рассказ С. Т. Славутинского ‘Своя рубашка’, был разрешен цензурой 12 июня и вышел в свет 19 июня 1859 года.

8. А. И. Бордюгова — драгунского офицера.

9. Часть предыдущего текста (со слов ‘по — статья совсем’) в Материалах опущена.

10. Слова ‘как он’ в Материалах отсутствуют.

11. См. письмо 177 и прим. 1 к нему.

12. Крашенинников Петр Иванович (ум. 1864) — петербургский книготорговец.

13. Глазунов Андрей Ильич — московский книготорговец и издатель.

14. См. т. 7 наст. изд., стр. 423—433.

15. Чернышевский ошибся: эта комедия была напечатана в No 8 ‘Современника’ за 1860 год. Добролюбов имеет в виду следующие произведения С. Н. Федорова в ‘Современнике’: ‘Драматические сцены (Филантропы. — У судьи)’ (1858, No 5), ‘Воспитатели. Драматическая картина’ (1858, No 9).

16. Чернышевский ошибся: речь идет о Михаиле Александровиче Языкове (1811—1885).

17. Попов Михаил Максимович (1801—1871) с 1839 года был чиновником III отделения.

180. Н. П. ТУРЧАНИНОВУ

Впервые — Материалы, стр. 515—520. На автографе помета Турчанинова: ‘В Ловиче 4/19 июля 1859 г.’. Содержание этого письма дополняется рассказом М. И. Шемановского в его воспоминаниях (см. ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 48—89).

1. Об обвинениях Щеглова см. в письме 154.

2. См. письмо 172.

3. Зверев М. П. — бывший преподаватель этой гимназии, окончил Педагогический институт в 1853 году.

4. Стратоницкий Арсений — однокурсник Добролюбова, по окончании института получил звание младшего учителя и был направлен в Иркутскую гимназию.

5. Давыдовым. В Материалах ошибочно — Даниловым.

6. Текст прошения А. Стратоницкого и К. Широкого см.: ЛН, No 25—26, стр. 317.

7. См. письмо Турчанинова от 13 (25) мая (ЛН, No 25—26, стр. 343—345).

8. См. письмо 154 и прим. 6 к нему.

9. Это письмо Турчанинова к Чернышевскому неизвестно.

181. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 252—254.

1. Очевидно, речь идет о рецензиях на ‘Краткое изложение русской истории’ Н. Тимаева, два выпуска ‘Учебной книги русской истории’ С. Соловьева, на книги ‘Александр Васильевич Суворов’ В. Новаковского и ‘Алексей Васильевич Кольцов. Его жизнь и сочинения’, вступительная статья к которой принадлежала Добролюбову. Эти рецензии были напечатаны в No 8 ‘Журнала для воспитания’ за 1859 год (см. т. 5 наст. изд.).

2. Это письмо неизвестно.

3. Возможно, речь идет о Николае Щукине, студенте-филологе Педагогического института приема 1856 года.

4. Исаков Яков Александрович (1811—1881) — петербургский книготорговец и издатель.

182. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 261. На автографе карандашная помета: ’30 июня выдано 100 руб. под расп.’.

1. ‘Историческая библиотека’ издавалась при ‘Современнике’ под руководством Чернышевского. В ее первых пяти томах печатался перевод труда немецкого историка Ф. К. Шлоссера (1776—1861) ‘История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до французской империи’.

2. Вейнберг Петр Исаевич (1831—1908) — поэт, переводчик, историк литературы. Кто такой Дениш — не установлено.

183. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 521—523. Дата письма, помеченного Добролюбовым ’28 мая’, уточнена Чернышевским. См. Материалы, стр. 521.

1. 17 июня Чернышевский выехал в Лондон для объяснения с Герценом по поводу его статьи ‘Very dangerous!!!’. См. об этой статье в т. 4 наст. изд., стр. 435.

2. ‘Современника’.

3. Трепорево — село в Можайском уезде, куда И. И. Бордюгов уезжал на лето с Армфельдами.

4. Ср. в т. 4 наст. изд. рецензию Добролюбова на тт. IV и V ‘Исторической библиотеки’.

5. Анна Васильевна — Армфельд.

6. В июньской книжке ‘Современника’ Добролюбов напечатал девять своих рецензий, в том числе ‘Новый кодекс русской практической мудрости’, ‘Весна’, ‘Основные законы воспитания’, ‘Мысли светского человека’ (см. т. 4 наст. изд.).

7. То есть письма от 4 июня (см. письмо 179).

8. В письме от 19 июня (см. ‘Огни’, стр. 45).

184. М. А. АНТОНОВИЧУ

Впервые — ‘Литературный архив’, вып. 4, 1953, стр. 73. Датировано в указанной публикации по авторской помете в записке — ‘понедельник’ и почтовому штемпелю на конверте — ‘7 июля 1859’.

Максим Алексеевич Антонович (1835—1918) — критик и публицист демократического направления, с 1859 года сотрудник, а с 1863 года член редакции ‘Современника’, его первая статья в ‘Современнике’ (1859, No 9) ‘Что иногда открывается в либеральных фразах!’ была отредактирована Добролюбовым. Ценные воспоминания Антоновича о нем см.: ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 216—246. Письма Антоновича к Добролюбову неизвестны.

185. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 262. Датируется по помете ‘пятница’ в сопоставлении с записью от 11 июля 1859 года в конторской книге ‘Современника’ о выдаче денег Добролюбову.

186. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 262. Датируется по связи с письмом 185 и записью в конторской книге ‘Современника’ от 12 июля 1859 года о выдаче денег Добролюбову.

1. Нижняя часть листка отрезана.

187. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 261. Датируется временем до выхода в свет июльского номера ‘Современника’ (18 июля 1859 года).

1. Июльский номер ‘Современника’ вышел с объявлением на обложке: ‘За распродажей всех экземпляров подписка на ‘Современник’ 1859 года прекращена’.

188. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 261—262. Датируется в соответствии с цензурным разрешением июльского номера ‘Современника’ (1 и 14 июля 1859 г.).

1. Михаловскии Дмитрий Лаврентьевич (1828—1905) — поэт и переводчик, сотрудник ‘Современника’, участвовал в переводе труда Шлос-сера для ‘Исторической библиотеки’ (см. о ней прим. 1 к письму 182).

189. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 262.

1. Обручев Владимир Александрович (1836—1912) — гвардейский поручик в отставке, публицист, сотрудник ‘Современника’, участник революционного движения 1860-х годов, в 1861 году был арестован за распространение ‘Великорусов’ и сослан в Сибирь. Ошибочно называя В. А. Обручева по отчеству (здесь и в письме 195) Николаевичем, Добролюбов, по-видимому, принимал его за родного брата Николая Николаевича Обручева.

190. М. Л. АНТОНОВИЧУ

Впервые (с неточной датой — ‘3 июля 1859 г.’) — ‘Литературный архив’, вып. 4, 1953, стр. 72. Датируется предположительно по авторской помете ‘пятница’ и времени поселения Добролюбова на новой квартире (ср. письмо 189).

191. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 524—526.

1. Записка инспектора корпуса Г. Г. Даниловича неизвестна.

2. Речь идет о письме от 10—26 июня, в котором Шемановский, говоря об обломовщине в себе, писал: ‘Готовность к деятельности в нас есть, но к деятельности честной, свободной, и силы есть для нее, но нет силы пробить себе дорогу к ней, прорубить тропинку в этом сыр-бору нашей жизни, чтоб выбраться на свет, на чистый воздух’ (Литературный критик’, 1936, No 2, стр. 141).

3. Ефим Дымман — автор книжки ‘Наука жизни, или Как молодому человеку жить на свете’. См. о ней в статье Добролюбова ‘Новый кодекс русской практической мудрости’ (т. 4 наст. изд.).

4. Здесь и ниже точками в угловых скобках заменены слова, неудобные к печати.

5. Пекарский Петр Петрович (1828—1872) — историк литературы, сотрудник ‘Современника’, с 1864 года академик.

6. Лаврецов Василий Яковлевич — близкий знакомый Добролюбова, Чернышевского и людей их круга, библиотекарь публичной библиотеки А. Ф. Смирдина (затем П. И. Крашенинникова) в Петербурге. В 1857 году Лаврецов был арестован за^, распространение нелегальных герценовских изданий и, будучи в тюрьме, имел свидание с Добролюбовым (‘Русская литература’, 1963, No 4, стр. 67). Высланный в Вятку, он пробыл там до 1860 года, а затем вернулся в Петербург и стал приказчиком в книжном магазине Кожанчикова. Шемановский в своем письме передавал поклоны Лаврецова Добролюбову, Чернышевскому и Пекарскому и сообщал о его бедственном материальном положении.

7. Цитируя этот отрывок из стихотворения Некрасова ‘Поэт и гражданин’, Чернышевский по цензурным условиям не мог привести его окончание:

Умрешь недаром… Дело прочно,

Когда под ним струится кровь.

192. М. И. и Ф. В. БЛАГООБРАЗОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 526—527. На автографе помета М. И. Благообразова: ‘Ответ послан 26 августа 1859’. Внизу письма приписка (не издана, ИРЛИ) В. И. Добролюбова, сообщавшего о своей службе и квартирных условиях Н. А. Добролюбова, у которого он поселился.

1. Павел Федотович Лебедев — по-видимому, студент С.-Петербургского университета.

2. В. И. Добролюбов до отъезда в Петербург служил помощником контролера совета нижегородского дворянского банка. М. И. Благообразову не удалось занять его место.

193. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 263—264. Датируется временем пребывания Чернышевского в Саратове, а Пыпина — в Париже в сопоставлении с просьбой Добролюбова о необходимости спешной высылки денег.

1. Это письмо неизвестно.

2. Штиглиц А. Л. (1814—1884) — петербургский банкир.

3. Заказное письмо (франц.).

194. М. М. ДОНДУКОВОЙ-КОРСАКОВОЙ

Впервые в качестве цитаты — в письме М. М. Дондуковой-Корсаковой от 27 августа 1859 года — ‘Русская мысль’, 1913, No 12, стр. 93. Печатается по автографу М. М. Дондуковой-Корсаковой (ИРЛИ).

Мария Михайловна Дондукова-Корсакова (1827—1909) — дочь вице-президента Академии наук М. А. Дондукова-Корсакова, впоследствии получила известность своею религиозно-филантропической деятельностью в пользу заключенных, знала о Добролюбове, очевидно, из рассказов своих родственников Пещуровых и Галаховых. 6 августа 1859 года она послала Добролюбову письмо, в котором, сочувственно отзываясь о статье ‘Что такое обломовщина?’, писала: ‘Но в одном только с Вами не могу согласиться. Вы объясняете перелом Ольги страхом ее впасть в обломовщину, а мне кажется, что этого страха у нее быть не может… Гончаров почти против воли напал на мысль, что полное развитие iaviux духовных сил невозможно на земле… В человеческой семье для меня нет чужого: Вы мне стали близки, после того как я прочла Вашу статью…’ (‘Русская мысль’, 1913, No 12, стр. 92). Получив, как она и просила, ‘добросовестный ответ’ Добролюбова, M. M. Дондукова-Корсакова направила ему 27 августа новое письмо, в котором попыталась воздействовать на него: ‘Вы находитесь в переходном состоянии, в котором убеждения Ваши не могут быть непоколебимы. Увы, гордость не позволяет Вам сознаться, и Вы способны распространять мысли, которые отвергнуты будут Вами через несколько лет’ (там же, стр. 93). Это письмо Добролюбов оставил без ответа.

195. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 263. Датируется временем поездки Чернышевского в Саратов (вторая половина июля — август 1859 года).

1. См. прим. 1 к письму 189,

196. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 528—529.

1. Имеется в виду статья ‘О внутренней политике Второй империи’. См. о ней запись Добролюбова ‘Цензура (1859 г.)’ в т. 8 наст. изд.

2. Добролюбов имеет ввиду статью ‘Воспоминания о ‘Городке», напечатанную за подписью ‘Ср. Пр……ъ’ в No 187 ‘С.-Петербургских ведомостей’ от 30 августа 1859 года.

3. Рецензия Добролюбова ‘Краткое историческое обозрение действий Главного педагогического института 1828—1859 года’ была напечатана в No 8 ‘Современника’ (см. т. 5 наст. изд., стр. 576—577). См. об этом также в письме 202.

4. В No 32 ‘Искры’ от 21 августа 1859 года было напечатано ‘Частное объявление’, подвергавшее сатирическому осмеянию спекулятивную брошюру И. Рклицкого ‘Описание болезни г-жи Артамоновой’. Оно вызвало резкое недовольство синодальных кругов. Подробнее об этой истории см. в т. 4 наст. изд., стр. 488—489.

5. Речь идет о книге Ж.-Э. Бонмера ‘История земледельческого сословия во Франции’ (1856). Перевод ее, осуществленный под редакцией Чернышевского, не был пропущен цензурой.

6. Добролюбов имеет в виду стихотворение ‘Одному из детей в Париже’ (впервые напечатано с цензурным пропуском нескольких строк в изд.: Я. П. Полонский. Стихотворения, СПб., 1885).

7. No 9 ‘Современника’ вышел в свет 19 сентября.

8. No 10 ‘Современника’ вышел в свет 29 октября.

9. Об истории напечатания романа М. А. Филиппова ‘Полицмейстер Бубенчиков’ Добролюбов подробно рассказал в письме к А. П. Златовратскому от 16 ноября — 16 декабря (см. письмо 211).

10. Речь идет о статье ‘Народное дело’, напечатанной в No 9 ‘Современника’ в урезанном цензурой виде под названием ‘О распространении трезвости в России’ (см. статью и прим. к ней в т. 5 наст. изд.).

11. О замысле издания газеты ‘Свисток’, ее программе и попытках получить разрешение на издание см.: ГИХЛ, VI, стр. 691—695.

197. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 264.

1. Повесть С. Т. Славутинского ‘Жизнь и похождения Трифона Афанасьева’, напечатана в No 9 ‘Современника’ за 1859 год.

2. Базунов Иван Васильевич (1786—1866) — московский издатель и книготорговец, комиссионер ‘Современника’ в Москве.

198. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 254. Датируется по времени цензурного разрешения No 10 ‘Журнала для воспитания’ (26 сентября 1859 года).

1. Рецензия Добролюбова на книгу Б. Федорова ‘Стихотворения для детей от младшего до старшего возраста. Издание второе’ была помещена в No 10 ‘Журнала для воспитания’ за 1859 год (см. т. 5 наст. изд.).

2. По-видимому, речь идет о книге: ‘Руководство к воспитанию и обучению, соч. Ф. Шварца, перед. В. Куртманом, перев. с 6 нем. изд. С. Шафранов, т. 1. Воспитание’ (СПб., 1859).

3. А. А. Чумикову.

199. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые (с пропуском) — Материалы, стр. 533—534.

1. Начальная строка стихотворения Огарева (1844).

2. Неточная цитата из стихотворения Лермонтова ‘Дума’ (1838).

3. Речь идет о К. П. Буренине.

4. Иловайский Дмитрий Иванович (1832—1920) — историк и публицист консервативного направления. Добролюбов спрашивает о нем в связи с письмом Бордюгова от августа 1859 года (не издано, ИРЛИ), в котором положительно говорилось об Иловайском. Из статьи Иловайского ‘Екатерина Романовна Дашкова. Биографический очерк’ Добролюбов познакомился с разделом ‘Участие в политическом перевороте’ (‘Отечественные записки’, 1859, No 9). Он откликнулся на него в статье ‘Русская сатира екатерининского времени’ (см. т. 5 наст. изд., стр. 318—319).

5. Имеются в виду: ‘Записки княгини Е. Р. Дашковой, писанные ею самой. Перевод с английского’ (1859) и статья Герцена ‘Княгиня Екатерина Романовна Дашкова’, напечатанная в ‘Полярной звезде’ (1857, кн. III).

6. 24 октября 1859 года Бордюгов отвечал Добролюбову: ‘У Иловайского спрашивал, ничего нет, он, кажется, высиживает свои статьи. Дашкову он писал 1V₂ года. Вообще он что-то не слишком симпатичен’ (ИРЛИ).

7. Речь идет о статье В. П. Безобразова ‘Поземельный кредит и его современная организация в Европе’ и о статье Г. 3. Елисеева. Она появилась за подписью ‘Грыцько’ в январском номере ‘Современника’ за 1860 год под названием ‘Уголовные преступники’.

8. Памятник Николаю I работы П. К. Клодта на Мариинской (ныне Исаакиевской) площади, открытый 25 июня 1859 года.

9. См. письмо 167 и прим. 2 к нему.

10. См. письмо 196 и прим. 3 к нему.

11. Александр Никитич Тихомандрицкий.

12. Старшего надзирателя института.

13. Это были цензурные замены. Подробнее о цензурной истории ‘Песни Еремушке’ см.: Некрасов, II, стр. 642—643.

14. Апухтин Алексей Николаевич (1840—1893) — поэт, воспитанник Петербургского училища правоведения. В сентябрьском номере ‘Современника’ был помещен цикл его стихов ‘Деревенские очерки’, написанных под влиянием поэзии Некрасова.

15. Весь этот абзац (со слов ‘Для любителей полноты’) в Материалы, очевидно по цензурным причинам, не вошел.

16. Имеется в виду раздел ‘Реформы в Австрии’ в политическом обозрении Чернышевского (см. Чернышевский, VI, стр. 407—408).

200. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые (отрывок) — ‘Огни’, стр. 48—49. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158). Датируется по времени газетных объявлений о выходе No 9 ‘Современника’: ‘С.-Петербургские ведомости’, 1859, No 202, 23 сентября, ‘Московские ведомости’, 1859, No 232, 30 сентября.

1. ‘Жизнь и похождения Трифона Афанасьева’.

2. См. об этом в письмах 196 и 211.

3. См. об этих статьях дневниковую запись Добролюбова ‘Цензура (1859 г.)’ в т. 8 наст. изд.

4. Сентябрьский номер ‘Современника’ вышел с объявлением на обложке ‘Некоторые статьи, набранные для этой книжки, не вошли в нее, по обстоятельствам, от редакции не зависящим’.

201. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 264. Датируется предположительно по упоминанию о сентябрьской книжке ‘Современника’ и о посылке денег Михаловскому в сопоставлении с письмом 189.

1. По-видимому, речь идет о Е. С. Стопакевиче, напечатавшем позднее в ‘Современнике’ пьесу ‘Родные картины’ (1862, No 5).

202. Б. И. СЦИБОРСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 534—536. Датируется предположительно по содержанию постскриптума.

1. Письмо Б. И. Сциборского от 26 августа 1859 года см.: ЛН, No 25— 26, стр. 341—342.

2. Караваев — лицо в точности не установленное. По предположению С. А. Рейсера, это, быть может, подполковник Г. П. Кузьмин-Караваев — инспектор классов Аракчеевского корпуса (ЛН, No 25—26, стр. 343).

3. См. письмо 196 и прим. 3 к нему.

203. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Впервые — ‘Известия’, стр. 422.

Михаил Лариоиович (Илларионович) Михайлов (1829—1865) — поэт, переводчик, революционный деятель, активный сотрудник ‘Современника’, автор стихотворения ‘Памяти Добролюбова’, написанного в 1861 году в Петропавловской крепости. Одно письмо М. Л. Михайлова к Добролюбову см.: Княжнин, No 220.

1. Добролюбов имеет в виду статью о романе ‘Адам Вид’ английской писательницы Джордж Элиот. Статья М. Л. Михайлова была опубликована в No И ‘Современника’ за 1859 год.

201. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Впервые — ‘Известия’, стр. 422. Датировано В. П. Вильчинским по сопоставлению с письмом 203 и письмом Некрасова к Михайлову от 28 октября 1859 года (Некрасовский сборник, III, изд-во АН СССР, 1960, стр. 259).

1. По всей вероятности, речь идет о шеститомном труде немецкого историка культуры Фридриха Густава Клемма (1802—1867) — ‘Die Frauen’. Отзыв Михайлова об атом труде см.: М. Л. Михайлов. Сочинения, т. III, Гослитиздат, М., 1958, стр. 415.

2. По-видимому, ‘Mmoires secrets sur la Russie pendant les r&egrave,gnes de Catherine et de Paul I’ (1803) Карла Массона (1762—1807) — женевского писателя и ученого, прошившего более двадцати лет в России и близкого к царскому двору.

205. В ТИПОГРАФИЮ

Впервые — Княжнин, No 27. Датируется по времени выхода в свет No 5 ‘Русской беседы’ за 1859 год (ценз. разр. 26 сентября 1859 года) и октябрьской книжки ‘Современника’ за 1859 год с No 3 ‘Свистка’ (ценз, разр. 20 октября 1859 года).

1. Речь идет о стихотворениях ‘На взятие Парижа’, ‘Неблагодарным народам’ и вступительной части статьи ‘Псковская полиция’ для No 3 ‘Свистка’, которая была написана как предисловие к статье П. И. Якушкина из ‘Русской беседы’ (1859, No 5), помещенной там под заглавием ‘Проницательность и усердие губернской полиции. Письмо к редактору ‘Русской беседы». Статья ‘Псковская полиция’ в ‘Свистке’ не появилась (см. прим. к No 3 ‘Свистка’ в т. 7 наст. изд.).

2. Возможно, Добролюбов говорит о примечаниях к стихотворению ‘Дружеская переписка Москвы с Петербургом’. Они были напечатаны в No 4 ‘Свистка’ (‘Современник’ No 3 за 1860 год, см. т. 7 наст. изд.).

206. И. И. ПАУЛЬСОНУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 255. Датируется предположительно по времени напечатания упомянутых в письме рецензий.

1. Это письмо неизвестно.

2. А. А. Чумикову.

3. ‘Звездочка’ — детский журнал, издававшийся в 1842—1863 годах А. И. Ишимовой. Речь идет о разборе первых шести номеров журнала за 1859 год.

4. Это письмо с отказом от сотрудничества неизвестно. См. ответ А. А. Чумикова в ЛН, No 25—26, стр. 250—251.

5. Имеется в виду ‘Журнал для детей’, издававшийся в 1851 — 1865 годах в Петербурге под редакцией М. Б. Чистякова. Рецензия Добролюбова на NoNo 1—6 журнала за 1859 год совместно с его рецензиями на ‘Звездочку’ и ‘Лучи’ (журнал для девиц) вошла в ‘Обзор детской литературы’, напечатанный в No 12 ‘Журнала для воспитания’ за 1859 год (ценз. разр. 25 ноября). См. т. 5 наст. изд.

207. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 264—265.

1. Имеется в виду статья М. Ф. Де-Пуле ‘Об историческом изучении русского языка (Опыт исторической грамматики русского языка. Составл. Ф. Буслаевым. М., 1858)’, напечатанная в ‘Современнике’ (1859, No 8).

2. ‘Вестник промышленности’ — ежемесячный журнал русских промышленников, издававшийся и Москве и 1858—1861 годах под редакцией Ф. В. Чижова и И. К. Бабста. ‘Морской сборник’ — ежемесячный журнал, издававшийся в 1848—1917 годах в Петербурге морским министерством. Материалами этих изданий Добролюбов пользовался, работая над статьей ‘Путешествие на Амур’ (см. т. 5 наст. изд.).

208. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 540—541.

1. Письмо М. И. Шемановского от 5 ноября см. в Материалах, стр. 538—539.

2. Березин Илья Николаевич (1818—1896) — востоковед, профессор Казанского и (с 1855 года) Петербургского университетов, сотрудник ‘Современника’.

3. Речь идет о студенческих волиениях в Казанском университете в октябре — ноябре 1859 года. Поводом для них явилась так называемая ‘история с аплодисментами’. В нарушение министерского предписания о запрещении публичного выражения порицания или одобрения читаемым лекциям студенты демонстративно аплодировали 14 октября профессору русской словесности H. H. Буличу, на лекции которого присутствовал исполняющий должность попечителя Казанского учебного округа полковник Веселаго. Шемановский, сообщив в указанном выше письме о последующих событиях, связанных с исключением из университета двадцати трех студентов, просил Добролюбова известить его о мерах, принятых по этому делу министерством народного просвещения. Подробнее о ‘казанской истории’ см.: Г. Н. Вульфсон, Е. Г. Бушканец. Общественно-политическая борьба и Казанском университете в 1859—1861 годах, Казань, 1955.

4. Ковалевский Евграф Петрович (1790—18С7) — геолог и этнограф, в 1858—1861 годах — министр народного просвещения.

5. Вяземский Павел Петрович (1820—1888) — сын П. А. Вяземского, филолог п археолог, в 1859 году в связи с ‘казанской историей’ был назначен попечителем Казанского учебного округа.

6. Ребиндер Николай Романович (1810—1865) — с 1859 года директор департамента министерства народного просвещения.

7. Козлянинов Петр Федорович — казанский губернатор.

8. Шемановский сообщил Добролюбову, что Лаврецов (см. о нем прим. 6 к письму 191) ‘прощен’, но не хочет ехать в Петербург, так как ему якобы ‘будет совестно показаться на глаза знакомым’ (Материалы, стр. 539).

9. Седьмой том труда К. Ф. Шлоссера ‘История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения французской империи’, готовившийся к печати Чернышевским, вышел в свет в начале 1860 года.

209. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Впервые — ‘Известия’, стр. 422—423. Датировано В. П. Вильчинским по связи с письмом 204.

1. Прудон Пьер-Жозеф (1809—1865) — французский публицист, экономист и социолог. О какой его книге идет речь, неясно.

2. По-видимому, трактат Прудона 18-16 года ‘Systeme tics contradictions conomiques ou la philosophie de la mis&egrave,re’ (‘Система экономических противоречий, или Философия нищеты’).

210. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые (отрывок) — ‘Огни’, стр. 52—53. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158). Датируется по сопоставлению с письмом Славутинского к Добролюбову от 16 ноября 1859 года (‘Огни’, стр. 51—52).

1. В письме, указанном выше, Славутинский спрашивал: ‘Зачем вы поместили Бубенчикова, который, говорят, был причиной увольнения Палаузова?’ (‘Огни’, стр. 52). О произведении ‘Полицмейстер Бубенчиков’ М. А. Филиппова см. письмо 211.

2. ‘Иллюстрация’ — еженедельный иллюстрированный журнал, выходивший в 1858—1863 годах в Петербурге, до 1861 года под редакцией В. Р. Зотова, затем — Н. С. Курочкина. О каких стихах Розснгейма (см. о нем т. 7 наст. изд., стр. 579) идет далее речь — не выяснено.

3. ‘Опричник’ — трагедия И. И. Лажечникова, напечатанная в журнале ‘Русское слово’ (1859, No 11).

4. Добролюбов, очевидно, намекает иа Тургенева, Толстого, Григоровича, отошедших от ‘Современника’ в связи с его резко определившимся к 1859 году революционно-демократическим направлением.

5. Безобразов Владимир Павлович (1828—1889) — профессор политической экономии и финансового права, впоследствии академик и сенатор. Речь идет о его статье ‘Поземельный кредит и его современная организация в Европе’ (‘Современник’, 1859, NoNo 2, 6, 8, 10, 12).

6. Работа А. Н. Островского над комедией ‘Сон на Волге’ затянулась. Пьеса была окончена лишь в 1864 году и напечатана под заглавием ‘Воевода (Сон на Волге)’ в No 1 ‘Современника’ за 1865 год.

7. Статья ‘Гамлет и Дон-Кихот’ была задумана Тургеневым еще в 1856 году и тогда же обещана Некрасову. Оконченная в 1859 году, она была последним произведением Тургенева, напечатанным в ‘Современнике’ (1860, No 1).

8. Костомаров Николай Иванович (1817—1885) — историк и беллетрист, профессор Петербургского университета. Его ‘Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI—XVII столетиях’ был напечатан в NoNo 3, 4, 9 и 10 ‘Современника’ за 1860 год.

211. А. И. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 542—544.

1. См. прим. 3 к письму 196.

2. Речь идет о статье Н. Ф. Павлова ‘Итальянский вопрос’ (‘Русский вестник’, 1859, июль, кн. 1).

3. О какой статье в ‘Русском инвалиде’ идет речь — не установлено.

4. См. письмо 196 и прим. 10 к нему.

5. См. письмо 176 и прим. 4, 5 и 6 к нему.

6. См. письмо 199 и прим. 7 к нему.

7. Бутков Владимир Петрович (1813—1881) — государственный секретарь.

8. Федор — Феодор (А. М. Бухарев, 1820—1871), архимандрит, член петербургского комитета духовной цензуры.

9. Циркуляр министра народного просвещения по цензурному ведомству от 3 октября 1859 года см.: ‘Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год’, СПб., 1862, стр. 449.

10. Корф Модест Андреевич (1800—1876) — реакционный историк, в 1849—1861 годах —директор Публичной библиотеки. 12 ноября 1859 года состоялось ‘высочайшее повеление’ об отделении главного управления цензуры от министерства народного просвещения и о создании на его основе самостоятельного цензурного ведомства во главе с Корфом. Однако вскоре это ‘повеление’ было отменено и главное управление цензуры вновь подчинено министру народного просвещения Е. П. Ковалевскому.

212. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые (с ошибочной датой ’23 декабря 1858 г.’) — Материалы, стр. 494—495, перепечатано (с той же датой) в изд.: ‘Русско-польские революционные связи’, изд-во АН СССР, М., 1963, стр. 202—203. Датируется нами 1859 годом в связи с упоминанием в письме о Лагруа (см. ниже, прим. 3).

1. Аракчеевский кадетский корпус, находившийся в Новгороде.

2. Этот расчет Чернышевский сделал, исходя из ошибочного предположения, что письмо относится к 1858 году. В 1859 году 23 декабря приходилось на среду.

3. Лагруа Эмма (род. 1831) — итальянская певица, с большим успехом гастролировавшая в Петербурге в сезон 1859—1860 годов. Первое выступление Лагруа состоялось 18 сентября 1859 года (см. о ней ‘Записки Нового поэта’ — ‘Современник’, 1859, No 6, стр. 377 и No 7, стр. 477—478, ср. ‘С.-Петербургские ведомости’, 1859, 27 сентября, No 209).

4. Об установлении связей Добролюбова с офицерами Военной академии см. письма 166, 173-и запись в дневнике от 5 июня 1859 года (т. 8 наст. изд., стр. 570).

213. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые (с обоснованием датировки) — ЛН, No 25—26, стр. 264, 268.

214. Н. В. ГЕРБЕЛЮ

Впервые — ЛН, No 67, стр. 274. Печатается по автографу (ГПВ). На автографе рукою Гербеля: ‘Петербург. Июль — декабрь 1859 г.’

Николай Васильевич Гербель (1827—1883) — поэт-переводчик, сотрудник ‘Современника’, издатель западноевропейских поэтов (Шекспира, Шиллера, Гете, Байрона) в переводах русских писателей.

1. О каком листке идет речь, не установлено.

215. H. А. НЕКРАСОВУ

Впервые — ‘Заветы’, 1913, No 2, стр. 80. Датируется по содержанию. На автографе — рукою Некрасова, карандашом: ‘Зачем же Вы на меня-то злитесь за то, что Колбасин пишет плохо. Я его взял на случай нашего отъезда и думал, что Вы ему внушите, чтоб он не пускался в рассуждения. Рецензию просто бросить, да и Колбасина тоже’. Письма Некрасова (12) к Добролюбову см.: Некрасов, т. X.

1. Колбасин Елисей Яковлевич (1831—1885) — беллетрист и литературный рецензент. Речь идет о его рецензии на книгу писателя-этнографа С. В. Максимова (1831—1901) ‘Год на севере’ (СПб., 1859). Рецензия в ‘Современнике’ не появилась.

2. Объявление об издании ‘Современника’ в 1860 году было напечатано в ‘Санкт-Петербургских ведомостях’ (1859, 8 ноября, No 243). В нем указывалось, что журнал будет издаваться ‘при содействии постоянного члена редакции Н. Г. Чернышевского и участии тех же сотрудников, которых произведения помещались в нем в прежние годы’. По-видимому, в первоначальном тексте объявления, наряду с Чернышевским, был упомянут и Добролюбов.

3. Бекетов Владимир Николаевич (1809—1883) — цензор петербургского цензурного комитета, в 1863 году уволен за пропуск романа Чернышевского ‘Что делать?’. Бирюлев — цензор военного ведомства.

4. Речь идет о статье П. П. Пекарского ‘Сведения о жизни и смерти царевича Алексея Петровича’. Напечатана в No 1 ‘Современника’ за 1860 год.

5. Щебальский Петр Карлович (1810—1886) — реакционный историк и публицист, автор статьи ‘Правление царевны Софии’, напечатанной в 1856 году в ‘Русском вестнике’, в 1859—1862 годах чиновник особых поручений при главном управлении цензуры.

6. Путята Дмитрий Васильевич (1806—1889) — генерал-адъютант, начальник штаба военно-учебных заведений.

210. М. Л. МИХАЙЛОВУ

Впервые — ‘Известия’, стр. 423. Датировано В. П. Вильчинским но сопоставлению с ответным письмом Михайлова от 1 января 1860 года (Княжнин, No 220).

1. Какие это книги — не установлено.

2. По-видимому, речь идет о статье Михайлова ‘Женщины, их воспитание и значение в семье и обществе’. Напечатана в NoNo 4, 5 и 8 ‘Современника’ за 1860 год.

217. И. А. КОНОПАСЕВИЧУ

Впервые — Материалы, стр. 544. Датировано Чернышевским по сопоставлению с ответным письмом Конопасевича к Добролюбову от 11 января 1860 года (Материалы, стр. 546—547).

Иван Александрович Конопасевич — товарищ Добролюбова по Главному педагогическому институту, по окончании (1857) — учитель русского языка и истории в Варшавской гимназии. Письма его (3) к Добролюбову см. в Материалах.

1. В письме от 13 октября 1859 года (Материалы, стр. 537—538) Ко-нопасевич просил Добролюбова узнать о судьбе своего прошения относительно перевода из Варшавы в Казанский учебный округ.

2. В том же письме Конопасевич сообщал, что выслал в редакцию ‘Современника’ статью ‘Борьба за работу’. Она не была напечатана.

3. В ответном письме от И января 1860 года Конопасевич пояснил: ‘Дело, видишь, в том, что я денег за второе полугодие ‘Современника’ не платил, а журнал получал’ (Материалы, стр. 547).

4. Вскоре Конопасевич прислал две статьи: ‘Неудавшаяся революция’ и ‘Рочдельское общество взаимного вспомоществования’. Последняя статья была напечатана в No 4 ‘Современника’ за 1860 год.

5. Конопасевич сообщил, что Турчанинов переведен из Ловича в Влоцлавск, но заболел и лежит в варшавском госпитале (Материалы, стр. 538).

6. См. письмо 180.

1860

218. Н. А. НЕКРАСОВУ

Впервые — ‘Заветы’, 1913, No 2, стр. 79—80. На автографе рукою Некрасова, карандашом: ‘По вечерам я не даю денег, завтра получите, Некр.’.

219. С. Т. СЛАВУТИПСКОМУ

Впервые (отрывок) — ‘Огни’, стр. 56—57. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158).

1. ‘Русский вестник’ выходил двумя книжками в месяц.

2. ‘Современник’ ввел ‘внутреннее обозрение’ с мартовского номера. Первое обозрение, написанное Славутинским, Добролюбов отредактировал и предпослал ему ‘Вступительные замечания от редакции’ (см. письмо 224 и т. 6 наст. изд., стр. 150—154).

220. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые (отрывок) — ‘Огни’, стр. 59. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158).

1. В январе (до 29-го) 1860 года Добролюбов побывал в Москве ц навещал там Славутинского.

2. Надежды Степановны — дочери Славутинского.

221. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые — ‘Огни’, стр. 62—64. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158).

1. В письме к Добролюбову от 19 февраля Славутинский рассказал о самоубийстве ученика IV класса 1-й московской гимназии болгарина Константинова (‘Огни’, стр. 60).

2. Панин Виктор Никитич (1801—1874) — министр юстиции (1841 — 1861) и член главного комитета по подготовке крестьянской реформы, защитник интересов крепостников. После смерти Я. И. Ростовцева в феврале 1860 года назначен председателем редакционных комиссий по выработке ‘Положения о крестьянах’.

3. Унковский Алексей Михайлович (1828—1893) — тверской предводитель дворянства, Европеус Александр Иванович (1826—1885) — петрашевец, член тверского губернского комитета по крестьянскому делу. Возглавляя либерально-дворянскую оппозицию в подготовке реформы, они выступили с критикой проекта ‘Положения о крестьянах’. За это в начало 1860 года Европеус был сослан в Пермь, а Унковский — в Вятку.

4. Бибиков Илья Гаврилович (1794—1867) — в 1850—1855 годах виленский военный губернатор, 19 февраля 1860 года был вновь назначен на эту должность с чином генерал-адъютанта.

5. Добролюбов имеет в виду события, связанные со студенческими волнениями в Харькове в 1858 году. Поводом для них послужило исключение из университета двух студентов медицинского факультета. В знак протеста 138 студентов подали прошения об увольнении. В ответ на это последовали репрессии. В 1859 году группе исключенных харьковских студентов удалось поступить в Киевский университет, но уже в феврале 1860 года они были арестованы. Студенты обвинялись в том, что еще в 1855 году создали в Харькове тайное общество с целью ‘произведения переворота в существующем образе правления России’. По ходу следствия арестованные были препровождены в Харьков, а затем в Петербург, где заключены в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.

6. Павлов Платон Васильевич (1823—1895) — профессор истории Киевского, а с 1860 года — Петербургского университета, пользовавшийся большой популярностью среди студенчества, организатор первых в России воскресных школ. Перед отъездом Павлова в Петербург киевские студенты устроили ему прощальный вечер в годовщину восстания декабристов — 14 декабря 1859 года. На нем Павлов произнес тост в честь Герцена. Обыск и домашний арест Павлова в 1860 году были связаны с долом киевских студентов. В 1862 году Павлов был арестован и выслан в Ветлугу за произнесенную им либеральную речь по поводу тысячелетия России (см.: М. Л е м к е. Дело профессора Павлова. — ‘Очерки освободительного движения шестидесятых годов’, СПб., 1908).

7. Медем Николай Васильевич (1796—1870) — профессор академии Генерального штаба, в 1848—1858 годах — председатель военно-цензурного комитета, в 1860—1862 годах — председатель петербургского цензурного комитета, член главного управления цензуры.

8. Молинари Густав (1819—1912) — бельгийский буржуазный экономист, сотрудник ‘Русского вестника’ и ‘Московских ведомостей’, приезжавший в феврале 1860 года в Россию (о его пребывании в Петербурге см. т. 6 наст. изд., стр. 529, прим. 36). 19 февраля Славутинский писал Добролюбову, что приезд Молинари возбудил в Москве ‘всеобщее внимание’ (‘Огни’, стр. 60—61).

9. То есть к периоду цензурного террора последних семи лет царствования Николая I Н. В. Елагин (1817—1891) — один из самых реакционных цензоров 1850-х годов, член петербургского цензурного комитета (1843—1857), а затем чиновник особых поручений при главном управлении цензуры.

10. Имеется в виду Федор Иванович Рахманинов (1823—1880) — цензор петербургского комитета с января 1860 года. См. его характеристику в письме Чернышевского к Добролюбову от 26 ноября 1860 года (Чернышевский, XIV, стр. 415).

11. Речь идет о статье ‘Заграничные прения о положении русского духовенства’. О цензурной истории статьи см. в т. 6 наст. изд., стр. 485— 486, а также письмо Добролюбова в С.-Петербургский комитет духовной цензуры от 23 февраля 1860 года на стр. 503 наст. тома.

12. То есть статью ‘Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами’ (см. т. 6 наст. изд.).

13. Из статьи ‘Когда же придет настоящий день?’. О работе Добролюбова над статьей и ее цензурную историю см. в т. 6 наст. изд., стр. 490—496.

14. ‘Повести и рассказы С. Т. Славутинского’ (см. т. 6 наст. изд.).

15. ‘Гроза’ — драма А. Н. Островского, ‘Горькая судьбина’ — драма А. Ф. Писемского. Первой из них Добролюбов посвятил статью ‘Луч света в темном царстве’, напечатанную в No 10 ‘Современника’ за 1860 год. От подробного разбора ‘Горькой судьбины’ он, видимо, отказался (см. резко иронический отзыв о ней в указанной статье об Островском — т. 6 наст. изд., стр. 335—337).

16. Речь идет о первой серии стихов из эпического цикла В. Гюго ‘Легенда веков’ (1859). Была ли написана статья — неизвестно.

222. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 548—552. Датируется по содержанию письма.

1. Т. К. Гринвальд.

2. Измененная цитата из стихотворения Добролюбова ‘Чувство законности’ (см. т. 7 наст. изд., стр. 311—313).

223. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 265. Датируется по времени выхода в свет No 2 ‘Современника’ (26 февраля 1860 года) и в связи с упомянутой почтовой повесткой (см. ниже, прим. 5).

1. Речь идет о рецензии ‘Итальянский вопрос, составленный из различных иностранных источников, под ред. А. И. Г.’. Принадлежность ее Е. Я. Колбасину доказана В. Э. Боградом (ЛН, No 67, стр. 264—265).

2. Это рецензии: ‘Византийские историки, переведенные с греческого языка’ и ‘Институты императора Юстиниана’ (Указатель, стр. 374, 563).

3. И. И. Панаева.

4. Турбин Сергей Иванович (1821—1884) — беллетрист и драматург, издатель уличного юмористического листка ‘Бардадым’ (1858), в 1857 году поместил в ‘Современнике’ (NoNo 4, 5, 7) пять очерков под общим названием ‘Рассказы бывалого’.

5. Очевидно, ото была повестка на посылку от Славутинского с рукописью ‘Внутреннего обозрения’ для мартовского номера ‘Современника’. Ср. письмо 228 с аналогичной просьбой к Панаеву.

224. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые — ‘Огни’, стр. 66—69. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158). Датируется по содержанию письма.

1. См. письмо 223, прим. 5.

2. О Громеке см. т. 7 наст. изд., стр. 576—577.

3. Редакционная комиссия была учреждена Александром II в 1859 году для разработки законопроекта об отмене крепостного права в России.

4. Редактора ‘Русского вестника’.

5. Феоктистов Евгений Михайлович (1829—1898) — литератор, журналист и историк. О женитьбе Феоктистова Добролюбову сообщил А. Н. Плещеев в письме от 29 января 1860 года (‘Русская мысль’, 1913, No 1, стр. 140).

6. Леонтьев Павел Михайлович (1822—1874) — реакционный публицист, профессор Московского университета, с 1856 года — ближайший сотрудник Каткова.

7. Рачинский Сергей Александрович (1833—1902) — профессор ботаники Московского университета (1859—1867), автор диссертации ‘О движении высших растений’ (М., 1859).

8. Неточная цитата из стихотворения Жуковского ‘Деревенский сторож в полночь’ (1816).

9. На это Славутинский сразу же ответил: ‘Я согласен на разные уничтожения и изменения в нем’ (‘Огни’, стр. 70). ‘Внутреннее обозрение’ Славутинского появилось в No 3 ‘Современника’ с написанными Добролюбовым ‘Вступительными замечаниями от редакции’ (см. т. 6 наст. изд.) и с изменениями, о которых говорится ниже в письме.

10. Ростовцев Яков Иванович (1803—1860) — генерал-адъютант, начальник штаба по управлению военно-учебными заведениями, в прошлом донес правительству о готовящемся восстании декабристов, в 1857—1859 годах — член секретного и главного комитетов по крестьянскому делу, с 1859 года — председатель редакционных комиссий. В ‘Обозрении’ появилось лишь сообщение о его смерти.

11. Речь идет о статье Н. Ф. Павлова ‘Несколько слов о генерал-адъютанте Ростовцеве’, напечатанной в газете ‘Наше время’ (1860, 14 февраля, No 5). Никаких выписок из нее в ‘Обозрение’ включено не было.

12. Ф. И. Рахманиновым.

13. Славутинский сообщил, что рассказ, приведенный в ‘Обозрении’, о поверенном и извозчике заимствован им из No 11 ‘Одесского вестника’ за 1860 год (‘Огни’, стр. 70). Эта ссылка вошла в текст ‘Обозрения’ (‘Современник’, 1860, No 3, стр. 242).

14. Речь идет о статье ‘Когда же придет настоящий день?’. В начале марта Добролюбов, откликаясь на просьбу московских друзей, послал им корректуру статьи со своим дядей Василием Ивановичем (подробнее см. об этом в т. 6 наст. изд., стр. 491—492).

225. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые (отрывок) — ‘Огни’, стр. 71. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158).

1. Письмо С. Т. Славутинского от второй половины марта 1860 года с пропусками — см. Материалы, стр. 555—556, полностью — ‘Огни’, стр. 69—71.

2. Речь идет о ‘Внутреннем обозрении’, напечатанном в No 3 ‘Современника’ за 1860 год.

226. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые (отрывок) — ‘Огни’, стр. 74. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158).

1. См. письма 224 и 225.

227. Н. А. НЕКРАСОВУ

Впервые — ‘Заветы’, 1913, No 2, стр. 80—81. На обороте письма — рукою Некрасова, карандашом: ‘Я и не помышлял, чтоб печатать статью Погодина без ‘Свистка’. На днях он у Вас готов, и Вы отошлете в типографию. Некр.’. Датируется временем между публичным диспутом о начало Руси (19 марта) и цензурным разрешением No 3 ‘Современника’.

1. Речь идет о письме-рецензии М. П. Погодина на статью Н. И. Костомарова ‘О начале Руси’ (‘Современник’, 1860, No 2). Опубликовано в No 3 ‘Современника’ с соответствующим редакционным примечанием, а в No 4 ‘Свистка’, помещенном в той же книжке журнала, напечатан направленный против Погодина памфлет Добролюбова ‘Наука и свистопляска’. Подробнее см. т. 7 наст. изд., стр. 593.

2. Сорокин Иван Михайлович — метранпаж, заведовавший печатанием ‘Современника’.

3. То есть задерживает разрешение на материалы библиографического отдела No 3 ‘Современника’.

228. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 265. Датируется по содержанию.

1. Некрасов.

2. Славутинский просил выдать эту сумму через Базунова в письме к Добролюбову от марта 1860 года (‘Огни’, стр. 73). О получении денег он сообщил Добролюбову в письме от 7—9 апреля (там же, стр. 75).

3. Это была почтовая посылка с очередным ‘Внутренним обозрением’ для ‘Современника’ (см. ‘Огни’, стр. 72).

229. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ‘Вестник Европы’, 1915, No 4, стр. 134. Автограф неизвестен. Печатается и датируется по первой публикации.

1. Елисеев Григорий Захарович (1821—1891) — публицист и журналист, сотрудник ‘Искры’ и ‘Современника’, позднее соредактор ‘Отечественных записок’ Некрасова и Салтыкова-Щедрина. Речь идет, вероятно, о его статье ‘Участие общины в суде по ‘Русской правде» (см. письмо 252 и прим. 9 к нему).

230. К. Д. КАВЕЛИНУ

Печатается впервые по автографу. На автографе помета Кавелина: ‘Отдал Фон дер Флиту для уплаты 24 руб. и жду от него квитанцию’.

Константин Дмитриевич Кавелин (1818—1885) — историк и юрист, профессор Петербургского университета (1857—1861), сотрудник ‘Современника’. Добролюбов познакомился с Кавелиным (очевидно, благодаря Чернышевскому) в 1858 году и с тех пор находился с ним в хороших отношениях, но переставая, однако, постоянно иронизировать над его либерально-западническими воззрениями (см. письмо 261). Одно письмо Кавелина к Добролюбову см.: ‘Заветы’, 1913, No 2, стр. 84—85.

231. А. П. ЗЛАТОВРАТСКОМУ

Впервые (с обоснованием датировки) — Материалы, стр. 556—558.

1. Добролюбов имеет в виду письмо Златовратского от 16 марта (ИРЛИ).

2. По-видимому, вариацией этих строк является то место в письме Златовратского к Чернышевскому от 10 февраля 1862 года, которое он приводил как цитату из письма Добролюбова: ‘Ты говоришь о пустоте и бессодержании рязанской жизни, с которой мог бы знакомить меня… Будь уверен, что и петербургская жизнь такая же. И вы и мы в своей деятельности останавливаемы одной стеной, только она от вас подальше, но зато хоть смотреть-то вашим глазам не так больно, как нам, у которых эта стена пред самым носом’ (‘Шестидесятые годы’, стр. 59).

3. См. письмо 221 и прим. 5 к нему.

4. О ком идет речь — не установлено.

5. Якушкин Павел Иванович (1820—1872) — этнограф и беллетрист, в 1859 году изучал народный быт в Псковской губернии и, принятый за подозрительного, был арестован. О своих злоключениях Якушкин рассказал в статье ‘Проницательность и усердие губернской полиции’, которая была помещена в ‘Русской беседе’ (1859, No 5), а затем перепечатана в других журналах и газетах. Эта статья с предисловием Добролюбова готовилась к иапечаташпо и в No 3 ‘Свистка’ (см. т. 7 наст. изд., стр. 366—374).

6. Речь идет о циркуляре министерства народного просвещения по цензурному ведомству от 3 апреля 1860 года (‘Сборник постановлении и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год’, СПб., стр. 444—445).

7. Речь идет о стихотворении Н. А. Некрасова.

8. Труд английского философа и экономиста Д. С. Милля (1806—1873) ‘Основания политической экономии с некоторыми из их применений к общественной философии’, переведенный Чернышевским и дополненный его замечаниями, был напечатан в ‘Приложениях’ к ‘Современнику’, в NoNo 2—4, 6—8 и 11 за 1860 год.

9. ‘Исторические и статистические сведения о существующих пыне государствах’ Е. П. Карновича были помещены в ‘Приложении’ к No 1 ‘Современника’.

232. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые — ‘Огни’, стр. 77—78. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158). Датируется по времени цензурного разрешения No 4 ‘Современника’ (26 апреля 1860 года).

1. Речь идет о ‘Внутреннем обозрении’ для No 4 ‘Современника’. Рукопись его неизвестна.

2. Повесть Славутинского ‘Беглянка’ в ‘Современнике’ не появилась. Напечатана в ‘Русском слове’ (1861, NoNo 8 и 9).

3. В апреле (по-видимому, 19-го или 26-го) Добролюбов получил извещение о ‘высочайшем’ разрешении отпуска из 2-го кадетского корпуса для лечения (Летопись, стр. 256).

4. Дараган Михаил Иванович — литературный критик, сотрудник ‘Русской газеты’, а затем газеты ‘Наше время’. Ниже идет речь о его статье »Накануне’ (повесть г. Тургенева)’, напечатанной в ‘Нашем времени’ (1860, 13 марта, No 9).

233. И. А. ПАНАЕВУ

Впервые — ЛН, No 25—26, стр. 265. Датируется по времени выхода кпиги Наумаиа и до отъезда Добролюбова за границу.

1. О какой статье идет речь — не установлено.

2. ‘Волжский вестник’ — издание Симбирского общества сельского хозяйства, прекратившееся после выхода No 1 в 1861 году. Упомянутое письмо в ‘Современник’ неизвестно.

3. Имеется в виду ‘Основание минералогии. Соч. К. Наумана, пер. с нем. Медведева’ (СПб., 1860). Рецензия на эту книгу в ‘Современнике’ не появилась.

234. А. С. ГАЛАХОВУ

Впервые — ЛН, No 67, стр. 274. Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Датировано С. А. Рейсером по времени выхода в свет указанного в письме учебника Шевырева и до отъезда Добролюбова за границу.

Алексей Сергеевич Галахов — сын камергера С. П. Галахова, ученик Добролюбова, готовившийся к поступлению в университет. Его письма к Добролюбову (6)’не изданы (ИРЛИ).

1. Вероятно, ‘История русской словесности’ С. П. Шевырева, принятая учебными заведениями в качестве руководства. Во втором издании первый ее том вышел в Москве в 1859 году, второй — в марте 1860 года (ценз. разр. 1 марта 1860 года).

235. И. И. БОРДЮГОВУ

Впервые — Материалы, стр. 562.

1. 11 мая 1860 года Добролюбов был уволен из 2-го кадетского корпуса в отпуск для лечения до 20 февраля 1861 года и, по-видимому, 14 мая выехал за границу (Летопись, стр. 258).

2. Добролюбов имеет в виду волокиту с получением заграничного паспорта.

3. По какому случаю так назван Погодин, неясно.

4. Речь идет о полемике между M. H. Катковым и Евгенией Тур (псевдоним писательницы Е. В. Салиас де Турнемир, 1816—1892) по поводу ее статьи ‘Госпожа Свечина’. Эта полемика (см. о ней т. 6 наст. изд., стр. 535—536, прим. 191) вызвала многие толки. Добролюбов откликнулся на нее в статье ‘Оговорка’, напечатанной в No 5 ‘Свистка’ (см. т. 7 наст. изд.).

5. Незадолго до отъезда за границу Добролюбов сфотографировался. Литографию с этого портрета см. в начале т. 1 наст. изд.

6. Добролюбов благодарит за деньги для Лаврецова. Бордюгов собрал их по подписке среди московских друзей и выслал Добролюбову с письмом от 9 мая (ИРЛИ). О подписке см. письмо 240.

236. С. Т. СЛАВУТИНСКОМУ

Впервые (отрывок) — ‘Огни’, стр. 81—82. Печатается по первой публикации (см. прим. к письму 158). Датируется по упоминанию о поездке за границу.

1. Речь идет о ‘Внутреннем обозрении’ для майского номера ‘Современника’.

2. ‘Сын отечества’ — еженедельный ‘политический, ученый и литературный’ журнал умеренно-либерального направления, издававшийся в 1856—1861 годах в Петербурге под редакцией А. В. Старчевского. ‘Русский мир’ — петербургская политическая, общественная и литературная газета, не имевшая определенного направления, выходила в 1859—1861 годах два раза в неделю под редакцией В. Я. Стоюнина.

3. По-видимому, описка вместо ‘второе’, то есть ‘Внутреннее обозрение’ для июньского номера ‘Современника’, которое Славутинский обещал в письме к Добролюбову от 2 мая (‘Огни’, стр. 79).

4. См. прим. 1 к письму 235.

237. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

(стр. 418—419) Впервые — Материалы, стр. 563—564.

1. В Материалах ошибочно — ‘Я не забыл’.

2. По-видимому, речь идет о Викентии Яковлевиче Погосском — чиновнике комиссариатского департамента военного министерства.

3. Обручев Николай Николаевич (1830—1904) — профессор Военной академии, находившийся в научной командировке за границей, принимал деятельное участие в революционном движении 1860-х годов, являлся одним из организаторов тайного общества ‘Земля и Воля’. Добролюбов познакомился с ним через Чернышевского. Письма (11) Обручева к Добролюбову см.: ‘Заветы’, 1913, No 2, стр. 86—96.

4. Кто такой Соковнин, не установлено.

5. О каком издании идет речь, не выяснено. В неопубликованной части письма от 14 июня 1860 года Василий Иванович отвечал Добролюбову: ‘Лаврецов был у меня раза два: он очень доволен Соковниным, да дело-то что-то не готово все, не знаю теперь как. Н<иколай> Гавр<илович> говорит, что, по мнению Некрасова, Соковнин человек пустой, а по его мнению нет, и что если мало успехов в деле, то оттого, что не готово все…’ К этому месту в автографе примечание Чернышевского: ‘Я ошибался, Некрасов был прав. Н. Ч.’ (ИРЛИ).

6. По-видимому, Добролюбов говорит о Рафаэле Патканьяне (1830—1892) — известном армянском поэте, жившем в Петербурге.

7. Красовский — лицо неустановленное.

8. Во второй класс гимназии. В письме от 14 июня Василий Иванович сообщил, что Володя переведен (Материалы, стр. 566).

9. Юрьев Павел Садокович — преподаватель, бравший гимназистов на содержание. Володя жил у него.

10. Ашер — берлинская книготорговая фирма.

11. Кому было адресовано это письмо, неизвестно.

12. Прутц Роберт Эдуард (1816—1872) — немецкий поэт и историк литературы. Его труд ‘Современная немецкая литература от 1848 до 1858 года’ вышел в 1860 году. 14 июня Василий Иванович писал Добролюбову: ‘Об книге Роберта Пруца Николай Гаврилович сказал, что как хочешь: ты сам лучше знаешь, и что сделаешь, будет хорошо’ (Материалы, стр. 566). Добролюбов, видимо, статьи не написал.

13. И. М. Сорокину.

238. П. Н. КАЗАНСКОМУ

Впервые с ошибочной датой ’25 июня (7 июля)’ — Материалы, стр. 567—568.

Петр Никитич Казанский — причетник русской посольской церкви в Берлине, после отъезда Добролюбова из Берлина исполнял его поручения. Письма Казанского (5) к Добролюбову не изданы (ИРЛИ).

239. П. Н. КАЗАНСКОМУ

Впервые — ‘Литературный архив’, вып. 3, 1951, стр. 72.

1. Это письмо неизвестно.

2. Вальтер Герман (1815—1871) — известный немецкий врач-терапевт.

3. Курорт и Швейцарии.

4. До востребования (франц.).

5. См. письмо 238 и прим. 1* к нему.

240. М. И. ШЕМАНОВСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 564—565.

1. Речь идет о рецензии М. И. Шемановского на книгу П. А. Ефремова ‘Наглядное изложение предварительных понятий о геометрии’ (Казань, 1859).

2. Об этом Шемановский писал Добролюбову 12 февраля 1860 года (Материалы, стр. 548).

3. См. прим. 5 к письму 235.

241. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 568—569.

1. Это письмо к Т. К. Гринвальд неизвестно.

2. П. С. Юрьеву. См. о нем прим. 9 к письму 237.

3. Речь идет о статье М. А. Антоновича к ‘Материалы для истории простонародных суеверий (Об антихристе, против раскольников, соч. Нильского. 1859)’. Напечатана в No 6 ‘Современника’ за 1860 год.

4. Речь идет о Григории (Егоре Петровиче Постникове, 1784—17 июня 1860) — митрополите Новгородском и С.-Петербургском, оказывавшем сильное давление на цензурный комитет.

5. Захарьин Александр Васильевич — служащий волжского пароходства ‘Меркурий’. В начале 1860-х годов он был близок к революционным кругам Петербурга.

6. ‘Трубадур’ — опера Верди.

242. П. Н. КАЗАНСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 569—570.

1. Речь идет об антиавстрийских студенческих волнениях, происходивших в Праге в середине мая 1860 года (см. Летопись, стр. 268). Очевидно, в связи с этими событиями Добролюбов в конце мая выезжал в Прагу (см. письмо 238).

2. Прево-Парадоль Люсьен (1829—1870) — французский журналист и политический деятель. Его брошюра ‘Партии прошлого’ (1860) была конфискована парижской полицией за пропаганду антимонархических идей. См. о ней в статье Добролюбова ‘Письмо благонамеренного француза’ (т. 7 наст. изд., стр. 478).

3. Речь идет о нашумевшем процессе австрийского генерала Августа Эйнатена (1798—1860), обвинявшегося в казнокрадстве. Его соучастником был неосновательно заподозрен министр финансов Австрии К. Л. Брук (1798—1860).

4. Затлер Федор Карлович (1805—1876), генерал майор, главный интендант русской армии в Крымскую войну, за должностные злоупотребления был осужден в 1858 году военным судом и разжалован в рядовые.

5. Немецкие издания: ‘Всеобщая библиография’, ‘Центральный указатель литературы’, ‘Литературный центральный листок’.

6. Добролюбов ждал письма от Т. К. Гринвальд.

243. Н. А. НЕКРАСОВУ

Впервые — ‘Книга и революция’, 1921, No 2 (14), стр. 71.

1. Письмо Некрасова от 23 июня 1860 года см.: Некрасов, X, стр. 419—420.

2. Шутливый намек на интимное признание Некрасова в этом письме: ‘Ангела я себе приискал… Чудо! Я не шутя влюблен’.

3. Это письмо неизвестно. Ответ Чернышевского на него от 8 (20) июля 1860 года см.: Чернышевский, XIV, стр. 397—399.

4. Грот Яков Карлович (1821—1893) — филолог и историк, академик.

5. Этот ‘особенный листок’ неизвестен.

244. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 572—574.

1. В письме от 9 июля (Материалы, стр. 570—572) Василий Иванович сообщал, что нашел новую квартиру в доме Юргенса по Литейному проспекту (дом 34, кв. 6) и собирается, если Добролюбов не приедет на зиму, ‘подыскать приличного жильца’.

2. То есть по 30 рублей в месяц, как об этом писал Василий Иванович.

3. А. Я. Панаева находилась во Франции, на морских купаниях.

4. П. С. Юрьевым.

5. Василий Иванович сокрушался, что из конторы ‘Современника’ к нему на квартиру не поступает ни одной газеты, в то время как там они ‘валяются без всякого толка’.

6. Аничков Виктор Михайлович (1830—1877) — профессор Военной академии, один из близких знакомых Добролюбова.

7. Речь шла о покупках для М. А. Аничковой.

8. Данилович Григорий Григорьевич — военный педагог, инспектор 2-го кадетского корпуса, где Добролюбов числился состоящим на службе. Имеется в виду просьба о продлении срока отпуска.

9. Иван Максимович Сорокин (1833—1901) — петербургский врач, близкий знакомый Добролюбова. В письмах к Добролюбову от 16(28) июня и 8(20) июля он давал сонеты относительно режима и курса лечения. Письма И. М. Сорокина (4) к Добролюбову не изданы (ИРЛИ).

10. Это письмо неизвестно.

245. М. А. и А. А. КОСТРОВЫМ

Впервые (с ошибочной датой — ’29 июля’) — Материалы, стр. 575— 576. Дата ’28 июля’ указана Добролюбовым в тексте письма.

1. Письмо написано на листе с видом Интерлакена.

246. Ф. В. и М. И. БЛАГООБРАЗОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 576—578. На автографе пометы М. И. Благообразова: ‘Получено 11 августа 1860 г.’ и ‘Ответ послан 18 августа 1860’

1. Младшей сестры Добролюбова. М. И. Благообразов известил о смерти ее в письме от 8 января 1860 года (Материалы, стр. 545—546).

2. В письме от 1 мая 1860 года (Материалы, стр. 560—561).

247. В. В. и Л. И. КОЛОСОВСКИМ

Впервые — Материалы, стр. 578—579. Датировано Чернышевским по связи с письмом 246.

1. В письме Е. А. Добролюбовой от начала мая 1860 года (Материалы, стр. 562).

248. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 579—580.

1. И. М. Сорокину.

2. В письме от 10 июля 1860 года (Материалы, стр. 572) В. И. Добролюбов сообщал, что, по наведенным им справкам, для продления заграничного паспорта необходимо представить рапорт о болезни с приложением медицинского свидетельства, и советовал Добролюбову узнать об этом в русских посольствах.

3. От 8 (20) июня 1860 года (ИРЛИ).

249. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 580—581.

1. От 24 июля 1860 года (Материалы, стр. 574—575).

2. Письма Добролюбова этого времени к Чернышевскому неизвестны.

250. П. Н. КАЗАНСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 583—584.

1. Имеется в виду письмо Казанского от 9 (21) июля (ИРЛИ).

2. См. письмо 238 и прим. 1* к нему.

3. См. письмо 242 и прим. 5 к нему.

4. Соболев — знакомый Добролюбова, студент Петербургской духовной академии.

5. Кольб Георг Фридрих (1800—1884) — немецкий статистик и прогрессивный публицист, автор труда ‘Handbuch der vergleichenden Statistik’.

251. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 586—587.

1. См. письмо 244. Добролюбов к этому времени еще не получил письма Василия Ивановича от 4 августа, в котором он сообщал, что А. Я. Панаева согласилась взять на себя заботы о Baue (Материалы, стр. 581).

2. Добролюбов имеет в виду разрыв Некрасова с Панаевой.

3. Речь идет о статье ‘Черты для характеристики русского простонародья’.

4. Имеется в виду письмо Чернышевского от 2 (14) августа (см.: Чернышевский, XIV, стр. 401—402). Статья Добролюбова была напечатана в ‘Современнике’ (1860, No 9) со значительными цензурными исключениями (см. прим. к ней в т. 6 наст. изд., стр. 522—525).

5. И. М. Сорокину.

6. Речь идет о H. H. Обручеве.

7. Т. К. Гринвальд. Записка к ней неизвестна.

252. Н. А. НЕКРАСОВУ

Впервые (с искажениями) — ‘Книга и революция’, 1921, No 2 (14), стр. 71—73.

1. Письмо Некрасова от 29 июля 1860 года неизвестно.

2. В письме от 18 июля Некрасов, сообщая о своем увлечении молодой девушкой и о решении порвать с Панаевой, писал Добролюбову: ‘Надо Вам сказать, что я ей кратко, но прямо написал о своих новых отношениях’ (Некрасов, X, стр. 422).

3. Речь идет о знаменитом походе Гарибальди в мае—августе 1860 года, завершившем освобождение Сицилии и Южной Италии от власти сардинского короля.

4. Добролюбов, очевидно, говорит о Тургеневе.

5. Речь идет о статье Е. П. Карновича ‘Жизнь Гарибальди’ (‘Современник’, 1860, No 7).

6. Речь идет о книге А. Дюма ‘Мемуары Гарибальди’, изданной в 1860 году.

7. В письме от 24 июля 1860 года Василий Иванович сообщил Добролюбову: ‘Обозрение Славутииского все зачеркнул цензор’ (Материалы, стр. 575).

8. См. письмо 232 и прим. 2 к нему.

9. Грыцько — псевдоним Г. 3. Елисеева. Его статья ‘Участие общины в суде по ‘Русской правде» в ‘Современнике’ не появлялась. Напечатана в ‘Архиве исторических и практических сведений о России’, изд. Н. А. Калачевым, т. V, 1860.

10. Имеется в виду комедия С. Н. Федорова ‘Не все коту масленица’. Напечатана в No 8 ‘Современника’ за 1860 год.

11. О притеснениях цензуры Добролюбову писал Чернышевский 2 (14) августа (Чернышевский, XIV, стр. 401—402).

12. Это письмо к Чернышевскому неизвестно.

13. В. И. Добролюбов служил в это время в министерстве внутренних дел и в частной компании лесной торговли.

14. См. о нем прим. 7 к письму 273.

15. Сераковский Зигмунд Игнатьевич (1827—1863) — польско-литовский революционный деятель, офицер, друг Чернышевского, в 1863 году возглавил восстание в Литве, был взят в плен и казнен.

16. Брайт Джон (1811—1889) — английский политический деятель, выступавший с либеральной программой буржуазных преобразований

17. С Н. Н. Обручевым. В Париже Добролюбов жил с ним на одной квартире.

18. Мобиль (mabille) — роскошное помещение для публичных балов на улице Монтень в Париже.

253. В. А. и В. И. ДОБРОЛЮБОВЫМ

Впервые — Материалы, стр. 593—595.

1. О ком идет речь — не установлено.

2. О продлении отпуска из 2-го кадетского корпуса для продолжения лечения.

3. Это письмо Добролюбова неизвестно. В ответном письме Чернышевский сообщил, что в отпуске Добролюбову отказано и что для продолжения лечения следует подать в отставку (Чернышевский, XIV, стр. 406).

4. 16 августа Василий Иванович писал Добролюбову, что П. С. Юрьев требует на содержание Володи не 30, а 40 рублей в месяц (Материалы, стр. 588).

5. Это письмо неизвестно.

6. См. письмо 252.

7. Письмо В. И. Добролюбова от 4 августа (Материалы, стр. 581—582).

8. Скурыгины — знакомые В. И. Добролюбова.

9. И. М. Сорокин.

254. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 595—596.

1. Исаков Яков Александрович (1811—1881) — петербургский книготорговец и издатель, в его типографии печатался ‘Журнал для воспитания’.

2. Речь идет о книгах французского писателя и историка литературы Эдуарда Менеше (1794—1845) ‘Литературные утра’.

3. Имеется в виду детский журнал ‘Собеседник’, издававшийся в Петербурге в 1859—1860 годах под редакцией Н. А. Ушакова.

4. Речь идет о книгах: ‘История рыцарства. Сочинение Руа’ (СПб., 1858), ‘Золотой цветок. Игры и увеселения для детей в стихах и прозе’ (СПб., 1859), ‘Опыт грамматики русского языка, составленный домашним учителем С. Алейским’ (СПб., 1859). На эти книги Добролюбов напечатал рецензии в ‘Журнале для воспитания’ (см. тт. 4 и 5 наст. изд.).

5. Давыдов Алексей Иванович — петербургский книготорговец и издатель.

6. То есть в книжном магазине М. О. Вольфа.

7. См. прим. 1 к письму 229.

255. П. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 597—598.

1. В письме от 1 сентября Василий Иванович прислал Добролюбову официальную бумагу с отказом в продлении отпуска и сообщил, что он подал просьбу о его отставке но совету Г. Г. Даниловича (Материалы, стр. 596).

2. Имеется в виду письмо Чернышевского от 29 августа (10 сентября) 1860 года (Чернышевский, XIV, стр. 404—406).

3. Александр Петрович Жилин — лицо неустановленное. Письмо к нему Добролюбова неизвестно.

4. Ераков Александр Николаевич (1817—1886) — друг Некрасова, инженер путей сообщения.

5. Это слово в Материалах опущено.

6. По-видимому, читальный зал при северном департаменте министерства иностранных дел.

7. Очевидно, это была часть статьи ‘Луч света в темном царстве’.

8. П. Ф. Лебедеву.

9. Дни Чернышевского — четверги, когда у него по вечерам собирались люди, близкие ему и кругу ‘Современника’. См. об этом в воспоминаниях Н. Д. Новицкого ‘Из далекого минувшего’ (ЛН, No 67, стр. 109—110).

10. Яков Михайлович Михайловский — однокурсник Добролюбова по Главному педагогическому институту, при выпуске ему вместо Добролюбова была присуждена золотая медаль. Письмо отца Михайловского к Добролюбову неизвестно.

250. П. Н. КАЗАНСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 598—599.

1. См. прим. 3* и 5 к письму 250.

2. См. прим. 5 к письму 242.

3. Письмо написано на листке с монограммой ‘НД’, оказавшейся внизу.

4. О Головине см. т. 8 наст. изд., стр. 664, прим. 75.

5. См. письмо 238. Подписка на ‘Современник’ через Вагнера не состоялась в связи с его болезнью и переходом магазина к другому книготорговцу.

257. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 601—602.

1. Добролюбов шутливо говорит о своем фотопортрете, изготовленном в Париже в августе 1860 года. См. т. 6 наст. изд., стр. 336—337.

2. См. письмо 254.

3. Очевидно, ‘Луч света в темном царстве’.

4. О ком идет речь, не установлено.

5. Фадеев и указанная ниже Ольга Алекс. — лица неустановленные.

258. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 605—607.

1. H. H. Обручеву.

2. Добролюбов имеет в виду корректуру статьи ‘Черты дли характеристики русского простонародья (Рассказы из народного русского быта Марка Вовчка)’ (см. т. 6 наст. изд.).

3. Ниже идет речь о книгах французских писателей — Пьера Бланшара (род. 1772) ‘Бюффон для юношества’, Огюста-Мишеля Массона (1800—1883) ‘Знаменитые дети’, Елизаветы-Шарлотты Гизо (1773—1827) ‘Школьник, или Рауль и Виктор’, Якоба Библиофила (псевдоним Поля Лакруа) ‘Маленький Бюффон, история четвероногих, птиц…’ и о книге бельгийского писателя В.-Ф.-А. Циммермана ‘Явления природы, их законы и применение к искусствам и промышленности’ (Брюссель, 1858).

4. И. М. Сорокина.

5. Прево — приказчик в книжном магазине Исакова.

6. Мигиле Жюль (1798—1874) — французский историк, буржуазный демократ. О каких его книгах идет речь, не установлено, Леньян Шарль (род. 1826) — французский писатель, историк литературы, автор названной далее книги ‘Сатира во Франции в средние века’ (1859).

7. См. письмо 254 и прим. 4 к нему.

8. Добролюбов дальше перечисляет следующие издания: СП. Голицын. Печатная правда (СПб., 1858), С. Муравьев. Тюрго, его ученая и административная деятельность, или Начало преобразований во Франции XVIII века (М., 1858), И. Горлов. Начала политической экономии, т. I (СПб., 1859), И. Шилль. Современная теория финансов и влияние ее на финансовую администрацию в западноевропейских государствах (СПб., 1860), Б. Н. Чичерин. Очерки Англии и Франции (М., 1859), журнал ‘Русская беседа’, С. Максимов. Год на севере (СПб., 1859), А. Афанасьев. Народные русские легенды (М., 1860), ‘Пермский сборник’, т. 2 (М., 1860), П. С. Билярский. О различии организмов человеческого языка (СПб., 1859), ‘Хата’, издание П. Кулиша (СПб., 1860), ‘Дневные записки малороссийского подскарбия Якова Марковича’ (М., 1859), В. Я. Шульгин. История древнего мира, К. П. Зеленецкий. История литературы русской для учащихся. Точные названия книг ‘Положение крестьян’ и ‘Об источниках баснословия’ установить не удалось.

9. В Материалах ошибочно: А. С. Головачева.

10. Речь идет о книгах: А. Н. Афанасьев. Русские сатирические журналы 1769—1774 годов (М., 1859), ‘Кобзарь’ Тараса Шевченко (СПб., 1860).

11. ‘Журнал министерства юстиции’ — официальный орган, выходивший в Петербурге в 1859—1868 годах по десять книг в год.

12. ‘Военный сборник’ — ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге при штабе отдельного гвардейского корпуса в 1858—1917 годах.

13. В письме от 27 сентября Василий Иванович сообщил Добролюбову: ’25 сентября, приказом за No 41, тебя уволили в отставку, без всяких обязательств — по болезни’ (Материалы, стр. 602).

14. То есть против Люксембургского дворца.

15. Марио Джузеппе (1810—1883) — знаменитый итальянский тенор.

16. В указанном выше письме Василий Иванович сокрушался, что слуга Егор украл у него 100 рублей.

17. Добролюбов, вероятно, имеет в виду ‘Письмо благонамеренного француза’ и ‘Неаполитанские стихотворения’, предназначавшиеся для No 6 ‘Свистка’ в октябрьской книжке ‘Современника’ (см. т. 7 наст. изд.).

18. Для ноябрьского номера ‘Современника’ Добролюбов послал статьи: ‘Непостижимая странность’ и ‘Два графа’ (см. т. 6 наст. изд.).

19. То есть в связи с полученной отставкой уже не нужно было просить его о месте домашнего учителя для Добролюбова (см. письмо 255).

20. В письме от 25 октября Василий Иванович отвечал Добролюбову: ‘Об чине я мало хлопотал, чтобы не сделать остановки, и поэтому оставаться тебе должно век печпновпым’ (Материалы, стр. 609).

21. В Париже Добролюбов был некоторое время увлечен некоей Эмилией Телье, с которой находился в оживленной переписке (15 неопубликованных писем Э. Телье к Добролюбову — в ИРЛИ).

259. А. Ф. КАВЕЛИНОЙ

Впервые — ‘Русская мысль’, 1892, No 10, стр. 11—14. Антонина Федоровна Кавелина (урожд. Корш, ум. 1879) — жена К. Д. Кавелина.

1. Намек на Погодина, назвавшего сотрудников ‘Современника’ ‘рыцарями свистопляски’ (см. памфлет Добролюбова ‘Наука и свистопляска’ и прим. к нему в т. 7 наст. изд.).

2. Он забавляется чтением (франц.).

3. Кокорев Василий Александрович (1817—1889) — откупщик-миллионер.

4. Рокевский Владимир Константинович (1811—1885) — реакционный публицист, сотрудник ‘Русского вестника’, неоднократно высмеивался Добролюбовым в ‘Свистке’ (см. т. 7 наст. изд., стр. 395, 426, 432, 473).

5. Журнал ‘Русское слово’ (1859—1866) в первый год своего существования отличался неопределенностью направления и пестротой состава сотрудников.

6. Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826—1911) — историк и либеральный публицист, с 1859 года — профессор Петербургского университета. Ср. иронический отзыв Добролюбова о нем в No 6 ‘Свистка’ (т. 7 наст. изд., стр. 471).

7. Ламанский Евгений Иванович (1825—1902) — буржуазный экономист и финансовый деятель. Здесь намек на речи Безобразова и Ламанского во время обода в честь Молинари (см. прим. 36 к статье ‘Черты для характеристики русского простонародья’ в т. 6 наст. изд., стр. 529).

8. Серно-Соловъевич Николай Александрович (1834—1866) — участник революционного движения 1860-х годов, публицист, друг Чернышевского, один из организаторов и руководителей тайного общества ‘Земля и Воля’. В 1850-е годы Серно-Соловьевичу были свойственны либеральные колебания. Здесь намек на его речь во время публичного диспута о деятельности акционерного общества ‘Русское пароходство и торговля’, состоявшегося в зале Пассажа 13 декабря 1859 года (см. статью ‘Любопытный пассаж в истории русской словесности’ в т. 5 наст. изд.).

9. Утин Борис Исаакович (1832—1872) — юрист, профессор Петербургского университета. Добролюбов, по-видимому, намокает на его ‘Вступительную лекцию по кафедре истории положительных законодательств’, опубликованную в No 1 ‘Отечественных записок’ за 1860 год (ср. отзыв Добролюбова о ней в памфлете ‘Наука и свистопляска’ — т. 7 наст. изд., стр. 396).

10. Источник цитаты не установлен.

11. Митя (1847—1861) — сын Кавелиных. До отъезда за границу Добролюбов давал ему уроки.

12. 8(20) декабря А. Ф. Кавелина ответила Добролюбову (письмо не издано, ИРЛИ).

13. См. письмо 261.

280. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 610—611.

1. В неопубликованном письме от 5 октября 1860 года Василий Иванович сообщал Добролюбову, что к Аннушке сватается учитель Балахновского уездного училища Ильин (ИРЛИ).

2. Это письмо Добролюбова неизвестно. Чернышевский ответил на него 14 (26) декабря (Чернышевский, XIV, стр. 418—420).

3. Речь идет о статье ‘Непостижимая странность’. О цензурной истории статьи см. прим. к ней в т. 6 наст. изд., стр. 551.

4. См. письмо 258 и прим. 21 к нему.

5. Чернышевский писал, что она ‘видела в Николае Александровиче выгодного жениха и однажды, к великому его изумлению, бросилась на шею ему, он объяснил ей, что не подавал ей повода считать его влюбленным в нее’ (Материалы, стр. 610). Там же указание, что Л. Ал. была родственницей Аничковых.

1861

281. К. Д. КАВЕЛИНУ

Впервые — ‘Русская мысль’, 1892, No 10, стр. 14—16.

1. О ком идет речь — не выяснено.

2. Добролюбов, по-видимому, намекает на темы, обсуждавшиеся в кружке Кавелина.

3. ‘Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым’ было учреждено 8 ноября 1859 года. Кавелин был избран его вице-председателем.

4. То есть надежды на реформы.

5. О какой статье идет речь — не установлено.

6. Беседу в духе Е. И. Ламанского.

7. Джентри (gentry — англ.) — мелкопоместное дворянство.

8. Намек на полемику, вызванную статьей Б. И. Утина ‘Очерк исторического образования суда присяжных в Англии’ на страницах ‘Русского вестника’ и ‘Московских ведомостей’ (см. об этом прим. 14 к сатирической статье Добролюбова ‘Оговорка’ в т. 7 наст. изд., стр. 603).

9. Николай Алексеевич Милютин (1818—1872) — товарищ министра внутренних дел, председатель хозяйственного отделения редакционных комиссий и фактический руководитель подготовительных работ к проведению крестьянской реформы. Черкасский Владимир Александрович (1824—1878) — публицист, член редакции славянофильского журнала ‘Русская беседа’, представитель аристократической оппозиции в редакционной комиссии по крестьянскому делу.

10. В какой связи упоминается Залесский — неясно.

11. Спасович Владимир Данилович (1829—1906) — юрист, либеральный публицист, в 1857—1861 годах — профессор Петербургского университета.

12. Соня — по-видимому, сестра К. Д. Кавелина.

13. Фонтан св. Михаила (франц.).

14. Цитата из стихотворения Пушкина ’19 октября’ (J825).

15. То ость о царском манифесте.

16. ‘La Nord’ — политическая газета, издававшаяся в Брюсселе с 1855 года, субсидировалась русским правительством, ‘Indpendance Belge’ — политический журнал, издававшийся в Брюсселе с 1830 года, после отделения Бельгии от Голландии.

17. Источник реминисценции не установлен.

18. Жеребцов Николай Арсеньевич (1807—1868) — реакционный публицист, автор книги ‘История цивилизации в России’, по поводу которой Добролюбов написал резкую статью ‘Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым’ (см. т. 3 наст. изд.), Всеволжский Иван Александрович (1835—1909) — дипломат, Тимашев-Веринг Алексей Александрович (1812—1872) — генерал-майор, с 1854 года — московский обер-полицмейстер, Скрипицын Валерий Валериевич (1799—1874) — б. директор департамента иностранных исповеданий министерства внутренних дел, крайний реакционер, Голицын Александр Федорович (1796—1864) — статс-секретарь, член Государственного совета, в 1830—1860 годах возглавил ряд следственных комиссий по делам ‘государственных преступников’ (в том числе по делу Герцена), Урусов Сергей Николаевич (1816—1883) — член Государственного совета, в 1859 году исполнявший должность обер-прокурора синода, Долгоруков Василий Андреевич (1804—1868) — шеф жандармов и начальник III отделения (1856—1866), Толь Николай Карлович — генерал-майор императорской свиты.

19. Обыгрываются названия изданий: ‘Сын отечества’ (1856—1861) — петербургский журнал умеренно-либерального направления, и ‘Русский инвалид’ (1813—1917) — в 1857—1861 годах газета ‘военная, литературная и политическая’.

20. См. письмо 259.

262. П. Н. КАЗАНСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 611—612.

1. То есть организовал ли Вагнер подписку на ‘Современник’. См. письмо 238 и прим. 5 к письму 256.

2. Кабинет для чтения (нем.).

3. См. прим. 6 к письму 255.

4. Речь идет о письме П. Н. Казанского от августа 1860 года (не издано, ИРЛИ).

5. См. письмо 250, прим. 5.

6. Новый король — Вильгельм I (Фридрих Людвиг, 1707- 1888), вступивший на прусский престол в 1861 году. В тронной речи, произнесенной 14 (2) января, Вильгельм I объявил об увеличении армии и провозгласил национальным долгом решение голштинского вопроса.

7. Напротив (франц.).

8. Кербеный — Кертбени Карой, псевдоним Бенкерта Карой Мария (1829—1882) — венгерского переводчика и библиографа. О каком сборнике здесь идет речь, не установлено.

263. В. В. КОЛОСОВСКОЙ

Впервые — Материалы, стр. 612—613.

1. Имеется в виду письмо В. В. Колосовской от 17 августа 1860 года (Материалы, стр. 588—589).

2. См. письмо В. И. Добролюбова от 5 октября (Материалы, стр. 603—604).

3. Митроша и Маша — дети Варвары Васильевны.

4. Николай Александрович Шмидт — муж Софьи, дочери Варвары Васильевны, чиновник нижегородской удельной конторы.

264. М. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 613—614.

1. Имеется в виду письмо М. А. Кострова от 11 августа 1860 года (Материалы, стр. 584—586).

265. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые (с пропуском) — Материалы, стр. 614—615.

1. Это письмо А. Я. Панаевой неизвестно.

2. Часть предыдущего текста (со слов ‘так (как) я, надо признаться’) в Материалах опущена.

3. Это письмо Добролюбова неизвестно.

4. Гвоздев Александр Александрович — директор департамента общих дел при министерстве внутренних дел. В этом ведомстве состоял на службе Василий Иванович.

5. Николай Васильевич Успенский (1837—1889) — беллетрист, сотрудник ‘Современника’. Поездку Успенского за границу субсидировал Некрасов.

266. В. И. ДОБРОЛЮБОВУ

Впервые — Материалы, стр. 615—616.

1. В письме от 13 марта 1861 года (не издано, ИРЛИ) Василий Иванович сообщал о ссоре с братьями Добролюбова и о том, что их взяла к себе А. Я. Панаева, а потом отдала на содержание П. С. Юрьеву.

2. См. об этих ‘условиях’ в письме Чернышевского к Добролюбову от 14 (26) декабря 1860 года (Чернышевский, XIV, стр. 418—420).

267. П. Н. КАЗАНСКОМУ

Впервые — Материалы, стр. 622—623.

1. Речь идет о книге Антонио Снидер-Пеллегрини ‘Правосудие в Австрии. Записки А. Снидера…’ В 1867 году ‘Записки’ вышли в Париже вторым изданием.

2. Папские швейцарцы — гвардия папы римского.

268. А. А. КОСТРОВОЙ (ДОБРОЛЮБОВОЙ)

Впервые — Материалы, стр. 619—620.

1. Добролюбов имеет в виду письмо А. А. Костровой от 14 марта 1861 года (Материалы, стр. 616—619).

2. См. письмо 264.

3. Речь идет о женихе Анны Александровны (см. прим. 1 к письму 260).

269. Е. А. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Впервые (с неточной датой ‘4/17 мая’) — Материалы, стр. 620—621.

1. В. В. Колосовской. Она умерла 18 ноября 1860 года. О ее смерти сообщил Добролюбову Василий Иванович в письме от 13 марта 1861 года (не издано, ИРЛИ).

270. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Впервые (с зашифровкой адресата ‘П. О. Л—скому’ и датой ‘Весна 1861 г.’) — Материалы, стр. 621—622. Датировка уточняется по сопоставлению с письмом Чернышевского к Добролюбову от 27 апреля (9 мая) 1861 года (Чернышевский, XIV, стр. 424—426).

1. В указанном письме Чернышевский сообщал о просьбе Т. К. Гринвальд выслать значительную сумму на лечение, сомневаясь в истинности мотива ее просьбы, Чернышевский предлагал от своего имени отказать ей, сославшись на отсутствие денег (Чернышевский, XIV, стр. 426).

2. Фрикен Алексей Федорович — отставной штаб-ротмистр кирасирского полка, в 1860 году находился в Италии и был связан с Гарибальди, позднее сблизился с Герценом и его семьей, в 1862 году выполнял какое-то заграничное поручение Чернышевского. Три неизданных письма Фриксла к Добролюбову — в ИРЛИ.

3. Эта рекомендательная записка Добролюбова неизвестна.

271. М. А. МАРКОВИЧ

Впервые (с зашифровкой адресата) — Материалы, стр. 623—624, с расшифровкой имен и фамилий — ‘Твори’, стр. 417—418.

Мария Александровна Маркович (урожд. Вилинская, литературный псевдоним — Марко Вовчок, 1834—1907) — выдающаяся украинская писательница демократического направления. Добролюбов, посвятивший в 1860 году ‘Рассказам из народного русского быта’ Маркович статью ‘Черты для характеристики русского простонародья’ (см. т. 6 наст. изд.), лично познакомился с нею, вероятно, в начале мая 1861 года в Неаполе (см. ‘Твори’, стр. 410). Воспоминания Маркович о Добролюбове — ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 308. Письма (12) Маркович к Добролюбову см.: ‘Твори’, стр. 402—412.

1. Слишком быстро (итал.).

2. Это письмо Добролюбова неизвестно. Оно было направлено Чернышевскому с просьбой выслать Маркович 1500 франков за обещанную ‘Современнику’ повесть и подыскать издателя для сборника ее рассказов. Это видно из письма Чернышевского от 25 мая (Чернышевский, XIV, стр. 430—431), и котором он сообщал Добролюбову о выполнении его просьбы.

3. Пассек Александр Вадимович (1836—1866) — сын историка и этнографа В. В. Пассека, близкий знакомый М. А. Маркович. В письме от 20 мая (1 июня) 1861 года (не издано, ИРЛИ) он сообщал Добролюбову, что выслал ему 300 франков — долг М. А. Маркович.

4. См. письмо М. А. Маркович от 3—6 мая — ‘Твори’, стр. 410.

5. Мессинская барышня — Ильдегонде Фиокки. В письме от 22 мая (3 июня) 1861 года (не сохранившемся) Добролюбов сделал ей предложение, но получил на это уклончивый ответ через ее сестру — Софию Брунетти (ее письмо от 30 мая (И июня) на итальянском языке — в ИРЛИ). Об истории увлечения И. Фиокки см.: ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 311—314.

6. См. письмо Чернышевского от 3(15) мая 1861 года (Чернышевский, XIV, стр. 428—429).

7. См. фотопортрет Добролюбова в т. 7 наст. изд., стр. 144—145.

8. Великанов — лицо неустановленное.

9. Очевидно, речь идет о расписке, полученной при выкупе заложенной Пассеком цепочки, о чем просил он в письме от 1 июня (ИРЛИ).

10. Письмо Добролюбова к Пассеку неизвестно.

272. В РЕДАКЦИЮ ‘СОВРЕМЕННИКА’

Впервые — ГИХЛ, V, стр. 540. Печатается по автографу (ГПБ). Написано на первой странице рукописи ‘Жизнь и смерть графа Камилло Бепзо Кавура’. Посланная Добролюбовым глава 1 этой статьи была напечатана в No 6 ‘Современника’ за 1861 год, главы 2 и 3, направленные несколько позднее, — в No 7 за этот же год (см. т. 7 наст. изд.).

273. И. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Впервые (с пропуском в тексте и зашифровкой адресата) — Материалы, стр. 624—627.

1. Добролюбов имеет в виду письмо Чернышевского от 3(]5) мая 1861 года. Чернышевский, в частности, писал: ‘Три письма к Вам, Николай Александрович, разорвал я одно за другим, разорвал бы, вероятно, и это, если б не пора было отправлять на почту’ (Чернышевский, XIV, стр. 428).

2. Это письмо H. H. Обручева неизвестно.

3. Эти письма А. Я. Панаевой неизвестны.

4. Это письмо не сохранилось. 25 мая Чернышевский отвечал на него: ‘Наконец-то Вы написали цидулку точным образом (т. е. из Неаполя, о Маркович) без чрезмерной хандры’ (Чернышевский, XIV, стр. 430).

5. Курциев подвиг — подвиг, совершенный, по преданию, легендарным героем древнего Рима Марком Курцием, бросившимся в пропасть для спасения родного города.

6. Евгений Федорович Корш (1810—1897) — либеральный публицист, редактор журнала ‘Атеней’, выходившего всего два года (1858—1859).

7. Случевский Константин Константинович (1837—1904), Апухтин Алексей Николаевич (1840—1893) — поэты, тяготевшие к школе ‘чистой поэзии’, в 1859—1860 годах сотрудничали в ‘Современнике’.

8. Речь идет о письме Некрасова от 25 мая 1861 года (см. Некрасов, X, стр. 451—452).

9. Фраза ‘Вы для меня слишком чисты, слишком безукоризненны как-то’ в Материалах опущена.

10. ‘Жили да были три сестры’. Ср. письмо 279.

11. Речь идет о первой главе статьи ‘Жизнь и смерть графа Камилла Бензо Кавура’ (см. письмо 272 и прим. к нему).

12. Чернышевский, очевидно, предполагал рассказать об этом во втором томе Материалов. Речь в письме идет о намерении Добролюбова поселиться на некоторое время за границей, женившись на Ильдегонде Фиокки (см. прим. 5 к письму 271).

274. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Впервые (с зашифровкой адресата) — Материалы, стр. 627—628. Датировано Чернышевским.

1. Речь идет о второй и третьей главах статьи ‘Жизнь и смерть графа Камилло Бензо Кавура’ (см. т. 7 наст. изд.).

2. Жемчужников Алексей Михайлович (1821—1908) — поэт, один из создателей образа Козьмы Пруткова. Ковалевский Павел Михайлович (1823—1907) — поэт, беллетрист, критик. Оба они сотрудничали в ‘Современнике’. См. воспоминания Ковалевского в изд.: ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 261—262.

275. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Впервые (с зашифровкой адресата) — Материалы, стр. 628. 1. См. прим. 1 к письму 274.

278. H. Д. НОВИЦКОМУ

Впервые — в качестве цитаты в воспоминаниях Н. Д. Новицкого ‘Из далекого минувшего’ — ЛН, No 67, стр. 116, предваренной следующим пояснением автора: ‘Летом 61 года я… нашел на моем письменном столе визитную карточку с надписью ‘Н. А. Добролюбов’, на которой его рукой было написано…’ Автограф неизвестен. Печатается по тексту воспоминаний (‘Добр. в восп. совр.’, стр. 260). Датируется временем между отъездом Добролюбова из Николаева (15 июля 1861 года) и прибытием в Харьков (20 июля). Место написания — г. Елисаветград (ныне Кировоград), где жил тогда Новицкий.

Николай Дементьевич Новицкий (1833—1906) — воспитанник академии Генерального штаба, по окончании ее (июль 1860 года) — преподаватель военных наук в Елисаветинском кавалерийском училище, впоследствии генерал от кавалерии, занимал ряд крупных военных должностей. В годы учения в академии Новицкий в числе других прогрессивно настроенных офицеров посещал (с 1857 года) четверги Чернышевского, где состоялось его знакомство с Добролюбовым, а с 1859 года он стал бывать и на квартире Добролюбова. В дневниковой записи 5 июня 1859 года Добролюбов, говоря о людях, в которых он нашел сочувствие, упоминает и Новицкого, заменив его фамилию буквой ‘Н’ (см. т. 8 наст. изд., прим. 5 на стр. 677). Письмо Новицкого к Добролюбову от мая — июня 1860 года и ответ его от ноября того же года, о чем рассказывает Новицкий в своих воспоминаниях, неизвестны.

277. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Впервые (с зашифровкой адресата) — Материалы, стр. 628—629.

1. См. письмо 275.

2. Чернышевский предполагал в начале августа, по прибытии Добролюбова, съездить в Саратов.

278. Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОМУ

Впервые (с зашифровкой адресата) — Материалы, стр. 629.

1. Это был гонорар, причитавшийся А. Н. Плещееву за переводы стихотворений шотландских поэтов, напечатанные в ‘Современнике’ (1861, No 7).

279. М. А. МАРКОВИЧ

Впервые (с зашифровкой адресата и пропусками в тексте) — Материалы, стр. 629—630, полностью — ‘Твори’, стр. 418—420.

1. Речь идет о письмах М. А. Маркович из Флоренции от 8(20) июня ц из Парижа от 8(20) июля (‘Твори’, стр. 410—412).

2. Имеется в виду письмо М. Л. Маркович от 10(22) августа (‘Твори’, стр. 423).

3. Кожанчиков Дмитрий Ефимович (ум. 1877) — петербургский издатель и книготорговец.

4. Речь идет о сборнике ‘Украинские народные рассказы’ (перевод И. С. Тургенева, изд. Кожанчикова, СПб., 1859).

5. Имеется в виду сборник ‘Рассказы из народного русского быта’ (изд. К. Т. Солдатенкова и Н. М. Щепкина, М., 1859).

6. Белозерский Василий Михайлович (1823—1899) — редактор украинского журнала ‘Основа’, издававшегося в Петербурге в 1861—1862 годах. М. А. Маркович была сотрудницей этого журнала. В 1861 году она напечатала в нем несколько рассказов. Очевидно, речь идет о гонораре за них.

7. ‘Жили да были три сестры’. Первая часть повести была напечатана в сентябрьском номере ‘Современника’, вторая — в ноябрьском.

8. В No 31 ‘Современной летописи’ при ‘Русском вестнике’ (ценз, разр. 2 августа) Л. И. Толстой поместил объявление об издании с 1 октября 1861 года нового журнала — ‘Ясная Поляна’. Однако журнал стал выходить с января 1862 года. Он состоял из двух отдельных выпусков: ‘Ясная Поляна. Школа. Журнал педагогический’ и ‘Ясная Поляна. Книжки для детей’.

9. Богдась — Богдан Афанасьевич Маркович (1853—1915), сын М. А. Маркович, впоследствии участник революционного народнического движения 1870—1880-х годов.

10. Неточная цитата из объявления Л. Н. Толстого.

11. См. прим. 5 к письму 271.

12. Милькович — неизвестное лицо, получившее в Константинополе деньги М. А. Маркович, посланные ей в Неаполь, по-видимому, редакцией ‘Русского вестника’ за рассказ ‘Лихой человек’.

280. М. А. МАРКОВИЧ

Впервые — ЛН, No 67, стр. 276. Печатается по автографу (ГЛБ).

1. Первая часть повести ‘Жили да были три сестры’.

2. Эта записка неизвестна.

281. А. Я. ПАНАЕВОЙ

Впервые в качестве цитаты — в ‘Воспоминаниях’ А. Я. Головачевой-Панаевой — ‘Исторический вестник’, 1889, No 7, стр. 258. Автограф неизвестен. Печатается по тексту ‘Воспоминаний’ в дзд.: ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 337—338. Датируется первым месяцем по приезде Добролюбова в Петербург из-за границы в связи с указанием на это в ‘Воспоминаниях’.

Авдотья Яковлевна Панаева (по второму мужу — Головачева, 1819—1893) — беллетрист, сотрудник ‘Современника’ (литературный псевдоним — Н. Н. Станицкий), с середины 1840-х до начала 1860-х годов — гражданская жена Некрасова. Добролюбов ознакомился с нею в 1858 году, и вскоре А. Я. Папаева стала одним из ближайших его друзей, принимавших в нем и его малолетних братьях самое деятельное участие. Посвящая Панаевой посмертное собрание сочинений Добролюбова. Чернышевский писал: ‘Ваша дружба всегда была отрадою для Добролюбова. Вы с заботливостью нежнейшей сестры успокаивали его больного. Вам он вверял свои последние мысли, умирая…’ Панаева посвятила Добролюбову многие страницы своих воспоминаний (см. ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 187—214, 337—351). Ее письма к Добролюбову неизвестны.

1. А. Я. Панаева уехала за границу для лечения в середине 1861 года.

282. В ТИПОГРАФИЮ

Впервые — Аничков, IX, стр. 538.

На обороте автографа стихотворение Добролюбова ‘Синее небо, зеленое поле…’. Датируется по времени написания стихотворения (обоснование его датировки см. в т. 7 наст. изд., стр. 627).

1. Загибенин Стахий Петрович (1823—1900) — секретарь петербургского цензурного комитета с мая 1859 года.

283. М. А. МАРКОВИЧ

Впервые (с зашифровкой адресата и пропусками в тексте) — Материалы, стр. 631—632, полностью — ‘Твори’, стр. 420—421.

1. Письмо Маркович от 23 августа — см. ‘Твори’, стр. 414—415.

2. Эта записка неизвестна.

3. Благосветлов Григорий Евлампиевич (1824—1880) — демократический публицист и критик, с мая 1860 года — редактор ‘Русского слова’. В этом журнале была напечатана повесть М. А. Маркович ‘Три доли’ (1861, No 6).

4. О журнале ‘Основа’ и его редакторе Белозерском см. прим. 6 к письму 279.

5. Афанасия Васильевича Марковича (1822—1867) — украинского этнографа.

6. См. письмо 279 и прим. 12 к нему.

7. В ‘Русском вестнике’ (1861, No 1) был напечатан рассказ М. А. Маркович ‘Лихой человек’.

284. И. А. НЕКРАСОВУ

Впервые — ‘Русское прошлое’, 1923, т. 2, стр. 146—147. Печатается но перлюстрационной копии (ЦГАОР). Письмо было отправлено Добролюбовым Некрасову в Грешнево. Предусмотрительно написанное в эзоповской манере, оно имело своею целью предупредить Некрасова о полицейских розысках и подсказать ему линию поведения на случай, если у него официально потребуют объяснений по поводу члена редакции его журнала Михайлова. Письмо не застало Некрасова в деревне и было отослано ему в Петербург отцом поэта вместе с его письмом от 25 сентября 1861 года. Перлюстрированное в отрывке на пути следования, письмо Добролюбова дошло до Некрасова, но очевидно, было им из предусмотрительности уничтожено. Подробнее о письме см.: Ф. Прийма. H. А. Добролюбов и русское освободительное движение. — ‘Русская литература’, 1963, No 4, стр. 70—73, ср. Ю. Д. Левин. Об отношениях Н. А. Добролюбова и М. Л. Михайлова. — Известия АН СССР. Отделение языка и литературы, 1961, т. XX, вып. 5, стр. 422.

1. Речь идет о распространении революционной прокламации ‘К молодому поколению’, составленной Н. В. Шелгуновым (при участии М. Л. Михайлова). Она была напечатана в герценовской типографии в Лондоне и Михайловым привезена в Россию.

2. Обыск на квартире Михайлова был произведен 1 сентября. Однако спрятанной прокламации жандармам обнаружить не удалось.

3. М. Л. Михайлов был арестован по доносу В. Д. Костомарова 14 сентября.

4. Григорий Петрович Данилевский (1829—1890) — беллетрист и поэт, впоследствии редактор ‘Правительственного вестника’. В 1849 году, когда Данилевский учился в Петербургском университете, он но ошибке был арестован по делу Петрашевского и несколько месяцев просидел в одиночке Петропавловской крепости.

285. И. Г. ПРЫЖОВУ(?)

Впервые (с обозначением — ‘Неизвестному’) — ‘Литературный архив’, 1951, вып. 3, стр. 73. Фамилия адресата установлена (предположительно) С. А. Рейсером (Летопись, стр. 303).

Иван Гаврилович Прыжов (1827—1885) — историк, этнограф, публицист, участник революционного движения 1860-х годов, по делу С. Г. Нечаева был сослан на каторгу.

1. Дальнейшая судьба ‘Письма с дороги’ неизвестна.

2. Речь идет о ‘Путевых письмах’ П. И. Якушкииа. В No 5 ‘Современника’ было помещено ‘Письмо первое’, в No 8 — ‘Письмо второе’. На этом печатание ‘Писем’ прекратилось.

3. Эта статья неизвестна.

286. Ф. В. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 632—633. Датировано Чернышевским по письму к М. Д. Благообразовои (см. письмо 287), посланному в том же конверте.

1. Письмо М. А. Кострова неизвестно.

2. С Василием Петровичем Рождественским (ум. 1893) — смотрителем Нижегородского духовного училища.

287. M. Д. БЛАГООБРАЗОВОЙ

Впервые — Материалы, стр. 633.

1. Добролюбов был в Нижнем Новгороде приблизительно с 1 по 6 августа.

288. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 633—634. Датируется по связи с письмом 287.

1. Серебряников — лицо неустановленное.

2. Ф. В. и М. Д. Блэгообразовым. См. письма 286, 287.

289. М. А. КОСТРОВУ

Впервые — Материалы, стр. 636. Автограф неизвестен. Печатается по копии Чернышевского (ИРЛИ).

1. О каких суммах идет речь, не выяснено.

2. По-видимому, Добролюбов имеет в виду портреты своего отца. О них 15 сентября 1861 года писал Добролюбову M. И. Благообразов: ‘Посылаю тебе три копии с портрета дяденьки, одну оставил у себя. Деньги за них, 17 рублей, отдал, но до сих пор не посылал к тебе потому, что дожидался оказии’ (Материалы, стр. 634).

3. Но, может быть, Добролюбов говорит о портрете отца (см. выше, прим. 2).

290. М. А. МАРКОВИЧ

Впервые (с зашифровкой адресата и пропусками в тексте) — Материалы, стр. 635, полностью — ‘Твори’, стр. 421—422.

1. Речь идет о конторе журнала ‘Русское слово’.

2. Эта записка неизвестна.

3. Второй части повести ‘Жили да были три сестры’. Напечатана в поябрьском номере ‘Современника’.

4. Флавицкий Константин Дмитриевич (1830—1866) — художник, получивший впоследствии (1864) звание профессора живописи за картину ‘Смерть княжны Таракановой’. В 1855—1862 годах Флавицкий находился в Италии в качестве пансионера Академии художеств.

291. Н. А. НЕКРАСОВУ

Впервые — ‘Заветы’, 1913, No 2, стр. 79.

Датировано С. А. Рейсером на основании письма И. И. Бордюгова п М. И. Шемановского от 17 сентября, полученного Добролюбовым около 20 сентября (Летопись, стр. 304).

1. Какое письмо было переслано Некрасову,: не установлено. Возможно, ото было письмо Добролюбову от Панаевой. Какую-то телеграмму Панаевой Добролюбов послал 2:1 сентября (см. Летопись, стр. 305).

2. Отвечая на письмо Добролюбова (несохранившееся), Бордюгов писал 16 сентября: ‘Сейчас я от Алексеева: малый ничего себе, впрочем, ты дал трудное ‘поручение — узнать человека вполне в течение 10 минут. Положение же его действительно скверное, обстановка самая печальная. На первый раз ему нужно 25 рублей, которые мы постараемся доставить ему на этой неделе. Он будет у меня, потолкуем и тогда напишем тебе подробнее, теперь же решительно не могу сказать, заслуживает ли он быть в Петербурге’ (ИРЛИ). Кто такой Алексеев и почему хлопотал за него Добролюбов, не установлено.

292. А. Я. ПАНАЕВОЙ

Впервые в качестве цитаты в ‘Воспоминаниях’ А. Я. Головачевой-Панаевой — ‘Исторический вестник’, 1889, No 7, стр. 259. Автограф неизвестен. Печатается по тексту ‘Воспоминаний’ в изд.: ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 338. Датируется на основании указания Панаевой в ‘Воспоминаниях’.

1. ‘Я, — пишет Панаева, — телеграфировала Добролюбову, что скоро приеду’ (‘Добр. в восп. совр.’, стр. 338). Она возвратилась в Петербург в начале октября.

293. М. А. МАРКОВИЧ

Впервые (с зашифровкой адресата и пропусками в тексте) — Материалы, стр 637—638, полностью — ‘Твори’, стр. 422—423.

1. В письме от 27 сентября (9 октября) М. А. Маркович сообщала: ‘Завтра я пошлю Вам портрет, что обещала’ (‘Твори’, стр. 416).

2. Сборник повестей и рассказов.

3. Речь идет о второй части повести ‘Жили да были три сестры’.

294. М. И. БЛАГООБРАЗОВУ

Впервые — Материалы, стр. 640. На автографе помета М. И. Благообразова: ’10 ноября 1861 г.’

1. Кемарский — нижегородский торговец.

2. Эту сумму просил Михаил Иванович на покупку материалов для своей мастерской в письме от 21 октября (Материалы, стр. 639—640).

ОФИЦИАЛЬНЫЕ ПИСЬМА И ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ

1. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ П. А. ПРОТАСОВА

Впервые — ‘Литературный вестник’, 1902, т. 3, No 2, стр. 220. Печатается по черновому автографу (ИРЛИ). Историю написания прошения Добролюбов,изложил в дневниковой записи от 15 марта 1853 года (ей. т. 8 наст. изд., стр. 451—453).

2. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ ДИРЕКТОРА ГЛАВНОГО ПЕДАГОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА

Впервые — ‘Красный архив’, 1936, No 2 (75), стр. 147. Печатается по автографу (ЦГИАЛ). О поступлении Добролюбова в Главный педагогический институт см. письма 9, 10, 12.

3. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ ДИРЕКТОРА ГЛАВНОГО ПЕДАГОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА

Впервые — ‘Красный архив’, 1936, No 2 (75), стр. 148. Печатается по копии (ЦГАЛИ). Местонахождение автографа в настоящее время неизвестно.

1. То есть 16 августа. Об этом сроке сообщил Добролюбову в Нижний Новгород Д. Ф. Щеглов в письме от июля 1854 года (не издано, ИРЛИ). Добролюбов возвратился в Петербург около 20 августа (Летопись, стр. 92).

4. И. И. ДАВЫДОВУ

Впервые в качестве извлечения из ‘Воспоминаний о жизни в Главном педагогическом институте 1853—1857 годов’ М. И. Шемановского — ‘Русское богатство’, 1911, No 10, стр. 246. Автограф неизвестен. Печатается по тексту ‘Воспоминаний’ в изд.: ‘Добр. в восп. совр.’, стр. 49. См. там же (стр. 49—51) историю написания и последствия этой жалобы.

5. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ А. Н. ТИХОМАНДРИЦКОГО

Впервые — ‘Красный архив’, 1936, No 2 (75), стр. 148—150. Печатается по автографу (ЦГИАЛ). Это прошение конференция Главного педагогического института рассмотрела в чрезвычайном собрании 4 октября и вынесла решение ходатайствовать перед министерством народного просвещения об удовлетворении просьбы Добролюбова.

6. ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА О СЕМЕЙНОМ ПОЛОЖЕНИИ

Впервые по черновому автографу — ‘Русское богатство’, 1911, No 10, стр. 235—236, по беловому — ‘Красный архив’, 1936, No 2 (75), стр. 151. Печатается по последней публикации. Местонахождение белового автографа в настоящее время неизвестно. Записка являлась дополнением к прошению Добролюбова от 25 сентября и вместе с ходатайством института была направлена 8 октября товарищу министра народного просвещения князю П. А. Вяземскому (‘Красный архив’, 1936, No2 (75), стр. 150). Вяземский не согласился с мнением конференции института, найдя, что необходимо дать Добролюбову возможность полностью закончить институтский курс. В связи с этим он обратился с просьбой о помощи семье Добролюбова к директору Нижегородского дворянского института И. С. Сперанскому (письмо не издано, ЦГИАЛ) и нижегородскому архиерею Иеремии (‘Красный архив’, 1936, No2 (75), стр. 152—153), а затем, не получив от него ответа, в синод.

7. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ П. А. ВЯЗЕМСКОГО

Впервые — ‘Русское богатство’, 1911, No 10, стр. 242—244, и Аничков, 1, стр. 98—101. Печатается по автографу (ИРЛИ). Историю этого прошения см. в воспоминаниях М. И. Шемановского (‘Добр. в восп. совр.’, стр. 54—55). Вяземский не принял прошения Добролюбова, убедив его в нецелесообразности покидать институт на последнем году обучения.

1. Текст этой жалобы, написанной Добролюбовым, неизвестен.

2. Добролюбов имеет в виду историю со своим памфлетным стихотворением ‘На 50-летннй юбилей его превосходительства Николая Ивановича Греча’ (см. прим. к этому стихотворению в т. 8 наст. изд., стр. 607, а также письма 67 и 79 в наст. томе).

8. ДИРЕКТОРУ ПЕНЗЕНСКОЙ ГИМНАЗИИ

Впервые — ‘Школа и жизнь’, 1911, 14 ноября, No 46. Печатается по черновому автографу (ИРЛИ). Об обстоятельствах написания письма и его дате см. в записи М. И. Шемановского на обороте автографа (ГИХЛ, III, стр. 664).

1. Речь идет о письме к И. И. Давыдову студента Казанского университета О. В. Эссена, в котором от имени пензенского обш^ства выражалось возмущение его деятельностью на посту директора Главного педагогического института. Давыдов отослал письмо директору Пензенской гимназии В. А. Лубкипу, где раньше учился Эссен, вместе с казенным ‘Описанием Главного педагогического института в нынешнем его состоянии’ (СПб., 1856) и оправдательным письмом.

2. Добролюбов имеет в виду свою рецензию на ‘Описание Главного педагогического института в нынешнем его состоянии’.

3. Это была рецензия на ‘Акт восьмого выпуска студентов Главного педагогического института 20-го июня 1855 г.’ (СПб., 1855).

4. На этом рукопись обрывается. Письмо осталось неотправленным.

9. ПРОШЕНИЕ П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

Впервые — ‘Красный архив’, 1936, No 2 (75), стр. 154. Печатается по автографу (ЦГИАЛ). Вслед за этим прошением к Вяземскому обратился князь А. В. Куракин. В письме от 14 июня он просил его разрешить Добролюбову остаться в Петербурге в качестве учителя своих детей (там же). Не получив ответа на это прошение, Добролюбов вновь обратился к Вяземскому с частным письмом и повторным официальным прошением (см. далее, письма 10 и 11).

10. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

Впервые — ‘Труды Ленинградского библиотечного института’, 1957, т. II, стр. 237 Печатается по автографу (ЦГИАЛ).

1. См. предыдущее прошение.

11. ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ П. А. ВЯЗЕМСКОГО

Впервые — ‘Труды Ленинградского библиотечного института’, 1957, т. II, стр. 236—237. Печатается по автографу (ЦГИАЛ). В ответ на это прошение Вяземский 17 августа известил Добролюбова о назначении его домашним наставником к князю А. Б. Куракину (‘Красный архив’, 1936, No 2 (75), стр. 155—156).

12. В С.-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДУХОВНЫЙ ЦЕНЗУРНЫЙ КОМИТЕТ

Впервые — Указатель, стр. 564—565. Печатается по автографу (ЦГИАЛ). Это письмо написано по поводу запрещения С.-Петербургским комитетом духовной цензуры статьи Добролюбова ‘Заграничные прения о положении русского духовенства’, предназначавшейся для No 1 ‘Современника’ за 1860 год. О цензурной истории статьи см. прим. к ней в т. 6 наст. изд., стр. 485—486.

1. В ‘исправленном виде’ статья была напечатана в No 3 ‘Современника’ за 1860 год.

13. ДОКУМЕНТ ОБ ОТКАЗЕ ОТ ОТЦОВСКОГО НАСЛЕДСТВА

Впервые — Аничков, 1, стр. 101. Печатается по первой публикации.

УКАЗАТЕЛЬ ПИСЕМ ПО АДРЕСАТАМ *

* Цифры обозначают номера писем.

Антоновичу М. А. — 184, 190.

Благообразовой М. Д. — 108, 287.

Благообразовой Ф. В. — 64, 70, 71, 75, 77, 80, 85, 91, 97, 109, 127, 131, 286.

Благообразовой Ф. В. и Добролюбовой А. А. — 90, 95.

Благообразову М. И. — 13, 21, 63, 73, 79, 81, 82, 84, 98, 107, 113, 116, 135, 139, 153, 156, 288, 294.

Благообразовым М. И., М. Д. и Ф. В. — 112.

Благообразовым М. И. и Ф. В. — 17, 34, 45, 48, 60, 65, 192, 246. Бордюгову И. И. — 144, 151, 155, 160, 162, 164, 166, 167, 168, 171, 173, 177, 179, 183, 196, 199, 212, 222, 235.

В редакцию ‘Современника’ — 272.

В типографию — 157, 205, 282.

Виссонову (?) В. Я. — 374.

Вульфу К. И. — 165.

Галахову А.C. — 234.

Гербелю Н. В. — 214.

Добролюбовой (Костровой) А. А. — 61, 74, 86, 92, 100, 110, 111, 114, 268.

Добролюбовой А. А. и Благообразову М. П. — 118.

Добролюбовой Е. А. — 66, 76, 87, 88, 99, 115, 121, 126, 147, 269.

Добролюбовой Ю. А. — 69.

Добролюбову А. И. — 43, 44, 46, 49, 51, 52, 53, 54, 56.

Добролюбову А. И., Добролюбовой М. Ф., Добролюбовым А. А., А. А., Е. А. и 10. А. — 47.

Добролюбову В. П. — 124, 149, 161, 237, 241, 244, 248, 249, 251, 254, 255, 257, 258, 260, 265, 266.

Добролюбовым А. И. и З. В. — 8, 9, 10, 12, 18, 20, 22, 24, 26, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 35, 36, 38, 40, 41.

Добролюбовым В. А. и В. И. — 253.

Дондуковой-Корсаковой M. M. — 194.

Златовратскому А. П. — 119, 120, 125, 138, 142, 146, 150, 211, 231.

Кавелиной А. Ф. — 259.

Кавелину К. Д. — 230, 261.

Казанскому П. Н. — 238, 239, 242, 250, 256, 262, 267.

Колосовским В. В. и Л. И. — 15, 25, 68, 72, 78, 83, 128, 145, 247.

Колосовским В. В., Л. И. и Анне А. Добролюбовой — 117.

Колосовской В. В. — 55, 62, 94, 96, 132, 263.

Конопасевичу И. А. — 217.

Костровой А. А. — см. Добролюбовой (Костровой) А. А.

Кострову М. А. — 1, 14, 16, 23, 39, 42, 50, 89, 93, 264, 289.

Костровым А. А. и М. А. — 245.

Краевскому А. А. — 67.

Крылову А. М. — 6.

Лаврскому В. В. — 11, 19, 27, 37, 104.

Маркович М. А. — 271, 279, 280, 283, 290, 293.

Менделееву Д. И. — 140.

Михайлову М. Л. — 203, 204, 209, 216.

Некрасову Н. А. — 215, 218, 227, 243, 252, 284, 291.

Новицкому Н. Д. — 276.

Панаевой А. Я. — 281, 292.

Панаеву И. А. — 169, 175, 182, 185, 186, 187, 188, 189, 193, 195, 197, 201, 207, 213, 223, 228, 229, 233.

Паульсону И. И. — 174, 178, 181, 198, 206.

Пещуровой Е. Н. — 141, 143.

Плещееву А. Н. — 152.

Погодину М. П. — 2.

Прыжову (?) И. Г. — 285.

Пыпину А. Н. — 133.

Редактору неизвестного журнала — 5.

Славутинскому С. Г. — 158, 163, 200, 210, 219, 220, 221, 224, 225, 226, 232, 236.

Сладкопевцеву И. М. — 7.

Срезневскому И. И. — 101, 102, 122, 129.

Сциборскому Б. И. — 123, 134, 202.

Татарипосу А. Н. — 130.

Турчанинову Н. П. — 103, 172, 180.

Федоровскому В. А. — 170.

Чернышевскому И. Г. — 137, 270, 273, 274, 275, 277, 278.

Чумикову А. А. — 136.

Шемановскому М. И. — 148, 154, 159, 176, 191, 208, 240.

Широкому К. И. — 57.

Щеглову Д. Ф. — 58, 59, 105, 106.