Писатель-гражданин, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1902

Критика
Время на прочтение: 93 минут(ы)
Скачать в PDF

Писатель-гражданинъ.
(Письма H. В. Гоголя. Редакція В. И. Шенрока. Изданіе А. Ф. Маркса. 4 тома. Спб. 1901).

Наступаетъ пятидесятилтіе заключительнаго момента одной изъ самыхъ страшныхъ драмъ, какія только знаетъ исторія человческихъ страданій. Драмы, тмъ особенно страшной, что вся она произошла безъ всякаго вншняго повода. Нтъ въ ней тхъ ударовъ судьбы, которые мы привыкли видть, какъ въ драмахъ, созданныхъ воображеніемъ писателей, такъ и созданныхъ самою жизнью и въ необычайности которыхъ сознаніе страдающаго подъ ихъ тяжестью находитъ своего рода утшеніе. Въ трагическомъ завершеніи жизни Гоголя весь узелъ драмы былъ въ собственной психологіи страдавшаго, въ томъ, что всю жизнь онъ тосковалъ, всю жизнь метался въ тревожныхъ поискахъ. Мучительно искалъ онъ сначала пути, на которомъ могъ бы выразить всю полноту того, что скопилось у него на душ, а затмъ съ тою же мукою усомнился, правиленъ ли. найденный путь, не смотря на весь блескъ и утхи славы, къ которымъ онъ его привелъ.
Есть цлый рядъ объясненій гоголевской тоски. Главнйшія изъ нихъ сводятъ ее либо къ причинамъ патолого-психіатрическаго свойства, либо къ тому, что Гоголь палъ подъ тяжестью тхъ огромныхъ ожиданій, которыя на него возлагали посл ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ душъ’ и оправдать которыя онъ не чувствовалъ себя въ состояніи.
Ни одно изъ этихъ объясненій не выдерживаетъ сколько-нибудь серьезной критики, потому что они либо фактически неврны, либо скользятъ по поверхности. Особенно поражаетъ своею несостоятельностью весьма, однако, распространенное убжденіе, что Гоголь впалъ въ безысходную тоску отъ сознанія своего творческаго безсилія. Это убжденіе основывается на томъ, правда, весьма важномъ факт, что Гоголь собственноручно сжегъ вторую часть ‘Мертвыхъ душъ’. Но при этомъ никто, однако же, не обращаетъ вниманія на ничтожность промежутка, отдляющаго выходъ первой части ‘Мертвыхъ душъ’ отъ ‘Избранной переписки съ друзьями’, гд съ такою торжественностью говорилось объ уничтоженіи продолженія великой ‘поэмы’. ‘Мертвыя души’ появились въ 1842 г., ‘Переписка’ въ 1846 г. уже вышла въ свтъ, но начата гораздо раньше: первыя письма, вошедшія въ нее, относятся къ 183—4 г. Когда же, спрашивается, Гоголь могъ почувствовать такъ ясно свое безсиліе, чтобы впасть отъ сознанія его въ безнадежное отчаяніе? Всякое свое произведеніе Гоголь вынашивалъ долгими годами, безконечно ихъ передлывая и даже создавъ цлую теорію многолтняго ‘вылеживанія’ произведеній въ авторскомъ портфел. У него и въ раннихъ годахъ, въ періодъ полнаго расцвта творческихъ силъ, были годы, когда онъ почти ничего не писалъ. Таковъ, напримръ, весь 1833 годъ. Но онъ отъ этого, однако, не впадалъ въ отчаяніе и подчасъ добродушно самъ подсмивался надъ собою въ письмахъ къ близкимъ и только ругалъ свою ‘лнь’. А тутъ вдругъ черезъ два года, когда еще не остылъ пылъ первыхъ похвалъ, когда еще въ критик ломались копья за и противъ великаго произведенія, Гоголь почему-то долженъ былъ такъ безнадежно-ясно узрть свою неспособность оправдать великія ожиданія, чтобы печатно поставить крестъ на всей своей писательской дятельности.
Несравненно больше правдоподобія въ попыткахъ медицински-психіатрическаго объясненія гоголевской тоски. Очень можетъ быть, что оно фактически-врно, даже оставляя въ сторон соблазнительную теорію сродства генія и ненормальности. Весьма вроятно, что въ индивидуальной психо-физической организаціи меланхоличнаго съ самыхъ раннихъ лтъ Гоголя было опредленное предрасположеніе къ его печальному концу, къ той страшной подавленности, при которой какой-нибудь изступленно-невжественный изувръ могъ стать полнымъ повелителемъ его исчезающаго сознанія.
Но допустимъ даже полную обоснованность гипотезы психіатрическаго происхожденія безпокойнаго метанія Гоголя и его болзненныхъ поисковъ ‘настоящаго’ пути. И все же мы не получаемъ тутъ ключа къ пониманію того разряда нравственныхъ страданій, которыя съ такою мучительностью преслдовали Гоголя цлую половину жизни, чтобы не сказать всю. Вдь ‘незримыя міру слезы’ душили его грудь и въ эпоху полнаго расцвта его ‘видимаго смха’, когда еще и помина не было ни о явно-психіатрическихъ проявленіяхъ послднихъ лтъ, ни объ упадк творческой силы. Почти одновременно съ Гоголемъ умеръ уже всецло принадлежащій психіатріи Батюшковъ, человкъ тоже съ очень тонкой душевной организаціей и изящнымъ духомъ. Однако же, въ творчеств Батюшкова, за сравнительно незначительными исключеніями, совершенно нтъ грустныхъ нотъ и въ исторіи русской литературы онъ одинъ изъ самыхъ яркихъ представителей, вакхическихъ возгласовъ въ честь любви и наслажденія. Психіатрическое объясненіе, слдовательно, ровно ничего не объясняетъ. Оно только указываетъ почву, на которой* создается душевная неуравновшенность, но ни мало не опредляетъ ни ея формъ, ни ея проявленій. Даже при явномъ и формальномъ нарушеніи сознательной дятельности, не почва является опредлителемъ уклоненія отъ нормы, а т смена, которыя въ нее брошены окружающимъ міромъ. Вспомнимте гаршинскій ‘Красный цвтокъ’, въ одно и то же время и глубоко-реальный, и глубоко-символистическій, въ одно и то же время и ‘выдумка’, и горькая автобіографическая правда. Красный цвтокъ, получившій въ больномъ мозгу героя разсказа такое необычайное значеніе, символизируетъ собою міросозерцаніе всего поколнія, къ которому этотъ герой принадлежалъ. Безуміе его заключалось только въ томъ, что онъ представлялъ себ такъ удобоисполнимой побду надъ, зломъ. Но въ самомъ порыв, въ страстномъ стремленіи сорвать все зло міра безумный представитель поколнія семидесятыхъ годовъ ярко отразилъ [собою завтныя думы всхъ своихъ сверстниковъ.
Свойства гоголевской тоски также переносятъ ее изъ узкой и патологической сферы личнаго недуга, личной меланхоліи въ широкую область общественныхъ настроеній. Великій представитель великаго народа, Гоголь выразилъ въ своей тоск одинъ изъ знаменательнйшихъ моментовъ въ исторіи самосознанія этого народа. Будь его тоска его личнымъ недугомъ или свойствомъ, онъ бы ею никого не заразилъ, а если бы кого и заразилъ, то къ невыгод. Но на самомъ дл гоголевская тоска по общественномъ и нравственномъ совершенств, подъ конецъ разошедшаяся съ лучшею частью общества въ путяхъ достиженія, но не въ сил и свойствахъ самого порыва, явилась творческимъ началомъ всей послдующей русской литературы. Велика и славна теперь во всемъ мір русская литература и славна именно своею тоскою по идеалу, тмъ, что ей, по гоголевскому возгласу въ одной изъ самыхъ ‘веселыхъ’ его повстей, ‘скучно на этомъ свт’, докол въ немъ властно царитъ пошлость. Все это идетъ отъ Гоголя и страннымъ недоразумніемъ является часто дебатируемый вопросъ: отъ кого пошла -новйшая русская литература — отъ Пушкина или отъ Гоголя. Она пошла и отъ того, и отъ другого. Въ лиц Пушкина подражательная до него русская литература обрла свой собственный духовный обликъ, стала по творческой способности наряду съ литературою самыхъ культурныхъ европейскихъ народовъ. Пушкинъ далъ ей ‘этотъ чудный, мощный языкъ’, хранить который во всей его неприкосновенности завщалъ своимъ преемникамъ цлыхъ полвка спустя умирающій Тургеневъ, далъ ей недосягаемые до сихъ поръ образцы художественной гармоничности и законченности, наконецъ, вывелъ ее на путь здороваго реализма, идя по которому, простота не рискуетъ впасть въ низменность и вульгарность. Въ лиц Пушкина литература въ Россіи перестала быть забавою и превратилась въ національное дло, къ которому сказалась вся мощь народнаго духа. Но Пушкинъ именно выразилъ только полноту силъ. Пушкинъ — это ясная улыбка пробудившагося сознанія своей мощи, радостное ощущеніе переливающейся по всмъ жиламъ молодой, свжей жизни. Но такое довольство не могло долго длиться, какъ не длится долго радостное возбужденіе и въ реальной жизни вошедшаго въ полную силу человка. Не замедлили овладть лучшею частью молодого русскаго общества и тревога, и мятежное исканіе. Эти порожденія душевной неудовлетворенности были уже чужды Пушкину, какъ выразителю совсмъ иной стадіи развитія русскаго духа, какъ человку, удивительно-художественная цльность котораго была проявленіемъ натуры ясно-созерцательной, стремящейся къ стройности и гармоничности и органически-враждебной всякимъ диссонансамъ. Въ этомъ смысл новйшая русская литература съ ея ‘святымъ недовольствомъ’, съ ея лихорадочною порывистостью не могла пойти отъ Пушкина. Общій мажорный тонъ пушкинской поэзіи не подходилъ боле къ новому настроенію. ‘Я слезъ хочу, пвецъ’, говорила эта новая душевная потребность и, какъ всякое сильное настроеніе, быстро нашло выраженіе въ наиболе одаренныхъ представителяхъ своего времени — въ горькомъ смх Гоголя и мрачномъ озлобленіи Лермонтова.
Разъ сдвинутая сильнымъ импульсомъ съ той или другой позиціи, общественная мысль не можетъ не дойти до полнаго своего логическаго развитія, если въ основ его лежитъ дйствительно глубокое чувство. Въ частности по отношенію къ Гоголю, орудіе такой страшной силы, анализъ такой сокрушающей дкости, какой данъ ему былъ въ удлъ отъ природы, не могъ не привести къ самымъ разительнымъ результатамъ, какъ только онъ былъ приложенъ къ крупнымъ явленіямъ жизни. Пусть самъ Гоголь испугался своихъ произведеній, пусть онъ по поводу ‘Ревизора’ увряетъ себя и другихъ, что напрасно ‘частное принимать за общее, случай за правило’ (Письма I, 371). Было поздно. Ударивъ яко-бы только по ‘шести чиновникамъ’, бичъ его сатиры въ дйствительности ударилъ по всему строю общественно-государственной организаціи. Прокатившись затмъ вмст съ Чичиковымъ по Россіи и откопавъ въ этой поздк только коллекцію нравственныхъ уродовъ и въ лучшемъ случа Тентетниковыхъ и Маниловыхъ, Гоголь далъ такую пищу общественному анализу, который уже ни къ чему другому не могъ привести, какъ къ сознанію полной несостоятельности такой безотрадной дйствительности. Вотъ почему тоска и отчаяніе Гоголя носили въ себ творческое начало, вотъ почему онъ навсегда останется дорогъ русской общественной мысли, какъ писатель-гражданинъ по преимуществу.
Задача настоящей статьи извлечь изъ новыхъ матеріаловъ о Гогол, появившихся въ послднее время, новыя доказательства того, что духовное существо Гоголя было прямо переполнено гражданскими стремленіями и при томъ вовсе не такъ безсознательно, какъ обыкновенно принято думать.

I.

На первый взглядъ ни къ кому изъ русскихъ писателей непримнимо въ такой степени понятіе о безсознательности творчества, какъ къ Гоголю. Относительно большинства другихъ великихъ представителей русскаго слова можно установить прямую и непосредственную связь между ихъ теоретическими воззрніями и ихъ художественною дятельностью. Возьмемъ опять Пушкина, съ которымъ мы уже сопоставляли Гоголя. Какъ ни ясенъ онъ въ своемъ взгляд на міръ и жизнь, но онъ никогда, однако, не оставался безучастнымъ къ тому, что вокругъ него происходило, былъ тмъ эхо, съ которымъ онъ сравнивалъ поэта. Лира его давала ‘откликъ’ на ‘всякій звукъ’ и, въ общемъ мудро-уравновшанная, все-таки посылала ‘отвтъ’ не только псн ‘двы за холмомъ’, но и ‘грохоту громовъ и гласу бури и валовъ’. Вотъ почему было время, когда движеніе, создавшее декабризмъ, находило въ немъ горячаго приверженца. Въ эти годы онъ не только пишетъ рядъ стихотвореній, которыя могли увидть свтъ лишь многіе десятки лтъ спустя, но и все его творчество носитъ необузданный характеръ и состоитъ изъ сочувственнаго изображенія разбойничьей психологіи, изъ прославленія свободы первобытной жизни, изъ проклятій условности цивилизованной жизни и т. п. Но вотъ бурное кипніе молодости улеглось, декабризмъ пошелъ на смарку, Пушкинъ изъ вынужденнаго деревенскаго уединенія переходитъ въ высшія петербургскія сферы и творчество его отливается въ совершенно иныя формы: пишется ‘Чернь’, ‘Клеветникамъ Россіи’, наступаетъ періодъ того ‘объективнаго’ творчества, которое уже въ самомъ желаніи полнаго отршенія отъ суеты жизни заключало въ себ вполн опредленную программу.
И если связь теоретическихъ воззрній и художнической дятельности можно прослдить относительно такого представителя ‘чистой красоты’, какъ Пушкинъ, то что уже и говорить о писателяхъ, которые тмъ преимущественно и славны, что отражали всяческіе ‘моменты’ своего времени и были воплощеніемъ тревожныхъ поисковъ новыхъ идеаловъ. Выросши въ обществ Блинскаго на освободительныхъ началахъ 40-хъ г.г., Тургеневъ далъ ‘Анибаловскую клятву’ бороться съ крпостнымъ правомъ и написалъ ‘Записки охотника’, Толстой — издатель ‘Ясной Поляны’ и авторъ ‘Казаковъ’, Толстой — авторъ нравственно-соціальныхъ трактатовъ и Толстой — художникъ послднихъ 20 лтъ — одно и то же лицо, Достоевскій — авторъ публицистическаго ‘Дневника писателя’ и Достоевскій — авторъ ‘Братьевъ Карамазовыхъ’ тоже ни въ чемъ не расходятся.* И такъ дале, и такъ дале.
Но Гоголь-теоретикъ и Гоголь-художникъ какъ-будто два совсмъ разныхъ лица и то настроеніе, которое Гоголь-художникъ создавалъ, Гоголь-мыслитель съ тою же силою разрушалъ. Разрушалъ не только тмъ, что общій смыслъ его творчества шелъ въ одну сторону, а теоретическая проповдь въ совершенно противоположную, но разрушалъ прямо и непосредственно, посвятивъ всю послднюю полосу своей жизни борьб съ собственными произведеніями. ‘Переписка съ друзьями’, какъ объяснялъ авторъ въ предисловіи, для того издавалась, чтобы положить конецъ ложному толкованію его ‘необдуманныхъ и незрлыхъ’ сочиненій, которыя ‘почти всхъ привели въ заблужденіе насчетъ ихъ настоящаго смысла’.
При такомъ, едва-ли не единственномъ во всей исторіи литературы, зрлищ борьбы автора съ собственными произведеніями сама собою рождалась мысль объ инстинктивномъ, почти безсознательномъ творчеств. Уже Блинскій, только что вырвавши І^оголя изъ сердца своего какъ автора ‘Переписки’, но продолжая его все-таки безконечно любить какъ художника, въ этой безсознательности видитъ единственное объясненіе непримиримаго противорчія. Въ печати Блинскій только собирался выяснить такое свое пониманіе гоголевскаго творчества и уже заране мучительно страдалъ при мысли, что цензура помшаетъ и что ‘надо будетъ много говорить не такъ, какъ думаешь’. Но въ длинномъ письм къ Кавелину, которое, какъ всегда у него, больше статья, чмъ письмо, онъ категорически заявляетъ: ‘что Гоголь дйствовалъ безсознательно — это очевидно’. Блинскій даже находитъ тутъ извстный законъ: ‘Коршъ больше чмъ правъ, говоря, что вс геніи такъ дйствуютъ. Я отъ этой мысли года три назадъ съ ума сходилъ, а теперь она для меня аксіома, безъ исключеній’ (Пыпинъ, Блинскій, т. II, стр. 320).
Въ печати мысль объ инстинктивности творчества Гоголя становится общераспространенной со средины 50-хъ г.г., когда появились первые серьезные матеріалы для біографіи Гоголя и началось изученіе его литературнаго творчества въ связи съ его личностью. Уже первая обстоятельная біографія — книга Кулиша и тмъ, же Кулишемъ изданныя письма, въ которыхъ ярко отразился и душевный, и духовный облики Гоголя, дали Чернышевскому возможность установить, даже помимо ‘Переписки’, полную противоположность между безсознательнымъ глубоко-разрушительнымъ смысломъ произведеній Гоголя и столь же глубокимъ консерватизмомъ его сознательныхъ общественно-политическихъ идеаловъ.
За полвка, отдляющіе насъ отъ біографіи Кулиша и статей Чернышевскаго, появились цлыя горы равныхъ новыхъ біографическихъ матеріаловъ о Гогол и неизданныхъ писемъ его. И все это какъ-будто подтвердило освщеніе гоголевскаго творчества, впервые ясно формулированное Чернышевскимъ. Послдніе годы реакціонной борьбы противъ идей 40-хъ и 60-хъ годовъ принесли нсколько попытокъ ‘оправдать’ Гоголя, якобы ‘оклеветаннаго’ Блинскимъ въ его знаменитомъ письм, вызванномъ появленіемъ ‘Переписки съ друзьями’. Но эти попытки главнымъ образомъ стремятся только къ тому, чтобы показать, какъ искрененъ былъ Гоголь въ своей книг, какъ правъ былъ онъ, возставая противъ излюбленныхъ ‘шаблоновъ’ либерализма и т. д. Собственно же самого факта полнаго разлада между Гоголемъ, своимъ ‘горькимъ смхомъ’ подкопавшимъ весь нашъ ‘ancien regime’, и Гоголемъ, въ ‘Переписк’ провозгласившимъ рядъ византійскихъ идеаловъ, наши новйшіе проповдники византинизма ни мало не поколебали.
Въ связи съ противоположностью человка и художника, Чернышевскій установилъ и тотъ, до сихъ поръ, однако, все еще мало проникшій въ общее сознаніе фактъ, что насквозь пропитанная такимъ мрачнымъ обскурантизмомъ ‘Переписка’ ни мало не представляетъ собою какую-то перемну фронта, какъ тогда вс думали и какъ можно заключить изъ неистово-пламеннаго негодованія Блинскаго. Никакого перелома на самомъ дл не было, вплоть до того невыносимо-наставническаго тона и высокомрія, которыя возстановили противъ ‘Переписки’ даже общественно-политическихъ единомышленниковъ Гоголя. На самомъ дл между теоретическими воззрніями Гоголя въ эпоху созданія ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ душъ’ и принципами, нашедшими выраженіе въ ‘Переписк’, никакой разницы не было. ‘Переписка’, слдовательно, создалась по тому же инстинкту, по которому созданы и великія произведенія Гоголя.
И это, въ общихъ только чертахъ высказанное, объясненіе Чернышевскаго на первый взглядъ тоже вполн подтверждается всми поздне изданными матеріалами о Гогол. Въ нихъ нетрудно найти рядъ прямыхъ доказательствъ Того, что если бы Гоголь хоть сколько-нибудь предчувствовалъ пріемъ, который встртила его книга, онъ никогда бы ее не издалъ. При всей своей отчужденности отъ міра и искреннемъ желаніи убжать отъ него, Гоголь былъ очень практиченъ и никогда сознательно не предпринималъ шаговъ, которые ему вредили. Издавая ‘Переписку’, онъ былъ искренно убжденъ, что книга понравится и произведетъ большое и хорошее для автора впечатлніе. Неуспхъ книги онъ приписывалъ литературнымъ проискамъ, забывая, какой энтузіазмъ возбуждала его литературная дятельность именно въ тхъ сферахъ, которыя онъ теперь такъ противъ себя возстановилъ. Побужденій и точки зрнія Блинскаго онъ прямо не понялъ и свой (частный) отвтъ ему свелъ къ вещамъ второстепеннымъ. Въ своей ‘Авторской исповди’ Гоголь раздляетъ отклики, вызванные ‘Перепискою’, на три разряда: ‘первое что книга есть произведеніе неслыханной гордости человка, возмнившаго, что онъ сталъ выше всхъ своихъ читателей, иметъ право на вниманіе всей Россіи и можетъ преобразовывать цлое общество, второе, что книга эта есть твореніе добраго, но впавшаго въ прелесть и въ обольщенье человка, у котораго закружилась голова отъ похвалъ, отъ самоуслажденія своими достоинствами, который вслдствіе этого сбился и спутался, что книга есть произведеніе христіанина, глядящаго съ врной точки на вещи и ставящаго всякую вещь на ея законное мсто’. Только эти три сорта впечатлній я подмтилъ Гоголь и протестъ Блинскаго тутъ даже не регистрированъ. Отнюдь не слдуетъ въ данномъ случа примшивать цензурныя затрудненія. Если бы Гоголя сущность негодованія Блинскаго сколько-нибудь затронула, онъ бы, конечно, нашелъ форму для отвта. Кое-что онъ даже и опровергалъ. Такъ, напр., онъ нашелъ возможность въ той же ‘Авторской исповди’ мимоходомъ возразить, что онъ не противъ народнаго просвщенія. Но возразилъ именно мимоходомъ, вяло, очевидно не заинтересованный. Гоголь всегда считалъ Блинскаго ‘чудакомъ’ и съ извстнымъ недоумніемъ относился къ его восторженнымъ похваламъ. Теперь онъ взглянулъ на негодованіе Блинскаго съ тмъ же самымъ недоумніемъ.
Блинскій, какъ мы знаемъ, сначала ‘съ ума сходилъ’ отъ мысли, что всякій геній творитъ безсознательно. Затмъ онъ мало того, что примирился съ этою мыслью, но, со свойственной ему способностью сейчасъ же все доводить до крайнихъ предловъ, пришелъ къ убжденію, что безсознательность-то и есть главное отличіе генія отъ обыкновеннаго таланта. Въ томъ же письм къ Кавелину, которое уже было цитировано, онъ говоритъ:
‘Геній — инстинктъ, а потому и откровеніе: бросить въ міръ мысль и оплодотворить ею его будущее, самъ не зная, что сдлалъ, и думая сдлать совсмъ не то. Сознательно дйствуетъ талантъ, но за то онъ кастратъ, безплоденъ, своего ничего не родитъ, но за то лелетъ, раститъ и крпитъ дтей генія’.
Съ тхъ поръ, какъ написаны эти слова, теорія не то что полной безсознательности творчества, но строгой его зависимости отъ условій, вн его лежащихъ, сдлала огромныя завоеванія: страшно сузила историческая школа значеніе авторскаго произволенія и сущность писательства сведена къ отражательной способности. Если вн условій времени и пространства все еще поставлена самая сила отражательной способности, т. е. размры и свойства таланта, то въ содержаніи воспроизводимаго всякій историкъ литературы ищетъ ту незримо въ воздух носящуюся потребность времени, которую всегда нетрудно найти въ каждомъ крупномъ произведеніи, ударившемъ по сердцамъ ‘съ невдомою силой’. Строй теоретическихъ воззрній, лично принадлежащихъ самому художнику, такимъ образомъ, отходитъ на второй планъ. Съ этой точки зрнія разладъ между Гоголемъ-художникомъ и Гоголемъ — мыслителемъ, представляя, конечно, большой интересъ (Потому что, какъ мы видли изъ вышеприведенныхъ примровъ, обыкновенно наблюдается тсная связь между творчествомъ писателя и его міросозерцаніемъ), не заключаетъ, однако, въ себ никакого непримиримаго противорчія.
А все-таки, не по ‘наук’, а просто ‘по человчеству’, есть что-то глубоко-обидное въ томъ, что мы не имемъ возможности любить одинаково-горячею любовью всю совокупность духовной личности великаго писателя. Грубо выражаясь, выходитъ, что человкъ, отъ котораго пошло все то, чмъ сильна новйшая русская литература, не вдалъ, что творилъ. Можемъ-ли мы и должны-ли мы примириться съ такою постановкою вопроса, уничтожающей все обаяніе, связанное для насъ съ понятіемъ о волшебной сил всякаго писателя-творца, открывающаго намъ далекія перспективы тамъ, гд мы, простые читатели, до него никогда ихъ не подозрвали, осмысливающаго для насъ явленія, мимо которыхъ мы до него проходили совершенно равнодушно?
Не помнимъ въ точности, кто изъ русскихъ соціологовъ, разбирая разныя теоріи причинности историческихъ явленій, говоритъ и о той ‘корост’, которою легко могутъ покрыться эти сами по себ вполн врныя теоріи. Онъ всецло, конечно, присоединяется къ тому, что историческая жизнь есть результатъ разныхъ органическихъ и непреложныхъ условій. Но, вмст съ тмъ, спшитъ предостеречь почитателей строго ‘научнаго’ міровоззрнія отъ одной ошибки, въ которой такъ легко впасть при чрезмрной послдовательности. Если, въ самомъ дл, все на свт такъ причинно, если, такъ сказать, паденіе всякаго волоса съ головы обусловлено цлымъ комплексомъ подготовительныхъ условій, то при чемъ тутъ окажется живая человческая личность, ея стремленіе къ добру и злу и т. д.? Не одинъ-ли тутъ шагъ даже до восточнаго фатализма? И вотъ нашъ соціологъ энергично вооружается противъ такого приниженія человческой личности и справедливо называетъ всякое желаніе безмолвно покориться предъ историческимъ ходомъ вещей злокачественной ‘коростой’ на здоровомъ тл теоріи исторической причинности. Условія условіями, а живая человческая личность, при всхъ стсненіяхъ ‘историческихъ условій’, тоже величина самодовлющая.
Такой же коростой на здоровомъ тл теоріи писательства, какъ отраженіи потребностей времени, намъ представляется взглядъ на одного изъ величайшихъ дятелей русской литературы, какъ на человка, который не вдалъ, что онъ творилъ. Думается, что. не опускаясь въ философскія глубины вопроса о сущности творчества и объ элементахъ безсознательности въ немъ, мы должны непремнно попытаться найти ясность въ собственной духовной жизни писателя, который внесъ такую ясность въ русское общественное самосознаніе, которому мы обязаны самымъ отчетливымъ анализомъ условій нашего общественнаго быта.
И думается, что усмотрть полное единство всей творческой дятельности Гоголя и полную сознательность ея совсмъ не такъ трудно. Для этого нужно только расширить понятіе о ‘направленіи’, исходя изъ котораго обыкновенно констатируютъ глубокій разладъ между началомъ и концомъ гоголевскаго творчества, между внутреннимъ смысломъ его произведеній и тмъ ужасомъ, съ которымъ онъ поздне отъ нихъ открещивался. Можно относиться къ понятію о ‘направленіи’, какъ къ понятію видовому, и какъ къ понятію родовому. Въ первомъ случа, конечно, задача отысканія единства въ духовной личности Гоголя совершенно безнадежна. Если сводить вопросъ о ‘направленіи’ только къ подраздленію на общественно-политическія партіи, къ консерватизму и либерализму, программамъ прогрессивнымъ и реакціоннымъ, къ принципамъ свободнаго мышленія и клерикализму, тогда, несомннно, бездна между Гоголемъ ‘Ревизора’ и Гоголемъ ‘Переписки’ будетъ такая, что никакого соединительнаго моста тутъ не перекинешь.
Но когда рчь идетъ о томъ, чтобы понять психологію писателя, который такъ мучительно метался всю жизнь, какъ Гоголь, то нельзя ограничиться однимъ частнымъ, видовымъ понятіемъ, потому что то или другое ‘направленіе’ можно себ усвоить, не мняя общаго душевнаго склада своего. Надо подняться до широкаго родового понятія о ‘направленіи’, не ограничивающагося такою перемнною величиною, какъ то или другое отношеніе къ общественно-политическимъ вопросамъ. Надо сосредоточить свое вниманіе на основномъ психологическомъ рисунк, на который обстоятельства времени и мста накладываютъ только ту или другую краску, не мняя, однако, ея сущности и основныхъ очертаній.
Чтобы сдлать нашу мысль вполн ясной, возьмемъ писателя, который прямо неистово переходилъ отъ одного общественно-политическаго міросозерцанія къ другому и который тмъ не мене, по общему признанію, остается единымъ во всхъ этихъ своихъ киданіяхъ изъ стороны въ сторону. Мы говоримъ о Блинскомъ. Если нельзя перекинуть никакого соединительнаго мста надъ бездной, отдляющей неумолимую язвительность ‘Ревизора’ отъ елейной покорности ‘Переписки’, то еще боле исключаютъ одна другую отдльныя полосы общественно-политическаго міросозерцанія Блинскаго. Не онъ ли изступленно преклонялся предъ всею совокупностью нашего общественно-государственнаго строя 30-хъ годовъ и не онъ ли съ тою же изступленностью поносилъ его черезъ нсколько лтъ? Слдовательно, съ видовой точки зрнія отдльныхъ міросозерцаній Блинскій есть воплощеніе непримиримыхъ противорчій. Но личность его получаетъ полное единство, какъ только мы беремъ родовое понятіе о ‘направленіи’, какъ о совокупности тхъ глубокихъ предрасположеній, съ которыми человкъ рождается. Изъ консерватора стать радикаломъ и наоборотъ нетрудно, если мы сколько-нибудь искренно составили себ то или другое міросозерцаніе. Жизнь или наука развернула предъ нами новыя стороны, предъ нами открылись другіе горизонты, мы увидли ошибочность прежняго своего пониманія вещей и если міросозерцаніе для насъ не карьерная вывска, мы его мняемъ, конечно, съ душевною болью и муками, но, все-таки, всецло и радикально.
Но никакіе уроки жизни и исторіи не могутъ измнить тхъ глубинныхъ основъ, которыя заложены въ человка, какъ совокупность темперамента, наслдственности и другихъ стихійныхъ элементовъ, а также, конечно, культурныхъ переживаній и вмст создаютъ его природный душевный обликъ. Люди рождаются съ равнодушіемъ къ истин или съ пламеннымъ къ ней стремленіемъ, съ легкою, но перемнчивою воспріимчивостью или съ такою, что уже разъ, что усвоено, такъ на вкъ, съ стремленіемъ къ наслажденію или аскетическими наклонностями, съ жаждою подвига или глубокимъ эгоизмомъ, съ жизнерадостностью или равнодушіемъ къ благамъ земнымъ, съ органическою потребностью самопожертвованія или столь же органическою неспособностью къ нему. Вотъ что составляетъ дйствительно основныя черты всякаго человческаго характера, которыя подъ вліяніемъ разныхъ условій могутъ принять т или другія формы, но никогда не мняются по существу и одн только и даютъ врный ключъ къ пониманію душевнаго и духовнаго облика. И стоитъ только понять этотъ, какъ его кажется лучше всего назвать психологическій рисунокъ человка, чтобы затмъ узнать его при всхъ измненіяхъ, какъ мы узнаемъ общій типъ свжаго, безбородаго лица юноши и въ обросшемъ густою бородою возмужаломъ лиц зрлаго мужа и въ сморщившихся, изборожденныхъ морщинами чертахъ старика.
Такой психологическій рисунокъ намъ и кажется родовымъ понятіемъ о ‘направленіи’, которое съ этой точки зрнія можетъ отливаться въ самыя разнообразныя комбинаціи, не теряя своихъ основныхъ свойствъ и не создавая психологической загадки. Съ такой широкой точки зрнія общаго психологическаго рисунка выясняется полное единство духовнаго облика Блинскаго, не смотря на вс его бурные переходы изъ одной крайности въ другую. Онъ всегда въ нихъ остается тмъ же самымъ неистовымъ искателемъ правды, съ одними и тми же лозунгами, въ которые онъ, смотря по тому или другому переживаемому фазису умственнаго развитія, вкладываетъ разное содержаніе, но которые всегда одинаково настраиваютъ нравственное чувство читателя.
Такое же единство направленія, т. е. разряда настроеній, создаваемыхъ, писателемъ Мы не преминемъ усмотрть и въ духовномъ облик Гоголя, какъ писателя-гражданина по преимуществу. Не будемъ только связывать понятіе о гражданскомъ стро мысли непремнно съ тмъ или другимъ опредленнымъ общественно-политическимъ міросозерцаніемъ. Гражданинъ есть тотъ, который въ той или другой форм, но страстно и напряженно думаетъ о благ родины, ищетъ пути для достиженія этого блага и подчиняетъ вс остальныя свои стремленія этому верховному руководящему началу. Такимъ гражданиномъ Гоголь былъ всю свою жизнь. Пусть его произведенія говорятъ одно, а его собственныя комментаріи нчто совершенно противоположное — это въ данномъ случа не иметъ никакого значенія. Важенъ общій источникъ, изъ котораго рождались и произведенія, и позднйшее авторское недовольство ими. У Герцена есть превосходное сравненіе для выясненія взаимнаго соотношенія славянофильства и западничества въ моментъ ихъ возникновенія. ‘У нихъ (славянофиловъ) и у насъ (западниковъ),— говоритъ онъ,— запало съ раннихъ лтъ одно сильное, безотчетное, физіологическое, страстное чувство — безграничной, обхватывающей все существованіе любви къ русскому народу, русскому быту, къ русскому складу ума. какъ Янусъ, смотрли въ разныя стороны, въ то время, какъ сердце билось одно’. Гоголь-художникъ и Гоголь-теоретикъ совершенно такой же двуликій Янусъ. Пусть об его ипостаси смотрятъ въ разныя стороны, но сердечный порывъ всегда былъ у него тотъ же самый, кругъ интересовъ всегда былъ одинъ и тотъ же. Его сколько-нибудь сильно не захватываетъ ни любовь, ни семейное счастье, ни область личныхъ радостей и разочарованій, ни воспроизведеніе обстановки, какъ таковой не Захватываетъ его также почти ничего изъ той сферы интимныхъ настроеній человка, которое такъ глубоко волнуетъ всхъ другихъ писателей и занимаетъ такое огромное мсто даже въ произведеніяхъ такихъ спеціальныхъ ловителей общественныхъ ‘моментовъ’, какъ*Тургеневъ, Гончаровъ и др. Сфера интересовъ и воспроизведенія Гоголя всегда соціальная, массовая, онъ, за незначительными исключеніями, никогда почти не рисуетъ индивидуальныхъ портретовъ, а всегда типовые, всегда набрасываетъ широкія картины, со множествомъ лицъ, которые оттняютъ и дополняютъ одно другое. Всякій характеръ у него выясняется не столько самъ по себ, сколько по столкновенію съ окружающимъ, всякая личность у него часть общественнаго цлаго. Коллективное всегда поглощаетъ въ произведеніяхъ Гоголя индивидуальное. За исключеніемъ почти-автобіографическихъ этюдовъ о мукахъ творчества, у Гоголя нтъ даже героевъ въ обычномъ смысл. Героями его произведеній всегда являются лица собирательныя, какой-нибудь классъ, какое-нибудь сословіе, какая-нибудь полоса жизни. Даже въ стоящихъ особнякомъ произведеніяхъ Гоголя изъ малороссійской жизни, ни мало не сатирическихъ и, слдовательно, совершенно Свободныхъ отъ общественныхъ задачъ, массовое, все-таки, выступаетъ на первый планъ. Въ ‘Вечерахъ на хутор близъ Диканьки’ нтъ ни одного центральнаго лица и героемъ является весь малороссійскій народно-эпическій бытъ, въ ‘Тарас Бульб’, не смотря на всю яркую колоритность самого Бульбы, центральное впечатлніе даетъ казачество въ его совокупности.
Отъ этого органическаго интереса Гоголя къ общественности одинъ только шагъ къ его тоск по общественному совершенству. Родившись съ душою, въ которую съ дтскихъ лтъ было заложено стремленіе ввысь, которую именно потому и оскорбляла такъ глубоко грубость и низменность, и вмст съ тмъ одаренный необыкновенною способностью къ анализу, Гоголь оттого и имлъ глаза, такъ широко раскрытые на все пошлое и недостойное. Грубое непониманіе Булгариныхъ и утратившаго чуткость Полевого могли принять реализмъ Гоголя за любовное копаніе въ грязи. Но въ дйствительности Гоголь принадлежалъ къ самымъ экстатическимъ натурамъ своего времени и болзненная жажды идеальнаго, съ родственнымъ пониманіемъ изображенная Гоголемъ въ лиц художника Пискарева изъ ‘Невскаго проспекта’ и художника Чарткова въ ‘Портрет’, есть точное изображеніе идеальныхъ порывовъ, волновавшихъ собственную душу автора. Безъ этой страстной жажды высокаго зрлище пошлости никогда бы не могло такъ глубоко его задвать, не было бы. столько послдовательности въ томъ неумолимомъ постоянств, съ которымъ Гоголь изображалъ пошлость и отступленіе отъ интересовъ общаго блага. И въ этой-то страстной потребности, съ одной стороны, отыскать все недостойное и вытащить его на свтъ Божій для всенародной казнила съ другой стороны, въ глубочайшей скорби о томъ, что пошлость задаетъ міръ, и заключается настоящее ‘направленіе’ Гоголя. Ему онъ никогда не измнялъ и въ этомъ отношеніи психологическій рисунокъ его души былъ всегда одинъ и тотъ же. Пусть онъ ошибался, направляя подъ конецъ жизни поиски спасительныхъ началъ туда, гд ихъ было всего мене — это была только печальная ошибка, ошибка фактическая, но не по намреніямъ. И въ обскурантскомъ міровоззрніи ‘Переписки’, и въ его неудачныхъ съ художественной точки зрнія, но глубоко-выстраданныхъ попыткахъ второй части ‘Мертвыхъ душъ’ дать не только отрицательные, но и положительные типы, столько же глубокой жажды добра, какъ и въ грозной обличительной дятельности, положившей начало русскому общественному самосознанію.
И вотъ зададимъ себ опять тотъ-же самый вопросъ: могла ли душевная дятельность такой страшной напряженности, такого послдовательнаго направленія ударовъ въ одну точку происходить безсознательно? Могъ-ли человкъ такой геніальной проницательности, сумвшій пробраться даже въ душу какого-нибудь лишеннаго человческаго образа Акакія Акакіевича, оказаться невнимательнымъ къ тому, что происходитъ въ его собственной душ?
Поищемъ отвта на этотъ вопросъ въ только что вышедшихъ подъ редакціей В. И. Шенрока четырехъ убористыхъ томахъ переписки Гоголя, которая прежде была разбросана по многимъ десяткамъ журнальныхъ книжекъ и была почти недоступна сколько-нибудь систематическому ознакомленію.

II.

Письма, изданныя г. Шенрокомъ, не представляютъ собою какой-нибудь полной историко-литературной новинки. Большинство изъ нихъ было уже напечатано. Но, во-первыхъ, не всегда полностью. Особенной кастраціи подверглись письма, появившіяся вскор посл смерти Гоголя въ собраніи его сочиненій, вышедшемъ подъ редакціей Кулиша въ 1857 г. (6 томное). Многое, именно все очень интимное, было выброшено самимъ редакторомъ, которому надо было считаться съ щепетильностью еще живой тогда матери Гоголя и другихъ его родственниковъ. Но не мало было и такого, что пришлось опустить и по требованію цензуры. Хотя тогда уже наступали ‘новыя вянія’, однако, надо было поступаться фразами и отдльными словами, нецензурность которыхъ теперь уже мудрено понять. Такъ, напр., была изгнана квалификація Петербурга какъ ‘чухонскаго города’, была выброшена фраза Гоголя, что на открытіе памятника Александру I нахало ‘офицерья и солдатства страшное множество — и прусскихъ, и голландскихъ, и австрійскихъ. Говядина и водка вздорожали страшно’. Переписка Гоголя съ его землякомъ Максимовичемъ, промнявшимъ каедру въ Москв на профессуру въ Кіев, была, очевидно, подвергнута изученію съ точки зрнія того щедринскаго сердцевда, который открылъ заговоръ съ цлью отдленія Миргорода отъ Малороссіи. По этому не могъ увидть свта такой возгласъ Гоголя: ‘бросьте въ самомъ дл кацапію, да позжайте въ гетьманщину’ и т. д.
Помимо возстановленія всхъ этихъ пропусковъ, изданные А Шенрокомъ четыре тома Гоголевской переписки имютъ тотъ первостепенный историко-литературный интересъ, что хронологическое распредленіе какъ-бы развертываетъ передъ нами дневникъ великаго писателя и даетъ возможность слдить за постепеннымъ наростаніемъ и обостреніемъ его настроеній.

——

Переписка начинается съ очень ранняго возраста Гоголя — съ 1820 г., когда 11 лтній мальчикъ былъ отправленъ въ Нжинскій лицей или ‘гимназію высшихъ наукъ’. Письма Гоголямальчика, прежде всего, поражаютъ своею трезвостью и дловитостью. Всякій, кто приступаетъ къ изученію ихъ съ обычнымъ представленіемъ о громадной роли безсознательнаго элемента въ духовной жизни Гоголя, не можетъ не быть удивленъ полнымъ отсутствіемъ въ нихъ дтскости и полною сознательностью. Это тонъ вполн взрослаго человка. Правда, встрчаются въ нихъ и очень сентиментальныя мста, какъ будто свидтельствующія о дтской чувствительности. Такъ, напр., въ первыхъ письмахъ изъ Нжина онъ самъ-же сообщаетъ ‘дражайшимъ родителямъ’ о совершенно ребяческой плаксивости своей: ‘всякій Божій день слезы ркой льются, и самъ не знаю отчего, а особливо когда вспомню объ васъ, то градомъ такъ и льются. Прощайте, дражайшіе родители! дале слезы мшаютъ мн писать’. Въ позднйшихъ письмахъ Нжинскаго періода несравненно рже, но изрдка тоже попадаются такія-же дтски-чувствительныя мста, какъ попадаются, впрочемъ, подобныя-же сообщенія о ‘льющихся слезахъ’ и въ письмахъ Гоголя-мужа. (Ср. напр. письмо къ Жуковскому отъ 1836 г. I, 383). Но все это иметъ свое объясненіе, во-первыхъ, въ томъ, что письма молодого Гоголя весьма часто были для него упражненіями въ слог и, конечно, въ слог высокомъ, а затмъ тутъ сказалась одна изъ существенныхъ сторонъ всего его психологическаго склада. Мы говоримъ о той загадочной смси глубочайшей искренности съ хохлацкой хитростью, которую такъ быстро примтилъ въ Гогол даже очень любившій его Пушкинъ и которая составляетъ одну изъ основныхъ чертъ его характера. Въ письмахъ Гоголя-отрока эта смсь выступаетъ очень ярко. Почти каждое письмо его состоитъ изъ двухъ частей. Сначала идутъ величайшія нжности и проявленія сыновней любви, нжности, безусловно искренней въ основ, но всегда на нсколько градусовъ надбавленной. А затмъ обязательно слдуетъ маленькій, но настойчивый постъ-скриптумъ или мимоходомъ брошенная просьба присылки денегъ, книгъ, вещей. И родители, а въ особенности мать, очень любившіе своего ‘Никошу’, знали эту повадку сына, чмъ и объясняется, что они по цлымъ мсяцамъ не отвчали ему на его пересыпанныя нжностями просьбы. Вотъ небольшой образчикъ этой своеобразной переписки:
‘Дражайшіе родители, папенька и маменька. Долгое молчаніе ваше удивляетъ меня. Не знаю, какая тому причина. Мсяца три не подучаю отъ васъ извстія. Это повергаетъ меня въ горестное уныніе. Я начинаю думать, не случилось-ли вамъ какого несчастія (чего сохрани Богъ). Ради Бога, не терзайте меня симъ печальнымъ недоумніемъ. Утшьте хоть двумя словами…
P. S. Я съ нетерпніемъ ожидаю присылки тхъ вещей, о которыхъ я васъ просилъ. Прошу васъ покорнйше прислать мн для рисованія тонкаго полотна нсколько аршинъ’. (I, 20).
Безъ такого рода постъ-скриптума или мимоходной по форм, но настоятельной по существу просьбы не обходится почти ни одно письмо молодого лицеиста, какъ рдко, впрочемъ, обходится безъ нихъ и вся вообще переписка Гоголя, даже съ интимнйшими его друзьями.
Извстно, что эта характерная черта гоголевской переписки не разъ уже возстановляла противъ него тхъ, кому приходилось ее изучать. На что былъ незлобивый человкъ и писатель покойный Орестъ едоровичъ Миллеръ. Но когда ему пришлось писать вступительную замтку къ нкоторымъ письмамъ Тоголя, напечатаннымъ въ ‘Русской Старин’ (1875 г., т. XIV), и когда буквально въ каждомъ изъ этихъ писемъ приходилось имть дло съ такою схемою: сначала рядъ разсужденій о высокихъ предметахъ, а затмъ просьбы или порученія,— онъ не вытерплъ и разразился характеристикою, въ которой исчезло всякое доброе чувство къ великому писателю. По этой характеристик Гоголь былъ чмъ-то врод систематическаго вымогателя денегъ и подачекъ всякаго рода. Мы не станемъ теперь останавливаться на искреннемъ негодованіи не только прямодушнаго, но въ данномъ случа и близорукаго въ своей прямолинейности Миллера. Онъ совершенно упустилъ изъ виду, что Гоголь былъ страшно замкнутый въ себ и скрытный человкъ и что онъ почти не ощущалъ потребности въ томъ, чтобы съ кмъ-нибудь длиться мыслями и впечатлніями и кому-нибудь изливать свою душу. Въ огромномъ большинств случаевъ онъ писалъ письма только тогда, когда ему что-нибудь нужно было. Неудивительно, слдовательно, что въ его письмахъ столько просьбъ и вообще длового. Значительнйшая часть его переписки — это дловыя просьбы по существу, въ которыхъ все остальное писалось больше для прилику. Не станемъ также теперь останавливаться на квалификаціи этого пріема, который получитъ свое правильное освщеніе только тогда, когда мы его приведемъ въ связь со всмъ существомъ Гоголя, когда мы поймемъ, что Гоголь весь состоитъ изъ смси добра и зла, изъ искренности и притворства, изъ подъемовъ и паденій, что онъ, по собственному выраженію, ‘сгоралъ’ въ поискахъ правды и, вмст съ тмъ, когда имъ овладвали темныя побужденія, былъ весьма себ на ум. Итакъ, не станемъ пока останавливаться на подыскиваніи надлежащаго объясненія въ дловымъ кончикамъ гоголевскихъ писемъ. Извлечемъ пока только изъ этой черты не маловажный таки доводъ въ пользу основного тезиса нашей статьи, убдимся изъ нея лишній разъ, что безсознательность всего мене характеризуютъ Гоголя: хитрость и заднія цли, во всякомъ случа, исключаютъ безсознательность.
Тонъ взрослаго и длового человка, характеризующій письма Гоголя-отрока, особенно поражаетъ въ тхъ случаяхъ, когда извстная утрата душевнаго равновсія никого-бы не удивила. Въ апрл 1825 года онъ получилъ извстіе о смерти отца, смерти неожиданной, потому что обычное недомоганіе Василія Аанасьевича не давало никакого повода ожидать столь быстраго конца. Отца своего Гоголь несомннно очень любилъ и смерть его, какъ мы сейчасъ увидимъ изъ его-же собственнаго письма, несомннно произвела на него потрясающее впечатлніе. Но посмотрите, какимъ философомъ ведетъ себя 16 лтній лицеистъ, какую огромную способность сдерживать себя проявляетъ онъ при этихъ совершенно необычныхъ условіяхъ. Вотъ замчательное и въ высшей степени характерное письмо, которое онъ пишетъ матери и въ которомъ скоре является ея старшимъ братомъ, чмъ сыномъ:
‘Не безпокойтесь, дражайшая маменька! Я сей ударъ перенесъ съ твердостью истиннаго христіанина. Правда, я сперва былъ пораженъ ужасно симъ извстіемъ, однако-жъ, не далъ никому замтить, что я былъ опечаленъ. Оставшись-же наедин, я предался всей сил безумнаго отчаянія. Хотлъ даже посягнуть на жизнь свою, но Богъ удержалъ меня отъ сего, и къ вечеру примтилъ я въ себ ту печаль, но уже не порывную, которая, наконецъ, превратилась въ легкую, едва примтную меланхолію, смшанную съ чувствомъ благоговнія ко Всевышнему.
Благословляю тебя, священная вра. Въ теб только я нахожу источникъ утшенія и утоленія своей горести, Такъ, дражайшая маменька, я теперь спокоенъ, хотя не могу быть счастливъ, лишившись лучшаго отца, врнйшаго друга, всего драгоцннаго моему сердцу. Но разв не осталось ничего, что бъ меня привязывало къ жизни? разв я не имю еще чувствительной, нжной, добродтельной матери, которая можетъ мн замнить и отца, и друга, и всего, что есть миле, что есть драгоцнне?
Такъ, я имю васъ, и еще не оставленъ судьбою. Вы одн теперь предметомъ моей привязанности, одн, которыя можете утшить печальнаго, успокоить горестнаго. Вамъ посвящаю всю жизнь свою. Буду услаждать ваши каждыя минуты. Сдлаю все то, что можетъ сдлать чувствительный, благодарный сынъ. Ахъ, меня безпокоитъ боле всего ваша горесть! Сдлайте милость, уменьшите ее, сколько возможно, такъ, какъ я уменьшилъ свою. Прибгните такъ, какъ я прибгнулъ, къ Всемогущему’… (I, 26).
Боле чмъ странное впечатлніе оставляетъ этотъ столь важный по вызвавшимъ его обстоятельствамъ отголосокъ внутренней жизни юноши. При всей несомннно глубоко-искренной религіозности и любви къ матери, сколько тутъ риторическаго элемента и отсутствія непосредственности. Передъ нами какой-то образчикъ мудро-почтительнаго письма изъ письмовника или нравоучительной книжки. Какое отсутствіе какого-бы то ни было ‘лирическаго безпорядка’, какая стройность изложенія, какой подходящій стиль въ этомъ очевидно тщательно — обработанномъ и обдуманномъ, скоре ‘посланіи’, чмъ просто письм. А въ заключеніе еще обычный постъ-скриптумъ: ‘Ежели я васъ этимъ не побезпокою и ежели вы можете, то пришлите мн 10 рублей на книгу, которую мн надобно купить, подъ заглавіемъ ‘Курсъ Россійской Словесности’, ибо у насъ ее проходятъ’. И постъ-скриптумъ-то еще не простой, а съ извстнымъ усиленіемъ эфекта, потому что, изложивши свою просьбуо деньгахъ на покупку книги, Гоголь благонравно прибавляетъ: ‘на свои нужды мн ничего не надобно’. Итакъ, даже въ такой совершенно необычайный и экстренный моментъ жизни разсудочность ярко окрасила собою чистый и непосредственный порывъ.
Но рядомъ съ разсудочностью и дловитостью, отроческія письма Гоголя даютъ намъ возможность заглянуть и въ лучшую часть его души. Мы найдемъ здсь и богатйшіе доводы для второго тезиса настоящей статьи, для уясненія того, какъ много высоко-гражданскихъ стремленій таилось въ глубин этой всегда задумчивой, всегда серьезной натуры.
Особенности духовнаго существа Гоголя особенно ярко выдляются на тускломъ фон лицейскаго быта. Это, въ общемъ, была обстановка удивительно-плоская и ничтожная, которой были чужды какія-бы то ни было стремленія ввысь. Между учителями почти ни одного, сколько-нибудь будившаго духъ, между товарищами огромное большинство люди, которыхъ Гоголь окрестилъ эпитетомъ ‘существователи’ — добрые малые, но очень уже погрязшіе въ малороссійской лни и умственной неповоротливости. И Гоголь отчетливо сознавалъ ничтожество этой обстановки и съ тоскою писалъ одному изъ немногихъ близкихъ товарищей своихъ — Г. И. Высоцкому, годомъ раньше его кончившему курсъ и ухавшему въ Петербургъ:
‘Какъ тяжко быть зарыту вмст съ созданьями низкой неизвстности въ безмолвіе мертвое! Ты знаешь всхъ нашихъ существователей, всхъ, населившихъ Нжинъ. Они задавили корою своей земности, ничтожнаго самодовольствія высокое назначеніе человка. И между этими существователями я долженъ пресмыкаться… Изъ нихъ не исключаются и дорогіе наставники ваши. Только между товарищами, и то не многими, нахожу иногда, кому бы сказать что-нибудь. Ты теперь въ зеркал видишь меня. Пожалй обо мн! Можетъ-быть, слеза соучастія, отдавшаяся въ твоихъ глазахъ, послышится и мн’ (I, 76).
Въ первыхъ строкахъ сейчасъ приведеннаго отрывка мы слышимъ мотивъ, который начинаетъ весьма опредленно звучать въ душ Гоголя. Имъ Начинаетъ овладвать страстное стремленіе выбиться изъ ‘низкой неизвстности’ и ‘означить свое существованіе въ мір’ (I, 89). Мечтая о томъ, какъ онъ будетъ жить въ Петербург, который ему кажется чмъ-то волшебнымъ. но попасть куда онъ мало надется, Гоголь съ тоскою восклицаетъ въ письм къ тому же любезному его сердцу Высоцкому:
‘Не знаю, сбудутся-ли мои предположенія, буду-ли я точно живать въ этакомъ райскомъ мст, иди неумолимое веретено судьбы зашвырнетъ меня съ толпою самодовольной черни (мысль ужасная!) въ самую глушь ничтожности, отведетъ мн черную квартиру неизвстности въ мір’ (I, 78).
Въ это-то время и народился злосчастный литературный первенецъ Гоголя — идиллія ‘Гансъ Кюхельгартенъ’, напечатанная 2 года спустя, но, такъ сказать, выстраданная именно въ эпоху порываній въ Петербургъ. Покойный Тихонравовъ и г. Шенрокъ къ своимъ ‘Матеріалахъ для біографіи H. В. Гоголя’ давно уже подчеркнули автобіографическое значеніе ‘Ганса Кюхельгартена’, гд въ форм рвущагося уйти изъ мирной домашней обстановки Ганса авторъ передалъ свою собственную тоску по боле блестящей дол. Часто такими-же, какъ въ письмахъ, самыми словами и выраженіями Гансъ Кюхельгартенъ восклицаетъ:
Все ршено. Теперь ужели
Мн здсь душою погибать?
И не узнать иной мн цли?
И цли лучшей не сыскать?
Себя обречь безславью въ жертву?
При жизни быть для міра мертву!
Душой-ли, славу полюбившей,
Ничтожность въ мір полюбить?
Душой-ли, къ счастью неостывшей,
Волненья міра не испить?
И въ немъ прекраснаго не встртить?
Существованья не отмтить?
Вмст съ тмъ, въ душ Гоголя возникаетъ неопредленная, но твердая увренность, что ему предстоитъ что-то важное въ жизни. ‘Я совершу свой путь въ жизни’, пророчески пишетъ онъ матери въ послдній годъ нжинскаго пребыванія, и отсюда, его твердое ршеніе оставить милую сердцу, уютную, во сонную и погрязшую въ тин ежедневности родную среду.
Въ этихъ порываніяхъ на боле широкій просторъ нельзя, конечно, усмотрть чего-бы то ни было особенно характернаго. Мы имемъ тутъ дло съ довольно обычнымъ юношескимъ честолюбіемъ и столь же обычнымъ кипніемъ юношескихъ силъ, когда полнота созрванія и предвкушеніе жизни въ каждомъ человк поселяютъ какое-то особое, приподнятое настроеніе и увренность, что предстоитъ что-то большое, свтлое, хорошее.
Но присмотримся не только къ источнику, а и къ содержанію гоголевскихъ порываній уйти изъ ничтожества родного быта, и мы сразу встрчаемся съ чмъ-то совершенно необычнымъ. Этотъ юноша, вышедшій изъ среды, гд всякій погруженъ только въ животныя заботы о самомъ себ, этотъ, вроятно, близкій родственникъ Аанасія Ивановича и Пульхеріи Ивановны, этотъ сосдъ Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, видитъ свое счастье исключительно въ дятельности общественно-государственной. Чмъ-то безконечно-чуждымъ всей воспитавшей его сред отзывается фраза въ письм Гоголя къ матери: ‘во сн и на яву мн грезится Петербургъ, съ нимъ вмст и служба ‘(I, 58). Добрая матушка Гоголя, вроятно, въ первый разъ и съ понятіемъ такимъ выспреннимъ знакомилась. ‘Государство’! Всякій понималъ ‘службу’, чтобы выслужиться, ‘устроить свою судьбу’. Но мечтать о служб какому-то ‘государству’ могли только пустые люди, какъ это съ полною очевидностью явствуетъ изъ нижеприводимаго замчательнаго письма Гоголя къ Косяровскому. Здсь Гоголь прямо заявляетъ, что не ршался длиться съ кмъ-бы то ни было своими завтными мечтами о служеніи ‘благу государства’. ‘Кому-бы я поврилъ и для чего-бы выказалъ себя? Не для того-ли, чтобы смялись надъ моимъ сумасбродствомъ, чтобы считали пылкимъ мечтателемъ, пустымъ человкомъ?’ (I, 89). Но стремленіе служить высшимъ интересамъ до такой степени овладваетъ Гоголемъ въ эпоху порываній въ Петербургъ, т. е. въ 1827 году, что въ той или другой форм оно сказалось почти во всхъ письмахъ, относящихся къ этому году. Разсказывая Высоцкому о томъ, что многіе изъ товарищей, собиравшіеся въ Петербургъ, испугались свдній о петербургской дороговизн и ‘навостряютъ лыжи обратно въ скромность своихъ недальнихъ чувствъ и удовольнились ничтожностью, почти вчною’, Гоголь затмъ прибавляетъ: ‘ Хорошо, ежели они обратятъ свои дла для пользы человчества. Хотя въ самой неизвстности пропадутъ ихъ имена, но благодтельныя намренія и дла освятятся благоговніемъ потомковъ…’ (I, 79). Вскор затмъ Гоголь пишетъ матери коротенькое письмецо въ 14 строкъ, но и тутъ, скорбя о томъ, что не можетъ пріхать на Рождество домой изъ-за выпускныхъ экзаменовъ, ощущаетъ потребность дать выходъ переполняющему его чувству:
‘Вы знаете, какъ я всегда въ это время радъ быть съ вами, а теперь принужденъ лишиться моего прекраснйшаго удовольствія, которое я замняю только утшеніемъ будущаго свиданія по выпуск моемъ, а до-того времени въ твердомъ, постоянномъ занятіи и въ глубокомъ обдумьи {Языкъ Гоголя въ эту эпоху полонъ самыхъ неправильныхъ оборотовъ и искусственныхъ словъ.} будущей должности и новаго бытія въ дятельномъ мір, для блага котораго посвящена жизнь моя, можетъ быть, незамтная, но, по крайней мр, вс мои силы будутъ порываться на то, чтобы означить ее однимъ благодяніемъ, одною пользою отечеству’ (I, 93).
Какая серьезность настроенія, какая опредленность стремленій! И это пишетъ юноша 18-ти лтъ. Глубина этого настроенія исключаетъ всякое заподазриваніе его искренности. Да и передъ кмъ нужно было становиться на ходули? Передъ доброй, но весьма малоинтеллигентной женщиной, которую всякая приподнятость могла только отпугать. Не можетъ быть ни какого сомннія въ томъ, что тутъ сказалась только замчательная сосредоточенность на одной мысли. И не покажется намъ поэтому высокой фразой возгласъ Гоголя въ другомъ письм къ матери: ‘врьте только, что всегда чувства благородныя наполняютъ меня, что никогда не унижался я въ душ и что я жизнь свою обрекъ благу’ (I, 98). Тмъ боле не должно показаться, что буквально тоже самое мы встрчаемъ и въ писанномъ въ это же самое время ‘Ганс Кюхельгартен’:
Благословенъ тотъ дивный мигъ,
Когда въ пор самопознанья,
Въ пор могучихъ силъ своихъ,
Тотъ, Небомъ избранный, постигъ
Цль высшую существованьи,
Когда де грезъ пустая тнь,
Когда не славы блескъ мишурный
Его тревожатъ ночь и день,
Его влекутъ въ міръ шумный, бурный,
Но мысль и крпка, и бодра
Его одна объемлетъ, мучитъ
Желаньемъ блага и добра.
Мы привели цитаты изъ шести различныхъ мстъ переписки и литературныхъ произведеній Гоголя, относящихся къ эпох его порываній въ Петербургъ. Яркости ихъ было бы совершенно достаточно, чтобы быть прямо пораженнымъ высотою совершенно опредленныхъ стремленій молодого лицеиста посвятить себя благу ближнихъ и государства. Передъ нами, слдовательно, гражданское міросозерцаніе рдкой выдержанности и силы.
Но вс цитированныя нами мста, вмст взятыя, совершенно блднютъ предъ замчательнйшимъ письмомъ Гоголя къ дяд его Петру Петровичу Косяровскому. Къ, этому письму намъ надо отнестись съ особеннымъ вниманіемъ, потому что тутъ мы несомннно имемъ дло съ самымъ центральнымъ матеріаломъ для характеристики Гоголя въ пору его отрочества. Петра Косяровскаго Гоголь особенно любилъ и предъ нимъ, собираясь оставить Малороссію навсегда, онъ раскрылъ всю свою душу:
‘Да можетъ быть, мн цлый вкъ достанется отжить въ Петербург, по крайней мр, такую цль начерталъ я уже издавна. Еще съ самыхъ временъ прошлыхъ, съ самыхъ лтъ почти непони, я пламенлъ неугасимою ревностью сдлать жизнь свою нужною для блага государства, я киплъ принести хотя малйшую пользу. Тревожныя мысли, что я не буду мочь, что мн преградятъ дорогу, что не дадутъ возможности принести ему малйшую пользу, бросали меня въ глубокое уныніе. Холодный потъ проскакивалъ на лиц моемъ при мысли, что, можетъ-быть, мн доведется погибнуть въ пыли, не означивъ своего имени ни однимъ прекраснымъ дломъ — быть въ мір и не означить своего существованія — это было для меня ужасно. Я перебиралъ въ ум вс состоянія, вс должности въ государств и остановился на одномъ — на юстиціи. Я видлъ, что здсь работы будетъ боле всего, что здсь только я могу быть благодяніемъ, здсь только буду истинно-полезенъ для человчества. Неправосудіе, величайшее въ свт несчастіе, боле всего разрывало мое сердце, я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сдлавъ блага. Два года занимался я постоянно изученіемъ правъ другихъ народовъ и естественныхъ, какъ основныхъ для всхъ законовъ: теперь занимаюсь отечественными. Исполнятся ли высокія мои начертанія? иди неизвстность зароетъ ихъ въ мрачной туч своей? Въ эти годы, эти долговременныя думы свои я затаилъ въ себ. Недоврчивый ни къ кому, скрытный, я никому не поврялъ своихъ тайныхъ помышленій, не длалъ ничего, что бы могло выявить глубь души моей. Да и кому бы я поврилъ и для чего бы высказалъ себя? не для того ли, чтобы смялись надъ моимъ сумасбродствомъ, чтобы считали пылкимъ мечтателемъ, пустымъ человкомъ. Никому, и даже изъ своихъ товарищей, я не открывался, хотя между ними было много истинно-достойныхъ. Я не знаю, почему я проговорился теперь передъ вами, оттого ли, что вы, можетъ-быть, принимали во мн боле другихъ участія иди по связи близкаго родства, этого не скажу: что-то непонятное двигало перомъ моимъ, какая-то невидимая сила натолкнула меня, предчувствіе вошло въ грудь мою, что вы не почтете ничтожнымъ мечтателемъ того, который около трехъ лтъ неуклонно держится одной цди и котораго насмшки, намеки боле заставятъ укрпнуть въ предположенномъ начертаніи. Ежели-же вы и не поучаствуете во мн, по крайней мр, вы затаите мое письмо, такъ-же, какъ я затаилъ, въ себ одномъ свои упрямыя предначертанія’ (I. 89—90).
Умоляющій тонъ послднихъ строкъ исключаетъ всякое заподазриваніе полной искренности письма. Это несомннно задушевная исповдь. Заднихъ цлей у Гоголя тутъ не могло быть никакихъ, онъ отъ Косяровскаго ничего не ждалъ, и ему не для чего было выставлять себя предъ нимъ въ эффектномъ наряд.
Всякая вещь познается сравненіемъ. И вотъ, перебирая юные годы писателей гоголевскаго поколнія, мы разв только въ жизни Герцена и Огарева, въ столь же юные годы давшихъ другъ другу клятву посвятить себя благу человчества, можемъ найти нчто аналогичное гоголевскому желанію всецло отдаться служенію ‘благу’. Но не забудемъ огромной разницы въ тхъ условіяхъ, при которыхъ сложилось направленіе Герцена и Огарева, и тхъ, въ которыхъ воспитался Гоголь. Герценъ и Огаревъ воспитались подъ вліяніемъ энциклопедистовъ и Сенъ-Симона. Гоголь-же и именъ такихъ не слыхалъ, и вообще читалъ мало и до своего настроенія дошелъ путемъ вполн самостоятельнымъ, взявъ его только изъ движеній собственнаго сердца. А кром Герцена и Огарева, нельзя уже указать ни одного изъ старыхъ писателей, у котораго стремленіе приносить людямъ ‘пользу’ было до такой степени сильно, ярко и опредленно. Тутъ именно поразительна сила сосредоточенности. Отдльныя вспышки, отдльные моменты такихъ высокихъ стремленій мы найдемъ и у Пушкина, и у Лермонтова, и у другихъ. Но вмст съ тмъ вс они были молоды, не только одновременно мечтали о томъ, чтобы пить изъ чаши наслажденій, но и пили изъ нея глубокими глотками. Гоголь же прямо даже не мечталъ никогда о какихъ бы то ни было наслажденіяхъ, а еще того мене пользовался ими въ дйствительности. Оттого онъ и могъ отдаваться такъ всецло своимъ порывамъ и настроеніямъ. Тутъ сказываются особенности того, что мы выше назвали психологическимъ рисункомъ человка. Въ основ своего душевнаго склада Гоголь — самая аскетическая натура всей русской литературы. Этому человку лично для себя почти ничего не нужно было. Онъ обыкновенно лъ ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы минимально поддержать свое истинно-бренное тло, онъ почти не пилъ, почти не бывалъ въ гостяхъ въ обычныхъ цляхъ развлеченія, не игралъ въ карты, никогда не ухаживалъ за женщинами и, повидимому, не зналъ въ своей жизни ни одной сердечной привязанности. Онъ никогда не мечталъ устроиться ‘домкомъ’, никогда не имлъ осдлости, вчно странствовалъ. Словомъ, по психологическому рисунку своему это былъ настоящій монахъ, угрюмый, серьезный, всегда отданный думамъ высшаго порядка. Но аскетизмъ Гоголя никогда не бгалъ отъ людей. Онъ былъ не изъ тхъ монаховъ, которые уходятъ въ пустыню, чтобы спасти только свою душу, и отрясаютъ отъ себя пыль міра сего. Гоголь всегда и самъ работалъ для міра и другихъ къ этому звалъ. Вс обскурантскіе совты ‘Переписки’ представителямъ разныхъ общественныхъ положеній — губернаторамъ, помщикамъ и т. д. именно основаны на томъ, чтобы всякаго человка заставить работать для ближняго, чтобы во всякой сфер привести его въ связь съ интересами другихъ людей. Другой вопросъ, въ чемъ видлъ авторъ ‘Переписки’ работу для ближняго, но теперь рчь идетъ только о направленіи, въ которомъ билась его мысль въ поискахъ лучшаго общественнаго будущаго.
Отроческая переписка Гоголя показала намъ, что напряженнйшія думы о служеніи людямъ столь же переполняли великаго писателя на зар жизни, какъ и на закат ея. Предъ нами, слдовательно, одинъ стройный аккордъ, звучащій въ одномъ и томъ же тон, хотя между крайними точками его лежитъ промежутокъ въ двадцать лтъ. Можно ли поэтому хотя на одну минуту допустить, чтобы человкъ, съ такою ясно-поставленною и сознанною цлью въ начал и конц поприща, утратилъ эту сознательность въ середин своего поприща, въ центральную эпоху высшаго расцвта своего геніальнаго творчества? Можно ли отказать въ сознательности Гоголю-мужу, когда мы вынуждены фактами удивляться ея опредленности даже въ Гогол-отрок?

III.

Пламенная мечта Гоголя осуществилась, онъ въ самомъ конц 1828 г. прізжаетъ въ Петербургъ, гд съ небольшими перерывами остается до 1836 г., когда надолго узжаетъ за границу.
Эти немногіе годы захватываютъ почти всю творческую дятельность Гоголя: частью вышло въ свтъ, частью начато все то, съ чмъ связана великая слава его. Въ 1881 г. появились ‘Вечера на хутор близь Диканьки’, въ 1835 г. вышли 2 части ‘Миргорода’, гд впервые напечатаны ‘Старосвтскіе помщики’, ‘Тарасъ Бульба’, ‘Невскій проспектъ’, ‘Записки сумасшедшаго’ и перепечатана изъ ‘Новоселья’ ‘Повсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ’, въ журналахъ 1835 и 1836 г. напечатаны ‘Носъ’ и ‘Коляска’, къ 1833—36 гг. относятся ‘Утро длового человка’, ‘Женитьба’ и ‘Ревизоръ’, въ 1834 задумана ‘Шинель’, въ 1835 г. начаты ‘Мертвыя души’, первыя главы которыхъ усплъ еще прослушать Пушкинъ.
Передъ нами, слдовательно, весь Гоголь. Если главная часть ‘Мертвыхъ Душъ’ я писана во время заграничнаго пребыванія 1837 — 39 гг., то все-таки въ томъ-же тон и направленіи, которые создались въ творческомъ настроеніи Гоголя въ эпоху его петербургской жизни.
Такимъ образомъ, эти годы имютъ вполн ршающее значеніе для изученія Гоголя. Въ предлахъ намченной нами задачи, ознакомиться съ умственнымъ строемъ Гоголя петербургскаго періода, значитъ имть ключъ къ уразумнію всей его дятельности. Въ добавокъ, въ эти-же годы Гоголь выступилъ не только какъ художникъ, но и какъ ученый, занявъ въ качеств адъюнктъ-профессора каедру всеобщей исторіи въ петербургскомъ университет. Помстилъ онъ затмъ также нсколько критическихъ статей въ только что тогда основанномъ (1836) Пушкинскомъ ‘Современник’ и въ своихъ ‘Арабескахъ’.
Какъ историческія занятія Гоголя, такъ и его попытки въ области критики должны имть особенное значеніе при ршеніи вопроса о безсознательности творчества великаго писателя. Едва ли кто станетъ спорить противъ того, что знаменателенъ уже самый фактъ, что Гоголь около 1 1/2 лтъ состоялъ въ числ профессоровъ петербургскаго университета. Столь-же поучителенъ, конечно, и фактъ появленія значительной критической статьи Гоголя (О движеніи журнальной литературы въ 1834 и 1835 гг.) въ журнал такого тонкаго литературнаго цнителя, какъ Пушкинъ. Пушкинъ не сталъ-бы поощрять съ величайшимъ благоговніемъ прислушившагося въ его совтамъ Гоголя взяться за критику, если бы въ частыхъ бесдахъ съ нимъ не подмтилъ тонкаго вкуса и умнія разбираться въ литературныхъ вопросахъ, и опять-таки, значитъ, уже одинъ фактъ появленія Гоголя въ роли критика, и критика, какъ мы дальше увидимъ, съ безусловно-серьезнымъ чутьемъ и серьезнйшими представленіями о роли литературы и журналистики, тоже чрезвычайно знаменателенъ. И какъ-бы самъ собою возникаетъ вопросъ: какъ-же такъ Гоголь, въ качеств литературнаго судьи показавшій, что онъ превосходно понималъ творчество другихъ писателей, могъ оказаться глухимъ и слпымъ въ особенностямъ собственнаго творчества?
Однако, изъ этихъ двухъ важнйшихъ фактовъ духовной біографіи Гоголя его критическая дятельность обыкновенно совершенно игнорируется, а вопросъ о профессорств Гоголя до сихъ поръ освщенъ у насъ весьма односторонне.
О послднемъ эпизод біографіи Гоголя говорятъ только осудительно, только со стороны того, что Гоголь не былъ подготовленъ для ученой дятельности, обладалъ весьма ограниченнымъ количествомъ знаній и т. д.
Нельзя, конечно, отрицать, что въ значительной степени все это совершенно справедливо. Оставляя даже въ сторон свидтельство современниковъ, изъ которыхъ особенною извстностью пользуется разсказъ Тургенева въ его воспоминаніяхъ, можно и въ переписк Гоголя найдти подтвержденіе того, что профессорство Гоголя потерпло ршительное фіаско. Сообщая въ декабр 1835 г. Погодину, что ‘эти полтора года — годы моего безславія’, Гоголь съ горечью констатируетъ: ‘общее мнніе говоритъ, что я не за свое дло взялся’.
И тмъ не мене можно привести цлый рядъ фактовъ, совсмъ иначе освщающихъ профессорство Гоголя и показывающихъ, что если оно и принесло ему ‘безславіе’, то главнымъ образомъ потому, что отъ него, съ такимъ блескомъ выступившаго на литературномъ поприщ, ожидали такого-жe блеска и на поприщ научномъ. Попробуйте-ка сравнить Гоголя съ среднимъ профессоромъ первой половины тридцатыхъ годовъ, и онъ окажется не только не ниже, но значительно выше очень многихъ изъ нихъ. Уже одно то, что Гоголь — худо-ли, хорошо-ли, это другой вопросъ,— составлялъ собственныя лекціи, было явленіемъ не обычнымъ. Въ то блаженное время, въ огромномъ большинств случаевъ, и не слыхать было, чтобы профессоръ преподавалъ что-нибудь самостоятельное. Читали тогда въ буквальномъ смысл слова по тому или другому переводному руководству. Такъ, напр., читали не словесность вообще, а ‘словесность по Бургію’, ‘право по Гейвекцію’ и т. д. Ужъ на что былъ ученымъ человкомъ Каченовскій, но и онъ читалъ не всеобщую исторію, а ‘всеобщую исторію по Пелицу’.
Что касается знаній профессоровъ того времени, то достаточно вспомнить Записки Пирогова или ‘Былое и думы’ Герцена, чтобы опять-таки убдиться, что Гоголь и въ этомъ отношеніи всего мене представлялъ собою отрицательное явленіе. Нельзя-же его, въ самомъ дл, поставить на одну доску, напримръ, съ наставникомъ Пирогова — московскимъ профессоромъ В. М. Котельницкимъ, занимавшимъ важную каедру фармакологіи въ важнйшемъ русскомъ университет и не умвшимъ какъ слдуетъ усвоить даже содержаніе того учебника, по которому ‘читалъ’. Преподаваніе его заключалось въ томъ, что онъ всходилъ на каедру, раскрывалъ книгу и ‘начинаетъ читать слово въ слово и при томъ съ описками… Василій Михайловичъ съ помощью очковъ читаетъ въ фармакологіи Шпренгеля, переводъ Іовскаго: ‘Клещевинное масло, oleum ricini,— китайцы придаютъ ему горькій вкусъ’. Затмъ кладетъ книгу, нюхаетъ съ всхрапываніемъ табакъ и объясняетъ намъ, смиреннымъ его слушателямъ: ‘вотъ, видишь-ли, китайцы придаютъ клещевинному-то маслу горькій вкусъ’. Мы, между тмъ, смиренные слушатели, читаемъ въ той-же книг: вмсто китайцевъ — кожицы придаютъ ему горькій вкусъ’
Этотъ разсказъ Пирогова относится къ концу 20-хъ гг. Въ томъ-же стил разсказы Герцена, относящіеся уже къ 1831 — 34 гг., значитъ прямо къ эпох профессорства Гоголя. Профессоръ Герцена Чумаковъ ‘подгонялъ формулы къ тмъ, которыя были въ курс Пуансо, съ совершеннйшей свободой помщичьяго права, прибавляя, убавляя буквы, принимая квадраты за корни и X за извстное’. Рейсъ ‘никогда не читалъ химіи дале водорода. Онъ попалъ въ профессора химіи потому, что не онъ, а его дядя занимался когда-то ею. Въ конц царствованія Екатерины старика пригласили въ Россію, ему не хотлось — онъ отправилъ вмсто себя племянника’ и т. д.
Вс эти разсказы, замтимъ, относятся къ профессорамъ такихъ факультетовъ, гд преподаваніе безъ положительныхъ знаній какъ будто и представить себ нельзя. Нечего уже говорить, какъ были плохи профессора по наукамъ нравственнымъ, политическимъ и историческимъ, съ ихъ неопредленными очертаніями. Престижъ профессорскій былъ такъ малъ даже въ то малоученое время, что въ 1831 г. Пушкинъ писалъ Погодину: ‘жалю, что вы не раздлались еще съ московскимъ университетомъ, который долженъ рано или поздно извергнуть васъ изъ среды своей, ибо ничего чуждаго не можетъ оставаться ни въ какомъ тл, а ученость, дятельность и умъ чужды московскому университету’.
Таковъ былъ общій обликъ московскаго университета, старйшаго и лучшаго изъ русскихъ университетовъ, гд все-таки были и отдльныя, отрадныя исключенія и въ которомъ уже показывались первые признаки замчательнаго подъема научнаго уровня, начинающагося со средины 30-хъ гг. Петербургскій-же университетъ стоялъ значительно ниже, и воспитанники его въ своихъ позднйшихъ разсказахъ объ университетскихъ годахъ не находили въ своей памяти почти ни одного профессорскаго имени, о которомъ могли-бы говорить съ признательностью. Таковы воспоминанія учившагося въ петербургскомъ университет въ 1835—37 гг. Тургенева, который такъ мало вынесъ изъ петербургскаго ученія, что, отправившись за границу ‘усовершенствоваться’, долженъ былъ по многимъ предметамъ зассть за азбуку. Сверстникъ его по петербургскому университету, Грановскій, послушавъ берлинскихъ профессоровъ, впалъ въ совершенное отчаяніе отъ своего невжества и, узнавъ, что такое есть настоящая профессорская ученость, хотлъ отказаться отъ всякихъ притязаній на профессорскую дятельность, для подготовленія къ которой его послали.
Вотъ т факты, съ точки зрнія которыхъ надо разсуждать о томъ, былъ-ли подготовленъ Гоголь занять каедру. До введенія устава 1834 года, до заведенныхъ тогда-же командировокъ кандидатовъ въ профессора за границу, общій уровень профессорскаго персонала былъ поразительно-низкій. Вотъ почему обычное отношеніе къ профессорству Гоголя, какъ къ чему-то близкограничащему съ нахальствомъ и даже, по выраженію Ореста Миллера, ‘позорному’, страдаетъ полнымъ отсутствіемъ исторической перспективы. Несостоятельность этого отношенія особенно ярко выясняется перепискою Гоголя, изъ которой мы сейчасъ извлечемъ рядъ доказательствъ, что мысль о профессорств возникла не въ немъ самомъ, а внушена ему другими, и при томъ людьми съ установившеюся ученою репутаціею. Гоголь сталъ петербургскимъ адъюнктъ-профессоромъ въ 1834 г., но до того ему трижды предстояло быть адъюнктъ-профессоромъ: сначала въ московскомъ университет, затмъ въ кіевскомъ, затмъ опять въ московскомъ, и всякій разъ не по его иниціатив, всякій изъ этихъ трехъ разовъ Гоголю длались предложенія, но онъ ихъ не принималъ. Отъ кого исходило первое предложеніе, неизвстно. Имется только глухое заявленіе Гоголя въ его письм къ Пушкину отъ 23 декабря 1833 г.: ‘назадъ тому три года (я) могъ-бы занять мсто въ московскомъ университет, которое мн предлагали’ (I, 270). Второе предложеніе относится къ концу 1833 г. и началу 1834, когда набирали профессоровъ для только что учрежденнаго тогда кіевскаго университета. Въ числ ихъ былъ землякъ и большой пріятель Гоголя, извстный М. А. Максимовичъ. Онъ и сталъ звать въ Кіевъ Гоголя, который съ радостью принималъ это предложеніе. Въ тхъ восторженныхъ выраженіяхъ (нкоторыя изъ нихъ, сказать кстати, весьма должны радовать ‘щирыхъ украинцевъ’), которыми Гоголь отвтилъ Максимовичу, слышится истинное воодушевленіе спеціалиста. Гоголь тогда страстно увлекался малороссійскою исторіею и стариною, и ему рисовалось широкое поле дятельности: ‘Представь, я тоже думалъ: туда, туда! въ Кіевъ, въ древній, въ прекрасный Кіевъ! Онъ нашъ, онъ не ихъ — не правда-ли? тамъ или вокругъ него дялись дла старины нашей. Я работаю. Я всми силами стараюсь, на меня находитъ страхъ: можетъ быть я не успю! Мн надолъ Петербургъ, или, лучше, не онъ, но проклятый климатъ его: онъ меня допекаетъ. Да, это славно будетъ, если мы займемъ съ тобою кіевскія каедры: много можно будетъ надлать добра’ (I, 268). Кіевское профессорство одно время совсмъ налаживалось: ‘Министръ’,— сообщаетъ Гоголь Максимовичу 29 марта 1834 г.— ‘мн общалъ непремнно это мсто и требовалъ даже, чтобы я сейчасъ подавалъ просьбу, но я останавливаюсь затмъ, что мн даютъ только адъюнкта, увряя, впрочемъ, что черезъ годъ непремнно сдлаютъ ординарнымъ’ (I, 287). Затмъ, однако, вышла заминка со стороны кіевскаго попечителя Брадке, у котораго былъ другой кандидатъ на каедру всеобщей исторіи, привлекавшую Гоголя — харьковскій профессоръ Цыхъ. Брадке ни мало не былъ противъ назначенія вообще Гоголя кіевскимъ профессоромъ, онъ только предлагалъ ему другую каедру. Въ чрезвычайно характерномъ для выясненія вопроса о профессорств Гоголя письм его къ Максимовичу отъ 28 мая 1834 г., читаемъ:
‘Мои обстоятельства очень странны. Сергй Семеновичъ (Уваровъ) даетъ мн экстраординарнаго профессора и деньги на подъемъ, однако-жъ, ничего этого не выпускаетъ изъ рукъ и держитъ меня — не знаю для чего — здсь, тогда какъ мн нужно дйствовать и хать. Между тмъ Брадке пишетъ ко мн, что не угодно ли мн взять каедру русской исторіи, что сіе-де прилично занятіямъ моимъ, тогда какъ онъ самъ общалъ мн, бывши здсь, что всеобщая исторія не будетъ занята до самаго моего прізда, хотя бы это было черезъ годъ, а теперь, врно, ее отдали этому Цыху, котораго принесло какъ нарочно. Право, странно: они воображаютъ, что различія предметовъ это такая маловажность и что, кто читалъ словесность, тому весьма легко преподавать математику или врачебную науку, какъ будто пирожникъ для того созданъ, чтобы тачать сапоги. Я съума сойду, если мн дадутъ русскую исторію’ (I, 298).
Какъ мало соотвтствуетъ это письмо обычнымъ представленіямъ о несуразности претензій Гоголя на каедру! Такъ какъ, при согласіи министра, все дло назначенія Гоголя зависло исключительно отъ Брадке, то Гоголю стоило только написать послднему, что онъ беретъ предлагаемую каедру и его тотчасъ же назначили бы экстраординарнымъ профессоромъ. Но для Гоголя профессорство — въ мечтахъ, по крайней мр,— было всего мене карьерой или выходомъ изъ труднаго денежнаго положенія, въ которомъ онъ тогда находился. Онъ, врно или неврно — это уже другой вопросъ,— считалъ себя призваннымъ для каедры всеобщей исторіи и только одну ее соглашается брать. Не забудемъ еще и того, что съ чисто-технической точки зрнія каедру русской исторіи было гораздо легче занимать, чмъ каедру всеобщей исторіи, для которой — въ идеал, по крайней мр,— требовалось хорошее знаніе классическихъ и иностранныхъ языковъ.
Такъ-то кончились не Гоголемъ начатыя, но исключительно имъ однимъ разстроенныя хлопоты о кіевской’ профессур. Не лишне будетъ отмтить для характеристики тхъ требованій, которыя тогда предъявлялись къ кандидатамъ въ профессора, что хлопотавшій за Гоголя Максимовичъ занялъ въ кіевскомъ университет каедру словесности, а до того онъ въ московскомъ университет читалъ ботанику!
Гоголь же чрезъ нсколько мсяцевъ отвергъ и третье предложеніе профессуры, хотя предлагали ему теперь не въ провинцію, а въ Москву, предлагалъ не административный дятель и не спеціалистъ по ботаник, а такая крупная научная величина, какъ Погодинъ. Погодинъ въ то время читалъ всеобщую исторію, но переходилъ на русскую исторію и Гоголя-хотлъ устроить въ качеств адъюнктъ-профессора. Гоголь въ отвтномъ письм (I, 805) хотя и восторженно говоритъ о томъ, что ‘профессорство, если бы не у, насъ на Руси, то было бы самое благородное званіе’, но по причинамъ чисто-практическимъ находилъ для себя неудобнымъ перемщеніе въ Москву.
Предложеніе Погодина въ высшей степени важно для опроверженія ходячихъ взглядовъ на профессорскія притязанія Гоголя. Погодинъ познакомился съ Гоголемъ въ 1832 г. и сразу записалъ въ своемъ дневник: ‘Познакомился съ Гоголемъ и имлъ случай сдлать ему много одолженія. Говорилъ съ нимъ о малороссійской исторіи. Большая надежда, если возстановится его здоровье‘ {Барсуковъ, Жизнь и труды Погодина, т. IV, 114.}. Дальше идетъ все рчь объ историческихъ занятіяхъ Гоголя, значитъ ‘большая надежда’ относится къ Гоголю-историку. Съ тхъ поръ Погодинъ вступилъ въ тснйшую дружбу съ Гоголемъ, велъ съ нимъ оживленнйшую переписку, лично много говорилъ съ нимъ, наконецъ, что, пожалуй, всего важне въ данномъ случа, внимательно читалъ нсколько статей Гоголя по всеобщей исторіи. Онъ, значитъ, имлъ ясное и опредленное представленіе о силахъ Гоголя, и если тмъ не мене первый предложилъ Гоголю адъюнктство, то не смшны-ли вс разговоры о самонадянности Гоголя, да еще въ виду того, что самонадянный-то человкъ три предложенія профессорства не принялъ. Ко всему этому можно еще прибавить, что статьи Гоголя но всеобщей исторіи печатались въ ученомъ ‘Журнал министер. народ. просв.’, что этими статьями до назначенія Гоголя профессоромъ въ Петербург интересовался ученый министръ народ. просв. Уваровъ, что Уваровъ иной разъ прямо заказывалъ Гоголю научныя статьи для ‘Журнала министер. народ. просв.’ (I, 301), что ученый издатель ‘Телескопа’, извстный профессоръ и критикъ Надеждинъ, очень гнался за историческими статьями Гоголя (I, 285), что о назначеніи Гоголя профессоромъ въ Петербург хлопоталъ, кром Пушкина и Жуковскаго, также Никитенко {‘Рус. Мысль’ 1902, I.}. По истин печальное впечатлніе производитъ въ виду всхъ этихъ фактовъ глумящееся отношеніе нкоторыхъ юбилейныхъ статей текущаго года въ неудачному по совсмъ другимъ причинамъ профессорству Гоголя. Апогея это отношеніе достигло въ стать психіатра H. Н. Баженова ‘Болзнь и смерть Гоголя’ (‘Рус. мысль’ 1902, 1). Какъ очень многіе спеціалисты, г. Баженовъ вообще весьма скоръ на всякіе ршительные выводы и обобщенія, ему достаточно прочесть въ письм Гоголя жалобы на боль головы, чтобы тотчасъ же усмотрть тутъ типическую ‘неврастеническую каску’. Но по отношенію въ профессорству Гоголя г. Баженовъ дошелъ до Геркулесовыхъ столбовъ: онъ причисляетъ весь этотъ эпизодъ къ ‘странностямъ почти патологическимъ‘ (стр. 143).
Такъ-то, катясь подобно лавин, растетъ и принимаетъ безобразные размры всякое неврное или одностороннее мнніе. Впервые пренебрежительно заговорилъ въ печати о профессорств Гоголя извстный оріенталистъ Григорьевъ въ своей нкогда (1856—57) столь нашумвшей и всхъ возмутившей стать о Грановскомъ. Но у того были совсмъ особыя цли: обаяніе Грановскаго, обладавшаго довольно ограниченными спеціальными знаніями, поселяло самое недружелюбное отношеніе къ нему въ сердцахъ разныхъ завистливыхъ спеціалистовъ la Григорьевъ, богатыхъ знаніями, но бдныхъ нравственными силами. Григорьевъ всячески старался подчеркнуть незначительность научныхъ силъ Грановскаго и тутъ-то, для характеристики уровня той научной среды, изъ которой вышелъ Грановскій, и понадобился Гоголь въ роли профессора всеобщей исторіи. И вотъ, проходя разные промежуточные фазисы, отрицательное отношеніе къ Гоголюпрофессору, постоянно упускало изъ виду историческую точку зрнія, постоянно имло предъ собою какъ единицу сравненія позднйшихъ крупныхъ историковъ нашихъ и становилось все рзче и рзче, пока, наконецъ, пришелъ психіатръ и не усмотрлъ тутъ симптомъ будущей форменной душевной болзни Гоголя! Уже если признать стремленіе Гоголя занять каедру ‘почти патологическою странностью’, то дадимъ только пощаду хлопотавшимъ за него Пушкину и Жуковскому, какъ неспеціалистамъ, а затмъ, чтобы быть послдовательными, причислимъ въ полупомшаннымъ и Максимовича, и Никитенко, и Брадке, и Уварова, и особенно Погодина. Въ себ-то еще всякій человкъ ошибается, а они чего посходили съума, да сажали на каедру человка, совершенно ея недостойнаго.
Читатель пойметъ, почему мы такъ долго останавливаемся на профессорств Гоголя. Для насъ, помимо того, что хочется положить начало боле правильному отношенію къ одному изъ любопытныхъ эпизодовъ біографіи великаго писателя, есть тутъ другая, весьма, важная сторона. Для насъ, въ нашихъ стараніяхъ показать, что Гоголь былъ не только человкъ безсознательнаго творчества, но и писатель, вполн сознательно намчавшій цли своихъ произведеній, въ высшей степени важно выяснить, что Гоголь принадлежалъ къ высшей интеллигенціи своего времени. Это не прасолъ Кольцовъ, сильный единственно природнымъ геніемъ. Пусть Гоголь и весьма малознающій ученый съ позднйшей точки зрнія, пусть насъ поражаете, то, что человкъ, плоховато кончившій гимназію, черезъ два года получаетъ предложеніе занять каедру въ московскомъ университет, а черезъ шесть, безъ всякихъ экзаменовъ и диссертацій, въ самомъ дл становится профессоромъ. Намъ только важно показать, что въ свое-то время въ этомъ не было ршительно ничего экстраординарнаго и что Гоголь былъ вполн нормальнымъ кандидатомъ въ профессора. Пусть только читатель изъ всхъ приведенныхъ нами фактовъ удержитъ въ памяти то, что Максимовичъ, тоже безъ всякихъ экзаменовъ и диссертацій, прямо съ каедры ботаники былъ перемщенъ на каедру словесности, и никто насъ не упрекнетъ въ парадоксальности, если мы покамстъ (дальше мы потребуемъ большаго) поставимъ такой тезисъ: Гоголь, отвергшій свои предложенія занять каедру, добивался затмъ самъ профессуры въ Петербург съ научнымъ багажомъ, достаточнымъ для обычныхъ академическихъ требованій начала 30-хъ годовъ.
Въ своей защит притязаній Гоголя на профессорство и, однако, не намрены защищать самое профессорствованіе Гоголя, длившееся больше года. Оно, несомннно, было неудачно, судя по отзывамъ современниковъ. Но причины тутъ были совсмъ другія и при разсмотрніи ихъ мы убждаемся, что одного приравниванія Гоголя къ типу средняго профессора начала 30-хъ годовъ мало, что Гоголь по тмъ задачамъ, которыя себ ставилъ, стоялъ несомннно выше очень многихъ изъ своихъ университетскихъ товарищей.
Если бы, въ самомъ дл, т, которые такъ сурово отнеслись къ Гоголю-профессору, имли бы предъ глазами 6-й томъ Тихонравовскаго изданія Гоголя (появился въ 1896 г.), гд помщены выдержки изъ гоголевскихъ записныхъ книгъ, они-бы поняли, что причина неудачнаго профессорствованія Гоголя, главнымъ образомъ, лежала въ широт замысловъ его. Въ подготовительныхъ работахъ Гоголя къ будущимъ лекціямъ мы находимъ какъ программу всего курса, такъ и наброски отдльныхъ лекцій. А такъ какъ Гоголь вообще былъ крайне неаккуратенъ и множество лекцій пропускалъ, то можно прямо сказать, что вс свои лекціи Гоголь читалъ, предварительно составивъ себ подробнйшій остовъ. Это свидтельствуетъ не только о выдающейся добросовстности Гоголя, но и о желаніи блестяще поставить свой курсъ и внести въ него что-нибудь новое. И это-то стремленіе и подкосило Гоголя, который къ тому же былъ страшно занятъ какъ разъ тогда же окончательной отдлкой ‘Ревизора’. Извстно, что въ столь неблестяще сложившейся профессорской карьер Гоголя было, однако, два блестящихъ момента. Одинъ изъ нихъ — вступительная лекція, появившаяся затмъ въ печати въ ‘Журн. Мин. нар. просв.’ и ‘Арабескахъ’ (‘О среднихъ вкахъ’), другой — лекція, характеризующая эпоху арабскаго калифа Аль-Мамуна, тоже вскор напечатанная (въ ‘Арабескахъ’). Послднюю лекцію Гоголь тщательно обработалъ, ожидая, что къ нему заглянутъ въ аудиторію Жуковскій и Пушкинъ. Они, дйствительно, пріхали, Гоголь превосходно прочиталъ свою эффектную характеристику и очаровалъ какъ своихъ высокихъ покровителей, такъ и слушателей. Такимъ образомъ, несомннно, во всякомъ случа устанавливается, что Гоголь могъ-бы быть прямо выдающимся профессоромъ. Но понятно, это требовало огромной работы. Читать еженедльно дв »блестящія’ лекціи такого типа, какія Гоголь прочиталъ въ присутствіи Пушкина и Жуковскаго, было страшно трудной задачей. Трудно не потому, однако, что тутъ требовалось особенно много спеціальныхъ знаній — Гоголь, какъ мы сейчасъ увидимъ, имлъ для этого достаточно источниковъ подъ руками — а по причинамъ чисто литературнаго свойства. Всякій, кто заглянетъ въ мало-читаемые гоголевскіе ‘Арабески’ и ознакомится съ характеристикою Аль-Мамуна, тотчасъ увидитъ, что это почти беллетристика, рядъ картинъ и силуэтовъ чисто-художественнаго пошиба. Гоголь писалъ ее съ тмъ же художественнымъ обдумываніемъ и увлеченіемъ, съ какимъ писалъ почти одновременно характеристику казачества въ ‘Тарас Бульб’, т. е. составляя самую тщательную мозаику изъ наиболе яркихъ чертъ и набрасывая одну широкую картину. Но гд же было справиться съ такого рода обработкой въ короткій промежутокъ между двумя лекціями, да еще при той крайней медленности, которая характеризуетъ творчество Гоголя. У него годами созрвали даже самыя мелкія по объему произведенія. Лекціи нельзя было высиживать годами и оттого-то Гоголь такъ быстро и оскся. Банально онъ не хотлъ читать, а читать блестяще не хватало времени.
Такъ вотъ гд истинная причина того, что университетская дятельность страшно занятаго въ то время своими художественными замыслами Гоголя потерпла неудачу. А спеціальныхъ знаній, какъ мы уже сказали, у Гоголя было достаточно, чтобы прочитать курсъ, вполн удовлетворяющій скромнымъ требованіямъ того времени. Въ примчаніяхъ въ 6-му тому Тихонравовскаго изданія (стр. 689) напечатанъ списокъ книгъ историческаго содержанія, которыя впослдствіи Гоголь подарилъ другу своему А. С. Данилевскому и которыми своевременно несомнно пользовался, готовясь къ лекціямъ. Это списокъ весьма приличный. Кром книгъ общаго значенія (‘Cours de literature franaise’ Вильмена, его же ‘Mlangs philosophiques, historiques, et littraires’) мы находимъ тутъ ‘Introductions l’histoire universelle’ Мшилэ, французскій переводъ Гердеровскихъ ‘Идей о философіи исторіи человчества’, ‘Исторію паденія римской имперіи’ Гиббона во франц. перевод Гизо, ‘Всемірную исторію’ Іоганна Миллера во франц. перевод, ‘Dix ans d’tudes historiques’ Огюстена Тверри, его же ‘Histoire de la conqute de l’Angleterre par les Normands’ и др. Но это, однако, далеко не вс пособія, бывшія у Гоголя подъ рукою. Помимо книгъ на русскомъ язык, напр., трудовъ Беттихера и Герена, о которыхъ Гоголь даже переписывался съ Погодинымъ, тутъ нтъ той прекрасной книги по исторіи среднихъ вковъ — Галламовской ‘History of Middle Age’, французскимъ переводомъ которой, какъ это показалъ Тихонравовъ, Гоголь особенно много пользовался. Слды знакомства съ поименованными выше книгами и другими пособіями де трудно прослдить какъ по напечатаннымъ историческимъ статьямъ Гоголя, гд мы находимъ, напр., спеціальную характеристику исторіософическихъ взглядовъ Шлецера, Іоганна Миллера и Гердера, цитаты изъ лекцій Шлегеля и др., такъ и по ненапечатаннымъ подготовительнымъ работамъ къ университетскому курсу. Такъ, въ весьма обстоятельно составленной ‘Библіографіи среднихъ вковъ’ (т. 6, стр. 278—277 и 684—86), часть пособій названа, несомннно, только по указаніямъ другихъ библіографій, но при нкоторыхъ сочиненіяхъ сдланы краткія характеристики, показывающія, что Гоголь съ ними хорошо знакомъ. Это именно: ‘Исторія упадка римской имперіи’ Гиббона, ‘Исторія европейской цивилизаціи’ Гизо, ‘Европа въ средніе вка’ Галлама, первые томы средней исторіи Демишеля. Слды пристальнаго знакомства Гоголя съ иностранными пособіями, которыя были доступны ему только на французскомъ язык, весьма своеобразно и наглядно сказалась въ томъ, что множество историческихъ именъ второстепеннаго значенія, для которыхъ еще не установилась русская транскрипція, у Гоголя встрчается во французскомъ произношеніи. И уже одна эта мелочь удивительно ярка и характерна. Она наглядно доказываетъ, что Гоголь несомннно вносилъ въ свое преподаваніе нчто свое, нчто такое, чего его предшественники не касались.
А теперь, когда мы бросили взглядъ въ самую лабораторію гоголевскаго профессорствованія, спросимъ себя еще разъ: такъ ли ничтожны были знанія Гоголя для начинающаго, двадцати пяти-лтняго лектора даже и не той эпохи? Въ первый же годъ чтенія готовить для каждой лекціи подробный конспектъ по ряду превосходныхъ пособій — это по тому времени было явленіемъ прямо изъ ряду вонъ выходящимъ.
Закончимъ нашъ экскурсъ нсколькими замчаніями о стать Гоголя ‘О преподаваніи всеобщей исторіи’. Изъ нея, въ связи съ перепискою, мы можемъ извлечь нсколько чертъ, весьма цнныхъ для нашего утвержденія, что въ эпоху высшаго напряженія художественнаго творчества Гоголя онъ напряженно размышлялъ и надъ вопросами теоретическаго характера.
При современной спеціализаціи знанія, когда человкъ, проработавши цлую жизнь, не дерзаетъ длать обобщеній дале одного, двухъ столтій, трудно удержаться отъ улыбки, когда читаешь такое опредленіе задачи всеобщей исторіи:
‘Предметъ ея великъ: она должна обнять вдругъ и въ полной картин все человчество — какимъ образомъ оно изъ своего первоначальнаго, бднаго младенчества развивалось, разнообразно совершенствовалось и, наконецъ, достигло ныншней эпохи. Показать весь этотъ великій процессъ, который выдержалъ свободный духъ человка кровавыми трудами, борясь отъ самой колыбели съ невжествомъ, природой и исполинскими препятствіями — вотъ цль всеобщей исторіи! Она должна собрать въ одно вс народы міра, разрозненные временемъ, случаемъ, горами, морями, и соединить ихъ въ одно стройное цлое, изъ нихъ составить одну величественную полную поэму’.
Хотли-бы мы видть того наиученнйшаго историка, который взялся-бы составить и преподавать курсъ по такой программ. Но, конечно, никто не поставитъ Гоголю въ минусъ мечты о такомъ труд. Во времена Гоголя доживалъ свои послдніе дни, но не отжилъ, однако, совсмъ взглядъ на исторію какъ на ‘историческое искусство’, при которомъ отъ историка требовалось не столько основательность разработки, сколько широта обобщеній и художественная изобразительность. Еще не отошло въ область преданій профессорствованіе поэта и медика по спеціальному образованію Шиллера, которому ученйшій іенскій университетъ предложилъ каедру всеобщей исторіи за ‘Исторію отпаденія Нидерландовъ’, съ строго-научной точки почти не имющую никакой цны и интересную только по блестящему литературному изложенію. Еще вполн свжо было колоссальное впечатлніе, произведенное исторіею Карамзина, успхъ которой покоился не на эрудиціи, а на художественной изобразительности и нравственно-политическомъ морализированіи. Почти десять лтъ спустя посл появленія ‘Плана’ Гоголя, Блинскій, самъ хотя и не спеціалистъ, но всегда отражавшій кругъ представленій наиболе научно-образованныхъ круговъ своего времени, ставитъ историку такія-же задачи (см. начало его статьи о ‘Россіи до Петра Великаго’).
Но если еще можно что-нибудь сказать съ чисто-научной точки зрнія противъ стремленія превратить всемірную исторію въ ‘поэму’, то именно въ этой ‘ненаучности’ нельзя не видть чрезвычайно благопріятнаго обстоятельства для расширенія творческаго горизонта Гоголя въ одну изъ самыхъ напряженныхъ эпохъ его духовной жизни,— въ моментъ окончательной обработки ‘Ревизора’. Тотчасъ по оставленіи университета, 6 декабря 1835 г., Гоголь писалъ Погодину:
‘Я расплевался съ университетомъ, и черезъ мсяцъ опять беззаботный казакъ. Неузнанный я взошелъ на каедру и неузнанный схожу съ нея. Но въ эти годы — годы моего безславія, потому что общее мнніе говоритъ, что я не за свое дло взялся — въ эти полтора года я много вынесъ оттуда и прибавилъ въ сокровищницу души. Уже не дтскія мысли, не ограниченный прежній кругъ моихъ свдній, но высокія, исполненныя истины и ужасающаго величія мысли волновали меня!.: Миръ вамъ, мои небесныя гостьи, наводившія на меня божественныя минуты въ моей тсной квартир, близкой въ чердаку! Васъ никто не знаетъ, васъ вновь опускаю на дно души до новаго пробужденія: когда вы исторгнитесь съ большею силою и не посметъ устоять безстыдная дерзость ученаго невжи, ученая и неученая чернь, всегда соглашающаяся публика’ и проч. и проч… (I, 357).
Невозможно, конечно, съ полною опредленностью сказать, къ какой сфер относятся т ‘исполненныя ужасающаго величія’ мысли, о которыхъ идетъ рчь въ этомъ первостепенной важности отрывк изъ лтописи творчества Гоголя. Они, несомннно, охватываютъ всю совокупность его душевной жизни въ эпоху профессорствованія, которая вмст съ тмъ есть эпоха упорной, боты надъ окончательной отдлкой ‘Ревизора’. Отчасти, конечно, слова Гоголя относятся къ спеціальному кругу взглядовъ его на историческую жизнь. Но несомннно, что тутъ и прорчеоское предвидніе того значенія, которое предстояло получить окончательно ‘исторгнувшемуся’ теперь изъ творческихъ ндръ ‘Ревизору’. ‘Божественныя минуты’, видимо, съ одной стороны относятся къ уясненію для Гоголя судебъ человчества. Но вмст съ тмъ, тутъ ярко и проникновенно сказалась память о тхъ волшебныхъ посщеніяхъ генія, когда умственному взору Гоголя представилось во всей его сил значеніе великой комедіи. А ‘новое пробужденіе’, можетъ быть, относится къ- дальнйшему развитію зачатыхъ уже тогда ‘Мертвыхъ душъ’.
Но опредленность въ данномъ случа не иметъ ршительно никакого значенія. Совсмъ не важны точныя очертанія тхъ мыслей, думъ * и чувствъ, которыя волнуютъ писателя, важно только, чтобы онъ горлъ и волновался и чтобы это волненіе направляло его душевную жизнь въ одну опредленную сторону. Душа писателя-творца есть горнило, въ которомъ въ моменты рожденія великихъ произведеній плавится благородный металлъ таланта и горитъ святой огонь вдохновенія. Только наличность и порода плавящагося металла и иметъ значеніе, а уже ту или другую вполн опредленную форму драгоцнная масса непремнно приметъ. И сейчасъ приведенный разсказъ Гоголя о томъ, что происходило въ его душ въ годы созданія ‘Ревизора’, прежде всего важенъ тмъ, что отъ него пышетъ страшнымъ внутреннимъ огнемъ, что насъ обдаетъ тмъ жаромъ, въ пылу котораго выкована великая комедія. А затмъ мы ясно видимъ, что раздувало и поддерживало въ душ Гоголя творческій огонь. Не. беззаботный смхъ, не зубоскальство, не желаніе забавить, а мысли ‘ужасающаго величія’ создали ‘веселую’ комедію. То единственно-честное лицо среди плутовъ и пошляковъ ‘Ревизора’, которое Гоголь впослдствіи вводилъ въ объясненіе своей комедіи — авторское отношеніе — не фраза, значитъ, потомъ придуманная. Предъ нами реальный фактъ, ‘волненіе’ самаго высокаго свойства наполняло душу автора въ теченіе всхъ двухъ лтъ, которыхъ потребовало созданіе ‘Ревизора’.
И вотъ, съ полною опредленностью вырисовывается картина духовной жизни Гоголя въ знаменательный періодъ соединенія въ одно неразрывное цлое его научной и художественной дятельности. Схема получается такая: въ эпоху во всякомъ случа усиленныхъ историческихъ занятій, въ эпоху мечтаній создать ‘поэму’ всеобщей исторіи, въ годы, когда Гоголю, какъ онъ писалъ Погодину, казалось, что ему суждено ‘сдлать кое-что необщее во всеобщей исторіи’ (I, 275), онъ столь-же усиленно работаетъ надъ произведеніемъ, которое открываетъ собою гражданскій періодъ русской литературы. Есть-ли физическая возможность, чтобы не установилось взаимодйствіе, когда голова и душа работали одновременно и надъ исторіей и надъ комедіей, когда утромъ или вечеромъ писалась или обдумывалась лекція, а вечеромъ или утромъ писалась или обдумывалась сцена изъ ‘Ревизора’. Разсказывая Погодину въ начал 1883 года о тхъ крайне-знаменательныхъ (мы еще дальше къ нимъ вернемся) причинахъ, въ силу которыхъ у него не двигалась такъ и оставшаяся неоконченною злйшая по замыслу комедія ‘Владиміръ 3-ьей степени’, Гоголь пишетъ:
‘Итакъ, за комедію не могу приняться, а примусь за исторію — передо мною движется сцена, шумитъ апплодисментъ, рожи высовываются изъ ложъ, изъ райка, изъ креселъ и оскаливаютъ зубы, и — исторія къ чорту’ (I, 245).
Если такъ тсно было соприкосновеніе въ 1883 году, при сочиненіи не оконченной комедіи и не обязательныхъ историческихъ занятій, то что же говорить о 1835 год, съ его интенсивнйшей работой надъ оканчиваемой комедіей и обязательными занятіями исторіей для подготовленія къ лекціямъ?
Рука объ руку шли теперь и историческія и художественныя думы Гоголя. Напряженно размышлялъ Гоголь о судьбахъ народовъ, размышлялъ всегда въ обобщающихъ и анализирующихъ очертаніяхъ, потому что собственно самое изложеніе историческихъ событій его никогда не занимало. Размышлялъ онъ также о гражданскомъ быт и устройств, которому вообще посвящалъ много вниманія въ своихъ историческихъ статьяхъ и подготовительныхъ наброскахъ. И въ это же самое время онъ весь горлъ творческимъ напряженіемъ, чтобы ярче изобразить порядки и атмосферу того города, судьбами котораго заправлялъ Сквоздикъ-Дмухановскій. Мысли ‘ужасающаго величія’ возникали у него, когда онъ думалъ о явленіяхъ исторической жизни западно-европейскихъ и восточныхъ народовъ. Неужели же они его оставляли какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ переходилъ къ явленіямъ русской жизни? Не забудемъ же того, что ‘Ревизоръ’ не есть непосредственная фотографія съ живой дйствительности, а одно изъ самыхъ сконцентрированныхъ синтетическихъ произведеній, гд все есть обобщеніе, все есть результатъ суммированія отдльныхъ чертъ. Предъ нами, такимъ образомъ, моментъ общаго напряженія именно рефлектирующей стороны Гоголевскаго духа, періодъ не непосредственнаго, а глубоко-размышляющаго творчества. Это-то, конечно, и сообщило веселому анекдоту, который Пушкинъ разсказалъ Гоголю, такія грандіозныя очертанія и превратило его въ потрясающую картину всего нашего общественно-государственнаго уклада.

IV.

Если Гоголь-историкъ цнится у насъ, обыкновенно, незаслуженно-мало, то Гоголь-критикъ просто мало кому извстенъ. Въ обширной литератур о Гогол эта сторона его дятельности почти никмъ не разсматривается. А между тмъ, она достаточно поучительна и уже вполн безспорно обрисовываетъ Гоголя не только какъ безсознательнаго художника-творца, но и какъ литературнаго судью съ вполн опредленными взглядами на задачи литературной дятельности.
Первымъ критическимъ опытомъ Гоголя является ‘Нсколько словъ о Пушкин’, въ ‘Арабескахъ’. Небольшая статья теперь, конечно, никого не можетъ удивить новизною или оригинальностью мыслей. Но для своего времени и въ тотъ моментъ, когда она была написана (1833), статья была выраженіемъ серьезнаго и вдумчиваго литературнаго міросозерцанія. Въ начал 30-хъ годовъ слава Пушкина стала меркнуть. Публика, пораженная трескомъ и блескомъ Марлинскаго, отнеслась холодно къ той пластичной простот, которая характеризуетъ творчество Пушкина во вторую, лучшую и наиболе зрлую пору его дятельности. Въ этотъ-то моментъ было несомннно проявленіемъ мало-обычной здравости вкуса, когда Гоголь напоминалъ, что ‘чмъ предметъ обыкновенне, тмъ выше надо быть поэту, чтобы извлечь изъ него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочимъ, совершенная истина’. Съ этой точки зрнія онъ скорблъ о томъ, что ‘недостаточно оцнены послднія произведенія Пушкина. Опредлилъ ли кто ‘Бориса Годунова’, это высокое, глубокое произведеніе, заключенное во внутренней, неприступной поэзіи, отвергнувшее всякое грубое, пестрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа’.
Наибольшій интересъ изъ критическихъ опытовъ Гоголя представляетъ появившаяся анонимно въ 1-й книг Пушкинскаго ‘Современника’ статья ‘О движеніи журнальной литературы въ 1834 и 1835 годахъ’. Свидтельствомъ современнаго значенія ея можетъ служить отзывъ Блинскаго, который, разбирая въ ‘Молв’ первый No ‘Современника’ и не зная, кому принадлежитъ статья, принялъ ее за profession de foi новой редакціи и по ней судилъ о ‘дух и направленіи’ журнала. Передавая содержаніе статьи, Блинскій считаетъ ‘за долгъ сказать, что вс эти сужденія не только изложены рзко, остро и ловко, но даже безпристрастно, и благородно’. Послдніе эпитеты Блинскій счелъ нужнымъ прибавить въ виду того, что ‘авторъ статьи не исключаетъ изъ своей опалы ни одного журнала’, т. е. и ‘Телескопа’ съ ‘Молвой’. ‘И хотя’,— прибавляетъ Блинскій,— ‘его сужденіе и о нашемъ изданіи совсмъ не лестно для насъ, но мы не видимъ въ немъ ни злонамренности, ни зависти, ни даже несправедливости’ (Блинскій, Соч., по нашему изд. т. III, 4). Больше всего Блинскаго привелъ въ восторгъ взглядъ статьи на назначеніе журналистики, характеристика безпринципнаго паясничества Брамбеусовской ‘Библіотеки для чтенія’ и продажности ‘Св. Пчелы’. И это дйствительно лучшая часть статьи. Правда, тутъ не все могло казаться новымъ. Такъ, напр., Блинскій совершенно справедливо говорилъ: ‘О Библіотек для чтенія’ высказаны истины рзкія и горькія для нея, но уже извстныя и многими еще прежде сказанныя’.Многими, положимъ, не многими, но самимъ Блинскимъ дйствительно еще въ конц 1834 г. въ ‘Литературныхъ мечтаніяхъ’ была сдлана Брамбеусу страстная отповдь, въ которую молодой критикъ вложилъ всю силу присущей ему способности возмущаться пошлостью и безпринципностью. Если мы, тмъ не мене, ставимъ Гоголю въ особую заслугу протестъ противъ имвшей огромнйшій успхъ ‘Библіотеки’, то потому, что въ частной переписк Гоголь давнымъ давно возсталъ противъ ‘брамбеусины’, какъ онъ выразился въ письм къ Погодину (I, 273). Въ печати, и при томъ въ очень смягченной форм, Гоголь выразилъ свое негодованіе только въ 1836 году въ разбираемой теперь стать. Но въ письм въ Погодину отъ 11 января 1834 г. все это было высказано тотчасъ посл выхода первой же, столь поразившей публику, книжки ‘Библіотеки для чтенія’:
‘…подъ ногами у тебя валяется толстый дуракъ, т. е. первый No Смирдинской ‘Библіотеки’. Кстати о ‘Библіотек’. Это довольно смшная исторія. Сенковскій очень похожъ на стараго пьяницу и забулдыжника, котораго долго не ршался впускать въ кабакъ даже самъ цловальникъ, но который, однако-жъ, ворвался и бьетъ, очертя голову, сулеи, штофы, чарки и весь благородный препаратъ. Сословіе, стоящее выше Брамбеусины, негодуетъ на безстыдство и наглость кабачнаго гуляки. Сословіе, любящее приличіе, гнушается и читаетъ. Начальники отдленій и директоры департаментовъ читаютъ и надрываютъ бока отъ смху. Офицеры читаютъ и говорятъ: ‘С… сынъ, какъ хорошо пишетъ’. Помщики покупаютъ и подписываются и, врно, будутъ читать. Одни мы, гршные, откладываемъ на запасъ для домашняго хозяйства’ (I, 273).
По этой удивительно-мткой характеристик успха Брамбеуса-Сенковскаго можно подумать, что Гоголь хотя и очень быстро и чутко’ но все-таки отразилъ мнніе кружковъ ‘стоящихъ выше Брамбеусины’. Но въ дйствительности, однако, Гоголю безусловно принадлежитъ честь перваго опредленія литературной цны этого столь важнаго литературнаго явленія тридцатыхъ годовъ. Уже 20 февраля 1833 г., за годъ до выхода ‘Библіотеки’, когда Брамбеусъ и имени еще никакого не имлъ, Гоголь писалъ Погодину:
‘Читалъ-ли ты Смирдинское ‘Новоселье’? Для меня оно замчательно, тмъ, что здсь въ первый разъ показались въ печати такія гадости, что читать мерзко. Прочти Брамбеуса: сколько тутъ и подлости, и вони, и всего’ (I, 246).
Въ этой прозорливости нельзя не усмотрть весьма тонкаго пониманія особенностей своего собственнаго творчества. Дло въ томъ, что Брамбеусъ до извстной степени писалъ въ томъ же стил, какъ и самъ Гоголь. На грубый вкусъ у нихъ было много* общаго. Та же ‘забавность’, то же остроуміе, которое къ тому же, какъ ни относиться строго къ Брамбеусу, было у него не заурядное, т же, наконецъ, экскурсы въ сферы, для представителей литературной чопорности казавшіяся ‘грязью’. Благодаря этой вншней близости, получалась возможность для людей, неспособныхъ отличать золото отъ мишуры, смшивать обоихъ ‘забавныхъ’ писателей. И ихъ смшивали не разъ даже люди, безконечно преклонявшіеся предъ Гоголемъ. Почтенная Марья Ивановна Гоголь, безграничное благоговніе которой предъ талантами сына доходило до величайшихъ курьезовъ, прямо въ ярость приводила его, приписывая ему нкоторыя повсти Брамбеуса (I, 298), казавшіяся ей, какъ и всей провинціи, вершиною ядовитаго остроумія. Но Гоголь-то съ перваго момента появленія Брамбеуса понялъ всю глубину бездны, ихъ отдляющей, все безграничное несходство внутреннихъ побужденій. Онъ, ‘копавшійся въ грязи’, чтобы показать, какіе перлы таятся на дн ея, и чтобы сквозь эту грязь провести людей къ свту, онъ, ‘забавляя’ своихъ читателей, ни на одну минуту не разстававшійся съ тоскою по совершенству, не могъ не отнестись съ истиннымъ омерзеніемъ къ чисто-клоунскому барахтанію въ грязи Брамбеуса, сознательно спекулировавшаго на возбужденіе низменныхъ инстинктовъ. Оттого-то онъ и встрепенулся такъ, и нельзя объяснять его отношенія къ Брамбеусу однимъ чувствомъ досады. Тутъ замчательна искренность- и сила презрнія. Извстно изъ жизни самыхъ великихъ писателей, что подъ вліяніемъ очень шумнаго успха въ нихъ зарождалось желаніе подражать вещамъ, безусловно ниже стоящимъ собственныхъ произведеній. Кому, напр., придетъ въ умъ сопоставлять геніальныя въ своей правдивой простот повсти Пушкина съ фейерверочнымъ романтизмомъ повстей Марлинскаго. Однако, Пушкинъ далеко не сознавалъ этого превосходства и съ извстнымъ чувствомъ не личной, а именно творческой зависти приглядывался въ огромному впечатлнію, которое производила эффектная напыщенность Марлинскаго, и кое въ чемъ подражалъ ему. И вотъ почему мы въ глубочайшемъ и искреннйшемъ презрніи, именно презрніи и ни мало не зависти Гоголя къ модному Брамбеусу, не можемъ не усмотрть доказательства полнаго и яснаго разумнія свойствъ своего собственнаго творчества.
Отношеніе Гоголя къ модному Брамбеусу, убійственная характеристика сильной своимъ вліяніемъ на среднюю публику ‘Св. Пчелы’ и мткое приравниваніе дававшаго всмъ свое имя Греча къ ‘почтеннымъ пожилымъ людямъ’, которыхъ ‘приглашаютъ въ посаженые отцы на вс свадьбы’, были выраженіемъ тонкаго вкуса Гоголя и-умнія его понимать литературныя индивидуальности. Но въ этой же стать Гоголь проявилъ и высокія общія представленія о литературной дятельности. Главный упрекъ, съ которымъ онъ обращался къ ‘Библіотек для чтенія’, было отсутствіе у брамбеусовскаго журнала ‘цли’. Разсказовъ, какъ блестяще была поставлена Смирдинымъ въ журнал издательская часть, какъ много даетъ журналъ своимъ подписчикамъ литературнаго матеріала, какъ много было привлечено хорошихъ писателей, критикъ считаетъ, однако, все это недостаточнымъ:
‘Никто не позаботился,— говорить онъ,— о весьма важномъ вопрос: долженъ-ли журналъ имть одинъ какой-нибудь опредленный тонъ, одно уполномоченное мнніе, или онъ долженъ быть складочнымъ мстомъ всхъ мнній, всхъ толковъ, составить какую то разнохарактерную ярмонку, гд каждый хлопочетъ о своемъ’ (Х-ое изд., VI, 329).
‘Какая цль была редактора этого журнала?— спрашиваетъ опять Гоголь черезъ нсколько страницъ.— Какой начерталъ себ путь журналъ, что такое избралъ онъ девизомъ, какая свтлая мысль, какое доброе, радушное, увлекающее слово скажетъ онъ на воспитаніе всеобщее молодого и великаго нашего отечества?’ (стр. 381).
А еще черезъ нсколько строкъ у Гоголя вырывается удивительно характерная для него тирада:
‘Прочитавши вс статьи, помщенныя въ этомъ журнал, слдуя за всми словами, сказанными имъ (Сенковскимъ), невольно остановишься въ изумленіи: что это такое? что заставляло писать этого человка, когда его не мучило ни одно желаніе сказать еще несказанное свту?’ (стр. 332).
Въ этихъ словахъ весь Гоголь съ его литературнымъ страданіемъ, съ его страстнымъ стремленіемъ выразить всю полноту своей души, которое подъ конецъ жизни только приняло трагическіе размры, но глубоко сидло въ немъ съ первыхъ же шаговъ на литературномъ поприщ. А во всхъ приведенныхъ выдержкахъ, вмст взятыхъ, мы уже видимъ ясныя очертанія того пророчески-высокаго взгляда на задачи писателя, который иной разъ приводилъ къ недостаточно объективно комментируемому у насъ ‘высокомрію’ Гоголя, но которое на самомъ дл было только естественнымъ отраженіемъ и великаго его генія и огромнаго значенія, пріобртеннаго русскою литературою.
Требованіе ‘увлекающаго’ и ‘несказаннаго свту’ слова ‘на воспитаніе молодого и великаго нашего отечества’ до такой степени составляло святую святыхъ Гоголя, что онъ, видимо, не захотлъ даже до поры до времени выступать съ нимъ передъ публикою. Онъ какъ будто еще стснялся провозглашать лозунгъ, который невольно наводилъ на мысль, что самъ то авторъ говоритъ слово и ‘увлекающее’ къ добру и еще ‘несказанное свту’. Въ печать эти лирическія мста его статьи не попали. Мы цитировали не по тексту, который явился въ ‘Современник’ и потомъ перепечатывался въ собраніяхъ сочиненій Гоголя, а по черновымъ наброскамъ, впервые напечатаннымъ въ VI том Тихонравовскаго (Х-то) изданія. Для печати самъ Гоголь, который всегда былъ возвышенъ въ первыхъ своихъ порывахъ, далеко не всегда оставался на высот своихъ порывовъ въ дальнйшихъ стадіяхъ, многое сгладилъ, смягчилъ и обезличилъ. Такимъ образомъ, въ приведенныхъ выдержкахъ предъ нами отрывки изъ задушевнаго дневника, возгласы, вытекшіе изъ того же самого настроенія, которое сказалось въ одномъ изъ первыхъ же петербургскихъ писемъ Гоголя къ матери, гд онъ мечталъ ‘разсевать благо и работать на пользу міру’ (1, 124).
Экскурсіи Гоголя въ область критики не ограничиваются статьями о Пушкин и движеніи журнальной литературы. Онъ поздне не разъ высказывался по литературнымъ вопросамъ. Но мы этого теперь не станемъ касаться, потому что насъ покамстъ интересуетъ интелектуальный міръ Гоголя въ эпоху созданія перваго великаго гражданскаго произведенія его — ‘Ревизора’.
Какъ самое появленіе статьи Гоголя въ казовой книжк пушкинскаго ‘Современника’, такъ и самое содержаніе бойкаго, остроумнаго и благороднаго отпора литературной пошлости и безпринципности, произвели, несомннно, большое впечатлніе на лучшую часть публики. Длая къ ней кое-какія дополненія, одинъ изъ читателей ‘Современника’ — А. Б. (Безсоновъ) въ ‘Письм къ издателю’, напечатанному въ 3-ей книжк журнала, между прочимъ говоритъ: ‘Статья о движеніи журнальной литературы по справедливости обратила на себя общее вниманіе’. Если къ этому присоединить восторги Блинскаго, то едва-ли будетъ надобность дальше останавливаться на доказательствахъ того, что статья выдвигаетъ Гоголя въ первые ряды мыслящихъ людей своего времени. Предъ нами уже совершенно безспорно не только безсознательно творящій художникъ, но и тонкій представитель рефлексіи. Прибавимъ только еще одинъ чрезвычайно-знаменательный фактъ. Въ своемъ дневник Пушкинъ 7 апрля 1834 г. сдлалъ такую запись:
‘Гоголь, по моему совту, началъ исторію русской критики’ (Соч., изд.. Литературнаго Фонда, т. V, 206).
Изъ этой зати ничего не вышло. Пока Гоголь не попалъ на настоящій путь, пока огромное впечатлніе, произведенное ‘Ревизоромъ’, не укрпило его окончательно въ сознаніи своихъ великихъ силъ, онъ кидался въ разныя стороны и былъ занятъ планами самыхъ разнообразныхъ не художественныхъ предпріятій: то затвалъ исторію Малороссіи и печаталъ въ газетахъ просьбы о присылк ему матеріаловъ, то собирался ‘дернуть’ исторію среднихъ вковъ въ восьми томахъ и т. д. Посл ‘Ревизора’ вс эти зати разсялись какъ дымъ и Гоголь даже не вспоминалъ о своихъ многочисленныхъ проектахъ. Не вернулся онъ и къ исторіи русской критики. Но отъ этого самый фактъ пушкинскаго предложенія не теряетъ своей знаменательности. Какого высокаго мннія о Гогол, какъ мыслящемъ человк, долженъ былъ-быть Пушкинъ, съ его тончайшимъ вкусомъ и разностороннею образованностью, чтобы предложить молодому писателю такую сложную и отвтственную литературно-критическую задачу?

V.

Переходя отъ Гоголя-историка и Гоголя-критика къ Гоголю — творцу ‘Ревизора’ и вопросу о степени сознательности этого великаго литературно — гражданскаго подвига, считаемъ очень поучительнымъ вспомнить тутъ исторію происхожденія другого великаго литературно-гражданскаго подвига — тургеневскихъ ‘Записокъ Охотника’.
Мы, въ одной стороны, знаемъ изъ собственныхъ показаній творца ихъ, что ‘Записки Охотника’ были исполненіемъ ‘Анибаловской клятвы’ бороться съ крпостнымъ правомъ, которую авторъ далъ себ подъ совокупнымъ вліяніемъ знакомства съ европейскою жизнью, просвтительныхъ идей кружка Блинскаго и ужасныхъ впечатлній, вынесенныхъ изъ родительскаго дома. Но, съ другой стороны, знаемъ мы и вотъ что. Въ конц 1846 года, когда ‘Современникъ’ переходилъ въ руки новаго Литературнаго поколнія, Панаевъ обратился къ Тургеневу съ просьбой дать что-нибудь для первой книжки преобразованнаго журнала. У Тургенева ничего ‘серьезнаго’ въ портфел не оказалось. Но валялся у него маленькій ‘пустячекъ’, который онъ и предложилъ Панаеву. Панаевъ радъ былъ и пустячку, однако, соотвтственно безхитростному типу очерка, помстилъ его не въ отдл заправской беллетристики, а засунулъ въ отдлъ ‘Смси’. А чтобы окончательно обезоружить какія бы то ни было строгія требованія, Панаевъ къ скромному и безъ того заглавію очерка ‘Хорь и Калинычъ’ прибавилъ еще подзаглавіе: (Изъ записокъ охотника). Этимъ всякія требованія уже окончательно устранялись: чего-же и ждать отъ мимолетныхъ впечатлній охотника!
Публика оказалась проницательне и автора, и редактора. Ударивъ въ нервъ времени, отвтивъ потребности лучшихъ сердецъ ласково отнестись къ закрпощенному народу, ‘Хорь и Калинычъ’ обратилъ на себя всеобщее вниманіе. Успхъ окрылилъ начинавшаго охладвать къ своей литературной дятельности Тургенева, онъ въ томъ-же тон одинъ за другимъ пишетъ )ядъ такихъ-же очерковъ, которые вмст взятые и были блистательнымъ исполненіемъ клятвы. Однако, какъ ни ясны были свойства успха очерковъ, значеніе ‘Записокъ Охотника’ не сразу выяснилось въ полной мр. Великій литературный прозорливецъ Блинскій видлъ въ Тургенев не больше какъ писателя Далевскаго стиля и въ то время какъ во всхъ отношеніяхъ ниже стоящій ‘Антонъ Горемыка’ Григоровича произвелъ на него потрясающее впечатлніе, появившіеся при его жизни превосходные первые очерки ‘Записокъ Охотника’ сравнительно, тронули его мало. Окончательно значеніе ‘Записокъ Охотника’ установилось позже.
. Разсказанный эпизодъ въ высшей степени характеренъ и вводитъ вопросъ о’сознательности творчества въ надлежащія границы. Если бы мы не знали, что ‘Записки Охотника’ представляютъ собою исполненіе клятвы, мы бы имли тутъ яркое подтвержденіе извстнаго уже намъ мннія Блинскаго, что творчество геніевъ вообще и Гоголя въ частности идетъ путемъ безсознательнымъ. Но такъ какъ мы знаемъ совершенно точно, что ‘Записки Охотника’ — это единственно геніальное произведеніе въ ряду просто первоклассныхъ произведеній Тургенева — имли своимъ источникомъ совершенно опредленное намреніе, то выводъ получается иной. Мы убждаемся, что въ тхъ случаяхъ, когда данная мысль и данное настроеніе насквозь, органически проникаютъ писателя, когда эта мысль и это настроеніе сложились въ душ писателя совершенно ясно и отчетливо, то нтъ того ‘пустячка’, въ которомъ все это не сказалось бы въ полной сил. И достаточно самаго вншняго повода, какимъ по отношенію къ Тургеневу былъ успхъ перваго очерка, чтобы вдохновеніе забило ключомъ и вывело-бы на свтъ Божій все скопившееся на дн творческой души настроеніе.
И вотъ такое-то органическое проникновеніе можно вполн прослдить въ ‘Ревизор’. Если Гоголь даже и не предвидлъ всхъ выводовъ, которые можно сдлать изъ его комедіи — какъ не предвидлъ и Тургеневъ широкихъ выводовъ изъ скромнаго ‘Хоря и Калиныча’ — то, все-таки, несомннно можно установить, что ни одна деталь въ ‘Ревизор’ не выскочила случайно. Вс части картины находятся въ тснйшей связи съ тми вполн опредленными взглядами на отдльныя стороны и явленія русской жизни, которые сложились у Гоголя въ эпоху созданія комедіи. Переписка намъ даетъ совершенно опредленное указаніе, что злая и безпощадная картина зародилась въ моментъ, когда Гоголь, по собственному знаменательному опредленію, чувствовалъ въ себ особенный приливъ ‘правды и злости’.
‘Правда и злость’ была заложена въ самый фундаментъ всего нравственнаго существа Гоголя и съ дтскихъ лтъ составляла самую яркую особенность великаго меланхолика.
Уже въ 18 лтъ вспоминая ‘прошлое’, онъ пишетъ своему другу Высоцкому: ‘Съ первоначальнаго нашего здсь (Нжин) пребыванія, уже мы поняли другъ друга, а глупости людскія уже рано сроднили насъ, вмст мы осмивали ихъ‘ (I, 55). Съ годами, по мр того какъ расширялся умственный горизонтъ Гоголя, росла въ немъ и опредленность отрицательнаго отношенія къ окружающей обстановк и къ эпох созданія ‘Ревизора’ Гоголь былъ ‘консерваторокъ’ самаго страннаго сорта. Безусловный теоретическій поклонникъ существующаго уклада общественно-государственной жизни, разсматриваемаго какъ цлое, онъ къ каждой ея детали относился съ полною отрицательностью. Достаточно для этого прослдить его отношеніе къ отдльнымъ сословіямъ. Не стоитъ, конечно, сколько-нибудь подробно останавливаться на томъ, какъ относился Гоголь къ чиновничеству: слишкомъ уже связано въ ум каждаго читателя имя великаго сатирика съ бичеваніемъ чиновническихъ злоупотребленій и бездушія. Но интересно будетъ отмтить ту глубину презрнія, которую питаетъ Гоголь къ чиновничеству и которая рзко отдляетъ его отъ другихъ писателей, до него бичевавшихъ взяточничество, напр. Капниста. Для Гоголя чиновникъ не злодй, а пошлякъ и ничтожество по преимуществу. Чтобы хронологически не отходить отъ ‘Ревизора’, вспомнимъ написанное въ 1883 году ‘Утро длового человка’. Тутъ нтъ ‘бичеванія’, а все насквозь пропитано какимъ-то безграничнымъ презрніемъ, желаніемъ выяснить полное ничтожество человка, занимающаго очень видный постъ, хотя вс его таланты заключаются въ умніи слдить за калиграфіей идущихъ къ министру бумагъ. И это общая черта почти всхъ чиновниковъ Гоголя: въ нихъ нтъ даже простой дловитости, они только и умютъ что чваниться, кричать на подчиненныхъ, да самымъ грубымъ и элементарнымъ образомъ брать взятки. За исключеніемъ ‘весьма, по своему, не глупаго’ городничаго, въ огромной галлере гоголевскихъ чиновниковъ и администраторовъ нтъ ни одного, которому можно было-бы сдлать такой сомнительный комплиментъ, что онъ тонкій мошенникъ или хоть и ‘бестія’ и ‘.шельма’, но ‘умная’.
Тмъ-же безграничнымъ пренебреженіемъ проникнуто отношеніе Гоголя къ сословію, которое въ огромномъ большинств его современниковъ почти не возбуждало къ себ критическаго отношенія. Мы говоримъ о военныхъ. Для декабриста Марлинскаго, для Лермонтова съ его ‘горечью и злостью’, съ понятіемъ офицеръ почти всегда связано представленіе о чемъ-то во всякомъ случа молодомъ, свжемъ, а сплошь да рядомъ блестящемъ и увлекательномъ. Для Гоголя-же офицеръ всегда какой то синонимъ глупости и пошлости а часто кое-чего и похуже. Самый типичный изъ военныхъ, фигурирующихъ въ произведеніяхъ Гоголя эпохи ‘Ревизора’ — поручикъ Пироговъ не обладаетъ даже самою элементарною добродтелью своего сословія — онъ не храбръ и въ длахъ ‘чести’ весьма покладистъ. Если ‘перекидываніе карточками’ принимаетъ трагическій характеръ, то уже тутъ непремнно на сцен военный и даже не малаго чина. Хлестакова на станціи ‘ерзалъ’ на штос пхотный капитанъ, а ‘господинъ маіоръ’ въ первоначальномъ наброск ‘Коляски‘ — въ печати это исчезло — прямо и рекомендованъ авторомъ какъ ‘страшный шулеръ’ (Х-ое изд. подъ ред. Тихонравова, т. VI, 374). Не удивительно при такомъ отношеніи, что сообщеніе Максимовичу о томъ, что на открытіе Александровской колонны съхалось много военныхъ у него вылилось въ такой нжной форм: ‘Офицерья и солдатства страшное множество. Говядина и водка вздорожали страшно’ (I, 321).
Отношеніе Гоголя къ высшимъ сословіямъ, хотя и не могло сказаться въ печати въ полной мр, все же таки, достаточно опредленно. Косвенно оно сказалось тмъ, что въ художественныхъ произведеніяхъ Гоголя нтъ и тни того инстинктивнаго преклоненія предъ высшимъ свтомъ, которое такъ ярко чувствуется даже у Пушкина и Лермонтова, не смотря на громы негодованія противъ великосвтской пустоты, ничтожества и бездушія. Негодуютъ противъ чего-то сильнаго. А для Гоголя свтскость всегда была синонимомъ жеманничанія и ломанія, и вышутивъ великосвтскость второго разбора въ лиц губернской аристократіи ‘Мертвыхъ душъ’, онъ нигд не противопоставилъ ей ‘настоящую’ великосвтскость, какъ это длаетъ и Лермонтовъ, и Марлинскій, и Сологубъ. Для Гоголя даже не существовала ‘поэзія бала’, такъ обаятельно дйствовавшая на всхъ писателей 30-хъ и 40-хъ годовъ: вспомнимъ опять ‘Мертвыя души’, гд балъ у губернатора описывается съ тмъ же подсмиваніемъ и хихиканіемъ, какъ вечеринка у сослуживцевъ Акакія Акакіевича. Но вс эти косвенныя указанія, однако, совершенно блднютъ предъ категоричностью той общей формулировки, которую Гоголь даетъ въ письм къ Погодину отъ 1 февраля 1833 года. Рчь идетъ о будущей драм Погодина ‘Борисъ Годуновъ’:
‘Если вы хотите непремнно вынудить изъ меня примчаніе, то у меня только одно имется: ради Бога, прибавьте боярамъ нсколько глупой физіономіи. Это необходимо. Такъ даже, чтобы они непремнно были смшны. Чмъ знатне, чмъ выше классъ, тмъ онъ глупе. Это вчная истина. А доказательство въ наше время’ (I, 236).
Отношеніе Гоголя къ буржуазіи того времени — купечеству, въ которомъ и тогда уже находили множество ‘истинно-русскихъ’ добродтелей, превосходитъ всякую мру презрнія. Гоголевскіе купцы это уже исключительно мошенники, лишенные образа человческаго, съ богатйшими изъ которыхъ никто иначе не разговариваетъ, какъ на ты и при этомъ прямо въ лицо называя ворами.
Отношеніе Гоголя къ народу составляетъ одинъ изъ великихъ грховъ его. На крпостного мужика онъ смотритъ, какъ на неопрятнаго, глупаго скота, которому не слдуетъ давать ни малйшей потачки, и ‘отлыниваніе’ мужика отъ работы барину Гоголь самымъ искреннимъ образомъ считалъ преступленіемъ со стороны мужика и проявленіемъ заслуживающей всякаго порицанія ‘нехозяйственноети’ со стороны барина. Но мы теперь этой стороны общественныхъ идеаловъ Гоголя не станемъ казаться и подойдемъ къ нему не какъ къ теоретику, а какъ къ наблюдателю. И тогда выясняется слдующее. Всю жизнь Готоль дйствительно оставался человкомъ, который ни разу не усомнился въ необходимости и нормальности крпостного права. Это безспорно. Но по основнымъ качествамъ своего дарованія не способный отступать отъ жизненной правды, Гоголь въ эпоху расцвта своего таланта никогда не идеализировалъ крпостной дйствительности. Никогда онъ, подобно другимъ теоретикамъ крпостного права, не рисовалъ идилліи народно-крпостного быта, и крестьянскаго довольства вы у него не найдете. Кром имнія Коробочки, почти вс остальные мужики ‘Мертвыхъ душъ’ въ самомъ жалкомъ положеніи. Пусть все это приводится въ тснйшую связь съ помщичьей безпечностью, и пусть на покосившуюся крестьянскую избу Гоголь смотритъ съ тмъ же укоромъ нерадивому помщику, съ какимъ мы смотримъ на скверный хлвъ, уменьшающій выгоды молочнаго хозяйства. Самый фактъ, однако, остается во всей своей неприкосновенности, и въ той мозаичной картин, въ которую кусочками мы вставляемъ отношеніе Гоголя къ отдльнымъ сторонамъ русской жизни, благоденствіе крпостного мужика никоимъ образомъ не входитъ. Но не слдуетъ, однако, при этомъ думать, что сознаніе народной бдности безсознательно жило въ творческой душ Гоголя просто какъ картина, которую онъ затмъ и воплощалъ въ художественныхъ произведеніяхъ своихъ. Въ изданныхъ только въ 1896 году гоголевскихъ отрывкахъ и наброскахъ мы наткнулись на чрезвычайно любопытную рецензію, предназначенную для пушкинскаго ‘Современника’ 1836 г., но въ печать не попавшую. Можетъ быть потому, что онъ служилъ когда-то въ департамент удловъ, Гоголь взялся написать рецензію о книг ‘Обозрніе сельскаго хозяйства удльныхъ имній въ 1832 и 1833 гг.’ и здсь разсуждаетъ о причинахъ ‘младенческаго состоянія’ русскаго земледлія. Виноватъ, главнымъ образомъ, мужикъ:
‘Что же такое русскій крестьянинъ? Онъ раскинутъ или, лучше сказать, разсянъ, какъ смена, по обширному полю, изъ котораго будетъ густой хлбъ, но только не скоро. Онъ живетъ уединенно въ деревняхъ, отдаленныхъ большими пространствами, удаленныхъ отъ городовъ,— и городовъ мало чмъ богате иныхъ деревень. Лишенный живого, быстраго сообщенія, онъ еще довольно грубъ, мало развитъ и иметъ самыя бдныя потребности. Возьмите жизнь земледльца — скверна и вредна. У него пища однообразна: ржаной хлбъ и щи,— одни и т же щи, которыя онъ стъ каждый день. Возл дома его нтъ даже огорода. У него нтъ никакой потребности наслажденія. Много-ли ему нужно трудовъ и усилій, чтобы достать такую пищу? И какое другое желаніе можетъ занять его по удовлетвореніи этой первой нужды, когда окружающая его глубокая простота никакой не можетъ подать идеи’. (Х-ое изд., т. VI, 364).
Какъ ни отнестись по существу къ нападкамъ на мужика за то, что ‘у него нтъ никакой потребности наслажденія’, знаменательно тутъ ясное и отчетливое представленіе, что жизнь мужика ‘скверна и вредна’. Въ печати эта яркая формула, нтъ сомннія, совершенно бы обезцвтилась, но теперь она во всей неприкосновенности выразила представленія автора о жить-быть крпостной массы.
Итакъ, вотъ та общая картина, которая слагается изъ отдльныхъ представленій ‘консервативнаго’ автора ‘Ревизора’ объ отдльныхъ элементахъ современнаго ему общественно-государственнаго уклада: жизнь народа ‘скверна и вредна’, купцы сплошные воры, чиновники и судьи продажны и ничтожны, военное сословіе пошло и лишено нравственныхъ основъ, высшіе классы ‘смшны и глупы’. Къ этому остается прибавить выходки противъ ‘глупой цензуры’ (I, 338) и стованія на людей ‘недальняго ума’, которыхъ ‘у насъ не мало на первыхъ мстахъ’ (1,270—271).
Мы предвидимъ возраженіе, что подобранныя нами изъ разныхъ мстъ отдльныя отрицательныя воззрнія Гоголя на отдльныя явленія русской жизни составляютъ все же не больше, какъ мозаику. Можетъ быть отдльные куски этой мозаики, хотя и однородные, только механически прилажены и нтъ въ нихъ широкаго, органически-цльнаго розмаха одной и той же кисти? Можетъ быть, приступая къ комедіи, Гоголь просто выводилъ одно лицо за другимъ, а общій мрачный колоритъ создался самъ собою отъ постояннаго мельканія передъ глазами отдльныхъ темныхъ фигуръ?
Тутъ всего проще было-бы отвтить собственнымъ заявленіемъ Гоголя въ ‘Авторской исповди’ (1848):
‘Я увидлъ, что въ сочиненіяхъ моихъ (раннихъ) я смюсь даромъ, напрасно, самъ не зная зачмъ. Если смяться, такъ ужъ лучше смяться сильно и надъ тмъ, что дйствительно достойно осмянья всеобщаго. Въ ‘Ревизор‘ я ршился собрать въ кучу все дурное въ Россіи, какое я тогда зналъ, вс несправедливости, какія длаются въ тхъ мстахъ и въ тхъ случаяхъ, гд больше требуется отъ человка справедливости, и за одинъ разъ посмяться надъ всми.’
Если-бы Блинскому было извстно это категорическое заявленіе, онъ, надо думать, не сталъ бы такъ категорически утверждать, что Гоголь творилъ безсознательно. Но и намъ, однако, не слдуетъ придавать чрезмрное значеніе категоричности гоголевскаго заявленія. Черезъ долгій промежутокъ многое кажется намъ гораздо боле цльнымъ и стройнымъ, чмъ оно было въ дйствительности. Несравненно цнне поэтому вполн точныя современныя данныя о настроеніи, изъ котораго вышелъ ‘Ревизоръ’. Эти данныя связаны съ исторіей неоконченной комедіи Гоголя ‘Владиміръ 3-ей степени’.
‘Владиміръ 3-ей степени’ мало кому извстенъ подъ своимъ первоначальнымъ именемъ. Но всякій, конечно, знаетъ поразительное по своей ядовитости ‘Утро длового человка’, которое вмст съ ‘Лакейскою’, ‘Тяжбою’ и ‘Отрывкомъ’ составляютъ уцлвшіе обломки комедіи, либо сожженной Гоголемъ, либо вовсе имъ неоконченной. Гоголь страшно былъ занятъ своей* комедіею весь конецъ 1832 и большую часть 1833 года. Послушаемъ его собственный разсказъ о томъ, что творилось тогда въ его душ. 20 февраля 1833 г. онъ объясняетъ Погодину, почему не двигается начатое имъ историко-географическое сочиненіе ‘Земля и люди’:
‘Чортъ побери пока трудъ мой, набросанный на бумаг, до другого спокойнйшаго времени. Я не знаю, отчего я теперь такъ жажду современной славы. Вся глубина души такъ и рвется наружу. И я до сихъ поръ не написалъ ровно ничего. Я не писалъ теб: я помшался на комедіи. Она, когда я былъ въ Москв, въ дорог, и когда я пріхалъ сюда, не выходила изъ головы моей, но до сихъ поръ я ничего не писалъ. Уже и сюжетъ было на дняхъ началъ составляться, уже и заглавіе написалось на блой толстой тетради ‘Владиміръ 3-ей степени’, и сколько злости, смха и соли!.. Но вдругъ остановился, увидвши, что перо такъ и толкается объ такія мста, которыя цензура ни за что не пропуститъ. А что изъ того, когда піеса не будетъ играться: драма живетъ только на сцен. Безъ нея она какъ душа безъ тла. Какой-же мастеръ понесетъ на показъ народу неконченное произведеніе?— мн больше ничего не остается, какъ выдумать сюжетъ самый невинный, которымъ бы даже квартальный не могъ обидться. Но что комедія безъ правды и злости‘. (I, 205)
Послдняя фраза, столь замчательная по сил сказавшагося въ нихъ сконцентрированнаго творческаго настроенія, иметъ, конечно, первостепенное значеніе не только для исторіи ‘Владиміра 3-ей степени’. Какъ великолпна формула: ‘что комедія безъ правды и злости!’ Наравн съ ‘незримыми слезами сквозь видимый міру смхъ’ она даетъ ключъ для уразумнія всей сущности Гоголевскаго творчества, и совершенно непонятно почему до сихъ поръ это удивительно мткое самоопредленіе не стало крылатымъ. Въ частности по отношенію къ ‘Ревизору’, Гоголевская формула иметъ не только критическое, но и непосредственное, генетическое значеніе, потому что, не закончивъ ‘Владиміра 3-ей степени’, Гоголь немедленно принимается за ‘Ревизора’. ‘Ревизоръ’ въ 1836 году только появился на сцен, но, какъ вс Гоголевскія произведенія, задуманъ задолго до того. Въ средин 1834 года уже почти была готова вся первоначальная редакція ‘Ревизора’. А такъ какъ эта редакція, уступая позднйшей въ отдлк чисто-художественной, гораздо рзче въ своихъ обличительныхъ стремленіяхъ {Это сравненіе еще не сдлано въ критической литератур о Гогол и чтобы не быть бездоказательными, приведенъ наудачу нсколько образчиковъ.
Въ первой сцен городничій читаетъ письмо Чмыхова: ‘такъ какъ я знаю, что за тобою, какъ за всякимъ, водятся гршки, потому что ты человкъ умный и не любишь пропускать того, что плыветъ въ руки…’ (остановясь), ну здсь свои’…
Въ первоначальной редакціи это мсто гораздо рзче и посл словъ ‘плыветъ въ руки’ читаемъ: ‘то я совтую теб взять предосторожность и удержаться на время отъ прибыточной стрижки, какъ называешь взносы со стороны просителей и непросителей‘.
Во второй сцен второй редакціи городничій въ разговор съ почтмейсторомъ какъ-бы лично придумываетъ остроумный способъ письма ‘этакъ немножко распечатать и прочитать, не содержится-ли въ немъ какого-нибудь донесенія или просто переписки. Если-же нтъ, то можно опять запечатать’. А изъ первой редакціи мы узнаемъ, что не одинъ городничій додумался до этого средства, посл словъ ‘опять запечатать’ первый набросокъ прибавляетъ: ‘для этого есть разныя глиняныя формы‘.
Въ этомъ род вс отличія первой редакціи отъ второй, мене вызывающей и рзкой.}, то совершенно ясно, что въ замысл ‘Ревизора’ сказалось все настроеніе ‘Владиміра 3-ей степени’, весь приливъ ‘правды и злости’, охватившей тогда Гоголя. Потерявъ надежду выразить его въ одной комедіи, онъ ухватывается за анекдотъ, разсказанный ему Пушкинымъ въ конц 1833 года, не остывъ еще отъ ‘Владиміра’, тотчасъ берется за ‘Ревизора’, и одно и тоже настроеніе отливается только въ новую форму, оставаясь по существу тмъ-же самымъ.
Таковъ моментъ зарожденія ‘Ревизора’. Предъ нами опредленное, цльное, ясное настроеніе и теперь исторія происхожденія великой комедіи, извстная намъ изъ ‘Авторской исповди’, можетъ считаться вполн врнымъ историческимъ свидтельствомъ. Гоголь, такимъ образомъ, создавая ‘Ревизора’, не только опредленно и обдуманно относился къ каждой детали, не только сознательно собиралъ здсь ‘все дурное въ Россіи’, не только весь горлъ ‘правдою и злостью’, но даже опредленно зналъ, что его ‘правда’ нецензурна, жаловался всмъ друзьямъ на безвыходность своего положенія, такъ что Пушкинъ справляется о ‘Владимір 3-ей степени’ въ такой форм: ‘Кланяюсь Гоголю, что его комедія, въ ней-же закорючка‘.
Дальше уже, конечно, никакая сознательность идти не можетъ и потому высокое гражданское значеніе ‘Ревизора’ длаетъ и автора его писателемъ-гражданиномъ по преимуществу.

VI.

Огромное и ярко-опредленное впечатлніе, произведенное ‘Ревизоромъ’, кладетъ во всякомъ случа конецъ какимъ бы то ни было разговорамъ о безсознательности творчества во вторую половину литературной дятельности Гоголя. Если даже допустить возможность, что Гоголь раньше не вдалъ, что творилъ, что какимъ-то образомъ, вся ‘злость и правда’, которую ‘цензура не пропуститъ’, дйствовали въ немъ стихійно, то уже теперь объ этомъ физически не можетъ быть рчи. Потрясающее впечатлніе перваго же представленія ‘Ревизора’ (19 апр. 1886 г.) не оставляло никакихъ сомнній ни относительно силы взмаха сатирическаго бича, ни относительно того, противъ чего онъ былъ направленъ. Иные усмотрли тутъ только ‘глупую фарсу’, какъ аттестовалъ пьесу Никитенк графъ Канкринъ (‘Дневникъ’, т. I, стр. 869). Но большинство поняло, что рчь идетъ не только о томъ захолусть, отъ котораго хоть три года скачи, ни до какой границы не доскачешь. Присутствовавшій на представленіи императоръ Николай сказалъ: ‘всмъ досталось, а больше всего мн’. Черезъ 10 дней посл перваго представленія Гоголь пишетъ Щепкину: ‘Вс противъ меня. Чиновники пожилые и почтенные кричатъ, что для меня нтъ ничего святого, когда я дерзнулъ такъ говорить о служащихъ людяхъ, полицейскіе противъ меня, купцы противъ меня, литераторы противъ меня. Если бы не высокое заступничество Государя, пьеса моя не была бы ни за что на сцен, и уже находились люди, хлопотавшіе о запрещеніи ея’ (I, 369).
Это, какъ ему казалось, ‘общее’ осужденіе на первыхъ порахъ какъ будто подйствовало на Гоголя угнетающимъ образомъ. По разсказу Анненкова, Гоголь прямо изъ театра пріхалъ къ своему закадычному другу, поэту Н. Я. Прокоповичу, гд собралось нсколько человкъ, и все время былъ раздраженъ и разстроенъ до крайности. Когда Прокоповичъ, со словами: ‘полюбуйтесь на сынка’ поднесъ ему только что вышедшій экземпляръ ‘Ревизора’, Гоголь швырнулъ книгу на полъ, подошелъ къ столу и, опираясь на него руками, задумчиво сказалъ: ‘Господи Боже! Ну, если бы одинъ, два ругали, ну и Богъ съ ними, а то вс, вс’… (Анненковъ, ‘Воспоминанія и критическіе очерки’, т. I, стр. 193). Письма, относящіяся къ апрлю, маю и іюню 1836 года, полны глубокой тоски и Гоголь во ‘всеобщемъ’ ожесточеніи, вызванномъ ‘Ревизоромъ’, видитъ угрозу всей своей будущей литературной дятельности. ‘Столица щекотливо оскорбляется тмъ, что выведены нравы шести чиновниковъ провинціальныхъ, что же бы сказала столица, если бы выведены были хотя слегка ея собственные нравы? Я огорченъ не ныншнимъ ожесточеніемъ противъ моей пьесы: меня заботитъ моя печальная будущность. Провинція уже слабо рисуется въ моей памяти, черты ея уже блдны, но жизнь петербургская ярка передъ моими глазами, краски ея живы и рзки въ моей памяти. Малйшая черта ея — и какъ тогда заговорятъ мои соотечественники’ (I, 377).
Наиболе яркимъ выраженіемъ угнетеннаго состоянія Гоголя было его бгство за границу. Его звали въ Москву, гд его ждала блестящая постановка ‘Ревизора’ и восторженная любовь московскихъ друзей — Аксаковыхъ, Погодина, Щепкина, но онъ отъ всего отказывается. ‘Чувствую,— пишетъ онъ Погодину,— что теперь не доставитъ мн Москва спокойствія, а я не хочу пріхать въ такомъ тревожномъ состояніи, въ какомъ нахожусь нын, ду за границу, тамъ размыкаю ту тоску, которую наносятъ мн ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комическій, писатель нравовъ долженъ подальше быть отъ своей родины. Пророку нтъ славы въ отчизн’ (1,370).
Одновременно съ тоской, письма Гоголя эпохи первой постановки ‘Ревизора’ полны того, что при первомъ взгляд можно было-бы счесть отказомъ отъ боле глубокаго толкованія, которое дало великой комедіи начинавшее пробуждаться общественное самосознаніе. Гоголь прилагаетъ не малыя старанія къ тому, чтобы ослабить обобщающіе выводы, возможность которыхъ съ необычайною чуткостью тотчасъ же предугадали Булгаринъ съ братіею. Въ томъ же письм, гд онъ извщаетъ Погодина о своемъ ршеніи хать за границу, чтобы ‘размыкать тоску’, онъ говоритъ съ горечью, которая можетъ служить не малою ‘порою для теоріи безсознательности творчества Гоголя: ‘что противъ меня уже ршительно возстали теперь вс сословія, я не смущаюсь этимъ, но какъ-то тягостно, грустно, когда видишь противъ себя несправедливо возстановленныхъ своихъ же соотечественниковъ, которыхъ отъ души любишь, когда видишь, какъ ложно, въ какомъ неврномъ вид ими все принимается. Частное принимать за общее, случай за правило‘ (I, 371). Чрезъ нсколько дней онъ опять возвращается къ нападкамъ Булгарина, котораго на этотъ разъ угодничество сдлало прозорливымъ критикомъ: ‘грустно, когда видишь, что глупйшее мнніе ими же опозореннаго и оплеваннаго писателя дйствуетъ на нихъ же самихъ и ихъ же водитъ за носъ: грустно, когда видишь, въ какомъ еще жалкомъ состояніи находится у насъ писатель. Вс противъ него, и нтъ никакой сколько-нибудь равносильной стороны за него. ‘Онъ зажигатель! Онъ бунтовщикъ’! И кто же говоритъ? Это говорятъ мн люди государственные, люди выслужившіеся, опытные люди, которые должны бы имть насколько-нибудь ума, чтобъ понять дло въ настоящемъ вид’ (I, 377).
Было-бы, однако же, очень грубою ошибкою думать, что подавленность, вызванная враждебнымъ отношеніемъ вліятельной части публики, была сколько-нибудь глубока. Вся эта подавленность я тоска были исключительно вншнія. Въ глубин души страшный шумъ, возбужденный ‘Ревизоромъ’, при всей своей враждебности, чрезвычайно высоко поднялъ внутреннее самосознаніе Гоголя. Оно было велико и до того. Уже въ самыхъ раннихъ письмахъ своихъ Гоголь не разъ высказываетъ убжденіе, что ему предстоитъ что-то очень большое въ жизни. Крупный успхъ, выпавшій на его долю почти съ первыхъ же шаговъ на литературномъ поприщ, укрпилъ его въ этой увренности и даже сообщилъ его поведенію налетъ надменности. Въ значительной степени извстное враждебное чувство, которое къ нему питали даже такіе представители новыхъ литературныхъ началъ, какъ Никитенко, было вызвано тмъ, что во всемъ его существ сквозило очень уже большое мнніе о себ. Но теперь самосознаніе Гоголя начинаетъ принимать размры совершенно исключительные. Оно выразилось прежде всего въ обычной ему религіозной форм. ‘Нын я чувствую, что не земная воля направляетъ путь мой’ (I, 378), безъ всякихъ оговорокъ говоритъ онъ Погодину въ конц письма, гд разсказаны ‘оскорбленія и непріятности’, связанныя съ ‘Ревизоромъ’. А въ чисто литературномъ отношеніи оно сказалось необыкновеннымъ приливомъ творческой увренности. Уже въ первомъ письм (къ Жуковскому) изъ-за-границы, отъ 28—16 іюня 1836 г., онъ говоритъ о себ: ‘Какихъ высокихъ, какихъ торжественныхъ ощущеній, невидимыхъ, незамтныхъ для свта, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сдлаю, чего не длаетъ обыкновенный человкъ. Львиную силу чувствую въ душ своей’. (I, 384).
Въ дальнйшихъ письмахъ безграничная увренность Гоголя въ своихъ силахъ все растетъ и растетъ, такъ что въ общемъ всего мене можетъ идти рчь о подавленности. Совсмъ наоборотъ, любители пріурочивать Гоголя къ области психіатріи могутъ въ его развившемся именно посл ‘Ревизора’ необыкновенно высокомъ представленіи о своемъ призваніи найдти весьма благодарный матеріалъ для утвержденія, что имъ овладла настоящая манія величія. Но это уже другая сторона вопроса, которой удобне коснуться въ связи съ настроеніемъ Гоголя въ эпоху подготовленія ‘Переписки съ друзьями’.
Безконечно, однако, важне и характерне вызваннаго ‘Ревизоромъ’ повышеннаго самосознанія Гоголя есть то, что мене всего измнился посл яростныхъ нападеній Булгарина и К рзко-обличительное направленіе Гоголя, съ такою силою сказавшееся въ комедіи. ‘Мертвыя души’ показываютъ, что крики ‘зажигатель’, ‘бунтовщикъ’ оказались совершенно безсильными отклонить Гоголя съ того пути, на который его направляли основныя свойства таланта. Еще съ несравненно большею силою ополчается онъ теперь противъ темныхъ сторонъ русской общественной жизни.
Единство направленія и тона ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ душъ’ глубоко знаменательно. Если вообще всякое долголтнее творческое единство свидтельствуетъ объ органичности настроенія, о томъ, что оно вытекло изъ цльнаго душевнаго склада, то въ данномъ случа оно еще несравненно характерне, потому что крики, поднявшіеся по поводу ‘Ревизора’, заставили Гоголя пристально заняться свойствами своего дарованія. Прямо и опредленно объясняетъ онъ Погодину цль своей заграничной поздки:
‘ду разгулять свою тоску, глубоко, обдумать свои, обязанности авторскія, свои будущія творенія’ (I, 378).
И это всего мене была фраза. Какъ ни подойти къ заявленію разстроеннаго враждебными криками автора ‘Ревизора’, нельзя не видть въ немъ вполн реальнаго желанія углубиться въ самого себя. При томъ недовріи къ искренности Гоголя, которое было даже у лучшихъ друзей его, можно, конечно, скептически отнестись къ высокопарной оболочк ршенія ‘обдумать свои обязанности авторскія’. Но даже при этомъ невысокомъ мнніи о Гогол, при убжденіи, что онъ будто-бы всегда былъ себ на ум, никто уже не станетъ спорить, по крайней мр, противъ того, что Гоголь стремился тутъ наилучшимъ образомъ устроить свои литературныя дла. Даже съ узко-практической точки зрнія Гоголю надо было обдумать свои будущія творенія, чтобы опять не натолкнуться на такой пріемъ, какой встртилъ ‘Ревизоръ’. И если тмъ не мене Гоголь пошелъ по старому пути, то, значитъ, онъ уже слишкомъ ясно чувствовалъ, что не можетъ онъ свернуть на другой путь. Какъ ни ‘обдумывалъ’ онъ свои ‘авторскія обязанности’ и свои ‘будущія творенія’, а въ результат явились ‘Мертвыя души’ съ ихъ сокрушающимъ отрицаніемъ, явилась ‘Шинель’, гд сдланъ еще шагъ впередъ въ томъ же направленіи, потому что тутъ не только разрушена и сметена старая нечисть, но и данъ свтлый лозунгъ всей новйшей русской литератур съ ея борьбой за униженныхъ и оскорбленныхъ.
Но самымъ яркимъ и ршающимъ доказательствомъ того, что ршеніе ‘обдумать свои авторскія обязанности’ не есть громкая фраза, сказанная для красоты слога, является ‘Театральный разъздъ’, который начатъ былъ въ годъ постановки ‘Ревизора’ и появился только въ 1842 г., одновременно съ ‘Мертвыми душами’. Онъ, значитъ, обдумывался, разрабатывался и, по Гоголевскому обыкновенію, десятки разъ передлывался въ то же самое время, когда зрла, писалась и тоже на разные лады выправлялась и обсуждалась въ творческомъ настроеніи Гоголя великая ‘поэма’.
‘Театральный разъздъ’ не только принадлежитъ къ числу самыхъ подробныхъ анализовъ ‘Ревизора’, но вмст съ тмъ является цлымъ трактатомъ о задачахъ комедіи вообще и комедіи общественной въ частности. Въ десяткахъ лицъ, проходящихъ предъ читателемъ либо съ какою-нибудь яркой фразой, либо съ подробнымъ изложеніемъ своего міросозерцанія, выражены вс мннія и вс толки, возбужденные комедіей. Отъ лицъ, на которыхъ она просто никакого впечатлнія не произвела и ‘беззаботныхъ на счетъ литературы’ въ такой степени, что пьеса кажется имъ переводомъ съ французскаго, до тхъ, которые настолько прозорливы, что полагаютъ: ‘за такую комедію тебя бы въ Нерчинскъ’, Гоголь не оставилъ безъ возраженія и разсмотрнія ни одно изъ высказанныхъ въ печати или носившихся въ воздух мнній о ‘Ревизор’. Долголтняя работа надъ каждой фразой сдлала ‘Театральный разъздъ’ произведеніемъ удивительно сконцентрированнымъ и обдуманнымъ, гд каждая строчка иметъ значеніе, гд ни одного слова не сказано спроста.
По этой совершенно изъ ряду вонъ выходящей обстоятельности самоанализа и самокритики, ‘Театральный разъздъ’ не иметъ себ ничего аналогичнаго въ жизни другихъ литературныхъ корифеевъ. Правда, рдко кому изъ творцовъ тхъ произведеній, которые, которые ударяли по сердцамъ съ невдомою силою, не приходилось въ той или другой форм отражать или предупреждать всевозможныя нападенія и недоумнія. И Лермонтовъ въ предисловіи къ ‘Герою нашего времени’ давалъ извстнаго рода комментарій къ своему роману, и Тургеневъ въ ‘Литературныхъ воспоминаніяхъ’ довольно пространно объяснялъ истинный смыслъ ‘Отцовъ и дтей’, и Толстой писалъ ‘Послсловіе къ Крейцеровой Сонат’. Въ западно-европейской литератур еще больше примровъ такого одновременнаго выступленія художниковъ въ роли не только творцовъ, но и критиковъ и полемистовъ — вспомнимъ хотя бы знаменитое предисловіе Виктора Гюго къ ‘Кромвелю’. Но кром Щиллеровскихъ ‘Писемъ о Донъ-Карлос’ нтъ, кажется, въ литератур ни одного такого поразительно-детальнаго самоанализа, какъ ‘Театральные разъздъ’. И все-таки объ автор его говорятъ, какъ о представител творчества чисто-стихійнаго и безсознательнаго! Да уже просто въ силу того, что Гоголь былъ ужасно и самолюбивъ, и честолюбивъ и вчно носился со своею, особою не могъ онъ себя не изучить до величайшей тонкости!
Только этимъ постояннымъ размышленіемъ надъ особенностями своего творчества можно объяснить себ, что никто изъ нашихъ писателей не далъ такихъ яркихъ самоопредленій, какъ Гоголь. Лучшія формулировки Гоголевскаго творчества созданы имъ же самимъ. Никто, какъ онъ самъ исчерпалъ всю сущность ‘Мертвыхъ душъ’, закончивъ первую часть великой поэмы глубоко-выстраданными словами о ‘незримыхъ слезахъ сквозь видимый міру смхъ’. Онъ же намъ разсказалъ въ своихъ письмахъ, что не представляетъ себ комедіи ‘безъ, правды и злости’, а въ ‘Театральномъ разъзд’ разъяснилъ, что среди плутовъ ‘Ревизора’ есть одно честное лице — авторскій ‘честный смхъ’. Наконецъ, онъ же въ ‘Шинели’ пояснилъ намъ, что и забитый Акакій Акакіевичъ ‘братъ нашъ’, и отошли въ глубокомъ размышленіи отъ Акакія Акакіевича потшавшіеся надъ нимъ сослуживцы, а читатели поняли, что дана формула безконечной глубины и сказано слово, чреватое огромными литературными и общественно-моральными послдствіями.
И вс самоопредленія Гоголя стали крылатыми. Много сотень статей написано о творчеств Гоголя. Но возьмите даже самыя лучшія, самыя блестящія изъ нихъ — ни одна не идетъ дальше и глубже этихъ всмъ набившихъ оскомину, вошедшихъ во вс учебники, но вчно-юныхъ по своей непреложности формулъ. Просмотрите все то, что подписывается подъ Гоголевскими памятниками, бюстами, портретами, прислушайтесь ко всему тому, что говорится при тхъ чествованіяхъ Гоголя, когда приходится быть краткимъ и вмст съ тмъ сильнымъ и вы опять-таки не уйдете дальше Гоголевскихъ самоопредленій, къ которымъ разв еще присоединяются нкоторыя варіаціи на эти же самыя, однако, формулы, врод изреченія изъ Іереміи: ‘Горькимъ смхомъ посмюся’ и т. д. Такимъ образомъ, якобы безсознательно-творившій писатель получилъ такую власть надъ своими оцнками, которую не иметъ ни одинъ изъ тхъ, къ которымъ теорія безсознательнаго творчества никогда не примнялась. Выходитъ, что никто въ такой мр не достигъ высшаго проявленія анализирующей мудрости — познать самого себя, какъ именно Гоголь. И достаточно сравнить замчательную точность Гоголевскихъ самоопредленій съ самоопредленіями другихъ, не мене его великихъ писателей-творцевъ, чтобы оцнить ихъ значеніе и понять почему они получали такую власть надъ критикою. Возьмемъ, въ самомъ дл, хотя бы Пушкинскій ‘Памятникъ’, писанный къ тому же за нсколько мсяцевъ до смерти, когда все литературное поприще было пройдено, когда открывалась широкая перспектива на всю творческую жизнь. И какъ тутъ, все-таки, малоопредленно очерчена литературная физіономія великаго поэта. Конечно, вполн оправдались пророчества что не ‘заростетъ народная тропа’ къ его памятнику, что ‘душа въ завтной лир’ переживетъ его ‘прахъ и тлнья убжитъ’, что ‘слухъ’ о поэт ‘пройдетъ по всей Руси великой’ и что ‘назоветъ’ его ‘всякъ сущій въ ней языкъ’. Но вдь это все только опредленіе размровъ творческаго генія, а никакъ не свойствъ его. Когда же дошло до указанія того, чмъ именно будетъ славенъ ‘въ подлунномъ мір’ поэтъ, получились такіе блдные и нехарактерные контуры, что просто смшно и сравнивать съ вылитыми изъ бронзы рзкими чертами самоопредленій Гоголя.
И долго буду тмъ любезенъ я народу,
Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,
Что въ мой жестокій вкъ возславилъ я свободу
И милость къ падшимъ призывалъ.
Кто согласится съ этою странною характеристикою? Людисамаго противоположнаго образа мыслей ее будутъ оспаривать. Ни ‘мыслящій реалистъ’ Писаревъ, ни его антиподы — эстетики чистой воды не усмотрятъ центра тяжести дятельности Пушкина въ возбужденіи ‘добрыхъ чувствъ’, возславленіе свободы слишкомъ мимолетный эпизодъ въ жизни автора ‘Клеветникамъ Россіи’, призываніе милости въ падшимъ — это уже скоре эпизодъ изъ частной жизни поэта. Словомъ, все не ярко, не характерно. Не удивительно, что это самоопредленіе не оказало никакого вліянія на судьбу Пушкина въ критик и потомств. И какъ же не оцнить посл этого силу и опредленность Гоголевскаго самопознанія.
По власти надъ своими будущими оцнками, наравн съ Гоголемъ, можно поставить только Некрасова, который, какъ сказалъ про свою музу, что она ‘муза мести и печали’, такъ тоже навсегда далъ опредленіе, дальше котораго не пошла вся послдующая критика. Но вдь Некрасовъ не только не безсознательный поэтъ, но даже ‘идейный’, а по мннію иныхъ и ‘тенденціозный’, т. е. представитель творчества, гд разсудочность граничитъ съ прямою програмностью.
Чтобы покончить съ неврнымъ въ корн взглядомъ на безсознательность творчества Гоголя, скажемъ еще нсколько словъ объ одной детали, въ которой, повидимому, надо искать главный источникъ возникновенія этого взгляда. Мы уже знаемъ, что зародился онъ у Блинскаго тотчасъ посл появленія реакціонной ‘Переписки съ друзьями’, поддерживала его позднйшая критика тоже въ силу противорчія между глубоко пессимистическимъ отношеніемъ Гоголя-художника къ бюрократическому механизму государственнаго уклада нашего, и его теоретической преданностью существующему строю во всей его совокупности.
Но смущаться этимъ противорчіемъ и думать, что оно можетъ отнять у Гоголя право называться писателемъ -гражданиномъ — значитъ терять историческую точку зрнія. Для насъ, начиная съ конца 40-хъ г.г., когда идеи европейскаго демократизма и жажда общественной иниціативы всецло завладли лучшими сердцами, со словами ‘гражданскій’, ‘гражданственность’, ‘гражданинъ’ связано понятіе о чемъ-то, скажемъ для удобства, общественно-самодовлющемъ, о чемъ-то непремнно противоположномъ всему власть имущему, о чемъ-то оппозиціонномъ. Но эта -безусловно-позднйшая точка зрнія никоимъ образомъ не должна прилагаться къ жалкому состоянію ‘общества’, когда его наблюдалъ Гоголь. До сороковыхъ годовъ элементы прогресса всего мене заключались въ общественномъ сознаніи. Не будемъ даже уходить въ особенно отдаленную старину, не будемъ придавать значенія тому, какъ ‘общество’ при Анн Іоанновн оказало ршительное противодйствіе стремленію верховниковъ удлить часть власти представителямъ этого ‘общества’, не станемъ останавливаться также на томъ, какъ въ эпоху ‘Наказа’ и расцвта просвщеннаго абсолютизма ‘общество’ оказывало ршительное сопротивленіе всякому намеку на освобожденіе крестьянъ, наконецъ, отнесемъ къ старин даже то, что великій писатель и литературный реформаторъ Карамзинъ вступилъ въ ршительную борьбу съ добровольнымъ желаніемъ Александра I уменьшить свою власть въ пользу ‘общества’. Ограничимся только ближайшею къ Гоголю эпохою — полосою созданія ‘Горя отъ ума’. Въ рзко-гражданской окраск великой комедіи-сатиры никто не сомнвается. Но противъ чего и кого направленъ ея паосъ? Исключительно противъ ‘общества’, въ защиту тхъ единичныхъ личностей, стремленія которыхъ шли въ разрзъ съ общественнымъ застоемъ. Чего-нибудь ‘протестующаго’ въ позднйшемъ смысл въ ‘Гор отъ ума’ нтъ и слда. И вотъ, гражданственность Гоголя совершенно аналогичнаго характера, въ ней нтъ ничего оппозиціоннаго, потому что въ то время надо было еще бороться съ самимъ обществомъ, потому что оно, съ одной стороны, состояло изъ казнокрадовъ и торговцевъ правосудіемъ, а съ другой — изъ ихъ закадычныхъ друзей, Добчинскихъ, Бобчинскихъ, Собакевичей и Маниловыхъ. Для Гоголя, слдовательно, понятіе объ ‘обществ’ никакъ не могло имть того обаянія, которое оно иметъ для позднйшихъ поколній, и не въ немъ онъ искалъ спасенія Россіи. Чернышевскій весьма тонко и язвительно говорилъ о странной иде, положенной въ основаніе сюжета ‘Ревизора’, которая уже сама въ себ заключаетъ нчто аномальное, потому что въ нормально-устроенномъ государственномъ быту есть гласный общественный контроль, исключающій и длающій ненужнымъ посылку тайныхъ ревизоровъ. Но Чернышевскій исходилъ изъ теоріи, изъ того, что должно быть, а Гоголь былъ великій реалистъ, и для него смшно было бы и представить себ ‘общественный контроль’, то есть что Добчинскій, Бобчинскій и Растаковскій будутъ контролировать Сквбвника-Дмухановскаго и кума Бобчинскаго Тяпкина-Ляпкина. Онъ несомннно ждалъ спасенія и исцленія общественныхъ ранъ отъ добраго желанія власти. Но онъ-ли одинъ ждалъ его изъ этого источника? Да возьмемте того же Блинскаго, который такъ напустился на Гоголя за ‘Переписку’ и возьмемте его даже не въ эпоху созданія ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ душъ’, не около 1840 года, когда его прославленіе ‘разумной дйствительности’ было поистин бшеное, а въ 1846—48 гг., когда онъ ‘рассейскую дйствительность’ называлъ не иначе какъ ‘гнусной’, когда онъ уже былъ пламеннымъ соціалистомъ и даже фурьеристомъ. Въ конц 1846 года въ Петербург разнеслись крайне-преувеличенные слухи о томъ весьма мирномъ, по существу, Кирилло-Мееодіевскомъ братств, благодаря которому пострадали Костомаровъ, Кулишъ и особенно Шевченко, сосланный солдатомъ въ Оренбургъ. Блинскій отнесся къ нимъ съ полнымъ порицаніемъ, называлъ ихъ ‘врагами всякаго успха’, потому что, какъ Гоголь, ждалъ этого ‘успха’ только отъ доброй воли власти. За нсколько мсяцевъ до смерти Блинскій написалъ Анненкову письмо, съ которымъ читатель можетъ познакомиться по такой распространенной книг, какъ ‘Эпоха великихъ реформъ’ Джаншіева. Здсь онъ съ восторгомъ сообщаетъ о разныхъ намчавшихся тогда подготовительныхъ шагахъ къ отмн крпостного права, предается радостнымъ ожиданіямъ и только одного смертельно боится, чтобы келейно вызванные въ Петербургъ представители основного элемента тогдашняго ‘общества’ — дворяне своимъ корыстнымъ отношеніемъ къ вопросу не испортили настроенія власти. Такъ если подобнымъ образомъ къ ‘обществу’ относился соціалистъ и фурьеристъ Блинскій, такъ что же мы, будемъ требовать иного отношенія отъ Гоголя? Надо же, въ самомъ дл, всякое явленіе исторической жизни разсматривать въ условіяхъ того времени, къ которому оно относится. Гоголь былъ несомннно представитель теоріи просвщеннаго абсолютизма, его идеаломъ былъ благонамренный не въ пошломъ смысл ‘государственный мужъ’, окружающій себя честными чиновниками. Но это не мшаетъ ему быть и гражданиномъ, въ томъ смысл, какъ мы уже выше опредляли понятіе о гражданин, т. е. человкомъ упорно, страстно и вполн независимо думающемъ о благ родины. Подчеркиваемъ, независимо, потому что въ эпоху когда пошлая ‘благонамренность’ требовала розовыхъ красокъ, когда по всмъ вдомствамъ безраздльно господствовала формула ‘все обстоитъ благополучно’, Гоголь — (прибавимъ къ числу извстныхъ намъ и это новое яркое самоопредленіе изъ ‘Театральнаго разъзда’) смло обнажалъ ‘общественныя раны’. Мало того: когда ‘господинъ В.’ задаетъ вопросъ: ‘чмъ выставлять дурное, зачмъ же не выставить хорошее, достойное подражанія’, Гоголь, устами ‘господина В.’, не обинуясь, отвчаетъ: ‘Зачмъ? Зачмъ одинъ отецъ, желая исторгнуть своего сына изъ безпорядочной жизни, не тратилъ словъ и наставленій, а привелъ его въ лазаретъ, гд предстали предъ нимъ во всемъ ужас страшные слды безпорядочной жизни’. Ботъ значитъ чмъ и при томъ вполн сознательно была для Гоголя оффиціальная Россія — лазаретомъ! Это-ли не независимость въ самомъ высшемъ смысл и можно-ли идти дальше въ гражданской рзкости діагноза? Не будемъ же ложно понимать въ Гогол то, что шокируетъ позднйшую гражданскую щепетильность, и будемъ оцнивать высоту его гражданской скорби не по степени нашего разногласія съ нимъ, а по степени того, въ чемъ мы съ нимъ сходимся. Никогда не слдуетъ забывать, что въ эпоху ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ душъ’ еще не было у насъ въ литератур даже самого дленія на партіи съ различными общественно-политическими лозунгами. Все это возникаетъ только во второй половин 40-хъ годовъ, о чемъ мы сейчасъ и поведемъ рчь въ связи съ ‘Перепискою съ друзьями’.

VIII.

Около 00 лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ появилась ‘Переписка съ друзьями’, и все еще она служитъ предметомъ самыхъ страстныхъ споровъ, все еще она не стала предметомъ спокойнаго, объективнаго анализа. До сихъ поръ ее либо считаютъ ‘оклеветанной’ и тычутъ намъ ее въ поученіе и руководство, либо безповоротно и безъ всякихъ оговорокъ осуждаютъ, исходя изъ того, увы! далеко еще не изжитаго настроенія, подъ вліяніемъ котораго создалось знаменитое письмо Блинскаго къ Гоголю.
Мене всего, конечно, выдерживаетъ какую-бы то ни было критику взглядъ на ‘Переписку’ какъ на ‘оклеветанную книгу’ — любимый терминъ гг. Матвевыхъ, Волынскихъ, Николаевыхъ (Говоруха-Отрокъ) и другихъ защитниковъ того обскурантизма, который даже добродушнаго Сергя Аксакова побудилъ считать книгу ‘вредной’. Думается, что эту квинтъ-эссенцію всяческой отсталости и ‘оклеветать’ то трудно, если указывать при этомъ на наиболе характерныя мста книги. Трудно даже и полемизировать спокойно съ этою ‘оклеветанною книгою’ и можно только всецло слиться съ Блинскимъ, когда онъ, задыхаясь отъ страстнаго негодованія, истерически крикнулъ Гоголю въ своемъ письм: ‘Проповдникъ кнута, апостолъ невжества, поборникъ обскурантизма и мракобсія, панегиристъ татарскихъ нравовъ,— что вы длаете’!
Чтобы не только понять, но вполн оправдать бшеную выходку Блинскаго, которая, какъ мы сейчасъ увидимъ, нашла откликъ во всхъ мыслящихъ умахъ и бьющихся за благо родины сердцахъ, мы должны вспомнить эпоху появленія гоголевской ‘Переписки’ — начало 1847 года. Годы 1846, 1847 и начало 1848—были временемъ совершенно исключительнымъ по тому необыкновенному приливу радостныхъ ожиданій чего-то безконечно-свтлаго, которыя тогда охватили всю Европу. По извстному свидтельству Щедрина, ‘изъ Франціи, разумется не изъ Франціи Луи-Филиппа и Гизо, а изъ Франціи Сенъ-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана, и въ особенности Жоржъ-Зандъ — лилась въ насъ вра въ человчество, оттуда возсіяла намъ увренность, что золотой вкъ не позади, а впереди насъ’.
Какъ намъ пришлось уже разъ сказать въ другомъ мст, въ этомъ важномъ историческомъ свидтельств драгоцнны не только факты, но и общій тонъ. Рчь какъ будто идетъ о политико-экономическихъ теоріяхъ, но на самомъ дл воспоминанія расшевелили въ суровомъ сатирик только память сердца. Тутъ не ‘борьба классовъ’, а человчество, не политическая экономія, а вра и эта вра воспріята не сухо-логически, потому что факты и цифры неотразимы,— она возсіяла. Въ политическую экономію Луи Блана огромнымъ клиномъ врзалась романистка Жоржъ Зандъ. Но разъ люди серьезно мечтаютъ о наступленіи ‘золотого вка’, то почему бы романистамъ и не играть первенствующей роли въ исторіи происхожденія этихъ мечтаній.
И вотъ, въ такой-то моментъ почти религіознаго экстаза, появляется книга великаго писателя, которымъ до того вс бредили, которымъ клялись въ борьб съ литературнымъ староврствомъ, и эта книга зоветъ даже не въ Византію, а куда-то еще подальше. Авторъ не остался глухъ къ голосу времени, онъ правильно констатируетъ, что ‘сталъ слышаться повсюду болзненный ропотъ неудовлетворенія, голосъ неудовольствія человческаго на все, что ни есть на свт: на порядокъ вещей, на время, на самого себя’, вполн правильно отмчаетъ онъ также, что ‘всмъ, наконецъ, начинаетъ становиться подозрительнымъ то совершенство, на которое возвела насъ наша новйшая гражданственность’. Но въ чемъ выходъ? Можно было бы, конечно, причислить просто къ числу курьезовъ то, что, по мннію Гоголя, ‘страждущіе и болющіе отъ своего европейскаго совершенства’ получатъ исцленіе отъ ожидавшагося тогда появленія ‘Одиссеи’ въ перевод Жуковскаго! Но Гоголь не ограничился простымъ упованіемъ, что вмст съ ‘Одиссеей’ ‘многое изъ временъ патріархальныхъ, съ которымъ есть такое сродство въ русской природ, разнесется невидимо по лицу русской земли’. Кром этой ‘благоухающей поэзіи’, онъ цнилъ ‘Одиссею’ какъ изображеніе борьбы съ ‘непокорною, жесткою, несклонною къ повиновенію природою’ человка и главное средство этой борьбы видлъ ‘въ одномъ только простомъ исполненіи обычаевъ старины и обрядовъ, которые не безъ смысла были установлены древними мудрецами и заповданы передаваться въ вид святыни отъ отца къ сыну’.
Борьба съ нежеланіемъ человка ‘повиноваться’ дала окраску всей книг и въ ней центръ тяжести того подавляющаго впечатлнія, которое она произвела на современниковъ, какъ разъ теперь размечтавшихся пожить немного и на свобод. И это разногласіе съ радостно-рвущимся впередъ духомъ времени ршило участь книги, въ которой далеко не все, однако, зоветъ назадъ и есть мысли, какъ мы увидимъ дальше, нимало не противорчащія самымъ лучшимъ завтамъ истинной гражданственности. Но во всякой проповди условія момента, когда она произносится, всегда имютъ боле ршающее значеніе, чмъ само содержаніе проповди и ея слова, взятыя безотносительно. Строго говоря, дурныхъ словъ совсмъ и нтъ на свт. Что, напр., можетъ быть возвышенне проповди самоотреченія? Но она превращается въ насмшку надъ человческимъ достоинствомъ и отвратительное лицемріе, когда самоотреченіе рекомендуютъ рабу. Что можетъ быть идеальне самообузданія животныхъ инстинктовъ? Но если вы объ умренности начнете говорить голодающему, какое впечатлніе должна произвести на него сама по себ весьма высокая мораль ваша?
‘Переписка’, взятая въ основномъ своемъ впечатлніи, въ тон, который длаетъ музыку, и была такою проповдью воздержанія голодающему. Все изнемогало отъ безправія и произвола, закрпощенный народъ нравственно вырождался отъ сковавшей его по рукамъ и ногамъ неволи, литература стонала отъ болзненной подозрительности Красовскихъ и Мусиныхъ-Пушкиныхъ, а тутъ все еще оказывается недостаточно ‘повиновенія’. ‘Переписка’ хотла отнять даже священное чувство обиды, не позволяла даже стонать отъ той ‘неправды черной’, которою была полна жизнь того времени даже по свидтельству друга Гоголя Хомякова и его самого въ его художественныхъ произведеніяхъ. И вотъ, въ виду такой, будемъ выражаться мягко, крайней неумстности, крайней несвоевременности гоголевской проповди смиренія, въ виду глубокаго несоотвтствія ея съ дйствительно назрвшей потребностью обновленія, свта и движенія впередъ столь смшны стремленія разсматривать ‘Переписку’ саму по себ, вн времени и пространства. Скажемъ тоже самое, что мы говорили по другому адресу въ предыдущей глав: всякое явленіе, чтобы понять его правильно, надо разсматривать въ условіяхъ времени и мста. ‘Клевету’, взведенную на ‘Переписку’, можно было бы опровергнуть только однимъ путемъ: если бы кто-нибудь указалъ на благотворное современное появленію книги воздйствіе ея на людей искреннихъ, не заинтересованныхъ своимъ общественнымъ положеніемъ въ томъ смиреніи, которое книга возводила въ главную добродтель человка. Но именно этого живого голоса эпохи ни одному изъ защитниковъ ‘Переписки’ не добыть, потому что на всхъ, для кого благо родины не было пустымъ звукомъ и обдлываніемъ житейскихъ длишекъ, книга произвела болзненное впечатлніе. Письмо Блинскаго оттого и получило такую потрясающую силу, что его устами говорило сознаніе, можно сказать безъ всякаго преувеличенія, всего того, что въ Россіи честно мыслило. Это не ‘партійная’ фраза, это можно доказать нижеприведеннымъ свидтельствомъ, достоврность котораго никто не ршится оспаривать, потому что оно вышло изъ среды, враждебной Блинскому — оно принадлежитъ Ивану Аксакову. Уже самый фактъ небывало-широкаго распространенія письма Блинскаго глубоко-характеренъ и показываетъ, что въ данномъ случа общественное сознаніе было настолько взволновано, что нашло пути проявиться даже при невозможно-тяжелыхъ условіяхъ общественной жизни того времени. Письмо Блинскаго совершенно неожиданно для него стало первымъ политическимъ памфлетомъ въ Россіи. Не имя никакого представленія о томъ, что его частный отвтъ получитъ такую небывалую огласку, не имя и самаго отдаленнаго представленія о томъ, что вырвавшіяся въ пылу гнва слова его станутъ лозунгомъ, общественно-политическою программою, Блинскій писалъ письмо со всмъ страстнымъ порывомъ своего великаго сердца и далъ полную волю всему тому пламенному негодованію, которое не могло получить и приблизительнаго выраженія въ его печатной полемик съ ‘Перепискою’. Такимъ образомъ, общественно-политическая отсталость ‘Переписки’ получила отпоръ въ полной сил. Создалась борьба двухъ міросозерцаній, въ которой на сторон Блинскаго были не то что ‘либералы’, а просто вс искренніе и порядочные люди. Вотъ что наблюдалъ еще цлыхъ шесть — семь лтъ спустя Аксаковъ:
‘Много я здилъ по Россіи,— пишетъ онъ,— имя Блинскаго извстно каждому сколько-нибудь мыслящему юнош, всякому, жаждущему свжаго воздуха среди вонючаго болота провинціальной жизни. Нтъ ни одного учителя гимназіи въ губернскихъ городахъ, который не зналъ бы наизусть письма Блинскаго къ Гоголю, въ отдаленныхъ краяхъ Россіи только теперь еще проникаетъ это вліяніе и увеличиваетъ число прозелитовъ… Мы Блинскому обязаны своимъ спасеніемъ,— говорятъ мн везд молодые, честные люди въ провинціи. И въ самомъ дл,— въ провинціи вы можете видть два класса людей: съ одной стороны, взяточниковъ, чиновниковъ въ полномъ смысл этого слова, жаждущихъ лентъ, крестовъ и чиновъ, помщиковъ, презирающихъ идеалоговъ, привязанныхъ къ своему барскому достоинству и крпостному праву, вообще довольно гнусныхъ. Вы отворачиваетесь отъ нихъ, обращаетесь къ другой сторон, гд видите людей молодыхъ, честныхъ, возмущающихся зломъ и гнетомъ, поборниковъ эмансипаціи и всякаго простора, съ идеями гуманными. Если вамъ нужно честнаго человка, способнаго сострадать болзнямъ и несчастіямъ угнетенныхъ, честнаго доктора, честнаго слдователя, который ползъ бы на борьбу — ищите таковыхъ въ провинціи между послдователями Блинскаго‘.
Т.-е. читателями и поклонниками именно его письма къ Гоголю, потому что сочиненія Блинскаго тогда еще не были собраны и были разбросаны по сотн NoNo старыхъ журналовъ.
Это вышедшее изъ враждебнаго лагеря свидтельство иметъ ршающее значеніе въ данномъ случа не только потому, что достоврность его нельзя ничмъ заподозрть, а тмъ, что оно выводитъ вопросъ изъ области партійныхъ споровъ и переноситъ его на чисто-житейскую почву. Если бы у новйшихъ защитниковъ ‘Переписки’ было столько-же искренняго желанія добиться истины, сколько у Аксакова, они-бы прежде всего признали, что защищать Гоголевскую ‘Переписку’, какъ явленіе времени, нтъ никакой возможности и, слдовательно, не можетъ идти никакой рчи о какой-бы то ни было ‘клевет’. Общій тонъ и практическіе выводы изъ ‘Переписки’ таковы, что не только ‘борцы’, не только люди съ ярко-окрашеннымъ общественно-политическимъ міросозерцаніемъ, а вс въ самомъ простомъ и непосредственномъ смысл слова ‘честные’ люди всецло присоединились къ ‘клевет’ Блинскаго.
Но то же самое желаніе истины, къ которому мы сейчасъ апеллировали, должно насъ заставить признать, что и безусловное, незнающее никакихъ оговорокъ осужденіе ‘Переписки’ не будетъ выраженіемъ полной справедливости. Книга ужасна, какъ явленіе русской общественности, какъ призывъ возвращенія вспять въ глубь средневковья, къ отжившимъ понятіямъ и пройденнымъ фазисамъ культуры. Но нельзя, однако, забывать и того, что она была и крикомъ глубоко-изстрадавшейся души. А такой источникъ, если не всегда, конечно, спасаетъ отъ фальши, не можетъ же не заключать въ себ и примси чего-то врнаго. Во всякомъ искреннемъ стремленіи всегда кроется и залогъ достиженія чего-то хорошаго и нравственно-цннаго. Примемъ во вниманіе также, что ‘Переписку’ защищаютъ не только люди къ истин весьма равнодушные. О ней сказалъ доброе слово и Левъ Толстой. Можно было-бы, конечно, при всемъ преклоненіи предъ Толстымъ, не придавать этому ршительно никакого значенія, если бы дло шло о чисто-литературномъ произведеніи. Эстетическія сужденія Толстого весьма часто таковы, что только руками разведешь. Изъ его трактата объ искусств мы узнаемъ, что онъ на представленіи ‘Гамлета’ краснлъ за автора и что вообще преклоненіе предъ Шекспиромъ, какъ и предъ Бетховеномъ и Рафаэлемъ, ему кажется предразсудкомъ и даже притворствомъ. Но ‘Переписка’ — произведеніе изъ области морали и тутъ уже дло идетъ о психологическомъ чуть, котораго такъ безконечно много у великаго чтеца въ сердцахъ человческихъ. Толстой, значитъ, почувствовалъ тутъ что-то родственное. Извстно, что когда въ конц 70-хъ гг. Толстой вступилъ на стезю проповдничества и еще неясно было во что отольются его мистическіе порывы, его даже постоянно сближали съ Гоголемъ. Дальнйшее показало, что сближенія и опасенія были напрасны. Но, все-таки, несомннно, что въ самомъ источник, въ этой страстной потребности обоихъ великихъ писателей отъ искусства перейти въ область религіозно-нравственныхъ вопросовъ есть, дйствительно, очень много такого, что сближаетъ Толстого съ Гоголемъ. И вотъ почему думается, что т обскурантскіе выводы, къ которымъ Гоголь пришелъ въ результат своихъ думъ и размышленій, т рецепты лченія общественныхъ ранъ, которые привели въ содроганіе Блинскаго и его лучшихъ современниковъ, должны быть признаны ошибками ума, слдствіемъ того, что, созерцая картину русской жизни изъ своего ‘прекраснаго далека’, Гоголь потерялъ чутье дйствительности, но не ошибками сердца.
При такой постановк, особенное значеніе получаетъ вопросъ объ искренности ‘Переписки’, для современниковъ ея появленія весьма спорная. Многое содйствовало тому, чтобы отнестись подозрительно къ мотивамъ появленія въ свтъ книги. Даже на людей одного съ Гоголемъ міросозерцанія отталкивающе подйствовало чрезмрное обиліе явно преувеличеннаго смиренія. Съ одной стороны, безграничное самобичеваніе, увренія врод того, что ‘мн хотлось симъ (письмами) искупить безполезность всего, досел мною напечатаннаго’: ‘знаю, что моими необдуманными и незрлыми сочиненіями нанесъ я огорченіе многимъ’, причисленіе себя къ людямъ, ‘которые изъ грязи пробрались въ люди’ и т. д. А вмст съ тмъ помпезное устройство величайшаго шума вокругъ своего имени, возвщеніе urbi et orbi, что авторъ думалъ прежде, что думаетъ теперь, какъ поступалъ прежде, какъ поступаетъ теперь, какъ будетъ поступать впредь и безпрерывный разговоръ о томъ, что онъ-то не придаетъ никакого значенія себ какъ писателю, да вотъ другіе очень его превозносятъ и высоко ставятъ. Предшествовавшее ‘Переписк’ публичное завщаніе при всхъ словахъ смиренія и уничиженія, его переполняющаго, есть въ то же время несомннно и выраженіе гордыни безконечной, равной которой никогда ни до того, ни посл того въ русской литератур не было.
Все это униженіе паче гордости представляетъ собою, однако, интересъ исключительно психологическій. Предъ нами явленіе весьма сложное, потому что по значительной дол высказанной о себ правды, многое въ самобичеваніи Гоголя нельзя причислить и къ простому ломанію. Когда Гоголь говорилъ о себ: ‘вообще въ обхожденіи моемъ съ людьми всегда было много непріятно — отталкивающаго’, то едва ли ему было особенно легко длать такое признаніе, потому что онъ, дйствительно, даже съ самыми близкими и преданными людьми сплошь да рядомъ обращался поистин отвратительно и своекорыстно, и отлично пони* малъ, что вс къ этой его черствости и эгоистической жесткости относились съ большимъ осужденіемъ. Когда онъ, причисляя себя къ людямъ, которые ‘изъ грязи пробрались въ люди’, бичевалъ свое ‘мелочное самолюбіе’ и свою ‘спсивость’ то, опять-таки, ему совсмъ не легко было въ этомъ признаваться, потому что онъ дйствительно былъ и очень мелоченъ въ своемъ самолюбіи и очень спсивъ и зналъ, что то и другое отталкиваетъ отъ него людей. Такимъ образомъ, извстная доля самобичеванія ‘Переписки’ была несомннно нравственнымъ подвигомъ, потому что унижала его непомрную гордыню и потому, очевидно, вырвалась въ минуту искренняго порыва и желанія освободиться отъ печальныхъ сторонъ своего характера. Скажемъ, кстати, что и великая гордыня Гоголя нсколько тяжеле у насъ наказывается, чмъ она того заслуживаетъ. Почему бы, собственно, Гоголю и не было быть преисполненному сознанія своего значенія, когда друзья и недруги не иначе къ нему относились, какъ къ генію? Почему мы не вмняемъ въ вину Пушкину его сознанія, что онъ ‘памятникъ воздвигъ себ нерукотворный’? Почему никто не возмущается молодымъ Лермонтовымъ, когда въ ту пору, когда его не баловало еще общественное признаніе, онъ тмъ не мене говорилъ о себ:
Нтъ я не Байронъ, я другой,
Еще невдомый избранникъ.
Но, какъ бы то ни было, загадочная смсь искренняго и напускного смиренія въ ‘Переписк’, повторяемъ, иметъ интересъ чисто психологическій и общественно-политическихъ выводовъ изъ этого никакихъ не сдлаешь.
Гораздо важне вопросъ о томъ, насколько былъ искрененъ Гоголь въ своемъ общественномъ смиреніи, въ отказ отъ разрушительнаго смысла своихъ художественныхъ произведеній, въ томъ, что онъ благоговйно преклонялся предъ всею совокупностью дореформеннаго государственнаго быта. Объ этомъ ходили очень опредленные толки въ самыхъ разнообразныхъ сферахъ и о нихъ, не придавая имъ, однако, реальнаго значенія, говоритъ Блинскій въ своемъ письм.
Послдовательное чтеніе писемъ, изданныхъ г. Шенрокомъ въ хронологическомъ порядк, должно разсять всякія сомннія на этотъ счетъ. Какъ ни относиться къ обскурантски-реакціонному направленію книги Гоголя, но если частная переписка его, начиная съ самаго отъзда за границу въ 1886 г., въ теченіе десяти лтъ вся проникнута однимъ и тмъ же пророчески-мистическимъ тономъ, высказываетъ одни и т же взгляды на вопросы государственности, съ однимъ и тмъ же осужденіемъ относится ко всему оппозиціонному, то какъ бы все это ни характеризовать, но нельзя же усомниться въ искренности писавшаго, въ томъ, что просто длясь съ пріятелями своимъ настроеніемъ, онъ могъ при этомъ имть какія-то заднія цли. Если для многихъ частей книги реальная переписка Гоголя была не больше какъ первымъ очеркомъ темъ, въ печати получившихъ гораздо боле широкое развитіе, то какъ разъ значительная часть того, что особенно возмутило современниковъ, взято почти цликомъ изъ написанныхъ по самымъ разнообразнымъ поводамъ дйствительныхъ писемъ Гоголя. Ограничимся для иллюстраціи тмъ, что можетъ быть анализировано съ извстною долею непринужденности. Едва ли не въ числу характернйшихъ статей ‘Переписки’ принадлежатъ полторы странички, озаглавленныя ‘Карамзинъ’. Здсь ни много, ни мало доказывается, что Карамзинъ ‘первый возвстилъ торжественно, что писателя не можетъ стснить цензура, и если уже онъ наполнился чистйшимъ желаніемъ блага въ такой мр, что желаніе это, занявши всю его душу, стало его плотью и пищею, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везд просторно’. Оно, пожалуй, вполн можно согласиться съ Гоголевскимъ утвержденіемъ. Писательское ‘желаніе, занявшее всю душу’, въ той или другой форм, дйствительно такъ или иначе выразится и дойдетъ до читателя, особенно россійскаго, столь искусившагося въ чтеніи между строкъ и символическаго пониманія печатныхъ словъ. Но, очевидно, Гоголь не то хотлъ сказать, когда онъ утверждалъ, что ‘никто, кром Карамзина, не говорилъ такъ смло и благородно, не скрывая никакихъ (!) своихъ мнній и мыслей, хотя они и не соотвтствовали во всемъ тогдашнему правительству, и слышишь невольно что онъ одинъ имлъ на то право’. Хотя Карамзинскою ‘смлостью’, выразившеюся въ томъ, что своею запискою о ‘Древней и Новой Россіи’ онъ пошелъ на борьбу съ либеральными вяніями александровской эпохи, во времена Гоголя въ полной мр обладалъ даже Булгаринъ, но все-таки, Гоголь полагалъ, что ‘смлость’ Карамзина ‘даетъ урокъ нашему брату писателю. Какъ смшны посл этого изъ насъ т, которые утверждаютъ, что въ Россіи нельзя сказать полной правды’. Въ такихъ случаяхъ всегда виноватъ самъ писатель. ‘Самъ же высказался такъ нелпо и грубо’, самъ же ‘выкажетъ неряшество растрепанной души своей’, а потомъ — чудакъ — ‘негодуетъ, что отъ него никто не принялъ и не выслушалъ правды! Нтъ, имй такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имлъ Карамзинъ, и тогда возвщай свою правду: все тебя выслушаетъ, начиная отъ царя до послдняго нищаго въ государств, и выслушаетъ съ такою любовью, съ какою не выслушивается ни въ какой стран ни парламентскій защитникъ правъ, ни лучшій ныншній проповдникъ, собирающій вокругъ себя верхушку моднаго общества, и съ такою любовью можетъ выслушать только одна чудная наша Россія, о которой идетъ слухъ, будто она вовсе не любитъ правды’.
Весьма краснорчиво коментируетъ увренность Гоголя, что очень осуществлялось желаніе ‘возвщать свою правду’, тотъ фактъ, что три статьи, назначенныя для ‘Переписки’, совсмъ не были пропущены цензурою, а большинство появившихся подверглось серьезнйшимъ урзкамъ. Вопросы государственной жизни были въ то время чмъ-то врод ‘табу’ австралійцевъ, до котораго вообще нельзя было касаться, не только порицая, но даже анализируя ихъ съ извстнаго рода самостоятельностью. Поэтому-то и звучали такою дикою ироніею слова Гоголя, что ‘чудная Россія’ эпохи вычеркиванія изъ поваренныхъ книгъ рецептовъ ставить пироги на ‘вольный духъ’, отъ всякаго ‘съ любовью’ все выслушаетъ. И, однако, искренность увреній Гоголя не можетъ быть подвергнута ни малйшему сомннію, потому что весь этотъ дифирамбъ цликомъ. взятъ изъ частнаго письма и при томъ очень небольшого, слдовательно не изъ тхъ, которыя Гоголь долго обдумывалъ и переправлялъ, какъ-бы готовя ихъ для появленія къ печати. Гоголь просто отвчалъ закадычному пріятелю Языкову на присылку книги Погодина о Карамзин и по этому поводу, вполн мимоходомъ, предался своимъ удивительнымъ размышленіямъ.
Ограничиваясь, для удобства, этимъ характеристическимъ образчикомъ полной искренности реакціонныхъ тенденцій ‘Переписки’, прибавимъ еще только, что, собственно говоря, всякія чисто-фактическія доказательства искренности ‘Переписки’ совсмъ и не нужны даже. Будучи, во всякомъ случа, произведеніемъ въ высшей степени яркимъ, являясь, во всякомъ случа, выраженіемъ долголтнихъ думъ и размышленій, ‘Переписка’ уже въ силу одного этого не можетъ быть неискренней. Можно быть неискреннимъ въ одномъ какомъ-нибудь письм, въ одной какой-нибудь -стать, но нельзя быть неискреннимъ въ цломъ стройномъ міросозерцаніи, нельзя 6—10 лтъ упорно и мучительно носиться съ извстными мыслями, имя при этомъ въ виду какія-то заднія цли. Это психологическій non sens. Да, наконецъ, писательская ‘искренность’ есть понятіе совсмъ особенное. Она, по преимуществу, состоитъ въ глубокомъ интерес къ предмету, въ томъ, что писателю страстно, неудержимо хочется вращаться въ опредленной умственной сфер. ‘Переписка’ была выраженіемъ настроенія, назрвавшаго съ тхъ самыхъ поръ, какъ Гоголь въ 1836 году ухалъ за границу. Вначал просто преисполненный сознанія своей ‘львиной силы’, онъ все больше и больше, по мр того, какъ развертывался передъ нимъ сюжетъ ‘Мертвыхъ душъ’, укрплялся въ этомъ сознаніи, пока, наконецъ, при его глубокой религіозности, оно не приняло форму вполн реальнаго убжденія въ своемъ избранничеств. Въ письм къ другу дтства А. С. Данилевскому, Гоголь, давая ему рядъ совтовъ и наставленій, такъ-таки прямо и заявляетъ ему: ‘О, врь словамъ моимъ! Властью высшею облечено отнын мое слово’ (II, 111). Въ томъ же письм Гоголь, буквально какъ библейскій пророкъ, восклицаетъ: ‘Теперь ты долженъ слушать моего слова, ибо вдвойн властно надъ тобою мое слово и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова’ (И, 110).
Можно какъ угодно отнестись къ этимъ и однороднымъ заявленіямъ, которыя разбросаны во множеств въ письмахъ Гоголя, особенно въ письмахъ къ сестрамъ. Можно въ этомъ видть, какъ Блинскій, проявленіе mania religiosa, можно отнестись къ этому, какъ въ маніи величія и т. д. Но въ одномъ только никто не станетъ сомнваться,— что подобныя заявленія вытекаютъ изъ настроенія необыкновенно цльнаго и проникающаго всего человка.
Изъ этого-то глубоко-искренняго пророческаго настроенія Гоголя, изъ его проникновеннаго убжденія, что онъ призванъ наставлять, поучать, указать истинный путь жизни личной и общественной, и вытекла ‘Переписка’, въ которой граждански-поучительный характеръ писательской дятельности Гоголя достигъ своего апогея. Это была первая русская книга, которая такъ или иначе затрагивала основные вопросы русскаго общественнаго быта, которая, хотя и въ глубоко-реакціонной форм, касалась самыхъ жгучихъ сторонъ русской гражданственности и тмъ самымъ заставляла общественную мысль работать въ извстномъ направленіи, подвергать анализу явленія, мимо которыхъ она до того проходила, просто не замчая ихъ. Въ каждомъ литературномъ произведеніи, съ общественной точки зрнія, гораздо важне самого содержанія его способность затрагивать въ душ читателя извстныя струны, потому что основа всякаго прогресса есть, прежде всего, движеніе и страшенъ для общественности только застой. Стоитъ ближе присмотрться къ самымъ реакціоннымъ мстамъ ‘Переписки’, чтобы убдиться, какъ пламенно они стремятся внести гражданскія стремленія въ самыя обыденныя, повседневныя отношенія. Возьмемъ даже пресловутую статью ‘Русскій помщикъ’ съ ея апоозомъ крпостного права, съ ея прямымъ возведеніемъ закрпощенія мужика въ какой-то перлъ созданія. Блинскому, которому при чтеніи только что тогда появившагося ‘Антона Горемыки’ казалось, что это не Антона, а его самого ‘отодрали на барской конюшн’, конечно, кровь бросилась въ голову, когда онъ прочелъ гоголевское наставленіе пріятелю собрать своихъ крпостныхъ, объяснить имъ, что они ‘родясь подъ властію, должны покоряться той самой власти, подъ которою родились, потому что нтъ власти, которая бы не была отъ Бога’, а главное ‘показать это имъ тутъ же въ Евангеліи, чтобы они вс это видли до единаго’. По поводу этой кощунственной профанаціи Евангелія Блинскій, конечно, только и могъ сказать Гоголю, что въ моментъ преподанія своихъ совтовъ онъ былъ ‘преисполненъ не истины Христовой, а дьяволова ученія’. Но когда Блинскій тутъ же утверждаетъ, что Гоголь ‘во имя Христа и церкви учитъ варвара-помщика наживать отъ крестьянъ больше денегъ, учитъ ихъ ругать побольше’, то онъ былъ неправъ. Нтъ, Гоголь, совершенно забывъ историческое происхожденіе русскаго крпостного права, создалъ дикую утопію помщичьей власти, въ силу которой помщикъ всего мене пріобртатель. По теоріи ‘Переписки’, помщикъ — человкъ, отъ Бога поставленный затмъ, чтобы блюсти душу своихъ крпостныхъ. ‘Скажи мужикамъ,— наставляетъ Гоголь пріятеля,— что заставляешь ихъ трудиться и работать вовсе не потому, чтобы нужны были теб деньги на твои удовольствія, и въ доказательство тутъ же сожги предъ ними ассигнаціи, и сдлай такъ, чтобы они видли дйствительно, что деньги теб нуль, но что потому ты заставляешь ихъ трудиться, что Богомъ повелно человку трудомъ и потомъ снискивать себ хлбъ, и прочти имъ тутъ же это въ Св. Писаніи, чтобы они это видли. Скажи имъ всю правду: что съ тебя взыщетъ Богъ за послдняго негодяя въ сел’. Сообразно съ этимъ Гоголь вмняетъ въ обязанность помщику обширнйшую программу безпрерывнаго и детальнйшаго общенія съ крестьянами, о которой въ обычной помщичьей жизни того времени никогда и помина не было, конечно. Тотъ владлецъ 800 душъ, къ которому обращены совты и увщеванія Гоголя, долженъ безпрерывно проповдывать своимъ ‘подданнымъ’ и для этого долженъ знать повадку и жизнь каждаго изъ своихъ мужиковъ въ отдльности. Когда мужикъ будетъ ‘уличенъ въ воровств, лности или пьянств’, помщикъ долженъ ‘ставить его передъ лицомъ Бога, а не передъ своимъ лицомъ’, долженъ показать, что онъ ‘гршитъ противъ Бога’, а не противъ помщика, и долженъ предпринять цлый циклъ весьма сложныхъ увщаній и укоровъ!. Недостаточно упрекать одного только провинившагося: ‘призови и бабу его,его семью, собери сосдей, попрекни бабу, зачмъ не отваживала отъ зла своего мужа и не грозила ему страхомъ Божіимъ, попрекни сосдей, зачмъ допустили, что ихъ же братъ, среди ихъ же, зажилъ собакою и губитъ ни про-что свою душу, докажи имъ, что они дадутъ за то вс отвтъ Богу. Устрой такъ, чтобы на всхъ легла отвтственность и чтобы все, что ‘ни окружаетъ человка, упрекало бы и не давало бы ему слишкомъ разстегнуться’. Но не только съ ‘лнтяями’ и пьяницами долженъ возиться гоголевскій помщикъ. ‘А примрныхъ мужиковъ, призвавши къ себ и, если они старики, посадивши ихъ предъ собою, потолкуй съ ними о томъ, какъ они могутъ наставлять и учить добру другихъ, исполняя такимъ ‘бравомъ именно то, что повеллъ намъ Богъ’. Въ чисто-хозяйственныхъ длахъ ‘соприкосновеніе помщика съ крестьяниномъ’ должно быть самое тсное, и помщикъ долженъ быть ‘самъ начинателемъ всего и передовымъ во всхъ длахъ’, долженъ ‘въ комнатахъ не засиживаться’, долженъ почаще самъ принимать дятельное участіе въ крестьянскихъ работахъ съ топоромъ или косой въ рук. Усердно долженъ помщикъ заботиться о просвщеніи народа и его религіозности. Правда, ‘учить мужика грамот затмъ, чтобы доставить ему возможность читать пустыя книжонки, которыя издаютъ для народа европейскіе человколюбцы, есть дйствительно вздоръ’. ‘У мужика нтъ вовсе для этого времени. Посл столькихъ работъ никакая книжонка не ползетъ въ голову и, пришедши домой, онъ заснетъ, какъ убитый, богатырскимъ сномъ’. Къ тому же ‘деревенскій священникъ можетъ сказать гораздо больше истинно нужнаго для мужика, нежели вс эти книжонки’. Но, ‘если въ комъ истинно уже зародится охота въ грамот, и при томъ вовсе не затмъ, чтобы сдлаться плутомъ-конторщикомъ, но затмъ, чтобы прочесть т книги, въ которыхъ начертанъ Божій законъ человку — тогда другое дло. Воспитай его какъ сына и на него одного употреби все, что употребилъ бы ты на всю школу’. Въ религіозномъ воспитаніи крестьянъ гоголевскій помщикъ, который вообще является истиннымъ чудомъ природы, соединяя въ себ ршительно вс способности и достоинства, играетъ тоже первенствующую роль, а духовенство тутъ сбоку-припека. Обыкновенно священники поучаютъ свою паству, хотя бы въ составъ этой паствы входили и такіе помщики, какъ гоголевскій владлецъ 800 душъ. Въ ‘Переписк’ наоборотъ, ‘Будь ему (священнику) наставникомъ‘, самымъ серьезнымъ образомъ говоритъ Гоголь своему помщику-энциклопедисту, ‘ты же понялъ такъ хорошо обязанности сельскаго священника’. Совершенно забывъ, что у священника могутъ быть и свои собственные интересы и желаніе проводить время въ собственной семь, Гоголь длаетъ изъ него настоящаго и безсмннаго помщичьяго адъютанта, который отъ того, что помщичья власть есть учрежденіе, назначенное отнюдь не для извлеченія выгодъ, а для спасенія крестьянскихъ душъ, долженъ всецло отдать себя въ распоряженіе помщика. ‘Заведи, чтобы священникъ обдалъ съ тобою всякій день. Читай съ нимъ вмст духовныя книги. А самое главное,— бери съ собою священника повсюду, гд ни бываешь на работахъ, чтобы сначала онъ былъ при теб въ качеств помощника, чтобы онъ видлъ самолично всюду всю продлку твою съ мужиками. Къ нему будетъ больше уваженія со стороны мужиковъ, когда они увидятъ, что онъ идетъ съ тобою объ руку’. Даже проповдывать долженъ священникъ именно то, что укажетъ помщикъ. Хотя священникъ кончилъ семинарію и, надо полагать, могъ бы, напримръ, и самъ справиться со Златоустомъ, но направляющая рука помщика и тутъ должна имть главное значеніе. ‘Возьми Златоуста и читай его вмст съ твоимъ священникомъ и при томъ съ карандашомъ въ рук, чтобы отмчать тутъ же вс такія мста (краткія и сильныя), а такихъ мстъ у Златоуста десятками во всякой проповди. И эти мста пусть онъ скажетъ народу’. Такимъ образомъ, въ общемъ, священникъ простая ширма и дло религіознаго наставленія народа всецло сосредоточено въ рукахъ помщика. За то же и хвала ему воздается за всю совокупность его разносторонней дятельности, которая, по глубокому убжденію Гоголя, не можетъ не увнчаться блистательнйшимъ успхомъ, ибо ‘въ которую деревню заглянула только христіанская жизнь, тамъ мужики лопатами гребутъ серебро’. ‘Не служа досел ревностно ни на какомъ поприщ, сослужишь ты такую службу въ званіи помщика, какой не сослужитъ иной великочиновный человкъ. Что ни говори, но поставить 800 подданныхъ, которые вс какъ одинъ и могутъ быть примромъ всмъ окружающимъ своею истинно примрною жизнію — это дло не бездльное и служба истинно-законная и великая’.
Можно разно отнестись къ Гоголевской утопіи — со смхомъ, съ негодованіемъ, съ недоумніемъ. Но забудемте самое содержаніе ея, возьмемте только схему отношеній, которыя она устанавливаетъ. Мы должны будемъ согласиться, что тутъ во всякомъ случа не пріобртательство, а попытка внести нравственное содержаніе и серьезныя обязанности въ такую сферу, гд люди того круга, среди котораго вращался Гоголь, ничего кром самыхъ грубыхъ практическихъ цлей не преслдовали. Чисто-экономическія отношенія превращены въ стройное явленіе гражданской жизни и всякій на какомъ-то общественномъ посту. Гоголевскому помщику, или врне настоящему отцу, духовнику и наставнику 800 душъ никто не откажетъ въ званіи истинно-общественнаго дятеля, если онъ послушается Гоголя и свое сладкое житье промняетъ на то томительно-скучное существованіе, которое ему навязываетъ ‘Переписка’.
Гоголевское теократизированіе крпостного права могло бы, конечно, еще быть отвратительнымъ лицемріемъ какого-нибудь Іудушки Головлева, который въ моментъ, когда въ обществ пошли вянія, способныя подкопать зданіе помщичьяго благополучія, старается напялить благообразную личину на безобразное явленіе. Но въ этомъ отношеніи реакціонеръ и крпостникъ Гоголь иметъ за собою нчто такое, чего не имло за собою большинство тхъ, которые такъ на него обрушились. Гоголь былъ идеально безкорыстенъ и нравственно свободенъ, создавая свои крпостническіе идеалы. Съ перезда въ Петербургъ, т. е. съ первыхъ моментовъ своего сознательнаго существованія, Гоголь не пользовался ни единою крпостною копйкою, ни единой минуты не жилъ на счетъ крестьянъ, которые, увы, обезпечивали благополучное существованіе и автора ‘Записокъ охотника’, и автора ‘Антона Горемыки’ и, за исключеніемъ самого Блинскаго, почти всхъ его друзей и единомышленниковъ. И вотъ почему вся слащавая маниловщина статьи ‘Русскій помщикъ’, вся эта идилія, въ существ гораздо боле смхотворная, чмъ возмутительная, должна быть признана ошибкою ума, но никакъ не сердца. Во всемъ этомъ эпизод только ярко сказалась способность Гоголя во всякому явленію подходить съ гражданской стороны, вносить весьма своеобразно-выразившіяся, но, все-таки, несомннно общественныя стремленія въ самые затхлые уголки жизни.
Ту же общественность Гоголь хочетъ внести и во вс остальныя сферы русской жизни, которыя подвергаетъ анализу въ своей книг. Что можетъ быть заурядне положенія губернаторши? Однако же, въ длинной стать, составившейся изъ реальнаго письма въ его ближайшей пріятельниц — знаменитой калужской губернаторш А. О. Смирновой, Гоголь длаетъ этотъ ‘постъ’ настоящимъ общественнымъ служеніемъ. Гоголевская губернаторша ‘должна всхъ избранныхъ и лучшихъ въ город подвигнуть на дятельность общественную’, должна гнать роскошь, должна ‘глядть на весь городъ, какъ лкарь глядитъ на лазаретъ‘ и лчить общественныя язвы своимъ добрымъ вліяніемъ на дамъ, въ стремленіи которыхъ въ роскоши Гоголь на протяженіи всей своей книги видитъ главный источникъ злоупотребленій чиновниковъ и судей. Забудемъ опять маниловскую патоку, на которой заварена вся эта умилительная программа преобразованія общественнаго строя путемъ добрыхъ начальниковъ, и мы снова получаемъ тотъ же принципъ широкаго пріобщенія всякаго человка къ гражданской работ.
Еще мене, повидимому, иметъ что-либо родственнаго съ общественною дятельностью представленіе о богатой, знатной красавиц. А между тмъ, присмотримся къ душевному портрету такой красавицы, нарисованному въ стать ‘Женщина въ свт’. Біографія Гоголя выяснила, что хотя статья и иметъ подзаглавіе ‘Письмо къ…вой’, но на самомъ дл такого реальнаго письма Гоголь никому не писалъ и въ своей стать онъ, к$къ и въ ‘Русскомъ помщик’, только воспользовался эпистолярной формой, чтобы начертить свой идеалъ женщины.
Какое же употребленіе длаетъ мнимая Т..ва изъ своей молодости и красоты? Она скорбитъ о томъ, что ‘не можетъ быть кому-нибудь полезной’, что ‘никакого вліянія на общество имть не можетъ‘. Но Гоголь съ нею споритъ, онъ указываетъ ей, что разъ ‘самымъ Богомъ водворено’ ей ‘въ душу стремленіе или жажда добра’, разъ ‘кто заключилъ въ душ своей такое небесное безпокойство о людяхъ, такую ангельскую тоску о нихъ среди самыхъ развлекательныхъ увеселеній, тотъ много, много можетъ для нихъ сдлать, у того повсюду поприще, потому что повсюду люди’. ‘Не убгайте же свта, среди котораго вамъ назначено быть’, умоляетъ Гоголь свою красавицу, ей непремнно удастся ‘обратить на путь ныншній свтъ’: отказъ ‘ни у кого не посметъ пошевелиться на губахъ, когда однимъ умоляющимъ взоромъ, безъ словъ, вы попросите кого-нибудь изъ насъ, чтобы онъ сдлался лучшимъ’. Мы не будемъ слдить за дальнйшими совтами и указаніями Гоголя — по обыкновенію они слащаво-приторны. Но оцнимте самое главное въ каждомъ нравственномъ совт — направленіе, которое онъ даетъ мысли. Пусть намъ укажутъ хотя бы одного изъ современныхъ ‘Переписк’ самыхъ передовыхъ писателей, у котораго зародился бы такой свтлый образъ, какъ образъ гоголевской красавицы съ душой, объятой, по удивительному выраженію Гоголя, достойному стать крылатымъ словомъ, ‘небеснымъ безпокойствомъ о людяхъ’. И этотъ образъ создался у Гоголя не мимолетно, онъ вышелъ изъ очень глубокихъ тайниковъ его творческой души, потому что отлился у него тоже и въ художественной форм во 2-й части ‘Мертвыхъ душъ’ въ лиц Улиньки, которая вся была переполнена такимъ же ‘небеснымъ безпокойствомъ’, не выносила ни малйшей несправедливости. Улинька еще мало оцнена нашей критикой, но она несомннно является первымъ художественнымъ воплощеніемъ новой русской женщины, съ ея общественными стремленіями и негодованіемъ на неправду, она старшая сестра Тургеневской Елены.
Къ числу самыхъ яркихъ въ общественно-политическомъ отношеніи статей ‘Переписки’ принадлежитъ частью дйствительная переписка, частью только изложеніе бесдъ съ очень интимнымъ другомъ Гоголя — графомъ Александромъ Петровичемъ Толотымъ, тмъ самымъ, въ дом котораго онъ впослдствіи умеръ. Къ Толстому адресованы вс статьи, гд говорится о церкви, о духовенств, о томъ, какъ надо ‘любить Россію’ и служить ей. Это та часть книги, которая пользуется особенно установившейся репутаціею. Но не мало будетъ удивленъ современный читатель, если, захотвъ познакомиться поближе съ почти никмъ теперь не читаемой ‘Перепиской’, заглянетъ и въ т страницы, гд, повидимому, сосредоточенъ весь гоголевскій ‘клерикализмъ’ и ‘аскетизмъ’. И окажется тогда, что того, что можно назвать ‘клерикализмомъ’ въ прямомъ смысл, т. е. предоставленія духовенству руководящей роли въ практической жизни, у Гоголя нтъ и слда. Человкъ глубоко — религіозный, безгранично высоко ставящій церковь какъ руководительницу и наставительницу совсти, Гоголь, однако, рзко отстраняетъ духовенство отъ прямого и непосредственнаго вмшательства въ жизнь. Онъ даже противъ простого общенія духовенства съ паствою вн церкви. ‘Поврьте, что если бы стали духовные встрчаться съ нами чаще, участвуя въ нашихъ ежедневныхъ собраніяхъ и гульбищахъ или входя въ семейныя дла, это было бы. нехорошо’. Весьма кстати вспомнивъ тутъ о самыхъ яркихъ и настоящихъ представителяхъ клерикализма — католическихъ патерахъ, съ ихъ вмшательствомъ въ семейныя дла, Гоголь прибавляетъ: ‘Духовному предстоитъ много искушеній, гораздо боле даже, нежели намъ: какъ разъ завелись бы т интриги въ домахъ, въ которыхъ обвиняютъ римско-католическихъ поповъ’. Гоголь отмежевываетъ представителямъ церкви совершенно опредленную область: ‘у духовенства нашего два законныхъ поприща, на которыхъ они съ нами встрчаются: исповдь и проповдь’. Гд же тутъ хотя бы отдаленная тнь дйствительнаго клерикализма?
Что касается ‘аскетизма’, т. е. стремленія углубиться только во внутреннее самоусовершенствованіе и бжать отъ Длъ міра сего, то трудно найдти боле ршительное, боле энергическое противодйствіе такому убганію въ пустыню, чмъ то, которое даетъ ‘Переписка’. Въ стать ‘Нужно любить Россію’ вопросъ поставленъ въ самой непосредственной форм. Здсь ^Гоголь борется съ дйствительнымъ или воображаемымъ желаніемъ Толстого уйти въ монастырь и разсуждаетъ такъ: ‘безъ любви въ Богу никому не спастись’, но эту любовь надо имть въ себ: ‘въ монастыр&#1123, ея не найдется‘ тому, кто ею не проникся раньше. Какъ же обрсти любовь? ‘Христосъ принесъ и возвстилъ намъ тайну, что въ любви къ братьямъ получаемъ любовь къ Богу. Стоитъ только полюбить ихъ такъ, какъ приказалъ Христосъ, и сама собой выйдетъ въ итог любовь къ Богу самому. Идите же въ міръ и пріобртите прежде любовь къ братьямъ‘. ‘Но какъ полюбить братьевъ’? Для этого русскому надо возлюбить Госсію, въ которой теперь ‘болзни и страданія? накопились въ такомъ множеств’. Слышится ‘вопль всей земли’ противъ ‘безчинствъ и неправды’ и въ такое время никто не долженъ отстраняться отъ борьбы со зломъ. ‘Вы еще не любите Россію: вы умете только печалиться да раздражаться слухами обо всемъ дурномъ, что въ ней длается’, ‘это еще не любовь, далеко вамъ до любви’. ‘Нтъ, если вы дйствительно полюбите Россію, у васъ пропадетъ тогда сама собою та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многихъ честныхъ и даже умныхъ людей, то есть, будто въ теперешнее время они уже ничего не могутъ сдлать для Россіи и будто они ей уже не нужны совсмъ, напротивъ, тогда только во всей сил вы почувствуете, что любовь всемогуща и что съ нею можно все сдлать. Нтъ, если вы дйствительно полюбите Россію, вы будете рваться служить ей, не въ губернаторы, но въ капитанъ-исправники пойдете, послднее мсто, какое ни отыщется въ ней, возьмете, предпочитая одну крупицу дятельности на немъ всей вашей ныншней бездйственной и праздной жизни’.
Предложить бывшему губернатору, чмъ Толстой былъ и въ дйствительности и въ качеств чего фигурируетъ передъ читателями въ ‘Переписк’, было, конечно, очень наивно. Но думается, что отъ чести признать свое тсное душевное родство съ этою наивностью не откажется ни одинъ изъ самыхъ завзятыхъ противниковъ ‘Переписки’. Изъ этой ‘наивности’ родилось все, что намъ свято въ русскомъ народолюбіи, изъ нея вышло ‘кающееся дворянство’, вышли вс т дорогія намъ позднйшія теченія, которыя тоже предпочли ‘бездйственной и праздной жизни’ ‘крупицу дятельности’ хотя-бы и на ‘послднемъ мст’ общественной лстницы. Въ поразительно-сильной формул Гоголя могла сказаться только мысль, глубоко-захваченная скорбью о родин, вся изнывшая отъ сознанія ранъ, ее разъдающихъ, и страстнаго желанія залчить ихъ.
Тотъ-же страстный призывъ работать на пользу общую составляетъ главное содержаніе другого адресованнаго Толстому письма — ‘Нужно проздиться по Россіи’. Тутъ опять энергическая борьба съ настроеніемъ, изъ жажды подвига рвущимся въ монастырь, и опять ‘аскетическая’ книга Гоголя властно говоритъ кандидату въ монахи: ‘монастырь нашъ — Россія! Облеките-же себя умственно рясой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нея, ступайте подвизаться въ ней’.
Если Гоголь отъ людей всякаго званія и положенія требуетъ дятельной и самоотверженной работы на пользу общую, то какъ-же онъ смотритъ на собственную задачу свою, въ чемъ полагаетъ сущность и значеніе писательскаго призванія?
Ярко сказалась истинно-гражданская окраска всего духовнаго существа Гоголя и въ его взглядахъ на задачи литературы вообще и поэзіи въ частности. Для него писатель, какъ для самаго завзятаго ‘разрушителя эстетики’ 60-хъ гг., только и цненъ съ точки зрнія той ‘пользы’, которую онъ приноситъ: ‘Я писатель, а долгъ писателя не одно доставленіе пріятнаго занятія уму и вкусу, строго взыщется съ него, если отъ сочиненій его не распространится какая-нибудь польза душ и не останется отъ него ничего въ поученіе людямъ’.
Благоговйный ученикъ а безграничный почитатель Пушкина, Гоголь, однако, совершенно разошелся съ нимъ въ пониманіи задачъ художественной дятельности. Несогласенъ онъ съ нимъ ни въ томъ, что художники рождены для звуковъ сладкихъ и молитвъ, ни въ томъ, что не ихъ дло ‘корысть’ и ‘битвы’. Какъ мы уже знаемъ, Гоголь обязательно требуетъ ‘пользы’, т. е. ‘корысти’ по терминологіи Пушкина. А что касается ‘житейскаго волненья’ и ‘битвъ’ т. е. отзывчивости на нужды времени и участія въ борьб съ несовершенствами жизни, то всего этого Гоголь требуетъ не только отъ писателя, назначеніе котораго ставилъ такъ необыкновенно высоко,— онъ вмняетъ ршительно всякому человку борьбу со адомъ. ‘Вспомни’, говоритъ онъ даже человку, занимающему ‘незамтную должность’ и имющему весьма скромную сферу дйствія: ‘призваны въ міръ мы вовсе не для праздниковъ и пированій — на битву мы сюда призваны, какъ добрый воинъ долженъ бросаться изъ насъ всякъ туда, гд пожарче битва’. Звуки-же сладкіе Гоголь отвергаетъ съ энергіею библейскаго пророка:
‘Стряхни сонъ съ очей своихъ’, говоритъ онъ лучшему другу своему поэту Языкову, ‘и порази сонъ другихъ’. И вслдъ за этимъ Гоголь даетъ удивительнйшую по сил и яркости литературную формулу: ‘На колна передъ Богомъ и проси у него гнва и любви’.
‘Гнва и любви’! Это сказано за нсколько лтъ до дорогой намъ формулы: ‘муза мести и печали’. И если этой муз мы присвоили названіе ‘гражданской’ по преимуществу, то будемте послдовательны и по отношенію въ Гоголю. Несомннно ‘писатель-гражданинъ’ тотъ, кто своими художественными произведеніями подкопалъ все зданіе общественной скверны, а въ произведеніяхъ теоретическихъ всякаго человка длаетъ ратоборцемъ за правду и общее благо, хотя и очень своеобразно понятое.

С. Венгеровъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 2—4, 1902

Венгеров Семен Афанасьевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Примечания к ‘Шильонскому узнику’ Байрона’, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1905
  2. Примечания к третьему тому ПСС Белинского, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1901
  3. Статья, предваряющая Полное собрание сочинений Шекспира, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1902
  4. Последний завет Пушкина, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1910
  5. Вступление к ‘Собранию сочинений Шиллера…’, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1901
  6. Примечания к шестому тому ПСС Белинского, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1903
  7. Статья, предваряющая Полное собрание сочинений Байрона, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1904
  8. Бакунинско-гегельянский период жизни Белинского, Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1901
Электронная библиотека