Письма без адреса, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1862 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

H. Чернышевский

Письма без адреса

H. Чернышевский. Письма без адреса

М., ‘Советская Россия’, 1986

Составители член корреспондент АН СССР В. Р. Щербина и кандидат филологических наук И. В Кондаков.

Автор примечаний И. В. Кондаков.

Письмо первое¹

С.-Петербург, 5 февраля

Милостивый государь!

Вы недовольны нами. Это пусть будет как вам угодно: над своими чувствами никто не властен, и мы не ищем ваших одобрений. У нас другая цель, которую, вероятно, имеете и вы: быть полезными русскому народу. Стало быть, не от нас и не от вас должны ждать настоящей признательности за ваши и наши труды. Есть для них судья вне вашего круга, очень малочисленного, и даже нашего круга, который хоть и гораздо многочисленнее вашего, но все-таки составляет лишь ничтожную частичку в десятках миллионов людей, благу которых мы и вы хотели бы содействовать. Если бы этот судья мог произносить с сознанием дела оценку вашим и нашим работам, всякие объяснения между вами и нами были бы излишни. К сожалению, этого нет. Вас он знает по имени, но, будучи совершенно чужд вашего круга понятий и вашей обстановки, решительно не знает ни ваших мыслей, ни причин, руководящих вашими действиями, а нас он не знает даже и по имени. Согласитесь, милостивый государь, что такое положение дел фальшиво. Работать для людей, которые не понимают тех, кто работает для них,— это очень неудобно для работающих и невыгодно для успеха работы. Думаешь, что какое-нибудь дело принесет пользу,— и видишь, что оно остается неисполненным по недостатку сочувствия в людях, для которых предпринято. Вы испытывали это при каждом хорошем вашем деле. То же очень часто испытывали и мы. Это печалит и под конец сердит. Становишься мнителен и раздражителен. Не имеешь духа объяснить свою неудачу настоящею ее причиною — недостатком общности в понятиях между собою и людьми, для которых работаешь, признать эту причину было бы слишком тяжело, потому что отняло бы всякую надежду на успех всего того образа действий, которому следуешь, не хочешь признать эту настоящую причину и стараешься найти для неуспеха мелочные объяснения в маловажных, случайных обстоятельствах, изменить которые легче, чем переменить свой образ действий. Таким образом, вы сваливаете вину своих неудач на нас, некоторые из нас винят в своих неудачах вас. Как хорошо бы оно было, если б эти некоторые из нас или вы были правы в таком объяснении своих неуспехов! Тогда задача разрешилась бы очень легко устранением внешнего препятствия успеху дела. Но грустно то, что никакие наши действия против вас или ваши против нас не могут привести ни к чему полезному. Апатичен остается народ: какой же результат могли бы произвести ваши заботы или наши хлопоты о <его> пользах, хотя бы вы или мы и остались на поле действия одни?

Вы говорите народу: ты должен идти вот как, мы говорим ему: ты должен идти вот так. Но в народе почти все дремлют, а те немногие, которые проснулись, отвечают: давно уж раздаются призывы к народу, чтобы он шел так или иначе, и много раз пробовал он слушать призывов, но пользы от них не было. Звали народ выручать Москву от поляков,— народ пошел, выручил и оставлен был в положении, хуже которого не было прежде и не могло бы быть при поляках. Потом ему сказали: выручай Малороссию, он выручил, но ни ему, ни самой Малороссии не стало от этого лучше. Ему сказали: завоюй себе связь с Европой,— он победил шведов и завоевал себе вместе с балтийскими гаванями только рекрутчину и подтверждение крепостного права. Потом, по новым призывам, он много раз побеждал турок, захватил Литву, разрушил Польшу и опять-таки не получил себе никакой пользы. Двинули его против Наполеона: он завоевал своему государству первенство в Европе, а сам был оставлен все в прежнем положении. Такую же пользу он получал себе и от призывов, которые были после. Зачем же ему увлекаться теперь какими бы то ни было новыми призывами? Он не ждет себе от них другой пользы, как и от прежних².

Виноваты ли в этом недоверии народа вы или мы, нынешние люди? Нынешнее расположение народных мыслей устроилось долгим ходом событий, бывших раньше вас и нас. Постараемся понять это.

Истина одинаково горька для вас и <для> нас. Народ не думает, чтобы из чьих-нибудь забот о нем выходило что-нибудь действительно полезное для него. Мы все, отделяющие себя от народа какими-нибудь именами,— именем ли власти, именем ли того или другого привилегированного сословия,— мы все, предполагающие у себя какие-нибудь особенные интересы различные от предметов народного желания,— интересы ли дипломатического и военного могущества, или интересы распоряжения внутренними делами, или интересы личного нашего богатства, или интересы просвещения,— мы все смутно чувствуем, какая развязка вытекает из этого расположения народных мыслей. Когда люди дойдут до мысли: ‘ни от кого другого не могу я ждать пользы для своих дел’, они непременно и скоро сделают вывод, что им самим надобно взяться за ведение своих дел. Все лица и общественные слои, отдельные от народа, трепещут этой ожидаемой развязки³. Не вы одни, а также и мы желали бы избежать ее. Ведь между нами также распространена мысль, что и наши интересы пострадали бы от нее, даже тот из наших интересов, который мы любим выставлять как единственный предмет наших желаний, потому что он совершенно чист и бескорыстен,— интерес просвещения. Мы думаем: народ невежествен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем отказавшимся от его диких привычек. Он не делает никакой разницы между людьми, носящими немецкое платье, с ними со всеми он стал бы поступать одинаково. Он не пощадит и нашей науки, нашей поэзии, наших искусств, он станет уничтожать всю нашу цивилизацию.

Потому мы также против ожидаемой попытки народа сложить с себя всякую опеку и самому приняться за устройство своих дел. Нас так ослепляет страх за себя и свои интересы, что мы не хотим даже рассуждать, какой ход событий был бы полезнее для самого народа, и мы готовы для отвращения ужасающей нас развязки забыть все: и нашу любовь к свободе и нашу любовь к народу⁴.

Под влиянием этого чувства обращаюсь к вам, милостивый государь, с изложением моих мыслей о средствах, которыми можно отвратить развязку, одинаково опасную для вас и <для> нас.

Делая это, я понимаю, что делаю.

Я изменяю народу⁵.

Изменяю потому, что руководясь личными опасениями за вещь более драгоценную для меня, нежели для народа,— за просвещение, я уже не думаю о том, полезна ли для народа забота о разрешении запутанностей положения русской нации вашими и нашими усилиями, а, напротив, не выиграл ли бы народ чрез независимое от нас занятие национальными делами больше, чем от продолжения наших хлопот о нем. В этом случае, для своей выгоды, я подавляю в себе убеждение, что ничьи посторонние заботы не приносят людям такой пользы, как самостоятельное действование по своим делам. Да, я изменяю своему убеждению и своему народу, это низко. Но мы принуждены были делать уже столько низостей, что одна лишняя ничего для нас не значит.

А я предчувствую, что она будет совершенно лишнею, что останется недостигнутою та жалкая цель, для которой изменяю я народу. Никто не в силах изменить хода событий. Одни хотели бы, но не имеют средств, у других есть средства, но не может быть желания.

Из-за чего же я становлюсь изменником народу, когда сам знаю, что не помогу ни вам, ни себе? Не лучше ли продолжать молчание? Да, было бы лучше, но презренная писательская привычка надеяться на силу слова отуманивает меня. Я не в состоянии держаться на точке зрения житейского благоразумия, с которой очень ясно вижу, что всякие объяснения напрасны, едва я поднимаюсь на нее, меня сбивает с толку обыкновенная наша писательская мысль: ‘Ах, если бы можно было объяснить дело! оно уладилось бы’. Поэтому я и молчал более двух лет⁶ только оттого, что не имел возможности бить воздух словами, и как видите, возобновляю этот пустой труд с первой же минуты, как мне показалось, что можно мне возобновить его.

Почему мне так показалось? В какой журнал, в какую газету я ни загляну, везде я нахожу признаки того, что как будто бы почувствовалась надобность в наших объяснениях. Очень вероятно, что признаки эти обманчивы⁷. Но пристрастие добиваться хороших результатов посредством объяснений так сильно в писателях, что я увлекаюсь им.

Это увлечение неизвинительно после стольких опытов. Но я усиливаюсь прикрыть в собственных глазах жалкую забавность его, твердя себе о фактах, которые действительно таковы, что вы, милостивый государь, действительно могли бы желать объяснения. Вот некоторые из них. Бывшие помещичьи крестьяне, называемые ныне срочно-обязанными⁸, не принимают уставных грамот, предписанное продолжение обязательного труда оказалось невозможным, предписанные добровольные соглашения между землевладельцами и живущими на их землях срочно-обязанными крестьянами оказались невозможными, будучи поставлены в безысходное положение этою неисполнимостью предположенного решения, помещики ропщут и предъявляют требования, о которых не отваживались говорить не больше как год тому назад, в государстве появилось и усиливается общее безденежье, курс падает, что равнозначительно возвышению ценности звонкой монеты сравнительно с бумажными деньгами, или, что то же, падению ценности бумажного рубля, одних этих фактов внутренней жизни русского народа уже достаточно, и я не имею надобности касаться ни многих других значительных фактов ее⁹, ни других не менее важных явлений, принадлежащих отношениям русского народа к жизни других народов, входящих ныне в состав одного с ним целого¹⁰.

Примите, милостивый государь, уверение в искренности чувств, склонивших вступить в эти объяснения вашего покорнейшего слугу, каким имею честь, и проч.

Письмо второе

6 февраля

Источником тех затруднений во внутренней жизни русского народа, о которых я упомянул в конце первого письма, считается многими, не только в вашем, милостивый государь, но и в нашем кругу, так называемый крестьянский вопрос. Я не имею нужды доказывать вам, м. г., что вы не ошиблись, обратив на него первое ваше внимание¹¹. Но смею заключать из некоторых ваших слов, что не излишним будет разъяснить вам, почему он приобрел такую важность в ваших глазах. Часто человек не замечает отношения внешних побуждений к его собственным действиям, а при этой неизвестности он может ошибаться и относительно характера своих действий: может казаться ему возникшим из его воли такой факт его жизни, который произведен не зависевшими от него внешними обстоятельствами.

Необходимость заняться крестьянским вопросом наложена была на Россию ходом последней нашей войны. В народе ходил слух, что император французов требовал уничтожения крепостного права и согласился подписать мир лишь тогда, когда внесена была в договор тайная статья, постановлявшая, что крепостным крестьянам дается воля. Не знаю, мил. гос., известна ли вам эта молва, принимавшаяся за истину всем нашим народом, но если она достигала вас, вы, конечно, еще лучше моего знали совершенную несправедливость столь странного мнения. Напрасно было бы, однако же, приписывать его только невежеству и легковерию простолюдинов, от этих качеств произошло только то, что инстинктивное предчувствие неизбежной связи событий вылилось у народа в грубую форму, нелепость которой очевидна не только для вас, мил. гос., но и для каждого, имеющего понятие о международных отношениях. А предчувствие, выразившееся в столь смешном для нас виде, было верно, оно говорило народу, что Крымская война сделала необходимостью освобождение крестьян. Связь этих двух фактов такова: военные неудачи обнаружили для всех слоев общества несостоятельность того порядка вещей, в котором оно жило до войны. Я не имею надобности перечислять вам, мил. гос., те силы, которые могуществом своим должны были, по-видимому, обеспечить торжество русского оружия, вам лучше, нежели мне, известна громадность средств, которыми располагала тогда Россия. Многочисленность наших войск была безмерна, храбрость их несомненна. При тогдашнем непоколебимом и, смею сказать, беспечном до слепоты доверии к нашей денежной системе и к нашим кредитным учреждениям и при нашем порядке установления налогов не могло, по-видимому, быть недостатка в денежных средствах. Потому русское общество нимало не превосходило меру возможного, когда ожидало в начале войны, что мы возьмем Константинополь и разрушим Турецкую империю. Когда война получила совершенно иной ход, этого разочарования нельзя было приписать ничему, кроме непригодности механизма, располагавшего нашими силами. Открылась надобность изменить неудовлетворительное устройство. Самою заметною чертою его считалось тогда крепостное право. Конечно, оно было только одним частным приложением принципов, на которых был устроен весь прежний порядок, но внутренней связи этого частного факта с общими принципами большинство нашего общества тогда еще не понимало. Потому общие принципы прежнего порядка были оставлены в покое и вся реформационная сила общества обратилась против самого осязательного из его внешних применений.

Надобно заметить вам, м. г., что это настроение общественного мнения страдало самою неудачною непоследовательностью. Крепостное право, конечно, заключало в себе возможность многих злоупотреблений, и вам очень хорошо известны случаи жестокости или алчности, или цинического насилия, проистекавшие из крепостного права. Но при всей их многочисленности надобно согласиться с словами бывших адвокатов крепостного права, что все эти вопиющие нарушения закона были исключением из общего правила и что огромное большинство помещиков составляли люди вовсе не злые и не преступавшие прав, какие давались им над крестьянами законом или утвердившимся под влиянием закона обычаем. Тяжела была для крепостных крестьян и вредна для государства законная сущность крепостного права. Но она сообразна была всему порядку нашего устройства, потому сам в себе он не мог иметь силы, чтобы отменить ее. А между тем общество предполагало отменить крепостное право силою старого порядка.

Эта ошибка, столь заметная ныне для всех, показывает, что причина, заставившая общество приняться за опыт отменения крепостного права, была недостаточно сильна для возбуждения в обществе совершенно отчетливых понятий об основаниях прежней его жизни. Да и действительно, вы лучше меня знаете, м. г., что Крымская война, при всех своих неудачах и при всей своей обременительности, не нанесла России удара слишком тяжелого. Неприятель едва коснулся наших границ на двух окраинах, далеких от коренных русских обитателей, можно сказать, что чувствительно было его прикосновение даже только к одной окраине, Черноморской, потому что стоянка союзного флота под Петербургом, бомбардирование Свеаборга и мелкие высадки на финляндском берегу не могли считаться серьезными нападениями и доставляли нам больше поводов к насмешкам, нежели к основательным беспокойствам. Но что же такое Крым, Таганрог и Керчь для жителей Великой России? Это — отдаленные колонии, о которых коренной русский никогда много не думал. Притом же, благодаря характеру местности и своему незнанию, отчасти, быть может, и по расчету императора французов, неприятель и в этой окраине не проникал далее нескольких верст от берега. Самые его победы над нами не были окончательными разгромами военных сил, организованных старым порядком. Армии наши отступали, но не бежали, ослабевали, но не уничтожались и все еще сохраняли твердость и могущество, внушавшие уважение неприятелю. Не могло исчезнуть и в нас уважение к старому порядку: оно также только поколебалось, но не пало.

Такова была степень глубины впечатления, обратившего нас к заботам о реформах. Оно было мелко, поверхностно. Англо-французы (как мы тогда называли союзников) прорвали небольшую прореху в нашем платье, и мы думали на первый раз, что надобно только починить ее, но, начав штопать, мы постепенно замечали ветхость материи на всех местах, до которых приходилось нам дотрогиваться, и вот вы видите теперь, милостивый государь, что все общество начинает высказывать потребность одеться с ног до головы в новое: штопать оно не хочет¹². Говоря проще, наше общество, занявшись отменением крепостного права, принялось за дело очень серьезно. Принялось оно за него с легкомысленною и беспечною недальновидностью, думая, что отделаться от этой задачи можно столь же незначительными переделками прежних внутренних наших трактатов, сколь ничтожны были переделки прежних дипломатических трактатов, оказавшиеся достаточными для заключения Парижского мира. Но внутреннее дело вышло не таково, как внешнее. Над ним поневоле стало учиться наше общество серьезности. Пришлось обществу много думать, и вы видите теперь, м. г., как широко развивается труд пересоздания, которому первоначально поставлялись такие узкие границы.

И, странное дело, м. г., как бывает иногда верен инстинктивный, почти бессмысленный шепот людей, которые громко и сознательно говорят совершенно иное. Вы можете припомнить теперь, что при самом же начале крестьянского дела поднялась темная молва, предсказывавшая то самое движение дворянства, которое обнаруживается теперь¹³.

Молва об этом движении, возникшая при самом же начале крестьянского дела, казалась пустою и смешною людям, судившим о будущих событиях не на основании самого характера затронутых этим делом общественных отношений, а только по прежним действиям дворянства при прежних отношениях, теперь изменившихся. Они видели, что дворянство всегда являлось робким в делах с существующею властью, искало себе выгод только от угождения ей, и потому ожидали, что оно не выкажет энергии и по вопросам, возникавшим из уничтожения крепостного права. Они видели, что дворянство очень пристрастно к своим привилегиям, и потому не ожидали, чтобы оно могло предъявить гражданские требования. Почти все просвещенные люди считали его бессильным для гражданской деятельности. Но они забывали принимать в расчет логическую силу событий, которая дает смелость боязливым, политический ум людям, не думавшим прежде ни о чем, кроме мелких личных расчетов. Осмеливаюсь думать, судя по некоторым вашим словам, что и вы, м. г., разделяли это заблуждение¹⁴. Этого нельзя ставить в порицание вам, потому что ошибались вместе с вами почти все наши передовые люди. Но тем не менее ошибка раскрывается теперь фактами, и, научаемые опытом, все теперь могут видеть, что с самого начала надобно было ожидать исполнения той молвы, которая показалась им пустою болтовнёю раздраженных крепостников.

В самом деле, каково было положение фактов при начатии крестьянского дела? Существовали четыре главные элемента в этом деле: власть, дотоле имевшая бюрократический характер, просвещенные люди всех сословий, находившие нужным уничтожение крепостного права, помещики, желавшие отсрочить это дело из опасения за свои денежные интересы, и наконец, крепостные крестьяне, тяготившиеся этим правом. В стороне от этих четырех элементов находилась вся остальная половина населения — государственные крестьяне, мещане, купцы, духовенство, то большинство беспоместных чиновников, которое не получало больших выгод от бюрократического порядка. Из всех этих сословий, как и из самих помещиков, некоторые люди,— наиболее просвещенные,— составляли одну партию, которую выше назвали мы ‘партиею’ просвещенных людей’ и которая стала в последние годы называться у нас либеральною партиею. Но здесь мы говорим не об этих отдельных лицах, более или менее возвысившихся над своими сословными понятиями, более или менее думавших об общественных делах, мы говорим здесь о той массе всех сословий, кроме крепостного и дворянского, которая знала только свои сословные или личные расчеты. О ней мы говорим, что она стояла в стороне от крепостного вопроса, когда он начинал разыгрываться. Не имея расчета поддерживать крепостное право, она готова была по естественному человеческому чувству симпатизировать его уничтожению, но, по своей неопытности в общественных делах, еще не замечала, что собственными своими интересами она будет принуждена принять участие в нем. Это едва начинает обнаруживаться для нее только теперь, и, с вашего дозволения, м. г., я коснусь впоследствии как неизбежности участия этой массы остальных сословий в крестьянском деле, так и влияния, какое окажет она на ход событий своим неизбежным вмешательством. А теперь, сделав эту оговорку о первоначальном безучастии других общественных элементов, мы займемся рассмотрением первоначальных отношений между четырьмя элементами, принимавшими в нем участие с самого начала.

Письмо третье

13 февраля

На шесть дней был я оторван мелкими хлопотами своего журнального ремесла от беседы с вами, м. г., о деле, которое, однако же, для меня гораздо важнее всех личных моих дел, не только мелких, но и важных. Вот как идет наша жизнь: некогда бывает по целым неделям, месяцам удосужиться ни на четверть часа для мыслей о предмете, который сам ставишь выше всего. Упоминаю об этих недосугах не для того только, чтобы выставить их своим извинением перед вами, м. г., в недостатках моего изложения: те же самые недосуги ставлю я оправданием и для вас, м. г., в том, что вы, как заметно по многим вашим выражениям, не углублялись достаточно в предмет, нас занимающий¹⁵. В самом деле, м. г., несмотря на всю разницу вашего положения от моего, в отношении к недосугам разницы между нами мало, да и у всех людей жизнь с этой стороны идет почти так же. Вы имеете очень большие доходы, я — довольно умеренные, другой — очень малые, вы живете очень богато, я — так себе, другой и вовсе бедно, вас повсюду встречают с большим почетом, меня — так себе, другого и вовсе с пренебрежением. А недосугов почти у всех людей одинаковое количество. И у вас, и у меня, и у всякого другого пропасть времени уходит на пустые разговоры, которых ни избежать нельзя, ни вести не стоит, на семейные дела, не имеющие никакой связи с общественными, на развлечения, от которых нельзя отказаться, хотя и ни к чему они не нужны: один из нас таскается по театрам, другой сидит за вистом, третий читает легкие книги, четвертый трется в светском обществе,— словом, каждый по-своему, а все-таки каждый как-нибудь убивает время попусту. И за всеми этими мелочами, неважными, но необходимыми, мало остается времени на серьезные занятия. А в серьезных занятиях опять-таки у каждого дня своя забота, мимолетная, ни к чему прочному не ведущая, а все-таки безотлагательная. Так и летит время, и когда увидишь надобность взяться за дело действительно важное, не имеешь досуга ни приготовиться к нему, ни сообразить его и начинаешь почти что на авось, и ведешь его на авось, и сам не заметишь, как оно от этого веденья на авось выходит вовсе не тем, чем ждал его видеть. С полною готовностью применять к вам все извинения, вытекающие из этого обыкновенного хода нашей жизни, прошу и вас, м. г., столь же снисходительно, по той же причине, смотреть на недостатки моей корреспонденции.

Поверьте, я ценю всю важность принятой мною на себя обязанности разъяснить вам положение наших дел, и сам первый жалею о том, что могу беседовать с вами лишь урывками, спеша, кое-как, но что же делать, когда и у меня, и у вас слишком мало времени для основательных занятий.

Прежнее письмо к вам я кончил тем, что из характера и взаимных отношений четырех общественных элементов, с самого начала участвовавших в крепостном вопросе, надобно было предвидеть, к чему пойдет это дело. Мы видели, что тут было четыре элемента: власть, просвещенные люди, или либеральная партия, дворянство и крепостные крестьяне. Подумаем о роли каждого из них при первоначальном постановлении крепостного вопроса.

Крепостное право было создано и распространено властью, всегдашним правилом власти было опираться на дворянство, которое и образовалось у нас не само собою и не в борьбе с властью, как во многих других странах, а покровительством со стороны власти, добровольно дававшей ему привилегии. Почему же власть принималась за отменение той из установленных ею самой привилегий, которою наиболее дорожило дворянство? Ответ уже дан во втором моем письме. Неудачная политика, подвергнувшая страну несчастной войне, доставила силу так называемой либеральной партии, требовавшей уничтожения крепостного права. Таким образом, власть принимала на себя исполнение чужой программы, основанной на принципах, несогласных с характером самой власти.

Из этого разноречия сущности предпринимаемого дела с качествами элемента, бравшегося за его исполнение, должно было произойти то, что дело будет исполнено неудовлетворительно. Источником неизбежной неудовлетворительности был привычный, произвольный способ ведения дела. Власть не замечала того, что берется за дело, не ею придуманное, и хотела остаться полною хозяйкою его ведения. А при таком способе ведения дела оно должно было совершаться под влиянием двух основных привычек власти. Первая привычка состояла в бюрократическом характере действий, вторая — в пристрастии к дворянству.

Дело было начато с желанием требовать как можно менее пожертвований от дворянства. А бюрократия по самой сущности своей всего более занимается формалистикою. Потому и результат оказался такой, что изменены были формы отношений между помещиками и крестьянами с очень малым, почти незаметным изменением существа прежних отношений. Этим думают удовлетворить помещиков.

Но тотчас же оказалось, что решение сделано было неудобоисполнимое. Предполагалось сохранить сущность крепостного права, отменив его формы. Но без форм нельзя сохранить и сущности. И что же вышло? Помещики увидели себя не в состоянии пользоваться выгодами, которые были оставляемы за ними, выгоды эти исчезали без всякого вознаграждения для них, потому что власть и не предполагала, чтобы выгоды эти на самом деле исчезали.

А между тем дворянство видело, что власть старалась сделать для него все, что могла. Из этого естественно следовал вывод: итак, власть не в состоянии ничего сделать для сохранения собственности помещиков или для их вознаграждения. А из этого вывода еще легче следовал другой: итак, помещики должны сами позаботиться о сохранении той части собственности, какая может остаться за ними, и о получении вознаграждения за ту часть, которую теряют. А из этого вывода неизбежно следовал третий: но до сих пор помещики держались не собственной силою, а постороннею опорою, теперь, когда прежняя опора оказывается слишком слаба, надобно им отыскать для себя новые опоры. Выбор тут был незатруднителен.

Мы видели, что при начале крепостного вопроса масса других сословий, до которых не касался он прямо, оставалась равнодушна к нему. Но нельзя ей было сохранить равнодушие, когда она увидела развязку, приготовленную бюрократическим решением дела. Крепостные крестьяне не поверили, чтобы обещанная им воля была ограничена теми формальными переменами, какими ограничило ее бюрократическое решение. Из этого повсюду произошли столкновения между крепостными крестьянами и властью, старавшеюся провести свое решение. Произошли сцены¹⁶, которых нельзя было видеть хладнокровно. Массою других сословий овладело сострадание к крепостным крестьянам. А между тем крепостные крестьяне, несмотря на все внушения и меры усмирения, остались в уверенности, что надобно ждать им другой, настоящей воли. От этого их расположения должны будут произойти новые столкновения, если надежда их не исполнится. Таким образом, страна подверглась смутам и опасается новых смут. А смутное время бывает тяжело для всех. Из этого стала развиваться в массе других сословий мысль, что нужно изменить решение крестьянского вопроса для отклонения смут. Раз будучи принуждены обстоятельствами думать об общественных делах, все сословия, естественно, перешли от частного вопроса, давшего их мыслям такое направление, к общему положению вещей и, разумеется, не затруднились сообразить, согласно ли оно с их собственными выгодами. Тотчас же заметили они, что находятся в настоящем порядке черты, одинаково невыгодные для всех сословий, и соединились в желании изменить эти черты.

Вам известно, м. г., каких общих перемен стали желать все сословия, которых прямо не касался частный вопрос о крепостном праве. Все они чувствовали обременение от произвольной администрации, от неудовлетворительности судебного устройства и от многосложной формалистичности законов. Дворянство точно так же страдало от этих недостатков, как и другие сословия. Таким образом, само собою открывался ему способ найти нужную для него опору. Оно сделалось представителем стремления к реформам, нужным для всех сословий¹⁷.

Вот в каком положении находятся ныне дела. После сделанных мною объяснений могу ли я надеяться, м. г., что вы избежите двух заблуждений, последствия которых были бы прискорбны.

Во-первых, м. г., вы не припишите каким-либо частным [или] сословным побуждениям дворянства тех желаний общей реформы, представителем которых оно теперь выступает. Эти желания не имеют ничего общего с раздражением некоторой части дворянства на власть за уничтожение крепостного права¹⁸. С его уничтожением огромнейшее большинство дворянства уже совершенно примирилось, как с фактом безвозвратным. Если остаются в дворянстве особенные сословные желания по этому делу, не принадлежащие вполне и всем другим сословиям, то эти желания относятся только к размеру выкупа. Тут возможен спор, и еще неизвестно, какой размер выкупа будет одобрен или допущен другими сословиями¹⁹. Но совершенно иной характер имеют желания дворянства относительно предметов, выходящих за пределы этого частного вопроса. В мыслях о реформе общего законодательства, об основании администрации и суда на новых началах, о свободе слова дворянство только является представителем всех других сословий, и представителем их выступило оно даже не потому, чтобы в нем сильнее были эти желания, чем в других сословиях, а единственно потому, что оно одно имеет при нынешнем порядке организацию, дающую возможность выражать желания. Если бы другие сословия имели законные органы для выражения своих мыслей, они высказались бы по этим предметам в том же самом смысле, как и дворянство, только с большею решимостью, потому что всякое другое сословие еще более дворянства чувствует обременительность тех общих недостатков нынешнего устройства, об устранении которых говорит дворянство. Если вы, м. г., спросите купечество или духовенство, мещан или крестьян, или даже массу чиновников (за исключением немногих чиновников, которым нынешний порядок выгоден), вы услышите от каждого из этих сословий те же самые мысли о законодательстве, администрации и суде.

Если бы вы пожелали убедиться в этом, вы отстранили бы от себя всякую возможность другого важного заблуждения. Вы совершенно освободились бы от мысли, что можно принимать какие-нибудь меры против общего стремления, начинающего обнаруживаться. Его проявления кажутся еще слабыми, но ведь это потому только, что они еще первые. Присмотревшись к делу, вы заметите, что сила их очень быстро растет, очень жаль, что при отдаленности вашей от маленьких людей, вы лишены удобств лично делать эти наблюдения. А мы,— наблюдающие вблизи жизнь всех слоев общества, кроме вашего круга,— мы видим очень быстрое распространение мыслей, о которых я имею честь беседовать с вами, и замечаем, что общество уже недалеко от решительного или единодушного заявления их.

Этим кончаю я, м. г., общий очерк настоящего положения дел. Для многих он был бы уже совершенно достаточен. Но я никак не смел надеяться, что он покажется достаточно полон для вас, мало занимавшегося рассмотрением дел с той точки зрения, которая одна только разъясняет их. Для вас этот краткий очерк может иметь только значение предисловия, перечисляющего предметы, о которых далее будет говориться подробнее, показывающего надобность заняться ими и обещающего, что автор постарается разъяснить их вам.

Мы видели, что главным пунктом, около которого стало группироваться все остальное, было дело об уничтожении крепостного права. Я займусь им в следующем письме.

Письмо четвертое

13 февраля.

Каким неровным током идет наша жизнь, м. г.! Шесть дней не мог я улучить минуту для беседы с вами, а ныне вот в один день отправляю уже второе письмо. Так и во всем важном, как в этом мелочном случае. Иной раз тянутся долгие годы, и не заметно никаких перемен в существующих отношениях. А то приходит такое время, что беспрестанно совершаются новости и вся обстановка жизни быстро переделывается. Возьмите, например, прошлый год. Смуты в Варшаве, смуты внутри России, загадочное появление программы²⁰, порицаемой одними, хвалимой другими, но принимаемой к сведению всеми, небывалое движение молодежи в самом Петербурге, странная развязка этого движения²¹, слухи о предполагаемых требованиях дворянства, приготовления его к занятию общественными вопросами²²,— вот сколько в один год новостей, из которых каждая передвигала общество все дальше и дальше по одному направлению. Едва ли кому был приятен какой-нибудь из этих сюрпризов, но они все-таки случались, производимые натянутостью отношений. Не следует ли позаботиться о том, чтобы избавиться от их повторения, а избавиться от них можно только прекращением натянутости отношений. А чтобы прекратить ее, надобно разобрать, отчего отношения сделались натянуты. Мы начнем разбором самого главного и самого натянутого отношения, т. е. вопроса об освобождении крепостных крестьян.

Я не знаю, м. г., имеете ли вы точное понятие о свойствах вещи, называемой бюрократическим порядком. Но если вы дозволите, я объясню вам натуру этой вещи одним примером.

Целый угол моей комнаты завален многотомным изданием ‘Материалов Редакционных комиссий для составления положений о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости’. Конечно, только очень немногие люди прочитали весь этот сборник журналов и протоколов, постановлений и докладов, справок и соображений, к огромному же числу людей, принимавшихся за это чтение и покинувших его, принадлежу и я. Не знаю, по каким причинам покидали чтение этих материалов другие, но про себя могу сказать, что я был остановлен не многотомностью издания и не сухостью бесчисленных подробностей,— по такому важному делу можно бы жадно прочесть не десятки, а сотни томов,— меня остановило совершенно другое обстоятельство, отпечатанное на первых же страницах 1-го тома, так что я не дочитал бы ‘Материалов’, если б они составляли всего одну тоненькую брошюрку, страничек во сто. Вот это обстоятельство, сделавшее для меня ненужным тратить время на чтение ‘Материалов’: Редакционные комиссии открыты были 4 марта 1859 г., это первое заседание было только приготовительным, и журнал его занимает с небольшим одну страницу, для действительного начала своих занятий Редакционные комиссии собрались на другой день, 5 марта, и вот что мы читаем в самом же начале журнала этого второго заседания:

‘Председатель²³ предложил на обсуждение Комиссий извлеченные из печатных и литографированных его мнений некоторые основные мысли, которые, по его убеждению, не бесполезно было бы принять к соображению, а именно…’

Предложения председателя состояли из 9 пунктов: переписывать здесь все их было бы излишне, потому что некоторые имели только формальную важность, другие относились к предметам, которые уже были поставлены вне круга вопросов, предоставленных рассмотрению Комиссий. Обращаю внимание только на следующие пункты, относившиеся к вопросам, в которых мнение Комиссий не было, по-видимому, связано ничем. Вот они:

‘2) Одновременно с личным освобождением крестьян необходимо дать им возможность приобретать в собственность от помещиков, по добровольному с ними соглашению, достаточное количество земли для упрочения своей оседлости и обеспечения своего быта‘.

‘4) Обязательные барщинные повинности, и при срочно-обязанном положении, будут составлять все-таки вид крепостного права, но лишь подчиненного законным правилам. Посему они все-таки не могут не быть для крестьян тягостны, а для помещиков и правительства могут сделаться источником важных затруднений, что не соответствовало бы благим намерениям государя о действительном прекращении крепостного состояния. В этих видах обязательные повинности должны быть рассматриваемы лишь как мера переходная, и если Комиссиям удастся сократить срок или умерить действие одной, то улучшение быта может быть упрочено даже и на время срочно-обязанного периода’.

‘6) Помещики должны получить справедливое, вполне достаточное вознаграждение за те земли и угодья, которые крестьяне у них выкупят’.

Смотрите же, м. г., что следует в журнале прямо за изложением предложений председателя:

‘По выслушании сего, члены Комиссии единогласно изъявили полное сочувствие выраженным председателем основным соображениям, как вполне согласным с их убеждениями, а потому и просили о внесении сих соображений в журнал Комиссий для непременного руководства. Председатель не встретил препятствий ко внесению всего этого в журнал, предоставляя, однако же, каждому из членов высказывать искренно свои убеждения, если бы они были, в чем бы то ни было, и не согласны с его мыслями’.

Вы можете видеть из этого, м. г., что такое значит бюрократический порядок. Старший говорит: ‘Я полагаю, что надобно решить дело вот так и вот так, согласны ли вы, господа? Я нимало не навязываю <вам> своих мнений. Возражайте против них, если не согласны, можете совершенно отвергнуть их, если они неправильны’. На это все младшие сотоварищи единогласно отвечают: ‘Ваши мнения совершенно согласны с нашим убеждением, и мы вполне принимаем их’.

Теперь, м. г., попробуемте же рассудить, правдоподобная ли вещь была, чтобы ни один из десяти тогдашних членов Комиссий не имел ни по одному из 9 предложенных председателем пунктов никакого взгляда, различного от решений, предложенных председателем, даже никакого сомнения в невозможности улучшить или дополнить хотя в чем-нибудь, хотя одно из этих 9 решений? Вы бываете в обществе, м. г., вы знаете, что если разговор ничем не связан, то никак не обходится дело без расспросов, объяснений, споров, конечно, могут согласиться, наконец, все единодушно, но ведь не с первого же слова. В заседании Редакционных комиссий, судя по журналу, было не так. Это показывает, что свободы мнений в Редакционных комиссиях не было.

‘Но ведь председатель нимало не стеснял ее,— он приглашал членов возражать и отвергать’. Конечно, так, м. г., но опять-таки прошу вас вспомнить, что вы сами, конечно, замечали в обществе. Есть случаи, в которых на всякие приглашения выражать свое мнение свободно каждый человек, в ком есть хоть капля рассудка и чувства приличий, ответит не иначе, как условной фразой, которая вперед известна. Например, во время кадрили дама спрашивает кавалера: не скучает ли он? Даю голову на отсечение, он непременно будет отвечать, что он нимало не скучает, что ему очень приятно танцевать с ней. А ведь она вызвала его высказаться, и ведь он, по всей вероятности, очень скучал с ней, иначе не было бы и повода к ее вопросу. Но как же вы хотите иначе, м. г.? На все есть свои законы приличия. Или другой пример: хозяин любит сам делать салат, сделал и спрашивает гостей: вкусен ли салат, все в один голос отвечают всегда: ‘Очень, очень хорош!’ Я хотел сказать, м. г., что во всяком разряде житейских вещей есть свои правила благоразумия, свои обязанности благоприличия, которых никто не нарушает, кроме людей неблаговоспитанных или сумасбродных. В том разряде дел, который называется бюрократическим порядком, принято за правило соглашаться во всем с старшим членом, который председательствует в собрании. Быть может, вам покажется это правило странным, но покажется разве только по незнакомству с основаниями, из которых оно вытекло. Дело в том, что тут всегда предлагается, что председатель,— или как бы там ни назывался старший член собрания,— всегда имеет более точные сведения о целях высшего правительства, сообразуется с ними, служит истолкователем планов, уже принятых высшим правительством. Вы знаете, м. г., что не всегда так бывает: иногда высшее правительство еще не приняло определенного решения по вопросу, переданному для разработки в бюрократическую комиссию, иногда оно готово изменить свое мнение о вопросе, хотя бы оно и было уже составлено у него. Но такие случаи бывают только исключением, а правила для образа действий возникают не из исключительных случаев, и при бюрократическом порядке всегда уже все приглашаемые на совещание убеждены, что они приглашены только работать по инструкции, изменить которой уже нельзя и хранителем которой избран старший член их собрания. Напрасно стал бы сам он уверять в противном,— ему никто не поверит, что каждое его слово не должно приниматься за основание выработываемого постановления. Это настроение мыслей,— настроение совершенно неизбежное при бюрократическом порядке,— действует с такою обязательною силою на председателя, что как бы ни готов он был вначале различать свои личные мнения от неизменных решений правительства, он скоро спутывает эти понятия, и ему начинает уже представляться, что каждое его слово — действительно закон, ‘я орган правительства, я знаю его виды, я хочу того, чего оно хочет, значит,— чего я хочу, того оно хочет’. Угодно ли вам, м. г., чтобы я подтвердил примером это неизбежное увлечение? Вы видели, что в заседании 5 марта председатель еще представлял свои мнения только как свои личные мнения, которые только ‘не бесполезно было бы принять к соображению’, через два с половиной месяца, в заседании 20 мая, он уже выражался следующим образом:

‘Выкуп крестьянами земли, как уже было мною изъяснено, должен быть на основании высочайшей воли не обязательный, а полюбовный, то есть выкуп не может происходить без формального согласия помещика продать, а крестьян купить поземельные угодья, за исключением усадеб, продажа коих обязательна для тех помещиков, которые не изъявят согласия на продажу угодий полевых’.

За этим выступлением следовал ряд соображений, изложив которые председатель говорил совершенно в духе заключения, какое мы видели в журнале 5 марта, он и теперь, 20 мая, тоже приглашал членов Комиссий не стесняться его мнением, давал им свободу отвергать это мнение.

‘В заключение повторяю, что все эти мои соображения я не предлагаю в основу суждений Финансовой комиссии, комиссия имеет полное право не только изменить их, но и совершенно их отвергнуть, и что цель моя при предъявлении этих моих соображений состоит единственно в том, чтобы объяснить Комиссии: в какие данные может быть ныне вставлен вопрос о выкупе крестьянами полевых угодий, и что выкуп этот я признаю весьма исполнимым’.

Все это очень либерально, но изволите припомнить, м. г., какие <выражения> встречаются в начале речи, имеющей такое заключение: председатель упоминает о ‘высочайшей воле‘, а потом, излагая свои соображения, он выражается так: ‘правительство должно, крестьяне должны, оценка должна быть, правительство покрывает своими средствами, правительство найдет возможность’ и т. д. и т. д.,— эти обороты речи выставляют каждую мысль председателя как дело, уже решенное правительством. Какое же существенное влияние могли бы иметь заключительные слова, что члены Комиссии могут изменять и отвергать мнение председателя, когда по тону всей предшествующей речи следовало принимать эти мнения за неизменную инструкцию, <так как> представлены они в связи с высочайшею волею. О чем же тут рассуждать?— Надобно принимать к исполнению.

Редакционные комиссии так и сделали.

Посмотрите же, м. г., что из этого выходило. Вы очень хорошо знаете, с какою целью были назначены эти Комиссии. Высшее правительство, определив некоторые, самые общие принципы дела, нашло нужным, чтобы им занялись специалисты. Их основательному исследованию оно желало предоставить определение всего устройства дела. Что же мы видим? — Едва собрались эти специалисты, ни за что еще не успели приняться, а уже определилось, как будет устроено дело. Но ведь дело еще не исследовано, ведь они еще не знают, какие основания были бы найдены ими для него,— нужды нет, эти основания уже готовы. Как же они приготовлены? Очень просто. У каждого есть о каждом предмете какое-нибудь мнение или предположение. Разумеется, было и о крестьянском деле какое-нибудь мнение или предположение у лица, назначенного председательствовать в этих Комиссиях, как были у него мнения и предположения о всяком другом предмете,— и о том, что Виардо²⁴ хорошая певица, и о том, что Вольтер был остроумный писатель, и о том, что Пулковская обсерватория хорошо устроена. Предположите же теперь, что начали бюрократическим порядком рассуждать об итальянской опере, об английской литературе, об астрономии. Собирают специалистов, председатель высказывает свои мнения об этих предметах, с которыми очень мало знаком, но о которых все-таки имеет же какое-нибудь мнение,— что из этого следует по бюрократическому порядку? — то, что специалисты тотчас восклицают: совершенно согласны и вполне принимаем основания, предлагаемые вами, г. председатель.

Скажите, м. г., хорош ли вышел бы обед, если бы повар стал безусловно принимать все ваши или мои мнения о том, как варить суп и жарить ростбиф? А ведь вы или я, мы имеем об этом деле некоторые понятия. Но вы и я даже и не высказываем своего мнения об этом повару, которому поручили готовить нам обед. И мы очень хорошо делаем, что не высказываем тут своего мнения. А по бюрократическому порядку это дело пошло бы вот так. Повар руководился бы не своим знанием и опытностью, а старался бы разведать, как мы думаем об устройстве кухонной плиты, о форме кастрюль и жаровень, о времени, сколько нужно держать кушанье на плите, и т. д. и т. д. Разумеется, если бы стали к нам приставать с этими разведываниями, забегать и справа, и слева, вовлекать нас во всякие разговоры и ловить каждое наше слово для исполнения,— разумеется, выведали бы от нас что-нибудь об этих предметах,— и о кастрюлях, и о жаровнях, и о том, как топить печь, и т. д. и т. д., и каждое наше слово об этом, дошедшее до повара бог знает чрез сколько уст и бог знает как перетолковывавшееся в каждых устах, становилось бы инструкцией для повара. Как вы полагаете, хорош был бы у нас порядок на кухне и вкусен выходил бы наш обед, как бы хорош ни был наш повар?

А ведь мы в самом деле не думали связывать его, ничего не хотели предписывать ему, мы хотели только, чтобы обед был хорош, и думали, что он будет готовить его, как сам знает. Нет, если повар будет к нам в бюрократических отношениях, это наше желание неисполнимо: повар непременно будет только подмастерьем нашим, поварская часть будет управляться нами.

Вот точно так вышло и в Редакционных комиссиях.

Будем говорить серьезно. При бюрократическом порядке совершенно бесполезны ум, знание, опытность людей, которым поручено дело. Люди эти действуют, как машины, у которых нет своего мнения, они ведут дело по случайным намекам и догадкам о том, как думает про это дело то, или другое, или третье лицо, совершенно не занимающееся этим делом. Что из этого выходит, мы увидим все на том же примере Редакционных комиссий.

Первою чертою дела для примера пусть послужит так называемая гласность,— это, м. г., бюрократическое выражение, придуманное для замены выражения ‘свобода слова’, и придуманное по догадке, что выражение ‘свобода слова’ может показаться неприятным или резким кому-нибудь,— итак, м. г., первою чертою для моего примера я беру так называемую гласность по крестьянскому делу.

По фактам, которые приведены мною выше, могло казаться, будто председатель Комиссии действовал по своему убеждению. Остальные члены были работники, не могшие действовать по своим убеждениям, а трудившиеся по инструкциям председателя. Но, по крайней мере, председатель поступал сообразно своему убеждению. Оно могло быть составлено без основательного знакомства с делом, но каково бы оно ни было, все-таки оно было его убеждением, и если оно определяло характер комиссионных работ, все-таки в этих работах могла быть какая-нибудь определенная мысль и внутренная связность. Нет, м. г., и это наше предположение оказывается ошибочным. Мы видели председателя в его отношениях к членам. Перед ними действительно он был человек самостоятельный. Но ведь он был в сношениях не с ними одними, а со множеством лиц, в числе которых было несколько человек, занимавших относительно его точно такое же положение, какое занимал он относительно членов Редакционных комиссий. По бюрократическому порядку, он тоже, в свою очередь, выведывал мнения лиц, более заслуженных, чем он, тоже строил догадки о их мнениях и тоже принимал всякое их слово и всякую свою догадку о их мнениях за инструкцию, которую должен исполнять. Можно было бы найти множество подтверждений тому в воспоминаниях, еще свежих у каждого из нас. Но я хочу опираться только на факты, формально засвидетельствованные в протоколах Комиссий, и укажу вам один из них.

Через месяц по открытии Комиссий, в заседании 6 апреля, председатель, наученный опытом, высказал убеждение, что ни он сам, ни Редакционные комиссии никак не могут удовлетворительно исполнить порученного им дела, если не привлекут к помощи их труду всю публику, он видел, что ему и Комиссиям необходимо опереться на общественное мнение, он видел, что, не будучи поддерживаемы общественным мнением, он и Редакционные комиссии не найдут в себе сил действовать как нужно для успеха дела. Вот, м. г., подлинные слова председателя Редакционных комиссий, написанные в журнале заседания 6 апреля.

‘Возбужден был вопрос: какую степень гласности должны иметь занятия Комиссий?

По мнению, выраженному председателем, занятия эти составляют дело всей России,— дело, с которым тесно связано и спокойствие, и благосостояние целого государства как в настоящем, так и в будущем. Опыт показал, что хотя поднятый вопрос живо затронул интересы всего народа, но Россия, в полном доверии к своему государю, осталась спокойною, что спокойствие это можно частию приписать и некоторой гласности, с которой с самого начала, по высочайшему повелению, было ведено дело. Притом же Комиссии, совершая труд, столь близкий интересам всех сословий, обязаны честным отчетом в своих действиях перед всею Россиею. Дать этот отчет, успокоить всех и каждого можно только посредством полной откровенности, потому что, где дело ведется открыто, там нет места ни превратным слухам, ни ложным опасениям, ни нелепым толкованиям. Наконец на Комиссиях лежит святая обязанность уяснить вопрос и самим себе со всех сторон. Как бы ни был добросовестен труд Комиссий, как бы ни было велико стремление их быть беспристрастными и неодносторонними, они, при всей опытности своих членов, вряд ли избегнут таких ошибок, которые, при применении к действительной местной жизни, могут оказать неблагоприятное влияние на успех дела. А потому и здесь необходимо предать себя общему суду, призвать на помощь общее участие, которое прольет свет на каждую оставшуюся в тени сторону вопроса, дополнит недостающие факты и исправит вовремя каждую ошибку Комиссии’.

Вникните в эти слова, м. г., взвесьте их, они заслуживают того. Какой сильный и твердый тон, какое честное и широкое понятие о деле. Хорошо, но слушайте же, какой вывод делается из такого основания, какое применение получает такой принцип, какая практика извлекается из этой теории:

‘Вследствие всех их соображений, председатель полагал бы полезным:

1) Все журналы и труды Комиссий печатать в значительном количестве экземпляров.

2) Напечатанные экземпляры рассылать гг. членам Главного комитета, министрам и главноуправляющим отдельными частями, генерал-губернаторам, начальникам губерний и губернским предводителям дворянства (сим последним в нескольких экземплярах).

3) Предварить всех означенпых лиц, что подлежащие обсуждению Комиссий вопросы будут разрешаемы не ранее прибытия членов-экспертов, а затем труды Комиссий будут предъявляемы депутатам губернских комитетов, для сообщения замечаний и с их стороны.

4) Просить всех лиц, которым будут рассылаемы такие ‘Труды’, сообщать свои замечания к определенному сроку, на особом по каждой главе листе, и по возможности кратко, чтобы Комиссии могли принять их в соображение своевременно, тотчас же разделять по отделениям и иметь физическую возможность прочесть и обсудить их’.

М. г., вы твердо убеждены, что председатель Редакционных комиссий был человек очень умный. Я совершенно согласен с вами, посмотрите же, м. г:, может ли умный человек, если руководится своим умом, делать такой вывод из такого основания. ‘Дело Редакционных комиссий — дело всей России’, ‘Комиссии обязаны честным отчетом в своих действиях пред всею Россиею’. Самим Комиссиям, для успеха в своих занятиях, ‘необходимо предать себя общему суду, призвать на помощь общее участие’. Что же надобно сделать? как исполнить эту обязанность? как получить эту помощь? ‘Экземпляры трудов Редакционных комиссий рассылать начальникам губерний и губернским предводителям дворянства, прося их сообщать Редакционным комиссиям свои замечания’. М. г., скажите сами: разве начальники губерний и губернские предводители дворянства — ‘целая Россия’? Разве суд их — ‘общий суд целой России’? Разве отчет перед ними — отчет перед всею Россией? Думаете ли вы, м. г., что он, человек умный, не был внутренно сконфужен перед самим собою несообразностью своего заключения с своим началом? Думаете ли вы, что он мог прямо смотреть в глаза членам Редакционных комиссий, когда переходил от своего начала к своему заключению? Я этого не думаю, потому что думать так — значило бы оскорблять его память с той стороны, с которой уже никак нельзя отзываться о нем дурно,— со стороны ума.

Чем же можно объяснить такую странную несвязность мыслей, такое явное несоответствие принимаемого решения с собственными желаниями? Конечно, только тем, что председатель Редакционных комиссий и сам был совершенно связан в своих решениях. И кем же был он связан в этом случае? Я говорю с вами, м. г., прямо и открыто, потому выскажу сам свое убеждение, вперед свидетельствуя, что вы ошибетесь, если сочтете его неверным. Председатель Редакционных комиссий не был связан тут твердою и обдуманною волею того лица или тех лиц, волю которых он обязан был исполнять по закону, он был связан мнениями, опасениями, привычками множества других лиц, которые даже не имели законного права обнаруживать влияния на Редакционные комиссии. Он был связан мнениями целого круга, от которого, по формальному своему полномочию, был совершенно независим. Вот для вас, м. г., случай убедиться, что при бюрократическом порядке нет ни у кого независимости. В мелочах, особенно в поступках с подведомственными лицами, каждый имеет при бюрократическом порядке много произвола. Но следовать своим убеждениям в делах серьезных никто не властен, все связаны безгласною и незаконною взаимною зависимостью, потому что все тут основано на слухах, догадках, то есть на уменье угождать всякому, кто мог бы распустить невыгодный слух если бы человек не угодил ему.

Если вы сравните практическое заключение председателя Редакционных комиссий о сообщении ‘Трудов’ Комиссий губернаторам и губернским предводителям с теоретическим стремлением председателя призвать все общество к участию в этих ‘Трудах’ и давать отчет о них целой России, то вы увидите, милостивый государь, каков бывает ход дел при бюрократическом порядке: начинают тем, что видят надобность чего-нибудь существенного и великого, стремятся к нему и успевают сделать лишь нечто очень маловажное и вовсе не существенное, а только формальное. Вы согласитесь, м. г., что мнения губернаторов и губернских предводителей никак не могли придавать новой силы правительственному делу, потому что сами губернаторы имеют только силу, заимствованную от правительства, и губернские предводители находились тогда в таком же положении: они не имели значения, независимого от правительства, не могло иметь самобытного веса и их мнение. Таким образом, Редакционные комиссии никак не могли найти в них подкрепления, в котором чувствовал необходимую нужду председатель Комиссий. Что же касается до содействия этих лиц разъяснению дела замечаниями на труды Комиссий, [то] в этих замечаниях Комиссии не могли найти ничего нового для себя: губернаторы смотрели на дело с правительственной точки зрения, подобно самой Комиссии, следовательно, не могли указать Комиссиям важных сторон в деле, которых не замечали бы и сами Комиссии, а губернские предводители могли делать замечания только с помещичьей точки зрения, которая уже и без того была очень знакома Комиссиям. Итак, необходимо нуждаясь в опоре и критике для своих ‘Трудов’, редакционные комиссии искали их у людей, которые были для них совершенно бесполезны в этих отношениях, и принуждены были работать, не имея ни поддержки, ни критики в своих трудах.

В следующем письме я постараюсь объяснить вам, м. г., к чему это привело. А теперь покончу несколькими замечаниями речь о предмете, наполнившем собою все нынешнее мое письмо,— о характере бюрократического порядка²⁵. Припомните, м. г., какие странные факты видели мы засвидетельствованными в журналах Редакционных комиссий. Созываются люди, чтобы рассмотреть дело, но с первого же раза им предлагают заключения, которыми уже решается все дело, а ведь оно еще не рассмотрено ни ими, ни лицом, предлагающим эти решения. И эти лица принимают предлагаемые им решения. Что же после того они будут делать? Они будут не рассматривать дело, а только будут заниматься подбиранием и прилаживанием мелких подробностей то есть их работа будет работа каменщиков, смазывающих кирпичи один к другому, хотя и предполагали те, которые созывали их, что созывают их обсудить план здания. Как произошла такая перемена в их назначении?— Этого никто не знает. По чьей воле произошла она?— Ни по чьей, потому что никто этого не хотел. Она произведена силою бюрократического порядка, против которой ничего не в силах сделать никто, хотя бы стоял и в самой главе всего управления. Вы хотите только спросить,— ваш вопрос принимают за решение, вы хотите посоветоваться — ваши слова принимают за приказание, вы ищете опоры,— все, до чего вы касаетесь, гнется перед вами. Так уже заведено в бюрократическом порядке, и ничего иного не добьетесь вы от него.

И посмотрите же, м. г., какая удивительная вещь произведена натурою бюрократического порядка. Думал ли кто-нибудь в высшем правительстве, что крепостное право должно быть сохранено при провозглашении его отмены? Конечно, никто этого не хотел в высшем правительстве. Хотел ли того председатель Редакционных комиссий? — Конечно, нет, вам известно это. Хотели ли того члены Редакционных комиссий? Нет, это всем известно. Что же вы видели, м. г., в самой же первой выписке, приведенной мною из журналов Редакционных комиссий? Вы видели, что Редакционные комиссии начали свои работы принятием принципа: при провозглашении освобождения крестьян крепостное право должно быть сохранено. Припомните подлинные слова журнала ‘Заседания’ 5 марта: ‘обязательные барщинные повинности и при срочно-обязанном положении будут составлять все-таки вид крепостного права’. Это говорит председатель Комиссий. ‘По выслушании сего члены Комиссий единогласно изъявили полное сочувствие’ к этим словам председателя и внесли их в журнал ‘для непременного руководства’ себе. Снова спрашиваю, как могло это случиться, что в основание дела кладется решение, но согласное ни с убеждением членов Комиссий, ни с желанием их председателя, ни с намерением высшего правительства? Случилось это по неизбежному характеру бюрократического порядка: председателю Комиссий показалось по какой-то догадке, что хотят этого какие-то лица, которым необходимо угождать, членам Комиссий показалось, что слова председателя должны служить выражением неизменной решимости высшего правительства, а высшее правительство, увидев такое решение Комиссий, убедилось, что нельзя [уничтожить] крепостного права, если уже специалисты, и притом известные противники крепостного права, решают, что надобно сохранить его.

Точно так же определились и все другие черты дела: выкуп земель не обязательный, а по добровольному соглашению, размер надела, величина повинностей и платежей крестьянских и т. д. Никто не может принять на себя ответственности за устройство дела в таком виде — ни высшее правительство, ни Редакционные комиссии, решительно никто, потому что никто не желал устроить дело так, его так устроил собственнно бюрократический порядок, независимо от воли и убеждения лиц, чем бы то ни было — работами ли своими, желаниями ли своими, подписями ли своими,— участвовавших в ведении этого дела.

Но посмотрите же, м. г., что из этого вышло? Я открою вам тайну, которая до сих пор оставалась неизвестною не только вам,— от которого укрывается столь многое,— неизвестною даже лицам, составлявшим Положение об освобождении крестьян,— открою тайну, которая удивит как неожиданная новость всякого, кроме освобожденных крестьян, с первой же минуты почувствовавших на своих карманах действие этого секрета.

Письмо пятое

16 февраля

Открытием секрета, который хочу сообщить вам, обязан я, м. г., случайному обстоятельству. Несмотря на гласность, которую непременно хотел придать ‘Трудам’ Редакционных комиссий их председатель, я целые два года даже не видывал этих изданий, так мало было их в обращении между публикою. Нужно было заводить знакомства и прибегать к просьбам, чтобы достать эти книги. Так у нас все делается, м. г.: без знакомств и просьб — ничего, с ними — все. Но писать о крестьянском вопросе нельзя было, потому я и не хлопотал, чтобы достать материалы, которыми не мог бы воспользоваться. Наконец, когда приблизился срок обнародования манифеста об освобождении крестьян, разнесся слух (неосновательный, как обнаружилось впоследствии), будто бы по его обнародовании разрешено будет разбирать Положения²⁶. Тогда я захотел иметь ‘Труды’ Редакционных комиссий. Это издание состоит, как вам известно, из двух отделов: один, напечатанный в 8 д. л., содержит в себе материалы, более или менее переработанные самими Комиссиями, другой отдел, напечатанный в 4 д. л., под названием ‘Приложений к Трудам Комиссий’, заключает в себе статистические данные о поместьях, имеющих более 100 душ. Тут обозначены: имя владельца и поместья, количество душ и тягол в каждом поместье, общее количество земли при поместье, количество каждого рода угодий, входящих в эту общую цифру, величина существовавшего надела и размер повинностей, отбываемых или платимых за него. Этот отдел я успел получить раньше, чем достал первый отдел, в котором переработаны Комиссиями данные второго отдела. Не имея под руками этих сделанных Комиссиями выводов и даже не зная, до какой степени выработаны они, я должен был заняться сам разработкою цифр, представлявшихся мне описаниями поместий. Мне хотелось получить приблизительное понятие о том, какая перемена производится Положениями в существовавшем наделе земли и в повинностях, отбываемых или платимых крестьянами помещику. Работу свою я хотел ограничить великорусскими губерниями, о которых об одних я и хотел, писать, потому что сам лично знаком только с их бытом и обычаями. Но и тут я не мог переработать всех цифр по всем великорусским уездам,— цифр, наполняющих целые четыре тома: у меня недостало бы на то времени. Я должен был взять только некоторые уезды, чтобы судить по ним о всем целом. Но я хотел, чтобы разработанная мною часть действительно могла служить точною представительницею всего целого и чтобы никому нельзя было заподозрить какого-нибудь произвола во мне при выборе тех или других уездов для пробы целого. Поэтому я перед началом работы принял два следующие правила:

1) Составив список уездов в том самом порядке, в каком они следуют один за другим в ‘Приложениях к Трудам Редакционных комиссий’, я стал отбрасывать те уезды, в которых общее число описанных поместий заключает менее 10 тысяч душ крепостных крестьян, оставляя в своем списке только уезды, имеющие более этого числа. Цель этого приема понятна: я хотел работать только над уездами, представляющими достаточную широту основания для выводов о действии производимой Положениями перемены. Таким образом, осталось у меня 175 уездов, из которых в каждом описано состояние более чем 10 тысяч душ.

2) Из них я решился взять те, которыми будет начинаться каждый десяток, то есть первый уезд, одиннадцатый уезд, двадцать первый уезд и т. д. {* В настоящем издании список опущен.}

Таким образом, досталось мне взять для разработки цифр следующие уезды:

Александровский — Владимирской губернии

Бирюченский — Воронежской

Спасский — Казанской ‘

Дмитровский — Курской ‘

Клинский — Московской ‘

Горбатовскнй — Нижегородской ‘

Орловский — Орловской ‘

Пензенский — Пензенской ‘

Новоржевский — Псковской ‘

Михайловский — Рязанской ‘

Саратовский — Саратовской ‘

Алатырский — Симбирской ‘

Козловский — Тамбовской ‘

Нерехтский — Костромской ‘

Рославльский — Смоленской ‘

Корчевский — Тверской ‘

Епифанский — Тульской ‘

Мышкинский — Ярославской ‘

Надеюсь, м. г., что правилами, принятыми мною при этом выборе, отстранена всякая возможность подозревать какую-либо произвольность в нем. Посмотрите же, м. г., что открылось из разбора цифр по этим 18 уездам.

Прежде всего я занялся счетом того, каков будет назначаемый Положениями новый оброк при назначаемом ими новом наделе, сравнительно с прежними оброком и наделом, в тех поместьях, которые прежде были на оброке и останутся на оброке по Положению.

Общее число душ в оброчных имениях, внесенных в ‘Приложения к Трудам Редакционных комиссий’, по всем 18 уездам: 125 324 души. Прежний надел их показан в 419 406 ¹/₂ десятин. Всего оброка за этот надел при крепостном праве платили они помещикам 842 728 руб. 50 коп. Таким образом, при прежнем крепостном праве, средним числом, бралось с крестьян за одну десятину надела: 2 руб. 9 коп. По правилам, данным новыми Положениями, из прежнего надела должно отойти к помещику 101 767³/₄ десятины. Останется за крестьянами 317 638³/₄ десятины. За них установлен оброк 731 346 руб. 80 коп. То есть за одну десятину земли своего надела крестьяне должны по новым правилам платить 2 руб. 30 ¹/₂ коп. Иначе сказать, по новым Положениям освобождаемые крестьяне должны платить помещику: 1 руб. 10 коп. вместо каждого рубля, который платили ему при прежнем крепостном праве.

Ожидали ли вы, м. г., такого результата?

Не смею долее утруждать вашего внимания. Но если бы я смел предполагать, что сведения, мною доставляемые вам, будут приниматься вами с тою же единственною мыслью о драгоценности правды, с какою я старался приобрести эти сведения, то я поставил бы себе за удовольствие изложить вам во всей подробности вопрос о судьбе оброчных именин по новому Положению, потом перешел бы к вопросу о поместьях, состоящих на барщине, наконец представил бы вам сведения о действительном значении тех сторон нового устройства, которые одинаково касаются тех и других поместий. Но я уже довольно много времени потратил на непрошеную беседу с вами, м. г., и не могу тратить его больше, не зная, не будет ли оно совершенно потерянным. Во всяком случае вы теперь можете судить о том, каков был бы характер дальнейших моих бесед с вами, следовательно, вы сами можете судить, нужны ли они для вас.

Я понимаю, м. г., что нарушил правила приличия, напрашиваясь с своими объяснениями к человеку, нимало не вызывавшему меня на них, поэтому не будет для вас странным, если я не соблюду этих правил и в заключении своей корреспонденции и не подпишусь, по обычаю ‘готовый к услугам’ или ‘ваш покорнейший слуга’, а подпишусь просто —

Н. Чернышевский

СПИСОК

уездов великороссийских губерний, в которых Приложениями к Трудам Редакционных Комиссий описано состояние более чем 10 тысяч душ крепостных крестьян.

Владимирской губернии.

1. Алексаидровский.

Гороховецкий.

Ковровский.

Муромский.

Покровский.

Шуйский.

Юрьевский.

Вологодской г.

Вологодский.

Кадниковский,

Воронежской г.

Воронежский.

11. Бирюченский.

Бобровский.

Валуйский.

Задонский.

Землянский.

Новохоперский.

Острогожский.

Павловский.

Вятской г.

Яранский.

Казанской г.

Лаишевский.

21. Спасский.

Калужской г.

Жиздринский.

Козельский.

Ливнинский.

Медынский.

Мещовский.

Мосальский.

Тарусский.

Курской г.

Белгородский.

Грайворонский.

31. Дмитриевский.

Льговский.

Новооскольский.

Путивльский.

Рыльский.

Старооскольский.

Московской г.

Московский.

Богородский.

Бровницкий.

Волоколамский.

41. Клинский.

Коломенский.

Можайский.

Подольский.

Рузский.

Нижегородской г.

Нижегородский.

Ардатовский.

Арзамасский.

Балахнинский.

Васильсурский.

51. Горватовский.

Княгининский.

Лукояновский.

Макарьевский.

Сергачский.

Новгородской г.

Новгородский.

Боровичский.

Демьянский.

Устюжский.

Череповецкий.

Орловской г.

61. Орловский.

Болховский.

Дмитровский.

Елецкий.

Карачевский.

Кромский.

Ливенский.

Малоархангельский.

Мценский.

Севский.

Пензенской г.

71. Пензенский.

Городищенский.

Инсарский.

Керенский.

Мокшанский.

Нижнеломовский.

Саранский.

Чембарский.

Псковской г.

Псковский.

Великолуцкий.

81. Новоржевский.

Опочецкий.

Островский.

Порховский.

Торопецкий.

Рязанской г.

Рязанский.

Данковский.

Егорьевский.

Зарайский.

Касимовский.

91. Михайловский.

Раненбургский.

Ряжский.

Сапожковский.

Спасский.

Самарской г.

Самарский.

Бугурусланский.

Бузулукский.

Николаевский.

Ставропольский.

Саратовской г.

101. Саратовский.

Аткарский.

Балашовский.

Вольский.

Петровский.

Сердобский.

Кузнецкий.

Хвалынский.

Петербургской г

Петербургский.

Лужский.

Симбирской губернии.

111. Алатырский

Ардатовский.

Корсунский.

Курмышсвий.

Сенгилеевский.

Сызранский.

Тамбовской г.

Тамбовский.

Борисоглебский.

Елатомский.

Кирсановский.

121. Козловский.

Моршанский.

Темниковский.

Шацкий.

Костромской г.

Варнавинский.

Ветлужский.

Галицкий.

Кинешемский.

Кологривский.

Макарьевский.

131. Нерехтский.

Юрьевецкий.

Пермской губернии.

Пермский.

Оханский.

Соликамский.

Смоленской г.

Бельский.

Вяземский.

Гжатский.

Дорогобужский.

Ельвинский.

141. Рославльский.

Сычевский.

Юхновский.

Тверской г.

Тверской.

Бежецкий.

Весьегонский.

Вышневолоцкий.

Зубцовский.

Калязинский.

Кашинский.

151. Корчевский.

Новоторжский.

Осташковский.

Ржевский.

Старицкий.

Тульской г.

Тульский.

Алексинский.

Белевский.

Богородицкий.

Веневский.

161. Епифанский.

Ефремовский.

Каширский.

Красининский.

Новосильский.

Одоевский.

Чернский.

Ярославской г.

Ярославский.

Даниловский.

Мологский.

171. Мышкинский.

Пошехонский.

Романо-Борисоглебский.

Ростовский.

Угличский.

Примечания

В настоящее издание вошли публицистические работы Чернышевского, относящиеся ко времени общественно-политического подъема в России — подготовки крестьянской реформы и первой революционной ситуации (1856—1862). Все они, за исключением прокламации ‘Барским крестьянам от их доброжелателей поклон’ и ‘Писем без адреса’, публиковались в подцензурной печати и сохранили на себе следы острой социально-политической борьбы, которую вели революционеры-демократы с крепостничеством, самодержавием, политической реакцией и мракобесием в условиях крайне стесненной свободы слова и печати. ‘Для публициста,— писал Н. Г. Чернышевский,— кроме знания потребностей общества, нужно также понимание форм, по которым движется общественный прогресс. До сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы’ (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 649).

‘Главным качеством публициста’ Чернышевский называл ‘специальную обязанность’ журналиста перед обществом, в соответствии с которой ‘он выражает и поясняет те потребности, которыми занято общество в данную минуту. Служение отвлеченной науке,— продолжал он,— не его дело, он не профессор, а трибун или адвокат’ (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 647). Именно таким трибуном и адвокатом народа был Чернышевский во всех своих произведениях, публицистических в первую очередь. Это была боевая программа революционно-демократической публицистики, которой сам Чернышевский был верен до конца.

Тексты публицистических произведений Чернышевского печатаются по изданию: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 16-ти т. М., Гослитиздат, 1939—1953. Восстановлены цензорские изъятия, а также внесены текстологические уточнения и разыскания, проделанные при подготовке недавних изданий: Чернышевский Н. Г. Литературная критика. В 2-х т. М., Худож. лит., 1981, Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. М., Худож. лит., 1984, Чернышевский Н. Г. Письма без адреса. 2-е изд., доп. М., Современник, 1983.

ПИСЬМА БЕЗ АДРЕСА

При жизни автора в России не были напечатаны. Чернышевский предполагал опубликовать их в ‘Современнике’ (1862, No 3) в марте, к годовщине обнародования высочайшего ‘Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости’. Все корректурные гранки перечеркнуты красными чернилами, и рукопись запрещена к печатанию.

Впервые опубликована за границей, в журнале П. Л. Лаврова ‘Вперед’ (1874, No 2). В России до начала первой русской революции запрещалась царской цензурой. Впервые в России опубликована в полном собрании сочинений Н. Г. Чернышевского (Спб., 1906, т. X, ч. 2).

Название данного публицистического материала, как и многих других публицистических статей Чернышевского, рассчитанных на публикацию в легальной печати, многозначно. Первый смысл, наиболее прямой — послания анонимному адресату (фигурирующему в ‘Письмах’ в форме условно-уважительного обращения, типичного для переписки того времени,— ‘Милостивый государь!’). Второй смысл, более конспиративный — цикл статей адресован (это ясно с первых же строк его) политическому противнику автора, не только не вызывавшего своего корреспондента на откровенность и не ждавшего от него каких-либо объяснений, но и, возможно, не нуждающегося в каких-либо диалогах с ним (об этом пишет Чернышевский в заключении цикла). Иными словами, ‘Письма без адреса’ — это в каком-то смысле послания ‘в никуда’ и в то же время — открытые письма, апеллирующие к общественному мнению, ‘ко всем’. Третий смысл — наиболее крамольный. Адресат открытых писем — сам царь (что становится вполне ясно при внимательном чтении, в контексте всех политических сопоставлений и противопоставлений. Однако эти письма — ‘без адреса’, в отличие от писем ‘с адресом’,— имеется в виду идея подачи адреса с требованием конституции, выдвигавшаяся ‘Великорусом’ (No 3, окт. 1861 г.) и поддерживавшаяся Чернышевским как средство ‘политического воспитания нации’ и развенчания веры в ‘доброго царя’ (см.: Чернышевский Н. Г. Письма без адреса. М., Современник, 1983, с. 311—314, комментарии к документам — с. 27—31, 536—540). ‘Письма без адреса’ были написаны вскоре после уничтожения подписных листов ‘Великоруса’, когда борьба за конституцию, несмотря на то, что конституционный адрес был уничтожен, продолжалась.

¹ Датировка писем приурочена к годовщине ‘Положения 19 февраля 1861 г.’ (первое письмо датируется 5 февраля, пятое — 16 февраля). Гипотетически возможные, хотя признающиеся Чернышевским вряд ли реальными, ‘дальнейшие беседы’ с неназванным адресатом могут быть осуществлены уже по ту сторону 19 февраля, то есть в иной временной и проблемной плоскости развития исторического процесса.

² Здесь автор обличает корыстную внешнюю политику российского самодержавного государства в отношении народных масс (крестьянства) — политику, не приведшую, как можно было бы ожидать, к освобождению крестьянства — казалось бы, естественной компенсации правительства за эксплуатацию сил народа.

³ Ожидаемая развязка — народная крестьянская революция, приурочиваемая Чернышевским и его единомышленниками не ранее, чем к весне 1863 г. Чернышевский считал, что в начале 1862 г., когда и писались ‘Письма без адреса’, народ еще не готов к революции — ни сознанием, ни практически. Отсюда упреки в апатичности, невежественности, грубых предрассудках и слепой ненависти народа, не организованного и не просвещенного профессиональными революционерами для сознательной, целеустремленной борьбы, для созидания, а не разрушения цивилизации.

⁴ Эта дилемма — отнюдь не простой подцензурный прием. Хотя Чернышевский и его соратники вовсе не ‘ужасались’ перспективами зреющей народной революции, революционеров-демократов страшила возможность стихийного, неуправляемого, безыдейного, а потому слепого в своей разрушительности и бессмысленного восстания народа, которое, будучи не подготовленным и не спланированным, может обернуться против передовых идеалов общественного устройства, исповедуемых революционерами-демократами, и обречь себя на неминуемое поражение.

⁵ Я изменяю народу. Измена, разумеется, мнимая (хотя и должна, по замыслу автора, казаться гипотетическому адресату посланий, цензуре, да и большинству читателей ‘Писем’ неким вынужденным, в силу сложившейся исторической ситуации, компромиссом — между революционерами и реформистами).

⁶ Речь о том, что Чернышевский в силу цензурных запретов в 1860—1861 гг. не выступал со статьями, специально посвященными крестьянскому вопросу. В 1862 г. было официально разрешено обсуждение в печати пореформенных поземельных отношений, а также политических и гражданских реформ.

⁷ Имеются в виду признаки демократизации общественной жизни, расширения свободы печати, ослабления цензурного гнета и т. п.

⁸ Термином срочнообязанные Чернышевский здесь, как и в прокламации ‘Барским крестьянам…’, называет временнообязанных крестьян, как именовались по ‘Положению’ ‘крестьяне, вышедшие из крепостной зависимости, но состоящие в обязательных поземельных отношениях к помещикам’. Термин срочнообязанные, принятый в официальных документах 1858—1860 гт. и проникший в широкую печать, замененный на новый — временнообязанные,— лишь в 1861 г., притом довольно внезапно, был не только привычным для Чернышевского-журналиста (см. об этом в кн.: Нечкина М. В. Встреча двух поколений, М., Наука, 1980, с. 76—78), но и более точно характеризующим официальную позицию правительства в отношении к реформе как лживую, лицемерную, грабительскую.

⁹ Намек на крестьянское и студенческое движение 1861 г. и подавление его царскими войсками.

¹⁰ Речь идет о польском национально-освободительном движении в качестве одной из наиболее острых проблем межнациональных отношений в России.

¹¹ Имеется в виду высказывание Александра II во время приема им предводителей московского дворянства 30 марта 1856 г.: ‘…Рано или поздно, надобно приступить к изменению крепостного права, и надобно, чтобы оно началось лучше сверху, нежели снизу’ (цит. по изд.: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Спб., 1906, т. IV, с. 289).

¹² Иносказание, изобличающее либеральный реформизм, которое К. Маркс, читая ‘Письма без адреса’, прокомментировал: ‘На штопках не выедешь…’ (см.: Архив К. Маркса и Ф. Энгельса. М., Госполитиздат, 1948, с. 7).

¹³Чернышевский говорит о недовольствах дворянства реформой уездного управления (май 1858 г.), которая понималась большинством как подчинение местного самоуправления дворянства бюрократическому аппарату правительственной администрации на местах. В феврале 1859 г. тверской губернский дворянский комитет принял обращение к правительству о необходимости либеральных земских преобразований в стране.

¹⁴ Чернышевский имеет в виду неоднократные заявления Александра II (в частности, на протяжении его путешествия по России с 10 августа по 20 октября 1858 г., во время встреч с представителями дворянства разных губерний) о необходимости единства действий самодержавия и дворянства в решении крестьянского вопроса.

¹⁵ Намек на то, что правительственная реформа была начата непродуманно.

¹⁶ Чернышевский имеет в виду подавление царскими войсками крестьянских выступлений в селах Черногай и Кандеевка Пензенской губернии, в селе Бездна Казанской губернии (апрель 1861 г.) и в др. местах.

¹⁷ Здесь и далее говорится о требованиях оппозиционно настроенного тверского дворянства (от 3 февраля 1862 г.), выступавшего с конституционными требованиями, за проведение умеренно либеральных преобразований в стране и выражавшего недовольство ведущейся крестьянской реформой. Во главе тверских посредников стоял А. М. Унковский, друг М. Е. Салтыкова (Щедрина).

¹⁸ Чернышевский говорит о представителях крайней реакции, выступавших за сохранение крепостного права и ограничение самодержавия олигархической дворянской конституцией (оппозиция правительству справа).

¹⁹ Сам Чернышевский выступал против выкупа у помещиков как крестьян, так и земли (ср. ‘Барским крестьянам…’ и др.).

²⁰ Загадочное появление программы — три выпуска прокламации ‘Великорус’, появившейся в 1861 г. (No 1 — июнь, No 2 — начало сентября, No 3 — конец октября) при участии и под непосредственным руководством Чернышевского. Среди требований ‘Великоруса’: полный надел земли крестьянам без выкупа, освобождение Польши, самоопределение ‘Южной Руси’ — вплоть до отделения от России, созыв народных представителей для выработки конституции, ответственность министров, суд присяжных, свобода исповедования, свобода печати, уничтожение сословных привилегий, самоуправление по областным и общинным делам и другие мирные средства более радикальных преобразований общества, нежели это было сделано в ходе развертывания реформы.

²¹ Речь идет о студенческих сходках и демонстрации в сентябре 1861 г. против наступления реакции в университетах.

²² Речь идет о требованиях реформ в области администрации, суда и гражданских законов со стороны либерального дворянства, которые должны были обсуждаться на губернских дворянских собраниях 1862 г.

²³ Первым председателем редакционной комиссии (фактически единственной) был ставленник Александра II генерал-адъютант Я. И. Ростовцев (1803-1860).

²⁴ Виардо-Гарсиа П. (1821—1910) — французская певица.

²⁵ …о характере бюрократического порядка.— Главная причина общей неудовлетворенности осуществлением реформы. Отсюда — формальный, бумажный и иллюзорный характер всех мероприятий по решению крестьянского вопроса. Бюрократизм предопределен самодержавным устройством России.

²⁶ Имеется в виду главный официальный документ реформы — ‘Высочайше утвержденные его императорским величеством 19 февраля 1861 года Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости’.

Читайте также: