Певислад и Зора, Востоков Александр Христофорович, Год: 1804 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Александр Христофорович Востоков.

Певислад и Зора.

Древняя повесть, в пяти идиллиях.

‘Собирайтесь, люди Киевски,

Перед холм священный Боричев

Поклонитися богам своим

И почтить святую силу их

Благочестным приношением,

Пированием и тризнищем’! —

Так взывал Баянов громкий хор,

С холма поле озираючи,

В звонки гусли ударяючи.

А гадатели и ведьмы там

В покровениях таинственных,

И священные жрецы богов

Окрест храмов суетятся все,

Носят жертвенны орудия,

Сулеи и чары сребрены

И кадилы драгоценные,

Точат светлые ножи свои

На порогах белокаменных,

Сготовляючись к Велику дню.

Певислад один, Грудыев сын,

Оставляет многогласный хор.

Он, который из Баянов всех,

Как соловьюшик из птиц лесных,

Приумолк и занят мыслями,

Отнял персты от дрожащих струн:

Взял, понес под мышкой гусельцы,

Шагом медленным сквозь всю толпу

Пробираясь — от Предхрамия

В рощу заднюю — туда идет,

Где поставлен образ Ладин был.

Там, под древом сенолиственным,

Опершись на гусли звонкие

И взирая на кумир святой,

Благовидный молит юноша

С тихим вздохом: ‘Ладо красная!

Долго власти я не знал твоей,

На свободе думал век прожить

Без зазнобы в ретивом сердце.

Ах! Жестоко отомстила ты

Победительными прелестьми

Черноглазой, милой девицы.

Где теперь мое спокойствие?

Где веселость? не до песен мне,

Не до пиршеств и до славных дел,

Только то и на уме теперь,

Как бы свидеться с душой моей,

С черноглазой, милой девицей,

Без которой я с тоски умру.

Но какое неразумие!

В неизвестную влюбился я…

Где найти ее, и кто она?

Кто любви моей сосватает?..

О, всесильна Матерь Лелина! —

О твоем священном имени

Я пойду ко граду Киеву

Поискать моей возлюбленной,

А не сыщется и в Киеве —

Предо мною вся святая Русь:

Я пойду от моря до моря,

И препнет ли что в пути меня? —

Через все боготекущие

Реки вплавь, в леса и на горы

Занесусь — и успокоюся

На груди моей возлюбленной,

Либо… в матери сырой земле!

Если, Ладо, ты Белбогу дщерь,-

Умились, услышь мольбу мою,

Покажи мне деву сужену!

Ах! и сделай, чтоб она ко мне

Нежным сердцем преклонилася.’

Между тем Баянов громкая

Песнь лилася с высоты холма:

Собирайтесь, люди Киевски,

Перед холм священный Боричев

Поклонитися богам своим!

Звуком труб и гусель вторилось:

Поклонитеся богам своим!

Собирались люди Киевски

Все пред холм священный Боричев,

От Подола, от Погория

И от всех пределов Киевских.

Все в понявы благоцветные

Наряжались красны девицы,

Заплетали косы лентами,

Украшали грудь цветочками

И лазоревы венки плели,

Чтобы праздновать Великий день.

Раздались по стогнам Киева

Восклицания ликующих,

Раздалися гласы празднества,

И мольбы, и славословие —

Всякой просит о своем богов.

Пастырь Велесу овна несет,

Чтобы стадо было в целости.

О погоде земледелатель

Молит сильного Царя ветров

И плода начатки каждого

Полагает он с усердием

Пред Купалу благотворного

(Сей бо древле во един народ

Созвал дики племена в степях,

Научил их земледелию,

Дал смягченным их сердцам вкусить

Мир, и сладость общежития).

Многу честь приял и светлый Зничь

И Триглава со Святовичем.

Хорса , хмелем увенчанного,

Вся Поляница удалая

Ублажает над корчагами

Сладка меду, пива пьяного

И над кубком зелена вина.

Идут к Ладе все любовники,

А замужние к Дидилии ( то есть Додоле).

Всякий просит о своем богов.

II.

Изо всех девиц и красных жен,

Кои к празднику стекалися,

Красота блистала Зорина.

Дочь тысяцкого Станимира,

Зора, только что пятнадцатой

За собою год оставила

И не ведала иных еще

Удовольствий, кроме детских игр.

Накануне Дня великого

Зора с юными подругами

В лес по ягоды гулять пошла

И, наполнивши корзиночку

Земляникой и малиною,

Вышла из лесу на ровной луг

Весь в цветах и в мягкой зелени.

‘О подружки, — говорит она, —

Посмотрите, как приятно здесь!

Не нарвать ли нам цветов себе…

Мы покроем сладку ягоду

Всю душистыми цветочками

И сплетем еще венки себе!’

Все подружки похвалили то,

И корзинки вмиг поставили

На траву, и с удовольствием

Сами в травку побросалися.

Расцветают середи цветов

Там играющие девушки —

Лебедь, Ива и Малушинька,

И Грудива, телом стройная…

Но не Лада всецветущая

Между Милицами13) райскими —

Ты стоишь между подругами,

Свет Станимировна Зорушка!

Долго девушки там пробыли,

Проклажаяся под тению,

Дружно, весело беседуя,

А как день склонился к вечеру,

Собрались они домой идти,

Но Станимирова дочь тогда,

Сговорясь с любезной Лебедью,

Удержала их и молвила:

‘Ой вы, дочери отецкие!

Я еще скажу вам дельное:

Непригоже нам домой идти,

Не омывшись во святом Днепре,

Да и надобно же к завтрему

Приочиститься нам, девушкам, —

До реки отсель близехонько.’

‘Дельно! — Ива ей ответствует, —

Но чтоб не было опасности,

Чтобы люди не увидели…’

Тут Малушинька прервала речь,

Изяславна милоокая,

Всех резвее и моложе всех:

‘Нет опасности, поверьте мне, —

Здесь вблизи на берегу крутом

Роща, Чуру14) посвященная, —

Место свято искони времен.

Мне показывала матушка

Образ Чуров тамо — камень бел.

Из-под камня бьет родник во Днепр,

Там мы, девушки, умоемся.’

С словом сим она вперед бежит,

Прочих манит за собою же.

Все пустились за Малушею:

Прежде Лебедь и Грудива-свет

С развеваемой одеждою,

А потом и Ива с Зорою —

Как случилося, особыми

Все бегут они тропинками.

Зора в лес когда густой вошла,

Потеряла прочих из виду,

Только слышала шагов их шум

И журчание Днепра вдали.

Тишина сия и мрак святой

На нее наводят думушку.

Робкой ланию идет она,

Остановится и слушает,

Ступит шаг и озирается,

Часто твердит имя Чурово —

От напастей ограждение.

Между тем все идучи вперед,

Не встречает никого в лесу:

И уж лес густой редеется

И сквозь ветви засинелся Днепр.

Зора с берегу сойти спешит,

Чтоб подруг найти и с ними бы

После зною тамо дневного

Бело тело освежить свое.

Но, сходя крутой тропинкою

Между чащею кустарника,

Смотрит в сторону и видит там —

Что? не волка ли? — нет — юношу,

Он на мягкой мураве дремал,

А пред ним лежали гусельки,

На златом ремне висевшие

Через статное плечо его.

III.

Столь нечаянное зрелище

В диво тысяцкого дочери.

Отойти ли ей, приближиться ль…

Потихоньку приближается

Не без робости и трепету

И, наклоншись, смотрит пристально.

Вдруг беда — невесть от шороху,

Иль от мошек, или сам собой

Он проснулся — растворил глаза

На любезную красавицу,

Устремившуюсь внезапно вспять.

‘Ах, куда, — воскликнул нежно он

К оробевшей, — ты куда спешишь!

Заплати мне, красна девица,

Что нарушила мой сладкой сон,

Заплати мне дорогой ценой!

Ты мне ягоды вкусить своей

Дай сама за то из белых рук!’

Виноватая, в смущении,

Закрасневшись и потупив взор,

Подала ему малины горсть.

Он не столько-то малине рад,

Сколько ручке белой, кругленькой,

Поднесенной ко устам его.

Вмиг вся ягода снята была,

Но уста — прильнули к рученьке!

Тут возводит красна девица

Нерешимо глазки черные:

‘Что не пустишь, доброй молодец,

Ты руки моей?’ — в невинности

Произносит милым голосом.

‘Знать, дала тебе малины я

Не довольно: на, возьми еще.’

Но не думал расставаться он

Так-то скоро с белой рученькой,

А от уст своих отняв ее,

Ко груди прижал добычу ту:

Сам же, с девы не сводя очей,

Жадно вслушиваясь в речь ее,

Отвечает: ‘О, прекрасная!

Что мне в ягоде? не слаще ли

Прикасаться до руки твоей!’

Впала девица в раздумье тут:

Устремляет око ясное,

В коем лиха никакого нет.

Озирает с удовольствием

Удивительного юношу,

Наконец ему с улыбкою

Говорит: ‘Когда же пустишь ты?’ —

‘Вмиг, любезная! еще к устам

Приложу… и вот послушен я.

Ах, устал ли б я держать сию

Белу рученьку в моих руках,

Нежно к сердцу прижимать ее

И к устам, — но прогневить тебя

Я горчайшею бедой сочту.

Или я уж прогневил тебя?..’

Зора пребыла безмолвною,

Возрастало в ней смятение,

Но глаза ее стыдливые

Тонким жаром наполняются,

Будто высказать стараются:

Ты ничем не прогневил меня!

‘Сколь я винен, — продолжает он, —

Что с тобою так невежлив был!

С каждым взором ты мне кажешься

Обожения достойнее,

Отметаю дерзость прежнюю

И страшусь, чтобы за оную

Не был презрен я, несчастнейший!

Но накажешь ли за то меня

Оком гнева и немилости?

Или можно мне надеяться,

Что прощаешь мне — уверь меня

Хоть малейшею в том ласкою,

Дай опять мне руку нежную

И приветливым утешь словцом.’

Тут она: ‘Чего ты требуешь, —

С удивлением промолвила

В большем отчасу смятении, —

Что простить тебе, не ведаю,

В чем утешить?.. вот рука моя,

Ты не враг мне, не виню тебя:

Я себя виню, что спящего

Разбудила, отпусти ж теперь:

Вижу, девушке с мущиною

Страшно быть — прощай!’ И с словом сим

Улыбнулась, резво вырвалась

И поспешно удалилася.

Молодой Баян остался там

В несказанном восхищении,

Провождал глазами девушку

И охотно б вслед пошел за ней,

Если б многих сквозь кустарник он

Не услышал голоса подруг.

Но опять потом утихло все,

Знать ушла она с подружками.

Он стоял как будто сам не свой,

Приуныл и пригорюнился,

Взяв же гусли, стал наигрывать:

О, прекрасная, кто ты?

Ах, зачем не спросил я?

Ах, зачем не спроведал!

Скрылась, скрылась как молнья.

Если только не с неба

Ты, одна из бессмертных,

В сей явилася роще!

Стан и поступь богини!

Взором в сердце проникла,

Взором ясным, невинным!

Если ты из бессмертных,

О! явися мне паки,

Я растаю в веселье!

Без тебя я погибну

В тяжкой, тяжкой кручине.

Он не мог уж продолжать в тоске,

Гусли выпали из рук его,

Прислоняется он к дереву,

Закрывает рукавом лицо.

Все казалося исчезнувшим

Вкруг его — лишь он с тоской своей

Сиротеет в поднебесной…

Но, скрепившись, укорял себя,

Что так слаб, и богатырское

Ободряет сердце к мужеству.

Прикасается опять к гуслям,

Хочет вызвать звуки бранные —

Звуки пиршества-веселия,

Чтоб рассеять думу крепкую.

Нет, напрасно — непокорные

Ропщут струны, издают одно

Только томное, унывное.

Так в печали возвращается

Он на Киев поздним вечером.

И на утро Певислад-Баян

Перед мощным божеством любви

Изливать свою кручину стал.

Лада глас его услышала.

IV.

Лада глас его услышала,

Ибо в дочери Станимира

Родила она желание,

Чтоб пойти и в первой раз еще

Посетить ее златой алтарь.

Идучи с отцом и с матерью,

Говорила Зора матери:

‘ Все богам усердно молятся,

Всякой просит их о чем-нибудь.

Мне о чем и у кого просить,

Научи меня, родимая!

Разве батюшке и матушке

Долголетия и счастия

Испросить пойду у Даждьбога’.

Отвечала Зоре мать ее

С нежной ласкою родительской:

‘Ах ты дочь моя любезная,

Ненаглядно наше солнышко!

Нам тебя б увидеть в счастии —

Вот одно у нас желание.

Об себе, а не об нас проси,

Ныне девушка, невеста ты,

А невесты — Ладе молятся.’

Тут прекрасно око дочери

Прослезилось и невольный вздох

Под сорочкой тонкольняною

Лебединую приподнял грудь.

(Уж пришли они пред самой холм

Где певцов стояло сонмище.)

‘Ладе, — повторила девушка, —

Так, любезные родители…

Но пора ли мне молиться ей,

Правда, ныне мне пятнадцатой

Минул год, и все мне то ж твердят:

Знайся с Ладой, красна девица!

Ах!’ — и скрыла во объятиях

Нежной матери слезу свою…

Мать прижала с умилением

К сердцу дочь свою любезную,

Отерла слезу платочком ей,

Осушила поцелуями.

Красна девица ж, оправившись,

Продолжала: ‘Нет того во мне,

Чтоб противиться богам святым.

Буди воля их на мне, младой.

Но нога моя коснется днесь

В первой раз пределов Ладиных,

В первой раз перед богинею

Я предстать должна! — Страшусь, увы!

Как придти туда, не знаю я:

Не бывала, не видала я.

Дайте, батюшка и матушка,

Вашей дочери совет благой.’

Попечительная мать тогда

Так советовала дочери:

‘Как придешь перед богиню ты,

Поклонися ей в сыру-землю,

И жрецу ее священному

Поклонися чинно по пояс.

Сняв с головушки цветной венок,

Расплети свою русу-косу,

Отстриги от оной три кудря

И пожертвуй Ладе оными,

А потом венок свой также к ней

Положи на золотой алтарь

И моли с благоговением:

Дай мне мужа, Ладо красная!

И умом и видом доброго,

Чтобы мне, младой, был ровнюшка,

Чтоб союз наш неразрывен был

И богат златыми радостьми,

Как душистый сей венок богат

Разновидными цветочками.

А чтоб злой не посещал нас Дид,

Приими Богиня белая,

В чисту жертву примирительну

Приношение власов моих.

Изречешь когда слова сии,

Попроси, чтобы, как водится,

Жрец священный совершил обряд,

И о суженом, о ряженом,

Погадал тебе бы правду всю’.

Внявши мудрости советов сих,

Собралася красна девица,

Чтоб идти ко храму Ладину.

Повели ее отец и мать,

Всю завесив золотой фатой.

Как соловка новогнездная

В первой раз еще, на веточке

С другом сидючи, услышала

Сладкопение любви его

И восторгов дробь, и свист и щолк,

Рано ж пойманная птичником

И уж в тесной клетке порхая,

Вечерком еще туда ушко

Тихо склонит, где оставила

Соловья — не принесет ли ей

Ветерок из тех кустарников

Дивный тон, однажды слышанный,

Но вперившийся в душе ее

И раздвигший сердце к сладостям, —

Так несмелой взор девический,

Быв завешен золотой фатой,

Все невольно обращается

В ту сторонушку, откуда звук

Громких струн и голоса текут.

Все чего-то ищет взор ее.

Под покровом ей мерещится

Образ юноши вчерашнего,

И глубоко нежный глас его

Отзывается в ушах ее.

Сердце Зоры сладким трепетом

Вдруг прониклось, и внезапный жар

Оцветил лице прекрасное,

Ей привиделось, что юноша

К ней подходит — между тем она

Слышит мать свою, кому-то вдруг

Говорящую с приветствием:

‘Бьем челом Баяну вещему!

Не богинин ли священник ты?

Се (покров златой с девицы сняв)

Се приводим к Ладе дочь свою.’

Что открылось! о восторг святой!

Певислад увидел милую,

И она его увидела.

Он еще стоял пред Ладою,

Торжеством не занимаяся,

Углублен в мечтаньях сладостных,

Как приходом сим нечаянным

Прервались его мечтания.

‘Ладо! Царь-богиня! — вскликнул он, —

Буди славно ты прославлена!..

Что просил я, то исполнилось!..’

Обратившись же к приведшим, рек:

‘Сей девице вы родители,

Храбрый муж, Станимир тысяцкий,

И Цветима Гостомысловна,

Если так, я познаю теперь

В сей девице несравненную

Зору, славимую в Киеве.

Неизвестен быв о имени

И об отчестве красавицы,

Я увидел красоту ее.

Боги, правящие смертными,

Прилучили мне вчера с ней быть,

И не тщетно, но с намереньем,

Ибо грудь мою зажгли они

Нежным пламенем сих черных глаз,

И теперь ее ведут сюда

Принести мне облегчение.

О когда бы сердце Зорино

Улелеялось любовию,

Я бы счастливее князя был!

Я бы Зориным родителям

Бил челом, чтобы они меня

Ныне зятем нарекли своим!

Сердце девы на лице ее

Против воли обнаружилось,

Дало знать отцу и матери

Что любезен ей Баян младой,

Но тогда премудрый тысяцкий

Строго взор на жениха возвел

И сказал ему: ‘Не выдам я

Дочь за мужа неизвестного,

Опозорит нас бесславный зять.

Рцы мне, кто ты добрый молодец?

Чей ты сын?’ — ‘Я Певислад-Баян.’ —

‘Певислад-Баян! — воскликнули

С удивлением отец и мать, —

О, Грудыев пресловутый сын,

С князем Ольгом на войне Буй-тур,

Соловей в приятном пении!

О, венец Баянов Киевских!

Ты достоин нашей дочери!’

Слыша речи благосклонные,

Низко кланялся им юноша,

Нежно взглядывал на девушку

И спросил он тихим голосом

Тестя будущего с тещею:

‘Ныне в день богов торжественный

Вы поводите ль сговору быть,

О родители почтенные!’

Улыбаяся, в ответ ему

Рек Станимир: ‘Быть по твоему.

Призови, жених, друзей своих,

Чтобы мы могли теперь же здесь

Перед Ладой заключить сговор,

Заключив же, пировать пиры.’

Певислад послушал с радостью

Слову, молвленному в доброй час,

И потек стопами скорыми

Созывать своих: ‘Вы гой есте

Кто Баяну Певисладу друг!

Приходите на сговор к нему.

Всевлад, Зыкош, Белоног, Стоян

Мой названый брат Хвалимович!

Гой немедленно сюда ко мне

Просим милости, любезные!’

Между тем девица красная

Вопрошающим родителям

Без утайки все поведала,

Как вчера на берегу Днепра

Певислада обрела она,

Как он с нею разговаривал,

Как он ягоды выпрашивал.

Как потом она с подружками,

Удалившись за куст, слушала

Рокотанье гусель сладостных,

Заунывное и нежное,

Так что слушала, да плакала.

Как оттуда идучи назад,

Не могла она забыть его

Взгляда, речи, песни жалобной,

Как мечтала с той поры о нем

И во сне, и наяву она.

Но жених младой со зваными.

Тут явился. — Поклоняются

Божеству любви и жертвуют.

По свершении же требы всей

Заключен сговор был свадебный.

И в приданое за дочерью

Дал Станимир добру молодцу

Поле ржи, ячменю столько же,

Тучных семь юниц с телятами,

Кобылицу с жеребятами,

Десять гривен красна золота,

Серебра же в трое ль, в четверо ль

А Цветима Гостомысловна

Милой дочери в приданое

Семь концов дала златой парчи,

Шелку всякого и бархату,

Много пряжи, и тканья, и шуб

Куньих, бельих, горностаевых,

Также мамку и воспитанных

С нею в доме сенных девушек,

Прилежащих к рукоделиям.

О нужнейшем не забыла мать,

О домашней разной утвари:

Все сие сговорено было

За девицею в приданое.

И Станимировна милая

С другом сердца в роще Ладиной

По желанию взаимному

Обручилась о Великом дне.

Конец.

Примечания:

Тризнище, отправление тризны — тризною называлось не только поминовение об умерших, но и всякие в древности поприщные игры, как-то борьба, бегание, кулачный, шпажный бой и проч. (см. в ‘Словаре Росс. академии’ слово ‘тризна’).

Велик день — в старину называли так Светлое Христово Воскресение, да и ныне, если не ошибаюсь, сохранилось сие название в некоторых областях России. Я положил, что до введения христианства главный праздник язычников мог так называться.

Боготекущие — Гомер придает сей эпитет рекам, получавшим божескую честь, каковы были Сперхий, Скамандр, Ахелой и проч. Можно в таком же смысле придавать эпитет сей рекам, обоготворенным славянами: Бугу, Дону, Дунаю, Волге и пр.

Белобогу дщерь — славяне называли всех добрых богов белыми богами, что видно из найденных у вендских славян на кумирах и жертвенных орудиях надписей (*), как-то: Радегаст Белобог, Святович-Белобог, Сева Бел. и проч., некоторые же другие надписи, но гораздо в меньшем числе, представляют имена черных богов. Смотри путешествие графа Ив.Потоцкого в Саксонию для отыскания славянских древностей, писанное на французском языке (Voyage en Saxe du c[om]te Potosky, in 4-to, figures). (*) Начертанных особливыми письменами, кои отчасти сходны с греческими, отчасти с руническими письменами.

Царь ветров — таковым почитали до сего времени Позвизда или Похвиста, но ‘Песнь о походе Игоря’, называя ветров ‘Стрибожьи внуци’, заставляет думать, что Стрибог был царем их. В таком случае Позвизду осталось быть Бореем или другим кем из подчиненных ветров. Но и Стрибог не имел ли еще другого какого дела? В славянском языке остался глагол ‘устрабляю’, значащий ‘лечу, облегчаю болезнь’: не был ли полно Стрибог и Эскулапием русским?..

Купало — имя сие и поныне известно в деревнях. В ночи с 23-го на 24-ое июня, чрез зажигаемые по полям огни из соломы и хворосту, скачут молодые поселяне, припевая имя Купала. Оставим до другого времени строгое критическое исследование, кто был Купало, от чего произошло его имя и что значит обряды в честь ему совершаемые — предположим по стихотворческой вольности, что Купало есть славянский бог, получивший имя сие за то, что совокупил, созвал первобытных славян в общество и, может быть, он же завел у них куплю и торговлю. Ежели сверх того по аналогии приписать ему изобретение гуслей и певницы (чего по сю пору недоставало в мифологии) и даже изобретение письмен (*) — то он будет у нас Меркурием, Гермесом или Таутом — будет богом общежития, торговли, наук и красноречия, законодателем и просветителем. Но ежели читатель хочет вернее и подробнее узнать о Купале и о других упоминаемых здесь богах славянских, пусть заглянет в книжицу г-на Попова ‘О славенск. баснословии’, в ‘Абевегу русских суеверий’ и в другие новейшие сочинения о сем предмете.

(*) По мнению некоторых, славяне умели писать задолго до введения христианства.

Зничь — под сим именем, как уверяют, обожали славяне неугасимый огонь, называющийся у римлян Веста. Вероятно, принесли славяне сие служение от востока, так как и римская Веста почитается заимствованной от персов.

Триглава со Святовичем — Триглава или Тригла, по мнению баснословов наших, есть тройственная Геката: следственно и Луна — Световид, Святовит или Святович, бог солнца, который в то же время был и богом брани у вендских славян.

Хорс, или Корча — сего почитали некоторые Эскулапием, производя имя его от глагола ‘корчить’, будто бы корчить все равно что лечить! Сие нелепое произвождение имени давно опровергнуто Болтиным и другими, называющими Корчу Бахусом, что, по моему мнению, и вероятнее ибо у нас остались доныне слова ‘корчма, корчемница (питейный дом), корчаг, корчага (питейный сосуд)’, да и само действие ‘корчить’ столь же свойственно приписывать силе вина, сколько лекарствам. Правда, что некто из новейших наших авторов почитает Услада Бахусом, но Услад был у славян то, что у римлян Комус, бог ядения и веселых пиров. Когда уже у римлян особому богу поручалось ведение желудка, кольми паче у славян, в холодном климате живущих и потому сильнейшим аппетитом одаренных, Комус столько же по крайней мере был им нужен, сколько и Бахус.

Поляница удалая — взято из старинных песен. Надобно думать, что сие собирательное имя означало ратных людей, провождающих жизнь свою в поле, каковы были в особенности богатыри времен Владимировых, сходствовавшие во многом с готическими странствующими рыцарями.

Дидилия — то же, что у римлян Луцина, а у греков Илифия, ежели верить нашим баснословам. Сходство имени ее с именем Дида, о коем прежде говорено было, показывает, что сии два божества имеют какое-нибудь сродство между собою, а, может быть, и одно лицо составляют.

Милицы — я осмелился ославенить греческих Харит и римских Граций, переведши таким образом литерально, ибо [kharis — в ОЛ древнегр.] и Gratia совершенно то же значат, что Милица или Милая. В Мавроурбиновой славянской истории нашел я между прочим сие женское имя Милица, которое и подало мне мысль выдумать русских Граций и сделать их Ладиными подругами. Немцы давно уже берут смелость переводить die Huldinnen или Huldhцttinnen, для чего же нам не попытаться на это, а особливо в славянской мифологии, которая так скудна сама по себе.

Чур — славянский бог межей, который у римлян назывался Термином. Надобно думать, что и у славян, как у римлян, истукан сего божества состоял из четвероугольного камня, либо из деревянной колоды, (*) полагаемых для размежевания полей. У нас имя сего бога сделалось теперь междуметием заклинательным и условным (см. ‘Словарь Росс. акад.’). Может быть, Чур был также богом клятвы, присяги и хранения данного слова.

(*) От чего, может быть, произошли слова чурбан (круглый короткий обрубок от бревна) и чурка (небольшой срубок от бревна). Смотри в ‘Словаре Рос. академии’ сии слова.

Дид — смотри в примечаниях к предыдущей повести на странице 98-ой.

Царь-богиня — я осмелился употребить сие выражение по аналогии старинного слова ‘Царь-девица’. Надобно заметить, что и в наши времена венгерцы (смесь славян и гуннов) называли Марию-Терезию не царицею своею, а царем: ‘Rex noster Maria Theresia!’

Названный брат — уже греческие писатели прославили великодушную и верную дружбу скифов. Так и поныне в русском народе можно видеть тысячи примеров благородного сего чувства во всей его чистоте. Прекрасный обычай брататься и названные братья принадлежат особенно русским.

1803 г.

Источники текста: Периодическое издание ВОЛСНХ. СПб., 1804. Ч. 1. С. 145 — 175.

Опыты лирические и другие мелкие сочинения в стихах А. Востокова. — В Санкт-Петербурге, в Морской типографии, 1805-1806. Ч. 2. Стр. 100 — 127.

Печатается по: Востоков А. Х, Стихотворения. Л., ‘ Советский писатель’, 1935. С. 261 -262, 265 — 278.

Сайт: http://lnbbb.pnqngwfwd.enxugz.cnwz.finefive.ru/rus/Volsnx/Vostok/OpLir/ol2t100.html

Примечания:

Читайте также: