Н. АРХАНГЕЛЬСКИЙ
Н. АРХАНГЕЛЬСКИЙ
Петро-нэпо-град
Петро-нэпо-град
КАПРИЗЫ СУДЬБЫ
СПЛЕНДИД-ПАЛАС
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Петро-нэпо-град, Архангельский Александр Григорьевич, Год: 1918
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Серия ‘Русский путь’
Москва-Петербург. Pro et contra
Диалог культур в истории национального самосознания
СПб, Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2000
Покровка…
Июльское солнце вонзает свои стрелы в асфальт базарной мостовой, накаляя его до размягчения. В длинный ряд вытянулись тени недавнего прошлого — дамы из общества. Сидя на ящиках, складных стульях или ковриках, брошенных на асфальт, они продают остатки былого благополучия, комфорта или роскоши.
Чудесный веер из слоновой кости, расписанный кистью тонкого художника, севрский фарфор, настоящие брюссельские кружева, кусок старинного гобелена, тончайшие вышивки шелком и бисером по воздушному тюлю — изящная работа прабабушек, ореховый пенал с перламутровыми инкрустациями, старинное шитье для диванных подушек, набор пуговиц от кафтана вельможи Екатерины II — больших, как карманные часы, под выпуклым стеклом какие-то жучки, камушки, ракушки, куранты, услаждавшие слух фрейлины Александровских дней, — все эти изящные безделушки и драгоценности странно видеть здесь, среди базарной суеты, на неряшливой мостовой бойкого петроградского рынка…
Идет ликвидация прошлого — медленно, изо дня в день, но неумолимо и неотвратимо. Дамы-продавщицы сидят — воспитанные, чинные, почти чопорные.
Они скупы на слова и на жесты. Когда покупатель торгуется, они отвечают со снисходительной любезной, а иногда растерянной улыбкой, но твердо и с достоинством отстаивают раз назначенную цену. Когда обращаются друг к другу, нередко слышится французская или английская речь. Минутами начинает казаться, что все это не более как занимательный маскарад — эти благовоспитанные дамы под разноцветными зонтиками, с бюстом, затянутым в корсет, с руками, затянутыми в перчатки — поношенные, часто — штопанные, но все еще элегантные. Салон на базаре. Но заглянешь в выцветшие глаза, подметишь скорбную складку между бровями и вдруг от этого маскарада станет жутко. Повеет смертью и тлением и глубокой драмой. Это уже не красивая элегия ‘Вишневого сада’ Ч Суровая, беспощадная, сверхпрозаическая расплата за грехи целых поколений… Раневская, состарившаяся, беспомощная, окончательно не приспособленная ни к какой жизни — на пыльной мостовой, продающая свой свадебный подарок — веер, чтобы прокормить сегодня себя и еще более беспомощного Гаева…
А вот сам Гаев. В потертом френче, в стоптанных башмаках, в смешной помятой панаме — он держит себя с изящным достоинством. Он галантно целует руку Раневской, как настоящий ‘жан-тильом’ и на прекрасном французском языке справляется, как идут дела. В разговор вмешивается импозантная матрона в седых буклях, и вскоре беседа по-французски приобретает оживленный характер, далекий от базарных интересов и базарной суеты. Для этих — ‘все в прошлом’. А по другую сторону рынка кишит людской муравейник, для которого ‘все в настоящем’.
Здоровые, крепкие, краснощекие, задорно-курносые, горластые, в пестрых юбках и цветных косынках ‘бабы’ суетятся возле жаровен. На огромных сковородах шипит поджариваемая колбаса или румянятся и пузырятся облитые яйцами и начиненные вкусно пахнущим фаршем большие французские булки. К сковородам то и дело подходят юркие, жадные, крепконогие и крепколобые ‘нэпманы’ и немытыми руками они отправляют в свои пасти эту снедь, и здоровые челюсти перемалывают ее с силой мельничных жерновов. Тут же попутно ‘дела делаются’ — на сотни миллионов и миллиарды… Это — нэпман-демократ. Воздух базара ему полезнее и прибыльнее атмосферы кафе Невского, где те же миллиардные сделки совершаются нэпманами благовоспитанными — в американских котелках и в штиблетах с перламутровыми пуговками и где деловой разговор ведется на тонкой деликатности. Базарный нэпман проще, и душа у него нараспашку.
Когда сделка удается — он радостно хрюкает, когда срывается — с его уст несется сочное, крепкое, как он сам, русское ‘словцо’. Здесь ‘мать’ звучит в воздухе так же часто и так же непринужденно, как на противоположной стороне, среди теней прошлого — изящные французские слова. И когда цветная брань долетает до слуха Раневских — они становятся еще строже, еще замкнутее, еще те необразнее…
Раневские, Гаевы и нэпманы, бабы с жаровнями, севр и колбаса, салонные манеры и душа нараспашку, французская речь, покрываемая выразительным ‘площадным’ словом, — все это сплетается в причудливую какофонию, переливается крикливо-пестрым калейдоскопом. Одна жизнь уходит, другая идет ей на смену, но ни одно мгновение не прерывается ее нить…
С шумной базарной площади я свернул на одну из ближайших впадающих в Невский — улиц. У Гостиного двора я встретил высокого, осанистого, военной ‘генеральской’ выправки, седого человека. Он предложил мне:
— Не желаете ли сахарину? Настоящий германский сахарин профессора Фальберга.
Я взглянул на продающего и узнал в нем еще одну тень прошлого — бывшего губернатора одной из юго-восточных губерний… Последний раз, еще до революции, я видел его на волжском пароходе. Он ехал, окруженный свитой чиновников ‘особых и всяких иных поручений’, и объяснял им разницу между обыкновенным комаром и ‘анофелесом’, носителем малярии. Чиновники почтительно слушали, и ‘административный баритон’ начальника приятно звучал в чистом вечернем воздухе Волги.
Теперь этот баритон звучал столь же приятными нотами во славу сахарина профессора Фальберга…
Но в нем, мне, старому журналисту, которому в дореволюционное время — ‘усиленных’ и ‘чрезвычайных’ охран приходилось иметь немало неприятных объяснений с губернаторами, в этом баритоне послышалась и другая знакомая нотка.
Однажды, вызвав меня для объяснений по поводу одной газетной статьи, этот приятный баритон объявил мне: — Вы оштрафованы на 500 рублей.
Когда-то я платил ему за газетные статьи, теперь заплатил за сахарин. Поистине, нет предела капризам судьбы…
В воздухе клубы табачного дыма. Пахнет дорогими сигарами и уличной папиросной дешевкой. И в эту смесь табачных запахов врывается острой струей аромат духов, шелест ‘дензнаков’, которые грудами лежат на столах, покрытых зеленым сукном. А вокруг этих столов толпятся люди — мужчины и женщины, охваченные единственно признаваемой здесь страстью — карточным азартом. Глаза горят нездоровым блеском, пальцы судорожно тянутся к ассигнациям, и каждый из игроков охвачен особенным напряженным чувством — надеждой выиграть, удачно схватить руками эти миллионы и миллиарды, чтобы бросить их вновь на стол — в новой надежде удвоить, утроить, удесятерить выигрыш.
Люди здесь не помнят себя. Их точно кто подменил. Спокойный, рассудительный, уравновешенный Иван Иванович остался где-то там дома или на Невском, в кафе, где он с солидной расчетливостью обделывает ‘дела’ : какао меняет на подметки, подметки на автомобильные шины, автомобильные шины на золото, играя при этом наверняка на (валюте). Тут Иван Иванович — необузданный игрок, рискующий последним миллионом. Меньше стомиллионной ставки для него не существует. Он бросает на стол сизо-синюю бумажку с цифрой 10 000 с такой же легкостью, с какой у себя дома бросает в корзину письменного стола конверт прочитанного письма.
Женщины не отстают в азарте от мужчин — даже превосходят их. Вот рыжая красавица — с молочно-белой кожей, с чудесными русалочьими глазами, с пышной, артистически сделанной прической. В ушах огромные бриллианты, на изящных ногах, затянутых в шелк и великолепный лак, браслеты, также с бриллиантами. Бюст — в алмазах и жемчугах. Но всех этих ‘блестящих’ эффектов ей мало: в прическе и на застежках туфелек дробные, как жемчужины, электрические лампочки. Время от времени красавица нажимает кнопку скрытой в кармане электрической батарейки, и голова ее зажигается, точно мурава светлячками в июльскую ночь, а на ножках зажигаются звезды, как на черном южном небе.
Кто же эта рыжая красавица?
Прожигательница жизни, кокотка на содержании у какого-нибудь нэпмана, который тут же выигрывает и проигрывает сотни миллионов и миллиарды?
Сама она также играет лишь крупными суммами. Маленькая холеная ручка, закованная в золото и усыпанная драгоценными камнями, небрежно тянется к золотому с звенящими подвесками ридикюлю и вынимает пачку кредиток.
— Миллиард! — отчеканивает коралловый ротик красавицы. И когда ставка оказывается битой, тот же ротик, с такой же беспечностью, повторяет:
— Еще миллиард!
Люди подходят к столам, отходят, выигрывают и проигрывают, в соседней комнате звенят рюмки и бокалы с дорогими винами и ликерами… Денежный поток льется со стремительностью водопада, унося на своей поверхности целые состояния. А в окна притона загадочно смотрит белая ночь…
1922
Печатается по первопубликации: Россия. М., Пг., 1922. No 1. С. 19—20. Подпись: Н. Архангельский.
Возможно, автором является Александр Григорьевич Архангельский (1989—1938) — русский писатель.
Соч.: Избранное. М., 1940, Пародии. М., 1958.
1 Далее обыгрываются имена героев чеховской пьесы ‘Вишневый сад’ (1904) — Раневская, Гаев.