Осип Дымов
Осип Дымов
Певец своей печали
Певец своей печали
I.
I.
II.
II.
III.
III.
—————————————————-
Певец своей печали, Дымов Осип, Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Моя мать, строгая, чопорная женщина, похожая на англичанку, одетая всегда в черное, запрещала мне ходить на кухню. В том возрасте — мне шел одиннадцатый год — у меня не было никаких демократических наклонностей, я попросту следовал правилу: раз запрещают, — это необходимо сделать. Таким образом, после несколько жуткого чердака моей любимейшей комнатой сделалась кухня.
Кухня была особенный мир, где происходило очень много интересного. Гостиная, например, была совершенно не интересна: там бывали скучные мужчины и женщины, одетые почти одинаково и говорившие об одном и том же. Я удивлялся, что мать не протестуя слушала, Бог весть в который раз, одни и те же слова и сама отвечала всем одно и то же. Мне казалось, что, если все люди, приходящие к нам в гости, как-либо соберутся и расскажут, что мать говорит им одно и тоже, то они будут над нею смеяться, мне становилось стыдно, и поэтому я не любил их и избегал, иногда они гладили меня по голове и, будто условившись, говорили: ‘Сколько тебе лет, учись хорошо, не шали’, я краснел и думал, что они, конечно, знают мои чувства к ним, но притворяются ласковыми из боязни перед моей чопорной матерью, похожей на англичанку.
В кухне было совсем иное. Люди, которые туда приходили, были одеты различно и говорили тоже совершенно разное. Взять хотя бы водовоза. В то время в нашем городе еще не было водопровода, и особые люди привозили воду на дом, наливая ее ведрами в большие тяжелые бочки. Откуда они доставали эту прозрачную, почти мягкую, необыкновенно вкусную воду — я не знаю. Запас воды хватал на неделю, и каждый четверг водовоз появлялся в нашей кухне. Я чувствовал к нему неизъяснимое почтение. Кроме него, в нашем городе были еще два водовоза, а может быть и еще больше. Иногда я видел их на улице, они представлялись мне очень умными и необыкновенно сильными людьми, которые, пожалуй, и хотели бы быть недобрыми, да не могут: от прозрачной воды они навеки делаются добрыми… Уже с вечера я старался не пить, откладывая утоление жажды до четверга, когда, громыхая пудовыми сапожищами, войдет в кухню водовоз с двумя полными ведрами чудесной, свежей воды, я старался первый зачерпнуть из бочки и огорчался, если меня опережали. Зимою водовоз вырастал в моем мнении: деревянные желтые ведра были облеплены ледяной корой, с усов и бороды свисали прозрачные ледяные сосульки, такие же, как и с его бочки. Он никогда не снимал шапки, смотрел вниз и вообще казался чересчур скромным. Что бы я наделал, если бы был водовозом!..
Наполнив бочку, стоящую в углу, он доставал кусок мелу из огромного кармана своего тяжелого превосходно пахнущего полушубка и, подойдя к двери, приписывал на косячке непонятную каракулю к тем, какие там уже были выведены. Кажется, никто в доме не знал, что он такое пишет. Я был убежден, что у водовозов есть свой особенный язык, и только удивлялся, зачем его надо было выдумывать ради трех человек?
Кроме водовоза, бывали и другие интересные люди. Чаще других появлялась старуха с курицами. Было тоже непонятно, откуда она берет столько куриц? Курицы в ее корзине сидели необыкновенно смирно, не кудахтали и тупо мигали тусклым веком. Старуха и две корзины, наполненные курицами, словно огурцами, составляли как бы одно. Она давно уже умерла, и теперь мне кажется, что она так и лежит в могиле с двумя старыми корзинами в руках…
Изредка приходил также трубочист, бойкий, веселый малый и свистун, который щипал нашу горничную, причем ему было все равно, что горничная каждый раз была новая…
Летом являлись пильщики и дровосеки, от которых пахло свежераспиленным деревом, тогда я забывал водовоза и думал, что самое прекрасное дело, это — пилить дрова… Время от времени приходил стекольщик, высокий, молчаливый еврей, с большой красивой бородой, у него имелась интереснейшая штука: кусок алмаза, которым он резал большие куски зеленоватого стекла.
В то время у меня было преувеличенное понятие об алмазах, и я думал, что, очевидно, стекольщик очень богат и из какого-то дурачества ходит по домам и вставляет стекла.
Через кухонную дверь, выкрашенную в дико-рыжую краску и ведущую на большой, заросший травою двор, вместе с разнообразным, почти загадочным людом, приходили новые мысли и новые чувства… Я полюбил эту дверь и благодарно помню ее до сих пор. Через кухню я познакомился также с самым удивительным, тогда еще недоступным мне, чувством. Я увидел перед собою жестокую, злую правду любви и жадно глядел на нее встрепенувшейся душою.
К нам поступила новая горничная Даша. Это была высокая, сильная, очень здоровая девушка, которая уверенно шла, быстро работала и смело отвечала. На кухне она чувствовала себя хозяйкой, и люди, входящие в рыжую дверь, кланялись ей.
Однажды, в необычное время, холодным осенним вечером, пришел водовоз. Я подивился, его приходу, тем более, что он был одет не по обычному. На нем было теплое пальто и черная шапка, нельзя было узнать, что он целый день возил воду. Он даже не взглянул на каракули, исписанные мелом вдоль косяка, как будто не он их выводил и подсчитывал. Я остался в кухне возле плиты, где вечером всегда было так удивительно тепло.
Водовоз сказал:
— Здравствуй, Даша.
Девушка ответила:
— Здравствуйте-от.
Мне показалось, что она сердится на водовоза. Тот произнес:
— Сегодня холодно. Начинается зима.
— Не моя вина, что холодно, — ответила Даша.
Водовоз подождал, потом без приглашения сел.
— Он велел сказать, что возьмет тебя без всего. Не нужно ему денег.
Даша пожала плечами и с грохотом передвинула кастрюлю.
— Он говорит, — продолжал водовоз, как бы чувствуя себя поощренным этим грохотом, — пусть твои триста рублей останутся у тебя. Тебе они пригодятся. А свадьбу, говорит, хоть через неделю. Мне-то все равно, но, как он просил передать, я и передаю.
Даша, не взглянув на гостя, как будто обращаясь к стенам, ответила:
— Скажи твоему брату, чтобы оставил меня в покое. Шестой раз говорю.
— Так, — сказал водовоз и кивнул головой, — действительно, шестой.
Через минуту он начал снова:
— Мне-то все равно, но жалко парня. Очень ты ему нравишься. Как же будет?
Даша проворчала что-то в роде ‘дуралей’, но водовозу удобно было показать, что он не расслышал.
— Может, ты и не собираешься выходить замуж, — насмешливо проговорил водовоз, — верно нравится в девках остаться?
— Собираюсь, нет ли, — ответила Даша, — а только разговаривать не о чем.
Она сделала вид, будто водовоз давным-давно ушел, засучила рукава и принялась греметь посудой.
— Жалко мне брата, — произнес водовоз и поднялся. — Вот и все. Я сказал ему: если женишься, дам тебе пятьдесят рублей, очень мне понравилась. Шестьдесят дам, — сказал он и махнул рукой. — Куда старику деньги? Вот у тебя своих денег будет триста шестьдесят рублей. Лавку открыть можешь.
— Даша ответила среди грома и треска посуды:
— Не надо мне денег.
— Не на-до? — усмехнулся водовоз. — Ха! Я шестнадцать лет работал, покамест шестьдесят рублей скопил. Не надо…
— Он повременил, чтобы Даша еще что-нибудь сказала, но она молчала.
— Я пойду, — произнес он и опять покачал головой. — Беспокоить не будем. Извините.
Он сделал два шага и у самых дверей сказал:
— Если лавку открыть, то через пять лет вы богачами будете. Мой брат так пишет, как, может быть, ксендз не напишет. Книги заведет и листы, так ни одна копейка не пропадет. Ведь ты знаешь, что ему платят деньги, если кому-нибудь письмо напишет, или прошение, или что другое. В прошлом месяце он написал прошение купцу в акцизное ведомство, так через неделю все исполнилось, разрешили, как надо — вот! Если бы его смолоду в академию определить или куда в университет, так первый человек был бы. Сердце у него чувствует… особенно…
На это Даша все же ничего не ответила, и водовоз ушел.
Я начал смотреть на Дашу новыми глазами. Мне казалось, что она все время притворяется. В ней странная, необъяснимая сила, она зла, своенравна, всех презирает… Неизвестно для чего она служит у нас, убирает, моет посуду. По всей вероятности, она дочь какого-нибудь очень важного человека…
Я стал перебирать в уме: чьей дочерью она могла быть? Может быть, судьи? Или даже полицеймейстера? А, может быть, генерала Суллержицкого? Генерал Суллержицкий казался наиболее подходящим: она даже похожа на него. Какая же причина заставляет ее скрываться, носить простое платье и не ночевать дома у своего богатого отца-генерала?
Простой девушкой она не могла же быть. Почему же в таком случае она отказалась выйти за брата водовоза ‘писателя’, который умеет сочинять такие удивительные прошения и у которого, если бы он открыл лавку, не пропала ни одна копейка. И от шестидесяти рублей? Подумать только: шестьдесят рублей!..
Я внимательно и волнуясь следил за ней. Быть может, по ночам, когда все в доме засыпают, она переодевается в другое белое платье и уходит к отцу. И за углом ждет ее адъютант Вирхов, тот самый, который в прошлом году на катке сломал себе ногу?..
Однажды вечером я долго не засыпал, тревожимый этими неразрешимыми вопросами. В доме было тихо. За окном стояла холодная ночь со снегом, непонятными шорохами и высокими, теперь страшными деревьями. Я боялся темноты и старался не думать о ней. Я прислушивался: мне казалось, что в кухне что-то происходит. Нежно долетал голос Даши, словно она советовалась с кем-то, — вероятно, насчет того, какое платье надеть, — решил я.
‘Теперь я все знаю’, — подумал я и соскочил с кровати. Сделалось еще страшнее, за мной следила черная ночь и в ней где-то был спрятан Бог.
‘Что ж я Ему такого сделал? Кажется, ничего особенного’, — хитря убеждал я кого-то, прикидываясь скромненьким и смирненьким, а сам все ближе подвигался по коридору.
Кухонная дверь была полуоткрыта, желтый свет, казавшийся мне теплым, проникал в коридор. Я приник к двери и стал слушать.
Ничего интересного, к разочарованию своему, я не услышал. Даша совсем не переодевалась, а спокойно сидела на табуретке у стола и беседовала со старой женщиной, которая продавала нам куриц. Обе пили чай в прикуску, без блюдечек, и не было заметно, чтобы Даша думала об адъютанте Вирхове, ожидающем за углом.
— Вот, милая, — говорила старуха, — пусть он к Пасхе приедет.
— Не знаю, — смущенно ответила Даша.
Ее лицо горело и глаза странно блестели.
— К Пасхе все устроится, Бог даст.
— Ах, — отозвалась Даша.
— Денег у него нет, но работа всегда найдется. Теперь, говорят, шоссе класть будут на восемнадцать верст.
— Шоссе, — задумчиво повторила Даша.
— Ты видела его осенью, тогда он был простой каменщик. Теперь — староста. Староста почти в два раза больше получает.
— Надо ему написать, чтобы приехал, — сказала Даша и радостно закрыла руками свое розовое зардевшееся лицо.
Старуха, как мать, погладила ее по черным волосам.
— Ну, ну… что уж… известно… — бормотала она и краем грязного передника залезла в глаз и вытерла слезу. — Пусть писатель напишет. Он хорошо напишет.
Даша подняла голову и нахмурено задумалась. Видимо, ей не хотелось, чтобы ‘писатель’, брат водовоза, узнал ее тайну. Но потом усмехнулась и тряхнула волосами.
— Вот когда пожалеешь, что не умеешь писать, — сказала она и прижимала сильные руки к груди. — Я так бы написала, что он бегом прибежал бы.
— Прибежит и так, — ласково улыбнулась старуха и, отвернув передник, спрятала в глубокий карман своей грязной юбки кусочек недогрызенного сахару.
С генералом Суллержицким и адъютантом Вирховым, ожидающим за углом, пришлось распроститься. Тайна, думалось мне, исчезла, и дело объяснилось очень просто: Даша хочет выйти замуж за какого-то рабочего, который живет в другом городе и к Пасхе приедет сюда строить шоссе. Ей нравится рабочий и не нравится брат водовоза, хотя он и сочиняет прошения в акцизное управление. Что же здесь таинственного?
Даша почти перестала меня занимать. Я думал только: позовут меня с матерью на эту свадьбу или не позовут? Также интересовал брат водовоза: каков из себя этот удивительный человек?
Через несколько дней в холодное утро, когда плита еще не была топлена и в кухне было неуютно и сумрачно, я увидел его.
Это был небольшой тихий человек, одетый в длинное коричневое летнее пальто. Борода покрывала лицо кустиками и так, что между щеками и подбородком было свободное пространство. Я подумал, что человечек приклеил себе бороду, чтобы быть похожим на писателя Гаршина, чей портрет я однажды видел в иллюстрированном журнале. Маленькие глазки человечка как будто косили, часто мигали и нижние веки были красны.
Он стоял у кухонного стола, перед ним был пузырек чернил и перо, оклеенное лиловой бумагой. Даша сидела на табурете, скрестив розовые, сильные руки. Старуха поместилась в углу и вздыхала. Две корзины, в которых находились глупые курицы, тупо мигавшие тусклым веком, стояли перед ней на полу.
— Вот, — сказала старуха Даше, — он тебе напишет, что надо.
Писатель поднял лиловое перо на свет, косыми глазами осмотрел его и проговорил:
— Я могу написать за десять копеек, за пятнадцать и за двадцать пять. Бумага твоя.
Старуха громко вздохнула. Даша положила перед ним листик почтовой бумаги, на котором уже было большое масляное пятно.
— Какая разница? — спросила она деловито.
Брат водовоза уткнул острие пера в ноготь большого пальца левой руки.
— Разница такая, — ответил он. — За десять копеек можно написать только то, что нужно, и поклон. Больше одной страницы за десять копеек я не пишу. А если за пятнадцать — второй разряд, — то уже прибавляется немножко поэзии.
— Чего? — спросила Даша.
— Поэзии, — пояснил писатель, — что, например, на сердце. Дух.
Даша не поняла, но сказала:
— Не надо этого.
Старуха опять громко вздохнула, как будто услышала что-то нехорошее. Одна из куриц глупо закудахтала.
— Как хочешь, — заметил брат водовоза и приготовился писать, — мне все равно. Но только с поэзией лучше: душа. За двадцать пять копеек если написать, то все четыре страницы, все, что человек чувствует и только сказать не может. За двадцать пять копеек письмо — все равно, как сама с ним говоришь. Мне-то безразлично.
Все немного помолчали. Даша, отвернувшись, сказала:
— За десять.
— За десять, — машинально повторил писатель и, послюнив стальное перышко, сунул в чернильницу. — Что писать?
Даша покраснела и стала сильно дышать, ее могучая грудь пришла в волнение.
— Пиши, — промолвила она и откашлялась, как будто ссохло горло. — Пиши: мой дорогой Антось.
— Кто? — спросил писатель, не расслышав.
— Дорогой Антось, — повторила, покраснев, Даша и робко взглянула на него.
— Ага! — кивнул брать водовоза и записал. — Ну, дальше.
— Что же? — запинаясь, говорила Даша, — Прошу его ответить мне, что спросила в прошлом письме. А к Пасхе в городе шоссе будут строить, так что пусть приедет.
Писатель был очень близорук, и наклонил голову над бумагой так, словно играл на невидимой скрипке. Даша диктовала, и он быстро, уверенно записывал.
— Еще: о тех деньгах, что я ему отписала, так отец обещал дать за мной триста рублей. Пусть не боится, что отец обманет, может опросить у ксендза.
— Ксендза, — повторил писатель, — поднял голову и сказал:
— А я без денег возьму.
Он повертел перо и поглядел на нее маленькими косенькими глазами:
— Не нужно мне их. Пусть у твоего отца останутся. Что?
Старуха неодобрительно покачала головой. Даша сердито оборвала писателя:
— Пиши: Можешь спросить у ксендза, отца Вильгельма.
— Вильгельма, — записал он и сказал:
— Подумай. Зачем тебе связываться с человеком из другого города? Если он хочет денег, значит тебя не любит.
— Не твое дело, — злобно крикнула Даша. — Если бы знала, что будешь об этом говорить…
— Он не будет говорить, — мягко возразила старуха, одна из куриц, несмотря на то, что у нее были связаны лапки, каким-то образом выскочила из корзины и шлепнулась на пол.
— Каждый вечер думаю о тебе, — диктовала Даша и, уже не смущаясь, повернулась к писателю и смотрела на белый лоскуток бумаги с масляным пятном, как будто это и был ее возлюбленный.
— Каждый вечер думаю о тебе, — скорбно и с особенным чувством повторил брат писателя. Он живо дохнул на озябшие красные пальчики и записал:
— И я прошу Матерь Божью и Его Сына святого Иисуса, чтобы ты мне приснился в хорошем сне.
— Хорошем сне… Уж я знаю, — отозвался писатель и стал писать, не дожидаясь Даши:
— Птички сладко поют, цветут на лугу цветочки, не могу жить без тебя ни одной минутки. Где промокательная?
Он перевернул страницу и продолжал дрожащим голосом:
— Грызет меня тоска за мое сердце, не может быть спокойно ни день, ни ночь. Буду мучить и плакать, если отгонишь прочь.
— Кш!.. — печально сказала старуха и стала ловить курицу.
У Даши показались слезы, она не отирала их и смотрела, как листочек бумаги быстро покрывался черненькими непонятными значками, которые имели такой печальный смысл.
— Душа моя сирота, — продолжал писатель и тоже заплакал близорукими косенькими глазами, — душа моя сирота, а слезы у Бога записаны. Все уйдет и ничего за мной не останется, только не забуду тебя навеки и никогда.
Две слезы одна за другой упали на черные непонятные значки и расплылись.
— Ай, — вскрикнула Даша.
— Даже лучше, — всхлипывая, успокоил писатель, — подумает, что это ты плакала, — и, вынув из кармана летнего коричневого пальто грязный платок, начал сморкаться.
— Это я пишу уже за двадцать пять копеек, — пояснил он, — но я буду считать тебе как за десять.
Тут я заметил, что старуха тоже плакала, и ощутил в горле сладкие колючие слезы — первые слезы отвергнутой любви…
Тайна о генерале Суллержицком и адъютанте рассеялась, но предо мной встала другая, более сложная, которую я до сих пор разгадываю — тайна о мужчине и женщине…
Через несколько месяцев Даша ушла от нас и к Пасхе, действительно, вышла замуж за рабочего. Кажется, она была с ним очень несчастна. Брата водовоза, писателя, который сделался бы первым человеком, будь он в академии, я больше не видел. Но до сих пор помню его клочковатую, как бы приклеенную кустиками бороду, косые, подслеповатые глазки с красными веками и его большую нежную любовь, которая в холодное серое утро в нетопленной кухне была подвергнута такому жестокому мучительству…
1911 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.