СОДЕРЖАНИЕ
ПИСЬМА
1832
1833
1834
1835
1837
1838
1839
1841
1842
1843
1844
1845
1846
1847
1848
1849
1854
1855
1856
1857
1858
1859
Официальные письма и деловые бумаги
1843
1857
1858
1859
ПИСЬМА ДОСТОЕВСКОГО
ПИСЬМА ДОСТОЕВСКОГО
1
2
Письма 1832-1859, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1859
Время на прочтение: 474 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах
Том двадцать восьмой. Книга первая. Письма 1832—1859
Л., ‘Наука’, 1985
Г. М. Фридлендер. Письма Достоевского
1. М. А. Достоевскому. 29 июня
2. М. Ф. Достоевской. 23 августа
3. М. Ф Достоевской. Апрель—май
4. М. Ф. Достоевской. 9 мая
5. М. Ф. Достоевской. 16 мая
6. М. Ф. Достоевской. 19 мая
7. М. Ф. Достоевской. 26 мая
8. М. Ф. Достоевской. 2 июня
9. М. Ф. Достоевской. 23 июня
10. М. А. Достоевскому. 3 июля
11. М. А. Достоевскому. 23 июля
12. М. А. Достоевскому. 6 сентября
13. М. А. Достоевскому. 27 сентября
14. М. А. Достоевскому. 8 октября
15. М. А. Достоевскому. 3 декабря
16. В. М. Достоевской. 3 декабря
17. М. А. Достоевскому. Конец февраля—начало января 1838
18. М. А. Достоевскому. 4 февраля
19. М. А. Достоевскому. 5 июня
20. M. M. Достоевскому. 9 августа
21. М. А. Достоевскому. 30 октября
22. M. M. Достоевскому. 31 октября
23. М. А. Достоевскому. 23 марта
24. А. И. Хотяинцеву. 23 марта
25. М. А. Достоевскому. 5—10 мая
26. M. M. Достоевскому. 16 августа
27. А. А. и А. Ф. Куманиным. 25 декабря
28. M. M. Достоевскому. 1 января
29. А. А. и А. Ф. Куманиным. 28 января
30. В. М. Достоевской. 23 января
31. О. Я. Нечаевой. 28 января
32. M. M. Достоевскому. 19 июля
33. M. M. Достоевскому. 27 февраля
34. М. М. Достоевскому. 22 декабря
35. А. М. Достоевскому. Декабрь
36. А. М. Достоевскому. Январь
37. А. М. Достоевскому. Январь—начало февраля
38. П. А. Карепину. Конец декабря
39. В. М. Карепиной. Конец декабря.
40. M. M. Достоевскому. 31 декабря
41. M. M. Достоевскому. Вторая половина января
42. M. M. Достоевскому. 14 февраля
43. М. М. Достоевскому. Март—апрель
44. M. M. Достоевскому. Июль—август
45. П. А. Карепину. 20-е числа августа
46. П. А. Карепину. 7 сентября
47. П. А. Карепину. 19 сентября
48. M. M. Достоевскому. 30 сентября
49. П. А. Карепину. 20-е числа октября
50. M. M. Достоевскому. Ноябрь
51. А. М. Достоевскому. Осень
52. M. M. Достоевскому. 24 марта
53. M. M. Достоевскому. 4 мая
54. M. M. Достоевскому. Начало сентября
55. М. М. Достоевскому. 8 октября
56. M. M. Достоевскому. 16 ноября
57. M. M. Достоевскому. 1 февраля
58. M. M. Достоевскому. 1 апреля
59. M. M. Достоевскому. 26 апреля
60. M. M. Достоевскому. 16 мая.
61. А. М. Достоевскому. 24 мая.
62. M. M. Достоевскому. 5 сентября
63. M. M. Достоевскому. 17 сентября
64. M. M. Достоевскому. 7 октября
65. M. M. Достоевскому. 17 октября
66. A. M. Достоевскому. 18 октября
67. M. M. Достоевскому. 20-е числа октября
68. M. M. Достоевскому. 26 ноября
69. M. M. Достоевскому. 17 декабря
70. А. У. Порецкому. Январь
71. M. M. Достоевскому. Январь—февраль
72. M. M. Достоевскому. Апрель.
73. А. В. Старчевскому. Апрель—первая половина мая
74. А. В. Старчевскому. Апрель—июнь
75. Н. А. Некрасову. Конец августа—начало сентября
76. M. M. Достоевскому. 9 сентября
77. Е. П. Майковой. 14 мая
78. Неустановленному лицу. 3 июня
79. А. А. Краевскому. 1 февраля.
80. А. М. Достоевскому. 20 февраля
81. А. А Краевскому. 25—26 марта
82. А. А. Краевскому. 31 марта
83. А. А. Краевскому. Первая половина апреля
84. А. М. Достоевскому. 20 июня
85. M. M. Достоевскому. 18 июля
86. M. M. Достоевскому. 27 августа
87. M. M. Достоевскому. 14 сентября
88. M. M. Достоевскому. 22 декабря
89. M. M. Достоевскому. 30 января—22 февраля
90. Н. Д. Фонвизиной. Конец января—20-е числа февраля
91. M. M. Достоевскому. 27 марта
92. M. M. Достоевскому. 30 июля
93. А. М. Достоевскому. 6 ноября
94. Д. И. Достоевской. 6 ноября
95. Е. И. Якушкину. 15 апреля
96. M. M. Достоевскому. 14 мая
97. М. Д. Исаевой. 4 июня
98. А. Е. Врангелю. 14 августа
99. M. M. Достоевскому. 21 августа
100. А. Е. Врангелю. 23 августа
101. А. П. Анненковой. 18 октября
102. M. M. Достоевскому. 17 декабря
103. M. M. Достоевскому. 13—18 января
104. А. Н. Майкову. 18 января
105. А. Е. Врангелю. 23 марта
106. M. M. Достоевскому. 24 марта
107. Э. И. Тотлебену. 24 марта
108. А. Е. Врангелю. 13 апреля
109. А. Е. Врангелю. 23 мая
110. А. Е. Врангелю. 14 июля
111. А. Е. Врангелю. 21 июля
112. А. Е. Врангелю. 9 ноября
113. M. M. Достоевскому. 9 ноября
114. Ч. Ч. Валиханову. 14 декабря
115. А. Е. Врангелю. 21 декабря
116. M. M. Достоевскому. 22 декабря
117. В. М. Карепиной. 22 декабря
118. Неустановленному лицу (Сусанне). 22 декабря
119. Неустановленному лицу (Марии Ивановне). 22 декабря
120. А. Е. Врангелю. 25 января
121. В. М. Карепиной. 23 февраля
122. А. Е. Врангелю. 9 марта
123. М. М. Достоевскому. 9 марта
124. В. М. Карепиной. 15 марта
125. Д. С. Константу. 20 апреля
126. Е. И. Якушкину. 1 июня
127. И. В. Ждан-Пушкину. 29 июля
128. В. Д. Констант. 31 августа
129. Д. С. Константу. 31 августа
130. В. М. Карепиной. 7 сентября
131. M. M. Достоевскому. 3 ноября
132. Е. И. Якушкину. 23 ноября
133. В. Д. Констант. Около 30 ноября
134. М. Н. Каткову. 11 января
135. M. M. Достоевскому. 18 января
136. Е. И. Якушкину. 8 февраля
137. M. M. Достоевскому. 1 марта
138. Д. С. Константу. 15 марта
139. M. H. Каткову. 8 мая
140. И. В. Ждан-Пушкину. 17 мая
141. M. M. Достоевскому. 31 мая
142. M. M. Достоевскому. 19 июля
143. M. M. Достоевскому. 13 сентября
144. Е. И. Якушкину. 12 декабря
145. M. M. Достоевскому. 13 декабря
146. M. M. Достоевскому. 14 марта
147. M. M. Достоевскому. 11 апреля
148. M. M. Достоевскому. 9 мая
149. M. M. Достоевскому. Конец июня
150. M. M. Достоевскому. 1 июля
151. M. M. Достоевскому. 24 августа
152. M. M. Достоевскому. 25 августа
153. M. M. Достоевскому. 19 сентября
154. А. Е. Врангелю. 22 сентября
155. M. M. Достоевскому. 1 октября
156. M. M. Достоевскому. 2 октября
157. Э. И. Тотлебену. 4 октября
158. А. Е. Врангелю. 4 октября
159. M. M. Достоевскому. 9 октября
160. М. М. Достоевскому. И октября
161. П. А. Давыдову. 14 октября
162. M. M. Достоевскому. 18 октября
163. M. M. Достоевскому. 20 октября
164. А. И. Гейбовичу. 23 октября
165. М. М. Достоевскому. 29 октября
166. А. Е. Врангелю. 31 октября
167. Э. И. Тотлебену. 2 ноября
168. А. Е. Врангелю. 2 ноября
169. M. M. Достоевскому. 12 ноября
170. В. М. Карепиной. 12 ноября
171. А. Е. Врангелю. 19 ноября
1. Начальнику офицерских отделений Главного инженерного училища капитану Гартонгу. Рапорт. 8 июня
2. Начальнику офицерских отделений Главного инженерного училища капитану Гартонгу. Рапорт. 13 июня
3. Командиру Сибирского линейного No 7 батальона подполковнику Велихову. Рапорт. 27 июля
4. Реверс. 16 января
5. Александру II. Начало марта
6. Директору Сибирского кадетского корпуса А. М. Павловскому. Вторая половина мая
7. Александру II. Между 10—18 октября
8. Начальнику III отделения е. и. в. канцелярии В. А. Долгорукову. 3 ноября
9. Управляющему III отделением е. и. в. канцелярии
А. Е. Тимашеву. 3 ноября389 519
10. Начальнику III отделения е. и. в. канцелярии В. А. Долгорукову. 19 ноября
Примечания
Список несохранившихся и ненайденных писем 1835—1859 годов
Указатели
Указатель писем по адресатам
Указатель мест пребывания Ф. М. Достоевского с 1832 по 1859 г.
Список условных сокращений
‘Письма — больше, чем воспоминанья, на них запеклась кровь событий, это — само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное’, — заметил А. И. Герцен. {Герцен, т. VIII, стр. 290.} Прекрасные слова Герцена объясняют причины того особого интереса, который вызывают у читателя письма каждого великого художника слова, в том числе письма Достоевского.
В отличие от Льва Толстого, Достоевский не вел сколько-нибудь систематически личного дневника. Отдельные его отрывочные заметки дневникового характера, дошедшие до нас в составе рабочих тетрадей и записных книжек, немногословны и скупы. Письма заменяли Достоевскому личный дневник. В них он мог предельно свободно и горячо в каждый момент своей писательской жизни говорить обо всем том, что мучило и волновало его, настойчиво требовало выхода, но, по тем или иным причинам, не могло его получить ни в личном общении, ни в художественном творчестве или публицистической работе.
Поэтому письма Достоевского остаются для современного читателя и наиболее полным выражением его личности, и самым полным рассказом о его жизни. Лик Достоевского-человека, ‘труды’ и ‘дни’ Достоевского-писателя отражены здесь с такой предельной правдивостью и захватывающей искренностью, как ни в одном другом, позднейшем источнике. Но этого мало. Ибо, как у всякого писателя, письма Достоевского — но только его исповедь, подробный, писавшийся непосредственно им самим, день за днем рассказ о себе, о событиях и людях, его окружавших, но вместе с тем и неотъемлемая часть его творческого наследия, часть вклада Достоевского в русскую и мировую культуру.
Достоевский неоднократно говорил о себе и жаловался своим корреспондентам, что ‘не умеет’, органически ‘не способен’ писать письма. ‘Ах, Аня, как ненавистны мне всегда были письма! — читаем мы в письме к А. Г. Достоевской от 2 января 1867 г. — Ну что в письме расскажешь об иных делах? и потому напишу только сухие и голые факты…’. Позднее в письме к В. В. Михайлову от 16 марта 1878 г. писатель выражался еще более категорически — заявлял о ‘страшном, непобедимом, невозможном отвращении писать письма’: ‘Сам люблю получать письма, но писать самому письма считаю почти невозможным и даже нелепым: я не умею положительно высказываться в письме <...> и если я попаду в ад, то мне, конечно, присуждено будет за грехи мои писать по десятку писем в день, не меньше’.
И все же письма занимают немалое и притом очень важное место в наследии Достоевского. Ибо среди них много не одних писем случайных, деловых, написанных по тому или иному частному поводу, но и обширных, страстных, полных огня писем, где Достоевский делится с корреспондентом своими самыми заветными замыслами, сокровенными личными переживаниями или впервые вдохновенно формулирует важнейшие пункты своего художнического, национально-исторического, философского и политического исповедания веры.
В начале XIX в. письма в России (подобно тому, как это было в XVII, в XVIII и в первые десятилетия XIX в. на Западе) имели в значительной мере ‘литературный’ характер. Письмо в это время нередко переписывалось по нескольку раз, стиль его служил для автора предметом особого внимания. При работе над письмом учитывались общепризнанные, классические образцы эпистолярного жанра от писем Сенеки, Плиния Младшего и вообще античных авторов до писем мадам де Севинье, лорда Честерфильда, Вольтера, аббата Галиани и других писателей XVII—XVIII вв. Особое значение жанр ‘дружеского’ письма в России приобрел в кругу литераторов, связанных с обществом братьев Тургеневых, а позже — среди писателей-арзамасцев. ‘Дружеское’ письмо (близкое по своей функции стихотворному посланию) стало в это время едва ли не наиболее свободным от традиционной регламентации литературным жанром.
Новую жизнь письмо приобретает под пером Пушкина. С этого времени эпистолярный жанр теряет на русской почве прежний условно-литературный характер. Он становится одновременно и живым, свободным выражением личности писателя, его характера и темперамента, и отражением всей широты умственных и нравственных интересов эпохи, и умной, занимательной, до предела насыщенной свежими красками и отзвуками живой жизни ее летописью. Следующие после Пушкина существенные вехи в истории преобразования жанра письма, освобождения его от прежних, условно-литературных канонов и ‘готовых’ клише — письма молодого Н. В. Гоголя, А. И. Тургенева, Н. К. Станкевича, В. Г. Белинского, И. В. Киреевского, Т. Н. Грановского, А. И. Герцена, И. С. Тургенева, Ап. Григорьева. Не случайна высокая оценка Белинским в 40-е годы писем из Франции Д. И. Фонвизина, как и ‘Писем русского путешественника’ H. M. Карамзина, — Белинский сочувственно и зорко отметил в них ту ‘общеевропейскую’ широту интересов (‘всемирную отзывчивость’, если воспользоваться определением Достоевского), которая стала одной из важнейших отличительных черт русской литературы XIX в. и которая явилась одним из определяющих элементов ее национального своеобразия. {Об истории эпистолярного жанра в России XIX в. см.: Н. Степанов. Дружеское письмо начала XIX века. — В кн.: Н. Степанов. Поэты и прозаики. М., 1966, стр. 66—90, Л. П. Гроссман. Культура писем в эпоху Пушкина. — В кн.: Л. П. Гроссман. Письма женщин к Пушкину. М., 1928, стр. 7—23, Б. В. Казанский. Письма Пушкина. — Литературный критик, 1937, No 2, стр. 90—105, Я. Л. Левкович. Письма. — В кн.: Пушкин. Итоги и проблемы изучения. М.—Л., 1966, стр. 525—534, W. M. Todd III. The Familiar Letter as a Literary Genre in the Age of Pushkin. Princeton, New Jersey, 1976, Г. Фридлендер. Письма Гоголя. — В кн.: H. В. Гоголь. Собр. соч., т. 7. М., 1979, стр. 5—27, М. П. Алексеев. Письма И. С. Тургенева. — Тургенев, Письма, т. I, стр. 15—144, С. Розанова. Эпистолярное наследие Л. Н. Толстого. — В кн.: Л. Н. Толстой. Собр. соч., т. 17. М., 1965, стр. 5—34.
Последнюю по времени, наиболее полную характеристику писем Достоевского как выражения особого склада его творческой личности, характеристику, включающую в себя оценку удельного веса и места эпистолярного творчества в общем его литературном наследии, а также ряд верных и тонких замечаний о стилистике его писем представляет статья: С. В. Белов, В. А. Туниманов. Переписка Достоевского с женой. — Д, Переписка с женой, стр. 353—388. Там же учтена более ранняя литература вопроса. Значение писем Достоевского как биографического материала и источника для реконструкции его художественных замыслов обстоятельно освещено в редакторских предисловиях А. С. Долинина к 1 я II томам осуществленного им издания писем. Ср. также: И. С. Зильберштейн. Новонайденные и забытые письма Достоевского. — ЛН, т. 86. М., 1973, стр. 114—152.}
Биография Достоевского — сложный путь формирования и развития личности писателя, состоящий как бы из нескольких концентрических кругов. В своих показаниях по делу петрашевцев молодой Достоевский сам указал на то, какое огромное влияние имели на его сознание, как и на сознание всех его мыслящих современников, революция 1848 г. и весь подготовивший ее цикл социально-утопических чаяний и идеалов. Позднее на каторге Достоевский глубоко переживает свою встречу с тогдашним русским ‘черным народом’. И наконец, после реформы 1861 г. Достоевский все более трезвым, испытующим взором вглядывается в трагические стороны развития буржуазной цивилизации на Западе и в России, стремясь отыскать для будущей истории своей родины и всего человечества иную формулу человеческого единения и братства, чем отвергаемая им ‘комедия буржуазного единения’ людей (наст. изд., т. XXVI, стр. 168—169). Все эти этапы биографии писателя отражены в его письмах.
Открывает эпистолярное наследие Достоевского приписка к письму матери писателя мужу, в которой дети ее — в том числе десятилетний Федор — выражают ‘глубочайшее’ почтение к отцу. Она относится к июню 1832 г. Последнее написанное рукою Достоевского письмо, обращенное к профессору Н. А. Любимову (помощнику Каткова по изданию журнала ‘Русский вестник’, где Достоевский печатался в 1860—1870-х гг.), помечено 26 января 1881 г., т. е. написано за два дня до смерти. {За два часа до смерти 28 января 1881 г. Достоевский продиктовал жене ответ графине Е. Н. Гейден, справлявшейся о его здоровье. Однако листок с бюллетенем о состоянии здоровья писателя написан А. Г. Достоевской и о самом писателе в нем говорится в третьем лице. Ср.: И. С. Зильберштейн. Новонайденные и забытые письма Достоевского, стр. 146—147.} Таким образом, письма охватывают почти пятидесятилетний период — время всей сознательной жизни писателя. В них освещены одинаково полно главнейшие переломные исторические события жизни России и Западной Европы этого периода от дела петрашевцев до русско-турецкой войны и народовольческого движения, все основные события биографии Достоевского. В течение этого пятидесятилетнего периода сложилась личность писателя, формировались и изменялись его литературные и общественно-политические взгляды. Менялись круг его адресатов, отношение ко многим из них, эволюционировал стиль писем.
К 1832—1835 гг. относятся первые детские письма к отцу и матери. Они написаны по большей части Достоевским и его братьями коллективно, изобилуют трафаретными, ‘этикетными’ выражениями. Да и писались они, вероятно, из чувства долга, без особого, ярко выраженного личного интереса. Ничто еще не предвещает в них будущего писателя.
Иной характер имеют письма 1837—1844 гг., связанные с первым, важным этапом становления личности Достоевского и его творческого самосознания. Письма эти распадаются на три группы. Одна из них — письма к отцу, написанные из Петербурга в период подготовки к поступлению в Главное инженерное училище и в первые два года учения в нем (1837—1839). При некоторой условной сыновней почтительности во внешних выражениях и внутренней скованности, в письмах этих отчетливо ощущается различие натур отца — человека, который, по словам сына, в 1830-е гг. оставался по знанию людей и света человеком 1800-х гг. (письмо к M. M. Достоевскому от 31 октября 1838 г.), и юного мечтателя-романтика, который, оказавшись в военном училище среди представителей более благополучных, богатых и знатных дворянских семей, постоянно болезненно переживал их пренебрежение и те унижения, которым ему приходилось подвергаться из-за скромности своего материального положения. Отсюда — постоянные расчеты расходов, настойчивые просьбы о денежной помощи, переполняющие эти письма. Другая группа писем этого времени — письма к родственникам — дяде и тетке А. А. и А. Ф. Куманиным, сестре В. М. Достоевской и мужу ее, опекуну братьев и сестер Достоевских после смерти отца П. А. Карепину. Эта группа писем имеет официально-семейный характер и в своей большей части связана с вопросом о причитавшейся Достоевскому доле отцовского наследства, получение которого в 1844 г. позволило ему оставить тяготившую его службу в инженерном корпусе (куда он был определен после окончания училища в 1843 г.), в связи с решением окончательно посвятить себя литературе.
Наконец, самая большая и ценная часть эпистолярного наследия этого периода — письма к старшему брату M. M. Достоевскому. В этих порою приподнятых, но всегда предельно искренних, вдохновенных, страстно-романтических по тону письмах отражена наиболее полно духовная жизнь молодого Достоевского, круг его чтения, литературных, эстетических и философских интересов в годы, предшествующие началу литературной деятельности. В них — истоки многих заветных идей писателя, пронесенных им через всю жизнь, постоянно возрождавшихся и обогащавшихся на каждой из позднейших ступеней его развития. Таково знаменитое признание в письме к брату от 16 августа 1839 г.: ‘Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время, я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком’ (наст. том, стр. 63). Не менее важны для читателя, биографа и исследователя творчества Достоевского выраженные в письмах к брату 1838—1844 гг. мысли о нераздельном единстве поэзии и философии, о связи ‘направленья поэзии’ древнего, античного и нового, христианского мира со свойственной каждому из них ‘организацией духовной и земной жизни’, о том, что ‘свобода и призванье—дело великое’ (‘Как-то расширяется душа, чтобы понять великость жизни’), оценки ‘Илиады’ и ‘Фауста’, творчества Гомера, Шекспира, Корнеля, Расина, Шиллера, Байрона, Гофмана, Бальзака, В. Гюго, Пушкина, Гоголя, настойчивое стремление понять дух творчества каждого из этих писателей и смысл созданных ими литературно-художественных образов как духовное выражение ‘вековых’ борений человека и общества, т. е. единой в своей основе, связанной нитью глубокой исторической преемственности и в то же время постоянно изменяющейся и обновляющейся истории человечества. Шекспир, Корнель, Расин, Шиллер, Гюго, Гофман, Бальзак в сознании Достоевского уже в эти ранние годы не антиподы, будущий писатель высоко ценит созданные ими характеры и находит в изображенных ими трагических конфликтах исторического и современного бытия близкое себе глубокое общечеловеческое содержание. В письмах к M. M. Достоевскому 1843— 1845 гг. отражены и ранние литературные проекты Федора Достоевского, переводческая деятельность обоих братьев, работа над романом ‘Бедные люди’.
Следующий период жизни Достоевского — 1845—1849 гг. Это пора его литературных дебютов, лихорадочной работы, знакомства с Белинским и его кругом (как и последующего разрыва с последним), участия Достоевского в обществе Петрашевского, его ареста и осуждения по делу петрашевцев. В эти годы не только определяются прочно многие черты манеры Достоевского-романиста, повествователя, публициста, которые, несмотря на всю последующую сложную эволюцию мировоззрения и творчества, остаются характерными для него до конца жизни, но и складываются наиболее устойчивые общие особенности его эпистолярного искусства. Экстатический тон, стиль взволнованной романтической исповеди, которые были свойственны письмам к брату начала 1840-х гг., уступают место более непринужденной и гибкой форме свободного обмена мыслями с воображаемым собеседником. Стиль писем становится более деловым, уверенным и энергичным. Достоевский не только беседует с братом, не только сообщает о своих первых литературных успехах, своих новых знакомствах и наблюдениях, о спорах, вызванных его произведениями в критике, и толках публики о них, не только делится своими замыслами, литературными планами, радостями и огорчениями, но и, полемизируя с ним, горячо и убежденно отстаивает свою жизненную и литературную позицию, философско-эстетическую программу. Если окрашенные в сентиментальные и романтические тона письма к отцу и брату начала 40-х гг. в известной мере повлияли на внешнюю форму первого, ‘эпистолярного’ романа Достоевского ‘Бедные люди’, то после выхода этого романа постоянно расширяющийся круг чтения, рост внимания к газетной и журнальной хронике текущих событий дня, опыт работы писателя, фельетониста, публициста, участие в горячих спорах и обмене мнениями у Белинского, у Майковых, в кругу петербургских литераторов ‘натуральной школы’ и среде петрашевцев, мощное влияние гоголевского стиля оказывают заметное воздействие на эпистолярную манеру Достоевского. Многие его письма 1840-х гг. (см., например, письма к брату от 24 марта, от 4 мая или 8 октября 1845 г.— наст. том, стр. 106, 108, 112) напоминают мастерски написанные фельетоны, где молодой Достоевский выступает во всеоружии своего литературного искусства, остроумия, мастерства. Они поражают предельно краткой, меткой и блестящей характеристикой людей и событий, вводя нас в общественную и литературную жизнь Петербурга второй половины 40-х гг. Дошедшие до нас письма Достоевского 1847 г. к А. У. Порецкому отражают его музыкальные и театральные увлечения, знакомые читателю из позднейших воспоминаний А. Е. Ризенкампфа, письма к Е. П. Майковой 1848 г. позволяют в известной мере реконструировать атмосферу салона Майковых, который Достоевский, связанный дружбой с В. Н. и А. Н. Майковыми, не раз посещал в 1847—1848 гг., письма к младшему брату А. М. Достоевскому, к Н. А. Некрасову, Д. В. Григоровичу, А. В. Старчевскому, А. А. Краевскому освещают условия его тогдашнего повседневного быта и литературного труда. Особую группу составляют письма к А. М. и M. M. Достоевским 1849 г., написанные из Петропавловской крепости, после ареста по делу петрашевцев. Письма эти свидетельствуют не только об участии к судьбе братьев, но и о замечательном присутствии духа, постоянной, напряженной работе мысли, живейшем интересе к книгам и литературе, ни на минуту не ослабевавшем у Достоевского в тяжелейших условиях одиночного заключения в Алексеевском равелине. Особенно большое впечатление производит знаменитое письмо к M. M. Достоевскому от 22 декабря 1849 г., написанное по возвращении с Семеновского плаца, после выслушивания приговора и инсценировки смертной казни над петрашевцами, — один из шедевров не только эпистолярной прозы Достоевского, но и всего русского и мирового эпистолярного жанра XIX в. Лейтмотив этого письма: ‘… я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это <...> во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить…’ (наст. том, стр. 162) — один из лейтмотивов всего творчества писателя, рожденный и впервые ясно сформулированный под влиянием испытаний, стойко и мужественно перенесенных им в крепости и на Семеновском плаце, испытаний, закаливших его дух для того, чтобы сохранить верность своим гуманистическим идеалам в условиях каторги и вернуться позднее к своему литературному труду с новыми силами и новым, возросшим более глубоким чувством писательской ответственности.
После 22 декабря 1849 г. в переписке Достоевского следует долгий перерыв: следующее письмо старшему брату он смог послать лишь четыре года спустя, 22 февраля 1854 г., выйдя с каторги. С этого времени возобновляется переписка Достоевского с родными, и у него во время жизни в Омске, Семипалатинске и Твери (1854—1859) возникает новый круг корреспондентов — жена декабриста Н. Д. Фонвизина, А. Е. Врангель, Е. И. Якушкин, М. Д. Исаева-Достоевская, отец ее Д. С. и сестра В. Д. Констант, Ч. Ч. Валиханов, Э. И. Тотлебен, А. И. Гейбович и др.
Особенно значительны из писем этого времени упомянутое письмо к М. М. Достоевскому от 22 февраля 1854 г. — важнейший автобиографический документ о годах каторги и вместе с тем зерно будущих ‘Записок из Мертвого дома’, февральское же письмо к Н. Д. Фонвизиной о ‘жажде верить’ и своих религиозных сомнениях (‘Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки <...> жажда верить <...> тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных’ — наст, том, стр. 176), а также позднейшие письма к M. M. Достоевскому, в которых наиболее полно отражен широкий круг новых интересов, личных планов, литературных замыслов писателя периода до возвращения в Петербург. Из писем этого времени следует выделить также письма к М. Д. Исаевой и А. Е. Врангелю, посвящающие нас во все сложные перипетии отношений Достоевского и его будущей первой жены, письмо другу молодости поэту А. Н. Майкову от 18 января 1856 г., где писатель впервые излагает свои убеждения ‘о патриотизме, об русской идее, об чувстве долга, чести национальной’ — зерно будущей политической публицистики Достоевского (и, в частности, статей ‘Дневника писателя’ по славянскому вопросу), письма к герою Севастополя Э. И. Тотлебену с просьбой помочь возвращению в литературу, рассказом о каторге и о сложном и мучительном, процессе ‘перерождения’ своих убеждений.
В конце 1860 г. Достоевский наконец смог осуществить давнюю мечту и вернуться в Петербург. Начинается сложный период его вторичного вхождения в литературу, работы над ‘Записками из Мертвого дома’, романом ‘Униженные и оскорбленные’, издания вместе с M. M. Достоевским журналов ‘Время’ (1861—1863) и ‘Эпоха’ (1864—1865). В личной жизни Достоевского это — период дружбы с актрисой А. И. Шуберт, сближения с H. H. Страховым, первых двух заграничных поездок (1862, 1863), романа с А. П. Сусловой, болезни и смерти первой жены писателя Марии Дмитриевны и его старшего брата Михаила (1864), финансового краха ‘Эпохи’, увлечения Достоевского А. В. Корвин-Круковской. Двухтомным изданием своих ‘Сочинений’ в 1860 г. Достоевский как бы подводит итог первому периоду своей писательской деятельности, а написанные в 1860—1865 гг. ‘Записки из Мертвого дома’, ‘Зимние заметки о летних впечатлениях’ и ‘Записки из подполья’ открывают эпоху высшего расцвета его дарования. Все эти события жизни и творчества писателя отражены в письмах 1861—1865 гг. В связи с изданием ‘Времени’ и ‘Эпохи’ расширяется круг корреспондентов Достоевского, в число которых в начале 60-х гг. входят Н. Н. Страхов, Я. П. Полонский, И. С. Тургенев, А. Н. Островский, А. П. Милюков. Для знакомства с кругом литературных интересов Достоевского этого периода, кроме писем к M. M. Достоевскому, особенно большое значение имеют письма к H. H. Страхову и И. С. Тургеневу, в которых рассыпано множество литературных суждений, размышлений писателя над эстетическими и идеологическими проблемами эпохи. Более ‘семейный’ и частный характер имеют письма к В. Д. Констант и к пасынку Достоевского, сыну его первой жены М. Д. Исаевой. Ряд писем начала 60-х гг. связан не только с деятельностью Достоевского — редактора ‘Времени’ и ‘Эпохи’, но и с участием его в работе Литературного фонда (письма к Б. И. Утину, Н. М. Щепкину, И. Н. Березину и др.). Постоянные денежные затруднения этих лет, тяжелые обстоятельства, в которых Достоевский оказался после смерти брата, приняв на себя его долги, а также материальную и нравственную заботу о его семье, освещены в письмах к П. Д. Боборыкину, председателю Литературного фонда Е. П. Ковалевскому, А. А. Чумикову, а также к А. Е. Врангелю, переписка с которым возобновилась в 1865 г. после шестилетнего перерыва.
Исключительное место по ценности их для творческой биографии Достоевского занимают письма к H. H. Страхову от 18 (30) сентября 1863 г. (с изложением идеи будущего романа ‘Игрок’), письмо к И. С. Тургеневу от 23 декабря 1863 г. (с оценкой ‘Призраков’ Тургенева, представляющей в то же время страстное обоснование и защиту принципов ‘фантастического’ реализма в эстетике и творчестве самого Достоевского), а также письма к М. М. Достоевскому от 20 и 26 марта и 13 апреля 1864 г. (в которых отражен процесс создания ‘Записок из подполья’), к А. А. Краевскому от 8 июня 1865 г. и к M. H. Каткову от начала сентября 1865 г. (первое — с изложением романа ‘Пьяненькие’, второе — с изложением ‘психологического отчета одного преступления’, — двух замыслов, из слияния которых родился роман ‘Преступление и наказание’). Особую группу писем 1860-х гг. составляют письма к А. П. и ее сестре Н. П. Сусловым, к А. В. Корвин-Круковской и А. Г. Сниткиной, ставшей в 1867 г. второй женой Достоевского.
После своей второй женитьбы Достоевский, спасаясь от кредиторов, уезжает с женой за границу. Начинается эпоха его четырехлетних скитаний, жизни в Дрездене и Бадене (1867), Женеве, Веве, Флоренции (1867—1869), затем — снова в Дрездене (1869—1871), работы над ‘Идиотом’ и ‘Бесами’, законченными в 1872 г., после возвращения в Петербург. Наиболее важные письма этого времени — письма к А. Н. Майкову, H. H. Страхову и к любимой племяннице С. А. Ивановой-Хмыровой. В письмах к С. А. Ивановой 1867—1868 гг. изложены замыслы романа ‘Идиот’ и ‘Записной книги’ — прообраза будущего ‘Дневника писателя’. В письмах к А. Н. Майкову и H. H. Страхову отражена вся сложная умственная жизнь писателя этих лет, основной круг его интересов и идей, в том числе планы ‘Идиота’, замыслы романов ‘Атеизм’, ‘Житие великого грешника’, творческая работа над ‘Бесами’ и рассказом ‘Вечный муж’ и т. д. Характер писем к Майкову и Страхову этого времени особенно наглядно показывает, что письма, как уже отмечено выше, заменяли Достоевскому дневник: в них писатель дает отчет обо всех основных перипетиях и событиях своей личной и литературной жизни, изложение своих заграничных впечатлений, отражение круга своего чтения, своих размышлений о жизни России и Европы. Человек крайностей, каким он сам не раз характеризовал себя, Достоевский предстает перед нами в этих письмах как живой, со своим страстным характером, увлечениями, порывами, сменой настроений, умственными исканиями, сомнениями, иллюзиями и заблуждениями. Горячая патриотическая вера в Россию, нравственные силы и исторические потенции русского человека соединяется у Достоевского в этот период с особенно глубоким недоверием не только ко всему русскому либерально-дворянскому ‘западничеству’, но и к освободительному движению — притом и к русскому народничеству и к западноевропейскому социализму 70-х гг. С недоверием этим связаны многочисленные несправедливые, гневно полемические оценки Белинского, Герцена, Грановского, Тургенева. Придавая своим нападкам на всех них подчеркнуто вызывающую форму, Достоевский как бы совершает своеобразное духовное ‘самосожжение’. Собственные его прежние юношеские верования и упования представляются ему теперь, как показала жизнь, слишком идеальными, отвлеченными, книжно-‘теоретическими’, и писатель по временам испытывает желание ‘отомстить’ Белинскому и другим носителям передовых идеалов русского общества 40—60-х гг. за крушение своей прежней утопической веры в возможность добиться сравнительно легкой, быстрой победы гуманистических идеалов и утопий над нескладицей, ‘хаосом’ и ‘беспорядком’ реальной общественной жизни. Применяя ко многим письмам конца 60-х—начала 70-х гг. классические слова Щедрина, сказанные по поводу романа ‘Идиот’, можно с полным правом сказать, что так же, как сцены, посвященные в этом романе ‘нигилистической’ молодежи (и в еще большей степени роман ‘Бесы’), письма эти написаны ‘руками, дрожащими от гнева’. В этом — причина глубокой ошибочности множества высказанных в этих письмах Достоевским исторических и политических оценок и суждений, отражающих равно сложность и общественной атмосферы названного периода, и того противоречивого этапа развития мысли и творчества писателя, который приходится на названные годы.
Многие письма Достоевского к А. Н. Майкову и H. H. Страхову 1869—1871 гг. содержат зародыш будущих его публицистических выступлений в ‘Дневнике писателя’ за 1873 и 1876—1877 гг. на темы русской и западноевропейской общественной и политической жизни. И здесь так же, как и в ‘Дневнике писателя’, отчетливо сказывается основное противоречие мировоззрения и творчества Достоевского 70-х гг.: отвергая для России буржуазный путь развития и в связи с этим полемизируя с представителями русского освободительного движения, Достоевский противопоставляет его идеалам в качестве единственного надежного исторического ориентира патриархально-общинное мировоззрение народных масс. Но при этом он оказывается неспособным провести разделительную черту между идеализируемыми им национально-народными идеалами, с одной стороны, и реальной политикой русского самодержавия, идеологией казенной православной церкви — с другой. Попытка истолковать русское самодержавие как антитезу буржуазного Запада толкает писателя на ошибочный и ложный путь защиты устоев самодержавно-православной России, в которых Достоевский — писатель и публицист пытается тщетно отыскать некое скрытое под искажающими его наносными наслоениями идеальное внутреннее зерно, способное к развитию и возрождению без коренной исторической ломки отживших средневековых идей и учреждений.
После возвращения в Россию в 1871 г. письма Достоевского становятся на несколько лет более скупыми и редкими. 1872 год представлен в собрании его эпистолярного наследия главным образом письмами к жене. Кроме них до нас дошло лишь несколько коротких писем к близким знакомым и родственникам с различного рода просьбами и поручениями. Основная часть писем следующих двух лет (1873—1874) связана с редакционной деятельностью Достоевского в ‘Гражданине’. 1874—1875 гг., как и 1872, — в основном, годы с преобладанием семейной переписки. Среди писем этих двух лет наиболее значительное место занимают письма к А. Г. Достоевской, написанные во время коротких разлук с ней — из Эмса, Старой Руссы и Петербурга. На них, как и на более поздних письмах Достоевского к жене, лежит отпечаток той атмосферы постоянного взаимопонимания, любви и доверия, которые установились между супругами Достоевскими после возвращения из-за границы и сохранились до последних дней жизни писателя.
1874—1875 гг. — годы писания ‘Подростка’ и печатания его в ‘Отечественных записках’ Некрасова и Щедрина. В связи с этим в 1874—1875 гг. возобновляется переписка с Некрасовым.
В последние годы жизни Достоевского круг его корреспондентов существенно меняется и расширяется. В связи с изданием ‘Дневника писателя’ к Достоевскому обращаются со своими сомнениями, вопросами, возражениями многочисленные подписчики и читатели ‘Дневника’ со всех концов России. Писатель вдумчиво и внимательно относится к письмам этих своих новых, подчас безвестных корреспондентов, принадлежавших к разным классам общества, — представителям разных национальностей, профессий, идеологических направлений, их личным и общественным нуждам. В то же время продолжают развиваться связи Достоевского с придворными и правительственными кругами, так как писателя не оставляют прежние необоснованные утопические мечты и иллюзии о возможности преобразить официальные идеалы русской самодержавной монархии и православной церкви той эпохи в выражение народных интересов и чаяний’ С этими реакционно-утопическими иллюзиями связаны письма Достоевского к наследнику престола (будущему Александру III) при посылке-ему экземпляра ‘Бесов’, к К. К. Романову и К. П. Победоносцеву. Последний прекрасно отдавал себе отчет в том, какой огромной художественной и нравственной мощью обладают произведения Достоевского и как притягательно самое имя великого писателя, а потому прилагал особые усилия? для того, чтобы завоевать дружеское доверие Достоевского и оказать на него влияние с тем, чтобы направить его мысль в русло охранительных идей и интересов. Тем не менее выполнить эту задачу Победоносцеву не удалось: письма писателя и к самому Победоносцеву, и к жене (о пушкинском празднике 1880 г. и ‘Братьях Карамазовых’), и к издателям из редакторам ‘Русского вестника’ (где печатался в 1879—1880 гг. последний роман Достоевского) М. Н. Каткову и Н. А. Любимову, и к читателям ‘Дневника писателя’ и ‘Братьев Карамазовых’ свидетельствуют о постоянной, исключительно напряженной, лихорадочной работе мысли Достоевского в последние годы жизни, о никогда не затухавших остром столкновении, борьбе в его сознании противоположных начал, устремлений и интересов, о широчайшем диапазоне его социальных и нравственных, исканий.
‘Не потеряйте жизни, берегите душу, верьте в правду. Но ищите ее пристально всю жизнь, не то — ужасно легко сбиться’, — писал Достоевский Н. П. Сусловой 19 апреля 1865 г. В словах этих содержится и итог: длительных размышлений Достоевского над самим собой, своим личным жизненным путем, и завещание его младшим современникам и потомкам.
В письме к Е. Ф. Юнге от 11 апреля 1880 г. Достоевский сам охарактеризовал как одну из важнейших своих черт — ‘сильное самосознание, потребность самоотчета’, ‘потребность нравственного долга к самому себе и к человечеству’. Это ‘черта, свойственная человеческой природе вообще, но далеко-далеко не во всякой природе своей встречающаяся в такой силе’, — замечал он. Самосознание это — ‘большая мука, но в то же время и большое наслаждение’, — мука, потому, что оно порождает внутреннее раздвоение, заставляет постоянно испытывать неудовлетворение собой, но и наслаждение, ибо оно связано с ‘совестливостью’, с высоким уровнем духовного развития личности, повышенным ощущением ею ‘нравственного долга’.
‘Самосознание’, ‘потребность самоотчета’, острое ощущение ‘нравственного долга к самому себе и к человечеству’ — постоянные, сквозные мотивы писем Достоевского.
Не только человек и человеческая жизнь, но и природа таят в себе, по Достоевскому, ‘стихийную, еще не разрешенную мысль’, которая разлита ‘во всей природе’. ‘Неизвестно’, разрешит ли природа, пишет Достоевский, когда-нибудь ‘людские вопросы, но теперь от нее <...> сердце тоскует, хоть и пугается еще более, хоть и оторваться от нее не хочется’ (И. С. Тургеневу. 23 декабря 1863).
Отсюда — неразрывность для Достоевского художественного творчества и мысли, искусства и философии (не в специальном, школьном, а в более широком и универсальном смысле слова): ‘Философию, — писал он уже в раннем письме к брату Михаилу от 31 октября 1838 г., — не надо полагать простой математической задачей, где неизвестное — природа <...> поэт в порыве вдохновенья разгадывает бога, след<овательно>, исполняет назначенье философии. След<овательно>, поэтический восторг есть восторг философии… След<овательно>, философия есть та же поэзия, только высший градус ее!..’.
Письма Достоевского содержат наиболее концентрированное отражение совокупности его философско-эстетических идей. Неизменная основа их — утверждение действительности как единственной и возможной основы всякого подлинного художественного творчества. Реализм, умение художника верно увидеть и оценить всю головокружительную глубину и сложность реальной действительности, намного превосходящие по силе самые хитроумные субъективные вымыслы человека, — таков один из лейтмотивов писем Достоевского.
‘Писатель — художественный, — утверждает в соответствии с этим Достоевский, — кроме поэмы, должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность’ (X. Д. Алчевской. 9 апреля 1876). И в другом месте: ‘В нашем ремесле <...> первое дело действительность…’ (С. А. Ивановой. 11 октября (29 сентября) 1867).
Своих персонажей Достоевский характеризует как живое отражение реальной русской жизни своей эпохи.
‘…в моем рассказе (‘Игроке’, — Г. Ф.)…, — читаем мы в письме к Н. Н. Страхову, — отразится современная минута (по возможности, разумеется) нашей внутренней жизни. Я беру натуру непосредственную, человека, однако же, многоразвитого, но во всем недоконченного, изверившегося и не смеющего не верить, восстающего на авторитеты и боящегося их. <...> Это лицо живое — весь как будто стоит передо мною…’ (18 (30) сентября 1863).
Это отнюдь не значит, что персонажи Достоевского представляются ему простым фотографическим снимком с лиц, наиболее часто встречающихся в жизни: ‘Конечно, это характер, редко являющийся во всей своей типичности, — пишет Достоевский о Ставрогине, — но это характер русский (известного слоя общества)’ (M. H. Каткову. 8(20) октября 1870).
Исключительность явлений не противоречит, по Достоевскому, их типичности так же, как кажущаяся их психологическая ‘странность’, а часто и прямая ‘фантастичность’, граничащая с неправдоподобием: ‘У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и тог что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного. Обыденность явлений и казенный взгляд на них, по-моему, не есть реализм, а даже напротив’ (H. H. Страхову. 26 февраля (10 марта) 1869).
Отсюда — полемика Достоевского с упрощенным, вульгарным представлением о реализме, которое игнорирует диалектическую глубину и сложность этого понятия: ‘Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм реальнее ихнего. <...> Ихним реализмом сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты’, — заявляет Достоевский. И здесь же: ‘Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние десять лет в нашем духовном развитии — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! между тем это исконный, настоящий реализм’ (А. Н. Майкову. И (23) декабря 1868).
И в другом письме: ‘В каждом нумере газет Вы встречаете отчет о самых действительных фактах и о самых мудреных. Для писателей наших они фантастичны, — да они и не занимаются ими, а между тем они действительность, потому что они факты <...> Они поминутны и ежедневны, а не исключительны’ (H. H. Страхову. 26 февраля (10 марта) 1869). ‘… имеет ли право фантастическое существовать в искусстве? Ну кто же отвечает на подобные вопросы!’ — читаем мы в другом письме (И. С. Тургеневу. 23 декабря 1863).
То, что на первый взгляд, с точки зрения простого здравого смысла может показаться читателю и критику в искусстве ‘фантастическим’, на деле может оказаться фантастичным лишь потому, что оно отражает бесконечную внутреннюю сложность самой действительности, способной в своем реальном развитии нарушать все привычные, установленные нормы и разбивать все заранее заданные и запрограммированные схемы. Пример этого — характер князя Мышкина (как и большинства других героев Достоевского): ‘Неужели фантастичный мой ‘Идиот’ не есть действительность, да еще самая обыденная! Да именно теперь-то и должны быть такие характеры в наших оторванных от земли слоях общества — слоях, которые в действительности становятся фантастичными’ (H. H. Страхову. 26 февраля—10 марта 1869, ср. письмо А. Г. Достоевской. 8 февраля 1875).
К сожалению, до сих пор не разыскано письмо Достоевского от 12— 13 февраля 1874 г. к И. А. Гончарову, который в письме к нему от И февраля 1874 г. по поводу ‘Маленьких картинок’ Достоевского провозгласил свое понимание типического как прочно сложившегося и отлившегося в жизни в прочную, устойчивую форму. Достоевский защищал роль для реалистического искусства таких черт и явлений, которые, хотя они еще не успели прочно сложиться, отражают незамеченные, новые, складывающиеся тенденции развития общественной жизни и психологии. {См.: Из архива Достоевского, стр. 15—22 ср.: Фридлендер. Эстетика Достоевского, стр. 119—122.} Из многих других писем Достоевского и из ‘Дневника писателя’ мы знаем, какое значение Достоевский придавал способности реалистического искусства по первым, еще едва заметным проявлениям нового и непривычного ‘пророчески’ угадывать его историческое и общественно-психологическое значение. ‘Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему’, — пишет он Ю. Ф. Абаза 15 июня 1880 г., ссылаясь в качестве высшего, непревзойденного образца ‘искусства фантастического’ на ‘Пиковую даму’ Пушкина.
Вместе с тем исключительное и фантастическое в искусстве имеют,. Но Достоевскому, свои границы. А о ‘Призраках’ Тургенева Достоевский замечает, что при внешней условности, фантастичности формы в ‘Призраках’ ‘слишком много реального’. ‘Это реальное — есть тоска развитого и сознающего существа, живущего в наше время, уловленная тоска. Этой тоской наполнены все ‘Призраки».
Достоевский отмечает, что фантастическая форма ‘Призраков’ сообщает повести Тургенева внутренний лиризм, музыкальность: ‘Призраки’ похожи на музыку’. А музыка ‘это тот же язык, но высказывающий то, что сознание еще не одолело…’ (И. С. Тургеневу. 23 декабря 1863).
Приписывая литературе громадную роль в общественной жизни, Достоевский настойчиво требует от нее ‘нового слова’. Высшим образцом такого ‘нового слова’ в истории русской и всей мировой культуры явилось в его понимании творчество Пушкина: ‘Явиться с ‘Арапом Петра Великого’ и с Белки<ны>м — значит решительно появиться с гениальным новым словом, которого до тех пор совершенно не было нигде и никогда сказано’ (H. H. Страхову. 24 марта (5 апреля) 1870).
Обязанность писателя, поднимая в своем творчестве новые пласты живой, постоянно развивающейся национальной жизни, уметь сказать читателям ‘новое слово’ — и притом такое ‘новое слово’, которое явилось бы для них важнейшим актом общественного и нравственного самосознания, заставляет Достоевского постоянно предъявлять к себе самому как художнику и к своим писателям-современникам наивысшие художественные требования. Отсюда необычайно высокая оценка Достоевским — вслед за его любимым учителем Пушкиным — значения труда в искусстве: ‘Поверь, что везде нужен труд, и огромный, — пишет Достоевский брату. — Поверь, что легкое, изящное стихотворение Пушкина, в несколько строчек, потому и кажется написанным сразу, что оно слишком долго клеилось и перемарывалось у Пушкина. Это факты. Гоголь восемь лет писал ‘Мертвые души’. Вс, что написано сразу, — вс было незрелое’. {Ср. аналогичные мысли о неотделимости успешной литературной работы от медленного, упорного труда в более раннем письме к M. M. Достоевскому от 24 марта 1845 г.} И далее в том же письме Достоевский продолжает: ‘Ты явно смешиваешь вдохновение, то есть первое, мгновенное создание картины или движения в душе (что всегда так и делается), с работой. Я, наприм<ер>, сцену тотчас же и записываю, так как она мне явилась впервые, и рад ей, но потом целые месяцы, год обрабатываю ее, вдохновляюсь ею по нескольку раз, а не один (потому что люблю эту сцену) и несколько раз прибавлю к ней или убавлю что-нибудь, как уже и было у меня, и поверь, что было гораздо лучше. Было бы вдохновение. Без вдохновения, конечно, ничего не будет’ (М. М. Достоевскому. 31 мая 1858, ср. письмо к А. Н. Майкову от 15 (27) мая 1869 г. о двух стадиях художественного творчества, первой, где ‘поэма’ зарождалась в душе поэта ‘готовой’, как ‘самородный драгоценный камень’, и второй, где поэт — ‘почти только ювелир’, ибо его задача — ‘получив алмаз, обделать и оправить его’, что неосуществимо без напряженного, долгого и упорного творческого труда).
‘… в литературном деле моем, — замечает Достоевский, — есть для меня одна торжественная сторона, моя цель и надежда (и не в достижении славы и денег, а в достижении выполнения синтеза моей художественной и поэтической идеи, то есть в желании высказаться в чем-нибудь, по возможности вполне, прежде чем умру)’ (С. А. Ивановой. 8 (20) марта 1869). Эта ‘цель и надежда’ служила Достоевскому путеводной звездой при обдумывании каждого из его сменявшихся крупных литературных замыслов 60—70-х гг.
При этом писатель постоянно подчеркивает, что каждый свой литературный замысел он вынашивал годами. ‘Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. <...> Я из сердца взял его’ — такова характерная фраза о Ставрогине в письме к M. H. Каткову от 8 (20) октября 1870. Фраза эта ярко характеризует отношение Достоевского не только к Ставрогину, но и к другим его персонажам. Взятые ‘из сердца’, все они в дальнейшем проходят следующую, сложнейшую стадию оформления, воплощения, отделки в процессе титанического, подвижнического художнического труда. В процессе его замысел видоизменяется, совершенствуется — и при этом нередко перерождается почти до полной неузнаваемости по сравнению с первоначальными заметками и набросками. При этом в расчет вступают тончайшие законы и нюансы художественного мастерства. И именно письма Достоевского, что делает их ценнейшим историческим документом, позволяют читателю проследить основные стадии и вехи его сложнейшей художнической работы едва ли не над всеми главными произведениями.
Несмотря на желание заставить себя верить, что самодержавие способно прийти на помощь народу и удовлетворить его насущные нужды, Достоевский до конца жизни сохраняет большую долю исторической трезвости. ‘Протекло время с освобождения крестьян — и что же: безобразие волостных управлений и нравов, водка безбрежная, начинающийся пауперизм и кулачество, т. е. европейское пролетарство и буржуазия и проч. и проч.’, — пишет он, подводя свои итоги наблюдениям над русской пореформенной действительностью (Л. В. Григорьеву. 21 июля 1878 г.). А потому свою главную надежду писатель возлагает на рост у народа ‘политического сознания’ (хотя это ‘политическое сознание’ он связывает с торжеством собственных своих ‘почвеннических’ представлений о ‘понимании смысла и назначения России’ (там же)).
‘Назначено ли нашему народу непременно пройти еще новый фазис разврата и лжи, как прошли и мы его с прививкою цивилизации? <...> Я бы желал услышать на этот счет что-нибудь утешительнее. Я очень наклонен уверовать, что наш народ такая огромность, что в ней уничтожатся, сами собой, все новые мутные потоки, если только они откуда-нибудь выскочат и потекут’ (наст. изд., т. XXII, стр. 45), — спрашивает себя Достоевский, стремясь предотвратить поворот России на капиталистический путь развития.
Но ‘захочет ли сословие и прежний помещик стать интеллигентным народом! — замечает он в последнем выпуске ‘Дневника писателя’, делясь с читателем своими мучительными сомнениями, — вот вопрос, и знаете ли: самый важный, самый капитальный, какой только есть у нас теперь и от которого зависит, может быть, вс наше будущее <...> Не захочет ли, напротив, сословие опять возгордиться и стать опять над народом властию силы, уж конечно, не прежним крепостным путем, но не захочет ли, например, оно, вместо единения с пародом, из самого образования своего создать новую властную и разъединительную силу и стать над народом аристократией интеллигенции, его опекающей’ (наст. изд., т. XXVII, стр. 9—10). ‘…многое впереди загадка, и до того, что даже страшно и ждать’ (там же, т, XXII, стр. 45), —признавался автор ‘Дневника писателя’.
Вот почему Достоевского не покидало острое чувство социального-критицизма. ‘Вы думаете, я из таких людей, которые спасают сердца, разрешают души, отгоняют скорбь? — писал он о себе. — … Я убаюкивать не мастер, хотя иногда брался за это. А ведь многим существам только m надо, чтоб их баюкали’ (Л. А. Ожигиной. 28 февраля 1878 г.).
Стремясь создать искусство, достойное своей переходной эпохи, — эпохи ‘начала конца всей прежней истории европейского человечества’