Влас Михайлович Дорошевич
Влас Михайлович Дорошевич
Петроград
Петроград
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
VIII
VIII
IX
IX
Петроград, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1917
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Петроград — страшный город.
Люди, побывавшие в Петрограде, возвращаются перепуганные:
— Там жутко!
— Кажется, что вот-вот ружья сами начнут стрелять.
Бывали вы когда-нибудь в машинном отделении огромной фабрики?
Стройно, бездушно идёт фабрика. Шелестят придворные ремни. Мерно щёлкают станки. Колёса поют гулкую, каторжную песню труда. Не ту весёлую, бодрую песню, которую поют люди трудясь. А ту однообразную песню рабства которую поёт съедающая человека машина.
Стройный шум разлит по всей фабрике.
Но когда вы переступаете порог машинного отделения, вас берёт оторопь.
Всё ревёт.
Ревут где-то котлы. Ревёт пар, вырывающийся из предохранительного клапана. Ревут огромные маховые колёса. Сверкают поршни гигантских цилиндров. Сверкают, вертясь, шары регулятора.
Пол дрожит под ногами.
Всё полно такого гула, такого рёва, — словно сейчас всё взлетит на воздух.
Жуть!
Вы просто-напросто оглушены близостью огромных машин.
Отойдите!
Издали вам яснее будет общая работа. Вблизи это слишком ошеломляет.
Правительство. Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Колоссальные съезды-митинги, где каждое слово, разумное, безумное, вырастает до размеров грома, благодаря колоссальному микрофону — печати. Взвинченное всем этим рёвом, грохотом общественное мнение, мнения отдельных групп.
Когда кругом рёв, шум, грохот, — все начинают кричать, чтобы быть услышанными.
От этого рёв только усиливается.
И не совсем слушайте петроградцев, когда они телефонируют вам срывающимися голосами:
— Страшный для России момент!
Это — люди, оглушённые рёвом, перепуганные близостью огромных машин.
У них дрожит пол под ногами.
Дрожит от работы этих машин.
А они думают, что это землетрясение.
В Петрограде всё близко.
Стоит протянуть руку.
Ну какой смак, какой соблазн в других городах манифестировать против Временного правительства?
Да ещё вооружённо манифестировать! Никакого смысла.
Вы пойдёте к местному совету рабочих и солдатских депутатов.
Председатель выйдет на балкон. Обещает:
— Послать телеграмму.
Зачем же для посылки телеграммы оружие?
Телеграмма когда-то ещё пойдёт. Когда-то придёт. Когда-то на неё получится ответ.
А в Петрограде всё под рукой.
Когда вы подносите к Мариинскому дворцу знамя с надписью:
— Долой такого-то!
Такой-то сам читает эту надпись.
Можно арестовать министров.
Можно отвести их в комиссариат.
Можно по дороге в лицо им кричать:
— Изменники!
Можно посадить их в Петропавловскую крепость.
Сейчас вот, весь бледный, на балконе стоял человек, которому вы кричали:
— Долой! Вон!
А сейчас стоит и радостно раскланивается человек, который говорит приятные вам вещи, и вы кричите ему:
— Ура! Браво!
Всё это сейчас, на глазах, здесь же.
Соблазнительно!
Так просто, так легко добиться ‘торжества своих идей’.
Трудно удержаться!
Город Петроград не существует.
Есть один сплошной парламент.
Нет Невского проспекта. Есть кулуары парламента.
Не существует заводов. Не существует казарм.
Есть залы фракционных совещаний.
Где заняты только одним:
— Следят за правительством.
За каждым словом каждого министра.
Следят придирчиво, как всегда во всех фракциях.
— Что он сказал?
— Нет, что он хотел сказать?
— А, нет-с! Что он после этого скажет?
Мы все здесь заняты вопросом, как нам без урона выйти из этого проклятого заколдованного круга — войны. Как спасти Россию от финансового краха. Как обеспечить рабочим труд. Вопросами о сырье, о топливе, о продовольствии, о посевах, о транспорте.
Петроград захвачен одним:
— Нет-с, что сказал Чернов?
— А на каком основании Керенский сказал ‘э’?
От политики к политиканству меньше полшага.
И Петроград сейчас — это Константинопольский старый базар.
Где бывало, в каждой кофейне говорят только о политике.
— Вчера Тевфик-паша был у франкского посла.
— И угощался до отвала! Всё было: шербеты, кофе, рахат-лукум, халва пяти сортов, финики, чинёные фисташками, винные ягоды.
— Ел и с собой взял!
— Продаёт правоверных!
Когда парламентские страсти раскаляются, — всякий парламент напоминает сумасшедший дом.
Крики. Истерические вопли.
Люди пожилые, солидные вскакивают на скамьи, стучат пюпитрами, мяукают, лают по-собачьи, свистят в свистки, бросают друг в друга скомканной бумагой, дерутся.
И Петроград — это грандиозный сумасшедший дом.
Психиатрам, и ещё людям, сидевшим в тюрьмах, — хорошо известны случаи таких эпидемических истерических припадков, которые охватывают весь дом.
Кто-то один завопил истошным голосом. Ему ответил другой. Крик подхватил третий. И весь ‘жёлтый дом’ был в истерике.
Дикие вопли несутся отовсюду. Больные бьются головой об стену. Ломают двери. Одни в ужасе лезут под кровать, другие в ярости, с пеной у рта, в судорогах с вылезшими из орбит глазами, стучат кулаками в перегородки.
В одиночных тюрьмах, в каких-нибудь проклятых ‘усовершенствованных’ Крестах, где нервы у всех взвинчены, кто-то что-то крикнул, кому-то послышалось:
— Пожар!
И через три минуты вся тюрьма в ужасе. Ломятся в двери. Отовсюду несутся вопли.
Каждому ясно представляется огонь, тюрьма пылает как костёр, он видит уже, как заживо сгорает, жарится в своей камере.
Кто-то крикнул:
— Контрреволюция!
И Петроград кидается на улицу, хватается за оружие, кричит, вопит.
Весь город — сумасшедший дом.
Петроград нуждается больше всего в одном продовольственном грузе.
Срочном. Спешном. Не в очередь.
В нескольких вагонах брома. В нескольких вагонах хлоралгидрата.
У меня есть некоторый навык к революционным городам.
Я видел первую в Европе всеобщую забастовку в Барселоне. Видел всеобщую забастовку в Риме. Забастовку докеров в Марселе. ‘Большие дни’ в Париже.
Когда 21 апреля я приехал в Петроград, я сразу, по ‘летучим митингам’ увидел, что что-то готовится.
Что температура выше сорока.
Никогда не бойтесь огромных митингов на определённых привычных местах.
Но эти летучие митинги.
Маленькие костры, которые вспыхивают там, здесь. Около колонны, фонаря, на углу. Моментально собираются, быстро расходятся.
Огоньки, которые бегают по городу и его поджигают.
Сыпь, которая высыпает по городу. Это — сыпной тиф.
Проезжая мимо ‘дворца’ Кшесинской, я увидел не толпы, а построенных в колонны людей.
Они стояли лицом ко мне, спиной к ‘дворцу’.
Этих людей уже не убеждали.
Они были убеждены.
Построились, чтоб куда-то идти.
Приехав домой, я спросил по телефону:
— Что в городе?
— Стрельба у Государственной думы. Берут приступом.
Конечно, оказалось враньё, — стреляли не у Государственной, а на Невском, близ думы городской.
Но из-за чего же? Из-за чего всё это?
На знамёнах был лозунг:
— Долой Милюкова.
Боже! Боже! Из-за Милюкова хвататься за оружие! Из-за какого-то Милюкова поднимать знамя междоусобия! Из-за Павла Николаевича Милюкова начинать гражданскую войну!
Какая незаслуженная честь!
Упрямее г-на Милюкова только кадетская партия, которая продолжает, несмотря ни на что, считать его своим лидером.
Несмотря на всю массу поражений, которых стоил ей этот полководец.
Кадеты сами признали за г-ном Милюковым данный ему сан ‘бога бестактности’. Так и звали его между собой.
Пост министра иностранных дел требует прежде всего такта.
Дипломатия раньше всего это — такт.
Глухого, — ко всему, кроме того, что говорит он сам, — послали дирижировать оркестром.
Что же удивительного, что ‘бог бестактности’ наделал бестактностей на посту министра иностранных дел.
В ноте он употребил неудачное выражение, которое назавтра же оказалось возможным поправить двумя словами.
Из-за этого хвататься за оружие?
Да стоит ли г-н Милюков того, чтобы из-за него уколоть себе мизинец и тем пролить хоть каплю человеческой крови?
Из-за свержения Милюкова, люди, которые вчера ещё рука об руку, рядом шли на смерть, люди, ниспровергшие чудовище, царскую власть, давившую Россию со времён Иоанна III, братья, товарищи по борьбе, по славе, по победе стреляли друг в друга.
Не сумасшедший дом?
В Петрограде преувеличивают всё. В Петрограде преувеличивают все.
Рабочие, правительство, солдаты, публика, корреспонденты.
Оглушённые шумом, гамом, гвалтом, общей истерикой, люди плохо соображают, что делается, что делают они сами.
Министр Переверзев отдаёт приказ:
— Освободить ‘Дворец’ Дурново. Там анархисты.
Не осведомившись, что, кроме анархистов, там помещаются ещё и общественные учреждения.
Хотя министру юстиции, казалось бы, не мешает, прежде чем выносить приговор, знать кому его выносишь.
И, предписывая выселение, надо сначала узнать, кого же именно выселяешь.
Комиссар, получив приказание очистить дом, решает, что нужно гнать всех из сада.
Выборгская сторона хватается за оружие.
Петроград за секунду от кровопролития.
Всё сделано.
Тогда начинают разбирать:
— Что ж, однако, следовало сделать?
Министр юстиции узнаёт, что он приказал выселить тех, кого не собирался.
— Прошу исполнить моё распоряжение ограничительно.
Комиссар видит, что он с садом перестарался.
— Я толковал распоряжение слишком распространительно.
Выборгская сторона находит, что оружия тут применять не к чему.
Истерический припадок кончен.
Чтоб завтра снова кто-то, что-то крикнул.
И снова поднялся бы истерический ад.
Одни чтоб начали с пеной у рта молотить кулаками в стену. Другие в ужасе лезть под кровати. И все истерически вопить на всю Россию.
Вообще г-н Переверзев, — особенно сейчас, когда требуется, прежде всего, масса такта, — не кажется нам образцом этой добродетели.
То он едет в Кронштадт, не захватив с собой надлежащих удостоверений. И когда толпа задерживает ‘неизвестного человека говорящего от имени правительства’, — создаётся тяжёлый инцидент:
— Арест представителя Временного правительства.
То он на следующий же день после стрельбы на Невском объявляет:
— Виновных найдено не будет!
И когда общественное мнение изумлено:
— Как? Не производя даже следствия?
Он заявляет в газетах, что его слова не так поняли.
Теперь он приказывает выселять из дома, не зная в точности, кто там живёт.
Сначала выносит решение, потом принимается за разбор дела.
Странный блюститель правосудия!
Это уж напоминает строки Герцена о французском революционере, друге Анахарсиса Клоотса, — которого в России при Павле I сослали с фельдъегерем в Сибирь.
Но на дороге его догнал другой фельдъегерь, скакавший ещё быстрее:
— Разрешено выехать за границу. При разборе дела оказался невиновным.
Друг Анахарсиса заметил:
— Лучше бы сначала разобрать дело, а потом ссылать.
За это Павел его сделал, кажется, смотрителем института благородных девиц.
Между прочим.
В этих петроградских ‘захватах’ есть удивительно курьёзная сторона.
Делающая их похожими, — правда, на очень скверные, но анекдоты.
Это какая-то борьба анархии с балетом!
Ленинцы захватили ‘дворец’ г-жи Кшесинской.
Балерины.
Анархисты захватили ‘дворец’ П. П. Дурново.
Старейшего петроградского балетомана. Мафусаила балетоманов Петрограда.
Это какой-то ‘Корсар’.
Что за пристрастие к балету!
Пока вся анархия держится в области балетных захватов, — тут больше поводов к улыбке, чем к отчаянию.
И нужны петроградские нервность и взвинченность, чтоб придавать неприятным анекдотам с балеринами и балетоманами значение событий:
— Грозящих катастрофой для России!
В этом Петрограде, оглушённом собственным шумом, доведённом до неистовства собственным криком, истеричном, обезумевшем, живущем не тем, что есть, а что ему кажется, в этом галлюцинирующем, в этом докрасна накалённом Петрограде есть свои добела накалённые уголки.
Это — Петроградская и Выборгская сторона.
Петроградскую, — эту когда-то ‘тихую Петербургскую сторону’, — кидает с полюса на полюс.
В первые дни революции она была последним оплотом ‘протопоповских войск’ — полиции.
Во всём Петрограде уж торжествовала революция. Везде был мир и радость.
А у нас, на Петроградской стороне трещали пулемёты полиции, и пачками стреляли солдаты.
Из своих окон я видел, как брали семь пулемётов. На церковной колокольне, на чердаках высоких домов.
Я спрашивал по телефону:
— Как в городе?
— Полное спокойствие. Везде радостные толпы людей. Всё кончено!
А я за пять минут перед этим смотрел в бинокль, как на углу, в лавочке, шла отчаянная борьба.
Лавка была освещена висячей лампой, которая пригасала при залпах и снова разгоралась, освещая всё, что делалось.
Я видел выстроившихся у стены шесть или семь тёмных фигур.
Полицейские.
Они следили за тем, не шевельнётся ли дверь.
И, вероятно, при каждом подозрительном шорохе, давали залп.
Дружный. По команде.
Но вдруг дверь, очевидно, внезапно распахнулась.
Оттуда засверкали огни массы беспорядочных выстрелов.
Вместо залпа, полицейские отвечали отдельными выстрелами.
И всё стихло.
Я видел два-три выстрела сделанных вниз, в кого-нибудь на полу.
Лампа погасла.
Осторожно, медленно появилась и стала двигаться свечка.
При её свете я видел какие-то тёмные фигуры, которые нагибались и что-то поднимали.
А в высоком доме напротив, в угольном окне верхнего этажа, во всё время боя вспыхивала электрическая люстра. Ровно, правильно. Четыре раза вспыхнет. Пауза. Опять четыре раза вспыхнет. Сигнализировали.
И перед тем, как люстре погаснуть окончательно, из форточки, в спину солдатам, спешно, один за другим просверкало несколько выстрелов.
А в это время мне телефонировали радостные голоса:
— В Петрограде всё спокойно. Общая радость.
Вскоре я уехал, и когда вернулся, через две недели, — наша Петроградская сторона была уже.
— Оплотом ленинцев.
Во ‘дворце’ Кшесинской помещался их штаб.
Там, где шла азартная игра в железную дорогу, шла теперь азартная игра, ставкой в которой была Россия и её будущее.
С Каменноостровского проспекта мне телефонировали:
— Ужас! Проходят с чёрными знамёнами!
— Да хоть с полосатыми! Только бы проходили!
Изменчивая Петроградская сторона!
Выборгская — постоянна и верна себе.
С 27 февраля на Выборгской стороне ещё никто не улыбнулся.
С того момента, как раздали оружие, Выборгская сторона не выпускает из рук винтовки.
По всей России Выборгская сторона больше всех дрожит за свободу.
Дрожит и заставляет дрожать.
Если завтра во главе России станет г-н Ленин, Выборгская сторона и тогда не выпустит из рук винтовки.
Тогда быть может, больше, чем теперь.
Когда весь Петроград торжествовал победу, Выборгская сторона знала один только лозунг:
— Опасность!
Изо всего, что до сих пор сказано, издано, написано, сделано, — ей доставил некоторое удовлетворение, кажется, только приказ N 1.
С тех пор она не сделала ни шагу ни вперёд, ни назад.
Для неё не наступило ещё 1 марта.
У неё всё ещё 28 февраля.
Во всякой революции, во всякой столице, есть такой квартал.
Это — явление обычное, по-видимому, неизбежное и, следовательно, естественное.
Во время великой французской революции таким очагом ни с чем не примирявшегося, беспрерывного восстания был ‘квартал св. Антуана’.
Здесь по ночам всегда на окнах горели свечи, — по обычаю того времени, чтобы видно было, что делается в комнатах, не готовится ли контрреволюция.
Здесь по десяти раз в день ударяли в набат.
И беспрестанно гремел барабан, сзывая жителей на ‘сбор’:
— На защиту свободы.
Правда, ‘права человека и гражданина’, которые сделали французскую революцию великой и бессмертной, были созданы не в квартале св. Антуана.
Но многие дни, омрачившие память великой революции, наполнившие отчаянием сердца Франции и заставившие её искать спасения в Наполеоне, — родились именно в квартале св. Антуана.
Таков Петроград.
Люди, теперь попавшие в Петроград, приезжают оттуда испуганные:
— Страшно за Россию!
Но, милостивые государи, люди, попадавшие прежде в Петроград и имевшие там случай беседовать с министрами, тоже возвращались перепуганные:
— Страшно за Россию.
Петербург и Петроград.
У них есть одно и то же.