Петербургское действо, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 644 минут(ы)

Графъ Саліасъ.

Петербургское дйство.

Историческій романъ

(1702 г.)

Посвящается Александру Алексевичу Нарышкину.

….а совершилось оное дйство съ общаго отъ всхъ состояній согласія и восторга, и самое происхожденіе всего было безъ единыя капли пролитыя крови.

(Изъ частнаго письма современника переворота).

Mais c’est un conte de mille et une nuits!!..

(Восклицаніе Людовика XV при чтеніи депеши посла о воцареніи Екатерины II).

С.-ПЕТЕРБУРГЪ

ТИПОГРАФІЯ И ХРОНОЛИТОГРАФІЯ А. ТРАНШЕЛЯ, СТРЕМЯННАЯ, No 12.

1880.

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

Часть Первая.

Зима, морозъ трескучій, полночь, но свтло какъ днемъ!…

Вдали отъ жилья, среди густаго лса, укрываясь среди чащи, гд топырятся и переплетаются голыя сучья и втки, обсыпанные серебристымъ снгомъ, стоитъ человкъ.

Среди глуши и дичи лса, среди тиши ночной, ярко озаренный луннымъ свтомъ, такъ что лиловатая тнь пятномъ лежитъ за нимъ на сугроб — онъ одинъ здсь — шевелится, дышетъ, живетъ…. Все окрестъ него, мертвецъ нмой и бездыханный, окутанный и увитый блымъ саваномъ.

Морозъ все убилъ и все зарыли будто кованыя и закаленыя снговыя глыбы.

Круглый мсяцъ сіяетъ среди яснаго, синеватаго неба и только изрдка укрываютъ его, низко и быстро несущіяся округлыя и крпкія облака. Какъ клубы дыма, облака чередою, на мгновеніе, застилаютъ мсяцъ и желтютъ отъ сквозящаго свта…. Но тотчасъ же мсяцъ, будто самъ прорзавъ ихъ, вылетаетъ изъ облачной паутины и могучимъ взмахомъ стремительно идетъ прочь, будто несется побдно, въ безпредльной и многодумной синев ночи.

И каждый разъ только легкая и мгновенная тнь скользнетъ по блымъ глыбамъ снговъ и исчезнетъ… Будто таинственный призракъ, безмолвно, безслдно пронесся по земл и умчался въ свой невдомый путь!..

A ясный мсяцъ въ неб, холодно веселый, будто тоже льдистый, равнодушно глядя сюда съ великой заоблачной шири, только и находитъ, что голую, срую, шероховатую чащу лсную, да блыя глыбы. И все здсь серебристо, лучисто и мертво… Только синіе и пунцовые огоньки и искры вспыхиваютъ, сверкаютъ и меркнутъ, будто бгаютъ и играютъ по стволамъ, втвямъ и сугробамъ.

Незнакомецъ стоитъ на самой опушк лса, полуукрытый сосной, а предъ нимъ маленькая прогалина лсная и бла она… Бла и чиста, какъ только можетъ быть бла снжная полянка, среди дремучаго бора, по которой нога человчья не ступала еще ни разу съ начала зимы. Ни пятнышка, ни соринки, ни единой точки темной. Ясная и гладкая глыба, какъ бы сахарная, вся усыпана алмазными искрами и серебрится, играя въ лучахъ мсяца, а утонетъ онъ на мгновеніе въ облакахъ, то синевой отливать начнетъ глубокій сугробъ.

Человкъ этотъ — охотникъ. Близъ него, на подачу руки, стоятъ, у ствола дерева, короткій мушкетонъ и длинная, здоровая рогатина, о двухъ стальныхъ зубцахъ. Но охотникъ забылъ, видно, про оружіе и, прислонясь спиной къ большому обледенлому дубу, откачнулся на него, засунулъ руки въ карманы мховаго кафтана, закинулъ голову въ мховой шапк и все задумчивое лицо его въ лучахъ мсяца. Высокій ростомъ, плотный, могучій въ плечахъ, удалый по лицу и взгляду, онъ или забылъ, зачмъ стоитъ въ ясную полночь среди дикаго лса, или просто усыпило его — дло привычное. Или просто скучно стало, потому что давно ужъ онъ здсь. Во всей фигур его есть что-то осанистое и гордое, что-то простое и важное вмст и въ лиц, и въ поз, и даже въ одежд. Молодое выбритое лице, безъ усовъ и бороды, красивый профиль чистаго лица, большіе темные глаза, задумчиво слдящіе за игрой мсяца съ облаками,— все говоритъ, что это не простой охотникъ — звроловъ изъ-за куска хлба.

Тишь полночная не нарушается уже давно ни единымъ звукомъ и не мудрено было задуматься ему и заглядться на небо. Долго стоялъ онъ такъ, не двигаясь и опрокинувъ голову, но, наконецъ, шевельнулся, тихо опустилъ голову, опустилъ глаза на серебристую полянку и вымолвилъ шепотомъ:

— Эхъ, моя бы воля…

Онъ вздохнулъ, зашевелился, передвинулъ ногами на утоптанномъ имъ снгу и сталъ озираться.

Оглядлъ онъ полянку, голую сть стволовъ, ее окаймлявшую, потомъ глянулъ около себя на оружіе, но, казалось, не вполн еще сознавалъ окружающаго. Мысль его была еще слишкомъ далеко и еще не вернулась сюда, въ глушь, гд топырится кругомъ этотъ обмерзлый лсъ, гд этотъ морозъ трещитъ и гд стоятъ, прислоненные къ обледенлой кор, рогатина и мушкетонъ, для любимой забавы, для боя, одинъ-на-одинъ, съ страшнымъ и сильнымъ, но всегда побждаемымъ врагомъ.

Однако онъ взялъ машинально сильной большой рукой тяжелую рогатину, откачнулся отъ дерева и оперся на нее… ради перемны положенія и отдыха тла.

Полупрерванная, движеніемъ его, мысль снова овладла имъ.

— Да, моя бы воля! вдругъ вслухъ сказалъ онъ и его собственныя слова разбудили и его самого и окрестъ молчащій лсъ.

Вдали раздался едва слышно какой-то звукъ. Не то хрустнуло что-то, не то звякнуло. И посл одинокаго робкаго звука снова воцарилось то же затишье, тотъ же застой… Только и жизни, что въ облакахъ, а на земл все замерло, все недвижно.

— Что-жъ, однако… Тоска какая… Да и морозно! Нын должно быть, незадача отъ нмцева глазу, пробормоталъ онъ едва слышно, и повелъ плечами.

Онъ начиналъ чувствовать, что сильный морозъ сталъ, наконецъ, пробираться и подъ его мховой кафтанъ, опоясанный ремнемъ, съ серебряными насчками. У ремня торчалъ большой турецкій пистолетъ и вислъ длинный, кривой кинжалъ. Но, однако, охотникъ тотчасъ же снова поднялъ голову — и лицомъ къ мсяцу, снова забылъ про морозъ, лсъ и свою затю.

— Да. Лейбъ-Компанцы… Въ одну ночь все дйство произвели! вымолвилъ онъ снова вслухъ, но вдругъ тотчасъ же какъ бы опомнился, оглядлся на дикій лсъ и задвигался, окончательно разбуженный собственными мыслями.

Не сказаннаго вслухъ ороблъ, конечно, молодецъ, а тхъ мыслей, что наплывали, бились, роились и не укладываясь въ голов его, бжали и смнялись другими. Одна только изъ нихъ постоянно будто рзала остальныя, пропускала ихъ вс, а сама оставалась въ голов, точь-въ-точь какъ вотъ этотъ мсяцъ: пропускаетъ мимо себя встрчныя причудливыя кучки облаковъ и ржетъ ихъ… Они бгутъ прочь, дальше, невдомо куда, по далекой синев, и исчезаютъ въ полночномъ неб, а мсяцъ хоть будто и плыветъ, а все тутъ, на мст, и снова свтитъ, и снова сіяетъ.

Мысль эта тоже, какъ мсяцъ въ неб, давно ясно и несмняемо воцарилась въ голов его. Мысль эту неотвязную онъ и выразилъ вслухъ, словно въ отвтъ на все остальное, что наплывало въ молодую голову и смущало ее образами и картинами, которыя, одна ярче другой, одна заманчиве другой, были вс вполн чужды всему окружающему. Чужды и окрестному дикому лсу и его вооруженію. И, знать, не забавитъ его та затя, которая привела его сюда: мерзнуть терпливо на мороз и, озираясь, прислушиваться ко всякому шороху или звуку, ко всему, что можетъ ожить вдругъ среди этой нмоты ночной, среди глубокихъ снговъ и помертвлой чащи.

— Времена не т были… Да!.. снова отдался онъ своимъ грезамъ. — За то въ одну ночь… Простые рядовые, гренадеры… Теперь они лейбъ-компанцы, да дворяне, а то Ваньки, да Васьки были. A лкарь-то этотъ, французъ, да еще съ французскими же и деньгами, былъ тутъ не причемъ. Эдакаго одними деньгами не купишь!.. Сама государыня, сказываютъ, только вздыхала, да робла… Лестокъ чуть не силкомъ свезъ ее въ казарму… Божье изволенье все сотворило. Гласъ народа — гласъ Божій. A не будь его, какіе тутъ французскіе червонцы что сдлаютъ. A нын гласъ народа воистину слышенъ. И черный народъ, и нашъ братъ, дворянинъ, и гвардія…. Только кличъ кликни кто… Первый! Да, но кто?! Кто?.. Моя бы воля… Эхъ, все пустое! Мысли одни!!

Раздался шорохъ среди чащи направо отъ полянки и охотникъ привычнымъ глазомъ быстро и зорко окинулъ оружіе за поясомъ, крпче обхватилъ рогатину и сталъ глядть пристальне въ чащу. Что-то хрустнуло и звучне и ближе и шорохъ приближался… Охотникъ двинулся слегка изъ-подъ дерева и сталъ на краю опушки, весь освщенный луной. Въ ту же минуту на противуположной сторон тоже появилась фигура человка и раздался голосъ.

— Эй! Не медвдь. Смотри, не пальни!

— A я ужъ было думалъ и онъ! отозвался этотъ.

Появившійся на опушк былъ тоже охотникъ и будто двойникъ перваго. Такого же могучаго роста, такой же плечистый и молодецъ съ виду. Оба были къ тому же и одты и вооружены одинаково, только у втораго не было рогатины.

Охотники богатыри, увязая въ снгу по колна, сошлись на ясной полянк. Это были братья Орловы: первый — Григорій, вновь подошедшій — Алексй.

II.

— Что, Алеханушка?… Видно чухонецъ-то во сн видлъ Мишку… Должно медвдей тутъ и не бывало никогда съ тхъ поръ, что мы цлую семейку объ Рождество ухлопали.

— Не можетъ статься, Гриша, отозвался младшій братъ.— Тутъ на сто лтъ хватитъ и лосей, и медвдей, и всякаго зврья. Просто незадача. Говорилъ я — сглазитъ насъ этотъ проклятый Будбергъ. Знамое дло! Молодцы дутъ на охоту, а онъ пути желаетъ, да удачи… Ну, и сглазилъ окаянный голштинецъ.

— Видишь ли, по ихнему изъ вжливости такъ слдъ. Да это и вздоръ… глазъ-то, вымолвилъ Григорій Орловъ.

— Вздоръ… Толкуй. У тебя все вздоромъ стало посл граничнаго житья. Это россійская примта — самая врная.

Братья помолчали. Алексй снова заговорилъ.’

— A меня, братъ, морозъ сталъ одолвать съ тоски. Пора бы ужъ въ Красный. Поужинаемъ, да и домой. Ей-Богу! Мало-ль что?.. Можетъ даже нужда въ насъ случится. Да и морозина тоже чертовскій, всю ночь не выстоишь. Какъ, Гриша, на твой разсудокъ?

— Обидно съ пустыми руками.

— Нашихъ-то не слыхать. Словно померли вс… Надо думать, они за версту уползли. Если и поднимутъ Мишку, не намъ достанется. Пойдемъ-ка къ лошадямъ? А?..

— Пойдемъ, коли хочешь, равнодушно отозвался Григорій.

— У меня, по истин, и не то на ум. Не такъ, какъ бывало прежде. Какія теперь забавы, до охоты… тише сказалъ Алексй Орловъ.

— Да. Нын не такой медвдь изъ Нмеціи пожаловалъ вдругъ, да на шею слъ! весело разсмялся вдругъ старшій братъ, потрясая могучими плечами, и звонко раздался его смхъ богатырскій среди серебристой чащи.

Нсколько снжинокъ отъ смха и отъ движенія его посыпались съ ближайшей сосенки и засверкали при беззвучномъ паденіи.

— Тише… Чего горланишь…

— Въ лсу-то. Господь съ тобой, Алеханушка.

— Въ лсу? При Биронов, сказывалъ родитель, опенки изъ лсу бгали доносить про все, что толковалось въ чащ.

— A тутъ теперь и опенокъ нту. Зима! шутилъ Григорій Орловъ.

— Береженаго Богъ бережетъ. Да, времена нын пришли. Два мсяца, какъ померла Лизаветъ Петровна, а что ужъ воды утекло… A все этотъ принцъ. Все онъ. Государь тутъ, ей-ей, ни причемъ. Не прізжай онъ…

— Да этотъ принцъ Жоржъ не то, что вонъ лсной Михаилъ Иванычъ Ведмдевъ, тише вымолвилъ братъ. Этотъ не насъ однихъ сомнетъ своими порядками.

— Насъ?.. Какъ бы всю гвардію не помялъ, отозвался Алексй. Да что гвардія! Все можетъ поломать и вверхъ ногами вывернуть. A мы будемъ смотрть, да моргать! Да! какъ-то странно и желчно выговорилъ онъ. Мы будемъ въ кустахъ сидть, да ворчать, да шишъ показывать за версту. И не робость помхой длу. A стыдъ сказать что… Лнь! Да, лнь… Все какъ-то чрезъ пень колоду валимъ. Погодите, да обождите, да отдохните… Да эдакъ вотъ два мсяца и годимъ. Устанемъ отъ сиднья — на охоту… A то за бабьемъ ухаживать… И какъ право не наскучитъ. Все бабы да бабы, да все разныя. Что ни недля, новая зазнобушка. Чудно, право. Да и тому-ли теперь на ум быть.

Алексй замолчалъ и будто слегка пріунылъ.

Григорій заговорилъ первый посл минутнаго молчанія и голосъ его зазвучалъ какъ-то нжне, будто онъ винился. Упрекъ брата прямо относился къ нему и онъ мысленно сознался въ правот его.

— Что-жъ, Алеханушка. Я не отпираюсь. Правда твоя. Да вдь это съ тоски. A начните, поведите дло по еройски. И все я брошу. И охоту, и вино, и картежъ… A барынь-то вашихъ я и безъ того поршилъ бросить. Ну ихъ…

— Толкуй! усмхнулся недоврчиво Алексй. Бросишь? Ты? Да теб безъ нихъ дня не прожить. Ты съ колыбельки бабій угодникъ уродился.

— Угодникъ? Никогда я имъ не бывалъ. A по пословиц: на ловца и зврь бжитъ. Я только не зваю. A искать, я не ищу.

— Почему бы это такъ? веселе заговорилъ Алексй. Я зачастую вотъ думалъ: вдь не краше же ты другихъ нашихъ молодцевъ. A ни за кмъ изъ нихъ наши франтихи такъ не бгаютъ. И чмъ ты берешь… Наговоръ что-ли какой вдаешь? У нмца какого за границей купилъ приворотъ какой?

— Наговоръ? На кофейную гущу на тощакъ дую. Угольки по вод пускаю, да причитываю, разсмялся Григорій. Нтъ, братъ. Мое колдовство простое, да не въ домекъ нашимъ молодцамъ, хоть они и прытче меня. A нтъ проще дла.

— Что же? Приворотъ что-ль какой изъ травъ заморскихъ?

— Мой приворотъ тотъ, что у меня любовное дло — мертвое дло!

— Мертвое?

— Да, мертвое. Такое дло, что про него я одинъ знаю, да она одна знаетъ. A это нын въ Петербурх для всякой молодицы чужой жены и довольно. Когда дло какое ни есть — мертвое, такъ тутъ все одно, что есть оно, что нтъ его…

— A Куракина? Всему Питеру, братъ, вдомо, что ты изъ-за нее чуть не по труб водосточной лазилъ, да по крыш.

— Это одно дло съ оглаской и было. И то потому, что она сама того хотла на всю столицу нашумть. Ея воля была. За то полсотни было такихъ, объ коихъ ты, братъ, родной мой, никогда и въ ум ничего не держалъ. Да что, Алеханушка!.. Коли къ слову пришлось! Григорій Орловъ оживился и глаза его блеснули ярче.— Можетъ и теперь вотъ… Можетъ со мною теперь такое приключается, такое на душ легло, что кабы ты вдалъ, такъ ахнулъ бы… Какое тутъ ахнулъ? Заоралъ бы благимъ матомъ на весь вотъ этотъ лсъ.

— Въ принцессу что-ль какую влюбился? разсмялся Алексй. Ихъ теперь съ принцемъ Жоржемъ много пріхало изъ Голштиніи.

— Нтъ. Что мн твои принцессы. Невидаль!

— Не ври.

— Затмъ врать… Мы здсь не въ трактир, грустно вымолвилъ Григорій. Да и не ради похвальбы я рчь завелъ. A ради тяжести душевной… Вотъ ужъ недлю камнемъ лежитъ оно у меня на душ.

— Кто-жъ такая твоя новая ворожея. Такой и нтъ въ столиц. Русскихъ принцессъ у насъ въ Питер теперь нту! весело говорилъ Алексй, но вдругъ, глянувъ въ лицо брата, запнулся и прибавилъ взволнованнымъ голосомъ. Гриша, балагуришь? Во сн видлъ…

Григорій Орловъ махнулъ рукой и прошепталъ:

— Охъ нтъ, въ яви, братъ. A и радъ бы въ ину пору, чтобъ мн та явь, сномъ обернулась!

Алексй Орловъ схватилъ брата за руку и замеръ въ движеніи.

— Гриша, да Господь же съ тобой… шепнулъ отъ почти задохнувшись.

— Алеханушка, я не говорилъ… а коли ты самъ по догадк дошелъ, то молчи.

— Молчать… Я… Что ты, Гриша. Да тутъ Іуда промолчитъ, а я теб братъ… Ты самъ-то… Самъ молчи. Себ самому въ горниц не сказывай… Гриша… Зачмъ? Вдь это нашему длу только помха! И какъ это все. Ахъ, Гриша… Вдь это смертью пахнетъ.

— Любовь, что пьянство, Алеханушка! Себя не помнишь… Да и сердце нешто спрашивается? A что смертью пахнетъ мн всегда любо было, воскликнулъ Григорій Орловъ чуть не на весь лсъ. Чудны вы, погляжу я. Ты вотъ въ трактиръ ломишься, гд Шванвичъ со всей своей компаніей буянитъ и гд тебя могутъ кіемъ или кулакомъ убить зря… Въ войн, въ битв на пушки, да на завалы лзешь, гд тебя самый лядащій нмецъ можетъ изъ пистоли уложить какъ муху… Ночью опять бываетъ, проселкомъ гд дешь, зная, что весь тотъ путь грабители заставили и, того гляди, ухлопаютъ изъ-за забора или изъ-за пня… Ну? A вдь не робешь, лзешь насмерть!.. A тутъ, въ любовномъ дл трусить, объ опаск думать!… Тутъ когда, бываетъ, тебя ждетъ твоя… твоя… Ужъ не знаю какъ и назвать-то… Вся-то жизнь твоя и душа-то твоя тамъ будто осталась съ вечера, да опять поджидаетъ… Такъ тутъ видишь-ли, раздумывай, да опаску соблюдай.. Что ты братъ!!. Тебя знать еще не ждала. Смертью говоритъ пахнетъ. Тогда-то и любо братъ, какъ въ ночь то вы втроемъ на свиданіи: ты, она, да смерть за плечами.

Алексй Орловъ стоялъ понурившись и не шевелясь и уныло глядлъ въ чащу лсную.

— Что?.. Не по твоему?.. Эхъ, братъ, право, тмъ жизнь и мила, что смерть есть!

— Охъ, Гриша, Гриша…

— Чего?..

— Охъ, Гриша… Что ты мн сказалъ. Вдь за это хоть прямо на площади голову снимай.

Григорій Орловъ выпрямился.

— Голову! За что? Любовь никому не обида! A еслибъ и такъ. Пускай!.. Ты, Алеханушка, знать, еще не любливалъ никого, какъ я теперь. Голову, говоришь? Да десять, сто, ихъ сымай, тыщу… Голову! Да и самъ себ, коли нужно, оторву свою обими руками, да брошу ей въ ноги. На, молъ, чмъ богаты, тмъ и рады!!

Григорій смолкъ и, сдвинувъ шапку на затылокъ, проводилъ рукой по горячему лбу. Алексй тихо поднялъ голову и задумчиво глядлъ на круглый мсяцъ, сіявшій въ неб.

III.

Прошло нсколько минутъ молчанія. Григорій Орловъ собрался было снова заговорить, но младшій братъ вдругъ поднялъ на него руку и сталъ прислушиваться. Оба вдругъ притаили дыханіе. Особый шорохъ послышался невдалек отъ нихъ, что то хрустнуло и зашуршало, потомъ все смолкло… потомъ опять хрустнуло что то… Другихъ охотниковъ, кром нихъ, вблизи быть не могло.

Братья поняли, переглянулись и усмхнулись. Страсть къ любимой забав сказалась съ разу. И все было забыто! Оба лица за мгновеніе унылыя — просвтлли.

— Мишенька! почти нжно и страстно шепнулъ Григорій Орловъ.

— Твое счастіе. На тебя вышелъ, отозвался братъ, тоже шепотомъ.

Шорохъ близился и наконецъ шагахъ въ двадцати отъ нихъ показалось за прогалиной, на противуположной опушк, что то круглое, темное и странно двигалось оно, будто катилось клубкомъ по снгу.

Алексй Орловъ быстро досталъ изъ са спины мушкетонъ.

— Палить? шепнулъ онъ вопросительно брату. Я на тебя поднять… а не бить.

— Да, пугни! Нтъ, бей по лапамъ. A то на двухъ, пожалуй, не выйдетъ.

Раздался выстрлъ. Животное рявкнуло и повернуло было въ чащу, но Алексй Орловъ крикнулъ, затопалъ и, доставъ пистолетъ, выпалилъ снова на удачу.

Медвдь матерый, темно-рыжій и огромный вернулъ на охотниковъ. Поднявшись въ тни, среди голыхъ стволовъ, онъ зашагалъ на заднихъ лапахъ и вышелъ на свтъ, отчетливо рисуясь на освщенной луною прогалин. Длинная синяя тнь легла предъ нимъ на сугробъ и двигалась вмст съ нимъ на охотниковъ.

Григорій Орловъ, готовый на бой, будто преобразился, будто выросъ еще на аршинъ. И отъ него не малая тнь шевелилась на хрустящемъ снгу. Ухвативъ рогатину на перевсъ, онъ шагнулъ широко на медвдя и крикнулъ весело.

— О-го-го, Миша, здорово. Вишь ты какой почтенный! Стоитъ погрться съ тобой.

Медвдь, испуганный выстрлами и криками двухъ враговъ, злобно соплъ и несъ себя высоко на ногахъ.

Орловъ шагнулъ еще ближе къ самому животному и привычной рукой, размашисто ткнулъ въ него рогатиной, глубоко всадивъ лезвее. Медвдь заревлъ.

— Разъ! весело крикнулъ сзади Алексй и прибавилъ крпкую шутку, отъ которой братъ разсмялся, но дикій ревъ на весь лсъ заглушилъ и слова и смхъ.

Медвдь ударилъ лапами по рогатин, вонзенной въ его животъ и обхватилъ ее. Оружіе дрогнуло отъ этихъ ударовъ въ рукахъ охотника, онъ быстро вырвалъ лезвее и тутъ же снова вонзилъ. Кровь, дымясь, хлестнула изъ раны на серебристый снгъ.

— Два! Мишенька! крикнулъ онъ весело, чуть не на весь лсъ.

— Ой! Шибко бьетъ разбойникъ! Придержи, Алеханушка.

Оба брата съ одушевленными лицами уперли толстую и длинную рогатину въ землю и держали. Медвдь все ревлъ, все боле налзалъ на лезвее, рвавшее его внутренности, топталъ подъ собою окровавленный снгъ и уже хрипливо завывая, слабе билъ по рогатин, напрасно стараясь достать удалыхъ враговъ. Паръ легкими клубами валилъ отъ него и дымкой вился на мороз, вокругъ мохнатой шкуры…

— Сядь, Миша, сядь! весело крикнулъ Григорій.

— Полно хлопотать-то, садись, родимый, прибавилъ и Алексй.

Животное, ослабвшее, наконецъ, отъ потери крови осунулось и слегка опустилось, поджимая заднія лапы. Только дикій ревъ оглашалъ лсъ.

— Валить? сказалъ Алексй, придерживавшій рогатину.

— Чего? Не слыхать. Ишь оретъ…

— Валитъ, говорю. Не встанетъ, небось…

— Рано. Ну, да въ двоемъ-то осилимъ. Не здорове же онъ Шванвича! крикнулъ Григорій.

Оба брата при этомъ имени громко расхохотались. Медвдь съ испуга приподнялся снова отъ дружнаго взрыва смха, но осунулся опять и совсмъ слъ. Братья вырвали изъ снга свой конецъ рогатины уперлись въ нее оба и съ усиліемъ повалили животное навзничь. Медвдь слабо забарахтался среди окрашеннаго сугроба и затмъ, не смотря на вырванную рогатину, не поднялся.

Григорій Орловъ досталъ длинный кинжалъ изъ-за пояса, быстрымъ движеніемъ нагнулся надъ животнымъ и размашисто вонзивъ въ него весь кинжалъ, распоролъ горло. Медвдь зашиплъ какъ-то и, зарывая горячую морду въ снгъ, только судорожно подергалъ задними лапами и распластался во всю свою длину.

— Ладно, Миша. Такъ-то лучше… весело сказалъ Григорій. Погрлись однако знатно, обратился онъ къ брату и, снявъ мховую шапку, обтеръ себ лобъ.

— Да, силенъ былъ покойникъ Михаило Иванычъ.

— Будь одинъ съ нимъ, пришлось бы палить. Сдался бы ты, Мишутка, не инако, какъ на нмцевъ ладъ. A то-ли дло эдакъ… Побарахтаться, да погрться! Ишъ вдь здоровенный!.. нагнулся Григорій надъ медвдемъ.

— Пожалуй, даже посильне Шванвича, усмхнулся Алексй. Того мы вдвоемъ легче одолваемъ.

Братья разсмялись.

— Ну, теперь надо звать Ласунскаго и своихъ Чухонъ.

— Врядъ дозовемся. Коли на зовъ горластаго Мишки не прибжали, стало такъ далеко, что и не докличешься.

Алексй Орловъ досталъ изъ-за спины охотничій рогъ и сталъ трубить. Потомъ прислушался.

Все было тихо, и не только отвтнаго звука другой трубы, ни шелеста, ни шороха не слышно было кругомъ среди морознаго затишья и застоя.

— Вотъ что, братъ, нечего даромъ-то за музыкой время терять, сказалъ онъ. Берись! Впрягемся мы въ Мишку, какъ парой въ дышло, да за задніе лапы и потащимъ въ лошадямъ. Тутъ боле версты не будетъ.

И два богатыря, ухвативъ распластавшуюся лохматую махину, легко потащили ее, бодро шагая рядомъ.

Кровавый слдъ багровой лентой вился за ними по серебру снговъ.

— Эхъ, кабы намъ, братецъ, дла наши вс также вотъ лихо вершить, какъ на охот!

— Кабы съумть управиться также споро, какъ мы вотъ съ Мишками справляемся, договорилъ Григорій Орловъ на ходу…

— Тамъ не сила, а разсудокъ, да смкалка дло вершаетъ…. A главное и первое всему начало — согласье… отозвался Алексй.

— Я все тутъ стоялъ въ лсу…. Ждалъ вотъ этого…. A прозвалъ бы непремнно, потому что все въ голов у меня Лейбъ-Компанцы прыгали…. Вотъ кабы эдакъ то!… Въ одну ночь… Безъ шуму, безъ драки… безъ убивства своего брата, офицера какого иль солдата.

— Вишь чего захотлъ! Нешто можно? Статочное ли это дло? Вдь тутъ не тетушка Леопольдовна, да шестимсячный младенецъ на престол… Да оба нмцы… Да и охраны никакой…

— A нын-то кто-жъ? Все то же…

— То же, да не то. Т-же щи, да съ говядинкой… Голштинское-то войско глядть что-ли будетъ?.. Да что Голштинцы!.. Вонъ свои Измайловцы да Семеновцы по ею пору никакимъ голосомъ не откликаются. Э — эхъ. Все это… сновиднья одни наши! вздохнулъ Алексй Орловъ.

— На мой толкъ, Алеханушка, прежде всего рогатиной намъ хохлацкой заручиться. Тогда все, какъ по маслу пойдетъ.

— Какой рогатиной?!

— Хохлацкой. Въ ней вся сила! смялся, шагая, Григорій.

— Что ты приплетаешь? Какая хохлацкая рогатина?

— A гетманъ! Графъ Кирилла Григорьевичъ.

Алексй Орловъ усмхнулся и тряхнулъ головой.

— Мудрено. Къ Разумовскимъ и воротъ не найдешь, не знаешь съ какой стороны и подъхать къ нимъ. Они оба доки — мягко стлать.

— Говорю — пустите меня!

— Пустите? Рано. Что зря въ петлю лзть! отвчалъ серьезно младшій братъ. Они по первому слову велятъ тебя арестовать и подутъ къ государю… Намъ за тобой вслдъ и пересчитаютъ всмъ головы. Да и зачмъ? Мы еще и не знаемъ сами съ какого конца взяться.

— Гетманъ не таковъ человкъ, чтобы доносить. Да и хитеръ. Онъ, поди, давно носомъ чуетъ, чего вся гвардія желаетъ.

— Вся гвардія. Вся ли, Гриша? Кабы вся-то желала, такъ мы съ тобой не болтали бы зря, а дло длали.

— Ну, а не въ примръ мудрене, говорю, начать, коли гетмана не достанешь себ.

— Начинать-то, Гриша, покуда нечего, а то и безъ него обойдемся. Что тутъ гетманъ?.. A тяжелъ вдь проклятый. Руки обломаешь объ него.

— Гетманъ-то? Да, лнивъ на подъемъ, какъ вс они, сказываютъ, хохлы.

— Вотъ этотъ гетманъ тяжелъ, говорю! разсмялся Алексй Орловъ и бросилъ лапу животнаго.

Братья остановились отдохнуть и молча стали надъ медвдемъ.

— A вотъ что, Гриша, выговорилъ вдругъ Алексй. Веселый и бодрый голосъ его понизился и звучалъ иначе. Ты подумалъ ли о томъ, братецъ, что нын постъ идетъ? Не за горами и Страстная, да говнье. Какъ же теперь быть, если священникъ на духу, что-либо такое къ нашему длу подходящее спроситъ вдругъ?

— Не спроситъ, не бойсь.

— Не спроситъ? Ты всегда такъ, Ну, а спроситъ, говорю?..

— Да съ чего-жъ?..

— A хоть съ того вотъ, что ужъ мсяцъ цлый, то и дло у насъ спрашиваетъ всякъ: что у тебя на дому за сходбища, да что мы поздно засиживаемся за полночь? Пить не пьемъ и спать не идемъ.

Григорій Орловъ глянулъ на брата и молчалъ.

— A лгутъ, Гриша, на исповди только перекресты изъ татарвы.

— Встимо. Но и открыться на духу, Алеханушка, хоть бы малость — избави Богъ. Не можно. Попъ изъ-за камилавки — изъ мухи слона сдлаетъ и въ набатъ ударитъ.

— Вотъ то-то и есть! Я вотъ эдакъ и думаю все: какъ быть?.. тихо выговорилъ Алексй.

И два молодца-богатыря задумались, стоя надъ мертвымъ Мишкой. Огромное лохматое животное, сраженное въ пятиминутной борьб, было для нихъ дло привычное и заурядное, надъ которымъ думать не приходилось. A говть или нтъ, лгать на духу или нтъ? — это былъ вопросъ далеко не заурядный. Было о чемъ молодецкія головы поломать.

— Что-жъ? Отложи говть до времени, вымолвилъ, наконецъ, Григорій Орловъ. Богъ проститъ!

— А, ты, Гриша? съ изумленіемъ воскликнулъ братъ.

— Встимо тоже… Я, ты знаешь, за всегда за тобой. Какъ ты… A попадемся въ чемъ посл, такъ въ Пелым ужъ и отговемъ, усмхнулся онъ. И времени-то тамъ у насъ Алеханушка, много будетъ, Богу-то молиться. Молись себ, да молись, никто не помшаетъ, хоть Четью-Минею тамъ на память себ вычитывай.

— Гд?

— A въ Пелым-то, иль въ Соловкахъ.

Алексй Орловъ въ свою очередь весело разсмялся, но тотчасъ стихъ и, раздумывая, вздохнулъ.

— Такъ, стало, не говть? сказалъ онъ, наконецъ, какъ бы ршаясь.

— Не говть… Что-жъ? Богъ проститъ.

— Ну ладно… Берись-ко.

Братья снова ухватили медвдя за заднія лапы и снова легко поволокли лохматую махину по сугробамъ… Широкое темно-багровое пятно осталось на мст, гд лежалъ медвдь, и снова узкій кровавый слдъ ложился по ихъ слдамъ на лсныхъ сугробахъ…

IV.

Посл получаса ходьбы, Орловы вышли изъ лсу на опушку,гд, близь шалаша, стояли дв тройки, привязанныя къ деревьямъ и нетерпливо двигались на мст, позвякивая бубенчиками. Кучера спали въ шалаш и богатырски храпли, увернувшись въ рогожи.

Алексй Орловъ, растолкалъ людей, разбранилъ ихъ за то, что полузамершіе лошади были брошены безъ надзору.

Оба кучера стали класть медвдя въ большія сани, но не могли поднять его на столько, чтобъ перетащить чрезъ откосы въ дно саней. Лошади оглядывались, храпли, а ближайшая пристяжная ужъ фыркнула разъ и поджимаясь собиралась ударить…

Орловы велли одному изъ кучеровъ садиться, другому держать тройку и, легко взмахнувъ медвдя, бросили его въ сани и затмъ услись тоже, приказавъ другимъ санямъ дожидаться капитана Ласунскаго, который съ двумя крестьянами и съ проводникомъ изъ чухонцевъ еще оставался въ лсу, они двинулись съ своей добычей…

— Скажи Михаил Ефимовичу, весело приказалъ младшій Орловъ, что мы вотъ лапу его тески изжаримъ для него подъ соусомъ, въ Кабачк. Чтобы скоре халъ. A если они еще долго провозятся въ лсу, но чтобъ не зазжали въ Кабачекъ, а хали прямо въ городъ. Мы тамъ долго не засидимся. Ну,пошелъ!..

Лошади, прозябшіе на мороз, охотно взяли съ мста вскачь. Отвязанный колокольчикъ громко залился среди снжной равнины и скоро тройка исчезла изъ глазъ кучера, оставшагося съ другими санями ждать капитана Ласунскаго, пріятеля Орловыхъ.

Алексй Орловъ всю дорогу покрикивалъ на лошадей, наконецъ, недовольный здой кучера, перелзъ на облучекъ и забралъ самъ возжи.

— Гляди, ротозй! Это что? Коренникъ шлепаетъ въ хомут. Пристяжные то и дло что рвутъ, да отдаютъ. Эхъ ты, Маланья — пеки оладьи… Гд теб править!

Алексй выровнялъ возжи въ рукахъ и, взмахнувъ ими, ахнулъ на тройку… Почуявъ-ли другую руку, или по натянутымъ возжамъ прошла искра какая-то въ коней, но они дружно и ровно подхватили сани и лихо помчались.

— Мн бы въ ямщикахъ быть, Гриша, крикнулъ Алексй Орловъ, обернувшись къ брату съ облучка. Какая смерть стоять на ученьи ротномъ, а тутъ гляди… Сани-то самыя, живыми кажутъ!.. Вся-то тройка съ санями, точно зврь какой трехъ-головый катится по снгу. Въ книг Апокалипсисъ такой-то вотъ нарисованъ….

Тройка неслась во весь опоръ по гладкой однообразно-блой равнин, окаймленной лсами, морозный воздухъ рзалъ лица и мелкимъ сухимъ снгомъ, какъ пескомъ, швыряло изъ-подъ пристяжныхъ и закидывало Григорія Орлова и шкуру медвдя, лежавшаго въ его ногахъ. Голова, отвиснувшая съ тусклымъ глазомъ, съ кровью у оскаленныхъ зубовъ, да одна лапа съ острыми когтями — торчали изъ саней. Григорій наступилъ ногой на лохматую спину животнаго и пристально глядлъ на него, почти не слушая брата. Ему пришло на умъ: ‘Куда двалось теперь то, что ревло на весь лсъ подъ рогатиной, куда двалась эта сила, что налегала на него, когда онъ сдерживалъ этого Мишку? Былъ страшный зврь, а теперь лежитъ шуба какая-то. A гд же то… что было въ этой шкур еще часъ назадъ?’

— Еслибъ я былъ богатъ, продолжалъ брату кричать съ облучка Алексй, оборачиваясь и не глядя почти на несущуюся вихремъ тройку, богатъ, вотъ какъ графъ Разумовскій — я бы не сталъ служить, а ухалъ бы въ вотчину, да завелъ бы сотни, тысячи коней и все каталъ бы на нихъ… A что теперь при ныншнемъ государ въ столиц? Утромъ ученье на ротномъ двор, въ полдень ученье на полковомъ двор, а тамъ сейчасъ ученье и смотръ на плац, а вечеромъ артикулъ прусскій, экзерциціи. На дому еще обучайся у нмца какого… Ты выучилъ какъ къ ног спускать, чтобъ тыръ-тыръ-то этотъ выходилъ? Гриша! Ты не слушаешь?

— Вотъ, погоди, не такъ еще учить начнутъ. Доканаютъ совсмъ! отозвался Григорій.

— A что?

— Новый учитель прідетъ на-дняхъ изъ Берлина, отъ Фридриха. Любимецъ его, слышь. Государь его выписалъ. Ему даже цлый флигель, говорятъ, готовится въ Рамбов. Сначала онъ государевыхъ голштинцевъ обучитъ, а потомъ за васъ примется.

— Кто-жъ такой?

— Офицеръ фридриховскій, звать Котцау. Онъ изъ лучшихъ тамошнихъ фехтмейстеровъ.

— Какъ? какъ?!

— Фехтмейстеръ.

— Это что-жъ такое?

— Мастеръ, значитъ, на эспантонахъ драться и вообще на счетъ холоднаго оружія собаку сълъ. Какъ прідетъ, такъ ему чинъ бригадира и дадутъ.

— Ну, вотъ еще!

— Отчего-же не дать? Золотаря да брильянтщика изъ жидовъ — Позье, сдлали бригадиромъ. Спасибо скажи, что еще не командуетъ вашей какой ротой Преображенцевъ.

— A ты насъ не хай! Благо самъ цалмейстеръ! шутливо крикнулъ Алексй.

Братья замолчали.

Григорій Орловъ, задумавшись, глядлъ на медвдя, щуря глаза отъ снжной пыли и комковъ, что били и сыпались чрезъ крылья саней. Алексй, повернувшись къ лошадямъ, передергивалъ и подхлестывалъ пристяжныхъ, а потомъ сталъ снова учить кучера, показывая и разсказывая.

Вскор снова пошелъ густой боръ, высокія ели и сосны,обсыпанныя снгомъ, стояли, какъ въ шапкахъ. Внизу чернлись, въ полусумрак, толстые стволы, макушки же ярко рисовались на чистомъ неб и блестли. Луна сбоку смотрла чрезъ нихъ на тройку, и деревья будто проходили подъ ней мимо несущихся саней.

Чрезъ полчаса тройка была уже въ виду трехъ избъ, стоявшихъ одиноко среди лса. невдалек отдльно отъ нихъ, виднлся большой двухъ-этажный домъ, съ дворомъ, обнесеннымъ тыномъ. Это былъ прежде простой кабакъ, постепенно превратившійся въ большой постоялый дворъ. Онъ стоялъ почти на полпути изъ Петербурга въ Петергофъ. Здсь останавливались всегда прозжіе, ради отдыха лошадей и здсь же братья Орловы отдыхали всегда посл своихъ медвжьихъ охотъ. Этотъ постоялый дворъ остался со старымъ прозвищемъ: Красный Кабачекъ.

Слишкомъ восемьдесятъ лтъ назадъ, въ то время, когда, по указу молодаго царя Петра Алексевича, властолюбивая Софья была схвачена въ Кремл и отвезена въ Двичій монастырь, въ сел Преображенскомъ, мимо 18-ти-лтняго Петра, шли тихо, рядами, бунтовщики стрльцы, неся въ послдній разъ на плечахъ своихъ свои буйные головы, а затмъ, на глазахъ его, кто волей, а кто не волей клали они эти головы подъ топоры работавшихъ палачей. Въ одномъ изъ проходившихъ рядовъ, орлиный взоръ царственнаго юноши случайно упалъ на очень высокую, осанистую и богатырскую фигуру сдаго старика, съ окладистой серебряной бородой.

Онъ мрнымъ, степеннымъ, боярскимъ шагомъ безтрепетно выступалъ впередъ, среди другихъ осужденныхъ, робко шагавшихъ къ мсту казни, и среди другихъ лицъ, запуганныхъ и искаженныхъ страхомъ наставшаго смертнаго часа, его лицо глядло бодро, воодушевленно и почти торжественно. Будто не въ послдній разъ и не подъ топоръ несъ онъ свою посдвшую голову, красивую и умную… A будто, въ праздникъ большой, отъ обдни шелъ, или въ крестномъ ходу за святыми иконами…

Царь остановилъ старика и, вызвавъ изъ рядовъ, спросилъ, какъ звать.

— Стрлецкій старшина Иванъ, Ивановъ сынъ, Орловъ.

— Не срамное ли дло, старый ддъ, съ экими блыми волосами крамольничать?!.. Да еще кичишься, страха не имешь, выступаешь, гляди, соколомъ, будто на пиръ.

Старикъ упалъ въ ноги царю.

— Срамъ великъ, а грхъ еще того велій! воскликнулъ онъ. Не кичюся я, царское твое величество, и иду радостно на смерть лютую не ради озорства. Утшаюся, что смертью воровскою получу грхамъ прощеніе и душу спасу. Укажи, царь, всмъ намъ, ворамъ государскимъ, безъ милости головы посчь. Не будетъ спокоя въ государств, пока одна голова стрлецкая на плечахъ останется. Ни единой-то, единешенькой, не повели оставить… Попомни мое слово, стариково.

Но царь молодой задержалъ старика стрльца разспросами о прошлыхъ крамолахъ и бунтахъ. A ряды осужденныхъ все шли, да шли мимо… и головы клали. И вс прошли подъ ту бесду. И вс головы скатились съ плечъ, обагряя землю. И не кончилась еще бесда царя съ старшиной крамольниковъ, какъ пришли доложить, что все справлено, какъ указалъ юный царь, только вотъ за ‘эвтимъ ддомъ’ дло стало…

— Иду! иду! заспшилъ ддъ.

— Нтъ, врешь, старый! сказалъ царь. — Семеро одного не ждутъ. Изъ-за тебя одного не приходится съизнова начинать расправу. Если опоздалъ, такъ оставайся съ головой.

И изъ всхъ осужденныхъ головъ, за свои умные отвты, осталась на плечахъ одна голова старшины Ивана Орлова.

Сынъ его, Григорій Иванычъ, участникъ во всхъ войнахъ великаго императора, даровавшаго отцу его жизнь, отплатилъ тою же монетою, не жаля своей головы въ битвахъ, какъ не жаллъ ее Иванъ Орловъ, неся на плаху. За то, когда онъ былъ уже генералъ-маіоромъ, великій государь собственноручно надлъ на него свой портретъ. A немного было такъ жалованныхъ

Григорій Иванычъ всюду и всегда первый въ битвахъ и никогда, нигд не побжденный и никогда, нигд не плненный — вдругъ заплатилъ дань искушеніямъ мірскимъ. Уже имя полста лтъ на плечахъ и чуть не полста ранъ въ могучемъ тл, былъ онъ въ первопрестольномъ град Москв безъ войны завоеванъ, сраженъ къ ногамъ побдителя и полоненъ навки. Сразилъ воина генерала, какъ въ сказк сказывается, не царь Салтанъ, не шведъ-басурманъ, а царевна красота, не мечъ булатный, не копье острое, а очи съ поволокою, уста вишенныя, да за поясъ коса русая. Григорій Иванычъ былъ полоненъ безъ боя въ Москв блокаменной 15-тилтней дочерью стольника царскаго Ивана Зиновьева. И тутъ, въ Москв, женился онъ и зажилъ. Прижили мужъ съ женой пять сыновъ и посл долгой, мирной жизни, близь Никитскихъ воротъ, скончались оба и нын лежатъ тамъ же рядкомъ, въ церкви Егорья, что на Всполь…

Сыны стали служить родин, какъ училъ ихъ служить, своими разсказами о себ, Григорій Иванычъ. Старшій изъ братьевъ, Иванъ Григорьевичъ Орловъ, одинъ остался въ Moскв и, схоронивъ отца, заступилъ его мсто въ любви и почтеніи остальныхъ братьевъ. Второй, Григорій Григорьевичъ, былъ отправленъ еще отцомъ въ Петербургъ, въ Сухопутный Кадетскій Корпусъ, и, выйдя изъ него, полетлъ на поля германскія, гд шла упорная и славная борьба.

Двадцатилтній Орловъ не замедлилъ отличиться и посл кровопролитной битвы при Цорндорф сталъ всмъ извстенъ отъ генерала до солдата. Онъ попалъ въ тотъ отрядъ, который неразуміемъ начальства былъ заведенъ подъ пыль и дымъ отъ обихъ армій и неузнанный своими полегъ отъ огня и своихъ и чужихъ. Раненый не разъ и опасно — Орловъ до конца битвы стоялъ впереди своихъ гренадеръ. И вс они стояли безъ дла и ни одинъ не побжалъ и многіе полегли.

Посл трудной компаніи 1758 года, русская армія отправилась на роздыхъ въ Кенигсбергъ и тамъ началось веселье, не прекращавшееся всю зиму. Побдители мужей германскихъ объявили теперь войну женамъ германскимъ и на этомъ пол битвы равно не посрамились. Григорій Орловъ былъ первымъ и въ этой войн.

Кенигсбергъ изображалъ тогда полурусскій городъ. Русское начальство не жалло рублей на увеселенія и торжества, да и рубли-то эти чеканились хоть и на мст, нмцами, но съ изображеніемъ россійской монархини Елизаветы.

Чрезъ годъ посл своихъ воинскихъ и любовныхъ подвиговъ Григорій Орловъ вернулся въ Петербургъ. Взятый тогда въ плнъ графъ Шверинъ, любимый адьютантъ короля Фридриха, былъ вытребованъ императрицей въ столицу, а съ нимъ вмст долженъ былъ отправляться приставленный къ нему поручикъ Орловъ.

Въ Петербург Орловъ увидалъ братьевъ, служившихъ въ гвардіи, преображенца Алекся, семеновца едора и юношу — кадета Владиміра. Онъ вскор сошелся ближе съ братомъ Алексемъ и очутился, незамтно для обоихъ, подъ вліяніемъ энергической и предпріимчивой натуры младшаго брата.

Получивъ отъ брата Ивана, безвыздно жившаго въ Москв, свою часть отцовскаго наслдства, неразлучные Григорій и Алексй весело принялись сыпать деньгами, не думая о завтрашнемъ дн. Скоро удаль, дерзость и молодечество, неслыханная физическая сила, и, наконецъ, развеселое ‘безпросыпное пированіе обоихъ господъ Орловыхъ’ вошли въ поговорку.

Послдній парнишка на улиц, трактирный половой, или извощикъ, или разнощикъ Адмиралтейскаго проспекта и Большой Морской — знали въ лицо Григорія и Алекся Григорьевичей. Знали за щедро и часто перепадавшіе гроши, знали и за какую-нибудь здоровую затрещину или тукманку, полученную по башк, не въ урочный часъ подвернувшейся имъ подъ руку — въ часъ беззавтнаго разгула, буйныхъ шалостей и тхъ потшныхъ затй, отъ которыхъ смертью пахнетъ.

Дерзкіе шалуны были у всхъ на виду, ибо дворъ и лучшее общество Петербурга давно пріуныло и боялось веселиться, какъ бывало, по случаю болзни государыни Елизаветы Петровны, которая все боле и чаще хворала. Баловъ почти не было, маскарады, столь любимые прежде государыней, прекратились, позорищъ и торжествъ уличныхъ тоже уже давно не видали… Даже народъ скучалъ и вс ждали конца и восшествія на престолъ молодаго государя. Вс ждали, но вс и боялись… Давно уже не бывало царя на Руси! И бояринъ-сановникъ, и царедворецъ, и гвардейцы,— бригадиръ ли, сержантъ ли, рядовой ли,— и купцы, и послдній казачекъ въ дворн боярина,— вс привыкли видть на престол русскомъ монарховъ женщинъ, и какъ-то свыклись съ тмъ, чтобы Русью правили, хоть по виду, женскія руки и женское сердце.

Отъ наслдника престола и будущаго государя можно было ожидать много новаго, много перемнъ и много такого, что помнили люди, пережившіе Миниховы и Бироновы времена, но о чемъ молодежь только слыхивала въ дтств. Для ныншнихъ молодцевъ гвардейцевъ розсказни ихъ мамокъ о зломъ сромъ волк, унесшемъ на край свта Царевну Милку и разсказы ихъ отцовъ о Бирон, слились какъ-то вмст, во что-то таинственное, зловщее и ненавистное. A тутъ вдругъ стали поговаривать, что съ новымъ государемъ — опять масляная придетъ Нмцамъ, притихнувшимъ было за Елизаветино время. Говорили тоже — и это была правда — что и Биронъ прощенъ и детъ въ столицу изъ ссылки.

Еще за нсколько мсяцевъ до кончины государыни и восшествія на престолъ новаго императора, слава о подвигахъ всякаго рода Григорія Орлова дошла до дворца и, наконецъ, до покоевъ великой княгини. Екатерина Алексевна пожелала, изъ любопытства, лично видть молодаго богатыря и сердцеда, кружившаго головы многимъ придворнымъ дамамъ. При этомъ свиданіи, унылый образъ красавицы великой княгини, всми оставленной и ея грустный взоръ, ея грустныя рчи глубоко запали въ душу молодаго офицера… Посл нсколькихъ частныхъ свиданій и бесдъ сначала съ великой княгиней, а потомъ съ вполн оставленной супругой новаго императора, Орловъ подстерегъ въ себ новое чувство, быть можетъ, еще не испытанное имъ среди своихъ легкодающихся сердечныхъ похожденій и легкихъ побдъ. Онъ смутился… не зная, кто заставляетъ порывисто биться его сердце — государыня ли, покинутая царственнымъ супругомъ, избгаемая всми, какъ опальная и даже оскорбляемая подъ часъ прислужниками и прихлебателями новаго двора, или же красавица женщина, вчно одинокая въ своихъ горницахъ, сирота, заброшенная судьбой на чужую, хотя уже дорогую ей сторону, но гд теперь не оставалось у нея никого изъ прежнихъ немногихъ друзей. Кто изъ нихъ не былъ на томъ свт — былъ въ опал, въ изгнаніи. Давно ли стала она изъ великой княгини русской императрицей, а завтрашній день являлся уже для нея въ грозныхъ тучахъ и сулилъ ей невзгоды, бури, борьбу и, быть можетъ, печальный, безвременный конецъ, въ каземат или въ кель монастырской. И вотъ случайно, или волею неисповдимаго рока, нашелся у нея врный слуга и другъ. И кто же? Представитель цвта дворянства и блестящей гвардіи, коноводъ и душа отчаяннаго кружка молодежи, заносчивый и дерзкій на словахъ, но объ двухъ головахъ и на дл. Этотъ извстный всему Питеру и обществу, и простонародью, Григорій Орловъ, всецло отдалъ свое сердце красавиц женщин, всецло отдался разумомъ и волей одной мысли, одной мечт,— послужить несчастной государын и отдать за нее при случа все, хотя бы и свою голову, хотя бы и головы братьевъ и друзей… Эти младшіе братья его, Алексй и едоръ, изъ любви къ брату, были готовы тоже на все. Но имъ и въ умъ не приходило, что не одинъ разумъ, а равно и сердце брата Григорія замшалось теперь въ дло. Ихъ мечтанья знали и раздляли человкъ пять друзей, а за ними сплотился вскор цлый кружокъ офицеровъ разныхъ полковъ.

Примръ подвига лейбъ-кампанцевъ двадцать лтъ назадъбылъ еще живъ въ памяти многихъ и раздражалъ молодыя пылкія головы, увлекалъ твердыя и предпріимчивыя сердца, разжигалъ честолюбіе… Но повтореніе дйства лейбъ-кампаніи, часто, въ минуту здраваго обсужденія и холоднаго взгляда на дло, казалось имъ же самимъ — безсмысленнымъ бредомъ, ибо времена были уже не т…

Однако эта мечта, этотъ призракъ — вновь увидть на престол самодержца-женщину — не ихъ однихъ тревожили. Призракъ этотъ тнью ходилъ по всей столиц: онъ мелькалъ робко и скрытно и во дворц, укрывался и въ хоромахъ сановниковъ, бродилъ и по улиц, любилъ засиживаться въ казармахъ, заглядывалъ и въ кабаки, и въ трактиры, въ простые домики и избы столичныхъ обывателей центра и окраинъ города. И всюду призракъ этотъ былъ и опасный и желанный гость, и всюду смущалъ и радовалъ сердца и головы.

У призрака этого на устахъ была не великая княгиня, не государыня, а свтъ-радость наша, матушка Екатерина Алексевна.

И вс рядовые гвардіи знали Матушку свою въ лицо. Однажды, среди ночи, въ полутемномъ корридор дворца, часовой отдалъ честь государын одиноко и скромно проходившей мимо, подъ вуалемъ. Она, невольно озадаченная, остановилась и спросила:

— Какъ ты узналъ меня?..

— Помилуй родная. Матушку нашу не признать! Ты вдь у насъ одна,— что мсяцъ въ неб!

VI.

При звук колокольцевъ около постоялаго двора въ дом засвтились и задвигались огоньки, и когда сани остановились у крыльца, человка четыре вышли на встрчу. Впереди всхъ былъ маленькій, старый человкъ, одтый въ кафтанъ съ нашивками и галунами.

— Агафонъ! Небось все простыло? выговорилъ Григорій Орловъ, вылзая изъ саней.

— Что вы, Григорій Григорьевичъ, все горячее, распрегорячее, отвчалъ Агафонъ, старикъ лакей, бывшій еще дядькой обоихъ офицеровъ. Агафонъ отодралъ за ухо убитаго медвдя, нисколько не удивляясь обычному трофею барина и обратился къ другому младшему барину, сидвшему на облучк.

— A ты опять въ кучерахъ! Экъ охота въ этакій холодъ ручки морозить. Небось, поди, скрючило всего морозомъ то… Ишь вдь зашвыряло-то какъ! Небось всю дорогу въ скокъ, да прискокъ.

— Ахъ ты, хрычъ старый, весело отозвался Алексй Орловъ, отряхиваясь отъ снга. Тебя скрючило вишь, такъ ты думаешь, что и всхъ крючитъ.

— Ну, ну, мн то седьмой десятокъ идетъ, а теб-то два съ хвостомъ махонькимъ… A все жъ таки не правда твоя. Меня не скрючило. A ты доживи-ко вотъ до моихъ годовъ, такъ совсмъ стрючкомъ будешь.

Сани съ медвдемъ, между тмъ, отъхали и стали подъ навсъ.

Григорій Орловъ былъ уже въ сняхъ, Алексй, перебраниваясь и шутя съ старикомъ, вошелъ за нимъ.

Въ маленькой горниц былъ накрытъ столъ и среди блой скатерти и посуды тускло свтила нагорвшая сальная свча. Тепло и запахъ щей доходившій изъ сосдней горницы, пріятно охватилъ прізжихъ, простоявшихъ на мороз нсколько часовъ.

— Ну, поживй, Агафонъ. Проголодались мы, приказалъ Григорій.

— Живо, живо, старая крыса! шутливо добавилъ и Алексй.

— Все готово-съ! Ключикъ пожалуйте отъ погребца. Онъ у васъ остался. A то-бъ ужъ давно все на стол было.

— Онъ у тебя, Алеша… Ахъ, нтъ тутъ!..

Григорій Орловъ досталъ ключи изъ кармана и, бросивъ ихъ на столъ, слъ на лавку.

Старикъ отперъ дорожный погребецъ, купленный въ Кенигсберг, въ вид красиваго сундучка и сталъ доставать оттуда приборы, потомъ, очистивъ отъ мелочей верхнюю часть сундучка, вынулъ за ушки большую посеребренную суповую мису съ крышкой и началъ изъ нея выкладывать такія же металлическія тарелки. Вынимая тарелку за тарелкой и дойдя до двухъ мисъ, которыя вкладывались одна въ другую, помщаясь, такимъ образомъ, въ большой суповой мис съ ушками — Агафонъ началъ качать головой и бормотать.

Алексй Орловъ стоялъ, подпершись руками въ бока, ceреди горницы, за спиной Агафона и, молча мотнувъ брату головой на старика, подмигнулъ. Григорій, полулежа на лавк поглядлъ на лакея.

— Что? Сервизъ? вымолвилъ онъ и усмхнулся.

Агафонъ обернулся на это слово заморское и морщинистое лицо его съежилось въ добродушно хитрую улыбку.

— A то нтъ! воскликнулъ онъ. Сто лтъ буду перебирать и въ толкъ не возьму! Нтъ! Какова бестія! И Агафонъ ткнулъ пальцемъ въ погребецъ.— Чтобы ему разложить все въ сундук рядышкомъ! Нтъ, вишь анаема, что придумалъ. Одно въ одно. Соберешь со стола кучу, а уложишь, и нтъ ничего! Одна миска! Сто лтъ, говорю, буду выкладывать и эту бестію нмца поминатъ… Уложить рядышкомъ какой вдь ящикъ бы надо… сажонный. Такъ нтъ-же! онъ, анаема, вишь… одно въ одно… Прямая бестія, плутъ.

— Ну, Агафонъ, вотъ что… Соловья баснями не кормятъ. Давай скоре… терпливо, но угрюмо сказалъ Григорій Орловъ.

— Заразъ, пане, заразъ! отозвался Агафонъ, почти не обращая вниманія. Какъ были мы съ вами въ Вильн, помню я тоже эдакую штуку одинъ жидъ продавалъ.

— Ты болты болтать! закричалъ вдругъ Алексй Орловъ громовымъ голосомъ. Постой болтушка! И, живо подхвативъ старика за ногу и за руку, онъ поднялъ его, какъ перышко, на воздухъ, надъ головой своей.

— Ай!! Ай!! Убьешь! Ей Богу убьешь! Баринъ! Золотой! заоралъ старикъ. Общался никогда этого не длать. Стыдно! Григорій Григорьичъ, не прикажите. И старикъ, боязливо поглядывая съ верху на богатыря барина и на полъ, кричалъ на весь домъ.

— Разшибу объ полъ въ дребезги!.. крикнулъ Алексй и держалъ старика высоко надъ головой. Такъ какъ горница была низенька, то онъ, наконецъ, приперъ старика къ балясинамъ потолка.

— Гриша, пощекочи его…

— Голубчикъ! Баринъ! Ради Создате… Ай — ай!

— Пусти его, Алеша. Ей Богу сть хочется.

Алексй спустилъ бережно старика и поставилъ на полъ, но едва Агафонъ былъ на ногахъ, онъ нагнулся и началъ щипать его за икры.

— Бери сервизъ!.. Живо… Защекочу… Прямая оошка, болтушка.

Агафонъ увертывался вправо и влво, хрипливо хихикалъ и вскрикивалъ, поджимаясь для защиты икръ, наконецъ, онъ наскоро ухватилъ мисы и тарелки и, поневол пятясь отъ барина задомъ напередъ, кой-какъ пролзъ въ двери, но разронялъ приборы на порог.

— Ты, въ самомъ дл, ему руки не сверни какъ-нибудь… сказалъ Григорій, когда старикъ скрылся.

— Вотъ! Я вдь бережно… Зачмъ оошку калчить. Не даромъ онъ насъ на рукахъ махонькими таскалъ.

— Кости-то у него старыя… Не долго и изувчить, замтилъ Григорій.

Чрезъ минутъ пять Агаонъ появился съ подносомъ. Изъ большой мисы дымилась похлебка, изъ другой торчалъ хвостъ рыбы, въ третьей маленькой миск были печеныя яблоки. Лакей уже не боясь затйника барина, съ ужиномъ въ рукахъ, разставилъ все на стол, подалъ тарелки и приборы и, отошедъ въ сторону съ салфеткой на рук, сказалъ торжественно:

— Пожалуйте откушать на здоровье.

Братья порядливо, не спша, перекрестились и весело принялись за ужинъ.

— Вы кушайте, а я буду вамъ сказывать… что тутъ было съ часъ мста тому.

— Ну, теперь болтай, оошка, сколько хочешь, весело сказалъ Алексй Орловъ. Ты намъ сказывай, а мы будемъ тебя не слушать.

— Анъ вотъ и будешь… поддразнилъ его старикъ, поджимаясь и вытягивая шею впередъ.

— Анъ не буду! гримасой и голосомъ, удивительно врно передразнилъ его Алексй.

— Анъ будешь… Да еще обими ухами будешь слушать, и кушать перестанешь отъ любопытствія того, что я сказывать буду…

— Ну, ну, говори!

— То-то вотъ… Говори теперь… Да я не теб и говорить хотлъ! И презанимательная происшествія Григорій Григорьевичъ, обратился Агаонъ серьезно къ своему барину.

Вообще старикъ лакей хотя любилъ равно всхъ своихъ господъ, и маленькаго кадета Владиміра Григорьевича, и озорника, вчнаго спорщика и надсмшника Алекся Григорьевича, но уважалъ онъ только Ивана Григорьевича Орлова, старшаго изъ братьевъ, и потомъ боготворилъ своего барина Григорія Григорьевича, съ которымъ совсмъ не разставался уже за послдніе двнадцать лтъ ни въ Россіи ни за границей.

— Съ часъ тому мста, баринъ, началъ Агаонъ ухмыляясь, сижу я съ содержателемъ Дегтеревымъ. Хозяйка-то стало быть готовитъ вотъ на счетъ кушаньевъ вамъ поужинать. A мы двое сидимъ, да бесдуемъ. Онъ меня про нмцеву землю спрашиваетъ, про Конизберъ городъ и про прусскаго… энтого… ну про Хредлиха, что нмцы королемъ своимъ считаютъ, благо у него длиненъ носъ, до Коломны доросъ, а все, поди, на глазахъ торчитъ.

Братья Орловы невольно усмхнулись тому, что называли ‘старой оошкиной псенкой’. Агаонъ не любилъ Нмцевъ. Проживъ между ними четыре года въ Кенигсберг, онъ еще пуще не взлюбилъ ихъ, но короля Фридриха почему-то особенно ненавидлъ отъ глубины души. Какъ и за что явилась эта ненависть въ добромъ, старик, онъ самъ не зналъ. Въ Агаон какъ будто что-то оскорблялось и негодовало, когда ему говорили, что Фридрихъ — король… монархъ… такой же вотъ царь нмецкій, какъ Петръ Алексевичъ былъ русскимъ Царемъ. Агаонъ злобно ухмылялся, трясъ головою и не могъ ни какъ переварить этого, если же бесда объ Фридрих затягивалась и ему доказывали неопровержимо, что Фридрихъ царь прусскій, какъ и быть должно… да еще пожалуй Великимъ потомъ назовется… то Агаонъ, не находя опроверженій, принимался ругаться, называя своего собесдника басурманомъ и измнникомъ.

— Ну, ну, Фридриха, ты братъ, не тронь, сказалъ Алексй Орловъ. Знаешь нын времена не т. Это при Лизавет Петровн съ рукъ сходило, а теперь ты, ошка, это брось. Скоро вотъ мы замиримся съ Хредлихомъ съ твоимъ и какъ ты его ругать, тебя и велятъ ему головой выдать. Онъ тебя и казнитъ на снной площади въ Берлин.

— Казнитъ! сердито отозвался Агаонъ.

— Да. Сначала это отдерутъ кнутьями нмецкими, а тамъ клейма поставятъ и тоже съ нмецкими литерами, а тамъ ужъ и голову, пожалуй, долой.

— Коротки руки — литера мн ставить…

— Дай ему, Алеша, сказывать, вмшался Григорій.

— A ты языкъ-то свой попридержи, Алексй Григорьевичъ. Жуй себ, да молчи. Ну-съ, вотъ и бесдуемъ мы съ Дегтеревымъ. Вдругъ, слышимъ, бухъ въ двери кто-то. Меня съ лавки ажно свернуло, такъ скотина шибко вдарилъ съ размаха. Точно разбойникъ какой. Ужъ я его ругалъ, ругалъ потомъ за перепугъ.

— Да кто такой?.. спросилъ Алексй.

— A ты кушай, да молчи… Ну, вотъ Григорій Григорьевичъ, отворилъ Дегтеревъ дверь… Лзетъ дьяволъ, звенитъ шпорьями, кнутъ въ рук, верхомъ пріхалъ. Морда вся красная, замерзъ бестія. Глянулъ я… Вижу, онъ какъ и быть должно… Вс они эдакіе, прости Господи, дьяволы…

— Такъ таки самъ дьяволъ? Что ты оша?! шутливо воскликнулъ Алексй Орловъ.

— Постъ нон, Великій постъ Господень идетъ, Алексй Григорьевичъ: грхъ это — его поминать! укоризненно заговорилъ Агаонъ.

— Самъ ты два раза его помянулъ — дьявола

— Я не поминалъ. Поклеповъ не взводи. Я нмца ругалъ, а не его поминалъ. Ну вотъ слушайте. Вошелъ и кричитъ.

— Да кто такой? Ты же вдь не сказалъ, замтилъ Григорій Орловъ.

— A Голштинецъ!

— Голштинецъ?

— Да. Солдатъ изъ потшныхъ, изъ Аранбовскихъ. Вы слушайте, Григорій Григорьевичъ, что будетъ-то… Хочу говоритъ, я комнату занять. Эту самую вотъ. Для моего ротмейстера, кой будетъ сейчасъ за мной. Мы говоримъ: обожди, не спши. Горница занята и ужинъ тамъ накрытъ моимъ господамъ.— Мой, говоритъ, ротмейстеръ Государевъ.

— По каковски-же онъ говоритъ-то?

— Что по своему, а что и по нашему. Понять все можно. Русскій хлбъ дятъ ужъ давно, грамоту нашу пора выучить. Мн, говорю ему, плевать на твоего ротмейстера. Мои господа, говорю, Московскіе столбовые дворяне, батюшка родитель ихъ былъ, говорю, генералъ… Да, вотъ что, голштинецъ ты мой! A ты, говорю, обогрйся въ людской, да и ступай съ Богомъ… откуда пришелъ. Онъ на это кричать, буянить… Подавай ему горницу и готовь тоже закусить для его ротмейстера. Спросилъ Дегтеревъ: кто таковъ твой начальникъ? Говоритъ емуимя я самъ не знаю. Ну, а коли ты и званья своему барину, говорю я ему, не вдаешь, то, стало, врно прощалыга какой. И Дегтеревъ говоритъ: Господина твоего ротмейстера я не знаю, а вотъ его господа за всегда у меня постоемъ бываютъ съ охоты. И теперь, говоритъ, тоже горница занята для нихъ. A я, говоритъ, господъ его, не промняю на Голштинца. Пословица нын сказываться стала: ‘Отъ Голштинца не жди гостинца’. Вотъ что!..

— Ну что-жъ, понялъ онъ пословицу-то?

— Понялъ, должно, буянить началъ… A потомъ слъ, отогрлся и говоритъ: ‘Погодите вотъ ужотко подъдетъ ротмейстеръ, всхъ васъ и вашихъ героевъ официровъ кнутомъ отстегаетъ’. Ей Богу такъ и говоритъ! Меня со зла чуть не разорвало… Сидитъ бестія, да пужаетъ… Посидитъ, посидитъ, да и начнетъ опять пужать… Погодите вотъ на часъ, подъдетъ вотъ мой-то… Дастъ вамъ…

— Ну что-жъ, тотъ подъхалъ? спросилъ Алексй Орловъ.

— То-то не подъхалъ еще.

— Ну, а солдатъ?

— И теперь тутъ. Ждетъ его. И все вдь пужаетъ. Ей Богу. Сидитъ это, ноги у печи гретъ и пужаетъ. Пресмлый. Ну и какъ быть должно, изъ себя — рыжій и съ бльмомъ на носу.

— На глазу тоись… оошка.

— Нтъ на носу, Алексй Григорьевичъ. И все то ты споришь. Ты не видалъ его, а я видлъ. Такъ знать ты и не можешь гд. A учить теб меня,— не рука… Вратъ я — въ жизть не вралъ.

— Да на носу, оша, бльмы не бываютъ. Не путай!..

— У нмца?!.. Много ты знаешь!.. И не такое еще можетъ быть… Хуже еще можетъ быть. Ты за границу не здилъ, а мы тамъ жили съ Григорьемъ Григорьевичемъ. Да что съ тобой слова тратить!.. И Агаонъ сердито вышелъ вонъ, хлопнувъ за собою дверью.

— Озлилъ таки оошку! разсмялся весело Алексй Орловъ.

VII.

Чрезъ четверть часа послышался около постоялаго двора звонъ жиденькихъ чухонскихъ бубенцовъ, безъ колокольчика, а затмъ кто-то громко и рзко крикнулъ на двор хозяина.

— A вдь это онъ, пожалуй, ротмейстеръ этотъ. То не наши, сказалъ Алексй.

— Позовемъ его съ нами поужинать, отозвался Григорій Орловъ. Я давно уже по нмецки не говорилъ. Поболтаю.

— Вс эти голштинцы превеликаго вдь самомннія… отозвался Алексй на предложеніе брата гадливо, съ гримасой.

— Ничего. Ради потхи лебезить буду, да по шерстк его, учну гладить. Объ прусскомъ артикул пущуся въ бесду! A какъ подымется каждый во свояси — тогда я ему на прощаніе нмцеву породу и его Хредлиха самаго выругаю по здорове, разсмялся Григорій.

— Что-жъ, пожалуй. Вмст дтей не крестить. Поужинаемъ и разъдемся… A то скажи ему, какъ Разумовскій сказалъ какому-то нахалу. Тотъ напрашивался все къ нему силкомъ на балъ, онъ и отвтилъ: неча длать, наплевать, милости просимъ!..

Въ эту минуту въ сняхъ раздался кривъ и кто-то грохнулся объ землю. Затмъ раздался визгливый и яростный крикъ Агаона.

— Меня свои господа вотъ ужъ тридцать лтъ не бивали. Вотъ что-съ.

Алексй Орловъ кинулся на крикъ лакея, но дверь распахнулась и Агаонъ влетлъ съ окровавленнымъ носомъ.

— Глядите что! завопилъ старикъ. Нешто онъ сметъ чужаго холопа бить?

— Du mm! Wo sind diese Leute? кричалъ голосъ въ снцахъ.

— А-а! вотъ оно какое дло! выговорилъ Григорій протяжно и поднялся изъ-за стола. Вывернувъ высоко вверхъ локоть правой руки, онъ гладилъ себя ладонью этой руки по верхней губ. Неровное дыханіе сильно подымало его грудь.

Алексй Орловъ быстро обернулся къ брату. Этотъ жестъ и хорошо знакомая ему интонація голоса брата, говорившая о вспыхнувшемъ гнв, заставила его схватить брата за руку…

— Гриша, не стоитъ того. Стыдно!! Господь съ тобой.

Григорій Орловъ стоялъ, не шевелясь, за столомъ.

На порог показалась высокая и плотная, полуосвщенная фигура Голштинскаго офицера въ ботфортахъ, куцомъ и узкомъ мундир съ разшивками на груди. Прежде всего бросились въ глаза его толстыя губы и крошечные глазки подъ лохматыми, рыжими бровями. На прибывшемъ была накинута медвжья шуба, на голов круглая фуражка съ мховымъ околышемъ и съ зеленымъ козырькомъ.

— Какъ вы смете бить моего человка?! крикнулъ изъ-за стола Григорій Орловъ по-нмецки.

Алексй, не понимавшій ни слова изъ того, что говорилъ братъ, прибавилъ тихо.

— Не стоитъ связываться, Гриша. Уступимъ уголъ горницы. Все таки офицеръ…

Прибывшій ротмейстеръ въ своей шуб едва пролзъ въ дверь и, увидя дв богатырскія фигуры двухъ братьевъ, сказалъ по-нмецки нсколько мягче, но все таки важно и внушительно:

— Я, какъ видите, офицеръ войска Его Величества. ду изъ Ораніенбаума къ его высочеству принцу Георгу по важному длу… Я желаю поужинать и отдохнуть. Очистите мн сейчасъ эту горницу.

— Чортъ съ нимъ, шепнулъ Алексй брату, позвать его по ужинать съ нами. A ошкинъ носъ склеимъ, некупленный! разсмялся онъ добродушно и весело.

Ротмейстеръ, очевидно не понимавшій ни слова по русски, принялъ, вдругъ смхъ этотъ на свой счетъ и, сморщивъ брови на Алекся, важно закинулъ голову.

— Хотите ужинать съ нами, сказалъ Григорій Орловъ уже мягко, но улыбаясь гримасамъ брата на Агаона, мочившаго носъ водой въ углу горницы.

— Спасибо. Danke sehr! презрительно отвчалъ вдругъ обидвшійся нмецъ. Я этого не мъ! И онъ мотнулъ головой на столъ. Это глотать могутъ только русскіе.

— Ну такъ эта комната и столъ заняты нами! грубо и рзко вымолвилъ Григорій Орловъ, садясь снова. Хотите, такъ займите вонъ уголъ и шьте тамъ свою колбасу. Только живе кончайте и узжайте, потому что меня отъ колбаснаго запаха тошнитъ.

— Что? Аль онъ заупрямился, спросилъ Алексй, ничего не понимавшій. Мы вдь не въ мундирахъ, Гриша, онъ можетъ думаетъ купцы прозжіе.

— Наше общество васъ не унизитъ. Мы тоже офицеры войскъ Его Величества, объяснилъ Григорій.

— Русскаго войска?

— Ну, да, русскаго. Мы не въ мундирахъ, потому что захали сейчасъ съ охоты.

Нмцу, очевидно, показалось послднее заявленіе Орлова сомнительнымъ.

‘Эти двое дюжихъ парня врядъ — офицеры. Скоре два русскихъ бюргера’, подумалъ ротмейстеръ, приглядываясь съ обоимъ и затмъ вдругъ крикнулъ въ дверь… Явились два рейтера голштинскаго войска.

— Уберите все это вонъ! Приказалъ онъ по-нмецки, показывая на столъ. И вы тоже — вонъ. Fort! Fort!..

— Ruhig!.. Кто тронетъ этотъ столъ, тому я расшибу голову объ стну, крикнулъ Григорій по-нмецки.

Рейторы остановились у дверей.

Хозяинъ Дегтеревъ показался смущенный за ними. Офицеръ грубо захохоталъ въ отвтъ на угрозу и сбросилъ шубу и шапку. Затмъ, подойдя къ столу, онъ взялъ первую, попавшуюся подъ руку мису съ рыбой, шлепнулъ ее на полъ, и взялся было за другую.

Алексй и Агаонъ ахнули. Григорій Орловъ выскочилъ изъ-за стола и однимъ ударомъ кулака опрокинулъ ротмейстера навзничь, на его же шубу.

— Ко мн! ко мн! Бей ихъ! закричалъ ротмейстеръ по-нмецки.

Рейторы бросились было на Григорія, но одинъ изъ нихъ попалъ подъ руку Алекся Орлова и, сбитый съ ногъ, отлетлъ на стараго лакея, котораго своимъ паденіемъ сшибъ-тоже съ ногъ.. Рейторъ такъ застоналъ, что товарищъ его быстро отступилъ самъ.

Въ минуту Алексй вышвырнулъ обоихъ солдатъ изъ горницы и заперъ дверь на щеколду.

Между тмъ, Григорій Орловъ уже ухватилъ толстаго ротмейстера за шиворотъ и, свъ на него верхомъ, тащилъ его за шею и подъзжалъ на немъ къ самому столу. Голштинецъ побагровлъ отъ напрасныхъ усилій, отчаянно барахтался и хриплъ.

— Алеша! Держи свинью! Гни! крикнулъ Григорій, слзая съ ротмейстера. Передавъ его въ руки брата, онъ взялъ со стола большую миску и, опрокинувъ ее на голову ротмейстера, облилъ его остатками еще теплой похлебки, а, затмъ, надлъ опорожненную миску ему на голоеу.

Вся голова офицера ушла въ нее. Григорій съ большимъ усиліемъ, сопя и кряхтя, бережно согнулъ на голов Голштинца мдную мису и, сдвинувъ края на щеки, подогнулъ ушки подъ его жирнымъ подбородкомъ, лишь слегка поранивъ ухо и помявъ шею. Затмъ, онъ веллъ брату выпустить ротмейстера изъ-подъ себя и, оттолкнувъ его въ уголъ, крикнулъ злобно смясь.

— Вотъ вамъ новая голштинская каска! A имя мое — Орловъ.

Офицеръ совершенно обезумлъ отъ всего совершеннаго вдругъ надъ нимъ и, качаясь, какъ пьяный, отодвинулся и слъ на лавку. Онъ притихъ сразу и съ телячьимъ взоромъ глядлъ на братьевъ изъ-подъ миски. Руки его поднялись было безсознательно разогнуть ушки на подбородк и снять мису, но, тронувъ ихъ, онъ и пробовать не сталъ. Онъ обомллъ отъ изумленія, смутно понявъ, что случилось что-то невозможное, даже немыслимое.

Миса, плотно обхвативъ затылокъ и темя, торчала надъ лбомъ въ вид чепца, а загнутыя широкія ушки держали ее и не позволяли не только снять съ головы, но даже чуть-чуть сдвинуть. Чтобъ разогнуть миску нужна была та же сверхъестественная сила, которая надла ее. Голштинецъ сидлъ недвижно и ошаллымъ взоромъ глядлъ на одвавшихся наскоро враговъ.

— Гутъ? А? Гутъ что-ли? смялся, одваясь, Алексй.

Агаонъ быстро и злобно собиралъ посуду въ погребецъ, изрдва косясь на главную мису, не достававшую теперь въ прибор. Увы! Она неожиданно получила совершенно новое назначеніе.

Братья вышли въ сни. Рейторы вжливо пропустили силачей. Чрезъ нсколько минутъ Орловы уже скакали въ саняхъ по дорог въ Петербургъ.

— Скверно! Погорячился ты. Скверно! повторялъ Алексй брату. Имя-то онъ не слыхалъ, но по мис узнаютъ, кто такіе съ нимъ пошутили. Теперь не слдъ было гнва государя на себя обращать. Ты знаешь, какъ онъ за голштинцевъ своихъ обижается всегда.

Агаонъ, сидвшій бокомъ на облучк около кучера, бормоталъ себ что-то подъ носъ и махалъ руками по воздуху отчаянно и злобно. Наконецъ, онъ обернулся къ господамъ и сказалъ вн себя отъ ярости.

— Отдуть бы здорово! Такъ!! Слдъ!! Чтобъ помнилъ бестія. Такъ нтъ! Добро свое зря портить. Финты-фанты показывать!

— Да на мис-то вырзаны еще большія литеры: глаголъ и онъ! прибавилъ Алексй.

— Не будьте въ сумленіи, язвительно отозвался Агаонъ, и безъ литеръ узнается, кто такое колно отмочилъ. Нешто всякій это можетъ? воскликнулъ онъ вдругъ. Вашъ покойный родитель, да вы господа, его дтки. Кабы даже и не ваша посудина была, такъ всякій, глянувъ на его башку, скажетъ, что миска господъ Орловыхъ. Я бы взялъ на себя, помолчавъ, серьезно выговорилъ старикъ, да не поврятъ… Какъ вы полагаете, Григорій Григорьевичъ?.. A то я возьму на себя, скажу, я молъ. Мн что-жъ сдлаютъ?

Оба брата вдругъ такъ громко, раскатисто захохотали на это предложеніе, что даже пристяжныя рванули шибче. Агаонъ сердито махнулъ рукой и, отвернувшись лицомъ къ лошадямъ, обидчиво молчалъ вплоть до Петербурга?

Между тмъ, ротмейстеръ, оставшись на постояломъ двор въ той же горниц, позвалъ солдатъ, заперся и возился напрасно съ своей новой каской. Онъ пришелъ въ себя окончательно и понялъ весь ужасъ своего положенія, когда Орловы уже ухали, иначе онъ готовъ бы былъ просить хоть изъ милости снять съ него миску. Напрасно оба рейтора его возились надъ нимъ и, уцпившись за края и ушки мисы, съ двухъ разныхъ сторонъ, тащили ихъ изъ всей силы въ разныя стороны. Ушки не подались ни на волосъ изъ-подъ толстаго подбородка офицера. Кром того, одинъ изъ рейторовъ былъ гораздо сильне товарища и при этой операціи, не смотря на все свое уваженіе къ Herr’у ротмейстеру, ежеминутно стаскивалъ его съ лавки на себя, и валилъ на него слабосильнаго товарища. При этомъ доставалось пуще всего голов ротмейстера, отъ боли кровь приливала къ его толстой ше и онъ боялся апоплексіи.

Наконецъ, голштинецъ обругалъ рейторовъ и не веллъ себя трогать. Они отступили вжливо на шагъ и стали — руки по швамъ.

Ротмейстеръ просидлъ нсколько минутъ неподвижно очевидно раздумывая, что длать? Наконецъ, ничего вроятно не придумавъ дльнаго, онъ вдругъ поднялъ руки вверхъ, какъ бы призывая небо во свидтели невроятнаго происшествія, и воскликнулъ съ полнымъ отчаяніемъ въ голос:

— Gott! Was fur eine dumme geschichte!!

Оставалось положительно одно — хать тотчасъ въ Петербургъ, къ мднику или слесарю, распиливать свою новую каску… Но какъ хать?! По морозу! Сверхъ миски — теплая шапка не влзетъ! Отчаяніе Голштинца взяло однако верхъ надъ самолюбіемъ и онъ, выпросивъ тулупъ у Дегтерева, веллъ себ закутать имъ голову вмст съ миской… Рейторы его обвязали наглухо, вывели подъ руки, какъ слпаго, и посадили въ санки. Ротмейстеръ ршился въ этомъ вид хать прямо съ принцу голтшинскому, Георгу, дяд государя, жаловаться на неизвстныхъ озорниковъ и требовать примрнаго наказанія.

Дегтеревъ разумется, не сказалъ ему имени силачей, отзываясь незнаніемъ, а самъ офицеръ не запомнилъ русскую, вскользь слышанную, фамилію. Вензель Г. О., вырзанный на посудин, онъ видть у себя на затылк конечно не могъ.

Когда ротмейстеръ чудищемъ съ огромной головой отъхалъ отъ постоялаго двора, Дегтеревъ, уже не сдерживая хохота, вернулся въ горницу, гд жена подтирала полъ и прибирала остатки растоптанной рыбы…

— Ай да Григорій Григорьевичъ! Вотъ эдакъ-то бы ихъ всхъ рамбовскихъ. Они нашего брата подомъ дятъ!.. Не хуже Бироновыхъ языковъ. Спасибо хоть этого поучили маленечко… A лихо! Ай лихо! Ха-ха-ха!

Дегтеревъ слъ на лавку и началъ хохотать, придерживая животъ руками. Вскор на его громовый хохотъ собрались вс работники отъ мала до велика со всего двора и слушали разсказъ хозяина.

— Горнадеры-то его… Ха-ха-ха. Одинъ въ эвту сторону, на себя тянетъ, а тотъ къ себ тащитъ, да оба мычатъ, а ноги-то у нихъ по мокрому полу дутъ!.. A ротмистиръ-то глаза пучитъ, изъ-подъ миски-то… Ха-ха-ха! Охъ, батюшки! Животъ подвело. О-о-охъ! Умру!..

Батраки, глядя на хохотавшаго хозяина и, представивъ себ постепенно все происшедшее сейчасъ въ горниц, начали тоже громко хохотать.

— Этотъ сюда тащитъ, а энтотъ туда… A ноги-то… ноги-то — по полу дутъ!… безъ конца принимались повторять по очереди батраки, посл каждой паузы смха, будто стараясь вполн разъяснить другъ другу всю штуку. И затмъ вс снова заливались здоровымъ хохотомъ, гремвшимъ на весь Красный Кабакъ.

VIII.

У воротъ большаго дома Адмиралтейской площади, стоящаго между покатымъ берегомъ рки Невы и Галерной улицей, ходитъ часовой и отъ сильнаго мороза то и дло топочетъ ногами по ухоженному имъ снгу, ярко облитому луннымъ свтомъ. Здсь въ большихъ хоромахъ помщается прибывшій недавно въ Петербургъ принцъ Голштинскій Георгъ-Лудвигъ. Хотя уже четвертый часъ ночи, но въ двухъ окнахъ нижняго этажа виднъ свтъ… Горница эта съ освщенными окнами — прихожая и въ ней на ларяхъ сидятъ два рядовые преображенца. Они часовые, но, спокойно положивъ ружья около себя, сидятъ пользуясь тмъ, что весь домъ спитъ глубокимъ сномъ, даже двое дежурныхъ холоповъ, растянувшись также на ларяхъ, спятъ непробудно, опрокинувъ лохматыя головы, раскрывъ рты и богатырски похрапывая на всю прихожую и парадную лстницу. Рядовые эти — молодые люди, красивые, чисто одтые и щеголеватые съ виду. Обоимъ лтъ по двадцати и оба свтло-русые. Одинъ изъ нихъ съ лица по старше, плотне, съ полнымъ круглымъ лицомъ и свтло синими глазами, тихо разсказываетъ товарищу длинную, давно начатую исторію. Это рядовой-преображенецъ — Державинъ.

Другой, слегка худощавый, но стройный и высокій, съ живымъ, но совершенно юнымъ, почти дтскимъ лицомъ, съ красивымъ орлинымъ носомъ и большими, блестящими, темно-голубыми глазами. Даже въ горниц, полуосвщенной дрожащимъ свтомъ нагорвшей свчи — глаза его блестятъ особенно ярко и придаютъ блому, даже чрезъ-чуръ блдному, матовому лицу, какую-то особенную прелесть, живость и почти отвагу. Лицо это сразу поражаетъ красотой, хотя отчасти женственной. Онъ старается внимательно слушать товарища, но зачастую зваетъ и на его лиц видно сильное утомленіе, видно, что сонъ давно одолваетъ его на часахъ. Это тоже рядовой — Шепелевъ.

Державинъ кончалъ уже свой разсказъ о томъ, какъ недавно пріхалъ въ Петербургъ и нечаянно попалъ въ преображенцы.

— Такъ стало быть мы оба съ вами новички, выговорилъ наконецъ Шепелевъ. A я думалъ, что вы уже давно на служб.

— Какъ видите всего, безъ году недля. A вы?

— Я на масляниц пріхалъ. Навдался прямо съ письмомъ отъ матушки къ родственнику Петру Ивановичу Шувавалову и узналъ, что онъ уже на томъ свт. Да, прізжай я по раньше, когда государыня была жива и онъ живъ, то не мыкался бы какъ теперь. Это не служба теперь — а работа арестантская.

— Да, вымолвилъ Державинъ, вздохнувъ, ужъ нын служба стала, государь мой, не забава, какъ прежде была. Вы вотъ жалуетесь, что на часахъ ночь отбыть надо… Это еще давай Господи. A вотъ я, такъ радъ этому, ноги успокоить. A то во сто кратъ хуже, какъ пошлютъ на всти къ кому. Вотъ у фельдмаршала Трубецкаго, помилуй Богъ. Домочадцы его, хоть кого въ гробъ уложатъ посылками. То сдлай, туда сходи, въ лавочку добги, къ тетушк какой дойди, который часъ сбгай — узнай, разнощика догони — вороти. Просто бда. A то еще хуже, какъ съ вечера дадутъ повстки разносить по офицерамъ… Одинъ живетъ у Смольнаго двора, другой на Васильевскомъ острову, третьяго чортъ угналъ въ пригородъ Koломну, ради собственнаго домишки, либо ради жизни на хлбахъ у родственника… Такъ, знаете, какъ бываетъ, выйдешь съ повстками до ужина въ сумерки, самое позднее ужъ часовъ въ шесть, а вернешься въ казармы да заснешь посл полуночи. A въ семь вставай на ротный сбой да ученье, а тамъ пошлютъ снгъ разгребать у дворца, канавы у Фонтанки чистить или на мороз поставятъ на часы, да забудутъ смну прислать…

— Какъ забудутъ?

— Да такъ! Нарочно. Меня вотъ теперь нашъ ротный командиръ ни за что подомъ сть. Онъ меня единажды 12-ть часовъ проморилъ на часахъ во двору у графа Кирилы Григорьевича.

— Кто такой?

— Графъ Кирилъ Григорьевичъ? Гетманъ. Ну, Разумовскій. Нешто не знаете. ‘Всея Хохландіи самодержецъ’ зовется онъ у насъ… Теперь только вотъ обоимъ братьямъ тсновато стало при двор, кажется, скоро подутъ глядть, гд солнце встаетъ.

— A гд это? вдругъ спросилъ Шепелевъ съ любопытствомъ.

— Солнце-то встаетъ? A въ Сибири. Это такъ сказывается. Да… Такъ вотъ, объ чемъ бишь я говорилъ. Да объ гоньб-то нашей. Пуще всего въ Чухонскій Ямъ носить повстки. Тутъ при выход изъ города гд овражина и мостикъ, всегда бды. Одного измайловца до нага раздли, да избили до подусмерти.

— Грабители?

— Да. Говорятъ будто вотъ изъ ихнихъ… И Державинъ мотнулъ головой на внутреннія комнаты. Два Голштинскихъ будто бы солдата, изъ Арамбова.

— Вотъ какъ?

— Да это пустое. Нын, что ни случилось, сейчасъ валятъ на голштинцевъ, какъ у насъ въ Казани все на татаръ, что ни случись, сваливаютъ. Надо думать, разбойники простые. Имъ въ Чухонскомъ Яму любимое сидніе съ дубьемъ.

— Что вы! Ахъ, батюшки! Вотъ я радъ, что вы меня предувдомили! воскликнулъ Шепелевъ. Я туда часто хожу. У меня тамъ… И молодой малый запнулся…

— Зазнобушка!

— Охъ, нтъ! То есть да… То есть, видите ли, тамъ живетъ семейство одно, княжны Тюфякины.

— Ну вотъ! Князь Тюфякинъ. Да. Я ему-то и носилъ прежде повстки. Нын онъ ужъ не у насъ.

— Ну, да, конечно. Онъ же, вдь, прежде преображенецъ былъ и недавно только въ голштинцы попалъ. Я женихомъ считаюсь его сестры…

— Хорошее дло. Чрезъ него и вы чиновъ нахватаете. Да и какъ живо! Но какъ же это вы съ масляницы здсь, а ужъ въ женихахъ.

— Ахъ, нтъ. Это еще моя матушка съ ихъ батюшкой поршили давно. Мы сосди по вотчинамъ и родственники тоже. Теперь, вотъ какъ меня произведутъ въ офицеры, я и женюсь! Такъ завщалъ родитель ихъ покойный. Но одинъ Шепелевъ былъ женатъ уже на одной Тюфякиной и она приходилась золовкой, что-ли, моей тетк родной. A невста моя, хоть и отъ втораго брака, но, можетъ быть, это все-таки сочтется родствомъ.

— Какое-жъ это родство! разсмялся Державинъ. Вмст на мороз въ Миколы мерзли. Любитесь, небось, шибко. Не бось, двица красавица и умница.

— Изъ себя ничего… Только я эдакихъ не жалую. Двица должна быть смиренномудрая. Такъ, вдь! A эта, насчетъ ума и другихъ прелестей — столичная двица! Молодецъ на вс руки. Ужъ очень даже шустра и словоохотлива. Она и родилась здсь. Батюшка мой, покойникъ, и матушка тоже заглазно мн ее опредлили въ жены. Ну, да это дло… Это еще увидится. Я отбоярюсь. Мн съ княземъ Глбомъ уже больно шибко не охота родниться.

— A что же? Онъ нын въ сил. Голштинецъ, хоть и русскій.

— Нехорошій человкъ. Я ужъ поршилъ отбояриться отъ его сестры.

И молодой малый тряхнулъ головой и усмхнулся съ напускной дтской важностію. Онъ, какъ ребенокъ, хвасталъ теперь предъ новымъ знакомымъ своей самостоятельностью, относительно вопроса о женитьб.

— Вы одни у матушки?

— Одинъ, какъ перстъ.

— И вотчины, и все иждивеніе будетъ ваше,

— Да, но… Шепелевъ снова запнулся въ нершительности: сказать или нтъ? И, какъ всегда, совстливость его и прямота взяли верхъ.— Нечему переходить-то… продолжалъ онъ. У матушки имніе хотя и есть… но покойникъ родитель оставилъ ей такой чрезмрный должище, что заплатить его не хватитъ никакихъ вотчинъ. Еслибъ и весь уздъ былъ нашей вотчиной, такъ не хватило бы.

— И въ этомъ мы съ вами ровни. У меня тоже немного. Но все-таки вы не живете въ казармахъ! прибавилъ Державинъ.

— Я у дяди Квасова, на хлбахъ…

— Господинъ Квасовъ. Гренадерской роты нашей. Знаю его за добрющей души человка, сказалъ Державинъ и въ то же время подумалъ про себя: ‘какъ этого лшаго не знать!’

— Онъ изъ лейбъ-компаніи, какъ-то странно сказалъ Шепелевъ, будто предупреждая вопросъ Державща.— Но я его очень люблю…

— Какъ же, позвольте… заговорилъ этотъ. Извините за нескромность. Какъ же господинъ Квасовъ оказался вашимъ дядюшкой?..

— Видите ли… Когда ихъ всхъ царица покойная произвела въ дворяне, по возсшествіи своемъ на престолъ, то братъ младшій Квасова, тоже бывшій солдатъ гренадеръ, но оченно видный и красивый, прельстилъ одну мою тетку двоюродную, которая всегда жила въ Петербург. Онъ на ней и женился и вскор умеръ. Вотъ господинъ Квасовъ и выходитъ мн теперь…

— Да… Опять тоже на мороз вмст мерзли… Какая-жъ это родня! разсмялся Державинъ.

— Да. Но я его очень люблю. Онъ истинно добрый и благородный человкъ, хотя происхожденія и не нашего, дворянскаго.

— Вы у него, стало, и живете въ качеств родственника. Ну-съ, я не такъ счастливъ, живу съ рядовыми солдатами. Плачу за себя пять рублей въ мсяцъ одному капралу Волкову и у него же въ горниц, въ углу, и живу за перегородкой. Тяжело. Придешь иной разъ домой, уходившись въ разсылкахъ, или съ встей, или посл ученья, хочешь заснуть, а тутъ ребятки орутъ, бабы ихъ межъ собой ругаются, а то и въ драку полезутъ. A мужья ихъ мирить, да разнимать — помеломъ, бренномъ, либо и кочерьгой. A начальство ни въ грошъ не ставятъ. Кричи не кричи. Помню, вотъ, какъ то ночью просыпаюсь — шумъ, гамъ въ казармахъ, а меня съ кровати кто-то тянетъ за одяло, да молится, пусти его на постель. По казарм ходятъ, орутъ, ищутъ. Очнулся я совсмъ, смотрю — нашъ же флигельманъ, Морозовъ.— Ты что? спрашиваю.— ‘Убить хотятъ. Дежурный офицеръ отлучился на вечеринку. Не выдавайте имъ меня. Защитите, родной, до утрова, а то убьютъ съ пьяну. Удрать не могу — ворота стерегутъ. Спасите. Васъ, какъ барскаго роду, не посмютъ тронуть’.— Да какъ-же мн, говорю, тебя спасти?— ‘Пустите, говоритъ, лечь на вашу кроватку подъ одяло. A сами уйдите куда-нибудь’.— Что-жъ длать-то? Пустилъ, а самъ всталъ и пробрался тихонько на улицу. Всю ночь они проискали его — убить, а моей кровати не трогаютъ… Это, говорятъ, нашъ барчюкъ спитъ. Такъ онъ до зари, зарывшись въ мое одяло, и пролежалъ, покуда офицеръ не вернулся и не унялъ пьяныхъ. А, вдь, флигельманъ насъ же и обучаетъ и, стало быть, такое же начальство, что и офицеръ. Да-съ, повиновенія у насъ мало. Буяны все, да озорники. Съ жиру бсятся.

— Отчего-жъ они буянили-то — съ пьяну?

— Да. Первое дло, у насъ новое путало завелся, господинъ Орловъ. Слыхали, я чаю, два брата, силачи эдакіе. Другой-то братъ, старшій, артиллеріи цалмейстеръ… Не знаете?

— Нтъ.

— Что это вы ничего не знаете. Я вотъ и недавно прибылъ, а все знаю. Ну, вотъ этотъ Орловъ — воистину путало — зачастую угощаетъ виномъ свою роту. Такъ, зря, видно денегъ двать некуда. Вотъ они въ т поры и напились. A какъ флигельманъ Морозовъ больно дохалъ ихъ ученьемъ, то они съ пьяну и ползли. Да, сказываютъ, и Орловъ за что-то золъ на Морозова и ихъ науськивалъ на него. Выйдетъ, молъ, шумъ, другаго назначутъ флигельмана. A эдакое ему зачмъ-то на-руку. Двуличневый это народъ — оба брата.

— Орловы?

— Да-съ. Деньги тратятъ большія, а состоянія большаго у нихъ нтъ. Всякій вечеръ у нихъ сборища офицеровъ. Крикъ, гамъ, зати шальныя. А, вдь квартира-то ихъ на видномъ мст, не далече и до самаго дворца. Былъ ужъ, говорятъ, разъ приказъ имъ отъ принца — держать себя скромне. И ничего не помогло. Говорили, будто даже одинъ изъ нихъ, нашъ же офицеръ, Пассекъ, отвчалъ: ‘у васъ-де тамъ пиво пьютъ, а мы матушку сивуху тянемъ, такъ мы другъ дружк не помха’.

— Однако, дерзость какая? Что-жъ на это принцъ отвтилъ?..

— Ну, до принца-то оно, положимъ, врядъ дошло. Кто-жъ эдакое пойдетъ передавать. Самъ ногъ не унесешь… Что это такое!? вдругъ прибавилъ Державинъ, прерывая бесду и оборачиваясь въ окно. Будто подъхали. Слышите, полозья скрипятъ по снгу.

Оба рядовые прислушались и, подъ здоровый храпъ спящихъ на ларяхъ холоповъ, съ трудомъ разслышали шумъ полозьевъ и звукъ бубенцовъ. Они глянули въ окно и среди яркой, блой улицы, освщенной какъ днемъ, увидли сани парой, съ кучеромъ чухонцемъ, а въ саняхъ что-то огромное, странное. За санями хали верхомъ двое солдатъ.

— Рейторы! воскликнулъ Державинъ. Голштинцы!

— Ночью? Что-жъ бы это значило?

— Привезли въ саняхъ что-то. Да нтъ! Это живой человкъ, самъ встаетъ. Что за притча! Пойдемте на крыльцо…

Часовыя взяли ружья съ ларя и вышли.

IX.

Чудовище, выползшее изъ саней при помощи рейторовъ, былъ, конечно, добравшійся кой-какъ въ городъ, несчастный ротмейстеръ. Солдаты ввели его подъ руки на крыльцо и стали вводить на лстницу.

Но часовые были уже внизу и,загородивъ лстницу, остановили и просили прибывшихъ.

— Къ Его Высочеству! загудло что-то по-нмецки изъ-подъ тулупа, наверченнаго надъ медвжьей шубой, тамъ, гд предполагалась голова.

Часовые однако не ршались пропускать.

— Кто вы? Мы ночью не имемъ приказа впускать кого либо, помимо офицеровъ вашихъ, сказалъ Державинъ также по нмецки.

Офицеръ раскутался при помощи рейтеровъ. Молодые люди сначала остолбенли отъ удивленія при вид чего-то блеснувшаго и не сразу разглядли, что именно блеститъ на голов прізжаго. Первое движеніе Державина было гнать всхъ троихъ вонъ, онъ вспомнилъ вдругъ о разныхъ глупыхъ шалостяхъ, которыя позволяли себ разные гвардейцы съ принцемъ Жоржемъ и которыя все учащались за послднее время, вслдствіе его доброты и безнаказанности со стороны начальства. Принявъ теперь вновь прибывшихъ за переодтыхъ балагуровъ, онъ быстро сообщилъ свою догадку Шепелеву. И оба часовые, отступивъ вверхъ лстницы, стали на порог самыхъ дверей съ твердымъ намреніемъ не пропускать ряженыхъ озорниковъ.

— Небось тоже изъ отчаянной компаніи господъ Орловыхъ! подумалъ Державинъ. Изъ-за нихъ проклятыхъ самъ въ отвтъ попадешь.

Между тмъ, тоже поднявшійся офицеръ порывался ршительно войдти въ двери и лицо его было вовсе не забавно, голосъ вовсе не шутливъ. Къ тому же и офицеръ и солдаты были очевидно неподдльные нмцы.

— Я ротмейстеръ голштинскаго войска, сказалъ офицеръ на чисто нмецкомъ язык. Прикажите сейчасъ вызвать камердинера Его Высочества Михеля. Сію минуту…

— Послушайте! замтилъ, на половину понявшій Шепелевъ, онъ не пьянъ ли? У него только на голов что-то диковиное! A мундиръ — ничего! Являться въ такомъ вид къ принцу, и голштинцу нельзя позволить. Онъ хоть и не ряженый, но дло то все-таки не ладно. Опросите его толкомъ въ чемъ дло.

Державинъ объяснилъ прізжему то же подозрніе, по-нмецки спрашивая, что за причина его головнаго убора. Ротмейстеръ настойчиво, силой пролзъ въ переднюю мимо юныхъ часовыхъ, рзко заявивъ, что это не ихъ дло, и что объясненіе всего — тайна, которая касается одного принца.

Разбудивъ храпвшаго лакея, часовые поневол велли ему идти будить главнаго принцева камердинира Михеля.

Парень, по имени ома, съ просонья чуть не принялъ прибывшаго офицера за самаго чорта и перекрестившись, попятился на ларь.

— Ну, ну, небось. Иди будить… сказалъ Державинъ.

Ротмейстеръ, молча и угрюмо, слъ на лавку около окна…

Серебряная миска ярко блестла и переливалась въ два свта: и въ лучахъ свчи и въ лунномъ свт, падавшемъ въ обледенлое окно.

Рейторы почтительно стали у дверей около часовыхъ…

Державинъ и Шепелевъ, очнувшись отъ перваго удивленія и понявъ, что прізжему не до шутокъ, переглядывались, кусая себ губы, и едва сдерживались отъ невольнаго смха.

Вышелъ, наконецъ, позвывая, сонный Михель и, вытаращивъ заспанные глаза, уперся, не подходя близко къ офицеру. Этотъ всталъ и приблизился, Михель ахнулъ и ругнулся по-нмецки, затмъ возопилъ хрипливо:

— Gott! Вы ли это, господинъ Котцау… Was hat man…

Но офицеръ его перебилъ.

— Уведите меня къ себ. Я вамъ все объясню. Теперь, обратился онъ къ рейторамъ, ступайте домой. Скажите, что я остался у Его Высочества. Тамъ, у себя, никому ни слова. Какъ сказано! Слышите!

Рейторы вышли и ухали. Часовые остались въ прихожей и Шепелевъ, упавъ на лари, началъ хохотать, закрывая ротъ руками, чтобъ не огласить хохотомъ спавшій домъ. Державинъ тоже смялся весело…

— Что же это такое? сказалъ, наконецъ. Шепелевъ.

— A вотъ на утро, встанетъ принцъ. объяснится машкарадъ этотъ. Можетъ, это новый шлемъ такой голштинцамъ данъ, острилъ Державинъ. Не даромъ, сказывали, что къ Святой всмъ полкамъ гвардіи перемна мундировъ будетъ. A вдь я эту фамилію что-то слышалъ. Котцау!? И не разъ слышалъ.

— Кострюля, какъ быть должно! выговорилъ. звая, ома, снова укладываясь на лар, и не обращая вниманія на двухъ солдатъ-часовыхъ. Вотъ завтра принцъ нашъ перейметъ. Себ тоже такую наднетъ.

— Это же почему? спросилъ Шепелевъ, переставая смяться и удивленный отчасти той грубостью, съ какой парень отзывался о принц, въ дом котораго служилъ.

— Почему! Этотъ нмецъ нашего каждодневно учитъ, На… какъ бишь, на шпатонахъ что ли? Ну вотъ на эдакихъ на длинныхъ тесакахъ что ли.

— Какой нмецъ?

— A этотъ вотъ самый, Котцапый имя-то, вотъ, что въ костролю-то нарядился. Онъ у нашего вотъ третій день бываетъ и обучаетъ его по военному, тотъ глядитъ да перенимаетъ. Что тотъ ни сдлаетъ, а принцъ за нимъ тоже. Ногами топочатъ оба по горниц, что страсть! Ну вотъ теперь этотъ кострюлю вздлъ, а нашъ, стало быть, завтрева ужъ цлый чугунъ нацпитъ… A то и намъ всмъ дворн, по горшку изъ-подъ каши наднутъ. Это врно? О-хо-хо-хо!

— Хорошо вамъ тутъ жить, аль дурно? спросилъ Державинъ, догадавшись по нахальному тону лакея, что онъ не доволенъ житьемъ своимъ.

— Намъ-то?.. Хорошо! лниво выговорилъ ома, поворачиваясь на лар на бокъ, къ нимъ спиной. Ужъ такъ эвто хорошо! мычалъ онъ уже въ стну. Такъ, тоись, хорошо… что, поди, еще лучше вашего.

— A что?

— Нмцы? Что!? Отъ Голштинца не жди…

— Не жди гостинца. Слыхалъ я это…

Въ эту же минуту въ дом зашумли и заходили. Послышался чей-то голосъ, потомъ другой, говорившіе по-нмецки.

— A вдь врно разбудили принца. Стало быть, дло-то важное выходитъ, замтилъ Шепелевъ, и оба юные часовые прислушались.

Къ нимъ по корридору шелъ кто-то, звня шпорами. Они стали на мста, схвативъ съ ларя положенныя ружья.

— Эту ночь видно не посидишь! усмхнулся Шепелевъ.

Въ прихожую вышелъ офицеръ тоже въ мундир голштинскаго войска и обратился къ ближайшему Шепелеву на довольно правильномъ русскомъ язык, но съ иностраннымъ акцентомъ. Это былъ адьютантъ принца, Фленсбургъ. Принявъ Шепелева за простаго солдата, онъ приказалъ ему немедленно розыскать мдника, слесаря или кого бы то ни было съ подпилкомъ и съ разными инструментами.

— Понимаешь, зачмъ. Видлъ? кратко выговорилъ онъ.

— Офицера въ кострюл тоись? отозвался Шепелевъ.

— Да. Ты городъ знаешь, небось, наизустъ. А?.. Знаешь? Найди же скоре и приведи сюда.

— Я города совсмъ не знаю! отозвался сумрачно Шепелевъ… Я сюда недавно и пріхалъ, ночью же и совсмъ можно сбиться…

— Русскій солдатъ по всему! рзко сказалъ Фленсбургъ какъ бы себ самому. Вмсто скораго исполненія приказа офицера — болтовня. Ну не знаешь города — такъ поди узнай, а чтобы чрезъ полчаса слесарь былъ здсь! начальственнымъ голосомъ прибавилъ онъ. Но постепенно вглядываясь въ изящную фигуру и красивое лицо Шепелева, онъ прибавилъ мягче: — изъ дворянъ что ли?

— Да-съ.

— Ну, пожалуйста, будьте такъ добры, сдлайте это для принца. Тутъ несчастіе… Глупая дерзость. Надо скоре помочь… Это не обязанность часоваго, но этихъ животныхъ послать нельзя! показалъ Фленсбургъ на сладко уже храпящаго ому. Пойдетъ, провалится и ничего не найдетъ до утра. Пожалуйста Его Высочество приказалъ…

— Я бы очень радъ, отозвался Шепелевъ, поглядывая на Державина, который осторожно отошелъ въ сторону. Но я не ручаюсь, что найду ночью слесаря, не зная города.

— Надо найдти! Я вамъ передаю, наконецъ, приказъ Его Высочества, государь мой! уже нетерпливо вымолвилъ Фленсбургъ.

— Постараюсь, сухо отозвался Шепелевъ, весь вспыхнувъ. Сдлаю, что могу.

— Надюсь… усмхнулся Фленсбургъ презрительно. Чрезъ минуту Шепелевъ вышелъ на улицу, ворча себ подъ носъ. A вслдъ за нимъ и Фленсбургъ выхалъ изъ дому верхомъ.

Принцъ Георгъ, Лудвигъ Голштинскій былъ родной дядя государя, извстный боле Петербургу подъ именемъ принца Жоржа. Такъ звали его вс, даже солдаты и народъ. Онъ пріхалъ въ Россію съ своимъ семействомъ, приглашенный Петромъ едоровичемъ тотчасъ по восшествіи на престолъ.

Государь не настолько любилъ и уважалъ дядю въ дйствительности, на сколько старался это выказывать, и особенно заботился объ оказаніи ему всевозможныхъ, вншнихъ почестей и знаковъ отличія. Во всякомъ случа принцъ былъ единый близкій родственникъ государя.

Вскор по прізд принца указано было его именовать ‘Императорскимъ Высочествомъ’. Посламъ иностранныхъ дворовъ было предложено оффиціально длать принцу первый визитъ и вообще во всхъ церемоніалахъ и торжествахъ онъ занялъ первое мсто. Кром того принцъ былъ тотчасъ назначенъ шефомъ голштинскаго войска и начальникомъ всей гвардіи.

Въ Петербург безъ всякой причины и безъ всякаго повода принца сразу не взлюбили какъ гвардія, такъ и общество, даже народъ.

— Къ намъ важничать и наживаться пріхали, говорилось всюду про принца и его семейство. Небось у себя-то въ таратайк на базаръ за огурцами здили, а тутъ цугомъ въ восемь коней похали!

Принцъ былъ человкъ крайне старообразный на видъ, но еще почти молодой лтами, ему было 43 года. По онъ былъ такъ худъ, малорослъ и плюгавъ, что издали могъ пройти легко за юношу. Къ нему можно было вполн примнить пословицу: маленькая собачка до старости щенокъ!..

Онъ былъ и недальняго ума человкъ, добрый, довольно образованный, но очень вялый и лнивый по характеру и по привычкамъ, нажитымъ у себя на родной сторон, съ пріздомъ въ Россію, онъ однако сталъ вдругъ дятеленъ.

Принцъ Жоржъ пріобрлъ немедленно, къ собственному своему удивленію, нкоторое вліяніе надъ своимъ царственнымъ племянникомъ, что было и нетрудно. Прежде всего принцъ собирался избрать предметомъ своихъ заботъ и реформъ исключительно Петербургскую гвардію. Вмст съ тмъ по прізд въ Россію и честолюбивые замыслы стали обуревать принца Жоржа. Онъ уже назывался Штатгальтеромъ Голштиніи, но сталъ мечтать и надяться, съ помощью русскихъ войскъ и съ согласія своего покровителя короля Фридриха, сдлаться герцогомъ Курляндскимъ.

Со времени паденія и ссылки Бирона, мсто это было долго вакантно, затмъ его занялъ польскій королевичъ противъ воли Россіи и конечно сидлъ не очень твердо. Поэтому не было ни единаго князька нмецкаго, который бы не стремился и не хлопоталъ предъ русскимъ правительствомъ о томъ, чтобы попасть въ курляндскіе герцоги. Теперь, государь Петръ едоровичъ положительно общалъ дяд Курляндію, хотя бы пришлось воевать съ Польшей и съ Саксоніей, и возвращаемый изъ ссылки Биронъ долженъ былъ отказаться формально отъ своихъ правъ въ пользу принца.

Принцъ Жоржъ и его семейство не говорили, конечно, по русски ни слова… Но это было и не нужно… Въ эти дни, наоборотъ, русскимъ, желавшимъ выйдти въ люди, приходилось садиться съ указкой за нмецкую грамоту и учиться мараковать на язык своихъ недавнихъ враговъ.

И дйствительно, многіе изъ гвардіи и изъ общества засли вдругъ усердно за нмецкій языкъ, бывшій долго въ большой мод въ Россіи и въ общемъ употребленіи, но за время Елизаветы попавшій въ опалу вмст съ Биронами и Минихами. Теперь же, когда Минихъ, уже возвращенный изъ ссылки, былъ при двор, а герцогъ Биронъ ожидался также всякій день въ столицу, нмецкій языкъ снова, будто съ ними вмст, ворочался какъ бы изъ нравственной ссылки. Старики повторяли зады и припоминали, что знавали за время царствованія Анны Іоанновны, а молодежь вновь садилась за мудреную грамоту. Вс, вернувшіеся изъ русской арміи, дйствовавшей противъ Пруссіи и теперь отдыхавшей, благодаря перемирію, имли огромное преимущество по служб въ томъ, что понимали и могли говорить на язык принца Жоржа. За то вс, отличившіеся въ прошлой компаніи и извстные своей нелюбовью къ Фридриху и пруссакамъ — какъ бы ни говорили по-нмецки,— были гонимы и притсняемы или прямо попадали въ опалу.

Принцъ Жоржъ почти не зналъ своего племянника, русскаго государя, такъ какъ Петръ едоровичъ былъ увезенъ къ Россію еще ребенкомъ. Петербургъ принцъ зналъ еще мене. Про Россію принцъ зналъ только, что она ужасно велика!… Все русское принцъ понималъ и судилъ съ своей или, врне сказать, съ Фридриховской точки зрнія. За послднее время не только такіе недалекіе люди, какъ принцъ Жоржъ, но и боле крпкія головы Германіи жили въ области политики умомъ короля прусскаго, будущаго ‘Великаго’ въ исторіи.

Между тмъ, обстоятельства навязывали принцу, будучи при молодомъ государ племянник, отличавшемся непостоянствомъ и неровностью характера, довольно видную роль и широкую дятельность.

Государь любилъ выслушивать мнніе и совты дяди обо всемъ. И принцу волей-неволей приходилось, во что бы то ни стало, добывать себ свои мннія и совты и имть ихъ наготов.

Положеніе было мудреное. И вотъ, тотчасъ по прізд, судьба послала ему помощника и совтника, уроженца Шлезига, почти соотечественника, выхавшаго еще юношей въ эту невдомую, варварскую Россію.

Государь назначилъ къ нему офицера Фленсбурга, какъ переводчика, для сношеній служебныхъ и общественныхъ. Принцъ вскор сдлалъ его своимъ адьютантомъ и незамтно, по невол, попалъ вдругъ въ положеніе его ученика.

Умный, тонкій и образованный шлезвигскій дворянинъ стариннаго, но обднвшаго рода, былъ, прежде всего, крайне честолюбивъ. Эта черта характера на столько преобладала въ немъ, что заставила его бросить когда-то отечество и хать въ невдомый далекій путь, хать, чтобъ попытать счастья въ той дикой, но волшебной стран, гд за послднее полустолтіе люди, подобные ему и даже боле низкаго происхожденія, меньшаго ума и образованія, попадали, будто чудомъ, быстро и легко въ фельдмаршалы, князья, министры, даже регенты огромной имперіи.

Лефорты, Минихи, Лестоки, Бироны не давали покоя какъ 18-ти-лтнему красивому юнош, какимъ онъ былъ когда-то, такъ и теперешнему 36-ти-лтнему, все еще не обогатившемуся, шлезвигскому дворянину.

Дальновидность и осторожность одни сдерживали его предпріимчивый, горячій нравъ и тмъ длали его еще сильне и искусне. Не даромъ въ герб его, увнчанномъ баронской короной, напоминавшей ему объ утерянномъ титул, былъ на подков стоящій барсъ, съ молотомъ въ одной лап и съ жезломъ въ другой, а внизу девизъ гласилъ: Festina lente. Подкова для суеврныхъ людей — символъ удачи, даже счастья въ жизни. Фленсбургъ, при всемъ своемъ ум, при всей своей разумности въ обыденной жизни, былъ суевренъ. Этотъ гербъ праддовъ краснорчиво говорилъ его сердцу, предсказывалъ будто ему многое. Подкова, барсъ, молотъ, жезлъ, баронская корона и девизъ вмщали въ себ наглядно и цль жизни Фленсбурга, и средства достиженія этой цли. Но какъ вооруженный барсъ стоялъ на подков, такъ и жизненная карьера Фленсбурга началась случайностью. Онъ не бгалъ за фортуной, она постучалась къ нему въ двери, когда ему было еще только 18 лтъ, вдругъ позвала его за собой. И онъ пошелъ за ней и только осмотрительно и заботливо не упускалъ изъ виду пользоваться случаемъ, даже цлой цпью удивительно счастливыхъ случайностей.

18-ти-лтній Фленсбургъ, въ исход 1743 года, пріхалъ въ Берлинъ, ища средствъ къ существованію, и скоро уже собирался надть мундиръ солдата. Рекруты были нужны королю Фридриху.

Въ то же самое время въ Берлинъ прибыла принцесса Іоанна-Елизавета Ангальтъ-Цербстъ, съ дочерью Софіей-Фредерикой. Прибытіе ихъ ко двору прусскому обусловливалось необходимостью испросить денегъ, а равно и совтовъ короля предъ роковымъ шагомъ, дальнимъ путемъ въ Россію, гд красавица дочь должна была сдлаться супругой наслдника русскаго престола.

Великій монархъ, проницательный и тонкій политикъ и мудрый правитель, самъ почти придумалъ это сватовство. На свт издавна на всякаго мудреца довольно простоты и прусскій король не могъ предвидть, чмъ станетъ со временемъ для него, для Россіи, для Еввопы, для міра, эта покровительствуемая имъ двушка, эта идеально красивая, умненькая, съ быстрымъ и огненнымъ взоромъ, но еще съ дтскимъ личикомъ, 16-ти-лтняя принцесса Софія-Августа-Фредерика.

Принцесса мать, женщина капризная и пустая, своенравная и упрямая въ мелочахъ и безхарактерная въ важныхъ случаяхъ, давно уже сердила короля своими сборами въ путь и отсрочками. И вотъ, наконецъ, король взялся за дло ршительно, вызвалъ ее въ Берлинъ, надавалъ много совтовъ, кром того, не смотря на свою невроятную скаредность, далъ и денегъ. Наскоро собравъ принцесс небольшую свиту, онъ подарилъ ей экипажи, конюховъ, курьера и снарядилъ въ дорогу подъ именемъ графини Рейнбекъ, съ приказомъ соблюдать строгое инкогнито до Риги, гд встртитъ ее камергеръ Нарышкинъ.

Въ эту, на скорую руку составленную, маленькую свиту попалъ охотникомъ юноша Фленсбургъ и выхалъ съ принцессами въ Россію, въ качеств чего-то въ род пажа.

Могъ ли 18-ти-лтній юноша, красивый, умный и честолюбивый, въ долгомъ пути по безконечнымъ снгамъ съ частыми и долгими остановками и бесдами на постоялыхъ дворахъ, остаться безнаказанно равнодушнымъ спутникомъ 16-ти-лтней красавицы принцессы. Не даромъ при всхъ маленькихъ дворахъ Германіи того времени юные красавцы пажи были героями многихъ романовъ, иногда и трагедій. И Фленсбургъ зналъ это…

Какъ ни безсмысленно и глупо это, но бдный шлезвигскій юноша во время пути безумно влюбился въ юную принцессу — невсту царскую.

Ни об принцессы, конечно, ни кто-либо изъ свиты не знали и не подозрвали сердечной тайны юнаго пажа. Вс равно полюбили юношу за его заботливую услужливость, тонкую любезность, въ которой сквозила кровь праддовъ — рыцарей.

Въ этотъ долгій и трудный путь, въ часы однообразныхъ зимнихъ вечеровъ на привалахъ, гд-нибудь въ глуши, иногда въ изб, подъ гулъ и завыванье мятели на двор, среди чуждаго народа и непонятнаго нарчія, молодой Фленсбургъ былъ неоцнимъ и незамнимъ. Онъ разсказывалъ, плъ, смшилъ, показывалъ фокусы…

Въ Москв, посл крещенія въ православіе принцессы Софіи, затмъ, посл внчанія великой княжны Екатерины Алексевны съ наслдникомъ престола, неосторожная, безпокойная и безтактная принцесса Елизавета была вжливо выпровождена правительствомъ изъ Россіи. Надо было поневол избавиться, въ лиц ея, отъ усерднаго агента Фридриха и отъ множества сплетенъ, интригъ, которыя она создавала между двумя дворами.

Поневол, съ досадой, съ горечью выхала Елизавета Цербстская изъ Москвы, простясь съ дочерью, чтобы никогда уже не свидться.

Вся свита принцессы двинулась за ней, исключая юноши Фленсбурга. Онъ одинъ былъ оставленъ при двор наслдника и оставленъ по вол императрицы. Изъ всей свиты принцессы одинъ Фленсбургъ обратилъ вниманіе на себя и заслужилъ благорасположеніе Елизаветы Петровны. Онъ одинъ изъ всей ‘прізжей своры’ не интриганствовалъ, не наушничалъ, держалъ себя съ достоинствомъ, полюбился наслднику и снискалъ даже пріязнь и покровительство Шуваловыхъ, Бестужева… Увряли, что онъ будто тоже служилъ кому-то ловкимъ соглядатаемъ, но ничто никогда не подтвердило этого…

Итакъ, Фленсбургъ остался въ Россіи, сдлался равно любимцемъ и великаго князя, и великой княгини, и сталъ офицеромъ гвардіи.

Прошло изъ года въ годъ — десять лтъ. И однажды 28-ми-лтній Фленсбургъ, уже капитанъ потшнаго голштинскаго войска, былъ вдругъ арестованъ и высланъ изъ столицы.

Оказалось, что полудтская любовь 18-ти-лтняго пажа, какъ ни была безсмысленна и самонадянна, не прошла съ теченіемъ времени, при разнообразныхъ перемнахъ въ его карьерр и въ жизни. Это чувство въ мужчин, въ тонкомъ придворномъ, въ усердномъ офицер голштинскаго войска, только окрпло и какъ бы руководило всмъ его существованіемъ.

Десять лтъ Фленсбургъ считался лишь преданнымъ рабомъ великой княгини и великаго князя и ни разу не измнилъ себ, ни разу не проговорился ей, что его сердце было порабощено еще принцессой Софіей.

Но, наконецъ, однажды, въ пору разныхъ несогласій, ссоръ и семейныхъ недоразумній при маломъ двор въ Ораніенбаум, голштинскій капитанъ оказался вдругъ однимъ изъ дятельныхъ интригановъ между мужемъ и женой… Екатерина Алексевна открыла это случайно и пригрозилась довести до свднія самой государыни. Интриганъ тотчасъ сознался самъ во всемъ, объяснилъ все безумнымъ, давнишнимъ чувствомъ и ревностью и, почти рыдая, упалъ къ ногамъ великой княгини.

Но чувство бднаго шлезвигскаго дворянина, прежняго пажа, понемногу вышедшаго кой-какъ въ люди, показалось великой княгин только крайне оскорбительнымъ. Она захотла немедленно избавиться отъ присутствія при двор этого безумца и доложила обо всемъ императриц, прося перевести Фленсбурга куда либо, давъ назначеніе по служб… Но императрица приняла все горячо къ сердцу и Фленсбургъ былъ арестованъ, разжалованъ и сосланъ въ Угличъ.

Великій князь назвалъ все клеветой и искренно пожаллъ забавнаго потшника своего голштинскаго войска.

Прошло еще много лтъ. Скончалась императрица и чрезъ дв недли по восшествіи на престолъ, Петръ еодоровичъ, хорошо помнившій всхъ своихъ, вернулъ Фленсбурга изъ ссылки, возвратилъ ему чины, подарилъ триста душъ и назначилъ адьютантомъ-переводчикомъ къ пріхавшему дяд.

И вотъ, при двор новаго императора, снова появился капитанъ голштинскаго войска, правая рука и любимецъ дяди государя… и злйшій, непримиримйшій врагъ государыни. Долголтнюю страсть замнила въ ссылк долголтняя ненависть.

XI.

Когда Шепелевъ, уже часовъ въ шесть утра, вернулся въ домъ принца съ слесаремъ, вооруженнымъ инструментами, то Державинъ былъ уже смненъ и на часахъ стояли незнакомые ему рядовые семеновскаго полка. Онъ веллъ первому попавшемуся человку доложить о слесар, а самъ, захвативъ свое ружье, собрался домой.

Лакей вернулся и, пропустивъ мастероваго, вскор выскочилъ снова изъ дворца принца и догналъ на площади вышедшаго уже Шепелева.

— Эй, батюшка. Васъ! васъ надо! кричалъ онъ догоняя,— вы тутъ ночью караулили-то?

— Я. A что?..

— Пожалуйте. Васъ спрашиваютъ. Самъ, значитъ, Его Высочество требуетъ въ покои.

Шепелевъ въ изумленіи глядлъ на лакея.

— Врно ли? Не путаешь ли ты…

— Какъ можно! Сказано мн, васъ позвать. Да ужъ и по ихнему я разумть сталъ малость. Говорили по своему про ночнаго часоваго, т. е. про васъ, и послали меня васъ шикнуть.

Шепелевъ пошелъ за человкомъ. Снявъ верхнее платье, онъ вошелъ въ корридоръ, затмъ прошелъ большую залу, вы ходившую окнами на Неву, и, наконецъ, столовую въ противоположномъ конц которой виднлась дверь, подъ тяжелыми драпри и около нея стоялъ уже слесарь, приведенный имъ.

Дверь эта, при звук его шаговъ, отворилась и на порог показалась та же фигура того же камердинера Михеля, видннаго имъ въ передней.

Едва Шепелевъ робко переступилъ порогъ и вошелъ въ горницу, Михель указалъ ему почтительно по направленію къ горвшему камину и выговорилъ по-русски, сильно присвистывая…

— Фотъ Эфо Высошество шелаетъ съ васъ кофорить.

Шепелевъ, слегка смущаясь, быстро оглядлъ небольшой кабинетъ, заставленный всякой мебелью, столами и шкафами съ книгами, съ посудой и съ оружіемъ.— У горвшаго камина сидла въ кресл и грла ноги въ туфляхъ маленькая фигура въ шелковомъ темномъ шлафрок и въ черной бархатной ермолк, въ углу, у окна, согнувшись и опершись локтями на колна и положивъ щеки на руки, сидлъ неподвижно несчастный ротмейстеръ, все въ той же миск.

У дверей, за спиной Шепелева, переминаясь съ ноги на ногу, остановился впущенный слесарь.

Шепелевъ былъ сильно озадаченъ и смущенъ, не зная что будетъ, и вытянулся, ожидая, что скажетъ принцъ.

Принцъ оглядлъ его и быстро вымолвилъ по-нмецки:

— Вы изъ дворянъ, какъ сказалъ мн Фленсбургъ, и говорите хорошо по-нмецки?

Шепелевъ смутился еще боле и заикаясь вымолвилъ, съ отвратительнымъ нмецкимъ выговоромъ:

— Ихъ! Зеръ венихъ, Ире Кайзерлихе…

И молодой человкъ вдругъ смолкъ, не зная какъ по-нмецки: Высочество. Маэстетъ, нельзя сказать, подумалъ онъ про себя.

— Вы однако разговаривали съ моимъ адьютантомъ и съ господиномъ ротмейстеромъ, когда онъ пріхалъ, замтилъ принцъ, опуская на ршетку камина поднятую къ огню правую ногу и приводя лвую въ то же положеніе, подошвой къ теплу.

— Это не тотъ, глухо отозвался ротмейстеръ, обращаясь къ принцу.

Шепелевъ понялъ слова голштинца и хотлъ сказать тоже.

‘Это былъ не я’, но пролепеталъ едва слышно: — Дасъ варъ нихтъ михтъ!

Послднее слово явилось уже отъ большаго смущенія.

— Iesus! тихо выговорилъ себ подъ носъ принцъ, и онъ повторилъ, глядя въ огонь и будто соображая: нихтъ михтъ!!..

Затмъ онъ повернулъ голову къ ротмейстеру и сказалъ громче: Ну, mein lieber Котцау, лучше подождать возвращенія Фленсбурга, съ переводчикомъ, говорящимъ ‘нихтъ михтъ’, мы ничего не сдлаемъ.

Ротмейстеръ промычалъ что-то въ отвтъ, не двигаясь, и только вздохнулъ.

Шепелевъ между тмъ, избавился отъ перваго смущенія и услыхавъ слова принца, понялъ, что его позвали для какого-то порученія. Онъ заговорилъ смле, но стараясь выговаривать какъ можно почтительне.

— Васъ вольтъ Ире Кайзерлихе… и пробурчавъ что-то, онъ снова запнулся на конц этой фразы и снова подумалъ: ‘Экая обида! И какъ это: Высочеството по ихнему?!’

— Hoheit! шепнулъ ему сзади догадавшійся Михель.

— Что-съ отозвался Шепелевъ.

— Hoheit… повторилъ Михель вразумительно.

— Heute? повторилъ молодой человкъ. Да-съ. Конечно. Я съ удовольствіемъ… Сегодня же… Только, что сдлать-то.

Нмецъ скорчилъ жалкую гримасу, какъ если бъ ему на ногу наступили, и отошелъ отъ юноши со вздохомъ, а принцъ сталъ объяснять по-нмецки медленно и мрно, что ему нуженъ переводчикъ при работ ‘вотъ этого болвана’, показалъ онъ на отдутловатую и пучеглазую рожу слесаря, глядвшаго на принца, на все и на всхъ, какъ бы съ перепугу Онъ стоялъ у дверей какъ деревянный и только глаза его двигались дико съ губъ одного говорившаго на губы другаго.

— Мошетъ вы все такое съ нмески на руски… снова нетерпливо вмшался Михель, обращаясь къ Шепелеву, но тоже запнулся тотчасъ и прибавилъ какъ бы себ самому: bersetzen…

— Ихъ? Зеръ венихъ! отвчалъ Шепелевъ, поймавъ по счастію знакомое нмецкое слово. Да что собственно желательно Его Высочеству? прибавилъ онъ Михелю по-русски.

— Фотъ это… Такъ!.. показалъ Михелъ на Котцау и затмъ сталъ двигать рукой по воздуху…

— Распилить кастрюлечку? спросилъ Шепелевъ, стараясь выражаться какъ можно почтительне.

— Was?! отозвался Михель не понявъ.

— Распилитъ, говорю, надо.

Шепелевъ тоже задвигалъ рукой по воздуху.

Принцъ согласился, сказалъ: ja, ja! и потомъ еще что-то очень вразумительно и медленно, но Шепелевъ разобралъ только одно слово: et was.

Наступило минутное молчаніе.

— Was etwas? уже робя прошепталъ Шепелевъ, чувствуя, что вопросъ не вжливъ.

— О, Herr Gott? воскликнулъ принцъ и обими руками шлепнулъ себ по колнямъ.

— Ты… Мошно… это… такъ! вступилъ ужъ Михель въ непосредственныя сношенія съ самымъ мастеровымъ и длая по воздуху тотъ же жестъ пиленія.

— Распилить? хрипло заговорилъ слесарь. Отчего-же съ. Позвольте… Это мы можемъ.

И слесарь двинулся смло въ Котцау.

— Ты голову не повредишь имъ? вступился Шепелевъ.

— Зачмъ голову повреждать! Помилуйте. Разв что подпилкомъ какъ зацпитъ, а то зачмъ…

— То-то подпилкомъ зацпитъ?

— Коли чугунъ плотно сидитъ, то знамо дло запилишь по голов… A то зачмъ… Слесарь двинулся къ ротмейстеру и прибавилъ. Позвольте-ко Ваше…

И слесарь заикнулся, не зная какъ надо величать барина, что приходится пилить.

Котцау приподнялъ голову и мрачно, но терпливо глянулъ на всхъ.

Слесарь оглядлъ миску и голову со всхъ сторонъ и пробурчалъ.

— Ишь вдь какъ вздта. Диковина…

И онъ вдругъ началъ пробовать просто снять ее руками. Котцау разсердился, отдернулъ голову и заговорилъ что-то по своему.

— Такъ нельзя! Дуракъ! шепнулъ Щепелевъ.

— Диковина!.. Вотъ что, ваше благородье!.. воскликнулъ вдругъ слесарь, какъ будто придумавъ что-то.

— Ну? Ну?.. Was? раздались два голоса Шепелева и Михеля.

— Надо пилить. Эдакъ руками не сымешь.

— Безъ тебя, болванъ, знаютъ, что не сымешь! шепотомъ, но злобно вымолвилъ Шепелевъ. Такъ пили!

Слесарь взялъ съ пола большой подпилокъ правой рукой, Какъ-то откашлянулъ и повелъ плечами, но едва онъ ухватилъ миску за край лвой рукой и наставилъ подпилокъ, какъ принцъ и Михель воспротивились. Имъ вдругъ показалось, да и Шепелеву тоже показалось, что этотъ слесарь въ два маха распилитъ пополамъ и миску, и самого ротмейстера.

— Ну, ну… воскликнулъ принцъ по-русски и прибавилъ по-нмецки. Михель! Не надо. Подождемъ Фленсбурга. Безъ него всегда все глупо выходитъ.

— Да-съ. Лучше подождать, сказалъ Михель.

И принцъ уже недовольнымъ голосомъ заговорилъ что-то, обращаясь къ Котцау, а затмъ прибавилъ Михелю, мотнувъ головой къ дверямъ: Къ чорту все это… zum Teufel! Уведи ихъ… и подавай намъ кофе.

И повернувъ совсмъ голову къ Шепелеву, принцъ сдлалъ рукой и вымолвилъ добродушно, но насмшливо:

— Lebe wohl Herr Nichtmicht. Прозштайтъ. Шпазибо!..

Шепелевъ, выходя, снова бросилъ украдкой взглядъ въ уголъ, гд свтилась серебристая миска и внутренно усмхнулся, но уже какъ-то иначе.

Случилось нчто трудно объяснимое.

Когда молодой человкъ входилъ къ принцу, онъ былъ смущенъ, но вносилъ съ собой хорошее чувство почтенія и готовности услужить Его Высочеству. Теперь же — странное дло, идя за Михелемъ по корридору и сопровождаемый слесаремъ, онъ досадливо думалъ про себя: ‘Всхъ бы васъ такъ нарядить!!’

— Ваше благородье, послышался за его спиной веселый шепотъ. Должно это онъ не самъ ее вздлъ? Ась? Кабы самъ тоись, то бы и съымать тоже умлъ!

— А! ну, тебя… злобно отозвался молодой человкъ, срывая досаду на мастеровомъ.

Шепелевъ, выйдя отъ принца, зашагалъ чрезъ безлюдную Адмиралтейскую площадь сумрачный и озлобленный и направлялся домой къ ротной казарм преображенскаго полка, близъ которой была квартира Квасова.

Чмъ именно оскорбили его у принца Жоржа, онъ объяснить себ не могъ. Ни принцъ, ни Михель ничего обиднаго ему не сказали и не сдлали. Его позвали быть переводчикомъ по ошибк, потому, вроятно, соображенію, что Державинъ хорошо говорилъ съ Котцау по-нмецки.

Онъ отвчалъ, смущаясь, и перевралъ нсколько словъ незнакомаго ему почти языка, принцъ только усмхнулся, только съ едва замтнымъ оттнкомъ пренебреженія тихо повторилъ нсколько разъ эти слова и потомъ добродушно назвалъ его,прощаясь: геромъ нихтмихтомъ.

— Ну, что-жъ такое! бурчалъ Шепелевъ. Ну, такъ и сказалъ! A ты нешто не сказалъ: Прозштайтъ. Что?! Разв мн присяга велитъ знать вс языки земные и твой — нмецкій хриплюнъ!! Вотъ теб бы, Жоржу, слдъ былъ за нашъ русскій хлбъ знать и нашу грамоту.

XII.

Черезъ часа два посл ухода, Шепелева къ дворцу принца подъхалъ Фленсбургъ и поспшно поднявшись по лстниц быстро прошелъ въ кабинетъ. Онъ нашелъ принца и ротмейстера за завтракомъ. Котцау немного повеселлъ, привыкъ должно быть, и съ увлеченіемъ что-то разсказывая, часто поминалъ кенига Фридриха, Пруссію и Берлинъ.

— А?.. воскликнулъ принцъ при появленіи адьютанта. Was giebt es menes, mein liebster?

Разговоръ продолжался по-нмецки.

— Я былъ правъ, Hoheit, я навелъ справки и оказывается, что это все тотъ же цалмейстеръ Орловъ. Онъ съ братомъ захалъ съ охоты и встртилъ господина Котцау въ Красномъ Кабачк.

— Sehn! Wun derbar! Отлично. Очень радъ. Очень радъ. Вотъ и случай… весело воскликнулъ принцъ, потирая руки и вставъ онъ началъ бодро ходить по горниц.

Котцау съ удивленіемъ взглянулъ на принца. Радостъ эта ему, очевидно, не нравилась. Ему было не легче отъ того обстоятельства, что Орловъ, а не кто-либо другой нарядилъ его такъ.

— Что же изволите мн приказать, Hoheit?

— Ничего, мой любезный Фленсбургъ. Ничего. Я дождусь десяти часовъ. Теперь восьмой. И поду къ государю. A въ полдень господинъ Котцау будетъ бригадиромъ, ради удовлетворенія за обиду. A господа Орловы подутъ далеко, очень далеко… За это я ручаюсь, потому что я еще недавно подробно докладывалъ объ нихъ государю. И не разъ даже докладывалъ. Пора! Пора!

— Но теперь, Hoheit, разв вы не прикажете мн обоихъ сейчасъ арестовать? спросилъ холодно Фленсбургъ.

Принцъ остановился, пересталъ улыбаться, какъ-то заботливо подобралъ тонкія губы и, наконецъ, довелъ плечами.

— Я полагаю, что ваше высочество какъ прямой начальникъ всей гвардіи, можете сами, безъ доклада Государю, распорядиться арестомъ двухъ простыхъ офицеровъ,— буянятъ всю зиму и безобразно оскорбили г. Котцау, иностранца, вновь прибывшаго въ Россію, фехтмейстера, который пользуется, наконецъ, личнымъ расположеніемъ короля.

— Да, да… Конечно… нершительно заговорилъ принцъ. Я доложу его величеству. Я все это доложу, Генрихъ. Именно, какъ вы говорите.

Принцъ называлъ любимца его именемъ только въ минуты ласки.

Фленсбургъ повернулся, отошелъ къ окну и молча, но нетерпливо сталъ барабанить по стеклу пальцами. Толстогубый Котцау вопросительно выглядывалъ изъ-подъ миски на обоихъ. Онъ раздумывалъ о томъ, что этотъ адьютантъ Фленсбургъ боле нежели правая рука принца.

Наступило молчаніе.

Принцъ Жоржъ, пройдясь по комнат, заговорилъ первый.

— Какъ ваше мнніе, Фленсбургъ? Скажите. Вы знаете, я очень, очень цню ваше мнніе. Вы лучше меня знаете здсь все. Принцъ налегъ на послднія слова.

— Ваше высочество хорошо сдлаете, холодно заговорилъ тотъ, обернувшись и подходя къ принцу, если прикажете мн вашей властію и вашимъ именемъ тотчасъ арестовать двухъ буяновъ. A затмъ, ваше высочество, хорошо сдлаете, если свезете г-на Котцау въ этомъ вид къ государю.

— Какъ? воскликнулъ принцъ.

— О-о? протянулъ и Котцау, которому показалось это предложеніе Богъ знаетъ какой глупостью.

— Да, въ этомъ вид. Тогда все обойдется отлично. A иначе ничего не будетъ. Ничего!! сказалъ Фленсбургъ.

— Почему же?

— Ахъ, ваше высочество, точно вы не знаете!!

Принцъ подумалъ, вздохнулъ и выговорилъ:

— A если они вамъ не будутъ повиноваться?

— Только этого бы и не доставало, громко и желчно разсмялся Фленсбургъ. Да, скоро мы и этого дождемся. Нынче меня ослушаются, а завтра и васъ самого, а посл завтра и…

— Ну ступайте, слегка вспыхнувъ, вымолвилъ принцъ. Арестуйте и прізжайте… сказать… какъ все было.

Фленсбургъ быстро вышелъ, будто боясь, чтобы принцъ не перемнилъ ршенія. Встртивъ въ передней Михеля, онъ сталъ ему скоро, но подробно приказывать и объяснять все касающееся предполагаемой поздки принца во дворецъ, вмст съ Котцау. Затмъ онъ съ сіяющимъ лицомъ направился въ свою комнату.

Во всемъ Петербург не было для голштинца офицеровъ боле ненавистныхъ, чмъ братья Орловы, и въ особенности старшій. Была, конечно, тайная причина, которая заставляла Фленсбурга, сосланнаго когда-то по жалоб теперешней государыни, ненавидть этого красавца и молодца, который кружилъ головы всмъ столичнымъ красавицамъ, и которому, наконецъ, стала покровительствовать и сама государыня.

Выслать изъ Петербурга безвозвратно и угнать куда-либо въ глушь этого Орлова было мечтой Фленсбурга уже съ мсяцъ.

Сначала онъ выискивалъ другія средства, думалъ найдти случай умышленно повздорить съ Григоріемъ Орловымъ и просить у принца заступничества, высылки врага. Но это оказалось опаснымъ, вслдствіе хорошо извстной всему городу, невроятной физической силы Орловыхъ. Одинъ изъ пріятелей голштинцевъ предупредилъ его, что Орловъ способенъ будетъ убить его просто кулакомъ, и все объяснится и оправдается несчастнымъ случаемъ. A Фленсбургъ уже давно сжился съ правами страны, его пріютившей и зналъ самъ, что на Руси всякій, убившій человка не орудіемъ, а собственнымъ кулакомъ, не считался убійцей.

— Такъ потрафилось! Воля Божья! объяснялъ дло обычай. И законъ молчалъ.

Теперь Фленсбургъ былъ, конечно, въ восторг отъ дерзкой шалости Орлова съ вновь прибывшимъ фехтмейстеромъ. Его мечта сбылась!.. Дло ладилось само собой!..

Но не усплъ Фленсбургъ, придя къ себ, одться въ полную форму, чтобъ отправляться для ареста врага, какъ тотъ же Михель явился звать его съ принцу.

— Раздумалъ! Побоялся. Не можетъ быть! воскликнулъ офицеръ.

Михель молча пожалъ плечами.

— Неужели раздумалъ?!

— Говоритъ — нуженъ указъ государя… А, впрочемъ, не знаю. Можетъ быть, и за другимъ чмъ васъ нужно.

Дйствительно, принцъ нетерпливо ожидалъ адьютанта и любимца у себя въ кабинет и виноватымъ, заискивающимъ голосомъ объяснилъ ему, что, по его мннію, надо подождать съ арестомъ Орловыхъ. Фленсбургъ весь, вспыхнулъ отъ досады и тотчасъ же, недожидаясь позволенія, вышелъ быстро изъ кабинета. Гнвъ душилъ его.

Въ корридор за офицеромъ бросился кто-то и чей-то голосъ тихо робко повторилъ нсколько разъ въ догонку.

— Ваше благородіе! А! ваше благородіе.

Офицеръ не обращалъ вниманія и шелъ къ себ. Уже у самыхъ дверей комнаты онъ, наконецъ, почувствовалъ, что кто-то схватилъ его тихонько за рукавъ кафтана.

— Ваше благородіе! раздался тотъ же жалостливый голосъ.

Фленсбургъ нетерпливо обернулся.

— Чего тамъ?

— Ваше благородіе, окажите божескую милость. Ослобоните…

— Чего?

— Ослобоните… Наше дло такое. За утро что дловъ упустишь. Работникъ у меня дома одинъ. Одному не управиться. A здсь токмо сборы все одни.

— Да чего теб надо? вн себя крикнулъ Флеисбургъ.

— Будьте милостивы, ослобоните. A самая работа, совсмъ намъ не подходящая. И головку повредить тоже можно. A вы дозвольте я, вашему благородію, вашескаго укажу… Нмца Мыльнера. Тутъ на Морской живетъ. Мыльнеръ этотъ единымъ тоись мигомъ распилитъ. Мастеръ на эвто! Ей-Богу. A намъ гд же. И головку тоже — помилуй Богъ.

— Ты слесарь, что часовой привелъ ночью?

— Точно такъ-съ.

— Такъ пошелъ къ чорту. Такъ бы и говорилъ. Не нужно тебя. Убирайся ко всмъ дьяволамъ!

И Фленсбургь пунцовый, злобный вошелъ къ себ и заперся со злости на ключъ.

Слесарь же, собравъ свой инструментъ съ ларя въ полу тулупа, прытко шмыгнулъ изъ дворца и бгомъ пустился по улиц.

Добжавъ до угла набережной Невы, онъ вдругъ наткнулся на кума.

— Эвося. Вахромей. Откуда? воскликнулъ слесарь и сталъ живо и весело разсказывать все виднное за утро.

— A чуденъ народъ. Ей-Богу. Я вблизь-то къ нимъ не лазалъ закончилъ онъ разсказъ. A какъ вздта, куманекъ! Ахтительно! Первый — сортъ вздта!

Кумъ Вахромей все слушалъ и молчалъ, да все моталъ головой.

— Да и не самъ значитъ.. Кабы самъ вздлъ, такъ за мной бы пилить не послали тады! объяснилъ заключительно слесарь.

— Д-да! заговорилъ наконецъ Вахромей. A я такъ полагаю, что самъ. Что мудренаго? Вдь нмцы. Надть-то — надлъ, ради озорства, а снять-то и не можетъ. Д-да! И опять тоже… На-ародецъ!? Нтъ, нашъ братъ православный, коли бы ужъ вздлъ, такъ и снялъ бы самъ. Да! A этотъ, вишь, солно-то показывать взялся, да и не додлалъ.

— Сплоховалъ, значитъ… разсмялся слесарь.

— Сплоховалъ. Сплоховалъ! жалостливымъ голосомъ шутилъ Вахромей. Теперь вотъ не въ настоящемъ вид и ходи!..

— Въ другой разъ ужъ показывать не станетъ.

— Ни-ни… Озолоти — не станетъ! Зачмъ ему показывать! Ученый теперь…

XIII.

Бывшій сдаточный солдатъ за ‘буянскія’ рчи, а нын капитанъ-поручикъ Акимъ Квасовъ, сталъ за двадцать лтъ службы офицеромъ въ лейбъ-компаніи поумне и поважне многихъ родовитыхъ гвардейцевъ. Сверхъ того десять лтъ службы простымъ солдатомъ при Анн Іоановн и Бирон тоже не пропали даромъ и научили многому отъ природы умнаго парня.

Около тридцати лтъ тому назадъ, бойкій и рчистый малый Акимка или Акишка позволилъ себ болтать на сел, что въ господскомъ состояніи и въ крестьянскомъ все т же люди рожаются на свтъ. Акишка ссылался на то, что, таская воду по наряду въ барскую баню, видлъ ненарокомъ въ щелку и барина и барыню — какъ ихъ мать родила. Все то же тло человчье! Только будто малость побле, да поглаже, особливо у барынки.

A чрезъ мсяца два парень Акимъ, собиравшійся было жениться, былъ за эти ‘буянскія рчи уже рядовымъ въ Пандурскомъ полку. Артикулу онъ обучился быстро, но языкъ за зубами держать не выучился! Однако смлая рчь, однажды его погубившая, во второй разъ вывезла. Отвтилъ онъ умно молодому царю Петру Второму и былъ переведенъ въ Преображенцы. При Анн Іоанновн попалъ онъ и въ Питеръ… Въ конц царствованія ея снова за ‘воровскую’ рчь попалъ по доносу языка въ мытарство, въ допросъ и въ дыбки, однако былъ прощенъ и вернулся въ полкъ — ученымъ! И сталъ уже держать свой ретивый языкъ за зубами.

Но этотъ случай сдлалъ его заклятымъ врагомъ нмцевъ и приготовилъ усерднаго слугу ‘дщери Петровой’ въ ночь переворота. A за долгое царствованіе ея, офицеръ лейбъ-кампаніи Квасовъ подомъ лъ нмцевъ. Тотчасъ по воцареніи Петра еодоровича лейбъ-кампанія была уничтожена, офицеры расписаны въ другіе полки и при этомъ капитанъ-норучика Квасова, какъ одного изъ лучшихъ служакъ, лично извстнаго государю, когда еще онъ былъ великимъ княземъ, перевели тотчасъ въ любимый государевъ полкъ — кирасирскій.

Квасонъ поздилъ съ недлю верхомъ и слегъ въ постель… Затмъ подалъ просьбу, гд изъяснялся такъ: ‘Каласеромъ быть не могу, ибо всю кожу снутри себ ободралъ на кон. По сему бью челомъ, кому слдъ, или по новой вольности дворянской дайте абшидъ, или дозввольте служить на своихъ двухъ ногахъ, кои съ измальства мн очень хорошо извстны и никогда меня объ земь неприличнымъ офицерскому званію образомъ не сшибали и на оныхъ двухъ ногахъ я врне услужу государю и отечеству, чмъ на четырехъ, да чужихъ ногахъ, въ кой я вры ни самомалйшей не имю. И какъ ду я на оныхъ-то непрестанно въ чаяніи того обртаюсь — быть мн вотъ на полу’.

Вслдствіе этой просьбы, надъ которой государь не мало потшался. Квасовъ былъ переведенъ въ преображенцы. И каждый разъ теперь, что государь видалъ его на смотрахъ и ученьяхъ, то спрашивалъ шутя:

— Ну что теперь, не чаешь быть на полу?

— Зачмъ, ваше величество. Моя пара своихъ природныхъ сивокъ 50 лтъ служитъ, да еще не кормя! отвчалъ однажды Квасовъ довольно развязно.

— Какъ не кормя. Самъ же ты шь!? разсмялся Петръ.

— Такъ и мъ не для ногъ. A коли они чмъ и пользуются — такъ Богъ съ ними! шутилъ Квасовъ.

Теперь, въ пхотномъ строю Квасовъ избгалъ всячески попасть на лошадь. За то былъ онъ и ходокъ первой руки и ему случалось ходить въ Тосну пшкомъ, гд жила его одна его пріятельница простая баба.

Акимъ Акимычъ Квасовъ былъ извстенъ не одному государю, а чуть не всей столиц отчасти своей грубоватой прямотой рчи, переходившей иногда чрезъ границы приличій, а отчасти и своимъ диковиннымъ нравомъ.

Объ себ Квасовъ съ самыхъ дней переворота былъ уже высокаго мннія, но не потому, чтобъ попалъ изъ сдаточныхъ въ дворяне. На счетъ дворянства у Акима Акимыча такъ и осталось убжденіе, вынесенное изъ барской бани.

— Вотъ и я важная птица нын, говорилъ онъ. A нешто я вылинялъ, перо то все то же, что у Акишки на сел было, когда сдали! И Акимъ Акимычъ прибавлялъ шутя:

— Мн сказывалъ одинъ книжный человкъ, когда я былъ походомъ подъ Новгородомъ. Что Адамъ съ Евой не были столбовыми дворянами, а оное также какъ вотъ и мною службой пріобртено было уже Ноемъ. Сей Ной именовался патріархомъ, что значило въ т поры, не то, что въ наши времена, а значило оно вельможа иль сановитый мужъ. Ну-съ, а холопы иль хамы пошли, стало быть, отъ Ноева сына Хама. Такъ-ли-съ.

— Такъ. Истинно! долженъ былъ отвчать собесдникъ.

— Ну-съ, а позвольте же теперь вамъ напомнить, что такъ какъ сей вышерченный Хамъ былъ по отцу благороднаго происхожденія, то почему дтямъ его въ семъ благородств отказано. Вдь Хамовы-то дти т же внуки и правнуки вельможи. Вотъ и развяжите это!

Къ этому Квасовъ въ минуты откровенности прибавлялъ:

— Эка невидаль, что въ баре я попалъ. Мн за оное гренадерское дйство — княземъ мало быть! Вдь я головой-то былъ — а мои товарищи хвостомъ были.

Дйствительно, когда царевна Елизавета Петровна пріхала и вошла въ казармы въ сопровожденіи Лестока и сказала нсколько извстныхъ въ исторіи словъ, то бывшій за капрала Акимъ Квасовъ первый смло шагнулъ впередъ и молвилъ:

— Куда изволишь, родная, туда за тебя и пойдемъ, чего тутъ калякать, да время терять. Эй, ребята! Ну! Чего глаза выпучили. Разбирай ружья… Нутко, куда, родимая, прикажешь идти?..

Выслушавъ объясненія и приказанія Лестока, котораго, конечно, не разъ видалъ Квасовъ и прежде, дльный и удалый воинъ, неизвстно какъ, почти самовольно, принялъ начальство, надъ полсотней товарищей и первый шагнулъ изъ казармъ весело приговаривая:

— A нукося, братцы. Посмотримъ! Нмцу калачика загнуть — что будетъ?..

— Будетъ за утрова по ведру на брата! бодро и весело воскликнулъ въ отвтъ одинъ гренадеръ.

Квасовъ былъ тоже одинъ изъ первыхъ, вошедшихъ во дворецъ правительницы… въ слдъ за Елизаветой. Дйствуя въ эту незапамятную ночь, Квасовъ почти непомышлялъ о важности своей роли и своихъ дйствій. Только посл, много времени спустя, когда онъ уже былъ дворянинъ и офицеръ лейбъ-кампаніи, онъ отчасти уразумлъ значеніе своего подвига 25 ноября. Выучившись самоучкой читать и писать, онъ постепенно замтно развился, бросилъ прежнюю страсть съ вину и сталъ ничмъ не хуже старыхъ столбовыхъ дворянъ. Въ это время, т. е. лтъ десять спустя посл переворота 1741 года, кто-то, конечно, не добрый человкъ, разъяснилъ ему, что его заслуги недостаточно вознаграждены государыней. Квасовъ поврилъ и сталъ немного сумраченъ. Въ это же время будто срывая досаду пріобрлъ онъ привычку выговаривать всмъ то, что думалъ, все что было у него на ум на счетъ каждаго. Скоро къ этому привыкли и только избгали попасть въ Квасову на отповдь. Скрытое и никому невдомое чувство часто говорило въ Квасов: Ты правительницу-то, тетку Лепольдовну изъ дворца тащилъ и царевн престолъ, выходитъ доставилъ. Коли Квасовъ не графъ Квасовъ — такъ потому, что не озорникъ, не лзъ въ глаза, да и хохлы Разумовскіе затснили.

Дйствительно, у честнаго и добраго Акима Акимыча былъ конекъ, или, какъ говорилось, захлестка въ голов. Онъ былъ глубоко убжденъ, что государыня Елизавета Петровна его особенно замтила во время дйства и своего восшествія на престолъ и хотла сдлать его генераломъ и сенаторомъ, приблизить къ себ не хуже Алекся Разумовскаго, но враги всячески оболгали его и затерли, чтобы скрыть и оттснить отъ государыни.

Теперь холостяку было за 50 лтъ. Какъ человкъ онъ былъ добръ, мягокъ, сердеченъ, но все это пряталось за грубоватостью его. Будучи уже дворяниномъ, Квасовъ выписалъ къ себ съ родины брата, опредлилъ въ полкъ, вывелъ тоже въ офицеры и женилъ. Но вскор братъ этотъ умеръ. Какъ офицеръ и начальникъ — Акимъ Акимычъ былъ ‘нашъ лшій’. Такъ прозвали его солдаты гренадерской роты.

— Солдатъ — мужикъ, а мужикъ — свинья, стало быть, и солдатъ свинья! разсуждалъ Квасовъ, дойдя до этого собственнымъ размышленіемъ. Изъ ихняго брата надо все страхомъ доставать или выкалачивать. Молитву Господу Богу и ту изъ него дьяволовъ страхъ вытягиваетъ. Бабы сатаны на свт не было народъ бы Богу не молился. A на свт извстно, все отъ битья начало свое иметъ. И хлбъ бьютъ! A привези его съ поля да не бей! Голодомъ насидишься. И опять въ гисторіи сказано, что и первый человкъ Адамъ былъ битъ. Когда онъ согршилъ, то Ангелъ Господень явился къ нему, захватимши съ собой мечь огневидный и погналъ его съ Евой — вонъ. И надо полагать, что путемъ дорогою онъ ихъ важно пробралъ. A то чего-жъ было и мечъ оный съ собой брать.

А, между тмъ, у этого ‘нашего лшаго* было золотое сердце, которое онъ сдерживалъ, какъ неприличный, по его мннію, атрибутъ солдата и только изрдка оно заявляло себя. Родственника своего единственнаго въ мір, юношу Шепелева, Квасовъ полюбилъ сразу и началъ уже обожать.

ХІ.

Когда Шепелевъ вошелъ въ свою горницу, то услыхалъ рядомъ кашель проснувшагося и уже вставшаго дяди. Въ щель его двери проникалъ свтъ.

Чрезъ минуту Акимъ Акимычъ вышелъ изъ своей горницы въ короткомъ нагольномъ полушубк и въ высокихъ сапогахъ. Онъ всегда спалъ одтый, а блье мнялъ только по субботамъ, посл бани. Спалъ же всегда на деревянной лавк, подложивъ подъ голову что придется. Онъ объяснялъ это такъ:

— На перинахъ бока распаришь, а вечерними раздваньями только тло зазнобишь и простудишься. Посл пуховой перины, везд будетъ жестко, а посл моей перины (т. е. дубовой скамьи его), гд не лягъ, везд мягко. A на ночь раздваться, это не по-русски. Это нмцы выдумали. Въ старые годы никто этого баловства не производилъ, хоть бы и изъ дворянскаго рожденія.

Войдя со свчей къ юнош, названному племяннику, котораго онъ изъ любви, считалъ долгомъ учить уму-разуму и остерегать отъ мірскихъ искушеній, Акимъ Акимычъ поставилъ свчу на подоконникъ и сталъ въ дверяхъ, растопыря ноги и засунувъ руки въ карманы тулупчика. Онъ пристально уперся своими маленькими, срыми, но ястребиными глазками въ глаза молодаго питомца. Шепелевъ, сидя на кровати, снималъ холодныя и мокрыя сапоги. Сонъ одолвалъ его и онъ не ршался начать тотчасъ-же разсказывать дяд все свое ночное приключеніе, а мысленно отложилъ до утра. Постоявъ съ минуту, Квасовъ вынулъ изъ кармана тавлинку съ табакомъ и высоко поднялъ ее въ воздух, осторожно придерживая между двумя пальцами.

— Сколько ихъ? мычнулъ онъ важно, но шутя.

Шепелевъ, начавшій раздваться, чтобъ лечь спать, остановился и ротъ разинулъ.

— Что вы, дядюшка?

— Сколько тавлинокъ въ рук? Ась-ко!

— Одна. A что…

— A ну прочти, Отче нашь съ присчетомъ.

— Что вы, дядюшка!.. Помилуйте… заговорилъ Шепелевъ, понявъ уже въ чемъ дло…

— Ну, ну, читай. Я теб дядя! Читай.

Шепелева одолвалъ сонъ, однако онъ началъ.

— Отче нашъ,— разъ, иже еси,— два, на небеси,— три, да святиться,— четыре, имя твое… имя Твое…

Молодой малый невольно звнулъ сладко и, спутавшись. прибавилъ не сразу: Шесть…

— А-а, брать. Шесть?! А-а!!

— Пять, пять, дядюшка. Да ей-Богу же вы напрасно…

— Не ври! вымолвилъ Акимъ Акинычъ и, приблизясь, прибавилъ: Дохни.

— Полноте дядюшка. Да гд же мн было и пить. Я на караул былъ. Я вамъ завтра все повдаю.

— Дохни! — караулъ ты эдакій! Дохни. Я теб дядя.

Шепелевъ дохнулъ.

— Нту!.. Гд-жъ ты пропадалъ до седьмаго часу. Караулъ смнили небось въ четыре. Неужто-жъ, съ чертовкой съ какой запутался ужъ… Говорилъ я теб, въ Питер берегися…

— У принца Жоржа въ кабинет былъ. Батюшки! Морозъ! отчаянно возопилъ Шепелевъ, ложась въ холодную постель. Да-съ, въ кабинет! И разговаривалъ съ нимъ. Б-р-р-р… Да какъ свжо здсь. Что это вы дядюшка, казенныхъ-то дровъ жалете. Б-р-р-ры.

— У принца Жоржа? Что ты блены что-ли выпилъ, иль пивомъ нмецкимъ тебя опоили. У принца Жоржа!

— Да-съ.

— Ты! крикнулъ Акимъ Акимычъ.

— Я-съ! крикнулъ шутя Шепелевъ изъ-подъ одяла.

— Когда?

— A вотъ сейчасъ.

— Ночью?

— Ночью!

Наступило молчаніе. Квасовъ стоялъ выпуча глаза и, наконецъ, не моргнувъ даже, взялъ съ окна стоявшій рукомойникъ и поднесъ его къ лицу укутавшагося молодого человка.

— Воды не боишься?

— Нтъ, не боюсь, разсмялся Шепелевъ.

— И не кусаешься?

— Нтъ.

— Почему? Какъ? Пожаръ, что ли, у него былъ?

— Нту.

— Ну, убили кого? Или ты самъ ему подъ карету попалъ. Онъ, вдь, полуночникъ. Гоняетъ, когда добрые люди спятъ.

— Нтъ. Ничего такого не было.

— По-каковски же ты говорилъ съ принцемъ? уже съ любопытствомъ вымолвилъ Квасовъ, поставя на мсто рукомойникъ.

— По-каковски? Встимо по-нмецки! отчасти важно сказалъ молодой человкъ?

— По-нмец… По-нмецки!! Ты?

— Разумется. Онъ же по нашему ни аза въ глаза не знаетъ. Такъ какъ же…

Квасовъ вытянулъ указательный палецъ и, лизнувъ языкомъ кончивъ его, молча поднесъ этотъ палецъ къ самому носу племянника, торчавшему изъ подушки.

— Ну, ей-Богу же, дядюшка, по-нмецки говорилъ. Немного, правда… но говорилъ… Ей-Богу.

— Вишь, прыткій. Скажи на милость! разсуждалъ Квасовъ самъ собой и вдругъ прибавилъ:

— Да Жоржъ-то понялъ ли тебя?

— Понялъ, конечно.

— A ну, коли ты врешь? снова сталъ сомнваться Квасовъ.

— Ей-Богу. Ну какъ мн вамъ еще побожиться?

— Стало быть, складно говорилъ? Хорошо? Не то, чтобы ахинею какую?..

— Еще бы! Извстно складно, коли понялъ! воскликнулъ Шепелевъ.

‘А нихтъ михтъ?!’ будто шепнулъ кто-то малому на ухо.

— Только разъ и совралъ, сейчасъ же признался онъ, вмсто михъ сказалъ михтъ.

— Ну это пустое! важно замтилъ Квасовъ и прибавилъ: A по ихнему, что такое — михтъ-то?

— Михтъ — ничего.

— Анъ вотъ и врешь! обрадовался Квасовъ и ударилъ въ ладоши. Ничего, по-ихнему: нихтъ! Вотъ я больше твоего, выходитъ, знаю.

— Да вы не поняли, дядюшка. Михтъ не значитъ, ничего,а нихъ значитъ ничего.

— Чего? Чего? Не разберу…

Шепелевъ повторилъ. Квасовъ снова понялъ по своему.

— Такъ михтъ — совсмъ ничего стало быть…

— Совсмъ ничего…

— Эка дурацкій-то языкъ! Господи! Стало быть, на прикладъ, если у нмца ничего нтъ,— онъ говоритъ: нихтъ. A если у него у дурака совсмъ ничего нтъ, такъ онъ говоритъ: михтъ. Тьфу, дурни!..

— Ахъ, дядюшка!.. Да вы опять не то! Михтъ — такого и слова нтъ по-нмецки.

— Зачмъ же ты его говорилъ…

— Да такъ…

— Какъ? Такъ! Совралъ, стало быть?

— Совралъ.

— Ну вотъ, я и говорилъ, что ты путалъ…

— Надо было сказать: михъ.

— Д-да. Вотъ что! Надо-то михъ… Такъ, такъ… Ну это не важность. Михъ, михтъ, это все одно. Объ чемъ же вы говорили. Разсказывай.

И Акимъ Акимычъ, со свистомъ понюхавъ табачку изъ березовой тавлинки, прислъ на кровать къ племяннику.

Шепелевъ, звая и ежась отъ холода, вкратц разсказалъ все, виднное и слышанное по случаю прізда голштинскаго офицера въ серебрянной миск.

— Такъ! Такъ! задумчиво заключилъ разсказъ Квасовъ, которому нибудь изъ двухъ, да плохо будетъ.

— Кому?

— Одному изъ двухъ озорниковъ! важно проговорилъ Квасовъ. Либо Васьк Шванвичу, либо Гришк Орлову.

— Почему жь, дядюшка, вы на нихъ думаете?

— Ты, Митрій, ничего не смыслишь! сказалъ Акимъ Акимычъ нжне. Миска-то Шванвича либо господъ Орловыхъ! Порося ты!.. Слово ‘порося’ было самое ласкательное на язык Квасова.

Такъ звалъ онъ покойницу жену брата, которую очень любилъ, также звалъ одну крестницу. жившую теперь замужемъ въ Чернигов и такъ сталъ звать названаго племянника, уже когда полюбилъ его.

— Ты, порося, смкай! Откуда пріхалъ голштинецъ! Съ арамбовской дороги съ рейтарами. A нашъ Алеха туда на охоту вчера похалъ съ братомъ.

— Да. Надо полагать, изъ Арамбова онъ прямо.

— Кострюлечка или миска-то? кухонная или какая?..

— Да. То ись я не знаю, она не простая! она серебряная!

— Серебряная! воскликнулъ Квасовъ. Серебряная!! не кухонная кастрюля?

— Нтъ, дорогая… французская, должно быть. Хорошая! только ужъ погажена.

— Сдавлена на голов, какъ слдуетъ, зеръ-гутъ.

— Да, зеръ-гутъ! разсмялся Шепелевъ. Даже лапочки эдакія подъ скулами загнуты, будто подвязушки.

— Ну, господа Орловы! Бол некому. Либо нашъ преображенецъ Алеханъ, либо тотъ цальмейстеръ Григорья. Врно! оно точно, что Шванвичъ Васька тоже эдако колно отмочить можетъ, даже, пожалуй, всю кастрюльку эту въ трубку теб совьетъ двумя ладошками, но у него, братецъ, изъ серебра… Квасовъ присвистнулъ. Не токмо кастрюль, а и рублевъ давно въ завод нтъ. Да! A господа Орловы, особливо Григорья, любятъ эти разныя бездлухи заморскія. Ну, какъ бы изъ этого колна не вышло чего совсмъ слезнаго… Государь голштинца въ обиду не дастъ. Шалишь!

— Неужто сошлютъ?

— Врно, говорю теб. Ну, спи скоре… Чрезъ два часа ротная экзерциція на двор…

— Я не встану. Гд же мн встать. Что вы?

— Врешь, встанешь…

— Я уморился, дядюшка.

— Ничего, встанешь. Я теб дядя!

Акимъ Акимычъ пошелъ къ себ въ горницу и бормоталъ:

— Ну, голштинецъ даромъ съ рукъ не сойдетъ!! За битаго двухъ небитыхъ даютъ, стало, за побитаго нмца двухъ Орловыхъ и отдадутъ. Да и того мало еще… То не при Лизаветъ Петровн,— со святыми ее упокой, Господи! — перекрестился Квасовъ. Нмецъ нын вздорожалъ паки и гораздо…

Квасовъ задумался среди своей горницы. Снова понюхавъ съ богатырскимъ шипеньемъ табаку изъ тавлинки, онъ поморгалъ глазами отъ наслажденія и взялъ было новую щепоть, но остановился и скосилъ пристальный взглядъ куда-то подъ шкафъ, будто вдругъ нашелъ тамъ что-то… Ему внезапно пришло нечаянное соображеніе и поразило его.

— И диковинное у насъ дло — нмецъ этотъ! пробурчалъ самъ себ завзятый и умный лейбъ-кампанецъ. Совсмъ инако, чмъ вотъ на ярмарк или базар бываетъ. Подвозъ великъ, а въ цн не падаетъ! Д-да! Поди-ко, вотъ, развяжи это!..

XV.

Часу въ девятомъ Квасовъ все-таки разбудилъ своего названнаго племянника. Шепелевъ, звая, мысленно ругаясь и посылая дядю къ чорту, натянулъ длинные форменные сапоги, напялилъ мундиръ свой изъ толстаго синяго сукна, съ краснымъ подбоемъ на отвороченныхъ фалдахъ, и пошелъ на ротный дворъ, гд собиралась его рота на ученье.

Вскор прибылъ ихъ маіоръ Воейковъ и вмст съ Квасовымъ раздлилъ рядовыхъ на кучки, и каждая съ своимъ флигельманомъ занялась воинской экзерциціей, маршировкой и новыми пріемами съ ружьемъ и со шпагой, которые введены были съ мсяцъ назадъ, по примру голштинскаго потшнаго войска.

Шепелевъ встртилъ въ одной изъ шеренгъ уже знакомое ему теперь лицо одного рядоваго, который весело кивнулъ ему головой и усмхнулся дружелюбно. Это былъ вчерашній ночной пріятель — Державинъ.

Ученье, благодаря сильному морозу и тому, что маіоръ Воейковъ былъ чмъ-то озабоченъ и не въ дух, продолжалось очень не долго.

Шепелевъ, какъ только могъ, скоре отдлался отъ экзерциціи ружьемъ и своего флигельмана учителя. Ему хотлось поскоре повидаться со своимъ ночнымъ товарищемъ по караулу и передать ему все, что съ нимъ, у принца, случилось посл его ухода. Но молодаго рядоваго уже не оказалось на плац.

Розыскать Державина въ лабиринт казармы, похожей на какой-то вертепъ, переполненный людомъ, солдатами, бабами и ребятишками, было дло не легкое. Молодой человкъ около получаса разспрашивалъ, гд живетъ рядовой Державинъ. Вдобавокъ никто не зналъ фамиліи вновь прибывшаго въ полкъ рядоваго. A имя и отечество дворянина-солдата Шепелевъ самъ не зналъ. Пришлось давать примты розыскиваемаго товарища.

Наконецъ, одна толстая женщина, мывшая въ корыт тряпье, отозвалась сама, услыхавъ разспросы Шепелева.

— Это нашъ барченокъ… Гаврила Романычъ звать? спросила она фальцетомъ. Его, кажись, эдакъ, Державинымъ зовутъ.

— Да, Державинъ. Недавно пріхалъ изъ Казани.

— Ну, вотъ! Я тебя провожу родной мой.

И толстйшая баба, съ тонкимъ дтскимъ голоскомъ, провела Шепелева чрезъ весь корридоръ и ввела по грязной и мокрой лстниц, съ хлебавшими и провалившимися ступеньками. Въ темныхъ сняхъ она показала ему на большую круглую щель, изъ которой падалъ ясный, блый лучъ свта и серебрянымъ пятномъ упирался въ полъ.

— Вотъ, родненькій мой, туточка и Гаврилъ твой Романычъ. Тута первый семейникъ нашего унтера Волкова и есть. Тамъ и твой Романычъ кортомитъ…

И баба, пропустивъ Шепелева впередъ, стала спускаться, спша къ своему длу.

Шепелевъ хотлъ отворить дверь, но не находилъ, шаря рукой въ темнот, ни крючка, ни щеколды, ни чего-либо, за что могъ бы ухватиться.

Онъ постучалъ и сталъ ждать никто не шелъ, онъ хотлъ опять стукнуть, но услыхалъ вдругъ, хотя вдалек отъ двери, голосъ Державина, который кричалъ нетерпливо.

— Ну, потомъ! потомъ!!

Кто-то, очевидно, женщина, отвчала что-то неслышное и запертой дверью.

Затмъ снова раздался громкій, убдительный голосъ Державина:

— Да я-то почему же знаю, голубушка! Ну, сама ты посуди. Я-то почему же знать могу?.. Глупая же ты баба! Право.

Шепелевъ началъ опять стучать въ дверь, но прислушавшись, не идетъ ли кто отворять, услыхалъ только снова голосъ Державина, кричавшаго уже нетерпливо и сердито:

— A и я! А и ты! A и мы! A и онъ!.. Нешто человкъ такъ говоритъ, это птица такъ кричитъ… Птица, птица, а не человкъ!..

Шепелевъ сталъ стучать кулакомъ.

— Тяни пальцемъ-то… За дыру-то потяни, раздался чей-то басистый голосъ изъ-за двери.

Шепелевъ просунулъ палецъ въ замасленные жирные края дыры и, потянувъ, легко отворилъ дверь.

Передъ нимъ былъ снова небольшой корридоръ и перегородки. Здсь было, однако, немного чище.

— Гд тутъ комната Гаврилы Романыча? спросилъ Шепелевъ, увидя чрезъ первую же отворенную дверь лежащаго на кровати унтера.

— Сюда, сюда… раздался голосъ Державина изъ-за другой перегородки.

И молодой человкъ вышелъ къ гостю въ коротенькомъ нагольномъ тулупчик. За ухомъ его торчало большое гусиное перо.

— Здравствуйте, Дмитрій Дмитричъ… Спасибо вамъ, что пришли, пожалуйте! И онъ ввелъ Шепелева къ себ. — Какъ вы пролзли въ мою щель, въ мою камору, или, врне, выразиться въ эту Гомору.

— Меня проводила баба. A то и во вкъ бы не добрался…

Въ маленькой горниц Державина, на маломъ саженномъ пространств, между двухъ перегородокъ, стояла кровать, покрытая пестрымъ одяломъ, сшитымъ заботливой и терпливой рукой изъ сотни разноцвтныхъ клочковъ ситца, въ углу помщался маленькій столъ съ нсколькими вещицами, съ десяткомъ книжекъ и тетрадокъ, а по среди нихъ стеклянная баночка съ чернилами и блюдце съ пескомъ… Въ другомъ углу,на полу, стоялъ красный сундукъ, обитый оловянными вырзками и бляхами и расписанный лиловыми цвточками. На немъ лежали снятый мундиръ, камзолъ и шляпа рядоваго. У потолка надъ столомъ висла темная икона и торчала запыленная верба. Надъ кроватью, пришпиленная булавками къ доскамъ перегородки, висла, загибаясь углами, срая большая картинка, изображавшая императрицу Елизавету Петровну въ корон и порфир. Это была работа самого Державина, сдланная перомъ очень искуссно.

— Вотъ-съ, занимаюсь… Письмо пришла просить написать, сказалъ Державинъ, указывая на женщину лтъ сорока, которая собиралась уходить при появленіи Шепелева.

— Я изъ корридора слышалъ, какъ вы горячились…

— Я имъ часто такъ — къ сродникамъ пишу… и всегда въ горячк…

— Вы писанье-то оставьте у себя Гаврилъ Романычъ, сказала женщина. Я ввечеру зайду.

— Да, да, ужъ ступай, Авдотья Ефимовна! Успется, не горитъ вдь! отвчалъ Державинъ.

— A то вы и сами безъ меня отпишите. A то у насъ стирка велика. Насилу къ Благовщенью управимся. Вы сами то лучше, родимый.

— Какъ можно, голубушка! Разв я могу знать, что теб писать?

— И-и батюшка, а мн то и гд же знать!.. Вы грамот обучены, такъ вамъ то лучше все извстно. Дло дворянское. а я хоть и хвардейская — а все тоже баба, деревеньщина.

Державинъ заволновался и обратился къ Шепелеву, указывая на женщину.

— Вотъ, государь мой, врите ли? Завсегда такъ то… Придетъ вотъ какая изъ нихъ: напиши письмо, свекрови ли тамъ, тетк ли, шурину какому… Сядешь это и скажешь: ну, говори молъ, что писать… A она въ отвтъ: не знаю, родненькій мой. Ты ужъ самъ… И не втолкуешь вдь ни за что — хоть тресни.

Шепелевъ разсмялся.

Женщина стояла въ дверяхъ и заговорила, слегка обижаясь:

— Что-жъ? Мы ненавязываемся. Мой Савелъ Егорычъ за васъ на канав вчера три часа отбылъ. Да на прошлой недл тожъ, дворъ у Прыница мелъ… за васъ же. Сами знаете.

— Я, голубушка, это знаю. Я не корю, пойми ты, а напротивъ того, спасибо говорю, потому мн легче писать, чмъ дворы мести, да канавы рыть… A я говорю про то, что коли пришла ваша сестра письмо отписать, такъ сказывай: что?

— Мы людине грамотные. Вы дворяне празгвожденья, такъ вамъ лучше.

— Да празгвожденья-то я будь хоть распрокняжескаго, разпроорхисвтлйшаго,— а все-жъ таки я, голубушка, не могу святымъ духомъ знать, что теб нужно твоей свекрови отписать. Пойми ты это, Авдотья Ефимовна.

И Державинъ даже ударилъ себя въ грудь въ порыв одушевленія.

— Что же! мы не навязывается, совсмъ обидлась вдругъ женщина. Хазяинъ мой сказываетъ… На канав-то какъ шибко ухаживаютъ народъ-то… Вчера онъ въ вашъ, значитъ, чередъ это былъ, съ морозу-то пришелъ, какъ изъ бани, рубаха мокрая на емъ, да и спину-ту не разогнетъ… Вотъ что, баринъ мой хорошій!.. A писулю-то писать неграмотному — какъ не взопрй, не напишешь.— A вамъ оно что?.. Тьфу, оно вамъ! Плевое дло! Сидите вотъ туточки,— да чирикаете по бумажк… A на канав…

— Ну вотъ тутъ и разсуждай!.. махнулъ Державинъ рукой.

— Какъ вамъ будетъ угодно! Хошь и не пишите… Мы не навязываемся.

— Ну ладно, ладно! Авдотья Ефимовна. Не гнвайся. Приходи ввечеру-то все-таки.

— Придемъ ужъ, коли требуете… A ужъ если милость ваша будетъ — вы сами бы, говорю… Стирка насъ съла… Ну просимъ прощенья.

Женщина вышла. Державинъ снова махнулъ рукой ей во слдъ.

— Поршеный народъ! сказалъ онъ. Коломъ не вдолбишь. Пиши я, изволите видть, ея свекрови въ Новгородъ, что самъ знаю…

— Да бросьте! сказалъ Шепелевъ. Гоняйте ихъ вонъ, коли скучно.

— Нельзя, сударь. Я вамъ ужъ сказывалъ про свое положенье… Видите, какъ живу. Вы жалуетесь вотъ на ротныя ученья, да на смотры. A мы вдь и тамъ мерзнемъ, да потомъ еще насъ по городу гоняютъ на работы. Слышали вонъ говорила она про мужа-то, что пришелъ съ морозу мокрый. Ну-съ и я вотъ такъ-то съ прізда горе мыкалъ. A теперь мое одно спасенье за себя кого изъ солдатъ выставлять. У меня съ ними уговоръ: я буду женамъ писули да цыдули ихъ писать, а мужья за меня отбояривайся съ лопатой или съ метлой.

— Да, если эдакъ, то разумется…

— A то, помилуйте, съ чего бы я сталъ время терять на такое водотолченье. Я и то, когда почитать вздумается книжку какую, ночь сижу. Свчу всю сожгу, да что-жъ длать? Нешто, будучи состоятельне, пошелъ бы я въ бабьи письмоводители. Вы вотъ присядьте, да послушайте, чмъ мы занимаемся. Сюда лучше, на сундукъ. A то стуло-то мое ненадежно.

Державинъ опросталъ сундукъ отъ платья и шпаги, Шепелевъ слъ на него и, улыбаясь, приготовился слушать. Державинъ стоя среди горницы, сталъ читать взятый со стола исписанный листъ.

— Ну вотъ хоть тутъ. Объ Государын покойной. Прислушайте: ‘Увдомились мы, что и вы, сестрица, отъ Прокофія Нмого извстны, что и мы на нашъ вкъ несчастными въ гор сиротами остались. A и скончавшая себя Государыня съ намъ милости и щедротами была. A что будетъ впредь намъ, того не вдаемъ. Коли въ войну не пойдемъ. Благодтель нашъ Государь Петръ едорычъ гораздо шибко насъ не жалуетъ, а свои Ренбовскіе полки. И на прошлой масляной насъ осмотрлъ, все въ слдомости нашелъ. A мой Савелъ Егорычъ про то же сказывалъ и за оное отдранъ былъ. A про телка, что отписываете и рады бы мы всей къ вамъ душой, да пути и холода велики — подохнуть можетъ. A и себя раззорите, а и намъ-то не въ удовольствіе. A на ротномъ затснены велико отъ людства и скотинки бол и мстовъ нтъ, A у Прасковьюшки отелилась въ Миколы, на дворъ унтеръ выгналъ, сказывая что грязнитъ очень. И все-то изъ злобства его выходитъ, потому нравъ у него. Потому случаю подохъ, что морозомъ его хватило зря… И не съли!.. A и я вамъ тожъ на капустк благодарствую. A и вы, сестрица, и братецъ про свое житье бытье отпишите.

И Державинъ прибавилъ, смясь чрезъ листъ желтой бумаги, который держалъ передъ собой:

— Любопытно-съ? Только и есть что: A и я, а и онъ, а и вы…

— Да вы бы, Гаврилъ Романычъ, заговорилъ Шепелевъ, если ужъ необходимость съ ними возиться, опросили бы ее и написали съ разу. A эдакъ вдь, поди дольше гораздо.

— Зачмъ-же я, сударь мой, буду письмоводительствовать? Она говорила, я напишу. A эдакъ ужъ я, выходитъ, въ переписк съ бабьемъ всероссійскимъ окажусь самъ, если стану сочинительствовать посланія къ нимъ.

Видя, что Державинъ какъ-то обидчиво горячится, Шепелевъ перемнилъ разговоръ.

Онъ пробылъ съ часъ у своего новаго пріятеля. Державинъ передалъ ему, что въ рот извстно уже всмъ объ ряженомъ голштинскомъ офицер, и что онъ, какъ очевидецъ, разсказалъ все капитану Пассеку, который очень интересовался всмъ случаемъ.

Шепелевъ, въ свою очередь, передалъ вс подробности своего визита съ принцу, не скрывъ отъ Державина и т слова нмецкія, которыя перевралъ.

Молодые люди весело хохотали. Державинъ предложилъ давать ему уроки всякій свободный вечеръ.

— Нын это — первое дло! сказалъ онъ. Знай воинскій артикулъ, да маракуй по ихнему! Приходите сегодня ввечеру, съ ныншняго дня и начнемъ, и глядите — чрезъ мсяцъ ужъ не скажете: нихтъ михтъ. Приходите

— Нтъ, сегодня не могу. Долженъ быть у Тюфяковыхъ отозвался Шепелевъ.

— У невсты! Не терпится!.. подмигнулъ Державинъ.

— Ей-Богу нтъ… Она мн не по сердцу. A надо быть…

И молодые люди простились, уговорясь снова свидться на слдующее утро.

XVI.

Третьяго іюня 1743 года у бднаго гарнизоннаго офицера Державина, въ город Казани, родился первый ребенокъ, сынъ, названный Гавріиломъ. Новорожденный былъ такъ слабъ и хилъ, что его тотчасъ-же пришлось, по обычаю ‘запекать въ хлб’ т. е. класть въ теплое тсто. Родители его очень сожалли о томъ, что средства ихъ не позволяютъ прибгнуть къ боле врному способу сохраненія жизни ребенка, а именно класть его всякій день въ теплую шкуру теленка, только что отдленную отъ мяса. Однако и тсто помогло, ребенокъ пережилъ первый мсяцъ, самый опасный, и остался на бломъ свт, чтобы со временемъ стать великимъ поэтомъ.

Посл сына явилось на свт еще двое дтей, но вскор они умерли. Выбиваясь кое-какъ изъ стсненныхъ обстоятельствъ, почти изъ бдности, отецъ Державина бросался на все, что общало ему врный кусокъ хлба. Разумется кром офицерской службы онъ не могъ ничмъ добывать его. Такимъ образомъ, онъ мнялъ мста служенія, и все дтство маленькаго Гаврилы прошло въ путешествіяхъ и передвиженіяхъ’ Сначала отецъ перешелъ на службу изъ Казани въ Яранскъ, но и тамъ не очень повезло ему, и перешелъ въ Ставрополь. Здсь прожилъ онъ еще довольно долго, но затмъ былъ зачисленъ въ Пензенскій пхотный полкъ и долженъ былъ снова перебираться на жительство въ Оренбургъ.

Тутъ надо было уже подумать о томъ, чтобы учить грамот, а затмъ и разнымъ наукамъ девятилтняго мальчика. Въ Оренбург только и былъ одинъ человкъ, способный обучать наукамъ, нмецъ, нкто Іосифъ Роза. Не смотря на такую нжную и поэтическую фамилію, нмецъ этотъ былъ преступникъ, сосланный за убійство въ каторгу и затмъ водворенный въ Оренбург. Каторжникъ, конечно, не изъ любви къ наук и педагогіи завелъ у себя въ дом маленькую школу, и хотя говорилось, что онъ обучаетъ разнымъ наукамъ, но, въ сущности бывшій каторжникъ зналъ только хорошо свой собственный языкъ. Мальчикъ Державинъ, вмст съ прочими товарищами, поневол отлично выучился этому языку, но возненавидлъ учителя, который варварски наказывалъ своихъ учениковъ, возненавидлъ онъ и языкъ нмецкій, не предугадывая, что въ будущемъ знаніе этого языка повліяетъ на все его существованіе и на всю его жизненную карьеру.

Вскор, однако, одиннадцатилтній Державинъ не могъ даже учиться и у Розы, по недостатку средствъ. Отецъ его, давно страдавшій чахоткой, наконецъ, умеръ и вдова съ мальчикомъ остались чуть не на улиц. Они были дворяне и могли доказать это дворянство документами, могли доказать, что предокъ ихъ Романъ, по прозвищу Держава, былъ когда-то мурзою въ Золотой орд и и владлъ большимъ количествомъ земли и большими стадами барановъ. Теперь-же у вдовы еклы Андреевны Державиной было всего шестьдесятъ душъ крестьянъ, но не только въ разныхъ уздахъ, но даже въ разныхъ губерніяхъ. Доходъ, который изрдка получался съ имнія, былъ такъ малъ, что на него нельзя было даже прохать въ свои владнія, чтобы лично собрать съ своихъ подданныхъ законную дань. Посл смерти отца оказался долгъ, который вдова ни коимъ образомъ не могла уплатить, долгъ этотъ былъ пятнадцать рублей ассигнаціями.

Кое-какъ устроивши свои маленькія дла, Державина перехала въ свою родную Казань. екла Андреевна, полуграмотная женщина, высоко цнила образованіе была сама любознательна и отъ природы умна. И вс ея помыслы и мечтанія о сын сосредоточивались на томъ, чтобы сынъ обучился всему, чему только можно обучиться. Когда-то въ Оренбург она, почти противъ воли мужа, посылала любимца къ Роз, и когда мальчуганъ жаловался и плакалъ отъ побоевъ учителя, молодая женщина утшала его, что наука даромъ не дается.

— Всякаго учили и били, говорила она,— но битье до свадьбы заживетъ, а ученіе-то останется.

Вскор посл ихъ переселенія въ Казань, въ родномъ город, къ великому восторгу очень немногихъ лицъ, а въ томъ числ и на счастье Державиной, вдругъ открылась гимназія. Разумется, пятнадцатилтній Гаврила поступилъ въ нее однимъ изъ первыхъ, а вскор онъ былъ однимъ изъ первыхъ учениковъ.

Здсь въ первый разъ принесло свои плоды ученье у каторжника Розы. Когда пришлось во вновь открытой гимназіи пополнять комплектъ учителей, то преподавателемъ нмецкаго языка былъ взятъ сосланный въ Казань нмецкій пасторъ Гельтергофъ.

Старикъ нмецъ и пятнадцатилтній мальчикъ тотчасъ подружились. Пасторъ полюбилъ Державина за то, что могъ съ нимъ совершенно свободно болтать на своемъ родномъ язык, мальчикъ полюбилъ нмца и привязался къ нему отчасти изъ жалости. Сосланный въ Казань пасторъ былъ преступникъ особаго рода. Гельтергофъ отправился въ ссылку за то, что сказалъ начальству какое-то нмецкое слово вмсто русскаго. Слово это, на его бду, звучавшее отлично по-нмецки, оказалось браннымъ словомъ по-русски. При гоненіи нмцевъ въ царствованіе императрицы Елизаветы этого было достаточно, чтобы улетть за тридевять земель, и бдный Гельтергофъ съ быстротой молніи изъ окрестностей Петербурга перелетлъ въ Казань. Поэтому открытіе гимназіи и мсто учителя спасло его не только отъ нищеты, но даже отъ голодной смерти. Державинъ не только искренно привязался къ ссыльному учителю, который былъ такъ мало похожъ на его прежняго, ссыльнаго-же учителя, но кром того мальчикъ, любимый товарищами, всячески защищалъ отъ нихъ добраго нмца — учителя. Вскор онъ даже добился того, что вс его товарищи, длавшіе прежде всякія гадости нмцу, теперь стали относиться къ нему добродушне. И, конечно, мальчикъ не думалъ, что когда-нибудь обстоятельства такъ перемнятся, что этотъ несчастный сосланный преступникъ сдлается, вдругъ, при другой обстановк, его покровителемъ.

Казанская гимназія, какъ и немногія другія, зависла отъ Московскаго университета, только что открытаго. Директоръ гимназіи, нкто Веревкинъ, собрался чрезъ годъ по открытіи заведенія съ отчетомъ къ Шувалову и заказалъ разнымъ ученикамъ разныя работы, дабы похвастать предъ начальствомъ въ столиц. На долю Державина пришлось начертить карту Казанской губерніи. Въ гимназіи особенно обращалось вниманіе на танцы, музыку, фехтованіе, рисованіе. Музыки Державинъ не любилъ, а танцовать разные минуэты и фехтовать на эспантонахъ, хотя имлъ большую охоту и сильное прилежаніе, но однако ни то, ни другое ему не далось. Оставалось малеваніе и рисованіе. Малевать было дорого, потому что надо было на свой счетъ покупать краски, а средствъ на это у матери не было. Пришлось ограничиться въ своей страсти карандашемъ и перомъ. И вотъ именно перомъ уже шестнадцатилтній мальчикъ владлъ съ особеннымъ искусствомъ. Карта Казанской губерніи по общему отзыву была отличная, да кром того юный Гаврила скопировалъ перомъ масляный портретъ императрицы такъ удачно, что Веревкинъ хотлъ даже и портретъ этотъ захватить съ собой. Отказался же отъ этой мысли новый директоръ новой гимназіи только потому, что друзья не совтывали ему вести портретъ императрицы къ Шувалову, сдланный простыми чернилами. Пожалуй, окажется вдругъ дло неприличнымъ и ему за это придется идти въ отвтъ!!.

Съ нетерпніемъ ждали возвращенія начальника изъ столицы вс немногочисленные ученики. Веревкинъ вернулся сіяющій, вознагражденный и привезъ награды всмъ. Вс ученики были записаны рядовыми въ разные гвардейскіе полки, а Державинъ, какъ искусникъ въ черченіи картъ и плановъ, былъ записанъ въ инженерный корпусъ съ званіемъ кондуктора. Вс юноши надли соотвтствующіе ихъ званію мундиры, въ томъ числ и кондукторъ. Такъ какъ между картой Казанской губерніи и инженернымъ искусствомъ оказалось въ глазахъ начальства много общаго, то не мудрено, что вскор инженерному кондуктору поручили, какъ спеціалисту, заниматься исключительно фейерверками, которые устраивались въ торжественные дни, да кром того, вс маленькія пушки, изъ которыхъ палили при торжествахъ, тоже вдалъ теперь кондукторъ.

Однако инженеръ-артиллеристъ-фейерверкеръ Державинъ не долго состоялъ въ этихъ званіяхъ. Черезъ годъ Веревкинъ получилъ приказаніе отъ Шувалова изслдовать и подробно описать развалины стариннаго города Болгары, находящагося на берегу Волги. Когда дло пошло о картахъ и чертежахъ, то, разумется, главнымъ помощникомъ Веревкина могъ быть одинъ Державинъ.

И вотъ на лто юноша очутился на приволь волжскихъ береговъ. Карандашей, бумаги и даже красокъ было теперь вволю, на казенный счетъ — и юноша принялся за дло съ такой страстью, такъ умно руководилъ своими товарищами, что Веревкинъ, преспокойно сдавъ ему свои обязанности, ухалъ въ Казань. Молодежь осталась одна расправляться съ Болгарами, какъ ей вздумается. И здсь цлое лто и осень усердно работалъ юноша, не подозрвая, какое огромное значеніе для его развитія можетъ имть эта, повидимому, нелпая работа. Державинъ срисовывалъ вс древнія развалины, которыя уцлли отъ прошлыхъ вковъ, тщательно копировалъ удивительные рисунки и пестрыя надписи на совершенно неизвстномъ никому язык и, наконецъ, копая разные курганы наемными крестьянами, собиралъ цлыя кучи разныхъ старыхъ монетъ, разную рухлядь, разныя удивительныя украшенія и даже оружіе.

Явившись осенью съ отчетомъ въ Казань, юноша привелъ въ восторгъ Веревкина, и онъ общалъ къ праздникамъ, отправляясь снова къ Шувалову, чтобы вести всю работу, захватить съ собой и главнаго виновника успшно доведеннаго до конца дла. Оставалось только поскоре привести все въ порядокъ, сдлать каталогъ всему и затмъ сшить себ новое платье инженеръ-кондуктора, чтобы явиться на Рождество въ Москву. Державинъ снова усердно принялся за скучную, но уже пустую работу, составилъ огромные каталоги съ тщательными описаніями всего и даже необыкновенно красивымъ почеркомъ и съ необыкновенно искусными и изящными рисунками. И только одно мшало работать ему — мысль очутиться въ столиц, стать лицомъ къ лицу и бесдовать съ тмъ, кого даже и самъ Веревкинъ побаивался, и отъ кого прямо вполн завислъ, т. е. съ Шуваловымъ.

Въ декабр все уже было у Державина готово, даже мундиръ новый сшитъ, а Веревкинъ все откладывалъ поздку по разнымъ своимъ семейнымъ обстоятельствамъ. Наконецъ Державинъ узналъ, что они выдутъ только посл Крещенія. Длать было нечего, надо было терпливо ожидать путешествія. Но поздк этой не суждено было состояться!

За три дня до назначеннаго отъзда, въ Казань пришла всть, которая повергла всхъ въ отчаяніе, почти бурей пронеслась по всей Россіи, громовымъ ударомъ отозвалась во всхъ, самыхъ отдаленныхъ закоулкахъ Россіи. Всть эта была — о кончин всми обожаемой монархини, двадцать лтъ державшей въ рукахъ своихъ судьбы имперіи. И какъ въ самомъ Петербург все уныло и боязливо притихло, такъ и въ разныхъ углахъ Россіи, равно и въ Казани, вс были перепуганы, опечалены, и никто не зналъ чего ждать. Только одинъ нмецъ Гельтергофъ возликовалъ, ожидая себ лучшей доли. Казалось, не было въ Россіи ни одного человка, котораго бы судьба не выбросила въ это время изъ прежней колеи и безпричинно вдругъ не поставила бы на другую, новую, неизвстную и непривычную дорогу.

Кажется, осьмнадцатилтній юноша, ученикъ казанской гимназіи, былъ малой спицей въ громадной россійской колесниц, но и на немъ тотчасъ же сказались разныя перемны, совершившіяся въ пространномъ отечеств.

Въ конц января, въ Казань явилась бумага изъ канцеляріи преображенскаго полка. Это было не что иное, какъ отпускъ, помченный еще 1760-мъ годомъ рядовому преображенскаго полка Державину. Отпускъ былъ яко бы данъ еще въ т времена, когда Державинъ надлъ мундиръ инженера и кончался первымъ январемъ уже наступившаго года. Оказалось, что Державинъ вовсе не инженеръ и не кондукторъ, а преображенскій рядовой въ отпуску, да еще сверхъ того уже на цлый мсяцъ опоздалъ вернуться къ мсту служенія. И не одинъ Державинъ, а и начальникъ Веревкинъ, и мать его, и друзья, вс были равно смущены. Веревкинъ клялся, что онъ посл поздки къ Шувалову не ошибся и не перепуталъ, что Державинъ не былъ тогда зачисленъ въ гвардію. екла Андреенна была въ отчаяніи отъ необходимости, при скудныхъ средствахъ, посылать сына въ Петербургъ, и войдя въ новые долги, разстаться съ нимъ, быть можетъ, на всегда. Но не повиноваться, въ особенности при новомъ государ, было опасно, и юноша тотчасъ же собрался въ дорогу, а черезъ цлый мсяцъ труднаго странствованія изъ Казани въ Петербургъ, явился, наконецъ, на ротномъ двор преображенскаго полка. Тотчасъ же объявили ему, что онъ на цлые два мсяца опоздалъ изъ своего отпуска, а затмъ онъ былъ отправленъ подъ арестъ.

Врядъ ли кто-нибудь когда-либо такъ странно и весело прізжалъ въ столицу поступать на службу.

Однако горячій нравъ, умъ и смлость сказались въ юнош. Одинъ одинехонекъ среди большой столицы, безъ родныхъ, безъ друзей, даже безъ знакомыхъ, Державинъ не далъ себя въ обиду. Упрямо и горячо доказывалъ онъ, что уже два года считаетъ себя инженеръ-кондукторомъ и не желаетъ поступать въ полкъ за неимніемъ средствъ содержать себя въ преображещахъ. Но ничто не помогло. Отсидвъ день или два подъ арестомъ, юноша все-таки былъ зачисленъ фактически въ лучшій гвардейскій полкъ, и, будучи совершенно безъ денегъ, поселился въ самой казарм, нахлбникомъ у солдатской семьи.

Въ первые дни службы всякія порученія, разноска по городу повстокъ, работа то лопатой, то метлой едва не уходили не очень крпкаго здоровьемъ юношу, но вскор, благодаря его изобртательности, ему жилось уже нсколько легче. Этими самыми нелпыми цидулями и грамотками солдатикъ избавился отъ тяжелой работы, а деньги, недавно присланныя вновь матерью, хотя и небольшія, помогли ему расплатиться съ его хозяиномъ капраломъ Волковымъ. Кром того, за нсколько дней передъ тмъ, Державинъ розыскалъ, наконецъ, въ Петербург стараго друга и учителя, прощеннаго пастора Гельтергофа, который выхалъ еще прежде. На сколько было плохо ему когда-то въ Казани въ качеств ссыльнаго, на столько хорошо ему было теперь. Онъ былъ возвращенъ изъ ссылки тотчасъ же по воцареніи Петра еодоровича, прямо въ Петербургъ, будучи лично извстенъ Фленсбургу. Теперь онъ могъ разсчитывать на быструю и совершенную перемну своей судьбы къ лучшему. Гельтергофъ и въ Казани искренно любилъ юношу за его прилежаніе и зная по себ, каково бдствовать въ чужомъ город, добрый пасторъ веллъ юнош заходить въ себ, общаясь подумать объ его судьб.

— Вы великолпно говорите по-нмецки, сказалъ онъ, вы говорите, какъ настоящій нмецъ, mein lieber, а это очень важно. Теперь не Елизавета царствуетъ, лукаво ухмыльнулся пасторъ. Теперь Peter der Dritte царствуетъ!.. Теперь нмецкій языкъ для всякаго есть лучшій дипломъ, самый важный дипломъ.

Рядовой преображенецъ самъ чувствовалъ, что проклятый нмецкій языкъ, который когда-то вколачивалъ въ него каторжникъ Роза, теперь будетъ имть огромное значеніе для его служебной карьеры. И теперь Державинъ, обождавъ недлю, давъ время доброму Гельтергофу заняться его печальной судьбой, собирался снова навдаться къ пастору. Но какое-то странное чувство, въ которомъ юноша самъ не могъ отдать себ отчета и самъ не понималъ вполн, мшало ему подлиться своей тайной съ своими ближайшими знакомыми и пріятелями. Ему почему-то было совстно сознаться въ своихъ мечтаніяхъ, сказать о своей бесд съ Гельтергофомъ, разсказать все кому-либо, капралу Волкову, Морозову, еще мене Квасову, и даже въ дружеской бесд съ товарищемъ Шепелевымъ онъ все-таки не ршился заговорить о пастор и своихъ надеждахъ на помощь его. Да и какъ было радоваться знанію этого нмецкаго языка, какъ было возлагать на него вс надежды, носиться съ нимъ, когда все кругомъ ненавидло и ругало этотъ языкъ? Тотъ же новый знакомый и товарищъ, едва пріхалъ въ Петербургъ и уже усплъ отчасти пострадать, или, по крайней мр, былъ возмущенъ и оскорбленъ тми, кто свысока требовалъ знанія этого проклятаго языка.

Но юноша Державинъ, уже знакомый по опыту съ бдностью, съ несправедливостью людской, былъ мало похожъ на юношу Шепелева. Онъ, и не зная по-нмецки, вывернулся бы изъ затрудненія и не ударилъ лицомъ въ грязь, если бы попалъ въ кабинетъ принца.

— Экая обида, что я ушелъ изъ дворца. Охъ, Господи! Вотъ кабы знать заране! сожаллъ онъ теперь. Богъ знаетъ, что бы еще вышло изъ моей бесды съ принцемъ. Пожалуй бы съ разу въ люди вышелъ.

XVII.

Семейство Тюфякиныхъ состояло изъ старой двицы, опекунши, лтъ 50-ты, длинной, сухопарой, словоохотливой и на видъ добродушной, но страшно упрямой,— двухъ сиротъ: княженъ Василисы и Настасьи и своднаго брата ихъ, князя Глба, который, однако, жилъ отдльно. Глбъ былъ старше сестеръ лтъ на десять, и былъ отъ перваго брака покойнаго князя Андрея Тюфякина съ простой женщиной татарскаго происхожденія, которая погибла насильственной смертью, подъ можемъ своей горничной. Об княжны были отъ второй жены князя, тоже скончавшейся и урожденной Гариной, принесшей мужу большое состояніе въ приданое. Такимъ образомъ, молодыя двушки-сироты были богаты, но находились еще до полнаго совершеннолтія младшей княжны подъ опекой родной тетки, тогда какъ ихъ сводный братъ, офицеръ гвардіи, былъ почти бденъ, т. е. имлъ 50 душъ крестьянъ гд-то въ глуши, близъ города Кадома, куда и хать было опасно.

Эта разница состояній породила много семейныхъ недоразумній, ссоръ и бдъ и повліяла даже на характеръ и поведеніе князя Глба. Онъ завидовалъ сестрамъ и враждовалъ съ ихъ теткой-опекуншей, которая тоже не любила его, не считала даже настоящей родней и звала въ насмшку: ‘нашъ киргизъ!’

Покойный князь Андрей безпорядочной жизнью съумлъ въ семь лтъ сильно разстроить огромное состояніе своей второй жены. Еслибъ онъ не утонулъ вдругъ въ Нев, двнадцать лтъ назадъ, купаясь подъ хмлькомъ посл пира, то, конечно, ничего не передалъ бы дочерямъ. Имъ осталось бы только состояніе теперешней ихъ опекунши-тетки, которая была сама по себ очень богата.

Посл несчастія съ отцомъ, двочки остались — старшая по шестому году, а младшая — четырехъ лтъ и ухали тотчасъ съ матерью въ деревню. Пасынокъ, уже юноша, остался въ Петербург.

Вдругъ овдоввшая княгиня Анна Михайловна хотя и была женщина слабохарактерная, съ странностями и причудами, но съумла, однако, въ пять лтъ деревенской жизни снова устроить свои дла и поправить состояніе. Двочекъ своихъ она держала странно, почти въ заперти и въ гости никуда не пускала. Изъ сосдей своихъ она тоже у себя не принимала никого. Скоро стало, однако, извстно въ околодк, что княгиня-вдова совершенно въ рукахъ своего наемнаго управителя изъ поляковъ, который распоряжался самовластно въ ея имніяхъ и въ дом. Даже во многомъ, касавшемся до дтей, вдова не обходилась безъ его совтовъ. Если за это время княгиня не стала вдругъ женой молодаго и красиваго поляка, то единственно изъ нежеланія потерять свой титулъ, которымъ очень кичилась. Но, однажды, пять лтъ тому назадъ, явился вдругъ къ нимъ въ глушь въ гости пасынокъ, князь Глбъ. Веселый и умный молодецъ-гвардеецъ, простодушный на видъ, внимательный и почтительный съ княгиней мачихой, ласковый съ сестрами, остался на все лто и искусно, постепенно, незамтно завладлъ скоро всмъ и всми. Осенью онъ уже прогналъ поляка, взялся за дло по имніямъ и повернулъ все на иной ладъ…

Прежде всего двочки, уже взрослыя, были выпущены на волю, здили въ гости, веселились всячески и, конечно, также стали обожать брата.

Вскор же, т. е. мене чмъ чрезъ годъ посл прізда Глба, княгиня, весной, по настоянію пасынка, перехала снова на жительство въ Петербургъ. .

Здсь началась новая жизнь, показавшаяся дочерямъ еще боле странною, потому что он не понимали въ чемъ дло. Однако, невольно и безсознательно он тотчасъ не взлюбили этого брата Глба. Вдобавокъ он замтили, что чмъ боле мать ихъ любила, ласкала и превозносила пасынка, тмъ боле стала ненавидть его ихъ столичная тетка Пелагея Михайловна Гарина, съ которой он теперь познакомились и подружились.

Безпорядочная и зазорная жизнь княгини Анны Михайловны въ столиц окончилась какой-то внезапной болзнью, которая быстро унесла ее въ одинъ мсяцъ.

Сестра ея, Пелагея Михайловна, старая два и одинокая, сдлалась тотчасъ опекуншей и воспитательницей племянницъ. Это, конечно, сдлалось не по закону, а какъ-то само собой, вслдствіе желзной воли ея и множества ‘ходовъ’, т. е. большаго количества вліятельныхъ знакомыхъ въ Петербург.

Не видаясь почти за послднее время съ княгиней, ведшей неприличную жизнь, Пелагея Михайловна, узнавъ о смерти сестры и немедленно явясь въ домъ на панихиды, привезла изъ своего дома и пожитки, и людей своихъ. Прежде чмъ покойная была зарыта въ землю, тетка уже поселилась въ ея комнатахъ и управляла въ дом. Въ то же время и какъ бы волшебствомъ она осадила или, по ея выраженію, ‘поурзала Глбовы крылушки’.

Князь Глбъ хотя и остался было сначала жить въ дом съ сестрами, но Пелагея Михайловна взяла его какъ бы на хлба, что и заявила, положивъ ‘киргизу’ жалованье по двсти червонцевъ въ годъ, ради родства.

Князь, однако, и старую двицу, и сестеръ вскор съумлъ немного снова расположить въ свою пользу, хотя пріобрсти надъ теткой такое безграничное вліяніе, какое имлъ надъ ихъ матерью, онъ и пробовать не сталъ. Не такова была Пелагея Михайловна.

— Кремень Михайлычъ! звалъ онъ ее за-глаза.— Никакой калитки не найдешь, даже щели простой, чтобы въ ней въ душу влзть, злобно говорилъ князь своимъ пріятелямъ и прибавлялъ въ минуту похмлья:— Я погляжу еще, да воли нельзя добромъ взять, такъ я ее поверну инымъ вертомъ.

Но время шло и князь Глбъ, живя то отдльно, то у ceстеръ, получалъ свое жалованье отъ тетки, иногда и подачки деньгами не въ счетъ положеннаго, и все еще надялся какъ-нибудь со временемъ обойти старую дву.

Что касается до сводныхъ сестеръ, то младшая относилась въ нему дружелюбно, старшая-же по-прежнему — недоврчиво, боязливо и сдержанно. Об сестры были уже теперь двушки-невсты. Княжн Василис, старшей, минуло 18-ть лтъ, а младшей, Наст, 16.

Настя была уже давно, чуть не съ рожденья, предназначена заглазно бытъ женой дальняго родственника отца, юноши Шепелева, который теперь только познакомился съ невстой, явившись на службу въ гвардію. Василиса не была сговорена ни за кого. Но и теперь, не смотря на приданое, никто не присылалъ сватовъ, никому въ Петербург не приходило на умъ просить ее за себя у тетки опекунши. Сама тетка часто говаривала, что ея любимиц не бывать замужемъ никогда!.. Причина этому была простая.

Княжна Василиса или, какъ звали ее вс съ дтства, ‘Василекъ’, еще будучи четырнадцати лтъ, опасно заболла оспой, самой сильной, и до того времени прелестная лицомъ, теперь была обезображена. У бдной двушки все лицо, лобъ, даже носъ и губы были испещрены ямками, бороздками и рубцами. Лицо это, обыкновенно блдное, багровло по временамъ и отъ сильнаго движенія, и отъ тепла, и отъ малйшаго душевнаго волненія. Не смотря на то, что лица, изуродованныя оспой, были довольно обыденнымъ явленіемъ, бдная княжна все-таки привлекала на себя любопытство даже прохожихъ. Это лицо тмъ боле обращало на себя вниманіе, что въ немъ было еще до болзни нчто дарованное судьбой, чего болзнь не могла уничтожить, и что теперь придавало лицу еще боле странное выраженіе.

Среди этого, испещреннаго бороздами, человческаго облика свтились, сіяли чуднымъ свтомъ большіе, великолпные синеватые глаза. Вся сокровенная внутренняя жизнь, вся душа, которая, обыкновенно, самовластно ложится въ разнообразныя, прихотливыя черты человческаго образа, у княжны Василька не могли отразиться въ изуродованномъ лиц. И жизнь ушла изъ лица этого въ одни ясные большіе глаза. Вся эта жизнь, теперь печальная, обойденная судьбой, полная горечи и разбитыхъ надеждъ, и вся теплота кроткой и любящей души, вся чистота и глубина ея, все сосредоточилось въ этихъ, всегда грустно-задумчивыхъ глазахъ и сказывалось какимъ-то ласково-нжнымъ, теплымъ, грющимъ свтомъ. Никогда не вспыхивалъ и не горлъ этотъ синеватый взоръ, а вчно свтился тихо и безмятежно среди безжизненнаго облика. Взоръ этотъ будто мерцалъ, но лучи его таинственнымъ свтомъ озаряли все и всхъ, какъ тихій, почти робкій лучъ лампады, которая теплится предъ кіотомъ среди тьмы и нмоты ночи, озаряетъ золотыя ризы образовъ, и ярко сіяютъ он, будто собственнымъ свтомъ. И сптъ этотъ, это ровно льющееся сіяніе всегда будто говоритъ душ: покой. смиреніе, любовь…

Одинъ пятилтній ребенокъ, увидвшій княжну въ гостяхъ у матери, долго глядлъ ей въ лицо и, наконецъ, спросилъ:

— Зачмъ она все глядитъ?… Все глядитъ!!…

Ребенокъ первый разъ въ жизни, благодаря взгляду Василька, замтилъ, что въ глазахъ человческихъ есть что-то… помимо двухъ круглыхъ зрачковъ.

Дйствительно, глазами Василька говорила ея душа и сказывалась вся. И эти глаза понемногу проникали тоже въ душу всякаго. Даже тяжело бывало инымъ, какъ, напримръ, князю Глбу и подобнымъ ему, долго сдерживать на себ взглядъ княжны. Иногда онъ досадливо. отворачивался или говорилъ сестр:

— Полно упираться въ меня. Чего не видала? Ну, гляди въ тетушку, а то въ стну. Совсмъ сдается, по карманамъ лазишь своими глазами. Теб бы въ сыщики…

И дйствительно, взглядъ княжны упирался и тяготилъ князя, будто нестерпимымъ гнетомъ придавливалъ его. Когда же Василекъ опускала вки, когда на этомъ лиц потухалъ свтъ чуднаго взора, то вчно блдноватый обликъ лица, безъ капли выраженія въ чертахъ, не только терялъ всякій смыслъ, и свой чудный разумъ, но совсмъ мертвлъ.

У княжны Василька, кроткой, богомольной, добросердой къ бднымъ, всегда сочувствующей всмъ несчастнымъ, была теперь одна особо любимая молитва. Отъ этой молитвы вскор посл ея выздоровленья, на первой недл Великаго поста, въ первый разъ въ жизни, заискрились горькими, тяжелыми слезами ея красивые глаза…. Теперь молитву эту Василекъ повторяла ежедневно и утромъ, и ложась спать…. Молитва эта была: ‘Господи, Владыко живота моего’. Самыя любимыя слова этой молитвы для Василька были: ‘Духъ цломудрія, смиренномудрія, терпнія и любви даруй мн!…’

И все это, просимое ею такъ часто и такъ горячо: и миръ души, и защита отъ назойливыхъ, но несбыточныхъ для нея мірскихъ надеждъ и мечтаній, и примиреніе съ незавидной долей — все было дано ей… И съ лихвою! Это все и говорило теперь о себ, свтясь лучисто во взор ея, словно ліясь изъ глазъ и проникая глубоко въ душу всякаго человка.

Василекъ, любившая все и всхъ и находившая наслажденье въ заботахъ о другихъ, разумется, любила тетку и обожала младшую сестру. Пережившая въ уголк своей горницы и въ церкви больше, нежели Настя въ гостяхъ, она скоро стала для младшей сестры не сестрою, а матерью, изрдка журившей любимое дитя, но ничего не видвшей въ немъ кром достоинствъ.

Настю баловали вс. Тетка видла въ ней единственную надежду породниться съ сановитымъ и важнымъ человкомъ чрезъ ея замужество и, конечно, придумывала какъ бы разстроить завщанный отцомъ бракъ ея съ Шепелевымъ.

Братъ, если не любилъ ея по неимнію сердца, то всячески ласкалъ и баловалъ сестру, исполняя ея малйшія прихоти, но за это бралъ у нея тайкомъ и тратилъ все, что она получала отъ тетки. Кром того, онъ надялся теперь, при совершеннолтіи Насти, еще боле выиграть отъ дружбы съ ней и, при появленіи въ Петербургъ жениха Шепелева, былъ первое время самъ не свой.

Наст, честолюбивой, надменной и тщеславной, тоже крайне не нравился суженый, пріхавшій изъ деревни и сидвшія еще въ званіи рядового преображенца, когда за ней въ церкви и на гуляньи въ новомъ саду ухаживали одинъ маіоръ гвардіи и даже одинъ нмецъ адьютантъ самого принца Голштинскаго, т. е. Фленсбургъ.

Однако за послдніе дни князь Глбъ вдругъ, къ великому удивленію Пелагеи Михайловны и Василька, началъ стоять за Шепелева горой, онъ даже радовался такой свадьб и находилъ, что лучшаго жениха желать нечего, только бы чинъ ему поскоре дали.

Пелагея Михайловна, зная племянника, ршила, что это тоже ‘не спроста’, но объяснить себ или догадаться въ чемъ заключается тайна — она не могла. Оставалось держать только ‘ушки на макушк’,— что она давно, относительно Глба, и длала.

Настя была смлаго, почти дерзкаго нрава, заносчивая, пылкая и въ то же время была вполн подъ вліяніемъ брата. Она все мене и мене слушалась тетки, а въ особенности обожавшей ее сестры, которую, въ шутку, звала ‘наша инокина’ или ‘мать Василиска’ и полу-шутя, полу-серьезно уговаривала сестру идти въ монастырь. Къ жениху своему Настя, не смотря на согласіе идти за него, не смотря на тайные совты и уговоры брата, относилась все-таки небрежно, иногда даже оскорбительно.

На первыхъ же порахъ она объяснила Шепелеву, что ему слдовало бы жениться на ея сестр, что это все равно, такъ какъ ихъ части материнскаго наслдства одинакія, а наслдство отъ тетушки она готова даже уступить сестр, если онъ на ней женится.

Василекъ подозрвала, что сердце и голова Насти были уже заняты, были ‘на сторон’, но кто былъ этотъ человкъ, ей въ умъ не приходило.

Не смотря на то, что самъ Шепелевъ не взлюбилъ свою нареченную, а Настя тоже всячески, сначала умышленно, а потомъ невольно отталкивала его отъ себя, не смотря и на желаніе тетки — имть боле вельможнаго зятя положеніе дла не измнялось. Шепелева и княжну называли и представляли знакомымъ, какъ сговоренныхъ еще въ дтств покойнымъ отцомъ. Свадьба же ихъ должна была послдовать по полученіи Шепелевымъ офицерскаго чина.

Перемна въ мысляхъ князя на счетъ этой свадьбы была такъ неожиданна, такъ двусмысленна, что стала подозрительна даже и Шепелеву.

Почему не прочилъ князь любимой сестр кого-нибудь изъ своихъ блестящихъ товарищей или изъ русскихъ офицеровъ Голштиневаго войска, или изъ придворныхъ? Это было для всхъ вопросомъ. Одна Настя на все пожимала нетерпливо плечами или усмхалась.

Князь объяснялъ это желаніемъ видть исполненіе воли покойнаго отца и тмъ, что полюбилъ Шепелева. И тому и другому — ни Шепелевъ, ни тетка, конечно, не врили.

Юнош, разумется, не нравился князь, хотя будущій шуринъ былъ крайне ласковъ съ нимъ, и Шепелевъ старался длать видъ, что вполн радъ съ нимъ породниться.

Вновь прибывшій на службу недоросль изъ дворянъ не могъ, впрочемъ, безъ нкотораго рода уваженія смотрть на офицера въ положеніи князя, не могъ вполн отршиться отъ обаянія того, что князь былъ пріятель и участникъ всхъ затй Гудовича, генералъ-адьютанта императора и любимца графини Елизаветы Романовны Воронцовой.

Всему Петербургу было извстно, что князь Тюфякинъ-былъ очень близокъ съ Гудовичемъ, любимцемъ Воронцовой, который покровительствовалъ князю боле чмъ кому либо и звалъ своимъ другомъ, ‘князинькой’ и ‘тюфячкомъ’. Князя Глба поэтому звали въ Петербург со словъ Гетмана: ‘фаворитъ фаворита фаворитки’.

Князь былъ непремннымъ членомъ всхъ пирушекъ и дорогихъ раззорительныхъ затй Гудовича. Не будь на свт старой двы тетки, то, конечно, онъ добился бы опекунства надъ состояніемъ княженъ и все бы прошло сквозь его пальцы. И сироты княжны остались бы скоро безъ гроша, раззоренныя, благодаря всмъ этимъ затямъ придворнаго кружка любимцевъ государя.

Но противъ старой двицы, имвшей много друзей въ Цетербург, противъ ‘Кремня Михайловича’, какъ звалъ ее князь Глбъ — трудно было бороться даже и Гудовичу, если бы онъ захотлъ услужить своему фавориту.

— Какъ бы намъ ее похерить? часто говорилъ Глбъ Андреевичъ другу и покровителю.

— Дай срокъ. Теперь нельзя, отзывался Гудовичъ.— Вотъ станетъ Лизавета Романовна императрицей — тогда и кути душа. Будемъ творить все, что Богъ на душу положитъ!!..

XVIII.

Юношу Шепелева подмывало поскоре повдать въ семь невсты приключеніе свое у принца, и въ сумерки онъ отправился съ Тюфякинымъ. Разсчетливость Пелагеи Михайловны, доходившая до скупости, побудила княженъ Тюфякиныхъ перехать, по смерти матери, и жить въ мстечк Чухонскій Ямъ, потому что тутъ у тетки опекунши былъ свой домъ, старинный, деревянный, построенный еще при юномъ государ Петр Алексевич Второмъ. Домъ былъ окруженъ большимъ дворомъ и садомъ. Оврагъ, довольно глубокій для того, чтобы тамъ свободно могли скопляться сугробы зимой и бездонная грязь лтомъ, отдлялъ садъ отъ остальныхъ пустырей, раздленныхъ на участки. Нсколько лтъ поздне между Чухонскимъ Ямомъ и Петербургомъ долженствовало воздвигнуться Таврическому дворцу. Мсто это было не хорошее. Тутъ всегда водились головорзы.

День былъ ясный, тихій и морозный, и хотя юноша шелъ быстрой походкой, однако сильно озябъ и радъ былъ, завидя домъ.

Пройдя дворъ и поднимаясь уже на большое крыльцо дома, Шепелевъ увидалъ кучку людей направо у флигеля, гд помщались погреба, молочные скопы, клти для птицъ и вообще всякія принадлежности дома. Среди этой столпившейся кучки онъ узналъ по стройному стану и по шубк старшую княжну. Въ ту же минуту кучка двинулась къ нему. Княжна узнала его и издали кивнула ему головой. Онъ остановился и дождался.

Когда некрасивая княжна приблизилась со своей свитой, состоящей изъ бабы птичницы, казачка Степки, лакея Трофима и еще двухъ женщинъ, то Шепелевъ увидлъ въ рукахъ птичницы благо птуха.

— Здравствуйте, тихо сказала княжна, улыбаясь и какъ бы смущаясь.

— Что это вы, княжна, по такому морозу на двор длаете? сказалъ Шепелевъ.— Сидть бы дома.

— Я и не собиралась было выходить, да несчастье случилось.

— Что такое?

— Да вотъ… бдный этотъ блячекъ ножку сломалъ, показала она на птуха, который въ рукахъ бабы какъ-то глупо вытягивалъ шею и таращилъ желтые глаза.

Шепелевъ разсмялся, глядя на княжну и птуха. Птичница и казачокъ тоже усмхались за спиной барышни.

— Чему-жъ вы это, Дмитрій Дмитричъ? укоризненно выговорила Василекъ.

— Вы сказываете, несчастіе…

— Что-жъ, для него разумется несчастіе. Тоже созданье Божье и чувствуетъ…

— Что онъ чувствуетъ?.. Его и ржутъ когда на жаркое, такъ онъ кричитъ не отъ боли, а отъ того, что за голову ухватили. Посмотрите, ншто видно по его дурацкимъ глазамъ, что у него нога сломана?

— Что не видать ничего по глазамъ, такъ стало и нтъ ничего внутри? странно спросила княжна.

— Встимо нтъ, смялся Шепелевъ.

— Ну, ужь вы… махнула она рукой.— Входите-ко. Свжо. Нашихъ дома нтъ. Со мной одной посидите, длать нечего.

— Очень радъ. Я съ вами бесдовать люблю, отозвался Шепелевъ.

Они вошли въ домъ.

— Это сказать такъ легко, снова заговорила княжна, поднимаясь по лстниц.— Въ душ его, т. е. въ немъ-то самомъ, внутри его, Богъ всть что. Хоть и птица онъ, малая и глупая, а, поди, страждетъ не хуже человка. Мало-ль чего, Дмитрій Дмитричъ, не видно по глазамъ, а внутри болитъ, да ноетъ, Да щемитъ тяжко… И княжна вдругъ прибавила веселе:— Ну, да вдь, вы, съ сестрой, люди молодые, горя и болзней не видли, такъ какъ же вамъ и судить, коли не по наружности человческой.

Княжна Василекъ причисляла себя къ старымъ людямъ, испытавшимъ… И дйствительно, болзнь, ее изуродовавшая, и горе по безвозвратно утраченной красот — это жгучее горе, въ которомъ какъ въ горнил перегорло все ея нравственное существо — сдлали изъ нея уже чрезъ годъ посл болзни — далеко не ту двушку, прежнюю хохотунью и затйницу.

Они вошли въ прихожую. Княжна попросила молодого человка пройти въ гостинную, а сама хотла остаться на минуту въ передней съ людьми.

— Я сейчасъ приду… .

— Да что-жъ вы хотите длать тутъ?

— Птуху ногу перевязать…. Анисья не съуметъ…. Я сейчасъ.

Шепелевъ разсмялся опять.

— Да вы лучше велли бы поскоре его зарзать. онъ еще годится.

— И вы тоже съ тмъ же… Вотъ какъ и они вс.

— Вотъ такъ-то и я сказываю боярышн, вмшалась баба птичница.— Вязаньемъ ничего тутъ не сдлаешь. Въ одинъ день такъ похудаетъ, что кушать его господамъ нельзя будетъ. A коли сейчасъ его зарзать, то ничего.

— Ну, ну, вздоръ все… закропоталась княжна.— Говорятъ теб, не заржу… Поди принеси тряпочекъ, палочекъ и нитокъ…

— Такъ ужь и я лучше вамъ помогу, сказалъ смясь Шепелевъ и остался въ прихожей.

Чрезъ минуту принесли тряпокъ и нитокъ изъ двичьей. Трофимъ, насмшливо ухмыляясь и встряхивая головой, сталъ строгатъ можемъ изъ дощечки два крошечныхъ лубка.

— Да вы только, княжна, разсудите! весело и убдительно приставалъ Шепелевъ, насмшливо взирая на стряпанье и хлопоты двушки и видя одобреніе своихъ словъ на всхъ лицахъ дворни.— Вдь вы не знаете какую птицу всякій день ржутъ вамъ къ столу… Такъ-ли?

— Такъ, могли, стало-быть, скажете, и этого нынче зарзать?..

— Ну да… Вдь его же, вылченнаго, когда-нибудь вы скушаете.

— A какъ вы полагаете, заговорила княжна:— старый, къ примру, человкъ, да еще иной разъ злющій, да ехидный. захвораетъ вдругъ… Ему и безъ того житья, къ примру, не много мсяцевъ осталось. A его же злющаго знахари да лкаря лчутъ… A онъ тоже, все равно, умереть долженъ скоро.

Шепелевъ не нашелся сразу что отвчать и дворня ужь глядла иначе на барышню. Лица ихъ говорили:— молодецъ, барышня.

— Да вдь то человкъ! вдругъ горячо воскликнулъ юноша,— а то птухъ.

— Да мн нешто трудно ему ногу-то перевязать! Ну полно вамъ насмшничать. Возьмите-ка лучше вотъ птушка-то, да держите хорошенько, а мы съ Анисьей завяжемъ ему ногу… A вы ступайте по своимъ дламъ! приказала княжна людямъ.— Что прилзли, рады бездльничать?

Шепелевъ взялъ птуха въ руки, повернулъ его и сталъ держать. Люди разошлись, усмхаясь.

Чрезъ десять минутъ птуха съ обвязанной отлично ногой пустили на полъ. Княжна нагнулась и глядла, какъ онъ пойдетъ. Птухъ ступалъ отлично на сломанную ногу, сдержанную обвязкой, и немедленно захлопавъ крыльями, крикнулъ на весь домъ…

— Вотъ какъ, даже заплъ, бдный! воскликнула княжна, глаза ея, обращенные на Шепелева, чуть-чуть засіяли тмъ свтомъ, который бывалъ въ нихъ въ минуты довольства.

— A чрезъ недлю или тамъ чрезъ мсяцъ, его поваръ заржетъ и отржетъ ему об ноги, и здоровую и больную.

— Ну нтъ, теперь незаржутъ. И Василекъ налегла на слово: теперь.

— Что-жъ, беречь будете? сказалъ юноша.

— Да.

— Потому, что онъ хуже другихъ, здоровыхъ?

— Я его лчила… сказала она едва слышно. Голосъ ея спалъ и перешелъ въ шопотъ потому, что она лгала.

‘Ты его лчилъ со мной’! говорило въ ней, ей самой не вполн понятное чувство.

Да, этотъ красивый юноша, бывавшій у нихъ часто, какъ нареченный женихъ ея сестры, заставлялъ безсознательно и сладко биться подъ часъ ея сердце. Когда, какъ, почему это случилось,— княжна Василекъ не знала. Она вдругъ недавно подмтила въ себ это, но не перепуталась, а только спрашивала себя:

‘Что это такое? Я будто его больше всхъ стала любить. A нешто двиц съ мужчиной можно быть пріятелями. Вотъ когда женится, будетъ родней мн, тогда можно будетъ намъ сдружиться, какъ брату съ сестрой. A теперь надо воздерживаться’.

Княжна велла Трофиму приготовить чай, и сама, нехотя, по чувству долга, прошла на нсколько времени въ свою горницу. Остаться сидть въ гостинной, съ глазу на глазъ съ молодымъ человкомъ въ отсутствіе тетки, было все-таки неловко и нехорошо. Люди могли осудить. Впрочемъ, не успла княжна поправить на себ косынку, пригладить волосы и перемнить теплые башмаки на комнатные, какъ на дворъ въхали большія сани.

Затмъ раздался въ передней голосъ вернувшейся Пелагеи Михайловны.

Прислушавшись и узнавъ голосъ тетки, которой она не ждала такъ рано, княжна Василекъ вдругъ тихонько вздохнула, будто украдкой даже отъ себя самой. Она о чемъ-то будто пожалла. Неужели о томъ, что ей не удалось побесдовать съ юношей наедин!?…

XIX.

Пелагея Михайловна, какъ всегда, ласково поздоровалась съ молодымъ человкомъ и хотя видла его дня за три передъ тмъ, но снова, какъ всегда, подробно разспросила: что новаго, какъ его здоровье и какъ живется-можется? Впрочемъ, на этотъ разъ ея разспросы оказались ненапрасными. Шепелевъ могъ разсказать ей цлую огромную любопытную исторію объ Орловыхъ, Котцау и принц Георг. О буйств, въ которомъ подозрвали вс братьевъ Орловыхъ, уже зналъ весь Петербургъ, а поэтому знала и Пелагея Михайловна. Впрочемъ, въ нсколько дней, вся исторія обогатилась такими подробностями, что Шепелеву пришлось горячо спорить съ Гариной. Такъ, напримръ, старая двица слышала изъ врнйшаго источника, что буяны обварили голову голштинца кипяткомъ, что у него вылзли волосы и лопнули глаза. Хотя Шепелевъ былъ свидтелемъ, видлъ самъ Котцау и божился Гариной, что все это вздоръ, Пелагея Михайловна поврила на половину. Не мене исторіи съ Котцау, заинтересовала Пелагею Михайловну исторія съ самимъ Шепелевымъ въ кабинет принца.

A Василекъ, сидвшая за самоваромъ и наливавшая тетк и гостю чай, слушала повствованіе молодого человка, боясь проронитъ единое слово. Не спуская съ него своихъ чудныхъ глазъ, княжна чувствовала, какъ сладко замирало въ ней сердце. Она знала, что молодой человкъ не способенъ не только солгать или выдумать, но слова лишняго неправды никогда не прибавитъ ни въ чемъ. Выслушавъ весь разсказъ, Пелагея Михайловна прибавила нравоучительно:

— Вотъ, голубчикъ ты мой, кабы зналъ ты по-нмецки, такъ, поди, что бы изъ этого могло выйдти. Протекціонъ бы принца получилъ, а то вышла нелпица одна.

— Ну нтъ, Пелагея Михайловна,— какъ-то даже обидчиво отозвался Шепелевъ:— не знаю я языка ихняго, да и знать не хочу. И прежде я нмцевъ не любилъ, а теперь они мн совсмъ поганы стали. Вс они дармоды и нахалы!

— Вотъ ужь правда истинная, шепнула тихонько изъ-за самовара Василекъ.

— Я и сама не больно ихъ жалую, задумчиво произнесла Гарина, глядя передъ собой въ полу-сумракъ горницы.— Да что длать коли безъ нихъ нельзя….

И, допивъ свою чашку, она, по привычк, перевернула ее вверхъ донышкомъ на блюдц, что значило ‘довольно’. Затмъ она встала, услась на свое обычное мсто, въ большое кресло близъ печки, и взяла въ руки свою постоянную работу крючкомъ.

Василекъ снова стала переспрашивать Шепелева о томъ-же приключеніи съ нимъ и съ какой-то страстью входила она въ малйшія подробности. И мене важное, касавшееся молодого человка, всегда особенно интересовало ее, тмъ боле такой удивительный съ нимъ случай долженъ былъ взволновать ея кроткую и отзывчивую душу. Чувство обиды и оскорбленія сказалось вновь въ словахъ Шепелева, когда онъ сталъ входить въ подробности своего разговора съ принцемъ, и это чувство мигомъ передалось Васильку. Она также, какъ и молодой человкъ, не съ разу могла найдти или уловить въ чемъ заключалась обида. Однако, ея женскій разсудокъ скоро доисвался смысла во всемъ.

— Вотъ это что, Дмитрій Дмитричъ,— тихо, почти шепотомъ заговорила Василекъ, слегка нагибаясь къ нему черезъ столъ и безсознательно разглаживая руками свернутое аккуратно чайное полотенце.— Они вс говорятъ, что мы все одно, что татары какіе или мордва. Они, видите-ли, ученые люди, и англичане и французы тоже у нихъ ученые и имъ — свой братъ. A мы, русскіе, совсмъ не люди для нихъ, а такъ татарва какая-то. И не только смются они надъ нашимъ русскимъ языкомъ, а и надъ врой нашей насмхаются, это я вамъ врно сказываю.

— Да, а небось лзутъ къ намъ,— чужую и ходячую фразу отвтилъ Шепелевъ.— Кто ихъ зоветъ, сами лзутъ. Дома-то у нихъ земли мало, хлба совсмъ нтъ, они изъ соломы да изъ отрубей хлбъ пекутъ себ. Вотъ дядя Акимъ Акимычъ сказываетъ, что процарствуй еще годковъ десять Лизавета Петровна, нмцевъ совсмъ-бы вывели и искоренили, а теперь пошло опять у насъ на старый ладъ. Не нынче-завтра закомандуетъ опять и Биронъ-кровопійца.

— Что вы, какъ можно! Государь никакъ не допуститъ его къ управленію. Онъ его такъ только выписываетъ изъ ссылки, чтобы Курляндію ему опять предоставить. За него вашъ же принцъ Жоржъ очень хлопочетъ. Мн братецъ говорилъ.

— Нтъ, княжна, посмотрите, опять Биронъ властвовать будетъ. И экая обида, что не поколлъ онъ тамъ въ ссылк!

Василекъ сдлала сильное движеніе рукой и осмотрлась въ горниц.

— Что вы это, Дмитрій Дмитричъ! Вы не очень такъ говорите, избави Богъ! Вы вдь вотъ недавно пріхали изъ деревни, не знаете, что въ Питер можетъ случиться. Вы будьте осторожне, а особенно на словахъ будьте осторожны,— какъ разъ попадетесь. Я вотъ знаю, что бывало въ столиц: за всякія пустыя рчи инымъ вырзывали языкъ, клеймили, на каторгу ссылали, въ Сибирь…. Помилуй Богъ! подслушаетъ кто и донесетъ!

И при этой мысли, что какое-нибудь подобное несчастіе можетъ случиться съ молодымъ человкомъ, блдное лицо княжны побагровло. Шепелевъ, смотрвшій въ эту минуту на нее, невольно подумалъ:

— Вдь вотъ ты добрая, сердечная, а ужь какъ ты дурна-то!

И онъ сталъ отчасти безсознательно разглядывать лицо княжны и мысленно повторялъ:

— Да! Ужь какъ дурна-то!

Женщина тотчасъ сказалась въ некокетливой двушк. Она сразу почувствовала и поняла и взглядъ молодого человка, и мысль его. Василекъ опустила глаза на блую скатерть, подавила въ себ глубокій вздохъ и сердце ея, какъ всегда, тихонько, но больно сжалось. Она предпочитала, чтобъ ей говорили объ ея лиц, ея прошлой болзни, тогда она могла похвастать — это единственно, чмъ она хвастала — своей прежней красотой и могла отнестись къ этому, Какъ Божьему наказанію, велнью судьбы. Но когда кто-нибудь молча засматривался на нее и ничего не говорилъ, не спрашивалъ, княжн становилось особенно тяжело. Что касается до этого молодого человка, съ которымъ она такъ недавно познакомилась, котораго считала полу-родней и быстро полюбила, то его внимательный взглядъ на лицо ея всегда поднималъ у ней на сердц особенно тяжелое и горькое чувство.

Уже раза два или три случилось, что онъ всматривался въ нее такъ пристально и всегда посл бесды вдвоемъ. Какъ будто ему пришлось увлечься въ этой бесд и вдругъ отрезвиться, вспомнить, что она такъ дурна и пожалть о нсколькихъ минутахъ ласковости и вниманія къ ней. Шепелевъ вдобавокъ ни разу не спросилъ ни у нея, ни у тетки, ни у невсты, когда и какъ княжна Василекъ подурнла такъ страшно. Лицо ея само за себя объясняло все, а когда могло случиться это несчастье съ двушкой, было Шепелеву совершенно безразлично.

Василекъ поспшно встала, приказала убирать чай и вышла изъ комнаты, будто бы распорядиться по хозяйству.

Шепелевъ прошелъ къ печк и прижался къ ней спиной, не смотря на то, что она была страшно раскалена.

— Что, зазябъ, что-ли? — выговорила Пелагея Михайловна.

— Нтъ, здсь тепло, а мн на дорогу надо разогрться, идти пора.

— Да, ступай, дло позднее, ночное. A Настеньки и не жди, Богъ всть, когда прідетъ, съ братцемъ въ гости ухала. Ишь нын времена какія пришли! Прежде великимъ-то постомъ изъ церкви не выходили, да постились-то душой и сердцемъ, а не животомъ. A у васъ теперь какой постъ? дите только постное, а на ум-то масляница. Я, голубчикъ, тоже не изъ какихъ богоугодницъ, тоже гршная. Но, вдь у васъ-то подобія никакого не осталось,— зври, а не человки. Да, впрочемъ, что же я къ теб-то привязалась, ты вдь не питерскій. Ты малый — ничего, я тебя люблю, только молодъ ты очень, да и чина никакого нтъ. Когда еще ты въ офицеры-то выйдешь? Поди, лтъ черезъ восемь. Тогда Настенька совсмъ и старухой будетъ. Да! Ужь объ этомъ дл, скажу я теб,— не знаю, какъ и ума приложить къ нему.

Шепелевъ всегда, когда Пелагея Михайловна начинала разговаривать объ его предполагаемой женитьб, молчалъ, какъ убитый, и это молчаніе краснорчиво говорило опекунш, что и по его мннію свадьб этой врядъ-ли состояться.

Пелагея Михайловна разъ по десяти на день повторяла сама себ все то же разсужденіе:

‘Батька покойный подъ хмлемъ выдумалъ эту свадьбу, мать покойница объ этомъ и не помышляла, ей было, голубушк, не до дочерей, я бы этого не желала, хоть и добрый малый, сама Настя на него и не смотритъ, онъ насчетъ женитьбы молчитъ всегда, какъ удавленный, стало тоже не хочетъ! A вотъ бы… Да! Дорого бы я дала за это!’ — кончала свое разсужденіе Пелагея Михайловна.

A то, что не договаривала даже себ опекунша — была ею недавно взлелянная и все боле укоренявшаяся въ ея голов мечта, выдать за сердечнаго и скромнаго молодого человка, вдобавокъ родовитаго и родственника покойной Мавры Егоровны Шуваловой, которая для Гариной была истинная сановница,— выдать некрасивую, по добрую и хорошую двушку, ея любимицу, Василька.

Пелагея Михайловна уже ршила, что.она бы въ этомъ случа все свое большое состояніе присоединила къ ея приданому, и этотъ ея милый ‘Василечекъ’ сталъ бы страшнйшій богачъ. Но она боялась, что ни Шепелевъ, ни другой кто — честный малый — на ней не женится, а кто женится, такъ изъ-за денегъ, а такого и даромъ не надо. Втрогонъ и мотъ какой-нибудь будетъ, нчто въ род ихъ родного ‘киргиза’.

— A гд они?— прервалъ Шепелевъ раздумываніе Пелагеи Михайловны.

— Настенька съ братцемъ?! У Гудовичевыхъ. Тамъ, вишь, Лизавета Романовна будетъ ныньче. Такъ и любопытно Настеньк поглядть ее. A чего и глядть-то! Толстохарева, такъ что страсть. Во сто разъ дурнй моего Василька.

— A это кто такая? выговорилъ Шепелевъ.

— Кто, то ись?

— A это…. Лизавета, какъ вы сказываете? Даниловна.

— Лизаветато Романовна?! — И Гарина разсмялась. — Вишь не знаетъ! Ахъ ты. деревенщина! Неужто , ты по ею пору о Лизавет Романовн ничего не слыхалъ? О Воронцовой?

— Ахъ, Воронцова! — воскликнулъ Шепелевъ.— Какъ же! Она вдь… И молодой человкъ запнулся.

— Ну, то-то! Помалкивай! A то не ровенъ часъ, братъ, улетишь въ Пелымъ.

И Пелагея Михайловна, помолчавъ, покачала головой и прибавила:

— Да, мудреное дло. Какъ ни раскинь, все-таки удивительно выходитъ. Государыня этакая писаная красавица, про какихъ только въ сказкахъ описуется, а тутъ этакую себ выискать для любованія. Хоть бы еще ту сестрицу, что за Дашкова сбыли недавно, тоже неказистая, носъ-то, поди, что твой картофель пареный, но все-таки лицомъ много благообразне. A вдь у Лизаветы-то Романовны все лицо, какъ съ морозу опухше, да и сама-то вся расползлась. Вотъ вы, мужья, каковы! И много я въ жизни видала: жена законная ангелъ и красота, а муженекъ-то прилипнетъ къ баб-яг какой или уроду. Вотъ я, старая двица, мн за полъ-ста лтъ, а лицомъ я была не хуже сестрицы покойной княгини. и состояніе мое было не меньше, когда насъ батюшка раздлилъ, а потомъ мое-то состояньице стало при порядливости и вдвое больше сестринаго. A никогда я замужъ не вышла. Ты какъ объ этомъ, Дмитрій, посудишь? Почему я въ двкахъ сижу? Аль за мной ухаживателей не бывало?

Шепелевъ молчалъ и Гарина прибавила:

— И знаю я, что ты мыслишь. И врешь, родимый, врешь. Были за мной ухаживатели. Да какіе еще! И Куракинъ былъ, и Баскаковъ былъ, и нмецъ, что при кесарскомъ посланник состоялъ, звали Христіанъ Морген…. Моргенштрю, что-ли! Или Моргенфрю! Тфу, не то! Ну, не помню! A ныншній фельдмаршалъ Никита Юрьевичъ, Трубецкой князь, два года за мной ходилъ, да таково вздыхалъ, что пыль подымалъ по дорог. И ни за кого не пошла. Съ вами, ворами, нельзя водиться, съ мужчинами. Прости, голубчикъ, это я не тебя обругала, а всю, значитъ, вашу мужскую линію — втрогонную…

— Вдь не вс же втрогоны, выговорилъ Шепелевъ разсянно и будто думая о чемъ-то другомъ.

— Не знаю, можетъ быть, и не вс, да я-то такихъ не видала. Вашъ братъ до тридцати годовъ завсегда почти умница. а какъ ему четвертый десятокъ пойдетъ, такъ и начнетъ куралесить. Ну, встимо, есть другіе, что чуть не съ пеленокъ буянствуютъ и дерутся и куражутся на вс лады. Вотъ хоть бы буяны Орловы или вотъ нашъ ‘киргизъ’. Ну, ншто можно двушк изъ знатнаго семейства за него выйдти?

— Да вдь Глбъ Андреевичъ, такъ-то сказать, добрый человкъ, выговорилъ Шепелевъ такимъ голосомъ, что Пелагея Михайловна почувствовала, что онъ лжетъ и разсердилась.

— Ужь ты передо мной-то хвостомъ не верти. Да и нашелъ кого подъ защиту брать! Телушка за волка распинается: не волкъ-де сълъ, сама-де сълась у волка въ утроб.

Наступило молчаніе. Шепелевъ воспользовался имъ, чтобы взяться за шляпу и сталъ прощаться.

— Вишь темнота. Обожди, ужо мсяцъ встанетъ, совтовала Гарина.— Напрасно ты, голубчикъ, пшкомъ къ намъ ходишь, да запаздываешь. Третево-сь въ оврашк тутъ у прикащика моего ограбили оброкъ. Ночевать-то, обида, какъ жениха оставить тебя нельзя, пересуды будутъ. Ужь ты бы верхомъ, что-ли, здилъ. Лошадь бы купилъ себ.

— Не на что, Пелагея Михайловна, весело разсмялся Шепелевъ.— A то бы давно купилъ.

— Ну вотъ, не на что! Отпиши матери, скажи — хуже убьютъ грабители. Тутъ у насъ не хорошія мста по пути.

— Да, сказываютъ. Вотъ еще недавно разсказывали, что голштинскіе солдаты здсь грабятъ по ночамъ.

— Какіе тамъ Голштинскіе! голштинцы сидятъ въ своемъ Рамбов. Все это враки. Свои, голубчикъ, занимаются,— свои православные. Вдь дубьемъ по маковкамъ щелкаютъ. A нешто нмцы съ дубовиной обращаться умютъ! Все враки.

Шепелевъ простился съ Пелагеей Михайловной и вышелъ въ прихожую. Пока онъ надвалъ теплый тулупчикъ, въ прихожую вышла Василекъ.

— Какъ вы опять, Дмитрій Дмитричъ, поздно засидлись. Каждый разъ, что вы отъ насъ уходите, я всю ночь…

Василекъ запнулась и прибавила:

— Очень я боюсь, когда кто-нибудь ночью въ городъ идетъ отъ насъ.

И слово ‘кто-нибудь’ какъ-то особенно оттнилось въ рчи ея, будто умышленно.

— Ничего, Богъ милостивъ, равнодушно отозвался юноша, спускаясь по лстниц.— Сколько разъ благополучно домой добирался. Прощайте.

— Тфу, тфу, сухо дерево! Не сглазьте! — быстро оживясь, выговорила Василекъ ему въ догонку.

XX.

Шепелевъ вышедъ на улицу совершенно пустынную и глухую. Сначала ему показалось темно на двор, но затмъ черезъ минуту, благодаря мсяцу, выплывшему изъ-за тучи, на двор стало свтло, какъ днемъ.

Юноша быстрой походкой, скрыпя сапогами по морозному снгу, притоптанно у желтой лентой среди улицы, бодро зашагалъ вдоль сугробовъ, заборовъ и пустырей.

‘Авось ничего,— думалъ онъ — сколько разъ тутъ хаживалъ. Да притомъ не нмцы рамбовскіе, а свои православные грабятъ, говоритъ Пелагея Михайловна, оно все-таки не такъ страшно. Со своимъ-то братомъ грабителемъ и поговорить можно, ну тулупъ что ли отдамъ, да и побгу домой. A вотъ если бы нмецъ,— бда. Тутъ со страху не токмо нихт-михтъ скажешь, а хуже того, растеряешься, по птушиному заговоришь’.

И молодой человкъ быстро шагалъ, раздумывая. Какъ часто случалось ему, о томъ — трусъ онъ или нтъ? За послднее время посл его поступленія въ преображенцы, этотъ вопросъ часто появлялся въ его голов, и онъ никакъ не могъ ршить его. Иногда ему казалось, что онъ ‘ничего’, какъ и всякій другой офицеръ или солдатъ, за себя постоитъ, иногда-же случалось ему пугаться пустяковъ, чувствовать дрожь по спин, и языкъ прилипалъ къ гортани. И затмъ малый долго укорялъ себя:

— Трусишка, двка красная, щенокъ. Всякой вороны пугаешься!

Уже около получаса, какъ шагалъ Шепелевъ по узкой протоптанной дорог, гд, очевидно, здили только въ саняхъ, да и то больше въ крестьянскихъ дровняхъ. Онъ изрдка оглядывался и назадъ, на освщенную луной пустынную улицу и съ невольнымъ чувствомъ боязни вглядывался нтъ ли кого позади его. Наконецъ, при поворот за уголъ въ другую улицу, гд былъ оврагъ и мостъ, на счетъ котораго предупреждалъ его рядовой Державинъ, и гд ограбили прикащика Гариной, онъ снова оглядлся. Поворачивая за уголъ, онъ увидлъ, что за нимъ вдали зачернлось что-то и быстро увеличивалось.

‘Это не грабители, подумалъ онъ. Кто-то детъ’. Черезъ нсколько мгновеній молодой человкъ ужь приближался къ мосту и невольно пристально оглядывалъ его со всхъ сторонъ. И вотъ, вдругъ сердце въ немъ екнуло.

— Показалось! Помилуй Богъ! — чуть не вскрикнулъ онъ, ободряя себя.

Но нтъ, не показалось. Изъ подъ моста появились дв фигуры и бородатый мужикъ съ дубиной, медленно обходя мостъ, чтобы преградить ему дорогу, крикнулъ весело, какъ показалось Шепелеву, не смотря на страхъ:

— Не спши, баринъ! Аль не баринъ, солдатъ. Не спши! Тутотка по ночамъ не указано ходитъ.

Шепелевъ хотлъ что-то произнести, но не могъ. Мужикъ поднялся на мостъ, молодой человкъ хотлъ броситься бжать назадъ, но сзади поднимался на тотъ же мостъ другой товарищъ. Невольно и почти безсознательно онъ взмахнулъ пустыми руками и крикнулъ, задыхаясь:

— Не подходи, убью!

Но оба мужика съ обихъ сторонъ, какой-то спокойной походкой, приближались къ нему.

— Вишь какой страшный! A ну, убей! Погляжу!— выговорилъ, подходя, молодой парень съ дубиной.— Ну, не маши. A то вотъ я размахнусь, такъ взаправду ты у меня пополамъ перелетишь.

Въ ту же минуту бородатый мужикъ взялъ юношу за плечо и выговорилъ спокойно:

— Давакось тулупъ и сапоги, а достальное — Господь съ тобой. Намъ не треба въ вашей амуничк, и продать-то нельзя не покупаютъ. A вотъ тулупчишко и сапожки — это можно.

Оба мужика стали растегивать съ крючковъ тулупчикъ и едва успли снять его съ оробвшаго Шепелева,— какъ одинъ изъ нихъ, бородатый, ахнулъ и бросился бжать опрометью съ моста въ сторону. Молодой парень пустился за нимъ. Въ ту же минуту, изъ-за угла, шибкой рысью, появилась и приблизилась тройка лошадей и большія сани.

Шепелевъ невольно бросился на встрчу санямъ, крича: ^:

— Стой! Стой!

Тройка остановилась, но кучеръ крикнулъ ему:

— Пошелъ съ дороги! Раздавлю! Меня не ограбишь, а то вотъ господа изъ ружьевъ убьютъ! ,

Но сидвшіе въ саняхъ поднялись на своихъ мстахъ и, приглядвшись, очевидно, поняли настоящее положеніе дла.

— Нтъ, Степанъ, т воры, а это преображенецъ. Они убжали съ платьемъ его. Вонъ они….

Шепелевъ быстро приблизился къ санямъ и увидлъ въ нихъ двухъ молодыхъ офицеровъ въ полузнакомыхъ, ему мундирахъ, такъ какъ онъ еще не привыкъ распознавать гвардейскіе полки. Это были измайловцы или кирасиры.

— Сдлайте милость, заговорилъ молодой человкъ, взволнованнымъ голосомъ, не оставляйте меня! Меня сейчасъ ограбили. Вы удете, они опять меня догонятъ. Да и далеко идти, озябнешь въ одномъ сюртук.

Оба офицера, крайне моложавые на видъ, казалось, чуть не по семнадцати лтъ каждый, зашептались между собой и вдругъ начали громко хохотать. Смхъ этотъ былъ на столько неожиданный, веселый и дтски искренній… что Шепелевъ самъ чуть не улыбнулся.

— Ну, садитесь, нечего длать. Довеземъ и будемъ вашими спасителями. Вдь вы, кажется, не простой солдатъ, вы рядовой изъ дворянъ?

— Да-съ.

— Ну вотъ я и права! вымолвилъ офицеръ и вдругъ будто смутился, но тотчасъ же засмялся звучнымъ, почти дтскимъ смхомъ.

Шепелевъ не замтилъ ничего, влзъ на облучекъ около кучера и себя не помнилъ отъ радости. Мысленно онъ клялся никогда боле пшкомъ не ходить къ Тюфякинымъ. Тройка двигалась небольшою рысью, такъ какъ узкая дорога не позволяла хать шибче, ибо пристяжныя то и дло проваливались въ мягкомъ снгу.

— И какъ это тутъ однимъ ходить по ночамъ? заговорилъ кучеръ.— Я вотъ сказывалъ, моя правда и вышла, обернулся онъ въ сани.— Вотъ видите, барыня… охъ, тьфу!.. баринъ. Видите, баринъ, говорилъ я: скверное тутъ мсто, воровское. Первый разъ похали и вотъ одного уже упасли. A въ другой разъ поди, и насъ кто ограбитъ и коней отобьетъ. И прощай, лошадушки.

— Ну, перестань, не болтай! — выговорилъ другой офицеръ, молчавшій до тхъ поръ.

Голосъ его показался Шелелеву еще мягче, звучне, еще боле юношескій, нежели голосъ перваго, и вдобавокъ со страннымъ акцентомъ, выдававшимъ будто не русское происхожденіе.

Шепелевъ, окончательно прійдя теперь въ себя, обернулся съ своимъ новымъ знакомымъ и сталъ всматриваться въ нихъ. Оба офицера были дйствительно крайне моложавы, а второй, сейчасъ заговорившій, былъ замчательно красивъ собой. Не смотря на то, что мсяцъ скрылся снова за тучи, Шепелевъ могъ разглядть обоихъ, и лицо второго офицера показалось ему необыкновенно оригинальнымъ. Въ особенности большіе глаза и тонкія, черныя, какъ смоль, брови поразили его. Эти брови и глаза напомнили молодому человку портретъ пріятельницы его матери, который всегда вислъ у нея въ спальн. А пріятельница эта была родомъ не русская, а грузинская княжна.

‘Совсмъ та матушкина пріятельница,— подумалъ Шепелёвъ.— Красавецъ офицеръ! Вотъ кабы мн быть такимъ!’*

Офицеры зашептались снова между собой и вдругъ опятъ начали смяться. Въ эту минуту мсяцъ скользнулъ изъ-за облака, и на улиц стало снова свтло, какъ днемъ.

— Ну, однако, послушайте, сударь солдатъ, выговорилъ первый офицеръ.— Садитесь, какъ слдуетъ, лицомъ къ конямъ. Нечего насъ такъ разглядывать. Сглазите, пожалуй, вмсто благодарности, что мы васъ захватили.

Шепелевъ отвернулся, какъ ему приказывали, и вдругъ странная мысль пришла ему въ голову. Ему показались эти офицеры подозрительными.

‘И совсмъ будто по пятнадцати или четырнадцати лтъ каждому’, подумалъ онъ.

Между тмъ, начались улицы Петербурга, дорога сдлалась сразу вдвое шире. Кучеръ припустилъ тройку во всю рысь, и воскликнулъ:

— Эхъ! не любо безъ бубенчиковъ. Точно вотъ воры демъ, ворованное веземъ, либо конокрады, чужую тройку угнали.

— Я теб ужь сказала, не болтай,— раздался строгій голосъ второго офицера.

И затмъ тотчасъ-же Шепелевъ услыхалъ за спиной своей новый звонкій залпъ хохота.

— Я теб сказалъ, не болтай,— повторилъ-тотъ же красавецъ офицеръ.— Еслибъ я былъ гнвный баринъ, я бы тебя за болтовню прогналъ,— продолжалъ офицеръ, какъ бы умышленно громко и съ разстановкой, будто желая обратить вниманіе на свои слова.

Шепелевъ, сидвшій рядомъ съ кучеромъ, замтилъ. какъ тотъ ухмыльнулся и потрясъ головой, какъ бы говоря:

— Охъ ужь вы, затйники!

Они хали шибко и вскор были ужь около Итальянскаго дворца. Затмъ повернули на Невскій проспектъ и быстро доскакали до площади, гд налво показалась небольшая церковь — казанскій Соборъ. Здсь, тотъ-же красивый офицеръ, очевидно, владлецъ саней, остановилъ кучера и обратился къ Шепелеву.

— Ну, господинъ солдатъ, слзайте и бгите домой. Шибко бгите, вамъ надо согрться. A то застудитесъ и заболете, и умрете! И тогда не стоило мн васъ спасать.

— Слушаю-съ.

— Вамъ непремнно надо жить, я вамъ это приказываю! полушутя вымолвилъ офицеръ, когда Шепелевъ слзъ съ облучка и сталъ предъ санями.

— Спасибо вамъ, господа, отъ всей души благодарю, съ чувствомъ вымолвилъ Шепелевъ, кланяясь.— Если бы не вы. Богъ всть, что бы было. Убили бы, пожалуй, меня.

Красивый офицеръ наклонился изъ саней и протянулъ Шепелеву руку. Юноша, привыкшій, по обычаю, цловаться, здороваясь и прощаясь, или просто кланяться, не зналъ, что значитъ эта протянутая рука.

— Дайте руку, сказалъ офицеръ.

Шепелевъ, недоумвая, протянулъ руку и маленькая ручка сжала ее. И не выпуская ея, офицеръ проговорилъ съ своимъ страннымъ акцентомъ:

— Послушайте, если мы съ вами гд-нибудь встртимся, то вы не дивитесь и не ахайте! Потомъ, объ этомъ случа не только не говорите при мн, но даже не кланяйтесь мн и не узнавайте меня, будто я вамъ незнакомъ и будто никогда мы съ вами не видались. Поняли вы меня?

— Понялъ, недоумвая и нершительно произнесъ Шепелевъ.

— И не кланяйтесь и ничего не говорите со мной.

— Слушаю-съ.

Офицеръ принялъ руку и погрозился пальчикомъ со словами:

— Если вы не исполните этого, меня узнаете, разболтаете все, то вамъ будетъ очень дурно! Я извстенъ лично государю, тотчасъ же ему пожалуюсь, и васъ вышлютъ вонъ изъ столицы. Клянусь вамъ Святой Маріей, что я не шучу. Такъ врно, все исполните?

— Будьте покойны. Да мы нигд, никогда и не встртимся. Я нигд не бываю и никого не знаю. Ни единой души не знаю во всемъ Петербург.

— Вотъ какъ? Почему-жъ, господинъ-нелюдимъ?

— Я только очень недавно пріхалъ въ столицу поступить на службу. A родни у меня здсь нтъ. Прежде у меня была родственница въ Петербург, Мавра Егоровна Шувалова, пріятельница покойной государыни. Она была рожденная Шепелева, и мое имя тоже Шепелевъ. A теперь я ни души не знаю и мы, врно вамъ сказываю, нигд повстрчаться п можемъ.

Шепелевъ замолчалъ, а офицеръ пристально смотрлъ на него своими красивыми глазами и будто раздумывалъ о чемъ-то. Этотъ юноша рядовой, совершенная противоположность его самого, т. е. блокурый и голубоглазый красавецъ, очевидно, теперь привлекъ вниманіе черноброваго офицера.

— Неужели вы во всей столиц совершенно никого не знаете?

— Ни единаго человка изъ чужихъ. Только дядя Квасовъ, у котораго я живу, да одинъ рядовой нашего полка, съ которымъ познакомился на дняхъ, а больше ни души не знаю.

— Вы и живете у этого дяди? Какъ вы сказали имя?

— Квасовъ. У него и живу.

— Гд?

— На квартир около ротнаго двора… Ахъ еще есть! ахнулъ вдругъ Шепелевъ.— Невста моя…. ея семейство.

— Вотъ какъ! вымолвилъ, звонко разсмявшись, офицеръ. Про невсту и забыли. И, не спуская глазъ съ лица Шепелева, онъ снова будто задумался вдругъ объ чемъ-то внезапно пришедшемъ на умъ.

Но тотчасъ прійдя въ себя, онъ выговорилъ:

— Ну, Степанъ, ступай домой! Прощайте, господинъ женихъ. Помните вашу спасительницу отъ грабителей.

Сани тронулись, Шепелевъ стоялъ и смотрлъ, недоумвая. Вдругъ ряженая красавица обернулась изъ саней къ нему и крикнула, когда лошади уже подхватили:

— A можетъ быть и до свиданья!

Затмъ Шепелевъ услыхалъ тотъ-же смхъ веселый и громкій. Сани скрылись, а молодой рядовой все стоялъ неподвижно на томъ-же мст, не смотря на пробиравшій его морозъ, и, наконецъ, выговорилъ:

— Вотъ удивительное происшествіе! Вдь это еще удивительне, чмъ миска на Голштинц! Еще занимательне самого даже моего нихтмихта. Разскажу дяд. Ахъ нтъ, ужъ лучше не разскажу, обожду, а то вдь какъ грозился! Чудные офицеры, точно будто барыни ряженныя… A что если и впрямь барыни, а не офицеры? Вдь онъ и сказалъ: спасительницу помнить, стало быть, кого же… его самого. Стало быть, онъ выходитъ: она. Вотъ ужь это подлинно, настоящія чудеса!!…

Однако, не смотря на мечтанія молодого малаго, морозъ окончательно пробралъ его, и онъ съ мста бросился бжать, во весь духъ къ квартир дяди. И только пробжавъ около версты, онъ почувствовалъ, какъ члены его полузамерзлые снова отошли, и снова ему стало немного тепле.

Разумется. когда Акимъ Акимычъ встртилъ племянника на крыльц, полуодтаго. красноносаго, посинлаго, то ахнулъ и вскрикнулъ:

— A тулупъ?!…

— Сграбили, дядюшка! почти весело воскликнулъ Шепелевъ, врываясь, мимо Квасова, въ теплый корридоръ.

— Какъ сграбили?

— Да такъ, дядюшка, сняли, спасибо, самъ цлъ ушелъ, да не замерзъ на дорог.

— Въ Чухонскомъ Яму?

— Да, дядюшка.

— Ну, и чудесно! Вотъ теперь безъ теплаго платья и маршируй, озлобился Акимъ Акимычъ.

— Другое сошьемъ. Что жъ длать…

— Другое! Нтъ, шалишь… не дамъ. Въ поставщики Чухонскому Яму идти хочешь! Вдь опять снимутъ, коли по ночамъ будешь болтаться къ невст. Скажи на милость,— обида какая! воскликнулъ снова Акимъ Акимычъ.

Не смотря на распросы дяди, Шепелевъ ни слова не проронилъ о своей удивительной встрч и спасеніи.

XXI.

Шепелевъ даже во сн увидлъ ряженаго офицера, даже какъ видлъ! Офицеръ этотъ поцловалъ его…. Шепелевъ ахнулъ и проснулся отъ волненія. Съ этого дня и часа юноша не переставая сталъ думать о незнакомк, поразившей его своей красотой. И разумъ, и сердце были сразу порабощены ею…

Утромъ, посл ротнаго ученья и посл перваго урока нмецкаго языка у Державина, Шенелевъ, проходя дворъ, былъ вдругъ остановленъ капитаномъ своего полка Пассекомъ. Этого офицера онъ только видалъ, но никогда не случалось ему съ нимъ разговаривать.

Шепелевъ зналъ, что это одинъ изъ лучшихъ и уважаемыхъ въ полку офицеровъ. Пассекъ же зналъ, что новый рядовой тоже изъ дворянъ и живетъ у вновь переведеннаго къ нимъ лейбъ-компанца Квасова, котораго онъ не взлюбилъ и съ которымъ онъ былъ въ холодныхъ отношеніяхъ. Случилось это вслдствіе чрезмрной строгости Квасова къ солдатамъ, которыхъ вообще офицеры держали крайне свободно и даже чрезъ мру баловали всегда.

Первый офицеръ полка, недавно произведенный государемъ въ подполковники, генералъ-прокуроръ и фельдмаршалъ старый князь Никита Юрьевичъ Трубецкой и вс старшія офицеры подавали примръ легкаго отношенія къ тому, что недавно, по примру Фридриха, стали называть заморскимъ словомъ и говорили: воинскій дисциплинъ. У русскаго человка въ родномъ язык — и слова такого не нашлось.

Пассекъ, при вид Шепелева, первый, противъ обыкновенія, издали поклонился ему в. быстро подойдя, заговорилъ неспокойнымъ голосомъ:

— Я очень радъ, что повстрчался съ вами, государь мой. Я шелъ къ вамъ съ просьбой. Вы были въ ту ночь на часахъ у принца Жоржа вмст съ Державинымъ?

— Точно такъ-съ.

— Правда-ли, что я слышалъ отъ этого рядового на счетъ внезапно явившагося ночью къ принцу офицера Голштинскаго войска?

— Сущая правда.

— Въ кастрюл?

— Да-съ, т. е. въ эдакой большой чашк — серебряной…

— Вы знаете его имя… Но наврное!… Не по слухамъ!

— Его назвалъ при насъ камердинеръ принца. Это капитанъ или ротмейстеръ Котцау.

— Такъ это точно! Такъ это истинно! съ волненіемъ выговорилъ Паесекъ, пытливо глядя въ лице юноши:— Котцау, фехтмейстеръ прусскій? Вы слышали сами это имя?!

— Да-съ.

— Прізжій недавно изъ Германіи?

— Ну, этого я доподлинно не могу вамъ…

— Но имя Котцау? прервалъ Пассекъ, видимо смущенный.— Вы хорошо помните? Это главное, что я желалъ бы знать отъ васъ.

— На счетъ этого я наврно могу вамъ доложить, потому что когда я былъ потомъ позванъ къ принцу въ кабинетъ, то онъ, говоря съ нимъ…

— Какъ въ кабинетъ?! Такъ вы были у принца? Державинъ этого не сказалъ. Ради Создателя разскажите мн все…

Шепелевъ сталъ было разсказывать подробно, но Пассекъ въ волненіи перебилъ его и спросилъ.

— Пожелаете ли вы услужить мн и моимъ пріятелямъ Орловымъ?… Это дло, сударь, важне, чмъ вы полагаете.

— Все, что будетъ вамъ угодно приказать мн, отвчалъ Шепелевъ.

— Вы мн сдлаете великую послугу, если согласитесь не медля хать со мной къ Орловымъ и передать имъ самолично все, что вы знаете, все что было въ ночь. Тамъ мы васъ разспросимъ подробно обо всемъ…

Шепелевъ, слыхавшій уже про братьевъ Орловыхъ, и про то, что у нихъ на квартир вчное сборище всхъ шалуновъ и озорниковъ гвардіи, колебался, боясь выговора отъ дяди Квасова, за посщенье такой отптой компаніи. Съ другой стороны, его самолюбію льстила мысль побывать въ обществ извстныхъ въ столиц щеголей офицеровъ.

Бывать у Орловыхъ — значило быть хватомъ и, конечно, ни одинъ рядовой изъ дворянъ не бывалъ у нихъ.

— Орловы будутъ очень рады познакомиться съ вами. Они славные ребята, сказалъ Пассекъ, видя что Шепелевъ колеблется.— Вы, наконецъ, можете и не ходить къ нимъ посл. Я васъ прошу теперь похать, чтобы лично передать имъ подробности дла, очень для нихъ важнаго.

Шепелевъ мысленно махнулъ рукой на дядю Квасова. Онъ отчасти уже собирался доказать названному дяд на дл свою самостоятельность и желаніе начать жить своимъ разумомъ. Онъ согласился и они похали.

Чрезъ полчаса кучеръ Пассека остановился у большого дома банкира Кнутсена, помщавшагося на самомъ углу Невскаго проспекта и Большой Морской, рядомъ съ старымъ зимнимъ дворцомъ, который выходилъ угломъ къ Полицейскому мосту.

Когда оба они входили по лстниц, то издали уже слышенъ былъ веселый гулъ голосовъ.

— Агафонъ! вс господа дома? спросилъ Пассекъ показавшагося старика лакея.

— Вс-съ. Пожалуйте! сказалъ тотъ, снимая шубы съ гостей.— И хорошее дло, что вы прибыли, Петръ Богдановичъ. Безобразничанью помшаете.

— A что? усмхнулся Пассекъ.

— A вотъ войдите, увидите. Ноги ломать себ хочетъ Григорій Григорьевичъ. Да и махонького Владиміра-то Григорьевича искалчитъ. Ужь его-то бы не трогали. Сейчасъ вотъ черезъ полдюжины стульевъ выдумали прыгать… мало вишь трехъ…

Пассекъ вмст съ Шепелевымъ вошли въ большую горницу. Когда дверь отворилась, гулъ голосовъ цлаго десятка офицеровъ, хохотъ и споръ,— все прекратилось сразу отъ новаго незнакомаго лица рядового преображенца.

— А? Богданычъ! Здравствуй Петра. Иди! Богдыханычъ! Здорово!… И его тоже заставить надо!… раздались голоса отовсюду.

Шепелевъ, нсколько смущаясь, озирался кругомъ, старался угадать хозяевъ, но Пассекъ тотчасъ познакомилъ его съ тремя офицерами, головами выше всхъ остальныхъ и назвалъ ему Орловыхъ: цалмейстера Григорія, преображенца Алекся и семеновца едора.

Затмъ Пассекъ прибавилъ громче, какъ-то налегая на слова:

— Господинъ Шепелевъ, племянникъ нашего капитанъ-поручика Квасова — и живетъ съ нимъ вмст.

Шепелевъ замтилъ, что кой-кто изъ офицеровъ переглянулись, а нкоторые изъ нихъ изъ-томъ числ Алексй Орловъ, слегка нахмурились.

— Чмъ прикажете угощать, сударь? спросилъ Шепелева Григорій Орловъ, настоящій хозяинъ квартиры, такъ какъ братья его жили по близости полковъ.

Пассекъ перебилъ его и, объяснивъ, что Шепелевъ явился по его личной просьб, просилъ всхъ внимательно прослушать въ чемъ дло.

— Разскажите, пожалуйста, подробно все, что вы видли и знаете. Только зовите того гольштинскимъ офицеромъ, а фамиліи не называйте, сказалъ онъ Шепелеву.

Молодой человкъ сталъ разсказывать, смущаясь немного, такъ какъ вс офицеры окружили его, разглядывали и внимательно слушали.

Тутъ были измайловцы: два брата Рославлевы и Ласунскій: семеновцы: едоръ Орловъ и Всеволожскій, преображенцы: Барятинскій, Баскаковъ и Чертковъ и конногвардейцы Хитровъ и Пушкинъ. Самые старшіе изъ всхъ лтами, маіоръ Рославлевъ и капитанъ Ласунскій, стали ближе всхъ къ Шепелеву и, прерывали его несвязный разсказъ вопросами…

Наконецъ, Шепелевъ, разсказывая, дошелъ до того пункта, когда его потребовали къ принцу. Алексй Орловъ нетерпливо перебилъ его разсказъ и воскликнулъ, обращаясь къ Пассеку…

— Ну, что жъ тутъ любопытнаго?… Ну, мы!… Гриша и я! Мы сами сегодня всмъ разсказали. Ласунскій давно ужь знаетъ. Ну, жаловаться пріхалъ. Ну и чортъ съ нимъ!

— А кто онъ такой? спросилъ Пассекъ.

— Ротмейстеръ какой-то голштинскій! сказалъ Григорій Орловъ. ,

— Фехтмейстеръ Котцау! крикнулъ Пассекъ, какъ бы вдругъ разсердившись.

— Что?! Кто?! Какъ?! загудло десять голосовъ,

Алексй Орловъ, отошедшій было къ окну, молніей обернулся назадъ.

— Сла-а-вно!! воскликнулъ онъ во все горло и треснулъ въ ладоши. — Сла-а-вно!! Прізжій фейхтмейстеръ! Первый ему блмнъ русскій, да комомъ.

— Фридриховскій Котцау? выговорилъ Григорій Орловъ, тихо и видимо смущаясь.

— Да врно ли это, сударь мой, допрашивали Шепелева Ласунскій и едоръ Орловъ.— Врно ли вы помните фамилію?…

Шепелевъ поручился за достоврность… Веселыя лица постепенно нахмурились и вс озабоченные окружили двухъ братьевъ, виновниковъ исторіи, Григорій Орловъ слегка измнился въ лиц.

— Это очень дурно! выговорилъ Ласунскій.— Я даже не понимаю, какъ принцъ до сихъ поръ ничего съ вами не сдлалъ.

— Я и сообразить сразу не могу, что будетъ теперь! воскликнулъ Пассекъ.— Онъ только-что пріхалъ, представился государю, и ужь получилъ отъ него чинъ русскаго маіора.

— Онъ прямо пріхалъ отъ Фридриха! замтилъ кто-то.

— Государь за него не только тебя, Григорій Григорьевичъ, велитъ судить, а и всмъ вамъ, да и намъ съ вами, не сдобровать… сказалъ старшій Рославлевъ.

— Скоре ршайте! Что длать? Скоре! заговорило нсколько человкъ.

— Ты куда? воскликнулъ Пассекъ, увидя Алекся Орлова въ шляп.

— Я? Къ Трубецкому и къ Скабронскому.

— Зачмъ?

— Я беру на себя одного! Буду Никиту Юрьевича, а не захочетъ, то графа Скабронскаго — просить тотчасъ хатъ со мной замолвить словечко гетману, а тотъ пусть отправится къ принцу и, пожалуй, къ самому государю. Нечего мшкать. A вы свое длайте….

— Погоди!… Надо…

— Нечего годить, крикнулъ Алексй Орловъ уже въ дверяхъ.— Держите совтъ и длайте свое. A покуда вы тутъ будете мыслями разводить, я побываю и у Трубецкаго, и у гетмана и, прежде всего, у Скабронскаго! A вы-то, чмъ болтать-то. хали бы тоже сейчасъ къ княгин Катерин Романовн, прибавилъ онъ, обращаясь къ Пассеку и Ласунскому.

— Обожди, Алеша, дай сговориться путемъ. Графъ Скабронскій трусу отпразднуетъ и только тебя по губамъ помажетъ, сказалъ едоръ Орловъ.

— Помажетъ, такъ и я мазну тоже, знаю чмъ. Ну, будьте здоровы, гутъ морхенъ! махнулъ рукой Алексй Орловъ и вышелъ.

Оставшіеся заспорили. Всякій предлагалъ свою немедленную мру. Явившійся въ горницу Агафонъ предложилъ даже хать мириться съ Котцау, хоть деньгами его закупить, если можно.

Но Григорій Орловъ только рукой отмахнулся отъ предложенія стараго дядьки.

Шепелевъ замтилъ, что онъ стсняетъ совтующееся общество, что многіе шепчутся, отходя въ углы, къ окнамъ. Наконецъ, онъ увидлъ нечаянно, что самъ Пассекъ сдвинулъ брови и мотнулъ на него головой едору Орлову, когда тотъ громко посовтывалъ брату немедленно хать просить заступничества у государыни.

Шепелевъ откланялся со всми и вышелъ изъ квартиры.

XXII.

— Экая обида! бурчалъ Алексй Орловъ, перезжая Неву по пути на Васильевскій островъ. — Надо же было налетть намъ на фехтмейстера самого. Ахъ дьяволъ! Встимо, коли эта бестія Скабронскій захочетъ просить гетмана, то все будетъ ладно. Да захочетъ ли? Онъ только недавно еще лихорадкой въ пяткахъ хворать пересталъ…

Графъ Скабронскій, къ которому халъ Орловъ, былъ не древняго рода и птенецъ Императора Великаго.

Онъ говорилъ всегда про себя, что онъ столбовой дворянинъ, не зная, однако, что это собственно значитъ. Имя его было Иванъ, отца его звали также Иваномъ, но никто изъ знакомыхъ, а еще мене изъ холопей, издавна не смлъ назвать его Иваномъ Иванычемъ. Холопъ за такое преступленіе былъ бы наказанъ нещадно ‘зжалами’, розгами мочеными въ квас, а то и кошками. Знакомый или пріятель за такую дерзость: неумышленную — получилъ бы строгую отповдь, а умышленную — былъ бы просто выгнанъ вонъ изъ дому.

Графу пожелалось еще въ незапамятныя времена я онъ добился, чтобы вс звали его не иначе какъ Іоаннъ Іоанновичъ. Подъ этимъ именемъ вс и знали старика. И человческій слухъ на столько рабъ привычки, что еслибъ кому-нибудь изъ обширнаго круга знакомыхъ Скабронскаго назвали графа Ивана Иваныча, то врядъ ли кто либо по этому имени догадался и понялъ о комъ идетъ рчь. Да всякому было бы теперь даже и странно выговорить: графъ Иванъ Иванычъ Скабронскій. Старикъ вельможа такъ объяснялъ свою прихоть:

— Святаго такого чтобъ Иваномъ звали и въ святцахъ нтъ! Есть Іоаннъ! Холопъ можетъ быть Иваномъ. Ивашкой, Ванюшкой, а дворянину кличкой зваться не приличествуетъ. Эдакъ, пожалуй, иного назовутъ и Вашюшкой Ванюшковичемъ! A коли есть дворяне, кои позволяютъ, какъ вотъ Неплюевъ, сенаторъ, звать себя Иваномъ Иванычемъ, такъ вольному воля, спасенному рай. Я имъ не указъ и они мн не примръ.

Графу Іоанну Іоанновичу было, по собственному признанію, лтъ 70, на видъ же гораздо мене, а въ дйствительности онъ родился въ годъ смерти царя еодора Алексевича и, слдовательно, ему было теперь около 80 лтъ. Года эти положительно невозможно было дать графу по бодрому и молодцоватому его виду.

Графъ Скабронскій былъ высокій и сухой старикъ, державшійся прямо и какъ-то, надменно, съ крпкими руками и ногами, съ блымъ лицемъ, почти безъ морщинъ. Не даромъ, видно, съ 20-ти-лтняго возраста обтирался онъ ежедневно льдомъ съ головы до пятъ и лъ по утру ячменную кашу, по прозвищу ‘долговчная’, а вечеромъ простоквашу, которую запивалъ большимъ ковшомъ браги, и, чуть-чуть во хмлю отъ нея, шелъ онъ опочивать веселый, бодрый и ласковый съ холопями, а особенно ласковый съ той, которую называлъ ‘лебедь блая’.

У графа Іоанна Іоанновича не было родственниковъ, за исключеніемъ одного внука, полу-родственника. Отца и мать онъ потерялъ еще въ юности и хорошенько не помнилъ, когда именно это случилось, но это и не могло быть интересно.

Когда государь Петръ, посл неудачнаго приступа въ Азову, строилъ суда на рк Воронеж, то въ числ пригнанныхъ на работы мастеровыхъ находились два брата Скабродскихъ, оба подмастерья столяры, родомъ изъ города Романева, Старшему, Стеньк, было 16 лтъ, второму, Ваньк, 13 лтъ. Оба парня оказались въ строеніи искусне многихъ взрослыхъ и мастеровъ. Старшій сдлался близкимъ лицемъ Петра Алексевича и не отлучался отъ него до самой смерти своей. За годъ до кончины Великаго, благодаря брату Степану, любимцу государя, и Иванъ Скабронскій сталъ дворяниномъ и графомъ и долго пережилъ его. A благодаря тому, что держался всегда въ сторон отъ всхъ партій столицы и двора, прожилъ счастливо въ Петербург три четверти столтія. На его глазахъ смнялись государи и государыни, нмцы и русскіе, фавориты и временщики — одни возвышались, другіе падали и узжали въ ссылку, одни вымирали, другіе нарождались… A онъ сидлъ и сидлъ въ Петербург, на Васильевскомъ остров, на набережной Невы, въ своемъ дом и спокойно взиралъ на круговоротъ, совершавшійся около него и на его глазахъ. Судьба другахъ лицъ его научала и воспитывала и онъ пользовался тми уроками, какіе судьба давала Меншиковымъ, Волынскимъ, Минихамъ, Биронамъ, Бестужевымъ.

— Чмъ выше влзешь, тмъ больне свалишься! думалъ и говорилъ Іоаннъ Іоанновичъ.

Не только люди, а даже домъ, находившійся рядомъ съ его домомъ, былъ игрушкой судьбы, а для него образчикомъ времени и назидательнымъ примромъ.

Домъ этотъ, великолпный и богатый, на его глазахъ переходилъ изъ рукъ въ руки — дарился, конфисковался, передавался, опять отбирался. Иногда онъ долго стоялъ пустой и ничей, не принадлежа никому, такъ какъ хозяинъ былъ въ свой чередъ въ ссылк въ Пелым или въ Березов, а новый, фаворитъ или временщикъ, еще хлопоталъ только о пріобртеніи конфискованнаго. Домъ этотъ, будучи, наконецъ, конфискованъ у сосланнаго Миниха, обратился въ больницу.

— Слава теб Господи! сказалъ графъ, узнавъ объ этомъ.— Авось ныншняго моего сосда никуда не сошлютъ. Хоть и не веселъ этотъ сосдъ, да все лучше, чмъ нмецъ какой, съ которымъ изъ-за одного сосдства Какъ разъ тоже угодишь на Блое море.

Графъ, бывшій на служб всю жизнь ‘по долгу дворянскому’, ничмъ не заявилъ себя ни при воинскихъ, ни при статскихъ длахъ, но былъ по-очереди хорошъ со всми временщиками и хорошо принятъ ко всмъ очереднымъ дворамъ.

И такъ прожилъ онъ до седьмого царствованія.

У графа не было ни одного врага во всю его жизнь, но за то въ восемьдесятъ лтъ отъ роду онъ не имлъ, да и припомнить не могъ въ прошломъ ни одного истиннаго друга.

Онъ былъ мастеръ водить хлбъ-соль со всякимъ и быть вчно въ доброй пріязни со всми, держась и не очень далеко, и не очень близко. Когда же обстоятельства побуждали высказаться, то онъ предпочиталъ зассть дома и слечь въ постель, сказываясь хворымъ. Приказавъ запереть ворота, онъ боллъ покуда событіе совершалось… боллъ, какъ говорили: ‘лихорадкой въ пяткахъ’.

Такъ проболлъ онъ при ссылк Меншикова, за время пытокъ и казни Волынскаго. Точно также опасно хворалъ онъ первые дни посл ссылки Бирона, а равно и во дни ареста правительницы Анны съ младенцемъ императоромъ.

Царствованіе ‘дщери Петровой’ было самое пріятное, спокойное и выгодное для графа Іоанна Іоанновича. Онъ былъ осыпанъ милостями императрицы, и какъ братъ ‘птенца’ Петра Великаго, былъ сдланъ генераломъ, сенаторомъ и подполковникомъ Семеновскаго полка. И въ первый свой пріздъ въ сенатъ, новый сенаторъ предложилъ воздвигнуть золотую статую государын. Сенатъ единогласно присоединился къ этому предложенію, но царица отклонила отъ себя эту честь.

За это же время случилось три нравственныхъ переворота въ его жизни.

Во первыхъ, не знавъ дружбы, онъ вдругъ дйствительно позналъ дружбу, привязавшись искренно и сердечно къ гетману графу Кириллу Разумовскому. Затмъ, второй переворотъ былъ тотъ, что графъ пріучилъ себя черезъ силу нюхать табакъ, потому что получилъ отъ императрицы великолпную табакерку, осыпанную брилліантами и яхонтами съ ея изображеніемъ въ вид нимфы. Подобный же портретъ имлъ отъ государыни только одинъ графъ Алексй Григорьевичъ Разумовскій, на яблок изъ агата, украшавшемъ трость.

Третье событіе въ жизни графа Скабронскаго или переворотъ, случившійся съ нимъ, произошелъ еще въ послдній годъ царствованія Анны Іоанновны. Графъ, будучи уже шестидесяти лтъ отъ роду, всми силами и всми слабостями себялюбивой души своей, предался, какъ младенецъ безгласный, въ руки очаровательницы. Вс остальныя, до этой, были рабынями графа. Но и это продолжалось не долго, такъ какъ ‘владычица’ его умерла вскор.

Подъ конецъ своего царствованія, императрица Елизавета, вря въ честность графа, собиралась назначить его на одну изъ самыхъ выгодныхъ должностей въ имперіи, при которой мудрено было не сдлаться лихоимцемъ, а именно на должность генерала кригсъ-коммисара. Малоспособность, лнь и года графа заставляли ближайшихъ ей людей препятствовать этому назначенію, но государыня была сердита на Глбова и упорно стояла на своемъ. Однако дло окончилось проще. Графъ самъ на отрзъ отказался отъ мста ‘за преклонными годами’. Дальновидный Іоаннъ Іоанновичъ разсчелъ, что больная и все слабющая государыня долго не проживетъ, стало быть, наступали минуты, въ которыя придется ему снова запирать ворота на запоръ и ‘хворать’, такъ какъ вс ожидали, что наслдникъ престола начнетъ гнать все Елизаветинское и гнуть на нмцеву сторону. Пойдутъ опальные, ссылки, конфискаціи и херы, т. е. уничтоженіе многаго, появившагося на свтъ въ предыдущее Царствованіе. Графъ къ тому же боялся за себя боле чмъ когда-либо, потому что считался въ числ любимцевъ Государыни, былъ другъ и пріятель Разумовскихъ и врагъ (на сколько могъ только быть имъ, на словахъ) всхъ своихъ и заграничныхъ нмцевъ.

Въ самое Рождество, посл обда, при извстіи о кончин императрицы, Іоаннъ Іоанновичъ сразу тяжко захворалъ, заперъ ворота, приказалъ дворн ‘прикурнуть’ и не дышать. И въ темномъ, неосвщенномъ дом своемъ онъ услся съ одной свчей и то въ опочивальн, окнами выходившей не на Неву, а во внутренній дворъ.

Не велвъ никого пускать, онъ особенно наказалъ не пускать во дворъ ни своего друга гетмана, ни кого либо изъ его людей съ посылкой ли, цидулей, или съ чмъ бы то ни было.

На этотъ разъ графъ хворалъ и недужился еще усердне и даже въ постель ложился, чутко прислушиваясь ко всякому слуху въ город, къ малйшему шуму на улиц и у воротъ. Онъ заперся такъ крпко и боллъ такъ долго и прилежно, что нкоторые его знакомые, хорошо знавшіе это его ‘колно’ при всякой перемн правительства, все-таки подумали наконецъ, что старикъ и воистину умираетъ. Однако, предъ масляницей графъ узналъ о нежданныхъ милостяхъ и щедротахъ новаго императора и ему стало полегче. A узнавъ главное, т. е., что братья графы Разумовскіе не похали и не подутъ ‘глядть гд солнце встаетъ’, а спокойно проживаютъ въ своихъ дворцахъ, оставаясь въ тхъ же званіяхъ гетмана и фельдмаршала — графъ Іоаннъ Іоанновичъ сразу выздоровлъ. Велвъ отворить ворота и запрягать свою громадную карету цугомъ самыхъ великолпныхъ въ столиц вороныхъ коней, онъ въ парадномъ кафтан, во всхъ орденахъ и даже съ табакеркой въ карман выхалъ изъ дому… Но онъ ужь поразнюхалъ во время своего хворанія къ кому теперь поближе подвинуться и отъ кого подальше отодвинуться.

Графъ Скабронскій прежде всего отправился во дворецъ и былъ принятъ государемъ равнодушно.

— Ни шатко, ни валко, ни на сторону! выразился о пріем этомъ самъ графъ.— Тужить не тужи, а ликованіе отложи.

Отъ государя графъ прямо похалъ къ прибывшему вновь принцу Жоржу, затмъ къ графу Воронцову, отцу фаворитки, а оттуда уже къ другу своему гетману.

Добрый графъ Кирилла Григорьевичъ не былъ сердитъ на осторожнаго друга вельможу, а весело встртилъ и обнялъ пріятеля. Облобызавъ его, малороссъ выговорилъ, хитро ухмыляясь:

— Ну поздравляю, батя, съ новымъ монархомъ. Паки на Руси воцарился Петръ. Отъ Петра и до Петра прожилъ ты. Можешь помирать теперь.

— Родяся во дни великаго Петра, друже мой,— горько помирать будетъ во дни махонькаго! шепнулъ графъ, озираясь кругомъ себя.

Однако, на другой же день графъ прямо отправился въ ceнатъ и внесъ предложеніе: монарху начинающему свое царствованіе столь великими щедротами, ‘какъ вольность дворянская’ и уничтоженіе ‘слова и дла’, подобаетъ немедленно воздвигнуть въ столиц золотую статую!

Единогласно и громогласно присоединяясь къ предложенію товарища — господа сенаторы подумывали про себя:

— Заладила Маланья! Хоть бы новенькое что надумалъ!

Глбовъ повергъ къ стопамъ Монарха ршеніе сенаторовъ. Юный государь отказался тоже отъ предложенія статуи и отвчалъ:

— Лучше золоту дать боле полезное назначеніе. Я самъ моими дяніями воздвигну себ нетлнный памятникъ въ сердцахъ подданныхъ!…

XXIII.

Помимо внука посл старшаго брата графа Степана, у Іоанна Іоанновича теперь не было никакой родни и когда напрашивался кой-кто къ нему въ родню, то онъ говорилъ прямо:

— Я твой финтъ смкаю, голубчикъ. У тебя съ моими помстьями да угодьями родство отыскалось….

Женатъ графъ не былъ ни разу и дтей боковыхъ никогда тоже не имлъ. Схоронивъ многихъ ‘вольныхъ женокъ’ и будучи еще пятидесяти лтъ, сталъ онъ жаловаться, что ‘слабая баба родиться начала на Руси* и ршилъ, наконецъ, сочетаться законнымъ бракомъ, но не на сдобной какой двк, а на такой, которая бы ‘крпка’ была и духомъ, и тломъ. Много стали сватать невстъ именитому и еще бодрому богачу-вельмож, но онъ былъ разборчивъ и все искалъ и выбиралъ,— выбиралъ и колебался.

‘Все сдобны, а не крпки’!

Наконецъ, однажды, будучи въ Новгород проздомъ въ жалованное имніе, увидлъ онъ въ собор одну двицу, усердно молившуюся за обдней и подумалъ было, что вдругъ негаданно нашелъ воплощеніе своей мечты. Молившаяся была такъ велика и дородна, и румяна, и здоровенна, что, стоя предъ царскими вратами, совершенно заслоняла собой дьякона на амвон.

Графъ, посл обдни, подошелъ къ старушк, стоявшей около двицы, и познакомился съ ней. Об оказались новгородскія дворянки, не богатыя, однако родовитыя…. Но заговоривъ съ ‘крпкой двицей’, которая общала по виду не умереть такъ же легко, какъ умирали его вольныя женки, графъ Іоаннъ Іоанновичъ узналъ, что мечты его разбились въ прахъ…. Двица оказалась страдающею ‘отъ глаза’ съ самаго дтства, почти съ колыбели, Ее сглазили маленькою лихіе люди.

На вопросы графа объ двиц, старушка, оказавшаяся ея теткой, охотно отвчала подробно:

— Она у насъ сглажена, ваше сіятельство. Не говоритъ ничего.

— Да хоть малость-то самую? спросилъ графъ, думая про себя: ‘И доброе дло. Болтушкой не будетъ’.

— Ни-ни, государь мой, ниже сть и пить попросить не уметъ. Мычитъ или пальцами кажетъ. Нмая.

‘Это бы еще не бда! сообразилъ про себя графъ, любуясь румяной великаншей.— Что нужно — пойметъ.’

— И не слышитъ тоже ничего! продолжала тетка, соболзнуя.

— И глухая! воскликнулъ графъ.

— Глухая, государь мой.

— Да хоть малость-то самую слышитъ! умолялъ уже почти графъ Іоаннъ Іоанновичъ.

— Ни тоись, ни сориночки не слышитъ! Хоть въ ухо ее тресни, не услышитъ…

Графъ вздохнулъ и развелъ руками.

‘Не судьба’! подумалъ онъ досадливо. Нмую да глухую сдлать графиней Скабронской — казалось ему срамнымъ дломъ. Будь она богатющая и сановитая двица — а онъ мелкота, однодворецъ какой — тогда бы можно еще. И людямъ было бы не смшно и не зазорно, а такъ, въ его положеніи — дло выходило не покладное.

— A какъ звать?

— Агафья, по отечеству Семеновна.

— Агафья Семеновна. Да. Обида! повторялъ про себя графъ, глядя въ румяное и пухлое лице двицы. И сдобна, и крпка была двица, чего больше. Показалась она графу малость дурковата, но за то лице все такое блое и алое, здоровое да веселое…. Стоитъ она, глядитъ на него, да смется. Малость пучеглаза — да это не лихъ. Малость какъ будто ротозя — да это бы тоже не лихъ. Лтомъ мухи въ ротъ залзутъ — да это что-жъ!… Развелъ Іоаннъ Іоанновичъ руками, поклонился обимъ и вышелъ изъ собора съ досадой на сердц. Не будь двица глухонмая, то чрезъ мсяцъ была бы его законная жена. Съ той поры, вернувшись въ Петербургъ, Іоаннъ Іоанновичъ и смотрины невстъ бросилъ. Посл новгородской двицы, вс петербургскія казались ему и тощи, и жидки, и худотльны, и поджары и вс, какъ сказывается: макарьевскаго пригона!

— Обойдусь и безъ супруги, коли Богъ не веллъ найти подходящую. A жениться на хворобной какой, чтобъ умерла — не стоитъ того.

За это время въ жизни графа былъ только одинъ, какъ увидимъ дале. крупный, любопытный случай: появленье изъ Франціи родного внука парижанина. Раздлавшись съ этимъ внукомъ и единственнымъ законнымъ наслдникомъ и въ то же время бросивъ совсмъ мысль о женитьб, графъ позвалъ своего перваго дворецкаго Масея и любимаго человка Жука (какъ было его имя при святомъ крещеніи — никто не зналъ), веллъ имъ созвать всю дворню, начиная отъ повара и поварихъ и кончая послднимъ ‘побгушкой’ Афонкой, которому было четырнадцать лтъ.

Около сотни дворовыхъ собрались въ залу и стали рядами по стнамъ, пуча глаза на барина и не зная драть ли ихъ согнали, или обдариватъ.

— Должно бытъ драть, по тому случаю, что нын не Рождество и не Пасха.

Графъ вышелъ изъ опочивальни въ сопровожденіи засдателя и повытчиковъ изъ суда, слъ въ кресло на возвышеніи и сказалъ:

— Слушайте, мои врные рабы, и ты, Масей, отвтствуй мн за нихъ, потому что не годно за разъ всмъ имъ горланить. Срамно будетъ слушать, да и оглушатъ, черти. Ну, Масей, говори, люблю ли я васъ, моихъ врныхъ холопей, царемъ и великимъ императоромъ мн жалованныхъ и Богомъ мн подвластныхъ? Ну, люблю ль и милостью моей взыскиваю ли по мр служенья каждаго?

— Любишь, родной и именитый графъ, ваше сіятельство? кормилецъ и поилецъ нашъ, бойко и громко отвчалъ Масей наканун выученное и вдолбленное ему въ голову, самимъ Іоанномъ Іоанновичемъ.

— Обидлъ ли я кого когда?

— Николи сего не видывано и не слыхивано было, именитый графъ.

— Училъ ли я васъ, когда нужда была?

— Училъ, батюшка, училъ. На томъ теб душевно благодарствуемъ.

— Отдамъ ли я отвтъ Богу, что забывалъ и пренебрегалъ учить васъ уму-разуму?

— Нтъ, родимый. Въ семъ ты не гршенъ, завсегда училъ.

— Ну, любите ль и почитаете ль вы меня, вашего господина?

Гулъ глухой пошелъ по зал, холопы, не стерпя вопросовъ такихъ необычныхъ — заговорили вдругъ. не смотря на запрещенье, но графъ не разгнвался.

— Ну вижу, что любите… Слушайте же, что честь будутъ вамъ вотъ эти кровопійцы! показалъ графъ на засдателя и повытчиковъ. — Ну крючокъ, прочисти глотку и чти.

Чиновникъ откашлялся и началъ читать.

Чтеніе продолжалось долго.

Иныхъ отдльныхъ словъ и цлыхъ страницъ тетради изъ желтоватой бумаги врные слуги графскіе не поняли совсмъ. но все содержанье и смыслъ тетради поняли ясно, хотя сразу не поврили и думали, что баринъ глаза отводитъ, и себ на ум — затялъ что-то преэхидное. Должно быть сейчасъ посл чтенія, всхъ передерутъ, а то и совсмъ что-нибудь необыкновенное выйдетъ.

Тетрадь оказалась завщаніемъ графа, которое гласило, что посл его смерти вс вотчины и имнія его отходятъ во владніе различныхъ монастырей. Дворовые же люди, начиная съ дворецкаго Масея и кончая побгушкой Афонькой, получатъ вольную и большое денежное награжденіе.

Масею приходилось тысяча рублей, лисья шуба и все платье, а Афоньк 25 дублей и два холста.

— Слышали? воскликнулъ графъ въ конц чтенія.— Отвчай вс….

— Слышали! рявкнулъ стоустый пучеглазый зврь.

— Ну, кровопійца, читай загвоздку…. обернулся графъ къ засдателю суда.

Чиновникъ прочелъ еще страницу, въ которой говорилось, что если графъ умретъ въ поко и благоденствіи, и если утшительнаго житія его будетъ еще лтъ хоть десять, и будетъ ему мирная кончина,— то оное его завщаніе будетъ нерушимо исполнено. Если же кончина графа будетъ, чего Боже избави,— отъ руки злодя и татя, лихаго человка, или даже отъ покуса собаки, выпаденія изъ рыдвана, сокрушенія конями, отравленія зельемъ, яствами, наварками, или отъ какого иного несчастія, въ которомъ будетъ повиненъ хоть одинъ кто-либо изъ дворовыхъ — то завщаніе сіе силу свою получаетъ таковую, каково есть писаніе вилами по вод.

Въ начал никто, кром Масея — ничего не понялъ изъ этой выдумки графа, но затмъ въ теченіе нсколькихъ дней холопы поняли что надо беречь барина всячески, что слово его крпко. И если онъ скончается мирно, не отъ бды какой, а своею графскою, отъ Господа Бога уготованною смертію,— то вс они будутъ и вольные и награждены рублями на разживу.

Съ той поры дворня берегла своего барина, какъ зницу ока, и съ каждымъ годомъ все боле и боле ублажала, леляла и въ глаза ему глядла.

XXIV.

Черезъ три дня посл того, какъ Шепелевъ побывалъ у братьевъ Орловыхъ, въ квартир цалмейстера Григорія снова собрались въ сумерки его пріятели Ласунскій, Пассекъ и братья Всеволожскіе.

На этотъ разъ ни закуски, ни веселья, ни разныхъ ребяческихъ затй не было, вс сидли угрюмые, въ особенности самъ хозяинъ, который былъ даже сильно смущенъ и взволнованъ.

— Что мы? Наплевать на насъ! повторялъ онъ безъ конца.— И сошлютъ не бда! Везд люди живутъ, и черезъ стулья везд прыгать можно, и на медвдей здить можно и красавицы водятся не въ одномъ Петербург. A дло наше? Все дло пропадетъ, а Богъ всть, можетъ быть, оно бы и выгорло.

Орловъ узналъ наканун, что государь былъ будто бы, сильно разгнванъ, узнавъ объ исторіи съ Котцау.

Любимецъ Фридриха, фехтмейстеръ, профессоръ всевозможныхъ фехтованій на разныхъ оружіяхъ, былъ присланъ отъ прусскаго короля государю, такъ сказать въ подарокъ, для обученія русскихъ войскъ, которыя, по выраженію новаго государя, умли теперь ловко драться только на кулакахъ. И вдругъ этотъ фехтмейстеръ, едва успвшій представиться государю и вступить въ должность, только-что начавшій давать уроки фехтованія самому старому и слабосильному принцу Георгу, былъ оскорбленъ самымъ дерзкимъ и смшнымъ образомъ, двумя офицерами той самой гвардіи, которую пріхалъ преобразовывать.

Вс коноводы нмецкой партіи въ Петербург или, какъ называли ихъ вообще, ‘голштинцы’, были ли они офицерами потшнаго голштинскаго войска или были просто нмцы — вс вознегодовали и заволновались. Эта партія, увеличивавшаяся не по днямъ, а по часамъ и пріобртавшая все большее и большее значеніе при двор, имла во глав своей принца Георга и ненавистно или презрительно относилась ко всмъ выдающимся личностямъ той партіи, которую теперь уже начинали называть свысока лизаветинцами. Лизаветинцемъ считался вліятельный сановникъ прошлаго царствованія, оставшійся теперь какъ бы за штатомъ, въ род двухъ братьевъ Разумовскихъ, лизаветинецъ былъ, конечно, и лейбъ-компанецъ Квасовъ и т. п. Наконецъ, лизаветинцемъ обзывался всякій, кто не зналъ и не хотлъ учиться по нмецки, всякій, кто косо поглядывалъ на офицера или солдата голштинскаго войска, всякій, кто не скрывалъ тщательно своего сочувствія къ молодой императриц.

Офицеры кружка Орловыхъ, боле чмъ кто либо изъ гвардіи, считались тоже лизаветинцами. Григорій и Алексй Орловы были кром того коротко извстны многимъ нмцамъ своею родовой непостижимой силой и поэтому многіе храбрецы голштинской партіи постоянно праздновали трусу предъ ними и, разумется, искренно ненавидли ихъ за это.

Оба брата, удивительно красивые собой, легко нравились, а цалмейстеръ Григорій постоянно имлъ всякаго рода приключенія съ разными красавицами Петербурга и не мало нашлось въ столиц мужей, которые тоже присоединились къ яростнымъ врагамъ двухъ провинившихся богатырей.

Наконецъ, оба брата, широко мотая состояніе, недавно полученное по наслдству, пользовались извстнаго рода популярностью. Во всякомъ случа, когда Орловы прозжали по улицамъ Петербурга, то имъ простолюдины чаще и охотне ломали шапку направо и налво, чмъ при прозд самого принца Жоржа. Къ довершенію всего, Орловы были невоздержны на языкъ, шутили и острили такъ мтко и хлестко, что и этимъ нажили себ не мало тайныхъ и явныхъ враговъ.

Теперь многіе возликовали, когда стало извстно, что оба брата будутъ арестованы и затмъ высланы, по крайней мр,въ Вологду или Кострому на жительство.

Въ это утро въ квартир Григорія Орлова было совщаніе, какъ избгнуть ареста, ожидаемаго ежеминутно. Уже часъ, какъ совщались они, но ничего придумать не могли. Вс ихъ поздки по городу, упрашиванія разныхъ сановниковъ, братьевъ Разумовскихъ, графа Скабронскаго, княгини Дашковой, воспитателя наслдника престола, Панина, ни къ чему не привели. Никто не ршался изъ лизаветинцевъ, чувствовавшихъ и подъ собой не твердую почву при новомъ царствованіи, хать хлопотать за двухъ добрыхъ малыхъ, но отъявленныхъ и неисправимыхъ озорниковъ.

Пассекъ и Всеволожскій испробовали наканун послднее средство, т. е. ршились просить — черезъ старика канцлера Воронцова — заступиться передъ Государемъ саму графиню Воронцову и тоже привезли извстіе, что дочь отказала отцу просить о помилованіи у государя. Впрочемъ, одновременно они узнали, что фаворитка, дйствительно, просила государя, но онъ отказалъ и, не желая, чтобы въ Петербург было извстно, что онъ способенъ когда либо и въ чемъ либо отказать Воронцовой, посовтовалъ ей отвчать, что она и не просила его. Молодые люди сидли теперь угрюмые подъ поразившимъ ихъ ударомъ.

— Да, кабы знать это, говорилъ Алексй Орловъ,— я бы теперь согласился на четверинки стать у этой бестіи прощенія просить. Хоть на себя самъ надну такую же миску, да цлый мсяцъ въ ней буду по Петербургу разъзжать. Да что говорить! — махнулъ онъ рукой, на все пойду, всякую подлость сдлаю и стыдно не будетъ, потому буду знать, что не изъ малодушества длаю, а ради дла, ради того, что намъ важне собственной шкуры и что отъ нашей ссылки прахомъ пойдетъ. Хоть вы и общаетесь не дремать, прибавилъ онъ, глядя на пріятелей, а все-жъ-таки, какъ ни говорите, а безъ братьевъ и безъ меня вамъ будетъ много мудрене. Мы бол васъ въ эту складчину-то даемъ… Вы положили любовь, усердіе… вотчины, у кого он есть… A мы вдь и головы кладемъ, на тотъ случай, что нужда въ нихъ будетъ.

На это никто не отвчалъ, всякій понималъ отлично, что это правда и если орловская квартира опустетъ, если три богатыря о двухъ головахъ каждый, имвшіе много враговъ въ столиц, но за то имвшіе и много друзей, будутъ сосланы, то кружокъ расползется и великая затя, о которой они теперь такъ часто совщаются и мечтаютъ, канетъ на всегда въ воду. Григорій Орловъ всталъ, походилъ по комнат и выговорилъ, наконецъ, раздражительно:

— И этого стараго хрыча Агаошки нигд нтъ, точно на смхъ! Съ утра ничего не лъ. Просто хоть думай, что его допрежде насъ арестовали. Никогда съ нимъ за десять лтъ службы таковаго не бывало.

— Да гд онъ? выговорилъ Алексй.

— Гд? То-то и есть, гд? Съ утра провалился, какъ сквозь землю.

едоръ Орловъ отправился въ сосднія комнаты, затмъ и на дворъ, очевидно съ тмъ, чтобы поискать старика лакея, но вернулся, не найдя его нигд.

— Давай сами себ состряпаемъ что-нибудь пость, выговорилъ Григорій,— можетъ быть, коли сошлютъ, куда Макаръ телятъ не гонялъ, да безъ гроша денегъ, такъ придется и безъ того въ повара наниматься къ какому-нибудь нмецкому князю или барону.

— Въ ссылочныхъ мстахъ таковыхъ теперь нту! замтилъ Пассекъ.

Молодежь невольно разсмялась и поднялась съ мстъ.

И, не смотря на то, что въ это утро, конечно, имъ было не до веселья, Орловы со смхомъ, сопутствуемые пріятелями. вышли въ буфетъ и начали таскать изъ шкафовъ все, что попадалось, —бутылки и състное.

Но въ ту минуту когда очищались шкафы и полки холодной кладовой, вдругъ надъ молодыми людьми раздался громовой голосъ:

— Это что? Ншто это можно? Ахъ головорзы, разбойники!

И Агаонъ въ тулуп и шапк, багрово-синій отъ мороза, очутился среди молодежи.

— Куда ты провалился, старый хрычъ? сердито выговорилъ Григорій.— Ну, давай скорй закусить, чуть было голодомъ не уморилъ. Куда ты провалился? А?

— Стало-быть нужно было, гнвно воскликнулъ Агаонъ.— A вамъ все-жъ-таки не рука лазать, да шарить въ моихъ шкафахъ. И посуду переколотите, да безпорядицу еще такую надлаете, что въ мсяцъ не разберешься! Это еще что? Пошелъ, пошелъ! Не тронъ! Не дамъ! крикнулъ онъ на Алекся Орлова, отнимая у него блюдо съ остатками гуся и капусты.

— Ну, полно, оошка! угрюмо вымолвилъ Алексй, уступая однако блюдо старому лакею.— Круто вдь приходится, не до смху, брать, и прибираться теб не придется тутъ. Сегодня же мы подъ арестъ махнемъ, а тамъ и въ ссылку.

— Должно быть! Такъ мы въ ссылку и похали! шалишь, паренекъ! Густо хлебать хочешь. Пускай другіе дутъ! Не на то я васъ махонькими сморкаться училъ въ платочки, да теплой водичкой раза по два въ день подмывалъ… A теперь вишь вы въ ссылку подете!…

Молодежь примолкла и прислушалась къ словамъ старика.

— Разднусь вотъ, отогрюсь, подамъ всмъ закусить, да и поясню, какъ вамъ озорникамъ изъ бды вылзти… Вотъ серебряныя миски на головы-то вздвать умете, а чуровать себя не умете. Мн же приходится васъ выручать!

Такъ какъ старикъ дядька никогда зря не болталъ и не шутилъ въ серьезныя минуты жизни своего Григорія Григорьевича, то каждое слово Агаона имло теперь особенное значеніе. Никогда еще такія слова его не оказывались потомъ пустяками. Это знали даже вс пріятели Орловыхъ, и теперь вдругъ вся молодежь, побросавъ, кто тарелку, кто ножикъ, кто соусникъ, окружила стараго дядьку.

— Что ты, оошка? выговорилъ Алексй Орловъ первый, подходя и пытливо вглядываясь въ замороженное лицо старика.— Ты, смотри, не балуй, врно сказываю, не до смху намъ.

— Ну, ладно, учи больше. Уходите наперво отсюда. Вишь все переворошили какъ! Принесу закусить и разскажу кой-что новешенькое.

— Да ты гд былъ-то? подступилъ Григорій Орловъ.

— A былъ тамъ, гд меня нту, Григорій Григоричъ. И вы тоже чудны. Ншто со мной когда бывало, чтобъ я спозаранку сбжалъ со двора, не давъ вамъ покушать, такъ, ради бездлья? Эхъ вы, то-то вотъ! Я за утро-то столько дловъ передлалъ, что у меня въ голов теперь вьюнъ вьюномъ. Дайте передохнутъ, говорю, и все выложу.

Офицеры вышли снова въ гостинную, недоумвая переглядывались, но невольно пріободрились и начали шутить. Братья Орловы боле другихъ начали надяться, что лакей дядька что-то выдумалъ или узналъ новое. Но они все-таки чувствовали, что за соломенку хватаются.

— Да вретъ просто, замтилъ Пассекъ.

— Нтъ, Петръ Богданычъ! отозвался Алексй.— Не знаете вы нашего ошку. Онъ зря никогда рта не разинетъ, когда намъ не до смху.

— Вотъ чудное-то дло будетъ, замтилъ едоръ Орловъ, всегда молчаливый и самый хладнокровный изъ всей компаніи, если пестунъ устроитъ дло, которое у насъ не выгорло. даже Елисавета евта… Романовна ничего не смогла.

И вдругъ, сообразивъ будто нелпость этого, едоръ Ордовъ махнулъ рукой и прибавилъ:

— Эка пустяковина! И мы-то дураки тоже. Весь Петербургъ обшарили и ничего не сдлали, а тутъ вдругъ, нашъ старый хрычъ Агаошка что-нибудь надумалъ.

— Конечно, пустяки, угрюмо отозвался Ласунскій. Но Алексй пристально взглянулъ въ глаза брата Григорья и выговорилъ:

— Ну а ты, Гриша, что думаешь?

Григорій развелъ руками и тихо вымолвилъ:

— Да я-то знаю, что оошк случалось мн такія дла обдлывать, что самъ Фридрихъ кабы узналъ, такъ за своимъ нмецкимъ ухомъ почесался бы и позавидовалъ.

Чрезъ нсколько минутъ Агаонъ, понукаемый Алексемъ Орловымъ, не столько ради закуски, сколько ради того, чтобы узнать поскоре принесенныя имъ всти, накрылъ столъ и подалъ кушанье. Вс услись, исполняя упрямое требованіе дядьки прежде откушать, и стали сть, весело и охотно. Агаонъ сталъ около стула своего любимца, Григорія Григорьевича, и началъ, какъ бывало всегда въ серьезныхъ случаяхъ, длать ему допросъ.

— Ну! знаете-ли вы кого мы нарядили въ Красномъ Кабачк? началъ онъ медленно и съ самодовольствомъ.

— Ну, здравствуйте! воскликнулъ Алексй.— Какъ всегда! началъ оошка съ Адама. Иди прямо къ длу, пытатель! Вдь эдакъ завсегда, только дыбковъ да плетей не хватаетъ, а то бы чистый застнокъ вышелъ, какъ у Бирона бывало.

— A ты попридержи-ка языкъ,огрызнулся Агаонъ.— Плети да застнокъ припуталъ…

— Да нельзя-же, оошка, съ Адама начинать.

— Съ какого теб Адама? Что ты гршишь? Я объ голштинц спрашиваю.

— Оставь его, Алеханъ, ты вчно мшаешь и дло оттягиваешь. Пускай хоть съ Адама начинаетъ, да только чтобы толкъ вышелъ. Онъ у насъ умница!

— Вотъ то-то! Да! отозвался Агаонъ.— И прималкивай, обернулся онъ къ Алексю.— Вы ему прикажите вс прималкивать, а то и впрямь до вечера не кончу. Ну слушайте, Григорій Григоричъ. Кого вы въ миску-то нарядили, знаете-ли?

— Знаю давно, голштинецъ, т. е. фридриховскій посланецъ, фехтмейстеръ Котцау, покорно приготовился отвчать на допросъ Григорій Орловъ, какъ будто все боле чуя, что Агаонъ принесъ, если не спасеніе, то отсрочку ожидаемаго съ часу на часъ ареста.

— Ну, ладно, вотъ онъ это и есть пущенный гонцомъ отъ Хредлиха. Ну, вотъ, покуда вы бгали по Питеру, да просили заступничества у разныхъ вельможъ, я сидлъ у себя въ прихожей и свое дло надумалъ. Ваши-то вс заступники при Лизавет Петровн зубасты были, а нон вс хвосты поджали. A нон, доложу я вамъ, вся сила въ нмц. Вы не ухмыляйтесь, я хоть и крпостной вашъ холопъ, а это мн сдается врно. Вотъ я и надумался, дай думаю я, черезъ своихъ пріятелей, тоже холоповъ, свою канитель заведу. Ну, вотъ я третій день и мыкаюсь, изъ дома пропадаю, а нын съ зари провалился. Вонъ Алексй-то Григорьичъ, по своему ребячеству и малымъ годамъ, небось, подумалъ, что молъ Агаонъ запоемъ запилъ. Не пивши никогда за всю жизнь, теперь изъ кабака не выходитъ. Хитеръ, вдь!!

Алексй Орловъ былъ немногимъ моложе брата и ему шелъ уже двадцать седьмой годъ, но Агаонъ упрямо считалъ его парнишкой сравнительно со своимъ бариномъ, героемъ многихъ битвъ. Алексй всегда огрызался полушутя на старика за это искреннее убжденіе, что онъ еще молокососъ. Теперь едва только Алексй открылъ ротъ, какъ старикъ поспшилъ прибавитъ:

— Не прикажите ему болтать, пусть помалкиваетъ, покуда всего не выложу.

И Агаонъ въ мельчайшихъ подробностяхъ разсказалъ, какъ онъ съ однимъ изъ пріятелей, лакеемъ графа Воронцова, отправился въ гости въ людямъ принца Жоржа, и даже познакомился съ господиномъ Михелемъ.

— Только ужь больно въ себя ушелъ, прибавилъ Агаонъ, рукой не достанешь. Вельможа будто отъ того, что прынцу сапоги чиститъ.

Затмъ отъ Жоржа, направленный пріятелями, Агаонъ нанялъ пару лошадокъ и отправился прямо въ Ораніенбаумъ.

— Когда? воскликнули вс въ одинъ голосъ.

— Встимо нон, прямо оттуда,— и ямщика еще не разсчиталъ, ждетъ внизу.

Старикъ началъ было разсказывать, какъ хромаетъ правая лошадь, какъ ногу себ зашибла гд-то, но молодежь прервала старика въ нетерпніи.

— Ну, ну, не томи, воскликнулъ Григорій,— неужто же былъ у самого Котцау?

— У него у самого.

— Да зачмъ?

— За дломъ.

— Да за какимъ дломъ? Къ нему-то?….

— A вотъ, слушайте. Пріхалъ, розыскалъ его. Нанялъ это онъ въ Рамбов фатеру самую тоись мщанскую, десять рублевъ въ мсяцъ платитъ. Ладно, думаю, хорошо,— это намъ на руку, стало-быть нмецкихъ-то деньжищъ мало, съ собой не привезъ, а русскими еще не разжился.

И Агаонъ въ первый разъ сначала своего повствованія ухмыльнулся весело и въ ладоши ударилъ.

— Ну, вотъ, вошелъ я. Два у него солдата ихнихъ, рейтера, такіе, что въ Красномъ Кабачк были, токмо другіе,— перемнилъ. При тхъ-то знать ему стыдно,— видли его ряженымъ. Сначала они меня пущать не хотли, чуть было не стали въ шею гнать. Я не иду, поясняю — барина надо, а они подлецы, встимо, по-русски хоть-бы теб вотъ одно слово: что ни разинутъ ротъ, все свой хриплюнъ. Зашумли мы! Вдругъ, отворяется дверь и входитъ, кто-же бы вы думали? Я такъ и прислъ отъ радости! Анчуткинъ!

Оба братья Орловы,недоумвая, взглянули на стараго дядьку.

— Какой чортъ Анчуткинъ? Я не знаю, отозвался Григорій Орловъ, нетерпливо слдившій за разсказомъ дядьки и ожидавшій конца повствованія.

— Анчуткинъ, забыли? Вашего покойнаго родителя священника сынишко. Онъ у насъ махонькимъ въ дом бывалъ, собирали было его тоже въ семинарію, обучали, въ дьяконы полагать думали, а онъ теб не тутъ-то было, вмсто дьяконовъ, удрамши, въ солдаты сдался. И махонькимъ-то самъ себ амуничку все стряпалъ да ребятишками на сел командовалъ. Ншто не помните, какъ Анчуткинъ съ компаніей своей приступомъ дьячиху въ бан взялъ? Еще вашъ покойный родитель всхъ тогда ихъ пересчь веллъ.

— Ну, ну, не помню. Говори, что же дальше?

— Да ншто вы не смекаете?

— Ничего не смекаю.

— Анчуткинъ, стало-быть, при этомъ нмц состоитъ, ну, въ деньщикахъ — что-ли. Изъ нашихъ-то христолюбивыхъ воиновъ перешелъ, окаянный, въ голштинцы.

— Ну, ну! .

— Ну вотъ, какъ мы съ нимъ увидлись, такъ оба и ахнули и давай цловаться. Потомъ это вышли изъ дому, выбрать себ мстечко, гд побесдовать, ушли за дрова, да тамъ и присли… И въ полчаса времени все ваше дло и обдлали.

— Да какъ? какъ? Говори! закричали почти вс.

— Какъ? A вотъ какъ. Есть у васъ двсти аль триста червонцевъ, вотъ сейчасъ на столъ класть?

— Что-жъ, неужто-жъ откупиться можно? воскликнулъ Григорій Орловъ.— Неужто денегъ возьметъ Котцау?

— A почему-жъ это ему и не взять? вдругъ какъ бы обидлся Агаонъ.

— Не можетъ быть, оша, это все пустое. Тебя твой Анчуткинъ надуетъ, деньги положитъ въ карманъ и не говоря даже съ Котцау. И будемъ мы въ дуракахъ.

Агаонъ обозлился на мнніе барина и всхъ остальныхъ офицеровъ, утверждая и клянясь всми святыми, что вся сила въ томъ, чтобы заплатить Котцау за обиду двсти или триста червонцевъ.

— Да не возьметъ онъ ихъ! воскликнулъ Алексй Орловъ. — Фофанъ ты, ошка! Не ожидалъ я отъ тебя! Слъ въ лужу. A я было думалъ, ты и впрямь что-нибудь путное надумалъ. Фофанъ!

— Вдь вотъ спорщикъ! воскликнулъ Агаонъ.— Да ты ншто съ этимъ голштинцемъ говорилъ? A я говорилъ.

— Съ кмъ? Съ Котцау?! воскликнулъ Григорій Орловъ. Котцау ты видлъ?

— Встимо видлъ, онъ же мн и сказалъ, сколько возьметъ.

Офицеры повскакали съ мстъ.

— Такъ эдакъ бы и говорилъ! загудли голоса, со всхъ сторонъ.

— Говорилъ?… Вонъ этотъ вотъ озорникъ ншто дастъ что путемъ сказать? Знай перебиваетъ, показалъ онъ на Алекся Орлова.— Николи не дастъ ничего путемъ разсказать. Слушайте!

Объясненіе свое Агаонъ закончилъ такъ, что снова веселый гулъ, смхъ и крики раздались въ квартир Орловыхъ. Онъ передалъ свой разговоръ съ Котцау, которому онъ былъ представленъ Анчуткинымъ. Ротмейстеръ, конечно, тотчасъ же признавшій старика, сначала, по выраженію Агаеона, остервенился.

— Думалъ ужь я, опять меня бить начнетъ, однако нтъ, Анчуткинъ залопоталъ ему по-ихнему…

— По-нмецки? спросилъ кто-то.

— То-то, по-нмецки. Оттого и въ голштинцы попалъ, что обучился въ войну по-ихнему. Прыткій малый.

— Ну, ну, разсказывай…

— Ну вотъ, Анчуткинъ, полопотамши съ нимъ, мн и говоритъ: дло это сладиться можетъ, баринъ согласенъ получить триста червонцевъ за обиду, только чтобы это никто не зналъ, а узнаетъ кто про это, то онъ откажется. A деньги эти чтобы я ему самолично отъ васъ передалъ. Ну, и доложу я вамъ, Григорій Григоричъ, не люблю я нмцевъ — смерть, но доложу я вамъ, что этотъ самый Котцау, какъ мн сдается, не надуетъ.

— Чортъ его душу знаетъ! Можетъ и надуетъ! замтилъ Ласунскій.

— И авто не все, продолжалъ старикъ.— Слушайте. Окромя эфтова, еще онъ требуетъ, чтобы вы значитъ обои, вы, да вотъ и озорникъ этотъ, обои прощеніе у него просили передъ разными самовидцами. Чтобы при семъ и голштинскіе были мейнгеры и наши всей гвардіи офицеры.

— Ну и это онъ брешетъ!… вскрикнулъ Григорій Орловъ.

— Пустое, въ ту же минуту обернулся къ брату Алексй:— что ты болтаешь, Господь съ тобой! Да я на четверинкахъ къ нему подойду и прощеніе просить буду. Не ради себя, а ради поважне чего. A вотъ, когда будетъ на нашей улиц праздникъ, такъ мы его въ холщевый мшокъ битьемъ обратимъ за это свое ныншнее посрамленіе.

— Не могу я, замоталъ головой Григорій,— ей-Богу не могу! Попроси я сегодня у него прощеніе, такъ меня такое зло будетъ разбирать, что я на другой же день, чтобы душу отвести,нарочно въ Рамбовъ поду его колотить. Еще хуже будетъ.

Между друзьями начался споръ и офицеры стали доказывать Григорію Орлову, что онъ долженъ согласиться и на примиреніе посредствомъ тайной уплаты денегъ, и на публичное покаяніе.

— Ну, спасибо теб, оошка! воскликнулъ вдругъ Алексй Орловъ и, обнявъ Агаона, который напрасно въ него упирался руками, силачъ взялъ старика на руки, какъ берутъ ребенка и началъ его качать, приговаривая:

— Душка оошка! Душка оошка!

— Брось, брось, убьешь! Пусти, не все сказалъ! не сердясь, а напротивъ очень довольный взмолился Агаонъ.

— Врешь! Все! смялся Алексй Орловъ, продолжая раскачивать старика.

— Ей Богу не все, вотъ теб Христосъ Богъ, не все! главнаго не разсказалъ. Пусти!

— A ну, говори!

И Алексй поставилъ его на ноги.

— Фу, озорной! Закачалъ! Даже въ голов помутилось, тошнитъ какъ на корабл.

Агаонъ прищурилъ глаза, потеръ себ лобъ рукой и выговорилъ:

— Григорій Григоричъ, вдь не все, главное не сказалъ.

— Что еще? Ну! Что? раздались голоса.

— A вотъ что… Только это не я, значитъ, а самъ, онъ сказываетъ — Котцау, говоритъ, что получимши деньги и ваше прощеніе, онъ все жъ таки ничего подлать не можетъ. Какъ онъ ни проси, васъ, значитъ, простить,— васъ ни Жоржъ, ни тамъ во дворц не простятъ, а должны вы все-таки съ своей стороны похлопотать.

— Вотъ теб и здравствуйте! выговорилъ Алексй.

— И приказалъ онъ вамъ, только тайкомъ и опятъ чтобы никто не зналъ, что это онъ васъ надоумилъ… Приказалъ хать просить обо всемъ этомъ дл графиню Скабронскую.

— Что?Что? воскликнулъ Григорій Орловъ:— Скабронскую? Это съ какого чорта? Она-то тутъ при чемъ же? Вотъ и вышелъ нмецъ, дубина. Мы ужь и ддушку ея, и Разумовскихъ, и саму Воронцову просили, а по его, ступай въ Скабронской!

— Стало быть, такъ надо! возразилъ старикъ досадливо.— Это онъ самъ сказалъ, да еще прибавилъ: и непремнно пошли ты господъ къ графин, коли не поврятъ, такъ скажи, что я имъ такъ сказываю. Я дло, молъ, свое портить самъ не стану.

— Да вдь это теб все Анчуткинъ расписывалъ?

— Встимо Анчуткинъ, да вдь я тутъ же былъ и видлъ, что онъ лицомъ длалъ и руками. И опять таки, Григорій Григоричъ, сами знаете, что ужь грха таить, при эдакой бд я на его нмецкомъ хриплюн много понялъ. Не даромъ столько времени выжилъ съ вами на войн.

Григорій Орловъ дйствительно вспомнилъ, что Агаонъ изъ ненависти къ Германіи больше притворялся, что не выучился нмецкому языку, а въ сущности понималъ очень много.

Молодежь стояла вокругъ старика и раздумывала. Все дло, которое сначала показалось очень просто и умно придумано дядькой, теперь оказалось будто испорченнымъ.

— Что тутъ Скабронская, причемъ она тутъ! Она, знай, по баламъ, да по вечеринкамъ летаетъ. Все вранье одно.

— Ну, какъ знаете, почти обидлся Агаонъ.— Я для васъ стараюсь, моя совсть, значитъ, предъ Господомъ Богомъ и передъ вашимъ покойнымъ родителемъ видна, вся на ладони, ни соринки въ ней. A коли слушаться не хотите, ваше дло. Подемъ вмст въ Рогервикъ, а то и къ самодамъ, тамъ насъ и съдятъ. A не съдятъ, такъ самихъ заставятъ людей сть.

Агаонъ, разсердившись, повернулся и ушелъ въ себ въ прихожую.

Офицеры, оставшись одни, долго совщались обо всемъ, что слышали отъ дядьки. Къ вечеру было ршено, однако, не поступать согласно съ тмъ, чему научилъ Котцау.— Осрамитъ подлецъ, оплюетъ только! говорилъ Григорій Орловъ. Заподозрить что либо во всемъ разсказ старика было немыслимо. Григорій хорошо зналъ правдивость своего дядьки, а подчасъ и удивительную находчивость и хитрость. Но вся исторія казалась сомнительной.

Среди общаго унылаго молчанія снова появился старикъ въ горниц и выговорилъ упавшимъ отъ чувства голосомъ:

— Коли вы мн не врите, считаете меня за пустоплета, за предателя, и не хотите длать то, что вамъ говорятъ, то увольте меня, отпустите въ Москву къ Ивану Григоричу, ему служить буду.

И Агаонъ, стоя въ торжественной поз, съ поднятой рукой на Григорія Орлова, вдругъ весь сморщился и слезы въ три ручья полились у него изъ глазъ. Не прошло секунды, какъ старикъ уже рыдалъ, едва держась на ногахъ.

Разумется, Орловы тотчасъ же бросились къ дядьк и стали всячески утшать его.

Агаонъ долго не могъ выговорить ни слова и, наконецъ_?проговорилъ:

— Коли врите, сдлайте все, какъ я сказываю. Смотрите, все устроится. Мн тоже и Анчуткинъ про эту графиню сказывалъ, что она въ этомъ дл помочь можетъ. A почему собственно? Ни за что не хотлъ, подлецъ, сказать: говоритъ — нельзя, родимый, проболтаешься ты, въ Сибирь я улечу.

Послднія слова подйствовали на всхъ. Времена были такія, что именно все странное, таинственное, непонятное, даже повидимому безсмысленное имло значеніе и всякій день случалось услыхать, узнать или увидть въ Петербург диво дивное невроятности и неожиданности.

— A кто жъ его знаетъ, ршилъ вдругъ Григорій Орловъ.— Немудренное, вдь, дло и къ графин създить. Она же пріятельница съ моей….

— Конечно, не мудреное дло!

— Поду, ооша! завтра же поду, сегодня поздно.

— Ну спасибо! поцлуйте меня, выговорилъ Агаонъ.

Григорій Орловъ быстрымъ искреннимъ движеніемъ обхватилъ старика, взялъ въ свою богатырскую охапку и невольно поднявъ его съ полу, разцловалъ въ об морщинистыя щеки. Въ этомъ движеніи сказалось должно быть что-нибудь особенное, незаурядное, потому что кружокъ товарищей, обступившій ихъ двухъ, вдругъ смолкъ и вс лица стали добродушно-серьезны, почти торжественны.

Когда Григорій выпустилъ старика изъ рукъ, черты лица его выдавали внутреннее волненіе.

— Ну, а меня-то?… Ахъ ты Кащей эдакій!… Меня-то не надо? воскликнулъ Алексй, протягивая руки къ старику.

— Ни, ни, ни… Уморился, здилъ. Какъ святъ Богъ, не до баловства… серьезно выговорилъ Агаонъ.

— Да не стану. Ей-ей! Только поцлуемся. Ей-ей!

Старикъ по голосу Алекся понялъ, что тотъ никакой штуки не сдлаетъ съ нимъ и позволилъ себя обнять и поцловать. Но не утерплъ молодецъ и цлуя старика все таки слегка ущипнулъ его сзади.

— Эка, вдь, озорной! проворчалъ старикъ, почесываясь.

XXV.

Старикъ Скабронскій былъ не одинъ въ своемъ род, былъ на свт другой графъ Скабронскій, Кирилла Петровичъ, приходившійся ему внукомъ.

Единственный братъ Іоанна Іоанновича, давно умершій, имлъ сына Петра, который за все царствованіе Анны Іоанновны и Елизаветы Петровны жилъ заграницей, находясь п])и посольств у Кесаря, затмъ онъ женился, вскор потерялъ жену и былъ переведенъ по служб ко двору короля Людовика Х, гд и самъ умеръ, боле десяти лтъ не видавши родины.

Себялюбивый Іоаннъ Іоанновичъ вообще мало интересовался судьбой племянника, его бракомъ, жизнью заграницей и его семействомъ.

Вдруг, лтъ съ восемь тому назадъ, увидлъ онъ у себя въ дом цлую прізжую ‘араву’. Во дворъ въхала великолпная и громадная карета, за ней какой-то фургонъ и затмъ совершенно незнакомыя фигуры и физіономіи, пестрыя и голосистыя, появились въ дом брюзгливаго старика. Оказалось, что по желанію давнымъ давно невиданнаго имъ племянника, умершаго на чужбин, выраженному имъ передъ кончиной, въ домъ дяди былъ привезенъ его собственный внукъ, шестнадцатилтній красивый мальчикъ, не говорившій ни слова по русски. Съ нимъ вмст появилась цлая свита: дядька французъ, очень приличный, другой дядька неизвстной національности съ прескверной физіономіей и затмъ камердинеры, гардеробъ-мейстеры и съ десятокъ какихъ-то иностранныхъ гайдуковъ и казачковъ.

Старый холостякъ мелькомъ слышалъ о женитьб племянника Петра на какой-то богатйшей княжн, дочери какого-то польскаго магната, о покупк имній и домовъ, но никогда своей племянницы не видалъ, о ея смерти не слыхалъ — а тутъ вдругъ является внукъ сирота.

— Вотъ такъ машкерадъ! встртилъ ддушка внучка со свитой и разсмялся досадливо и презрительно.— Бсово навожденіе! — по каковскому же я буду теперь бесдовать съ внученкомъ? И почему собственно ко мн-то прямо вся арава пожаловала! Нешто съ матерной стороны нтъ родни?

Тотчасъ же былъ найденъ переводчикъ французъ и Іоаннъ Іоанновичъ вступилъ въ переговоры съ французскимъ внучкомъ и съ его свитой.

Оказалось, что покойный племянникъ направилъ своего сына и завщаніемъ перевелъ чрезъ банкира все состояніе его къ дяд съ просьбой быть опекуномъ и покровителемъ, ибо богатый мальчикъ оставался круглымъ сиротой. Длать было нечего, Іоаннъ Іоанновичъ прибралъ большія деньги въ рукамъ и оставилъ у себя въ дом внука, но всю его свиту мгновенно спровадилъ со двора. Какъ несчастные французы, дядьки и лакеи, вернулись въ свое отечество, одному Богу извстно.

Іоаннъ Іоанновичъ не далъ имъ ни гроша на обратный путь, а одного изъ нихъ, ‘мусью Шарла’, который сталъ было прекословить, тотчасъ уняли на конюшн.

Разумется, не успли дать мусь пяти розогъ, какъ отъ его воплей вс его товарищи добровольно разсыпались со двора графа Скабронскаго по незнакомой столиц, кто куда попало. Одинъ, говорятъ, со страху бросился прямо въ Невку и ушелъ вплавь. Затмъ нкоторые изъ нихъ нашли себ отличныя мста въ город и остались въ хлбосольной стран.

Найденный въ Петербург переводчикъ женевецъ, подмастерье часовщика, былъ оставленъ въ дом, чтобы служить помощникомъ въ бесд дда со внучкомъ и для того, чтобы развлекать юношу, которому онъ былъ ровесникъ. Большіе капиталы, полученные понемногу съ голландскаго банкира, графъ не оставилъ дома, а тотчасъ же купилъ на имя внука, въ качеств опекуна, нсколько вотчинъ и отличный домъ въ Петербург, полный, какъ чаша.

— Живетъ-то пущай все-таки у меня, ршилъ Іоаннъ Іоанновичъ, а то вдь мальчуганъ взбсится одинъ, слова не съ кмъ сказать. Да подъ моимъ призоромъ дло врне будетъ.

Положеніе юноши Кирилла стало незавидное. Онъ родился въ Вн, затмъ воспитывался и учился въ Париж, и былъ образованне своихъ ровесниковъ, россійскихъ недорослей. Онъ былъ очень недуренъ собой, стройный, даже граціозный въ походк и движеніяхъ. Отецъ обожалъ его, а потерявъ жену, ужасно баловалъ, и онъ въ Париж привыкъ въ такой обстановк, о которой и помину не было, конечно, въ Петербург. Ддушка вдобавокъ сразу нагналъ на него такого страху, что онъ безъ дрожи въ тл не могъ видть его.

Но, помимо этого, и вс впечатлнія юноши въ Россіи были тяжелыя. Все испугало его и все привело въ ужасъ: и снжные сугробы по равнинамъ, и грязные рваные тулупы простонародья, и грязь зазжихъ дворовъ по дорог, которые были вс — tout pleins de b&egrave,tes et d’animaux.

И въ дорог всплакнулъ нсколько разъ юноша, да и теперь. сидя чуть не взаперти въ дом дда, случалось ему плакать. Къ довершенію всего, юноша, не зная ни слова по-русски, не могъ говорить ни съ кмъ. Русская рчь, звучавшая кругомъ надъ его ушами, казалась ему какимъ-то дикимъ рыканьемъ и лаемъ.

— Mais ее n’est pas une langue! восклицалъ онъ, жалуясь своему новому товарищу, по имени Эмилю.— Ее n’est pas une langue, c’est un aboyement de chien!

Эмиль утшалъ юношу, говоря, что ему прежде русскій языкъ тоже казался лаемъ собачьимъ, но что теперь за два года жизни въ Петербург онъ уже сталъ мараковать и понималъ все.

— Языкъ варварскій, конечно, говорилъ Эмиль,— похожъ, дйствительно, на лай, но въ немъ есть отдльныя слова для обозначенія всякаго предмета, также какъ и по-французски. Что хотите можно сказать на ихъ язык, уврялъ онъ.

Но юноша почти не врилъ этому, даже требовалъ доказательствъ и, указывая на разные предметы, спрашивалъ у Эмиля, какъ назвать это по-русски. Эмиль иногда зналъ и, исковеркавъ русское слово, называлъ его, выговаривая на свой ладъ, отчего слово русское еще боле удивляло Кирилла. Иногда же Эмиль не зналъ вовсе спрашиваемаго и, чтобы не ударить лицомъ въ грязь, самъ сочинялъ, или называлъ предметъ на мстномъ горномъ нарчіи окрестностей Женевы.

Такимъ образомъ, привезенный изъ своей второй родины Франціи, въ свое настоящее отечество, которое онъ не зналъ,юноша Кириллъ, избалованный отцомъ, вдругъ сдлался самымъ несчастнымъ существомъ. Дда своего онъ видалъ только за завтракомъ, обдомъ и ужиномъ и то только вначал, вскор же ему стали часто подавать пищу въ комнату, по приказанію дда, потому что брюзгливому графу Іоанну Іоанновичу, прожившему весь свой вкъ одиноко, было непривычно и скоро надоло имть вчно предъ глазами молчаливаго и печальнаго юношу.

Съ перваго же мсяца жизни внука въ дом, онъ далъ ему до сотни прозвищъ. Никогда не называя его по имени, онъ обращался къ нему со словами:

— Ну, ты! фертикъ! финтикъ! парижанская мусья!!

Затмъ онъ долго звалъ его, неизвстно почему, ‘ладеколонъ’ и это прозвище всякій разъ заставляло его самого смяться до слезъ. Юноша только роблъ, краснлъ отъ всхъ прозвищъ и даже на послднее ‘ладеколонъ’ отзывался, какъ если бы оно было имя, данное ему при крещеніи.

Наконецъ, однажды, спросивъ у Эмиля, допущеннаго стоять за столомъ у кресла внучка, графъ узналъ, какъ сказать внукъ по-французски, т. е. ‘petit fils’ и съ этого дня у Кирилла было новое прозвище, которое, однако, мене обижало его.

— А! такъ вотъ что? воскликнулъ Іоаннъ Іоанновичъ:— такъ ты, фертикъ, выходишь мн по вашему: путифицъ! Ну, такъ тебя путифицемъ и звать будемъ.

Смшное и грустное положеніе Кирилла или, какъ звали его въ дом вс люди, ‘графченка’ увеличивалось, конечно, сначала его незнаніемъ русскаго языка, а затмъ, посл упорнаго прилежанія съ его стороны, его нелпымъ и дикимъ русскимъ языкомъ, пріобртеннымъ благодаря урокамъ Эмиля. Брюзгливый ддушка не позаботился доставить внуку настоящаго русскаго учителя. Эмиль скверно говорилъ по-русски, а ужь ученикъ его иногда такія русскія слова произносилъ, что графъ Іоаннъ Іоанновичъ хохоталъ до слезъ и до колики.

Такимъ образомъ, въ однообразной жизни старика, внучекъ изъ Парижа или ‘путифицъ’ сдлался незамтно домашнимъ скоморохомъ, забавой и шуткой. За столомъ, вкругъ котораго стояло всегда десятка два крпостныхъ офиціантовъ съ тарелками, графъ заговаривалъ нарочно и заставлялъ говорить ‘путифица’ только на потху. И самъ каждый разъ хохоталъ онъ безъ конца, иногда болзненно желчно и притворно, и своимъ крпостнымъ офиціантамъ позволялъ фыркать въ руку отъ русскихъ словъ графченка.

Немудрено, что чрезъ полгода затворнической жизни, при отсутствіи кого-либо, съ кмъ душу отвести, помимо Эмиля, который сталъ вдругъ зашибать, полюбивъ россійскую водку, наконецъ при постоянномъ непріязненномъ отношеніи къ нему дда, оскорбляемый и скучающій, бдный путифицъ сталъ чахнуть. Онъ, вроятно, и умеръ бы, если бъ случайно его судьбой не поинтересовалась старушка, дальняя родственница Скабронскихъ, пріхавшая изъ Курска въ Петербургъ по длу тяжебному и навстившая своего важнаго родственника.

Старушка эта была полусвятая жизнью и, конечно, добрйшей души женщина, но хитрая на добро. Она въ одинъ мсяцъ поддлалась къ старому графу, хотя это было трудно и убдила его призвать докторовъ освидтельствовать внучка, и докторовъ не русскихъ, а нмецкихъ, которыхъ въ Петербург было не мало. Старушка объяснила это тмъ, что такъ какъ ребенокъ родился заграницей, то и тльцо его на половину нерусское, стало быть и болзни у него должны быть иноземныя, стало-быть и докторовъ надо чужестранныхъ.

Разумется, старикъ не послушался бы родственницы, но вслдствіе одного новаго обстоятельства Іоанну Іоанновичу самому хотлось совсмъ отдлаться отъ путифица. Онъ вдругъ приревновалъ къ нему, красивому юнош, свою, вновь заведенную ‘вольную женку’, жившую въ дом. Докторовъ позвали, юношу осмотрли, нашли въ немъ признаки начинающейся чахотки и ршили, что его надо отправить жить въ такую землю, гд не бываетъ снговъ и морозовъ.

— И прекрасное дло! воскликнулъ Іоаннъ Іоанновичъ, узнавъ это. Пущай гд родился туда и узжаетъ.

Тотчасъ же Іоаннъ Іоанновичъ снарядилъ своего внука, приставивъ къ нему двухъ дядекъ, одного русскаго изъ своей дворни, другого француза, взятаго изъ магазина съ Большой Морской. Присоединитъ съ нимъ глуповатаго, но добраго Эмиля было нельзя, такъ какъ онъ окончательно спился съ круга за послднее время.

Юноша собрался въ дорогу. За два часа до его вызда со двора въ дальній путь, во Францію, графъ Іоаннъ Іоанновнуь позвалъ къ себ семнадцатилтняго внука и сказалъ ему длинное нравоученіе: какъ себя вести заграницей, слушаться дядекъ во всемъ и отписывать ему аккуратно каждый мсяцъ о своемъ жить-быть. Нравоученіе это сводилось къ тремъ главнымъ пунктамъ: молись чаще Богу, трать меньше денегъ и сторонись отъ женскаго пола.

Разумется, Кириллъ самъ себя не помнилъ отъ радости, что ссылк его и затворничеству конецъ. Старушку, вступившуюся за него, онъ боготворилъ и даже звалъ съ собой тайномъ заграницу. Но она только руками замахала и объяснила, что коли онъ, паренекъ, чуть не померъ въ Россіи, такъ она во Франціи тотчасъ помретъ.

— Всякій живи, гд родился, сказала она,— во всемъ Божьемъ міру такъ, соколикъ мой. На зврьяхъ и на деревцахъ то же видно. Былъ у меня подаренный мн графомъ Разумовскимъ гишпанскій котъ,— года не выжилъ въ Россіи. Посадила я у себя въ вотчин перламутровую грушу римскую,— за одну зиму вс высадки пропали.

Упрашивая старуху хать съ собой, Кириллъ немного хитрилъ,— онъ боялся дда, ненавидлъ его, какъ и всю Россію, но теперь онъ боялся тоже своихъ двухъ дядекъ, какъ русскаго, довольно глуповатаго лакея Спиридона, такъ и вновь нанятаго француза Жоли, фамилія котораго далеко не шла въ его жирному красному лицу. Юноша понялъ, что эти два человка, ему совершенно незнакомые, по прнеазанію дда, будутъ имъ распоряжаться, какъ вздумается, на далекой чужбин. Права и полномочія ихъ надъ нимъ были даны ддомъ полныя и строжайшія, особенно относительно трехъ пунктовъ.

A эти пункты было не равно легко исполнить.

Молиться Богу Кириллу было немудрено, онъ и самъ привыкъ это часто длать съ горя и тоски въ дом дда, хотя тайкомъ отъ дда читалъ не ‘Отче нашъ’ или ‘Врую’, которые и мысленно произносилъ съ трудомъ, а боле близкіе, даже отчасти родные ‘Pater Noster’ и ‘Credo’. Латинскія слова этихъ молитвъ онъ понималъ не боле, чмъ русскія, но привыкъ къ нимъ.

Затмъ — тратить много денегъ онъ не могъ, такъ какъ деньги были поручены Спиридону. Что же касается до третьяго пункта, то онъ былъ юнош совершенно неясенъ, потому что приказаніе дда сторониться отъ женскаго пола Эмиль, по глупости, перевелъ такъ, какъ самъ понялъ, т. е. совсмъ иначе. Эмиль сказалъ, переведя слова графа Іоанна Іоанновича съ русскаго на французскій:

— Ne touchez jamais le plancher.

Ддъ, не понимавшій ни слова по-французски, не исправилъ перевода. Вновь же нанятый французъ Жоли понялъ и перевелъ третью заповдь ддушки:

— Evitez la socit des grandes dames!

Оба варіанта Эмиля и Жоли перепутались въ голов Кирилла и онъ самъ не зналъ, какъ выпутаться изъ бды, чтобы исполнить третью мудреную заповдь.

XXVI.

Перехавъ русскую границу и очутившись въ Польскомъ королевств, а затмъ въ веселой, пышной, красивой Варшав, Кириллъ какъ будто почуялъ вдругъ всми нервами своего существа иной духъ, потянулъ въ себя полною грудью иной, уже боле теплый, почти весенній воздухъ и сразу ожилъ, сразу, щеки его зарумянились, глаза заблестли.

— C’est un petit Paris! — воскликнулъ онъ, прогуливаясь по Краковскому предмстью и по Саксонскому саду. Вдобавокъ, теперь юноша былъ не ‘фертикъ’ и не ‘путифицъ’, а по дорог величали его титуломъ и называли внукомъ русскаго магната, родственникомъ фаворита россійской императрицы. Самъ Кириллъ не отказывался отъ этого.

Черезъ полтора мсяца пути, будучи въ Париж, юноша не только окрпъ, поздоровлъ, развернулся, какъ бы нечаянно для самого себя, не только вышелъ изъ-подъ вліянія и повиновенія своихъ двухъ менторовъ, но даже пріобрлъ вдругъ нкоторое вліяніе надъ ними. Случилось это очень просто.

Жоли былъ жирный и добрый французъ, у котораго была только одна страсть — спать. Всю дорогу, а затмъ и по прізд въ Парижъ, Жоли спалъ и спалъ безъ просыпа. И, вроятно, отъ этого постояннаго сна или отъ праздности и сытой пищи, онъ окончательно отуплъ и соглашался на все, что длалъ и предлагалъ ‘Monsieur le vicomte’, какъ сталъ онъ звать питомца, соглашался онъ на все, вроятно, потому, чтобы не тревожить и не безпокоить своей лни отказомъ или споромъ.

Упрямый, глуповатый, но и грубоватый Спиридонъ, неограниченно и крупно повелвавшій и распоряжавшійся всмъ отъ графчика ему ввреннаго и до послдняго винта въ экипаж, притихъ вдругъ, даже пріунылъ, даже какъ будто струсилъ.

Тотчасъ по перезд границы россійско-польской, во время двухдневнаго пребыванія въ Варшав, холопская важность и хамово упрямство Спиридона много поубавились. Онъ все оглядывался, озирался кругомъ себя, и дико прислушивался къ полуродной польской рчи. И, какъ собака, хотя злая, но попавшая нечаянно въ чужой домъ, обнюхивается, поджимая хвостъ и коситъ злыми, но боязливыми глазами, такъ и Спиридонъ ворчалъ, бранился, нападалъ на графчика, привязывался къ Жоли, но однако, тотчасъ же приходилъ къ обоимъ съ просьбой по-поводу всякаго пустяка.

— Не понимаютъ дьяволы! говорилъ онъ:— тридцать разъ повторилъ, балуются, будто не смыслятъ. Подите, скажите!

Но если въ Польш Спиридонъ иногда вывертывался безъ помощи спутниковъ, то попавъ въ Германію, а, затмъ во Францію, онъ окончательно примолкъ и только неодобрительно покачивалъ головой, почесывалъ за ухомъ и думалъ про себя:

— Вотъ зажора-то! Покомандуй-ка поди! Заслалъ-бы я тебя, обращался онъ мысленно къ барину, графу Іоанну Іоанновичу. — заслалъ бы тебя сюда,— и ты бы тутъ покаяннаго гршника изобразилъ!

Такимъ образомъ, юноша, благодаря обстоятельствамъ и обстановк, благодаря безпробудному сну Жоли и безпомощному состоянію Спиридона на чужой сторон, среди чуждыхъ ему людей, обычаевъ и языка, сразу сталъ независимъ. Кром того, онъ нравственно встрепенулся, ожилъ, воскресъ на тхъ мстахъ, гд родился, провелъ все дтство, воспитывался и сталъ юношей и гд, наконецъ, имлъ пропасть знакомыхъ и друзей покойнаго отца.

Одно только ярмо и было теперь — зависимость денежныхъ средствъ отъ дда, оставшагося тамъ, гд-то далеко среди огромныхъ сугробовъ и страшныхъ морозовъ. Надо было кое-какъ прожитъ еще нсколько лтъ подъ попечительствомъ этого злого дда и жить на гроши, которые онъ высылалъ.

— Когда буду совершеннолтнимъ, мечталъ Кириллъ,— выйду изъ опеки, продамъ заглазно все, что есть въ Россіи и переведу все состояніе во Францію. То же самое, конечно, совтовали ему здсь и друзья покойнаго отца. Нкоторые полагали даже начать процессъ, тотчасъ же освободить юношу изъ-подъ опеки стараго тирана, изверга, ‘Tours de la Neva’, какъ прозвали они теперь Іоанна Іоанновича. И какъ еще недавно Кириллъ былъ щедро награждаемъ ддушкой всякими прозвищами смшными и дурацкими, такъ теперь юноша и его парижскіе знакомые, въ свою очередь, изощрялись въ прозвищахъ и названіяхъ петербургскому дду, который былъ теперь ‘l’our blanc, le vampire, le cyclope, le grand ogre’…

Съ самаго прізда Кирилла на свою полу-родину, т. е. въ Версаль, онъ поселился на томъ же бульвар, гд былъ домъ, въ которомъ онъ долго жилъ, но котораго теперь, конечно, не могъ нанять, не имя средствъ своего отца. Обстоятельства особенно благопріятствовали и петербургскій узникъ, скоморохъ за столомъ дда, сталъ здсь сразу предметомъ всеобщаго вниманія и любезнаго обращенія. Король зналъ его въ лицо и при встрч милостиво кивалъ головой au jeune russe-versaillais. Герцогини и маркизы тоже милостиво улыбались ему при встрчахъ. Вскор, наконецъ, одна изъ нихъ, очень веселаго поведенія, приблизила къ себ красиваго юношу, какъ мимолетный капризъ, и перезнакомила его съ придворнымъ кругомъ, какъ сына всмъ знакомаго, недавно еще умершаго дипломата. Трудно было Спиридону перечить питомцу и обругать его здорово за то, что онъ напримръ засидлся гд-нибудь на вечеринк, когда онъ самъ видлъ, что французскій царь кланялся его графчику.

— Нагрубить ему, разсуждалъ Спиридонъ:— нажалуется онъ на тебя здшнимъ генераламъ, и что будетъ? Тебя жъ и выпорятъ. Говорятъ, анаемы, что здсь вишь не порятъ! Враки! Врно знаю, что у нихъ есть эдакое мсто за нсколько верстъ отъ эвтой Версальи, куда никого не пущаютъ и гд всхъ генераловъ, и дворянъ, и нашего брата лакея не токмо страшнюще порятъ розгами, а головы снимаютъ, и четвертуютъ за десять частей.

Но каково соображеніе было у Спиридона о четвертованіи на десять частей, таково же было его составившееся понятіе о Франціи, Париж, Версали и королевскомъ двор. Онъ сталъ не на шутку бояться своего графчика и ожидать, что онъ какъ-нибудь нажалуется, и его, не говоря худого слова, обезглавятъ или сошлютъ въ какую-нибудь французскую Сибирь на вчныя времена.

И Спиридонъ, чтобы ужиться и не пропасть, сталъ, на сколько умлъ, ласковъ съ графчикомъ. Но и это продолжалось не долго. Какъ Кириллъ чахъ въ Петербург въ дом дда, такъ и Спиридонъ, хотя здоровенный, сталъ чахнуть въ Версал. Да и мудрено было, конечно, безвыходно и невозможно положеніе русскаго хама, костромича по происхожденію, уроженца деревни Степкиной Овражки, сотни разъ битаго и дранаго на вс лады, занесеннаго судьбой мачихой… Куда же? За нсколько шаговъ отъ блестящаго, пышнаго, сказочно великолпнаго двора короля, перваго щеголя своего вка, гуляющаго среди стриженныхъ аллей, бассейновъ, фонтановъ, среди цлой толпы бломраморныхъ статуй, цлой сіяющей толпы придворныхъ. Положеніе Спиридона, разумется, было такое же, каково положеніе таракана пруссака, волею судебъ очутившагося въ изящной бонбоньерк, переполненной разными чудными и душистыми конфектами.

Такъ или иначе, но Спиридонъ началъ чахнуть и слезно началъ просить своего графчика проставить въ цидуляхъ, которыя онъ отписывалъ аккуратно дду, чтобы его, раба помиловали, простили и вернули на родимую сторону. Кириллъ изъ жалости два раза написалъ дду, что Сшфидонъ изнываетъ по отечеству и сталъ неузнаваемъ и жалокъ. Черезъ шесть мсяцевъ пріхаль въ Версаль, довезенный какимъ-то русскимъ, другой дядька, имя котораго юноша Кириллъ сразу и выговоритъ не могъ. Новый дядька былъ молодой, умный и расторопный парень, показавшійся ему даже очень добрымъ малымъ, онъ былъ тоже съ большущими, грубыми и красивыми руками, съ особымъ запахомъ чего-то жирно-горькаго, какъ и Спиридонъ, а назывался по имени Агафаклей.

— Oh, mon Dieu! воскликнулъ на это Кириллъ:— A-ga-fa-cley!! Это ужасно! C’est terrible. Надо будетъ перемнить это имя, pour ne pas aboyer, когда придется называть. A то вдь вс смяться будутъ надо мной.

Агафаклей привезъ отъ Іоанна Іоанновича грозное посланіе на счетъ Спиридона и хотя дозволявшее ему вернуться въ Петербургъ, но общавшее судъ и расправу. Агафаклей на словахъ передалъ Спиридону Ефимычу, что ему: ‘хоть и не зди въ Рассею! Сказывали во двору, что какъ онъ прідетъ, такъ его выпорятъ и въ степную вотчину на скотный дворъ сошлютъ’.

Но Спиридонъ, услыша это, возликовалъ.

— Пусть хоть въ Сибирь сошлютъ! На скотный дворъ?! Да ты вотъ, Агафаклеюшка, поживешь тутъ малость, такъ увидишь. Это теб такъ внов повадливо кажетъ. Тутъ жисть окаянная, поскудная, каторжная, пуще всякой Сибири. Слова сказать не съ кмъ, лба перекрестить негд, ни одного храма. У нихъ, подлецовъ, церквей и въ завод нтъ, а вишь леглизы свои. Захочешь коли молиться, такъ дома молись. Не идтижъ въ ихній леглизъ. A то скотный дворъ! Да я хоть сотню коровъ на себя возьму, чмъ съ здшнимъ скотомъ расправляться.

При первой же случившейся оказіи, состоящій при польскомъ посольств въ Версал магнатъ, узжая на родину, по просьб Кирилла захватилъ съ собой Спиридона, съ общаніемъ изъ Кракова доставить его какъ нибудь въ Петербургъ. Кириллъ послалъ съ Спиридономъ дду письмо, пространное и написанное въ сообщничеств съ своими друзьями въ довольно ршительномъ тон. Онъ говорилъ, что при скудныхъ посылкахъ денегъ онъ при французскомъ двор срамитъ имя графовъ Скабронскихъ и что самъ король удивляется, какъ ему высылаютъ на прожитокъ такъ мало средствъ. Кириллъ въ этомъ письм кончалъ угрозой дду, что если онъ не будетъ высылать ему по крайней мр пятьсотъ червонцевъ въ годъ на жизнь, то онъ, по совту здшнихъ министровъ и по желанію даже самого короля, перейдетъ во французское подданство и законнымъ порядкомъ вытребуетъ все свое состояніе.

Спиридонъ, три мсяца пробывъ въ пути отъ Avenue de Roi до Васильевскаго острова, сіяющій, счастливый и поздороввшій по вступленіи на русскую землю, явился передъ ясныя очи Іоанна Іоанновича. Въ тотъ же вечеръ, графъ, прочитавъ привезенное ему французское и дерзкое посланіе внучка, веллъ Спиридона заковать въ кандалы. И плохо пришлось бы Спиридону, если бы не случилось казуса. Іоаннъ Іоанновичъ справился черезъ день.

— Что Спирька присмирлъ въ цпяхъ-то? Но графу доложили, что Спиридонъ ликуетъ и, сидя въ сара скованный, радуется, все крестится, Господа Бога благодаритъ, да сказываетъ, пущай его въ кандалахъ въ старый высохнувшій колодецъ посадитъ графъ и то будетъ Бога благодарить.

Вслдствіе этого Іоаннъ Іоанновичъ призвалъ къ себ Спиридона и, бесдуя съ нимъ, веллъ снять съ него кандалы.

Спиридонъ объяснилъ, что предпочтетъ быть живымъ зарытому въ землю, только въ матушку русскую — сыру землю. И затмъ въ продолженіи нсколькихъ часовъ Іоаннъ Іоанновичъ разспрашивалъ Спиридона обо всемъ: о внук, о Версал, о корол, о жить-быть за границами государства. И, наконецъ, Іоаннъ Іоанновичъ, вдругъ самъ удивился тому, что оказалось само собой.

Оказалось, что Спиридонъ такой любопытный собесдникъ, такъ много видлъ и знаетъ, такъ рчисто все описуетъ, такъ ненавидитъ и злобствуетъ на все заморское и такъ радъ вернуться къ нему, старому барину въ услуженіе, что этакого человка не только грхъ, а глупость несообразная въ степную деревню сослать или въ Сибирь въ кандалахъ угнать.

Черезъ мсяцъ Спиридонъ, вмсто того, чтобы быть острожникомъ или ссыльнымъ, сдлался въ палатахъ Іоанна Іоанновича не боле не мене какъ главнымъ заправилой и самымъ приближеннымъ лицемъ къ барину.

Что касается до письма, привезеннаго отъ внука. Іоаннъ Іоанновичъ изорвалъ его въ клочки и только изрдка, вспоминая окончаніе письма, угрозы молокососа и разхрабрившагося издали ‘путифица’, качалъ головой и бормоталъ:

— Подростешь, встимое дло, все твое имніе и иждивеніе теб въ цлости и сохранности передамъ. A покуда, извини, путифицушка, посидишь у меня въ энтой Версали и на сто червончиковъ въ годъ.

Черезъ шесть лтъ по возвращеніи Спиридона возвратился въ Петербургъ и самъ молодой графъ Кириллъ Петровичъ Скабронскій и прямо остановился у дда.

Но съ нимъ случилось такое удивительное превращеніе, что Іоаннъ Іоанновичъ диву дался. Черты лица были, конечно, т же, но двадцати-трехъ лтній молодой человкъ такъ себя велъ и держалъ, такъ говорилъ, что ужь его теперь мудрено было скоморохомъ поставить. Обозвать его путифицемъ,— онъ самъ какимъ нибудь дурацкимъ прозвищемъ сдачи дастъ, и чего добраго, ддушку Кащеемъ безсмертнымъ назоветъ. Графъ Кириллъ сталъ совсмъ французъ и даже парижанинъ, былъ другъ и пріятель придворнаго кружка въ Версал и жилъ за послднее время при двор очень широко, бросая золото чуть не за окошки своего великолпнаго отеля, но это длалось, конечно, въ долгъ, за страшные проценты, въ ожиданіи, полученія отъ дда своего состоянія, за которымъ онъ и пріхалъ теперь.

И ддъ Іоаннъ Іоанновичъ безпрекословно, по толстымъ книгамъ, реестрамъ и записямъ передалъ внуку все, начиная съ большихъ вотчинъ въ разныхъ губерніяхъ и кончая камзолами, шубами, галунами и всякой рухлядью, которая нашлась въ огромныхъ кладовыхъ того богатаго дома, который онъ же, Іоаннъ Іоанновичъ купилъ когда-то на имя внука.

— Захочу, ничего теб не дамъ. Все мое. И ходовъ на меня къ государын не найдешь. Все мое! грозился Іоаннъ Іоанновичъ, отдавая все до послдней тряпки.

Въ два мсяца времени, проведеннаго на берегахъ Невы, графъ Кириллъ Петровичъ обворожилъ всхъ придворныхъ императрицы Елисаветы Петровны и Шуваловыхъ, и Разумовскихъ, обворожилъ и малый дворъ великаго князя Петра едоровича. Но, не смотря ни на какія просьбы и убжденія, онъ все-таки тайкомъ, черезъ двухъ евреевъ банкировъ, быстро распродалъ вс свои вотчины, все до послдней ложки и плошки и, простясь съ негодующимъ ддомъ Іоанномъ Іоанновичемъ, ухалъ снова въ свое истинное отечество.

XXVII.

Графъ Кириллъ Петровичъ вернулся въ Версаль и тотчасъ началъ расплачиваться съ долгами. Цифра вышла очень значительная, такъ какъ ему теперь пришлось заплатить втрое боле того, что онъ когда-то бралъ, будучи подъ опекой дда. Треть суммы, вырученной чрезъ продажу русскихъ имній, пошла на уплату.

На этотъ разъ Кириллъ Петровичъ не долго остался во Франціи. Въ то же лто онъ отправился въ Вну, о которой много слышалъ съ дтства, какъ о самомъ веселомъ город посл Парижа. Однако Кесарская столица ему не понравилась, тмъ боле, что онъ не зналъ ни слова по нмецки.

Между тмъ, вся его недавняя жизнь въ Версал, безпорядочная и распущенная, благодаря распущенности нравовъ двора короля Донъ-Жуана, теперь начинала сказываться. Кириллъ Петровичъ, будучи только двадцати-четырехъ лтъ, сталъ сильно прихварывать и на видъ ему казалось уже за тридцать лтъ. Особенно дурно вдругъ почувствовалъ онъ себя въ Вн и, посовтовавшись съ докторами, воспользовался лтними мсяцами, чтобы полечиться водами въ красивомъ, и уже знаменитомъ мстечк Карлсбадъ.

Здсь-то неожиданно долженствовала ршиться его участь, здсь простой случай долженъ былъ имть вліяніе на всю его жизнь. Въ числ немногочисленныхъ постителей водъ, онъ встртилъ еще очень молоденькую женщину, которая даже его, избалованнаго красавицами Версаля, поразила своей замчательною красотой, благородствомъ и граціей въ малйшемъ движеніи. Ко всмъ прелестямъ незнакомки присоединялась еще одна, имвшая высокую цну въ глазахъ графа Кирилла, какъ всякаго празднаго волокиты. Красавица, которая не могла имть боле девятнадцати лтъ, была вдова.

Графъ тотчасъ же познакомился съ своей очаровательницей. Она оказалась нмка, уроженка Баваріи, по мужу баронесса Луиза фонъ-Пфальцъ. Она, по словамъ ея, будучи круглой сиротой, выдана была насильно замужъ за богатаго старика барона и тотчасъ овдовла.

Кириллъ Петровичъ, привыкшій къ легкимъ побдамъ при версальскомъ двор, тотчасъ-же мысленно ршилъ покорить себ сердце красавицы баронессы. Однако, черезъ мсяцъ, вдова кокетка, очень умная и тонкая, но и съ замчательнымъ характеромъ, не только не была побждена версальскимъ ловеласомъ, но напротивъ того относилась къ нему хотя мило, но холодно и сдержанно. Онъ же наоборотъ — безъ ума влюбился въ нее. Первая въ жизни неудача въ ухаживаніи превратила простую влюбленность въ серьезное чувство.

Видались они всякій день, вмст гуляли, вмст объздили вс окрестности Карлсбада и, наконецъ, однажды посл страстнаго искренняго объясненія въ любви со стороны графа и его оскорбительнаго предложенія сердца безъ руки, баронесса попросила его прекратить свои посщенія.

На другое утро графъ получилъ письмо на плохомъ французскомъ язык. Это былъ единственный языкъ, на которомъ они могли объясняться. Баронесса говорила въ письм, что она отлично понимаетъ его положеніе, что онъ, знатный русскій вельможа, не можетъ жениться на бдной вдов, хотя и стариннаго рода. Но такъ какъ она сама глубоко привязалась къ нему и теперь считаетъ всю свою жизнь разбитой, то надо скоре положить всему конецъ и разъхаться, чтобы никогда не видаться. Она прибавляла, что, конечно, никогда теперь не выйдетъ снова замужъ ни за кого, а, всего врне, поступитъ въ монастырь, гд одна ея тетка по матери уже давно абатиссой.

Конечно, Кириллъ Петровичъ все принялъ за чистую монету и, влюбленный до безумія, черезъ нсколько дней сталъ женихомъ баронессы. Графъ хотлъ внчаться тотчасъ-же, но красавица объявила, что это невозможно, что нужно будетъ послать повреннаго въ Баварію, дабы выправить разные необходимые документы. И дйствительно она нашла ходатая по дламъ и, по совщаніи съ нимъ, отправила его въ Аугсбургъ.

Въ ожиданіи возвращенія повреннаго прошло два мсяца, а женихъ и невста продолжали, уже въ ненастную осень. жить въ томъ же совершенно опуствшемъ Карлсбад. Баронесса ни за что не хотла хать въ Вну, гд было у нея, какъ говорила она, много родственниковъ покойнаго мужа, которымъ ея вторичный бракъ могъ не понравиться.

За это время Кириллъ Петровичъ окончательно сдлался полнымъ рабомъ своей невсты. Она была вдесятеро умне его, кром того, слишкомъ хороша и кокетлива, чтобы не завладть имъ совершенно. Вдобавокъ, при скучной и однообразной обстановк маленькаго городка они видались всякій день и были наедин въ полномъ смысл отъ зари до зари, а, между тмъ, баронесса вела себя съ своимъ женихомъ, какъ пуританка и тмъ боле разгоралась страсть Кирилла Петровича. За все это время, она только утромъ и вечеромъ, здороваясь съ нимъ и прощаясь, снимала непокидаемыя никогда душистыя перчатки и затмъ позволяла будущему мужу поцловать свои красивыя ручки съ тонкими пальцами, будто выточенными изъ слоновой кости.

Ходатай не писалъ и не ворочался. Однажды показалось графу, что онъ въ сумерки встртилъ на противоположномъ конц Карлсбада фигуру, очень похожую на этого ходатая, который предполагался теперь въ Аугсбург. Но баронесса только разсмялась надъ этимъ, называя его шутя иллюминатомъ и духовидцемъ.

Наконецъ, однажды въ одинъ очень тихій, теплый осенній день, когда царствовали полный миръ, тишь и гладь, и въ маленькомъ городишк, и въ синихъ небесахъ, ясныхъ и глубокихъ, а равно и въ сердц влюбленнаго жениха, по сосдству, на одномъ двор съ ними разыгралась трагедія. Была зарзана неизвстными людьми старушка, хозяйка дома. Тотчасъ же явилась полиція. Убійцы не оказалось на лицо, но за то громовой ударъ разразился надъ Кирилломъ Петровичемъ.

Полиція, производя слдствіе, опрашивала всхъ жильцовъ, и извиняясь передъ именитыми аристократами, попросила и ихъ къ дач показаній, попросила и у нихъ ихъ паспорты. Кириллъ Петровичъ тотчасъ же предложилъ вс документы, какіе только у него были и ихъ переводъ на нмецкій языкъ. Баронесса тоже передала свой паспортъ, настоящій нмецкій, хотя помченный не мюнхенской королевской печатью, а выданный ей въ Букарешт.

Въ тотъ же самый вечеръ баронесса была видимо взволнована, вроятно потрясена убійствомъ, которое совершилось рядомъ съ ихъ квартирой. Весь вечеръ и всю ночь до утра не отпускала она отъ себя ни на шагъ своего жениха. И теперь, въ эту страшную ночь, въ первый разъ, она особенно и безъ конца увряла его въ своей глубокой страсти, въ вчномъ беззавтномъ чувств къ нему, съ которымъ сойдетъ къ могилу. Графъ чуть не потерялъ разсудокъ въ эту безумно чудную ночь, подъ ея лаской, додъ ея жгучими поцлуями.

На утро двое полицейскихъ чиновъ появились въ дом, въ той половин, которую занималъ графъ и стали снова допрашивать его. Но дло шло уже не объ убійств старушки хозяйки, а о томъ, что знаетъ онъ о баронесс? Кириллъ Петровичъ, изумляясь, отвчалъ все, что было ему извстно и прибавилъ, что она его невста.

Одинъ изъ полицейскихъ счелъ, однако, своимъ долгомъ, поставить его въ извстность, что паспортъ, выданный баронессою, фальшивый и что, въ виду совершившагося на двор событія, всякое сомнительное лицо длается еще боле сомнительнымъ. Однимъ словомъ, полицейскій объявилъ, что если черезъ часъ времени онъ не получитъ отъ дамы, именующей себя баронессой фонъ-Пфальцъ, настоящаго неподдльнаго паспорта, хотя бы и съ другимъ именемъ, то она будетъ арестована и отвезена въ тюрьму.

Кириллъ Петровичъ, вполн убжденный въ какомъ-то глупомъ недоразумніи, попросилъ дождаться полицейскихъ у себя. а самъ направился въ половину дома, гд жила баронесса Луиза. Онъ ее нашелъ на томъ же мст, гд оставилъ на зар, въ пеньюар, въ кресл у открытаго окна съ головой, опущенной на руки. Графу показалось, что она плачетъ. Онъ подошелъ къ ней, назвалъ ее, наконецъ. отнялъ руки отъ лица. Красавица вздрогнула, лицо ея было страшно блдно, глаза горли страннымъ лихорадочнымъ огнемъ, но были сухи. Даже какая-то злая усмшка пробжала по красивому лицу. Приходилось тотчасъ-же сказать ей правду, хотя бы и оскорбитъ недовріемъ.

— Здсь у меня полиція опять, началъ Кириллъ Петровичъ.— Они говорятъ… Право, не знаю что такое… Говорятъ про вашъ документъ… И графъ запнулся, не зная какъ выразиться.

— Что? выговорила красавица рзко, звонко и съ презрительной усмшкой.— Что они говорятъ? Они говорятъ, что видъ мой фальшивый? Не такъ ли?

— Да… какъ-то даже ороблъ Кириллъ Петровичъ.

— Ну, что жъ? Мн это не новость. Я это давно знаю. Я сама помогала его поддлывать!…

И тутъ произошла между женихомъ и невстой такая сцена, отъ которой Кириллъ Петровичъ едва окончательно не потерялъ разсудокъ.

Красавица невста, которую онъ теперь уже давно боготворилъ, созналась во всемъ, разсказала цлую исторію, гд было. быть можетъ, много и правды, горькой, ужасной, но было, быть можетъ, и много новой лжи. Она объяснила, что видла его мелькомъ еще въ Вн, подкупила людей, чтобы знать куда онъ подетъ и выхала за нимъ, чтобы имть случай, при боле скучной и скромной обстановк Карлсбада, ближе познакомиться съ нимъ. Затмъ, чтобы заставить его сильне и глубже привязаться къ ней, она придумала оттянуть время и сочинила посылку ходатая въ Аугсбургъ. Но, вмст съ этой исповдью, красавица исповдалась въ страстной любви къ нему и просила лучше сейчасъ убить ее, чмъ. бросать на произволъ судьбы.

Эта смутная, неожиданная и бурная бесда, со слезами, обморокомъ, чуть не съ конвульсіями, окончилась тмъ, что графъ попросилъ у нея хотя какой-либо видъ, настоящій, чтобы представить его немедленно полицейскимъ.

Видъ, по счастію, нашелся и невста Кирилла Петровича оказалась мщанкой мстечка Теченъ, на границ Саксоніи и Богеміи, оказалась по происхожденію даже не нмка, а чешка, Маркета Гинекъ. Чешскій языкъ, боле нмецкаго близкій ей и родной, сразу объяснилъ графу, какимъ образомъ она такъ легко училась у него русскимъ словамъ и быстро усвоивала себ самыя изъ нихъ трудныя по произношенію. Въ дйствительности самозванка могла выговаривать русскія слова, конечно, лучше самого Кирилла Петровича, прожившаго всю жизнь во Франціи.

Разумется, когда разразился этотъ громовой ударъ, уже было слишкомъ поздно вернуться назадъ. Три дня сряду Кириллъ Петровичъ просидлъ безвыходно въ своихъ горницахъ и, не видаясь съ самозванкой, повторялъ въ ужас:

‘Баронесса Луиза фонъ-Пфальцъ — мщанка Маркета Гинекъ!!’

И наконецъ, эта мщанка Течена осталась все-таки невстой его и черезъ нсколько времени въ одной изъ церквей Праги сдлалась графиней Скабронской. И только одно пожелалъ измнить графъ, узнавъ, что Маркета по чешски значитъ Маргарита, онъ попросилъ жену отнын называться нмецкимъ именемъ. Страсть Кирилла Петровича къ авантюристк зашла такъ далеко, что этотъ бракъ состоялся самъ собой. Окажись Маркета или Маргарита не только простой мщанкой чешкой, но даже простой жидовкой или хоть настоящей, неподдльной вдьмой съ Карпатъ, то и тогда бы капризный, праздный и легкомысленный бояринъ не поколебался бы ни минуты и назвалъ бы ее графиней Скабронской.

Тотчасъ посл свадьбы молодая пожелала повеселиться и объхать разныя европейскія столицы. Зиму провели они въ Париж и въ Версал, гд графиня Маргарита познакомилась съ нкоторыми изъ придворныхъ и, благодаря своей замчательной красот и уму, не ударила лицомъ въ грязь. Она даже удостоилась быть замченной первйшимъ, но уже и дряхлйшимъ волокитой всей Европы, самимъ Людовикомъ XV.

Между тмъ, состояніе графа Кирилла Петровича таяло не по днямъ, а по часамъ. Онъ начиналъ задумываться на этотъ счетъ, жена его тоже, и затмъ, вдвоемъ они ршились на предпріятіе многотрудное, почти безнадежное, но предпріимчивая и ловкая красавица не отчаявалась въ успх. Было ршено хать въ Петербургъ и поселиться тамъ, чтобы сойтись и обворожить богатаго и бездтнаго дда, который можетъ, даже долженъ не ныньче-завтра умереть.

— Все его состояніе будетъ наше! говорила Маргарита: — я за это берусь.

Кириллъ Петровичъ меньше надялся на успхъ и, кром того, боялся теперь хать въ страну снговъ и морозовъ, такъ какъ здоровье его окончательно пошатнулось и ему слдовало бы теперь боле чмъ когда-нибудь поселиться на юг. Къ тому же, доктора, къ которымъ графъ обратился за совтомъ, объявили, что онъ можетъ убить себя, если при настоящемъ слабомъ здоровьи подетъ на дальній сверъ, но Маргарита ршила, что мужъ все-таки подетъ съ ней, познакомитъ ее съ ддомъ, а затмъ оставитъ ее въ Петербург одну и вернется на югъ.

— За одну зиму, говорила она, что ты проведешь хотя бы въ Италіи, а я на берегахъ Невы, старикъ очутится у меня въ рукахъ и состояніе его наше.

И, въ самое дурное и опасное время для слабогрудаго графа, въ самые крещенскіе морозы, пріхали они съ женой и поселились въ Петербург.

Старый холостякъ-брюзга принялъ внука и красавицу внучку довольно равнодушно и поселиться у себя въ громадныхъ палатахъ не пригласилъ. Черезъ нсколько времени, по разспросамъ объ ихъ заграничномъ жить-быть, по нкоторымъ обмолвкамъ внука, по преувеличенной ласковости и вниманію къ себ ловкой красавицы внучки, старый ддъ, самъ хитрый и тонкій, тотчасъ пронюхалъ въ чемъ дло.

— Разэтранжирили все мои этранжиры, догадался Іоаннъ Іоанновичъ,— вотъ и пріхали мои карманы попробовать расправить, да лапочки запустить. Да не первые вы и не послдніе россійскіе бояре, что разэтранжириваетесь въ заморскихъ земляхъ.

И Іоаннъ Іоанновичъ сталъ теперь, думая про внуковъ своихъ, повторять часто и ехидно это новое, недавно появившееся слово, которое означало истратиться и промотаться заграницей.

И слово осталось въ новйшее время въ русскомъ язык, хотя въ нсколько совращенномъ вид, т. е. ‘разтранжирить’.

Но какъ только Іоаннъ Іоанновичъ вполн смекнулъ, что внучекъ, посл своихъ скитаній въ ‘этранже’, раззорился и при помощи красивой жены закидываетъ удочку на его огромное состояніе, старикъ сразу перемнилъ свое обращеніе съ молодыми супругами и сдлался съ ними особенно холоденъ.

Тонкая Маргарита однако разочла, что средствъ ихъ еще хватитъ для жизни въ Петербург по крайней мр на годъ.

Вмст съ тмъ она сообразила тотчасъ, что, ради будущаго успха, надо съ своей стороны тоже рзко и дерзко отнестись къ дальновидному старику дду, чтобы этимъ сбить его съ толку. Она заставила мужа обращаться съ ддомъ самымъ высокомрнымъ образомъ, а равно и обмануть его роскошью обстановки ихъ дома.

— Я уврена, что все удастся, говорила спокойно Маргарита,— я только одного боюсь, чтобы онъ за это время не умеръ.

Поселившись въ столиц, заведя великолпную обстановку на послднія сотни червонцевъ, остававшіяся въ кошельк, Маргарита перезнакомиласъ со всмъ высшимъ обществомъ и тотчасъ стала положительно сводить всхъ съ ума, и мужчинъ и женщинъ, и старыхъ и молодежь.

Государыня за это время все хворала, поэтому баловъ и маскарадовъ и всякаго рода увеселеній было въ Петербург очень мало. Тмъ не мене Маргарита веселилась всячески, такъ какъ не останавливалась ни передъ чмъ, чтобы провести день шумно и беззаботно.

Тотчасъ по прізд она начала усердно учиться по русски и, разумется, языкъ этотъ, на половину родной, дался ей очень быстро. Только ея русскій языкъ, хотя правильный, имлъ какой-то особенный оттнокъ въ выговор, и именно это крайне нравилось всмъ.

Кириллъ Петровичъ только первое время появлялся въ обществ. Зимой онъ почувствовалъ себя плохо, лтомъ немного было поправился, но затмъ осенью сталъ чувствовать себя особенно нехорошо, а когда настала вторая зима, онъ уже не выходилъ изъ дому. Когда же въ декабр скончалась императрица, Кириллъ Петровичъ не только не выходилъ, но уже лежалъ въ постели, осужденный нмцемъ докторомъ на смерть. У него развилась злая чахотка и надо было ожидать, что весенній невскій ледъ унесетъ и его.

Съ новаго 1762 года, когда графиня Маргарита ждала смерти мужа ежедневно, денегъ въ дом не было почти ни гроша. Съ ддомъ отношенія немного снова завязались, но дло не ладилось, старикъ при встрч былъ довольно ласковъ съ внучкой, но въ домъ къ нимъ не здилъ и денегъ не предлагалъ. И Маргарит приходилось доставать денегъ всячески, даже съ ущербомъ дотол честному имени Скабронскихъ. Со времени ихъ перезда въ Петербургъ, Маргарита стала самостоятельне, рзче съ мужемъ и, наконецъ, совершенно, хотя исподволь, завоевала полную независимость.

XXVIII.

Орловы, конечно, ршились тотчасъ же дйствовать, не откладывая въ дальній ящикъ. Младшій отправился снова къ старику Скабронскому, но просить на этотъ разъ похлопотать уже не у графовъ Разумовскихъ, а у своей собственной внучки-иноземки. Григорій, прежде чмъ хать къ молодой графин Скабронской, которую онъ лично не зналъ, отправился къ извстной въ Петербург княгин Апраксиной.

Это была женщина уже не молодая, но очень красивая, когда-то замчательная красавица. Она играла большую роль подъ конецъ царствованія покойной императрицы, потому что сдлалась предметомъ страсти старшаго Шувалова и Орловъ, будучи чмъ-то въ род адьютанта у него, побдилъ его красавицу и уже два года былъ съ ней въ самыхъ близкихъ отношеніяхъ.

Исторія его съ ней надлала, конечно, очень много шума въ столиц и, быть можетъ, отчасти ускорила даже и смерть Петра Иваныча Шувалова. Теперь, при новомъ царствованіи, Апраксина не играла никакой роли, но у ней по прежнему сохранилось много друзей въ город и вообще у ней были большія связи.

Алексй Орловъ былъ тотчасъ же принятъ Іоанномъ Іоанновичемъ и старикъ былъ крайне удивленъ открытіемъ, что его просятъ хать хлопотать къ его собственной внучк, къ которой онъ относился теперь нсколько лучше, но все же высокомрно и подозрительно.

— Просить за васъ у Маргаритки? Все можетъ! Сила!? Вонъ она какова цыганка-то! воскликнулъ Іоаннъ Іоанновичъ, въ изумленіи.

Старикъ, разумется, ршилъ, что чешка и цыганка одно и то же.

— Сдлайте милость, говорилъ Алексй Орловъ,— заступитесь, ваша внучка многое можетъ сдлать, а вамъ она, конечно, не откажетъ.

Іоаннъ Іоанновичъ объяснилъ, что онъ давно не былъ у внука, своей внучки не долюбливаетъ, смазливой рожи ея видть безъ досады не можетъ, но что ради сыновей стараго доброжелателя, Григорія Иваныча Орлова подетъ къ внучк и попроситъ.

— Токмо одно мн удивительно, отозвался онъ.— Маргарита коимъ бсомъ въ случа? Что она можетъ? Неужто она такой вьюнъ, что успла при новомъ двор ходы завести и теперь, вдругъ, къ ней надо за милостями забгать? Вотъ такъ финтъ! Удивительно!

Когда Орловъ ухалъ, Іоаннъ Іоанновичъ долго сидлъ и соображалъ, долго обдумывалъ новое чрезвычайное открытіе. Эта Кирилкина женка удивительная красавица, но лиса, плутъ. заморская шельма, которая и нравилась ему, и отталкивала его своей темной душевной, вдругъ оказывается, неизвстно съ какихъ поръ и неизвстно почему, сильною личностью при новомъ двор! Офицеръ гвардіи проситъ заступиться и хать къ ней. Іоаннъ Іоанновичъ ршилъ хать немедленно къ внучк, если не ради Орловыхъ, то ради себя самого.

‘Мало ли что можетъ на башку свалиться? думалъ онъ: не только мое положеніе при новомъ государ стало неизвстно и темно, но даже Разумовскіе не твердо сидятъ въ своихъ дворцахъ. A тутъ вдругъ эта цыганка оказывается силой великой.

Въ это же время Григорій Орловъ побывалъ у своей пріятельницы Апраксиной и удивилъ и ее, какъ братъ удивилъ старика Скабронскаго. Она убдила друга, что Маргариту очень любитъ, что он тайнъ не имютъ другъ отъ друга, и что подобное значеніе иноземки есть досужій вздоръ и выдумка Котцау, Григорій унылый похалъ къ князю Тюфякину требовать уплаты давнишняго карточнаго долга, ради того, чтобы имть хоть деньги на лицо въ случа возможности примиренія.

Князь Глбъ Тюфякинъ жилъ въ небольшой квартир на Морской, недалеко отъ Орловыхъ. Онъ пользовался самой плохой репутаціей. Все, что можетъ сдлать Петербургскій франтъ-офицеръ сомнительнаго, князь Тюфякинъ продлалъ все. На сколько Григорій Орловъ былъ извстенъ своими любовными похожденіями, на столько былъ извстенъ и князь Тюфякинъ, но съ тою огромною разницею, что Орловъ былъ героемъ въ воображеніи многихъ столичныхъ молодыхъ красавицъ, а князь Тюфякинъ былъ героемъ пожилыхъ женщинъ, преимущественно богатыхъ и во всхъ своихъ похожденіяхъ являлся темною личностью. Во всякую исторію, передаваемую о немъ, примшивалась всегда какая-нибудь не вполн чистая выходка.

Хотя его и звали въ столиц ‘фаворитъ-фаворита-фаворитки’, но порядочные офицеры гвардіи сторонились отъ князя Тюфякина, какъ отъ личности, съ которой наживешь какое-нибудь срамное дло. Какимъ образомъ съумлъ князь Глбъ пролзть въ дружбу съ любимцемъ государя и Воронцовой — Гудовичемъ, всмъ было почти непонятно. Пользовался онъ этой дружбой тоже для многихъ темныхъ длъ. Онъ близко зналъ въ столиц и былъ въ постоянныхъ сношеніяхъ тоже съ разнообразными темными личностями. Между прочимъ, его главный помощникъ во многихъ длахъ былъ довольно извстный въ город еврей Лейба.

Долговъ было у Тюфякина безъ числа, а жилъ онъ широко. Онъ многихъ уврилъ, что получаетъ черезъ своихъ сестеръ княженъ отъ ихъ тетки опекунши до тысячи червонцевъ въ годъ, но это была выдумка и какія деньги тратилъ Тюфякинъ — было совершенно неизвстно.

За нсколько времени передъ тмъ онъ часто бывалъ у Орловыхъ и постоянно велъ крупную игру въ карты. Князь не очень нравился кружку Орловыхъ и его собирались уже въ начал зимы перестать пускать, но въ то же самое время князь вдругъ проигралъ пятьсотъ червонцевъ Григорію Орлову и, не уплативъ, пересталъ бывать самъ. Прежде, выигрывая тоже крупныя суммы, онъ всегда аккуратно получалъ ихъ и теперь всю компанію сердило то обстоятельство, что ихъ-же, частію отыгранныя деньги князь повидимому не намревался возвращать, ибо ноги не ставилъ. Орловы, около святокъ, и стало быть въ начал новаго царствованія, собрались было потребовать деньги съ князя, припугнуть его и заставить заплатить, но въ то же время они узнали, что ловкій Тюфякинъ съумлъ вдругъ изъ русскаго офицера сдлаться голштинскимъ офицеромъ. Изъ своего полка, Преображенскаго, онъ вдругъ перешелъ въ любимый государевъ полкъ. Это былъ первый примръ, которому затмъ послдовали и другіе русскіе офицеры, но вс они были на подборъ съ дурными репутаціями.

Тюфякинъ, какъ первый поступившій въ голштинцы, былъ отличенъ государемъ и трогать его становилось опаснымъ, но Орлову были теперь позарзъ нужны деньги и онъ ршился. Явившись на квартиру Тюфякина, онъ нашелъ его дома, но произвелъ нкотораго рода переполохъ.

Тюфякинъ, принявъ его, скрылъ въ сосдней комнат двухъ лицъ, бывшихъ у него. Одна изъ этихъ личностей былъ еврей Лейба, присутствіе котораго въ квартир офицера имло довольно дурное значеніе. Григорій Орловъ не преминулъ-бы сказатъ всмъ, что видлъ Лейбу, самаго отчаяннаго мошенника и ростовщика, въ квартир Тюфякина. Другая личность, которую князь Глбъ поневол долженъ былъ спрятать, была его сестра княжна Настасья, которая, тайкомъ отъ сестры и тетки, иногда стала, при поздкахъ съ нимъ въ городъ, зазжать въ нему на квартиру. Подъ предлогомъ какого-нибудь званаго вечера въ город, Настя теперь оставалась у брата иногда до ночи и онъ отвозилъ ее самъ домой къ тетк-опекунш.

Князь Глбъ, тотчасъ догадавшись при появленіи Орлова въ чемъ дло, принялъ его крайне любезно.

— Давно я у васъ не былъ, Григорій Григорьичъ, времени не было. У насъ въ Рамбовскомъ полку теперь все ученія, да экзерциціи, не то, что бывало въ преображенцахъ.

— Коли тяжело тамъ служить, не надо было переходить, сурово выговорилъ Орловъ.— Никто васъ въ голштинцы не гналъ. A я въ вамъ по длу, князь. Чаю, ужь смекнули?

Князь сдлалъ видъ, что не понимаетъ.

— На свои долги память коротка, буркнулъ Орловъ.

— Да, да, какъ же, помню, всякій день собираюсь, замтилъ князь.— Экая досада, что вы вчера не пріхали, вчера вотъ были деньги, и большія деньги, да все разошлось. Сегодня ни гроша нтъ, ей-Богу.

При этомъ князь Глбъ живо размахивалъ руками, а глаза его бгали по всей комнат и по Григорью Орлову, не останавливаясь ни на секунду ни на чемъ.

— Экая досада, чтобы вамъ вчера-то! Вдь вотъ, какъ на смхъ.

Ордовъ понялъ, конечно, что сказанное выдумка и болтовня.

— Это, какъ въ Нмеціи, въ одномъ город былъ трактиръ съ вывской: ‘Сегодня здсь постой и столъ за деньги, а завтра даромъ’! Были молодцы, что на утро заходили прочесть вывску и за ухомъ почесать… Ну, я бы не пошелъ, князь. Себя въ дураки рядить не дамъ. Такъ вотъ что… Денежки пожалуй, нужда крайняя.

— Да право-жъ не могу. Вотъ на дняхъ, какъ-нибудь заду и привезу. Безпремнно! жалобно выговорилъ князь.

Григорій Орловъ посидлъ нсколько минутъ молча, опустивъ глаза въ землю, потомъ вдругъ началъ сильно и громко сопть, какъ бы отдуваясь отъ усталости. Въ то же время его большая рука поднялась и онъ началъ медленно гладить себя по щек и проводилъ ладонью по губамъ.

Князь Тюфякинъ смутился. Онъ зналъ давно и близко этого силача и зналъ, это это сопніе и это поглаживаніе себя по щек означало въ Орлов гнвъ, который подступаетъ къ сердцу.

‘Загребетъ вотъ сейчасъ и убьетъ съ дуру’, невольно подумалъ Тюфякинъ, вспоминая, какъ, разъ, подобное случилось у него на глазахъ въ одномъ трактир. Разсерженный Орловъ, посопвши немножко, взялъ одного офицерика за шиворотъ, протискалъ его, Богъ всть какъ, въ печку, гд еще дымилась головешка и заперъ заслонку. Посл этого Орловъ тотчасъ же ухалъ изъ трактира, а офицеръ изъ печки обратно, хотя уже и добровольно, вылзть все-таки не смогъ и пришлось выламывать кирпичи, чтобы его освободить.

— Клянусь вамъ, Григорій Григоричъ, завопилъ Тюфякинъ, увидя знакомый жестъ:— завтра или послзавтра непремнно постараюсь, хотя себя заложу, а достану. Пожалуйста, не пеняйте, всего денекъ, другой…

— Да васъ, батенька, въ закладъ кто же возьметъ? пошутилъ Григорій.

— Такъ сказывается, кисло ухмыльнулся Тюфякинъ.

— Хорошо, проговорилъ Орловъ серьезно.— Только помни, Глбъ Андреевичъ, свое слово. Я вдь не затмъ пріхалъ просить отдать мн деньги, что мн нужно въ карты ихъ спустить. У меня на ше дло пагубное. Если вы отдадите мн завтра деньги, он меня изъ бды выручатъ. Не отдадите, то не пеняй, я васъ только гд повстрчаю, то и поломаю малость,— и Шванвичъ вамъ не поможетъ. Вмст съ братомъ Алеханомъ за васъ примемся.

Послднее Орловъ сказалъ умышленно, онъ узналъ, что Тюфякинъ со времени проигрыша ему денегъ, подружился съ первымъ силачемъ, извстнымъ на весь Петербургъ и даже на всю Россію, какъ бы предвидя, къ чему поведетъ неуплата денегъ.

— A дло мое, князь, погибельное, за всю жизнь такой бды не стряхивалось на голову.

— Да какое у васъ дло? заговорилъ Тюфякинъ.— Не могу-ли я вамъ, кром денегъ, помочь чмъ? Деньги сами собой, постараюсь непремнно. Но могу вдь я тоже и въ дл вашемъ вамъ пособить?

Орловъ подумалъ и, сообразивъ, что Тюфякинъ и безъ того не можетъ не знать его исторіи съ Котцау, а только прикидывается, ршилъ подробно все разсказать ему, за исключеніемъ, конечно, того, что Котцау проситъ денегъ за обиду.

— Деньги-то тутъ при чемъ же? спросилъ Тюфякинъ.

— A вдь арестуютъ, потомъ сошлютъ, нужны деньги на дорогу. Шутите что ли, безъ гроша къ примру въ Блозерскъ хать…

Тюфякинъ подумалъ и общалъ употребить все свое вліяніе на Гудовича и Воронцову, чтобы устроить дло и тмъ оттянуть уплату долга.

— Котцау я знаю, онъ вдь насъ обучаетъ экзерциціи, сказалъ князь.— Я къ нему съзжу и, надюсь, все устрою, не посметъ онъ артачиться. Я ужь такъ подстрою, что онъ проститъ обиду… A вы, Григорій Григоричъ, сами тоже сдлайте дльце, ступайте къ одной красавиц писанной, графин Скабронской. Знаете, что недавно въ Петербург, съ годъ, что-ли. Ее попросите вы за васъ словечко замолвить.

Григорій Орловъ во второй разъ_? отъ другого лица, услыхавъ то же самое, т. е. о таинственномъ значеніи иностранки-графини, невольно вытаращилъ глаза на Тюфякина. Котцау, Агаонъ и Тюфякинъ предлагаютъ то же?…

— Чему удивились? Врно вамъ говорю. Въ чемъ тутъ сила, сказать вамъ не могу. A только врно говорю. Позжайте къ ней и попросите ее за васъ похлопотать.

— Да ншто она… заговорилъ Орловъ и запнулся.— Ншто она пользуется благорасположеніемъ… Ну, государя что-ли?

Тюфякинъ сталъ хохотать.

— Что вы, помилуйте! Государь ее въ глаза не видалъ никогда. Вы думаете, я вамъ сказать не хочу, боюсь что ли? Вотъ побожусь на образъ, совсмъ не то. Тутъ дло не въ государ. Вы знаете, сказываютъ, что когда подрядчикъ какой изъ купцовъ хочетъ дло сдлать, такъ не къ барину идетъ, а къ его управителю, вотъ такъ и тутъ. Графиня Скабронская государю совсмъ неизвстна. Ну, а все-таки… какъ бы вамъ сказать… Вы, все-таки, позжайте къ ней. Многое она можетъ. A какъ собственно и почему можетъ… Увольте — не скажу!

— Чудное дло, пожалъ плечами Орловъ.— Познакомлюсь, поду, попрошу. Чудное дло! Ну, а деньги, князь, какъ хотите, а получить позвольте. Вы сколько разъ выигрывали у меня и въ тотъ же вечеръ ихъ въ карманъ клали и увозили. Много червонцевъ перешло къ вамъ Орловскихъ, позвольте разочекъ и намъ вашихъ отвдать, Тюфякинскихъ. A еще врне молвить, позволь мн, князь, свои обратно получить.

— Непремнно, непремнно, зачастилъ Тюфякинъ.— Только все таки, если я усовщу бранденбурца и проститъ онъ васъ, а графиня тоже поможетъ, то вы общаетесь меня уже не прижимать. Общаетесь?

Орловъ подумалъ и вымолвилъ:

— Ладно! Даже вотъ что скажу: мн вдь все равно, что вамъ подарить, что на дорогу истратить: Если эта бда уляжется и мы съ Алеханомъ останемся цлы, то, пожалуй, вовсе я съ васъ взыскивать не стану, оставляйте ихъ себ на разживу.

Тюфякинъ засіялъ лицомъ, даже голосъ его какъ-то измнился.

Когда Григорій Орловъ вышелъ на улицу, появившіеся по очереди изъ засады гости все таки нашли князя въ нкоторомъ смущеніи, онъ думалъ: ну, а если Котцау заупрямится? Придется платить?!

Первый появился изъ сосдней горницы, куда дверь была пріотворена, еврей Лейба. Это былъ сухопарый, на кривыхъ ногахъ, съ рзкими чертами лица, сынъ Израиля, жидъ съ головы до пятъ, но еще молодой и даже, пожалуй, красивый, онъ сталъ и впился въ князя безпокойными глазами. Новый долгъ и новая уплата князя должна была боле всего потревожить Лейбу. И такъ ужь много денегъ пропадало за Тюфякинымъ, а теперь, очевидно, онъ будетъ просить опять новаго займа.

— Ну что, Іуда, слышалъ? выговорилъ грубо князь.

— Все слышалъ, отозвался Лейба.— И какъ зе не слышать! Но… и онъ растопырилъ руками въ воздух, какъ бы заране заявляя, что въ данномъ случа, что касается до него, онъ ничего сдлать не можетъ.

— Ну, ты казанскую сироту не изображай! Нужно будетъ — такъ тебя же за бока! гнвно выговорилъ Тюфякинъ.— Самъ слышалъ. Что жъ я вру, что ли? Понялъ ты? Нужно коли платить, такъ кто же доставать будетъ, коли не ты!… Нечего разводить руками.

Княжна Настя, услыхавшая изъ другой дальней комнаты голоса Лейбы и Глба, догадалась, что офицеръ Орловъ ухалъ и вышла тоже.

— Что такое? Зачмъ онъ прізжалъ? спросила она выходя.

Тюфякинъ объяснился.

— Такъ позжай къ Котцау сейчасъ же, уговори его. Гд-жъ такія деньги достать! И сколько ихъ?

— И не помню! злобно выговорилъ князь Тюфякинъ.— Чортъ ихъ упомнитъ! Триста ли червонцевъ, пятьсотъ ли, я почемъ знаю! И проигралъ-то въ пьяномъ вид, сто лтъ тому назадъ.

— Такъ ступай скоре въ Рамбовъ. A тамъ и Елизавету Романовну попроси… Или пускай простятъ, или пускай прикажутъ скоре ихъ засадить и выслать. Хоть бы нын вечеромъ. Приказать засадить не долго! выговорила княжна быстро и горячо.

— Зачмъ же это я буду просить засадить? Мн какое дло? угрюмо отозвался Тюфякинъ.

— Ахъ, Господи! Да вдь изъ острога онъ тебя не достанетъ, будетъ черезъ пріятелей денегъ просить, а самъ-то вдь на запор будетъ. Драться-то вдь ужь нельзя ему будетъ….

Князь поднялъ голову, посмотрлъ на сестру и вдругъ вскочилъ со своего мста.

— Ахъ, Настенька! Умница! Соломонъ, ей-Богу! Слышь ты, Іуда, вашъ только царь Соломонъ эдакъ-то вотъ разсуждалъ.

Князь разцловалъ сестру, повеселлъ и воскликнулъ:

— Такъ! Истинно! Врно! Ловко! Зеръ гутъ! Или прощенье полное, или чтобы тотчасъ на цпь и въ Блозерскъ!! ду въ Котцау, а отъ него къ ‘Романовн’ нашей!

Но прежде, чмъ отправляться по дламъ, князь долженъ былъ отвезти сестру домой.

Настя, вернувшись къ себ, самоувренно и спокойно разсказала тетк и сестр подробности своихъ визитовъ по городу, кого она видла и что говорила и что слышала. Все это было выдумкой, она все время своего отсутствія просидла у князя Глба. Но лгать на этотъ ладъ Наст приходилось уже не въ первый разъ. И эта ложь не только не смущала ее, не только не была ей въ тягость, но, видя какъ доврчиво и опекунша и Василекъ выслушиваютъ ея выдумки, Настя становилась съ каждымъ днемъ смле и съ каждымъ днемъ относилась къ обимъ съ большимъ пренебреженіемъ. Она начинала считать себя неизмримо выше ихъ разумомъ и способностями.

— ‘Он вдь дуры’, поневол, мысленно разсуждала она.

Между тмъ, за послднее время, бесды съ братомъ наедин приносили свои плоды. Онъ поучалъ сестру и готовилъ ее на самую распущенную жизнь, въ виду своей личной пользы.

XXIX.

На Невской перспектив, за нсколько домовъ отъ Полицейскаго моста, полускрываемый рядомъ большихъ липъ и березъ, стоялъ двухъэтажный домъ, простой, но красивый. Архитектура его была того стиля, который само собою незамтно проникъ въ Россію и главнымъ образомъ въ Петербургъ, начиная съ Петра Великаго. Стиль этотъ чисто старый голландскій: простыя угловатыя формы всхъ очертаній, плоскія, рельефныя колонны, кое-гд, какъ-бы вставленныя въ рамкахъ, скульптурныя украшенія, оттненныя желтой краской отъ благо фона стны, при этомъ очень высокая, крутая крыша, на которой не можетъ залежаться снжный сугробъ.

Домъ этотъ былъ выстроенъ однимъ родственникомъ и любимцемъ кабинетъ-министра Вольшскаго. Посл казни покровителя, владлецъ дома тоже пострадалъ и отправился въ ссылку. Теперь домъ этотъ принадлежалъ голландцу, явившемуся въ царствованіе Анны Іоанновны въ качеств вольнонаемнаго матроса, а теперь ставшему не боле и не мене какъ банкиромъ. Его фирма была извстна всему Петербургу и онъ сдлался кредиторомъ многихъ боле или мене крупныхъ личностей, чиновниковъ и офицеровъ на разныхъ ступеняхъ іерархической лстницы. Когда-то онъ былъ Круксъ, теперь же сдлался Ванъ-Круксъ. Но самъ хозяинъ матросъ, банкиръ, кораблестроитель, подрядчикъ и аферистъ на вс руки не жилъ въ дом, который пріобрлъ только ради того, что онъ напоминалъ ему немного его родину. Онъ жилъ на маленькой квартир недалеко по Мойк.

Домъ за годъ назадъ былъ занятъ пріхавшимъ въ Петербургъ съ молодой женой графомъ Кириллою Скабронскимъ. Здсь роскошно устроился промотавшійся внукъ графа Іоанна Іоанновича, котораго, наконецъ, привели въ отчизну на жительство уже совершенно стсненныя обстоятельства.

Въ нижнемъ этаж дома помщались только парадныя комнаты, на столько великолпно отдланныя, на сколько было только возможно въ то время въ Петербург. Жилыя комнаты помщались во второмъ этаж. Въ дом этомъ, обстановка котораго была такая же, какъ и во всхъ прочихъ богатыхъ домахъ Петербурга, была только одна особенность: малое сравнительно количество служителей. Вдобавокъ прислуга эта была не изъ русской дворни, праздной, лнивой и неряшливой.

Въ этомъ дом было человкъ пять-шесть людей, но вс они были опрятно одты, смотрли весело, аккуратно и усердно длали свое дло и нкоторые изъ нихъ даже не говорили по-русски. Одинъ былъ чистый французъ, привезенный графомъ съ собой, другой былъ нмецъ, третья. любимая горничная графини, была курляндка.

Было уже часовъ десять утра. На улицахъ было довольно много прохожихъ и прозжихъ, въ сосднихъ домахъ, въ особенности поближе къ Полицейскому мосту и ко дворцу государя, замчалась уже начавшаяся суета дня, а въ дом этомъ все еще было тихо.

Въ немъ еще только просыпалась прислуга, привыкшая жить на иностранный ладъ: ложиться, по милости господъ, поздно и вставать передъ полуднемъ.

Въ нижнемъ этаж угловая гостиная съ красивою пунцовою мебелью, съ изящнымъ убранствомъ, переполненная картинами: и бронзой, отличалась отъ обыкновенныхъ гостиныхъ высокимъ куполомъ вмсто потолка. Это была фантазія того, кто когда-то строилъ домъ и умеръ затмъ въ Блозерск. Въ глубин этой небольшой, по-заморски убранной гостинной стояла большая, необыкновенно эффектная кровать, вся рзная изъ розоваго дерева и вся испещренная бронзовыми гирляндами и фарфоровыми медальонами, на четырехъ витыхъ колонкахъ высился легкій, красивый и эффектно драпированный балдахинъ съ занавсами изъ голубого бархата, а на верхушк его два маленькихъ золотыхъ льва держали щитъ съ гербомъ графовъ Скабронскихъ. По присутствію здсь этой красивой голубой кровати среди неправильно разстановленной и сбитой въ кучу пунцовой мебели было видно, что въ гостиной была только временно устроена спальня.

Дйствительно, здсь ночевала теперь и проводила часть дня хозяйка квартиры, графиня Маргарита Скабронская, лишь за нсколько мсяцевъ перебравшаяся сюда сверху, подальше отъ больного мужа.

Часу въ одиннадцатомъ люди поднялись на ноги и стали тихонько переходить изъ комнаты въ комнату, убирая домъ.

Скоро внизу появилась хорошенькая, молоденькая нмка, пестро и щегольски одтая, съ коротенькой юбочкой на фижмахъ, въ снжно-блыхъ чулкахъ, въ башмакахъ съ бантами на огромныхъ каблукахъ, на груди ея была скрещена и завязана сзади узломъ большая шелковистая косынка. Нсколько разъ подходила она къ дверямъ пунцовой гостиной, очевидно прислушиваясь: не проснулась ли барыня. Но въ это время въ горниц съ куполомъ все было тихо.

Черезъ забытую вчера неопущенную на окно тяжелую занавсь врывался въ комнату яркій свтъ уже высоко поднявшагося солнца и игралъ сотнями переливовъ въ позолот львовъ на балдахин, въ золотомъ карниз купола и въ бронз всей мебели. Одинъ яркій солнечный лучъ падалъ прямо на кровать и ослпительно горлъ на голубомъ бархат драпировки, въ ея серебристой бахром и кистяхъ и на атласномъ нжно-желтомъ одял, обшитомъ кружевами.

На широкой двойной кровати крпко спала молодая и особенно красивая женщина. Это и была графиня Маргарита. Солнце свтило прямо на нее и ужь успло сильно пригрть и одяло, и подушку, къ которой прильнула она щекой и которую обсыпала вьющимися прядями черныхъ волосъ съ примсью пудры. Ея обнаженныя красивыя плечи и изящныя руки, недвижно протянутыя сверхъ толстыхъ складокъ наброшеннаго одяла, тоже начинало довольно сильно согрвать этимъ солнечнымъ лучемъ. Но сонъ ея былъ слишкомъ крпокъ, даже отчасти тяжелъ. Она тяжело дышала, припекаемая солнцемъ, грудь высоко вздымалась… но все-таки красавица не просыпалась. Она сильно устала наканун на веселомъ вечер и поздно вернулась домой.

Около нея на столик лежали часы и затмъ три предмета, которые она, конечно, спрятала бы тотчасъ, если бы сюда нескромно проникъ посторонній взоръ.

Во-первыхъ, лежалъ листъ бумаги, исчерченный карандашемъ съ безконечными рядами цифръ. Вчера, уже ночью, въ постели, сводила она безконечные счеты и, конечно, не счеты прихода, а непомрнаго, не по силамъ расхода. Рядомъ съ этимъ листкомъ стояла маленькая изящная саксонская чашечка съ остаткомъ питья. То, что ей наливалось вечеромъ хорошенькой нмкой-наперсницей въ эту чашечку, было почти тайной между ними обими. Это было любимое наркотическое питье, составленное изъ разныхъ спецій, сильно дйствующихъ на нервы. Въ составъ его входила и частица турецкаго гашиша.

Наконецъ, около чашечки лежала крошечная золотая табакерка, и съ голубой эмали крышка, среди маленькихъ брилліянтовъ и жемчужинъ, выглядывала прелестная головка амура на двухъ бленькихъ крылышкахъ. Табакерка свидтельствовала о пріобртенной дурной привычк, зачастую свойственной многимъ молодымъ красавицамъ и львицамъ ея среды, но все-таки изъ приличія и скромности скрываемой въ обществ.

Спящая красавица на этой изящно-щегольской кровати, какъ бы обрамленная яркими цвтами шелка и бархата, да еще ярко, будто любовно, озаренная полдневнымъ солнцемъ, была дйствительно замчательно хороша собой, лицо ея нжныхъ очертаній, не смотря на тяжелый сонъ, все-таки дышало молодостью, силой и страстью.

Невдалек отъ постели, на большомъ кресл было брошено снятое съ вечера платье, но не женское. Это былъ полный мундиръ кирасирскаго полка. Дале, на стол, накрытомъ узорчатой скатертью, слегка съхавшей на бокъ, лежали маленькія игральныя карты, коробка съ бирюльками и крошечная перламутровая дощечка съ квадратиками, а вокругъ нея были разсыпаны такіе же крошечные шахматы. Ими, конечно, могли съ удобствомъ играть только т маленькія ручки, которыя покоились теперь во сн на одял, любовно пригртыя солнечными лучами.

Тутъ же среди шахматъ лежалъ брошенный вчера флаконъ съ пролитыми духами и тонкій раздражающій запахъ все еще распространялся кругомъ стола.

Если бъ посторонній человкъ, хотя бы дряхлый старикъ. могъ проникнуть теперь въ эту импровизованную спальню, то наврное и невольно залюбовался бы на спящую красавицу. A если бы сюда могъ заглянуть юноша Шепелевъ, то по красивому лицу спящей да и по брошенному рядомъ мундиру, онъ узналъ бы своего ночного спасителя, котораго принялъ за офицера-измайловца.

Во второмъ этаж, въ небольшой горниц, помщавшейся почти надъ гостиной, вс занавсы были тщательно спущены и лучъ дневного свта только едва скользилъ между двухъ не плотно сдвинутыхъ половинокъ. Обстановка этой горницы была иная и все въ ней было въ прямомъ противорчіи съ изящной обстановкой нижней комнаты съ куполомъ.

Здсь обыкновенный потолокъ былъ нсколько ниже, у стны стояла небольшая простая кровать и въ ней на трехъ большихъ подушкахъ виднлась какъ бы полусидячая фигура мужчины съ худымъ, желтоватымъ и изможденнымъ лицомъ, слегка обросшимъ усами и бородой. Большой круглый предъ диваномъ столъ былъ заставленъ рюмками, стаканами, скляницами и пузырьками. Удушливый и кисловатый аптечный запахъ наполнялъ темную горницу.

Въ горниц этой былъ только небольшой диванъ и нсколько креселъ, обитыхъ такою же голубой матеріей, какая сіяла теперь внизу на балдахин большой двойной кровати, перенесенной отсюда. Овальная мебель была какъ бы набрана въ дом, по мр надобности въ ней и не ради щегольства, а ради дйствительной потребности. Около самой кровати стояло массивное кресло, обитое темной шерстяной матеріей. На маленькомъ столик близь постели, около кружки съ какимъ-то дко пахнувшимъ питьемъ, лежала маленькая книжка съ золотымъ обрзомъ, съ золотистымъ крестомъ на пунцовомъ переплет. Это было евангеліе на французскомъ язык.

Полусидячая фигура на кровати былъ человкъ, которому теперь нельзя было опредлить года. Болзнь трудная, злая и давнишняя жестока исказила черты лица, когда-то, и еще даже недавно, красиваго, молодого. Узнать въ больномъ изящнаго графа Кириллу Петровича Скабронскаго было теперь мудрено. Онъ уже давно неподвижно опрокинулся на подушки, но не спалъ, а былъ въ какомъ-то болзненномъ забытьи. Это былъ не сонъ, а полное разслабленіе, отсутствіе жизненныхъ силъ, которыя ежедневно все боле и боле покидали будто тающее тло. Изрдка онъ глубоко вздыхалъ и тотчасъ начиналъ судорожно и сухо кашлять, но при этомъ не открывалъ глазъ и какъ бы оставался все-таки въ безсознательномъ состояніи.

Ни около постели, ни гд либо на мебели не видно было никакой снятой одежды, кром мховаго шлафрока на кресл. Больной уже нсколько мсяцевъ не выходилъ изъ этой горницы никуда и нсколько недль лежалъ, не вставая съ постели. Безпощадная, медленная болзнь постепенно уничтожала его, незамтно, какъ-то тихо и будто умышленно осторожно, тшилась надъ жизнью, которую уносила частицами, всякій день, понемножку. Болзнь будто играла съ этимъ человкомъ, какъ играетъ кошка съ мышью, то отпуститъ, дастъ вздохнуть, дастъ ожить, позволитъ оглядться, придти въ себя, начать надяться, и опять круто захватитъ, опять гнететъ, мучаетъ, покуда будто нечаянно, въ увлеченіи злобной игрой своей, не порветъ вдругъ окончательно жизненной нити. И теперь больной графъ Скабронскій часто уже вздыхалъ съ мыслію тяжелой и душу леденящей, но искренней: скоро-ли?!..

Наконецъ, спустя часъ, усилившееся движеніе на улицахъ, легкій шорохъ въ комнатахъ, гд убирала прислуга, и отчасти позднее время разбудили спящую внизу красавицу.

Графиня Маргарита открыла свои красивые черные глаза, лниво обвела ими кругомъ себя по горниц, но не шевельнулась и тотчасъ же задумалась. Съ самой минуты пробужденія, всякій день, въ ней являлась все та же неотвязная, постоянная дума, неотвязная забота о трудныхъ обстоятельствахъ странно сложившейся ея жизни.

На это утро всякая другая женщина поспшила бы встать и опустить гардины или какъ нибудь укрыться отъ горячихъ лучей солнца, черезъ-чуръ сильно пригрвшихъ ее. Графиня, напротивъ, съ наслажденіемъ осталась на этомъ припек. Она еще съ дтства любила грться на солнц и ощущать въ себ огонь пронизывающихъ тло лучей. Она сама любила сравнивать эту свою страсть съ отличительною чертой зми, которая по цлымъ часамъ лежитъ на самомъ палящемъ солнц и грется, свернувшись въ кольцо на раскаленномъ камн. И если эта страсть графини была общая со змей, то и кром нея было въ характер молодой красавицы много зминаго, за исключеніемъ разв злости и ядовитости.

Наконецъ, Маргарита протянула руку, хотла взять колокольчикъ и позвонить горничную, но глаза ея упали на табакерку и она прежде всего по пробужденіи не могла отказать себ въ первомъ обычномъ удовольствіи. Когда она взяла табакерку и, доставъ микроскопическую щепотку, понюхала, красивое личико ея тотчасъ же слегка оживилось и стало мене сонливое и вялое.

Затмъ она позвонила, въ дверяхъ тотчасъ же показалась хорошенькая ея горничная Шарлота и, оглядвшись, ахнула и всплеснула руками. Обращаясь къ своей госпож фамильярно и бойко, она заговорила по нмецки:

— Ахъ, liebe Grfin, опять я забыла опустить занавску. Ужь какъ, врно, вы меня бранили.

— Ахъ, нтъ, Лотхенъ, я очень рада была. Солнце меня пригрло, а я этимъ въ Россіи рдко наслаждаюсь. Мы будемъ лучше всегда оставлять эту занавску. Авось, хоть разъ въ мсяцъ, въ Петербург подымется европейское солнце.

— Ну, здсь оно не любитъ часто бывать, отозвалась Лотхенъ.

Горничная, живая и ловкая въ движеніяхъ, и въ голос и походк, вышла изъ спальни и скоро вернулась съ фарфоровымъ подносомъ, на которомъ стоялъ маленькій красивый сервизъ. Она уставила подносъ на другомъ столик и придвинула все къ кровати.

— Сегодня кофе будетъ хуже, заговорила она, оглядываясь,— вы ужь очень долго спали. Что это?! Опять считали! Какъ не стыдно глаза напрасно портить.

Графиня, накладывая себ сахаръ въ чашку, вдругъ остановилась среди движенія и, поднявъ чуть-чуть свои тонкія черныя брови, вымолвила, какъ бы показывая ими въ верхній этажъ.

— Ну, что тамъ?

— Ничего, все то же! Чему тамъ быть?! небрежно выговорила Лотхенъ, подбирая на большомъ стол разсыпанныя карты, бирюльки и шахматы.

— Смотрите, Фленсбургъ ихъ изъ Парижа выписалъ, а вы пролили, прибавила она, показывая флаконъ отъ духовъ.

— Спитъ или проснулся? спросила Маргарита, не обращая вниманія на замчаніе любимицы.

— Право, не знаю, кажется, Эдуардъ еще внизу. A ужь онъ будто чутьемъ слышитъ всегда, когда его баринъ долженъ проснуться.

Наступило минутное молчаніе, посл котораго Лотхенъ, подойдя къ столику съ кофеемъ, засунула руки въ кармашки своего полотнянаго, пестраго въ цвточкахъ, платья, которое замняла въ праздничные дни шелковымъ, и глядя пристально въ лицо графини, выговорила полушепотомъ:

— Когда жъ это, liebe Grfin, конецъ будетъ? Это ужасно! Что-жъ этотъ проклятый Вурмъ вамъ говорилъ вчера?

Графиня слегка пожала красивымъ полуобнаженнымъ и снжно-блымъ плечомъ и вздохнула:

— Что-жъ онъ знаетъ! выговорила она чрезъ мгновеніе, — говоритъ: скоро, на-дняхъ, а потомъ пройдетъ мсяцъ и онъ говоритъ: не знаю, и утшаетъ тмъ, что во всякомъ случа надо ждать, когда ледъ на Нев пройдетъ. A когда онъ двинется?! вдругъ какъ бы разгнвалась молодая женщина.— Я спрашивала вчера Полину. Она говоритъ, что бываетъ иногда ледоходъ въ ма мсяц. A мы за эти два мсяца сто разъ успемъ съ ума сойти.

И Маргарита перестала пить свой кофе, задумалась глубоко и прошептала:

— Да, ужасно! Думала ли я, что буду когда либо въ такомъ положеніи?

— Старый графъ?! выговорила Лотхенъ шепотомъ и съ особымъ удареніемъ, какъ бы нчто повторяемое въ сотый разъ.

— Ну, ддъ?.. Ну, хорошо! Ну, что же?.!..

— Что? повторила Лотхенъ и тоже фамильярно подернула плечами.— Зажмурьтесь, да и ршитесь… Говорятъ, надо глаза закрыть, когда что страшно или противно…

Графиня вдругъ расхохоталась весело и прибавила, кончивъ свою чашку.

— Ты вотъ другихъ посылаешь, а ты сама попробуй, какъ это весело.

Лотхенъ тоже разсмялась.

— У меня такого дда нтъ! A если бъ былъ… О-о!.. Я бы показала силу характера.

— Должно быть! Хвастунья! Это легко на словахъ!…

— Я не говорю — легко. Но если ужь необходимость… Да и что вамъ стоитъ, если только вы захотите? A вдь у него, вс говорятъ, при его скупости, огромное состояніе. Вс наши долги онъ бы могъ сразу уплатить однимъ годовымъ доходомъ съ одного какого нибудь имнія. A вамъ что для этого надо? Немножко полюбезничать съ нимъ, приласкаться къ старому брюзг. A еслибъ даже и влюбился въ васъ, въ свою внучку, этотъ старый грховодникъ, то и пускай влюбится. Оно не опасно! Вдь опасности никакой не будетъ, не смотря на полное его желаніе быть опаснымъ…

И об женщины вдругъ начали весело. и громко смяться тмъ же звенящимъ серебристымъ смхомъ, какимъ еще недавно смялись въ саняхъ надъ спасеннымъ въ овраг преображенцемъ. Смхъ этотъ былъ на столько рзокъ, что даже достигъ до подушекъ больного, который лежалъ на верху. Онъ отъ этого смха какъ бы пришелъ въ себя и открылъ глаза.

Въ горниц его сидлъ ужь давно на стул близь дверей, на цыпочкахъ прокравшійся врный слуга его, французъ изъ Нанса, Эдуардъ. Онъ, дйствительно, какъ бы чутьемъ всегда зналъ, когда больной графъ проснется. При первомъ движеніи руки больного, и съ пробужденія начинающагося сухого кашля Эдуардъ приподнялъ занавску на окн и приблизился къ кровати.

— Какъ себя чувствуетъ monsieur le comte? началъ онъ съ обыденной фразы, которую говорилъ, однако, всякое утро не ради только того, чтобы сказать что-нибудь, а дйствительно озабоченный положеніемъ больного, котораго любилъ и которому считалъ себя во многомъ обязаннымъ.

Молодой малый былъ взятъ графомъ во Франціи изъ простой крестьянской семьи и въ два-три года онъ сдлалъ изъ поселянина самаго элегантнаго лакея, способнаго на все и получающаго большое жалованье. Со смертію любимаго барина Эдуардъ, конечно, терялъ немного, такъ какъ его во всякомъ богатомъ дом и въ Петербург и даже въ Париж взяли бы съ охотой. Но Эдуардъ искренно привязался къ этому русскому барину, который обращался съ нимъ по-братски.

— Какъ вы почивали? заговорилъ Эдуардъ по-французски.

— Какъ всегда,— слабымъ голосомъ отозвался графъ.— Вурмъ не прізжалъ?

— Нтъ еще. Не прикажете ли свжаго питья!

Больной промолчалъ и только движеніемъ вкъ и бровей отвчалъ слуг.

Въ эту минуту новый залпъ свжаго хохоту внизу и веселые голоса долетли до слуха графа и онъ тяжело вздохнулъ, какъ бы въ отвтъ на это.

— Que diable! Avec l’aube!., проговорилъ Эдуардъ сердито. И графъ понялъ, что врный слуга, говоря про этотъ хохотъ внизу, оскорбленъ имъ.

Между тмъ, въ нижней гостинной Лотхенъ разсказывала въ подробностяхъ барын истлрію, случившуюся съ пруссакомъ Котцау. Лотхенъ, близкая знакомая Михеля и вообще пріятельница со всми привезенными людьми принца Жоржа, съ которыми часто видалась, могла знать до малйшихъ подробностей все длающееся у него въ дом. Лотхенъ передавала графин_}что принцъ и господинъ Фленсбургъ очень смялись надъ однимъ молодымъ часовымъ, который такъ говорилъ съ ними по-нмецки, что его высочество до сихъ поръ безъ смха вспомнить не можетъ.

Графиня, конечно, уже давно знала всю исторію Котцау, но на это утро Лотхенъ прибавила еще нсколько подробностей. Юркая, кокетливая и веселая горничная тоже много бывала въ гостяхъ въ своей сред, какъ и графиня, ея полупріятельница. И каждый день она старалась собрать въ город побольше встей, побольше сомнительныхъ происшествій, побольше всякихъ сплетень и забавныхъ анекдотовъ, чтобы поутру развеселить свою ‘liebe Grfin’, которую она уже давно завоевала себ право такъ называть.

— Откуда ты знаешь, выговорила Маргарита,— что эту суповую чашку цлый день распиливали? Мн Фленсбургъ вчера объ этомъ ни слова не говорилъ.

— Что мудренаго? вдругъ лукаво улыбнулась Лотхенъ.

— Онъ могъ съ вами цлыя сутки пробыть и объ этомъ не сказать.

— Почему жъ? удивилась Маргарита.

— Потому что, когда онъ съ вами, продолжала лукаво усмхаться Лотхенъ,— вамъ не до того, чтобы разсказывать другъ-дружк разныя исторіи, т.-е. лучше сказать: ему не до того. Онъ сидитъ, впивается въ васъ глазами, молится на васъ! Одно только жаль, прибавила Лохтенъ тонко,— онъ не богатъ. Это намъ не на руку, намъ надо спасаться изъ нашихъ затрудненій, хоть и красивъ онъ, и уменъ, и не русскій медвдь, а все-таки намъ бы лучше предпочесть нашего столтняго ддушку. Фленсбургъ, если влюбится до отчаянія, хоть бы даже до самоубійства, никакого толку не будетъ. Еще хуже мы запутаемся! A если ддушка влюбится, тогда мы съ вами заживемъ, какъ герцоги германскіе. Наймемъ вотъ хоть домъ Менщиковскій или Воронцовскій, отдлаемъ такъ, какъ эти неучи-петербуржцы и не видали никогда. Я ужь не буду простой горничной у васъ, я буду вашей камеръ-фрейлиной или статсъ-дамой, у меня будутъ свои три горницы, гостинная и кабинетъ, гд я буду принимать своихъ знакомыхъ и друзей.

— И замужъ выйдешь, насмшливо отозвалась Маргарита.

— Да, конечно. Только не иначе, какъ за глухонмого…

— Нмой видитъ, лучше за слпого!

— Нтъ, слпой слишкомъ мало видитъ. Это неудобно! расхохоталась Лотхенъ.— Со слпымъ бда!.. Онъ чужую вмсто жены поцлуетъ.

— Ну, это все равно… Мы не ревнивы… Тутъ бда не въ томъ… отозвалась Маргарита.

И вдругъ об женщины безъ причины, а будто отъ одной потребности смяться, снова весело расхохотались на весь домъ.

Наконецъ, Лотхенъ отодвинула отъ кровати столикъ съ сервизомъ. Графиня сла, спустила ноги въ изящныя туфли на высокихъ пунцовыхъ каблувахъ съ золотыми подковами и, поднявшись, подошла тотчасъ въ большому зеркалу.

— Какъ вы однако хороши собой! вымолвила Лотхенъ.

— Да, кажется… отозвалась Маргарита, любуясь собой. — это моя первая любовь! указала она на себя въ зеркало. И увы! кажется и послдняя.

— Ну, еще смотрите, кого и полюбите, встртите такое диво, что…

— Нтъ, Лотхенъ. Я серьезно боюсь, что никогда никого не полюблю!

Въ эту же минуту врный и терпливый Эдуардъ помогалъ барину съ трудомъ повернуться и подняться на кровати, чтобы выпить изъ кружки лекарство. Съ отвращеніемъ глоталъ больной противную микстуру, понимая и чувствуя, что это только ненужное, лишнее мученіе… Новый взрывъ хохота серебристыхъ женскихъ голосовъ, долетвшій снизу, заставилъ его вздрогнуть и не допить лекарства.

— A я ей все далъ… внезапно и съ горечью прошепталъ своему любимцу Кириллъ Петровичъ.— Имя, положеніе… Любовь далъ…

— Une aventuri&egrave,re!! злобно отозвался Эдуардъ, укладывая снова больного въ подушки.

XXX.

На другой же день, въ сумерки теплаго зимняго дня братья Орловы были арестованы и препровождены подъ конвоемъ по мсту служенія младшаго, т. е. на ротный преображенскій дворъ. Извстіе это быстро распространилось по всему Петербургу и по всмъ гвардейскимъ полкамъ, благодаря множеству друзей и множеству враговъ. Толки объ этомъ долго не превращались. Весь Петербургъ былъ убжденъ, что государь чрезвычайно разгнванъ поступкомъ буяновъ съ профессоромъ фехтованія, и вс ожидали скоро услышать, что офицеры Орловы будутъ высланы изъ Петербурга куда нибудь далеко.

Въ дйствительности было совершенно иначе. Хотя давно, съ дтства, зналъ Петербургъ прежняго великаго князя, а теперешняго государя, однако постоянно ошибался на его счетъ. Общественное мнніе никогда не могло предвидть, какъ отзовется государь на какой нибудь фактъ. Это былъ человкъ, который именно дйствовалъ постоянно на основаніи чуждаго ему и чисто русскаго свойства: какой стихъ найдетъ!

Когда понуждаемый Фленсбургомъ, принцъ Жоржъ доложилъ государю объ исторіи съ Котцау, Петръ едорычъ страшно разгнвался и вспылилъ. Но когда затмъ принцъ началъ разсказъ и передалъ все въ подробностяхъ, то государь такъ долго и искренно хохоталъ до слезъ, что посл такого смха даже мудрено было перейти къ суровому наказанію. Онъ заставилъ нсколько разъ принца Жоржа снова пересказать себ все до мелочей и досадовалъ, что нкоторыхъ подробностей принцъ Жоржъ самъ не зналъ. Разумется, что посл того Петръ едоровичъ согласился, пожимая плечами, что буяновъ слдуетъ арестовать. При этомъ государь прибавилъ, что дло исключительно касается самого принца, какъ шефа всей гвардіи. Такимъ образомъ Орловы были арестованы по распоряженію самого принца Голштинскаго.

Фленсбургъ сильно взбсился, узнавъ о результат свиданія принца съ государемъ.

— Стало быть, однимъ арестомъ все и кончится?! воскликнулъ онъ.— Вотъ видите,ваше высочество,я былъ правъ: если бы вы повезли Котцау съ этой миской на голов въ самый дворецъ, то было бы иначе.

— Ахъ, милый Генрихъ,— оправдывался принцъ:— напротивъ, если бы я свезъ Котцау въ этомъ убор, вышло бы еще хуже. Если одинъ разсказъ разсмшилъ государя, то понимаете, что бы было, если бъ онъ увидалъ самого ротмейстера: Котцау бы даже обидлся и ухалъ обратно.

И Фленсбургъ, по личному распоряженію принца, вмст съ маіоромъ Воейковымъ арестовалъ Орловыхъ и самъ сдалъ на преображенскій дворъ.

Посл своего возвращенія изъ ссылки, Фленсбургъ ни разу еще не бывалъ на ротномъ двор перваго петербургскаго полка, Онъ былъ пораженъ тмъ, что нашелъ тамъ. Когда онъ передалъ потомъ принцу, что такое виднныя имъ казармы, принцъ широко раскрылъ глаза и почти не врилъ. Было ршено, что принцу надобно въ числ другихъ длъ, касавшихся гвардіи, прежде всего заняться преображенцами. Фленсбургъ посовтовалъ принцу, не откладывая въ долгій ящикъ, произвести смотръ этому ‘вертепу’, какъ называлъ онъ дворъ.

Дйствительно, черезъ два или три дня, не объявляя ни слова о своемъ намреніи, принцъ въ сопровожденіи Фленсбурга явился на ротномъ двор.

Переполохъ,разумется,сдлался страшный. Орловы, сидвшіе подъ арестомъ въ одной изъ горницъ, увидя подъхавшаго въ карет принца, конечно, приготовились къ допросу и къ немедленной высылк изъ города.

Шепелевъ, бывшій у дяди, ршилъ, что этотъ пріздъ касается до него, что его тоже немедленно арестуютъ за что нибудь, и молодой человкъ сталъ припоминать, не сдлалъ ли онъ, дйствительно, какой нибудь ужасной дерзости, когда былъ у принца съ слесаремъ.

Молодой Державинъ, узнавъ о появленіи принца, тотчасъ же нацпилъ всю амуницію и быстро сбжалъ внизъ. Судя по веселому лицу его, можно было подумать, что онъ отъ визита принца, ничего, кром хорошаго, для себя не ожидаетъ.

Квасовъ, отдыхавшій посл обда и разбуженный племянникомъ, даже не могъ понять ничего. Такъ какъ Акимъ Акимычъ спалъ всегда одтый, то ему осталось только захватить шпагу и шляпу, чтобы выйти къ его высочеству.

— Ну, эта колбаса не даромъ пожаловала, шепнулъ онъ племяннику.— Посмотри, что будетъ. Дымъ коромысломъ!

— Можетъ, дло какое важное?

— Какого ему чорта длать у насъ? бормоталъ Квасовъ.— A просто ругаться пріхалъ, угару напустить.

Принцъ, молча, но сумрачный, вступилъ на ротный дворъ, встрчаемый всми офицерами и сопровождаемый адьютантомъ, который насмшливо и презрительно оглядывалъ офицеровъ. Только два лица оказались Фленсбургу вполн знакомыми, но это были рядовые дворяне Шепелевъ и Державинъ, съ которыми онъ не только не заговорилъ, но которымъ даже не счелъ возможнымъ поклониться. Одинъ лишь добродушный принцъ, входя да крыльцо и увидя въ кучк рядовыхъ знакомое, юношеское лицо, невольно улыбнулся на секунду и, сдлавъ въ воздух рукой, выговорилъ:

— А, штара жнакома!

И, обернувшись къ Фленсбургу, онъ прибавилъ:

— Вонъ онъ нашъ, unser Herr Nicht-micht!

Шепелевъ вспыхнулъ и покраснлъ до ушей: ему показалось это обращеніе къ нему крайне оскорбительнымъ.

Принцъ уже вошелъ въ корридоръ, когда нсколько человкъ обернулись къ Шепелеву за объясненіемъ того, что сейчасъ случилось и что сказалъ принцъ.

— Это онъ мн прозвище такое далъ, еще боле красня выговорилъ молодой малый.

Онъ объяснилъ свой случай у принца въ короткихъ словахъ:

— Вотъ оно и выходитъ теперь, что онъ мн ‘штара жнакома’.

И юноша такъ удачно передразнилъ фигуру и интонацію принца, что вдругъ вокругъ него раздался никмъ неожиданный дружный залпъ смха, даже Квасовъ фыркнулъ. И чрезъ секунду на крыльц снова появилась грозная фигура взбшеннаго Фленсбурга. Смхъ этотъ онъ понялъ по своему, принялъ за умышленную дерзость, тмъ боле, что онъ раздался прямо за спиною его и принца, едва успвшаго. сдлать нсколько шаговъ по корридору казармы.

— Чего вы горланите! Неучи! крикнулъ Фленсбургь, и лицо его измнилось и поблднло. Онъ не сдержалъ своего гнва и чувствовалъ самъ, что хватилъ черезъ край. ‘Что будетъ!! Что скажутъ!!’ шевельнулась въ немъ боязнь за себя.

Но кучка офицеровъ смутилась. Молчаніе гробовое наступило тотчасъ. Только одно лицо изъ всхъ лицъ, къ нему обращенныхъ, побагровло. Это былъ Акимъ Квасовъ. Бывшій сдаточный мужикъ оказался чувствительне столбовыхъ дворянъ. Фленсбургъ замтилъ это вспыхнувшее огнемъ лицо и надолго запомнилъ его на всякій случай.

— Что вы — офицеры гвардіи или разнощики, извощики? гнвно и смле вымолвилъ Фленсбургъ.— Расходитесь по мстамъ, каждый къ своей части. Вы, русскіе, заставили поневол иностранца учить себя вжливости!…

Приказаніе было тотчасъ молча исполнено и вс офицеры разошлись по казармамъ.

Когда Фленсбургъ скрылся въ корридор, догоняя принца, то на двор показался снова только Квасовъ, и рысью выбжалъ за ворота на улицу. Тутъ онъ оглядлся: кром одной кривой солдатки никого не было вблизи.

— Матвевна! Матвевна! замахалъ ей Квасовъ.

Женщина подошла.

— Слушай въ оба. Дло сибирное!…

И Квасовъ, озираясь, медленно и шепотомъ, но толково вдолбилъ что-то Матвевн, разинувшей ротъ отъ излишняго вниманія и усердія.

— Поняла?

— Встимо, родимый. Куды же ее тащить?

— Мн въ руки или въ карманъ. Да со сноровкой. Чтобы никто не видалъ!.. A то оба въ Сибирь улетимъ.

— О-охъ!.. вздохнула Матвевна.

— Да. Врно… Ну, кати. Вотъ теб три гривны. Живо. Единымъ духомъ… Погоди! Какъ меня найдешь, виду не подавай. Стой лучше столбомъ. Я къ теб подойду лучше самъ,и стану задомъ. Поняла? A ты ее мн въ карманъ и ухни. Поняла?

— Поняла… Да какъ тоись задомъ?

— О, оголтлая. Вотъ такъ!..

И Квасовъ повернулся къ баб спиной и надвинулся на нее такъ близко, что отдавилъ ей ногу.

— Поняла! Въ карманъ мн и сунь. Ну, качай… Живо! Деньги не потеряй…

И Квасовъ также рысью, но видимо довольный, вернулся въ казарму. Баба пустилась опрометью по улиц и тотчасъ скрылась за угломъ.

Въ то же самое время въ корридор, когда Фленсбургъ уже почти догналъ принца, въ нему приблизился почтительно молодой рядовой и выговорилъ на чистйшемъ нмецкомъ язык:

— Если будетъ нужда во мн его высочеству или вамъ для какого либо объясненія, то я отъ всего сердца готовъ служить.

Фленсбургъ разсянно отвчалъ: gut, хотя онъ хорошо не понялъ сразу чего собственно хочетъ этотъ рядовой, и двинулся дале.

— Какъ здоровье господина фехтмейстера посл этой глупой непріятности? снова вжливо спросилъ по-нмецки рядовой, слдуя за Фленсбургомъ.

— Ничего… Но за эту глупость будетъ еще достойная буянамъ расплата! отвчалъ Фленсбургъ и прибавилъ, останавливаясь:

— Какимъ образомъ вы преображенецъ?… Вы изъ Курляндіи или…

— Я изъ Казани, господинъ офицеръ.

— Вы русскій?!

— Точно такъ-съ…

— Какимъ же образомъ вы такъ говорите по-нмецки… замчательно хорошо?

— Я люблю языкъ этотъ и знаю его съ дтства.

— Ваша фамилія?

— Державинъ.

— Державинъ? Не слыхалъ еще ни разу этого имени… Но разв въ Казани могъ быть кто нибудь способный учить по-нмецки?

— Да-съ… И Державинъ сталъ бойко и быстро разсказывать, какъ онъ выучился языку.

Разговоръ затянулся. Фленсбургу понравились шутки юноши на счетъ его дикаго учителя, каторжника Розы. Онъ началъ смяться и разспрашивать подробне…

Вскор Фленсбурга позвалъ кто-то изъ офицеровъ къ принцу. Онъ двинулся и выговорилъ:

— До свиданія. Заходите ко мн. Я во дворц принца. Намъ нужны говорящіе по-нмецки. Дло найдется… Заходите…

Фленсбургъ нашелъ принца, гнвно, но сдержанно объясняющаго что-то такое кучк офицеровъ на самомъ невроятномъ русскомъ язык. Было видно по лицамъ ближайшихъ, что они при всемъ усердіи не могутъ понять ни одного слова…

— Биль!.. Баба… Мой… Многъ… Не карошъ! разслышалъ Фленсбургъ и подумалъ про себя:

‘Охъ, молчалъ бы ужь лучше. Потха одна!’ И онъ приблизился.

— Что прикажете, ваше высочество?

— Милый Фленсбургъ, заговорилъ принцъ на родномъ язык.— Это ужасно!.. Это невроятно!.. Поглядите: разв это ротный дворъ? Это базаръ, ярмарка, синагога, птичій дворъ. Эти бабы… Эта грязь… Эти клтки… Эта вонь!

— Потому я и хотлъ, чтобы ваше высочество сами видли преображенскій дворъ. Вы бы не поврили. Да и государь не повритъ, пока не увидитъ.

— Нтъ, государя нельзя сюда вести. Неприлично, наконецъ. Я прежде приказываю все это очистить. У нихъ плацъ большой обращенъ въ огороды! Вы слышите? Изъ плаца огородъ сдлали!

Принцъ поднялъ руки въ ужас и пошелъ обратно къ выходу, не желая глядть дале. Онъ бормоталъ что-то на ходу себ подъ носъ. Фленсбургъ разслышалъ только два раза произнесенное слово:

— Янычары! Янычары!…

XXXI.

Дйствительно, ротные дворы преображенскаго и другихъ полковъ имли странный видъ, въ особенности для прізжаго изъ Германіи офицера, а тмъ боле для того, кто былъ знакомъ съ полковыми дворами и казармами прусскаго короля-воина.

При вход съ большого общаго крыльца подъ своды ротной казармы, принцъ еще въ начал корридора, темнаго и грязнаго, былъ сразу пораженъ сплошнымъ гуломъ голосовъ и спертымъ кислымъ, удушливымъ воздухомъ. Причина этой обстановки была страшная тснота, ибо солдаты жили здсь со своими семьями, женами, дтьми и даже родственниками. Иногда же, по дозволенію потворствующаго начальства, брали къ себ, если находилось мсто, на хлба, за выгодную плату, совершенно постороннихъ людей. Такимъ образомъ явились въ казармахъ старики и старухи, подъячіе и духовные, стрекулистъ, вдова пономариха, разнощикъ, и какой нибудь хворый, увчный или просто побирушка-нищій, аккуратно платящій за свой уголъ изъ грошей собираемаго днемъ подаянія… Попадался тутъ народъ и бглый, почти безъ роду и племени, жидъ, цыганъ, калмыченокъ, удравшій отъ побоевъ злющей барыни-прихотницы. Вс они, конечно, приходились на словахъ тетками, дядями и родственниками своихъ хозяевъ-солдатъ.

Маленькія, загрязнлыя до нельзя горницы раздлялись перегородками. Каждая семья стремилась имть отдльное владніе, хотя бы на трехъ-четырехъ аршинахъ пространства, и безконечныя жиденькія перегородки громоздили, длили горницы на отдльные ‘семейники’. Поэтому вся казарма казалась неисходнымъ пестро-грязнымъ лабиринтомъ, гд кишлъ, какъ муравейная куча, всякій людъ отъ мала до велика и отъ зари до зари.

Тутъ шныряли взадъ и впередъ вереницы бабъ-солдатокъ, кто съ ведрами, кто съ кулёмъ, съ кочергой, съ метлой, кто съ лотками блья. Бродили и квартиранты безъ роду и племени, поддльные дядья и тетки, и на столько сжились съ полковой ротой, что считали уже себя столь же законными обитателями военной среды. Ходили изъ семейника въ семейникъ и сами солдаты, тычась изъ угла въ уголъ, безъ видимаго дла, безъ цли и безъ толку, ругаясь и крича не столько отъ гнва, сколько отъ тоски и праздности. Они, какъ набольшіе и хозяева, зря привязывались къ шныряющимъ квартирантамъ или къ работящимъ бабамъ, женамъ, сосдкамъ, наконецъ другъ къ дружк… И ежечасная перебранка ежедневно переходила въ драку… Метла, лопата, кочерга, ведро, доска, утюгъ, ковшикъ и все, попавшее подъ руку, шли въ дло и начинали летать по воздуху и по головамъ.

Тутъ же повсюду бгали, егозили и скакали десятки ребятишекъ, визжали и завывали грудные младенцы на рукахъ своихъ доморощенныхъ, самодльныхъ нянекъ, т. е. таскаемые своими семи- и девяти-лтними сестренками, которыя часто дрались между собой изъ-за нихъ, часто дрались жестоко и съ ними, наказывая и муштруя по прихоти…

Тутъ же и повсюду полноправно и невозбранно разгуливало безчисленное количество собакъ и кошекъ, а главное тыкалась, въ особенности зимой, всякая домашняя птица: куры, птухи, индйки, голуби и даже одинъ кривой, шершавый, давно безхвостый павлинъ, раздразненный до бшенства — потха ребятъ-забіякъ и гроза ребятъ-трусишекъ.

Съ задворковъ и изъ полугнилыхъ строеній, сараевъ и закутъ на задахъ ротнаго двора приносилось ржаніе лошадей, мычаніе коровъ, блеяніе кучи всякой скотины, барановъ, телятъ, козловъ, свиней… и всякаго живого добра, заведеннаго боле богатыми семьями. Часто, въ особенности лтомъ, мелкая скотина забиралась въ казарму чрезъ вчно-отворенныя настежъ двери и бродила по семейникамъ, подбирая и пожирая все състное, плохо прибранное. Всякій гналъ теленка. или свинью, или птицу только изъ своего семейника, предоставляя незванному гостю идти къ сосду… Всякій заботился о себ, о своемъ угл за своей перегородкой. Обо всемъ же ротномъ двор никто не заботился. Власти одной общей надъ всми не было. Маіоръ Текутьевъ или Квасовъ, Воейковъ, т же Пассекъ или Орловъ считали себя начальниками въ рядахъ, во фронт, при выход и выступленіи съ двора, на улицахъ, на ученіи. Въ домашнюю жизнь солдатъ они не входили, ибо пришлось бы вмст съ тмъ и поневол возиться и сцпляться съ чужимъ людомъ, съ какимъ-нибудь квартирантомъ-стрекулистомъ, пожалуй съ разстригой, и во всякомъ случа и чаще всего съ бабами-солдатками.

Флигельманы или унтеръ-офицеры были начальствомъ надъ нсколькими семейниками, но при отсутствіи всякой строгости въ офицерахъ, сами смотрли на все сквозь пальцы и длали свое дло спустя рукава. Впрочемъ, иначе было поступать и опасно.

Одного очень строгаго и отчасти злого флигельмана за годъ предъ тмъ убили въ самомъ ротномъ двор. Кто были убійцы — было извстно во двор, но доказано не было, начальствомъ не взыскано и оставлено безъ наказанія, у другого унтера, служаки требовательнаго, придирчиваго, опоила невдомая рука его корову, другая невдомая рука переломила ногу его любимой собак и третьи невдомыя руки раскрали разную рухлядь… И унтеръ смирился, тотчасъ пересталъ жаловаться маіору и придираться къ своимъ солдатамъ.

На сколько офицеры были снисходительны и не взыскательны, даже чужды обстановк и внутренней жизни всякаго ротнаго двора, на столько рядовые были грубы, дерзки и отвыкли даже отъ мысли безотвтнаго повиновенія.

‘Дисциплинъ’ военный — было слово извстное очень тсному кругу офицеровъ, которые были пообразованне, или побывали заграницей, или почитывали кой-какія книжки, или видались съ учеными людьми.

Маіоръ Текутьевъ, боле другихъ полновластная личность на томъ гренадерскомъ ротномъ двор, куда заглянулъ принцъ, никакъ не могъ уразумть слово ‘дисциплинъ’, просилъ пріятелей нарисовать его на бумажк… Узнавъ, что это невозможно, что это все равно, что нарисовать добродтель, или злосчастіе, или храбрость, маіоръ махнулъ рукой и ршилъ:

— Коли не ружье и не шпага, такъ военному сего и знать не требуется. Нмецкія выдумки. Много ихъ нын. Всхъ не затвердишь.

Наконецъ, въ ротномъ двор, какъ послдствіе тсной и праздной жизни всякаго люда, въ томъ числ и сброда со стороны, издавна царила полная распущенность, пьянство и развратъ. Вс бабы давно махнули рукой на запой мужей, вс мужья давно махнули рукой на зазорное поведеніе женъ.

Поругаться и подраться изъ-за теленка и курицы, даже изъ-за вника, было дломъ понятнымъ, законнымъ, раздлявшимъ иногда весь ротный дворъ на дв враждебныя партіи. И бывало разъ въ году, что открывались въ самой казарм военныя дйствія между двухъ непріятельскихъ армій, доходившихъ и до употребленія холоднаго оружія, т. е. кочерги, ведра, утюга. Не только подраться, но даже легко повздорить изъ-за неврности жены было глупостью, ‘баловничествомъ’.

— Эка дурень. Длать неча! Заботу выискалъ! Что жъ твоей бабы-то, убыло что ли? Поди, еще прибыло. A попъ все равно окреститъ.

Таковъ былъ судъ ротнаго общественнаго мннія.

Солдаты, по преданію, отчасти знали, какъ прежде жилось воину. Какова была солдатская жизнь при великомъ Петр Алексевич, еще мало кто зналъ и помнилъ.

— При немъ, слышь, ребята, больше все ходили и шведовъ били. Непокладная жизнь была! При Анн Ивановн, да при Бирон никакъ тоись, братцы, не жилось ни хорошо, ни дурно. Въ забыть хвардія-то была, содержима была въ черномъ тл. ‘Слова и дла’ побаивались они тоже, но меньше другихъ, простого народа и баръ-господъ, за то и жалованье всякое было худое, жиру не нагуляешь. Со вступленья на прародительскій престолъ всероссійской матушки Лизаветы Петровны все пошло по маслу. И двадцать лтъ была, во истинну, масляница. И солдатъ гвардейцевъ жизнь стала, какъ и нын, что теб у Христа за пазухой!!…

Дйствительно, вступленіе на престолъ императрицы Елизаветы при помощи переворота, при содйствіи перваго гвардейскаго полка, перемнило совершенно бытъ солдатскій и офицерскій.

Лейбъ-компанія, т. е. нсколько сотенъ гренадеръ изъ сдаточныхъ мужиковъ, сдлались вдругъ столбовыми потомственными дворянами и офицерами предъ лицемъ всей столицы, всей имперіи, а главное, предъ лицемъ своего же брата мужика, оставшагося тамъ, въ деревн, на пашн… предъ лицемъ своего же брата солдата въ другомъ полку, чрезъ улицу… Эта диковинная выдумка монархини принесла и свои плоды…

Капитанъ-поручикъ Квасовъ и ему подобные часто теперь поминались и ставились въ примръ, часто грэзились во сн, часто подвигали на всякое незаконное дяніе многихъ солдатъ многихъ полковъ. Часто христолюбивый воинъ, въ особенности подъ хмлькомъ, кричалъ на весь ротный дворъ:

— Онъ дворянинъ, вишь…. Вонъ нашанскій Акимъ Акимычъ тоже дворянинъ изъ сдаточныхъ!

— Я простой, вишь, солдатъ, мужикъ? Встимо! Да вонъ и капитанъ Квасовъ тоже не изъ князьевъ….

И существованіе лейбъ-компаніи какъ бы напустило особаго рода непроницаемый туманъ во всхъ обыденныхъ отношеніяхъ офицеровъ изъ мужиковъ съ рядовыми изъ дворянъ съ первыхъ же дней царствованія Елизаветы. И до сихъ поръ, чрезъ двадцать лтъ слишкомъ, ни т, ни другіе, не могли еще вполн распутаться, доискаться истины и уяснить себ взаимныя права.

— Лейбъ-компанцы — не примръ!… говорили разсудительные.

За послднее же время на эти слова сталъ слышаться солдатскій отвтъ, хотя еще и новый, робкій, но заставлявшій нкоторыхъ призадумываться.

— Квасовъ — не примръ, вишь. Ну, покудова и не примривай, а обожди мало и, гляди, паки примримъ.

Вотъ именно подобную обстановку, духъ и бытъ нашелъ въ русской казарм генералъ прусской арміи, принцъ Георгъ Голштинскій.

Принцъ уже собирался узжать, когда ему предложилъ маіоръ Текутьевъ видть арестованныхъ Орловыхъ. Онъ только презрительно двинулъ плечомъ и даже не отвтилъ. Въ душ же онъ побаивался войти къ нимъ. Не ровенъ часъ!

Сумрачный, бормоча себ что-то подъ носъ, Жоржъ остановился снова на томъ же крыльц, окруженный всми офицерами, и сталъ, разставя ноги, какъ бы въ раздумьи. Офицеры, по мр его прогулки по семейникамъ, снова понемногу пристали къ нему и образовали теперь свиту любопытную изумленную и видимо вполн недоумвающую.

‘Зачмъ же ты прізжалъ?!’ говорили вс эти лица и старые, и молодые.

Объясненіе воспослдовало! И тотчасъ это объясненіе пронеслось по казарм, какъ громовой ударъ.

— Объясните имъ, Генрихъ, заговорилъ принцъ по-нмецки,— что эдакъ продолжаться не можетъ. Бабы, жены, дти, скотъ, птица, рухлядь, и все подобное… Все это не атрибутъ воина. Объясните толково!… Все это будетъ выгнано вонъ, по сосдству на квартиры, или продано. Перегородки будутъ уничтожены и солдаты будутъ спать въ общихъ горницахъ…. За порядокъ, чистоту и дисциплинъ будутъ отвчать предо мной не одни ротмейстеры, а вс господа офицеры.

Фленсбургъ тотчасъ же громкимъ и слегка самодовольнымъ голосомъ передалъ по-русски смыслъ распоряженія принца, но въ боле рзкихъ выраженіяхъ, обидныхъ и для офицеровъ, и для солдатъ, прислушивавшихся изъ темнаго корридора.

— Такъ не воины живутъ. Эдакъ и свиньи жить не захотятъ!… прибавилъ Фленсбургъ.— Вс эти солдатки — причиной разврата и распутства. Офицеры заняты только картами и билліардами въ трактирахъ и всякимъ скоморошествомъ, доводящимъ ихъ до безстыжихъ поступковъ, въ род послдней мерзости арестованныхъ господъ Орловыхъ, за которую они, впрочемъ, и отвтъ примрный на-дняхъ дадутъ… Всему этому его высочество желаетъ положить предлъ. Гвардейцы — не стадо свиней! A если они имъ и уподобились, то его высочество поставитъ себ священнымъ долгомъ…. Фленсбургъ запнулся и, глядя прямо на лица всхъ, прибавилъ:— напомнить вамъ, что вы — люди, гвардейцы, а не скоты неразумные…

— А—ахъ!… раздалось въ кучк офицеровъ съ какой-то странной неуловимой интонаціей.

Это опять былъ Квасовъ.

Это восклицаніе прервало тотчасъ потокъ краснорчія наперсника принца.

Онъ смолкъ и обернулся къ принцу, какъ бы говоря: я кончилъ!

Покуда Фленсбургъ говорилъ, принцъ глядлъ себ на кончики сапоговъ и только двигалъ бровями какъ бы въ тактъ мрной и звонкой рчи своего любимца.

Какъ раздалось среди офицеровъ восклицаніе: А—ахъ! Жоржъ заморгалъ, поднялъ глаза и благодушно подумалъ:

‘Какъ говоритъ?! Поетъ! Даже въ этихъ деревяшкахъ, въ дикихъ людяхъ, чувство вызвалъ!’

И принцъ обратился къ адьютанту.

— Сказали все, милый Генрихъ?

— Все-съ. Надо бы еще опредлить имъ время, когда ротный дворъ долженъ принять законный видъ. Иначе оно такъ протянется до лта. Дать имъ мсячный срокъ? Довольно!..

— Wie sagt man: Monat?

— Мсяцъ… невольно шепотомъ отвтилъ Фленсбургъ изъ чувства приличія.

— Ну… Ну… обратился Жоржъ ко всмъ офицерамъ. — Ну! Фотъ… Отинъ міэсясъ! Отинъ міэсясъ и эти на то коніэсъ. Sagen Sie, biette… какъ-то жалостливо прибавилъ онъ Фленсбургу.— Jch komme nickt dazu!

— Его высочество желаетъ сказать, что чрезъ мсяцъ всему этому вашему срамному житью долженъ быть конецъ. Чрезъ мсяцъ чтобы все было по новому!

Офицеры отвчали гробовымъ молчаніемъ: вдь не они, а солдаты живутъ въ казарм!

При послднихъ словахъ адьютанта, принцъ кивнулъ головой и прибавилъ:

— Фотъ! фотъ! Затмъ онъ сдлалъ какъ-то ручкой, повернувъ ее ладонью вверхъ, и сталъ тихо и осторожно спускаться съ крыльца.

Громадная колымага принца, выписанная изъ Вны, осталась и дожидалась его на улиц, ибо прохать въ ворота на внутренній дворъ не могла. Принцъ, а за нимъ и Фленсбургъ, сопровождаемые всми офицерами, прошли дворъ при гробовомъ молчаніи.

Принцъ слъ въ карету одинъ, а любимцу какой-то солдатъ, глуповатый на видъ, подвелъ его коня. Это длалось ради служебнаго этикета, такъ какъ въ гости принцъ и фаворитъ здили вмст въ карет. Уже за нсколько сажень отъ Преображенскаго двора, Фленсбургъ, галопируя около кареты принца, замтилъ что-то торчащее изъ разстегнутой кабуры. Пистолетовъ онъ туда, конечно, никогда не клалъ. Онъ открылъ ее и увидлъ… огромную свжую колбасу! Онъ вышвырнулъ ее на земь и вспыхнулъ.

Онъ понялъ, что это былъ отвтъ офицеровъ на все ими отъ него слышанное.

Оффиціально жаловаться было невозможно, не сдлавъ себя въ глазахъ всхъ посмшищемъ, подобно Котцау. Да и на кого жаловаться? На цлый ротный дворъ?!

A матерый лейбъ-компанецъ это все и сообразилъ!!..

Посщеніе принца Жоржа потрясло, конечно, весь домъ и дворъ гренадерскихъ ротъ до основанія.

— Да что онъ? Да какъ же? Да ншто… Ахъ Царь небесный! воскликнули рядовые.

— Вотъ теб бабушка и Юрьевъ день! говорили, смясь злобно и ядовито, вс офицеры. Имъ въ сущности было все равно, какъ будутъ жить солдаты, но имъ этотъ приказъ казался смшенъ и нелпъ. Не все ли равно принцу — съ женами и курами живутъ солдаты преображенцы, или безъ женъ и безъ куръ.

— Вотъ теб тетенька и Жоржинъ день! шутилъ Квасовъ, встрчая перепуганныхъ и вопрошающихъ солдатокъ. — Буде съ мужьями-то, поживите и врозь.

— Да за что же, родимый, за что же? вопили бабы.

— A стало быть прынца зависть беретъ, шутилъ Акимъ Акимычъ.— У него жена-то старая, да еще по-русски ничего не уметъ, колбасница. A вы, вишь, русскія бабы, да и раскрасавицы,— что теб вдьма! Изъ васъ, поди, самая красивая, и та по мн на чорта смахиваетъ. Ну, а его завидки взяли! Вотъ нмчура и подумалъ: дай, молъ, разведу раскрасавицъ съ мужьями. И себ, и русскому дьяволу, и нмецкому богу — всмъ заразъ услужу.

Между тмъ, покуда принцъ и Фленсбургъ гуляли по казарм, братья Орловы сидли въ одной изъ боле опрятныхъ горницъ старшаго въ рот флигельмана. Хотя они были подъ арестомъ, но ихъ, конечно, не заперли и вс пріятели поперемнно сидли у нихъ.

Орловы ожидали принца съ адьютантомъ къ себ въ горницу, даже толковали о томъ, не попробовать ли просить прощеніе у Жоржа и общать все… Хоть въ голштинцы перейти къ Котцау подъ команду.

— Даромъ осрамимся, говорилъ Григорій.— Нтъ, ничего не будетъ. Промахнулся я, что былъ у мерзавца Тюфякина и не побывалъ у этой цыганки Скабронской. Она бы, можетъ, и все сладила.

Алексй Орловъ, а равно и друзья были того мннія, что надо просить прощеніе у принца не ради себя, а ради того дла, что грезится… Да и не имъ однимъ. A съ каждымъ днемъ все боле проступаетъ нчто наружу…

— Такое, что духъ захватываетъ! говорилъ Пассекъ.

Григорій Орловъ, а въ особенности старикъ Агаонъ, поселившійся добровольно въ сосднемъ семейник, чтобы служить своимъ господамъ, оба равно не думали и не тужили ни о чемъ, кром неудачи относительно графини полу-русской, но всесильной…

— Попади вы къ ней — не то бы теперь было! твердилъ упрямо Агаонъ.— Хоть бы вы что ли, Петръ Богдановичъ, къ ней създили за моихъ, говорилъ онъ Пассеку.

Когда принцъ не навдался къ арестованнымъ и надежда на личную просьбу ихъ о помилованіи разсялась, какъ дымъ, еще боле затужилъ Агаонъ о своей графин.

— Фленсбургъ не допустилъ принца, говорили друзья.— Онъ всему и заводчикъ.

Въ тотъ же вечеръ Пассекъ предложилъ на утро създить къ иноземк, съ которой привязался къ нему Агаонъ. Посл недолгаго совщанія объ этомъ, тому же Агаону вдругъ пришла мысль, на которую вс закричали:

— Да, конечно! Вотъ ужь на всякаго мудреца довольно простоты на свт! Молодецъ оша!

Агаонъ додумался и разсудилъ, отчего бы барину не ‘мигнуть’ тайкомъ изъ-подъ ареста и не създить теперь къ графин. Вдь дло самое простое, можно такъ поладить, что никто не узнаетъ, часовымъ по косушк вина, а офицеръ по караулу не входитъ въ горницу.

— И какъ это мы раньше не догадались, сидли, какъ бабы, да причитали, воскликнулъ Алексй Орловъ.— Если потомъ узнается, то, встимо, еще хуже будетъ! Да что ужь тутъ!

Сначала между братьями поднялся споръ, кому създить изъ-подъ караула, въ виду могущаго произойти усугубленія вины и отвта. Агаонъ считалъ необходимымъ хать Григорью Григорьевичу.

— Онъ и по-нмецки ей болтнетъ, и насмшитъ, и умаслитъ. Онъ на бабу у меня ходокъ! говорилъ Агаонъ.— A этотъ что!.. озорничать только можетъ… Пути не будетъ, если Григорій Григорьичъ самъ не подетъ.

Пассекъ съ вечера взялся за дло и на утро, около полудня, онъ самъ замстилъ по караулу другого заболвшаго будто-бы офицера. Рядовые на часахъ тоже оказались такіе, что и вина не захотли.

— Какъ можно, что вы! Петру Богдановичу-то, да и не услужитъ пустяками.

XXXII.

Около полудня, собираясь завтракать, графиня Маргарита стояла у окна своей спальни-гостиной и съ маленькимъ зеркальцемъ въ рукахъ, не спша, аккуратно налпляла на свое хорошенькое личико дв черныя мушки. Вдругъ дверь распахнулась и Лотхенъ ворвалась какъ вихрь.

— Господинъ Орловъ! Пріхалъ и желаетъ васъ видть! воскликнула нмочка, торжествуя отъ событія.

— Что? Кто? Орловъ?

— Да, и тотъ самый, что, знаете, сдлалъ эту штуку. Буянъ, силачъ! Ну!.. Здшній сердцедъ! объяснила Лотхенъ.

— Зачмъ? Почему? Я его не знаю. Разъ видла мелькомъ, вымолвила Маргарита смутившись.

— Говоритъ, есть до васъ важное дло и проситъ принять непремнно.

— Да я не хочу!.. Я, наконецъ, боюсь! Фленсбургъ говорилъ, что это злая собака. Онъ бьетъ женщинъ! Онъ меня прибьетъ.— Ни за что!

— Полноте, милая графиня, звонко разсмялась Лотхенъ.— Все это выдумки господина Фленсбурга. Я вовсе не нахожу его прелестнымъ, какъ невскія красавицы, потому что онъ… Во-первыхъ ужь очень страшно великъ… Эдакій можетъ такъ обнять и поцловать, что раздавитъ! Но бояться, что васъ онъ прибьетъ, потому что когда нибудь прибилъ свою любовницу, бояться побесдовать съ нимъ,— извините, глупо.

— Хорошо теб говорить… Это… это ужасно!

Лотхенъ опять разсмялась. Маргарита бросила зеркало и, уже безсознательно ощупывая пальцемъ приклеившуяся мушку, стояла, очевидно не зная, что сказать и что сдлать.

— Хотите, я останусь при васъ и растворю дверь въ прихожую…

— Разв, что эдакъ… И, кром того, лакеямъ вели стоять насторож за дверями пріемной на всякій случай. И если что нибудь, то… Да я, право, Лотхенъ, боюсь… Онъ ненавистникъ нмцевъ и вообще иностранцевъ…

Нмка громко расхохоталась и, не отвчая, выскочила изъ горницы. Чрезъ мгновеніе Маргарита, чутко и смущенно прислушивавшаяся, услыхала мрную, тяжелую поступь за дверями сосдней небольшой горницы, ея второй гостиной, гд принимала она малознакомыхъ гостей съ тхъ поръ, какъ въ угольную большую гостиную перенесли ея кровать. Она вышла и остановилась почти у дверей. Предъ ней на другомъ конц горницы появилась высокая и красивая фигура Григорія Орлова, за нимъ тотчасъ же проскользнула маленькая и юркая Лотхенъ, которая теперь казалась совсмъ ребенкомъ за широкоплечей фигурой богатыря.

Орловъ поклонился почти въ дверяхъ и сдлалъ молча шага три къ хозяйк дома. Графиня едва замтно невольно подалась назадъ, хотя была отъ него на огромномъ разстояніи. Отвтивъ на поклонъ легкимъ граціознымъ кивкомъ своей красивой головки, она умышленно осталась на ногахъ и, не предлагая ссть, выговорила по-русски, немного гордо, но не совсмъ спокойнымъ голосомъ:

— Что вамъ отъ меня угодно, государь мой?

— Три просьбы, графиня. Дв простыя, одна мудреная.

— Объяснитесь…

— Простить меня… Это прежде всего, первая просьба,— выговорилъ Орловъ, почтительно наклоняясь и добродушно улыбаясь. Отъ этой улыбки и у него, и у брата Алекся, лица становились на мгновеніе и вдвое красиве и ребячески добродушны.

Пристально глянувъ въ это доброе лицо, замтивъ изысканную вжливость позы, голоса и взгляда, все, что считала она атрибутомъ свтскихъ людей не Петербурга, а Вны или Версаля, графиня Маргарита сразу посмлла и вполн овладла собой. Лотхенъ хитро ухмылялась изъ-за спины гостя, будто говоря: Что? собака?

— Простить за что? вымолвила, наконецъ, графиня.

— За мою смлость, за ршимость явиться въ вашъ домъ, не имя чести и счастія быть съ вами знакомымъ… снова тихо заговорилъ Орловъ.

— Затмъ… вторая просьба?.. любезне и мягче произнесла Маргарита.

— Но вы, графиня, еще не исполнили первой…

Маргарит показалось, что тонъ голоса силача-буяна сразу измнился, сталъ мене почтителенъ и уже переходилъ на шутливый ладъ. Этого она допустить не хотла и даже боялась.

— Прощаю… снова сухо отозвалась она,— и надюсь, что остальныя дв просьбы будутъ боле дльныя… Вторая?

— Вторая просьба, графиня,— позволить поговорить съ вами наедин о своемъ тайномъ дл, важномъ дл, отъ котораго зависитъ моя жизнь, заговорилъ Орловъ серьезно и съ чувствомъ.— Посторонніе слушатели и огласка усугубятъ мое положеніе. A оно, графиня, ей Богу, достаточно ужасно и безнадежно.

Маргарита молчала, смутилась и замялась, не зная, что отвчать.

— Лотхенъ мн… скоре моя подруга, чмъ горничная. У меня нтъ отъ нея тайнъ, а совтами ея я постоянно люблю пользоваться. Судите сами…

Орловъ быстро глянулъ на Лотхенъ, но усплъ смрить ее съ головы до пятъ и осудить. Было очевидно, что онъ не остался доволенъ имть слушателемъ и свидтелемъ смазливую фигурку съ такимъ хотя миленькимъ, но назойливо-веселымъ лицомъ.

— Если вы не можете исполнить этой простой… совершенно вдь простой, незначущей просьбы, графиня… тогда я не могу произнести ни слова боле и мн остается только откланяться, ршился сказать Орловъ — A дло, съ которымъ я пріхалъ… Моя жизнь и жизнь близкихъ мн лицъ, той же Апраксиной, съ которой вы дружны… Пусть все это пропадаетъ, идетъ прахомъ изъ-за женской прихоти. До свиданія… И извините…

Выговоривъ все это съ волненіемъ, но все-таки не громко, Орловъ наклонился, какъ бы собираясь выдти.

Маргарита уже давно взвсила все и не боялась боле этого буяна. Вдобавокъ онъ ловко ей напомнилъ въ нужную минуту, что онъ другъ (она знала сама, что онъ даже боле чмъ другъ) ея собственной пріятельницы, такой же почти львицы и красавицы, какъ и она.

— Лотхенъ!.. Вели готовить завтракъ! вымолвила тихо графиня по-нмецки, не желая своей любимиц давать простое приказаніе выдти вонъ.

Лотхенъ, все усмхаясь, легко повернулась на носкахъ своихъ башмаковъ и охотно выпорхнула вонъ, зная, что черезъ полчаса ей все будетъ извстно отъ самой барыни.

Едва только нмка исчезла изъ гостиной, бойко, какъ-то франтовски махнувъ въ дверяхъ своей пестрой юбочкой, Орлобъ сдлалъ три шага къ графин, сокративъ огромное разстояніе, раздлявшее ихъ до тхъ поръ. Взглянувъ на хозяйку дома, онъ однако снова остановился и понялъ, что его не посадятъ. И онъ все-таки еще оставался въ такомъ отдаленіи, при которомъ говорить было почти неудобно.

‘Горда, какъ вс выскочки!’ невольно подумалось ему, когда онъ взглянулъ теперь на красавицу-хозяйку.

Дло въ томъ, что Маргарита, оставшись наедин съ офицеромъ, почти незамтно, едва ощутительнымъ движеніемъ бюста и головы, повернулась къ окну и стала въ полъ-оборота къ гостю. Теперь ни одна черта не двигалась, не жила на ея строго-холодномъ лиц, съ опущенными вдобавокъ глазами. Это свтленькое лицо, оттненное теперь длинными прелестными рсницами, стало безжизненно гордо, почти высокомрно.

А, между тмъ, Орловъ не догадался, что эта поза и это лицо были для свтской женщины не высокомріемъ, а единственнымъ ея оружіемъ для самозащиты. Могъ ли красавецъ и удалецъ, ‘бабій угодникъ’, по прозвищу брата Алехана,— могъ ли онъ думать, что эта красавица-иностранка, полурусская графиня Скабронская, въ эту минуту все-таки слегка боится его?… Боится, что для него, трактирнаго буяна, равны: и она, и Котцау?! Равны: двадцатилтняя красавица-графиня и пузатый, отъ пива и картофеля разбухшій, ротмейстеръ.

— Я васъ слушаю… вымолвила тихо Маргарита, не поднимая глазъ. Попробовавъ мушку на щек, она приблизила къ глазамъ правую руку и стала разглядывать свои тонкіе пальцы, щелкая ноготкомъ объ ноготокъ.,

Орловъ тотчасъ вкратц разсказалъ всю свою исторію, уже давно извстную Маргарит, начавъ, конечно, не съ драки въ Красномъ Кабак, а только съ послдствій дерзости нмца и буйной шутки съ нимъ. Онъ кончилъ просьбой спасти его и брата, избавивъ отъ ареста и ссылки, и обратить гнвъ государя на милость.

Маргарита въ то же мгновеніе вдругъ подняла на гостя-просителя такіе искренно удивленные глаза, что Орловъ невольно опшилъ и смутился. Явилась мысль:

‘Неужели не можетъ? Неужели все враки?’

Нсколько мгновеній глядла на него красавица и понемногу румянецъ набгалъ на ея полныя щеки. И скоро лицо уже горло огнемъ.

— Это дерзость! воскликнула она тихо. — вамъ кто нибудь сказалъ… Это… право… на основаніи толковъ, слуховъ, пустыхъ сплетенъ! И вы ршились… Это… право!.. не достойно…

Маргарита смутилась и, вся уже пунцовая отъ смущенія и гнва, какъ-то выпрямилась и показалась Орлову выросшей вдругъ на полголовы.

Ни разу еще въ жизни не случалось ему видть такого мгновеннаго преображенія въ женщин и вдобавокъ въ такой красивой женщин. Онъ невольно любовался на нее и вмст съ тмъ недоумвалъ и ждалъ…

— Кто васъ послалъ? Кто сказалъ идти ко мн, а не… не къ другому кому нибудь?

— Этого я сказать не могу, графиня.

— Почему? изумилась она.

— Не могу. Я общалъ, далъ слово…

— Но вдь мн… мн же сами вы скажете, даже должны сказать, отъ кого вы являетесь.

— Не могу. Именно вамъ-то я и общалъ не называть имени того, кто мн васъ указалъ, какъ всевластную при двор женщину.

— При двор?! При двор, говорите вы?

— Ну, да. При Воронцовой или при Гудович. При этихъ фаворитахъ… Я говорю прямо, безъ всякой опаски, мн не до того!

— Вамъ сказали, что я могу просить ихъ, или даже государя… И все будетъ по моему желанію исполнено. Все!.. Когда никто ничего еще не могъ сдлать?!.

— Да… т. е. почти такъ… Если вы захотите, то мы будемъ прощены. Вотъ, что я знаю! A какъ и чрезъ кого — я не знаю.

— Такъ вы не знаете! странно вымолвила Маргарита.— Чрезъ кого я всевластна! расхохоталась красавица нсколько досадливо.— Говорите все… все! Иначе я для васъ ничего не сдлаю.

Орловъ искренно и подробно передалъ все, что оставалось недосказаннымъ и, наконецъ, признался, что обращается къ ней по совту самого наиболе пострадавшаго лица.

— Самого глупаго Котцау? радостно воскликнула графиня, приближаясь къ Орлову въ этомъ порыв и какъ бы приглашая и его подвинуться.

— Я его не назову… Я общалъ не произносить его имени, сказалъ онъ, приблизясь немного.— Дайте мн съ моей совстью хоть немного, графиня, немного… въ ладу остаться. Я и безъ того, вы видите, съ ней мошенничаю и плутую.

— Котцау? Если правда, то молчите.

— Молчу…

— Вы, напротивъ, говорите. Говорите: молчу… невольно разсмялась кокетка.— Если Котцау, то молчите, какъ мертвый…

Орловъ сжалъ губы и шутя закрылъ ихъ рукой, только красивые глаза его будто смялись, глядя въ лицо графини. Она тоже, молча нсколько мгновеній и не шевелясь, смотрла уже фамильярно въ эти глаза, потомъ подвинулась къ нему и заразъ оба, и молодой человкъ, и женщина, звонко разсмялись.

— La glace est rompue! говорятъ французы,— произнесъ Орловъ слегка иронически, мстя за недавній холодный и гордый пріемъ.

— О! Для васъ, жителей свера, ледъ не диковинка и вы должны умть съ нимъ обращаться! сказала Маргарита и подала ему кокетливо свою руку.

Орловъ наклонился очень низко, въ поясъ, и коснулся кончиками губъ этой красивой и душистой ручки.

— Стало быть, я могу надяться? вымолвилъ онъ.

— Надяться всегда надо, но это ни къ чему не обязываетъ фортуну.

— Вы общаете, однако…

— Сдлать все, что я могу, не подвергая себя опасности стать притчей въ город. Поняли? Маргарита произнесла эти слова медленно и вразумительно.. Орловъ смотрлъ, недоумвая.

— Собой для васъ я не пожертвую, т. е. своимъ добрымъ именемъ… Но если можно безъ этой жертвы… Ну, да увидимъ. Я ничего не общаю, но одно скажу… Хуже вамъ не будетъ… Если и подете въ ссылку, то я васъ не забуду и вы скоре вернетесь…

— Но высылка, хотя на время… для насъ погибель! горячо воскликнулъ Орловъ.

Графиня развела немного руками и наклонилась. Жестъ говорилъ:

‘Что могу! Извините’.

Чрезъ минуту Орловъ выходилъ изъ дома Скабронскихъ съ нсколько облегченной душой. Дорогой на ротный дворъ онъ размышлялъ отчасти весело.

— Авось сдлаетъ! Кажется, добросердая. A вдь красива, проклятая! И бой-баба! Нашимъ до нея далече! И подобраться къ ней, поди, мудрене, чмъ въ нашимъ. Своихъ-то молодухъ смшить только умй и всякую смшками этими скружишь и возьмешь. Не хитрое дло! A тутъ не то треба! A что? Да много кой-чего! Сразу и не соображу, только чую… Ледъ прошибъ ужь. Да вдь баба не ледъ, а такъ… полынья…

Между тмъ, Лотхенъ вернулась и тотчасъ съ любопытствомъ разспросила все и подробно, конечно, все узнала отъ барыни.

— Ну такъ когда же и какъ же вы все это сдлаете?

— Да никогда и никакъ, милая Лотхенъ. Очень просто.

— Вы просить не хотите Фленсбурга?

— Не буду, Лотхенъ, просить.

— Отчего?

— Не хочу, чтобы изъ-за Фленсбурга, изъ-за пересудовъ другое что, боле дорогое, погибло… Хотя бы ддушкино состояніе!..

— Кто же ему все разскажетъ, что вы?!.

— Молва, городскіе языки. Нтъ, Лотхенъ, это опасно. Да и что мн господинъ Орловъ? Даже не любовникъ…

XXXIII.

На другой же день посл свиданія съ Орловымъ, когда Маргарита, сдлавшая нсколько визитовъ въ город, вернулась домой, Лотхенъ встртила свою барыню чуть не на подъзд. Лицо горничной было многозначительно, почти торжественно и краснорчиво говорило о событіи въ дом. Графиня вошла въ прихожую и невольно спросила на всегдашнемъ своемъ язык съ горничной, т. е. по-нмецки:

— Что съ тобою?

Лотхенъ отворила дверь въ гостинную. Графиня прошла. Субретка стала передъ ней и выговорила:

— Ну-съ, отгадайте.

— Умеръ?!. воскликнула тихо Маргарита, ожидавшая этого событія всякій день. И лицо ея немного зарумянилось отъ этой мысли.

— Живехонекъ. Даже нсколько лучше себя чувствуетъ. Совсмъ не то… Ну-съ? Еще что? Что могло бы случиться у насъ невроятнаго въ ваше отсутствіе?

— Не знаю. Говори скоре.

— Ни за что!! вскрикнула Лотхенъ.— Отгадайте.

— Орловъ былъ опять?

— Да, былъ… Былъ. Сейчасъ тутъ со мной сидлъ. Даже больше нмъ сидлъ… Но не Орловъ, а другой! Поинтересне Орлова. Ну-съ? Кто?!

— Фленсбургь? Но это не….

— Неинтересно! Надюсь! вотъ нашли? Да ужь вижу, во сто лтъ не догадаетесь. Былъ здсь и ждалъ цлый часъ, потомъ меня поцловалъ, конечно насильно,— прибавила Лотхенъ,— и далъ мн червонецъ, но маленькій голландскій. Ну-съ?

— Ну, это скучно… Говори.

— Графъ ддушка!

— Старый графъ? Былъ здсь?..

Маргарита остолбенла и стояла, какъ пораженная. Іоаннъ Іоанновичъ уже давнымъ давно не заглядывалъ, а только изрдка присылалъ узнать о положеніи внука. Тмъ трудне было для Маргариты завязать снова отношенія, какія бы то ни было, со старымъ брюзгой. И вдругъ старикъ самъ пріхалъ и ласково обошелся съ ея любимицей.

— Зачмъ? Что онъ говорилъ теб?..

— Говорилъ, что ему хочется васъ повидать. Говорилъ, что я красавица. Затмъ онъ мн пребольно ущипнулъ плечо, потомъ поцловалъ, конечно, насильно… Прижалъ вотъ въ этотъ уголъ. Потомъ вотъ далъ…

И Лотхенъ, вынувъ изъ кармана, показала на ладони маленькій червонецъ.

— Что же ему надо? выговорила Маргарита нетерпливо.

— Ничего. Повидаться хочетъ!

— Вздоръ. Пустое… Не такой человкъ. Вздоръ! Что нибудь особенное есть, восклицала Маргарита, ходя въ волненіи по комнат.

— Можетъ быть есть что нибудь. Собирается умирать и въ вашу пользу завщаніе длать. Хотя по виду и ухваткамъ мало похожъ на умирающаго. Такъ прижалъ къ углу, что… что даже глупо! Впрочемъ, позжайте, узнаете…

— Какъ же я поду… вдругъ…

— Онъ приказалъ именно вамъ это передать, умышленно медленно произнесла Лотхенъ, играя нетерпніемъ барыни.

— Онъ меня звалъ, веллъ сказать… зачмъ же ты молчишь, Лотхенъ? Я тебя побью!!.

И Маргарита, весело смясь, пунцовая отъ радости, бросилась къ любимиц. Ухвативъ малосильную нмку за рукавъ и за кисейную косынку, она сильно потянула ее, стараясь повалить на диванъ.

— Изорвете — другую купите. Вамъ же хуже!

Маргарита бросила любимицу и воскликнула:

— Сейчасъ поду… Начинается! Начинается! Понимаешь ты, неразумный ребенокъ, что это начинается для меня война, борьба на жизнь и на смерть. И кончится все побдой! Состояніе будетъ мое. Все будетъ мое. Давай мн лиловое платье! Оно мн счастье приноситъ…

Маргарита была вн себя отъ радости и довольства. Планъ, полный, подробный, какъ покорить брюзгу-дда, былъ уже давно обдуманъ и казался ей замчательно тонко и умно придуманнымъ. Но хать къ дду первой, когда онъ, очевидно, не желаетъ подозрвать даже объ ея существованіи, было невозможно: никакой предлогъ не скрылъ бы настоящей цли, т. е. желанія снова сойтись ближе.

Маргарита начала быстро одваться, но, однако, не смотря на поспшность свою, все-таки зорко оглядывала себя въ зеркало и старалась принарядиться такъ, чтобы быть красиве чмъ когда либо.

— Ну, ужъ рдко я такъ въ жизни старалась! воскликнула она наконецъ, оглядывая себя съ головы до ногъ.— Да и врядъ ли когда нибудь для такого старика, какъ онъ, такая женщина, какъ я, столько старалась. Подумаешь, на первое свиданіе ду къ страстно любимому герою… Ну, говори, хороша ли я?! По совсти, Лотхенъ. Дло важное…

Лотхенъ отошла, оглядла барыню тоже съ головы до пятъ и молча усмхнулась…

— Ну, не прибавить ли чего?

— Нтъ, liebe Grfin, убавить бы надо… Убавить то, что наиболе въ глаза бросается и, пожалуй, дурно на поганаго старика подйствуетъ.

— Что? съ искреннимъ безпокойствомъ спросила Маргарита, тоже снова себя оглядывая.

— Надо убавить въ васъ главное… Выраженіе счастія на лиц! У васъ глаза прыгаютъ отъ восторга, что онъ васъ позвалъ. A это…

— Только-то, глупая! Ну, отвернись на минуту. Не гляди на меня.

Горничная, смясь, повиновалась и ловко повернулась на каблучкахъ спиной къ барын.

— Ну, теперь смотри! чрезъ мгновеніе выговорила графиня и подступила ближе къ обернувшейся горничной.

— Да! воскликнула Лотхенъ. Если вы такъ съумете долго выдержать…

Молодая женщина стояла передъ ней съ строго печальнымъ лицомъ, полуопущенными глазами и какъ-то скромно сложенными на груди руками.

— Государь мой, вамъ угодно было меня пригласить явиться по длу… тихо и грустно выговорила Маргарита по-русски, наклоняясь предъ Лотхенъ.

Нмка захлопала въ ладоши и запрыгала на мст…

— Диво! Диво! Божественно…

— Я не знаю, государь мой, также продолжала Маргарита,— смю ли я васъ называть моимъ ддомъ… Вы до сихъ поръ, какъ скверный и скупой старикашка, кром злости ничмъ себя…

— Ну, этого говорить не надо!.. наивно воскликнула Лотхенъ.

— Я думаю! воскликнула Маргарита уже своимъ голосомъ.— Это я ему посл скажу, когда его состояніе будетъ у меня въ рукахъ. Ну, благословите меня, ваше святйшество, папа Лотхенъ! Papa Lotchen Primue, Pontifex maximus! продекламировала Маргарита и прибавила другимъ голосомъ, стараясь хрипть: Indulgeutia plenaria!

— Охъ, охъ, гршите!… Богъ накажетъ! испугалась ревностная католичка.— Подумаешь, вы схизматичка, въ ихней, здшней ереси. A услышитъ васъ вдругъ врагъ человческій… Что тогда!

— Ничего, трусиха… Есть дв силы на свт, отъ которыхъ все зависитъ… Господь Богъ и господинъ дьяволъ!..

— Охъ, Grfin, Grfin! закричала Лотхенъ, затыкая и глаза, и уши, и даже нагибаясь предъ графиней, какъ бы отъ удара по голов.

— Ну, вели подавать карету, глупая курляндка, смясь, вымолвила Маргарита.

XXXIV.

Чрезъ полчаса зды, полуиностранка, графиня Скабронская, была на набережной Васильевскаго острова и выходила изъ кареты, при помощи двухъ лакеевъ, на большой подъздъ дома россійскаго вельможи, графа Скабронскаго,— вельможи, котораго даже покойная царица называла Іоанномъ Іоанновичемъ, такъ какъ всякаго назвавшаго графа Иваномъ Ивановичемъ заставляли потомъ поневол объяснять о комъ ведетъ онъ рчь. Когда графиня Маргарита поднялась но большой парадной лстниц и графу побжали доложить, то брюзга перемнился чуть-чуть въ лиц. Пріздъ внучки, имъ самимъ вызванной, было не заурядное дло, а первостепенной важности.

‘Выгоню опять или ползать передъ ней буду на живот? вопросительно подумалъ старикъ.— Ну, родимая, поглядимъ — увидимъ’. И графъ, умышленно заставивъ внучку прождать полчаса въ гостинной, вышелъ тихо и не спша.

— Ну, здравствуй, ужь внучка, коли жена внука. Здравствуй, внучка! Садись, милости прошу!

И слова эти Іоаннъ Іоанновичъ выговорилъ какъ-то особенно и любезно, и ехидно.

Маргарита, не поднимая глазъ на старика, вымолвила тихо и смущенно:

— Государь мой, вы сдлали мн честь, приказали явиться… Я не знаю, позволите ли вы мн называть васъ ддомъ, а потому и говорю: государь мой. Что прикажете?

— Ну, ну, это все финты ваши. Коли внучка, такъ и ддъ. Не финти!

Маргарита сла около старика, лицо ея было серьезно и отчасти какъ бы грустно. Старикъ зорко и пристально присмотрлся.

‘Печальна, а не блдна! Румянецъ во всю щеку, что твоя зоренька ясная’, подумалъ онъ и выговорилъ:

— Ну, что мужъ? Все томитъ, не помираетъ… Ждешь, поди, не дождешься…

— Да. Все томитъ и себя и меня. Лучше бы ужь померъ, умышленно рзко выговорила Маргарита.— Меня бы развязалъ. Похороню и уду…

— Куда? воскликнулъ старикъ.

— Къ себ… Домой. Что жъ мн? Не оставаться же на чужой сторон, между чужихъ людей?

— Чужихъ людей? Не все же чужіе. У тебя и я тутъ.

— Вы? Да я отъ васъ, кром самыхъ оскорбительныхъ помысловъ и рчей, ничего за цлый годъ не видала,— грустно старалась произнести Маргарита.— Да я васъ и не виню. По вашему, на свт только и есть, что деньги. Вотъ вы всхъ и подозрваете.

— Встимо, все деньги!

— И все на нихъ купишь?

— Все, цыганочка, все… подсмивался старикъ ядовито.

— Купите молодость…

— Мало что,— нельзя… вдругъ разсмялся онъ.

— Купите красоту!

— О — охъ, тоже нельзя.

— Купите меня, мою любовь. Да не внучкину, а мою, женскую любовь.

— Можно!

— Что?

— Можно! Не финти… Говорю, можно.

— Стало-быть вы меня вызвали, чтобы заставить пустяки слушать. Не стоило того… серьезно выговорила Маргарита.

— Ну, слушай дло. Я съ тобой не знался, почитай, годъ, потому что ты ко мн была не ласкова. Я все-таки теб ддъ. Нужно коли было денегъ, сказала бы. Ну и далъ бы.

— Первое же слово, и о деньгахъ. У васъ, во всхъ вашихъ сундукахъ, нтъ столько денегъ, сколько я въ мсяцъ нашвыряю по городу въ лавкахъ.

— Откуда же это у тебя деньги? У мужа ничего нтъ…. Отъ полюбовниковъ?

— Да, только не отъ сотни, а отъ одного! вдругъ вымолвила Маргарита.

— Славно. И сама признается еще. Ай да цыганка! Ну, отъ какого же молодца?

— Онъ можетъ и не молодецъ! Ему можетъ семьдесятъ лтъ, да для меня кажетъ онъ краше двадцатилтняго.

Выдумка Маргариты былъ врный ударъ противнику. Наступило молчаніе. Графъ вытаращилъ на красавицу глаза. Этого онъ не ожидалъ! И Богъ всть, что шевельнулось у него на душ. Онъ самъ еще сразу не могъ себ отдать отчета… A она отлично знала впередъ, что именно отъ этой выдумки шевельнется у стараго холостяка на душ.

— Скажи на милость! выговорилъ вслухъ, но самъ себ, озадаченный старикъ и снова смолкъ.

‘Ничему не вритъ, а этому поврилъ!’ внутренно смялась Маргарита.

— Какъ же это ты… забормоталъ Іоаннъ Іоанновичъ и страннымъ, будто завистливымъ окомъ окинулъ красивую молодую женщину.— Какъ же? Зачмъ же стараго? Мало разв въ Питер молодыхъ?

— A разв на это законъ у васъ?… разсмялась Маргарита.

— Встимо, законъ естества! Природный законъ.

— Истинный природный законъ тотъ, что у всякаго свой вкусъ, да своя воля.

— О, Господи! Вотъ удивила… Да зачмъ же ты… Почему? Изъ-за денегъ его…

— Опять… Только у васъ и на ум что деньги… Но, бросьте это. Какая вамъ до этого забота? A скажите лучше, по какому длу вы меня вызвали?

— Дло?… Дло?… Да… Какое бишь дло!… Такъ озадачила меня, что память отшибла! Да. Вотъ дло какое. Ты слушай прилежне.

— Слушаю.

— Ты, видишь, въ сил нын при новомъ двор. Какъ ужь ты умудрилась, когда сама императрица въ опал… Доносить на меня не пойдешь?! A то я попридержу языкъ!… Ну вотъ, стало-быть… я къ теб съ поклономъ. Заступись и спаси двухъ молодцовъ.

— Орловыхъ? И вы за нихъ?…

— Вишь, ужь знаетъ. Просили?

— Да, просили… Просили многіе, но я… не знаю, можетъ быть… Надо подумать… Оно можно, но однако…

Маргарита тянула слова, потому что сама въ эту минуту раздумывала и соображала, какъ отнестись къ словамъ дда.

Сознаться въ своей сил и ее даже преувеличить? Или скрыть все?… Покуда она думала, старикъ высказался весь и она знала, что длать.

— Я, видишь, внучка-цыганочка,— искренно высказывался Скабронскій, былъ, слава Богу, вельможа не послдній въ государств со дней Великаго Петра Алексевича и даже при Бирон не запропалъ… Ну, а вотъ теперь, подъ конецъ дней своихъ, попалъ въ зажору. Не знаю, какъ и примриться, какъ и привкинуть себя къ новымъ-то порядкамъ и людямъ. Ничто не беретъ. Того и гляжу, что меня нищимъ сдлаютъ и въ ссылку угонятъ, а дома и вотчины отпишутъ, да какому-нибудь хохлу и прощалыг подарятъ… Ну вотъ, узнавъ, что ты въ сил нын, я къ теб съ поклономъ… Наперво, ты мн покажи свою востроту на ребятахъ Орловыхъ. Ихъ дло пропащее! Если ты ихъ изъ бды выручишь, когда и Разумовскіе не могутъ, и Воронцовъ даже не можетъ черезъ дочку свою… то тогда я уврую вотъ какъ… Какую ни на есть, хоть бы и Можайскую вотчину мою теб поднесу, по дарственной записи.

‘Самую маленькую!’ подумала и усмхнулась Маргарита.

— Почему смешься? Ей-Богу поднесу…

— Все сказали, ддушка?

— Все. A что?

— Завтра узнаете отвтъ, коли задете ввечеру.

— И дарственную, стало-быть, захватить?

— Захватите! вымолвила Маргарита, подумавъ.

— Стало-быть, врно? Выручишь ребятъ?

— Не знаю. Постараюсь.

— Дло, внучка, не въ ребятахъ. A важно мн тебя испытать. Не враки ли, толки да слухи. Коли выручишь, то, ей-ей, бери палку да и бей меня, или на цпи съ музыкой води, какъ медвдя. да заставляй и горохъ воровать, и солдата съ ружьемъ показывать, и всякое колно продлывать. Поняла?

— Поняла, ддушка. Поняла! усмхалась красавица, дерзко и насмшливо заглядывая теперь въ глаза старика.

— Стоитъ постараться? А?

— Встимо, стоитъ…

— Озолочу, цыганочка… Мой разсчетъ простъ. Все одно, не ровенъ часъ, опишутъ да отымутъ все беззаконно. Такъ, пущай, лучше теб перепадетъ малая толика… Такъ вдь?.. Ты видишь, я на чистоту сказываю, не хитрю… Ну и ты не финти… Уговоръ… Идетъ?.. А?

— Идетъ, ддушка! ршительно, какъ вызовъ, произнесла Маргарита и протянула руку старику.

— Ну? поцлуемся.

Маргарита, смясь, встала, пододвинулась къ старику, и наклонившись, подставила свою свженькую щеку съ черной мушкой…

Іоаннъ Іоанновичъ, не спша, три раза поцловалъ красавицу и выговорилъ:

— Варенье!.. И чего бы теб раньше такъ-то. A то букой глядла. Годъ цлый, почитай, не знались…

— Кто-жъ букой-то глядлъ? Вы же. Да и теперь вы стали ласкове изъ-за своихъ выгодъ,— не ради меня, а ради моихъ пріятелей придворныхъ. Я вдь не дура, ддушка.

— Какая ты дура? Ты бсъ, внучка… но, вишь ты… Это само собой. Ну, а рчь ты со мною теперь тоже другую повела. Это тоже само собой. — И, помолчавъ мгновеніе, Скабронскій подмигнулъ и ухмыльнулся со словами:— Я вдь не могъ знать, что ты, вишь, старыхъ любишь…

Маргарита разсмялась звонко и, простившись съ ддомъ, веселая и довольная похала домой.

‘Ну, надо Орловыхъ спасать, ради вотчинъ ддушкиныхъ. Дорого, пожалуй, обойдутся он мн, страшно дорого’.

И красавица вдругъ глубоко и тяжело задумалась. Лицо ея стало не только серьезно, но уныло и темная тнь набжала на черные великолпные глаза, всегда полные веселаго блеска.

‘Нтъ, не сдаваться!.. думала она. Оттянуть… Наконецъ, обмануть! Не сошлетъ же онъ меня. Да и дйствовать! Ахъ, кабы состояніе дда. Деньги! Средства! Самъ не знаетъ, старый волкъ, чмъ бы я теперь могла сдлаться, имя деньги для начала. И только для начала. Даже на его судьбу повліять бы могла тогда. И ему бы лучше было тогда. Лучше, чмъ при Елизавет.

И Маргарита такъ глубоко задумалась, что не замтила, какъ и гд хала по городу. Ея затаенная отъ всхъ, но взлелянная мечта, почти нелпая и невоплотимая фантазія, всегда овладвала ею на столько сильно, что она порою не сознавала окружающаго и, на нкоторое время, какъ бы теряла разсудокъ. Лотхенъ, которая воображала, что у барыни нтъ отъ нея ни одной тайны, не понимала этихъ минутъ и приписывала ихъ болзни или же употребленію того пахучаго питья, что готовила графин всякій вечеръ. Сама она только разъ отвдала его, давно тому назадъ, и, пролежавъ безъ чувствъ сряду нсколько часовъ, простонала въ самыхъ ужасныхъ сновидніяхъ.

Что за мечта владла Маргаритой и въ особенности подчинила себ ея разумъ за послднее время — никто, кром ея собственной совсти, не зналъ и не догадывался. Для этого ей нужна была смерть больного мужа и состояніе дда. Впрочемъ, мужъ въ кровати, безъ движенія, безъ воли, ей не перечащій, почти не существующій по отношенію къ ней, былъ только небольшой помхой. Въ случа мира съ ддомъ, въ случа дружбы съ нимъ, смерть Кирилла Петровича нужна была, чтобы молодой вдов перехать ради приличія въ домъ старика на жительство. Будучи у него въ дом, Маргарита надялась, конечно, овладть старикомъ быстре и вполн… Но деньги старика, состояніе его, были не цлью, а средствомъ для боле дальней и высшей цли, явившейся недавно у честолюбивой, самонадянно-смлой и замчательно красивой иноземки.

Маргарита еще не совсмъ пришла въ себя, когда у подъзда ея дома лакеи отворили дверцу кареты. Она разсянно оглядла ихъ и вдругъ выговорила, какъ бы очнувшись: .

— Во дворецъ его высочества!.. Вдь я приказывала!

И Маргарита была почти уврена, что, еще садясь у дома дда, она приказала хать прямо къ принцу Георгу Голштинскому.

XXXV.

На другой день утромъ, та же карета графини Скабронской остановилась передъ воротами ротнаго двора преображенскихъ гренадерскихъ ротъ, гд были арестованные братья Орловы. Офицеры, собравшіеся съ сосднихъ квартиръ на ученіе. невольно съ изумленіемъ оглядывали щегольскую берлину и недоумвали на счетъ ея появленія въ такую пору у ихъ ротной казармы.

Когда-же, заглянувъ въ окно кареты, они встрчались лицомъ къ лицу съ замчательной красавицей, очевидно,изъ высшаго свта, то невольно кланялись ей и, смущаясь, толпились, перешептывались между собой, потомъ отходили отъ кареты ради приличія, но ждали, не входя во дворъ, чмъ загадка разршится.

Наконецъ, вышелъ маіоръ Воейковъ, за нимъ Текутьевъ и Квасовъ,— вс удивленные….

Красавица, ласково, но отчасти самодовольно улыбаясь, передала изъ окна кареты бумагу, прося тотчасъ же распорядиться.

— Я графиня Маргарита Скабронская. Вотъ приказъ, не откажите учинить по сему не медля!

Бумага была подписана принцемъ Георгомъ и была приказаніемъ старшему на ротномъ двор офицеру немедленно освободить изъ-подъ ареста обоихъ Орловыхъ…

— Я имлъ уже честь васъ встрчать не разъ, графиня. Тотчасъ же распоряжусь… Сейчасъ… Угодно будетъ дождаться? засуетился Воейковъ.— Они сейчасъ выйдутъ…

— Нтъ. Мн ихъ видть незачмъ. Я только взялась передать приказъ… Я съ ними не знакома. Надюсь только, господинъ офицеръ, что все будетъ исполнено немедленно?..

— Помилуйте! Какъ же я смю ослушаться или но въ точности исполнить приказъ его высочества.

Маргарита поклонилась нсколько гордо, но кокетливо и приказала хать домой…

Но въ эту минуту, когда ея два лакея лзли на запятки, а лошади не успли еще двинуться, въ воротахъ тихо показалась грустная фигура юноши рядового. Глянувъ въ окно кареты, онъ ахнулъ на всю улицу и даже чуть руками не всплеснулъ… Карета быстро отъхала и вс обернулись на этотъ отчаянный крикъ…

— Чего ты орешь, порося! выговорилъ Квасовъ, подступая къ племяннику, который стоялъ, какъ пораженный громомъ.— Тутъ графиня Скабронская, а онъ оретъ, какъ баба на базар!

— Ахъ, дядюшка!.. задохнулся Шепелевъ въ отвтъ на слышанное и, ухватившись за Квасова. перемнился въ лиц.

— Ну такъ, такъ… Говорилъ я теб, что ты застудился. Иди, иди! Ахъ ты Господи! Помертвлъ вдь! воскликнулъ Квасовъ.— A еще спорилъ все — не хворъ! Аль захватило подъ душкой?.. Иди, водички испей. A то снгомъ потрись! захлопотался струхнувшій Квасовъ, поддерживая племянника.

Вс офицеры давно вошли въ казарму, толкуя объ удивительномъ приказ принца, никмъ неожиданномъ прощеніи да еще вдобавокъ привезенномъ на ротный дворъ извстной красавицей въ столиц.

Квасовъ тотчасъ повелъ племянника въ квартиру и дорогой, ради разсянія, толковалъ ему о графин Маргарит, извстной красавиц Питера, и о прощеніи буяновъ Орловыхъ. Юноша немного оправился дома, слъ на свою кровать, но забылъ и думать объ ученіи и экзерциціи, а думалъ только о ней и повторялъ услышанное чужеземное имя.

— О-охъ! изрдка вздыхалъ онъ все еще блдный.

— То-то!.. Подъ душкой? A говорилъ — не хворъ! приставалъ Квасовъ.— Вдь подъ душкой хватило, а?..

— Подъ душкой, дядюшка, подъ душкой. Вотъ ужь въ самое-то сердце хватило!… грустно шутилъ юноша со слезами на глазахъ.— Какъ ножомъ рзнуло.

— А? Знаю, знаю, у меня это смолоду бывало!…

— У васъ?! Охъ, нтъ. У васъ эдакого не бывало, дядюшка… Это, это… хоть умирать.

И Шепелевъ вдругъ легъ на постель и умышленно отвернулся отъ дяди лицомъ къ стн.

Квасовъ вышелъ съ мыслью:— соснетъ часокъ, отпуститъ его малость!

A Шепелевъ долго лежалъ, не двигаясь и вспоминая….

Сколько дней и ночей на этой самой кровати продумалъ онъ о своемъ незнакомц-офицер, встрченномъ въ овраг, т. е. о той красавиц, которая спасла его отъ грабителей, довезла до города, пригрозилась ее не узнавать, даже забыть о ней… И, съ каждымъ днемъ, Шепелевъ все больше и чаще думалъ о ней… И во сн неотступно преслдовала она его въ сновидніяхъ… Богъ всть почему! И только за одно разсужденіе ухватился юноша: онъ убдилъ себя, что эта красавица, здящая ночью за городъ въ мужскомъ плать, одна изъ кучки женщинъ иностранокъ самаго дурного поведенія, которыя недавно пріхали въ столицу изъ Швеціи. Квасовъ однажды разсказалъ это ему и прибавилъ, что эти продажныя красавицы — пьяницы, драчуньи, воровки и только разв нмцу дороги да милы могутъ быть!

‘Ну вотъ, она наврно одна изъ этихъ!’ утшалъ себя постоянно юноша и отъ этого утшенія ему почему-то становилось съ каждымъ днемъ еще хуже и больне на сердц. Между тмъ, молодой малый наивно не догадывался и не понималъ, думая о незнакомк и день, и ночь, что онъ, не смотря ни на что, просто безъ памяти влюбленъ въ нее. Вдобавокъ влюбленъ безъ надежды когда либо увидть ее, узнать наврное, кто она, убдиться, наконецъ, стоитъ ли она его ежечасныхъ помысловъ… Можетъ быть она — низкая тварь!!..

‘Графиня Маргарита Скабронская!!’ глухо, съ отчаяніемъ шепталъ онъ теперь въ стну, отвчая себ этимъ именемъ на вс долгія сомннія.

И вдругъ ему показалось, что онъ умираетъ…

‘Вотъ, вотъ, сейчасъ! И духъ вонъ!’

Но смерть, разумется, и не помышляла идти къ нему! Зато любовь, юношеская, первая, слпая, огневая, бурная, иногда убивающая… пришла и свалила молодца сразу!!…

Въ то же время въ ротной казарм былъ настоящій содомъ. Орловы, конечно, не ушли тотчасъ изъ мста своего заключенія, а послали за виномъ въ трактиръ, и въ большой горниц, гд хранилась аммуниція, началось угощеніе всхъ офицеровъ. Даже флигельмановъ и боле любимыхъ рядовыхъ угощали по семейникамъ.

Чрезъ часъ офицерская компанія была какъ въ туман…

Главный виновникъ торжества, старый дядька, хотлъ съ самаго начала скрыться, но его поймали, поили, качали и наконецъ додумались… Поставили кресло на большой столъ и посадили въ него старика, а кругомъ пошелъ хороводъ. Кто на нмецкій ладъ выступалъ, кто на русскій, кто казачка, а кто минуэтъ… Агаонъ, опасаясь ежеминутно слетть со стола внизъ головой, нсколько разъ порывался улизнуть, но Алексй Орловъ караулилъ его зорко и при малйшемъ движеніи, дядьки вскрикивали:

— Цыцъ!.Не смть, оошка! Сиди!…

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Часть Вторая.

Зимній дворецъ, въ которомъ за все свое царствованіе живала въ Петербург императрица Елизавета, былъ маленькій, на половину деревянный, старый и даже ветхій. Новый великолпный дворецъ, каменный и обширный, былъ уже давно готовъ, но государыня, постоянно хворавшая въ послднее время, суеврно не ршалась переходить въ него. Послдніе мсяцы жизни она не находила себ мста въ старомъ деревянномъ дворц, переходила спать почти каждую ночь изъ одной комнаты въ другую, какъ будто ей было тсно въ немъ, но о переход въ новое зданіе не смлъ никто и заикнуться.

Одною изъ первыхъ заботъ вновь вступившаго на престолъ императора было, конечно, поскоре окончательно отдлать новое жилище и какъ можно скоре перейти въ него.

Наконецъ, въ половин великаго поста, новый дворецъ былъ совершенно отдланъ и меблированъ, а въ старомъ деревянномъ начались сборы, переноска и перевозка вещей. Во многихъ комнатахъ мебель была уже не на мстахъ, картины сняты со стнъ.

Въ тотъ самый день, когда иноземка графиня Скабронская выручила изъ бды братьевъ Орловыхъ, въ большой тронной зал дворца сидла на кресл около отворенной форточки красивая женщина вся въ черномъ и въ странномъ убор на голов. Этотъ уборъ, черный суконный съ блыми нашивками подъ крепомъ, полушляпа, получепецъ, плотно облегалъ ея голову и низко проходилъ черезъ лобъ, на половину закрывая его. Было что-то странное, строгое, даже мрачное въ этомъ убор и во всей ея одежд. Лицо ея было тоже строго, печально.

Не смотря на зимній морозный день, на холодныя струи втра, врывавшіяся въ открытую настежь форточку, она изрдка поднимала голову и жадно вдыхала въ себя холодный воздухъ, какъ будто ей было душно въ этой зал.

Вокругъ нея по всмъ стнамъ стояли уже снятые царскіе портреты. Ближе къ ней на полу и на стульяхъ стояло боле десятка различныхъ портретовъ покойной императрицы. Многіе изъ нихъ были неокончены, другіе едва начаты, на нкоторыхъ было сдлано одно лицо, а остальное оставалось начерченнымъ карандашемъ и углемъ по блому нетронутому полотну.

Вс эти портреты были сдланы за послдніе мсяцы жизни императрицы. Она предвидла будто, что длается ея послдній портретъ, и ни однимъ не оставалась довольна. Два живописца напрасно старались удовлетворить ея прихотливымъ требованіямъ.

Женщина въ черномъ убор — новая императрица, Екатерина Алексевна. Она пришла теперь въ эту залу, гд случалось ей часто, но уже давно, проводить веселые вечера и безпечно танцовать до полуночи. Зала эта была полна для нея самыхъ пестрыхъ воспоминаній, преимущественно свтлыхъ, дорогихъ. Она пришла сюда выбрать для себя лучшій портретъ покойной, которую не очень любила, но при которой положеніе ея было далеко не такъ тягостно, какъ теперь. Она хотла было выбрать тайкомъ одинъ изъ портретовъ и скоре унести его къ себ, но эта зала, пустая, угрюмая, полуосвщенная отъ спущенныхъ сторъ, которыя приготовились снимать, остановила ее. Эта зала, вдругъ, будто глянула ей въ душу, будто заговорила съ ней, будто сказала ей то слово, отъ котораго все ея прошлое возстало передъ ней живое, милое, лучезарное….

Много свтлыхъ образовъ, много разныхъ событій воскресло вдругъ и быстро понеслось пестрой чередой надъ ея опущенной головой въ странномъ траурномъ убор. Поневол и она унеслась мыслью, еще дале, въ свое прошлое. И вся жизнь ея съ младенчества явилась передъ ней.

Вспомнилась ей маленькая двичья комнатка съ однимъ окномъ въ намстническомъ дворц въ Штетин. Внизу, среди небольшой площади неправильнаго очертанія, въ род трехугольника, стоитъ и вчно брызжетъ древній фонтанъ. Нсколько миологическихъ фигуръ переплелись съ какими-то большими рыбами и хвостатыми уродами. Къ этому фонтану ежедневно въ извстные часы сходятся съ кувшинами городскія двушки и всегда, установивъ ихъ кругомъ подъ серебристыми струями, забываютъ объ нихъ въ бесдахъ, или шаловливыхъ играхъ и шуткахъ.

И эта площадь, гд всюду виднются гранитные готическіе порталы, колонны, карнизы, гд высится изящная колокольня, легкая и вся сквозная, будто изъ сраго кружева, и этотъ фонтанъ, тоже срый, мокрый, вчно обрызганный водой,— все это, хотя дальнее, но ясное и на вки родное ей воспоминаніе.

Сколько разъ она, принцесса, запертая день и ночь въ этомъ скучномъ дом, именуемомъ дворцомъ, завидовала городскимъ двушкамъ. Какъ ей самой подчасъ тоже хотлось бы взять кувшинъ, пойти къ этому фонтану, тоже порзвиться, побгать съ ними, послушать всякіе толки и пересуды. Часто эта молодежь окружала какого-нибудь знакомаго, мимо идущаго остряка, который, видя кучку молодыхъ красавицъ, охотно завернетъ къ этому фонтану и смшитъ ихъ въ продолженіи цлаго часа разными шутками и прибаутками. Иной разъ, наоборотъ, сдая ворчливая старуха, иногда злая полувдьма съ клюкой, проходя мимо, тоже приблизится къ фонтану и не можетъ упустить удобнаго случая разбранить столпившійся рой молодыхъ двушекъ. Ихъ веселый хохотъ, ихъ рчи, журчащія точно также, какъ и эти серебристыя струи фонтана, будто оскорбили старуху и она съ хрипливымъ воплемъ идетъ на нихъ, замахиваясь клюкой, и кричитъ, и грозитъ, и проклинаетъ! Но только звонкій веселый, счастливый хохотъ отвчаетъ ей на вс проклятія.

Тысячи разь видала она это изъ своего окна. Вс воспоминанія дтства сводятся къ этому фонтану и къ этой площади, и за это теперь она любитъ ихъ….

Она знала уже тогда, что ей не суждено прожить вчно въ этомъ дом, что въ ранней юности она будетъ уже отдана замужъ куда-нибудь далеко, за какого-нибудь германскаго принца. И невольно желала она этого, потому что жизнь здсь тянулась скучно, однообразно. Не было ни радостей, ни горя, ни заботъ, и давящее сердце будничное затишье заставляло подчасъ желать чего либо, хотя бы и печальнаго, хотя бы и грознаго, лишь бы перемнился этотъ унылый, душу мертвящій строй жизни. Пускай будетъ гроза! Лишь бы очистила воздухъ, позволила бы дышать свободно.

Изъ всей этой жизни въ продолженіи четырнадцати лтъ остались въ памяти ея лишь два или три особенныхъ случая, о которыхъ стоило вспомнить. Одинъ изъ нихъ, близко, лично касавшійся до нея, особенно остался въ памяти.

Въ дом отца появился однажды дряхлый старецъ, пользовавшійся извстностью чуть не по всей Германіи, какъ святой мужъ и праведникъ, которому народная молва приписывала пророческій даръ. Ее, двочку лтъ двнадцати, привели въ гостиную, гд сидлъ старецъ въ священническомъ одянія. Она со страхомъ и трепетомъ подошла къ нему, подводимая матерью. Онъ глянулъ на нее своими большими строгими глазами, положилъ ей руку на голову и сказалъ нсколько словъ, которыхъ она сразу не поняла, но которыя тмъ не мене напугали ее. Потомъ, впослдствіи, ея мать часто вспоминала сказанное старикомъ, и крпко вровала въ пророчество праведника, и упорно ожидала, что оно сбудется. Старикъ въ темныхъ выраженіяхъ проговорилъ, что видитъ на дтской головк три короны и въ томъ числ одну большую, цесарскую. Предсказаніе это, часто вспоминаемое въ дом, разумется, глубоко запало въ душу умной двочки, скоро она сама стала врить въ него и ожидать.

И, наконецъ, однажды, когда ей было уже около пятнадцати лтъ, мать, ничего не объясняя ей, стала собираться въ далекій путь.

Скоро он очутились въ Берлин при двор суроваго, некрасиваго короля Фридриха, а затмъ двинулись дальше. И умная, смлая, уже честолюбивая двушка-ребенокъ знала, что ее везутъ въ далекую, полудикую землю, вчно заваленную такими снгами, какихъ не бываетъ на родин. Въ этой далекой чужбин предстоитъ ей выйти замужъ, и тамъ будетъ она современемъ императрицей громадной страны.

Дорога изъ Берлина на Кенигсбергъ, Митаву и Петербургъ продолжалась довольно долго, но посл уединенной и однообразной жизни въ Штетин она рада была новымъ мстамъ, новымъ лицамъ. Вдобавокъ, здсь въ первый разъ, на пути въ эту невдомую землю, она какъ-то, незамтно для самой себя, вдругъ увидла, почувствовала, что она сдлалась главнымъ дйствующимъ лицомъ. Во всхъ городахъ по дорог, которые казались ей все-таки мене чуждыми, чмъ она ожидала, кругомъ слышалась та же родная рчь, всюду длались пышныя встрчи, давались празднества, гремла музыка и всюду нареченная невста наслдника престола была, конечно, главнымъ лицомъ, на которомъ сосредоточивались вниманіе, радушіе, заботливость и предупредительность всхъ.

Въ Митав встртилъ поздъ принцессы высланный впередъ русской императрицей камергеръ Нарышкинъ и его почтительное вниманіе и заботливость въ пути до Петербурга особенно сосредоточивались на ней, а не на ея матери.

Въ этомъ пути прежде всего поразили юную принцессу странные экипажи, въ которыхъ весь поздъ двигался по необозримымъ снжнымъ равнинамъ. Это были длинныя и узкія сани, обитыя краснымъ сукномъ, въ которыхъ днемъ помщалось съ ними человкъ по восьми и десяти, а на ночь вс уходили въ другія сани, а имъ двумъ устраивали постели. Обихъ принцессъ закрывали цлыми кучами мховъ и только одни лица ихъ оставались незакрытыми. Шесть, а иногда восемь лошадей, впряженныя въ эти сани, мчали ихъ почти постоянно вскачь.

Въ февральскія, туманныя, но теплыя сумерки въхали он, наконецъ, въ Петербургъ. Пестрая толпа придворныхъ встртила ихъ въ небольшомъ итальянскомъ дворц и, не смотря на усталость, тотчасъ былъ назначенъ пріемъ, было представленіе гостей, былъ длинный, скучный и чопорный обдъ. Но такъ какъ императрица и наслдникъ были въ Москв, то на другой же день пришлось снова пускаться въ путь, такой же далекій и трудный, и снова скакать въ такихъ же саняхъ.

И вотъ здсь въ первый разъ увидала она много новаго, много схожаго съ тмъ, что разсказывалось ей передъ отъздомъ. Родная рчь уже не слышалась кругомъ, по дорог изрдка попадались убогія черненькія деревушки и каждая изъ нихъ казалась большимъ чернымъ пятномъ среди необозримой сахарно-блой равнины. И тутъ на привалахъ услышала она близко мудреную рчь, увидала людей въ какихъ-то замазанныхъ шкурахъ и первыя три слова русскихъ, которыя подхватила и заучила она, были ‘мужикъ’, ‘сарафанъ’, ‘дуга’… И этотъ срый людъ, который попадался все больше на пути, не возбудилъ въ ней того чувства отвращенія, съ которымъ относилась въ нимъ ея мать, а напротивъ, чувство жалости къ нимъ проникло сразу въ ея душу и глубоко запало въ ней. Эта невдомая, снжная, унылая, будто мертвая страна, по которой безъ конца двигались он въ уродливыхъ длинныхъ саняхъ, не пугала ее. Ко всему чутко прислушивалась она кругомъ, ко всему внимательно, сердцемъ приглядывалась. Этотъ срый, будто не умытый людъ на всхъ привалахъ окружалъ со всхъ сторонъ сани, изъ которыхъ она выходила или въ которыя садилась при отъзд, и всюду она видла на этихъ лицахъ, въ ихъ глазахъ — одно добродушіе и ласку. Однажды, уже подъ самой Москвой, на одной изъ станцій, въ ту минуту, когда она усаживалась въ неуклюжія сани, произошелъ простой, но памятный ей случай. Старая женщина, худая, вся обмотанная дырявою одеждой съ грязными клочьями, вдругъ выступила изъ окружавшей ихъ толпы, приблизилась къ ней и, бормоча на распвъ, какъ-то странно замотала надъ ней рукою. Принцесса-мать перепугалась, боясь колдовства, но ей объяснили, что женщина, узнавъ, кто такая прозжая, и желая ей добраго пути, перекрестила ее три раза. Долго помнила двушка эту старуху, ея добрые глаза, ея добрую, пвучую рчь, и долго жалла, что не могла понять словъ.

И, наконецъ, однажды, какъ въ одной сказк, он остановились у красиваго дворца среди лса. Здсь встртили ее русская императрица и женихъ. И ей, ожидавшей увидть большой, веселый, красивый городъ, странною показалась эта встрча среди лса, покуда не узнала она, что это Петровскій дворецъ, находящійся въ окрестностяхъ древней столицы.

Въ этотъ же день, посл безконечныхъ бесдъ, среди шумной, пестрой, многочисленной толпы придворныхъ, поздно вечеромъ, засыпая и едва чувствуя себя отъ усталости, она невольно повторяла мысленно то, что вынесла изъ этой встрчи:

— Какая она добрая! Какъ онъ дуренъ!

И ночью, проснувшись отъ какого-то шума въ сосдней комнат, придя въ себя, она вдругъ вспомнила, что очутилась далеко отъ своей родины, далеко отъ милой площади съ брызжущимъ вчно фонтаномъ. Снова вспомнивъ о двухъ лицахъ, которыя встртила она наканун и съ которыми придется теперь вкъ свковать, она снова шепнула то же самое:

— Да, она добрая…. Но какъ онъ дуренъ!!..

II.

Софія-Фредерика-Ангальтъ-Цербстъ съ матерью своей, принцессой Іоанной-Елизаветой, въхала въ Россію въ феврал 1744 года.

Первое время пребыванія въ чужой стран, среди чужой обстановки и рчей на неизвстномъ язык, было трудное и грустное для пятнадцатилтней двочки. Тмъ боле было мудрено ей, что мать родная была ей не въ помощь, напротивъ, дочь должна была постоянно выпутывать ее изъ всякаго рода затрудненій и неосторожныхъ поступковъ.

Елизавета Цербстъ всегда была пустой, мелочной и совершенно безтактной женщиной. Вдобавокъ, она была на столько же ограниченная женщина, на сколько самоувренная и упрямая. По прізд въ Москву, благодаря ласковому обращенію съ ней императрицы и почтительному отношенію къ ней всего двора, у принцессы Елизаветы немного закружилась голова. Она вообразила себ, что, будучи матерью невсты наслдника престола, она призвана теперь играть вліятельную роль въ Россіи. На весь дворъ и все общество Елизавета стала смотрть свысока, сочтя себя нравственно и умственно выше всхъ этихъ варваровъ. Вмст съ тмъ, она стала обращаться особенно любезно со всми представителями иностранныхъ державъ, завела съ ними тсныя отношенія и начала заниматься высшими политическими вопросами, т. е. интриговать, переписываться съ Фридрихомъ и, конечно, сплетничать. Съ дочерью она всегда обращалась рзко и деспотически, здсь же стала еще больше преслдовать ее за всякую мелочь. Не прошло мсяца, какъ вс отъ всей души любили молоденькую принцессу и ненавидли тоже отъ всей души ея мать.

Вскор посл прізда ихъ въ Москву, императрица отправилась говть къ Троиц, близкіе ей люди послдовали за ней, а дворецъ почти совершенно опустлъ, потому что оставленные при двухъ принцессахъ сановники и служители тотчасъ самовольно отлучились по своимъ дламъ или вотчинамъ. Принцесса-мать, ни слова не понимая по-русски, разъзжала по гостямъ на обды и вечера, разыгрывая великую особу, и просиживала цлые дни въ гостяхъ у людей, съ которыми не могла сказать ни слова, по незнанію ими ни французскаго, ни нмецкаго языка.

За это время принцесса Софія, вставая со свчкой до зари, садилась тотчасъ же за тетрадки и за книжки своего новаго учителя, Симона Тодорскаго, и учила уроки закона Божьяго и русскаго языка. Посл недостаточно отопляемаго зимою дома отца своего ей казалось особенно хорошо, тепло и даже жарко въ ея натопленныхъ комнатахъ. Поэтому она часто, съ утра до обда просиживая у себя одна одинехонька, позволяла себ не одваться и ходить босикомъ по полу.

Однажды утромъ она почувствовала себя дурно, а къ вечеру была уже въ постели и страшное воспаленіе въ боку продержало ее двадцать семь дней между жизнію и смертью. Собравшіеся русскіе доктора хотли было лчить принцессу, но мать ея объявила, что не позволитъ ничего ей дать, ничего сдлать, такъ какъ она убждена, что дочь ея непремнно уморятъ русской медициной.

За нсколько лтъ передъ тмъ, родной братъ принцессы Цербстской, будучи женихомъ Елизаветы Петровны, тогда еще цесаревны, заболлъ точно также вдругъ и скончался черезъ нсколько дней. Принцесса была убждена, что его тогда умышленно уморили русскіе доктора. Теперь она сла у постели больной дочери на страж, ничего сама не предпринимала и другимъ не позволяла до нея дотрогиваться.

Императриц дали знать въ Троицу и она тотчасъ прискакала. Принцессу Елизавету силкомъ отвели отъ постели, чуть не заперли въ другой горниц, и принялись лчить кровопусканіями опасно простудившуюся двушку.

Быть можетъ, судьба послала эту болзнь на ея счастіе.

Въ первый же разъ, какъ больная пришла въ себя и сознательно оглянулась, у нея, по просьб матери, спросили: не желаетъ ли она повидаться съ протестантскимъ пасторомъ и побесдовать. Молоденькая принцесса отвчала, что подобная бесда была бы ей очень пріятна, но что она желаетъ не пастора, а своего законоучителя, отца Тодорскаго.

Императрица за эти слова обняла больную, нжно расцловала ее. И этотъ отвтъ молоденькой чужеземки облетлъ скоро всю Москву и чуть не всю Россію.

Главное леченіе именно состояло, по обычаю, въ кровопусканіи. Когда пришлось въ четвертый или пятый разъ, по мннію докторовъ, пускать кровь, то у больной спросили: не чувствуетъ ли она себя слишкомъ слабою и Какое ея личное мнніе о новомъ кровопусканіи.

— Побольше, побольше выпускайте, улыбаясь, отвчала больная.— Выпустите ее всю! Вдь это нмецкая кровь. Я за то, поправясь, наживу здсь другую, та ужь будетъ настоящая — русская.

И этотъ отвтъ снова привелъ въ восторгъ императрицу, дворъ и всю Москву, и все россійское дворянство. Многіе, жившіе вдали, по вотчинамъ, узнали это изъ писемъ родственниковъ и пріятелей.

Наконецъ, когда она уже выздоравливала, то около нея сажали разныхъ придворныхъ дамъ на дежурство и неотлучно у постели сидла одна изъ главныхъ болтушекъ и сплетницъ, Румянцова.

Принцесса взяла привычку лежать въ постели съ закрытыми глазами, а быть можетъ и въ самомъ дл хитрая двушка умышленно притворялась спящей. И въ продолженіи многихъ дней, прислушиваясь къ шепоту и пересудамъ женщинъ, ее окружавшихъ, она узнала все, что только можно было узнать про императрицу, дворъ, придворныя партіи, интриги и всевозможныя семейныя исторіи. Когда принцесса выздоровла, то все и вс были ей такъ же знакомы, какъ если бы она уже годъ или боле жила въ Россіи. Она узнала, кто и что Разумовскіе, Шуваловы, Бестужевъ, Шетарди, Лестокъ и т. д. Между прочимъ, она узнала, что при двор образовались дв партіи даже по поводу ея прізда. Одна партія желала ея брака съ наслдникомъ престола, другая же изъ силъ выбивалась, чтобы женить Петра едоровича на саксонской принцесс Маріанн. Во глав послдней былъ Бестужевъ. Принцесса узнала, что во время болзни, когда она была наиболе въ опасности, противная ей партія ликовала и, тайно отъ государыни, два курьера уже поскакали въ Саксонію. Если бы она умерла, то не только при двор русскомъ многое пошло бы иначе, но даже въ европейскихъ длахъ первой важности совершился бы извстный переворотъ, другіе союзы и разныя дипломатическія осложненія.

Лтомъ совершился въ Москв, съ большой пышностью, переходъ въ православіе нареченной невсты, и принцесса Софія-Фредерика стала ‘благоврной великой княжной Екатериной Августовной’. Спустя нкоторое время было совершено и торжественное обрученіе въ томъ же московскомъ Кремл, и она стала именоваться Екатериной Алексевной.

Бракосочетаніе отлагалось до конца года, но въ ноябр мсяц великій князь заболлъ корью, затмъ немного поправился, но на пути изъ Москвы въ Петербургъ, въ Хотилов, заболлъ снова самой сильной оспой. Болзнь его продолжалась долго и была настолько серьезна, что могла лишить императрицу наслдника престола.

Великую княжну, у которой не было оспы, не только не допустили къ жениху, но увезли поскоре въ Петербургъ. Когда, спустя пять мсяцевъ, она снова увидла своего нареченнаго, то невольно смутилась и затмъ, убжавъ къ себ въ горницу, даже поплакала. Великій князь, который и прежде былъ некрасивъ, теперь, посл оспы, подурнлъ еще боле. Правда, онъ немножко выросъ или вытянулся, но при этомъ еще боле похудлъ, лицо его распухло, скулы выпятились, глаза казались еще меньше и об щеки были покрыты сине-багровыми пятнами и бороздками.

Однако, двадцать перваго августа совершилось бракосочетаніе и десять дней праздновалъ Петербургъ это событіе.

Первые дни посл брака великій князь почти-что не видалъ въ глаза молодой жены, ибо иныя два событія въ его жизни были для него гораздо важне. Отъ него, наконецъ, взяли ненавистнаго воспитателя, деспота Брюммера, и, кром того, позволили ему носить всякій мундиръ, какой бы онъ ни пожелалъ. Поэтому молодой человкъ на радостяхъ по-десяти разъ на день переодвался въ разные мундиры, а съ другой стороны, свободный совершенно, въ своихъ горницахъ, гд властвовалъ до тхъ поръ Брюммеръ, тотчасъ завелъ свору собакъ и проводилъ время съ бичемъ въ рук. Вмст съ этимъ, черезъ недлю посл брака, молодая женщина, найдя мужа грустнымъ, внезапно услыхала отъ него искреннюю исповдь, что онъ безъ памяти влюбленъ давно въ фрейлину Каръ. Затмъ еще черезъ нсколько времени великій князь снова опасно заболлъ и пролежалъ цлую осень въ постели.

Со дня своего брака до минуты смерти императрицы, пріхавшая въ Россію шестнадцатилтней двушкой и достигшая тридцати четырехъ лтъ, за всю эту жизнь могла упомнить только три особенно крупныя и выдающіяся событія. Отъздъ или лучше сказать изгнаніе ея матери изъ Россіи было первымъ событіемъ для нея. Принцесса неосторожно завела при двор русскомъ цлую интригу и даже дошла до того, что стала тайно сноситься съ иностранными кабинетами, усердно озабочиваясь судьбою россійскаго государства. Екатерина Алексевна поплакала, конечно, при отъзд матери, но не особенно… Она не знала, что боле никогда за всю свою жизнь не увидитъ ее, а что когда сдлается императрицей, то сама не пожелаетъ и не дозволитъ ей пріхать въ Россію. Второе событіе было паденіе и ссылка знаменитаго Бестужева и если великая княгиня не пострадала тоже серьезнымъ образомъ, то благодаря тому, что успла сжечь все, что было у нея бумагъ и писемъ. Разумется, все дло было крайне невиннаго свойства. Третье событіе ея жизни было рожденіе ребенка, чрезъ девять лтъ посл брака. Императрица стала гораздо ласкове съ матерью и нянчилась съ внучкомъ, за то великій князь насмшливо и презрительно улыбался на эти семейныя нжности и только изрдка спрашивалъ:

— Что вашъ сынъ?

Вся жизнь Екатерины Алексевны въ продолженіи восемнадцати лтъ прошла въ постоянныхъ перездахъ и странствованіяхъ изъ Петербурга въ Москву, изъ Москвы въ Кіевъ и т. д. Но благодаря этимъ странствованіямъ и скитаніямъ, которыя все боле учащались къ концу царствованія Елизаветы Петровны, великая княгиня могла приглядться, присмотрться, прислушаться, могла стать лицомъ къ лицу съ невдомой громадной страною и невдомымъ народомъ. Часто въ бесдахъ съ ней англійскій посланникъ при русскомъ двор бралъ сюжетомъ своихъ шутокъ того, кого онъ называлъ ‘любопытный незнакомецъ’. Подъ этимъ прозвищемъ острякъ-англичанинъ разумлъ русскій народъ. И во истину это былъ ‘magnum ignotum’,для Петербурга и для всхъ правительствъ, смнявшихся посл Петра Великаго. На берегахъ Невы онъ былъ ‘великое неизвстное’ также, какъ на берегахъ Сены и Темзы или Дуная.

Дйствительно, гд-то на краю свта, на какихъ-то болотахъ, тамъ, гд русскому міру конецъ, а начало чухн, цлыхъ полста лтъ и боле, разные драгуны, пандуры и гренадеры вершатъ диковинныя дла, представляютъ чудеса въ ршет, но чудеса эти чужды, даже будто нисколько не любопытны никому за предлами рогатокъ и заставъ петербургскихъ. Вельможи и сановники, и русскіе, и чужеземцы, полстолтія борятся между собой, падаютъ и подымаются, кладутъ головы на плахи, угоняются въ Пелымь, въ Березовъ, въ Рогервикъ…. Каждый разъ измняется декорація, но комедія повторяется все та же и та же…. A этотъ magnum ignotum живетъ самъ по себ, даже не прислушивается. Его хата съ краю! Онъ живетъ голодно и холодно, но богобоязненно и долготерпливо, и возлагаетъ все упованіе свое не на питерскихъ нмцевъ и полунмцевъ, а на Господа Бога и на святыхъ угодниковъ.

III.

Государь Петръ едоровичъ, тотчасъ же по вступленіи на престолъ, объявилъ о своемъ желаніи непремнно какъ можно скорй переходить въ новый дворецъ.

Пышные похороны покойной государыни со всякаго рода церемоніями продолжались страшно долго.

Петербургъ, дворъ и общество раздлились тотчасъ на два лагеря даже по поводу этихъ церемоній.

Одни, съ новой императрицей Екатериной Алексевной во глав, проводили время въ хлопотахъ по поводу похоронъ, присутствовали на всхъ церемоніяхъ и всхъ панихидахъ. За эти дни ярко отмтился лагерь ‘лизаветинцевъ’. Другая партія, въ которой было немного русскихъ вельможъ, въ числ прочихъ и канцлеръ Воронцов, получила въ устахъ народа и даже гвардіи названіе ‘голштинцевъ’. Вс они почти никогда не бывали на панихидахъ и большая часть изъ нихъ занималась или разъздами верхомъ по столиц въ свит государя, или заказомъ новыхъ безчисленныхъ и все мнявшихся мундировъ. Нкоторые же исключительно хлопотали объ отдлк новаго дворца.

Весь великій постъ работы въ громадномъ зданіи шли быстро, боле тысячи всякихъ подрядчиковъ и рабочихъ наполняли этотъ дворецъ въ полномъ смысл слова отъ зари до зари. Къ концу великаго поста все было готово и всмъ было извстно, что пріемъ въ Свтлый Праздникъ будетъ непремнно въ новомъ дворц. Но о главной помх для этого перехода въ новый дворецъ никто не подумалъ.

Дворецъ строился нсколько лтъ на громадномъ пустомъ пространств, незастроенномъ ничмъ, которое простиралось отъ стараго дворца у Полицейскаго моста до берега Невы, а въ длину отъ Милліонной до самой Галерной улицы. Когда-то при начал постройки это былъ обширный, великолпный зеленый лугъ, на которомъ постоянно паслись коровы и лошади дворцоваго вдомства. Покуда дворецъ строился, все это огромное пространство понемножку покрывалось безчисленнымъ количествомъ разнаго рода домиковъ, хижинъ, шалашей, избушекъ, балагановъ и сараевъ для обдлки всякаго рода матеріаловъ и для житья рабочихъ. Постепенно этихъ построекъ набралось, конечно, боле сотни. Кром того, годами набирались громадныя кучи всякаго мусора, бревенъ, глины, щепы и щебня.

Видъ этого пустого пространства между двумя дворцами, старымъ и новымъ, былъ хотя крайне непригляденъ, но крайне оригиналенъ. Это было сплошное сро-грязное пространство, на которомъ кое-гд высились самыя нелпыя постройки на скорую руку, а около нихъ громадныя кучи всякаго сора. Въ нкоторыхъ мстахъ кучи щепы или щебня были на столько велики, что превышали крыши сарайчиковъ и хижинъ.

Когда въ новомъ дворц развшивались уже послднія картины и занавсы и вносилась всякая мебель, одинъ изъ нмцевъ придворныхъ, Будбергъ, первый спросилъ у полицмейстера Корфа:

— A какъ же будетъ и какъ состоится пріемъ во дворц, когда нельзя пройти, а тмъ мене прохать къ этому дворцу, ни откуда?

Корфъ, отличавшійся нкоторою тугостью разума, треснулъ себя по лбу и онмлъ отъ сюрприза.

Оставалась одна страстная недля, очистить же весь этотъ лугъ возможно было только въ мсяцъ времени, да и то при затрат большихъ суммъ для найма лошадей и народа. И Корфъ, надумавшись, поскакалъ къ Фленсбургу и объяснилъ ему ужасное обстоятельство.

Фленсбургъ, знавшій хорошо, какъ и всякій въ Петербург, на сколько упрямо желаетъ государь бытъ въ Свтлый Праздникъ въ новомъ дворц, даже ротъ разинулъ и руками развелъ.

— Какъ же вы объ этомъ не подумали? воскликнулъ онъ.

Корфъ тоже развелъ руками, какъ бы говоря: что же прикажете длать! Но въ то же время онъ. думалъ:

‘А отчего же вы-то вс объ этомъ не подумали? Отчего же мн надо было думать, когда вамъ никому и на умъ не пришло?’

Но однако Корфъ понималъ, что отвчать все-таки придется ему, какъ полицмейстеру.

— Бога ради доложите принцу, спросите что тутъ длать.

— Да что же онъ можетъ тутъ? спросилъ Фленсбургъ.

— Доложите, я ужь и не знаю, а все же доложить надо.

— Государь вчера говорилъ, замтилъ Фленсбургъ, что онъ въ среду или четвергъ уже перейдетъ. A вы въ одну недлю не успете очистить все.

— Какое въ недлю! Въ мсяцъ, въ полтора не успешь! воскликнулъ полицмейстеръ.

Фленсбургь, глядя въ смущенное, почти перепуганное лицо генерала-полицмейстера, думалъ по-нмецки:

‘Ну казусъ. Что теперь будетъ вамъ всмъ отъ государя?’

Когда адьютантъ доложилъ принцу о новости, Жоржъ тоже ахнулъ и привскочилъ на своемъ кресл.

— Пускай детъ самъ и докладываетъ государю, ршилъ принцъ.

Фленсбургъ передалъ приказаніе принца, но генералъ-полицмейстеръ былъ не промахъ. Онъ общалъ адьютанту на утро доложитъ государю обо всемъ, но въ тотъ же вечеръ вдругъ опасно захворалъ, даже слегъ въ постель. ‘Лежачаго не бьютъ! надялся онъ. Больного скоре помилуютъ’.

Пришлось принцу Жоржу взять дло на себя. Все-таки онъ не захотлъ, чтобы на него прямо обрушился гнвъ государя въ дл, въ которомъ онъ былъ неповиненъ. Принцъ отправился къ фавориту.

Гудовичъ при извстіи вскрикнулъ еще громче другихъ и не смотря на свою тучность и лнь, вскочилъ и началъ ходить по горниц. Всякаго рода ругательства посыпались на полицмейстера Корфа и на всхъ негодяевъ ‘лизаветинцевъ’, хотя Гудовичъ зналъ, что они тутъ ничмъ не виноваты.

Не ближе какъ вечеромъ, Гудовичъ отправился къ Воронцовой, прося ее доложить государю, что перезжать во дворецъ невозможно, ибо о площади забыли и ране мсяца она очищена быть не можетъ.

И въ тотъ же день, но далеко за полночь, когда государь посл сытнаго ужина собирался спать, Воронцова, все отлагавшая минуту объявить ужасную новость, вдругъ какъ-то бухнула ее. И вс предугадывали врно. Государь пришелъ вдругъ въ такое состояніе, что, не смотря на третій часъ ночи, поднялъ на ноги весь дворецъ. Казалось, буря съ вихремъ и градомъ прошла по всмъ горницамъ и корридорамъ.

Государь былъ человкъ добродушный, еще никого не обидвшій за трехъ-мсячное свое царствованіе, но тмъ не мене вс и все боялись его и трепетали. Видно — дворянская кровь придворныхъ, дворцовыхъ слугъ и прихлебателей исподволь и давно обратилась въ рабскую и всякій привыкъ трепетать, иногда самъ не зная зачмъ и отчего.

И среди ночи были вытребованы во дворецъ и Корфъ, и вс петербургскія власти, за исключеніемъ принца. Государь объявилъ, чтобы за ночь вс градовластители сообща придумали что-нибудь и чтобы площадь была очищена въ три дня.

Полу-нмцы, полу-русскіе, генералы, полковники, тайные и статскіе совтники хотя и усердно ломали свои давно на служб опорожненныя головы, но ничего не придумали. И самъ полицмейстеръ Корфъ и всякаго рода власти, даже нкоторые сенаторы здили верхомъ и ходили пшкомъ, на громадное пространство, все сплошь покрытое мусоромъ и застроенное всякими сараями и балаганами. И, разумется, всякій изъ нихъ, вспоминая, что государь приказалъ въ три дня все это очистить, разводилъ руками, а иногда даже и присдалъ,— движеніе, краснорчиво говорящее:

— Вотъ и поздравлю! Что жъ тутъ длать?

Дйствительно, снести все это возможно было при правильномъ и усердномъ труд только въ три недли или мсяцъ, но уже никакъ не мене.

Полицмейстеръ Корфъ быстро, по приказу государя, выздороввшій въ прошлую ночь, теперь отъ ужаса и боязни заболлъ уже дйствительно, не дипломатически.

IV.

Но матушка святая Русь всегда нарождала избавителей или Богъ земли русской въ злосчастныя минуты всегда ихъ посылалъ ей. Не одинъ Мининъ въ урочный часъ явился на Руси и спасалъ ее единымъ могучимъ взмахомъ души и длани.

И въ эти дни, тяжелые и грозные для Петербурга, когда все высшее сословіе столицы, поджавъ хвостъ, сидло по домамъ, не смя высунуть носа и боясь навлечь на себя немилость разгнваннаго императора, явился новый Мининъ. Хотя на маленькое дло народился онъ, но все-таки на такое, о которомъ напрасно и тщетно ломали себ головы вс правители и властители.

Жилъ да былъ въ оны дни въ Петербург, близь Охты, русскій мужикъ, происхожденіемъ костромичъ, по ремеслу плотникъ, годами для россійскаго и православнаго человка не старъ и не молодъ, всего-то полъ-столтья съ хвостикомъ.

Чуть не съ семилтняго возраста у себя на деревн орудовалъ онъ топорикомъ. Добраго и усерднаго парнишку взялъ съ собой въ Петербургъ на заработки его дядя и ласково называлъ ‘Сеня’. И вс звали его Сеней, никогда никто ни разу не назвалъ его Сенькой, такое ужь было у него лицо, что Сенька къ этому лицу было именемъ неподходящимъ.

Изъ года въ годъ съ топоромъ въ рук много дловъ надлалъ Сеня. Былъ у него только одинъ этотъ ‘штрументъ’, но онъ могъ имъ все сдлать. И балки имъ рубилъ онъ, и всякія хитрыя, замысловатыя штуки вырубалъ, для которыхъ нмцу нужны три дюжины всякихъ инструментовъ. Много украшеній всякаго рода было на домахъ петербургскихъ, на которыхъ Сеня, проходя, глядлъ съ кроткой радостью. Остановясь каждый разъ, онъ, спихнувъ шапку на лобъ, почесывалъ за затылкомъ и ухмылялся, глядя на свою работу.

‘Моя!’ думалъ онъ, а иногда и говорилъ это первому прохожему.

Теперь, переваливъ на вторую полсотню годовъ, Сеня былъ тотъ же искусный и усердный плотникъ, все такъ же орудовавшій топорикомъ, лицо его было то же свжее моложавое, ни единаго сдого волоса ни въ голов, ни въ окладистой бород, сила все та же, такъ что молодыхъ рабочихъ за поясъ заткнетъ, искусство все то же. Бухаетъ онъ съ плеча по большой балк и ухаетъ при этомъ, выпуская такое количество воздуха изъ груди, что иному нмцу, въ род принца Жоржа, этого воздуха на всю бы жизнь хватило. Или тихонько, ласково, будто нжно чикаетъ онъ большущимъ топоромъ по маленькому куску липы или ясеня и выходитъ у него мальчуганъ съ крылышками, или лира, или рогъ изобилія, или какая иная фигура, не имъ, а нмцемъ выдуманная, и которую теперь господа стали наклеивать на фасады домовъ.

Сеня тоже въ числ прочихъ работалъ во дворц въ качеств простого поденщика. Иные въ двадцать лтъ выходятъ въ хозяева и подрядчики, а Сеня, хоть тысячу лтъ проживи на свт, все будетъ подначальнымъ батракомъ.

Наступили великіе дни страстей Господнихъ, когда весь православный людъ на пространств четверти всего земного шара, павъ ницъ, молился во храмахъ, каялся во грхахъ и причащался святыхъ тайнъ Христовыхъ. Съ тайною, непонятною сладостью на душ и съ чистою совстью ожидалъ всякій встртить великій праздникъ Христовъ. Въ эти самые дни въ полурусской столиц, на окраин громадной земли православной, все, что было властнаго, высокаго и чиновнаго въ Питер, вся эта взмытая пна великаго русскаго моря житейскаго, т. е. все придворное сословіе, переживало тоже дни — скорби и печали. Когда во храмахъ по всей Руси колнопреклоненные священники восклицали надъ колнопреклоненнымъ же народомъ: ‘Господи, Владыко живота моего!’, здсь въ пышныхъ домахъ и полу-дворцахъ столицы, весь людъ важный и сановный, прозванный народомъ ‘голштинцами’, восклицалъ тоже:

— Господи, площадь-то, площадь!

— Имъ-то, чортъ съ ней, да что изъ-за нея, юсъ же будетъ!!.

Во вторникъ на страстной недл, Корфъ, похудвшій въ болзни, съ распухшимъ даже отъ горя носомъ, объзжилъ на худой, заморенной лошади, быть можетъ, въ сотый разъ громадную площадь, сплошь покрытую всякою всячиной. Онъ столько горевалъ и думалъ, что уже не зналъ, гд теперь помщается его голова: на плечахъ или гд въ иномъ мст? И пріятели, и знакомые, и многіе вельможи, вс размышляли. И посл своего размышленія вс только разводили руками и произносили такія слова, которыя теперь Корфъ безъ остервеннія слышать не могъ.

— Да какъ же вы прежде-то объ этомъ не подумали?!.

Среди всего пространства была одна громадная куча щепы, по которой можно было почти пересчитать сколько лтъ строился дворецъ, такъ какъ вс пласты этой пирамиды, не египетской, а россійской, были разнаго цвта, отъ самаго чернаго, сгнившаго давно, до самаго свжаго пласта, набросаннаго за послдніе дни. Объхавъ эту пирамиду, Корфъ встртилъ прусскаго посланника, барона Гольца, тоже пріхавшаго ради любопытства и верхомъ пробиравшагося по тропинкамъ, которыя проложили рабочіе.

Посл привтствій завязался разговоръ все о томъ же. Уменъ и ловокъ былъ пруссакъ Гольцъ, не даромъ любимецъ Фридриха, посланный въ Петербургъ завладть черезъ императора всей имперіей русской. Но и онъ не утшилъ Корфа, и не нашелъ спасенія.

Во время ихъ бесды присоединился къ нимъ всадникъ, тоже ‘голштинецъ’, хотя это былъ князь Никита Юрьевичъ Трубецкой, генералъ-прокуроръ и фельдмаршалъ. Такъ какъ онъ ни слова не говорилъ по-нмецки, то бесда зашла съ Корфомъ по-русски и тотчасъ завязался споръ, сколько понадобится времени для очистки площади, сколько денегъ, сколько рабочихъ и сколько труда. Трубецкой сталъ доказывать, что если бы ему дали денегъ на это дло, онъ бы его въ три недли покончилъ.

A народъ кругомъ все прибавлялся, все налзалъ и вдругъ три всадника очутились среди густой толпы праздныхъ рабочихъ и всякихъ прохожихъ звакъ.

И Богъ земли русской послалъ сюда въ эту минуту… такъ пошататься, безъ дла — новаго Минина — Сеню.

Сеня никогда выскочкой не былъ, впередъ не лзъ и особливо ревностно соблюдалъ святое правило: отъ начальства держаться елико возможно подальше.

— Чмъ ты отъ него далй, передано было Сен отцомъ изъ рода въ родъ завщанное правило,— тмъ будетъ теб спасительне и здорове.

Сеня, завидя вельможъ, сталъ тоже поодаль, но прибывавшая толпа все пихала, да пихала его сзади и понемножку надвинула подъ самый хвостъ лошади генералъ-полицмейстера. И такъ близко, что не ровенъ часъ, помилуй Богъ, задомъ она его хлобыснетъ. Но Сеня забылъ про эту опасность, да и кляча показалась ему тоща, гд ей брыкаться, его ужь очень бесда генеральская захватила.

Слушаетъ онъ и ничего сообразить не можетъ, и потому собственно, что все понялъ. Кабы онъ не понялъ — другое дло, а то, все, что Корфъ и Трубецкой говорятъ другъ дружк, онъ, до единаго слова, понялъ и разсудилъ. И поэтому сообразить ничего не можетъ.

Такіе важные генералы да про такое пустое дло толкуютъ: какъ площадь очистить по приказу государеву въ три дня. И сказываютъ они, что государь-батюшка отъ нихъ требуетъ длъ совсмъ невозможныхъ. И такъ захватила Сеню эта бесда генеральская, что онъ даже сопть началъ въ хвостъ лошади. Хочется ему смерть свое слово молвить, да страшно, боязно, ну, какъ его прикажутъ поучить малость!

И началъ Сеня все тяжеле и тяжеле дышать. Слово, что хочется ему молвить, такъ ему грудь и распираетъ.

Вотъ полицмейстеръ ужь двинулъ свою лошаденку и вскрикнулъ на толпу:

— Чего налзли! Ироды!

Сеня не вытерплъ, снялъ шапку и вымолвилъ съ трепетомъ на сердц:

— Ваше превосходительство! И какъ бы эту самую площадь въ одинъ день обчистить, ей-Богу. Съ утреничка взямшись, къ вечеру то-ись чисто бы было.

Корфъ, фельдмаршалъ Трубецкой и Фридриховскій посолъ Гольцъ, вс трое обернулись на ласковое, добродушное лицо мужика.

— Чего? выговорилъ Корфъ,— что ты болтаешь? Какъ же ты это сдлаешь? Что ты врешь, дуракъ! Ты болванъ! Болтаешь всякій вздоръ. Дубина! Пошелъ!

Все это выговорилъ Корфъ такъ сердито, что видно было, какъ онъ на всякомъ срывалъ свою печаль и гнвъ государя.

— A вотъ, ваше превосходительство, я, конечно, малый человкъ. A вотъ коли мн его царское величество приказъ такой бы далъ, очистить самую эту площадь, чтобы вотъ къ вечеру на ней не было ни одной щепочки или кирпичика, такъ я бы вотъ сдлалъ…

— Что? вымолвилъ Корфъ.

— Ну, ну? вымолвилъ Трубецкой.

Только Гольцъ ни слова не вымолвилъ, потому что не понималъ по-русски. Даже столпившіеся и налзавшіе кругомъ зваки, забывъ присутствіе важныхъ сановниковъ, тоже робко отозвались:

— Ну, ну, сказывай, лшій.

— A вотъ, значитъ, что. Извстно, приказъ государя — это первое дло. Я скажи, ну ничего, стало быть, не будетъ, а то еще выпорятъ. A царь-батюшка не есть какой, ваше превосходительство, вельможа, у котораго деньгамъ все-таки счетъ есть и какъ ни богатъ, а все жъ деньгамъ конецъ можетъ быть. A государь совсмъ ино дло. Ну, вотъ, стало быть, нехай все это пропадаетъ: и балаганы, и сараи, и кирпичи, и все… Царь-государь отъ этого бдне не будетъ, а народъ стало-быть побогаче будетъ, а царю не въ убытокъ. Вотъ, что я собственно вамъ доложить хотлъ.

Корфъ слушалъ всмъ своимъ существомъ, ему будто чуялось, что Провидніе посылаетъ Минина. Но вдругъ увидя, что мужикъ, ничего не сказавъ, кончилъ, Корфъ даже разсвирплъ и началъ ругаться.

— A вотъ что, заговорилъ опять Сеня,— далъ бы такой приказъ государь по всей столиц: или, братцы-ребята, на площадь, тащи что кому вздумается, я позволилъ. И по совсти доложу я вамъ, ваше превосходительство, что въ три часа ничего то-ись тутъ не останется. Ей-Богу, врьте слову! И какъ это, къ примру сказать, питерцы-то, весь нашъ братъ, простой человкъ, какъ прибжитъ сюда, да начнетъ тащить кто что ухватить посплъ, такъ ахнуть не успешь, какъ будетъ все чисто. Вдомо вамъ: воръ споръ!

Предложеніе это показалось, разумется, Корфу и Трубецкому, а затмъ переведенное Гольцу, на столько нелпымъ и глупымъ, что генералы, пожавъ плечами, похали по домамъ.

Но всякая дйствительно великая истина всегда кажется нелпостью при своемъ зарожденіи. И Козьму Минина въ первую минуту наврное принялъ народъ за суеслова и болтуна во хмлю, и Сеню приняли теперь за дурня, что любитъ зря языкомъ чесать, да еще важнымъ господамъ.

Но затмъ цлый день работала голова Корфа и хотя была плохой почвой для всякаго смени и для созрнія всякаго плода, однако и она къ вечеру стала, хотя еще смутно, понимать, что мужикъ на площади въ нкоторомъ род Христофоръ Колумбъ или монахъ Шварцъ.

Подумавъ еще въ безсонной ночи о мужик и его словахъ,Корфъ поутру все сообщилъ всмъ, кому только могъ. По мр того, что онъ разсказывалъ, во всхъ головахъ всхъ слушателей и въ его собственной голов вс боле укрплялось убжденіе, что выдумка мужика диво дивное. Посл полудни генералъ-полицмейстеръ уже смло приписывалъ выдумку себ самому, а въ сумерки, увренный въ сил своего открытія, скакалъ къ государю доложить о дл смло и бойко. Корфъ предложилъ государю оповстить всхъ обывателей столицы, указомъ его величества, что все находящееся на площади отдается въ подарокъ всмъ и каждому, кто только пожелаетъ придти и взять. Государь ахнулъ, захлопалъ въ ладоши, потомъ похлопалъ Корфа по плечу и чуть не поцловалъ.

— Молодецъ! Позжай! Приказывай!

Въ великій четвергъ, чуть свтъ, нсколько кучекъ народа собрались на площади, появилось и нсколько обывательскихъ телгъ. Кое-кто и кое-гд наваливалъ себ или просто набиралъ въ охапку что кому приглянулось. Но работа эта шла какъ-то вяло и нершительно. Каждый думалъ:

‘А ну какъ, вдругъ, ахнетъ на тебя кто изъ начальства, да по морд, или хуже того, по чемъ попало!.. Да въ отвтъ пойдешь за самоуправство! Сказывалъ будочникъ — указано… Да не ровенъ часъ!..’

Но около полудня сотни, а наконецъ и тысячи обывателей, видя и встрчая невозбранно идущихъ и дущихъ съ площади со всякимъ добромъ, наконецъ, какъ будто уразумли вполн въ чемъ дло. И вдругъ темная гудящая туча наплыла и покрыла все пространство площади. Кто и зря забрелъ — тащить началъ. И странный видъ приняла эта площадь. Словно гигантская муравьиная куча, закопошилась она и гудла на всемъ пространств. Крики, вопли, драка, сумятица и безпорядица огласили столицу.

Корфъ пріхалъ было верхомъ поглядть, какъ успшно идетъ очистка площади, но не могъ сдлать и сотни шаговъ среди плотной массы расходившейся черни. На этотъ разъ съ полицмейстеромъ были его два адьютанта верхомъ. Они кричали на народъ, старались очистить начальнику проздъ въ центръ этого кишащаго муравейника, но народъ, будто опьяненный грабежемъ и дракой, уже не слушалъ никого и не обратилъ на нихъ ни малйшаго вниманія.

Корфъ сталъ было кричать на одного мщанина, который увозилъ цлый возъ досокъ и лзъ прямо на него. Но мщанинъ, не знавшій полицмейстера, съ раскраснвшимся лицомъ, блестящими отъ работы и устали глазами, крикнулъ на всю площадь:

— Уходи съ дороги! A то по цареву указу и тебя съ лошадки сниму, да на возъ.

И онъ прибавилъ, уже хохоча во все горло, нсколько не идущихъ къ длу, но любимыхъ словъ.

Наконецъ, и многіе пшіе, тащившіе все, что имъ попадало подъ руку, начали кричать на Корфа и его адьютантовъ:

— Уйди!.. Что стали на дорог?!. Чего мшаетесь!.. Аль поживиться пріхали? Стыдно-ста, господа офицеры.

Многіе изъ нихъ, конечно, не знали Корфа въ лицо, но т, которые знали, не ломали шапки, потому что не до того. И только одинъ пожилой мастеровой крикнулъ полицмейстеру:

— Узжай, родимый, отсдова,— зашибутъ ненарокомъ. Вишь какой содомъ!

Почти на середин площади на крыш небольшого сарайчика, еще несломаннаго, стоялъ руки въ боки, съ шапкой на затылк, самъ великій изобртатель, открывшій великую истину, самъ плотникъ Сеня!

Когда до него утромъ дошли слухи, что государь приказалъ подарить все на площади находящееся петербургскимъ обывателямъ и позволилъ разграбленіе, то Сеня вымолвилъ:

— Во какъ, славно! Встимо, такъ и надо. Инако ничего не подлаешь.

Но Сен и на умъ не пришло, что онъ подалъ мысль, которая понравилась государю.

Съ каждымъ часомъ толпа все боле и боле прибывала на площадь и она начинала уже нсколько уравниваться. Безчисленные возы тянулись вереницами во вс концы города, и всякій везъ съ себ цлыя кучи добра, досокъ, кирпича, бревенъ.

Въ сумерки, въ самый разгаръ грабежа, вопли на площади отдавались въ город, какъ отголосокъ страшной бури, и вс прилегающія бъ площади улицы были запружены и соромъ, растеряннымъ по дорог, и сломанными телгами, и павшими отъ страшной тяжести лошадьми. Въ эту минуту съ Милліонной выхалъ красивый экипажъ цугомъ и хотлъ было пробраться вдоль Мойки, чтобы объхать площадь. Но волны людскія залили со всхъ сторонъ карету и лошадей и, не смотря на крики кучера и форейтора, подвигаться было невозможно. Въ карет были двое военныхъ. Одинъ изъ нихъ, въ великолпномъ мундир со множествомъ орденовъ, былъ важный сановникъ. Горбоносый, съ маленькими злыми глазами, съ тонкими губами, слегка выдающимся впередъ, это былъ человкъ, все испытавшій въ жизни, пережившій все, что можетъ дать жизнь. Онъ былъ конюхъ, онъ былъ и первый сановникъ въ государств, на плечахъ его перебывали по очереди и самые блестящіе мундиры, и полуцарскія мантіи подбитыя горностаемъ, и кафтанъ ссыльно-каторжнаго. Въ этомъ самомъ Петербург онъ былъ десять лтъ кровопійцей цлой громадной страны, и нсколько милліоновъ людей трепетали при одномъ его имени, считая его искренно исчадіемъ ада. И теперь, посл долгой двадцатилтней жизни въ изгнаніи, онъ снова появился въ этомъ город.

Пріхавъ наканун и отдохнувъ съ дороги, онъ въ сумерки съ адьютантомъ своимъ выхалъ изъ дома и прямо налетлъ на гудящую площадь и весь этотъ дикій содомъ.

Увидя передъ собой цлое волнующееся пестрое море людское, онъ вздрогнулъ и первое чувство, сказавшееся въ немъ, былъ не испугъ, а скоре злорадство. Ему почудилось, что здсь близъ дворца совершается нежданно нчто уже виднное имъ. Дйство народное!.. Но зачмъ, почему, въ чью пользу? Неужели новому правительству грозитъ опасность?

Но злорадство перваго мгновенія тотчасъ же прошло. Онъ подумалъ о себ. Всякая перемна могла вернуть его снова въ ссылку, а теперь онъ только и мечталъ объ одномъ — скоре выбраться изъ Россіи. Честолюбія въ немъ не было уже и помину, онъ мечталъ теперь о тихой, спокойной жизни посл длиннаго поприща насилій, преступленій, мести, жертвъ и крови…

Адьютантъ его, молодой человкъ, посланный къ нему на встрчу въ Ярославль, нмецъ родомъ, тоже перепугался въ первое мгновеніе. Онъ высунулся въ окно, глянулъ съ трепетомъ на надвигавшіяся черныя тучи народа, которыя все боле окружали экипажъ, и произнесъ дрожащимъ голосомъ:

— Was ist das?

Сановникъ все оглядлъ и понялъ. Онъ какъ-то подобралъ тонкія губы, фыркнулъ и усмхнулся злобно.

— Was ist das?— Russland! Россія! вымолвилъ онъ, шипя. — Въ этой дикой земл всякое бываетъ. Злоба и глупость — вотъ два элемента, изъ которыхъ родилась Россія, два элемента, которые лежатъ въ основ всякаго русскаго человка. Если уменъ онъ, то негодяй и преступникъ, если же безупречный гражданинъ, то низкая и до глупости безобидная тварь.

И будто отвчая какой-то тайной мысли своей, онъ прибавилъ:

— Подальше, подальше изъ этой страны!… Скоре прохать границу, поскоре быть въ Европ!

Между тмъ, карета стояла, цугъ лошадей, заливаемый народомъ со всхъ сторонъ, нетерпливо прыгалъ на мст. Ихъ часто зацпляли досками и бревнами и передняя пара начала уже бить.

И вдругъ въ этомъ человк, который за мгновеніе назадъ смутился при вид волнующагося моря людскаго, сказался внезапно прежній пылъ. Прежній адскій огонь вспыхнулъ въ душ.

Онъ высунулся въ окно и крикнулъ кучеру стегать лошадей и хать прямо на толпу, не разбирая ничего. Передній форейторъ пустилъ поводья, хлестнулъ подсдельную лошадь, кучеръ тоже ударилъ по своимъ, и кони, сильные и породистые, подхватили съ мста. Карета съ лошадьми, какъ адская машина, вонзилась въ густую толпу и сразу нсколько человкъ очутились подъ копытами и подъ колесами.

A сановникъ, весь высунувшись въ окно, задыхался и былъ пунцовый отъ дикаго чувства, клокотавшаго въ немъ. Казалось, онъ наслаждается…. Но вдругъ раздался страшный ревъ. Десятки голосовъ вскрикнули въ разъ, десятки бревенъ, тучи каменьевъ, градомъ посыпались со всхъ сторонъ на карету, на лошадей. Большое бревно взмахнуло въ воздух передъ лошадью форейтора и лошадь, отъ сильнаго удара въ лобъ, отуманенная, повалилась на земь. Другая рванула въ бокъ и запутала постромки. Еще мгновеніе и эта толпа, разносившая площадь, разнесла бы въ пухъ и прахъ и цугъ коней, и карету, и сидящихъ въ ней.

Но сановникъ быстро отворилъ дверку, выступилъ одной ногой на ступеньку и крикнулъ на толпу повелительнымъ голосомъ:

— Смирно! Не узнали! Забыли! Я герцогъ Биронъ!… Биронъ, хамы!

Въ мгновеніе толпа стихла и отхлынула отъ кареты. Имя это, каждаго еще въ колыбели заставлявшее трепетать, и теперь заставило почти безсознательно бросить то, что было въ рукахъ, и спасаться…. Старики и пожилые, признавшіе въ лицо страшное исчадіе адово, отшатнулись, творя молитву. Черезъ нсколько секундъ карета могла уже повернуться на освобожденномъ пространств. И среди мертваго молчанія направилась она въ Милліонную, чтобы объздомъ достигнуть дворца принца.

VI.

Графиня Мартарита за послдніе дни разцвла, какъ пышная роза, и была еще красиве. За эти дни все ладилось у нея, все удавалось, все начинало сбываться.

Многіе знакомые прізжали къ ней, даже т, которые давно не бывали. Вс являлись съ распросами: правда ли, что она спасла Орловыхъ, когда никто не могъ этого сдлать? И если старый брюзга Іоаннъ Іоанновичъ захотлъ помириться съ внучкой ради личной выгоды, то тмъ боле посторонніе считали нужнымъ скоре подружиться съ графиней-иноземкой, которая оказалась вдругъ нечаянно и негаданно сильной при двор личностью.

Никто не зналъ, какимъ образомъ удалось Маргарит освободить изъ-подъ ареста и выхлопотать прощеніе братьямъ-буянамъ. Помимо Маргариты, только одинъ человкъ въ Петербург зналъ, какъ это сдлалось, но никому не говорилъ. Mapгарита тмъ паче никому не объясняла ничего, отшучивалась, посмивалась. Когда ей намекнули о городскомъ слух, что она просила лично государя, Маргарита изумилась, но промолчала. A дло было очень просто.

Государь когда-то сказалъ дяд по поводу Орловыхъ:

— Длай, какъ знаешь.

Жоржъ длалъ все не такъ, какъ зналъ или хотлъ, а такъ, какъ зналъ или хотлъ его любимецъ Фленсбургь.

A этотъ небогатый, честолюбивый шлезвигскій уроженецъ, столь долго проживавшій въ ссылк посл своей первой страсти, за которую и былъ сосланъ, не встртилъ за всю жизнь ни одной женщины, которую бы могъ снова полюбить. Да и не до того было ссыльному! Отъ зари до зари думалъ онъ только объ одномъ: неужели судьба его не измнится, неужели, вмсто того чтобы быть русскимъ Остерманомъ или Минихомъ, онъ умретъ ссыльнымъ нмцемъ въ маленькомъ городк?

Вызванный недавно государемъ, прощенный и назначенный состоять при Жорж, Фленсбургъ ожилъ. Честолюбивыя мечты вновь заговорили въ немъ и онъ видлъ, что нкоторыя уже сбываются.. Онъ очутился сразу на пути къ блестящей каррьер. Уже теперь, хотя и случайно, длается въ Петербург черезъ глупаго Жоржа, вліяющаго на государя, все то, что хочется ему, Фленсбургу. Прибывшій вновь прусскій посланникъ, любимецъ Фридриха, Гольцъ, какъ тонкій дипломатъ, замтилъ и понялъ сразу значеніе маленькаго адьютанта не только во дворц Жоржа, не только въ Петербург, но и для всей Россіи. И онъ сталъ искать дружбы молодого шлезвигскаго дворянина ради личныхъ цлей. Для посланца Фридриха II всякій былъ нуженъ.

Гольцъ не высказывался, держалъ себя сдержанно, почти таинственно, но не дремалъ и работалъ. Онъ плелъ громадную паутину въ которую хотлъ захватить всю русскую имперію.

Вниманіе Гольца къ Фленсбургу было и лестно ему, и тоже имло огромное значеніе для него: оно удвоивало силу и вліяніе адьютанта.

А, между тмъ, судьба, любящая шутить и играть людьми, заставила этого Остермана, а, быть можетъ, и Бирона въ зародыш, быть въ свою очередь подъ вліяніемъ и почти совсмъ въ рукахъ у другого существа.

Фленсбургъ, вздохнувшій свободно въ Петербург посл изгнанія, естественно долженъ былъ тотчасъ же испытать то, что было немыслимо въ ссылк. Вскор же по прізд своемъ, встртивъ на одномъ вечер блестящую красавицу-иноземку, графиню Скабронскую, заговорившую съ нимъ вдобавокъ по-нмецки, Фленсбургъ быстро, какъ юноша, почти также, какъ и Шепелевъ, страстно влюбился въ Маргариту.

Къ его чувству примшивался однако, разсчетъ или соображеніе, что эта иноземка, равно говорящая хорошо по-нмецки и по-русски, красавица, умная и тонкая кокетка, можетъ быть великимъ подспорьемъ для всякаго человка, мечтающаго о блестящей каррьер.

Фленсбургъ узналъ, что мужъ красавицы долженъ умереть не нын — завтра, состояніе графа Скабронскаго было никому неизвстно и вс считали умирающаго Кирилла Петровича такимъ же богачемъ, какъ и его старикъ ддъ. Все это состояніе должно было, конечно, остаться вдов, да, кром того, у старика Іоанна Іоанновича не было никого наслдниковъ помимо той же красавицы внучки. И Фленсбургъ быстро и сердцемъ, и честолюбивымъ разсудкомъ влюбился въ эту красивую и умную иноземку.

Знакомство ихъ началось еще недавно, но Фленсбургъ энергично, упорно, дерзко ухаживалъ за ней. Они быстро сблизились и объяснились, но дале увреній въ любви Маргарита не давала ему сдлать ни шагу.

— Увидимъ! Посмотримъ, что мужъ? Онъ еще живъ! говорила она.

Мечтамъ Фленсбурга о будущей роли при двор его будущей жены не было конца. Онъ зналъ, что государь неравнодушенъ къ красот, что красивая, умная и ловкая женщина можетъ овладть имъ. И часто адьютантъ Жоржа мечталъ о томъ, какъ Петръ едоровичъ, безъ ума влюбленный въ Mapгариту Фленсбургъ, передастъ мужу своей возлюбленной все, что было когда-то въ рукахъ Миниховъ, Бироновъ и Волынскихъ.

Дйствительно, все, о чемъ мечталъ Фленсбургъ, было очень и очень возможно въ будущемъ. Для этого нужна была смерть графа Кирилла, а онъ уже былъ при послднемъ издыханіи. Для этого нужна была любовь Маргариты, а она, по убжденію Фленсбурга, любила его нсколько холодно, разсудочно, но все-таки на столько, что согласилась бы, овдоввъ, выйти за него замужъ.

Государь уже разъ видлъ Маргариту, былъ пораженъ ея красотой, собирался приказать ее представить государын и себ, но затмъ, вроятно, забылъ. Маргарита не имла права появляться при двор, и теперь ей негд было чаще видть государя.

Маргарита, съ своей стороны, не сомнвалась на счетъ Фленсбурга и его тайныхъ помысловъ. Она догадалась чуткимъ разумомъ кокетки и чуткимъ сердцемъ женщины. Фленсбургъ ей не очень нравился, но кокетничала она съ нимъ потому, что поняла также, какъ и Гольцъ, какое значеніе можетъ имть въ скоромъ времени этотъ адьютантъ принца Жоржа.

Но онъ былъ бденъ и разсчитывалъ на ея сотни тысячъ рублей, а у нея были только тысячи рублей долговъ. Маргарита знала, что въ самую ршительную минуту, когда она будетъ вдовой и свободна, Фленсбургъ, узнавъ о ея средствахъ, можетъ отказаться, а между тмъ, она будетъ ужь скомпрометирована въ глазахъ многихъ и особенно въ глазахъ дда. Въ своихъ мечтахъ и думахъ Маргарита приходила къ заключенію, что за Фленсбурга можно выйти замужъ только въ томъ случа, если иное, боле великое не дастся ей, ускользнетъ изъ ея рукъ, какъ несбыточная мечта. Покуда кокетка не выпускала изъ своихъ рукъ и какъ кошка играла съ Фленсбургомъ, не отпуская отъ себя, чтобы не потерять совершенно, и не позволяя ничего, кром клятвъ и увреній въ любви.

Когда старикъ ддъ примирился съ ней и просилъ покровительства за Орловыхъ, Маргарит стоило, конечно, сказать только одно слово Фленсбургу и онъ въ полчаса времени безъ труда убдилъ Жоржа выпустить Орловыхъ и тотчасъ привезъ Маргарит его приказъ объ освобожденіи братьевъ изъ-подъ ареста. Все это было дломъ одного вечера, но на этотъ разъ Фленсбургъ принесъ самую большую жертву своей возлюбленной. Онъ помогъ ей самъ спасти двухъ человкъ, которыхъ онъ ненавидлъ. И за это онъ, передавая ей приказъ принца, потребовалъ вознагражденія, жертву за жертву.

Маргарита, въ восторг отъ удачи, кокетливо, но и плутовато общала все. Но когда Орловы были на свобод, когда она снова вернулась домой и стала думать о новыхъ отношеніяхъ, въ которыя ей приходилось стать съ Фленсбургомъ, то ея красивое личико нахмурилось. Цлый вечеръ неподвижно просидла она, облокотясь обоими локтями на маленькій столикъ, гд лежали карты, бирюльки и шахматы.

Она спрашивала себя, любитъ ли она хоть немного этого шлезвигскаго дворянина, и въ глубин сердца сказался отвть положительный и ясный:

— Нтъ.

И не въ первый разъ уже сердце отвчало ей: нтъ. До своего замужества они никого не любила, а мужа любила три мсяца… и на особый ладъ. Душа ея была тутъ ни при чемъ… Когда-то, до встрчи съ Скабронскимъ, она была продана теткой за деньги старому некрасивому магнату венгерцу. Черезъ годъ смерть избавила ее отъ него и она, получивъ по завщанію довольно большую сумму, быстро прожила ее, ведя въ Вн жизнь самую безпечную, веселую, пустую, но не распущенную и не безнравственную. Она все любила: и карты, и верховую зду, и охоту, и балы, и всякія зрлища, но при этомъ, она никого не любила, никого не встрчала, кого бы могла полюбить.

Молодой, полурусскій вельможа понравился ей слегка. Онъ явился въ ту минуту, Когда Маргарит захотлось пристроиться, выйти замужъ, имть деньги и титулъ. И она разочла, что графъ Скабронскій наиболе подходящая для этого личность. И его въ сущности она сначала старалась полюбить душою, но напрасно. Каковъ можетъ быть или долженъ быть тотъ человкъ, которому она отдастся и тломъ, и душою, Маргарита все еще не знала… ‘Можетъ быть, такого и на свт нтъ’, думалось ей иногда и становилось даже грустно.

Теперь, когда она вспоминала о своей поздк на ротный дворъ, объ эффектной передач приказа принца, въ ея воображеніи мелькнула фигура юноши, почти ребенка. Онъ вдругъ явился въ ея воображеніи, какъ живой.

Когда она увидала въ воротахъ это молодое, чрезвычайно красивое, синеокое лицо, изумленное, пораженное, въ нсколькихъ шагахъ отъ ея кареты, она узнала сразу спасеннаго ею въ овраг юношу. Но въ лиц, въ глазахъ его, на этотъ разъ, сказалось что-то, коснувшееся и ея самой. Страсть юноши, бурно бушевавшая въ немъ, огонь, вспыхнувшій въ немъ, видно заронилъ искру чего-то новаго, еще незнакомаго дотол, въ сердце кокетки. Неужели же она способна полюбить этого полуребенка? Конечно, нтъ! Но въ немъ есть что-то, чего она не встрчала еще.

Такъ или иначе, но образъ этого юноши застилаетъ въ ея голов фигуру самодовольнаго Фленсбурга. Отъ этого юноши, отъ его страстнаго взора будто пахнуло на нее весной. Чистое, хорошее чувство шевельнулось теперь на глубин ея сердца. Смерть мужа, овладніе ддомъ, игра съ Фленсбургомъ… наконецъ, осуществленіе тайной, но почти невроятной мечты — это все само по себ, это одна сторона жизни, житейская, мелкая, низкая… A онъ, этотъ юноша, само собой… Другая сторона жизни!.. Это иная, полная, чудная чаша, до которой она еще не касалась губами, а, между тмъ, хотла бы выпить до дна!

VII.

Фленсбургъ, посл своей жертвы, принесенной для графини, былъ уже у нея два раза, но она не приняла его подъ предлогомъ болзни.

Маргарита хотла отсрочить объясненіе. Она раскаявалась теперь, что, увлекаясь желаніемъ похвастать передъ ддомъ своимъ значеніемъ, спасла совершенно постороннихъ людей и теперь очутилась въ тяжеломъ положеніи относительно Фленсбурга. Онъ, очевидно, являлся за уплатой долга.

Фленсбургъ, конечно, понялъ, что Маргарита не хвораетъ, и написалъ красавиц, что изъ крайней необходимости видться съ нею по важному длу онъ убдительно проситъ принять его.

Маргарита, по невол, отвчала согласіемъ, но въ ожиданіи его посщенія стала придумывать, какъ избавиться и отсрочить ихъ объясненіе. Она взяла стулъ и сла у окна, чтобы видть, когда Фленсбургь подъдетъ. Еще ничего не успла она придумать, когда къ ней вошелъ, спустившійся сверху, докторъ, лечившій мужа.

‘Задержу его подоле у себя. При постороннемъ объясненіе невозможно’, догадалась Маргарита и любезно встртила доктора.

Докторъ Вурмъ, уже пожилой, лтъ пятидесяти, былъ еще человкъ бодрый и свжій, хотя съ сдой головой, но безъ единой морщинки на лиц, съ румянцемъ во всю щеку, а по движеніямъ казался еще совершенно молодымъ человкомъ. Правильная до педантизма жизнь при помощи медицины, которую онъ зналъ хорошо, позволила ему до пятидесяти лтъ сохранить свжесть силъ и наслаждаться какъ бы второю юностью.

Вурмъ пользовался извстностью и уваженіемъ въ столиц, не смотря на дйствительно незавидное положеніе всякаго доктора въ стран, гд за нсколько десятковъ лтъ передъ тмъ скоморохи, знахари и колдуны были во мнніи народа одного поля ягоды и довольствовались почти одинаковымъ общественнымъ положеніемъ. Вурмъ былъ первый докторъ, который въ Петербург поставилъ себя на равную ногу съ высшимъ обществомъ и придворнымъ кругомъ, и, конечно, онъ былъ вдесятеро образованне и благовоспитанне многихъ сановниковъ. Онъ лечилъ всю знать въ Петербург, лечилъ и покойную императрицу. Нажитое состояніе позволило ему теперь имть такую обстановку, при которой онъ окончательно сравнялся со многими дворянами средней руки. Вурмъ, съ самаго прізда Скабронскихъ въ Петербургъ, началъ лечить Кирилла Петровича, но въ то же время и ухаживалъ за красавицей Маргаритой.

— Ну, что же, докторъ? Какъ? выговорила Маргарита, по-нмецки, предлагая, быть можетъ, уже въ тысячный разъ этотъ вопросъ, касавшійся больного мужа.

Вурмъ давно зналъ, что этотъ вопросъ красавицы не значилъ: Что-жъ, не лучше ли? а значилъ, напротивъ: Что-жъ, хуже ли, наконецъ? И, какъ всегда, онъ пожалъ плечами, лукаво улыбаясь, и сталъ смотрть прямо въ глаза молодой женщин, очевидно любуясь ею.

— Что-жъ вы молчите?

— Все то же, графиня, еле дышетъ. Надо ждать… скоро.

— Надо ждать! Да вдь вы мн это ужь цлую зиму повторяете. Ей-Богу, мн уже…

И Маргарита запнулась и сердито отвернулась къ окну. Вурмъ, все также усмхаясь, спокойно ползъ въ карманъ, досталъ табакерку и протянулъ ее Маргарит.

— Не угодно ли?

Маргарита обернулась, взяла маленькую щепотку изъ протянутой къ ней табакерки, но снова отвернулась къ окну. Она соображала о томъ, чмъ задержать доктора, чтобы онъ своимъ присутствіемъ помшалъ объясненію съ Фленсбургомъ.

Вурмъ, между тмъ, взялъ стулъ, пододвинулся ближе въ Маргарит и взялъ ее безцеремонно за руку, подъ предлогомъ попробовать ея пульсъ.

— Все глупости, выговорила кокетка, но руки не приняла.

— Нтъ, не глупости, а лихорадка. Пуль-съ все не ровенъ. Да и какъ ему быть ровнымъ у двадцатилтней красавицы, полувдовы, упрямой, не хотящей однимъ словомъ измнить свое положеніе, сдлаться свободной птичкой. Если существованіе графа продлится еще годъ, то бдная пташка совсмъ захиретъ и сдлается больна опасне, чмъ онъ. Все это выговорилъ Вурмъ почти шопотомъ, съ усмшкой на губахъ и не спуская глазъ съ красиваго профиля паціентки.

— Если бы это одно слово было легкое, отозвалась Маргарита,— то я бы давно его сказала. Но на такое слово не только у меня не хватитъ храбрости, но и у васъ не хватитъ мужества для исполненія…

— Попробуйте, испытайте, серьезно шепнулъ Вурмъ.

— Испытать? Спасибо… Я знаю отлично, что вы можете сдлать то, что длается во всей Европ, длается сплошь-и-рядомъ. Всякій медикъ можетъ дать такого зелья, отъ котораго больной отправится на тотъ свтъ, и никто не удивится и знать не будетъ. Особенно, когда больной годъ умираетъ и вс ждутъ. Но къ чему брать преступленіе на душу? Зачмъ? Чтобы сдлать свое положеніе еще невыносиме? Давайте говорить откровенно, докторъ… Общее обоимъ преступленіе сдлаетъ меня ни вки вчные вашей рабой. Преступленіе?! Чтобы вы знали за мной тайну! Могли бы длать со мной что угодно! Хотя бы даже заставить за себя выйти замужъ. Нтъ, докторъ, я не на столько глупа. Да авось онъ и самъ скоро умретъ.

Докторъ пересталъ ухмыляться, медленно поднялся съ мста и взялъ шляпу и палку.

— Куда же вы? Я васъ прошу остаться, сейчасъ прідетъ одинъ гость, вы его знаете — Фленсбургъ. И мн бы хотлось, чтобы вы остались.

— Зачмъ? Чтобы помшать ему говорить съ вами тоже откровенно. О чемъ-нибудь иномъ, конечно! догадался тонкій медикъ, изучившій давно характеръ графини.

— Положимъ, что и такъ…

— Нтъ, извините, вы мн не дали права играть около васъ роль врнаго пса, охраняющаго васъ отъ разныхъ назойливыхъ обожателей. Дайте мн его и тогда другое дло,— недовольнымъ, голосомъ выговорилъ Вурмъ съ замтнымъ оттнкомъ досады и раздраженія.

— Дать право? Какое?! Повелвать мною? усмхнулась красавица.

— Честь имю кланяться вашему сіятельству, оставляя поле для господина Фленсбурга. Вотъ и онъ, легокъ на помин! сказалъ Вурмъ, глянувъ въ окно.

Въ эту минуту Фленсбургъ, дйствительно, подъхалъ къ дому. Офицеръ и докторъ встртились въ прихожей, холодно поздоровались. Оба чуяли, что хотя положеніе ихъ совершенно разное, но тмъ не мене они соперники и каждый невольно считалъ своего противника боле счастливымъ, чмъ онъ. Вурмъ завидовалъ Фленсбургу и былъ убжденъ, что Маргарита, овдоввъ, выйдетъ за него замужъ, если онъ самъ не съуметъ поймать ее въ свою западню, Фленсбургъ, напротивъ, ревновалъ и смущался мыслью, что Маргарита позволяетъ ухаживать за собой пятидесятилтнему человку, да вдобавокъ еще знахарю.

Когда Фленсбургъ двинулся въ гостиную, Маргарита уже сидла на другомъ мст. Два стула, близко поставленные одинъ около другого, остались у окна. Но Маргарита сообразила это слишкомъ поздно, онъ уже вошелъ.

Когда она увидала подъхавшаго Фленсбурга, то смутилась предстоящимъ объясненіемъ, съ тхъ поръ прошло едва ли дв минуты, а Фленсбурга встртила уже не смущенная женщина, а гнвная и отчасти разсянная. Эти быстрые переходы были отличительной чертой характера молодой женщины. Она оробла, когда онъ подъхалъ, затмъ разсердилась на собственную свою робость и спросила себя:

— Да какое же право иметъ онъ смущать меня, небоявшуюся и небоящуюся никого? Что за важное дло исполнить женскій капризъ и освободить изъ-подъ ареста двухъ шалуновъ офицеровъ? Вдь не грабителей и не убійцъ просила она освободить.

И вдругъ, при мысли о грабителяхъ, ей вспомнился случай въ овраг. И юноша, спасенный ею, снова ясно предсталъ предъ ней… Въ ту минуту, когда Фленсбургъ входилъ въ гостиную, гордо и важно подходилъ къ ней и протягивалъ руку, Маргарита смотрла на него какъ бы сквозь фантазму, т. е. сквозь рисовавшійся въ ея воображеніи образъ юноши. Лицо ея, вроятно, было черезъ-чуръ задумчиво и разсянно, потому что Фленсбургъ, опускаясь около нея на кресло, вымолвилъ по-нмецки:

— Что съ вами? Вы, дйствительно, нездоровы, я думалъ вы отговариваетесь болзнью, чтобы не видать меня и отсрочить уплату долга.

И вдругъ Маргарита, сама не знай почему, оскорбилась и этими словами, и тономъ голоса.

— Какой долгъ? Что вы хотите сказать? сухо вымолвила она.

Фленсбургъ догадался, что молодая женщина просто не въ дух, раздражена чмъ-нибудь, или наконецъ, дйствительно немного хвораетъ, или капризничаетъ. И онъ сообразилъ, что въ настоящую минуту не надо раздражать или дразнить капризнаго ребенка.

— То, что я хочу сказать, вы отлично понимаете, но если вы сегодня не расположены бесдовать объ этомъ, то отложжмъ. Скажите, что онъ?

И Фленсбургъ поднялъ брови, какъ бы показывая на верхній этажъ.

— Ничего, слава Богу! Gott sei dank!

Фленсбургъ разсмялся.

— Это прелестно! вы славословите Господа за то, что онъ еще живъ.

— Ну что-жъ! вспыхнула Маргарита.— Да, Конечно. Его смерть будетъ для меня не несчастіемъ, но во всякомъ случа поставитъ меня въ самое затруднительное положеніе среди цлой кучи дерзкихъ и незванныхъ волокитъ.

— Э-э, да вы сегодня совсмъ нездоровы, сухо выговорилъ Фленсбургъ и поднялся.— Хотите, давайте лучше молчать и играть въ шахматы или бирюльки, можетъ быть, у васъ пройдетъ все. Прикажете, я принесу изъ той комнаты?

— Та комната — моя спальня.

— Я это знаю, но, кажется, память вамъ измняетъ. Мы еще недавно играли въ карты въ этой новой спальн.

— Да, помню, и это дало вамъ право на дерзкія выходки, позволило вамъ что-то такое вообразить, зазнаться, какъ восемнадцатилтнему юнош, которому женщина дала поцловать свою руку.

— Ну, вы совсмъ больны, вамъ надо лечиться, выговорилъ Фленсбургъ уже слегка вспыльчиво — прикажете, я сейчасъ заду съ Вурму и пошлю его къ вамъ. Вы побесдуете съ нимъ немного, вотъ такъ, на этихъ стульяхъ, можетъ быть все и пройдетъ.

Фленсбургъ, презрительно усмхаясь, показалъ на два стула, оставшіеся у окна.

Маргарита слегка зарумянилась, подняла голову и красивые глаза ея блеснули ярче.

— Вотъ что значитъ такъ должно жить въ ссылк, въ маленькомъ городишк этой варварской земли, произнесла она тихо, но рзко:— можно потерять благовоспитанность. Вы говорили мн часто о томъ, какъ петербургская молодежь, въ род Орловыхъ, дерзка, груба, даже нахальна съ женщинами. Я принимала цалмейстера Орлова въ этой самой комнат и дрожала отъ страха, что онъ меня прибьетъ. Но кром самой утонченной вжливости, я ничего отъ него не видала. A шлезвигскій дворянинъ, хотя, конечно, не изъ высшей знати,— усмхнулась Маргарита,— сталъ способенъ оскорблять женщину.

Фленсбургъ какъ-то странно дернулъ головой, смрилъ сидящую молодую женщину съ головы до пятъ и выговорилъ тоже тихо:

— Не спорю, можетъ быть, высшее чешское дворянство, къ которому вы по рожденію имете честь принадлежать, боле благовоспитанно, чмъ шлезвигское мелкое дворянство.

Маргарита быстро встала и молча двинулась къ дверямъ спальни, но вдругъ она обернулась и, сдлавъ граціозный реверансъ, какъ бы въ минуэт, съ злобной усмшкой на лиц, вымолвила почти надменно:

— Я, господинъ офицеръ, все-таки по мужу графиня Скабронская… которая проситъ теперь выдти отсюда и боле здсь не появляться… будущаго кабинетъ-министра или регента россійской имперіи.

И графиня скрылась за дверью своей спальни.

VIII.

Эти слова какъ бы ошеломили Фленсбурга. Свои честолюбивыя мечты онъ не высказывалъ никому и думалъ, что никто тайны его не только не знаетъ, но и предполагать не можетъ. Онъ встрепенулся весь отъ намека Маргариты. Первая забота его была о томъ, чтобы вспомнить, не сказалъ ли онъ когда либо ей самой какое-нибудь неосторожное слово, которое могло дать ключъ къ разгадк его сокровенной тайны. Но память врно подсказывала, что ‘нтъ’. Фленсбургъ былъ слишкомъ уменъ, дальновиденъ и остороженъ на словахъ, какъ и на дл, чтобы сдлать подобную ошибку.

Въ ту минуту, когда дверь захлопнулась за хозяйкой дома, ему пришлось, конечно, ухать, но разстаться, поссориться окончательно и не видаться съ Маргаритой ему было невозможно, а при такихъ обстоятельствахъ даже опасно.

На другой же день Фленсбургъ снова явился съ графин и, безъ доклада войдя къ ней, разсмялся, слъ въ кресло и указалъ хозяйк на другое. Маргарита, одумавшаяся за сутки, тоже усмхнулась.

— Довольно шутить, заговорилъ Фленсбургъ.— Простите меня, если вчера, найдя васъ не въ дух, я, вмсто того, чтобы успокоить, сталъ дразнить. Сядьте. У меня, дйствительно, есть до васъ дло, если не важное, то очень любопытное. Сядьте же, вдь я уже попросилъ прощеніе.

Маргарита почти рада была такому обороту бесды и молча тотчасъ сла.

— Одинъ сановникъ, нерусскій,— началъ Фленсбургъ, улыбаясь,— но тмъ не мене очень важное лицо, конечно боле важное, чмъ теперь Разумовскій или Воронцовъ, проситъ чести съ вами познакомиться, проситъ позволенія пріхать къ вамъ. Это — прусскій посланникъ, баронъ Гольцъ.

Маргарита подняла на Фленсбурга изумленные глаза.

— Да, не удивляйтесь, Гольцъ хочетъ съ вами познакомиться. Разумется, онъ также, какъ и мы вс гршные, тотчасъ же влюбится въ васъ, начнетъ ухаживать и тогда — улыбнулся Фленсбургъ — мелкимъ шлезвигскимъ дворянамъ и подавно надо будетъ отступить и обратиться въ постыдное бгство. Но онъ проситъ меня объ этомъ знакомств и я не имю никакого права отказать ввести сюда новаго соперника. И такъ позволите ли вы привезти его?

— Это не можетъ быть вопросомъ…. но я не понимаю, зачмъ я ему нужна.

Фленсбургь пожалъ плечами.

— Онъ любимецъ короля, присланъ сюда для крайне важнаго дла и поэтому не ограничивается тмъ, что желаетъ понравиться государю и всмъ сановникамъ. Онъ желаетъ понравиться всему обществу, желаетъ въ числ самыхъ умныхъ членовъ петербургскаго общества найти себ, такъ сказать, помощниковъ въ своемъ дл.

Маргарита снова удивленнымъ взоромъ посмотрла на Фленсбурга.

— Дло Гольца — заключеніе выгоднаго мира и крпкаго союза. Это ни для кого не тайна.

— Что жъ я при этомъ?

Фленсбургь снова пожалъ плечами.

— Я не знаю, графиня. Но вы жили въ Версал и знаете, какая роль выпадаетъ иногда на долю молодой красавицы и что она можетъ сдлать, когда властвуютъ и могущественны разные глупые и влюбчивые люди.

— Но въ Петербург такихъ нтъ,— отозвалась Маргарита,— или мало…. И я ихъ не знаю!…

Фленсбургъ не отвчалъ. Наступило краткое молчаніе и затмъ офицеръ поднялся съ мста.

— Мое дло — выполнить порученіе или просьбу…. Ну-съ, надюсь, что наша вчерашняя маленькая ссора была шутка и не будетъ имть никакихъ послдствій. Не правда ли? выговорилъ онъ неувренно и протягивая руку.

— Это будетъ зависть не отъ меня, а отъ васъ, произнесла кокетливо Маргарита.— Возьмите примръ съ господина Орлова, т. е. обращайтесь такъ же съ женщинами, какъ онъ, и тогда ничего подобнаго не повторится.

Фленсбургъ невольно разсмялся.

— Wunderbar! Я буду учиться благовоспитанности у казарменнаго и трактирнаго буяна, который, быть можетъ, никогда не умывается и стъ руками. Это прелестно! Спасибо, что, по крайней мр, разсмшили на прощаніе. A все-таки, графиня, такой глупости, какую вы заставили меня сдлать, я въ другой разъ для васъ не сдлаю. Принцъ всякій день повторяетъ, что онъ отъ меня не ожидалъ подобной выходки. Я два мсяца слдилъ за ними и совтовалъ принцу ихъ выслать изъ столицы, подозрвая за ними нчто большее, чмъ трактирное буйство и шалости. A затмъ я же попросилъ принца ихъ выпустить. Кром того, я долженъ вамъ сказать, что государю извстно, кто подъзжалъ къ ротному двору и кто отдалъ приказаніе. И принцу, и государю это показалось неумстнымъ. Государь знаетъ, что я просилъ принца, что вы просили меня, что васъ просили Орловы и если вы будете у него на дурномъ счету, то вина не моя. Когда позволите мн снова быть у васъ? кончилъ Фленсбургъ, наклоняясь.

Маргарита стояла смущенная его словами.

— Ахъ, право не знаю, выговорила она вдругъ и закрыла лицо руками.— Все это такъ глупо, такое ребячество! Я чувствую, что длаюсь все глупе всякій день! До свиданія, я вамъ дамъ знать. И Маргарита быстрымъ движеніемъ открыла вспыхнувшее лицо и протянула ему об руки.

Фленсбургъ выронилъ на полъ свою шляпу, взялъ об такъ мило и ребячески протянутыя руки и сталъ цловать ихъ.

— Да! Вы ребенокъ, капризный ребенокъ, вымолвилъ онъ и, снова выпрямившись, онъ тихо потянулъ ее за руки, потомъ взялъ ихъ въ одну руку, а свободная рука его скользнула вокругъ бюста молодой женщины. Лицо его, слегка смущенное, близилось къ ея лицу.

— Маргарита! шопотомъ произнесъ онъ съ оттнкомъ вопроса въ голос.

Но графиня вдругъ отступила на шагъ, слегка оттолкнула его и вымолвила:

— Нтъ. Въ этомъ дом есть умирающій. Пускай его умретъ, тогда…. увидимъ.

— Но это капризъ, тихо выговорилъ Фленсбургъ.

— Нтъ. Да, наконецъ, кром того…. Маргарита запнулась, потомъ вдругъ весело разсмялась, отняла руки и вымолвила:

— Прежде выучитесь безгласному повиновенію. Я всегда ненавидла людей съ характеромъ, всегда любила овечекъ въ мужскомъ образ. Если любите, то переродитесь, а главное,— снова весело разсмялась она,— главное, господинъ бывшій ссыльный, вспомните уроки, полученные на родин, и снова станьте вжливы съ дамами.

Фленсбургь постоялъ нсколько минутъ молча, потомъ, увидя свою шляпу на полу, поднялъ ее и наконецъ произнесъ:

— Все тоже, всегда, везд. Кокетство и глупая игра. На сколько я отношусь искренно, на столько вы шутите. Скажите мн, наконецъ, серьезно, въ послдній разъ: когда этотъ, тамъ, умретъ — выскажетесь вы? Или эта игра будетъ продолжаться и посл его смерти?

— Да. Тогда я высважусь! такимъ страннымъ голосомъ отвтила Маргарита, что совершенно нельзя было понять, шутитъ она, или говоритъ серьезно, или, наконецъ, умышленно отвчаетъ двусмысленностью.

Фленсбургъ нетерпливо пожалъ плечами и, выговоривъ сухо: ‘До свиданія’, вышелъ изъ горницы.

— Какая чепуха! произнесла тихо Маргарита ему вслдъ. Dumm! Dumm! Dumm!… И вс вы таковы….

Она простояла нсколько минутъ, не двигаясь съ мста и озабоченная новой мыслью. Она искала сравненія и, вдругъ найдя его, громко разсмялась.

— Да, похожъ! Удивительно похожъ!… воскликнула она.

Въ эту минуту въ гостинную влетла Лотхенъ, какъ всегда улыбающаяся и веселая.

— Я думала, онъ никогда не удетъ! затараторила нмка. — И посмотрите что значитъ провести столько часовъ съ возлюбленнымъ! У васъ сіяющее лицо, счастливые глаза, райская улыбка!…

— Лотхенъ,— смясь, выговорила графиня,— скажи мн, какъ по твоему, на что похожъ лицомъ господинъ Фленсбургъ? Не правда ли…. это датскій бульдогъ?

Лотхенъ замерла на мст, какъ пораженная громомъ.

— Такъ онъ не былъ вашимъ…. заговорила Лотхенъ и запнулась.

— Любовникомъ? разсмялась Маргарита.— Говори прямо.

— Ну да, онъ не былъ никогда?

— Никогда.

— И не будетъ?

— Не будетъ.

— Ахъ Grfin, liebe Grfin! запрыгала на мст Лотхенъ.— Ахъ, какъ я счастлива!

— Но кто жъ тогда будетъ? воскликнула она снова.— Ддушка?

— Да, Лотхенъ, но съ условіемъ: ты мн покажешь примръ. Я посл тебя….

И об женщины начали такъ громко хохотать, что больной, дремавшій на верху, проснулся, открылъ глаза и тяжело вздохнулъ.

Этотъ постоянный хохотъ внизу, которымъ его будто провожали ежедневно на тотъ свтъ, дйствовалъ на него теперь невыносимо больно и уже раза два вызывалъ на глаза его слезы.

IX.

Шепелевъ самъ не зналъ, что съ нимъ длается за послднее время. Онъ перемнился, похудлъ и поблднлъ.

Болзнь его, однако, состояла только въ томъ, что онъ и день, и ночь на-пролетъ думалъ о графин Скабронской. Разумется, онъ смутно понималъ, что влюбленъ со всмъ пыломъ страсти своихъ двадцати лтъ, хотя и сознавалъ какъ безсмысленно, глупо, даже дерзко влюбиться въ такую блестящую красавицу изъ высшаго столичнаго круга. Между нимъ, рядовымъ, и ею была цлая пропасть.

Юноша, только-что поступившій въ ряды гвардіи, былъ почти безъ всякихъ средствъ, благодаря раззорившемуся отцу, и безъ всякой протекціи, благодаря неожиданной смерти Шувалова, на покровительство котораго надялась его мать, снаряжая сына на службу.

Шепелевъ былъ на столько образованъ и благовоспитанъ, на сколько могъ быть юноша изъ старой дворянской семьи, слегка захудалой, но еще недавно пользовавшейся большими средствами. До появленія въ Петербург онъ жилъ съ матерью въ Калуг. Лто проходило въ большой и красивой усадьб съ большимъ количествомъ дворни, исполнявшей вс прихоти барича, такъ какъ онъ былъ единственное и возлюбленное чадо барыни-вдовы. Зимы проводились въ город Калуг, гд все общество было или дальней родней, или друзьями изъ рода въ родъ. У матери его было много пріятельницъ и, благодаря ея вдовству, общество, собиравшееся у ней зимой и гостившее у нея лтомъ въ вотчин, было исключительно женское. Все это были тетушки, двоюродныя сестры, племянницы и, наконецъ, пріятельницы. Совершенно случайно маленькій Митя, съ тхъ поръ, какъ помнилъ себя, былъ постоянно окруженъ женщинами всхъ лтъ и возрастовъ и вс он равно баловали его.

Вслдствіе этого въ юношескіе года оказалась одна странность въ его характер. Женщина,— старуха ли, молодая ли двушка,— была для него свой братъ и онъ никогда не стснялся, не смущался и не роблъ никакой барыни. Напротивъ того, не только сорокалтній сановникъ, но всякій даже молодой человкъ, появлявшійся въ дом матери или встрчаемый гд либо, ставилъ его въ неловкое положеніе. Какъ юноша, выросшій въ обществ мужчинъ, конфузится обыкновенно передъ какой-нибудь свтской кокеткой, случайно оставшись съ ней наедин, такъ Шепелевъ конфузился всякой мужской компаніи, въ которую случайно попадалъ.

До прибытія въ Петербургъ юноша не зналъ, что такое быть влюбленнымъ, именно потому, что слишкомъ много было вокругъ него всякаго рода молодыхъ двушекъ и женщинъ, и на всхъ ихъ глядлъ онъ какъ на товарищей. И, наоборотъ, одинъ молодой офицеръ, захавшій на побывку въ Калугу, блестящій петербургскій гвардеецъ, обошедшійся съ юношей очень ласково, побдилъ его сердце. Шепелевъ плакалъ, когда офицеръ ухалъ, и въ немъ осталось въ нему такое чувство, какое могло быть только первою любовью.

Поселившись теперь у незнакомаго человка, считавшагося дядей, въ сущности грубаго, хотя добраго и сердечнаго человка, Шепелевъ чувствовалъ себя такъ же неловко въ этой обстановк солдатъ и офицеровъ, вамъ другой юноша, выпорхнувшій изъ-подъ крылышка матери, чувствовалъ бы себя среди сотни блестящихъ свтскихъ красавицъ. Мужская среда не была его средой и онъ тяготился ею.

Какимъ образомъ и почему красивая незнакомка, спасшая его въ овраг, могла такъ быстро завладть его разумомъ и всмъ его существомъ, онъ самъ не зналъ. Правда, она красавица. Но вдь онъ не сказалъ съ ней и трехъ словъ! Да и мало ли видалъ онъ красавицъ.

Акимъ Акимычъ безпокоился, руками разводилъ, видя перемну въ племянник и, не понимая, что съ нимъ длается, заставлялъ юношу нсколько разъ пить липовый цвтъ и обтираться французской водкой съ уксусомъ и съ хрномъ.

Шепелевъ, чтобы отвязаться отъ приставаній дяди, продлывалъ все это, печально усмхаясь и думая:

‘Да, кабы черезъ французскую водку, хрнъ, да черезъ липовый цвтъ можно было познакомиться съ этой графиней Скабронской, такъ я бы, пожалуй, нсколько бочекъ его выпилъ’.

И дйствительно мысль о томъ, чтобы познакомиться съ блестящей красавицей, не покидала его ни на минуту. Другой не ршился бы никогда и подумать объ этомъ, другому показалось бы оно нелпымъ и невозможнымъ. Но юноша, выросшій среди всякихъ женщинъ, не смущался. Онъ не боялся, что не будетъ знать, что сказать этой красавиц и какъ вести себя.

Черезъ нсколько дней Шепелевъ надумался, что надо какъ можно боле заводить знакомствъ въ Петербург, начавъ съ офицеровъ полка и ихъ семействъ. Тогда гд-нибудь да удастся повстрчать графиню. И онъ началъ знакомиться. Благодаря своей красивой вншности, какой-то женственной граціи и скромности, послдствій женскаго воспитанія и женской среды, онъ былъ принятъ повсюду ласково и охотно.

Но какъ нарочно вс семейства, въ которыя появлялся онъ, не имли ничего общаго и были незнакомы съ графиней Скабронской. У одной изъ петербургскихъ львицъ она бывала часто, но это была знаменитая Апраксина, пріятельница того же Орлова, а познакомиться ближе съ Орловымъ онъ не могъ. Дядя Квасовъ и слышать объ этомъ не хотлъ, за его короткій визитъ къ нимъ онъ цлую недлю бранилъ и попрекалъ племянника.

— Нешто это компанія для тебя? говорилъ Акимъ Акимычъ — Орловы картежники, буяны, головорзы. Не нын завтра они въ острог будутъ.

Чувствуя, что онъ одинъ не добьется ничего, Шепелевъ, видаясь часто съ Державинымъ, единственнымъ своимъ пріятелемъ, ршился искренно признаться ему во всемъ.

Такой же юноша, какъ и онъ, Державинъ давно замтилъ, что ученикъ сталъ плохо учиться по нмецки, разсянъ и печаленъ, задумчивъ и блденъ. Но Шепелевъ въ своемъ пріятел не нашелъ никакой поддержки. Державинъ отнесся къ исповди пріятеля хладнокровно.

Жизнь Державина была совершенно иная. Онъ бился, какъ рыба объ ледъ. Солдатки перестали заказывать ему свои писули и грамотки и ему снова пришлось, какъ простому рядовому, безъ протекціи, исполнять разныя тяжелыя работы, снова пришлось браться за метлу и лопату, участвовать въ тхъ партіяхъ, которыя назначались копать канавы по городу и очищать дворы сановниковъ.

Когда Шепелевъ явился однажды въ каморку своего друга снова плакаться о своей судьб, то нашелъ Державина сидящимъ на своемъ сундучк съ головой, опущенной на руки.

— Что ты? Или голова болитъ? спросилъ Шепелевъ.

— Да, есть малость, но это не лихъ. A лихъ вотъ что — сломаетъ меня эта жизнь. Не зналъ я, что, надвъ эту аммуницію, попаду въ дворники. Сегодня опять восемь часовъ Фонтанку копали. Спину не разогнешь, руки и ноги — какъ деревянныя, болитъ все, везд.

Дйствительно, за это время Державинъ тоже слегка похудлъ, но по причинамъ, совершенно противоположнымъ, нежели Шепелевъ.

— Надо это дло устроить, выговорилъ Шепелевъ.— Позволь, я попрошу моего дядю. Мало ли тутъ солдатъ, могутъ тебя избавить отъ гоньбы и работы.

Державинъ почему-то очень не любилъ Квасова и, конечно, за глаза и не при Шепелев, называлъ его ‘мужикъ-вахлакъ’ и именемъ, даннымъ ему ротою: ‘нашъ лшій.’

— Нтъ, Дмитрій Дмитріевичъ, не надо. Авось малое время протяну, а тамъ еще что Богъ дастъ. Вотъ что. Коли ты мн доврился прошлый разъ, то и я въ долгу не останусь и скажу теб о моемъ тайномъ и сокровенномъ намреніи. Я въ голштинцы перехожу.

Державинъ, знавшій въ какомъ общемъ презрніи у всхъ и какую ненависть возбуждаетъ во всхъ потшное войско государя, ожидалъ, что пріятель придетъ въ ужасъ. Но Шепелевъ, недавно самъ пріхавшій въ столицу и занятый сначала воинскими артикулами, а теперь своей красавицей, отнесся къ длу иначе.

— Ну что-жъ, вымолвилъ онъ,— хорошее дло, ты по-нмецки лучше нмца знаешь. Только вдь голштинцы вс пьяницы и буяны, да и сказываютъ, они не любятъ русскихъ, которые къ нимъ поступаютъ.

Державинъ передалъ Шепелеву, въ какомъ положеніи находится его дло. Старый знакомый, пасторъ Гельтергофъ, общался каждый день пригласить его къ себ, чтобы познакомить съ кмъ-нибудь изъ ротмейстеровъ голштинскаго войска. Переходъ его посл этого изъ преображенцевъ въ голштинцы могъ состояться очень легко.

Кром того, у него еще былъ другой выходъ — знакомство съ Фленсбургомъ, но, къ несчастію, онъ уже два раза былъ у адьютанта принца, но не засталъ его.

— Ну что жъ, все обстоитъ благополучно, вымолвилъ Шепелевъ.— Это не то, что мое дло! Мн хоть помирай!..

— Отчего? воскликнулъ Державинъ.

— Да вдь знаешь отчего, выговорилъ Шепелевъ, потупляясь.

— Ахъ, эта красотка-то, графиня-то! Эхъ, братъ, вотъ то-то и есть! вздохнулъ Державинъ и закачалъ укоризненно головой.— Вотъ оно что! Всегда такъ-то. И теперь, да и прежде, въ Казани, замчалъ я завсегда, какъ вашъ братъ барченокъ, сытый, обутый, одтый, блажитъ и уродничаетъ. Не сердись на меня, голубчикъ. Я тебя люблю, а все жъ скажу: съ жиру ты бсишься. Просторная у тебя горница у дяди, столъ готовый, на работы не ходишь, на часы тебя тоже ставятъ разъ въ недлю, да и то въ особыя мста, къ принцу или какому фельдмаршалу. Вотъ ты отъ нечего длать и выискалъ себ горе! A вотъ съ примру, поломалъ бы ты спину да руки на Фонтанк, какъ я, такъ бы у тебя графиня-то эта выскочила бы живо изъ головы. Нтъ, братъ, ужь тутъ не до сновидній, какъ спину-то въ постели разогнуть не можешь и спишь, какъ мертвый, двнадцать часовъ, благодаря этой дворницкой экзерциціи. Что тамъ твои прусскіе артикулы, вотъ наша дворницкіе артикулы съ метелкой въ рукахъ… будутъ помудрене фридриховскихъ.

Шепелевъ въ душ искренно согласился съ пріятелемъ, чувствовалъ, что онъ правъ. Ему стало стыдно и онъ поспшилъ уйти.

Однако, первой его заботой было переговорить съ дядей, который могъ облегчить судьбу рядового Державина.

Но едва только Шепелевъ заикнулся о своемъ пріятел, какъ Акимъ Акимычъ началъ браниться:

— И не говори ты мн про этого хвастунишку, дрянь, выскочку. Вс у него дураки и невжи. Самъ онъ, вишь, все рыло въ пуху, а уже вс науки произошелъ! И перомъ, и карандашемъ, руками и ногами, писать и рисовать уметъ. Вс у него неучи. Ну вотъ, пускай, мужицкимъ дломъ и занимается.

Шепелевъ сталъ было просить дядю, но Квасовъ и слушать не хотлъ.

— Ни-ни. Ты, порося, ничего не смыслишь. Кого жъ гонять, коли не эдакихъ? Чмъ же солдаты хуже его, а орудуютъ и лопаткой, и метелкой. Нтъ, голубчикъ, это у тебя дворянская кровь говоритъ, а у меня мужицкая. Ты этого не забывай.

— Дло не въ этомъ, дядюшка… заикнулся было Шепелевъ.

— Да, не въ этомъ, перебилъ его Квасовъ рзко, и, понюхавъ табаку съ присвистомъ, прибавилъ:— Главное дло въ томъ, что подлецъ — мальчишка. Ухъ, какой подлецъ! И въ тому еще выскочка! Видлъ ты, какъ онъ подъзжалъ въ тотъ разъ къ колбасникамъ-то нашимъ. И откудова взялся, изъ земли выросъ! Какъ бсъ передъ заутреней, вокругъ Фленсбурга увивался да разсыпался мелкимъ бисеромъ. Нтъ ужь, братъ, кто по-нмецки такъ чесать языкомъ уметъ, изъ того пути не будетъ. Ни-ни-ни… Не будетъ!! A коли ему у насъ тяжело, пускай въ голштинское войско переходитъ. Тамъ его за нмецкій хриплюнъ сейчасъ въ капралы произведутъ.

— Коли загоняете работой, такъ, пожалуй, и уйдетъ! сердито вымолвилъ Шепелевъ.

— Ну, ужь тогда онъ мн не попадайся въ голштинскомъ-то мундир, закричалъ Квасовъ.— Убью его изъ собственныхъ рукъ. Былъ у насъ въ полку этотъ срамъ, перешелъ уже въ голштинцы твой нареченный зятекъ, Тюфякинъ, да то совсмъ другое дло. Тотъ пріятель пріятеля пріятельницы. A если молодежь начнетъ бгать изъ россійскихъ полковъ, да длаться голштинцами, такъ это и свту конецъ. И, помолчавъ, Квасовъ прибавилъ ласкове:— A ты вотъ что, порося, брось-ка этого казанскаго нмца, что казанскую сироту изъ себя корчитъ. Не ходи къ нему. Этотъ тоже теб не товарищъ, почитай даже хуже Орловыхъ. Т головорзы, но народъ крпкій, все-таки россійскіе парни. Вонъ Державинъ-то передъ нмцемъ лебезитъ да ползаетъ, а Орловы, какіе ни на есть окаянные буяны, и все-таки, правду скажу, они нмца бьютъ. Дай имъ волю, они его совсмъ искоренили бы. Ну, и дай имъ Богъ за это здоровья и таланъ.

Квасовъ помолчалъ и, нюхнувъ снова, выговорилъ: — Ты, порося, изъ-подъ маменьки, изъ гнздышка выпорхнулъ… Ты не знаешь, что такое нмецъ. A я знаю… Вотъ много вдь на россійскомъ язык бранныхъ словъ… A эдакого слова, чтобы нмца достойно обозвать — нту!.. Вотъ теб Христосъ-Богъ,— нту!! Еще не выдумано!!.

Іоаннъ Іоанновичъ былъ изумленъ ‘финтомъ’ своей внучки, т. е. успшнымъ заступничествомъ за Орловыхъ. Вдобавокъ старикъ не зналъ, какимъ образомъ удалось Маргарит выхлопотать ихъ прощеніе. Старикъ много размышлялъ, но не могъ догадаться, гд и въ комъ сила внучки. Во всякомъ случа, онъ счелъ нужнымъ исполнить общаніе и перевелъ на ея имя одну вотчину.

‘Есть ходы при новомъ двор! думалъ онъ. Стало быть, надо къ этой цыганк въ дружбу войти. Вотъ и не плюй въ колодезь. A вдь я ужь наплевалъ.’

Кром того, послдняя бесда его съ молодой женщиной не выходила у него изъ головы. Холостякъ и брюзга поврилъ выдумк красавицы, что она въ близкихъ отношеніяхъ съ какимъ-то старикомъ. Подобныхъ примровъ въ столиц за послднее время было безъ числа. Одинъ изъ первыхъ вельможъ, покойный Петръ Ивановичъ Шуваловъ, подавалъ собой примръ придворнымъ Елизаветы, и его отношенія къ молодой красавиц Апраксиной были извстны всему городу. Старикъ Трубецкой, полицмейстеръ Корфъ, Тепловъ, и много старыхъ сановниковъ, пріятелей Іоанна Іоанновича, были и теперь зазорными примрами. Графиня Кейзерлингъ у генерала Корфа и красивая хохлушка Олеся Квитко у Теплова — предметы ихъ страсти, попеченій и большихъ расходовъ, были извстны всей столиц. Хохлушка была даже принята въ дом Разумовскихъ, а ‘Козырьлиншу’ знала въ лицо и боялась вся полиція гораздо больше, чмъ самого полицмейстера.

Именно одного изъ богатыхъ пріятелей сенаторовъ Скабронскій даже заподозрилъ теперь въ сношеніяхъ съ красивой внучкой, такъ какъ Маргарита была съ нимъ знакома давно.

‘Да. Вотъ лихъ…. Внучка! подумалъ, наконецъ, старикъ. Хоть и не родная, не настоящая, не дочка сына родного, а такъ себ, съ боку припека, жаромъ вздуло. A все внучка’….

И старый холостякъ задумывался довольно часто объ этихъ двухъ внезапныхъ открытіяхъ: о значеніи внучки при двор и о старик, ея пріятел.

— Какъ же это я прозвалъ! воскликнудъ онъ однажды, переставъ уже доказывать себ, что Маргарита ему внучка. Съ самаго ея прізда дурачился, въ себ не пускалъ, самъ не здилъ. Все, вишь, за свои карманы опасался…. A чортъ ли въ деньгахъ? Умрешь, все такъ останется! Монахамъ да холопамъ пойдетъ… Старый, ты, тетеревъ,— досадливо кончалъ Іоаннъ Іоанновичъ, зляся уже на себя. Право, тетеревъ! Токуешь на суку и не видишь ничего кругомъ.

Маргарита, посл освобожденія Орловыхъ, къ дду не похала, а послала только сказать человка, что просьба графа дда исполнена.

‘И знать не хочетъ! подумалъ старикъ. Востра цыганка! Нечего длать, поду благодарить ея цыганское сіятельство’. Но на первый разъ Іоаннъ Іоанновичъ не засталъ внучки дома и вернулся домой совсмъ не въ дух. Вообще, дворня графа замтила, что баринъ сталъ придирчиве, ворчливе и будто нравомъ неспокоенъ.

Въ тотъ день, когда Фленсбургь насильно заставилъ графиню себя принять, старикъ тоже собрался въ ней.

Въ ту минуту, когда Маргарита и Лотхенъ звонко хохотали, шутя на счетъ ддушки, онъ входилъ на крыльцо дома.

Люди Скабронскихъ, понимавшіе отлично значеніе участившихся посщеній графа-дда къ молодой барын, его единственной наслдниц, стали съ особеннымъ усердіемъ и предупредительностью кидаться на встрчу къ его карет и наперерывъ спшили высаживать старика и вводить по ступенямъ….

— Легче! Легче! ворчалъ графъ, по привычк всегда бранить прислугу.— Эдакъ крымцы только въ полонъ запорожцевъ берутъ. Того гляди ноги мн переломаете. Дома что ль барыня?

— Дома-съ.

— A Кирилла Петровичъ дома_, аль ужь выхалъ на тотъ свтъ? угрюмо и серьезно вымолвилъ Скабронскій, снимая шубу и на утвердительный отвтъ лакея прибавилъ: Дурни! Говорятъ: да-съ. A что, да-съ? Померъ? Ну, пошли, докладай.

Но Маргарита стояла уже на порог прихожей и, любезно улыбаясь, выговорила:

— Милости просимъ.

— А, хозяюшка. Ну что хозяинъ?

— Ничего, все тоже.

— Надо будетъ потомъ провдать и его, полюбоваться какъ себя отхватываютъ заграничнымъ житьемъ.

— A я собиралась къ вамъ сейчасъ.

— Не лги! Не собиралась! усмхнулся Іоаннъ Іоанновичъ, входя.— Ну, здравствуй, внучка-лисынка. Дай себя облобызать за ребятъ Орловыхъ. Спасибо теб.

Маргарита, внутренно смясь, подставила лицо подъ губы старика. Нагибаться ей не приходилось, такъ какъ головой своей она была ему по плечо.

— Я очень рада, ддушка, что могла вамъ въ пустяуахъ услужить.

— Какіе это пустяки! Теб разв?… Ну, сядемъ. Вертушуу эту прогони, показалъ Іоаннъ Іоанновичъ на Лотхенъ.— Ишь вдь егоза! воскликнулъ онъ, садясь на диванъ и, поднявъ свою толстую трость, погрозился на субретку.— Охъ, я бы тебя пробралъ. Будь ты моя, билъ бы трижды на день. Какая бы стала у меня шелковая.

— Я бы умерла съ перваго раза отъ такой палки! выговорила Лотхенъ, дерзко заглядывая въ глаза старика.

— Да, отъ такой палки можно…. разсмялась Маргарита.

— Тотъ разъ вы меня вотъ тутъ толкнули такъ, что у меня до сихъ поръ грудь болитъ! лукаво произнесла нмка.

— Ахъ мои матушки! Жалость какая! пропищалъ Скабронскій, будто бы передразнивая голосъ Лотхенъ.— Ну, убирайся въ свой шестовъ, курляндская стрекоза!

Лотхенъ, смясь и переглядываясь съ барыней, выскочила вонъ.

— Ишь вдь хвостомъ машетъ. По себ выискала и горничную. Вся въ тебя: верченная, заговорилъ Іоаннъ Іоанновичъ.— Порохъ-двка. Поди, небось, у нея обожателей — стая цлая, а?

Маргарита разсмялась.

— Да вдь и у тебя стая… Кром энтаго небось есть… Энтаго стараго, что денегъ даетъ на прожитокъ?

— Денегъ даетъ? Кто? изумилась Маргарита. Іоаннъ Іоанновичъ объяснился рзче.

Маргарита, давно забывшая свою выдумку про старика, въ котораго будто влюблена, раскрыла широко глаза.

— Какой старикъ? Что вы, ддушка?

— Такъ ты это надысь наплела? воскликнулъ Скабронскій страннымъ голосомъ.— Все выдумки? Ахъ ты, плутъ-баба!

Маргарита смутилась и не знала, что сказатъ, что выгодне, что нужне.

— Да, выдумка, но не совсмъ. Это все должно ршиться на дняхъ… но я… Видите-ли… Много новаго съ тхъ поръ. И я не знаю еще… что будетъ.

Скабронскій замолчалъ, не спуская глазъ съ внучки, и, наконецъ_? будто ршаясь на что-то, выговорилъ рзко:

— Денегъ теб надо?

— Денегъ? H — нтъ! Зачмъ…

— Дать теб денегъ? говорю я.

— Зачмъ? У меня есть.

— Ну, вотчину подарить доходную?

— Нтъ, зачмъ! Я не управлюсь.

— Ой, подарить! подмигивалъ ддъ.

— Да нтъ, не надо.

— Нтъ. Ну ладно. A я вотъ привезъ.

Гляди. Старикъ вынулъ изъ кармана огромную сложенную бумагу и передалъ внучк.

— На. Вотъ мы какъ! Бери! Да покажи потомъ: вы какъ? лукаво и загадочно выговорилъ Іоаннъ Іоанновичъ.

Маргарита взяла, развернула бумагу, но не поняла въ ней ни слова.

— Что это такое?

— Это дарственная. По сей грамот — ты владтельница вотчины въ триста душъ, кой я теб общалъ. Будешь съ нихъ теперь имть оброку боле тысячи рублей и до двухъ.

Заставивъ себ подробно все объяснить и разсказать, Маргарита поглядла старику въ лицо добродушно, но печально и затмъ вздохнула, опустивъ глаза на бумагу.

Это было сыграно и очень искусно.

‘Начинается игра въ кошку и мышку,— подумала она, внутренно смясь. Игра въ умную и молодую кошку съ старой и глупой крысой… Давно я ждала этого’.

Маргарита взяла бумагу за два края и быстрымъ движеніемъ разорвала ее на четыре части.’

— Что ты, что? ахнулъ Скабронскій.

— Уничтожаю то, что для меня обидно…

Изорвавъ бумагу на мелкіе клочки, она бросила ихъ на полъ и быстрымъ движеніемъ пересла на диванъ, гд сидлъ старикъ.

Взявъ его за об руки и наклоняясь лицомъ къ его лицу, она быстро заговорила ласково, глядя ему въ глаза.

— Вы добрый, хорошій… Но скажите… Вы думаете, деньги… Деньги! Деньги! Неужели все на свт отъ денегъ зависитъ? Вы вотъ богаты, мы раззорены. Мужъ умретъ — мн еще хуже будетъ, но я не горюю. Я сейчасъ найду мужа, какого пожелаю. И у меня будетъ опять большое состояніе, если я захочу… Но я не того хочу, не того… Не того я хочу!.. И голосъ Маргариты перешелъ въ шепотъ и сталъ дрожать.

— Знаете ли вы, чего я хочу?

— Ну, ну… смущался Іоаннъ Іоанновичъ и отъ голоса красавицы внучки и отъ близости странно-воодушевленнаго красиваго лица.

— Я хочу быть любимой. Любви я хочу. Я этого еще не знавала. Да! Ни разу, никогда. Мужъ меня не любилъ… Вы знаете, какую жизнь онъ велъ всегда. Я была сотая женщина въ его жизни. Онъ на меня смотрлъ такъ же, какъ и на всхъ своихъ прежнихъ наложницъ.

И Маргарита, все боле воодушевляясь, заговорила, какъ будто не видя старика, какъ бы забывшись и разсуждая сама съ собой… быстро, страстно, порывисто:

— Мн все равно, кто онъ будетъ. Нищій, не знатный,старый… уродливый даже, преступный, даже разбойникъ. Мн все равно… Но тотъ, который меня полюбитъ, какъ я этого хочу… за того я душу отдамъ, хоть на смерть пойду… И это будетъ такъ. Скоро будетъ. Какъ онъ умретъ — я найду этого человка!

И красавица вдругъ вскинула руки на плечи старика и прильнула лицомъ въ нему на грудь. Скабронскій ахнулъ, двинулся… Но въ ту же секунду Маргарита быстро встала, отошла къ окну и, повернувшись спиной въ дду, прислонилась лбомъ въ холодному стеклу. Это было ей необходимо, потому что она боялась за свое лицо, боялась, что выдастъ себя и свою игру.

Старисъ сидлъ, не шелохнувшись на диван_? какъ пришибленный. Ему все еще, какъ въ туман, чудилась она въ его объятіяхъ. Вмст съ тмъ, онъ глядлъ на клочья изорванной бумаги.

‘Блажитъ? Комедіантка! Не даромъ цыганка’,— говорила въ немъ его природная подозрительность и дальновидность. Но клочки казенной бумаги будто спорили съ нимъ и сбивали его съ толку.

‘Изорвала вдь… Не взяла… Триста душъ!’

И чрезъ минуту старикъ думалъ:

‘Тебя никто не водилъ за носъ за всю жизнь…. Ну, а много ты отъ этого выигралъ? Сидишь вотъ одинъ у себя въ хоромахъ, на сундукахъ съ червонцами, да бережешь, какъ песъ, чужое добро. Да, чужое! Не себ собралъ. Монахамъ, да хамамъ своимъ собралъ. Подохнешь, они за твой счетъ поликуютъ на свт. A брилліанты? На двадцать тысячъ однихъ брилліантовъ накопилъ, когда жену себ искалъ. И они лежатъ зря! И они на иконы пойдутъ!’…

Прошло еще нсколько мгновеній. Іоаннъ Іоанновичъ поглядлъ на внучку и подавилъ въ себ глубокій вздохъ. Mapгарита слышала его, однако, хотя все также стояла у окна, не двигаясь, не оборачиваясь и припавъ лицомъ въ стеклу.

‘Если бъ ей-то… такой красивой, да вс бы эти брилліанты нацпить на себя?! Диво! А что если все… Ей все отдать’… вдругъ сказалъ онъ себ мысленно то, что давно уже будто копошилось на сердц старика. Въ послдніе свои годы дьявола кой-какъ потшить! Отдать! Хоть бы даже и за обманъ. Пустъ водитъ меня за носъ. Я вдь буду отъ того не въ убытк’.

И Скабронскій вдругъ воскликнулъ, какъ бы спша выговорить:

— Маргаритка, иди сюда…. Слушай меня, что я скажу. Да вдь ты умница! Нечего теб сказывать! И такъ все поймешь. Поди же. Сядь сюда! Слушай! Когда я собирался жениться, то скупалъ четыре года… Да или же… Сядь!

Маргарита обернулась и подошла съ опущенной головой и со сложенными на груди руками. Лицо ея было черезчуръ сурово и мрачно.

— Я не сяду… Нтъ. Оставьте меня. Узжайте! Узжайте! глухо выговорила она вдругъ.— Лотхенъ! Лотхенъ! вскрикнула она.

— Что ты? изумился Скабронскій.

— Я безумная… Я не знаю, что я длаю… Но такъ жить нельзя. Вдь я вдова… Я даже не вдова, а хуже… Вдова свободна, а я нтъ… Я не ребенокъ и не старуха… Я жить хочу. Поймите! Поймите! A какъ выдти изъ этого положенія! Какъ? горячо говорила Маргарита, наступая на Іоанна Іоанновича.— Любовникъ! Взять его не мудрено. A если онъ меня обезславитъ!… A вся эта столичная молодежь — хвастуны… Я не хочу имть прозвище женщины, которая дурно ведетъ себя… A какъ найти и гд найти человка, который бы сохранилъ тайну… Ахъ, ддушка, зачмъ вы мн не чужой…. Зачмъ вы… Что я?! Я съ ума схожу… Я сама не знаю, что говорю!

Маргарита вдругъ схватилась руками за голову и выбжала изъ горницы въ ту гостиную, гд была ея временная спальня. И слова, и голосъ, и лицо, и движеніе — все дышало искренностью.

Старикъ поднялся задумчивый и смущенный… и сталъ искать по горниц шляпу свою, которая была уже на голов его. Чрезъ нсколько минутъ Іоаннъ Іоанновичъ отъзжалъ отъ дому, конечно, не повидавшись съ больнымъ внукомъ.

A горничная была уже у графини и, разинувъ ротъ отъ вниманія, слушала разсказъ ея.

— Вдь поврилъ… поврилъ?.. A вдь онъ хитрый, умный онъ, Лотхенъ, очень хитрый, а поврилъ! Что значитъ человческое самолюбіе! закончила рчь графиня.

И кокетка изумлялась и себ, и старому дду…

— Ну, и я тоже искусная актриса. Я даже не ожидала отъ себя… Ну, а все-таки, я боюсь…. прибавила она, помолчавъ.

— Чего? разсмялась Лотхенъ.

— Не хватитъ умнія довести до конца! Или боюсь… дорого обойдется! Я не шучу, Лотхенъ, прибавила графиня задумчиво.

Лотхенъ перестала смяться и развела руками.

— Что жъ тутъ длать?… сказала она тихо.— За то деньги. И какія деньги?! Куча! Кучи червонцевъ!!

XI.

Въ дом Тюфякиныхъ, стоявшемъ вдали отъ городской суеты, среди пустырей и сугробовъ, было всегда мирно и тихо, но теперь стало точно мертво. Въ обыкновенное время у нихъ бывали гости, но теперь, вслдствіе великаго поста и, наконецъ приближавшихся дней страстной недли, считалось совершенно неприличнымъ и даже грховнымъ здить въ гости. Но если было тихо и мирно въ дом сиротъ княженъ Тюфякиныхъ, то не было мира и тишины на сердц какъ у старой опекунши, такъ и у двухъ княженъ. За послднее время случилось что-то странное и никто не зналъ даже какъ назвать случившееся. Вс три обитательницы были печальны и каждая поглощена своей заботой и своимъ горемъ. При этомъ вс три молчали, такъ какъ у всхъ трехъ было тайное горе, которымъ подлиться было нельзя.

Тетка-опекунша, съ недлю назадъ, черезъ пріятельницу узнала нчто, поразившее ее и смутившее до глубины души. Она узнала, что Настя съ самой масляницы обманывала ее и, узжая съ ‘киргизомъ’, не бывала вовсе въ гостяхъ, а сидла въ его квартир.

Это было невроятно и необъяснимо! Какое удовольствіе могла находить Настя просиживать дни или вечера у своего своднаго брата, вмсто того, чтобы веселиться на вечеринкахъ. Гарина невольно оробла и думать боялась о томъ, что назойливо лзло ей въ голову.

‘Сводитъ у себя въ квартир! И съ кмъ?!’.. думала она поневол.

Въ такіе для нея великіе дни поста и молитвы, Гарина сидла по цлымъ часамъ молча въ своемъ кресл и думала, что длать, съ чего начать. Она боялась даже приступить къ допросу Насти.

Младшая княжна, съ своей стороны, часто ловила теперь на себ косой и подозрительный взглядъ тетки-опекунши и иногда отворачивалась, иногда же, будто вдругъ вспыхивая, но не отъ стыда, а отъ гнва, упорнымъ взглядомъ встрчала взглядъ тетки-опекунши. И Пелагея Михайловна по этому взгляду догадывалась, что на дняхъ имъ предстоитъ помряться силами.

Наконецъ, совсть начала мучить старую двицу. Она упрекала себя въ томъ, что не выгнала совсмъ изъ дома ‘киргиза’, позволила себя провести за носъ и сама виной той бды, которая чудится ей.

Настя передъ страстной перестала вызжать, потому что князь Глбъ не являлся, и стала сумрачна, иногда печальна, иногда раздражительна и привязывалась ко всякому пустяку, чтобы только повздорить съ теткой, а въ особенности съ сестрой.

Княжна Василекъ была всхъ грустнй, но грусть ея была кроткая, почти робкая. И безъ того несловоохотливая, не болтунья, теперь Василекъ почти рта не раскрывала. Такъ какъ все хозяйство въ дом лежало на ней, то, вставъ до восхода солнца, Василекъ цлый день хлопотала и въ дом, и во двор и въ службахъ. Раза два или три въ день она накидывала теплый капоръ, куцавйку и выбгала взглянуть въ кухню, въ погребъ, коровникъ, даже конюшню. Часто вся пунцовая отъ долгаго стоянія передъ печью въ кухн, она выбгала прямо на морозъ, потому что кто-нибудь изъ людей приходилъ и звалъ ее ради какого нибудь пустяка.

Къ этому прибавились теперь службы церковныя. По два раза въ день Василекъ старалась избавиться отъ домашнихъ хлопотъ и успокоиться на минуту въ храм отъ дрязгъ домашнихъ, а главное — забыться въ молитв отъ того страннаго чувства, которое теперь завладло всмъ ея существомъ.

Изъ головы ея ни на минуту не выходила мысль — гд и что сестринъ женихъ, Дмитрій Дмитріевичъ? Что длаетъ этотъ юноша и почему уже давно не былъ у нихъ? Она узнала нчто, подославъ тихонько лакея въ квартиру Квасова, что немного утшило ее, она узнала, что Шепелевъ немножко хвораетъ.

‘Стало быть, черезъ хворость свою не бывалъ у насъ’,утшала она себя, а не отъ какой другой причины’.

Тмъ не мене она давнымъ давно не видла его, не бесдовала съ нимъ и вдругъ, къ ея собственному ужасу, на душ ея ощутилась какая-то страшная пустота. Все, что хотя немного занимало ее прежде, теперь опостылило ей. Во всемъ ихъ дом былъ только одинъ предметъ или скоре одно существо, къ которому съ какимъ-то страннымъ чувствомъ, почти любви, относилась Василекъ. Предметъ ея нжнаго вниманія былъ тотъ птухъ, который когда-то сломалъ себ ногу и котораго они перевязывали вмст съ Шепелевымъ.

Василекъ думала иногда, что у ней умъ за разумъ заходитъ, потому что ей казалось, что этотъ глупый птушекъ ей дороже сестры и тетки. Принуждена она была убдиться въ этомъ довольно просто.

Однажды утромъ, Гарина, не спавшая всю ночь отъ своей новой тревоги, въ которой боялась признаться даже себ самой, почувствовала себя довольно плохо и осталась противъ обыкновенія на два лишнихъ часа въ постели.

Василекъ тихо и молча принесла тетк въ ея утреннему чаю меду и варенья, замнявшихъ ради поста сливки. Она ршила посидть около хворающей Пелагеи Михайловны. Она уже поставила было стулъ около кровати тетки, но случайно выглянула въ полузамерзшую раму окна и вдругъ ахнула. Опрометью бросилась она бжать по корридору и по лстниц на крыльцо и, не смотря на морозъ, выскочила въ одномъ плать на дворъ.

Она увидала, что ея любимецъ или, какъ звала она, ‘его птушекъ’ бгалъ на своей хромой ног по двору, преслдуемый какой-то чужою забглой собакой. Передать его на руки птичницы было не трудно, но затмъ Василекъ смущенная вернулась въ домъ. Сердце ея билось отчасти оттого, что она пробжалась, но отчасти и отъ того чувства, которое она испытала. Идя по корридору въ хворающей тетк, она вдругъ остановилась и, круто повернувъ, вошла въ свою горницу. Заперевъ за собой дверь, она сла на маленькій диванчикъ, прижала ладони рукъ въ пылавшему лицу и вдругъ заплакала, сама не зная отчего.

Она давно, хотя смутно, сознавала, что именно съ ней длается, но постоянно повторяла себ:

— Нешто это можно!

Слова эти относились въ тому чувству, которое давно сказалось въ ней въ красивому юнош и которое удвоилось за его послднее отсутствіе.

Когда это чувство черезчуръ ясно сказывалось на душ

Василька, то она вскакивала, въ испуг, даже въ ужас и крестилась, говоря:

— Спаси Господи! Спаси! Не допусти!

Василекъ открещивалась и молилась, какъ если бы ясное сознаніе этого чувства было сознаніемъ приближающегося несчастія, смертельной болзни или потери любимаго существа. Она будто чуяла, что когда это чувство совсмъ, вопреки ея вол, подползетъ къ ней и захватитъ ее, то овладетъ ею такъ, что спасенія никакого уже не будетъ. Надо будетъ выбирать одинъ изъ двухъ исходовъ, или смерть или то, что невозможно, что отъ нея не зависитъ. Разв онъ можетъ полюбить ее и жениться на ней вмсто Насти?! Да и кто жъ, не только онъ, женится на ней, изуродованной ужасной болзнью?!

И въ дом Тюфякиныхъ было томительно тихо и тяжело. Даже люди, подъ вліяніемъ настроенія своихъ господъ, тоже глядли какъ-то сумрачно. Конца, однако, не видлось, потому что ни одна изъ трехъ обитательницъ не ршалась и не знала, какъ прервать это тяжелое положеніе и вызвать объясненіе. Случалось, что тетка и об княжны садились за столъ, сидли около часа и вставали, не сказавъ другъ другу ни слова, или же сдержанно и чрезъ силу бесдовали о такихъ пустякахъ, которые никого изъ трехъ не интересовали.

Только однажды, вечеромъ, Василекъ, увидя Настю въ темномъ углу гостинной, давно сидвшую съ головой, опущенной на руки, не совладала съ сердечнымъ порывомъ и, подойдя къ сестр, опустилась передъ ней на колни.

Настя вздрогнула, слегка вскрикнула и, оглядвшись, оттолкнула сестру

— Ахъ, какая ты… дура! воскликнула Настя.— Перепугала меня на смерть.

— Что съ тобой, Настенька? кротко спросила Василекъ.— Не теперь, а вотъ уже давно… ты не но себ, вдь я вижу. Скажи мн, что съ тобой?

Настя вдругъ выпрямилась, поднялась съ кресла и, презрительно глянувъ на старшую сестру, оставшуюся на колняхъ передъ пустымъ кресломъ, вымолвила насмшливо:

— A съ тобой что? Ты-то по себ?! Я хоть по крайней мр знаю, что со мной, а ты и не знаешь. У меня хоть забота настоящая, а у тебя что? Птушекъ другую ногу что ли сломалъ, а энтотъ знахарь не идетъ?

Василекъ ахнула, оперлась рукой на полъ и осталась такъ въ полулежачемъ положеніи. Сердце ея замерло, какъ отъ удара. Она никому ни разу не сказала, даже не намекнула о томъ, что было ея тайной, о томъ, что сама себ боялась назвать, и эти послднія слова, брошенныя ей въ лицо сестрой, заставили ее содрогнуться. Она поднялась съ пола, тихо вышла изъ горницы и только.къ вечеру оправилась, утшивъ себя, что сестра, намекая на Шепелева, не хотла ничего сказать особеннаго.

Наступила страстная. Въ понедльникъ утромъ къ подъзду дома подали колымагу Тюфякиныхъ съ цугомъ сытыхъ красивыхъ лошадей, чтобы хать въ церковь, начинать говніе.

Въ то же время княжна Настасья вошла въ спальню въ одвавшейся тетк и объявила ей, что она говть не будетъ.

Пелагея Михайловна раскрыла ротъ отъ изумленія и перемнилась въ лиц. Немного постоявъ, молча и не глядя на племянницу, она ступила два шага и опустилась въ кресло.

— Ну, не говй, глухо отозвалась она.

Наст только того и нужно было, она повернулась и вышла вонъ. Въ корридор на встрчу ей попалась сестра. Она была уже одта и, завидя Настю, какъ всегда, тихо и кротко обратилась въ ней съ вопросомъ:

— Что жъ ты, Настенька? Пора.

— Я не поду, холодно отозвалась Настя.

— Какъ, отчего? Нездоровится?

— Нтъ, я говть не буду.

Василекъ тихо ахнула, также какъ и тетка. И подъ мгновеннымъ наплывомъ какого-то страннаго чувства стыда и ужаса, Василекъ взяла себя за щеки обими руками, наклонилась къ сестр и выговорила:

— Настенька!

Въ этомъ одномъ имени сестры, въ этомъ одномъ слов, сказалось такъ много, что сама Василекъ не разочла сразу все глубокое значеніе этого слова. Если бъ она узнала теперь, что сестра украла или убила кого-нибудь, то, вроятно, она произнесла бы это слово ‘Настенька’ тмъ же голосомъ, съ оттнкомъ того же ужаса и стыда за сестру.

— Да что жъ это! съ горечью воскликнула Василекъ чрезъ мгновеніе.

Но Настя движеніемъ руки отстранила сестру съ дороги, прошла мимо и, войдя въ свою дверь, щелкнула замкомъ.

Василекъ перепуганная быстро вошла къ тетк. Пелагея Михайловна сидла на томъ же кресл съ той минуты, какъ вышла Настя. Она не двигалась и будто забыла даже о предполагавшемся вызд въ церковь. Заслышавъ шаги и увидя вошедшую любимицу, Пелагея Михайловна, при взгляд на ея лицо, невольно двинулась и выговорила:

— Что такое? Что еще?

Она думала, судя по тревожному и измнившемуся лицу любимицы, что новое что-нибудь случилось въ дом.

— Настя не будетъ… не хочетъ… начала Василекъ, но будто побоялась и вымолвить послднее слово.

— Говть не будетъ, выговорила Гарина и смолкла. И снова опустила она голову и стала глядть на полъ.

Василекъ неподвижно стояла на порог у растворенной двери.

— Да, пробурчала Пелагея Михайловна,— Господь Богъ — не мы гршные! Насъ обманывать можно, а Господа убоялась. Спасибо хоть страх Господень остался, воли совсть-то ужь потеряла.

Василекъ бросилась въ тетк, стала передъ ней на колни, схватила ее за руки и воскликнула:

— Что вы, тетушка! Что вы говорите! Богъ съ вами, разв можно, что вы! Какой обманъ! Она ни въ чемъ неповинна. Она только замышляетъ что-то. Пожалуй, даже и нехорошее, но надо ее усовстить.

— Замышляетъ! выговорила Гарина.— A что? Ну, будь по твоему, замышляетъ, но знаешь ли ты, что замышляетъ?

— Нтъ, тетушка, не знаю.

— Не лги, Василекъ.

Княжна улыбнулась, не смотря на тревогу сердца.

— Да разв я лгу, тетушка, я и не умю. Не знаю. Что-нибудь тамъ у Гудовичевыхъ или у Воронцовой. Можетъ, замужъ хочетъ за какого голштинца и опасается сказаться.

Пелагея Михайловна взяла Василька обими руками за голову, поцловала ее въ лобъ, потомъ приложилась щекой въ гладко причесанной головк своей любимицы и слезы показались на глазахъ крпкой сердцемъ опекунши.

— Ты моя голубица, чистая сердцемъ и помыслами. Блажени кротціи, сказано намъ. Да неужто же Господь не наградитъ тебя въ этомъ мір? И, помолчавъ, она прибавила: — ну, ну, что жъ мы, того и гляди ревтъ учнемъ, какъ сущія бабы. Тутъ ревомъ не поможешь.

И вдругъ она преобразилась, лицо ея стало мрачно и гнвно. Она порывистымъ движеніемъ схватила свой капоръ, отороченный мхомъ, надла его на голову и такъ затянула ленты подъ подбородкомъ, что ей стало даже душно.

— Ну, подемъ, помолимся и о себ, и о другихъ, сердито произнесла она.— Можетъ, Господь все уладитъ. А, можетъ быть, у меня умъ за разумъ зашелъ. Можетъ быть, я въ сновидніяхъ своихъ разума ршилась.

Черезъ нсколько минутъ Гарина и Василекъ были уже въ колымаг и легкой рысью съзжали со двора по направленію въ церкви. Ни разу дорогой не перемолвились он, только, подъзжая въ паперти, Василекъ тихо произнесла не то тетк, не то себ самой:

— Ахъ, какъ же говть-то при такой смут!

Тетка очевидно не слыхала словъ княжны. Съ тмъ же гнвнымъ лицомъ вышла она на паперть и пошла по церкви за лакеемъ, раздвигавшимъ толпу.

Княжна Василекъ отстала отъ тетки и, затертая толпой медленно подвигалась, какъ-то робко озираясъ кругомъ на иконы, лампады и свчи. Въ первый разъ въ жизни входила она въ храмъ Божій съ такимъ смятеніемъ на душ, съ такимъ лицомъ, такой неувренной и робкой поступью, будто великій грхъ совершила. Василекъ сомнвалась: достойна ли она войдти въ храмъ, начать говть, можетъ ли она забыть, хотя бы на мгновеніе свою смуту въ горячей молитв.

— Забыть его?!.. Вдь хочется молиться именно о немъ…. такъ какъ же забыть?

И Василекъ, робя, боролась сама съ собой….

A въ то же время Настя сидла дома и писала брату:

‘У меня нту даже одного червонца, не только сотни. Достань взаймы, а потомъ отдашь изъ моихъ денегъ. Съ тетушкой не говорила еще объ этомъ лупоглазомъ дурак-солдат. Лучше ты самъ обо всемъ переговори съ ней, ты лучше скажешь’….

Письмо было довольно длинное, и все дло шло о деньгахъ и о Шепелев. Про деньги она писала, что не ршается просить у тетки, но съ Шепелевымъ соглашается внчаться хоть тотчасъ, если братъ считаетъ это нужнымъ.

XII.

Во всемъ XVIII столтіи нельзя найти принца королевской крови, который бы былъ такой игрушкой въ рукахъ судьбы, какою былъ герцогъ Петръ-Ульрихъ-Голштейнъ-Готорнскій, впослдствіи Петръ III на русскомъ престол. Нмецъ по отцу, русскій по матери, онъ былъ въ сущности не нмецъ и не русскій.

Мать его, Анна Петровна, умерла тотчасъ посл его рожденія и съ первыхъ же дней жизни положеніе ребенка стало исключительно и странно. Онъ явился на свтъ внукомъ двухъ великихъ историческихъ личностей, внукомъ двухъ заклятыхъ и знаменитыхъ враговъ — Петра Великаго и Карла XII, и въ то же время считался наслдникомъ крошечнаго герцогства. При этомъ, воспитаніе принца было плохое. Средства герцога-отца были скудныя, онъ былъ столь бденъ, что маленькій принцъ зачастую ходилъ въ худомъ бль и поношенномъ плать. A между тмъ, волею судьбы онъ вскор оказался единственнымъ законнымъ наслдникомъ престоловъ — шведскаго и русскаго. Со смертью Ульрики въ Швеціи и Анны въ Россіи онъ могъ быть призванъ на царство…..

Но Ульрика еще при жизни отказалась отъ престола въ пользу своего мужа, Фридриха I, принца изъ Кассельскаго дома, ненавидвшаго Голштейнскій домъ.

Вслдствіе этого, первыя десять лтъ жизни, принцъ былъ православнаго вроисповданія, такъ какъ вс надежды возлагались на Россію, грекъ монахъ былъ его учителемъ и наиболе вниманія обращалось на русскій языкъ. Вскор отецъ его умеръ и онъ остался подъ опекой регента и дяди, епископа любекскаго.

Но вдругъ по смерти въ Россіи Анны Іоанновны и вступленіи на престолъ шестимсячнаго императора Іоанна, русскій престолъ перешелъ окончательно въ линію сына царя Алекся Михайловича, малоумнаго Іоанна V. Петръ Ульрихъ, внукъ другого сына Алекся Михайловича, многоумнаго Петра I, казалось, навсегда потерялъ права на русскій престолъ…. Но одновременно съ Анной Іоанновной умираетъ и Ульрика, прося царствовавшаго Фридриха I, у котораго не было наслдника престола, вызвать и усыновить Петра-Ульриха.

Когда снова явилось боле надежды на полученіе шведскаго престола, одиннадцатилтняго мальчика окрестили снова и онъ сдлался протестантомъ евангелическаго толка. Русскій языкъ былъ брошенъ, его усердно начали учить по-шведски. Но самъ мальчикъ относился равно холодно къ обимъ врамъ, къ обоимъ языкамъ и къ обимъ странамъ. Онъ обожалъ только все, касавшееся до военной выправки, оружія, фехтованія, и все, что есть солдатчина. Отецъ его былъ только истый солдатъ и по своему велъ сына. Теперь дядя-епископъ ломалъ природу его на свой ладъ, замучивалъ латынью, астрономіей и музыкой, но посянное отцомъ запало глубоко и принцъ не сдлался ученымъ.

Самымъ счастливымъ днемъ въ его памяти былъ тотъ, когда отецъ, однажды, въ день его рожденія, поставилъ его на часахъ въ столовой и затмъ во время обда объявилъ ему, что онъ за выслугу лтъ производится въ офицерскій чинъ секундъ-лейтенанта и боле на часахъ ставиться не будетъ. Эта домашняя комедія, игра въ чины и въ солдатики, при крошечномъ двор, существовавшемъ на мдные гроши, навсегда пристрастила герцога въ солдатчин во всхъ ея видахъ.

Но именно въ ту минуту, когда россійскій престолъ считался утеряннымъ навсегда провозглашеніемъ младенца Іоанна Брауншвейгскаго, а принцъ перешелъ въ лютеранство, пришло извстіе, что младенца свергла съ престола родная тетка маленькаго герцога. И вотъ опять вс надежды на Россію! И вскор же явилось посольство, не только приглашавшее, но требовавшее мальчика отъ имени императрицы Елизаветы ради того, чтобы объявить его въ Россіи наслдникомъ.

Регентъ-дядя, епископъ и опекунъ, съ удовольствіемъ тайно отпустилъ племянника въ Россію, такъ какъ вмст съ этимъ вступалъ въ его права, какъ герцога голштинскаго и наслдника шведскаго престола. Вдобавокъ Елизавета за уступку мальчика Россіи общала вооруженной рукой поддержать дядю въ его правахъ на шведскую корону.

Пятаго февраля 1742 г., за пять дней до дня своего рожденія, въ который ему должно было минуть четырнадцать лтъ, маленькій герцогъ въхалъ въ Москву и при коронаціи императрицы былъ объявленъ наслдникомъ престола. Снова начались уроки уже не шведскаго, а опять русскаго языка, хотя пріобщеніемъ къ православію почему-то медлили.

Но черезъ восемь мсяцевъ Фридрихъ I капризно и настойчиво пожелалъ имть наслдникомъ не епископа любекскаго, которому было тридцать лтъ, а 14-ти-лтняго племянника, Петра-Ульриха, увезеннаго обманомъ въ Россію.

Другое посольство явилось уже не въ Голштинію, а въ Россію, чтобы требовать мальчика у его тетки. Императрица, извщенная о посольств за нсколько дней до прізда пословъ, поспшила окрестить мальчика снова и пріобщить къ православію, въ которомъ онъ уже былъ прежде. Такимъ образомъ, въ третій разъ заставили мальчика перемнить вру. Посольству было, конечно, отказано и указано на епископа любекскаго, его дядю. Казалось, что судьба смется надъ малорослымъ, худымъ, блднымъ, совершенно болзненнымъ ребенкомъ, которому на видъ казалось не четырнадцать лтъ, а скоре десять, заставляя дв сильныя державы спорить изъ-за него, требуя на свой престолъ. Опоздай Елизавета выписать къ себ племянника всего нсколько мсяцевъ и голштинскій принцъ былъ бы шведскимъ королемъ, И судьба его была бы, конечно, совершенно иная. Шведское посольство, не достигнувшее своей цли въ Москв, ухало. Наслдникомъ поневол былъ сдланъ епископъ и герцогъ голштинскій, и спустя восемь лтъ посл этого занялъ шведскій престолъ подъ именемъ Фридриха-Адольфа. А бдно-одаренный природой и изуродованный воспитаніемъ, больной и тщедушный мальчикъ остался наслдникомъ русскаго престола, чтобы современемъ процарствовать только шесть мсяцевъ.

При Петр едорович состоялъ по прежнему, пріхавшій изъ Голштиніи, его воспитатель Брюммеръ, который такъ странно понималъ свою обязанность и такъ себя велъ съ питомцемъ, что явилось даже подозрніе объ умышленномъ, съ его стороны, желаніи исковеркать природу наслдника русскаго престола. Петръ едоровичъ глубоко и сильно ненавидлъ Брюммера и первыми друзьями его были его двое слугъ, тоже нмцы. Но дружба эта повела къ тому, что одинъ изъ двухъ, камеръ-лакей Румбергъ, былъ спустя два года сосланъ въ Сибирь. И только императрица, самъ Петръ, Брюммеръ, да двое или трое лицъ знали за что ссылается этотъ Румбергъ. Великій князь много и долго сожаллъ о любимц. Спустя два года появилася въ Россіи и юная принцесса цербстская. Чрезъ годъ еще, болзненный юноша, на видъ ребенокъ, сталъ мужемъ. За это время, впродолженіи только двухъ лтъ, онъ три раза былъ отчаянно болнъ и при смерти.

Когда только наслдникъ престола былъ обвнчанъ, то его воспитатель Брюммеръ былъ удаленъ. Но оригинальная система воспитанія, отчасти и природныя свойства дали свои плоды. Наслдникъ былъ самый странный молодой человкъ, не нмецъ, но и не русскій, не уменъ, но и не глупъ, и положительно остроуменъ, ядовитъ въ насмшк и шутк, не добрый, часто жестокій, но въ сущности не злой, чувствительный, съ безумными вспышками гнва и въ то же время съ порывами искренней задушевности и сердечности. Императрица относилась къ нему по невол крайне строго и при всемъ желаніи любить его, не могла. Часто проявлялись въ племянник такія черты, которыя смущали ее, приводили въ отчаяніе, отталкивали и безпокоили за его будущность…. и будущность Россіи. Нкоторые недостатки появлялись какъ-то временно, какъ болзнь, и проходили. Одно время онъ сдлался хвастливъ, лгалъ и выдумывалъ постоянно и это доходило до такихъ размровъ, что начинали опасаться, въ своемъ ли онъ разум. Одно время онъ клялся и уврялъ, что былъ произведенъ въ полковники своимъ отцомъ за то, что, командуя голштинскимъ войскомъ, отличился въ сраженіи противъ датчанъ, которыхъ побдилъ. Всмъ было извстно, что ни этой войны, ни чего либо подобнаго никогда въ его жизни не было. Иногда также временно и болзненно нападала на него жестокость, онъ искалъ жертвъ, заводилъ своры собакъ и нещадно скъ ихъ, или наконецъ, выдумывалъ такія игры, въ которыхъ могъ большимъ бичемъ бить свою прислугу. Однажды онъ заскъ свою любимую собаку и переранилъ всхъ остальныхъ. Наконецъ, въ другой разъ наставилъ мышеловокъ у себя въ горницахъ и такъ какъ деревянный полугнилой дворецъ изобиловалъ мышами и крысами, то онъ быстро наловилъ ихъ кучу. И явилась новая любимая забава: поймать большую крысу, устроить вислицу, потомъ прочитать приговоръ, замчательно остроумно написанный, гд исчислялись вс ея государственныя преступленія, а затмъ, повсивъ ее на снурк, съ барабаннымъ боемъ маршировать кругомъ преступника.

Ко всему этому, одновременно съ его женитьбой, примшались дв слабости. Онъ сталъ влюбляться и ухаживать поочередно за всми, обитательницами дворца, перейдя отъ самой красивой фрейлины Коръ до самой некрасивой, и кончилъ тмъ, что влюбился серьезно въ баронессу Черкасову, дочь сосланнаго Бирона, которая была не только крайне дурна собой, но и горбата. Вмст съ этимъ онъ началъ все боле любить крпкіе напитки, вредно дйствовавшіе на его здоровье, и тайно отъ государыни завелъ въ горницахъ своихъ цлые шкафы, переполненные всякаго рода иностранными винами.

Наконецъ, когда ему было уже за тридцать лтъ и когда онъ въ теченіи двадцати лтъ жизни въ Россіи не завелъ себ ни единаго друга, а нажилъ много враговъ,— онъ сталъ императоромъ.

Въ день Рождества Христова, въ минуту захода солнца, закатилось и россійское солнце, ‘дщерь Петрова’, царствованіе которой считалось современниками исключительно особенно славнымъ и великимъ, и никто, конечно, не могъ себ представить, что когда либо на Руси появится другая женщина, способная затмить ея великія и славныя дянія.

Генералъ-прокуроръ, князь Никита Юрьевичъ Трубецкой, въ четыре часа пополудни вышелъ изъ опочивальни императрицы и объявилъ придворнымъ о ея кончин. Весь дворецъ и многія палаты сановниковъ и вельможъ огласились совершенно искренними рыданіями.

— Что будетъ? явился вопросъ и угрозой отдавался на сердц у всякаго.

Петръ едоровичъ, стоявшій у постели тетки вмст съ супругой, какъ только увидлъ, что государыня испустила послднее дыханіе, тотчасъ же отдалъ первый свой приказъ:

— Выстроиться гвардіи на Дворцовой площади!

Покуда женщины надъ теплымъ трупомъ совершали разные древніе и языческіе обряды, Петръ едоровичъ ужь въ темнот объхалъ верхомъ ряды полковъ, принимая отъ нихъ первыхъ, прежде сената и синода, поздравленіе съ вступленіемъ на императорскій прародительскій престолъ.

Затмъ съ слдующаго же дня явились государственныя заботы. Главными, стоявшими первыми на очереди, были: замна однообразнаго мундира гвардіи безчисленными мундирами новаго образца, всевозможныхъ колеровъ, затмъ окончательная и скорйшая отдлка новаго дворца, и третья, самая серьезная забота — прекратить войну съ королемъ Фридрихомъ II.

Въ первые мсяцы царствованія новаго императора многіе его враги должны были поневол примириться съ нимъ. Нсколько дйствительно умныхъ людей, призванныхъ имъ къ кормилу правленія, поняли, что прежде всего надо привлечь къ себ любовь всхъ сословій. И нежданно явились дв крупныя государственныя мры, отъ которыхъ возликовали вс:— ‘вольность дворянская’, то-есть позволеніе не служить тому, кто не хочетъ, и свободно проживать гд вздумается, въ своемъ ли имніи или заграницей, а затмъ — уничтоженіе страшилища, отъ котораго почти тридцать лтъ трепеталъ всякій православный,— уничтоженіе тайной канцеляріи ‘слова и дла’, цлаго легіона тайной добровольной арміи доносчиковъ. Но это были первыя и послднія мры, отъ которыхъ возликовала Россія.

Когда Петръ едоровичъ, въ первый разъ по воцареніи, явился въ синод, то извстный, всми современниками уважаемый, бывшій профессоръ кіевской академіи, Сченовъ, первенствующій членъ синода, встртилъ государя рчью горячей и краснорчивой. Онъ сравнивалъ восшествіе его на престолъ съ рождествомъ Спасителя міра!.. A когда шесть мсяцевъ спустя такою же рчью встрчалъ онъ Екатерину, то былъ тоже искрененъ, и былъ правъ! Надежды были у всхъ, но были обмануты!..

Съ первыхъ дней правленія Петръ едоровичъ началъ новую дятельную жизнь. Вс шутки и игры были брошены, ежедневно вставалъ онъ въ шесть часовъ утра и требовалъ, чтобы въ семь, еще до разсвта, вс министры, флигель- и генералъ-адьютанты и ближайшіе царедворцы были уже у него для доклада и полученія приказаній. Во все входилъ онъ самъ и докладъ длился часто до одинадцати часовъ. Но какъ бы въ награду за этотъ утренній трудъ или чтобы отдохнуть, съ одинадцати ежедневно, не смотря ни на какую погоду, начинались занятія съ петербургскимъ войскомъ — ученіе, смотры и парады.

Прошло три мсяца царствованія и Россія узнала, чего ей ожидать… Нкоторыя государстевныя мры были глубоко законны, правдивы и спасительны, но были приняты, какъ кара Господня. Явилась отписка и отнятіе вотчинъ и рабовъ у всхъ монастырей — и все духовенство, съ тмъ же Сченовымъ во глав, подняло отчаянный и громкій ропотъ. Явилось учрежденіе государственной конторы, которая должна была выпустить, вмсто серебра и золота, бумажные билетики, съ тмъ, что эти клочки бумаги будутъ называть деньгами и всякій будетъ обязанъ ихъ брать подъ страхомъ строжайшаго наказанія,— и уже вс сословія роптали въ ужас и недоумніи. Но затмъ, узнали, что въ виду государственный пользы, снова будетъ возстановлена смертная казнь — и это многихъ обрадовало.

— Покойная императрица дала обтъ, ршаясь на переворотъ и арестъ Брауншвейгской фамиліи, что она отмнитъ смертную казнь, но вдь она уже отцарствовала,— разсуждали сановники,— стало быть, ея обту срокъ вышелъ. Надо взять примромъ Великаго Петра и устроить суды и казнь по его образцу!

Затмъ гвардія вознегодовала въ свой чередъ, такъ какъ стали ходитъ слухи, что она будетъ уничтожена, а останется одинъ лейбъ-кирасирскій полкъ, вс же остальные полки будутъ сравнены съ полевыми командами, будутъ переводиться съ мста на мсто по всей Россіи и только нкоторые изъ нихъ по-очереди будутъ стоять годичнымъ постоемъ въ столиц. Наконецъ, будетъ заключенъ дружескій, крпкій миръ съ нмцами, вковыми врагами… и вчными!..

XIII.

Въ субботу 6-го апрля, уже вечеромъ, когда въ Петербург, за исключеніемъ чужеземцевъ, вс, отъ вельможи до простолюдина, отъ мала до велика, готовились къ великой Заутрени Свтлаго, Свтлйшаго Праздника, когда самые лнивые отдыхали передъ долгимъ предстоящимъ стояніемъ, а богомольные не выходили даже изъ церкви,— въ старомъ, дворц, императрица, окруженная немногими близкими людьми, тоже собиралась въ Казанскую церковь къ первой заутрени новаго царствованія.

Она была печальна, блдна и задумчива. Мысль, что, быть можетъ, слдующую заутреню она встртитъ въ плать инокини въ какомъ-нибудь дальнемъ монастыр, не покидала ее ни на минуту.

Въ то же время въ новый дворецъ, по расчищенной чернью площади, перевозились собственныя вещи государя. Комнаты его въ старомъ дворц уже на половину опустли, а въ новомъ онъ самъ устраивался и раскладывался. Принцъ Жоржъ помогалъ ему, какъ могъ и умлъ, т. е., по слабости, больше совтами, а не дйствіями.

Прискакавшій курьеръ доложилъ государю предъ полуночью, что Казанскій храмъ полонъ и вс ожидаютъ его.

— Пускай начинаютъ. Видишь тутъ что! фамильярно показалъ государь на свои горницы, переполненныя неразставленнымъ и неразложеннымъ добромъ.

Въ ту минуту, когда государь заспорилъ съ Жоржемъ, на какой стн развшатъ безчисленное оружіе, явился снова другой курьеръ.

— Чего тамъ?

— Заутреня на половин.

— Ахъ, Господи! Какъ надоли! Сейчасъ!

Не усплъ государь обернуться, устроить свой кабинетъ хоть немножко, какъ по городу начался шумъ, стукъ экипажей и гулъ народный…

— Что такое?

Православные изъ храмовъ Божьихъ по домамъ ужь идутъ! И среди ночи, но уже съ блдной зарей на восток, вс встрчные прохожіе обнимаются и цлуются троекратно,— и на площади, и у подъзда дворца, и въ самомъ дворц! Вс изъ-за дла и работы во дворц не попавшіе въ храмъ жалютъ, что не могли перекрестить лба въ великій день, и вдругъ, заслышавъ шумъ на улиц, начинаютъ тоже по всмъ корридорамъ и горницамъ цловаться. И всякій лзетъ, и другъ къ другу, и врагъ къ врагу, и мальчуганъ къ старику, и хворая бабушка къ усатому солдату. Вс равно сходятся, обнимаются, цлуются… И слышится, и старая, и новая, и вчная всть:

— Христосъ воскресе!

Стоитъ у окна кабинета государя принцъ Жоржъ и дивится! Смотритъ онъ въ лорнетъ на улицу и охаетъ, даже головой качаетъ. Слыхалъ онъ про это и ожидалъ, а все-таки beraus wunderlich и даже sehr dumm выходитъ.

Вотъ идетъ какой-то сизый тулупъ и тащитъ что-то тяжелое, повстрчалъ бабу, кладетъ тяжелую ношу на землю… и цлуются.

— О! восклицаетъ принцъ Жоржъ и улыбается.

Вотъ детъ порожній извощикъ, встртилъ солдата, слзъ съ козелъ, будто за какимъ необходимымъ дломъ, и, бросивъ лошадь, идетъ къ солдату… и цлуются!

— О — о! восклицаетъ Жоржъ и смется.

детъ большая колымага цугомъ, встртила маленькую берлинку раззолоченную. Двое вельможъ въ мундирахъ и орденахъ, въ разныхъ храмахъ встртивъ праздникъ, теперь повстрчались среди площади.

— Стой!

И оба лзутъ вонъ, на улицу, и среди двухъ остановленныхъ экипажей… цлуются.

— О — о — о! восклицаетъ Жоржъ, и ужь даже не смется, а стыдится за вельможъ. Наводя лорнетъ на нихъ, онъ восклицаетъ уже такъ громко, что государь бросилъ любимую картину, которую собирался повсить, изображавшую голову борзой собаки, ставитъ ее на полъ и съ трубкой въ зубахъ оборачивается къ окну.

— Was? изумляется онъ и идетъ къ дяд, обдавая его лиловатымъ клубомъ кнастера.

— Merkwrdig! говоритъ принцъ и объясняетъ въ чемъ дло.

Государь разсмялся.

— Это всегда такъ! Это такой обычай древній. Еврейскаго происхожденія!

— Еврейскаго! изумляется принцъ. Но онъ вритъ на слово своему племяннику…

Однако пора была отдохнуть. Принцъ Жоржъ ухалъ къ себ, государь легъ спать.

Черезъ нсколько часовъ, въ полдень, вся площадь была покрыта экипажами и верховыми лошадьми и весь Петербургъ знатный и богатый толпился во дворц, поздравляя государя. Но на этотъ разъ торжественный пріемъ Свтлаго Воскресенія вышелъ чмъ-то другимъ… вышелъ, по замчанію многихъ сановниковъ, ‘машкерадомъ’.

Въ Свтлое Воскресенье било приказано всмъ полкамъ и всмъ должностямъ въ первый разъ надть новые мундиры. И всхъ цвтовъ костюмы, отъ ясно-голубаго и желтаго, до ярко-пунцоваго и лиловаго, съ безчисленнымъ количествомъ галуновъ, шитья и эксельбантовъ замнили собой одноцвтный, общій всей гвардіи, темно-синій. Прежній покрой тоже исчезъ, длинныхъ фалдъ не было и вс, отъ фельдмаршала до сержанта, явились куцими, будто окургуженными.

И въ горницахъ дворца то и дло раздавалось:

— О Господи, вотъ чуденъ-то! Это кто жъ будетъ?

— Кирасиръ.

— Гляди, гляди, а это что?

— Да это Трубецкой, Никита Юрьичъ…

— Батюшки-свты, не призеалъ. Да въ чемъ же онъ?

— Преображенцемъ.

— Матерь Божья! Ну, а блые-то блые?

— Это по флоту!

— A энтотъ весь въ золотыхъ веревочкахъ, въ постромкахъ, будто пристяжная! Голубчикъ, да вдь это полицмейстеръ Корфъ! Никого не признаешь. Ну, машкерадъ!

И вмсто христіанскаго привтствія, христованія, во всхъ покояхъ дворца ходило новое привтствіе:

— Машкерадъ, родимый! Воистину, машкерадъ!

И весь день во дворц толклись кучи народа до обда, потомъ все пообдало за огромными столами и осталось до ужина.

И за этотъ денъ были дв интересныхъ новости. Елизавета Романовна Воронцова явилась въ Екатерининской лент и звзд, а при выход шла рядомъ, даже почти на четверть впереди, съ государыней Екатериной Алексевной. Воронцова, закинувъ голову, съ безсмысленно важной усмшкой на красноватомъ опухшемъ лиц, съ заплывшими жиромъ глазками, молча и глупо оглядывала толпы тснящихся при ея проход придворныхъ. Государыня Екатерина Алексевна прошла вс горницы, понурившись и не поднимая глазъ и отъ обиды, и отъ стыда, и отъ боли на сердц!..

Другая новость была смшне и любопытне. По прізд принца Жоржа въ Россію, государь приказалъ всмъ посланникамъ явиться къ нему, не дожидаясь его визита. Никто изъ нихъ не похалъ, кром прусскаго посланника. Теперь государь приказалъ, черезъ канцлера Воронцова, всмъ иностраннымъ резидентамъ изъ дворца хать тотчасъ же съ поздравленіемъ къ Жоржу, принимавшему у себя посл большого пріема. Похалъ прусскій посланникъ Гольцъ и хитрая, румяно-рыжая особа, посланникъ гордаго Альбіона, Кейтъ. Остальные послы и иностранные министры опять не похали.

Государю даже побоялись въ первый день праздника и доложить объ этомъ. На его вопросъ, уже вечеромъ, за ужиномъ, были ли у принца Жоржа послы, Жоржъ покраснлъ, какъ ракъ, и отвчалъ:

— Были.

Почти до разсвта шло во дворц ликованіе за ужнномъ. Многіе сановники, вернувшись по домамъ зло во хмлю, чрезъ силу кое-какъ разцпились съ своими новыми мундирами и амуниціей. И трезвому мудрено было сразу привыкнуть ко всмъ веревочкамъ, бирюлькамъ, постромкамъ и цацамъ, а ужь во хмлю и совсмъ… аминь! Что теб гишпанская запряжка!

— Ну что, родимый, каковъ теб кажетъ твой новый мундиръ? спросилъ графъ Алексй Разумовскій брата своего, гетмана.

— Да что, батя, отвчалъ гетманъ старшему брату,— прелюбопытно! Перетянули всего, связали по рукамъ, до ногамъ и по горлу, и по спин. Да гремитъ, стучитъ, хлебыщетъ все. И вотъ, ей-ей, сдается, будто тебя на цпь посадили! Хочешь двинуться — громыхаетъ да звенитъ все! Хочешь слово молвить, а отъ громыханія этого голоса своего не узнаешь. И сдается теб, будто и впрямь, скачешь да лаешь, какъ песъ да цпи.

— Знаешь что, голубчикъ, какъ горю пособить?

— Какъ?

— Помирать… Ей-ей, пора! A то еще козой однутъ и плясать заставятъ съ медвдемъ…

— Ну что жъ. И попляшемъ! Не важность… Вдь не долго…

— Что? Плясать-то не долго… Ну, Кириллушка, это бабьи сказки.

— Нту, батя, погляди… Будетъ перемна погоды и ведро!

— Кто ее сдлаетъ?!.

— Не мы!..

XIV.

На другой день посл торжественнаго пріема во дворц, государь поднялся довольно поздно, угрюмый и съ сильной головною болью. Любимый его слуга негръ, по имени Нарцисъ, напомнилъ ему, что головная боль проходила у него нсколько разъ посл двухъ или трехъ кружекъ англійскаго портера.

Петръ едоровичъ тотчасъ же приказалъ себ подать портеру и черезъ часъ времени головная боль прошла и онъ повеселлъ.

Оглядвшись въ своемъ кабинет, онъ съ удовольствіемъ замтилъ, что почти все было на мстахъ. Нкоторыя вещи, которыя онъ не усплъ самъ пристроитъ, устроилъ умный Нарцисъ, хорошо знавшій его привычки. Покуда во дворц пировали, обдали и ужинали, Нарцисъ все до мелочей привелъ въ порядокъ и въ спальн, и въ кабинет, даже любимой собак государевой ‘Мопс’ онъ придумалъ отличное мсто въ углу за шкафомъ съ книгами и нотами.

Обстановка кабинета государя была довольно простая, но можно было подумать, что это кабинетъ какого-нибудь прусскаго довольно богатаго генерала, такъ какъ вс мелочи, даже нкоторыя гравюры и картинки на стнахъ, все говорило о Германіи. Нсколько акварельныхъ видовъ города Киля занимали одну стну, на другой были развшены въ два ряда портреты нсколькихъ предковъ въ иноземныхъ мундирахъ. Цлая стна была занята оружіемъ холоднымъ и огнестрльнымъ, и коллекція эта была дйствительно замчательная. На самомъ видномъ мст висли рядомъ два портрета двухъ ддовъ государя. Эти два человка, два врага при жизни, нарисованные въ полъ-оборота, теперь совершенно случайно, у внука на стн, повернулись другъ къ другу спиной и смотрли въ разныя стороны. Эти два портрета, два дда государя были — Петръ Великій и Карлъ XII.

Подъ портретами стояла большая турецкая софа, обставленная столиками, сплошь покрытыми коробками съ разнымъ табакомъ и съ кнастеромъ, тутъ же лежало безчисленное множество всякаго рода глинянныхъ трубочекъ и большихъ фарфоровыхъ трубокъ съ кривыми чубуками. Не смотря на недавній перездъ во вновь отдланный дворецъ, кабинетъ государя уже сильно проникся крпкимъ запахомъ кнастера, такъ какъ онъ цлый день почти не выпускалъ изо рта свою любимую фарфоровую блую трубку, узенькую и высокую на кривомъ чубук и съ видомъ Гейдельберга.

Въ спальн государя мебель была почти не видна, такъ какъ была сплошь завалена всякаго рода мундирами. Государь любилъ имть вс эти мундиры на виду и подъ рукой, чтобы передъ выздомъ выбрать и надть тотъ, который вдругъ вздумается. Не разъ случалось ему надть мундиръ, подойти къ зеркалу и тотчасъ же сбросить и надть другой. Теперь, благодаря новой обмундировк всей гвардіи и замн прежняго темно-синяго и темно-зеленаго мундира различными новыми и яркихъ цвтовъ, выборъ былъ гораздо больше.

Въ спальн не было ничего особеннаго и въ глаза бросался только большой портретъ Фридриха прусскаго въ великолпной рам, который вислъ надъ кроватью, въ головахъ. Подъ нимъ висло нчто въ род картинки въ черной бархатной рам подъ стекломъ. Это былъ очень затйливо и хитро сдланный видъ церкви и могилы герцога, отца государя, но видъ этотъ былъ не нарисованъ, а сдланъ изъ волосъ покойнаго.

На столик у постели лежала довольно большая книга въ красивомъ переплет изъ пунцоваго бархата. Это была любимая книга Петра едоровича, но въ ней было въ сущности переплетено дв разныя книги, одна — псалмы, которые государь зналъ наизусть и даже умлъ пть, и затмъ другая — прусскій новый военный артикулъ, который онъ тоже зналъ наизусть.

Былъ уже двнадцатый часъ, а, между тмъ, никто еще не пріхалъ съ докладомъ къ государю, отчасти вслдствіе большого праздника, а вроятне оттого, что вчера вс первые вельможи государства далеко за полночь пропировали во дворц и разъхались по домамъ сильно во хмлю.

Отъ нечего длать государь еще въ утреннемъ атласномъ шлафрок бродилъ съ трубкой въ зубахъ изъ комнаты въ комнату, изъ кабинета въ спальню и обратно. Прогуливаясь такъ, онъ тоненькимъ фальцетомъ напвалъ то псаломъ, то любимую псенку своихъ голштинскихъ солдатъ, въ которой разсказывалось, какъ два голштинца побдили пяти тысячную армію датчанъ.

Нарцисъ нсколько разъ появлялся, дополнялъ кружку портеромъ, ухмыляясь глупо и раздвигая страшно-толстыя губы. При этомъ два ряда блестящихъ блыхъ, какъ снгъ, зубовъ сверкали такъ, что могли бы испугать любого ребенка.

Наконецъ, государь бросилъ трубку, подошелъ къ углу, гд висло нсколько скрипокъ, и взялъ одну изъ нихъ. Выбравъ смычекъ, онъ остановился среди комнаты, настроилъ инструментъ и сталъ стараться поймать одинъ мотивъ. Это была русская псенка, слышанная за нсколько часовъ передъ тмъ отъ Елизаветы Романовны. Но вдругъ онъ остановился, топнулъ ногой и нетерпливо махнулъ смычкомъ по воздуху.

— Разумется нельзя! воскликнулъ онъ, какъ всегда, по-нмецки.— Я говорилъ, что эти дикія псни на музыку нельзя перекладывать. Ни одного русскаго мотива на скрипк сыграть нельзя!

Онъ бросилъ скрипку и, взявъ бичъ, стоявшій въ углу, началъ, стоя среди горницы, хлопать удивительно ловко и искусно. Длинный и тонкій бичъ невидимкой леталъ вокругъ его головы и, извиваясь, какъ змя, со свистомъ и шипніемъ рзалъ воздухъ и щелкалъ такъ громко, что издали каждый ударъ казался выстрломъ изъ пистолета. Любимецъ ‘Мопса’, жирный и лнивый бульдогъ, знакомый отчасти съ этимъ бичемъ, поднялся на своей подушк и смотрлъ на своего хозяина во вс глаза, очевидно не будучи вполн увренъ: коснется ли сегодня его спины, и конечно безъ всякаго повода, одинъ изъ этихъ звонкихъ ударовъ. Но Петръ едоровичъ на этотъ разъ былъ въ добромъ настроеніи, и только забавлялся,

Вскор однако бичъ надолъ, онъ бросилъ его на скрипку и, отцпивъ се стороны большой палашъ, началъ экзерцицію. Онъ приблизился къ большому зеркалу и, сбросивъ шлафрокь, въ одной рубашк началъ принимать разныя позы, то выступая или нападая, то будто отступая и парируя ударъ воображаемаго противника. Въ то же время, при всякой новой поз, онъ взглядывалъ на себя въ зеркало и, видимо, оставался доволенъ своими движеніями, эволюціями и умньемъ владть оружіемъ.

Наконецъ, онъ опустилъ палашъ и, стоя передъ зеркаломъ, постепенно глубоко задумался. Воображенію его предстала вдругъ цлая картина…. Онъ видитъ себя на пол битвы командующимъ громадной арміей, состоящей изъ своихъ полковъ и изъ прусскихъ, которые поручилъ ему Фридрихъ. Онъ далъ генеральное сраженіе датчанамъ…. непріятель бжитъ повсюду и во глав этой тысячной арміи онъ преслдуетъ врага, скачетъ на кон среди дыма, огня, воплей, грохота оружія и побдныхъ кликовъ. И вотъ, наконецъ, все успокоивается, побдитель ликуетъ и Фридрихъ II обнимаетъ его при многочисленной свит генераловъ и пословъ всхъ европейскихъ державъ и говоритъ ему, что онъ своимъ мужествомъ и геніальными распоряженіями полководца спасъ Россію и Пруссію. Онъ уже собирается отвчать прусскому королю, что всякій генералъ всегда отвчаетъ, хотя не искренно:— не онъ, а солдаты все сдлали…. Но въ эту минуту за нимъ раздается громкій голосъ:

— Ваше величество!

Поле битвы исчезло, онъ у себя въ кабинет передъ зеркаломъ съ безсознательно поднятымъ снова палашемъ въ рук, а передъ нимъ Нарцисъ, давно докладывающій о прізд барона Гольца.

Государь бросилъ палашъ на тотъ же диванъ, гд былъ бичъ и скрипка. Легенькій инструментъ подпрыгнулъ подъ тяжелымъ палашомъ и какъ-то жалобно отозвался на ударъ, будто взвизгнулъ. Государь быстро накинулъ свой шлафрокъ и принялъ прусскаго посла.

Красивый, умный и еще очень молодой человкъ — пруссакъ баронъ Гольцъ былъ не даромъ любимецъ Фридриха и не даромъ былъ избранъ хать въ Россію и создать дружескія и крпкія отношенія между берлинскимъ кабинетомъ и новымъ императорскимъ. Гольцъ со времени своего прізда не дремалъ ни минуты. Теперь онъ былъ другомъ всхъ вліятельныхъ лицъ въ столиц, а главное сталъ любимцемъ государя и бывалъ у него ежедневно. Между тмъ, главная его задача въ Россіи и цль еще не были достигнуты: подписаніе мирнаго договора съ крайне важными, тайными пунктами, которые были извстны только государю, тайному секретарю его Волкову и канцлеру Воронцову.

На этотъ разъ Гольцъ явился ловко и мастерски заключить тонко придуманную имъ интригу. Усвшись на стул противъ государя, получивъ тотчасъ же глиняную трубку съ кнастеромъ и кружку портеру, онъ съ озабоченнымъ видомъ спросилъ государя, что онъ думаетъ о вчерашней выходк господъ иностранныхъ резидентовъ.

Государь вытаращилъ глаза: онъ ничего не зналъ.

— Вы изволили передъ Свтлымъ Праздникомъ приказать господамъ посламъ явиться посл васъ съ поздравленіемъ къ принцу Георгу.

— Ну да, ну да! воскликнулъ Петръ едоровичъ.

Голосъ его, вообще тонкій, при усиленіи, при восклицаніяхъ становился всегда рзко-визгливымъ.

— Но вдь они не похали! Никто! Кром англійскаго министра, г. Кейта.

Петръ едоровичъ вскочилъ съ мста и мгновенно лицо его побагровло и пошло пятнами, какъ у человка, болвшаго оспой.

— Успокойтесь, ваше величество, гнваться нечего, но надо тотчасъ же принять мры, ршить что нибудь. Не могутъ же резиденты европейскіе, при вашей особ состоящіе, васъ ослушаться.

— Я ихъ всхъ тотчасъ попрошу отозвать и прислать другихъ, гнвно взвизгнулъ Петръ едоровичъ.

— О, нтъ, ваше величество. Разв это можно? Вы можете навлечь на себя, на имперію…. цлый союзъ и дло можетъ дойти до войны. Позвольте мн посовтовать вамъ. Объявите господамъ резидентамъ, что вы не примете ихъ до тхъ поръ, покуда они не сдлаютъ оффиціальнаго визита съ поздравленіемъ въ его высочеству. И не давайте ни одному изъ нихъ ни единой, хотя бы и краткой, аудіенціи, покуда они не исполнятъ вашего приказанія.

— Отлично! воскликнулъ государь,— именно такъ. Вы говорите: одинъ Кейтъ былъ. Ну и отлично! Мы съ Англіей можемъ всему міру перчатку бросить.

— Только Кейтъ и былъ, ваше величество. И то я его уговорилъ хать со мной.

— Благодарю васъ, вдругъ съ чувствомъ выговорилъ государь, и, протянувъ об руки Гольцу, крпко пожалъ его руку.— Вы не можете себ представить, баронъ, какъ я благодаренъ королю, что онъ прислалъ васъ сюда, именно васъ. Мы съ вами вполн сошлись… Въ насъ двухъ ужасно какъ много общаго. Вашъ умъ, ваши познанія, ваши привычки, ваши склонности, вс они совершенно т же, что и во мн. Мн кажется иной разъ, что мы съ вами родные братья. Мн говорила сегодня, т. е. вчера, Романовна, т. е. Воронцова, что между нами есть даже маленькое сходство въ лиц и походк, хотя вы выше меня.

Дипломатъ любезно наклонился, какъ бы благодарилъ, а внутренно онъ не могъ не смяться: онъ былъ чуть не въ полтора раза выше государя, плотно, но стройно сложенъ и если не вполн красавецъ лицомъ, то во всякомъ случа съ правильными чертами лица и великолпными умными глазами. Между нимъ и государемъ во вншности не было тни общаго.

Черезъ нсколько минутъ апартаменты дворца, а затмъ и кабинетъ начали наполняться съзжавшимися сановниками. Въ кабинет появились генералъ-адьютантъ государя Гудовичъ, старикъ фельдмаршалъ Трубецкой, Минихъ, Корфъ, Волковъ, остальные ждали въ другихъ комнатахъ… Въ числ первыхъ, конечно, явился и принцъ Жоржъ и тотчасъ узналъ о ршеніи государя. Когда государь заговорилъ съ полицмейстеромъ, принцъ отвелъ Гольца въ сторону, съ окну, и сталъ просить разубдить государя, не длать того, что онъ задумалъ относительно иностранныхъ пословъ. Жоржъ и не подозрвалъ тонкой игры Гольца.

— Не могутъ послы ко мн такъ хать,— вразумительно и убдительно говорилъ Жоржъ.— Вы это лучше меня понимаете. Наконецъ, покуда они будутъ переписываться съ своими кабинетами и просить о разршеніи простого вопроса дипломатическаго этикета, пройдетъ много времени. Мало ли что можетъ случиться!

Гольцъ сталъ успокоивать принца, увряя его, что если кому изъ резидентовъ непремнно понадобится аудіенція у государя, то онъ явится примирителемъ обихъ сторонъ.

— Это все уладится, сказалъ Гольцъ.— Вдь это все одно упрямство. Вдь я же похалъ къ вамъ, англійскій посолъ тоже похалъ. Неужели же Пруссія или Англія державы третьяго разряда, ниже стоящія, чмъ Данія или Франція?..

Въ эту минуту веселый, раскатистый хохотъ государя заставилъ обоихъ собесдниковъ обернуться къ нему. Петръ едоровичъ долго смялся и, наконецъ, обратился ко всмъ объяснить въ чемъ дло.

Полицмейстеръ Корфъ сообщилъ ему о странномъ случа на площади передъ дворцемъ. Поутру въ полицію донесли, что около дворца, подъ окнами государя, нашли цлую кучу какихъ-то книгъ, неизвстно кому принадлежащихъ и неизвстными литерами. Потерять ихъ при перевозк не могли, такъ какъ он были, очевидно, разбросаны умышленно и нкоторыя даже порваны. Теперь оказывалось, что вс эти книги принадлежатъ государю и что онъ самъ съ вечера пошвырялъ ихъ въ окошко, устраивая свою библіотеку.

— Это все латинскія книги, сказалъ государь, смясь.— Я про нихъ забылъ, а то бы я давно порвалъ ихъ и пошвырялъ. Мн этотъ проклятый языкъ слишкомъ дорого дался. Вспомнить не могу, какъ меня еще въ Голштиніи мой учитель, господинъ Юль, мучилъ латынью, и я еще тогда клялся, что всю мою жизнь буду преслдовать латинскій языкъ и всхъ латинистовъ. Я какъ теперь помню, какъ этотъ проклятый Юль приходилъ ко мн. Только-что проснусь, не успю позавтракать, лзетъ ко мн Юль, сложитъ вотъ такъ свои толстыя ручищи, какъ бревна, на груди крестообразно, кланяется съ порога и говоритъ на распвъ гнусливыхъ голосовъ: ‘Bonum diem, tibi, opto, serenissime princeps!’ Потомъ спроситъ всегда о здоровь и опять запоетъ: ‘Si vales, princeps, bene est!..’

Такъ какъ Петръ едоровичъ отличался замчательнымъ искусствомъ подражать голосамъ, передразнивать и представлять другихъ, то вс бывшіе въ кабинет невольно начали смяться. Принцъ Жоржъ хохоталъ безъ конца и даже опустился на диванъ, чуть-чуть не раздавивъ скрипку и чуть не напоровшись на палашъ.

Петръ едоровичъ, видя эффектъ, произведенный изображеніемъ Юля, сталъ среди комнаты, поднялъ руки съ двумя вмст сложенными пальцами и началъ длинную рчь по-латыни, стараясь какъ можно больше гнусить. Принцъ Жоржъ, видавшій когда-то этого бывшаго воспитателя Юля, хохоталъ до слезъ. Когда государь кончилъ, онъ всталъ и вымолвилъ:

— Замчательно, замчательно! Вы не можете себ представить, господа! Это живой Юль!

Петръ едоровичъ вдругъ перемнилъ позу, какъ-то странно вывернулъ ноги и, выпятивши грудь, подошелъ къ принцу и началъ ему говорить по-французски быстро и граселируя:

— Choiseul et madame de Pompadour, eux deux, vous savez, ont plus d’esprit que tous les souveraine et tous les ministres!.. Quant au rsident Wan-der-Hoffen, il peut bien sentir la bassecour, puisqu’il est le reprsentant des ‘Pays-Bas!.. Saperlotte! Altesse! Vous avez Pair de ne pas le saisir…

Вс присутствующіе тотчасъ узнали общаго знакомаго, французскаго посла Бретеля, который отличался тмъ, что обращался со всми фамильярно, постоянно острилъ и всегда превозносилъ до небесъ и свое отечество, и въ особенности покровителя своего министра Шуазеля.

Черезъ минуту Корфъ, воспользовавшись паузой, ршился напомнить государю, что уже второй часъ, а онъ еще въ двнадцать общался быть въ манеж его, Корфова кирасирскаго полка для испытанія учениковъ Котцау въ экзерциціи на эспадронахъ.

Фехтмейстеръ прусскій, не смотря на случившуюся съ нимъ непріятность, началъ давно прилежно и усердно давать уроки и теперь хотлъ похвастать и представить государю лучшихъ своихъ учениковъ, изъ которыхъ нкоторымъ было уже по пяти десяти лтъ.

Кром того, въ этотъ второй день праздника государь общалъ быть въ церкви святого Сампсонія на Выборгской еще до полудня на богослуженіи, но послалъ сказать по утру, что будетъ въ два часа. И тамъ посл обдни съ утра ожидали его теперь первенствующій членъ синода Сченовъ съ другими высшими членами столичнаго и синодальнаго духовенства.

Теперь государь не зналъ, что длать и куда хать прежде. Хотлось скоре въ манежъ, а приличіе и необходимость заставляли хать въ церковь.

Петръ едоровичъ вышелъ въ спальню одваться и когда вернулся въ кабинетъ, то нашелъ въ немъ пріхавшаго старшаго графа Разумовскаго, Алекся Григорьевича.

— А? Вамъ что? Съ повинной?! А?.. То-то…

Разумовскій, молча, поклонился.

— Вы какъ хохолъ упрямы! Упираетесь… не хотите учиться экзерциціи,— рзво, но не сердито продолжалъ государь.

— Увольте, ваше величество… Мн уже не по лтамъ…

— Тогда… тогда… Я далъ дворянамъ вольность!.. Не служить, кто не хочетъ или не можетъ. A на служб всякій военный, старый и молодой, долженъ знать дисциплинъ, быстро визгливо выкрикивалъ государь, но вдругъ, приглядвшись къ лицу Разумовскаго, смолкъ и чрезъ мгновеніе прибавилъ:

— Ну, вы не примръ… Забылъ! Тетушка, умирая, все только объ васъ меня просила. Забылъ! Такъ и быть… Не надо. Лежите на печи!.. Но… но мн это не нравится: вы, фельдмаршалъ, должны быть примромъ для другихъ. Вдь я, наконецъ,— государь, могу приказать… Ну, ну, не надо, не надо.

XV.

Между тмъ, у подъзда дворца стояли экипажи сановниковъ, съхавшихся теперь къ государю съ обычнымъ утреннимъ докладомъ.

Впереди всхъ стояла великолпная внская колымага принца Жоржа съ цугомъ кровныхъ срыхъ коней, подаренныхъ ему государемъ. За ней стояла другая карета, голубая съ серебромъ. Это была давнишняя и любимая карета графа Алекся Григорьевича Разумовскаго, которая въ продолженіи почти двадцати лтъ всегда и по долгу стояла у дворца впереди всхъ другихъ. И народъ хорошо зналъ этотъ экипажъ перваго въ имперіи вельможи, котораго стоустная молва давно назвала тайнымъ супругомъ царствующей императрицы. И всякому прохожему и прозжему, и боярину, и простолюдину страннымъ и неприличнымъ казалось теперь видть эту знакомую голубую карету не на первомъ мст. Теперь она всегда стояла за другой, ярко-желтой каретой съ иностраннымъ гербомъ, принадлежащей всмъ извстному и, Богъ всть за что, ненавистному Жоржу.

Ближе въ подъзду нсколько конюховъ держали подъ уздцы боле десятка осдланныхъ коней. Впереди всхъ, отдльно отъ прочихъ, четыре голштинскихъ рейтара стояли вкругъ красиваго вороного коня, на которомъ всегда вызжалъ государь.

Все, что было народу кругомъ подъзда, кучера на козлахъ экипажей, верховые форрейторы, конюхи, зваки изъ простонародья, столпившіеся близъ каретъ, вс тихо перекидывались словами. Ихъ говоръ былъ едва слышенъ. Только четыре рейтара около коня государя громко болтали на своемъ, чуждомъ окружающему, нарчіи и часто раздавался между ними дружный взрывъ хохота. Одинъ изъ нихъ болталъ, не переставая, часто оборачиваясь на народъ, то мотая на него головой, то подмигивая товарищамъ. Рчь его была непонятна, но было ясно и понятно каждому, что рейтаръ острилъ на счетъ звакъ и народа и подымалъ на смхъ все, что было или казалось ему достойнымъ вниманія. И вс кругомъ, до послдняго пятнадцатилтняго парня форрейтора, изъ-подъ лобья, досадливо и злобно поглядывали на четырехъ ражихъ и рыжихъ голштинцевъ.

Въ числ другихъ прохожихъ появился въ кучк народа, недалеко отъ подъзда, высокій и худощавый старикъ безъ шапки на голов, съ образомъ и мошной въ рукахъ. Старикъ былъ сборщикъ на храмъ.

Едва выглянулъ онъ изъ толпы, его замтили. Отовсюду, даже съ разныхъ козелъ и коней потянулись руки, передавая алтыны и гроши. Старикъ принималъ и крестился за каждый полученный мдякъ.

Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ ражій шутникъ голштинецъ, разумется, обратилъ на него особенное вниманіе своихъ товарищей. Безцеремонно указывая на него пальцемъ, онъ началъ болтать что-то, вроятно, особенно смшное, потому что трое товарищей начали покатываться отъ смха. Даже бодрый конь и тотъ не могъ устоять на мст спокойно, вздрагивалъ и прыгалъ, слегка робя этихъ дружныхъ взрывовъ хохота.

Наконецъ, ражій рейтаръ, повернувшись въ народу, сдлалъ и повторилъ какой-то быстрый жестъ… Окружающей толп показалось, что онъ будто крестится, передразнивая старика.

— Эхъ-ма! раздалось вдругъ громогласно на всю улицу.— Колесо поганое!

Вс обернулись на голосъ. Восклицаніе это вырвалось у старика кучера Разумовскаго. Не глядя ни на кого съ высокихъ козелъ, старикъ началъ вдругъ хлестать по колесу кареты, приговаривая:

— Вотъ какъ-бы расправить!

Хотя не было ничего особенно смшного въ словахъ и движеніи старика, но вс будто обрадовались поводу и раскатистый, не столько веселый, сколько злобный и насмшливый хохотъ огласилъ всю улицу… И вс глаза были обращены на голштинцевъ. Рейтары тотчасъ же обернулись на хохотъ, стали сумрачны, а острякъ тотчасъ же вымолвилъ громко и правильно нсколько сильныхъ русскихъ словъ, посылая ихъ всей толп. Въ отвтъ на это изъ заднихъ рядовъ послышались столь же сильныя нмецкія выраженія, сорвавшіяся, очевидно, съ языка какого-нибудь солдата или двороваго, пожившаго въ Германіи. Вслдъ за тмъ изъ другого угла громко раздались два слова, которыя часто теперь слышались на петербурскихъ улицахъ: ‘Фридрихъ швейнъ!’

Произносившіе эти слова, конечно, нисколько при этомъ не думали о самомъ корол Фридрих. Это было измышленное средство, Богъ всть, какъ и когда появившееся, чтобъ дразнить всякаго нмца, какъ дразнятъ татарина сложенною полой кафтана, плохо изображающей свиное ухо.

Эти два слова произвели, какъ и всегда, свое обычное дйствіе на голштинцевъ. Двое изъ нихъ отошли отъ царской лошади и сдлали нсколько шаговъ къ той кучк народа, откуда послышалось восклицаніе. Судя по ихъ лицамъ, они готовы были розыскать дерзкаго и тутъ же распорядиться съ нимъ при помощи полицейскихъ солдатъ.

— Что? Не по шерстк?

— Обидлись, псы!

— Иди, или!

— A ну-ка, ребята. Ухнемъ-ка на нихъ стнкой!

Голоса эти раздались со всхъ сторонъ и неизвстно что могло бы въ мгновеніе произойти тутъ у самаго подъзда дворца. Быть можетъ, рейтары остались бы на мст. Быть можетъ даже и не остались бы, а ихъ разнесла бы на клочья разсвирпвшая толпа. Но въ ту же минуту на подъздъ вышелъ адьютантъ государя Перфильевъ и крикнулъ подавать коня. Черезъ нсколько минутъ, государь въ своемъ любимомъ мундир кирасирскаго полка вышелъ на подъздъ, окруженный свитою генераловъ. Впереди другихъ были принцъ, Гольцъ и графъ Разумовскій. Государь слъ на подведеннаго коня, весело поздоровавшись съ четырьмя рейтарами. Велвъ поправить что-то въ сдл, потомъ въ уздечк, государь вымолвилъ:

— Gut, gat! и прибавилъ, умышленно коверкая русское слово:

— Карашо…

Это ‘карашо’, которое голштинцы часто слыхали отъ него, заставляло ихъ всегда улыбаться самодовольно. Они чувствовали, что если есть тутъ насмшка, то, конечно, не надъ ними, а надъ тмъ глупымъ словомъ, которое имъ и произнести неудобно.

Между тмъ, принцъ Жоржъ, Минихъ, Гольцъ, полицмейстеръ, старикъ Трубецкой, Фленсбургъ, адьютантъ Перфильевъ, Гудовичъ и другіе также садились на коней. На подъзд оставался теперь лишь одинъ человкъ въ блестящемъ мундир, покрытомъ орденами,— графъ Разумовскій.

— Ну что же, такъ и не подете? воскликнулъ государь, подбирая поводья и поворачивая голову къ оставшемуся на крыльц.

— Увольте, ваше величество, отвчалъ Разумовскій,— да и коня нтъ.

— Ну, это пустое! Коня сейчасъ достанемъ. Перфильевъ, дай ему своего. Коли онъ ноги ему поломаетъ, я теб другого подарю, разсмялся государь.

Перфильевъ, уже свшій верхомъ, слзъ вновь, но Алексй Разумовскій заволновался и громче, ршительне выговорилъ:

— Увольте, ваше величество, я ужь сколько лтъ не здилъ. Позвольте ужь прежде примриться дома, тогда и поду. Срамно будетъ, какъ изъ вашей свиты фельдмаршалъ на земл очутится.

— Ну ладно, такъ примривайтесь скорй, чтобы черезъ недлю вы у меня сказать и черезъ канавы прыгать умли. A то вы, фельдмаршалы россійскіе, стали хуже всякой старой бабы, — только бы на печи лежать. Кто у меня черезъ мсяцъ,— обернулся государь ко всей свит уже на коняхъ,— не будетъ знать артикуловъ фехтованія и не будетъ лихимъ всадникомъ, того заставлю при народ вотъ… чулокъ вязать или того хуже… блохъ въ сорочк ловить!..

И давъ шпоры лошади, но придерживая ее и заставляя немножко прыгать и играть, государь двинулся отъ подъзда, сопутствуемый всей верховой свитой.

XVI.

Прохавъ площадь по направленію къ церкви Сампсонія,государь обернулся къ Жоржу и Гольцу, которые галоппировали около него, впереди остальныхъ генераловъ.

— Нтъ, лучше подемъ на кирасирскій плацъ. Т подождутъ: имъ длать нечего, все равно вдь дома такъ сидятъ, да просвиры дятъ…

— Не ловко, ваше величество, замтилъ Жоржъ.— Они съ утра дожидаются, съ ними и главный членъ синода.

— Что за важность, подождутъ! Да и вамъ, баронъ, прибавилъ государь, интересне посмотрть успхи офицеровъ, чмъ старую и разваливающуюся церковь, построенную въ память того, какъ одинъ мой ддъ побдилъ другого моего дда подъ Полтавой… Мн бы слдовало теперь разрушить ее совсмъ, какъ внуку, примирить ихъ обоихъ посл смерти.

И черезъ нсколько минутъ государь со свитою былъ уже въ кирасирской казарм. Въ манеж были собраны офицеры гвардіи для присутствованія на испытаніи тхъ офицеровъ разныхъ полковъ, которымъ фехтмейстеръ Котцау началъ уже давать уроки.

Государю принесли кресло, онъ слъ, свита помстилась кругомъ него, принцу Жоржу подали тоже стулъ, государь попросилъ его садиться, но Жоржъ упрямо отказывался и не захотлъ ссть предъ такими стариками, какъ Трубецкой и Минихъ, остававшимися на ногахъ, такъ какъ государь не попросилъ и ихъ садиться.

Котцау и его два помощника по-очереди вызывали изъ рядовъ разныхъ офицеровъ, затмъ сами ученики между собой фехтовали. Нкоторые оказались уже очень искусны, другіе совершенно ступить не умли. Государь внимательно слдилъ за зрлищемъ, то гнвался, то, нетерпливо вскакивая съ мста, выговаривалъ нкоторымъ офицерамъ очень рзко. Иногда же онъ весело хохоталъ. Въ особенности приходилось ему смяться, когда въ числ офицеровъ попадались люди уже пожилые, подполковники и бригадиры, которые, не смотря быть можетъ на все свое стараніе, все-таки не могли воспользоваться уроками прусскаго фехтмейстера.

Особенно много хохоталъ государь надъ двумя офицерами, Бибиковымъ и Талызинымъ. Одному же офицеру, Пушкину, досталось особенно. Стариковъ государь все-таки не журилъ, а неумніе въ молодыхъ людяхъ его сердило.

При вид стройной фигуры Пушкина, государь ожидалъ ловкости, но оказалось, что Пушкинъ не иметъ никакого понятія о томъ, какъ владть шпагой. Государь вдругъ неожиданно вспыхнулъ, какъ бывало. часто, и поднялся. Подойдя къ офицеру, онъ выговорилъ гнвно:

— Когда офицеръ владетъ шпагой, какъ баба ухватомъ или кочергой, то онъ теряетъ право носить ее!

Онъ приказалъ отобрать шпагу Пушкина и прибавилъ:

— И въ примръ прочимъ, покуда не выучишься фехтованію, ступай подъ арестъ. Или нтъ!… Лучше оставайся на свобод и ходи по столиц безъ шпаги, это будетъ очень красиво, будетъ напоминать собаку, которой отрубили хвостъ.

Офицеръ, блдный какъ полотно, отдалъ шпагу и дрожащими губами пробормоталъ что-то, обращаясь къ государю.

— Простить! взвизгнулъ Петръ едоровичъ.— Пустяки!

— Я не прошу…. ваше величество…. Не простить, ясне выговорилъ Пушкинъ.— Я прошу дать мн срокъ выучиться. Я былъ боленъ и взялъ только два урока…. Господинъ Котцау знаетъ самъ….

— Ходи, ходи безъ хвоста! смясь, воскликнулъ государь и прибавилъ:— Ну дале, вызовите кого-нибудь изъ старыхъ воиновъ, они лучше молодыхъ умютъ…. Э-Э!… Да вотъ одинъ молодецъ! прибавилъ громче Петръ едоровичъ. — Квасовъ, выходи!

Акимъ Акимычъ, стоявшій въ числ прочихъ офицеровъ, явившихся въ качеств публики, не ожидалъ вызова для себя. Онъ слегка смутился, вышелъ и выговорилъ:

— Ваше величество, я еще и совсмъ мало обучился. Осрамлюся.

— Пустое, становись…. Какъ умешь, такъ и дйствуй.

Квасову тоже дали въ руки большой и тяжелый эспадронъ, нагрудникъ и перчатку. Котцау, котораго ни одинъ офицеръ не могъ, конечно, тронуть, хотя бы вскользь, фехтовалъ только съ одной перчаткой.

Квасовъ, ставъ на мсто, скрестивъ эспадронъ съ профессоромъ, слегка измнился въ лиц и, косясь на свиту государя, онъ закусилъ верхнюю губу, по всему видно было, чтоАкимъ Акимычъ старается затушить ту бурю, которая поднялась у него въ груди.

Разумется, не прошло нсколькихъ минутъ, какъ Котцау разъ десять довольно сильно зацпилъ Акима Авиныча безъ всякаго старанія съ своей стороны.. Онъ заране называлъ русскимъ ломанымъ языкомъ разныя части тла, куда онъ сейчасъ попадетъ и затмъ кололъ или довольно сильно билъ плашмя по тому мсту, которое называлъ. Котцау зналъ, что иметъ теперь дло съ первымъ и отчаяннымъ нмцедомъ всей гвардіи и захотлъ потшиться.

— Пліешо, грутъ, нога, рука, восклицалъ Котцау и билъ.

Однажды, когда Акимъ Акимычъ, выведенный изъ терпнія, собрался было ударить Котцау противъ всякихъ правилъ плашмя по плечу, пруссавъ искуссно отпарировалъ ударъ и, чтобы весело закончить поединокъ, надумался позабавить и себя, и государя, и публику.

Лейбъ-компанецъ, налзая на Котцау, неосторожно становился часто къ противнику боле чмъ въ профиль. Котцау сдлалъ вольтъ и плашмя ударилъ Квасова по самымъ чувствительнымъ мстамъ. Разумется, государь, вся свита и даже нкоторые изъ офицеровъ, ненавидвшихъ гордаго выскочку изъ мужиковъ, расхохотались отъ неожиданной штуки фехтмейстера.

Гулъ отъ смха сотни голосовъ огласилъ манежъ.

Акимъ Акимычъ побагровлъ отъ гнва и съ лицомъ, которое стало такъ же пунцово, какъ обшлага мундира, яростно ползъ на Котцау. Фехтмейстеръ тотчасъ же замтилъ, что его неумлый противникъ разсвирплъ. Въ сущности пруссакъ вовсе не желалъ возстановлять противъ себя офицеровъ гвардіи и пріобртать все большее количество непримиримыхъ враговъ въ русскомъ лагер, поэтому онъ тотчасъ же сказалъ своему ближайшему помощнику, Шмиту, который понималъ по-русски:

— Довольно. Пускай другой выйдетъ.

Помощникъ перевелъ это Акиму Акимычу, но лейбъ-компанецъ, разставивъ ноги на песк и поднявъ эспадронъ, будто приросъ къ мсту и, сверкая глазами на Котцау, озлобленно выговорилъ:— Небось, небось! Я въ долгу….

Оружіе скрестили снова. Котцау показалось, что Квасовъ шепчетъ слово ‘швейнъ’. Чрезъ мгновеніе тотъ же вольтъ и отъ же ударъ по Квасову произвелъ уже взрывъ хохота.

Квасовъ оглянулся на весь манежъ почти дикими, кровью налившимися глазами, но не отступилъ, а лзъ еще яростне и Котцау уже, ради удобства фехтованія, приходилось отступать. Посл нсколькихъ вольтовъ и насъ государь что-то такое крикнулъ по-нмецки. Котцау, не принимая эспадрона, обернулся на голосъ государя, но въ ту же секунду неискуссный, но довольно сильный ударъ Акима Акимыча, хотя и плашмя, оглушилъ нмца по голов. Лейбъ-компанецъ не честно воспользовался минутой разсянности!!..

Котцау не ахнулъ отъ боли, но видимо взбсился страшно и ршился примрно поквитаться съ матерымъ лейбъ-компанцемъ, чтобы проучить его. Но, вроятно, пруссакъ или слишкомъ разсвирплъ, или слишкомъ на себя понадялся, и черезъ минуту, желая непремнно и поскоре снова хлопнуть лейбъ-компанца въ третій разъ по тмъ же мстамъ, но только гораздо сильне… онъ вдругъ совершенно раскрылся… Ударъ его дйствительно попалъ по мсту назначенія, но въ то же мгновеніе Квасовъ, собравъ свои послднія силы, со всего маху такъ треснулъ фехтмейстера по голов, что Котцау вскрикнулъ и, отступивъ, схватилъ себя за голову.

Государь быстро всталъ съ мста, вся свита послдовала за нимъ и вс приблизились въ поединщикамъ.

— Это не по правиламъ! воскликнулъ государь, обращаясь къ лейбъ-компанцу.— Такъ не фехтуютъ, такъ мужики дубинами дерутся!

— Ваше величество! воскликнулъ Квасовъ громко и съ сверкающими по-прежнему глазами.— Виноватъ! Но, стало быть, на войн, если я нмца убью этимъ способомъ, то меня не похвалятъ и не наградятъ мой командиры, а накажутъ за то, что я побдилъ, а не поддался врагу.

— Во-первыхъ, съ нмцами за все мое царствованіе русскому офицеру воевать не придется,— многозначительно произнесъ государь,— а второе, на войн совсмъ другое дло! A здсь это только наука, искусство, а у искусства есть правила.

— Зачмъ же правила сіи нужны, ваше величество, если офицеру на войн они не пригодны?

— Котцау сейчасъ могъ тебя убить сто разъ, однако только поскъ! воскликнулъ государь и хотлъ что-то еще сказать, но запнулся.

Жоржъ что-то такое бормоталъ около него по-нмецки, какъ будто успокоивая…

Гольцъ былъ уже около Котцау и спрашивалъ, какъ онъ себя чувствуетъ. Фехтмейстеръ, улыбаясь, старался казаться спокойнымъ и вымолвилъ по-нмецки, презрительно мотнувъ головой на лейбъ-компанца, происхожденіе котораго давно зналъ онъ:

— Онъ врно смолоду привыкъ дубиной драться, а не шпагой. Впрочемъ, я самъ виноватъ.

Вроятно, подъ вліяніемъ тхъ словъ, которыя прошепталъ принцъ Жоржъ, государь повернулся ко всмъ спиной, сдлалъ нсколько шаговъ, потомъ снова обернулся къ офицерамъ и произнесъ:

— Ну, учитесь. Надюсь, что черезъ нсколько времени вс будутъ умть.

Государь со свитой направился къ дверямъ манежа. Вкругъ Квасова и Котцау оставались только одни офицеры. Квасовъ, все еще слегка взволнованный, но довольный, обратился къ Пассеку, говорившему по-нмецки, и вымолвилъ:

— Скажите ему, Петръ Богдановичъ, что я у него прощенія прошу, что ударилъ его по больному мсту. Виноватъ, совсмъ объ этомъ забылъ!

— Какое больное мсто? отозвался Пассекъ.

Видя на лицахъ ближайшихъ офицеровъ, что они тоже не понимаютъ его словъ, Квасовъ прибавилъ:

— A по тому мсту, гд голубушка Орловская кострюлька сидла.

Разумется, смхъ пошелъ въ толп офицеровъ, и перевести словъ, конечно, никто не взялся, тмъ боле, что Котцау уже двинулся одваться и узжать.

На этотъ разъ съ десятокъ гвардейцевъ разныхъ чиновъ, отъ бригадира до сержанта, вернувшись домой, или отправившись въ гости, волновались до ночи.

На другой же день по странной случайности, если только это была случайность, братья Орловы побывали въ гостяхъ и у Бибикова, и у Талызина, и у Пушкина, и у всхъ тхъ, которымъ не повезло наканун. И черезъ нсколько дней эти офицеры уже особенно подружились съ Орловыми, стали часто бывать у нихъ, очевидно примкнувъ къ ихъ кружку.

Алексй Орловъ явился въ вечеру и у героя дня, матераго Акима Акимыча, у котораго прежде никогда не бывалъ, хотя былъ въ одномъ полку.

— Молодца, Акимъ Акимычъ! воскликнулъ онъ, входя въ маленькую квартиру Квасова.— Нарочно пришелъ поздравить и поблагодарить, какъ ловко отпотчивали вы бранденбуржца. Сказываетъ государь: не по правиламъ. Можетъ быть, не по-нмецки, а по-россійски. Можетъ быть, не искуссно, не умно, да здорово.

И Алексй Орловъ, хотя не любилъ Квасова, но ласково и любезно старался польстить лейбъ-компанцу. Но Акимъ Акимычъ мрачно бурчалъ на вс его любезности, косо взглядывалъ на него и только объяснилъ:

— Какъ съумлъ. A тамъ коли не по правиламъ, такъ вдь я въ фехтмастеры и не лзу! Я просто офицеръ россійскій, да еще изъ мужиковъ. Чмъ богаты, тмъ и рады… по-нмцевымъ башкамъ щолкать.

— Во истину такъ! весело и искренно расхохотался шутк Орловъ.— Чмъ можемъ, тмъ и рады… только бы по нимъ!..

Не смотря на недовольный, почти невжливый и мрачный пріемъ Квасова, Орловъ ршился закончить бесду тми словами, ради которыхъ пришелъ:

— A вы, любезнйшій Акимъ Акимычъ, загляните къ намъ когда-нибудь, къ брату. Милости просимъ. Мы народъ простой веселый, вамъ у насъ полюбится.

— Нту, Алексй Григорьичъ, вдругъ мотнулъ головой Квасовъ и съ присвистомъ нюхнулъ изъ тавлинки.— Нту, не пойду, извини.

И Квасовъ, держа въ рук тавлинку, прихлопнулъ крышку другой рукой.

— Я, государь мой, вамъ вдомо, что за человкъ. Мы, лейбъ-компанія, вамъ господамъ Орловымъ, Всеволожскимъ, Чертковымъ да Барятинскимъ не компанія! Хоть многіе изъ нашихъ нын помщики, по милости Лизаветъ Петровны,— упокой ее Господи въ селеніяхъ праведныхъ,— многіе возмечтали о себ, что они и впрямь дворяне. Ежедневно, воли не еженочно, доказываютъ они теперь свое дворянское происхожденіе на разныхъ мстахъ своихъ новыхъ подаренныхъ рабовъ. То и дло, какъ вамъ вдомо,въ палатахъ производятся разбирательства о томъ, какъ лейбъ-компанецъ задралъ, да заколотилъ, да замучилъ то рабу, то раба крпостнаго. Что длать? Внови. И хочется мужику надъ своимъ братомъ мужикомъ потшиться, иной свои старыя колотушки на другомъ отколачивдетъ… Ну, вотъ вы, столбовые, отъ нашего брата и сторонитесь, и хорошо длаете. Я какъ вамъ вдомо, получилъ тоже двсти душъ, но продалъ ихъ и счелъ, что не къ лицу. Такъ вотъ-съ, очень вамъ благодаренъ за приглашеніе, но не пойду. Я, вамъ не камрадъ и не компанія. A вотъ дтки наши да внучки, ну т будутъ не хуже васъ столбовыхъ, воли не лучше. Такъ-то-съ!

Алексй Орловъ, выслушавъ длинную рчь или, какъ называли въ гвардіи, ‘отповдь’ лейбъ-компанца, поднялся и, внутренно посылая въ чорту Квасова, подумалъ:

‘И безъ тебя найдутся!’

Однако, въ сущности Орловъ сожаллъ о неудач.

За послднее время вс три брата старались побольше сходиться именно съ лучшими и главными участниками переворота въ пользу покойной государыни, которыхъ въ Петербург на лицо уже оставалось очень мало. Большая часть жила въ новыхъ своихъ пожалованныхъ помстьяхъ, другіе умерли, третьи вели себя отчаянно и были подъ судомъ за всякаго рода дикіе проступки и преступленія.

XVII.

Государь, между тмъ, выхалъ изъ манежа нсколько не въ дух, но дорогой, вспоминая съ Гольцемъ и Жоржемъ нкоторые случаи фехтованія, снова развеселился.

Когда вс остановились передъ маленькой церковью Сампсонія, духовенство съ первенствующимъ членомъ синода, Сченовымъ, встртило государя на паперти. Уже часовъ шесть дожидалось оно его прізда.

Государь со свитой вошелъ въ старинную церковь, довольно простенькую и очень бдную на видъ. Сченовъ съ этой цлью именно и просилъ государя пріхать, чтобы взглянуть и своими глазами убдиться, въ чемъ нуждается знаменитая церковь, построенная великимъ Петромъ Алексевичемъ въ память боя подъ Полтавой.

Сченовъ тотчасъ же спросилъ что-то тихо у Корфа, полицмейстеръ обернулся къ государю съ вопросомъ, не прикажетъ ли онъ молебенъ.

— Что? Нтъ. Когда же теперь! И государь, обернувшись къ Сченову, прибавилъ:

— Нтъ, спасибо. Не время. Да и потомъ, вы знаете, я вдь этого всего не люблю. Вдь это все притворство и комедіанство одно… Вотъ императрица — другое дло: если бы моя ‘Алексевна’ сюда пріхала, то, чтобы васъ всхъ размаслить, она бы вамъ три молебна заказала.

И Петръ едоровичъ началъ добродушно смяться.

Въ церкви, гд давно ожидали прізда государя, было нсколько семействъ изъ общества, былъ и простой народъ, хотя очень мало.

Въ ту минуту, когда государь хотлъ пройти въ алтарь, нсколько десятковъ человкъ, стоявшихъ вдоль стны, потснились. Вдругъ раздался легкій трескъ и что-то такое странно застучало по полу, трелью огласивъ церковь, точно будто градомъ или горохомъ посыпало по полу.

— Что такое? воскликнулъ Петръ едоровичъ и въ сопровожденіи всхъ онъ вернулся къ мсту происшествія.

Оказалось простое дло. Во всхъ петербургскихъ церквахъ,какъ и по всей Россіи, было всегда вдоль стнъ устроено нчто на подобіе полочекъ. Эти длинныя полки въ нсколько рядовъ явились вслдствіе необходимости, на нимъ помщались рядами постоянно и щедро жертвуемыя въ церкви иконы всхъ сортовъ и величинъ, отъ самаго плохого и маленькаго образа и до аршиннаго. И всегда церковь по стнамъ была переполнена подобнаго рода полочками съ образами. Толпа, вдругъ двинувшаяся, затснила добролицаго мужика Сеню, а онъ пришелъ именно затмъ, что хотлъ поближе да получше разглядть батюшку-государя Петра едоровича. Сеня догадался, какъ горю пособить, ухватился за верхнюю полку и хотлъ подтянуться на рукахъ, чтобы черезъ толпу глянуть на царя. Но мужикъ былъ дородный, безъ малаго пяти пудовъ всу. Полка не выдержала… Все грянулось объ полъ и иконы угодниковъ Божіихъ попадали, будто горохомъ посыпая по полу.

Государь приблизился и ласково спросилъ, въ чемъ дло.

Сеня, на котораго уже обернулась толпа, очутился чуть не впереди и, самъ не зная какъ, среди всеобщаго молчанія, подалъ голосъ и упалъ въ ноги:

— Прости, ваше императорское величество! Я виноватъ. Хотлъ, батюшка, разглядть тебя хорошенько, уцпился, влзъ, да и согршилъ вотъ.

— Встань, ты не виноватъ ни въ чемъ, встань. Коли хотлъ поглядть, такъ гляди…

Сеня всталъ на ноги и, сладко ухмыляясь, даже облизываясь, сталъ во вс глаза глядть на подошедшаго къ нему на подачу руки царя-батюшку. Наконецъ, быть можетъ, отъ избытка чувства, онъ положилъ щеку на ладонь руки, склонилъ голову набокъ, и будто слезы показались у него на лиц.

— Батюшка ты нашъ, прошамкалъ Сеня.— Отецъ родной, кормилецъ! Теперь всю жизнь не забуду…

И Сеня снова повалился въ ноги.

Государь отошелъ, улыбнулся, но обернувшись къ Сченову, вымолвилъ:

— Я не знаю, право, зачмъ это? Что это такое, вс эти полочки? Во всхъ церквахъ выставки разныхъ иконъ, точно на ярмарк товаръ. И одна другой хуже, на иной такъ нарисовано, что даже человческаго подобія нтъ, а подписываются имена самыхъ высокоуважаемыхъ и почтенныхъ святыхъ.

Сченовъ поднялъ глаза на Петра едоровича и молчалъ, но видимо было, что послднія слова удивили его.

— Это надо прекратить, вдругъ быстре заговорилъ Петръ едоровичъ, какъ бы одушевляясь.— Да, да, я объ этомъ давно думалъ. Да, многое надо перемнить. Что это такое? Посмотрите!

И государь обернулся ко всей свит.

— Посмотрите. Сотни всякихъ досокъ, глупо размазанныхъ и расписанныхъ. Это идолопоклонство! Ну, пускай большой образъ Іисуса, большой образъ святой Маріи, т. е. матери Бога или какъ вы говорите… Какъ вы говорите? поднялъ голову Петръ едоровичъ.— Да, Богородица. Ну, пускай. A это все… Это идолопоклонство!..

Государь ждалъ отвта, но вс молчали.

— Я васъ прошу, повернулся онъ снова лицемъ къ Сченову,— быть у меня завтра и переговорить о многихъ важныхъ вопросахъ, которые синодъ долженъ разршить. Надо многое перемнить. A иконы я теперь прошу васъ приказать вынести изъ всхъ церквей. По всмъ церквамъ собрать все и двать куда-нибудь. Ну, раздать жителямъ столицы. Вотъ какъ съ площади все раздавали. Въ подарокъ отъ меня. И въ церквахъ будетъ просторне и приличне… Слышите! A завтра будьте у меня…

Сченовъ низко поклонился.

— Я давно собирался, продолжалъ государь, на половину обращаясь къ свит,— предложить многое на обсужденіе. Пускай синодъ ршитъ… Мн кажется, что это платье, вс эти длинныя рясы и разное все это… въ одежд ужасно некрасиво. Посмотрите на протестантскихъ пасторовъ, или на католическихъ аббатовъ, вотъ ихъ платье приличное и даже красивое. A это? Это вдь бабье платье, юбки какія-то. И рукава-то дамскія. A ужь шапки ваши, обратился государь къ нкоторымъ духовнымъ.— Ваши зимнія шапки! Съ какимъ-то куполомъ, да съ мохнатымъ мхомъ кругомъ, да съ этими длинными языками на ушахъ… Я ихъ видть безъ смха не могу.

И государь разсмялся.

— Когда я пріхалъ въ Россію и увидалъ въ первый разъ русскаго попа — я испугался! Положимъ, я былъ почти ребенокъ… Но право и теперь вдь иной иностранецъ, еслибъ нечаянно встртилъ нашего батюшку гд-нибудь въ лсу, такъ тоже убжалъ бы безъ оглядки, принявъ за медвдя или за лшаго. Да это еще не все, говорилъ государь при мертвомъ молчаніи всхъ окружающихъ.— Я удивляюсь, какъ ддъ мой, Великій Петръ, не тронулъ васъ, когда приказалъ дворянамъ брить бороды. Онъ просто забылъ! Я въ этомъ увренъ! Ну, да я теперь поставлю себ особой честью исправить ошибку моего великаго дда.

И вдругъ государь ласково пододвинулся къ Сченову, и глядя въ его лицо съ великолпной расчесанной бородой, вымолвилъ добродушно:

— Посмотрите. И вы, если вамъ вотъ это сбрить,— взялъ онъ двумя пальцами одинъ волосъ сдой бороды архипастыря,— вы вдвое красиве и моложаве будете, просто юноша, красавецъ… Борода вдь ужасно старитъ всякое лицо…

И государь двинулся вдругъ къ выходу, забывъ проститься.

Проходя по тому же мсту, гд разсыпалось по полу до сотни разныхъ иконъ, Петръ едоровичъ слегка споткнулся на большую икону, которая лежала на полу. Онъ пріостановился, поднялъ ее съ пола и сталъ разглядывать. Это былъ образъ равноапостольнаго князя Владиміра, сдланный крайне плохо.

Государь сталъ показывать его всмъ, между прочимъ Гольцу.

— Посмотрите, на что это похоже! Видано ли подобное въ церквахъ у насъ, т. е. въ Германіи?

Гольцъ, какъ хитрый дипломатъ, глядлъ на образъ, безобразно и уродливо нарисованный, но не говорилъ ничего, не соглашался и не противорчилъ.

Государь поглядывалъ на всхъ самодовольно и вопросительно, глаза его нечаянно упали на фигуру Сени.

— Ты, поди сюда. Ну, или, не бойся. Подойди.

Сеня охотно и довольно смло приблизился.

— Смотри! Какъ тебя зовутъ?

— Сеня, ваше величество.

— Сно?.. Что за вздоръ!..

— Сеня… Семенъ что-ль…

— Такъ Семенъ, а не сно… Ну ты… Гляди вотъ. Что это такое?

Сеня не понялъ вопроса, хотя глядлъ на икону.

— Что я въ рук держу? Вотъ это, какъ это зовется?

— Образъ-то что-ль? смущаясь, спросилъ Сеня.

— Хорошо… Что-жъ это святая вещь?

— A то какъ-же? ухмыльнулся Сеня.— Это, стало быть, святой угодникъ Божій…

— Намалеванъ? Ну хорошо. Это угодникъ. Святой и равноапостольный князь Владиміръ. Такъ у головы его написано. Хотя бы слдовало надпись тоже внизу длать! улыбался Петръ едоровичъ.— Ну хорошо. Ну, а это что такое?

И государь повернулъ икону оборотной стороной вверхъ. Сеня глядлъ во вс глаза и ничего не понималъ.

— Ну, что это? желзо, что-ль?

— Какъ можно… усмхнулся Сеня во весь ротъ.

— Что же это?

— Сосна, аль липа… Липа должно…

— Доска, стало-быть? допрашивалъ государь.

— Гд-же! разсмялся ужь Сеня, предполагая шутку. — Какъ можно! Доски нешто таки бываютъ. Въ доск, стало быть, тапери мало-мало аршинъ, а то доска хотя бы вершковка въ девять аршинъ бываетъ, заговорилъ въ Сен мастеръ-плотникъ.— Бываютъ, встимо, доски трехъ-вершковки или къ примру дерева, для строительства… что по три рубля берутъ, ей-Богу… Вотъ тутъ же на Выборгской въ лсномъ двор есть…

Но государь прервалъ краснорчіе плотника.

— Если это дерево и доска, такъ нешто можно на колнки становиться передъ ней и молиться, какъ Богу? Понялъ?

Сеня смотрлъ во вс глаза и не понималъ. Его мысль шла правильно на лсной дворъ и на цны досокъ, а государева мысль вернула совсмъ куда-то не туда…

— Молиться надо Господу Богу и святой Маріи и Христу Іисусу. A доскамъ нельзя молиться! Понялъ?

Сеня все смотрлъ во вс глаза и все ничего не понималъ.

— Если это дерево, то и доска. И какія краски ни намалюй на ней, чего ни напиши, все-таки будетъ доска. Понялъ?

Сеня смотрлъ, не сморгнувъ, а не понималъ ни слова.

Государь двинулся и хотлъ снова положить икону, которую держалъ, въ кучу разсыпавшихся по полу, но принцъ, слдившій за нимъ уже давно, взялъ, почти подхватилъ икону и передалъ ее ближайшему, адьютанту Перфильеву. Сченовъ тотчасъ двинулся къ адьютанту, принялъ икону въ лвую руку, потомъ, перекрестясь три раза, приложился къ ней и поднялъ глаза на государя. Петръ едоровичъ стоялъ, не двигаясь и слегка раскрывъ ротъ. Еще мгновеніе и вс ожидали взрыва гнва, при которомъ государь, обыкновенно, не стснялся въ выраженіяхъ.

— Буду отнын беречь ликъ просвтителя земли россійской, какъ воспоминаніе объ ныншнемъ посщеніи вашего величества, проговорилъ Сченовъ.— Передамъ ее сыну и внуку, и заповдую имъ беречь, какъ святое и чтимое наслдіе изъ рода въ родъ.

Государь ничего не отвчалъ, только кивнулъ головой, повернулся, и вс двинулись за нимъ на паперть.

Только одинъ Фленсбургь, все слышавшій, видвшій и все понимавшій, взглянулъ прямо упорнымъ взглядомъ въ лице первенствующаго члена синода.

Сченовъ такимъ же упорнымъ взглядомъ встртилъ глаза принцева любимца.

‘Хитеръ ты, кутейникъ, да и дерзокъ’, думалъ Фленсбургъ, говорили глаза его и улыбка.

Глаза и улыбка Сченова говорили тоже… о его полномъ равнодушіи, если не презрніи и къ этому адьютантику изъ иноземцевъ, и ко всмъ остальнымъ, ему подобнымъ.

Черезъ дня три во многихъ домахъ и ротныхъ дворахъ толковалось о томъ, какъ государь оттаскалъ за бороду преосвященнаго въ церкви Сампсонія и веллъ вс образа при себ на полъ скинуть. Слухъ этотъ распространился по городу изъ квартиры братьевъ Орловыхъ.

XVIII.

Въ тотъ же вечеръ Сченовъ, не боявшійся бывать у императрицы, какъ многіе другіе, и надявшійся, что его духовный санъ упасетъ его отъ всякой бды, пріхалъ къ ней съ новостью и засталъ у нея цалмейстера Орлова.

Государыня сидла съ нимъ у камина и была видимо взволнована. Замтя, что архипастырь хочетъ что-то разсказать ей и стсняется присутствіемъ незнакомаго офицера, государыня вымолвила, улыбаясь:

— Можете говорить все при г. Орлов.

Передавъ съ волненіемъ все, случившееся въ церкви и все, слышанное отъ государя по поводу новыхъ перемнъ, Сченовъ спросилъ мннія государыни. Она почти не поврила новости и стала успокоивать архипастыря.

— Это невозможно и онъ никогда не ршится. Поговоритъ и броситъ…

Сченовъ, передавъ подробности посщенія государя и нсколько успокоенный государыней, внимательно приглядлся и замтилъ, что онъ какъ будто прервалъ горячую бесду и отчасти стсняетъ своимъ присутствіемъ. Онъ тотчасъ же поднялся и ухалъ.

Дйствительно, государыня была взволнована бесдой въ Орловымъ, котораго видала теперь чаще. На этотъ разъ онъ пріхалъ прямо спросить, позволяетъ ли она его кружку положить за нее головы, сдлать попытку…

— И такъ, что же? вымолвилъ Орловъ, когда Сченовъ ухалъ.

— Не хочу ничего! Не хочу, чтобъ изъ-за меня даромъ люди гибли. Пусть будетъ со мной — чему судьба велитъ. A что?! Одному Богу извстно, выговорила она.— Слава Богу, если келья въ Двичьемъ монастыр. Но за то напрасныхъ жертвъ не будетъ!

— Нтъ, государыня… Этому мы не дадимъ совершиться… Это и будетъ намъ сигналомъ. Мы тотчасъ…

— Вы!.. Кто вы?! Дюжина молодцовъ, преданныхъ мн, конечно, всмъ сердцемъ… Я знаю это! Но что-жъ вы можете?

— Цлая половина перваго полка гвардіи, государыня, да почти цлый другой полкъ… Это не дюжина офицеровъ. Братъ Алексй отвчаетъ за три роты преображенцевъ, а еодоръ за всхъ измайловцевъ.

— Положимъ. Но что два полка предъ цлой гвардіей предъ цлой имперіей? Что вы можете сдлать?

— Лейбъ-компанія, горячо произнесъ Орловъ,— была малочисленне насъ… Только одна рота гренадеръ!

— Ахъ полно, Григорій Григорьевичъ! грустно воскликнула Екатерина.— Малодушество это. Обманывать себя, утшая примрами, кой не къ мсту и не къ длу… Тамъ низвергалось чужеземное правительство младенца и ненавистныхъ временщиковъ, которыхъ за десять лтъ правленія всякій научился ненавидть или презирать. За нихъ въ защиту ни единая рука не поднялась. И за кого, для кого, совершила дйство лейбъ-компанія? — для дочери Петра Великаго? A вы? Съ кмъ вамъ въ борьбу вступать? Съ законнымъ русскимъ императоромъ? Съ внукомъ того же Великаго, всми обожаемаго Петра? И для кого же? Для германской принцессы, иноземки, сироты, всми отвергнутой, даже всми оскорбляемой по примру, даваемому теперь самимъ императоромъ… Прямая ей дорога въ монастырь!.. Или просто въ изгнаніе…

— Къ вамъ любовь общая, народная,— заговорилъ Орловъ,— но малодушіе заставляетъ многихъ опасаться… A когда т же люди увидятъ, что другіе идутъ за васъ, они тоже пойдутъ. Всегда бывало такъ. Нужно одному только начать…

— Нтъ, нечего себя обманно утшать… Со смертью императрицы все кончилось для меня, выговорила государыня посл минуты молчанія.— Каждое утро я встаю съ мыслію: дай Богъ не кончить дня въ кибитк, которая увезетъ меня на край свта. Спасибо еще, если не далеко, не въ Пелымъ.

Екатерина Алексевна смолкла снова. Орловъ глубоко задумался и глядлъ, какъ на красивой рук ея, которой она оперлась на щитокъ камина, мерцалъ браслетъ въ лучахъ колеблющагося огонька. Она замтила его взглядъ, перевела глаза на руку и выговорила тихо.

— Вотъ, тотъ, кто подарилъ мн этотъ браслетъ, сказалъ: когда вы будете императрицей самодержцей, сдлайте меня королемъ польскимъ! Долго придется бдному ждать…

— Да. Но онъ былъ все-таки… онъ былъ счастливе другихъ… тихо и грустно прошепталъ Орловъ. Она не отвтила.

Нсколько прогорвшихъ углей провалились сквозь чугунную ршетку камина и какъ-то странно хрустнули среди полной тишины во всхъ горницахъ государыни.

A она задумалась глубоко отъ его послднихъ словъ и смотрла на огонь. Свтлые, красивые глаза ея подернулись будто какой-то дымкой, грудь ровно, но высоко волновалась подъ складками черныхъ лентъ и кружевъ.

— Зачмъ теперь гибнуть даромъ?.. произнесла она, наконецъ.— Лучше… когда я буду въ Пелым, въ Рогервик или въ Шлюссельбург на мст Ивана Антоновича… Тогда меня спасти и за море увезти… и взять за себя!..

И государыня грустно разсмялась.

— Нтъ, это ужь никакъ невозможно. Когда вы будете въ заключеніи — я уже до той минуты голову сложу.

— И! полно, Григорій Григорьевичъ. Питерскія красавицы васъ утшатъ… Вотъ, хоть бы спасительница ваша, графиня Скабронская.

Орловъ быстро поднялся, какъ отъ удара…

— Нтъ, прощайте. Я такъ бесдовать не могу. Больно.

— Ну, виновата… ласково произнесла государыня.— Но общайте мн боле не говорить объ этомъ.

— Совсмъ не говорить? странно спросилъ Орловъ.

— Да… не говорить… до поры до времени…

— До какой же поры?

— Покуда я не заговорю сама. Общаете?

Орловъ, вздохнувъ, прошепталъ: да. Она протянула ему руку. Онъ нагнулся, поцловалъ руку и вышелъ грустный и задумчивый. Тихо, пшкомъ, направился онъ домой чрезъ площадь, въ конц которой былъ виднъ домикъ, занимаемый имъ.

Исторія освобожденія Орловыхъ надлала шуму въ столиц и разсказывалась на разные лады. Многіе изъ елизаветинцевъ утверждали даже, что освободительница Орловыхъ, Скабронская, стала всесильна, потому что находится, прикрываясь Фленсбургомъ, въ близкихъ отношеніяхъ съ самимъ принцемъ.

— Ай да Жоржъ! шутили многіе.— Какого вдь бобра убилъ. Красавица вдь писаная!

Впослдствіи Алексй Орловъ безъ труда добился истины и узналъ, что ихъ злйшій врагъ, Фленсбургь, имя большое вліяніе на принца, съ своей стороны, страстно влюбленъ въ графиню Скабронскую.

Кром того, оказалось, что самъ Котцау, одновременно съ упрашиваніемъ Фленсбурга Маргаритою, прізжалъ къ принцу тоже просить его помиловать буяновъ, которымъ онъ, якобы въ виду разныхъ политическихъ соображеній, считаетъ нужнымъ простить. Онъ убдилъ принца въ своихъ опасеніяхъ, что изъ-за ссылки Орловыхъ возненавидятъ его вс гвардейскіе офицеры и будутъ всячески мстить. A это, конечно, привело бы къ цлому ряду оскорбленій, посл которыхъ ему поневол пришлось бы выхать изъ Россіи. Во всемъ этомъ была доля правды и принцъ согласился, но въ душ ршилъ придраться къ другому случаю, чтобы все-таки выслать Орловыхъ.

По освобожденіи своемъ, Орловы занялись вопросомъ, какъ заставить князя Глба заплатить свой долгъ и вообще какъ достать денегъ, чтобы прежде всего передать общанную сумму фехтмейстеру. Не достать денегъ нельзя было, а достать было мудрено.

За послднее время Григорій очень много проигралъ въ карты и много истратилъ на новый цалмейстерскій мундиръ. A главное, Алексй истратилъ большую сумму денегъ, угощая и щедро одляя преображенскихъ солдатъ, а еодоръ, съ своей стороны, истратилъ еще боле въ своемъ измайловскомъ полку, гд угощеніе рядовыхъ не прерывалось, и гд всякій послдній рядовой шелъ къ нему и бралъ, что хотлъ. Ближайшіе друзья Орловыхъ, конечно, знали, зачмъ это длается, но остальные офицеры качали головами и изумлялись.

— Охота тратиться на этихъ чертей.

Агаонъ не зналъ причины этой траты и эти постоянныя подачки солдатамъ полковъ, гд служили господа, выводили его изъ себя. Иногда онъ по цлимъ днямъ ругался съ своими господами:

— На кой прахъ! восклицалъ онъ.— Ну тратились бы на себя по трактирамъ. A то дармодовъ угощать! Они, дьяволы, готовы послднюю рубашку стащить.

Однажды Григорій Орловъ, чтобы отвязаться отъ старика, объяснилъ ему причину, заставляющую ихъ давать всякому солдату, измайловцу или преображенцу.

Агаонъ не согласился съ любимымъ бариномъ, продолжалъ качать головой, но молчалъ.

— Они васъ и такъ любятъ, ршилъ онъ однажды,— и нмцевъ тоже смерть не любятъ, стало быть, тутъ и безъ денегъ все какъ слдоваетъ быть.

Пріятели Орловыхъ были люди по большей части небогатые, нкоторые же безъ всякихъ средствъ. Они было предложили сдлать складчину, чтобы собрать сумму денегъ, необходимую для Котцау, но Орловы не могли согласиться на это. Подобнаго рода затрата со стороны пріятелей могла стснить ихъ на цлые полгода.

Наконецъ, однажды, уже на Страстной, Григорій Орловъ, написавшій брату Ивану Григорьевичу въ Москву, получилъ отказъ и такимъ образомъ послдняя надежда на полученіе необходимой суммы рушилась.

— Какъ ни вертись, а остается одинъ проклятый Тюфякинъ, сказалъ онъ Алексю.— Надо его теперь ловить и гд ни попадется — бить, покуда не выколотимъ изъ него либо деньги, либо его подлую душеньку. Авось, онъ не фехтмейстеръ и за него насъ подъ арестъ не посадятъ.

Алексй Орловъ согласился, что другого средства нтъ.

— Тмъ паче надо его пощипать, что онъ, бестія, балуется. Онъ захочетъ, такъ можетъ и у Воронцовой достать денегъ. Не даромъ фаворитъ фаворита фаворитки. У нихъ денегъ куры не клюютъ, а тратить имъ не куда: никому не платятъ. Вдь дома нтъ въ Питер, гд бы они должны не были хоть пять червонцевъ. Въ лавкахъ и лабазахъ должны…

И братья ршились стараться гд-нибудь поймать князя Тюфякина, чтобы ‘выколотить’ изъ него долгъ.

Но Глбъ Тюфякинъ — себ на ум, отлично понималъ теперь, что выпущенные Орловы его не оставятъ въ поко. Между тмъ, онъ съ своей стороны тоже нигд не могъ достать денегъ. Его попытка попросить, да вдобавокъ еще такую крупную сумму, у тетки-опекунши не повела ни въ чему. Опасаясь именно того, что собирались сдлать Орловы, такъ какъ подобнаго рода выколачиваніе долга кредиторомъ изъ должника было дло обыкновенное, Тюфякинъ дома не сказывался никому, проводилъ день у Гудовича или въ своемъ голштинскомъ войск, въ Ораніенбаум. Когда онъ появлялся въ публичныхъ мстахъ и, между прочимъ, въ одномъ изъ лучшихъ трактировъ на Адмиралтейской площади, съ нимъ бывали всегда товарищи, голштинскіе офицеры.

Наконецъ, Тюфякинъ подружился и закупилъ постоянными угощеніями одного офицера, хорошо извстнаго въ Петербург. Это былъ нкто Василій Игнатьичъ Шванвичъ, извстный всей Россіи и попавшій въ число безсмертныхъ ни чмъ инымъ, какъ своею истинно-богатырской, невроятной силой. Это былъ петербургскій Самсонъ XVIII вка. Сильны были богатыри Орловы, но Шванвичъ и ихъ за-поясъ заткнулъ. Орловы свивали пальцами червонцы въ трубочки, а Шванвичъ безъ всякаго инструмента и тоже пальцами изъ нсколькихъ пятаковъ длалъ нчто въ род птушка на ножкахъ и съ хвостикомъ. Орловы кочергу связывали въ узелъ и бантъ, а Василій Игнатьичъ бралъ заразъ три штуки, свивалъ ихъ вмст, какъ красная двка косу заплетаетъ, а затмъ уже длалъ такой же бантъ. За годъ передъ тмъ на Шванвича, возвращавшагося изъ гостей, напали грабители въ деревн Метеловк, находившейся на дальнемъ конц Фонтанки и считавшейся разбойничьимъ гнздомъ, не хуже Чухонскаго Яма. Напавшихъ было человкъ съ десятокъ и они, какъ мухи, облпили офицера.

Какъ совершилъ свой подвигъ силачъ, онъ самъ хорошенько не помнилъ, потому что, по его собственному сознанію, струхнулъ. Но дло въ томъ, что на утро нашли на мст пять человкъ. Двое изъ нихъ были уже мертвы, а трое на столько искалчены, что не могли сами убраться съ мста побоища. Помнилъ только Шванвичъ, что, не имя никакого оружія, онъ хваталъ по два человка за шиворотъ заразъ, по одному въ руку и, треснувъ ихъ лбами другъ о дружку раза два, бросалъ. И эти уже лежали тихонько. A за тмъ ухвативъ одного изъ нимъ, самаго рослаго, поперегъ туловища, началъ его же ногами бить остальныхъ. И непріятель обратился въ бгство съ крестомъ и молитвою, принявъ прохожаго за самого дьявола во образ офицера.

Василій Игнатьевичъ Шванвичъ былъ средняго роста, не множко сутуловатъ, но съ уродливо-широкими плечами и съ толстыми, какъ бревна, ногами и руками. У Орловыхъ мощь и сила сочетались съ красотой и стройностью тла, Шванвичъ же былъ совершенный медвдь. Также какъ медвдь ходилъ онъ маленькими шагами на короткихъ ногахъ, также нелпо, какъ и ‘Михайло Иванычъ’, размахивалъ руками и медленно поворачивалъ голову, какъ еслибъ шея его была деревянная.

Этотъ богатырь, но не богатырь-витязь, а страшилище, не красавецъ Бова-королевичъ, а скоре какой-нибудь Черноморъ, жилъ въ столиц скромной и тихой жизнью. Средства его были крошечныя, знакомства, въ тсномъ смысл слова, очень мало, за исключеніемъ извстности въ город. Всякій зналъ Василія Игнатьевича и показывалъ на него пальцемъ на улиц, но самъ Шванвичъ почти никогда не зналъ, кто на него тычетъ пальцемъ.

Силой своей хвастать онъ не любилъ, иногда даже обижался, когда его просили показать какую нибудь штуку. Часто задумывался онъ и тайно, на глубин души, промнялся бы сейчасъ съ какимъ-нибудь красивымъ, хотя бы даже и совсмъ тщедушнымъ, гвардейскимъ офицеромъ.

Разъ только въ жизни похвасталъ онъ своею силой при большомъ стеченіи народа, но и то было сдлано по строжайшему приказу начальства. Зрлище это было дано въ Гостилиц, на двор палатъ графа Разумовскаго и на потху гостившей у него покойной императрицы.

У Шванвича были дв отличительныя черты въ характер. Онъ не только былъ богомоленъ и ходилъ ко всмъ службамъ, но былъ знакомъ со всмъ петербургскимъ духовенствомъ и зналъ дла всхъ петербургскихъ причтовъ и церквей, какъ свои собственныя, зналъ, въ какомъ храм хорошо идутъ дла причта и въ какомъ совсмъ бдность непокрытая, и онъ ходилъ преимущественно въ эти храмы и здсь отдавалъ на тарелочку и въ кружку свою послднюю копйку.

Онъ самъ любилъ справлять должность старосты церковнаго и любилъ въ особенности пройти по храму съ тарелочкой за вечерней или всенощной, когда въ церкви нтъ никого изъ военныхъ, или, тмъ паче, кого либо изъ начальства. Впрочемъ, однажды онъ попался, и за прогулку съ тарелочкой въ одномъ храм просидлъ подъ арестомъ, такъ какъ онъ, по мннію нмца-генерала, его накрывшаго за этимъ занятіемъ, ‘недостойное званію офицера совершилъ’.

Другое странное свойство характера силача была боязнь, непреодолимая, непостижимая и врожденная, отчасти все усиливавшаяся,— боязнь женскаго пола. На этотъ счетъ Шванвичъ лгалъ, когда уврялъ, что у него отвращеніе къ ‘баб’. Онъ не прочь бы былъ побесдовать съ красавицей, не прочь бы былъ влюбиться до зарзу въ иную, но боязнь все превозмогала. Даже съ простой бабой на улиц Шванвичъ разговаривалъ скосивъ глаза въ сторону, что же касается до свтской женщины, хотя бы даже и очень пожилой, то онъ отъ всякой дамы бгалъ, какъ собака отъ палки и чортъ отъ ладона.

Всмъ былъ извстенъ случай, бывшій съ нимъ въ дом братьевъ Шуваловыхъ. Старшій Шуваловъ зазвалъ въ себ силача, чтобы тайномъ и ненарокомъ показать его одной прізжей въ столицу родственниц, уже пожилой женщин.

Шванвичъ сидлъ въ кабинет Шувалова у открытаго окна въ садъ. Хозяинъ вышелъ на минуту, затмъ черезъ нсколько времени Шванвичъ услыхалъ за дверями женскіе голоса, и одинъ тоненькій голосокъ благодарилъ хозяина за тотъ случай, который представляется поглядть на богатыря. Дамское общество приближалось къ дверямъ!!.. Но когда оно вошло въ горницу, то никого уже не было въ ней.

Василій Игнатьевичъ, увидя себя въ западн, не долго думалъ, махнулъ въ окошко съ четырехъаршинной вышины, и при скачк свихнулъ себ ногу. Какъ ни толста была эта нога, но все-таки не выдержала такую тушу. Съ тхъ поръ Шванвичъ сталъ злйшимъ врагомъ всей семьи Шуваловыхъ, а когда кто-либо изъ вельможъ зазывалъ его въ гости, онъ отказывался на отрзъ и говорилъ:

— Нтъ, государь мой, я ужь ученый! Вы меня подъ какую бабу подведете.

А все-таки не минулъ этотъ Черноморъ заплатить дань прекрасному полу.

Лтъ за восемь передъ тмъ, Василій Игнатьевичъ, живя въ отдаленномъ квартал, близь церкви, часто видлъ восемнадцатилтнюю дочку дьякона. И побдила она его сердце своимъ румянымъ личикомъ и добрыми глазками.

Разумется, Шванвичъ боялся красавицы своей пуще чмъ кого либо, но однако собирался ежедневно познакомиться съ отцемъ дьякономъ поближе и, не смотря на свое офицерское званіе и дворянское происхожденіе, уже мысленно ршился жениться на дьякониц. Но какъ это сдлать, какъ подойти къ ней, какъ заговорить? Къ дьякону въ гости можно пойти хотъ сейчасъ, ну, а потомъ что? Какъ онъ скажетъ ей первое слово? Что онъ сдлаетъ, когда она заговоритъ? И силача дрожь пронимала отъ страха. Унылый, сумрачный, даже грустный ходилъ Василій Игнатьевичъ, изо дня въ день собираясь завтра пойти въ гости къ отцу дьякону.

Такъ изо дня въ денъ, изъ мсяца въ мсяцъ, прошелъ почти годъ и однажды совершилось велніе судьбы. Замтивъ въ церкви какія-то приготовленія, новый Черноморъ спросилъ о причин. Оказалось, что посл обдни будетъ внчаніе одного соборнаго пвчаго. A съ кмъ? Съ ней,— съ дьяконицей!

Шванвичъ выбжалъ изъ церкви на своихъ короткихъ ногахъ, прибжалъ на квартиру, но черезъ часъ уже собралъ свои небольшіе пожитки и перехалъ на другой конецъ города. Но и здсь не усидлъ онъ, похалъ къ пріятелю въ Кронштадтъ, помыкался тамъ съ недлю, вернулся, взялъ отпускъ и ухалъ къ родственнику въ Тульскую губернію. И тамъ долго преслдовалъ его образъ дьяконицы.

Вотъ съ этимъ-то человкомъ и подружился князь Тюфякинъ. Шванвичъ былъ слишкомъ простодушный человкъ, чтобы знать дурную репутацію князя и чтобы догадаться, зачмъ его угощаетъ князь, зачмъ зоветъ къ себ и постоянно таскаетъ съ собой по всмъ публичнымъ мстамъ. Только впослдствіи, мимоходомъ, Тюфякинъ передалъ другу, что боится Орловыхъ.

— Эвося, князинька! усмхнулся Шванвичъ.— Нашелъ кого бояться! Покуда ты при мн, дюжина Орловыхъ тебя не тронетъ.

Но Шванвичъ хвасталъ. Всему городу было извстно, что онъ могъ справиться только съ однимъ изъ братьевъ, а двое вмст всегда заставляли его обращаться въ бгство.

XIX.

Съ перваго дня Святой недли вс ‘герберги’ или трактиры петербургскіе были особенно переполнены веселящимися офицерами.

Въ одномъ изъ нихъ, по имени ‘Нишлотъ’, на Адмиралтейской площади, русскіе офицеры бывать не любили и Орловы никогда не бывали. Это былъ трактиръ, преимущественно посщаемый голштинцами и вообще иностранцами. Русскіе звали его другимъ прозвищемъ. Извстенъ онъ былъ на всю столицу страшнымъ побоищемъ, происшедшимъ здсь въ первый годъ царствованія Елизаветы Петровны.

Дло было простое. Солдаты на гулянь около балагановъ побили разнощика за гнилые яблоки. Разнощики вступились за товарища и пошла рукопашная. Иностранцы офицеры, на русской служб, выбжали изъ трактира унимать солдатъ.

Но это время было время суда, казни и ссылокъ Остермана, Миниха, Левенвольда и другихъ. Народъ ждалъ, что новая государыня на-дняхъ дастъ указъ — нмцевъ повсюду искоренять и слухъ этотъ упорно держался въ народ. Появленіе иноземцевъ, хотя и въ русскихъ мундирахъ, на народномъ гулянь произвело особое дйствіе. И солдаты, и т же разнощики мгновенно обернули свое оружіе, кулаки, палки, и что попало на незванныхъ примирителей.

Офицеры бросились въ трактиръ, толпа ринулась за ними и затмъ послдовательно бралась приступомъ горница за горницей, дверь за дверью. Мебель и все находящееся летло въ окны, вино распивалось на мст. Офицеры отступали со второго этажа на третій, съ третьяго на чердакъ, но, наконецъ, и здсь появились солдаты. Офицеры вылзли съ чердака на крышу. Половину здсь переловили и изувчили, другая половина попрыгала съ крыши на крышу сосдняго сарая и многіе поломали себ ноги.

Наряженный судъ послалъ всхъ бунтовщиковъ въ рудники, но офицеры были также строго наказаны за то, что не съумли себя отстоять ‘по правиламъ военнаго искусства’ и ‘дозволили’ себя избить. Длу этому минуло чуть не двадцать лтъ, но трактиръ потерялъ свое старое имя, а получилъ прозвище. Иноземцы еще звали его ‘гербергъ Нишлотъ’, но русскіе офицеры и солдаты, и простой народъ звали теперь трактиръ ‘Нмцевъ Карачунъ’.

По этой именно причин въ ‘Нмцевомъ Карачун’ русскіе офицеры не считали возможнымъ бывать и постепенно гербергъ сдлался пребываніемъ и резиденціей голштинцевъ изъ Ораніенбауна и вообще всхъ иноземныхъ жителей и гостей столицы. Съ тхъ поръ, какъ князь Тюфякинъ перешелъ въ голштинское войско, онъ, разумется, преимущественно бывалъ въ этомъ трактир.

На первыхъ дняхъ праздника Орловъ узналъ, что Котцау грозится отмстить за то, что его надули и не присылаютъ денегъ. Пріятель Агаона, Анчуткинъ, явился однажды рано утромъ на квартиру Григорія Орлова и передалъ Агаону, что господинъ фехтмейстеръ хочетъ будто хать опять къ принцу, хочетъ объяснить все дло, разсказать обманъ и просить снова арестовать его оскорбителей.

Агаонъ принялъ это извстіе совершенно особенно, недаромъ старикъ былъ холопомъ всю жизнь у именитыхъ столбовыхъ дворянъ.

— Что жъ? И за дло, сказалъ Агаонъ:— встимо надувка. Нешто это хорошо, россійскимъ дворянамъ обманывать? Но вотъ что, голубчикъ ты мой, объяснилъ онъ:— господа Орловы никого еще никогда, слава-те Христосъ, не обмошенничали. A денегъ мы найти не можемъ. Вотъ обожди, теб господа все объяснятъ.

И Орловы, дйствительно, объяснили все умному и ловкому парню Анчуткину, бывшему почти крпостнымъ ихъ отца и пролзшему теперь въ голштинцы. Они велли передать Котцау, что деньги будутъ у него непремнно при первой возможности и чтобы онъ обождалъ только хотя бы до оминой. Затмъ было ршено тотчасъ же начать ‘выколачивать’ долгъ.

Въ той части Адмиралтейской площади, гд былъ ‘Нишлотъ’, благодаря ея очистк отъ всякаго мусора, снова, по примру прежнихъ лтъ, было на праздникахъ народное гулянье. Гостинница бывала цлый денъ полна веселящимся офицерствомъ изъ иноземцевъ всхъ странъ, тамъ же всякій день по вечерамъ появлялся князь Тюфякинъ въ сопровожденіи дюжаго Шванвича. Орловы съ пріятелями прежде всего озаботились тмъ, чтобы какъ-нибудь заманить силача-врага куда-нибудь въ гости, дабы князь Тюфякинъ остался одинъ. Въ,крайнемъ случа, они ршались однако на сраженіе, не смотря на присутствіе такого союзника у Тюфякина.

Въ четвергъ на святой братья Всеволожскіе позвали къ себ вечеромъ въ гости Шванвича и, дабы отвлечь всякое подозрніе, Алексй Орловъ явился тоже на вечеринку. Отношенія Орловыхъ и Шванвича были оригинальныя, особенныя, таковыя же, однако, каковы отношенія державъ. Посл мира — ожесточенная война, затмъ снова заключается миръ на вчныя времена, затмъ этимъ вчнымъ временамъ выходитъ, иногда вскор же, срокъ и снова война и опять вчный миръ. A въ промежуткахъ отъ войны до войны отношенія всегда самыя дружескія.

Орловы часто сражались съ Шванвичемъ, уступая въ одиночку и побждая, когда бывали вмст, но затмъ встрчались въ гостяхъ, бесдовали, вспоминали послднія драки, смялись и шутили. Такъ было и теперь. На вечер Всеволожскихъ Алексй Орловъ особенно любезничалъ съ Шванвичемъ, задерживая его умышленно въ гостяхъ, чтобы дать время Григорію отдуть князя. Простодушный Василій Игнатьевичъ, конечно, не могъ знать, что въ то же время князь Тюфякинъ сидлъ съ нсколькими иноземными офицерами въ ‘Нмцевомъ Карачун’, а въ подъзду подъзжалъ никогда небывающій гость съ своими пріятелями.

Когда Григорій Орловъ самъ-шестъ, съ братьями Рославлевыми, Барятинскимъ и Чертковымъ, явился въ большой горниц, гд пировали разные нмцы съ какими-то итальянскими актрисами, то князь Тюфякинъ поблднлъ, какъ полотно, и догадался. Хозяинъ ‘Нишлота’ тоже понялъ, что будетъ и зачмъ пожаловалъ господинъ цалмейстеръ Орловъ.

— Ну, голубчикъ, ваше сіятельство, выговорилъ Григорій, смясь:— посылай домой за деньгами. Срокъ прошелъ. Отбояривайся либо червонцами, либо синяками.

Тюфякинъ, струсившій донельзя, пробормоталъ что-то безсвязное и вышелъ изъ-за стола. Но товарищи его, иноземцы, не подозрвавшіе съ кмъ имютъ дло, какъ только узнали, въ чемъ все заключается, стали шумть и ползли на незванныхъ гостей, чтобы выгнать ихъ вонъ изъ ‘Нишлота’.

Наивные люди черезъ дв минуты уже вопили на весь кварталъ, а актрисы-иностранки, чуть не обезумвъ отъ испуга, разсыпались и ползли кто на шкафъ, кто подъ столъ.

Въ самый разгаръ рукопашной, Тюфякинъ увернулся и выскочилъ изъ горницы. Орловъ бросился за нимъ. Тюфякинъ, не смотря на свой страхъ, сообразилъ, что длать. Пробжавъ цлую вереницу комнатъ, корридоръ и лстницу, онъ бросился на дворъ. Орловъ, хотя и не зналъ расположенія комнатъ, но преслдовалъ его долго. Однако, на темной лстниц князь Тюфякинъ, свой человкъ, пролетлъ какъ стрла, а ловкій, хотя и могучій въ плечахъ Орловъ не могъ быстро проскочить въ темнот по незнакомой лстниц. Когда онъ выскочилъ на дворъ, то Тюфякинъ, зная, что Орловъ и бгатъ мастеръ, ршился броситься и запереться въ одномъ изъ погребовъ. Орловъ подбжалъ къ желзной двери, когда замокъ уже скриплъ внутри.

— Хоть до утра просижу здсь! крикнулъ Григорій въ дверь.

— Шванвичъ и раньше будетъ! отозвался Тюфякинъ.— Посиди, посиди! Дождись!… За нимъ послали коннаго.

Между тмъ, всхъ товарищей Орлова нмцы осилили и выгнали на улицу. Григорій услыхалъ ихъ голоса черезъ дворъ и крикнулъ.

— Сюда! Здсь заяцъ… Залегъ!

И военный совтъ среди полумглы ясной ночи передъ дверью погреба ршилъ, въ ожиданіи появленія Шванвича, послать скоре извощика къ Всеволожскимъ за Алексемъ, а покуда караулить князя.

Нмцы, осилившіе офицеровъ, разумется, не захотли идти на Орлова во дворъ, чтобы спасать Тюфякина. Хозяинъ ‘Нишлота’ уже объяснилъ, что за человкъ господинъ Орловъ, и совтовалъ дожидаться прибытія Шванвича, за которымъ онъ же и послалъ.

— A тогда идите… Хоть бы ради любопытства. Землетрясеніе будетъ!’Ей-Богу! объяснялъ нмецъ-хозяинъ гостямъ и актрисамъ.

Между тмъ, у Всеволожскихъ вс мирно бесдовали. Алексй Орловъ разсказывалъ Шванвичу объ одномъ заморскомъ силач Юнгфер и объ его подвигахъ, которые были почище того, что они могутъ длать. Шванвичъ слушалъ съ удовольствіемъ и вниманіемъ, когда вошелъ вдругъ человкъ и вызвалъ его словами:

— Спрашиваетъ васъ конный…

Шванвичъ, узнавъ отъ курьера хозяина ‘Нишлота’ въ чемъ дло, не вернулся снова въ горницу. Не взявъ шляпы и шпаги, онъ поспшно спустился за нимъ на улицу и, какъ былъ, слъ на извощика. Видя, что гость не ворочается изъ передней. Всеволожскіе вышли за нимъ въ недоумніи.

— Что за причта! сказалъ одинъ изъ братьевъ.

Но Алексй Орловъ тотчасъ догадался, куда полетлъ Шванвичъ простоволосый и безъ оружія. Чрезъ минуту и онъ былъ на улиц. На его несчастіе Шванвичъ ускакалъ на единственномъ извощик и ему приходилось пуститься бгомъ!

Между тмъ, въ ‘Нмцевомъ Карачун’ чуть не произошелъ еще до прибытія Шванвича карачунъ русскимъ. Въ гербергъ вдругъ явилась изъ Ораніенбаума цлая кучка голштинскихъ офицеровъ кутнуть ради праздника. Тотчасъ же узнали они, что ихъ русскій товарищъ, Тюфякинъ, сидитъ въ погреб, а на страж находится цалмейстеръ Орловъ, во всемъ полку ненавидимый за его фокусъ съ Котцау.

И съ веселыми кликами компанія человкъ въ двнадцать бросилась къ Григорью и его пятерымъ товарищамъ. Григорій всегда ‘пуще разгорался’, по выраженію это братьевъ, когда слдовало, наоборотъ, хладнокровно уступить обстоятельствамъ. Умряющаго же его пылъ брата не было теперь. Голштинцы подступали, требуя выпустить изъ заточенія ихъ товарища. Орловъ въ отвть назвалъ ихъ по-нмецки очень крпко… Черезъ мгновеніе товарищи Орлова были побиты и прогнаны со двора. Дна голштинца уже съ воплемъ покатились на землю отъ здоровыхъ затрещинъ Григорія, но за то тотчасъ же вслдъ за ними покатился и самъ могучій богатырь, облпленный остервнившимися нмцами, какъ мухами… Однако, чрезъ мгновеніе страшнымъ усиліемъ удалось Орлову все-таки подняться и вырваться. И, разбросавъ кулаками и ногами всю свору, онъ бросился въ сторону въ рядамъ сложенныхъ на двор дровъ. Въ эту же минуту появился въ полумгл Шванвичъ и бжалъ рысью на своихъ короткихъ медвжьихъ ногахъ.

— Что? Гд князь?.. Гд Гришутка? вскрикнулъ онъ, подбгая, но, увидя себя окруженнымъ нмцами, онъ остановился…

Князь, заслыша голосъ новаго пріятеля, отперъ дверь и явился на порог погреба.

— Ну, голубчикъ, Василій Игнатьевичъ, помоги… выговорилъ онъ.— Надо и его поучить. Онъ меня чуть не искалчилъ на всю жизнь. Гд онъ?

— Здсь! крикнулъ Орловъ.

— Вонъ… Вонъ онъ! На дровахъ!

Дйствительно, Григорій Орловъ, при появленіи силача, съ которымъ онъ одинъ справиться никогда не могъ, мигомъ влзъ на сложенныя саженями дрова. Могучая фигура его высоко рисовалась на чистомъ и ясномъ ночномъ неб.

— Знаетъ, плутъ, что я лазать не мастеръ! вскрикнулъ Шванвичъ.— Ну, да попробую…

Но едва только онъ двинулся лзть тоже на дрова къ Орлову, какъ тотъ нагнулся… Большущее бревно тотчасъ просвистло надъ головой Шванвича, потомъ другое… а третье шлепнулось ему прямо въ грудь съ такой силой, что всякаго бы опрокинуло навзничъ. По странной случайности или отъ пыльнаго полна, но Шванвичъ, получивъ ударъ, вдругъ громко чихнулъ. Залпъ хохота голштинцевъ огласилъ дворъ.

— Будте здоровы, Василій Игнатьевичъ, крикнулъ Григорій весело.— Прикажете еще одно бревнушко? У меня ихъ тутъ много!..

И нсколько полнъ снова полетли и въ Шванвича, и въ подступавшую тоже кучку голштинцевъ съ княземъ во глав. Шванвичъ, кой-какъ уберегая свою голову безъ шапки, наконецъ, вскарабкался и уже шелъ по дровамъ на Григорія. Онъ смшно распахнулъ объятья какъ-бы ради встрчи дорогого гостя или пріятеля.

— Ну, Гришуня, коли что накопилъ, завщай скоре въ монастырь на поминъ души! добродушно и звонко хохоталъ Шванвичъ, неуклюже шагая по бреннамъ. Орловъ смутился… бжать было стыдно на глазахъ всей компаніи голштинцевъ, а совладть съ Шванвичемъ одному было невозможно.

‘Ну, задастъ онъ мн теперь!’ подумалъ Григорій.

Но ‘господамъ’ Орловымъ всегда была удача во всемъ. Едва только Шванвичъ, сопя, обхватилъ Григорія въ охапку, какъ сзади его показалась третья могучая фигура. Алексй Орловъ, тихонько пробравшійся по двору, незамтно пролзъ давно за дрова и ждалъ какъ-бы въ засад приближенія Шванвича къ брату. И дв могучія фигуры вдругъ насли на третью, рисуясь на ясномъ неб.

— Ахъ, проклятый! вскрикнулъ Шванвичъ.— Ты откуда взялся?!.

Голштинцы стали. Любопытство пересилило въ нихъ вражду. Напрасно Тюфякинъ травилъ ихъ, нмцы предпочли поглазть на зрлище…

Борьба двухъ богатырей съ третьимъ состояла въ едва замтныхъ движеніяхъ, только громкое сопніе говорило о могучихъ усиліяхъ всхъ трехъ. Дло затягивалось. Силы на этотъ разъ оказались равны. Григорій усталъ уже отъ прежней драки, а Алексй пробжалъ версту пшкомъ… Богъ всть, скоро ли кончился бы молчаливый поединокъ, но отъ топотни и возни трехъ грузныхъ молодцовъ подломились колья, державшія рядъ дровъ. И все посыпалось сразу, а вмст съ бревнами и три борца покатились на землю какимъ-то большущимъ клубкомъ, изъ котораго мелькнули только ихъ ноги.

Шванвичъ ловко вырвался при паденіи изъ полъ братьевъ, но, отбжавъ, ухватилъ бревно и швырнулъ во враговъ. Братья тотчасъ отвчали тмъ же. Голштинцы не замедлили присоединиться къ этого рода пальб съ одной стороны, а съ другой появились снова и прокравшіеся товарищи Орловыхъ… И пошла отчаянная перестрлка и пальба,— полу-драка, полу-шутка, но при которой однако чрезъ мгновеніе уже были расквашенныя въ кровь головы и лица. Наконецъ, среди града полньевъ и бревенъ Шванвичъ, выбравъ одно здоровенное дубовое, сталъ, примрился, спокойно прицлился въ Алекся и пустилъ. Бренно засвистло и мтко щелкнулось въ его голову. Алексй даже не вскрикнулъ и вдругъ повалился, какъ свопъ, на землю, усянную дровами.

— Стой! Стой! Убили! крикнулъ кто-то.

Григорій бросился къ брату, нагнулся и воскликнулъ въ испуг:

— Алеханъ!.. Что ты?!.

Но братъ лежалъ безъ движенія и безъ чувствъ, а изъ щеки и виска сочилась кровь.

— Воды! Воды! Черти! Нмцы! Воды! крикнулъ Шванвичъ, нагибаясь тоже.— Въ горницы его, въ горницы!

И вс русскіе борцы, даже Тюфякинъ, подхватили раненаго и понесли со двора въ трактиръ. Только голштинцы глядли и улыбались, перебрасываясь замчаніями на счетъ опасности раны въ високъ.

XX.

Талантливый дипломатъ, баронъ Гольцъ, былъ избранъ и посланъ въ Россію самимъ Фридрихомъ.

Чтобы добиться того, чего хотлъ Фридрихъ II, надо было, такъ сказать, вывернуть на изнанку отношенія двухъ кабинетовъ. При покойной императриц Россія была злйшій врагъ Пруссіи и вдобавокъ побдоносный, большая часть королевства была завоевана и во власти русскихъ войскъ.

Тснимый со всхъ сторонъ и Австріей и Россіей, Фридрихъ уже предвидлъ свою конечную гибель и крушеніе своего дома. Онъ зналъ, что при вступленіи на престолъ Петра III война прекратится. Мнніе это было даже распространено и въ Петербург, и во всей Россіи. Поэтому именно, когда императрица скончалась отъ странной болзни, которую не понимали доктора, ее лечившіе, и которая вншними признаками крайне походила на отравленіе, то общій голосъ былъ, что это дло Фридриховскихъ рукъ. Самые образованные люди были въ этомъ убждены. Отъ смерти Елизаветы могъ выиграть только Фридрихъ. Когда король получилъ отъ новаго русскаго императора доказательство глубочайшаго въ нему уваженія и дружбы, и приглашеніе быть не только союзникомъ, но и учителемъ, Фридрихъ понялъ, что онъ отъ Петра получитъ даже больше, чмъ могъ надяться. Все дло зависло отъ искусства. Относительно чувствъ Петра въ Германіи и къ нему лично, Фридрихъ никогда не сомнвался ни минуты и говорилъ про Петра едоровича:

— Онъ больше нмецъ, чмъ я. Я даже не нмецъ, а европеецъ, а Петръ III даже не нмецъ, а голштинецъ.

И Фридрихъ послалъ въ Петербургъ своего любимца съ тайными полномочіями, самыми важными и щекотливыми.

Баронъ Гольцъ, хотя еще молодой человкъ, уже заявилъ себя на поприщ дипломатіи. Онъ былъ вдобавокъ очень образованъ, тонкій и хитрый и обладалъ искусствомъ, или скоре даромъ, нравиться всмъ.

Но ума и искусства было мало, Фридрихъ придалъ ко всмъ качествамъ посла туго набитый кошелекъ.

— Деньги въ Россіи — все, сказалъ онъ.— Кто поглупе, берите того даромъ, кто поумне, покупайте.

Гольцъ пріхалъ въ Россію въ феврал, и теперь, черезъ два мсяца, лично зналъ весь чиновный Петербургъ и вс чиновники любили его, даже т, которые считались нмцедами. Но Гольцу было этого мало, онъ проникалъ всюду, изъ всякаго извлекалъ то, что могъ извлечь. Думая о своей дятельности въ Петербург, онъ невольно могъ самодовольно улыбнуться. Онъ могъ сказать, что ткалъ большую Фридриховскую паутину, въ которой должна была по невол запутаться Россія.

Вскор посл своего прізда, Гольцу удалось изъ всхъ иностранныхъ резидентовъ занять не только первое мсто и сдлаться другомъ государя, но ему удалась самая хитрая и въ то же время самая простая интрига. Послы иностранные и резиденты всхъ великихъ державъ перестали быть принимаемы государемъ. Только одинъ англійскій посолъ Бейтъ бывалъ иногда, но не имлъ и тни того вліянія, какимъ пользовался Гольцъ.

Австрійскій и французскій посланники, Бретейль и Мерсій, имвшіе огромное значеніе при Елизавет, какъ резиденты союзныхъ державъ, теперь какъ бы не существовали. Гольцъ убдилъ государя, что вс посланники должны относиться въ Жоржу почти такъ же, какъ къ нему, императору Гольцемъ и былъ придуманъ первый визитъ пословъ въ принцу. Такъ какъ это было противъ всякихъ правилъ и принятыхъ обычаевъ въ дипломатическомъ мір, то вс послы отказались являться въ принцу. Государь разгнвался, принималъ пословъ, но обходился съ ними крайне рзко. Подошла Святая. Гольцъ опять замолвилъ словечко о визит и на этотъ разъ, когда послы снова отказались отправиться съ поздравленіемъ къ принцу, тотъ же Гольцъ тонко надоумилъ государя не принимать въ аудіенціи ни одного резидента, покуда они не исполнятъ его приказанія.

Послдствіемъ этого былъ тотъ мирный договоръ между Россіею и Пруссіею, который готовился въ подписанію государя.

Между тмъ, Гольцъ закупилъ всхъ окружающихъ государя и придворныхъ, и вельможъ высшаго общества,— однихъ своимъ умомъ и любезностью, другихъ просто червонцами. Вскор онъ пользовался уже такимъ вліяніемъ на государя, что самъ принцъ Жоржъ часто просилъ его замолвить словечко о чемъ-нибудь, касающемся внутреннихъ длъ.

Гольцъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы не замтить все увеличивавшагося ропота на дйствія новаго императора. Онъ боялся за Петра едоровича и его популярность, потому что съ его личностью было связано спасеніе Фридриха и Пруссіи. Онъ зорко слдилъ за всми, кто не былъ искреннимъ, откровеннымъ другомъ Пруссіи, въ особенности за тми, кого онъ не могъ купить ни ловкостью, ни деньгами.

Но какъ иноземецъ, хотя и талантливый, Гольцъ ошибся, и т, кого онъ считалъ самыми вліятельными и въ то же время врагами своими, въ сущности не имли никакого значенія, тхъ, кто усиливался всякій день, былъ тайнымъ заклятымъ врагомъ и правительства, и новыхъ сношеній съ Фридрихомъ, Гольцъ не примтилъ. Да могъ ли онъ думать, что въ этой большой имперіи, въ этой столиц на самой окраин имперіи, все зависло отъ преторіанцевъ? Могъ ли Гольцъ думать, что маленькій кружокъ офицеровъ на углу Невскаго и Большой Морской, въ маленькомъ домик банкира Кнутсена, есть главный врагъ его?

Гольцъ продолжалъ ежедневно заводить новыя знакомства и новыхъ друзей. Однажды онъ встртилъ на одномъ вечер блестящую красавицу, иноземку, какъ и онъ, вдобавокъ говорящую не хуже его самого на его родномъ язык, и онъ ршился познакомиться съ ней.

Дло было не трудное. Фленсбургъ, съ которымъ онъ былъ въ отличныхъ отношеніяхъ, оказался хорошимъ знакомымъ красавицы. Хотя очень не хотлось адьютанту принца ввести опаснаго соперника въ домъ женщины, въ которую онъ былъ влюбленъ самъ, но длать было нечего.

Черезъ два дня посл разговора Маргариты съ Фленсбургомъ, баронъ явился къ ней, просидлъ очень мало, но усплъ понравиться Маргарит.

Посщеніе такого вліятельнаго лица, почти друга государя, не могло не быть лестнымъ графин. На другой день Гольцъ, подъ предлогомъ спросить у свтской львицы, кто лучшій золотыхъ длъ мастеръ въ Петербург, явился опять, но просидлъ гораздо дольше. Маргарита, для большого заказа, который Гольцъ хотлъ сдлать, рекомендовала ему брилліантщика женевца Позье.

Черезъ два дня посл этого Гольцъ опять пріхалъ съ рисункомъ большого букета, который предполагалось сдлать изъ брилліантовъ на сумму пяти тысячъ червонцевъ. Онъ сталъ просить графиню сдлать ему одолженіе и заказать для него этотъ букетъ у Позье.

Маргарита, по невол, изумилась и ей захотлось знать кому готовится такой щедрый подарокъ.

Гольцъ разсмялся и вымолвилъ:

— Я не могу этого сказать. И вообще я многаго не могу сказать вамъ, хотя бы и желалъ, до тхъ поръ, графиня, покуда вы не согласитесь заключить со мной наступательный и оборонительный союзъ въ томъ дл, которому я принадлежу и тломъ, и душой. Согласны ли вы на честное слово вступить со мной въ этотъ союзъ?

Маргарита, смущаясь, согласилась.

Молодой человкъ протянулъ ей руку. Маргарита протянула свою. Гольцъ изысканно вжливо поцловалъ хорошенькую ручку, пожалъ и прибавилъ, смясь:

— Вмст на жизнь и на смерть?

— Святая Марія! Это даже страшно! кокетливо отозвалась Маргарита.

— Слушайте меня теперь, сказалъ Гольцъ.— Букетъ этотъ я поднесу графин Воронцовой! Зачмъ? Выслушайте.

Гольцъ началъ говорить и первою же половиной рчи дипломата Маргарита была совершенно поражена.

Онъ началъ не съ своего дла, не съ букета. Онъ сталъ говорить о ней самой, графин Скабронской, о ея положеніи, о томъ, какъ природа щедро одарила ее и какъ выгодно поставила среди грубаго петербургскаго общества, и, наконецъ, о томъ, чмъ можетъ бытъ при его содйствіи такая красивая и умная женщина. A чмъ? Ему прямо, сейчасъ, сказать неловко!

И Маргарит показалось, что въ словахъ Гольца она увидала свои собственный изумительно схожій портретъ со всми своими тайными помыслами и желаніями, а и что Гольцъ еще не ршался досказать, именно и было той сокровенной тайной, которая преслдовала Маргариту за послднее время.

Гольцъ, очевидно, и эту тайну проникъ или… додумался до нея на основаніи французской поговорки: les beaux sprits se rencontrent.

— Правъ ли я, или ошибаюсь? закончилъ Гольцъ.— И хотите ли вы, при моемъ искреннемъ и усердномъ содйствіи, достигнутъ того, чего вы можете, должны достигнуть? О нкоторыхъ подробностяхъ я покуда умолчу изъ опасенія. Извините.

И вдругъ Гольцъ прибавилъ, упорно глядя въ лицо молодой женщины:

— Скажите, въ пребываніе ваше въ Версал познакомили вы съ madame de Pompadour? Вотъ женщина! Править всей Европой..

Гольдъ такъ глядлъ въ лицо красавицы, что Маргарита невольно вспыхнула. Тайна ея была раскрыта, и кмъ-же? Пришельцемъ, человкомъ, съ которымъ она только-что познакомилась. Маргарита была такъ поражена этой бесдой съ новымъ и страннымъ другомъ, что почти разсянно выслушала вторую часть рчи Гольца.

Онъ совтовалъ ей поболе вызжать, бывать на всхъ вечерахъ и балахъ, познакомиться со всми посланниками и ихъ семействами, но при этомъ длать, говорить и узнавать то, что онъ ей поручитъ.

— Вы будете моимъ тайнымъ секретаремъ и я увренъ, что вы можете дйствовать успшне многихъ нашихъ посольскихъ молодыхъ людей, потому что вы женщина, а главное — красавица.

Уже собираясь узжать, Гольцъ, полушутя, вымолвилъ:

— И такъ мы съ вами друзья и союзники на жизнь и на смерть. Ахъ да, я забылъ прибавить, что у друзей и союзниковъ кошелекъ общій. Какія бы деньги вамъ ни понадобились на всякаго рода траты, скажите только слово.

Видя, что графиня Скабронская вспыхнула, слегка выпрямилась и глянула на него гнвно, Гольцъ протянулъ ей рук

— Вашу ручку, графиня, и сядьте опять. Мы много бесдовали и вы меня все-таки не поняли.

И Гольцъ, убдительно, краснорчиво, даже горячо развивъ всю ту же мысль, объяснилъ Маргарит еще подробне, что именно онъ ей предлагаетъ, чего будетъ требовать, и закончилъ словами:

— Прежде всего я буду просить васъ заказать этотъ букетъ и уплатить деньги, наблюдая полную тайну. Деньги эти, какъ и т, что вы будете получать,— не мои. Поймите, графиня. Это деньги прусскія, государственныя, это то же жалованье. Подобныя суммы тратитъ всякій дворъ въ иностранныхъ земляхъ. Всякая европейская держава теперь тратитъ самыя большія суммы при русскомъ двор и при турецкомъ. Сколькихъ денегъ стоила Людовику XV или Маріи Терезіи — Россія, мы съ вами въ годъ не сочтемъ. Вы ахнете, если узнаете, какихъ суммъ стоило Франціи и маркизу Шетарди вступленіе на престолъ покойной императрицы и сколько сотенъ тысячъ за полстолтія были поглощены нмецкими проходимцами, правившими русской имперіей.

Гольцъ говорилъ такъ горячо и такъ искренно и, наконецъ, показалъ этой красавиц въ далекомъ будущемъ такую тнь, которая воплощала въ себ ея сокровенную мечту! Маргарита невольно опустила голову и глубоко задумалась.

Ей стало жутко, страшно. Ей показалось, что она вдругъ взлетла на неизмримую высоту, а что тамъ, гд-то внизу, шевелятся маленькія существа. И эти маленькіе людишки — ея мужъ, Іоаннъ Іоанновичъ, даже Фленсбургъ, даже принцъ Жоржъ! Этотъ полузнакомый человкъ подалъ ей сейчасъ руку и будто сразу поставилъ ее на эту высоту. Красавица чувствовала, что у нея какъ бы кружится голова.

Гольцъ, смясь и нсколько разъ поцловавъ ея об руки, говорилъ, прощаясь:

— Сегодня же вечеромъ или завтра утромъ явится къ вамъ банкиръ Ванъ-Круксъ. Кстати онъ хозяинъ вашего дома. И онъ передастъ вамъ необходимую сумму на уплату брилліантщику. A затмъ, когда вы пожелаете сказать одно слово, онъ же передастъ вамъ ваше жалованье, госпожа-секретарь королевско-прусской легаціи.

Гольцъ вышелъ, а Маргарита стояла истуканомъ среди маленькой гостиной и теперь уже не въ воображеніи, а въ дйствительности у нея кружилась голова.

— Святая Марія! Точно сонъ! выговорила она шепотомъ.

XXI.

Когда Гольцъ прощался съ графиней, къ дому ея подъхалъ Іоаннъ Іоанновичъ. Узнавъ, что у внучки сидитъ знаменитый посланникъ Фридриховскій, самая важная птица въ Петербург, по отзыву многихъ приближенныхъ государя, Іоаннъ Іоанновичь, давно собиравшійся постить больного внука, прошелъ на верхъ.

Русскій лакей доложилъ о старомъ граф Эдуарду.

Французъ вышелъ изъ комнаты больного, встртилъ старика крайне недружелюбно и объяснилъ, ломая русскій языкъ, что больного видть хотя можно, но докторъ просилъ не тревожить его долгой бесдой.

Іоаннъ Іоанновичъ вошелъ въ полутемную горницу и, сдлавъ два шага, оглядлся, фыркнулъ и вымолвилъ:

— Ишь, какъ закупорили. Боятся, выдохнется душа. Да въ такой вони и здоровый помретъ.

Затмъ онъ приблизился къ кровати.

Графъ Кириллъ Петровичъ медленно повернулся съ дду лицомъ, узналъ его сразу и произнесъ довольно бодрымъ голосомъ:

— Здравствуйте, ддушка, садитесь, давно не видалъ.

— Давно, давно, внучекъ. Усплъ ты за это время совсмъ… Скоро того… скоро тютю!

Іоаннъ Іоанновичъ опустился въ большое кресло, стоявшее у постели, и сталъ во вс глаза, молча, глядть въ лицо больного.

— Хорошій день… выбрали, ддушка. Сегодня… я — молодецъ.

Іоаннъ Іоанновичъ покачалъ толовой, усмхнулся и вымолвилъ:

— Хорошъ молодецъ, ужь нечего сказать. Кабы вс-то были этакіе молодцы на свт, такъ земля бы, внучекъ, одна вертлась теперь вкругъ солнца, пустопорожняя, человковъ бы на ней и помину не было. Разв зврье какое жило бы, потому что зврь умне человка. Хотя бы песъ, хотя бы свинья, хотя бы даже гадъ какой, живутъ по Божьему, а мы люди — по звриному, по дурашному.

Іоаннъ Іоанновичъ помолчалъ и продолжалъ снова:

— То-то вотъ, внученокъ, пути-фицъ ты мой, какъ я тебя когда-тось звалъ, кабы ты не родился въ этранже, или бъ тогда у меня остался, такъ теперь бы, поди, не былъ съ ногой въ гробу. Что теб лтъ-то? Втрое меньше моего! A каковъ ты? Вишь глаза-то, какъ у мертвеца. У меня въ твои годы было десять женъ, не хуже, какъ у царьградскаго султана, а у тебя вотъ одна жена, да и та, голубушка-цыганочка, скучаетъ отъ одиночества, ждетъ не дождется, когда тебя за ноги стащутъ въ яму. Тогда она свженькаго себ мужа раздобудетъ. Что скажешь? Небось не нравится… То-то, пути-фицъ и есть!!

Но графъ Кириллъ Петровичъ ничего не говорилъ, даже губами не двинулъ, онъ смотрлъ на стараго дда, бодраго, веселаго, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, и спрашивалъ себя:

Неужели дду уже за семьдесятъ лтъ, а можетъ быть и боле?

И онъ, человкъ молодой годами, а совершенный старикъ тломъ и лицомъ, невольно позавидовалъ мысленно старому дду. И раздраженному больному мозгу Кирилла Петровича стало сниться на яву, мерещиться… Ему показалось, что это не ддъ Іоаннъ Іоанновичъ сидитъ предъ нимъ, а деревянная кукла, которая всегда на свт существовала, и при Петр Алексевич была она такая же, и теперь такая же, и черезъ сто лтъ эта кукла будетъ все та же. И подъ вліяніемъ полубреда больной закрылъ глаза и прошепталъ что-то безсвязное.

Эдуардъ, стоявшій у стны, двинулся впередъ и объяснилъ Іоанну Іоанновичу на половину русскими словами, на половину мимикой, что больной въ забытьи и что ему лучше уходить.

Іоаннъ Іоанновичъ поднялся, поглядлъ еще разъ въ изможденное и желтое лицо больного, покачалъ головой и вышелъ вонъ. За порогомъ горницы онъ невольно плюнулъ на полъ и вымолвилъ:

— Тьфу, создатель, вонь какая! Коли мн вс эти скляночки опорожнить, такъ и я помру.

Лотхенъ, между тмъ, уже успла предупредить барыню, что ддушка спрашивалъ о ней, а теперь покуда пошелъ на верхъ къ больному. Маргарита вдругъ воскликнула и удивила горничную.

— Не пускай его… Поздно! Теперь онъ мн не нуженъ!

Но это была странная вспышка молодой женщины. У нея дйствительно, голова еще кружилась отъ бесды съ ловкимъ и хитрымъ Гольцемъ. Не даромъ онъ былъ тонкій дипломатъ и любимецъ Фридриха!

Этими словами Маргарит будто невольно захотлось вдругъ похвастать передъ самой собой и передъ субреткой.

Но ттчасъ же, по какому-то внезапному обороту мыслей, графиня вздохнула и выговорила:

— Охъ, нтъ! Нельзя гнать. Напротивъ, онъ нужне, чмъ когда либо! Ахъ Лотхенъ, если бъ у меня были теперь большія, большія деньги… Что бы я могла сдлать!

— Во-первыхъ, долги уплатить, подсмивалась Лотхенъ.

— Нтъ, напротивъ… тогда бы можно ихъ и не платить совсмъ, серьезно отвтила Маргарита какъ бы себ самой.

— Онъ на верху давно? прибавила она.— Скоро сойдетъ… Ну, Лотхенъ, слушай… Мн, какъ полководцу, надо обдумать и ршиться на генеральное сраженіе… Завтра же или на дняхъ у меня должны бытъ деньги, иначе все пропало… потому что я начинаю новую жизнь… Боже мой! Да когда же онъ тамъ умретъ, наконецъ! вдругъ воскликнула она искренно, поднимая глаза на верхъ, гд была комната мужа.

Графиня, подумавъ, приказала любимиц впустить дда, когда онъ сойдетъ отъ больного, самой не входить къ ней и смотрть затмъ, чтобы люди не принимали никого. Затмъ она выпроводила Лотхенъ, вошла въ свою красивую полуспальню съ куполомъ и, пріотворивъ дверь въ гостиную, начала быстро раздваться. Чрезъ нсколько мгновеній Маргарита сидла уже предъ зеркаломъ туалета и, расчесывая свои длинные и густые волосы, обсыпала мягкими и волнистыми косами свои снжно-блыя и замчательно красивыя плечи. Изрдка она прислушивалась и зорко взглядывала въ зеркало, гд отражалась полурастворенная дверь въ гостиную…

Наконецъ, дверь изъ прихожей отворилась, послышались ровные и тяжелые шаги…

Іоаннъ Іоанновичъ вошелъ въ гостиную, не найдя никого, онъ постоялъ немного среди горницы и, сдлавъ еще нсколько шаговъ, сразу увидлъ въ растворенную дверь Маргариту полураздтую и сидящую предъ туалетомъ…. Она казалась глубоко погруженной въ свою думу, голова, съ распущенными по обнаженнымъ плечамъ волосами, граціозно наклонилась на бокъ,глаза были опущены…. Іоаннъ Іоанновичъ постоялъ, вздохнулъ какъ-то особенно, будто переводя дыханіе отъ усталости, и едва замтно покачалъ головой…

‘Да! Этакой за всю свою жизнь не видалъ’! подумалъ онъ. ‘На картинахъ такихъ пишутъ’….

И вдругъ Скабронскій бросилъ шапку и палку на диванъ и подошелъ къ дверямъ:

— Маргарита, можно войти?… Вдь ужь все одно… Ужь видлъ…. воскликнулъ онъ, стараясь придать голосу шутливый оттнокъ.

Графиня молчала и не двигалась и, повидимому, не слыхала словъ: такъ глубока была ея дума.

Іоаннъ Іоанновичъ тихо, на цыпочкахъ двинулся къ двери и приблизился въ красавиц….

Маргарита давно слдила за всми движеніями старика, но очнулась и вскрикнула, когда губы его коснулись ея обнаженной спины….

— Испугалъ! разсмялся Скабронскій искусственнымъ смхомъ, будто насильно.— Ништо! A ты двери затворяй въ другой разъ….

— Ахъ, ддушка…. Какъ не стыдно!… Вотъ, говорятъ, молодежь дерзка съ женщинами, а старики?… Тоже хороши!

— A ты двери, говорю, затворяй. Впередъ наука…. Теперь ужь не уйду, хоть убей!

— Вошли, такъ садитесь. Что-жъ съ вами

Скабронскій слъ близъ туалета и, не спуская глазъ съ красавицы, жадно любовался ею.

Прошло нсколько минутъ молчанія. Маргарита причесывалась.

— Если бы такая, какъ ты…. только пожелала бы… пробурчалъ вдругъ Скабронскій.— Какія вотчины тутъ! Душу отдашь!

— Я спшу хать по очень важному порученію Гольца, выговорила Маргарита.— Бесдовать не моту. Уходите теперь, ддушка. Мн надо сейчасъ одваться….

— Ну что-жъ? Я не мшаю… Пожалуй, даже помогу теб… Ты вообрази, что я — не я, а энта, твоя верченая Лотхенъ.

Маргарита разсмялась звонко. Старикъ будто самъ давался въ руки и предлагалъ то, что думала она сама заставить его длать за минуту назадъ.

— Отлично! Это будетъ вамъ въ наказаніе за дерзость. Ну, Дотхенъ. Становись… Держи вотъ…

Маргарита взяла половину своихъ еще распущенныхъ волосъ и подняла… Старикъ сталъ за нею и, взявъ косы въ руки, началъ поддерживать.

— Господи, какія… Ей Богу, шелковыя!..

— Молчи, Лотхенъ! Ты забыла, что я не люблю, чтобы болтали, покуда я одваюсь! смясь вымолвила Маргарита.

И Скабронскій сталъ молча, не спуская глазъ съ плечей красавицы.

— Ну, готово… сказала она наконецъ.— Ну, теперь, Лотхенъ, вонъ тамъ въ комод, направо, розовые чулки… Башмаки должны быть вотъ тутъ, у дивана. Ну, скоре.

Іоаннъ Іоанновичъ розыскалъ и то, и другое…

Лицо его странно улыбалось, краска уже давно выступила на лиц и не сходила съ гладкихъ щекъ бодраго старика. Онъ поставилъ башмаки на полъ и подалъ Маргарит розовые шелковые чулки…

Маргарита, сидя, приподняла край юбки и протянула ему одну ножку…

— Ну, что же, Лотхенъ? Дла своего не знаешь! Становись на полъ и обувай… Снимай чулокъ…

Іоаннъ Іоанновичъ, молча, опустился съ нкоторымъ усиліемъ на колни, нагнулся и потянулъ чулокъ съ пальцевъ.

— Такъ нельзя снять! странно произнесла Маргарита.

Прошло нсколько мгновеній… Одна подвязка и одинъ чулокъ были сняты!..

— Хорошо, но скоре… другой!.. какъ-то раздражительно, злобно усмхнулась Маргарита.

— Нтъ… родная… тихо произнесъ Скабронскій.— Не могу… Помрешь…

И старикъ, стоявшій передъ красавицей на колняхъ, закачался и вдругъ схватилъ ее за руки, будто удерживаясь отъ паденія… И, уронивъ голову на ея руки и колни, онъ прижался въ нимъ горячей головой.

Маргарита будто замерла вдругъ и сидла неподвижно какъ статуя. Она огненнымъ взоромъ глядла на эту лежащую у нея сдую и лохматую голову и лицо ея стало вдругъ слегка блдно, какъ-то страшно, зловще-жестоко и злобно. Если бы сатана когда либо воплотился въ женщину-красавицу, то принялъ бы, конечно, это лицо и это выраженіе.

— Узжайте… вымолвила вдругъ Маргарита глухо.

Іоаннъ Іоанновичъ будто ждалъ этого слова и нуждался въ немъ… Онъ поднялся и, не оглядываясь, не прощаясь, почти выбжалъ вонъ. Чрезъ минуту онъ отъзжалъ отъ дому.

Маргарита осталась на томъ же кресл полуодтая, съ одной обнаженной ногой и съ тмъ же выраженіемъ сатанинской злобы. И снова сидла она и недвижна, и нма, и красива — какъ статуя…

Чрезъ часъ, когда она, одтая совсмъ, молчаливая, но уже грустная, а не злая, вышла садиться въ карету, въ передней явился съ задняго хода дворецкій дда, Масей, и передалъ графин цидулю и большой сундучекъ, окованный серебромъ… Маргарита вернулась въ комнаты. Сундучекъ былъ полонъ брилліантовъ на громадную сумму.

Вмст съ ними лежалъ кошелекъ и въ немъ тысяча новенькихъ, будто собранныхъ по одному, червонцевъ. Въ записк стояло только нсколько словъ:

‘Посылаю, что накопилъ, когда собирался жениться. Бери все себ, продувная цыганка… но и меня въ придачу!’.

Маргарита пристально смотрла на великолпные крупные брилліанты, но лицо ея было все-таки сумрачно и все-таки мгновеніями освщалось будто какими-то порывами гнва и злобы…

XXII.

Близъ Синяго моста, между Мойкой и Большой Морской, среди небольшого садика, стоялъ небольшой деревянный домъ съ подъздомъ, выходившимъ на Мойку. Надъ дверями домика была маленькая вывска:

‘Брилліантщикъ Іеремія Позье’.

Человкъ, который уже давно жилъ въ этомъ дом, былъ отчасти замчательною личностію. Швейцарецъ, родомъ изъ Женевы, онъ былъ однимъ изъ тхъ иноземцевъ, которые являлись въ Россію какъ бы въ своего рода Калифорнію, чтобы, не имя ни гроша, составить себ большое состояніе. Когда цль была достигнута, то они покидали русскую землю, не только съ благодарностью, но отрясая прахъ отъ ногъ своихъ. Впрочемъ, брилліантщикъ Позье не былъ вполн похожъ на остальныхъ, ему подобныхъ иноземныхъ пришельцевъ.

Въ 1729 году, въ царствованіе Петра П, швейцарецъ Этьенъ Позье явился въ Россію вмст съ тринадцати-лтнимъ сыномъ, Іереміею. Братъ его, Петръ Позье, былъ хирургомъ еще при двор Петра Великаго.

По вызову брата перебраться въ новую обтованную землю, гд легка нажива, Позье, отецъ и сынъ, двинулись изъ Женевы и, не имя, конечно, никакихъ средствъ, пустились въ путь пшкомъ. И, такимъ образомъ, долго странствуя, они прошли пшкомъ всю Европу, въ Гамбург сли на корабль и явились въ Петербургъ. Дворъ оказался въ Москв. Пришлось опять двинуться дале. Доставъ извощика, иноземцы положили на него свой маленькій скарбъ, а сами снова пшкомъ, только изрдка присаживаясь, шесть недль двигались отъ Петербурга до Москвы.

Съ самаго начала счастіе имъ не повезло: за недлю до ихъ прибытія, страшный пожаръ опустошилъ Москву, Петръ Позье погорлъ тоже и не могъ пріютить родныхъ. Отецъ и сынъ нанялись, поневол, въ услуженіе съ французу, который былъ назначенъ комендантомъ въ городъ Архангельскъ и тотчасъ же принуждены были послдовать за нимъ опять въ дальній путь и очутиться посл швейцарскаго климата въ страшныхъ морозахъ крайняго свера.

Вскор комендантъ-французъ, любившій покутить, спился съ круга и умеръ. Этьенъ Позье вмст съ мальчикомъ снова пшкомъ вернулись въ Петербургъ. Но здоровье старика, посл всхъ этихъ странствованій, не устояло и онъ черезъ нсколько времени умеръ на рукахъ пятнадцатилтняго мальчика, оставляемаго почти на произволъ судьбы.

По счастію, у дяди нашелся знакомый брилліантщикъ Граверо. Юный Іеремія поступилъ къ нему въ ученики и принялся за дло съ жаромъ, съ горячностью артиста, такъ какъ въ немъ вдругъ оказался большой талантъ. Не прошло пяти лтъ, какъ Позье былъ уже извстенъ по своимъ работамъ, но, кром того, будучи еще только двадцатилтнимъ юношей, пріобрлъ себ уже извстное положеніе при двор. Случилось это очень просто.

Брилліантщикъ Граверо, какъ и большая часть иноземцевъ, черезъ мру полюбилъ россійскую сивуху. Заказовъ у него было много и главные заказы шли изъ дворца. Анна Іоанновна любила всякаго рода золотыя вещи, любила даже глядть, какъ ихъ длаютъ. Иногда государыня не довряла въ руки иностранца цнныя, коронныя вещи и заставляла Граверо съ ученикомъ работать во дворц, въ маленькой горниц, около своего кабинета.

Граверо, кутившій не въ мру, все чаще и чаще отсутствовалъ, посылая своего ученика одного, такимъ образомъ, Іеремія Позье еще юношей сдлался лично извстенъ Анн Іоанновн.

Вскор онъ открылъ свою мастерскую и началъ работать самостоятельно. Конечно, вс заказы отъ пьянаго хозяина перешли къ нему и съ этой минуты, въ продолженіи почти тридцати лтъ, Позье слдовалъ повсюду за дворомъ, работая и на придворныхъ, и на все высшее общество.

Вмст съ этимъ, благодаря уму, крайней добросовстности и доброму, веселому праву, Позье былъ пріятелемъ очень многихъ иноземцевъ, игравшихъ въ Россіи боле важную роль. Покуда Позье длалъ браслеты и брошки, они длали правительственные перевороты.

Вся исторія Россіи, съ Петра II до Петра III, прошла на глазахъ Позье. И вся эта комедія, со всми дйствующими лицами, со всми перемнами декорацій, совершилась не только на его глазахъ, но на подачу руки. Онъ видлъ и зналъ всю закулисную, интимную сторону этой комедіи. Такъ однажды, за полчаса до того мгновенія, когда пріятель его, Лестокъ, двинулся съ цесаревной Елизаветой арестовать и свергнуть съ престола Брауншвейгскую фамилію, Позье ужиналъ у этого пріятеля.

Въ царствованіе Елизаветы положеніе Позье еще боле перемнилось къ лучшему. Онъ не только работалъ постоянно для государыни, не только былъ всегда ласково и любезно ею принятъ, но получилъ право являться безъ доклада, даже присутствовать при ея утреннемъ туалет, чтобы самому надвать на нее свои изящныя произведенія.

Когда, за послдніе годы царствованія, императрица бывала часто не въ дух, гнвалась на всхъ окружающихъ безпричинно, то никто не смлъ и подступиться къ ней съ какимъ бы то ни было дломъ. Позье могъ явиться всегда. Принеся съ собой какую-нибудь прелестную бездлушку, онъ могъ легко разсять дурное расположеніе духа государыни. Вслдствіе этого, какъ-то незамтно, придворная роль Позье вдругъ сдлалась исключительною и крайне важною. Иностранные резиденты, даже императорскій австрійскій посолъ, а иногда и русскіе министры, даже канцлеръ россійскій, обращались съ просьбой къ женевцу-брилліантщику переговорить съ императрицей полушутя о какомъ-нибудь дл, что-нибудь выпытать у нея въ бесд, что-нибудь намекомъ довести до ея свднія, что-нибудь выпросить, иногда только получасовую аудіенцію, въ которой она отказала. И тонкій, но добрый и симпатичный Позье всегда съ успхомъ исполнялъ подобнаго рода порученія.

Теперь онъ уже былъ женатъ и нажилъ за тридцать лтъ капиталъ, хотя не большой. Къ несчастію, русская знать любила драгоцнныя украшенія, длала массу заказовъ, но платила крайне неисправно, а часто не платила и вовсе. Отказываться женевцу, по разнымъ соображеніямъ, было невозможно и онъ кое-какъ исполнялъ вс требованія, надясь когда-нибудь выручить хоть половину денегъ.

Со вступленіемъ на престолъ Петра едоровича, положеніе Позье, давно, съ дтства лично извстнаго государю,сразу еще боле улучшилось. Государь, конечно, меньше заказывалъ разныхъ вещей и поэтому Позье часто бывать во дворц уже не приходилось. Но за то онъ удивилъ и обидлъ многихъ своей милостью къ Позье, давъ ему вдругъ чинъ бригадира арміи.

Но честный женевецъ, видвшій такъ близко столько царствованій, столько возвышеній, столько паденій и столько переворотовъ, начиналъ подумывать о томъ, какъ, собравъ хоть часть денегъ съ вельможныхъ должниковъ, присоединить ее въ маленькому капиталу, уже переведенному за-границу, и ухать изъ Россіи.

Вотъ именно у подъзда этого иноземца, ювелира-дипломата, однажды въ полдень остановилась карета и красивая, веселая, щегольски одтая дама вошла въ маленькій домикъ.

Это была, конечно, графиня Скабронская, явившаяся сама къ Позье съ тайнымъ заказомъ, вмсто того, чтобы вызвать его къ себ.

Такъ какъ за послднее время, не старый годами, но уже уставшій и нажившійся Іеремія Позье рдко разъзжалъ по городу, а посылалъ своихъ учениковъ, то онъ не могъ знать въ лицо недавно поселившейся въ Петербург графини Скабронской.

Маргарита передала ювелиру рисунокъ, прося сдлать брилліантовый букетъ какъ можно скоре. Деньги, очень крупную сумму, т. е. пять тысячъ червонцевъ, Маргарита общала Позье привезти черезъ нсколько дней.

— Вы получите эти деньги,— сказала Маргарита,— отъ меня или отъ нарочнаго. Все это я убдительно прошу васъ сохранить въ тайн. Вы, конечно если пожелаете, то узнаете со временемъ, кто носитъ этотъ букетъ, но кто поручилъ мн его заказать, вы знать не будете. Я даже попрошу васъ никому не говорить, что онъ былъ заказанъ секретно.

За всю жизнь Позье, ему случалось сотни разъ получать такіе заказы и условіе Маргариты не только не удивило его, но даже не показалось ему любопытнымъ. Единственно, что удивило женевца, это полученіе денегъ прежде, чмъ работа будетъ окончена. Къ подобному роду заказовъ не пріучила его петербургская знать.

Брилліантщикъ общалъ, что букетъ будетъ готовъ очень быстро, такъ какъ онъ вмст съ учениками займется имъ исключительно. Что касается до тайны, то и говорить нечего! Что за тайна для него брилліантовый букетъ, когда женевецъ, когда-то ужиная съ пріятелемъ, зналъ, что черезъ часъ не будетъ царствовать императоръ Іоаннъ Антоновичъ, а на престол будетъ императрица Елизавета Петровна!

Маргарита уже собиралась узжать, когда женевецъ спросилъ у нея, сама ли она прідетъ за букетомъ. Маргарита не знала, что отвчать: про это Гольцъ ничего не сказалъ ей.

— Можетъ быть, я сама пріду, а можетъ быть, и пришлю кого-нибудь, сказала она.

— Въ такомъ случа позвольте узнать ваше имя.

Маргарита уже хотла выговорить его, но вдругъ запнулась. Ей показалось, что ея собственное имя будетъ для Позье ключемъ для раскрытія тайны.

Тонкій женевецъ замтилъ нершительность красивой незнакомки и прибавилъ, улыбаясь:

— Впрочемъ и это не нужно. Уговоримтесь заране, что вы пришлете за вещью человка, который передастъ мн въ доказательство что-нибудь условленное заране. Сто разъ бывало со мной подобное.

— Да,пожалуй. Но какъ же?

— Очень просто. Пришлите за вещью кого вамъ угодно и дайте ему что-нибудь, ну платокъ носовой съ какимъ-нибудь мн знакомымъ вензелемъ. A то еще лучше… Позье увидалъ на стол нсколько игральныхъ картъ, на которыхъ ученики его рисовали для закащиковъ модели вещей. На разбросанныхъ картахъ были нарисованы и букеты, и ривьеры, и браслеты, и кольца. Позье, быстро перешаривъ карты, нашелъ одну, изображавшую букетъ, и, прибавивъ къ нему быстро искусной рукой два цвтка, подобные тому, изъ которыхъ состоялъ заказываемый букетъ, онъ передалъ карту графин.

— Скажите мн, вымолвила Маргарита,— можете ли вы передлать очень старую монтировку брилліантовъ по новымъ моделямъ? Работы на мсяцъ, но если я заплачу двойную цну за работу, сдлаете ли вы мн въ дв недли?

— Это надо видть… улыбнулся Позье на женскій вопросъ.— Сколько вещей и какая будетъ монтировка?

— Хорошо. Такъ я сама привезу и деньги за букетъ, и мои брилліанты.

Особенно учтиво и почтительно проводивъ до кареты красавицу, Позье веселый и улыбающійся вернулся домой. Такого крупнаго заказа не было у него уже давно. Добросовстный женевецъ могъ нажить теперь барыша тысячу червонцевъ. Это могло поправить его обстоятельства и вознаградить за вс потери на своихъ должникахъ. Мысленно Позье общалъ себ прекратить немедленно торговлю и ухать на родину.

Садясь въ карету, графиня собралась было хать къ Іоанну Іоанновичу, чтобы поблагодарить его за подарокъ брилліантовъ, но затмъ она передумала и велла хать почти на другой край города. Карета ея двинулась въ тотъ самый Чухонскій Ямъ, гд когда-то она спасла юношу, о которомъ теперь стала все чаще задумываться. Графиня уже не въ первый разъ отправлялась въ Чухонскій Ямъ, по не по длу и не въ гости здила она туда.

Тамъ, на полдорог между городомъ и домомъ, гд жили Тюфякины, стоялъ въ сторон домикъ еще меньше дома Позье. Тамъ жила старуха неизвстной національности, по ремеслу гадалка.

Старуха эта, полу-гречанка, полу-армянка, была знакома всей столиц, пожалуй, не мене Позье, да и роль ея за двадцать лтъ въ Петербург была также не послдняя. Она гадала, какъ говорили, замчательно. Конечно, болтая ежедневно всякій вздоръ, ей случилось предсказать разъ десять правду и правду очень важную. Случалось, что старуху возили и во дворецъ въ покойной императриц. Домикъ ея былъ ветхій, почти избушка, но денегъ у нея было не меньше, чмъ у Позье. Маргарита, по характеру не суеврная, все-таки любила гадать, она не врила искусству старухи, но ей просто, какъ всякой праздной женщин, было пріятно иногда послушать болтовню, да еще вдобавокъ о себ самой, о томъ, что будто бы будетъ съ ней завтра, о томъ, что ей неизвстно. Однажды старуха предсказала ей, что она одновременно овдоветъ и получитъ большое наслдство отъ стараго вельможи. Мужъ въ то время былъ еще совершенно здоровъ, а ддъ прекратилъ тогда всякія съ ней сношенія. Теперь предсказаніе старухи какъ будто сбывалось. И совпаденіе этихъ двухъ вещей напоминало ей о старух-гадалк.

Когда Маргарита подъхала къ маленькому домику, то у подъзда оказались сани, запряженныя тройкой лошадей. Кто-нибудь опередилъ графиню за тмъ же дломъ, но это не смутило ее: бывать у гадалки не считалось срамомъ. И Маргарита вошла, оставивъ людей при карет.

Пройдя дворъ, она была принята старой и безобразной служанкой, какъ важная знакомая и какъ щедрая барыня.

Хоть и малъ былъ этотъ домикъ, но пять комнатъ были такъ распредлены, что всякій поститель могъ ожидать къ отдльной горниц. Служанка ввела графиню въ комнатку, которая была почище другихъ и стала извиняться, что ей придется подождать довольно долго.

— Барыня одна сейчасъ только пріхала, а гадать будетъ непремнно много и долго.

И безобразная, но умная женщина шепнула Маргарит:

— Знаете кто? Графиня Елизавета Романовна?

— Воронцова! ахнула Маргарита.

— Она самая. Ужь второй разъ на этой недл.

Маргарита невольно ахнула. Имя это за послдніе дни звучало исключительно громко и имло особенное значеніе для слуха всякаго.

Маргарита подвинула кресло и, усвшись близъ маленькаго окошечка, стала глядть на пустой дворъ, гд только расхаживали куры и нсколько воронъ дрались изъ-за кости. НоМаргарита ничего не сознавала, она думала о томъ, что заронило въ ея душу услышанное сейчасъ имя. Ея великая мечта, великая тайна предстала передъ ней и она глубоко задумалась. Затмъ, постепенно мысли ея перешли на послднюю встрчу съ ддомъ… До сихъ поръ, противъ воли, чувствовала она на колняхъ своихъ его горячее лицо и до сихъ поръ чувство отвращенія сказывалось на сердц. Чувство отвращенія къ старику и чувство озлобленія на обстоятельства, заставлявшія eя дйствовать наперекоръ влеченію сердца, жаждущаго совершенно иного…

И вдругъ вмсто дда, воображенію ея предсталъ другой образъ, двственно красивый, полный огня, горящаго въ уныломъ взор синихъ глазъ…

— Да… еслибъ онъ?!. говорило ей сердце.

XXIII.

A между тмъ, онъ былъ близко… за два шага!..

Обезумвъ почти отъ любви, Шепелевъ за послднее время не зналъ ни сна, ни пищи и, наконецъ, ршился дйствовать… Будь, что будетъ!..

Прежде всего онъ купилъ себ лошадь на полученныя отъ матери деньги, затмъ нанялъ маленькую комнатку, чуть не на чердак въ дом, который помщался наискось отъ дома графини Скабронской.

Лошадь его по цлымъ днямъ бывала привязана на двор, а онъ сидлъ передъ крошечнымъ окошкомъ и глядлъ, не спуская глазъ, на домъ своей возлюбленной. Квасовъ за это время особенно безпокоился, не понимая, гд пропадаетъ съ утра до вечера названный племянникъ.

‘Вдь, онъ скачетъ по городу цлый денъ, думалъ Акимъ Акимовичъ, а лошадь сухая и даже не заморенная, будто въ стойл простояла’.

За то теперь Шепелевъ изъ своего окошка узналъ, на сколько могъ, образъ жизни въ дом красавицы, узналъ, кто бываетъ у нея, кто бываетъ чаще другихъ, узналъ, когда она вызжаетъ и куда здитъ. Впродолженіи нсколькихъ дней, едва только графиня отъзжала отъ подъзда, Шепелевъ летлъ внизъ, садился верхомъ, скакалъ за ней, но, конечно, на такомъ далекомъ разстояніи чтобы не быть замченнымъ лакеями, стоявшими на запяткахъ. Шепелевъ узналъ скоро, у кого чаще всего бываетъ графиня, но, къ несчастію, онъ не могъ еще найти никого, чтобы быть представленнымъ въ эти дома.

Однажды, по обыкновенію, также съ утра сидлъ юноша, какъ бы на часахъ. На этотъ разъ онъ былъ безпокоенъ, взволнованъ и смущенъ. Онъ имлъ поводъ ревновать ее и хотя ему самому казалась безсмысленна и даже жалка эта ревность, тмъ не мене онъ мучился.

Поводомъ въ этому послужило то, что вчера днемъ, хотя и не въ первый разъ, явилась у подъзда дома графини Скабронской великолпная берлина съ блестящими въ галунахъ форейторами и лакеями. Это былъ прусскій посланникъ Гольцъ, самое важное лицо во всей столиц.

Это бы еще ничего. Но это былъ замчательный, какъ говорили, красавецъ, искуссный волокита, пользовавшійся большимъ успхомъ среди столичныхъ красавицъ,— вотъ, что ударомъ отозвалось въ сердц Шепелева.

Посланникъ на этотъ разъ просидлъ у графини страшно долго. Цлымъ вкомъ показалось это время юнош и теперь, вспоминая вчерашній визитъ, онъ все еще былъ взволнованъ.

Посл Гольца явился какой-то старикъ въ старомодной карет и пробылъ тоже довольно долго. Но къ нему не ревновалъ юноша!.. Онъ не обладалъ даромъ провиднья!!. Въ этотъ день экипажъ графини подали, но опять отложили, она не похала… На другой день, когда графин подали карету, Шепелевъ, по обыкновенію, тотчасъ сбжалъ внизъ по лстниц, какъ стрла, и точно также, пропустивъ карету, двинулся за ней верхомъ. Обождавъ за угломъ, какъ длалъ онъ всегда, пока графиня была у Позье, онъ снова поскакалъ за ней.

Къ его удивленію, она хала на ту дорогу, гд когда-то онъ въ первый разъ встртилъ ее въ офицерскомъ мундир. Да, она хала прямо къ Чухонскому Яму и сердце юноши почему-то радостно забилось, какъ будто предчувствуя что-то особенное…

Карета остановилась на дорог у домика. Онъ зналъ, кто тутъ живетъ, потому что гадалку знала и любила вызывать къ себ, иногда и навщать, Пелагея Михайловна.

Шепелевъ невольно ахнулъ и встрепенулся. Онъ сообразилъ сразу, что въ этотъ домъ всякій, а поэтому и онъ, можетъ войти безпрепятственно.

Отдавъ лошадь подержать какому-то мужику, Шепелевъ смло вступилъ въ домъ. Та же старая служанка отворила ему дверь. Солдатская форма немножко смутила ее, но лицо, руки и рчь юноши рядового говорили сами за себя.

— Тоже погадать желаете? спросила она на всякій случай.

— Да. Я отъ Пелагеи Михайловны Гариной и княженъ Тюфякиныхъ, вдругъ нашелся юноша.

— Ахъ, милости просимъ! Какъ ихъ здоровье? заболтала горничная и уже любезно ввела Шепелева въ маленькую комнату.— Вы туда не входите,— прибавила она, показывая на дверь.— Тамъ одна графиня….

Оставшись одинъ, Шепелевъ почувствовалъ вдругъ, что вся смлость его сразу исчезла.

‘Она здсь!.. Рядомъ! Вотъ только отворить эту дверь!..’

И молодой человкъ, чувствуя, что онъ не устоитъ на ногахъ, опустился на минуту на первый попавшійся стулъ.

Долго ли онъ просидлъ — онъ не зналъ…

Но вдругъ раздался какой-то шорохъ въ дом и онъ вскочилъ. Онъ испугался мысли, что этотъ давно желанный, давно искомый случай ускользнетъ у него изъ рукъ и онъ прозваетъ его. Юноша провелъ рукой по пылавшему лицу, по глазамъ, передъ которыми носился какой-то туманъ, и разогналъ, на сколько хватило у него силы воли, то опьяненіе, въ которомъ онъ себя чувствовалъ. Смло подошелъ онъ въ двери, слегка притворенной, потянулъ ее на себя, переступилъ порогъ и, оглянувши комнату, замеръ всмъ тломъ.

Въ углу, у окошка, сидла она, глубоко задумавшись и устремивъ глаза на дворикъ.

Онъ хотлъ заговорить, но силы не хватило. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ къ ней, не зная, что будетъ, что случится, что скажетъ онъ, что получитъ въ отвтъ. Онъ чувствовалъ только, что горитъ весь, какъ въ огн, что взоръ его туманится все боле и боле, что сознаніе и разумъ положительно покидаютъ его, что съ нимъ длается или дурнота, или сумашествіе! Только одно крпко залегло у него на сердц и будто стучитъ въ голову, — ршимость: будь, что будетъ!..

И въ этомъ полусознательномъ состояніи юноша тихо двигался все ближе и ближе въ задумавшейся Маргарит. Когда, какъ,— онъ самъ не зналъ… но очутился вдругъ на колняхъ у ея ногъ и цловалъ край ея обшитаго кружевами платья. Сказалъ ли онъ что, или нтъ? Сказала ли она что-нибудь? Онъ не слыхалъ и не зналъ! Онъ смутно слышалъ, что кто-то тихо вскрикнулъ.

Но, видно, счастливая звзда юноши вела его и дйствовала за него. Не надо было ничего говорить! Все было бы глупо, все было бы странно! Звзда его, очевидно, знала лучше въ какое мгновеніе она приводила его въ ногамъ этой гордой красавицы и какія прихоти владютъ сердцемъ женщины… Счастливая звзда эта, видно, понимала, что этой женщин надо было скоре уничтожить, будто смыть съ себя слды покорныхъ и отвратительныхъ старческихъ поцлуевъ, тяготвшихъ на сердц…

Задумавшаяся глубоко Маргарита не замтила его появленія въ горниц и вдругъ, будто чудомъ, будто по мановенію жезла волшебника, около нея упалъ кто-то на колни. И это именно онъ! Богъ всть, что бы сдлала и сказала графиня Скавронская въ другое мгновеніе, при другомъ настроеніи, при другой обстановк… и прежде поцлуевъ дда!.. Но теперь все произошло такъ особенно, такъ странно и быстро, какой-то сказкой!..

И красавица, свтская львица, разсчетливая кокетка, вмсто того, чтобы громко вскрикнуть, подняться, отскочить отъ безумца, убжать, только тихо ахнула. И это былъ даже не испугъ! Еще одно мгновеніе и ея дрогнувшія руки упали на его плечи, обвивая наклоненную къ ней голову. Пальцы ея скользнули и запутались въ его густыхъ кудряхъ, и тихимъ, мягкимъ движеніемъ они поднимали и отклоняли назадъ его голову… Глаза встртились и красавица, нагнувшись, страстно и жадно прильнула губами къ его губамъ.

Маргарита порывомъ отдалась первому движенію сердца, но, конечно, не потеряла сознанія окружающаго. И она могла видть, какъ въ то же мгновеніе помутились красивые синіе глаза его, какъ въ нихъ выступили дв крупныя слезы, какъ смертельно вдругъ поблднлъ онъ… потомъ слабо рванулся отъ нея, простонавъ, какъ отъ боли, и тихо повалился на полъ около ея ногъ. Маргарита, не понимая, не вря, бросилась въ нему и, ставъ на колни, нагнулась надъ его лицомъ. Юноша былъ безъ чувствъ!

Маргарита хотла было бжать за хозяйкой дома, но вспомнила о Воронцовой, сообразила, что если этотъ случай будетъ ей извстенъ, то будетъ извстенъ тотчась же и государю. При этой мысли Маргарита въ ужас отскочила отъ двери, которую хотла уже отворить, и бросилась въ прихожую. Крикнувъ два слова старух-служанк, она почти выбжала къ своей карет.

‘Въ горниц что-то случилось’, поняла старуха и тотчасъ кинулась туда.

Черезъ нсколько минутъ, при помощи воды, а въ особенности толчковъ, старуха привела юношу въ чувство.

Онъ оглянулся кругомъ безумными глазами и поднялся на ноги. Старуха что-то такое болтала, что-то совтовала и толкала его къ дверямъ. Шепелевъ вспоминалъ!.. Наконецъ, онъ вспомнилъ все, вскрикнулъ и, не имя силъ для вторичной встрчи, бросился, какъ сумашедшій, вонъ изъ дома, воображая, что она еще у гадалки.

— Слава теб, Господи, сказала вслдъ за нимъ старуха. — Авось Лизавета Романовна ничего и никого не примтила.

— Ишь, ишь погналъ! Господи Іисусе! воскликнула она чрезъ минуту, увидя, какъ Шепелевъ, вскочивъ на лошадь, мчится по дорог.

XXIV.

Акимъ Акимычъ Квасовъ на Святой недл вынюхивалъ чуть не по полфунта табаку въ день. То и дло насыпалъ онъ вновь полную тавлинку. Носъ его, не смотря на привычку, все-таки видимо вспухъ и покраснлъ. Это сильное постоянное нюханье означало въ лейбъ-компанц душевную сумятицу и, дйствительно, Квасову было не по себ. Онъ получилъ два чувствительныхъ удара въ самое сердце.

Во-первыхъ, онъ съ утра до вечера безпокоился и волновался изъ-за своего названнаго племянника. Шепелевъ ходилъ, какъ тнь, очевидно, у него была какая-нибудь мудреная, быть можетъ, даже заморская хворость, а ложиться юноша не хотлъ. Квасовъ уже побывалъ, однажды, у самаго знаменитаго знахаря Ерофича, спрашивалъ у него: есть ли такія хворости, какія у Шепелева? Но Ерофичъ отвчалъ, что эта хворость — баловство. Коли ходитъ, стъ и пьетъ, стало-быть здоровъ, а только блажь въ голов. A на это цлебныхъ травъ нту, а есть цлебные прутья, именуемые ‘березовой кашей’. И такъ, Квасовъ безпокоился и недоумвалъ, но догадаться въ чемъ дло, конечно, не могъ. Онъ и самъ когда-то разъ былъ влюбленъ, но за то время чувствовалъ себя еще бодре и веселе.

‘А чтобы отъ любви чахли да худли, думалъ онъ, это ужь совсмъ по-аглицки, или по-гишпански, а не по-россійски!’

Отношенія между дядей и племянникомъ стали хуже съ тхъ поръ, что юноша не слушался дяди, пропадалъ со двора по цлымъ днямъ, болтался неизвстно гд, и не говорилъ гд былъ.

Съ другой стороны, Квасовъ былъ несказанно озлобленъ и оскорбленъ происшествіемъ въ кирасирскомъ манеж. Онъ до сихъ поръ ясно, отчетливо ощущалъ на себ удары Котцау. Хотя онъ сдалъ сдачи бранденбуржцу, сдалъ по-россійски крпко и здорово,— тоже помнить будетъ! — но все-таки Акиму Акимычу стыдно было вспомнить, что его при всей гвардіи отшлепалъ нмецъ такъ же, какъ парнишку какого отшлепаетъ иная баба, поймавшая на огород за кражей гороху. Вернувшись изъ манежа, Квасовъ ршилъ тотчасъ же учиться этой поганой экзерциціи такъ, чтобы въ другой разъ ни Котцау, ни иной какой, не могли бы уже его побить. ‘Неужто русскому нельзя и въ этомъ нмца за поясъ заткнуть?’

— Оплевалъ, просто оплевалъ! повторялъ Акимъ Акимычъ по сту разъ на день, ходя изъ угла въ уголъ своей комнаты и пожирая носомъ щепоть за щепотью.

Собравшись усиленно приняться за уроки фехтованія, Квасовъ сталъ предлагать своему племяннику тоже учиться. Если кто увидитъ, соображалъ Квасовъ, что къ нимъ таскается помощникъ Котцау, Шмитъ, который мастеръ самъ, то пускай подумаетъ, что Шепелевъ учится, а не онъ.

Юноша, всегда грустный, наотрзъ отказался учиться: не до того ему было.

Но вдругъ произошла рзкая перемна, словно чудо какое. Шепелевъ выздоровлъ. Въ сумерки прискакалъ онъ на преображенскій дворъ на своей сильно взмыленной лошади, бросилъ ее конюху и вихремъ влетлъ къ дяд въ квартиру. Когда ихъ кухарка отворила ему дверь, юноша постарался сдлаться какъ можно грустнй и мрачнй, но, разумется, не съумлъ: слишкомъ сіяло лицо его, слишкомъ блестли, искрились красивые синіе глаза. Шепелевъ, входя, думалъ, что состроилъ свое лицо мрачне ночи, а Квасовъ, взглянувъ на племянника, чуть не выронилъ тавлинку изъ рукъ.

— Что такое? Что случилось? вымолвилъ онъ.

— Ничего, дядюшка! даже удивился Шепелевъ.

— Чему радуешься?

— Ничему, дядюшка…

Какъ Квасовъ ни просилъ, племянникъ однако ничего не сказалъ ему.

— Ну, не говори, слегка обидлся Акимъ Акимычъ,— Богъ съ тобой. Радъ, что хоть рыло-то у тебя повеселло. A что рыло твое въ пуху и не хочешь ты мн сказать, что это за пухъ и кого ты скушалъ, это твое дло! Если это отъ бабы какой,— теперь только будто догадался Квасовъ,— то пущай. Только одно скажу, не слдъ было такъ долго нудиться изъ-за пустяковины, а теперь не слдъ тоже и бситься.

— Ахъ, дядюшка, я готовъ бы на луну прыгнуть! воскликнулъ Шепелевъ.

— Это пустое дло, можно, въ твои годы даже очень легко, съострилъ Квасовъ.— A вотъ назадъ-то попасть, на землю, бываетъ очень мудрено… всегда расшибешься до полусмерти.

— Да я, можетъ, тамъ ужь и останусь.

— Давай Богъ! разсмялся Акимъ Акимычъ.

Юноша расцловалъ Квасова на об щеки, весело попросилъ прощенія, общая современемъ все разсказать, и затмъ выскочилъ и побжалъ къ Державину.

Квасовъ, хотя и бранился, и дурно отзывался о Державин, однако все-таки устроилъ такъ, что молодого рядового уже не гнали на работы, но за то часто ставили на часы и на-всти.

Шепелевъ откровенно разсказалъ другу все съ нимъ случившееся. Державинъ выслушалъ его, покачалъ головой и выговорилъ:

— Что кому. У всякаго своя забота!

— Ну, а твои дла? весело выговорилъ Шепелевъ.

— Что мои дла! былъ у Фленсбурга, далъ онъ мн нсколько нмецкихъ бумагъ перевести на россійскій языкъ и общалъ заплатить щедро. Да что мн деньги, не то мн нужно.

— Ну, а пасторъ?

— Былъ и у Гельтергофа. Дло, кажется, ладится. Общалъ мн, что какъ государь передетъ въ Ораніенбаумъ, то захочетъ увеличить голштинское войско и будетъ принимать всхъ желающихъ, кто только знаетъ по-нмецки. Но когда еще это будетъ… Черезъ мсяцъ или два.

Щепелевъ, прежде особенно лниво учившійся по-нмецки у своего пріятеля, за послднее время сталъ учиться гораздо прилежне и сдлалъ огромные успхи. Разумется, это случилось потому, что ‘она’ говорила преимущественно на этомъ язык, это былъ почти ея родной языкъ и сдлался теперь милымъ языкомъ Шепелева. Теперь онъ уже самъ пришелъ бы въ неподдльный ужасъ, если бы кто-нибудь на этомъ дивномъ и миломъ язык сказалъ: ‘нихтъ-михтъ’.

И когда теперь Державинъ предложилъ пріятелю заняться урокомъ, то юноша согласился и съ восторгомъ принялся за нмецкую книгу. Его душевное настроеніе, ликующее, восторженное, сообщилось понемногу и пріятелю. И на этотъ разъ до поздней ночи раздавался въ коморк рядового преображенца гулъ двухъ голосовъ, бормотавшихъ на ненавистномъ всмъ язык. Даже сосдъ Державина, солдатъ Волвокъ, пришелъ, хотлъ было прилечь на кровати, но не выдержалъ. Этотъ проклятый хриплюнъ такъ гудлъ у него въ ушахъ, что Волковъ злобно плюнулъ, слзъ съ своей кровати и ушелъ спать внизъ.

— Черти! бормоталъ онъ, укладываясь внизу.— Понравился теперь! Вс учатся. A вотъ, погоди, можетъ васъ, охотниковъ до нмечины, скоро всхъ передавятъ. Алексй Григорьевичъ вчера еще сказывалъ, примчать кто изъ офицеровъ — нмцевъ угодникъ и запомнить, чтобы изъ рукъ не ушелъ, когда время приспетъ.

На другое утро урокъ снова былъ возобновленъ. Шепелевъ уже учился съ остервненіемъ, ожидая теперь всякій день возможности говорить съ ‘ней’ на ея язык.

Въ это утро случилось нчто особенное. Въ отсутствіе Шепелева, къ Квасову явился нежданный гость. Если бы зналъ Акимъ Акимычъ, что племянникъ у Державина, то, конечно, тотчасъ же послалъ бы за нимъ. Въ квартиру лейбъ-компанца явился офицеръ и поразилъ его, какъ своимъ прибытіемъ, такъ и своимъ ненавистнымъ мундиромъ. Явился князь Тюфякинъ въ своемъ голштинскомъ мундир. Сначала Акимъ Акимычъ даже смутился отъ неожиданности визита.

Князь Глбъ пріхалъ познакомиться съ господиномъ Квасовымъ и спросить его отъ имени Пелагеи Михайловны Гариной о здоровь Шепелева и о причин его долгаго отсутствія. Квасовъ объяснилъ все хворостью племянника, который однако теперь поправился и, вроятно, на дняхъ будетъ у Тюфяквнихъ.

Бесда Глба съ Квасовымъ не клеилась, а, между тмъ, князь не узжалъ, все переминался на мст, наконецъ, будто ршившись, онъ заявилъ Квасову, что у него есть до него дло очень важное.

— Что прикажете? Готовъ служить.

Князь сразу заговорилъ о предполагавшейся свадьб давно нареченныхъ, юноши Шепелева и княжны Настасьи Тюфякиной. Спросивъ мнніе Кваеова на этотъ счетъ, онъ узналъ, что лейбъ-компанецъ именно теперь очень радъ бы былъ поскоре женить племянника, чтобы онъ не запропалъ среди гвардейскихъ кутилъ и буяновъ.

Слово за слово, и ловкій Тюфякинъ добился того, что черезъ полчаса они бесдовали откровенно, непринужденно и какъ старые пріятели. Тюфякинъ предложилъ Квасову дйствовать вмст, чтобы какъ можно скоре женить юношу на княжн. Онъ заявилъ, что этого вс желаютъ, въ особенности тетка-опекунша и сама невста.

— Прежде всего, сказалъ князь,— вамъ слдуетъ познакомиться съ вашей будущей родней. Давно бы слдовало то.

Эти слова нсколько польстили лейбъ-компанцу, который зналъ, что онъ дядя Шепелеву только на половину. Однако Акимъ Акимычъ, нигд не бывавшій, пришелъ въ ужасъ отъ предложенія князя, но Тюфяканъ съумлъ быстро убдитъ лейбъ-компанца, что тетка-опекунша и княжны — самыя добрыя и простыя женщины, какія только есть на свт.

Ршено было, что Квасовъ на другой же день явится въ домъ княженъ.

— Только я вдь людскости никакой не имю, объяснилъ Квасовъ.

— Полно, пожалуй… Все это пустое!.. Разумъ да сердце — вотъ что въ человк дорого! говорилъ Тюфякинъ, уходя, и прибавилъ: — Дмитрію Дмитричу вы ничего не сказывайте. Пускай онъ лучше не знаетъ, онъ вдь у васъ чудной такой.

— Ужь именно чудной! воскликнулъ Квасовъ.— Хворалъ сколько времени, я ужь думалъ чахотка или чума какая,— вотъ какъ бываетъ у щенятъ, что чумютъ. A тутъ вдругъ въ одно утро сразу запрыгалъ козломъ… Я даже опасаюсь, не баба ли это какая, прелестница! Тогда вдь бда будетъ на счетъ нашего-то желанія.

— Да, это, избави Богъ. Авось… какъ-то разсянно сказалъ Тюфякинъ.— Такъ вы ему ничего не говорите, да завтра и прізжайте къ намъ. Я живу-то не у нихъ, да все-таки говорю: къ намъ, все-таки он мн сестры.

На другой день Акимъ Акимычъ надлъ свой новый мундиръ, всячески прихорашивался цлые полчаса у маленькаго зеркальца или, лучше сказать, передъ черепкомъ отъ зеркала, и, ни слова не сказавъ племяннику, отправился пшкомъ въ Тюфякинымъ. Тавлинку онъ не взялъ ради приличія, ршившись потерпть часъ безъ табаку.

Квасовъ смущался и роблъ, какъ юноша отправляющійся на первый балъ. Да это и былъ для него первый визитъ въ жизни.

‘И зачмъ я иду? Познакомились бы посл, когда она стала бы женой его, ужь родней. Осмютъ только мужика!’

Проходя по мосту черезъ оврагъ, гд уже значительно стаялъ снгъ и кое-гд видна была земля, Квасовъ невольно вспомнилъ о случа съ племянникомъ.

‘Должно быть это здсь грабители-то его наградили, шубенку-то сняли. Здсь самое прекрасное мсто для этого: и убить можно, да подъ мостъ до весны спрятать’.

Когда Акимъ Акимычъ поднимался по лстниц дома Тюфякиныхъ, то дрожь пробирала его по всему тлу.

Пелагея Михайловна особенно любезно встртила гостя, усадила, предложила чаю. Затмъ явился князь Глбъ, ведя за руку Настю.

— Вотъ вамъ и невста, сказалъ онъ.

Настя старалась улыбаться, но лицо ея было сумрачно. Князь Глбъ старался быть веселъ и добродушенъ, но это какъ-то не шло къ нему.

Пелагея Михайловна тоже старалась побольше занимать гостя разговоромъ, но видно было, что и съ ней что-то творится.

Наконецъ, посл всхъ появилась въ комнат Василекъ. Тихо отворила она дверь, тихо подошла въ столу, гд обыкновенно она всегда разливала чай, и сла, пытливо, зорко гладя въ лицо Квасова.

— Это моя старшая племянница, Василиса, сказала Гарина.

Квасовъ поклонился и внимательно сталъ глядть на двушку.

‘Чудное лицо! думалъ онъ.— И что-то такое въ этомъ-лиц удивительное есть!’

Квасовъ думалъ то же, что всякій при первой встрч съ Василькомъ. Его, какъ и другихъ, поразило это испещренное бороздками лицо, освщенное чуднымъ душевнымъ свтомъ великолпныхъ глазъ.

Бесда смолкла на минуту. Квасовъ все глядлъ на Василька и вдругъ выговорилъ нсколько словъ, которыми сразу обворожилъ княжну. Этими нсколькими словами Квасовъ сразу записалъ самъ себя въ число друзей Василька.

— Какъ вамъ болзнь личико испортила! выговорилъ Квасовъ.— A вдь видать и теперь, что вы писанная красавица были?

Василекъ слегка зарумянилась и сладкое чувство сказалось у ней на душ. Эти слова такъ подйствовали на нее, что она пересла тотчасъ поближе къ лейбъ-компанцу, къ дяд этого юноши, котораго она такъ давно не видала и о которомъ все-таки постоянно думала.

Акимъ Акимычъ сталъ простодушно и подробно разспрашивать Василька, на какомъ году она заболла, какъ ее отъ оспы лечили. Василекъ охотно отвчала.

— Ну, что жъ, врно я сказываю, спросилъ Квасовъ,— что вы были до болзни писанной красавицей?

Василекъ разсмялась, а Пелагея Михайловна согласилась что дйствительно такъ.

— Василекъ мой была такая красавица, какихъ мало у насъ въ столиц. Но и теперь она для меня красавица душой своей. Что за польза когда лицо бло, да душа черна! выговорила Пелагея Михайловна и какъ-то странно косо взглянула на Настю и перевела свой быстрый взглядъ на Тюфякина. Что-то злобное сказалось на лиц ея на мгновеніе и она еще быстре отвернулась отъ князя.

Посщеніе Квасова окончилось совершенно для него неожиданно. Онъ пришелъ рано, а собрался домой уже ввечеру, и такъ какъ вс опасались, чтобы его на мосту, какъ и племянника, не ограбили, то Пелагея Михайловна предложила ему дохать до города на ихъ лошадяхъ.

И поздно вечеромъ Акимъ Акимичъ выхалъ изъ дома новыхъ друзей. Лейбъ-компанецъ такъ не привыкъ къ колымагамъ и не привыкъ качаться въ нихъ по рытвинамъ, что едва только экипажъ въхалъ въ улицы, Акимъ Акимычъ остановилъ кучера.

— Стой, голубчикъ, совсмъ умаяло, какъ на качеляхъ! Вотъ-вотъ захвораю и карету испачкаю! Выпусти на свтъ Божій.

Квасовъ, отправивъ карету обратно, приказалъ благодарить барыню, а самъ пошелъ пшкомъ, думая о семейств Тюфякиныхъ, которое произвело на него самое странное впечатлніе. Онъ разобралъ всхъ по ниточк.

‘Тетушка-опекунша — такъ себ, ничего, барынька изъ дуба дерева, у нея свой нравъ и она себя въ обиду не дастъ. Князь — бсъ, что монахомъ прикинулся. Тетушка его должно быть не очень долюбливаетъ, да, впрочемъ, ему она и не тетка, а чужая. Невста либо хвораетъ, либо какая забота у нея была въ этотъ денъ. А, можетъ, онъ, мужикъ, ей не понравился, она на него и насупилась.’

— A все-таки, вымолвилъ Квасовъ вслухъ,— не по сердцу она мн, эта Настасья Андреевна. Она, что называется, въ замужеств, мужа справлять будетъ, а мой-то Митя ужь будетъ жену изображать. Да. Барышня съ кулачкомъ! A эта! Вотъ другая-то, Василиса-то Андреевна!!.

И Квасовъ на ходу сразу остановился и отъ прилива чувства къ сердцу ползъ въ карманъ за тавлинкой и ахнулъ. Онъ забылъ совсмъ, что, собравшись въ гости, оставилъ тавлинку дома.

— Да, она, другое дло! развелъ Квасовъ руками, бормоча себ подъ носъ:— красавица писанная! Не лицомъ, а очами красавица! Душой красавица! Душа ея вотъ вся на ладони. Нтъ, Василиса — не Настасья. Вотъ кабы на этой порося женить бы, то-то мы бы зажили! Но какъ теперь къ нему подступиться? Коли есть прелестница, его подъ внецъ хоть на цпи веди.

И Квасовъ медленными шагами направился домой, продолжая восхищаться мысленно Василькомъ. Онъ былъ такъ глубоко занятъ понравившейся ему княжной, что въ разсянности дорогой еще раза три слазилъ за тавлинкой въ пустой карманъ и каждый разъ нетерпливо плевался.

— Тьфу! Опять забылъ.

И онъ прибавилъ шагу, чтобы скоре добраться до своей тавлинки и отнюхаться за весь день на славу.

XXV.

Апрль мсяцъ уже проходилъ, наступили уже двадцатыя числа. Нева вскрылась, ледъ прошелъ, рка очистилась и невскія воды, холодныя, срыя, незамтно для глазъ уносились теперь въ море.

Стоя на берегу рки, гд уже показалась зеленая трава, преображенскій сержантъ, въ новенькомъ мундир съ иголочки, глядлъ на ровное и гладкое лоно водъ и думалъ: ‘Да, много воды утекло съ тхъ поръ.’Дйствительно, со Святой недли, за этотъ апрль мсяцъ много воды утекло для всего города и много событій и перемнъ совершилось въ судьб многихъ лицъ, а боле всхъ въ судьб этого сержанта, который былъ не кто иной, какъ юноша Шепелевъ, получившій сразу, вдругъ, Богъ всть какъ, полуофицерское званіе, перескочивъ черезъ два чина.

Помимо перемны одежды простой на боле блестящую, которая удивительно шла въ его блдному и женственному лицу, въ немъ самомъ совершилась тоже перемна нравственная. Онъ былъ теперь мене наивенъ, мене ребенокъ. Три случая повліяли на него и заставили его будто вырости душой.

Во-первыхъ, навки неизгладимая изъ сердца минута встрчи съ ‘ней’ у гадалки и ея поцлуй, молчаливый, но краснорчивый и сказавшій ему все. До сихъ поръ поцлуй этотъ будто дрожалъ и горлъ на его губахъ. Затмъ, вскор посл этой встрчи, незнакомая рука, будто рука фортуны, высыпала на него свой рогъ изобилія. Онъ получилъ прежде всего крупную сумму денегъ, оставленную на его имя въ пакет, покуда онъ былъ по наряду на часахъ. Въ пакет была записка отъ неизвстнаго покровителя, который, даря ему эти деньги, требовалъ, чтобы Шепелевъ немедленно съхалъ съ квартиры дяди и завелъ свою собственную.

Вслдствіе этого, сержантъ имлъ бурное и рзкое объясненіе съ названнымъ дядей. Ихъ горячій споръ кончился полной ссорой. Юноша, отвоевывая свою независимость ради необходимости жить отдльно, неосторожно напомнилъ Квасову объ его происхожденіи и о томъ, что въ сущности, Акимъ Акимычъ ему не настоящій дядя. Какъ это сорвалось у него съ языка, онъ и самъ не понималъ. Помнится, что Квасовъ сказалъ ему, что онъ влюбленъ врно въ какую-нибудь прізжую ‘иноземку-каналью’ и съзжаетъ, чтобы пьянствовать съ ней на свобод, покуда она его не обворуетъ. Теперь совсть его мучила и онъ надялся когда-нибудь, даже скоро, примириться съ Акимомъ Акимычемъ, котораго въ сущности очень любилъ. Но эта ссора будто воспитала юношу, укрпила волю.

Посл этой ссоры, Шепелевъ немедленно нашелъ себ небольшую, но очень красивую и веселенькую квартиру на Невскомъ и зажилъ въ ней своимъ собственнымъ хозяйствомъ. Не прошло и двухъ дней, какъ та же неизвстная рука прислала ему въ квартиру всевозможныя вещи, начиная отъ мебели и кончая бльемъ и платьемъ.

Разумется, часто приходило на умъ юнош, что все это идетъ отъ нея. Такъ какъ подобнаго рода вещи случались въ гвардіи ежедневно, стали обычаемъ въ сред офицеровъ, то, конечно, и Шепелевъ не считалъ предосудительнымъ получать вс эти подарки. Иногда, впрочемъ, онъ въ ужас думалъ и даже говорилъ вслухъ:

— A что если это не она? Если это какая-нибудь старая дурно-рожая баба. И такіе случаи бываютъ часто. И вдругъ явится она предъявлять свои права! И придется все броситъ, бжать и снова перехать къ дяд!

Наконецъ, однажды, во время очистки казармы и перемны порядковъ на новый ладъ, т. е. изгнанія бабъ, женъ и постояльцевъ, на ротномъ двор оказалось открытое неповиновеніе и почти бунтъ. Среди общей сумятицы, смутившей даже офицеровъ, въ казарму совсмъ неожиданно появился принцъ Жоржъ. Принцъ явился, по приказанію государя, отсрочить очистку казармы. Это была особая милость къ преображенцамъ. Принцъ произвелъ смотръ, сдлалъ испытаніе въ экзерциціи и затмъ хотя Шепелевъ велъ себя не лучше другихъ, его вызвали изъ рядовъ. Когда юноша подходилъ, то Жоржъ, глядя на него, въ изумленіи воскликнулъ, обращаясь къ Фленсбургу:

— Aber es ist unser Herr Nicht-micht!

Шепелевъ замтилъ удивленіе принца, невольно замтилъ и сверкающій взоръ, который бросилъ на него адьютантъ Фленсбургъ. Ему показалось во взгляд шлезвигца плохо скрываемыя ненависть и презрніе къ нему.

Принцъ попросилъ адьютанта громко заявить всмъ предстоящимъ рядовымъ изъ дворянъ, что онъ желаетъ доказать имъ свое довольство ихъ успхами въ экзерциціи и на первый разъ, какъ примръ прочимъ, поздравляетъ рядового Шепелева прямо сержантомъ.

Шепелевъ едва устоялъ на ногахъ.

Принцъ ухалъ, но цлый день не прекращались всякіе толки на ротномъ двор.

— Почему-жъ одинъ Шепелевъ, почему-жъ собственно онъ, а не другіе? говорили вс.

— Встимо его выбрали, а не другого! говорилъ только Квасовъ.

Маіоръ Текутьевъ, вліятельное лицо на ротномъ двор, особенно горячился, говоря, что у Жоржа и милость — несправедливость.

— Вотъ у насъ рядовой Державинъ тоже изъ дворянъ. Я его терпть не могу, гршный человкъ, а все-таки скажу: онъ много искуссне въ экзерциціи, чмъ Шепелевъ. Почему-жъ не его?

Разумется, Шепелевъ былъ въ такомъ восторг, что первые дни, дни съ минуты перемны формы, онъ ходилъ, какъ въ туман счастія.

Такимъ образомъ, въ самое короткое время Шепелевъ очутился въ своей собственной квартир, переполненной всякимъ добромъ, жилъ самостоятельной жизнію и былъ уже сержантъ гвардіи, тогда какъ отъ рядового до сержанта приходилось часто служить отъ шести и до десяти лтъ.

Онъ тотчасъ же купилъ себ новую красивую лошадь и, счастливый, скакалъ по городу. По отношенію къ семь Тюфякиныхъ Шепелевъ еще прежде ссоры съ дядей перемнился совсмъ: онъ объявилъ Квасову, что княжна ему просто противна и свадьбы этой никогда не будетъ. Квасовъ, видавшій уже нсколько разъ Настю, поневол мысленно согласился съ племянникомъ. Когда же Квасовъ упомянулъ о Васильк, какъ милой особ, пригодной въ жены хоть бы иному царю, Шепелевъ раскатисто хохоталъ цлый часъ и даже разсердилъ дядю. Затмъ лично князю Тюфякину, который вторично явился къ нему уже на его квартиру, Шепелевъ объявилъ, что и прежде не очень хотлъ соединиться бракомъ съ своей нареченной, а теперь положительно и наотрзъ отказывается. Юноша объявилъ это князю такъ спокойно, но твердо и князь Глбъ нашелъ такую перемну въ молодомъ человк, что даже удивился и не сталъ настаивать. Сержантъ Шепелевъ въ своей красивой квартир совершенно не походилъ на того юношу рядового, который, по мннію князя, былъ и дурковатъ, и медвженокъ.

Между тмъ, время шло, а главная загадка оставалась неразршенною, Шепелева начинало тяготить и заставляло снова мучиться то, что со стороны Маргариты не было, такъ сказать, ни слуху, ни духу.

Юноша нетерпливо ожидалъ влюбленнымъ сердцемъ, что она пришлетъ за нимъ, пригласитъ къ себ или, наконецъ, дастъ возможность встртиться гд-нибудь. Но Маргарита какъ будто не существовала. Онъ предполагалъ, былъ даже увренъ, что все явилось къ нему отъ нея и чрезъ нее, что все, деньги и подарки, даже чинъ,— дло ея рукъ! Но на это не было никакихъ доказательствъ. И съ ужасомъ иногда думалъ онъ, что вдругъ явится дйствительный благодтель въ образ какой-нибудь старухи или добросерднаго вельможи, а Маргарита, чуждая всему, останется въ сторон.

Наконецъ, онъ не выдержалъ и сталъ искать упорно случая встртиться гд-либо съ своей гордой красавицей и прямо объясниться съ ней.

— Этимъ поцлуемъ, говорилъ онъ вн себя,— ты дала мн право требовать встрчи и объясненія, дала даже право прямо явиться въ себ…

Однажды утромъ онъ поднялся посл безсонной ночи и даже боле… ночи, проведенной въ постыдныхъ для сержанта, но искреннихъ и горькихъ слезахъ.

— Поду прямо къ ней! съ отчаяніемъ ршилъ онъ.— Вдь я ея знакомый… Даже боле. Разв простыхъ знакомыхъ цлуютъ такъ?.. Вдь я не ребенокъ, не мальчикъ, котораго всякая женщина можетъ поцловать.

А, между тмъ, именно это и смущало его теперь… Давно ли онъ былъ мальчуганомъ и его цловали такъ пріятельницы матери, иногда и молодыя, красивыя?..

— Да… Но разв такъ цловали?! Разв такъ!! восклицалъ онъ, съ дрожью на сердц вспоминая ея огненный и жадный поцлуй.

Чрезъ часъ Шепелевъ былъ верхомъ у подъзда дома Ванъ-Крукса и, отдавъ лошадь дворнику, вошелъ въ домъ и веллъ лакею доложить о себ.

— Сержантъ Шепелевъ.

Лакей пошелъ, а сержантъ стоялъ, озираясь въ прихожей и горлъ какъ на угольяхъ.

‘Это дерзко, это глупо!.. зачмъ я лзу, какъ нахалъ?!’думалъ онъ, а сердце ныло въ немъ и будто оправдыввло его поступокъ.

Въ прихожей, вслдъ за лакеемъ, появилась знакомая еще по ночи въ овраг женская фигурка и еще боле знакомый голосъ сказалъ ему:

— Графиня приказала спросить: что вамъ угодно?

— Быть принятымъ графиней.

— Зачмъ?

И Лотхенъ, оглядывая сержанта, какъ всегда, дерзко ухмылялась.

— Я желаю видть графиню!.. По длу!.. сказалъ Шепелевъ по-нмецки.

— Ахъ, вы теперь выучились! заговорила Лотхенъ тоже по-нмецки.— A по какому же это длу?

— Я только графин одной могу сообщить это.

— Я знаю… разсмялась Лотхенъ звонко и дерзко.— Графиня приказала вамъ сказать, что она не здорова и не можетъ принять васъ. Если же вы являетесь по длу о гадалк, то… вы должны меня понять!.. прибавила Лотхенъ, косясь на понимавшаго по-нмецки лакея. — То, на счетъ гадалки… графини просила васъ оставить это дло… это все оставить безъ послдствій… Понимаете?..

Шепелевъ стоялъ, какъ истуканъ, сердце будто оторвалось и упало… Ничего не видя и не понимая, онъ двинулся изъ передней на подъздъ, какъ оглушенный ударомъ. Юноша слъ на лошадь и шагомъ двинулся по улицамъ… Когда однако посл часу прогулки онъ вернулся домой, то на лиц его была написана твердая ршимость на что-то. Лицо его было угрюмо, но слегка и озлобленно…

— Сама пусть посметъ сказать это мн въ лицо! ршилъ онъ.— Безъ послдствій!.. Нтъ! Я играть съ собой не дамъ!

Но тутъ другая мысль испугала Шепелева. Мысль о деньгахъ, о квартир, подаркахъ… Неужели кто не отъ нея? Ну, а чинъ! Вдь принцъ ахнулъ, что Шепелевъ, т. е. онъ,— тотъ же его господинъ Нихтмихтъ. Стало-быть, онъ не замтилъ его въ строю и не видалъ въ лицо и поэтому не за экзерцицію награждалъ, а вызвалъ по заране данному общанію рядового, по имени Шепелева, поздравить сержантомъ! A кто же могъ просить за него принца, если не она?.. A злое лицо Фленсбурга?..

— Боже мой! Съ ума можно сойти! восклицалъ юноша.— Да и лучше бы!..

Шепелевъ ршился опять взяться за старое… Верхомъ слдовать за графиней всякій день и уже не скакать въ отдаленіи и ждать за угломъ, а быть ею замченнымъ.

На другой же день съ утра онъ былъ, какъ на часахъ, у дома Маргариты. Въ два часа ей подали карету. Она вышла и похала на Большую Морскую. Шепелевъ двинулся за ней и, обогнавъ карету, поклонился ей низко и холодно… Новая лошадь, какъ нарочно, шла великолпно и онъ чувствовалъ самъ, что ловко сидитъ въ сдл.

Графиня остановилась за угломъ среди улицы, вышла, пшкомъ дошла одна до дома Позье и вошла. Шепелевъ, обождавъ минуту, ршился. Онъ привязалъ лошадь къ забору, а самъ смло вошелъ въ прихожую брилліантщика.

‘Она нарочно людей бросила далеко… Она сама снова хочетъ видться’, восторженно думалъ юноша.

Услыхавъ ея голосъ въ сосдней комнат, Шепелевъ отворилъ дверь и вошелъ. Графиня обернулась и видимо смутилась…

— Что прикажете? спросилъ сержанта пожилой человкъ, очевидно хозяинъ дома.

— Я не къ вамъ… Я увидлъ графиню и являюсь засвидтельствовать ей свое почтеніе! любезно вымолвилъ Шепелевъ, кланяясь ей. Но въ ту же минуту онъ ороблъ.

Графиня смотрла на него изумленнымъ взоромъ, какъ если бы онъ сдлалъ что-нибудь невроятное.

— Вы ошибаетесь… гордо, холодно, почти презрительно выговорила она, выпрямляясь.— Я не имю чести васъ знать и даже не понимаю… Вы ошиблись… Я даже не графиня…

— Вы не… пробормоталъ и запнулся юноша.

A хозяинъ дома лукаво усмхался.

— Я васъ прошу оставить меня… Это, наконецъ, дерзко! уже гнвно выговорила графиня, мряя его съ головы до пятъ такимъ ледянымъ взглядомъ, что у юноши вся кровь хлынула къ сердцу…

— Однако… вымолвилъ Шепелевъ, теряясь.

— Я не графиня и васъ не знаю! Господинъ Позье, это ваше дло, иначе я сейчасъ уйду…

Это было сказано спокойно. Но какое презрніе къ нему звучало въ каждомъ слов и будто свтилось даже въ чудныхъ глазахъ ея.

Шепелевъ повернулся и, слегка шатаясь, вышелъ на улицу.

— Все кончено! шепталъ онъ, садясь на лошадь.

XXVI.

Съ самаго прізда барона Гольца въ Петербургъ, еще въ феврал мсяц, ходили слухи, что съ Фридрихомъ будетъ заключенъ мирный договоръ, почти невроятный. Когда Гольцъ ловкимъ маневромъ поставилъ всхъ резидентовъ иностранныхъ, за исключеніемъ англійскаго, въ невозможность видаться съ государемъ, то самъ, по выраженію шутниковъ, ежедневно выкуривалъ цлый пудъ кнастера въ его кабинет. И весь Петербургъ ожидалъ нетерпливо, чмъ разршатся ловкіе происки Фридриховскаго посланца.

Тайный секретарь государя, Волковъ былъ осаждаемъ со всхъ сторонъ вопросами, въ какомъ вид находится мирный трактатъ. Волковъ уврялъ всхъ, что старается всячески избавить россійскую имперію отъ угрожающаго ей позора.

На оминой недл прошелъ слухъ въ Петербург, что мирный договоръ уже готовъ, что есть два проекта: одинъ — русскій, Волкова, другой — прусскій, Гольца.

Черезъ недлю новый слухъ городской перепугалъ всхъ.

Глухо, тайно и боязливо, вс сановники передавали другъ другу, что государь отвергъ проектъ Волкова и уже подписалъ проектъ Гольца. Съ ужасомъ разсказывалось, что въ проект этомъ, писанномъ будто бы самимъ Фридрихомъ, есть будто три секретные пункта, по которымъ прусскому королю возвращены вс земли, у него завоеванныя Россіей, и возвращены даромъ, безъ всякаго вознагражденія. Фридрихъ, съ своей стороны, будто бы обязывался помогать русскому императору въ предполагаемой имъ новой войн съ Даніей. Наконецъ, будто бы предполагалось уже не дипломатическими средствами, а просто вооруженной рукой противъ Саксоніи и Польши, сдлать герцогомъ Курляндскимъ принца Жоржа.

Эти слухи ходили по Петербургу и прежде, но теперь о нихъ говорили, какъ о совершившемся факт. Фактъ этотъ нестолько волновалъ все общество, сколько гвардію, которой предстоялъ будто бы походъ, въ случа войны.

У императрицы боле, чмъ когда либо, боялись бывать и самые смлые перестали было посщать ее. Но теперь даже и въ ней все чаще зазжали разные осторожные сановники, ради любопытства, узнать что-нибудь. Но императрица знала мене, чмъ кто-либо, что совершается въ кабинет государя.

Государыня жила, съ перезда въ новый дворецъ, въ нсколькихъ горницахъ на противоположномъ конц отъ государя и вела жизнь самую тихую, мирную и скромную. Она почти никуда не вызжала и только иногда бывалъ у нея Никита Ивановичъ Панинъ, воспитатель Павла Петровича, графы Разумовскіе, канцлеръ Воронцовъ, чаще же другихъ княгиня Дашкова. Сама императрица иногда вечеромъ отправлялась въ гости къ княгин Дашковой и тамъ видалась съ нкоторыми офицерами гвардіи. Однихъ она знала давно, а другихъ ей представили недавно.

Посл оминой недли, государыню стали просто осаждать разные сановники, сенаторы и члены синода и всякіе нечиновные люди убдительными просьбами, узнать содержаніе новаго мирнаго трактата. Екатерина Алексевна отлично понимала все громадное значеніе этого договора для общественнаго мннія. Чмъ ужасне, невозможне и позорне для Россіи окажется этотъ договоръ, тмъ боле выиграетъ та партія, которая теперь называетъ себя елизаветинцами и которой, по выраженію Алекся Орлова, слдовало безъ страха и искренно давно назваться ‘екатерининцами’.

Однажды утромъ, государыня вызвала къ себ своего юнаго друга Екатерину Романовну Дашкову и встртила ее со словами:

— Ну, княгиня, пришла пора доказывать слова дломъ. Если вы меня любите, вы должны непремнно исполнить мою просьбу.

— Все на свт! воскликнула Дашкова, засіявъ лицомъ.

— Да, вы всегда такъ: все на свт! Готовы будете сейчасъ, какъ птичка взмахнуть крылами и взлетть въ самое небо. A потомъ тотчасъ струсите и пригорюнитесь и, вмсто того, чтобы парить въ облакахъ, начнете ползать, какъ букашка по земл.

— Merci за сравненіе, обидлась княгиня.— Оно и злое, и несправедливое. Я сейчасъ же докажу вамъ, что умю летать. Что прикажете?

— хать сейчасъ же въ Елизавет Романовн…

Дашкова двинулась всмъ тломъ и вытаращила глаза на государыню.

— Ну, вотъ, видите! вымолвила, улыбаясь, Екатерина.

— Но, ваше величество, вы знаете, что я съ ней прекратила всякія отношенія, что я, не роняя чувства собственнаго достоинства, не могу съ ней знаться. Она безстыдно приняла теперь свою роль… Она на дняхъ перезжаетъ въ особое помщеніе, въ этотъ же самый дворецъ…

— Все это я давно знаю лучше васъ, но дло важное.

— Но зачмъ же я поду?

— Во всемъ Петербург, княгиня, только баронъ Гольцъ и, конечно, ваша сестра знаютъ содержаніе новаго мирнаго договора.

— Я васъ уже просила не называть ее моей сестрой.

— Виновата, не спорьте о мелочахъ. И такъ, Елизавета Романовна, помимо Гольца, знаетъ наврное подробное содержаніе договора. Такъ какъ и государь, и она тоже, ils sont tous les deux discrets, comme deux coupe de canon, то въ вашихъ рукахъ, княгиня, дло огромной важности. Если вы подете къ ней, обойдетесь съ ней ласково, то она разскажетъ вамъ все. Мы вс будемъ обязаны вамъ, будемъ знать, какую кухню состряпалъ Фридрихъ! И будемъ знать quoi nous en tenir!

Дашкова стояла сумрачная, опустивъ голову. Она была умна и смла, въ то же время крайне пылка и мечтательна. Постоянно грезились ей великіе подвиги и громкія дла, но вс эти подвиги и дла всегда являлись въ ея воображеніи въ какихъ-то сіяющихъ формахъ. Всякій подвигъ былъ прежде всего поэтиченъ и прелестенъ. Если она мечтала о женской дятельности, то ея воображенію являлась непремнно Орлеанская два. Но эта Іоанна Д’Аркъ не являлась ей замарашкой, крестьянкой, пасущей стадо, и въ холодъ, и въ дождь, а являлась прелестной, раздушенной пастушкой, окруженной барашками, увитыми розовыми ленточками. Эта Іоанна не являлась ей измученной, голодной, не слзавшей съ лошади нсколько дней, здящей на простой лошади и воодушевляющей своимъ присутствіемъ тоже изморенныхъ воиновъ. Она представлялась ей въ золотой брон, скачущей на дивномъ кон, въ дивномъ убранств. И по манію ея меча истребляются какъ бы сами собой вс враги ея отечества. Она беретъ города, какъ ветхозавтный герой: однимъ звукомъ трубнымъ!

И въ душ юной женщины, недавно вышедшей замужъ, являлся постоянно какой-то разладъ. Она готова на подвигъ самый трудный, самый страшный, но съ тмъ условіемъ, чтобы подвигъ этотъ, съ одной стороны, отозвался сразу во всей Европ, а съ другой стороны, былъ бы тоже увитъ розовыми ленточками.

Когда государыня заговорила о просьб, княгиня уже мечтала, что вотъ сейчасъ придется ей сдлать что-нибудь высокое, знаменательное. A ей предлагаютъ хать къ дур сестр и выпытывать у нея то, что она можетъ знать. Она къ ней давнымъ давно не здила, прервавъ всякія сношенія, а теперь ее заставляютъ унизиться, даютъ ей порученіе мелкое, непріятное, почти глупое. A главное, даютъ ей порученіе бабье: похать, посплетничать и выманить у сестры тоже какую-нибудь сплетню.

— И такъ, что жъ, княгиня? вымолвила, наконецъ, государыня.

— Подумайте, ваше величество. Я не отказываюсь, но что жъ я узнаю? Она глупа, но не до такой степени. Вроятно, она мн ничего не скажетъ, или просто совретъ, чтобы похвастать.

Екатерина вздохнула.

— Согласна. Но покуда вы не похали, не побывали у нея, вы этого не можете и знать. По моему мннію, если вы захотите, то съумете выпытать всю истину. A она не можетъ не знать всего договора. Я уврена, что государь за послдніе дни все выболталъ ей.

Посл небольшой паузы, Дашкова недовольнымъ голосомъ выговорила:

— Извольте. Что жъ? Мы бабы только на это и годимся.

— Нтъ, княгиня, бабы и на другое годятся. Я тоже баба! Но мужчины понимаютъ, что изъ малыхъ длъ составляется большое дло, изъ большихъ великое дло. Женщины не всегда понимаютъ это. Вы вотъ умная женщина, а не хотите понятъ, какъ важно было бы для насъ всхъ знать сегодня же вечеромъ, въ чемъ заключается договоръ и дйствительно ли подписанъ онъ.

Дашкова будто теперь только поняла значеніе того, что отъ нея требуютъ.

‘Конечно, цль эта важная, думала она, но средство достиженія этой цли — бабье. Это все слишкомъ просто, глупо!’ Вотъ если бы ей поручили составить ‘une trame’, собрать кучку людей, замаскировать ихъ и ночью, окруживъ домъ Гольца, похитить у него вс бумаги!… О, тогда бы!… Она еще вчера читала, что такъ поступили недавно съ тосканскимъ резидентомъ въ Мадрид. Вотъ на такой романическій подвигъ княгиня полетла бы съ наслажденіемъ!

— Хорошо, я поду, выговорила она, наконецъ сквозь зубы.— И даже сдлаю такъ, какъ всегда поступаю съ лекарствомъ. Ужъ если нужно avaler une tisane, то поскоре, сразу. Зажмуриться и проглотить!

— Пожалуй, сразу, хорошо,— улыбнулась государыня,— но когда что длаешь, не надо жмуриться: этимъ только себя обманываешь и какъ разъ прозваешь что-нибудь, хоть бы, напримръ, муху съ лекарствомъ проглотишь.

И Екатерина Алексевна разсмялась, но не веселымъ смхомъ. За послднее время ей рдко случалось смяться отъ души.

— Ну, съ такой замчательно умной женщиной, какъ Елизавета Романовна, трудно прозвать что либо! презрительно сказала Дашкова, пожиная плечами и прибавила: En volia une qui n’inventerait pas la poudre.

— De la ppudre aux yeux… Que si… Поэтому совтую вамъ все-таки дорогой приготовиться, княгиня, сказала государыня.— Будьте мудре змія, хитре лисы и ласкове овечки, когда будете бесдовать съ графиней Воронцовой. Вечеромъ мы будемъ васъ ждать.

XXVII.

Княгиня Дашкова захала домой переодться, чтобы быть у сестры въ боле простомъ плать, и затмъ отправилась въ домъ отца.

Положеніе Дашковой при двор было исключительное. Она прервала всякія сношенія съ сестрой, безъ боязни высказывала, рисовалась и почти хвастала своей дружбой съ гонимой, почти опальной императрицей и могла это безъ боязни длать, именно благодаря только тому, что была сестрою фаворитки. Съ ней государь обращался милостиво и только шутилъ на счетъ ея дружбы къ жен или искренно уговаривалъ:

— Напрасно вы промняли Романовну на Алексевну. Сестра ваша добрая душа… И вамъ очень, очень пригодится… И скоро! A ваша Алексевна хитрая и злая… Она съ человкомъ поступаетъ, какъ съ апельсиномъ, высосетъ весь сокъ, а кожу броситъ….

— A вы совсмъ съ кожей скушаете! отшучивалась Дашкова.

Княгиня дйствительно ненавидла сестру или скоре презирала ее. Между ними ничего не было общаго. Но въ глубин души, Дашкова все-таки должна была сознаться, что главной причиной ея чувства нелюбви къ сестр и любви къ государын было возвышеніе этой сестры.

Это неожиданное и необъяснимое возвышеніе крайне некрасивой, глупой и дурно воспитанной сестры раздражало княгиню. Не только на нее, но и на всю свою родню, на двухъ сестеръ и двухъ братьевъ, княгиня смотрла немного свысока. Положеніе ея въ семь было тоже исключительное.

При рожденіи своемъ, двочка, младшая въ семь, неизвстно почему сдлалась крестницей императрицы, только-что вернувшейся изъ Москвы посл коронаціи, и молодого великаго князя, только-что привезеннаго изъ Голштиніи и объявленнаго наслдникомъ. Преемникъ двочки отъ купели самъ только-что былъ пріобщенъ къ православію и покумился съ теткой.

Чрезъ года три умерла матъ, овдоввшій отецъ любилъ пожить весело и беззаботно и на пятерыхъ дтей не обращалъ никакого вниманія. И вотъ братъ его, канцлеръ Воронцовъ, у котораго была только одна дочь, сталъ просить отдать ему на воспитаніе одного изъ дтей и выбралъ крестницу императрицы и наслдника.

Воспитаніе съ перваго дня дается маленькой племянниц Екатерин то же, что и родной дочери, но воспитанница сказывается счастливо выбрана, она далеко не красива, но прилежна, умна и даровита. Въ двнадцать лтъ она уже тихонько запирается у себя на ночъ по ночамъ и читаетъ вс т книги, которыя только попадаются ей въ библіотек дяди-канцлера. Скоро двочка развита не по лтамъ, а образована на столько, что удивляетъ познаніями окружающую полуграмотную среду. Но природный умъ развивается односторонне и она прежде всего длается пылкой мечтательницей. Воображеніе работало, не находя себ пищи въ окружающей обстановк, и стало врываться съ требованіями въ личную обыденную жизнь…. Явилась насущная потребность, жажда увидть и въ дйствительности, въ своей собственной жизни, то, что было съ восторгомъ узнано въ разныхъ книжкахъ. Въ пятнадцать лтъ юная графиня Воронцова встрчаетъ въ тихую ночь, на улиц, при лунномъ свт, красиваго незнакомца офицера, который вдругъ съ ней заговариваетъ, не имя на то права. Поэтому она тотчасъ чувствуетъ, что это… все странно!.. Судьба! Она тотчасъ влюбляется и выходитъ дйствительно за него замужъ. Отношенія къ мужу, затмъ отношенія къ двумъ дтямъ, наконецъ, отношенія къ великой княгин, теперь императриц,— не любовь и не дружба, а обожаніе…. смсь аффектаціи и сентиментализма. Потребность драмы и трагедіи, романа и поэмы въ пустой, обыденной жизни сдлала княгиню пріятной собесдницей, но невыносимой сожительницей и утомительнымъ другомъ. Ежечасное преувеличеніе все уродовало!..

Положеніе ея друга, императрицы, сдлалось вдругъ дйствительно трагическимъ. Какая пища, какая манна небесная для женщины-фантазерки, мечтающей о геройскихъ подвигахъ! И княгиня отдалась всей душой длу Екатерины. И отъ зари до зари усердно, неутомимо, почти не имя покоя и сна, работала и работала для нея…. воображеніемъ!

И поэтому самая кипучая дятельность выпадала на ея долю по ночамъ, въ постели. Тутъ, среди добровольной безсонницы, брала она города, завоевывала скипетры и короны, спасала Россію, умирала на эшафот!.. A Европа гремла въ рукоплесканьяхъ героин Свера!…

Но государыня и изъ этой двадцати-лтней мечтательницы съумла извлечь пользу. Крестница императора и родная сестра фаворитки, конечно, могла пригодиться всячески. Такимъ образомъ, и на этотъ разъ княгиня была вызвана ею и послана съ порученіемъ, которое, помимо ея, совершенно некому было дать.

Княгиня вошла въ гостиную сестры и не нашла въ ней никого. Она постучала въ слдующую дверь и услыхала голосъ:

— Здсь! Гудочекъ что-ль? Иди!

Переступивъ порогъ, княгиня не сразу нашла сестру. Елизавета Романовна оказалась въ углу комнаты, на маленькой скамейк, передъ раскрытой заслонкой сильно разожженной печи.

Вншность графини Воронцовой, въ эту минуту, была особенно неприглядна. Елизавета Романовна была низенькая, крайне толстая женщина, съ жирнымъ, какъ бы опухшимъ, лицомъ, съ большимъ ртомъ, съ маленькимъ, вострымъ носокъ, но какъ бы заплывшимъ жиромъ и съ крайне узенькими глазами, которые зовутся обыкновенно ‘глядлками’.

Эта вншность удивляла многихъ иностранцевъ и французскій посланникъ Бретейль писалъ про нее своему двору, что фаворитка напоминаетъ: ‘une servante de cabaret’.

Не смотря на позднее время, она была еще не причесана, волосы, спутанные на голов, торчали лохмами во вс стороны, разбившаяся, не чесанная коса, прядями разсыпалась по плечу и по спин. Гребень кое-какъ держался въ этой кос, будто забытый еще вчера и ночевавшій съ ней и, повиснувъ теперь бокомъ, собирался ежеминутно упасть на полъ. Кром того, она, очевидно, еще не умывалась и лицо ея было маслянисто. Она еще не одвалась и на ней было только два предмета: измятая сорочка, а сверхъ нея накинутый на плечи старый, лисій салопъ, который, отслуживъ свое, въ качеств теплой верхней одежды, исправлялъ теперь должность утренняго капота.

Всякій день, за вс три времени года, исключая лта, Елизавета Романовна именно такъ, прямо съ постели, не умывшись и не причесавшись, накидывала на себя этотъ салопъ и босикомъ подходила къ печк, заране сильно растопленной, она садилась всегда на скамеечк и, съ наслажденіемъ гря передъ огнемъ голыя ноги, всегда при этомъ съдала около фунта коломенской пастилы и калужскаго тста. Прежде она длала это до сумерекъ и до вечера, теперь же могла длать это только часа по два, по три, а затмъ одвалась… Трудно было бы ршить, о чемъ она думаетъ, молчаливо пережевывая пастилу, какъ корова жвачку, и упорно не спуская ни на минутку свои глядлки съ раскаленныхъ угольевъ печи.

Эта привычка не была однако изобртеніемъ графини Воронцовой. То же самое длала еще недавно покойная императрица, то же самое стали длать и многія столичныя пожилыя дамы, подражая государын. Просидть нсколько часовъ, не умывшись и не одвшись, въ одномъ ночномъ бль, прикрытомъ старымъ и, конечно, загрязненнымъ мхомъ, было своего рода наслажденіемъ этого склада жизни.

— А-а…. протянула Воронцова, увидя вошедшую.— A я думала, это Гудовичъ….

— Здравствуй, сестра! произнесла княгиня, стараясь придать лицу боле веселое и ласковое выраженіе.

Воронцова, давно не видавшая сестру, была удивлена, но, какъ всегда, ничмъ не выразила этого. Она особенно безстрастно относилась ко всему и только ящики съ пастилой, въ особенности съ финиками заставляли ее оживляться.

— Здравствуй, садись, давно не видались. Что ты подлываешь? Все съ своей Алексвной шепчетесь.

Дашкова вспыхнула. Это прозвище, данное государемъ своей супруг, казалось, разумется, оскорбительнымъ Дашковой въ устахъ этой глупой сестры. Прежде она не посмла бы такъ назвать государыню. Давно ли эта перемна и почему?! Княгиня хотла было замтить сестр все неприличіе ея выходки, но раздумала и, взявъ кресло, сла и стала ее разглядывать.

— Что это, сестрица? выговорила княгиня невольно.— Посмотри на ноги свои. Подумаешь, ты по дождю бгала, да по грязи.

— Да, вымолвила Воронцова, вытягивая одну ногу и оглядывая ее:— вотъ хочу все вымыть, да все не время… мшаютъ…

Дашкова дорогой приготовила планъ, какъ вывдать все у сестры относительно мирнаго договора.

Воронцова была на столько глупа, что съ ней было не мудрено хитрить, но, однако, все-таки, въ данномъ случа, и она понимала важное значеніе того, что могла знать лично отъ государя.

Покуда княгиня собиралась съ мыслями, какъ начать бесду и съ своего высокаго кресла безсознательно разглядывала неказистую фигуру сестры на полу, Воронцова кончила цлую картонку съ пастилой, бросила ее въ огонь и, взявъ подолъ сорочки въ руку, вытерла себ засахаренныя губы.

— Ну, а вы съ ней что? заговорила она лниво, подразумвая государыню.— Все вмст! Читаете французскія книжки? Своего господина Дерадота что-ль, наизустъ учите?

— Такого нтъ, отчасти презрительно отозвалась княгиня.— Дидеротъ есть на свт, хорошія книжки пишетъ, а Дерадота ужь ты сама выдумала.

— Я, сестрица, не могу себ голову и языкъ ломать всякою пустяковиной да французскія прозвища наизусть учить! добродушно отозвалась Воронцова.— A вотъ государь говорилъ, что этотъ вашъ…. Дедаротъ сынъ слесаря….

— Правда…. Его отецъ, кажется, длалъ ножи и продавалъ… Но что-жъ изъ этого?…

— И въ острог онъ сидлъ за эти книжки, которыя вы все читаете….

— Да…. Но ты скажи государю отъ меня, что его Лютеръ тоже въ острог сидлъ, то-есть, былъ въ заключеніи!… усмхнулась Дашкова и прибавила: впрочемъ, что объ этомъ толковать. Это не по твоей части….

Княгиня просидла у сестры около двухъ часовъ, стараясь быть какъ можно ласкове и, Кром того, общала ей вечеромъ прислать полпуда венеціанскаго тста, въ род пастилы.

И ея дло увнчалось полнымъ успхомъ. Дашкова, уззая отъ глупой сестры, которая была, по выраженію государыни, ‘discr&egrave,te comme un coup de canon’, увозила самыя подробныя свднія обо всемъ мирномъ договор съ Фридрихомъ II.

Она узнала, что договоръ подписывается на другой день окончательно, узнала даже цифру того войска, которое оба государя обязуются доставить другъ другу, въ случа войны съ кмъ либо изъ враговъ, кром того, узнала она и цифру суммы денегъ, которую государь общался препроводить другу Фридриху, въ случа нужды его въ деньгахъ. Сумма эта была огромная и заключала въ себ все то, что могло найтись въ эту минуту во всемъ россійскомъ казначейств.

дучи домой, Дашкова была въ дух и думала, весело усмхаясь:

‘И не дорого! За государственную тайну — двадцать фунтовъ пастилы. Le hros de la Bible а vendu ses droits d’anesse pour un plat de lentilles!… Понятно, когда онъ бдный умиралъ съ голоду! A вдь эта, навшись пастилы, за пастилу и продала…

XXVIII.

Едва только княгиня ухала отъ сестры, какъ къ Воронцовой явился ея первый пріятель, а равно и любимецъ государя, Гудовичъ.

Онъ носилъ званіе генералъ-адьютанта, но въ сущности адьютантомъ не былъ. Какъ истый хохолъ, Гудовичъ былъ лнивъ до невроятности и любилъ только пость, поспать и выпить. Ни на какое дло онъ не билъ способенъ. Лность его доходила до того, что онъ почти никогда не ходилъ пшкомъ и не могъ простоять боле получаса на ногахъ. Когда онъ сидлъ, то всегда садился полулежа, даже у государя, когда не было постороннихъ свидтелей, Гудовичъ имлъ право быть въ его присутствіи въ этомъ полулежачемъ положеніи на какомъ нибудь диван.

Другимъ адьютантамъ своимъ государь, конечно, этого не позволялъ, но Гудовичъ былъ его любимецъ, и за что любилъ онъ его — трудно было бы сказать, такъ какъ Гудовичъ терпть не могъ военщину, смотры, экзерциціи и все подобное. Но за то Гудовичъ былъ постояннымъ кавалеромъ Воронцовой и, въ сущности, скоре ея адьютантомъ. Онъ сопутствовалъ ей въ ея поздкахъ, во всякое время дня и ночи зазжалъ за ней, увозилъ и доставлялъ обратно въ домъ отца ея. Кром того, обладая талантомъ смшно разсказывать разный вздоръ, онъ ежедневно передавалъ ей вс городскія сплетни. Для Елизаветы Романовны онъ былъ незамнимый и неоцненный человкъ, такъ какъ въ нему обращалась она откровенно за совтомъ и за разъясненіемъ всего того, чего не понимала. A таковаго было много на свт!

Гудовичъ входилъ поэтому къ Воронцовой безъ доклада и всегда заставалъ ее въ любимомъ костюм, за любимымъ занятіемъ, т. е. за пастилой передъ печкой, въ салоп. Ихъ отношенія были на столько коротки, что Елизавета Романовна не стснялась принимать пріятеля въ этомъ костюм, который былъ ни ночнымъ, ни дневнымъ.

На этотъ разъ Воронцова, сбросивъ салопъ, начинала уже одваться, когда въ сосдней комнат раздались тяжелые шаги Гудовича.

— Ты что-ль, Гудочекъ? крикнула она въ полурастворенную дверь.

— Нтъ, не я, шутливо отвчалъ Гудовичь.— A что, нельзя разв? Одваешься?

— Сейчасъ, обожди минуту..

— Ладно, только поскорй, мн не время.

— A не время, такъ входи.

Воронцова, успвшая только обуться, не накинула на себя салопа, а какъ была… приняла пріятеля и продолжала одваться при немъ.

— Я на минутку,— сказалъ Гудевичъ, входя,— передать теб хорошую всточку. такую, Романовна, всть, что ахнешь. Баронъ послалъ меня къ вамъ челомъ бить, просить покорнйше въ знакъ его дружбы и почтенія принять отъ него бездлушку на память. A бездлушка сія, родимая, въ нсколько тысячъ червонныхъ. Ну, что скажешь, толстя моя?

— Что-жъ, добрый человкъ. Очень бы и рада, да вдь самъ знаешь, Гудочекъ, себ дороже будетъ. Разнесутъ меня въ Питер, задятъ разные псы A ужь ‘ея’-то пріятели,такъ и совсмъ загрызутъ.

— Ну, на это намъ наплевать, ее, не нын — завтра, мы съ рукъ сбудемъ. Я на этотъ счетъ, Романовна, такой секретецъ знаю, что ахнешь тоже. Ей Богу! Шлиссельбургскую-то крпость,— тише выговорилъ Гудовичъ,— очищаютъ, Ивана Антоновича въ другое мсто переводятъ, а тамъ разныя свженькія ршеточки устраиваютъ. A для кого? Какъ бы ты думала? Для насъ что ли?!

— Неужто? поняла Воронцова и лицо ея расплылось въ радостной улыбк.

— Врно.

— Какъ же онъ мн вчера ничего про это не сказалъ?

— Онъ вамъ une suprise, какъ говорятъ французы, готовитъ. Ну какъ же, Гольцево-то жертвоприношеніе?

— Да боюсь, Гудочекъ, загрызутъ. Будутъ говорить, что это за мои какія хлопоты для короля. A ты самъ знаешь, я въ эти дла не вмшиваюсь. Кабы я была завистливая да падкая на всякіе подарки да почести, такъ нешто бы теперь я была по старому графиней? Давно бы ужь императрицей была.

— Да и будешь, Романовна, будешь, шутилъ Гудовичъ. — Толста вотъ ты малость, да пухла лицомъ, а то бы совсмъ Марья Терезья. Ну такъ какъ же? Какой Гольцу отвтъ?

— Не знаю. Скажи ты, Гудочекъ. Если бы то было варенье какое или хоть какое дешевое колечко… A то поди, врно какая-нибудь богатая ривьера.

— Да ривьера не ривьера, а букетъ алмазный. Но грызть никому тебя не придется, потому что дло все онъ по-нмецки устроилъ. Букетъ вы получите, а отъ кого онъ — знать никто не будетъ и вс будутъ думать, что государь поднесъ.

— Какъ же такъ?

— Ужь такъ все подведено. Только Гольцъ, я, да ты — трое и будемъ знать, какой такой букетъ. Заказанъ онъ у Позье.

— У Позье? ухмыльнулась Воронцова.

— A то гд жъ? Такъ будетъ сработанъ, что такія вещицы разв только у покойной царицы бывали. Заказывалъ не самъ баронъ, а черезъ какое-то тайное лицо, такъ что самъ Позье не знаетъ, кто заказывалъ. A получать я пошлю врнаго человка съ особеннымъ билетикомъ.

— Вотъ что, выговорила Воронцова.

— Говорю теб, по-нмецки подведено.

— Ну, это другое дло. A государю можно будетъ сказать отъ кого получила?

— Государю-то, извстно, бы можно. Да вдь онъ, знаешь, Романовна, на языкъ-то слабъ. Лучше ужь скажешь ему, что сама купила. Ну, да это видно будетъ. Къ маскараду у Гольца и готовъ будетъ, наднешь. То-то ахнутъ наши барыни, какъ прицпишь букетецъ-то въ нсколько тысячъ червонныхъ. Ну, прости, я, стало быть, прямо отсюда къ Гольцу сказать, что ты благодарствуешь. A встртите его гд, то скажите сами: спасибо, молъ. Будетъ вамъ нужда — я, молъ, всей душой готова служить!…

Гудовичъ ужь собрался уходить, когда Воронцова остановила его вопросомъ:

— Гудочекъ, а какъ по твоему, съ чего это онъ меня дарить вздумалъ?

Гудовичъ почесалъ за затылкомъ, помолчалъ и выговорилъ:

— A по его глупости, матушка, дуракъ онъ — вотъ что. Да и денегъ Фридриховскихъ у него куры не клюютъ. Надо полагать, что это все ради нашего новаго трактата. Вдь на дняхъ трактатецъ государь подмахнетъ. Ну, вотъ Гольцъ въ горячее-то время и одариваетъ всхъ, все боится, а ну-ка я, либо принцъ, либо вотъ ты, остановимъ государя, отсовтуемъ. Знаетъ онъ, что государь — человкъ добрый, слабодушный, если кто здорово привяжется да начнетъ пугать да стращать, такъ живо и отговоритъ. Вотъ, на мой толкъ, барону и пришло на умъ: ну, какъ Романовну другой кто задаритъ, да она отговаривать учнетъ, дай лучше я забгу да поднесу ей что-нибудь. Да и кто его знаетъ еще…. Самъ, вроятно, наживетъ на букет.

— Какъ тоись наживетъ? не поняла Воронцова.— Что ты?

— Эхъ ты простота! Какъ? Поставитъ его Фридриху въ счетъ вдвое супротивъ его цны. Наши послы это длали. A, кром того, еще скажу, у насъ въ столиц умные свои люди есть, родная, кои думаютъ, что ты простой прикидываешься, а то и дло объ европейскихъ событіяхъ съ государемъ толкуешь и по наговору канцлера великія дла вершишь. Гольцу извстно, что родитель твой зло противъ трактата, да и дядя тоже… Ну, думаетъ, подарю Воронцовой букетецъ,— можетъ, и тятинька съ дядинькой ласкове будутъ. Онъ мн вчерася вечеромъ, придравшись къ моему слову, взаймы тысячу червонныхъ далъ. Я и не просилъ, а только охнулъ при немъ, что дорого очень все въ Петербург, да что новый мундиръ мой много денегъ стоитъ. Ну онъ мн сейчасъ и предложилъ взаймы.

— Такъ вдь это же взаймы, замтила Воронцова.— Букетъ-то нешто тоже придется мн ему посл подписанія трактата отдавать?!.

Гудовичъ разсмялся.

— A я нешто отдамъ назадъ? Э-эхъ, Романовна, куда ты проста. За то я тебя и люблю. Ну, мн пора…

Вернувшись домой, Гудовичъ нашелъ у себя адьютанта государя, Перфильева, и пріятеля, князя Тюфякина. Перфильевъ былъ совершенною противоположностью Гудовича.

Онъ дйствительно исправлялъ адьютантскую должность при государ и довольно мудреную и утомительную. Что бы ни понадобилось, все длалъ Перфильевъ. Часто случалось ему по нскольку часовъ кряду не сходить съ лошади. На немъ же государь подавалъ примръ, такъ сказать, всмъ офицерамъ гвардіи. Такъ, когда былъ отданъ приказъ учиться фехтованію, то Перфильевъ сталъ первый вмст съ принцемъ Жоржемъ брать уроки у Котцау. Когда былъ принятъ прусскій артикулъ съ ружьемъ, Перфильевъ опять-таки первый выучился ему.

Изъ всхъ окружающихъ государя Степанъ Васильевичъ Перфильевъ былъ самый умный, добрый и дальновидный. Онъ видлъ и понималъ все совершавшееся на его глазахъ и если бы онъ имлъ больше вліянія на дла, то, конечно, многое бы не было совершено.

Главная бда состояла въ томъ, что Перфильевъ, какъ кто часто встрчается, считалъ себя глупй, нежели онъ былъ въ дйствительности. Часто видя что-нибудь, что казалось ему опаснымъ и вреднымъ для правительства государя, онъ убждалъ самъ себя, что стало бить такъ надо, что онъ въ этомъ ничего не смыслитъ. Перфильевъ очень бы удивился, если бы ему сказали, что онъ умне всей свиты и приближенныхъ государя, очень бы удивился, если бы ему сказали, что принцъ Жоржъ глупъ, а баронъ Гольцъ продувной плутъ, т. е. истинный дипломатъ. Самъ Перфильевъ безсознательно понималъ это, но вмст съ тмъ не доврялъ своютъ сужденіямъ.

За то у честнаго, умнаго и прямодушнаго Степана Васильевича было три слабости, въ которыхъ даже его и винить было нельзя. Это были три слабости его времени, его среды и нравовъ столицы. Онъ любилъ рдко, но мтко выпить. Любилъ тоже, запоемъ, нсколько дней проиграть, не раздваясь и не умываясь, въ карты, до тхъ поръ, покуда не спуститъ все, что есть въ карманахъ. Въ-третьихъ, онъ былъ падокъ на прекрасный полъ, но не изъ среды большого свта. Женщины свтскія для него не существовали. За то, не было въ Петербург ни одной прізжей шведки, итальянки, француженки, съ которыми бы Перфильевъ не былъ первый другъ и пріятель.

Но, обладая этими тремя слабостями своего времени, Перфильевъ отличался отъ другимъ тмъ, что зналъ, гд граница, которую порядочный человкъ не переступаетъ.

Проигравъ, хотя бы и большія деньги, онъ не ставилъ ни одной карты и ни одного гроша въ долгъ, и, такимъ образомъ, карточныхъ долговъ у него никогда не бывало ни гривны, а, наоборотъ, за другими пропадали выигранныя суммы. Часто видали Перфильева веселымъ, но никогда пьянство не доходило у него до безобразія и до драки. Напротивъ того, чмъ пьянй бывалъ онъ, тмъ умне, остроумне и забавне.

Гудовичъ, вернувшись, нашелъ въ своей квартир и друзей, и запечатанный пакетъ. Въ этомъ пакет оказалась бумага, по которой онъ могъ получить отъ голландца-банкира сумму въ тысячу червонцевъ и кром того была вложена завернутая въ бумажку игральная карта съ нарисованнымъ на ней букетомъ.

Перфильеръ и Тюфякинъ, близкіе люди Гудовича, удивленные разрисованной игральной картой, тотчасъ приступили въ нему съ допросомъ.

— Это, голубчики, денежный документъ мн самому. A карта эта — такая штука, что если бы мн дали выбирать, такъ я бы и тысячу, и три тысячи червонцевъ отдалъ бы, а карточку эту взялъ.

— Ну вотъ! воскликнулъ Тюфякинъ, и глаза его даже блеснули.

— Врно сказываю, денежки мн, а карточка эта не мн. И отъ кого — сказать ужь никакъ не могу. Я съ ней долженъ послать довреннаго человка къ брилліантщику Позье, а онъ, получивъ ее, выдастъ вещичку алмазную, цною въ пять тысячь червонцевъ, которые онъ уже впередъ за работу получилъ. Только вы объ этомъ никому ни слова. Дло тайное! По дружб сказываю. Самъ Позье не знаетъ, кто заказалъ, кто деньги послалъ, кто за работой прідетъ и кто его вещицу носить будетъ. Вотъ какъ! весело болталъ Гудовичъ и, сунувъ денежный документъ въ боковой карманъ, онъ тщательно запряталъ игральную карту въ маленькій потайной кармашекъ камзола, застегивавшійся на пуговицу.

— Ну, сегодня я угощаю, сказалъ онъ.— Прізжай черезъ часъ въ Нишлотъ, обернулся онъ въ Перфильеву.

— Нтъ, не пріду. На Гольцевы деньги пить не стану!

— Догадался, разбойникъ! воскликнулъ Гудовичъ.

— Мудрено очень… Бумага на банкира. Разумовскіе что ли этакъ деньги даютъ.

— Прізжай, голубчикъ, не упрямься, проговорилъ Гудовичъ,— вдь это я взаймы взялъ.

— Какъ не взаймы! Хорошъ заемъ! разсмялся Перфильевъ. — Съ платежемъ безсрочнымъ въ аду угольками.

— Онъ и теб не нын — завтра предложитъ то же самое, добродушно сказалъ Гудовичъ.

— Нтъ, братецъ, мн не предложитъ. Ужь пробовано и въ другой разъ не сунется.

Перфильевъ ухалъ, а князь Тюфякинъ объявилъ Гудовичу, что онъ въ нему на весь день, да и ночевать просится, такъ какъ — совралъ онъ — у него въ квартир блятъ стны и потолки.

— Ну, что жъ, отлично, Тюфякинъ. И денежки у насъ есть, спасибо Гольцу. Мы сейчасъ пошлемъ всхъ своихъ оповстить, чтобы собирались скоре въ Нишлотъ. Ну, что у тебя спина-то, посл Орловскаго битья прошла, аль еще ноетъ?

— Малость легче, задумчиво отвтилъ князь.

Чрезъ часа полтора, человкъ двадцать разныхъ прислужниковъ и прихлебателей любимца государя собрались въ Нишлот. Главный запвало этого кружка Гудовича былъ офицеръ голштинскаго войска, Будбергъ, очень милый и веселый малый, давнишній пріятель Фленсбурга, котораго онъ и ввелъ въ кружокъ. Въ сумерки вся компанія была мертво пьяна, а пьянй всхъ, озорнй и сердитй былъ князь Тюфякинъ.

— И что съ нимъ? говорили многіе.— Вина выпилъ мало, а гляди, какъ его разобрало.

Тюфякинъ, покуда еще другіе продолжали пить и орать, покачиваясь, доплелся до одного дивана, гд лежали ворохомъ давно снятые мундиры и камзолы кутящей компаніи, и повалился на нихъ, собираясь спать.

Если бы компанія была не мертво пьяна, то замтила бы, какъ рука князя долго шарила въ куч снятаго платья, отыскивая одинъ изъ кармановъ одного изъ камзоловъ. Скоро Тюфябинъ снова поднялся и сталъ жаловаться на нестерпимую боль въ желудк.

— Охъ болитъ, даже хмль вышибаетъ…

И незамтно, осторожно, онъ скрылся изъ горницы и изъ трактира. Когда онъ очутился на улиц, лицо его восторженно сіяло. Если онъ былъ совсмъ трезвъ, когда притворялся пьянымъ, то теперь, пожалуй, опьянлъ, но не отъ вина, а отъ радости.

Игральная карточка Позье была въ его рукахъ.

XXIX.

Въ этотъ самый вечеръ государыня умышленно пригласила къ себ нсколько вліятельныхъ въ Петербург лицъ.

Гости стали собираться какъ-то странно, по очереди: государыня каждому изъ нихъ сказала наканун:

— Намъ надо побесдовать, прізжайте прежде другихъ. И каждому назначала она часъ. Такимъ образомъ длала она всегда и успвала переговорить или наедин или собравъ двухъ-трехъ лицъ прежде всхъ другихъ. Въ шесть часовъ явился преосвященный Сченовъ.

Архипастырь передалъ государын слухъ о трехъ новыхъ правительственныхъ мрахъ, повергнувшихъ все блое духовенство въ ужасъ: о военной служб для дтей духовныхъ, о вынос иконъ изъ церквей и объ опечатаніи всхъ домовыхъ церквей, которыхъ было у столичныхъ вельможъ очень много. Посл часовой бесды государыня сама предложила Сченову не оставаться у нея.

— Вамъ съ этимъ народомъ скучно будетъ, сказала она.— Да и пересудовъ не будетъ, коли никто не узнаетъ, что вы у меня были.

— Истинно, сказалъ Сченовъ и сталъ собираться.

Когда онъ уже былъ на порог гостинной, провожаемый государыней, онъ обернулся, вздохнулъ и выговорилъ:

— Да, ваше величество, мы не молодцы и не воины, мы Божьи слуги. Мы не можемъ ничего начать, но будьте уврены, что если бы что начали молодцы гвардейцы, то я, какъ старшій членъ, ручаюсь за весь святйшій синодъ, ручаюсь даже за все духовенство столицы. Для насъ всхъ мы мать спасительница, заступница за вру, на которую воздвигъ Господъ новое гоненіе.

— Благодарю васъ, но что объ этомъ мечтать, вымолвила государыня.— Все это одн грезы, и опасныя даже грезы!

Едва только Сченовъ отъхалъ отъ дворца, къ государын явился воспитатель наслдника, Панинъ. Онъ вошелъ со словами:

— Ну что, продана Россія, будемъ на хвост у Фридриха воевать за него со всей Европой и ему же деньги платитъ?

— Я еще ничего наврное не знаю. Екатерина Романовна привезетъ всти.

Панинъ, сильно взволнованный, слъ предъ государыней. Онъ долго молчалъ, нсколько разъ взглядывалъ на нее какъ-то странно и, наконецъ, выговорилъ:

— Послушайте, ваше величество, я все хочу побесдовать съ вами о важномъ дл, даже о двухъ. Одно пустое…

— Ну что-жъ, улыбнулась ласково государыня,— давайте бесдовать. Время еще есть, гости еще не скоро съдутся.

— Первое дло… Правда ли, что у Гольца черезъ недлю маскарадъ?

— Сказывали мн это, Никита Ивановичъ. Да не врится. Вдь трауру только четыре мсяца минуло.

— Славно! Ну, чортъ съ нимъ, съ нмцемъ! Второе дло, скажите мн, въ какой должности состоитъ при васъ моя пустельга племянница?

— Ни въ какой. Въ должности друга. Я очень люблю Екатерину Романовну, изумилась государыня отъ неожиданности вопроса.

Панинъ пристально глядлъ ей въ лицо и отчасти строго.

— Вы понимаете, что я хочу сказать. Я ее тоже очень люблю, но вдь она верченая, съ толчкомъ въ голов! Начиталась зря всякихъ книжекъ, голова у нея кругомъ и пошла, а оттого она — ни мужчина, ни женщина,— ни пава, ни ворона! Семейныхъ и хозяйскихъ занятій не любитъ, на службу государственную вступить не можетъ, а, между тмъ, вы съ ней постоянно бесдуете о самыхъ щекотливыхъ длахъ. У нея собираются каждый вечеръ всякіе офицеры гвардіи, не нынче-завтра дойдетъ это до государя и съ ней будетъ худо. И сестрица ей не поможетъ. Да она-то все равно. Но васъ она можетъ замшать въ какое-нибудь глупое дло. Вотъ хоть бы недавно, будучи у нея, нашелъ я развернутый томъ французской исторіи и нсколько страницъ вс исписаны карандашемъ всякими замчаніями. A что бы, вы думали, она читала и на чемъ свои помтки длала?

Екатерина вопросительно улыбнулась.

— Ну, отгадайте. Да еще прибавила мн, что она изучаетъ это историческое событіе, какъ дйство народное, могущее повториться во всякой стран.

— La conspiration des poudres! разсмялась государыня.

— Нтъ, лучше того. Вароломееву ночь!

Государыня начала смяться.

— Нтъ, оно не смшно, угрюмо выговорилъ Панинъ.— Представьте себ, что ее захватятъ со всми ея бумагами, письмами и записочками къ разнымъ гвардейцамъ, да найдутъ эту книжку съ ея замтками. Да она сама еще цлый ворохъ со страху привретъ. Всхъ и переберутъ, выржутъ языки, накажутъ плетьми и ушлютъ въ Сибирь. За примромъ такимъ ходить не далеко. Я не старъ, а на моей памяти бывали такія переборки въ Петербург. Васъ еще не было въ Россіи, когда здсь водили по улицамъ и на эшафотахъ примръ примряли надъ Минихомъ, а тамъ надъ Остерманомъ, Левеннольдомъ и другими.

— Я знаю, мн разсказывали это подробно. Это было за годъ, кажется, до моего прізда въ Россію?

— Ну, вотъ. A я-то и хорошо помню, хоть и не великъ былъ.

— Но что вы, Никита Ивановичъ, хотите сказать? вымолвила государыня.

— Хочу сказать, чтобы вы съ моей племянницей не связывались и тмъ себя не погубили. Тяжело жить, да что-жъ длать, можетъ все обойдется.

— Никакихъ общихъ длъ у меня съ княгиней, поврьте, нтъ. Мы только вмст отъ скуки забавляемся, читаемъ и переводимъ. Изъ всхъ офицеровъ, которые бываютъ у нея, я ни одного не знаю. Зачмъ они собираются, я тоже не знаю. У меня желаніе одно: ухать изъ Россіи прежде, чмъ меня постригутъ.

Панинъ поглядлъ въ печальное лице государыни и вымолвилъ:

— Ну, до этого еще, Богъ милостивъ, далеко.

— Нтъ, не далеко, тихо выговорила Екатерина и хотла что-то прибавить, но появленіе гетмана Кирилла Григорьевича Разумовскаго заставило ее замолчать. Панинъ не долюбливалъ гетмана и потому разговоръ не клеился. Но вскор стали собираться другіе гости и въ числ прочихъ явился артиллерійскій офицеръ Орловъ.

Панинъ съ изумленіемъ встртилъ появленіе могучей фигуры буянагвардейца и, обратившись къ одному изъ гостей, Бибикову, вымолвилъ, пожавъ плечами:

— Этотъ зачмъ здсь? И по какому праву? Что за новый придворный?.. Трактирный битка!

И Панинъ, сильно не въ дух, незамтно скрылся изъ гостинной и ушелъ на половину наслдника.

Довольно поздно явилась княгиня Дашкова. Она долго просидла дома, будто ради того, чтобы написать письмо съ мужу. Княгиня была необыкновенно довольна собой. Порученіе государыни, которое было обидно утромъ, какъ малозначущее, теперь казалось ей громаднымъ подвигомъ. Во всякомъ случа, она знала, что на вечер государыни ее ждутъ нетерпливо и она прособиралась, желая, по французской пословиц, se fairae desirer!

Дйствительно, когда княгиня вошла въ гостинную государыни, то бесда смолкла, вс вопросительно, нетерпливо взглянули на нее. Говорить, однако, было невозможно, такъ какъ былъ непрошенный гость — гетманъ, при которомъ подобный разговоръ былъ бы величайшей неосторожностью. Какъ нарочно, гетманъ на этотъ разъ сидлъ и не узжалъ. Нкоторые изъ боле близкихъ людей стали узжать. Въ числ другихъ собрался и цалмейстеръ Орловъ. Онъ промолчалъ весь вечеръ и сумрачный просидлъ въ углу гостинной. Только изрдка, когда можно было быть незамченнымъ, онъ взглядывалъ, мелькомъ, на государыню и взоръ его былъ печаленъ.

Когда онъ сталъ прощаться, государыня отвела его въ сторону, въ окну, и вымолвила:

— Куда же вы?

— Пора, тихо отвчалъ Орловъ.

— Что съ вами? Вы печальны. Нтъ ли новаго? Можетъ быть, опять набуянили,— усмхнулась она,— и опять будете здить и просить разныхъ заморскихъ красавицъ за васъ заступиться? шутила государыня.

Но Орловъ не усмхнулся, грустно смотрлъ ей въ лицо и, наконецъ, выговорилъ съ особенной интонаціей:

— Заморскія красавицы прямодушны, искренни, дйствуютъ прямо, или говорятъ да, или говорятъ нтъ, а не играютъ съ человкомъ, какъ вошка съ мышью.

Эти слова имли, очевидно, какой-то особенный смыслъ.

— Завтра будетъ подписанъ мирный договоръ! сказала государыня.

— Пускай… Богъ съ нимъ! Мн не до того… Я про свое…

Государыня помолчала нсколько мгновеній и, наконецъ, окинувъ быстро всхъ гостей и видя, что всякій занятъ общимъ говоромъ, она вымолвила тихо:

— Всему свой часъ. Когда часъ пробьетъ, тогда совершается всякое на свт. И концу міра свой часъ пробьетъ! улыбнулась она.

— Но когда, когда?! громче выговорилъ Орловъ, такъ-что двое изъ гостей обернулись на его страстный голосъ.

— Когда вы будете боле осторожны и будете не такъ громко говорить, разсмялась государыня. — Во всякомъ случа,— прибавила она страннымъ голосомъ, будто упавшимъ отъ волненія,— тотъ часъ близится, скоро пробьетъ.

— Я давно это слышу, ваше императорское величество, нсколько раздражительно выговорилъ Орловъ.— Но когда пробьетъ этотъ часъ?

— Сколько теперь на вашихъ? выговорила Екатерина.

Орловъ не понялъ.

— Я спрашиваю, сколько теперь времени на вашихъ часахъ?

— Десять, выговорилъ Орловъ, недоумвая.

— Ну, стало-быть, черезъ три часа, этотъ часъ пробьетъ.

Лицо Орлова вспыхнуло, глаза сверкнули, онъ какъ-то задохнулся и отступилъ на шагъ.

— Это шутка! едва слышно выговорилъ онъ.

Государыня, ничего не отвчая, подошла къ гостямъ, сказала два слова любезности и исчезла изъ гостинной.

Орловъ хотлъ откланяться, но не могъ, пришлось дожидаться ея возвращенія.

Когда, спустя четверть часа, государыня снова явилась въ гостинную, онъ, недоумвая и глядя ей въ лицо, разсянно простился со всми и вышелъ изъ гостиной, какъ-бы въ какомъ-то туман.

Въ корридор къ нему близко подошелъ довренный лакей государыни, Шкуринъ и передалъ ему маленькій клочекъ бумаги, сложенный четвероугольникомъ.

— Приказали вамъ передать, Григорій Григоричъ, сказалъ Шкуринъ.

Выйдя на улицу, Орловъ поскакалъ домой, нетерпливо взбжалъ въ свою квартиру и при свт фонаря, съ которымъ встртилъ его старикъ Агаонъ, онъ прочелъ слдующее:

‘Часъ пробилъ! Мирный трактатъ завтра подписывается. Мы должны заключить другой, свой трактатъ. Пора словъ прошла, наступила пора дйствій. Черезъ три часа я жду васъ у себя для военнаго совта передъ генеральнымъ сраженіемъ’.

— Фошка, Фофошка! воскликнулъ Орловъ, какъ сумасшедшій, и такъ бросился обнимать дядьку, что отъ неожиданности восклицанія и объятій Агаонъ выронилъ фонарь изъ рукъ. Стихла зазвенли, разбившись въ дребезги, и свчка, вывалившись, покатилась по полу.

— Фофошка, цлуй меня! кричалъ вн себя Григорій въ полутьм обнимая старика.

— Охъ, напугали… Даже поджилки затряслись… отозвался Агаонъ.

— Какое сегодня число, Фошка?

— Какое! Теперь уже ночь, теперь надо считать ужь двадцать четвертое! ворчалъ Агаонъ, поднимая свчу и битыя стекла….

— Ну, Фофошка, когда-нибудь мы съ тобой закажемъ мраморную доску да напишемъ на ней золотыми буквами: ‘двадцать четвертое апрля’! И будемъ всякое утро приходить къ этой доск и земные ей поклоны власть.

— Полно вамъ! крикнулъ Агаонъ.— Только и знаете, что гршите. A Богъ-то все слышитъ и помнитъ!

— Стало, память-то у Господа не твоя, Фошка!

— А, ну васъ!… отмахнулся отчаянно Агаонъ.— Съ вами и самъ къ чертямъ на сковороду угодишь!

XXX.

Въ этотъ же самый вечеръ на квартир князя Тюфякина тоже зачиналось великое дло, своего рода подвигъ.

Тюфякинъ часовъ въ семь ухалъ изъ Нишлота, захалъ къ еврею Лейб и объяснился съ нимъ, предложилъ сдлку. Не сразу согласился еврей на страшное дло. Однако жадность взяла верхъ и онъ общалъ быть у князя чрезъ часъ времени. Это время нужно ему было, чтобы перевести жену съ ребенкомъ въ другое мсто. Теперь, князь озабоченный сидлъ въ кресл передъ кружкой пива и при малйшемъ звук въ дом съ безпокойствомъ глядлъ на дверь. Близь него на диван лежала полная форма преображенскаго офицера, уже поношенная.

Это былъ мундиръ, который носилъ князь до перехода своего въ голштинцы. Съ тхъ поръ мундиръ валялся гд-то въ коммод. Князь его досталъ и собственными руками вычистилъ щеткой, запершись въ комнат на ключъ. Единственнаго своего лакея, Егора, онъ спровадилъ съ квартиры и не приказалъ являться ране поздней ночи.

Наконецъ, за дверью раздался знакомый князю голосъ. Князь вскочилъ, отворилъ дверь и впустилъ еврея Лейбу.

— Что жъ ты, Іуда! Ошаллъ что ли? Я тебя сто лтъ дожидаюсь! воскликнулъ онъ.— Что ты думаешь, онъ всю ночь не хватится пропажи. Вдь девятый часъ.

— Нельзя было, угрюмо проговорилъ Лейба.

— Нельзя было! Проценты ростовщичьи вытягивалъ съ кого-нибудь клещами, а тутъ тысячное дло пропадаетъ, чортъ эдакій!

— Нтъ, ваше сіятельство, ехидно выговорилъ еврей,— не до процентовъ теперь и, по правд сказать, сбывъ жену къ пріятелю, чуть было опять не повезъ домой — страхъ беретъ: ну, какъ онъ ужь хватился! И теперь тамъ….

— Да дуракъ ты эдакій! Разв онъ можетъ самъ туда хать! Вдь все дло — тайное. Покуда одинъ другому будетъ разъяснять пропажу — цлый день пройдетъ! Да нечего бабой плакаться. Ршайся. A то другого найду. Даже есть у меня другой!

Еврей взглянулъ на князя, глаза его сверкнули, онъ будто испугался.

— Ужь коли пришелъ, стало быть, ршился, выговорилъ онъ злобно.— Только помните, коли выржутъ мн ноздри, заклеймятъ лобъ, да накажутъ плетьми,— я васъ выдамъ! Все на васъ свалю, скажу и грабилъ не для себя. Что жъ, вдь правда. Я вдь покупаю, а не краду.

— Ладно, покупатель. Этого я не боюсь. Будешь себя уберегать отъ клейма и плетей, а тмъ и меня сбережешь. A прытче тебя для такого дла нту. Ну, вотъ мундиръ — надвай.

Лейба всталъ, взялъ съ дивана всю форму преображенскаго офицера и какъ-то странно вздохнулъ, будто дыханіе на мгновеніе сперлось въ груди его.

— Ишь, и этого даже боится, одежи офицерской, разсмялся презрительно Тюфякинъ.— Нацпляй скоре. Время уходитъ.

Князь всталъ, заперъ снова дверь, Лейба, молча и сопя, сталъ раздваться, и, наконецъ, надлъ мундиръ. Новая одежда на столько измнила фигуру еврея, что Тюфякинъ даже удивился.

— Диво просто! воскликнулъ онъ.— Вотъ даже, какъ скажу повидай тебя офицеромъ, такъ потомъ въ твоемъ кафтанишк и не признаешь, что тотъ же самый.

— Толкуйте!

— Шпагу-то не этакъ прицпилъ, вотъ дурень! Да застегни камзолъ-то, нын за это съ вашего брата офицера строго взыскиваютъ. Вишь и не служилъ, а ужь въ какомъ чин, шутилъ князь, оглядывая Лейбу.— Ну, а вотъ карточка родимая. Не потеряй!… выговорилъ онъ даже испуганно, при мысли о потер игральной карты.

Черезъ нсколько минутъ Тюфякинъ остался одинъ въ квартир. Онъ то садился, то вставалъ, ходилъ по горниц, опять садился и, наконецъ, волненіе его дошло до такой степени, что онъ замтилъ самъ, какъ руки и ноги трясутся у него.

Пройдя еще нсколько разъ по горниц, онъ вспомнилъ, что окно уже выставлено и отворилъ его, подышавъ чистымъ воздухомъ, онъ снова тяжело опустился въ кресло.

— Фу, Господи! воскликнулъ онъ и закрылъ лицо руками.— Вотъ до чего доводитъ треклятая деньга! Ахъ батюшка, родитель! Кабы ты мн изъ всхъ вотчинъ второй твоей женки оставилъ хоть бы одну, не было бы этого. Не осрамилъ бы я твое честное имя! Да и самъ-то я, управительствуя у мачихи, звалъ, думалъ видно, что она безсмертная. Теперь что будетъ? Чмъ пахнетъ? Ловко подведено, а все-жъ таки можно лапу въ западн оставить. Лапу? И весь останешься, коли Гудовичъ хватился, бросился самъ къ Позье, да Лейбу тамъ накроетъ! О, Господи! Пудовую свчу поставлю завтра, если все обойдется! И Тюфякинъ, не отнимая рукъ отъ лица и головы, просидлъ въ кресл неподвижно боле часа.

Въ то же время Лейба, въ одежд преображенскаго офицера, шелъ по направленію къ Полицейскому мосту. Сначала онъ шелъ медленно, нсколько разъ останавливался и тяжело вздыхалъ, какъ если бы пробжалъ бгомъ нсколько верстъ. Одинъ разъ онъ остановился и, простоявъ нсколько мгновеній молча, ужь будто поворачивалъ назадъ, но махнулъ рукой, будто взбсился самъ на себя, и быстрыми шагами направился дале.

‘Я въ сторон, думалъ онъ. Меня князь посылаетъ за своей вещью. Я ничего не знаю… A мундиръ? Да. Зачмъ мундиръ надлъ, коли простое порученіе справляешь?

Черезъ четверть часа Лейба позвонилъ у маленькаго подъзда съ маленькой вывской надъ дверями.

Когда мальчишка подмастерье отворилъ дверь, то переодтый преображенскій офицеръ спокойно, увренно и даже бойко вошелъ въ переднюю и веллъ доложить господину Позье, что одинъ офицеръ явился къ нему по одному ему извстному длу.

— Вотъ это объяснитъ вамъ все! сказалъ Лейба, подавая карту, когда Позье вышелъ къ нему.

— А? Конечно, конечно…

Старикъ-женевецъ тотчасъ же попросилъ незнакомца войти. Онъ взялъ карту съ рисункомъ букета и оглядлъ офицера съ ногъ до головы.

— Готово-съ. Второй день ожидаю.

— Я немного запоздалъ, заговорилъ Лейба,— но не виновенъ въ этомъ. Вельможа, меня присылающій, хотлъ было отложить до завтрашняго утра, а потомъ раздумалъ и послалъ чуть не ночью.

— Все равно, букетъ давно готовъ!

Позье вышелъ въ другую комнату, свою мастерскую, унося карту съ рисункомъ. Черезъ нсколько времени онъ явился, неся большой футляръ, отдланный малиновымъ бархатомъ. При свт канделябра о шести свчахъ, который вынесъ за нимъ мальчишка-ученикъ, Позье поставилъ футляръ на столъ… и раскрылъ его.

Казалось, что помимо внесеннаго канделябра зажгли еще два или три. Яркій свтъ разлился лучами по всей комнат изъ того, что оказалось въ футляр. Это былъ великолпный брилліантовый букетъ, замчательно тонкой работы и съ очень крупными каменьями.

Лейба почти задохнулся. Глаза его, устремленные на этотъ сіяющій и сверкающій букетъ, налились кровью. Если бы старикъ-женевецъ самъ не наслаждался въ эту минуту впечатлніемъ, которое производитъ его дтище и надъ которымъ онъ трудился такъ прилежно и усердно, то онъ, конечно, замтилъ бы, какой хищническій, грабительскій взглядъ устремилъ на брилліанты неизвстный посолъ неизвстнаго вельможи.

Прошло нсколько мгновеній молчанія.

— Ну что? Какова работа! каковы вамни! Вдь тутъ камней, право, на вс пять тысячъ червонцевъ. Я почти ничего не нажилъ себ барыша этой работой. Когда-то въ коронаціи покойной императрицы я сдлалъ такой же, а онъ былъ заплаченъ мн восемь тысячъ. Такого теперь во всемъ Петербург ни у кого нтъ. И, признаюсь вамъ, я не буду спать ночей, покуда не увижу и не узнаю, кого украситъ мое произведеніе. Мн даже обидно, что господинъ вельможа не доврился мн.

Лейба не слушалъ, онъ ждалъ, что Позье передастъ ему футляръ. Самъ же онъ просто боялся дотронуться до него. Ему казалось, что въ ту минуту, когда онъ самъ возьметъ футляръ со стола, раздастся надъ нимъ громовой ударъ, Позье бросится на него, а изъ-за дверей выйдутъ спрятанные солдаты и потащутъ его въ острогъ.

Наконецъ, еврей, стоявшій въ какомъ-то туман, замтилъ, что туманъ этотъ еще боле усилился. Въ горниц стало темнй и онъ не сразу догадался, что стало дйствительно темнй, потому что Позье ужь завертываетъ футляръ въ бумагу, а канделябръ потушенъ и въ горниц снова горитъ только одна свча.

— Ну, вотъ-съ! проговорилъ Позье.— Поблагодарите отъ меня его свтлость или, можетъ быть, и высочество за заказъ. A работой они будутъ довольны. Позье — честный труженникъ, артистъ въ душ и постарался…. это все!

И въ помертвлыя руки Лейбы сунули что-то небольшое, четвероугольное. Онъ шелохнулся, судорожно стиснулъ пальцами этотъ предметъ и, едва не пошатываясь, вышелъ въ переднюю, вышелъ на улицу, сдлалъ нсколько шаговъ и какъ-то странно ахнулъ, точно проснулся. Онъ провелъ рукой по глазамъ, вдругъ оглянулся на домъ и, наконецъ, будто придя въ себя окончательно, бросился съ мста бжать во весь духъ. Черезъ нсколько шаговъ какой-то прохожій остановился и такъ удивленно поглядлъ на Лейбу, что заставилъ его опомниться. Онъ вспомнилъ, что онъ въ мундир преображенца, стало бытъ, офицеръ, дворянинъ, и что ему бгать по улиц не приходится.

Черезъ четверть часа Лейба былъ въ квартир князя, а раскрытый футляръ искрился и сіялъ на стол Тюфякина. Лейба, снявъ мундиръ, остался въ камзол и стоялъ молча и неподвижно. Лицо его было серьезно, почти угрюмо. Князь Глбъ тоже какъ-то смущенно сидлъ у стола.

— Ну, что жъ, выговорилъ онъ, наконецъ.— Все слава Богу. А, снявши голову, по волосамъ не плачутъ. Ступай за деньгами.

Уже около полуночи, Лейба появился снова въ квартир князя, отсчиталъ ему дв тысячи червонцевъ, принесенныхъ въ мшечк, взялъ брилліантовый букетъ и, обернувъ въ бумагу, положилъ въ боковой карманъ.

— A футляръ-то бросьте въ Неву или сожгите въ печи, вымолвилъ онъ глухо,— да прикажите хорошенько размшать.

— Нтъ ужь самъ, душка Іудушка, возьму кочергу да размшаю. Съ той минуты, что букетъ былъ въ карман Лейбы, а у князя на стол лежала куча однихъ червонцевъ, князь повеселлъ сразу.

‘Они немченные, ихъ не Позье длалъ’, думалъ онъ, и князь радостно смялся сердцемъ.

— Ну, прощай, князь, выговорилъ Лейба,— не поминай лихомъ. Если доберусь я счастливо до Кенигсберга, то, пожалуй, теб и спасибо скажу. Ты все-таки честно разсчитался со мной и даже далъ возможность мн нажить тысячу червонцевъ. Эта старая собака такъ работаетъ, что я его букетъ вдвое дороже продамъ везд, и въ Берлин, и въ Вн, и въ Париж.

— Вишь, какъ распутешествовался! засмялся князь.

— Да. Намъ, честнымъ евреямъ, везд дорога. Только въ Россію ужь не вернусь никогда. Ну, прощай, князь!

— Прощай, прощай, Іуда. Жаль мн тебя. Выйдутъ эти червонцы, не буду знать, гд другіе достать, весело заговорилъ князь.

Лейба вышелъ въ прихожую, надлъ шапку, досталъ свою шику въ углу, постоялъ мгновеніе и, наконецъ, полушутя, полуугрюмо сталъ взмахивать и водить палкой, будто гладить ею по полу, причемъ нсколько нагибался къ полу.

Князь тотчасъ узналъ жестъ палача, скущаго преступника плетьми.

— Ну, ну, авось, обойдется, разсмялся князь.— Разв гд посл за другое что….

— Ну, а словятъ меня на границ, то выдамъ. Вотъ мое послднее слово, проговорилъ Лейба и вышелъ да улицу.

Тюфякинъ вернулся въ свою горницу и спряталъ деньги въ коммодъ, отдливъ одну кучку въ особый уголъ.

— Жаль мн васъ, говорилъ онъ, глядя на отдленную кучку,— только-что получилъ и вези къ этимъ головорзамъ Орловымъ. Нужно было тогда въ карты играть! Ну, да чортъ съ ними, даровому коню въ зубы не смотрятъ. A дло будетъ шито да крыто. Не таковъ мой Іуда, чтобы попасться на дорог или гд на границ государства. Онъ въ игольныя уши пролзетъ, не только черезъ саженную заставу россійскую.

Князь тотчасъ же пошелъ въ кухню, притащилъ самъ нсколько полнъ и, бросивъ въ печку малиновый, изящно отдланный футляръ, покрылъ его дровами.

‘Красивая штука, даже жечь жалко!’ невольно подумалось ему.

Кое-какъ нашвырявъ дрова, онъ досталъ лучину и зажегъ печку.

Дрова начали было горть, но черезъ минуту снова потухли, такъ какъ князь зря, кучкой, навалилъ ихъ въ печь.

— Ишь, не хотятъ горть, поганыя! воскликнулъ онъ вслухъ и даже какъ-то особенно весело.

Чувство радости, что у него въ коммод лежитъ цлая куча червонцевъ, конечно, не покидало его ни на минуту. Князь былъ изъ тхъ людей, которые тогда и счастливы и довольны, когда у нихъ деньги.

Онъ снова разжегъ лучину и дрова, наконецъ, занялись большимъ пламенемъ. Онъ захлопнулъ дверцу печки и, чувствуя себя усталымъ отъ цлаго дня, проведеннаго въ волненіи, пошелъ къ себ въ спальню полежать.

Князь предполагалъ, не смотря на позднее время, все-таки отправиться прямо въ Нишлотъ или ‘Нмцевъ Карачунъ’, гд онъ надялся найти еще Гудовича или офицеровъ своего полка и гд, слдовательно, можно было весело провести всю ночь и, кром того, отвлечь подозрнія Гудовича. Но, вроятно, князь черезчуръ проволновался и усталъ, потому что едва прилегъ, какъ заснулъ крпкимъ сномъ.

За-полночь явился въ его квартиру лнивый, вчно лохматый и замаслянный съ голову до пять, его Егоръ и прислушался къ храпу барина. Онъ двинулся въ кухню, но по дорог, въ темнот, споткнулся среди корридора на полно, выроненное княземъ, и удивился.

— Вишь ты, вздумалъ печку топить въ этакую теплынь! Да еще самъ! Теплота такая на двор, а онъ замерзъ!

Освидтельствовавъ въ кухн дрова, Егоръ не досчитался цлой охабки. Онъ, конечно, тотчасъ же зажегъ огарокъ и тихонько отправился поглядть, какую печку и какъ затопилъ баринъ. Перепробовавъ дв или три печи руками, онъ, наконецъ, убдился, что вс холодныя.

‘Что за притча! не сожралъ же онъ дрова!’ подумалъ Егоръ и началъ лазить, открывая заслонки. Оглядвъ дв пустыя, въ третьей онъ нашелъ дрова, опаленныя пламенемъ.

Егоръ слъ около печки, держа огарокъ въ рукахъ, и замоталъ презрительно головой.

— Вотъ не за свое дло-то браться! Нешто они будутъ горть этакъ? Нашвырялъ зря да подпалилъ и думаетъ — все тутъ. A сдлай я это…. Ругать! Э-эхъ, вы!…

И праздному лакею пришелъ на умъ вопросъ:

‘Что длать: растопить или повытаскать дрова обратно? Вдь теплынь на двор…. Лучше повытаскать да сбытъ сосдк за стаканъ водки….’

Черезъ нсколько секундъ тихонько, чтобы баринъ не проснулся, Егоръ повытаскалъ вс дрова на полъ. Онъ далеко засовывалъ руку и вынималъ осторожно полно за полномъ. Но вдругъ онъ громко ахнулъ и отдернулъ руку, точно будто его укусило что въ печи.

‘Что за лшій?’ подумалъ онъ.

Подъ руку, вмсто полна, попало что-то легонькое и вдобавокъ мохнатое. Онъ сунулъ огарокъ въ печку и опять немножко ахнулъ: что-то красное лежало среди старой золы и черныхъ углей.

Черезъ мгновеніе, однако, страхъ прошелъ, а красивый малиновый футляръ былъ у него въ рукахъ и лакей, не зная еще что длать, бжалъ съ нимъ въ кухню.

— Что за притча! повторялъ онъ. — Что за баловство! Не по ошибк же баринъ бросилъ туда такой ларецъ, а нарочно сжечь хотлъ? А зачмъ? Да мало ли у баръ какія зати,

Какъ ни былъ глупъ Егоръ, однако сообразилъ, что надо длать. Онъ спряталъ футляръ у себя въ лар, а самъ, вернувшись въ гостиную, какъ слдуетъ снова наложилъ дрова и зажегъ ихъ.

Когда, на утро, кеяэь Тюфякинъ проснулся, удивляясь, что онъ проспалъ всю ночь одтый, первая его мысль была о футляр.

‘Ни единой ниточки не осталось!’ весело подумалъ онъ, оглядвъ горячую, истопленную печь.

XXXI.

Въ послднихъ числахъ апрля, въ дом посланника, барона Гольца, была суетня, шли приготовленія къ оффиціальному вечеру, который онъ давалъ столиц.

Предполагался балъ-маскарадъ, на которомъ, конечно, долженъ былъ присутствовать государь, весь дворъ и все петербургское общество. Гольцъ праздновалъ мирный договоръ, подписанный государемъ двадцать четвертаго апрля.

Этотъ мирный договоръ стоило отпраздновать прусскому послу и любимцу Фридриха. За весь XVIII вкъ не было еще заключено такого мирнаго договора между двумя странами, какой съумлъ заключить юный дипломатъ.

Король получалъ въ подарокъ отъ императора почти половину своего королевства, уже завоеваннаго русскими, и, кром того, пріобрталъ надежнаго союзника во всхъ предполагавшихся политическихъ затрудненіяхъ, потомъ получалъ тотчасъ двадцатитысячный русскій корпусъ генерала Чернышева, который еще недавно билъ и разбивалъ его генераловъ, а теперь долженъ былъ, подъ командой короля, бить своихъ прежнихъ союзниковъ, наконецъ, король имлъ въ виду получить большую денежную сумму, превосходившую милліонъ.

Съ своей стороны, Фридрихъ не жертвовалъ ничмъ. По выраженію государыни, онъ давалъ: ‘Le pav de l’enfer, en change’, такъ какъ извстно, что ‘l’enfer est pav de bonnes intentions’. Фридрихъ общалъ помочь сдлать курляндскимъ герцогомъ принца Жоржа, если оно будетъ возможно, уговорить Данію отдать русскому императору Шлезвигъ, но если Данія не согласится, то… aviser, помочь императору деньгами или войскомъ, если онъ начнетъ какую либо войну. Но таковой войны не предполагалось. И вся нмецкая партія въ Петербург, т. е. именуемые ‘голштинцы’, въ этомъ вопрос сходились и были единодушны съ партіей елизаветинцевъ. Избгнуть войны всячески было единственнымъ пунктомъ неспорнымъ. Никто во всей Россіи, начиная отъ первыхъ министровъ и сановниковъ и кончая послднимъ рядовымъ гвардіи и арміи, не желалъ войны. A вліятельный Гольцъ долженъ былъ еще всячески отговаривать русскаго государя по той простой причин, чтобы избавить своего повелителя отъ необходимости помогать союзнику.

Гольцъ за послдніе дни былъ особенно въ дух, даже счастливъ.

Онъ былъ, конечно, честолюбивъ, въ хорошемъ смысл слова и зналъ, что въ скоромъ времени договоръ Пруссіи и Россіи, его дорогое дтище, заставитъ ахнуть всю Европу, обозлить Францію, удивитъ Англію, поразитъ въ сердце Австрію, переполошитъ всю Европу. Онъ зналъ, что его имя, въ продолженіи цлаго лта, будетъ повторяться повсюду, будетъ на устахъ всхъ королей, министровъ, посланниковъ и сановниковъ всей Европы. Онъ, какъ полководецъ, далъ и выигралъ блистательное сраженіе. Этимъ трактатомъ онъ пріобрталъ себ сразу славу и имя на дипломатическомъ поприщ.

Всякій человкъ, ршившій трудную задачу и отличившійся въ глазахъ всхъ и своихъ собственныхъ, конечно, счастливъ, но когда къ этому сознанію прибавляется еще сознаніе своей молодости, то юношескій пылъ беретъ верхъ и герой счастливъ, какъ ребенокъ. Если въ настоящемъ уже много… то сколько еще впереди!..

Гольцъ сознавалъ свое превосходство передъ всми европейскими дипломатами, вспоминая, что ему еще только двадцать шесть лтъ! Онъ зналъ, что король Фридрихъ не такой человкъ, чтобы не понялъ и не оцнилъ его громадной заслуги передъ отечествомъ. Гольцъ ожидалъ съ часу на часъ всевозможныхъ наградъ: и повышеніе въ чин, и звзду, и деньги, и графство, о которомъ мечталъ. Однимъ словомъ, красивый и элегантный баронъ былъ счастливъ, веселъ и доволенъ, какъ ребенокъ. Когда онъ вспоминалъ, какъ просто устроилъ онъ все дло, то ему становилось даже смшно.

Създи вс послы съ визитомъ къ Жоржу, то государь не отказывалъ бы имъ два мсяца въ аудіенціяхъ и они не прозвали бы трактата. Вс резиденты, и англійскій Кейтъ, и французскій Бретейль, и австрійскій Мерсій, сидли по своимъ норамъ и переписывались съ кабинетами, а онъ въ это время курилъ вонючій кнастеръ, дружился со всми, ухаживалъ, давалъ взаймы и дарилъ…

‘А букетъ Воронцовой!’ вспомнилъ Гольцъ и невольно усмхнулся. ‘Всего-то пять тысячъ червонцевъ, а изъ-за нихъ пріобртается Богъ-всть что. Да вдобавокъ и деньги-то не его личныя и могли бы, какъ у многихъ резидентовъ иностранныхъ, уйти на ваемъ разныхъ шпіоновъ и тайныхъ агентовъ, которые эти деньги прокучиваютъ и не служатъ никакой помощью для ихъ наемщиковъ’.

Гольцъ призвалъ одного изъ своихъ секретарей и далъ ему словесное порученіе, отправиться къ Гудовичу и спросить у него: получена ли вещь ему извстная, передана ли по принадлежности и довольны ли ею.

Черезъ часъ секретарь вернулся назадъ и объяснилъ, что господинъ Гудовичъ очень чмъ-то встревоженъ, никакого отвта не далъ, а общалъ тотчасъ-же пріхать самъ.

И вслдъ за секретаремъ явился Гудовичъ встревоженный и объяснилъ Гольцу простую вещь: карточку съ рисункомъ онъ потерялъ, проискалъ ее цлый день повсюду, не нашелъ и послалъ довренное лицо, князя Тюфякина, который, конечно, не разболтаетъ ни слова, предупредить брилліантщика, чтобы онъ не давалъ вещь никому, покуда лицо, заказывавшее будетъ, не явится лично за полученіемъ. Оказалось, что Позье наканун вечеромъ отдалъ букетъ преображенскому офицеру, а карточку получилъ и въ доказательство передалъ ее обратно. Гудовичъ вынулъ разрисованую игральную карту, которая прошла столько рукъ и передалъ ее Гольцу.

— Стало быть, вмсто брилліантоваго букета, я получаю нарисованный! разсмялся Гольцъ немножко насмшливо.— Однимъ словомъ, украли. Не скажу, чтобы это мн было очень пріятно.

И баронъ съ досадой отошелъ отъ Гудовича къ окну и сталъ барабанить по стеклу, насвистывая какой-то маршъ.

‘Пять тысячъ червонцевъ, думалъ Гольцъ,— сумма не большая, но подарить ее какому-нибудь мошеннику крайне непріятно. Самъ виноватъ! Надо было попросить взять вещь графиню Скабронскую, а не этого тюленя. Потерялъ?!. Чортъ его знаетъ!.. Вс вы тутъ хороши!’

И баронъ сталъ разспрашивать Гудовича о подробностяхъ, но тотъ могъ только повторитъ снова то же самое,— карточка имъ была потеряна, найдена кмъ-нибудь, вещь законнымъ образомъ получена и слдовъ никакихъ.

— Но позвольте! Нашедшій карточку святымъ духомъ узналъ, что по ней можно получить брилліантовый букетъ?!. И можно у Позье?! воскликнулъ вдругъ Гольцъ.— Стало-быть вы разсказали многимъ, что это за карточка?

Гудовичъ сознался, что пилъ въ трактир и болталъ объ карточк. Какой-нибудь лакей могъ слышать.

‘А, можетъ быть, и офицеръ!’ подумалъ Гольцъ, но разумется этого не сказалъ.

Гудовичъ прибавилъ, что такъ какъ онъ въ этомъ дл кругомъ виноватъ_> то будетъ просить государя выдать ему изъ собственныхъ денегъ необходимую сумму, которую онъ возвратитъ барону. Гольцъ на это, разумется, не могъ согласиться.’

— Нтъ, это невозможно. Но я буду только просить государя, приказать Корфу взяться усердно за это дло и искать вора.

Гудевичъ ухалъ, а Гольцъ немедленно отправился къ графин Скабронской спросить ея мннія, разсказать ей все и попросить купить поскоре что-нибудь другое.

Маргарита, разумется, ничего не знала: ея дло было только передать барону полученную карточку. Посидвъ у графини, побесдовавъ съ ней, разспросивъ ее о томъ, что говорятъ въ Петербург о мирномъ договор и о немъ самомъ, Гольцъ развеселился и забылъ и думать объ украденной сумм.

— Главная бда, сказалъ онъ,— не въ томъ, главная бда, что мн теперь нечего ко дню маскарада поднести Воронцовой. У Позье наврное нтъ ничего готоваго свыше какихъ-нибудь трехсотъ червонцевъ.

Маргарита согласилась съ этимъ, но затмъ покуда Гольцъ продолжалъ разсказывать ей о своихъ приготовленіяхъ къ балу, Маргарита задумалась и соображала что-то. Наконецъ, какъ-бы пришла въ себя и вымолвила:

— Хотите у меня купить брилліантовую брошь, только-что передланную заново тмъ же Позье и которая мн не нужна? Мы ее свеземъ къ нему, оцнимъ и вы возьмете.

Гольцъ съ радостью согласился.

Когда онъ ухалъ, Маргарита позвала свою любимицу и весело объявила ей:

— Ну, Лотхенъ, опять деньги есть! Одну вещь изъ ддушкиныхъ продала.

— Это все прекрасно, liebe Grfin, но когда же вы заплатите ддушк за эти вс брилліанты? выговорила Лотхенъ, насмшливо и двусмысленно усмхаясь.

— Не скоро, Лотхенъ. И по правд сказать теб… Я буду откладывать и тянуть дло до тхъ поръ, покуда не наступитъ часъ, въ который мн можно будетъ совсмъ не платить!

— A разв такой часъ наступитъ? Не врю.

— Врь, Лотхенъ.

Горничная помолчала и выговорила, смясь:

— Ну, а сержантъ?

— Ну, объ этомъ не смйся. Это не шутки! какъ-то странно произнесла Маргарита, задумчиво и грустно.

Лотхенъ вытаращила глаза и чуть-чуть не пожала плечами.

XXXII.

Перваго мая въ сумерки, въ дом прусскаго посланника волненіе и движеніе усилились.

Къ семи часамъ весь большой домъ горлъ огнями и свтлые, лучистые столпы выливались изъ оконъ, освщая, какъ днемъ, широкую улицу. Кром того, около подъзда и вокругъ всего дома горли плошки и боченки съ смолой.

Взводы гвардейскихъ солдатъ отъ разныхъ полковъ въ красивыхъ новыхъ мундирахъ стали появляться подъ командой капраловъ и сержантовъ, и ихъ разставляли часовыми на улиц, у подъзда, въ передней, на широкой лстниц и до дверей самой пріемной. Это было сдлано по приказу государя, въ знавъ особаго почета въ любимцу и посланнику новаго союзника-короля.

На большой лстниц, украшенной гирляндами и внками и покрытой краснымъ сукномъ, преображенскій сержантъ разставлялъ часовыхъ изъ своего взвода, и двухъ изъ нихъ поставилъ у самыхъ дверей, ведущихъ въ пріемную. Сержантъ былъ Шепелевъ, а одинъ изъ рядовыхъ, котораго онъ умышленно поставилъ не въ передней, и не на лстниц, а на томъ мст, гд будетъ видно всхъ гостей, былъ Державинъ. Но оба друга, сержантъ и рядовой, были какъ-то грустны. Шепелевъ былъ немного блденъ и снова почти въ такомъ же состояніи, какъ когда-то до своего свиданія съ Маргаритой у гадалки.

Державинъ былъ тоже грустенъ. Переводъ его въ голштинцы все не ладился съ великаго поста, а на двор ужь май мсяцъ. Вдобавокъ, хотя онъ и любилъ своего ученика, но невольно сталъ теперь завидовать ему. Этотъ добрый малый ничмъ, конечно, не отличился, былъ такой же рядовой, какъ и онъ, а теперь, перескочивъ черезъ чины капрала и унтеръ-офицера, попалъ прямо въ сержанты, Богъ всть какъ, Богъ всть за что,— по какой-то странной, никому въ полку непонятной случайности,— по капризу принца Жоржа.

‘И вотъ вся жизнь такъ пройдетъ’, думалось рядовому Державину, съ ружьемъ на плеч, когда онъ глядлъ на товарища-сержанта со шпагой. ‘Одному везетъ, а другому нтъ. Почему одному везетъ, и почему другому не везетъ — сама матушка фортуна не знаетъ’.

Балъ—маскарадъ у прусскаго посланника, объявленный за три дня передъ тмъ въ город, т.-е. вскор посл тайнаго подписанія мирнаго договора, надлалъ много шума въ столиц.

Голштинцы, и русскіе, и нмецкіе, конечно, ликовали. Этотъ маскарадъ былъ видимый признакъ, что на ихъ улиц праздникъ.

Партія елизаветивцевъ, конечно, негодовала, всякій со своей точки зрнія. Одни говорили, что со смерти покойной императрицы прошло только четыре мсяца, что это своего рода скандалъ. Другіе прибавляли, что Гольцъ могъ бы сдлать простой балъ, но на смхъ длаетъ маскарадъ прежде, чмъ кончился трауръ по государын, бывшей всю жизнь врагомъ Фридриха.

Многіе являлись къ государын спрашивать, подетъ ли она. Екатерина Алексевна не отвчала ни да, ни нтъ, но въ ум давно ршила въ этотъ день заболть и остаться дома.

Многіе, какъ Разумовскіе и вообще близкіе люди покойной императрицы, чувствовали себя оскорбленными и тоже общались захворать и не быть въ маскарад.

Но за день до перваго мая, прошелъ по лагерю елизаветивцевъ какъ бы пароль: всмъ быть въ маскарад.

Одинъ изъ самыхъ молчаливыхъ на видъ и лнивыхъ офицеровъ кружка Орловыхъ, Пассекъ — былъ въ то же время самымъ благоразумнымъ, осторожнымъ и тонкимъ.

Пассекъ былъ особенно близокъ и друженъ съ княгиней Дашковой и чаще другахъ бывалъ у нея. И она, и онъ разсудили, что не быть въ маскарад прусскаго посланника, значитъ дать возможность врагамъ пересчитать и, такъ сказать, помтить всхъ главныхъ лицъ непріязненнаго лагеря. Дашкова, конечно, передала это государын. Въ тотъ же вечеръ неизвстными никому но, конечно, извстными государын путями, весь лагерь елизаветинцевъ, явныхъ и смлыхъ, осторожныхъ и боязливыхъ получилъ какъ бы приказъ готовить костюмы и мундиры и хать къ Гольцу.

И теперь не только т, которые хотли умышленно захворать, стали собираться на балъ, но даже и т, которые дйствительно хворали.

Въ восемь часовъ уже начался шумъ на улиц, крики кучеровъ и форрейторовъ, солдатъ и полицейскихъ, громъ копытъ и колесъ по мостовой, гости начали съзжаться.

Гольцъ встрчалъ всхъ въ дверяхъ, отдлявшихъ большую украшенную зеленью и внками лстницу отъ прихожей, гд на двухъ стнахъ, одинъ противъ другого, висли два щита съ двумя государственными гербами — прусскимъ и россійскимъ.

И здсь сержантъ Шепелевъ, приглашенный любезно Гольцемъ находиться въ самой пріемной, въ качеств дежурнаго, могъ видть весь высшій столичный кругъ.

Здсь въ часъ времени прошли вс министры, послы, фельдмаршалы, сенаторы, вс красавицы и львицы. Вс пожилые люди были, конечно, въ своихъ мундирахъ, но молодыя женщины и многіе офицеры гвардіи были въ костюмахъ.

И подъ звуки огромнаго оркестра на хорахъ, весь щегольской домъ Гольца переполнился блестящей, сіяющей, даже сверкающей, какъ радуга, всевозможными цвтами, шумной и гульливой толпой. Многіе были просто костюмированы, другіе въ маскахъ. Большая часть проходившихъ съ замаскированными лицами тайкомъ и быстро показывали лицо свое хозяину дома изъ вжливости, какъ бывало принято, или же просто знакомъ, двумя словами знакомаго голоса, какъ бы называли себя. Часто Гольцъ не могъ разслышать голоса встрчаемыхъ, но длалъ видъ, что узнаетъ…. Отчасти, въ глазахъ его начинало уже рябить отъ этой вереницы пестрыхъ костюмовъ и мундировъ, отчасти и музыка мшала, и гулъ голосовъ бесдующихъ гостей, который смшивался съ музыкой и иногда даже заглушалъ звуки литавръ и трубъ. Шепелевъ стоялъ у стны невдалек отъ входныхъ дверей и глазъ не спускалъ съ порога, гд красивый посланникъ принималъ гостей. Ему казалась странной та случайность, что именно его было приказано послать по наряду дежурнымъ на балъ къ этому единственному человку во всемъ Петербург, котораго онъ всмъ сердцемъ, всмъ юношескимъ пыломъ ненавидлъ и проклиналъ.

Онъ былъ убжденъ, что это его счастливый соперникъ, не будь его на свт, быть можетъ, она не обошлась бы съ нимъ такъ, какъ обошлась въ послдній разъ въ квартир Позье. И что за капризъ сказать, что она даже не графиня? Шепелевъ уже посл сообразилъ, что она могла скрывать свое имя отъ Позье, что онъ сдлалъ нескромность. Но почему же она не пустила его къ себ? Почему обошлась такъ гордо и глядла на него такъ презрительно, такимъ оскорбительнымъ взглядомъ? Наврное онъ, этотъ Гольцъ — его счастливый соперникъ! Онъ чувствовалъ, что глубоко ненавидитъ этого человка, а, между тмъ, эта ревность, эта ненависть казалась для него самого глупою и смшною. Что общаго между нимъ, юношей сержантомъ, и этимъ молодымъ красавцемъ, который ужь теперь первая личность двухъ странъ, важное государственное лицо въ Пруссіи и, по общему отзыву, теперь самое вліятельное лицо и въ русскомъ государств?!..

— Онъ любимецъ Фридриха II и Петра III, а я любимецъ…. Квасова! грустно шутилъ юноша.

И въ Шепелев совершалась томительная борьба, сказывавшаяся какою-то острой болью на сердц, какою-то страшной тягостью въ голов, во всемъ существ. Пускай бы она не любила его! Онъ не стоитъ любви такой женщины! Что онъ такое? Мальчишка! Не она любитъ, вотъ, этого! За что? За то лишь, что онъ посланникъ.

И юноша, постоянно, то и дло, какъ бы забывался, стоя близъ стны прихожей. Вереницы яркихъ костюмовъ и масокъ вились передъ его глазами, но онъ почти не глядлъ на нихъ. Изрдка рука его, державшая обнаженную шпагу, судорожно стискивала эфесъ и глаза впивались въ фигуру элегантнаго и красиваго хозяина дома, въ блестящемъ мундир.

Если бы Гольцъ имлъ время обернуться на юношу дежурнаго, съ обнаженной шпагой въ рук, и примтить его взглядъ, то, конечно, не смотря на свои заботы, онъ бы все-таки призадумался….

А, между тмъ, сержантъ не могъ оторвать взора отъ дверей еще по другой причин. Онъ каждую минуту ожидалъ появленія именно той, отъ которой такъ мучился и страдалъ. Онъ зналъ наврное, что графиня Скабронская будетъ въ числ приглашенныхъ дамъ, какъ близкій другъ хозяина.

Наконецъ, на нсколько минутъ вереницы гостей, входившихъ по лстниц, громъ и гулъ подъзжавшихъ экипажей, вдругъ превратились…. Вс съхались.

‘А ея нтъ!’ думалъ Шепелевъ. Но онъ утшался мыслію, что и государь еще не пріхалъ. Разумовскихъ еще нтъ, Воронцевой еще нтъ.

Гольцъ замтилъ перерывъ въ създ гостей и обрадовался возможности отойти отъ дверей и отдохнуть. Такъ какъ каждое слово его въ этотъ вечеръ могло быть замчено, разсказано, перетолковано, то онъ ршилъ заране почти не говорить ни съ кмъ изъ высшихъ сановниковъ, въ отдльности, т. е. безъ свидтелей, и, вообще, мало говорить, подъ предлогомъ хлопотъ хозяина.

Теперь, въ свободную минуту, онъ замтилъ въ той же прихожей будто стерегущихъ его: фельдмаршала Трубецкаго, Теплова и новаго врага своего, на дняхъ побжденнаго имъ, тайнаго секретаря государя, Волкова. Онъ догадался, что они хотятъ съ нимъ заговорить, но увернулся очень ловко и парировалъ свтское нападеніе врага.

Гольцъ, увидвъ фигуру юноши, отошелъ къ нему и сталъ говорить съ нимъ, будто бы о дл. Въ дйствительности, онъ спрашивалъ, длаетъ ли преображенскій полкъ успхи въ экзерциціи, многіе ли офицеры говорятъ по-нмецки, какъ солдаты приняли новую форму.

При этомъ юный посланникъ глядлъ на юношу-сержанта такъ, какъ сталъ бы смотрть на кресло, столъ или канделябръ.

Конечно, Шепелевъ, не привыкшій къ свтскимъ пріемамъ, все-таки понялъ, что посланникъ говоритъ не съ нимъ лично, а что ему нуженъ какой-нибудь предметъ. Онъ отвчалъ кратко, слегка смущаясь, не не столько отъ неловкости, сколько отъ горькаго чувства на сердц.

Не усплъ онъ отвтить дв или три фразы посланнику, какъ въ дверяхъ показалась некая маска. Ее нельзя было бы не замтить въ цлой толп ряженыхъ: костюмъ ея бросался въ глаза.

Посл вереницы костюмовъ и мундировъ, которые отчасти ослпили глаза Гольцу и сержанту, новая гостья-маска являлась отдыхомъ для глазъ.

Гольцъ, замтя, что юноша зорко смотритъ въ дверь, обернулся и тоже удивился.

Къ нему шла тихо монашенка-кармелитка. Весь костюмъ ея состоялъ изъ длинной и простой рясы до полу, изъ благо кашемира. Большіе, широкіе рукава спадали до пальцевъ, закрывая даже на половину ея блыя перчатки. Большой капюшонъ былъ собранъ складками на голов и спускался прямо на лобъ и на блую атласную маску съ золотымъ кружевомъ, слегка закрывавшимъ ротъ и подбородокъ. Въ таліи эта ряса была схвачена срымъ шелковымъ шнуромъ, очень искуссно изображавшимъ простую веревку. На этомъ отшельническомъ кушак были перекинуты блыя перламутровыя четки съ медалькой на конц.

Костюмъ этотъ былъ даже не костюмъ, толстыя складки благо матоваго кашемира такъ закрывали эту женщину, что не было никакой возможности догадаться, молода ли она, стара ли. Во всякомъ случа, не было ни малйшей возможности узнать, кто она.

Но странное дло. Случилось то, что случалось въ подлунномъ мір во вс вка и будетъ случаться во вки впредь. Юноша-сержантъ или, лучше сказать, его влюбленное, томящееся сердце узнало, кто эта маска. Едва появилась эта кармелитка и переступила порогъ, и двинулась къ нему вся тщательно укутанная съ головы и до носковъ блыхъ башмаковъ, Шепелевъ уже зналъ наврное, чувствовалъ, что это Маргарита.

Посланникъ, вроятно, не былъ влюбленъ въ Маргариту, потому что подошелъ въ гость, протянулъ ей, вжливо кланяясь, руку, но глаза его говорили:

— Я васъ не знаю, скажитесь.

— Что? Вы меня не узнаете?

И, благодаря замолкшей музык, благодаря чуткому настроенію Шепелева, онъ ясно разслышалъ голосъ Маргариты.

Гольцъ узналъ тоже голосъ, ахнулъ и выговорилъ по-нмецки:

— Но вдь вы хотли быть не въ этомъ костюм?

— Это мой капризъ, а отчасти необходимость. Вы получили мою записку? Комната приготовлена? Спасибо. И я полная тамъ хозяйка, хотя бы до утра?..

И на утвердительный отвтъ, графиня прибавила:

— Ну, покажите ее мн, чтобы я знала заране, гд она.

Гольцъ тотчасъ же подалъ графин руку и повелъ ее во внутреннія комнаты, но при этомъ взялъ не на лво, гд была большая гостиная, потомъ бальная зала, переполненная гостями, а на право, гд были дв маленькія гостиныя, а за ними его собственные апартаменты.

Сердце дрогнуло въ юнош, онъ снова стиснулъ свою шпагу и почувствовалъ, что слезы готовы выступить у него на глазахъ.

‘Комнату до утра?! Отдльную комнату?! На бал, въ маскарад! Зачмъ?! Это низость! Вдь на это способны т женщины, про которыхъ разсказывалъ ему Квасовъ. И это красавица высшаго общества!’

И юноша до такой степени былъ пораженъ, что у него руки и ноги стали дрожать. Онъ невольно вышелъ на лстницу и опустился на стулъ около часового Державина, закрывая глаза рукой, чтобы отереть’ позорныя слезы и придти въ себя.

— Что ты? шепнулъ ему пріятель рядовой.

— Ничего! глухо отозвался Шепелевъ. — Ничего, ничего? повторилъ онъ.— Вернусь домой — я это кончу.

— Что? недоумвая, отозвался тотъ.

— Все, все это кончу. Надо кончить: такъ жить нельзя!

Пріятель что-то спросилъ, но онъ не имлъ даже силы отвчать.

— Встань, голубчикъ, выговорилъ вдругъ Державинъ шепотомъ,— гетманъ идетъ.

Шепелевъ черезъ силу поднялся и увидалъ, что по лстниц поднимается графъ Кирилла Разумовскій въ красивомъ гетманскомъ мундир, съ нимъ вмст шелъ его другъ и бывшій воспитатель Тепловъ. Сержантъ быстро двинулся снова въ прихожую и сталъ на прежнее мсто.

— Отчего же ему не праздновать и не разкошелиться, шепталъ гетманъ Теплову,— когда цлое государство подарили, да милліонъ въ придачу? Балъ дешевле стоитъ!

Гетманъ прошелъ, за нимъ прошли еще два сенатора, затмъ прошелъ Панинъ. Вс они искали глазами Гольца.

‘Да ищи его! злобно усмхнулся Шепелевъ,— ищи!’ И онъ чуть-чуть встряхнулъ своей шпагой. Невольно ему почудилось, что онъ бы могъ, съ наслажденіемъ, особенно благодаря послднимъ урокамъ фехтованія, въ одно мгновеніе пронзить Гольца двадцатью ударами.

Въ то же самое мгновеніе хозяинъ дома появился одинъ, быстро оглядлся, увидлъ нсколько новыхъ гостей, которыхъ опоздалъ встртить, и пошелъ здороваться и извиняться.

Тотчасъ же образовался около него кружокъ и здсь, при нсколькихъ свидтеляхъ заразъ, Гольцъ мене боялся говорить. Но и тутъ счастье помогло ему. Не прошло пяти минутъ, какъ въ пріемную вошла новая костюмированная гостья безъ маски. Многіе двинулись, прерывая бесду. Гольцъ бросился на встрчу къ дам и кланяясь благодарилъ за честь и любезный сюрпризъ. Это была Воронцова и слова Гольца относились къ ея костюму. Елизавета Романовна отплачивала за брошь, полученную по утру, и явилась въ костюм, который былъ скопированъ съ портрета Фридриха. Это былъ въ сущности просто мундиръ съ прибавленіемъ блой атласной юпки. Золотисто-желтый атласный камзолъ, вышитый серебромъ, красный кафтанъ изъ бархата, черный галстукъ на ше, а на голов фридриховская трехуголка съ блымъ атласнымъ бантомъ, на которомъ и красовалась полученная брошь.

XXXIII.

Около получаса простоялъ Шепелевъ, въ подробностяхъ обдумывая, какъ онъ, вернувшись въ казармы, попробуетъ убитъ себя.

‘Не хватитъ храбрости, думалось ему,— но попробую, все-таки попробую. Можетъ быть, какъ-нибудь нечаянно самъ себя обману. Буду говорить, что только ради пробы, ради шутки и какъ-нибудь вдругъ застрлюсь или заржусь’.

— Господинъ сержантъ! раздался около него голосъ, отъ котораго вся кровь хлынула къ сердцу и къ лицу, и юноша затрепеталъ всмъ тломъ.

— У меня до васъ большая просьба… говорила стоящая передъ нимъ кармелитка, но уже безъ маски, которую она держала въ рук.

Шепелевъ едва двинулъ губами, вс чувства его онмли, а сердце стучало на столько, что, казалось, даже она замтила это по галуну и пуговицамъ, которые равномрно вздрагивали на его груди.

И кармелитка сдлала. движеніе рукой, совершенно закрытой длиннымъ рукавомъ, какъ бы приглашая юношу отойти въ сторону вмст. Сдлавъ нсколько шаговъ, она стала ближе къ нему и выговорила:

— Вы здсь должны быть весь вечеръ на часахъ?

— Да-съ, черезъ силу вымолвилъ наконецъ Шепелевъ.

— Въ такомъ случа, вы исполните мою просьбу. Очень важную просьбу! Гораздо боле важную, нежели она вамъ покажется, нежели вы думаете. Сегодня здсь будетъ на бал, должна быть каждую минуту, одна замаскированная, недавно пріхавшая прямо изъ Вны и не знающая никого въ Петербург, незнакомая даже лично съ господиномъ посланникомъ, хотя и приглашенная имъ сегодня. Если я или баронъ будемъ въ эту минуту здсь въ дверяхъ, то моя просьба въ вамъ окажется излишней, но если ни меня, ни барона не будетъ, то я прошу васъ провести эту даму. Она предупреждена и двинется прямо за вами. Вы, идя предъ ней, незамтно проведите ее къ посланнику, и, найдя его среди гостей, знакомъ укажите ее. Поняли вы меня?

— Понялъ. Это я понимаю! Но за то, кром этого, я ничего не понимаю, выговорилъ Шепелевъ, немного придя въ себя. — то, что для меня вопросъ жизни и смерти, того я не понимаю. Неужели вы, графиня…

— Ну, объ этомъ посл, рзко выговорила она.— Теперь не время и я… Вы поняли мою просьбу?

— Да-съ.

— A какъ вы узнаете ту даму, про которую я говорю? разсмялась кармелитка.

Шепелевъ подумалъ и вымолвилъ неохотно и даже съ оттнкомъ грусти въ голос:

— Да, правда. Какъ же мн узнать ее?

— Я вамъ скажу ея костюмъ. Ее замтить будетъ не мудрено. Она явится на этотъ яркій и пестрый балъ, какъ пятно.

— Признаюсь, не понимаю.

— Да. Ея костюмъ будетъ… среди другихъ, какъ черное чернильное пятно среди блой бумаги.

Юноша не понялъ. Маргарита повторила:

— Она явится въ черномъ съ головы до ногъ. Понимаете?

— Понимаю-съ.

— Ошибиться мудрено, я надюсь…

— Мужчины, графиня, вообще не ошибаются, какъ можетъ ошибиться женщина, грустно выговорилъ Шепелевъ.— Женщина, въ особенности красавица и кокетка, можетъ ошибкой дать даже поцлуй.

— По ошибк поцлуя не даютъ, а даютъ иногда… изъ жалости! разсмялась Маргарита.

— За это, право… вдругъ глухо выговорилъ Шепелевъ.— Право, можно зарзать…

— Тутъ, на бал… Полноте… Вотъ и видно: ребенокъ. Да неужели вамъ не жалко было бы убить женщину, которую вы любите?.. И какъ любите! Вдь вы говорите, что умираете отъ любви.

И Маргарита звонко расхохоталась, но немного искусственнымъ смхомъ.

— Пощадите, графиня… упавшимъ голосомъ вымолвилъ Шепелевъ.

— Ну, такъ помните, не спутайте. Окажите эту милость для меня. Исполните, какъ слдуетъ, мою просьбу объ маск.

И Маргарита, весело и безпечно смясь, отошла отъ Шепелева и прошла въ бальную залу. Онъ былъ возмущенъ до глубины души ея словами и голосомъ, и смхомъ.

‘Понадобился на то, на что годился бы всякій лакей въ дом, озлобленно подумалъ онъ. Господи! Неужели ужь нельзя перестать любить ее? Бросить, забыть… Ну, влюбиться въ другую! Она жестокосердая, злая… Ей все только смхъ… Можетъ быть, здсь, на бал, человкъ сто, которыхъ она такъ же цловала, какъ и меня?

И долго размышлялъ юноша. Ему, конечно, доставило наслажденіе возможность поговорить съ ней хотя минуту, но дкое, горькое чувство какъ будто еще прибавилось. Она насмхалась надъ нимъ. Понятно, она даже явилась изъ такой комнаты, гд можетъ остаться до утра, которую почему-то заготовилъ ей: заране хозяинъ дома. И Шепелевъ вдругъ злобно разсмялся.

Въ эту же самую минуту въ зал и прихожей началось маленькое волненіе.

Гольцъ двинулся снова къ дверямъ лстницы, но спустился по ней до низу, а вслдъ за нимъ хлынула и пестрая, блестящая кучка сановниковъ. И черезъ нсколько минутъ прихожая и вся лстница были полны вышедшими на встрчу гостями. Только узкое свободное пространство оставалось по лстниц. Пріхалъ государь.

Шепелевъ на минуту забылъ свое горе. Онъ рдко и издали видалъ государя и ему хотлось теперь не упустить этого единственнаго случая видть русскаго монарха не на кон, не на плацу, а простымъ гостемъ на бал.

Черезъ нсколько минутъ государь, взявъ подъ руку Гольца, поднялся по лстниц, весело кивая головой на право и на лво, изрдка подавая руку, преимущественно старикамъ и иностраннымъ посламъ. За нимъ вслдъ поднимался по лстниц принцъ Жоржъ, а за Жоржемъ непремнный хвостъ его, всей гвардіи ненавистный Фленсбургъ. Вс прошли въ залъ. Грянула музыка и начался менуэтъ.

Тотчасъ же стало извстно на бал, что государыня хвораетъ и быть не можетъ.

Шепелевъ, занятый своей заботой, все-таки невольно замтилъ посл этой всти много сіяющихъ и торжествующихъ лицъ. Вскор мимо него прошли и стали невдалек два сановника. Шепелевъ зналъ, что одинъ — воспитатель наслдника, а другой — наперсникъ и другъ братьевъ Разумовскихъ. Эти два человка считались во всемъ Петербург самыми умными и самыми образованными, учившимися заграницей. Юноша слыхалъ даже, что Панинъ, не любимый императоромъ, считался въ лагер елизаветинцевъ и былъ въ числ явныхъ друзей императрицы. Онъ слыхалъ тоже, что Тепловъ голштинецъ, горячій и искренній приверженецъ императора, другъ всмъ нмцамъ, ибо говоритъ великолпно по-нмецки и воспитывался въ германскомъ университет. Шепелеву было даже интересно поближе разсмотрть Теплова, такъ какъ говорили, что оба графа Разумовскіе у него въ рукахъ и длаютъ, что онъ прикажетъ. Если бы не этотъ Тегповъ, то Разумовскіе, по словамъ Квасова, были бы еще боле любимы въ столиц, но теперь ихъ стали любить меньше, потому что Тепловъ заставилъ ихъ тоже сдлаться чуть не голштинцами.

Идя мимо и не обращая вниманія на сержанта, Панинъ горячо воскликнулъ:

— Однако же, позвольте, Григорій Николаевичъ. Положимъ даже, что она и не захворала, положимъ, что ей не захотлось бытъ на этомъ торжищ, гд празднуется позоръ россійской имперіи. Наконецъ, вспомните, что сегодня только четыре мсяца и одна недля, что скончалась государыня. Можно было бы пообождать скоморошествовать и всякіе дурацкіе костюмы напяливать на себя.

— Не согласенъ, Никита Ивановичъ, спокойно отозвался Тепловъ.— Вы знаете мой образъ мыслей на счетъ всего этого. Договоръ этотъ я не считаю позорнымъ: у насъ будетъ надежный союзникъ. Земли мы ему отдали назадъ такія, которыми владть бы не могли, которыя никогда россійскими бы не сдлались. Что касается до болзни ея величества, то скажу даже съ вашей и ея точки зрнія: не хорошо мелочами раздражать государя и общественное мнніе. Что стоило сюда пріхать, когда здсь вся столица, и здсь, наконецъ, самъ Разумовскій, Алексй Григорьевичъ, которому, какъ вы знаете, покойная государыня тоже была не чужой человкъ, многозначительно и налегая на послднія слова выговорилъ Тепловъ.— Ему еще тяжеле въ его трудномъ положеніи черезъ четыре мсяца на этомъ пляс быть, однако пріхалъ.

Шепелевъ заслушался было бесды двухъ сановниковъ, говорившихъ такія слова, которыя рдко удавалось слышать простому сержанту. Если бы они знали, что сержантъ ихъ слушаетъ и понимаетъ, то, конечно, понизили бы голосъ. Тайная канцелярія и ‘слово и дло’, еще недавно уничтоженныя, были еще всмъ памятны. A въ канцеляріи не разбирали кто простой человкъ, хотя бы даже разнощикъ, и кто сановникъ, хотя бы даже фельдмаршалъ.

И Шепелевъ напрягалъ свой слухъ, чтобы слышать окончаніе бесды двухъ остановившихся невдалек сановниковъ.

Но въ эту минуту онъ вдругъ ахнулъ. Порученіе той, которая могла все приказать, могла приказать даже умереть…. это порученіе приходилось теперь исполнить.

Въ дверяхъ пріемной появилась маска. Шепелевъ двинулся, да и не онъ одинъ! Вс бывшіе недалеко отъ него и даже спорящіе Панинъ и Тепловъ, вс до единаго, обернулись и двинулись впередъ…. и смутный гулъ одобренія, если не восторга, сорвался у всхъ съ языка. Вс ахнули, любуясь….

XXXIV.

На порог стояла стройная и граціозная женщина, вся въ черномъ. Она казалась не маской, а привидніемъ. Вся она съ головы до ногъ была окутана въ легкій и прозрачный черный газъ. На черныхъ, какъ смоль, волосахъ лежала брилліантовая діадема съ большой яркой звздой, изъ-подъ которой падалъ длинный газовый вуаль. Охвативъ ее всю, какъ легкое черное облако, онъ лежалъ прозрачными волнами на обнаженныхъ плечахъ, вился по изящному бюсту, сбгалъ, ниспадая по платью до полу и, отлетая назадъ, разввался за нею надъ шлейфомъ, змей лежащимъ на паркет. И вся она была осыпана звздами, отъ буклей прически до башмаковъ. По юбк тоже разсыпались семь звздъ Большой Медвдицы. На вырзанномъ ворот корсажа, окаймляющемъ грудь, горитъ самая яркая звзда, а у пояса, подъ сердцемъ, на черномъ атласномъ корсаж, плотно обхватившемъ ея пышный бюстъ, лежитъ, покачнувшись и граціозно прильнувъ къ груди, большой сіяющій полумсяцъ. Лунный серпъ вспыхиваетъ и сверкаетъ…. и бьющая волна его свта, пронизывая облако газа, обдаетъ алмазнымъ сіяніемъ и всю ея черную фигуру и все окружающее. И подъ легкими черными волнами газа снжно блются, какъ изваяніе, изящныя обнаженныя плечи и руки, не раздленныя рукавомъ. Только дв черныя ленты съ двумя алмазными звздочками на бантахъ отдляютъ руки отъ плечъ.

Черная маска съ плотнымъ кружевомъ черезчуръ тщательно скрывала все лицо ея отъ діадемы на букляхъ до горла. Лицо не существовало, и вмсто него была нмая мертвая личина, ничего не говорящая, но за то лучистый огонекъ будто вспыхивалъ въ отверстіяхъ маски, гд сверкали два глаза, такіе же черные и такіе же блестящіе, какъ и вся эта костюмированная ‘Ночь’. Но тотъ, кто видлъ теперь эти плечи и руки, какъ изваянныя изъ благо мрамора, тотъ ни мгновенія не поколебался бы ршить, красавица ли эта явившаяся незнакомка или нтъ.

Шепелевъ, подобно всмъ, и даже боле всхъ, стоялъ, какъ бы подъ обаяніемъ изящнаго костюма, эффектно идущаго въ разрзъ со всми остальными.

‘Она явится, какъ чернильное пятно на блой бумаг’, вспомнилъ онъ слова Маргариты.. Нтъ это не пятно. Она явилась сюда, какъ таинственная, но сіяющая звздами южная ночь, которая больше говоритъ сердцу, боле чаруетъ его, чмъ самый свтлый и сверкающій солнцемъ день.

Но незнакомка знала, что длала. Она знала, что когда пройдетъ, вс сотни глазъ будутъ слдить за ея змино-вьющимся шлейфомъ! Она знала, что ей не опасно закрыть лицо, что ея бюстъ, ея плечи и руки скажутъ о лиц! И скажутъ больше, чмъ, быть можетъ, сказало бы оно само за себя! Невдомое всегда чаруетъ человка и всегда очаровательне того, что онъ знаетъ и видитъ…

Шепелевъ, смущаясь, двинулся къ вошедшей, наклонился, хотлъ что-то сказать. Но, вспомнивъ, что говорить ничего не нужно, онъ пошелъ снова впередъ и только косо оглянулся, чтобы видть, идетъ ли она за нимъ.

Она идетъ. Вс взоры выстроившихся рядомъ сановниковъ, какъ если бы снова государь проходилъ, пристально, невольно слдятъ за нею и, конечно, не чувство почтенія приковало теперь ихъ глаза.

Да и впрямь, если это былъ не монархъ, не государыня, то это была тоже царица, но иная… Царица бала! Царица, всегда, за вс вка, всюду и всми провозглашаемая молчаливымъ, но единодушнымъ общественнымъ мнніемъ. И если это царствованіе кратко, продолжается одну ночь, но всякая бывавшая хоть разъ царицей большого блестящаго бала, до старыхъ лтъ помнитъ это, передаетъ и дтямъ, и внучатамъ, какъ событіе въ жизни, какъ собранную дань съ побжденнаго, какъ дорогую и свтлую минуту. И это воспоминаніе самое отрадное! Всегда сладко и тепло сказывается оно на сердц какой-нибудь сдой, уже морщинистой бабушки!..

Шепелевъ прошелъ нсколько шаговъ по зал, увидлъ Гольца, приблизился къ нему, ни слова не говоря и только оглядываясь на ‘Ночь’, какимъ-то фантастическимъ видніемъ скользящую за нимъ по паркету.

Гольцъ обернулся, сдлалъ движеніе, выдавшее его удивленіе, и затмъ — какъ показалось Шепелеву — съ страннымъ двусмысленнымъ выраженіемъ лица быстро подошелъ къ незнакомк и сказалъ ей громко по-нмецки:

— Прошу считать, меня вашимъ давнишнимъ знакомымъ, даже другомъ. Прошу васъ здсь быть, какъ дома, какъ хозяйка. Я съ нетерпніемъ ожидалъ васъ… Прежде всего я позволю себ испросить сейчасъ позволенія у государя представить ему ‘Ночь’, а затмъ и познакомить съ ‘Ночью’ нкоторыхъ гостей.

— Благодарю васъ за честь быть представленною его величеству, вымолвила ‘Ночь’ голосомъ, который показался проходившему мимо нея Шепелеву страннымъ, будто искусственнымъ.

Ему показалось, что костюмированная незнакомка нарочно измняетъ свой голосъ. Онъ пріостановился невольно, хотя не имлъ на это права и разслышалъ еще фразу:

— Помимо государя, баронъ, я могу, въ качеств маски, говорить съ кмъ хочу, не будучи знакома? И мн широкое поле интриговать, такъ какъ я прізжая, не могу быть узнана.

— Конечно, разсмялся Гольцъ какъ-то странно.

Шепелевъ, нехотя, вернулся на свое мсто и думалъ: ‘Какія плечи и руки! Какая, должно быть, красавица! И опять таки ея пріятельница! Должно быть и пріятельницы ея вс такія же красавицы, какъ она. Эта, пожалуй, даже еще красиве графини’.

Въ ту минуту, когда Гольцъ, покинувъ ‘Ночь’, подошелъ къ государю, Петръ едоровичъ стоялъ у канделябра и читалъ бумагу, вытащивъ ее изъ обшлага кафтана. Лицо его было сумрачно.

Гольцъ подождалъ, государь прочелъ бумагу до конца, поднялъ глаза и выговорилъ по-нмецки:

— А, это вы, баронъ, отлично…. Подойдите сюда. Посмотрите. Вы можете мн совтъ дать, потому что и прочитать это можете. Я получилъ это, выходя изъ кареты, на вашемъ подъзд…. пріятное очень развлеченіе для бала!… И государь передалъ Гольцу письмо на французскомъ язык.

Гольцъ быстро пробжалъ его. Оно было подписано французскимъ именемъ и даже громкимъ: Валуа. Содержаніе письма былъ доносъ. Писавшій его доводилъ до свднія государя, что одинъ изъ важныхъ сановниковъ, г. Григорій Тепловъ, позволилъ себ въ присутствіи нсколькихъ свидтелей отозваться о его величеств въ самыхъ ужасныхъ выраженіяхъ,прибавляя и грозясь, что скоро всему будетъ конецъ: государь будетъ свергнутъ съ престола, а замненъ истиннымъ и законнымъ императоромъ, Іоанномъ Антоновичемъ, томящимся въ заключеніи.

— Ну, что же скажете? вымолвилъ Петръ едоровичъ, когда Гольцъ прочелъ.

— Но кто же этотъ Валуа? произнесъ Гольцъ.— Французъ?

— Я только знаю, баронъ,— разсмялся государь, хотя лицо его было угрюмо,— что это не случайный потомокъ французской королевской фамиліи, давно угаснувшей. Но, замтьте, все-таки, что это имя напоминаетъ цлый рядъ заговоровъ, покушеній и убійствъ. Послдніе Валуа кончили трагически свое существованіе, хотя сами были тоже устроители самой страшной и позорной въ исторіи рзни въ ночь св. Вароломея. Мн часто приходитъ на умъ эта ночь и я всякій разъ съ ужасомъ представляю себ, какъ это происходило на улицахъ многолюднаго города, гд братъ убивалъ брата и отецъ — сына.

— Да, это была не дипломатическая ночь, усмхнулся Гольцъ.— Но позвольте мн, ваше величество, уничтожить дурное воспоминаніе, представить вамъ сейчасъ другую ночь, не Вароломеевскую.

Государь не понялъ и пристально взглянулъ ему въ лицо.

— Позвольте мн представить вамъ ‘Ночь’, иначе говоря, маску, изображающую ‘Ночь’. Но съ однимъ условіемъ, если вы позволите, я только завтра скажу вамъ, кто она. Говорить съ ней вы можете свободно по-нмецки. Она не русская, прізжая, и ея родной языкъ — вашъ и мой…. Прибавлю еще, васъ необходимую нескромность, что ‘Ночь’ замчательная, по истин, красавица и таковою слыла и въ Париж, и въ Вн….

— Давно она въ Петербург?

— Объ этомъ позвольте мн умолчать до завтра. Завтра вы узнаете все: кто она, что она, откуда и зачмъ. И мы вмст посмемся весело.

— Отлично! весело выговорилъ государь и фамильярно хлопнулъ Гольца по плечу бумагой, которую держалъ въ рукахъ.

Но это движеніе невольно снова напомнило ему о донос.

— Но что же съ этимъ длать, баронъ?

— Право, не могу вамъ сказать.

— Ахъ…. фуй!… Русскій отвтъ…. Стыдитесь, господинъ прусскій посолъ! Ну, ну совтуйте, скоре совтуйте! Велть его сейчасъ арестовать?

— Кого? Этого француза? спросилъ Гольцъ.— Пожалуй….

— О, нтъ! воскликнулъ государь.— Теплова, Теплова.

— Я бы этого не сдлалъ, ваше величество. Зачмъ спшить? Наконецъ, признаюсь вамъ…. Гольцъ разсмялся добродушно и прибавилъ:— Признаюсь откровенно, что я, какъ хозяинъ дома, прошу отложить этотъ арестъ. Зачмъ вы хотите портить мн балъ? Мн хочется, чтобы вс сегодня были веселы. A арестъ такого лица, какъ Тепловъ, у меня на бал, смутитъ, конечно, весь домъ, а затмъ, конечно, тотчасъ всю столицу. Тепловъ, наконецъ, такая личность, что, откровенно говоря, мн кажется все это ошибкой, если не преступнымъ поступкомъ, т. е. дерзкой клеветой на русскаго сенатора со стороны однофамильца французской королевской династіи. Вспомните, ваше величество, разсмялся Гольцъ, — что послдніе короли этой династіи были ужасные лгуны и клеветники. Позвольте мн, прежде всего, будто отъ себя, узнать у г. Бретейля, который знаетъ въ лицо всхъ своихъ соотечественниковъ, что за птица этотъ Валуа.

Государь согласился и поблагодарилъ, но попросилъ барона сдлать это тотчасъ же.

Гольцъ быстро отыскалъ среди играющихъ въ карты французскаго посланника и объяснился съ нимъ. Разумется, и Бретейлю то же самое пришло на умъ, и онъ выговорилъ разсянно, какъ бы себ самому:

— Les Valois ont rgn en France!

— Полагаете вы, что это одинъ изъ нихъ? съострилъ Гольцъ довольно дерзко.

— О, нтъ! встрепенулся вдругъ уколотый французъ.— Если бы, напримръ, одинъ изъ сыновей геніальной интригантки Екатерины Медичисъ былъ теперь въ Петербург, вамъ не удалось бы, баронъ, заключить съ Россіей вашъ новый трактатъ.

И Бретейль язвительно улыбнулся, глядя на Гольца, который невольно вспыхнулъ.

— И такъ, вы не знаете…. но не знаетъ ли кто этого Валуа въ вашемъ посольств?

Бретейль подумалъ, потеръ себ рукой лобъ, потомъ пожалъ плечами и всталъ, чтобы розыскать секретаря посольства.

Отъ него они узнали, что есть въ Петербург Валуа, простой каменьщикъ, работающій въ дом графа Разумовскаго. Это показалось страннымъ совпаденіемъ для Гольца. Валуа писалъ, что онъ слышалъ слова Теплова при свидтеляхъ, не называя мста или дома, теперь же оказывалось, что Валуа работаетъ въ томъ самомъ дом, гд Тепловъ прежде жилъ, а теперь бываетъ отъ зари до зари.

Гольцъ, ворочаясь къ государю, соображалъ, что если этотъ каменьщикъ окажется правъ, то произойдетъ сильный переворотъ при двор и ему лично выгодный. Онъ предвидлъ неминуемое паденіе и, пожалуй, ссылку обоихъ братьевъ Разумовскихъ, вкругъ которыхъ, осторожно и тайно, группировались вс враги правительства и самые отчаянные враги его короля и его дтища, т. е. новаго мирнаго договора.

Свднія, сообщенныя посланникомъ, произвели на государя такое же впечатлніе, какъ и на Гольца. Государь раскрылъ широко глаза и вымолвилъ любимцу своему тихо:

— Въ дом Разумовскихъ? Наврное! Конечно! Такъ! У Разумовскихъ? громче сказалъ государь. И лицо его пошло пятнами.

— Ну, баронъ, выговорилъ государь:— если бы это было не у васъ, я бы приказалъ сію же минуту арестовать Теплова, да, пожалуй, и этихъ близнецовъ хохловъ. Не даромъ говорятъ здсь, что хохлы хитрый и лукавый народъ! Ну, завтра къ утру Тепловъ будетъ у меня уже допрошенъ. Я имъ покажу примръ всмъ, что я не позволю шутить съ собой. Я не царица-баба, въ род тетушки, да и не младенецъ-императоръ, котораго изъ люльки выкинули прямо на снгъ.

Государь помолчалъ нсколько минутъ и тяжело переводилъ дыханіе.

— Ну, что вы хотли? веселе произнесъ онъ наконецъ. — вы что-то мн предлагали?

Но въ ту же минуту государь пристально устремилъ взглядъ въ дальній уголъ залы, гд среди яркой, пестрой толпы, было странное, и черное, и сіяющее вмст — пятно, серебристые лучи отъ массы брилліантовъ даже издали были замтны.

— Кто это? Что это? Домино? Нтъ?

— Нтъ, это она и есть, ваше величество, усмхнулся Гольцъ.— Позвольте, я сейчасъ представлю ее вамъ.

И Гольцъ быстро прошелъ залу, подалъ маск руку и повелъ къ государю.

— Позвольте, ваше величество, сказалъ посолъ, весело улыбаясь,— представить вамъ — ‘Ночь’, явившуюся въ Петербургъ, не вашу сверную, холодную, а южную, чудную и поэтическую, покровительницу любви и влюбленныхъ. Ручаюсь вамъ, что вы не будете скучать и даже забудете вс ваши заботы и всхъ этихъ крамольниковъ, серьезне прибавилъ Гольцъ и, поклонившись, отошелъ отъ обоихъ.

— Я счастлива, наконецъ, заговорила ‘Ночь’ чистымъ нмецкимъ языкомъ:— я достигла моей давнишней мечты видть предъ собой монарха, имя котораго скоро облетитъ весь міръ и останется на вки въ исторіи, сіяющее славой великихъ длъ.

Государь, между тмъ, невольно любовался костюмомъ незнакомки, затмъ онъ подалъ ей руку и повелъ изъ зала, гд снова начиналась музыка и танцы, въ другія комнаты, гд можно было говорить.

И всюду толпы гостей становились рядами на проход государя, но глаза всхъ были все-таки устремлены не на него, а на его спутницу, всю блестящую въ алмазныхъ лучахъ. и сіяющую своими снжно-блыми плечами…..

XXXV.

Шепелевъ сталъ у окна пріемной и не спускалъ глазъ съ государя и маски, сидвшихъ въ сосдней гостиной. Бесда ихъ, оживленная и неумолкаемая, длилась долго, но разслышать онъ не могъ ни слова. Она говорила по-нмецки то страстно, съ жаромъ, то тихо, почти шепотомъ и иногда будто разсказывала что-то. Государь молчалъ и, очевидно, внимательно слушалъ.

Два раза прошла мимо нихъ и мимо Шепелева графиня Воронцова, съ измнившимся и пунцовымъ отъ гнва лицомъ…. Она ревновала и даже безпокоилась на счетъ этой красивой незнакомки….

Государь вдобавокъ даже не замчалъ ея… Такъ внимательно слушалъ онъ, что говорила эта ‘Ночь’.

Наконецъ, они поднялись и, пройдясь по гостинной, двинулись прямо къ окну, гд стоялъ Шепелевъ.

Юноша немного посторонился и слегка вытянулся. Не смотря на легкое смущеніе и даже робость близости государя, онъ не могъ снова не подумать, любуясь на ‘Ночь’:

‘Какой костюмъ!.. И какъ, должно быть, собой-то хороша. Вотъ царямъ-то на свт какъ живется! Скажи онъ одно слово и она… его…’

— Нтъ, ты мн скажи правду! воскликнулъ государь по-нмецки, приближаясь въ Шепелеву на подачу руки и какъ будто показывая ей на сержанта.

— Я вамъ уже сказала, что нахожу эти новые мундиры прелестными. Сколько вкуса! И при этомъ они удобны, говорила маска, тоже по-нмецки, но съ страннымъ звукомъ въ голос, будто слегка картавя.— Вотъ, напримръ, этотъ мундиръ. Какой это мундиръ, ваше величество?

И вдругъ маска остановилась, фамильярно задерживая своего собесдника.

Государь, довольный, что тэма разговора умной, заинтриговавшей его маски перешла на боле простой предметъ, и вдобавокъ его любимый, повеселлъ еще боле.

— Это преображенскій. Прежде были зеленые длиннополые кафтаны. Красивъ ли онъ?

— Конечно. Очень красивъ… И удобенъ! Я думаю, сами офицеры съ этимъ согласятся. Господинъ офицеръ! вдругъ обернулась ‘Ночь’ къ Шепелеву, еще боле картавя, — вы, вроятно, говорите по-нмецки, какъ вс офицеры здсь. Скажите мн, не правда-ли, мундиръ этотъ удобне стараго?

Юноша, уже смущенный до нельзя тмъ, что государь стоитъ такъ близко и смотритъ на него, теперь при вопрос, внезапно въ нему лично обращенномъ, окончательно потерялся до такой степени, что даже пробормотать ничего не могъ.

— Вдь, лучше и удобне, господинъ офицеръ? немного свысока и холодно, повторила маска по-нмецки.

— Онъ еще не офицеръ. Онъ сержантъ… разсмялся государь.

— So-o!… протянула она какъ истая нмка.— Какая же разница?.. Ну, я этого знать не могу. Вотъ вамъ, ваше величество, надо знать все это до мелочей… Я могу ошибиться, а вы не можете.

— Еще бы… Да я за сто верстъ всякій галунъ узнаю.

— Вы даже не имете права ошибаться. Это было бы неудобно и опасно для внценосца…

— Какъ? Я не понимаю. Что ты хочешь сказать? добродушно вымолвилъ Петръ едоровичъ.

— Какъ? Вы не знаете? Un monarche ne se trompe pas. Вы не знаете анекдота про короля Людовика XIV, какъ онъ однажды ошибся. Онъ перемшалъ на вечер по близорукости одного придворнаго съ другимъ и сказалъ одному барону: Voue, monsieur le duc, а тотъ отвтилъ: Merci pour cette grace, Sire!

— Ну, что жъ? разсмялся государь.

— Когда дло объяснилось, король пожалъ плечами, разсердился, но прибавилъ: Un monarche ne se trompe pas! и прибавилъ: Ramassez le duc… monsieur! Съ тхъ поръ этого придворнаго иначе не звали какъ наоборотъ: le duc, monsieur.

— Ramassez! Вотъ это я люблю. Какъ если бы онъ потерялъ что-нибудь! громко разсмялся Петръ едоровичъ.

— Вотъ вамъ, властителямъ, ошибаться и нельзя. Если бы вы сказали этому сержанту: господинъ офицеръ! то онъ бы имъ и былъ, какъ бы по закону… A вамъ бы, господинъ преображенецъ, было бы очень пріятно, если бы не я, а его величество такъ ошибся! уже отчасти ласково обернулась ‘Ночь’къ юнош.— Очень сожалю, что мои слова не имютъ силы закона… A какъ это должно быть пріятно имть эту власть?

Государь двинулся дале, тихимъ шагомъ. ‘Ночь’ болтала безъ умолку, оживленно и кокетливо.

— Ваше величество, вдругъ выговорила она.— Сдлайте какъ одинъ монархъ, въ одной сказк… Онъ передалъ на пять минутъ свою власть одному нищему…

— Это глупо…

— Нтъ, это очень мило… въ сказк. Нищій въ пять минутъ сдлалъ столько добра, сколько монархъ за всю жизнь не сдлалъ… Вотъ если бы и ваше величество… дали мн вашу власть только на одну минуту…

Государь остановился, разсмялся, потомъ хотлъ снова двинуться, но маска сильне оперлась красивой, обнаженной рукой на его руку и, граціозно наклоняясь съ нему всмъ бюстомъ и своими изящными плечами, шепнула почти страстно:

— Я не шучу… Дайте…

Женщина эта, ея голосъ, снжная красота этихъ плечъ и рукъ, корсажъ платья, который слегка отсталъ при ея движеніи, еще боле обнажая ея грудь… не могли не подйствовать на всякаго.

— Дайте, дайте! шептала она, все ближе наклоняясь, и ея страстный лепетъ звучалъ ребячески наивно.

— Изволь… не выдержалъ государь.— На минуту по часамъ… Но что ты сдлаешь?

— А? Увидите! Три вещи. Но даете ли вы мн честное слово, что все будетъ исполнено.

Государь колебался и вдругъ выговорилъ:

— Даю… Это даже любопытно.

— Благодарю… Но я буду дйствовать чрезъ васъ. Это все равно. Я буду шептать вамъ, а вы приказывайте. Постойте! Надо подумать… Ну-съ! Во-первыхъ, сдлайте этого преображенца офицеромъ. Сейчасъ! .

— Вотъ ужь именно безсмысленный женскій капризъ, осчастливить перваго попавшагося человка. Пойдемте —

Государь, смясь, приблизился снова къ окну, гд стоялъ Шепелевъ и вымолвилъ ласково:

— Ты дежурнымъ на бал посла?

— Точно такъ-съ, ваше величество! прошепталъ снова смущенный юноша.

— Ради барона Гольца, празднующаго сегодня новый трактатъ, я, какъ исключеніе, поздравляю тебя офицеромъ.

Юноша широко раскрылъ глаза, вспыхнулъ и стоялъ истуканомъ отъ неожиданности. Когда онъ догадался поклониться и пробормотать что-то безсвязное, то государь съ ‘Ночью’ уже удалялся въ залъ.

— Ну-съ,теперь… теперь… говорила ‘Ночь’,— сдлайте хозяина этого дома, барона, командоромъ вашего голштинскаго ордена Святой Анны.

— Ты отгадала мое желаніе. Я самъ хотлъ давно. Но и такъ говорятъ, что онъ мой любимецъ и это непремнно раздражитъ другихъ резидентовъ… Принцъ-дядя меня отговариваетъ и увряетъ, что теперь это невозможно.

— A ваше слово?.. Ну, хорошо, Богъ съ вами… Тогда прикажите выслать изъ Петербурга адьютанта принца — Фленсбурга.

— Это зачмъ? громко вскрикнулъ государь, искренно изумившись.

— Онъ мн не нравится, шутливо отозвалась ‘Ночь’.

— Стало-быть, ты его знаешь и, стало-быть, не сегодня пріхала изъ-за границы. Вотъ я тебя и поймалъ. Ты петербургская жительница!

— Нисколько. Я его сейчасъ видла. Мн его назвали и лицо его мн противно! Я прошу его выслать.

— Это не причина. Да и какая же ты злая и безсердечная. Потомъ ты забыла, что хотла власть, чтобы длать добро, а не зло.

— Это правда. Ну, не надо, ничего не надо… ребячески капризно вымолвила она.

— Ну, ужь такъ и быть. Я сегодня, узжая, поздравлю Гольца. Ну, теперь третье.

— Третье… Дайте графу Кирилл Скабронскому придворное званіе, какое нибудь…

— Зачмъ? Онъ умираетъ… Или ужь умеръ кажется…

— Нтъ, онъ живъ…

— Умретъ на дняхъ!.. разсмялся государь.

— Но его вдова, моя давнишняя пріятельница, получитъ право бывать при двор государя, самаго любезнаго, добраго и умнаго.

— Вотъ это отлично, съ удовольствіемъ. Я ее однажды видлъ. Она замчательная красавица. Сейчасъ прикажу и завтра она узнаетъ это. Ну, а себ ты ничего не выпросила…

— Себ… себ… разсмялась — ‘Ночь’.— я попрошу у васъ нчто очень важное, но не сегодня, а въ слдующемъ маскарад, гд мы встртимся…

— О чемъ же ты будешь просить?

— Теперь я не скажу.

— Ну хоть намекни! Я прошу тебя… нсколько увлеваясь и слегка умоляющимъ голосомъ выговорилъ Петръ едоровичъ.

— То, о чемъ просила одна ветхозавтная красавица…

— Это ничего не говоритъ! Это даже не намекъ. Кого просила она?

— Одного очень умнаго и красиваго молодого человка.

— Но кто онъ былъ? Чмъ извстенъ?

— Тмъ, что у него было одиннадцать братьевъ… нершительно вымолвила ‘Ночь’.

— Это мудрено. Хотя я знаю отлично ветхій завтъ, но сразу отгадать… Чмъ онъ былъ самъ?!

‘Ночь’ очевидно колебалась и, наконецъ, выговорила слегка взволнованнымъ голосомъ:

— Скажу… Но только потому, что я въ маск и въ случа… если одумаюсь… или, если вы… Ну, однимъ словомъ, я могу еще, если захочу, остаться вамъ неизвстной…

— Ну, ну, говори! оживленно приставалъ государь.

— Онъ былъ проданъ этими братьями, попалъ въ Египетъ и…

— Іосифъ! вскрикнулъ государь.

— Не знаю…

— A просила его супруга сановника Пентефрія… весело разсмялся онъ.— Такъ?.. Такъ?!

— Не знаю… тихо и смущаясь шепнула ‘Ночь’.

— Скажи, отгадалъ ли я? Скажи… Пожалуйста… Скажи только одно слово: да…

Въ эту минуту прямо на государя и его даму шла графиня Воронцова. Она почти преградила имъ путь и съ озлобленнымъ пунцовымъ лицомъ обратилась къ государю:

— Ваше величество, я уже цлый вечеръ жду возможности сказать вамъ хоть два слова! вспыльчиво выговорила она.

Государь видимо заколебался и не зналъ, что длать: ему очевидно не хотлось покинуть ‘Ночь’.

— Погоди, Романовна… Сейчасъ. Вотъ пускай маска скажетъ, отгадалъ ли я ея загадку… Я безъ того не могу уйти.

— Такъ будьте такъ добры, скажите! гнвно обратилась Воронцова къ замаскированной.

— Вы приказываете, графиня… Сказать? кокетливо, но насмшливо произнесла ‘Ночь’, налегая на слово: вы.

— Приказать я не могу, а прошу… A то этакъ конца не будетъ.

— Разумется, воскликнулъ государь.— Ну, отгадалъ? Ну?

‘Ночь’ какъ будто все еще колебалась и молчала.

— Да говорите, государыня! вн себя произнесла Воронцова.— Подумаешь, важное дло.

— Хорошо… Только для васъ, графиня… По вашей просьб, звонко разсмялась ‘Ночь’.— Да, ваше величество, отгадали!!!

Государь улыбнулся, хотлъ что-то сказать, но, поколебавшись мгновеніе, любезно простился и, покинувъ ‘Ночь’, подалъ руку Воронцовой.

XXXVI.

Шепелевъ простоялъ, какъ истуканъ, нсколько минутъ посл словъ государя. Онъ готовъ былъ вритъ, что видлъ все во сн. Двухъ недль нтъ, что онъ надлъ мундиръ сержанта и теперь, сейчасъ… ужь онъ офицеръ!

‘Да, это счастіе! Сумашедшее счастіе!..’ думалось ему.— Но все это отдалъ бы онъ сейчасъ, снова бы сталъ рядовымъ, если бы она… Да, если бъ этой жертвой могъ онъ купить не только ея любовь, хотя бы только ея ласку, вмсто холоднаго или презрительнаго отношенія въ нему.

‘Но гд же она, гд монашенка?!. Ея уже давно не видать. Врно веселится. Врно все танцуетъ въ зал!’ думалъ юноша, вспоминая, что дйствительно кармелитка давно не проходила по пріемной.

Въ эту минуту ‘Ночь’ шла изъ залы одна, поневол уступивъ своего кавалера графин Воронцовой. Она быстро приблизилась прямо въ нему.

— Господинъ офицеръ, вымолвила она по-нмецки и картавя.— Проводите меня, въ знакъ благодарности за офицерскій чинъ, до уборной графини Скабронской. Она сейчасъ мн сказала, что вы знаете гд комната.

— Я? Нтъ! Но я думаю, что это тамъ, за гостиной. Можно спросить людей. Если прикажете, я сейчасъ пойду и узнаю…

— Пойдемте вмст… Скоре найдемъ…

Она двинулась чрезъ гостиную, Шепелевъ почтительно пошелъ за ней. Пройдя дв пустыя комнаты, они увидли на право длинный корридоръ, выходившій на ту же парадную лстницу, и Шепелевъ разглядлъ вдали фигуру Державина на часахъ. Здсь же, противъ корридора, оказалась пріотворенная дверь, въ которую виднлся красивый дамскій туалетъ.

— Баронъ не женатъ, усмхнулась незнакомка. — Стало-быть это и есть…

Быстро оглядвшись кругомъ, она еще быстре вошла въ эту комнату и тоже осмотрлась, Шепелевъ остановился передъ дверями и хотлъ поклониться.

— Войдите! едва слышно и страннымъ, глухимъ голосомъ выговорила она.

Юноша, недоумвая, вошелъ и также невольно оглядлся.

Это была маленькая, красиво убранная спальня, освщенная двумя канделябрами, поставленными на двухъ блыхъ тумбахъ, но, очевидно, это не была спальня хозяина дома, а, судя по всему, на-скоро приготовленная для женщины. На туалет два красивые шандала. Два севрскіе амура держали дв розовыя свчи. Въ углу горницы изъ-подъ высокаго балдахина висли длинныя отпущенныя занавси нжно-розоваго цвта…

‘Такъ вотъ гд ты будешь…. до утра!’ грустно подумалъ Шепелевъ и сердце сжалось въ немъ острой болью.

— Потушите, пожалуйста, канделябры. Мн ржетъ глаза этотъ свтъ. Довольно мн и этихъ двухъ свчей…. Вы, кажется, не желаете мн помочь, господинъ внезапный офицеръ, снова заговорила она по-нмецки все тмъ же картавымъ голосомъ, видя, что юноша не двигается.

Шепелевъ повиновался, и въ комнат стало гораздо темне.

Между тмъ, покуда онъ снималъ съ тумбъ тяжелые канделябры и тушилъ свчи, ‘Ночь’ быстро вернулась къ двери. Замокъ вдругъ звонко щелкнулъ… и, сунувъ куда-то ключъ, она вернулась къ туалету.

— Вы въ плну…. страннымъ, упавшимъ голосомъ произнесла она.

Шепелевъ, изумленный, стоялъ, не двигаясь, и глядлъ на незнакомку.

‘Что за странная шалость! И неумстная!’ думалъ онъ и вымолвилъ наконецъ:

— Что вамъ угодно отъ меня? Мн надо скоре идти: я — дежурный.

Она быстро, ловко, искуссной рукой сняла съ себя діадему и, выпутавшись изъ облаковъ газоваго вуаля, засіяла еще ярче своими звздами въ полутемной комнат…. Затмъ она сняла большой серпъ луны и стала отцплять вс эти звзды и звздочки, складывая ихъ на туалетъ. Скоро осталось на ней только созвздіе Большой Медвдицы, пришитое къ юбк.

— Ночь проходитъ, луна зашла, звзды гаснутъ и закатываются…. шутливо, но тихо шептала она, а голосъ ея слегка дрожалъ.— Да!… Наступаетъ день!… Счастливый день для того, кто любитъ! Любитъ, какъ я! Любитъ, какъ ребенокъ, или какъ бдная женщина, никогда еще не знавшая любви!

Она смолкла, но вдругъ, будто вспомнивъ, заговорила скоре:

— Все это смло и дерзко, конечно, господинъ офицеръ! Но что же длать? Другого исхода нтъ. Никакого другого нтъ! Впрочемъ, умная женщина, когда за что возьмется, то всегда счастливо доведетъ до конца.

Шепелевъ слушалъ, ничего не понимая, изумлялся и невольно любовался ею теперь снова, когда плечи ея, окаймленныя однимъ чернымъ корсажемъ, лишенныя облаковъ газа и сверкавшихъ звздъ, казалось, засіяли вдругъ еще боле собственнымъ снжнымъ свтомъ. Лицо, закрытое черной маской, еще боле оттняло близну горла и груди.

Но вдругъ онъ вскрикнулъ и двинулся…. въ полной тьм! Она погасила послднія дв свчки.

— Что вы длаете! воскликнулъ онъ, и невольная дрожь пробжала по тлу…. ‘Не можетъ быть! Не можетъ быть!’ мысленно кричалъ онъ самъ себ, будто отвчая на какой-то вопросъ. — Что вы хотите? Я — дежурный…. Позвольте мн выдти….

Но она молчала. Онъ чутко прислушивался. Она шевелилась, быстро двигалась…. Но сильное прерывистое дыханіе ея даже заглушало шелестъ платья и движеній….

Чрезъ мгновеніе шорохъ и это тревожное дыханіе послышались ближе къ нему и вдругъ дв руки нашли его въ темнот. Он дрожали на лиц и голов его.

— Я не понимаю…. Это капризъ, но и дерзость…. глухо проговорилъ онъ.

Но обнаженныя руки крпко, судорожно обвили его шею. Горячія губы коснулись во тьм его лица, отыскали его губы и съ порывомъ жажды прильнули къ нимъ съ поцлуемъ. И вся она затрепетала вдругъ.

— Я люблю другую…. Люблю безумно.. Поймите…. забормоталъ юноша.

— A я люблю тебя, тебя…. горячо и страстно отозвалась она вдругъ по-русски. но продолжая картавить.— И клянусь, въ первый разъ въ жизни люблю! Клянусь Святой Маріей, что я….

— Что?!! вскрикнулъ Шепелевъ, какъ оглушенный молніей, которая бы вдругъ, среди полной тьмы, освтила ему на мигъ все окружающее. Эти два слова? — Ея два слова. Какъ помнитъ и любитъ онъ ихъ, хотя слышалъ давно и только одинъ разъ.

— Боже мой! Неужели?… Ахъ, если бъ я зналъ, что это вы, что это ты! Скажи мн, что это ты? задрожавшимъ отъ восторга голосомъ шепнулъ онъ.

— Я. Ей-Богу. Я…. Я….

— Графиня?.

— Нтъ, не графиня…. для тебя. A ты любишь графиню? Какую? страстно смялась она ему въ лицо, продолжая покрывать его нескончаемыми поцлуями.

— Бога-ради, скажи мн…. Или пусти. Я безумно люблю тебя, если ты Маргарита! восторженно вскрикнулъ онъ.— Но если я ошибаюсь, то я не могу…. не хочу, ни за что! Пусти.

— Графиня Скабронская? Такъ вотъ кого ты любишь. Глупый! Разв ты не видалъ ее сегодня кармелиткой. Она мой старый другъ.

— Да, да…. Но право…. Твой голосъ теперь другой. И теперь это почти ея голосъ. Да! Я съ ума сойду. Говори! Или…. пусти меня. Ты Маргарита?! Говори!…

— Нтъ! Нтъ!…

Шепелевъ съ отчаяніемъ освободился отъ ея объятій и, сдлавъ нсколько шаговъ по паркету, наступилъ на что-то мягкое, а затмъ что-то хрустнуло подъ его каблукомъ.

— Святая Марія! Безумный! Ты топчешь…. Передавишь вс звзды моей Медвдицы!!…

Шепелевъ вскрикнулъ, бросился на голосъ и безумно обнялъ ее. Это былъ уже громкій, неподдльный и дорогой ему голосъ.

— О! Маргарита!… почти простоналъ юноша, какъ бы отъ страшнаго страданія и боли. . . . . . . . . . . . . . . . . .

——

Балъ все разгорался, оживлялся…. Молодежь танцовала до упаду по просьб любезнаго хозяина.

Передъ полуночью явились на балъ еще двое костюмированныхъ. Это были два негра въ блестящихъ фантастическихъ и совершенно одинакихъ туникахъ и шальварахъ изъ пунцоваго бархата, сплошь вышитаго золотомъ. Оба негра были огромнаго роста, широкоплечіе, могучіе богатыри и красавцы лицомъ даже подъ черной мазью. Такихъ витязей въ Петербург было немного и если бы они были теперь въ маскахъ, то и тогда бы легко всякій призналъ Григорья и Алекся Орловыхъ.

Братья были въ кандалахъ и прикованы сверхъ того одинъ въ другому. Золотые большіе браслеты у каждаго на рук соединялись висвшею между ними цпью. Поэтому они ходили вмст и не танцовали, извиняясь невозможностью разлучиться.

Причина, побудившая братьевъ явиться неграми и вымазать лица, былъ большой черный пластырь на виск и ух Алекся, который онъ носилъ съ самаго сраженія въ ‘Нишлот’ и который онъ покинуть не могъ. А, между тмъ, по приказу государыни надо было явиться въ маскарад Гольца. Бром государыни и княгини Дашковой тутъ явились вс.

Благодаря костюмамъ, все вниманіе было теперь обращено на братьевъ, государь тоже замтилъ ихъ и, близко пройдя мимо, указалъ на нихъ Жоржу и прибавилъ громко, но шутливо:

— Хорошая выдумка! Подходящая!… Можетъ быть даже предсказаніе.

Принцъ ничего не отвтилъ на шутку. Онъ былъ не въ дух, потому что любимецъ его, Фленсбургъ, былъ разстроенъ чмъ-то и даже блденъ и не хотлъ ему объяснить ничего о причин своей тревоги.

Дйствительно, Фленсбургъ былъ на себя не похожъ. Онъ куда-то исчезалъ и теперь, вернувшись, стоялъ въ пріемной на мст пропавшаго дежурнаго. Онъ будто ждалъ его. Около полуночи къ нему подошелъ его другъ Будбергъ и обратился бъ нему съ тмъ же вопросомъ, что и принцъ Жоржъ.

— Что съ тобой, Генрихъ? сказалъ онъ по-нмецки.

— Со мной? Со мной смерть! Смерть въ душ! глухо выговорилъ Фленсбургъ.

— Все она…. Кармелитка! Вотъ ужь можно сказать: le diable qui se fait ermite!… Брось ее, милый другъ. Она авантюристка съ головы до пятъ.

— Полно шутить! Ты видишь, что со мной! Скажи лучше,— ты уроженецъ Петербурга и долженъ знать, покуда я былъ въ ссылк, при покойной цариц бывали здсь поединки? Или это дикое и развратное общество не знаетъ, даже не слыхивало никогда, что такое дло чести и вызовъ на поединокъ….

— Насколько помнится, бывало, но между нашими, т. е. иноземцами вообще….

— Стало быть, эти зври знаютъ, что такое поединокъ?.. Ну, тогда будь готовъ, милый другъ, послужить мн секундантомъ.

— Что за вздоръ! Какъ не стыдно! Съ кмъ наконецъ?!..

— Съ дрянью, которая не стоитъ того, чтобы я его убивалъ! A убью!!. A государь наврное проститъ. Онъ понимаетъ и любитъ такія выходки. Пойдемъ отсюда. Я теб все разскажу, и авось легче на душ будетъ!..

Между тмъ, хозяинъ дома, веселый и довольный, все подзадоривалъ молодежь и посылалъ танцовать. Балъ удался на славу. Даже старики и елизаветинцы развеселились, глядя на пляшущую молодежь.

Время проходило быстро и, наконецъ, уже было далеко за полночь. Вдругъ, какъ по сигналу, танцы сразу прекратились. Государь внезапно, чмъ-то разсерженный, собрался узжать.

Кавалеры даже покинули на время своихъ дамъ и пошли за двинувшимися изъ залы пожилыми сановниками. Государь выходилъ, Гольцъ, рядомъ съ Жоржемъ, провожалъ его, а за ними двигалась масса гостей, министровъ, пословъ и первыхъ вельможъ. Вс проводили государя до лстницы, а Гольцъ спустился до самаго подъзда. Нкоторые вернулись въ залъ другіе остались на верху лстницы, чтобы, обождавъ отъздъ, государя, тоже ухать. Въ числ послднихъ былъ и гетманъ.

Спустившись внизъ, въ швейцарскую, Петръ едоровичъ поблагодарилъ Гольца, поздравилъ съ орденомъ св. Анны и поцловалъ. Затмъ онъ обернулся къ принцу и вымолвилъ по-нмецки:

— Ваше высочество, надюсь, не забыли. Теперь можно. Даже пора!

Жоржъ понялъ, обернулся и сталъ искать глазами Фленсбурга, но адьютанта не было. Это даже обезпокоило принца.

Государь догадался по фигур дяди и нетерпливо обернулся къ сопровождавшему его Гудовичу.

— Прикажи сейчасъ арестовать Теплова.

Гудовичъ вытаращилъ глаза.

— Что ты? Не слышишь! Или не понимаешь! гнвно выговорилъ государь и, повернувшись, вышелъ къ поданной уже карет.— Ну, вотъ, хоть этимъ прикажи, показалъ онъ Гудовичу на двухъ кирасировъ у подъзда.— Хорошъ ты адьютантъ! прибавилъ государь, садясь, и крикнулъ сердито: — Да ну!.. Скоре!

Кучеръ принялъ это на свой счетъ и съ мста взялъ почти въ карьеръ. Гудовичъ принялъ на свой счетъ и быстро пошелъ назадъ, крикнувъ кирасирамъ:— За мной!

По лстниц, какъ нарочно, въ числ прочихъ сенаторовъ и рядомъ съ гетманомъ, спускался и весело разсказывалъ всмъ что-то очень смшное самъ Тепловъ.

— Я васъ арестую именемъ государя! пробормоталъ Гудовичъ, смущаясь.

Вс стали, какъ ошеломленные.

— Меня? выговорилъ Тепловъ, мняясь въ лиц.

— Да ты спуталъ, батенька! сказалъ гетманъ.

— Это еще что? вдругъ взбсился Гудовичъ, которому показалось слово: спятилъ.— Возьмите и сдайте на Морскую гауптвахту! приказалъ онъ солдатамъ.

Кирасиры безсмысленно бросились какъ по команд.

Тепловъ, пораженный, блдный, будто боясь насилія со стороны солдатъ, самъ быстро двинулся на подъздъ. Онъ забылъ даже шинель, кирасиры кликнули извощика и посадили арестанта въ блестящемъ мундир. Тепловъ забылъ, что у него карета. Онъ все забылъ. Да и вс свидтели происшествія растерялись и позабыли его образумить.

Понемногу дорогой придя въ себя, онъ прошепталъ вслухъ:

— Это ошибка! За мной ничего нтъ! И чрезъ мгновеніе онъ прибавилъ гнвно:— Но такъ не ошибайтесь никогда, господа правители! И если арестовали по ошибк такого, какъ я… такъ ужь, чуръ, не выпускайте опять на волю!!.

….Тоже далеко за-полночь.

Шепелевъ бродилъ и шарилъ въ полной темнот, но только принадлежности женскаго туалета попадались ему подъ руку.

— Маргарита, Бога ради, позволь зажечь свчку! Я ничего не найду…

— Пустяки. Найди! разсмялась она изъ угла комнаты.

— Но что за прихоть, милая. Вдь теперь ужь нечего… Ужь ты вдь не прізжая изъ-за границы, да еще не говорящая по-русски! сказалъ онъ подсмиваясь.

— A что за прихоть упрямо называть меня Маргаритой потому, что мой голосъ похожъ на голосъ графини?

— Такъ два голоса не бываютъ похожи… Фу! Господи… Да сколько же у тебя тутъ башмаковъ. Ужь пятый подъ руку лопался…

— A вотъ выйдешь и можешь убдиться… какъ найдешь Скабронскую на бал.

— Это было бы дьявольскимъ навожденіемъ.

— Однако ты видишь, что тутъ нтъ ничего изъ костюма кармелитки!

— Да я, милая, ничего не вижу! Ни зги не вижу! разсмялся юноша.— Я того и жду, что глазъ себ выколю… А!.. Слава Богу!.. Но только… ни портупеи, ни шпаги…

— И безъ нихъ можно… Или посл…

— Посл! разсмялся Шепелевъ.— Барона попросить доставить ко мн на квартиру… Я безъ шпаги прямо подъ арестъ попаду. Впрочемъ, и такъ, если дежурнаго хватятся, то улетишь на гауптвахту. Куда теб! Дальше!

— Я же теб говорила, что просила у барона позволенія послать тебя съ порученіемъ… Ты теперь по городу здишь…

Наступило молчаніе. Шепелевъ возился и двигался на стул.

— A все-таки… Это все было дерзко и почти невозможно! вымолвилъ онъ чрезъ нсколько минутъ.

— Только то и дорого, и хорошо, что ‘почти невозможно’! медленно проговорила она какъ бы сама себ.

— Ну! Теперь опять на поиски… За шпагой! весело вымолвилъ Шепелевъ и началъ снова шарить приговаривая:— Платье… Перчатки!.. Шкатулка!.. Должно быть чулокъ… Опять башмакъ!.. A это… Это ужь и не знаю. Мы этого не носимъ!

Она тихо смялась изъ своего угла.

— Хорошо… Смйся! Встанешь, какъ я опять на Медвдицу попаду ногами да вторую звзду раздавлю ..

— Не смешь по небеснымъ свтиламъ ходить!

— Слава теб, Господи! воскликнулъ юноша.— У окна очутилась.

— Нашелъ? Ну-съ… Извольте теперь идти вонъ, дерзкій мальчишка, клявшійся мн въ любви къ другой.

— Пожалуйте ключъ, госпожа тюремщица.

— Извольте, господинъ узникъ. Идите ко мн. Ключъ здсь, подъ подушкой.

Шепелевъ ощупью подошелъ.

— Купи его! шепнула она.— За десять поцлуевъ…

— Это дешево… За сто согласенъ. О! милая! Счастіе мое! Во вки бы… не разстался! прошепталъ онъ, обнимая ее и всю покрывая поцлуями…

— Такъ до завтра… Будешь вечеромъ у меня? Въ десять… вымолвилъ онъ наконецъ.

— Да. Да. Да. Глупый младенецъ! Уходи… прошептала она.

Онъ двинулся къ двери, но она снова позвала его.

— Еще одинъ… Послдній… На счастіе…

И на нсколько мгновеній въ комнат наступила мертвая тишина. Только поцлуй беззвучно жилъ… и длился!

XXXVII.

Шепелевъ отомкнулъ звонкій замокъ, пріотворилъ слегка дверь и глянулъ. Кто-то шелъ мимо. Онъ подождалъ, потомъ выглянулъ снова. Прохожая горница и корридоръ были пусты, только издали доносился гулъ голосовъ и шумъ толпы. Онъ быстро вышелъ и еще быстре направился къ зал.

Идя чрезъ гостинную бодрыми шагами, онъ вдругъ почувствовалъ, будто слегка шатается, въ глазахъ какъ-то потемнло и зарябило.

— Отвыкъ даже отъ свта! шутливо прошепталъ онъ.

Противъ него оказалось зеркало. Онъ взглянулъ на себя и улыбнулся. Онъ самъ себя не узналъ: на столько было блдно, но оживленно лицо его и на столько сверкали глаза,

‘Да! Счастіе тоже, что и хворость!.. Но Господи! Думалось ли мн, что сегодня… Вдругъ! Среди маскарада. И какъ она заране все обдумала. Да, дерзко, а какъ просто!.. Она говоритъ: безопасно, потому что если кто и увидитъ, то глазамъ не повритъ! Вотъ ужь дьявольскій разсчетъ! Но никто не видалъ… Да! счастливе меня теперь въ столиц никого нтъ! Господи! Авось я съ ума не сошелъ. Авось, все это было! Было! Не сонъ же это? — нтъ, сонъ! Ей-Богу сонъ! восторженно воскликнулъ онъ. .

Шепелевъ двинулся было отъ зеркала, но сильный громъ колесъ на улиц заставилъ его выглянуть въ окно и онъ увидлъ среди плошекъ быстро, вскачь, удаляющуюся карету.

‘Разъздъ! Должно быть, ужь поздно’, подумалъ онъ.

И онъ двинулся въ пріемную. Она была полна гостей, толпившихся въ ней и на лстниц. Онъ озирался смущенно и потуплялъ глаза каждый разъ, когда кто-нибудь случайно взглядывалъ на него. Во всякомъ взгляд ему казался допросъ. Онъ чувствовалъ, что на лиц его написано нчто, что можетъ сейчасъ всякій прочесть, узнать и ахнуть!

Онъ сталъ близъ дверей лстницы, но, оглядвшись, вдругъ пошатнулся, какъ пораженный громомъ, и схватясь за сердце, едва не вскрикнулъ. У окна, на стульяхъ, сидлъ старикъ графъ Скабронскій, а около него…. Кармелитка. Она что-то тихо разсказывала ему и смялась. Онъ тоже громко смялся, покачиваясь на стул.

— Не можетъ быть…. Другая! Другая! шепталъ Шепелевъ почти громко, застывъ отъ ужаса и отчаянія.

Онъ двинулся ближе къ нимъ и его почти безумный сверкающій взоръ приковался къ кармелитк. Она вдругъ увидла Шепелева, будто вздрогнула и перестала смяться и говорить.

‘Подойду!’ ршилъ онъ и сдлалъ чрезъ силу еще два шага.

Кармелитка, глядвшая пристально на него, быстро встала, взяла руку Скабронскаго и видимо сильно потянула его за собой, увлекая въ толпу.

— Ахъ ты вьюнъ! Смотри, пожалуй! подъ ручку!! захохоталъ старикъ.

Но Шепелевъ этого не слыхалъ. Онъ двинулся въ окну и ухватился за что-то рукой, чтобы не упасть отъ той бури, которая забушевала у него на душ.

— Мальчишка! Дуракъ! Дуракъ! шепталъ онъ.— Вообразилъ, поврилъ!… Но голосъ…. Голосъ ея!… Да! Ея голосъ. Я съ ума схожу!…

Долго ли пробылъ юноша въ состояніи оцпеннія, застывъ отъ отчаянія,— онъ самъ не зналъ. Онъ безсознательно видлъ только, что всюду поднялась какая-то сумятица. Вс будто встревожены. Гольцъ стоитъ окруженный разными сановниками. Откуда онъ пришелъ? Съ лстницы, кажется. Около него Панинъ, фельдмаршалъ Трубецкой, Бретейль и цлая кучка важныхъ, ему незнакомыхъ, сановниковъ. Вотъ и въ зал тоже стихло…. Музыка играетъ, но никто не танцуетъ. Вся молодежь — двигаются, сходятся вмст, шепчутся…. и вс будто оробли.

— Арестованъ! слышитъ Шепелевъ нсколько разъ.

Съ лстницы появился гетманъ блдный, встревоженный и прямо подошелъ къ Гольцу… Шепелевъ сталъ было прислушиваться въ взволнованному голосу гетмана, который клялся, божился и умолялъ посланника. Горе, отчаяніе слышалось въ его голос…. Но едва сталъ юноша понимать, что дло идетъ объ комъ-то арестованномъ, какъ вниманіе его было снова отвлечено…. Графъ Скабронскій прошелъ въ гостиную съ кармелиткой и повелъ ее туда…. Туда, гд онъ былъ!… Гд думалъ, что нашелъ свое счастіе, а былъ глупо и грубо обманутъ какой-то развратной женщиной, кидающейся въ объятія перваго встрчнаго. И онъ ощутилъ вдругъ на сердц странное чувство. Сердце будто упрекало его, что онъ осквернилъ то, что жило въ немъ и еще недавно было чисто и свято для него, а теперь попрано и осквернено.

— Да, нтъ, нтъ! Я же съ ума сошелъ! шепталъ онъ.— Два голоса не могутъ такъ быть схожи!…

Скабронскій вернулся одинъ и присоединился къ кучк, слушавшей горячую рчь гетмана. Шепелевъ тоже глядлъ на всхъ и тоже будто внимательно слушалъ, а самъ прислушивался къ тому, что шептало ему страдающее отъ боли и упрекающее сердце.

И вдругъ онъ двинулся и, теперь еще боле блдный, съ дикой, полубезумной ршимостью въ глазахъ, почти побжалъ черезъ гостиную….

— Нескромность! Дерзость! Богъ всть, что выйдетъ! Можетъ быть, сестра ея…. шепталъ онъ на ходу…. Ахъ, все равно! Все равно! Мн хоть умирать! Мн надо знать!!

Онъ былъ уже у двери уборной и, задыхаясь, взялся за ручку…. Дверь была заперта….

— Кто тамъ? раздался тревожный голосъ, но онъ узналъ его сразу…. Это голосъ обихъ…. Голосъ ‘Ночи’ и голосъ ‘Кармелитки’.

— Мн надо…. началъ Шепелевъ, но губы его дрожали, языкъ не повиновался, голосъ рвался на части.

— Кто тутъ? повторила она, приблизясь къ самой двери.

— Я…. Шепелевъ…. чрезъ силу громче выговорилъ онъ.

Замокъ щелкнулъ, дверь отворилась и на порог въ полусумрак явилась кармелитка Маргарита, безъ маски на лиц. Шепелевъ схватилъ себя за голову и отступилъ….

— Что вамъ угодно? холодно, строго, почти гнвно вымолвила Маргарита:

— Ахъ, графиня…. Я не знаю!… съ страданіемъ въ голос прошепталъ онъ.

— Вы не знаете?! воскликнула она, выдвигаясь еще немного изъ дверей.— Такъ я знаю!… Вы хотите преслдовать и срамить женщину за одинъ неосторожный поступокъ! прошептала она.— За одинъ шуточный поцлуй!… Что ты говоришь? обернулась она вдругъ назадъ въ комнату за растворенную дверь. — кто это? а это тотъ дежурный, который по твоей милости офицеръ и который неизвстно по какому праву считаетъ возможнымъ лзть въ нашу уборную.

Въ отвтъ на это сдержанный смхъ послышался въ углу горницы.

— Ну-съ, я прощаю васъ. Я сама виновата! Но это ужь въ послдній разъ! нсколько мягче вымолвила Маргарита.

Дверь снова затворилась, снова щелкнулъ звонко замокъ.

Шепелевъ, едва двигаясь, тихо двинулся отъ дверей. Онъ уже ни о чемъ и думать не могъ. Мысли рвались, путались. То отчаяніе овладвало имъ, то вдругъ сердце, встрепенувшись радостно, говорило ему, будто вскрикивалъ въ немъ самомъ другой человкъ: неправда! это она!.. она! Сердце знаетъ, видитъ и чуетъ лучше разума, лучше глазъ и ушей.

Вернувшись въ залу, Шепелевъ замтилъ опуствшія комнаты. Гостей оставалось не боле полсотни человкъ, и то все больше иностранцы. Русскіе вельможи и сановники вс сразу разъхались, будто ихъ разогнала гроза.

На устахъ у всхъ теперь было имя Теплова.

Гольцъ тихо говорилъ по-нмецки въ углу съ датскимъ посланникомъ Гакстгаузеномъ, и Шепелевъ, стоявшій недалеко отъ нихъ, разслушалъ фразу:

— A главное, онъ наперсникъ и другъ обоихъ графовъ. Да, русской партіи конецъ. Ихъ всхъ теперь развезутъ по захолустьямъ ихъ пространнаго отечества!

Графъ Скабронскій разговаривалъ съ Фленсбургомъ и адьютантъ изрдка взглядывалъ на Шепелева. Казалось, онъ одинъ прочелъ что-то на лиц юноши и, разъ взглянувъ на него, теперь постоянно снова переводилъ глаза на его блдное лицо… и снова читалъ!..

Шепелевъ невольно отвернулся и подумалъ:

‘Проклятый нмецъ! Ненавидитъ меня… И за что? За то, что я когда-то ночью неохотно за слесаремъ сбгалъ!’

Черезъ нсколько минутъ Шепелевъ, стоявшій у окна, опустя голову, вдругъ встрепенулся, будто нчто случилось около него.

Сердце подсказало врно…

Она шла по гостинной и появилась къ комнат. Маргарита, въ томъ же своемъ длинномъ, простомъ бломъ костюм, но безъ маски на лиц, была еще красиве обыкновеннаго.

Шепелевъ пристально и пытливо глядлъ въ ея лицо.

Она увидла Скабронскаго и подошла къ нему.

— А, ддушка! Къ шапочному разбору! Что такъ поздно? сказала Маргарита.— Пропустили, не видали, какая тутъ была красавица, всхъ обворожила.

— ‘Ночь’-то? Слышалъ, слышалъ… A ты вотъ слышала ли, что тутъ сейчасъ было?

— Тепловъ арестованъ! выговорилъ Фленсбургъ.

— Ну, такъ что жъ? равнодушно отозвалась Маргарита. И вс трое зашептались…

И Фленсбургь сталъ что-то шопотомъ разсказывать ей, но, послушавъ безъ вниманія минуту, Маргарита отошла отъ нихъ къ Гольцу и, мимоходомъ взглянувъ на Шепелева, сдлала движеніе, будто изумилась.

Она простилась съ хозяиномъ и тотчасъ подошла къ юнош.

— Будьте столь любезны, посадите меня въ карету.

Шепелевъ радостно двинулся.

— Позвольте, графиня. Эту честь я никому не уступлю, выговорилъ Фленсбургь.

— Да я тебя довезу въ своей, внучка, сказалъ, усмхаясь, Скабронскій.

— Ни васъ, ни васъ тревожить не хочу! шутливо, но ршительно произнесла Маргарита обоимъ по очереди.

— Это пустяки… вымолвилъ угрюмо Фленсбургъ, подавая ей руку.— Теперь мой чередъ! прибавилъ онъ, улыбаясь дерзко и какъ-то двусмысленно.

— Нтъ. Это очень, очень серьезно! A очереди я не признаю, отвчала Маргарита холодно и, обернувшись къ Шепелеву, она прибавила:

— Господинъ офицеръ, вашу руку.

— По крайней мр, не повышайте его въ чин… Еще! Довольно съ него и нелпо полученнаго сержанта! вспыхнувъ, сказалъ Фленсбургъ.

— Извините, г. Фленсбургъ. Вы ошибаетесь, выговорилъ Шепелевъ злобно.— Государь сегодня на бал поздравилъ меня офицеромъ.

Фленсбургъ отчаянно вытаращилъ глаза…

Маргарита взяла Шепелева подъ руку и нсколько театрально и насмшливо, глядя на дда и адьютанта, присла низко обоимъ какъ бы въ менуэт и двинулась весело на лстницу.

— Отчего вы такъ страшно блдны? тихо заговорила она, спускаясь быстро по ступенямъ и невольно прижимаясь въ нему.— Я даже испугалась. Мн стало жаль васъ. Оттого я васъ и позвала.

— Ахъ, графиня… Что жъ тутъ спрашивать! Вдь вы сами все знаете!.. съ отчаяніемъ воскликнулъ онъ.— Вдь это были вы?.. Вы!

Маргарита не отвчала и, спустившись въ швейцарскую, бросила его руку и стала надвать салопъ.

Лакеи выбжали на улицу… и кричали ея карету. Маргарита тоже вышла на подъздъ.

— Скажите мн, умоляю васъ. Умоляю!.. преслдовалъ ее Шепелевъ.— Иначе меня завтра къ вечеру уже не будетъ на свт!..

Но Маргарита молчала, только глядла ему въ глаза и улыбалась. И лицо ея, обращенное къ нему и освщенное теперь ясной зарей, вдругъ будто само отвтило ему… Теперь только замтилъ онъ странное, новое, досел имъ не виданное у нея выраженіе, которое, казалось, легло рзкою печатью на вс черты ея чудно красиваго лица,— выраженіе восторженнаго утомленія…

— Только то и дорого, и хорошо, что ‘почти невозможно’, съ разстановкой и вразумительно выговорила она и быстро прыгнула въ поданную карету… Покуда лакеи становились на запятки, она высунулась въ окно къ юнош и вскрикнула, смясь звонкимъ и счастливымъ смхомъ:

— A по небеснымъ свтиламъ ходить — грхъ!!.

XXXVIII.

Въ дом гетмана Разумовскаго никто не ложился въ эту ночь. Все было на ногахъ и вс лица были смущены и встревожены.

Въ десять часовъ утра не спавшій гетманъ похалъ къ принцу, а отъ него черезъ часъ былъ уже въ канцеляріи, гд Гудовичъ и Нарышкинъ разбирали дла, перешедшія къ нимъ изъ уничтоженной тайной канцеляріи. ‘Слово и дло’ не существовало и не повторялось уже три мсяца. Теперь донощикъ говорилъ: ‘имю за собой важность’ и его вели къ лнивому Гудовичу и остряку Нарышкину.

Французъ, каменьщикъ Валуа, былъ уже допрошенъ и поставленъ, по просьб пріхавшаго гетмана, на очную ставку съ Тепловымъ.

И ничто не подтвердилось. Все оказалось выдумкой и клеветой. Подтвердилось только многими свидтелями, что Тепловъ за три дни передъ тмъ зло шибко побилъ Валуа за ухаживаніе и приставаніе къ его, Теплова, возлюбленной, живущей на Васильевскомъ остров.

— Ну, извините, Григорій Николаевичъ! сказалъ, смясь, Гудовичъ.— Натерплись страху, небось. Что длать! Ну, а ты, прохвостъ, теперь улетишь далеко. Я изъ-за тебя ночь не спалъ!

— Если бъ вы мн вчера сказали имя донощика, глухо и озлобленно выговорилъ Тепловъ,— то я бы самъ догадался, въ чемъ дло..

Около полудня Тепловъ былъ освобожденъ по приказу государя и похалъ домой. Лицо его было черне ночи.

Черезъ часъ явился къ нему Перфильевъ и передалъ отъ государя записку, собственноручно написанную. Въ ней было,

‘Григорій Николаевичъ. Не серчай! Зачту!..’

И много народа перебывало у Теплова за весь день, Онъ не принималъ никого и сидлъ, задумавшись, въ кабинет.

Не боле, какъ черезъ часа четыре посл Перфильева, къ нему явился Григорій Орловъ.

Тепловъ былъ изумленъ этимъ визитомъ буяна-гвардейца, съ которымъ онъ не имлъ ничего общаго и который за всю зиму раза три всего былъ у него въ гостяхъ. Онъ тоже не захотлъ, конечно, его принимать, но Орловъ уперся и насильно, яко бы по длу, влзъ къ нему.

Черезъ нсколько минутъ Тепловъ былъ озадаченъ откровенной рчью гвардейца. Онъ считалъ его трактирнымъ буяномъ и шалуномъ, думающимъ только о попойкахъ, женщинахъ и картахъ, а тутъ, передъ нимъ, оказался вдругъ совсмъ иной человкъ.

Но и Орловъ, въ свою очереди былъ не мало удивленъ. Онъ думалъ, что ему придется разжигать Теплова насмшками и шутками, которыя будто бы ходили объ немъ въ город, что ему придется убдить Теплова считать себя оскорбленнымъ. А, между тмъ, это оказался напрасный трудъ. Когда Орловъ вошелъ въ горницу, то нашелъ Теплова ходящимъ быстрыми шагами изъ угла въ уголъ. Лицо его было сильно взволновано. Посл первыхъ же словъ Орлова, Тепловъ еще боле измнился въ лиц и губы его затряслись. Онъ замахалъ руками, хотлъ говорить и не могъ, затмъ, передохнувъ, онъ заговорилъ и Орловъ узналъ, что этого человка нечего уговаривать и разжигать.

Тепловъ былъ, дйствительно, вн себя отъ случившагося съ нимъ позора. Человкъ — въ высшей степени самолюбивый и даже мелочнаго самолюбія, сановникъ изъ самыхъ свжеиспеченныхъ дворянъ, да вдобавокъ еще не изъ тхъ гренадеръ, которые взводили цесаревну на престолъ, а изъ тхъ, которые справляли еще очень недавно всякія лакейскія домашнія услуги.

Орловъ увидалъ ясно, что незачмъ скрываться отъ Теплова, что пожилой и умный сановникъ на столько глубоко оскорбленъ арестомъ, что никогда его не проститъ.

— Нельзя, нельзя, нельзя… шепталъ Тепловъ, ходя изъ угла въ уголъ.— Такъ не поступаютъ! Ошиблись? Такъ не ошибайся, прежде осмотрись!

Давъ высказаться Теплову, осыпать все и всхъ бранью, произнести нсколько такихъ угрозъ, которыя было бы даже опасно такъ громко произносить при малознакомомъ ему человк,— Орловъ заговорилъ въ свою очередь искренно и закончилъ бесду словами:

— И такъ, Григорій Николаевичъ, теперь понимаете, почему я съ вамъ пріхалъ? Насъ народу не мало, но сидимъ мы, у моря погоды ждемъ! Какъ быть, что длать — не знаемъ. И покуда, только набираемъ и набираемъ народъ. Я и братъ, какъ только заслышимъ, что кого одолжили, погладили, подарили, вотъ какъ васъ теперь этимъ арестомъ, мы демъ, знакомимся и зовемъ къ себ. A тамъ, дальше, что Богъ дастъ! Прізжайте къ намъ и найдете препорядочную кучку молодцовъ, которымъ ныншніе порядки не въ моготу. Заправилы у насъ нтъ. Коли угодно, можете взять команду! Приказывайте и распоряжайтесь, слушаться и повиноваться будемъ слпо, если только увидимъ, что попали въ руки настоящаго опытнаго заправилы. Угодно вамъ или нтъ?

Тепловъ, видимо смущенный, пристально глядлъ въ глаза Орлова, какъ бы колеблясь.

— Григорій Николаевичъ, горячо и простодушно воскликнулъ Орловъ:— да вы боитесь, опасаетесь меня! Поймите, вы, умнйшій въ Питер человкъ, и не можете отличить правды отъ кривды. Посудите, могу ли я лгать и притворяться. Разв я хитрю, разв я не наговорилъ вамъ сейчасъ такихъ словъ, за которыя вы можете меня черезъ часъ выдать съ головой и меня прикажутъ схватить и сослать въ Пелымь. А когда человкъ отдается такъ головой въ руки, нешто можно ему не врить? Я вамъ предлагаю быть у насъ, перезнакомиться со всми нашими пріятелями. Я иду и на то, что вы на другой же день можете быть хоть фельдмаршаломъ. Стоитъ вамъ только всхъ насъ назвать и выдать. Только одно, прибавлю, тотъ кто это сдлаетъ, конечно, двухъ дней головы не сноситъ. Какой-нибудь изъ насъ да останется, чтобы ему горло перерзать.

Послднія слова Орловъ произнесъ такимъ голосомъ, по которому видно было, что этотъ вопросъ о предател давно ршенъ въ кружк.

Тепловъ задумчиво молчалъ нсколько минутъ, не зная, что отвтить. Но вдругъ, снова вспомнилъ онъ ужъ въ сотый разъ, какъ его въ мундир, во всхъ орденахъ, выходящаго изъ маскарада посланника садиться въ карету, схватили два кирасира… изорвали платье… поволокли на извощичьи сани. Снова вся кровь хлынула въ сердце и ударила въ голову, зарумянила лицо самолюбца, и подъ этимъ наплывомъ гнва и горечи онъ выговорилъ вслухъ:

— Нтъ, нельзя, нельзя! Никогда не прощу! Нтъ, такого дла не прощаютъ!

— Встимо не прощаютъ, проговорилъ Орловъ.

Тепловъ протянулъ ему руку и выговорилъ твердо и рзко:

— Да, я съ вами. Лишь бы только васъ было больше, да не дураки, да не болтуны. A остальное все само приложится! Не даромъ я правилъ при гетман цлой страной, цлой Хохландіей, чтобы не управить вами. Да, у тебя губа не дура, Григорій Григорьевичъ, что ты влзъ ко мн нын силкомъ. Скажи своимъ, что вы такого человка теперь залучили къ себ, который заставитъ васъ дйствовать какъ по писанному и разыгрывать все, какъ по нотамъ. Когда у васъ сходка?

— Да мы всякое утро собираемся, а иногда и вечеромъ. Иногда ночь сидимъ. Запремся и будто въ карты дуемся, а сами толкуемъ.

— Только толкуете?

— Да.

— Ну завтра же утромъ я буду у васъ. Словъ мало, надо и дло! Ну, голубчики! произнесъ вдругъ Тепловъ, какъ бы обращаясь къ какимъ-то невидимкамъ, стоящимъ передъ нимъ въ горниц.— Обзавелись вы теперь благопріятелемъ въ особ Григорія Теплова!..

И на другое же утро въ квартир Орловыхъ собрались пріятели ихъ, но, на этотъ разъ, комнаты едва вмстили новыхъ друзей и товарищей.

Давно ли Пушкинъ и Бибиковъ стали бывать здсь? A они были уже свои люди, посл нихъ явились уже другіе, боле новички. За послднюю недлю человкъ десять новыхъ друзей изъ разныхъ полковъ появились у Орловыхъ. Не прошло двухъ часовъ бесды, въ которой вс больше слушали Теплова, чмъ говорили, какъ вся компанія повеселла и какъ бы ожила. Тепловъ задавалъ имъ такіе вопросы, длалъ такія возраженія, предлагалъ такія вещи, что молодежь сразу признала въ немъ не боле не мене, какъ своего главнокомандующаго. Будто разумъ вдохнули въ тло. Какъ тройка борзыхъ коней, почуявъ сильныя искуссныя руки, подобравшія возжи, мчится съ мста бодре и веселй, такъ вс эти молодые люди воодушевились сразу, почуявъ, что у нихъ завелся настоящій искуссный и замчательный руководитель.

Въ сумерки, когда молодежь начала уже расходиться отъ Орловыхъ, каждый уходилъ веселый, довольный, какъ будто бы на другой день предстояло начатъ общее дло, которое, по убжденію теперь каждаго изъ нихъ, должно кончиться неминуемо полнымъ успхомъ. Алексй Орловъ бодре и радостне всхъ другихъ весело отправился съ тайнымъ порученіемъ отъ Теплова къ глав синода, Сченову.

Когда у Орловыхъ остались самые близкіе, самые давнишніе друзья, братья Рославлевы, Всеволожскіе, Ласунскій и Пассекъ, то послдній, самый дльный изъ всхъ, обратился къ Теплову съ вопросомъ:

— Григорій Николаевичъ, неужели вы, которому молва приписываетъ такое вліяніе на Разумовскихъ,— не можете поручиться сейчасъ же, что графъ Алексй Григорьевичъ и графъ гетманъ тоже присоединятся къ нашему длу?

— Нтъ, Петръ Богдановичъ, объ этомъ и думать нечего. Да ихъ государственное положеніе и не дозволяетъ того. Случись что, они противъ насъ не пойдутъ, но чтобы теперь имъ пристать къ компаніи молодцовъ-офицеровъ,— это невозможно. Подумайте, мн сорокъ пять лтъ, а вдь я самый старшій у васъ. Между вами, поди, ни одного сорокалтняго не найдется, а по чину самый чиновный, поди, только маіоръ. Нтъ, вы графамъ Разумовскимъ не компанія, да я и не сунусь къ нимъ съ такимъ предложеніемъ. Гетманъ Кирилла Григорьевичъ выгонитъ меня вонъ, а Алексй Григорьевичъ и того хуже, подетъ да государю и доложитъ. И ужь тогда, коли меня стащутъ, такъ опять не выпустятъ. Да они намъ и не нужны….

И Тепловъ, собираясь узжать, взялся за шапку.

— Помните одно… Осторожне! заговорилъ онъ снова.— Намъ нужна гвардія — это ваше дло! Намъ нужны сенаторы, хотя бы только десятка два, но самыхъ дльныхъ — и это мое дло…. Намъ нужно духовенство, синодъ…. Ну, объ этомъ уже врно постарался Сченовъ и еще постарается самъ Петръ едоровичъ!… Простите покуда…. Заходи, тезка, завтра въ вечеру на пару словъ, обратился Тепловъ съ Григорію Орлову.— На парочку, братецъ, самыхъ важныхъ словъ которыхъ всмъ вамъ незачмъ и знать!!.,

— Ладно. Буду! отвчалъ Григорій, весело улыбаясь.

— Только эту парочку словъ не я скажу теб! Я съ тебя потребую признанія, сказалъ Тепловъ.— Не ради бабьяго любопытства, а ради дла. Коли ты подтвердишь мою о теб догадку, то дло пойдетъ у насъ совсмъ какъ по маслу.

Въ эту минуту въ передней раздался ударъ хлопнутой двери, быстрые шаги и затмъ об половинки дверей въ гостиную тоже распахнулись съ громомъ, такъ что ключъ, выскочивъ изъ замка, зазвенлъ по полу.

На порог появился Алексй Орловъ, съ оживленнымъ лицомъ, и, слегка задохнувшись, крикнулъ:

— Скоре…. Идите! Вс!

Офицеры повскакали съ мстъ и бросились къ нему.

— Что такое? Что? былъ общій вопросъ.

— Скоре, говорятъ, идите. Такое…. Такое увидите, чего отъ роду не видали.

— Да что?

— Слышите барабанъ…. Рота измайловцевъ! Съ караула идетъ. A кто впереди? А?! За простого капрала шагаетъ. Это?!

— Ну! Ну!

— Графъ гетманъ! Самъ вашъ Кирилла Григорьевичъ! обратился Алексй въ изумленному Теплову.

Вс офицеры бросились въ разсыпную по горниц хватать свои шляпы, кивера и шпаги.

— Да вретъ онъ все… Чего вы его слушаете! крикнулъ Пассекъ.— Балуется!

— Ей Богу же! Ей Богу.

— Полно блажить, Алеша! Тутъ теб поручили важное дло, а ты…

— Стану я теб, чучело, даромъ божиться да гршить! крикнулъ Алексй ршительно.

— Да не можетъ статься. Гетманъ при мн въ маскарад былъ обласканъ государемъ, сказалъ Тепловъ,— а это же вдь хуже плюхи…

— Идите, говорятъ вамъ! Жалть посл будете! крикнулъ Алексй и побжалъ внизъ.

Офицеры бросились за нимъ. Тепловъ послдовалъ тоже.

Между тмъ, барабанный бой приближался и на глаза высыпавшей на улицу молодежи изъ-за угла Адмиралтейскаго проспекта показалась рота Измайловскаго полка. Впереди двигалась, шагая въ тактъ барабаннаго боя, въ блестящемъ на солнц мундир, во всхъ орденахъ и Андреевской лент, высокая всмъ знакомая фигура графа-гетмана.

Густыя брови его слегка сдвинулись, глаза были опущены въ землю и лицо немного блдно.

Онъ, очевидно, замчалъ останавливающійся по бокамъ народъ, столпившуюся кучку офицеровъ, изумленно и молчаливо взиравшихъ на него, но медленно и гордо шагая передъ ротой среди улицы — поровнялся и прошелъ, не поднявъ глазъ, опущенныхъ въ землю. На лицахъ солдатъ, равномрно шагавшихъ за гетманомъ, было замтно что-то особенное, необыденное. Они будто не знали какъ имъ смотрть на прохожихъ, переглядываться и смяться чудной оказіи или смотрть тоже изъ подлобья, какъ гетманъ.

Рота завернула и скрылась за угломъ Большой Морской, за ней въ нсколькихъ шагахъ слдовала большая красивая берлина, голубая съ позолотой, съ золотимъ гербомъ графовъ Разумовскихъ на темно-синемъ бархатномъ чехл козелъ. Длинный цугъ красивыхъ и выхоленныхъ коней, по два въ рядъ, выступалъ лихо, горячась и играя нетерпливо.

Глаза и лицо старика-кучера, когда-то подареннаго гетману покойной императрицей, говорили толп съ козелъ то, чего не могли сказать опущенные глаза его барина. Пустая берлина, качаась тихо на ремняхъ, шагомъ, будто на похоронахъ, тихо завернула за уголъ.

Между тмъ, прохожіе по всему пути останавливались и, обернувшись, глазли, разиня рты. Питерцы любили гетмана и теперь имя Кириллы Григорьевича было на всхъ устахъ, и всякій обращался къ сосду или вслухъ самъ къ себ съ вопросомъ:

— Что за притча?.. Гетманъ роту ведетъ?

— Что жъ это такое! вымолвилъ, наконецъ, и Григорій Орловъ въ кучк офицеровъ.

Въ эту минуту показался на площади верхомъ Перфильевъ и крупной рысью халъ въ Морскую.

— Стой! Стой! Степанъ Васильевичъ! закричала вся кучка офицеровъ, бросаясь къ нему на встрчу.

Онъ круто остановилъ лошадь. Офицеры, а за ними и народъ, окружили его.

— Что такое? Объясни, братецъ виднное сейчасъ позорище, сказалъ Григорій Орловъ.— Гетманъ провелъ роту измайловцовъ, и самъ пшкомъ!

— Государь приказалъ… Завтра будетъ указъ всмъ высшимъ чинамъ гвардіи, даже фельдмаршаламъ, быть въ строю и бывать на всхъ экзерциціяхъ и во всхъ караулахъ. Всмъ отъ послдняго сержанта до генерала.

— Что-о?! воскликнули вс въ разъ.

— Да. ду вотъ къ Никит Юрьевичу съ указомъ, лично привести сейчасъ на плацъ преображенцевъ.

— Стараго филина, подломъ. A гетмана жаль, сказалъ Ласунскій.

— Трубецкаго? Разумется, не жаль!

— Да онъ съ тхъ поръ, что генералъ-прокуроромъ, шпаги въ руки не бралъ! воскликнулъ кто-то.

— Вспомнитъ небось, какъ подъ ружье поставятъ! воскликнулъ, смясь, Перфильевъ.

— Вотъ теб бабушка и Юрьевъ день! захохоталъ Алексй Орловъ. Фельдмаршаловъ да генералъ-прокуроровъ будутъ скоро навсти ставить!

— Разумется, коли укажутъ! сказалъ сухо Перфильевъ, отъзжая отъ молодежи.

Въ кучк офицеровъ наступило гробовое молчаніе… Нкоторые переглядывались.

— A видли лицо гетмана? Бле скатерти! тихо сказалъ Пассекъ.

— Да, у него теперь на душ кипитъ.

Алексй Орловъ наклонился къ брату и шепнулъ ему на ухо:

— A гетманъ-то нашъ теперь! А?!

— Пожалуй, что и такъ! отвчалъ Григорій вслухъ и, увидя на крыльц своего дома Теплова, подошелъ съ вопросомъ:

— Ну что, Григорій Николаевичъ, графы теперь поподатливе будутъ?

— Встимо! отвчалъ весело Тепловъ.— Это еще лучше моего ареста.

XXXIX.

Въ тотъ же вечеръ вс три брата Орловы, взявъ съ собой и молоденькаго кадета Владиміра, а съ ними Ласунскій, Пассекъ и Талызинъ весело пообдали въ трактир и уже вечеромъ вышли на улицу.

Майская ночь была великолпна: тихая, теплая и ясная. Полная луна на неб свтила такъ ярко, что на двор было свтло, какъ днемъ. Всмъ поневол захотлось пройтись пшкомъ и они отправились бъ берегу Невы, по направленію ко дворцу принца Жоржа.

Талызинъ, флотскій офицеръ, обожавшій море, предложилъ воспользоваться чудной ночью и затишьемъ и прокатиться въ лодк.

Вс единодушно согласились, только одинъ Григорій Орловъ сталъ отказываться, чувствуя страшную усталость. Онъ отсутствовалъ всю ночь изъ дому, вернулся со свиданія только въ шесть часовъ утра. Этого никто не зналъ и не видалъ, кром стараго Агаона, который его каждый разъ упрямо дожидался одтый и съ фонаремъ на стол. Теперь онъ чувствовалъ себя усталымъ на столько, что уже мечталъ только объ одномъ — очутиться въ постели.

— Нтъ! воскликнулъ Алексй.— Ужь хать, такъ всмъ хать! И ты ступай! A коли разберетъ сонъ, ложись въ лодк и спи.

— Что жъ съ вами длать! Подемъ….

Вся компанія направилась вдоль набережной по направленію пристани, помщавшейся противъ мыса Васильевскаго острова. Здсь всегда бывали рыбаки и всякія лодки.

Талызинъ, какъ знатокъ, выбралъ самую большую лодку. Вс вошли, разслись и взялись за весла.

Алексй Орловъ слъ переднимъ гребцомъ и взялъ два огромныхъ весла. Талызинъ слъ къ рулю. Только Григорій отказался грести на отрзъ, умостился за братомъ на самомъ носу лодки и, подложивъ себ подъ голову снятый Алексемъ мундиръ, тотчасъ улегся…

И лодка стрлой понеслась внизъ по теченію, благодаря бойкимъ взмахамъ гребцовъ и сил быстраго теченія. Въ десять минутъ лодка была уже на взморь. И сразу развернулось предъ ними, будто обхватило ихъ въ огромныя объятья, просторное, спокойное и необозримое лоно водъ, перерзанное пополамъ лунной сверкающей полосой. Будто серебряная, но зыбкая и обманчивая дорога — по ровному, по темному и невдомому царству! Будто символъ жизни нашей!

Талызинъ, сидвшій лицомъ къ великому простору, глянувшему вдругъ на нихъ среди ночи и затишья, не выдержалъ:

— Стой! вскрикнулъ онъ.— Убирай весла! Вс повиновались.

— Поворачивай голову! смясь, скомандовалъ онъ.— Гляди, а чувствуй. Гд лучше? У васъ или у насъ? Въ казарм или на корабл?

Вс обернулись и никто не сказалъ ни слова. Вс залюбовались тихимъ таинственнымъ просторомъ водъ. И на всхъ повяло чмъ-то чуднымъ, новымъ, чего нтъ въ город, нтъ въ пол….

— Гриша, сказалъ наконецъ Алексй,— гляди, что за диво? Знаете, ребята… Чудно! Просто хоть молиться. Гриша!

— Отстань! А молиться хочешь, такъ и меня помяни, а я спать хочу, промычалъ тотъ въ отвтъ.

— Ну, матросы, за весла! скомандовалъ Талызинъ.— Мы еще съ полверсты двинемъ въ море, а тамъ назадъ.

И лодка снова понеслась по гладкой, незыблемой поверхности. Только весла, всплескивая соду, нарушали общій сонъ и затишье, и будто серебромъ посыпало по бокамъ лодки, да серебристый слдъ вился за ней, какъ хвостъ и, расходясь въ об стороны, страшно разростался, но все-таки пропадалъ и умиралъ въ безбрежномъ и живомъ простор.

Гребцы, налегая усердно на весла, молчали, всякій думалъ свою думу, сознавая, что ставитъ судьбу свою на карту….

Григорій Орловъ тоже, скорчившись и согнувшись на дв лодки, думалъ свою думу. Онъ думалъ о томъ, какъ много перемнъ совершилось за послднее время. Онъ вспоминалъ двадцать четвертое апрля, которое теперь на всю жизнь останется у него запечатлннымъ на сердц. Онъ почти не шутилъ, когда говорилъ старому ошк, что закажетъ мраморную доску, выржетъ на ней это число и будетъ поклоны класть.

‘И для Фридриха — это число важное! Трактатъ мирный его сочиненія одобренъ…’

Затмъ, думая о послднихъ дняхъ, мысль его поневол сосредоточилась на Теплов. Человкъ этотъ, присоединившись къ ихъ кружку, повидимому, долженъ былъ совершенно все круто видоизмнить и къ лучшему.

‘Это дйствительно заправила нашъ, думалъ Григорій Орловъ, и дйствительно я кладъ нашелъ. Только одно мучитъ душу. Ну, вдругъ, не побоясь угрозы нашей, одумается онъ, оробетъ, пойдетъ за прощеніемъ къ государю и въ доказательство раскаянія назоветъ всхъ по именамъ. И все дло пойдетъ прахомъ! И вс мы будемъ… Богъ всть гд!’

Долго думалъ объ этомъ Орловъ, припоминая малйшее слово, малйшее движеніе, даже оттнокъ голоса новаго члена кружка, самаго старшаго, самаго вліятельнаго…

Но вдругъ среди тьмы зажглись огоньки и фонари улицъ петербургскихъ. Среди темной ночи, какимъ-то зловщимъ, краснымъ свтомъ сверкаютъ эти огоньки. Въ аду, врно этакой вотъ, огонь неугасаемый. Лодка, сильно покачиваясь на волнахъ,быстро двигается по узкой темной рк.

‘Какъ Нева узка! думаетъ онъ. А, говорятъ, самая широкая на свт. Куда! Висла и та шире гораздо’.

Лодка все двигалась и, наконецъ, съ маху уперлась къ берегъ.

Григорій выходитъ съ братьями на берегъ и въ ту же минуту среди темноты нсколько военныхъ подходятъ съ нимъ.

— Вы — Орловы?

— Мы, говоритъ Алексй.

— Вы арестованы.

— За что? воскликнулъ тотъ.

— Тамъ узнаете… Идите.

Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ вс три брата и товарищи уже на гауптвахт. Они стоятъ передъ зеленымъ столомъ, за которымъ сидятъ Нарышкинъ и Гудовичъ, замнившіе тайную канцелярію.

Дло простое. Тепловъ всхъ выдалъ. Передъ Гудовичемъ лежитъ длинный списокъ, во глав котораго стоятъ имена трехъ братьевъ Орловыхъ.

Въ сосдней комнат слышенъ гулъ и шумъ, туда свозятъ всхъ арестованныхъ товарищей.

Григорій ясно слышитъ голосъ Шванвича, который божится и клянется всми святыми, что онъ никогда у господъ Орловыхъ не бывалъ, что онъ ихъ только бивалъ.

— Бывалъ! Бивалъ! восклицаетъ кто-то и хохочетъ весело.

И въ какомъ-то круговорот Григорій съ полусловъ и намековъ узнаетъ отъ Гудовича, что государыня арестована на время на Смольномъ двор. Не дале какъ завтра, она будетъ отвезена въ Шлиссельбургъ и заключена на вки.

Гудовичъ и Нарышкинъ начинаютъ подробный допросъ братьевъ, какъ главныхъ участниковъ. Григорій отвчаетъ истину, но братъ Алексй вдругъ хватаетъ его за руку.

— Гриша, нечего по пусту языкомъ болтать! восклицаетъ онъ.— Что тутъ сказывать, дло простое, они сами лучше насъ все знаютъ. Виноваты кругомъ, ну и руби головы! Дло такое, и святое и гршное, и правое и виноватое! Или панъ, или пропалъ. Та же чехарда! Не слъ на-конь, стань конь! Я больше ни слова! Хоть пытай, хоть на дыбу тяни!

И черезъ минуту Григорій уже въ отдльной каморк, гд стоитъ только одна кровать, даже безъ матраца. Окошко ршетчатое. И въ это окно проливается слабый свтъ не то отъ фонаря, не то отъ луны. И въ этой каморк такъ же тихо, какъ въ гробу. Только мышь въ углу грызетъ гнилую доску. Да вдь и это, поди, въ гробу бываетъ, вдь есть земляныя мыши, которыя прокладываютъ дорожку къ зарытому покойнику.

‘Я всхъ погубилъ! Я этого Искаріота, хохлацкаго наперсника раздобылъ. И всхъ перебрали. Никто даже не останется цлъ, чтобы ему, по крайней мр, горло перерзать. A она? Что она? Проклинаетъ его!’

И подъ наплывомъ горя и отчаянія Григорій забылъ о каморк. Кто-то взялъ его за руку.

— Что? восклицаетъ онъ, вздрогнувъ.

— Иди!

Онъ послушно встаетъ и идетъ за какимъ-то преображенскимъ солдатомъ. Солдатъ оборачивается, это — Квасовъ.

— Ты какъ въ рядовые угодилъ?! восклицаетъ Григорій.— Ты вдь, лшій, у насъ не захотлъ быть. Такъ за что же тебя-то разжаловали?

Но Квасовъ не отвчаетъ, и только махнулъ рукой. Не зная самъ, какъ и когда прошелъ онъ длинный корридоръ, спустился по какой-то страшно крутой, будто винтовой лстниц. Григорій уже на улиц. На двор свжо, солнце еще не подымалось и онъ чувствуетъ, какъ озябла голова его безъ шапки. Безсознательно идетъ онъ за Квасовымъ, проходитъ крыльцо, какія-то ворота и сразу вступаетъ въ кучку телгъ.

И вс тутъ! Да, вс до единаго! Ни одного не позабылъ Тепловъ.

Гробовое молчаніе царитъ между ними, никто ни слова. Да и что тутъ говорить! Но одно только видитъ Григорій, чувствуетъ, и болью отдается оно у него на сердц. Онъ видитъ на всхъ лицахъ, читаетъ во всхъ взорахъ одно — укоръ!

— Ты Теплова привезъ! Ты насъ погубилъ! говорятъ вс эти мертво-блдныя лица и трепетные взоры. И онъ невольно опускаетъ глаза, закрываетъ лицо руками и не хочетъ даже знать, видть, что происходитъ кругомъ.

Его посадили на какую-то телгу, онъ боится открыть глаза, но чуетъ, что и вс садятся. Онъ двинулся, его везутъ, но онъ чувствуетъ, что не одинъ онъ детъ, всхъ везутъ, и братьевъ, и друзей! Неужели и мальчугана Владиміра не пожалли они? Чмъ онъ виноватъ? Тмъ, что родня! Какъ онъ держалъ его у себя на квартир? Зачмъ не отправилъ его къ брату Ивану въ Москву? A братъ Иванъ, и до него доберутся? Онъ чмъ виновенъ? Уже три года, какъ не видались они. Да что онъ? Что братья? Букашки, прахъ… Она! Она имъ погублена. Но куда жъ везутъ ихъ? И Григорій, открывъ глаза, вскрикнулъ и схватился за сердце.

Вереница телжекъ выхала на Адмиралтейскую площадь и здсь, гд такъ часто гулялъ онъ, здилъ верхомъ, здсь. гд еще вчера проходилъ, спша свидться… Здсь уже состряпали на скорую руку высокій помостъ, столбы и плаху…

Какъ часто слыхалъ онъ въ дтств разсказы отца и матери, разсказы мамушекъ, разсказы Агаона о Бироновскихъ казняхъ, и вотъ вдругъ его чередъ! И какъ скоро, просто, незамтно привела его сюда судьба и толкаетъ на плаху…

— Не срамись, Гриша! слышитъ онъ рядомъ съ другой телжки.— Баба ты, или офицеръ? Умирать, такъ умирать! Нешто мы не виноваты?! Повернись дло вправо — были бы герои, повернулось влво — и преступники!

И отъ словъ брата у Григорія свтлй на душ, онъ бодре поднимаетъ голову.

Телжки останавливаются у высокаго помоста. Тысячная толпа заливаетъ кругомъ и помостъ, и телги, но мертвое молчаніе царитъ въ этой толп. Никто ни единымъ словомъ, ни единымъ взглядомъ не хочетъ оскорбить преступниковъ. Нтъ, на всхъ лицахъ Орловъ читаетъ жалость и сочувствіе. Да, православные знаютъ за какое дло они погибаютъ.

— Перваго,— Орлова, Григорья! слышится голосъ.— Съ него начинать.

— Ну, что жъ! восклицаетъ онъ.— Спасибо за честь! Коли всмъ класть головы, такъ ужь, конечно, мн первому. Я же и погубилъ всхъ своимъ малодушествомъ. Простите братцы. Прощайте. Будь проклятъ Тепловъ! Благослови Господь ее, государыню, ни въ чемъ неповинную! Она и не помышляла о томъ, что мы творить хотли. Ну, рубите, что ль скорй! Куда класть башку-то! Эй, палачъ, укажи, гд класть. Одолжи разокъ, въ другой разъ самъ буду знать! шутитъ Григорій, а на глазахъ слезы…

Но чьи-то руки уже хватаютъ его за плечи. Палачъ знаетъ свое дло. Ишь какъ ухватилъ! Того гляди плечо вывернетъ…

— Да вставай же. Ну! кричитъ палачъ и пуще ухватилъ и тянетъ.

— Вставай! Государь простилъ! говоритъ палачъ.

Нтъ, это не палачъ, это онъ самъ себ говоритъ. Площадь дрогнула, заколебалась вся и пошла какимъ-то страннымъ круговоротомъ. Люди, телжки, дома, небо, все завертлось! И сразу стало свтло! Прямо предъ глазами круглая, ясная луна, будто кружекъ серебристаго льда. A надъ нимъ нагнувшійся братъ Алеханъ.

— Ну, заспался, братъ. Насилу растолкалъ! Да еще бормочешь: государь простилъ! Аль Котцау во сн опять билъ?

Григорій Орловъ протеръ глаза, глубоко вздохнулъ и оглядлся дико кругомъ.

— Что это? Гд? Что? Палачъ! Умирать… Ну…

— Что ты! Типунъ теб на языкъ! Экія слова на всю улицу орешь… воскликнулъ Алексй.— Вставай! Вс ужь пошли… Вонъ ужь гд….

— Господи! Сонъ! Привидлось! И Григорій вскочилъ на ноги.— Привидлось! Алеханъ! Алеханъ!!.

И онъ такъ бросился на шею къ брату, что лодка покачнулась.

— Что ты! Ошаллъ что ли? Чего цлуешься?

— Господи помилуй и сохрани! Господи помилуй! началъ креститься Григорій и затмъ, радостно ахнувъ, выскочилъ на берегъ и запрыгалъ, какъ мальчуганъ.

Алексй, недоумвая, вылзъ изъ лодки за братомъ и выговорилъ:

— Аль сонъ какой поганый?..

— Ахъ, что я видлъ! Алеханушка, что я видлъ! Что я видлъ!..

— Чорта что ли? нетерпливо вскрикнулъ Алексй.

— Ой хуже… Охъ, Господи помилуй! Да вдь какъ живо-то! Какъ живо! Господи!..

И Григорій началъ снова креститься, но вдругъ остановился… И взбсился.

— Тьфу!.. Даже зло беретъ! отчаянно воскликнулъ онъ.

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

Часть Третья.

Прошло дв недли посл маскарада у Гольца, а много воды утекло.

Кружокъ братьевъ Орловыхъ увеличивался не по днямъ, а по часамъ. Наконецъ, квартира Григорія Орлова уже не могла вмстить всхъ лицъ, которыя собирались по утрамъ, иногда поздно вечеромъ и далеко за полночь. Приходилось подумать о другомъ мст для собраній. Неизвстно, долго-ли Орловы прособирались бы найдти новое помщеніе, если бы осторожный Тепловъ не взялся за дло самъ.

За послднее время стали появляться въ квартир Орловыхъ личности, которыхъ они не приглашали, и которыя сами навязывались въ дружбу. При этихъ личностяхъ, за которыхъ ни одинъ изъ братьевъ не могъ отвчать, приходилось, конечно, осторожно молчать или просто играть въ карты.

Одинъ изъ этихъ незваныхъ гостей, особенно навязчиво пристававшій къ Орловымъ повсюду, гд встрчалъ ихъ, и раза два уже явившійся на ихъ сборища, былъ пріятель Фленсбурга, членъ кружка Гудовича — Будбергъ. Первый, сообразившій въ чемъ дло, былъ, конечно, Тепловъ.

— За нами начали присматривать,— объявилъ онъ,— Будбергъ таскается не спроста.

И Тепловъ отгадалъ врно.

До принца Жоржа съ одной стороны, до Гудовича съ другой дошли положительные слухи, что въ квартир Григорія Орлова, гд прежде бывали только кутежи и картежная игра, теперь собирается много народа уже не для вина и картъ, а для бесдъ о разныхъ государственныхъ вопросахъ. Конечно, ни принцу, ни начальнику тайной канцеляріи, лнивому Гудовичу, не могла и на умъ придти та причина, которая руководила сборищемъ Орловыхъ. Если-бы кто-либо сказалъ, что тамъ замышляется государственный переворотъ, то, конечно, каждый изъ ‘голштинцевъ’, т. е. приверженцевъ императора, похохоталъ бы до слезъ надъ такой глупостью.

Единственный человкъ, который отнесся къ извстію объ этихъ сборищахъ серьезно, былъ Фленсбургъ, и онъ отрядилъ къ Орловымъ своего пріятеля Будберга съ просьбой поразнюхать, что тамъ творится.

Причина, руководившая Фленсбургомъ, была личная. Онъ искалъ теперь повсюду кругомъ себя средство какъ-нибудь отличиться въ глазахъ государя. За послднее время личныя дла Фленсбурга шли скверно. Фортуна отвернулась отъ него, графиня Маргарита почти перестала его принимать и обращалась съ нимъ сухо и рзко, а между тмъ Фленсбургъ былъ влюбленъ въ нее еще боле прежняго и боле чмъ когда-либо ревновалъ ее ко всмъ, и къ доктору Вурму, и къ старому Скабронскому, и къ самому Гольцу, и, наконецъ, за послдніе дни ревновалъ боле всего къ мальчишк, котораго Маргарита съ дйствительно невроятною ловкостью сдлала въ одинъ мсяцъ изъ рядового офицеромъ.

Что касается Шепелева, то Фленсбургъ имлъ право ревновать къ нему графиню на основаніи того, что слышалъ и видлъ собственными глазами. Помимо неудачи въ своихъ сердечныхъ длахъ, Фленсбургъ пересталъ быть тмъ, чмъ былъ еще недавно,— хотя и тайнымъ, случайнымъ, но все-таки самымъ вліятельнымъ лицомъ въ Петербург. Еще недавно онъ имлъ полное вліяніе надъ принцемъ Жоржемъ, который, въ свою очередь, имлъ вліяніе надъ племянникомъ, т. е. надъ государемъ. Теперь принцъ точно также любилъ своего фаворита и переводчика, но самъ не пользовался прежнимъ значеніемъ при государ. Принцъ, а слдовательно и Фленсбургь били побждены и уничтожены человкомъ, который обращался съ ними крайне любезно и мило.

Этотъ побдитель, захватившій теперь въ свои руки чуть не всю Россію, по крайней мр судьбы Россіи, былъ, конечно, прусскій посолъ. Первый же другъ Гольца въ Петербург была теперь графиня Скабронская. И влюбленный, ревнующій Фленсбургь ясно предвидлъ, къ чему приведетъ вскор дружба Гольца съ государемъ и съ красавицей иноземкой. Фленсбургъ не сомнвался въ скоромъ возвышеніи графини Скабронской, если только она не испортитъ все дло своимъ неосторожнымъ поведеніемъ. Онъ не сомнвался тоже, что первый человкъ въ Петербург, который при этомъ пострадаетъ, будетъ, конечно, онъ. Вдобавокъ одинъ изъ голштинскихъ офицеровъ, бывшій въ маскарад Гольца, слышалъ ясно, какъ пріятельница Маргариты и всеобщая незнакомка ‘Ночь’ просила государя о высылк Фленсбурга.

И вотъ честолюбивый шлезвигскій дворянинъ стадъ мечтать теперь о томъ чтобы помимо принца какъ-нибудь приблизиться съ государю. Прежде всего онъ сталъ ухаживать за Гудовичемъ боле чмъ когда-либо и собирался, бросивъ мсто адьютанта ничего незначущаго теперь Жоржа. поступить членомъ въ канцелярію для разбора тайныхъ длъ. Онъ уже намекалъ объ этомъ Гудовичу, общая работать день и ночь, что, конечно, лнивому Гудовичу было на руку, и тотъ общалъ ему поговорить объ этомъ съ государемъ.

Одновременно съ этимъ Фленсбургъ сталъ присматривать за кружкомъ Орловыхъ. Какъ умный и тонкій человкъ, онъ ршился слдить за ними какъ можно осторожне и накрыть только тогда, когда время приспетъ и ему можно будетъ блистательно отличиться и сразу сдлаться близкимъ человкомъ къ государю. И вотъ тогда-то, видая государя часто, онъ помряется силами съ Гольцемъ и съ отвергнувшей его красавицей. Силенъ Гольцъ, красива Маргарита, но Фленсбургь не сомнвался въ побд. Надъ Гольцемъ онъ имлъ то преимущество, что зналъ страну ближе и говорилъ по-русски, надъ Маргаритой же въ томъ, что зналъ за ней кое-что, могущее, въ случа нужды, погубить ее въ глазахъ государя.

Впрочемъ, первая попытка Фленсбурга слдить за Орловыми не удалась. Посл двухъ или трехъ назойливыхъ посщеній Будберга сборища въ квартир превратились. И не смотря на вс свои старанія и даже не смотря на наемныхъ солдатъ изъ голштинскаго войска, говорящихъ по русски, Фленсбургъ не могъ узнать, продолжаются-ли гд-нибудь сборища. Говорить же объ этомъ онъ никому не хотлъ, даже принцу Жоржу ни слова ни разу не сказалъ о своемъ новомъ занятіи, потому что ему хотлось вести дло одному, и, накрывъ подозрительныхъ людей, присвоить себ всю честь великаго дла.

Между тмъ, орловскій кружокъ, далеко не въ томъ вид въ какомъ былъ великимъ постомъ, перебрался въ огромный вновь нанятый домъ глухого квартала Выборгской стороны. Теперь въ этомъ дом, кое-какъ меблированномъ на общія средства, собирались уже не одни молодцы гвардейцы. Здсь стали появляться люди пожилые, даже старые, изъ самыхъ разнообразныхъ кружковъ столицы. Тутъ было уже нсколько чиновныхъ людей, занимавшихъ разныя довольно видныя должности въ разныхъ вдомствахъ, было уже нсколько сенаторовъ и, наконецъ, нсколько духовныхъ лицъ. Въ числ послднихъ появился, хотя правда только одинъ разъ, извстный на всю Россію первенствующій членъ синода Сченовъ.

Дятельность кружка, подъ управленіемъ Теплова, стала кипучая, хотя простая. Она заключалась въ двухъ вещахъ: находить деньги пожертвованіями для раздачи въ разныхъ полкахъ черезъ офицеровъ и, затмъ, вербовать… и вербовать! И всякій вербовалъ другого и обращался къ нему съ однимъ и тмъ же неизмннымъ вопросомъ:

— Пойдете-ли вы противъ перемны длъ?.. Помшаете-ли вы чмъ-либо дйству противъ существующаго правительства, если таковое будетъ?..

И подобнаго человка въ столиц почти не оказывалось!

Если бы Орловы и вся компанія заговорщиковъ обращались съ просьбой о помощи, съ требованіемъ дйствовать, то, конечно, они никого-бы не нашли. Но они только заручались общаніемъ ничего не длать противъ тхъ, кто что-либо начнетъ… И отовсюду было полное согласіе.

Въ трехъ полкахъ гвардіи — въ конномъ, измайловскомъ и преображенскомъ, кожно было насчитать человкъ только съ двадцать офицеровъ, къ которымъ нельзя было приступить съ какими бы то ни было откровенными рчами… Вс остальные офицеры принадлежали уже кружку и сорили сборными деньгами въ своихъ полкахъ. Въ преображенскомъ солдаты обожали Алекся Орлова, Пассека и Баскакова, въ семеновскомъ также обожали и повиновались едору Орлову, въ Измайловскомъ — Ласунскому и братьямъ Рославлевымъ, а въ конномъ длали, что хотли, офицеры: князь Волконскій, Хитрово и Бибиковъ.

Тепловъ игралъ ту же роль въ сенат и могъ перечесть не малое количество сенаторовъ, которые общали въ случа чего-либо ‘пальцемъ не двинуть’. Что касается духовенства, то Сченовъ ручался, что во всемъ Петербург не найдется ни одного человка, носящаго рясу, который бы былъ ‘самъ себ врагъ’. Посл отнятія вотчинъ у монастырей и посл указа дтямъ духовныхъ поступать въ солдаты, кто же бы изъ нихъ согласился ратовать за правительство, приводившее въ исполненіе эти пагубныя для нихъ мры?

Наконецъ, всякій изъ собиравшихся на бесды во вновь нанятомъ дом ручался за свой собственный домъ, за домочадцевъ, за прислугу, за холоповъ и послдняго мальчишку.

Прислуга была въ свой чередъ распространителемъ извстныхъ рчей по кабачкамъ и трактирамъ.

Такимъ образомъ, въ скоромъ времени тайныя нити опутали столицу. Центромъ всего былъ Тепловъ и братья Орловы, изъ которыхъ одинъ бывалъ всякій день у императрицы. Но многіе въ кружк этого даже не знали.

Сама государыня тоже не теряла времени. Не было ни одного крупнаго сановника въ столиц, начиная съ графовъ Разумовскихъ, Панина, канцлера Воронцова, у котораго бы она не выпытала, какъ поступитъ онъ въ случа, если будетъ проявленіе недовольства и какое бы то ни было дйство народное. Часто по очереди государыня бесдовала со всякимъ изъ этихъ вельможъ, но никогда ни разу не звала ихъ вмст на общую бесду объ этомъ предмет. Разумовскіе и не подозрвали, что государыня осторожно бесдовала съ ними о томъ же, о чемъ бесдовала вчера съ Сченовымъ, третьяго дня съ Панинымъ…

И, такимъ образомъ, вс и все отъ перваго вельможи въ государств до послдняго кабатчика знали, ожидали и мечтали объ одномъ и томъ же, но между собой объ этомъ не говорили, воображая, каждый въ свою очередь, что только одинъ онъ посвященный, а другіе вс чуть не ‘голштинцы’.

Единственный человкъ во всемъ Петербург, который неосторожно, рзко и откровенно заговаривалъ о невозможности положенія дла, о необходимости что-либо совершить,— была княгиня Дащкова. Она чуть не самому государю говорила при встрчахъ, что ‘такъ царствовать нельзя!’ Но никто не обращалъ на нее вниманія, всякій пожималъ плечами и объяснялъ все словомъ ‘баба’ или словомъ ‘верченая’.

Вести тебя такъ Дашкова могла, конечно, только въ качеств родной сестры фаворитки и благодаря добродушію государя. Разумется, изъ того, что зналъ Тепловъ, что зналъ Григорій Орловъ, что знала государыня, Дашкова ничего не знала. Вреда принести она не могла, но и пользы отъ нея не было никакой. Она предлагала государын дйствовать, заручаться друзьями и приверженцами, и государыня только улыбалась. Она предлагала государын разныя мры, но особенныя, характерныя. Однажды она предложила, чтобы всякій приверженецъ императрицы, негодующій на правительство и готовый стать на сторону ея и наслдника, долженъ имть какое-нибудь отличіе, долженъ, напримръ, подавая руку, длать франкъ-массонскій знакъ и, наконецъ, долженъ на лвой рук носить браслетъ. Особенно браслетъ съ замысловатой надписью по латыни преслдовалъ княгиню и днемъ, и ночью, и съ нимъ преслдовала она государыню на столько, что Екатерина однажды, разсмявшись, отвчала:

— Ахъ, голубушка, да закажите вы себ его, да и носите!

И часто государыня, оставаясь одна, посл визита Дашковой, весело усмхалась и думала:

‘А, вдь, если Богъ дастъ совершится что-либо счастливо и удачно, то, вдь, она всю честь на себя возьметъ!’

И ей невольно приходила на ужъ одна басня Лафонтена о мух и путешественникахъ.

Муха, въ басн, назойливо кружившаяся надъ лошадьми, людьми и экипажемъ, который съ трудомъ поднимался въ гору, наконецъ, отстала, услась на дерев и съ пріятнымъ чувствомъ исполненнаго долга объяснила себ, что посл всхъ хлопотъ, она можетъ и отдохнуть!..

И такъ, цлая сть, невидимая и тонкая, лежала надъ столицей, и нити отъ этой сти были въ рукахъ государыни.

Но, однако, одна вещь была совершенно никому неизвстна: когда? что? какъ будетъ совершено? Черезъ мсяцъ? Или черезъ годъ? Открытый бунтъ и кровопролитіе?! Или что-либо еще ужасне? Нападеніе и покушеніе на личность государя?!…

Пассекъ, у котораго были вс бумаги кружка, а равно и деньги, выработалъ цлый проектъ народнаго дйства, но онъ былъ немыслимъ.

Близкій пріятель Орловыхъ, Баскаковъ, жертвовалъ собой и предлагалъ покончить однимъ разомъ все…

Но его предложеніе было единогласно отвергнуто и даже Григорій Орловъ говорилъ, что не ршится довести до свднія государыни, что именно беретъ на себя одного — Баскаковъ.

— Много было переворотовъ въ Питер съ Петра Алексевича по наши дни, говорило большинство, но ни одинъ изъ нихъ не былъ запятнанъ пролитіемъ крови! Нтъ, нужно христіанское общее отъ всхъ состояній дйство, безъ преступленія заповдей Божьихъ и во славу отечества и свою собственную.

II.

Если молодцы гвардейцы шли на дйство съ чистыми помыслами безъ честолюбивыхъ замысловъ, то хитрый и честолюбивый Тепловъ пошелъ на пагубное дло съ разсчетомъ запропасть или получить при длеж львиную долю.

‘Похерить ныншнее правительство можно, а что на его мсто поставить? — Отъ формы новаго правительства будетъ зависть и мое положеніе!’ разсудилъ Тепловъ. И вскор онъ додумался.

Чрезъ недлю посл маскарада у Гольца, около полудня, государыня сидла у себя въ кабинет и перелистывала какую-то французскую книгу, но нехотя и разсянно. Она ожидала къ себ съ первымъ визитомъ Теплова, пожелавшаго имть аудіенцію — глазъ на глазъ.

За послднее время въ государын произошла видимая и даже рзкая перемна: она стала бодрй, веселй, даже лицо ея и взглядъ чаще свтились радостью.

О посщеніи Теплова и цли этого секретнаго посщенія — еще за день предупредилъ ее Григорій Орловъ. И теперь государыня съ утра исключительно думала о Теплов и съ нетерпніемъ ждала его. По своему положенію, этотъ человкъ былъ далеко не вліятельный вельможа, не могущественный сановникъ на іерархической лстниц и даже не древняго рода столбовой дворянинъ. Но это былъ человкъ крайне образованный, воспитавшійся и учившійся за границей, человкъ, быть можетъ самый образованный изъ всего петербургскаго общества и при томъ злой и хитрый до крайности. Григорій Орловъ уже прозвалъ его заглазно въ послдніе дни дружбы ‘теска Искаріотычъ’.

Григорій Николаевичъ Тепловъ былъ сынъ жены истопника, и монаха… Истопникъ отказался отъ него, но еофанъ Прокоповичъ призрлъ его. Фамилія была дана подходящая къ занятіямъ мужа наложницы. — Явился Тепловъ на свтъ въ Псковскомъ архіерейскомъ дом. Ставъ юношей, онъ началъ учиться серьезно и солидно у самого еофана Прокоповича. Благодаря безпримрному по времени образованію, онъ, будучи еще очень юнымъ, уже сдлался секретаремъ всесильнаго Волынскаго. Но когда вс окружающіе опальнаго, казненнаго кабинетъ-министра пострадали тоже, Тепловъ остался цлъ, невредимъ и даже понравился Бирону. Въ начал царствованія Елизаветы, онъ имлъ уже репутацію человка на столько умнаго и ученаго, что вновь народившійся первый вельможа въ государств призвалъ его для самаго важнаго и близкаго сердцу дла. Вчерашній пвчій, нын графъ Разумовскій, вызвалъ изъ Малороссіи своего младшаго брата пастуха и приставилъ къ нему Теплова, въ качеств ментора и воспитателя. Тепловъ вмст съ своимъ питомцемъ ухалъ за границу и, посл долгихъ и усердныхъ занятій въ германскихъ университетахъ, вернулся, обучивъ многому юнаго Кирилла Разумовскаго, но одновременно обучился окончательно и самъ. Съ этой минуты онъ сталъ почти членомъ семьи временщиковъ. Когда Кириллъ Григорьевичъ былъ назначенъ гетманомъ Малороссіи, съ нимъ отправился и за него, конечно, управлялъ Тепловъ. И много лтъ правилъ онъ полновластно какъ обоими братьями, такъ и краемъ.

Единственный промахъ Теплова въ жизни былъ тотъ, что, считая императрицу долговчной, онъ свысока обошелся раза три съ наслдникомъ престола. И теперь, не смотря на позднія заискиванія и лесть, новый императоръ отставилъ его отъ всхъ должностей и даже наконецъ… не стснился дать приказъ арестовать его на бал, какъ простого офицерика.

И вотъ посл этого оскорбительнаго ареста и освобожденія, судьба внезапно перебросила его изъ лагеря правительственнаго въ лагерь елизаветинцевъ или, лучше сказать, ненавистниковъ нмцовъ и приверженцевъ государыни.

Вступивъ въ кружокъ молодцовъ гвардейцевъ, не умвшихъ ступить шагу въ своемъ пагубномъ дл и способныхъ только положить свои головы на плаху, Тепловъ замтилъ пріятелямъ, что ршимость класть головы — послднее дло. Всякій дуракъ съуметъ это сдлать. A главная суть дла: не рисковать, а идти наврняка!

Около полудня государын доложили, наконецъ, о Теплов.

Она ласково приняла его, и разговоръ сначала зашелъ о разныхъ мелочахъ и городскихъ слухахъ.

Государыня давно знала Теплова, какъ прежняго воспитателя гетмана, его наперсника по управленію Малороссіей и, наконецъ, какъ друга обоихъ братьевъ, но въ прямыя сношенія ей никогда не приходилось вступать съ нимъ. Теперь она отчасти боялась его.

Тепловъ былъ прежде всего хитеръ, прежде всего нравственно шатокъ. Оскорбленіе, ударъ самолюбію заставилъ его сблизиться съ кружкомъ Орловыхъ и явиться теперь къ ней. Но что будетъ, если завтра государь обласкаетъ и наградитъ Теплова? И это отчасти смущало государыню.

Теперь въ полчаса времени, перемолвившись нсколькими словами пустыми и незначущими, и она, и онъ какъ бы проникли другъ друга насквозь. Тепловъ почувствовалъ, что эта женщина легко глядитъ въ самую глубину его души своими свтлыми, но проницательными глазами.

‘Что-жъ молчать, скрывать то, что она и безъ того видитъ’, подумалъ онъ.

И вдругъ, какъ бы встряхнувшись, Тепловъ пристально поглядлъ въ лицо государыни и, желая бросить систему туманныхъ фразъ и намековъ, выговорилъ:

— Ваше величество, позвольте мн говорить прямо и искренно, сказать, зачмъ я собственно пріхалъ.

Государын показался въ эту минуту взглядъ этого человка добрй и честнй. Глаза его, маленькіе и лукавые, какъ будто остановились на ней, перестали мигать и бгать изъ стороны въ сторону. И еще боле простымъ и искреннимъ голосомъ она выговорила:

— Я знаю, зачмъ вы пріхали. Говорите и будьте уврены, что я съумю сохранить втайн все то, что вы пожелаете мн доврить.

Тепловъ кратко и ясно очертилъ положеніе длъ, возбужденіе умовъ въ народ, невозможное положеніе истинно русскихъ людей и перешелъ къ тому, что общественное мнніе возлагаетъ на нее вс свои надежды.

— Но что-жъ я могу? прервала государыня.

Тепловъ подробно изложилъ свой образъ мыслей или, лучше сказать, планъ дйствій. По его мннію, государыня должна была войти въ непосредственную близкую связь со всякаго рода людьми сановными, не проводить жизнь затворницей, а видть весь вельможной міръ и прямо или чрезъ кого-нибудь заручаться ихъ молчаливымъ согласіемъ въ случа дйствія кого либо другого…

‘Я это длаю давно’, подумала государыня, но однако вслухъ не вымолвила.

Чрезъ нсколько минутъ молчанія или какъ будто колебанія, Тепловъ выговорилъ:

— Но съ чему мы будемъ стремиться, какая наша цль? Мы до сихъ поръ говорили о томъ, что не нужно, что вредно, что надо измнить или, скажемъ, уничтожить. Но теперь позвольте спросить, что же намъ нужно и чмъ мы уничтожаемое замнимъ? Ваше величество понимаете, что вы не находитесь въ такомъ положеніи, въ какомъ была до воцаренія покойная государыня. Она была дочь Великаго Петра. Если равнять, то вы скоре въ положеніи правительницы Анны Леопольдовны.

— Конечно, заговорила Екатерина какъ бы съ искусственною поспшностью:— я такъ и понимаю.

Однако, хитрый Тепловъ понялъ и почувствовалъ въ звук ея голоса, что, говоря эти слова, она въ сущности думала совершенно иначе.

— Вы не можете быть императрицей, монархомъ, какъ иностранная принцесса. Этого за все существованіе русской земли не было и быть не можетъ. Если исключить императрицу Екатерину. Но тамъ была воля Петра… Теперь есть законное лицо, имющее права законныя на престолъ въ качеств потомка русскихъ царей. Я говорю о великомъ княз. Но такъ какъ онъ малолтній, то и онъ самъ по себ не можетъ быть монархомъ. Слдовательно, исходъ какой же? Примровъ искать не далеко, они были и есть теперь во всхъ европейскихъ государствахъ, былъ и у насъ при младенчеств Іоанна Антоновича.

— Конечно, выговорила государыня:— единственный исходъ, единственно возможное — это регентство.

— Конечно! Но объ этомъ я и желалъ бы знать ваше мнніе. Регентство регентству рознь. Бываетъ одна личность регентомъ, какъ былъ регентъ французскій, какимъ былъ у насъ Биронъ. Затмъ бываетъ и иной видъ правительства. При малолтнемъ монарх состоитъ синклитъ государственныхъ людей, правящихъ его именемъ. Мн кажется, что у насъ было бы всего разумне, если бы при великомъ княз состоялъ совтъ изъ русскихъ людей, числомъ хоть десять или боле. Конечно, изъ русскихъ вельможъ, отличныхъ происхожденіемъ и умомъ. Они могли бы быть выборными и мняться по очереди, но должны бы были быть всегда избираемы изъ членовъ россійскаго дворянства. Наконецъ, одинъ изъ нихъ, наиболе просвщенный, могъ бы быть президентомъ этого синклита… даже пожизненнымъ, пожалуй…

‘Нчто въ род олигархіи на новый ладъ’, снова подумала государыня, но снова промолчала.

— Согласны-ли вы со мной? спросилъ Тепловъ.

— Конечно. И даже знаю, кто могъ бы быть душой этого синклита и самымъ полезнымъ членомъ его… тонко намекнула государыня, и Тепловъ невольно просіялъ.

Побесдовавъ еще около часу, хитрый честолюбецъ попросилъ позволенія у государыни бывать у нея изрдка, чтобы передавать ей, на сколько общественное мнніе боле и боле клонится на сторону перемны положенія длъ.

Когда Тепловъ всталъ, то государыня проводила его до двери и, вернувшись съ своему мсту, стала предъ окномъ и, скрестивъ руки на груди, глубоко задумалась. Но лицо ея и взглядъ были не печальны, напротивъ, она какъ будто внутренно тихо смялась. Но не прошло и четверти часа, какъ громкіе шаги привели ее въ себя. Она обернулась и увидла предъ собой фигуру Никиты Ивановича Панина.

Онъ быстро вошелъ въ комнату, очевидно взволнованный. Панинъ всегда ходилъ также тихо и важно, какъ тщательно одвался.

Съ утра поднявшись, даже у себя въ горниц одинъ, онъ былъ всегда въ парик, который не снималъ до вечера. Для всякаго парикъ былъ то же, что и перчатки для выздовъ и пріемовъ, для Панина это была необходимость. Про него говорили, что онъ чуть не спитъ въ парик.

— Что случилось? вымолвила государыня, увидя его лицо.

— Случилось, началъ Панинъ взволнованнымъ голосомъ,— случилось, что я уду, я буду просить должности опять въ Швецію, а не дадутъ, я уду къ себ въ вотчину. Я не могу здсь оставаться! Я шутомъ не былъ и въ скоморохи не пойду.

— Да что такое?

Панинъ слъ въ кресло и заговорилъ быстро и гнвно:

— Вы знаете, что вчера я добился, наконецъ, чтобы государь сдлалъ испытаніе великому князю въ наукахъ.

— Ну, знаю! Что жъ? Вдь онъ остался доволенъ?

— Ну, да. Онъ остался доволенъ. Онъ даже сказалъ принцу и другимъ присутствующимъ при испытаніи, что Павелъ Петровичъ, конечно, гораздо умне и учене ихъ всхъ вмст. Принцъ Жоржъ даже обидлся.

— Ну такъ въ чемъ же дло!

— A въ томъ, что сегодня я получилъ награду за успхи моего воспитанника.

— И слава Богу!

— Нтъ, не слава Богу, а слава шуту гороховому! крикнулъ Панинъ.— Спросите, какую награду!..

— Какую же?

— Какую? Какую? привскочилъ онъ на мст.— Пожалованъ въ генералы отъ инфантеріи! отчаянно закричалъ Панинъ ро все горло.— Я, теперь, въ мои года, надну дурацкій куцый кафтанъ, ботфорты, шпоры нацплю себ, эспадронъ или ружье возьму и буду тоже разные выверты прусскіе длать, буду тоже на плац, какъ Трубецкой или Разумовскій, разводы длать солдатамъ. Я, который съ дтства ненавидлъ военщину и солдатчину! Вдь это на смхъ! A за что?! За усердіе. Тогда прямо взять другого воспитателя, а меня отправить. A разв это возможное дло? Это шутовство! Скоморошество!

Государыня молчала и не могла удержаться, чтобы не улыбнуться.

— Да, хорошо вамъ! воскликнулъ Панинъ,— а для меня это все равно, что ссылка. Я не знаю, что длать. Я буду проситься въ какое-нибудь посольство, лучше всего въ Швецію. Я ее знаю и люблю. Я такъ и сказалъ Гудовичу, когда онъ пришелъ во мн поздравить меня съ этой шутовской наградой. Какими глазами будетъ на меня смотрть мой воспитаникъ, когда я буду учить его со шпорами, саблей и тремя ружьями за спиной, и, пожалуй, даже съ кинжаломъ въ зубахъ, какъ рисуютъ разныхъ предводителей дикихъ племенъ. Знаете-ли вы, что съ тхъ поръ, что гетманъ, Трубецкой и другіе сами водятъ на плацъ свои полки, сами разставляютъ часовыхъ, то въ гвардіи солдаты ропщутъ и говорятъ, что это не дло генеральское, что ихъ, генераловъ, унизили, осрамили, опакостили, что это для нихъ, солдатъ, черезъ-чуръ велика честь. Стало быть, мужикъ и тотъ понимаетъ нелпость этакого указа.

— Что-жъ длать, выговорила наконецъ государыня.— Слава Богу, если бы только такія мры были и такіе указы. Это ничто въ сравненіи съ какимъ-нибудь мирнымъ трактатомъ. Вамъ, Никита Ивановичъ, ваше генеральство кажетъ важнй прусскаго мирнаго договора, гд продана Россія. Какъ вы, однако, себялюбивы.

— Да! Что жъ? Понимайте и судите, какъ хотите. A я вамъ говорю, что такъ жить нельзя! Если государь не возьметъ назадъ это дурацкое генеральство, то я тотчасъ же уду. Воспользуюсь закономъ о вольности дворянства и уду за-границу, или…

Но Панинъ вдругъ смолкъ. Государыня взглянула ему въ лицо и вымолвила.

— Или, что жъ?

Панинъ посмотрлъ въ ея смющееся лицо съ вызывающимъ взглядомъ и, будто сообразивши, выкрикнулъ громко:

— Или надо это перемнить. Повторяю, такъ жить нельзя.

— Надо, надо! Я давно слышу, что надо, отвчала Екатерина.

— Надо намъ, умнымъ людямъ, подумать, наконецъ, о томъ, что сдлать. Государыня, умирая, говорила мн, что опасается и боится того правленія, которое наступитъ на Руси. Умирая, она поручила государю, накрпко заказала не обижать Алекся Григорьевича Разумовскаго, и онъ общалъ. Ей надо было заставить его побожиться, что онъ не будетъ обижать всю Россію. Нтъ! — пора, наконецъ, за умъ взяться! Надо… A что надо? съ отчаяніемъ воскликнулъ Панинъ.

— Надо, Никита Ивановичъ, регентство! твердо выговорила государыня.— И вамъ, конечно, какъ воспитателю и ближайшему лицу въ наслднику престола слдуетъ быть этимъ регентомъ. Вотъ мое мнніе, о которомъ я часто вамъ намекала, теперь же говорю прямо. Но для этого мало только думать, охать и волноваться, надо дйствовать. Вы знаете весь Петербургъ почти, можете поручиться за дружбу первыхъ сановниковъ столицы, дйствуйте, видайтесь, говорите.

Панинъ смолкъ и долго сидлъ, не поднимая головы и раздумывая.

Наконецъ, видимо успокоившись. онъ всталъ и выговорилъ твердымъ голосомъ.

— Да, пора перестать только браниться, ахать да охать. Да, что вы будете длать съ этими россійскими сановниками? Вотъ хотя бы недавній примръ, Тепловъ?! Схватили его два солдата за шиворотъ, стащили съ бала въ одномъ мундир въ сибирку, а тамъ выпустили. И ходитъ себ довольный, даже не обидлся! Онъ не возмущенъ тмъ, что его, ошибкой, зря, и какъ мальчишку на хлбъ и на воду посадили. Чему вы улыбаетесь? вдругъ выговорилъ Нанинъ.

— Ничему.

— Вы знаете этого Теплова?

— Разумется. Но близко не знаю, прежде видла у Разумовскихъ.

— Ну вотъ, вс они таковы. Ихъ бьютъ по рож, а они ухмыляются и руку цлуютъ. Что-жъ можно сдлать съ такимъ народомъ? Или Скабронскій, который хвораетъ, когда нужно свое мнніе высказать.

— Выслушайте меня, Никита Ивановичъ, выговорила вдругъ государыня, какъ будто ршаясь.

И въ длинной рчи она стала доказывать, что Панинъ долженъ немедленно для отечества, для своего воспитанника, котораго любитъ, наконецъ, для себя самого — начать дйствовать, заручаться согласіемъ всхъ столичныхъ вельможъ въ пользу регентства…

Панинъ слушалъ, конечно, внимательно…

III.

Графиня Маргарита чувствовала, что совершенно счастлива и довольна, но вмст съ тмъ, она боялась. Она сомнвалась, какъ выйдетъ изъ того труднаго положенія, въ которое себя поставила.

Когда-то, давно, будучи проздомъ въ Венеціи, она пристрастилась къ мстной забав венеціанцевъ, т. е., къ театру маріонетокъ и часто проводила въ театр вечера, глядя, какъ большія куклы въ ростъ человческій на ниточкахъ, ясно видимыхъ глазомъ, разыгрывали разныя комедіи и драмы.

Она помнила, какъ однажды невидимыя руки, водившія этими куклами, перемшали вдругъ вс нитки, и ту нелпую смшную путаницу, которая произошла на сцен. Вся публика, какъ и она сама, хохотала до слезъ. Какая-то невидимая сила вдругъ заставила главную куклу, изображавшую королеву, поднять неприлично ногу и тотчасъ потащила ее, притянула къ фигур какого-то герольда, стоявшаго на другой сторон сцены. И нога королевы очутилась на плеч этого герольда. Первый министръ и наперсникъ ея вдругъ упалъ, а еще дв-три фигуры столкнулись вмст и щелкнулись лбами. И вс дйствующія лица попали въ такое положеніе, что даже дти въ театр начали восторженно кричать и хохотать. Не прошло секунды. какъ въ облакахъ раздалась отчаянная брань двухъ голосовъ, и одинъ другого ругалъ за неосторожность. Затмъ послышался трескъ и съ неба на землю свалились на кучу маріонетокъ двое дерущихся. Но это были уже не куклы, а два живыя существа: самъ антрепренеръ театра и провинившійся управитель куклами.

Теперь Маргарит поневол приходилъ этотъ случай на умъ. Она тоже заставляла четырехъ лицъ разыгрывать комедію и руководила ими, какъ этотъ итальянскій импрессаріо водилъ своихъ маріонетокъ на ниточкахъ, привязанныхъ въ ихъ рукамъ и ногамъ. И она чувствовала, что теперь перемшала неосторожно свои нитки, и что ей грозитъ то же самое, что случилось съ итальянцемъ. Ей грозитъ тоже, на потху общества, упасть съ высоты своего положенія, среди куколъ, которыми она управляла.

Съ самаго маскарада Маргарита все боле запутывалась въ своей кокетливой игр съ юношей, съ ддомъ, съ Фленсбургомъ, и, наконецъ, съ самимъ… государемъ, который былъ сильно заинтригованъ,— кто именно пріятельница графини — ‘Ночь’. Юноша оказался тмъ огнемъ, съ которымъ шутить было не возможно. Чувство его было на столько сильно и бурно, что не могло удержаться ни въ какіе рамк, не могло стерпть никакихъ преградъ. Маргарита увидала, но поздно, что онъ именно своимъ чувствомъ, нехотя, невольно, можетъ погубить ее. Когда-то она была удивлена и даже какъ-то польщена этимъ безграничнымъ восторженнымъ чувствомъ, которое съумла внушить. Его обморокъ у гадалки могъ быть для нея предсказаніемъ,— какъ бурно можетъ чувствовать этотъ красивый полу-ребенокъ.

Да! Это молоденькій, маленькій львенокъ, разсуждала теперь Маргарита.— Молоденькій, неопытный… но все-таки хищный львенокъ, у котораго хватитъ силы растерзать человка’ .

Покинуть свой планъ дйствій Маргарит пришлось вскор и очень просто.

На другой же день посл маскарада, или, лучше сказать, въ тотъ же день, такъ какъ они разстались уже на зар,— Шепелевъ въ сумерки явился у подъзда дома графини. Ему сказали, что она почиваетъ съ самаго бала. И это была правда.

Вечеромъ, когда три окна угольной гостиной, дотол темныя, засвтились огнемъ, Шепелевъ снова смло вошелъ въ домъ. Посл доклада лакея вышла все та же нмка и объяснила юнош, что графиня проситъ его пожаловать завтра въ полдень.

Всю ночь Шепелевъ не могъ глазъ сомкнуть. Даже его новый офицерскій мундиръ не радовалъ его. Онъ до утра, не раздваясь, просидлъ у окна и продумалъ, споря самъ съ собой.

‘Кто ‘Ночь’?! Очевидно, ‘Ночь’ — Маргарита! А, между тмъ, сколько доказательствъ противъ этого предположенія. Вдь кармелитка была въ зал съ Скабронскимъ, когда онъ вышелъ изъ уборной. Вдь Маргарита разговаривала съ той, когда онъ стоялъ потомъ передъ дверью уборной! Да, но лицо Маргариты уже на подъзд, ея взглядъ, ея улыбка, ея шутки о раздавленной звзд… Она почти созналась!… Или та разсказала ей все!… Было нчто и еще, что смущало юношу. Посл бала, когда вс разъхались, онъ ршился обратиться къ послу съ вопросомъ, кто была ‘Ночь’? Гольцъ, шутя, отозвался, что это была одна красивая дама въ маск, и что назвать ее теперь было бы равносильно тому, какъ если-бы онъ сорвалъ съ нея маску на бал. Юноша не удовольствовался отвтомъ посла и сталъ умолять Гольца сказать ему: есть-ли у графини Маргариты — сестра. Гольцъ разсмялся и выговорилъ:

— Есть! И вторая она! Такое сходство!

И теперь Шепелевъ съ ужасомъ думалъ о томъ, что, быть можетъ, онъ былъ игрушкой случайности.

Утромъ, продремавъ немного у окна, Шепелевъ проснулся и, приведя себя въ порядокъ, отправился снова къ дому графини.

Предстоящее свиданіе являлось ему вопросомъ жизни и смерти. Что скажетъ она? Признается окончательно и будетъ мила съ нимъ, какъ была мила на подъзд? Или будетъ холодна и высокомрна, какою была въ дверяхъ уборной?

Шепелевъ почти не помнилъ, какъ доложили о немъ, какъ вошелъ онъ въ маленькую гостиную, и очнулся только тогда, когда въ нему вышла Маргарита.

Она какъ-то сіяла своей красотой! Никогда не казалась она и не была дйствительно — такъ хороша! Фантастическій пунцовый халатъ съ золотыми брандербургами и кистями былъ въ сущности тоже костюмомъ, годнымъ для маскарада, и удивительно шелъ къ ней, оттняя ея пышные и черные какъ смоль волосы…

Она усмхнулась и, лукаво заглядывая ему въ глаза, подошла и протянула ему руку. Шепелевъ взялъ руку и стоялъ смущенный и еще боле встревоженный мыслью о предстоящемъ объясненіи.

— Поцлуйте руку! вымолвила Маргарита шутливо-грозно.— Это невжливо… Еще разъ, господинъ офицеръ.

Шепелевъ повиновался и, касаясь губами ея руки, онъ вдругъ внезапно будто… не разумомъ догадался, не душой проникъ, а просто всми фибрами своего существа ясно почувствовалъ, что стоящая предъ нимъ — она, ‘Ночь!’Вдобавокъ отъ этой руки повяло тми же знакомыми духами, и этотъ запахъ въ одинъ мигъ воскресилъ предъ нимъ всю уборную дома Гольца и все то, что теперь сводило его съ ума.

— Ну-съ, садитесь. Довольны ли вы вашимъ чиномъ? вымолвила Маргарита, усаживаясь на диванъ и оправляя складки своего халата.

— Да. Благодарю васъ… Но мн не до этого…

— Вы должны сегодня же похать и поблагодарить Эмилію, еслибъ не она, то вы никогда не были бы офицеромъ, т. е. были бы имъ чрезъ пять лтъ.

И Маргарита длала видъ, что не замчаетъ широко раскрытыхъ изумленныхъ глазъ Шепелева.

— Графиня, я васъ прошу прежде всего прекратить эту пытку. Я не могу… Да я и не понимаю ничего! Что это? Игра? забава? Можно-ли играть тмъ, что для людей должно быть всегда свято. Скажите мн… прямо и сейчасъ.

— Что? Я васъ не понимаю.

— Ахъ, Боже мой! Вы были одты ‘Ночью’? Вы были въ уборной. Вы или нтъ?..

— Нтъ, Эмилія. Мой лучшій другъ, съ дтства…

— A я говорю, что это были вы, что никакой Эмиліи на свт нтъ! почти вспыльчиво произнесъ Шепелевъ.— Скажите зачмъ эта комедія? Зачмъ вамъ нужно мучить меня? Или вы хотите, чтобы все это такъ и кончилось, чтобы наша, наша… ну, наше знакомство — на этомъ и оборвалось, то…

— Я васъ не понимаю. Эмилія мн говорила, что…

— Довольно, графиня, Я знаю, что это вы… Я чувствую это… Я голову сейчасъ за это отдамъ. Вы не сознаетесь. Стало быть, для васъ — это не святое чувство, а забава, потха. Нынче одинъ, завтра другой, а тамъ и третій… Фленсбургъ, Орловъ, Пассекъ… самъ Гольцъ!..

— Какъ вы смете это говорить! съ чувствомъ вымолвила Маргарита, и лицо ее вспыхнуло.

— Про что? Что говорить?! воскликнулъ радостно Шепелевъ.— Про что я говорю? Если это Эмилія… то почему же вы оскорбляетесь… Стало быть, вы знаете…

— Эмилія мн во всемъ призналась… Я нахожу это безуміемъ… но что же длать…

— Такъ вы не хотите сознаться! Стало быть, всему конецъ… Это, какъ тотъ поцлуй… выходка, которая не должна имть никакихъ послдствій! Это ужасно! Это даже безчеловчно! съ отчаяніемъ въ голос произнесъ Шепелевъ.

Маргарита молчала и, задумавшись, будто колебалась.

— Ну, такъ прощайте, графиня! Пожалете вы меня, когда будетъ поздно…

И слезы выступили на глазахъ юноши. Онъ провелъ рукой по измнившемуся лицу и выговорилъ глухо:

— Я надюсь, что у меня хватитъ силы…

Маргарита пристально глядла на его красивые глаза. Она замтила искренность и почти наивность чувствъ, которыми звучали его слова.

— Нельзя! нельзя! бормоталъ онъ самъ себ.— Да и зачмъ?.. Лучшаго не будетъ ничего въ жизни… Но помните, графиня, никогда никто не будетъ любить васъ, какъ я люблю. Прощайте…

— Что же вы хотите длать?

— Я хочу… Я попробую застрлиться…

— Какой вздоръ. Никогда вы этого не сдлаете. Полноте, мой милый ребенокъ.

Шепелевъ взглянулъ на Маргариту печально, но спокойно и тихо вымолвилъ:

— Не знаю…. Но я попробую. Я не могу такъ оставаться. Это пытка… Я думалъ… я врилъ, что это вы… Если это были не вы или даже и вы, но вы не хотите сознаться и не сознаетесь… И это такъ и останется!.. Никогда не повторится!..

Юноша восторженно всплеснулъ руками и воскливнуль:

— Зачмъ же я буду жить! Умирать надо? Надо! И скоре!..

И онъ двинулся къ дверямъ. Маргарита бросилась, догнала его и сильно схватила за руку.

— Стойте, говорила она упавшимъ отъ волненія голосомъ. — погодите… Я вамъ скажу…

И она запнулась, будто снова колебалась.

— Ну, ну… шептала она сама себ и вдругъ вскрикнула: — что-жъ тутъ длать? Святая Марія!..

— Ахъ, это слово! Это слово! воскликнулъ Шепелевъ.— Вдь оно за васъ говоритъ. Оно все говоритъ…

Маргарита вдругъ, будто съ отчаяніемъ ршимости, взяла его за руку и потянула въ свою спальню-гостиную.

— Ну, вотъ! Гляди! Глупый, упрямый, капризный! нжно выговорила Маргарита, введя его въ комнату.— Заставилъ меня измнить моему слову! Гляди!

Шепелевъ поглядлъ по направленію ея руки и увидлъ на диван черный газовый костюмъ, а на стол кучу сложенныхъ брилліантовыхъ звздъ съ полумсяцемъ.

Онъ боялся понять, что это, наконецъ, признаніе.

— A ‘Ночь’! Она? Вдь вы ‘Ночь’? Вы?..

Маргарита, молча и слегка смущаясь, двинулась къ нему, тихо вскинула руки ему на плечи и, обвивъ его шею, припала къ нему и прильнула губами въ его губамъ. Шепелевъ вскрикнулъ слабо и прошепталъ:

— О, Маргарита! Теперь я… Да что говорить! Ничего… Не надо, не надо говорить…

IV.

Маргарита понимала, что посл этого признанія дерзкій и прихотливый поступокъ ея становится роковымъ. Связь съ Шепелевымъ ставила ее въ трудное положеніе съ ддомъ и съ Фленсбургомъ. Приходилось играть и хитрить еще боле! Маргарита въ тому же не обманывала себя и предугадывала, что рано или поздно и тотъ, и другой поймутъ и увидятъ ея игру. Въ дд она теряла тогда огромное состояніе, о которомъ мечтала такъ давно, а въ Фленсбург наживала безпощаднаго врага.

‘Все это безсмысленная прихоть! Уступка разума сердцу! думала она теперь. Любовь заставила меня быть глупой, неразсчетливой… Но любовь-ли это? Не вспышка-ли? И вспышка, которая такъ сильна, что не можетъ быть долговчной… Богъ знаетъ! Я сама не знаю!.. Будь, что будетъ! Авось, все это еще не скоро спутается!..’

И Маргарита ошиблась. Все спуталось гораздо скоре и неожиданне.

Іоаннъ Іоанновичъ, поддавшійся ея недавней искусной игр, былъ, однако, достаточно проницателенъ, чтобы не начать вскор же подозрвать внучку.

Посл маскарада онъ былъ уже нсколько разъ, сидлъ у нея подолгу, полушутя, полусерьезно и намеками предъявлялъ уже разныя требованія, общая, однако, при этомъ сдлать немедленно завщаніе въ ея пользу, такъ, чтобы все его состояніе могло перейдти ей.

Маргарита и прежде колебалась, и отвращеніе часто являлось у нея къ этому старику, теперь же она окончательно не знала, какъ быть и что длать. Она опять играла на сколько могла умне, но хитрый старикъ начиналъ уже угадывать, подозрвать и раздражаться. Уже раза два страннымъ голосомъ Іоаннъ Іоанновичъ спросилъ у нея, кто и что молоденькій офицеръ, который сажалъ ее въ карету посл бала посла и котораго онъ уже дважды встртилъ у нея въ гостяхъ. Іоаннъ Іоанновичъ, по счастью, какъ всякій старикъ, былъ убжденъ, что женщина не можетъ увлечься юношей.

— Что у тебя за дла съ этимъ щенномъ? спросилъ Іоаннъ Іоанновичъ.— Что онъ влюбленъ что-ли въ тебя?.. Такъ прогони, чмъ возиться съ молокососомъ.

И Маргарита объяснила, что юноша — родственникъ одной ея пріятельницы, которая просила покровительствовать ему. Но старикъ не совсмъ остался доволенъ этимъ объясненіемъ.

И Маргарита начинала бояться, что Іоаннъ Іоанновичъ вдругъ прямо и круто поставитъ вопросъ, на который она не звала что отвчать. Конечно, въ крайнемъ случа могло воспослдовать только одно — возвратить брилліанты, за исключеніемъ броши, проданной Гольцу для Воронцовой. Но чтобы можно было поссориться съ ддомъ снова, для этого надо было себя обезпечить иначе. Гольцъ уже не разъ предлагалъ ей денегъ, но какъ вы велика была эта сумма, все-таки она не могла равняться съ тмъ, что могъ дать ддъ.

Наконецъ, на другой же день посл того же маскарада явился и Фленсбургъ. Она три раза отказала ему, но чрезъ недлю онъ вошелъ почти насильно и прямо, рзко объяснилъ ей, что онъ все знаетъ. И дйствительно, тонкій шлезвигскій уроженецъ разсказалъ Маргарит ея игру съ ддомъ и ея отношенія къ Шепелеву такъ, какъ если бы она сама ему все передала на исповди. Сидя у Маргариты, Фленсбургъ былъ, однако, очень взволнованъ. Лице его было слегка блдно, голосъ прерывался.

— Я отлично понимаю, сказалъ онъ,— что мое положеніе крайне глупо, даже позорно. Для мужчины нтъ положенія смшнй, какъ быть влюбленнымъ и ревновать, не имя на это никакого права. Вы со мной тоже играли, игра вамъ надола и вы бросили. Это для кокетки не преступленіе. Она даже можетъ сама сознаваться въ этомъ… Но… одно время вы не играли! Вы были даже искренни. Но съ тхъ поръ многое перемнилось. Во-первыхъ, въ дом вашемъ появился этотъ отвратительный старикъ и, не смотря на то, что онъ вамъ приходится ддомъ, онъ влюбленъ въ васъ… и вы терпите это… Это вамъ выгодно!..

— Какая нелпость! воскликнула Маргарита и разсмялась, но смхъ этотъ былъ неестественный.

— Главное не въ этомъ… Это пустяки. A вотъ, что не пустяки! Посл вашей дружбы съ барономъ Гольцемъ мн стало казаться, что вы сильно заняты… что у васъ новая цль… какъ бы вамъ это сказать? Что самъ Гольцъ надоумилъ васъ начать войну или осаду кокетствомъ нсколько выше, т. е. выше насъ, простыхъ смертныхъ. Но въ ту минуту, когда я былъ убжденъ, что вы заняты тмъ, чтобы понравиться и влюбить въ себя… скажу прямо — государя!.. въ это время оказалась для меня невроятная вещь! Оказалось, что вы играете, но очень серьезно, съ мальчишкой, съ рядовымъ, почти съ ребенкомъ. Признаюсь, я пересталъ понимать то, что видлъ! Этотъ гадкій, отвратительный старикъ, съ одной стороны, и, съ другой, мальчуганъ, едва вышедшій изъ пеленокъ… Признаюсь, отъ всего этого на меня повяло Петербургомъ. Хотя вы иноземка, но и въ вашей личности сказалось вліяніе Петербурга, т. е. привычки и нравы здшняго высшаго общества. Вся его мерзость, развратъ, даже преступленія противъ самыхъ простыхъ, самыхъ святыхъ законовъ общежитія и нравственности! Вы знаете, я не преувеличиваю! Я не ненавижу… я просто презираю это общество. Вы знаете такъ же, какъ и я, всю эту грязь. Возьмемъ примръ. Вы знаете, что здсь, въ обществ, тоже что и въ народ русскомъ, есть чуть не обычай, что жена юноши сына — сплошь и рядомъ, любовница свекра отца. Ну а ддъ мужа… это еще законне для нихъ…

Фленсбургь говорилъ тихимъ, но дрожащимъ голосомъ и при послднихъ словахъ слегка поблднлъ. Но эти слова его заставили и Маргариту перемниться въ лиц.

— Вы кончили? произнесла она едва слышно.

— Да, хотя не совсмъ еще.

— Ну, съ меня и этого достаточно. Хотя вся ваша рчь есть рчь безумнаго, но тмъ не мене я отчасти довольна, что вы высказались. Вы мн дали право на этотъ разъ окончательно попросить васъ оставить меня и не посщать.

— Стало быть, это полный разрывъ? выговорилъ Фленсбургъ.

— Даже не разрывъ, потому что никогда никакой связи между нами не было, выговорила Маргарита, злобно усмхаясь.— Вы говорите, что я когда-то была искренна, и хотите сказать, что я, хотя не долго, любила васъ. Вы ошибаетесь, никогда, ни единаго дня этого не было. На это есть свидтель. Хотите его… это Лотхенъ!

— Графиня! Не наживайте во мн заклятаго врага. Какъ я умю сильно, долго любитъ, такъ же умю и ненавидть, и я не на столько христіанинъ, чтобы платитъ добромъ за зло. Съ той минуты, какъ я узнаю, что мы съ вами враги, я буду дйствовать противъ васъ! И безпощадно!..

— Сколько вамъ угодно, усмхнулась Маргарита.— Надюсь только, что вы меня не заржете изъ за-угла. A все остальное мн не страшно.

— Даже не страшно, если я поду къ вашему врному другу Гольцу и скажу ему нчто, мн одному извстное и посл чего… нога его не будетъ у васъ.

— Я даже не понимаю!

— Я поду разсказать Гольцу, что иноземка графиня Скабронская ршилась на такой поступокъ, который хотя очень обыденный и простой при здшнихъ дикихъ и распущенныхъ нравахъ, но который самъ по себ, со стороны иноземки и относительно Гольца,— есть поступокъ не честный и мерзкій. Вы меня поняли?!

— Я даже не хочу безпокоиться понимать. Вс эти угрозы смшны… Повторяю, длайте, что вамъ угодно…

И Маргарита поднялась съ своего мста. Фленсбургъ всталъ поневол.

— Въ такомъ случа, графиня, я начинаю мщеніе, выговорилъ онъ.— И тотчасъ ду разсказать Гольцу, какъ въ его маскарад ‘Ночь’ проводила время въ устроенной для ея отдыха уборной. Я знаю, видлъ и могу доказать… Да! Доказать! Что внесла въ честный и приличный домъ прусскаго посла чешка авантюристка Маркета Гинекъ.

Маргарита вдругъ поблднла какъ полотно, и отъ разоблаченной тайны, и отъ своего прежняго имени, котораго не могла слышать равнодушно. Какимъ образомъ Фленсбургъ узналъ это имя, котораго она никогда никому въ Петербург не сообщала? И какимъ образомъ онъ ждалъ объ ея дерзкомъ поступк въ ночь маскарада?

Наступило гробовое молчаніе.

Фленсбургъ ожидалъ, что вотъ сейчасъ побжденный врагъ, какъ бы подъ угрозой смертельнаго удара, попроситъ пощады.

Маргарита, дйствительно, стояла, опершись дрожащей рукой о кресло. Ея красивые пальцы съ острыми ногтями какъ бы впились въ спинку кресла, чтобы удержаться на ногахъ. Голова ея была слегка наклонена, глаза полузакрыты, и длинныя рсницы скрывали теперь отъ Фленсбурга тотъ пламень, который горлъ въ ея опущенномъ взор.

‘Что длать, какъ быть?’ стучало въ голов ея, какъ молотомъ. ‘Какъ обезоружить его, какъ заставить молчать’?

Въ одно мгновеніе Маргарита обсудила свое положеніе и ршила, что заставить молчать врага можно только слишкомъ дорогой цной,— слдовательно, совершенно невозможно. Приходилось поневол поднять перчатку.

— Снова повторяю вамъ, едва слышно вымолвила Маргарита, не поднимая глазъ,— что я прошу васъ избавить меня отъ вашего присутствія и отъ вашихъ дальнйшихъ посщеній.

Она повернулась и пошла въ дверямъ своей спальни,

— Одумайтесь! крикнулъ въ волненіи Фленсбургъ.— Я предлагаю безпредльное искреннее чувство на всю мою жизнь, или безпощадную месть.

Маргарита, не оборачиваясь, громко разсмялась и вышла изъ комнаты, заперевъ за собой дверь на ключъ. Она серьезно боялась преслдованія Фленсбурга, лицо котораго показалось ей даже страшнымъ въ послднюю минуту.

Часа два спустя Маргарита писала записку Гольцу, прося его пріхать тотчасъ же по одному очень важному длу.

Гольцъ, уже считавшій графиню Скабронскую однимъ изъ своихъ тайныхъ агентовъ, подумалъ, что дло касается до какихъ-нибудь важныхъ встей, которыя графиня могла узнать въ город и тотчасъ явился къ ней.

Маргарита ршилась объясниться прямо, но въ послднюю минуту, когда Гольцъ уже сидлъ противъ нея на кресл, она стала колебаться. Зачмъ начинать самой свою исповдь, просить прощенія, когда Фленсбургъ, быть можетъ, только грозился и не ршится такъ низко и подло мстить ей.

— Не думайте, баронъ, начала Маргарита,— что дло, о которомъ я писала вамъ, особенно важно. Оно, во-первыхъ, не касается васъ или короля Фридриха, черезъ силу усмхнулась Маргарита:— Оно касается меня или, лучше сказать, одного офицера, хорошо вамъ извстнаго, Фленсбурга.

— А, такъ я знаю въ чемъ дло! воскликнулъ Гольцъ.— Фленсбургъ былъ уже у меня. Мн кажется, что онъ или безумно влюбленъ въ васъ и при этомъ несчастливо или просто… безумный. Онъ былъ у меня часъ назадъ и наговорилъ мн кучу такихъ нелпостей, что я серьезно опасаюсь за его разсудокъ.

— Что-жъ онъ сказалъ вамъ? невольно потупляясь, вымолвила Маргарита.

— Разный вздоръ.

— Скажите, какой вздоръ?

— Полноте. стану я передавать сплетни или клевету, созданную отвергнутымъ влюбленнымъ. Но признаюсь, я считалъ Фленсбурга боле достойнымъ уваженія,

— Что онъ сказалъ вамъ? повторяла вызывающе Маргарита, словно сама идя на встрчу опасности.— Скажите мн все, передайте мн все до послдняго слова. Я этого требую.

— Это невозможно, графиня, все это слишкомъ глупо наконецъ, чтобы передавать.

— Я требую, баронъ.

— Такъ и вы обладаете мелкими женскими недостатками и, между прочимъ, празднымъ любопытствомъ, разсмялся Гольцъ. — Я считалъ васъ боле серьезной женщиной.

— Но врите-ли вы тому, что говорилъ вамъ Фленсбургъ?

— Нтъ, не врю, потому что мудрено поврить этому. Я попросилъ у него, конечно, шутя, доказательствъ того, что онъ утверждалъ.

— И что-жъ онъ?

— Общалъ ихъ на дняхъ.

— Ну, такъ выслушайте, баронъ, я сама разскажу вамъ то, что могъ низкими, недостойными средствами узнать господинъ Фленсбургъ.

И Маргарита подробно, но краснорчиво и горячо разсказала Гольцу все, что могла разсказать какъ-бы на исповди. Начавъ почти съ своего дтства, передавъ все, черезъ что пришлось ей пройдти, она окончила эту исповдь признаніемъ въ странной, для нея самой непонятной любви къ юнош. И, наконецъ, призналась въ своемъ свиданіи съ нимъ во время маскарада въ уборной.

Искренность чувства, которымъ дышало всякое слово Mapгариты, тронула Гольца.

И то, что онъ узналъ, почти выкупалось этимъ чувствомъ.

Гольцъ увидлъ передъ собой одну изъ сотни женщинъ, которыхъ было много во всхъ столицахъ Европы, при всхъ дворахъ. И Гольцъ зналъ этотъ типъ. Онъ долженъ былъ сознаться, что изъ всхъ ему знакомыхъ подобныхъ женщинъ, т. е. авантюристовъ высшаго полета, созданныхъ распущенностью нравовъ при европейскихъ дворахъ, Маргарита была еще лучше всхъ, все-таки выше всхъ. Въ ея жизни играли роль чувство, сердце, душа, и не была холоднаго разврата, не было, наконецъ, простыхъ мошенническихъ продлокъ. Единственно, что непріятно подйствовало на Гольца, это т отношенія, въ которыя Маргарита невольно поставила себя къ старику Скабронскому.

Тонкій и умный дипломатъ, которому эта красавица была нужна для его собственныхъ цлей, боле высшихъ, тотчасъ же взвсилъ все, сообразилъ и ршилъ мысленно, какъ поступить. Да и какое ему было дло до нравственности этой женщины, чуждой ему вполн! И Гольцъ, смясь, выговорилъ, протягивая руку Маргарит:

— Благодарю васъ за довріе и за искреннее признаніе. Теперь мы съ вами окончательно друзья. На столько друзья, что я начинаю съ того, что беру васъ подъ свою защиту противъ Фленсбурга и заставлю его молчать, если мн это не удастся простыми средствами, то я пользуюсь достаточнымъ вліяніеъ, чтобы добиться его высылки изъ Петербурга. Остается только ваша прихоть… вашъ капризъ, т. е. этотъ мальчуганъ, который можетъ сдлаться тоже опаснымъ по молодости и опрометчивости. На все остальное я смотрю какъ на капризъ милой, умной, но, главнымъ образомъ, странной женщины, которая изъ всего Петербурга выбрала… обратила милостивый взоръ на юнаго птенца. Это принадлежитъ къ сфер тысячи и одного секрета женскаго сердца. Вы знаете, что существуютъ сказки арабскія: ‘Тысяча и одна ночь’, которымъ подражаютъ писатели разныхъ странъ. Я удивляюсь, что до сихъ поръ ни одинъ изъ писателей не попробовалъ разсказать: тысячу и одинъ капризъ женскаго сердца.

— Такъ вы меня не презираете? вдругъ горячо воскликнула Маргарита.

— Такъ же презираю, какъ вотъ эту милую ручку, выговорилъ Гольцъ, взявъ ея руку и цлуя.— Говорю вамъ, за вашу искреннюю исповдь я отплачу вамъ тмъ, что беру васъ подъ свою защиту. Только одно прибавлю: мы должны съ вами заключить еще боле тсный союзъ. И если мн случится поручить вамъ… Гольцъ запнулся и будто не ршался говорить.

— Если бы пришлось мн когда-нибудь… можетъ быть не придется… но если бы была необходимость, то я надюсь… Если бы непремнно нужно было… Гольцъ видимо колебался и, наконецъ, запнувшись, смолкъ.

— Говорите, говорите прямо! Что бы то ни было! Я почти уже понимаю! Слдовательно, выражайтесь прямо, хотя бы рзво.

— Если бы мн пришлось, графиня, ради высшихъ цлей и высшихъ политическихъ соображеній, ради дла, которое для меня святое дло, великое дло, просить васъ… Вотъ видите-ли… Часто великія дла, даже великія историческія событія зависятъ отъ самыхъ мелкихъ, самыхъ незначущихъ, пустыхъ и, даже очень часто, отъ самыхъ глупыхъ причинъ! Если бы мн пришлось попросить васъ, дать вамъ порученіе, передать въ ваши руки, судьбы… Я тоже, какъ видите, начинаю свою исповдь! разсмялся Гольцъ.

— Да, говорите! говорите!.. воскликнула Маргарита весело.

— Если-бъ я былъ вынужденъ вслдствіе важныхъ соображеній просить вамъ пожертвовать собой, не жизнью, конечно, но пожертвовать очень многимъ! И Гольцъ умышленно сдлалъ удареніе на эти послднія два слова.— Могу-ли я надяться, что вы не откажете мн?

— Выслушайте, баронъ: вамъ — никогда, ни въ чемъ! Понимаете! Это съ моей стороны клятва! Вамъ никогда, ни въ чемъ не будетъ отказа! Что бы вы завтра или хоть сейчасъ ни приказали мн, все будетъ исполнено немедленно.

— Такъ, что если бы, началъ Гольцъ, опустивъ глаза,— если бы я попросилъ васъ употребить ваше искусство, ваше кокетство, чтобы сблизиться, сойдтись совершенно съ человкомъ крайне непригляднымъ, некрасивымъ и ради высшихъ цлей отдаться ему… то вы согласитесь! Я надюсь, что нечего говорить ясне!

— Я васъ понимаю и отвчаю: да и да! И отвчаю искренно. Наконецъ, это будетъ мн даже не трудно, такъ какъ прямая выгода отъ этого будетъ самой мн.

— Само собой разумется. Но знаете-ли вы, графиня, понимаете-ли вы, какая это сила — нашъ союзъ! Догадываетесь-ли вы, что мы современемъ можемъ быть въ состояніи уничтожать и созидать герцогства, королевства… Вы безъ меня — красавица, кокетка… но и только… Я безъ васъ искуссный дипломатъ, но и только… Мы оба, вмст, если только все пойдетъ, какъ имю основанія надяться… мы — великая сила… Архимедовъ рычагъ… Ну, вы этого не понимаете… И такъ союзъ на жизнь и на смерть!..

— Зачмъ такія страшныя вещи! разсмялась Маргарита — Скажемъ лучше: на жизнь и на власть…

Посолъ и красавица весело разстались…

Въ дом Тюфякиныхъ была прежняя тишина и скука. Ни Гарина, ни княжны не здили никуда, у нихъ же только изрдка бывали гости. Но такъ какъ всякій знакомый замчалъ, что въ семь что-то не ладится, всякому бывало неловко и скучно, то вскор эти посщенія превратились окончательно. Единственный человкъ, который бывалъ чуть не всякій день, былъ новый пріятель Гариной, а въ особенности Василька, лейбъ-компанецъ Квасовъ. Тетка была по-прежнему постоянно угрюма и задумчива, и только одинъ Акимъ Акимовичъ могъ разшевелить ее и привести если не въ веселое, то въ боле оживленное состояніе духа.

На оминой недл Гарина пробовала объясниться съ Настей и съ ‘киргизомъ’. Князь Глбъ и племянница, успвшіе сговориться, признались тетк просто и искренно въ томъ, что Настя часто и подолгу бывала у брата на квартир.

— Неужели теб было веселй сидть у этого вертопраха, чмъ въ гостяхъ? спросила тетка.

Настя объяснила, что у брата бывали иногда голштинскіе офицеры и что одинъ изъ нихъ ее очень забавлялъ. При этомъ она прибавила, что офицеръ этотъ все-таки ей не нравится на столько, чтобы она согласилась выйдти за него замужъ.

— Да онъ и не нашей вры, тетушка, объяснила Настя,— стало быть за него и нельзя идти замужъ.

Все это, разумется, былъ вымыселъ, но Гарина поврила.

За объясненіе съ княземъ Тюфякинымъ опекунша взялась совсмъ иначе. Она начала бесду со словъ:

— Ужь такъ и быть! На праздникахъ я теб ничего не дала, такъ теперь дамъ.

Гарина вынесла племянницу пятьдесятъ червонцевъ и будто бы кстати заговорила о томъ, что сндало ее за послднее время.

— Ну, вотъ теб деньги, вертопрахъ. A все-жъ таки я на тебя сердита.

И понемногу Гарина свела бесду на то, что наиболе озабочивало ее. Она была слишкомъ прямая женщина, чтобы умть хитрить незамтно и искуссно, князь тотчасъ же догадался, за что онъ получилъ деньги, и подумалъ:

‘Старая думаетъ, дала горсть червонцевъ, такъ я самого себя сейчасъ ей продамъ’.

Князь, которому ложь и игра были послднимъ дломъ, на этотъ разъ съигралъ особенно искуссно и совершенно успокоилъ тетку.

— Велика бда, что сестра бывала на моей квартир. Нашли вы чмъ безпокоиться! изумился онъ.

Но въ начал этой бесды князь все-таки немножко смущался. И только одинъ вопросъ тетки сразу сдлалъ его веселымъ. Князь успокоился вполн, догадавшись, что тетка въ сущности лучшаго о немъ мннія, нежели онъ думалъ и боялся.

— Скажи мн по совсти, побожись вотъ передъ иконой святой, что ты не солжешь, спросила Гарина.— Съ кмъ ты Настю у себя сводилъ?

Этотъ именно вопросъ объяснилъ князю все и успокоилъ его. Онъ сталъ клясться и божиться, и могъ, конечно, клясться, что у него никого не бывало. И это была правда.

— A одинъ голштинскій офицеръ, про котораго Настя сказывала?

— Да онъ всего четыре раза и былъ, это она такъ похвастала.

И Тюфякинъ такъ клялся, что у него на квартир Настя ни съ кмъ не видалась, кром какъ съ нимъ, да съ однимъ евреемъ, что Гарина не могла не поврить.

Осталось только одно сомнніе, почему Настя не хотла говть, но и на это нашелся отвтъ у князя, да вдобавокъ такой, который былъ вдвойн выгоденъ.

‘Однимъ камешкомъ двухъ воробьевъ убью!’ подумалъ князь.

И онъ подробно объяснилъ тетк, что такъ какъ онъ постоянно нуждается въ деньгахъ и дошелъ до того, что не знаетъ что длать и какъ прожить, то Настя, не имвшая сама денегъ, ршилась выручить его изъ бды не совсмъ чистымъ образомъ. Одна пріятельница передала ей сколько-то червонцевъ съ порученіемъ что-то купить, а Настя изъ жалости отдала ему эти деньги и сказана пріятельниц, что потеряла ихъ и когда нибудь возвратитъ.

— Стало быть, выходитъ, что она изъ жалости ко мн чуть не украла. Такъ какъ-же ей было тогда говть, сами посудите, закончилъ князь.

Гарина одновременно и пришла въ ужасъ, и обрадовалась. Дло было поправимое. Въ тотъ же вечеръ князь искренно хохоталъ вмст съ Настей о томъ, какъ они одурачили тетку. Даже деньги, будто бы потерянныя Настей, были получены отъ тетки и перешли, конечно, въ карманъ своднаго брата.

Боле всхъ была счастлива и довольна Василекъ. Она даже укоряла тетку за ея напрасныя подозрнія.

Однако, по временамъ Гарина все-таки бывала задумчива и, часто ложась спать, когда Василекъ садилась около ея кровати, тетка говорила любимиц:

— A все-таки какъ-то на душ скверно, все какъ будто чувствуешь бду какую. И врю имъ, и будто не врю. Сдается мн все, что есть обманъ.

— Не грхъ-ли вамъ, тетушка!

— Грхъ, отвчала Гарина,— а все не могу. Иной разъ кажется все-таки дло не чистымъ. Не могу я уразумть, на какой прахъ молодая двица будетъ сидть цлые вечера у брата своего, вмсто того, чтобы на вечер гд хохотать и веселиться. Сдается все, что кто-нибудь да бывалъ тамъ, съ кмъ Наст хотлось видаться. A видаться они могли у насъ. Сказала бы и стали-бы приглашать сюда, если человкъ хорошій. A коли нужно было соблюдать тайну, стало быть, дло не чистое.

Вскор Гарина, чтобы успокоиться совершенно, залучила черезъ людей лниваго и лохматаго Егора, лакея князя, и съ помощью всякихъ общаній и подарковъ заставила его признаться, что барышня бывала часто, но что помимо жида Лейбы никогда никого не было. Даже о появленіи голштинскаго офицера Егоръ ничего не зналъ.

Однако, на душ опекунши все-таки было смутно, и она стала подумывать — пристроить скоре младшую племянницу. Гарина, еще недавно не хотвшая брака ея съ Шепелевымъ, теперь уже начала мечтать объ этомъ и снова начались у нея совщанія съ любимицей, какъ-бы поскоре женить Шепелева на Наст.

Каждый разъ, что Васильку приходилось говорить съ теткой объ этомъ дл, сердце ея сжималось и замирало. Она могла съ трудомъ скрыть отъ тетки свое волненіе, и теперь уже Васильку приходилось, точно также какъ и сестр, хитрить съ теткой и лгать черезъ силу.

— Ты его будто не любишь, будто разлюбила. Прежде ты горой за него стояла и хотлось теб съ нимъ породниться. A теперь вотъ чудно такъ отзываешься, или отмалчиваешься, замтила Гарина.

Опекунш, конечно, и въ умъ не могло прійдти, какая причина заставляетъ ея любимицу бесдовать о брак сестры сдержанно и какъ-то неохотно, или же стараться перевести бесду на что-нибудь другое.

По первому же слову Гариной о томъ, что можно приняться за сватовство, князь даже обрадовался мысли опекунши и въ тотъ же день похалъ знакомиться съ Квасовымъ.

Неожиданный, ршительный, даже рзкій отказъ Шепелева смутилъ всю семью. Гарина всегда замчала, что юноша относился къ Наст хладнокровно, сама Настя считала Шепелева слишкомъ глупымъ, чтобы думать о возможности его отказа. Князь тоже не ожидалъ отъ медвженка такой прыти, но онъ не отчаявался въ успх, онъ думалъ, что вмст съ Квасовымъ женитъ юношу на Наст чуть не силкомъ. Но когда Шепелевъ разошелся съ дядей, перехалъ на свою собственную квартиру, и вдругъ произведенный въ сержанты зажилъ гораздо шире, тратя большія деньги, князь Тюфякинъ смекнулъ въ чемъ дло и понялъ, что все пропало. Только одна Василекъ приняла этотъ отказъ Шепелева не такъ, какъ вся семья съ перваго мгновенія Василекъ почуяла такую глубокую искреннюю радость на сердц, что сама за себя испугалась. Въ этотъ день она сказалась больной и нарочно, чтобы скрыть свое волненіе отъ всхъ, пролежала цлый вечеръ на постели. Съ сумерекъ и до поздней ночи пробыла она въ своей комнат безъ свчи, притворяясь спящей, когда ее окликали и, широко раскрывъ глаза въ темнот, сама не знала, что въ ней происходитъ. На душ ея была почти такая же тьма, какъ и въ горниц. Только одно ясно сказывалось — радость. Василекъ теперь только стала понимать, стала сознаваться сама себ, что сердце ея, всякое движеніе, всякій помыселъ ея принадлежатъ этому человку.

— Господи, грхъ какой! внутренно повторяла Василекъ, крестясь среди темноты.

Посл своего отказа Шепелевъ пересталъ бывать въ дом Тюфякиныхъ. Василекъ только разъ мелькомъ видла его на улиц верхомъ на великолпной лошади, красиваго, но печальнаго. Слишкомъ близокъ былъ ей этотъ человкъ, чтобы не догадаться, не почуять сердцемъ, что у него есть тоже свое большое горе. Но Василекъ, сама влюбленная, не догадалась, какое горе у Шепелева. Ей на умъ не пришло, что его печаль та же самая, что и ея печаль.

Новый другъ Василька, Акимъ Акимовичъ, сталъ бывать все чаще и уже нсколько разъ прямо объяснилъ княжн, что онъ въ жизнь свою никого такъ не любилъ, какъ ихъ семейство.

По цлымъ вечерамъ случалось Васильку бесдовать съ Акимомъ Акимовичемъ, но о Шепелев никогда не было рчи. Акимъ Акимовичъ былъ глубоко оскорбленъ поступкомъ племянника, отчасти тмъ, что онъ не захотлъ по его совту жениться, но главнымъ образомъ тмъ, что съхалъ съ его квартиры и зажилъ самостоятельно. Вдобавокъ Квасовъ былъ недоволенъ, что Шепелевъ живетъ на какія-то темныя средства.

‘Вотъ, думалъ онъ, считалъ я его добрымъ малымъ, честнымъ, а онъ на такой же срамъ пошелъ, какъ и другіе офицеры.’

Василекъ еще боле Квасова избгала не только говорить о Шепелев, но даже упоминать его имя, она боялась, что при одномъ имени своего племянника этотъ новый другъ ея прочтетъ въ ея глазахъ дорогую для нея и сокровенную тайну.

Наконецъ, прошелъ весь апрль мсяцъ. Въ город много говорили о предстоящемъ бал у прусскаго посла по поводу заключеннаго мирнаго договора. И до Тюфякиныхъ достигла эта всть. Если бы Гарина захотла, то, конечно, могла бы получить приглашеніе черезъ своихъ родныхъ. Но Настя отказалась хать, а Василекъ отвчала тетк, какъ всегда:

— Гд мн съ моимъ лицомъ рядиться, да плясать. Только осмютъ!

Разумется, Василекъ преувеличивала свое положеніе. Лицъ, испорченныхъ оспой, было такъ много, это было такимъ простымъ явленіемъ, что почти не было семьи, въ которой бы не нашлось одного человка, пострадавшаго отъ распространенной въ Европ и Россіи болзни. Самъ императоръ имлъ явные слды ея.

Если бы Василекъ знала, кого она можетъ встртить въ маскарад Гольца, то, конечно, похала бы хотя подъ маской. Но она не могла знать, что сержантъ Шепелевъ будетъ выбранъ, чтобы дежурить на бал посланника.

На другой же день посл этого бала, Акимъ Акимовичъ особенно быстрой походкой шелъ черезъ Чухонскій Ямъ, и лицо его сіяло довольствомъ. Какъ ни убждалъ себя добрый лейбъ-компанецъ, что онъ ненавидитъ и презираетъ своего племянника, однако, при внезапно распространившейся всти въ полку, что тотъ на бал лично произведенъ государемъ въ офицеры, Квасовъ отъ радости чуть совсмъ не лишился разсудка.

Многіе офицеры въ полку, явные враги всхъ мръ, и важныхъ, и пустыхъ, новаго правительства, приняли производство, не въ примръ прочимъ, сержанта Шепелева, какъ странное и обидное для всхъ. Дйствительно, производство это было странное, очевидно, сильная рука покровительствовала юнош. Въ одинъ мсяцъ рядовой сдлался офицеромъ, тогда какъ другимъ приходилось прослужить восемь и десять лтъ до офицерскаго чина.

Новаго офицера приняли въ полку такъ недружелюбно, что юнош было даже неловко. На вопросы всхъ онъ самъ не зналъ, какъ объяснить свое неожиданное повышеніе. Конечно, многіе подумали, что онъ скрываетъ истинную причину, по невозможности признаться въ ней.

Одинъ Акимъ Акимовичъ догадался отчасти, что и квартира, и деньги, и чины идутъ изъ одного источника. Лейбъ-компанецъ почти ворвался въ домъ новыхъ друзей и объявилъ всть Васильку.

— Офицеръ! Да-съ! Офицеръ! И самъ государь поздравилъ! Василекъ вспыхнула и вся затрепетала отъ радости. Но не прошло получаса, какъ она уже сидла передъ Квасовымъ блдная, какъ полотно. И особенно некрасиво было теперь лицо бдной двушки.

Квасовъ, объясняя повышеніе племянника покровительствомъ, понемногу высказался откровенно.

— Замчательная красавица, которая всхъ сводитъ съ ума,— сошла съ ума отъ юноши!

Вотъ что нежданно и негаданно узнала Василекъ!

Квасовъ ничего не могъ услышать объ этомъ въ город. Онъ догадался… И уже не въ первый разъ въ жизни — догадался врно!

Однако теперь, когда княжна Василекъ вдругъ, внезапно стала жаловаться на смертельную головную боль и блдная, пошатываясь, вышла изъ гостиной. и кой-какъ добрела въ свою горницу, то догадливый лейбъ-компанецъ… не догадался!..

VI.

Десятаго мая съ утра началось по улицамъ столицы особенное движеніе. День этотъ былъ назначенъ для празднованія мира съ Пруссіей.

Около полудня вся площадь около дворца была покрыта экипажами придворныхъ, съхавшихся съ поздравленіемъ къ государю.

Въ этотъ день вс, сколько-нибудь причастные къ длу трактата, были щедро вознаграждены государемъ. Многіе получили ордена, даже жена и дочь принца Голштинскаго сдлались кавалерственными дамами ордена святой Екатерины.

Государь былъ очень въ дух, весело разговаривалъ со всми во время пріема и, на поздравленія первыхъ вельможъ государства, а равно иностранныхъ посланниковъ, отвчалъ, что этотъ день ‘счастливйшій въ его жизни!’ Государь самъ лично многихъ приглашалъ на большой парадный обдъ, назначенный въ этотъ день.

За исключеніемъ государя и барона Гольца, никто не праздновалъ въ душ этого праздника. Даже принцъ Жоржъ въ это утро, любуясь на своихъ двухъ кавалерственныхъ дамъ, покачалъ головою и прибавилъ:

— A все-таки этотъ миръ не принесетъ ему пользы, а только вредъ, во мнніи его подданныхъ. Русскій народъ не любитъ нмцевъ, потому что онъ чувствуетъ, что нмцы — люди, а русскіе — скоты. Эта ненависть происходитъ отъ зависти и невжества… Баронъ говоритъ правду, Россію по справедливости слдуетъ называть не Russlaud, а Thier’sland!!..

Несмотря на то, что при утреннемъ пріем государь былъ ласковъ со всми, многіе были обижены или какой-нибудь шуткой его или неосторожнымъ словомъ.

— Думали-ли вы когда-нибудь, сказалъ государь фельдмаршалу Разумовскому,— что наступитъ день, въ который Россія будетъ праздновать вчный миръ съ Фридрихомъ?

— Нтъ, ваше величество, отвчалъ фельдмаршалъ, озираясь на ближайшихъ:— никогда ни на ум, ни на сердц сего не держалъ. Если бъ годъ тому назадъ сказали мн про такое празднество, то я бы не поврилъ. Покойная государыня никогда бы сего мира не заключила.

— Конечно, конечно! визгливо воскликнулъ Петръ едоровичъ.— Тетушка была вообще немного глупа, по правд-то говоря. Она бы и не могла понять ту политическую систему, которая явится плодомъ мира моего съ Фридрихомъ.

Посламъ иностранныхъ державъ, каждому по очереди, государь полушутя, полусерьезно сказалъ, что онъ приглашаетъ ихъ къ парадному обду не въ зачетъ, такъ какъ они своимъ поведеніемъ этого не заслужили.

Французскій посолъ Бретейль посл такого объясненія ухалъ домой и ршился не быть на обд. Въ тотъ же вечеръ онъ написалъ своему правительству, что положеніе его становится окончательно невозможнымъ и что Франція должна его отозвать, а выслать на его мсто простого повреннаго въ длахъ.

На этомъ же пріем многіе поневол замтили новую придворную даму въ великолпномъ костюм, покрытомъ брилліантами. По этимъ брилліантамъ многіе узнали ‘Ночь’ маскарада Гольца.

Хотя у графини Скабронской было много знакомыхъ въ столиц, но все-таки первые чины двора, первые вельможи не были съ ней лично знакомы. Красота Маргариты, изящество ея костюма и брилліанты теперь поневол поразили многихъ. Кром того вс обратили на нее особенное вниманіе вслдствіе изысканной любезности, съ которою государь долго говорилъ съ ней и много смялся, часто повторяя слово ‘Ночь’. Затмъ онъ пригласилъ ее на парадный обдъ, прося ссть не очень далеко отъ него.

Наконецъ, государь, очевидно говоря о костюм Маргариты, сказалъ фразу, отъ которой нкоторыя старыя дамы смутились, а дв изъ нихъ даже ршились отойти, не зная, чмъ кончится любезность государя и кокетничанье новой придворной дамы.

Государь, осмотрвъ вс звзды Маргариты, спросилъ вдругъ:

— Et votre croissant? Est-il dj pleine lune? Ah! Si! c’tait une lune de miel et que vous me raccordiez!..

Маргарита вспыхнула, однако дерзко выговорила по нмецки и настолько тихо, что кром Петра едоровича никто не могъ разслышать:

— Подавать надежды съ тмъ, чтобы потомъ забыть, что общаешь, есть злое кокетство, не присущее мужчинамъ. Я знаю, что Людвигъ XV и ваше величество — два современника, любящіе съ безсердечной ловкостью длать несчастныхъ.

— Людвигъ XV можетъ быть, но не я, боле искренно и мене шутливо произнесъ государь, невольно любуясь Маргаритой, и прибавилъ многозначительно:— Все въ вашихъ рукахъ! Графиня снова вспыхнула уже отъ радости и отошла.

Посл пріема государь отправился къ себ въ кабинетъ, пригласивъ съ собой только дядю, Гольца и полицеймейстера Корфа. Вслдъ за ними явился и Гудовичъ.

Бесда зашла о недавней исторіи съ брилліантовымъ букетомъ, о которой узналъ государь еще въ маскарад, и Петръ. едоровичъ, вдругъ разсердясь, отпустилъ Корфа со словами:

— Длай, что хочешь, а букетъ этотъ мн найди. Если не найдешь, то изъ своихъ денегъ выплати барону, или, если онъ не хочетъ, то мн или ‘Романовн’.

Затмъ государь отправился въ большую залу, выходившую окнами на Неву и оглядлъ самъ приготовленія къ парадному обду. Потомъ онъ послалъ Перфильева и Гудовича осмотрть приготовленія къ фейерверку и доложить ему, все-ли въ исправности. Въ четыре часа снова начался създъ, и дворецъ скоро наполнился блестящей толпой. Садясь за столъ, многіе замтили, что государь, бывшій веселымъ съ утра, немного угрюмъ и не въ дух. На вопросъ Жоржа, нтъ ли чего новаго, государь отвчалъ довольно громко:

— Скверное, но не новое.. Жена чудить! При тетушк чудила, ни ея, ни меня не боялась! Ну а теперь я не позволю.

Когда стали садиться на заране назначенныя мста, государыня заняла свое обыкновенное мсто среди стола. Государь долженъ былъ ссть противъ нея, но вдругъ, взявъ Гольца подъ руку, увелъ его на самый конецъ, гд сидли меньшіе чины двора и, между прочимъ, Фленсбургъ.

— Пойдемте туда, разсмялся государь — не хочу я сидть визави съ этой дамой.

— Съ какой дамой? изумился Гольцъ.

— Ну, съ Алексевной моей…

Гольцъ двинулся съ государемъ, но вдругъ ловкимъ маневромъ покинулъ его, сказавъ что-то тихо и смясь почти ему на ухо.

— Отлично! отвчалъ государь.

И черезъ мгновеніе Гольцъ появился, ведя даму въ крайне эффектномъ плать, черномъ бархатномъ съ красной отдлкой огненнаго цвта. Покроемъ оно напоминало костюмы времени Екатерины Медичи.

Маргарита была необыкновенно хороша въ этомъ плать. Эти огненные языки на черномъ бархат и какое-то злорадство на лиц придавали что-то демонское всей ея фигур. И вс взоры снова обратились на нее, и ради костюма, и ради попранія всякаго придворнаго этикета.

Такимъ образомъ, на конц стола между молодыми офицерами очутились вмст четыре человка — государь, Гольцъ, Маргарита и Фленсбургъ. Принцъ Жоржъ всячески съ своего мста, и руками, и глазами, и головой показывалъ Фленсбургу уйти. Онъ даже самъ собирался перейти туда же, умышленно захвативъ съ собой канцлера, чтобы этотъ край стола сдлать боле приличнымъ. Но вс уже разслись по мстамъ, переглядываясь молча и удивленно.

Государыня очутилась противъ пустого куверта, такъ какъ мсто государя никто не посмлъ занять. Но она была весела, и любезно, ласково начала говорить съ своими сосдями.

За ея кресломъ стоялъ, чтобы прислуживать ей, камергеръ графъ Строгановъ, родственникъ княгини Дашковой и любимецъ ихъ обихъ. Государыня шопотомъ начала шутить съ нимъ по поводу поступка государя и, смясь, показывала глазами на пустое кресло. Строгановъ, одинъ изъ первыхъ остряковъ двора, вроятно, тоже острилъ, потому что государыня едва сдерживалась отъ смха. Но эти шутки не ускользнули отъ косого взгляда, который бросилъ внезапно государь на средину стола.

— Чему она тамъ радуется? обернуся вдругъ государь къ Гудовичу, который стоялъ за его кресломъ.— Поди скажи Строганову, что онъ здсь не въ трактир, и чтобы велъ себя приличне, а то я его выгоню вонъ!

Гудовичъ обошелъ столъ, шепнулъ что-то на ухо Строганову, и тотъ, нсколько смутившись, пересталъ разговаривать съ государыней.

Съ этой минуты государь не обращалъ вниманія ни на что, усердно кушалъ, запивая мадерой, своимъ любимымъ виномъ, и угощая двухъ своихъ сосдей, Гольца и сіявшую самодовольствомъ, счастливую, но гордую и высокомрную графиню Скабронскую.

Обдъ шелъ медленно и молчаливо, только раздавался шумъ посуды и приборовъ, этотъ шумъ покрывался веселымъ и визгливымъ голосомъ государя. Взоры всхъ присутствующихъ почти не покидали конца стола, но по мр того, какъ государь длался разговорчиве, Гольцъ становился пасмурне и все чаще взглядывалъ черезъ столъ на принца Жоржа. Маргарита тоже чувствовала себя неловко, и въ душ она не рада была, что сла на это мсто.

Наконецъ, не дождавшись послднихъ блюдъ, государь поднялъ бокалъ съ венгерскимъ и громко провозгласилъ тостъ — за здоровье императорской фамиліи!

Вс поднялись на ноги, гремя стульями и при громкихъ кликахъ, одна государыня осталась на мст.

Петръ едоровичъ вдругъ вскочилъ съ мста, сильно покраснлъ и, обернувшись къ стоящему за его стуломъ Гудовичу, выговорилъ:

— Поди, спроси у нея зачмъ она не встаетъ?

Гудовичъ видимо колебался.

— Ну, ну, живй! любопытно, что она отвтитъ?

Государь слъ, вс опустились тоже на мста. Но вс глядвшіе на государя, когда онъ обернулся къ Гудовичу, теперь слдили глазами за фаворитомъ.

Гудовичъ, наклонясь, тихо передалъ что-то государын и, получивъ ея спокойный, но нсколько удивленный отвтъ, медленными шагами обошелъ опять столъ и также, наклонясь надъ стуломъ государя, заговорилъ шепотомъ.

— Громче, громче! нечего шептаться! воскликнулъ государь.

— Ея величество приказали сказать, не твердымъ голосомъ произнесъ Гудовичъ,— что такъ какъ императорская фамилія состоитъ изъ государя, государыни и отсутствующаго наслдника престола, то она не сочла нужнымъ вставать.

— Императорская фамилія состоитъ не изъ трехъ лицъ, воскликнулъ Петръ едоровичъ,— а изъ пяти лицъ, даже боле. Принцъ Георгъ Голштинскій и принцъ Голштейнбергскій съ своими семьями принадлежатъ тоже къ императорской фамиліи, и она должна это знать. Поди скажи, что она дура.

Гудовичъ остолбенлъ, и вс близъ сидящіе нсколько смутились. Гольцъ, тоже смущенный, заговорилъ что-то государю, но онъ не слыхалъ.

— Ступай, скажи! Да нтъ, вскрикнулъ вдругъ Петръ едоровичъ,— пожалуй надуешь.

И, обернувшись быстро въ ту сторону, гд сидла государыня, онъ выговорилъ громко черезъ столъ:

— Ты дура!..

Это слово магически подйствовало на всю залу. Наступило гробовое молчаніе и полная тишина, ни одинъ голосъ не слышался, ни вилка, ни ножикъ не стукнули по тарелк, никто даже не кашлянулъ. Будто всякій затаилъ дыханіе! И среди этого гробового молчанія въ огромной зал, гд сидло нсколько сотъ человкъ… послышался сдержанный плачъ! Государыня сидла, закрывъ лицо платкомъ. Эта внезапная и мертвая тишина будто накрыла все какимъ-то тяжелымъ покровомъ и гнетомъ лежала надъ всмъ и надо всми. Но вдругъ государь поднялся на своемъ мст и… провозгласилъ новый тостъ.

— За друга моего, учителя и покровителя, короля прусскаго!

И затмъ онъ прибавилъ по-французски:

— A la saut du roi, mon maitre!

Посл сдержаннаго клика гостей, государь провозгласилъ третій тостъ за процвтаніе счастливаго мира, только что заключеннаго между двумя народами, русскимъ и нмецкимъ.

Онъ чокнулся съ Гольцемъ и затмъ, поцловавъ его, началъ снова весело болтать. Но за столомъ отъ двухъ послднихъ тостовъ, а отчасти и отъ случая съ государыней, было попрежнему особенно тихо. Одинъ государь становился все веселе и оживленне и громко говорилъ Гольцу, изъявляя надежду, что миръ съ Пруссіей будетъ вчный, что за его царствованіе Россія пойметъ какое благо миръ искренній и крпкій съ сильнымъ сосдомъ, что Пруссія, идя по стопамъ Фридриха, сдлается первой державой въ Европ, а если Россія будетъ слдовать его политической систем, то процвтетъ тоже и равно сдлается сильной державой.

— Вы и мы, воскликнулъ наконецъ государь,— когда Петра III и Фридриха II уже не будетъ на свт, конечно, вы и мы, завоюемъ міръ. Имперія Маріи Терезіи будетъ уничтожена, стерта съ лица земли, французское королевство снизойдетъ на степень второстепеннаго государства.

Австрійскій посолъ Мерсій, издали слышавшій нмецкую рчь государя, обернулся къ гетману Разумовскому, сидвшему около него и выговорилъ:

— Спасибо за пожеланіе! Вашъ государь человкъ черезъ-чуръ откровенный..

Гетманъ лукаво усмхнулся.

— За столомъ держать языкъ за зубами мудрено…

VII.

Обдъ кончился. Государь поднялся изъ-за стола, вс послдовали его примру, и шумная толпа разошлась по многочисленнымъ комнатамъ дворца. Петръ едоровичъ отправился въ свой кабинетъ, пригласивъ съ собой первыхъ сановниковъ и пословъ.

— Я васъ тамъ угощу такимъ виномъ, выговорилъ онъ,— котораго на свт только десять бутылокъ осталось! Венгерское, которому около тысячи лтъ!

— О! воскликнулъ вдругъ Жоржъ, нсколько печально и пошатываясь, такъ какъ за столомъ усплъ малую толику хватить черезъ край.— Это невозможно, ваше величество, такого вина нтъ. Венгрія, тысячу лтъ тому назадъ не…

— A васъ я прошу, ваше высочество, и совтую… мн никогда не противорчить. Я слишкомъ искусенъ на шпагахъ, чтобы мн кто-нибудь смлъ давать… dmenti.

Принцъ опшилъ, сконфузился, даже ротъ разинулъ.

— Впрочемъ, воскликнулъ вдругъ государь,— я забылъ, что вы по-французски не понимаете. Вы и не знаете, что такое un dmenti. Bo всякомъ случа, прошу васъ вести себя осторожне со мной, а то я могу васъ вызвать на дуэль… и уничтожить.

Никто изъ присутствующихъ не понималъ, шутить государь или нтъ, на столько серьезенъ и искрененъ былъ его голосъ.

Уже при выход изъ залы, ему на глаза попалась фигура Строганова.

— А! воскликнулъ онъ.— Ты! Шутникъ! Убирайся вонъ! Хоть въ какое-нибудь изъ твоихъ помстьевъ! И во двору носа не показывай. Чтобъ я тебя никогда не видалъ! Норр! Норр! Zum Teufel!..

Строгановъ поблднлъ, поклонился и пошелъ.

Государь снова посл этихъ словъ сталъ веселе и, обернувшись къ Жоржу, взялъ его подъ руку, ввелъ въ кабинетъ и, отведя въ сторону, выговорилъ:

— Ну, дядюшка, не обижайтесь, съ вами я пошутилъ. A вотъ что, въ эту ночь извольте лично арестовать жену и отправить ее въ Шлиссельбургь.

— Ваше величество! воскликнулъ Жоржъ, всплеснувъ руками.— Бога ради! Это ужасно! Вы не можете себ представить, что произойдетъ во всемъ Петербург, даже во всей Россіи. Это невозможно!

Жоржъ такъ потерялся, что даже хмль отчасти выскочилъ у него изъ головы.

— Пустяки! Длайте, что я говорю…

— Не врите, спросите у Гольца.

Жоржъ сталъ звать барона, но видя, что онъ не слышитъ,самъ пошелъ къ нему за помощью.

— Пустяки! Оставьте, завтра забудетъ, сказалъ Гольцъ какъ-то разсянно и будто думая о чемъ-то другомъ.

Въ это время кабинетъ сталъ наполняться лично приглашенными государемъ отвдать венгерскаго.

Черезъ часъ въ кабинет государя было настолько весело, что вроятно онъ былъ правъ, когда говорилъ, что его венгерскому тысяча лтъ. Только три небольшія бутылки были опорожнены гостями, но смхъ, шумъ, шутки далеко разносились по сосднимъ горницамъ.

Нкоторымъ лицамъ, которыя еще не были въ кабинет государя, посл его перезда въ новый дворецъ, онъ показывалъ разныя мелочи и между прочимъ, пару новыхъ эспадроновъ, полученныхъ изъ Берлина.

Наконецъ,государь развеселился настолько, что веллъ снова подать шипучаго венгерскаго. Когда вс бокалы были наполнены, онъ вызвалъ всхъ за собой въ свою спальню и, ставъ передъ портретомъ Фридриха, который вислъ надъ его кроватью, выговорилъ, поднимая руку съ бокаломъ:

— Пью за твое здоровье, великій человкъ, мудрецъ и геній, другъ и учитель, отнын покровитель мой! И чтобъ доказать вамъ, господа, вдругъ воскликнулъ государь,— насколько я люблю и уважаю этого человка, смотрите! A вы, баронъ, напишите ему, больше я сдлать не могу.

Государь вдругъ упалъ на колни, вытянулъ руку съ бокаломъ къ портрету, а затмъ осушилъ его до дна.

— Виватъ! воскликнулъ онъ, вставая.

— Виватъ! воскликнули вс и громче всхъ Жоржъ и Гольцъ.

— Еще, еще! воскликнулъ Жоржъ.— Наливайте! Я тоже хочу… Я тоже сейчасъ хочу на колни, бурчалъ принцъ Жоржъ, уже сильно захмлвшій.

— Нтъ, не позволю! крикнулъ государь:— вы недостойны этого!

— Какъ недостойны!? воскликнулъ Жоржъ запальчиво. — Какъ это… недостоинъ?

— Молчите! Я вамъ говорю, вы недостойны! Ставъ на колни и подражая мн, вы унизите мой поступокъ. Да и для Фридриха… что вы такое?..

Жоржъ вдругъ обидлся чрезъ мру и побагровлъ. Еслибъ не Гольцъ, появившійся между спорящими, то Богъ знаетъ, что произошло бы вдругъ.

Между тмъ, на двор все темнло. Набережная вокругъ дворца уже давно начала покрываться густыми толпами народа. Противоположный беретъ за Невой тоже шумлъ и гудлъ, заливаемый волнами веселаго любопытнаго люда.

Вс ожидали давно заготовленнаго фейерверка, который былъ устроенъ на мысу Васильевскаго острова, выдающагося противъ дворца. На площади и набережныхъ, затсненные густой толпой стояли уже давно, не имя возможности двинуться, нсколько экипажей. Вся рка была унизана лодками, барками и всякаго рода челноками, тоже переполненными зваками. Окна дворца и въ особенности большой залы, гд былъ обдъ и предполагался вечеромъ балъ, ярко освщали толпу, силошь наполнявшую всю набережную.

Наконецъ, на углу Васильевскаго острова вспыхнулъ букетъ изъ нсколькихъ сотенъ ракетъ и тотчасъ же, среди возстановившейся тьмы, зажглись въ двухъ разныхъ концахъ на Нев и на Невк дв гигантскія фигуры, въ которыхъ боле просвщенные изъ публики узнали символическое изображеніе Россіи и Пруссіи. Об сіяющія фигуры двинулись, пошатываясь, и сошлись у края острова. Въ ту же минуту между ними загорлся высокій щитъ, изображавшій жертвенникъ. Дв огромныя фигуры протянули надъ жертвенникомъ руки и посл этого символическаго дружескаго пожатія стали тухнуть. A на остров вспыхнулъ и загорлся, протянувшись далеко въ об стороны, цлый рядъ арокъ, колоннъ, порталовъ и шпицовъ, сверкающихъ разноцвтными огнями, это было феерическое и великолпное зданіе, долженствовавшее изобразить храмъ мира.

Фейерверкъ продолжался долго. Когда на Васильевскомъ остров прогорли вс щиты, то на самой Нев стали появляться плавучія фигуры, которыя зажигались и, медленно скользя, спускались по рк. Когда рка и об набережныя были особенно ярко освщены разноцвтными огнями, въ конц набережной, не далеко отъ дверца принца Жоржа, гд было мене народа и гд экипажи могли двигаться, стояла на берегу большая колымага, запряженная цугомъ лошадей. Въ эту минуту, мимо нея шагомъ двигалась небольшая берлина, и въ ней сидли два офицера. преображенецъ и кирасиръ. Они о чемъ-то спорили громко, но интонація ихъ голосовъ была странная, будто они шутили, а не сердились. Въ колымаг была Василекъ, пріхавшая посмотрть фейерверкъ въ сопровожденіи одного Квасова. Въ ту минуту, когда легкая берлина поровнялась съ колымагой, Василекъ невольно высунулась въ окно, ахнула и снова скрылась. Она, конечно, сразу по одному голосу узнала этого преображенца, а яркій букетъ, загорвшійся на остров, позволилъ ей разглядть обоихъ офицеровъ и обоихъ узнать. Но она не поврила себ и, обернувшись въ Квасову, ршилась вымолвить слегка дрожащимъ голосомъ.

— Съ кмъ же онъ?

— Да съ ней же! отозвался Квасовъ.— Я ужь во второй разъ вижу ее въ офицерскомъ одяніи. Шальная, что жъ ей! Ей все святки, она хоть трубочистомъ нарядится. И какъ это позволяютъ? Арестовать бы ее?

Василекъ ничего не сказала и глубоко задумалась, а чрезъ минуту приказала кучеру хать шагомъ домой. Колымага повернула и тихо двинулась черезъ площадь къ Невскому проспекту. Квасовъ тоже молчалъ и только косился на свою спутницу.

A въ берлин, двигавшейся по набережной, длился веселый разговоръ и смхъ. Шепелевъ и Маргарита говорили по-нмецки, чтобы не быть понятыми кучеромъ и окружающей толпой. Они шутили на счетъ того, что Маргарита поставила въ гостиной съ куполомъ огромный шкафъ, будто бы для своихъ платьевъ, а въ сущности затмъ, чтобы прятать юношу, когда въ ней прізжали неожиданные гости. И уже разъ шесть высидлъ Шепелевъ въ огромномъ шкафу и однажды даже часа два не могъ быть освобожденъ, благодаря долгому визиту стараго Іоанна Іоанновича. Шепелевъ жаловался только, что благодаря величин шкафа и масс платьевъ онъ не могъ ни видть, ни слышать, того, что происходитъ въ горниц.

Фейерверкъ давно былъ сожженъ… Вся столица уже спала, а берлина съ двумя офицерами, все еще тихо колесила по окраинамъ Петербурга. Наконецъ. Маргарита завезла юношу на его квартиру, пробыла у него далеко за полночь и вернулась домой полусонная.

И въ этотъ разъ она потребовала у Лотхенъ двойную порцію своего любимаго, но убійственнаго питья.

Новыя отношенія юноши и красавицы были теперь, конечно, таковы, что они потеряли счетъ времени, днямъ и часамъ. Они не помнили себя и не думали ни о чемъ боле, какъ только видаться чаще, видаться отъ зари до зари. Шепелевъ былъ, конечно, безъ ума влюбленъ въ красавицу. Да это было и не мудрено! Можно было и не юнош потерять разсудокъ отъ такой женщины, какъ Маргарита. Она же, съ своей стороны, ребячески отдалась странной прихоти и, казалось, была еще боле ребенокъ чмъ онъ. Неосторожность Маргариты по отношенію къ любовнику совершенно не согласовалась съ ея тайными помыслами, мечтами и планами, составленными врнымъ союзникомъ Гольцемъ.

Пруссакъ легко заставилъ молчать оскорбленнаго шлезвигца, но сама Маргарита себя выдавала постоянно. Ежедневно общала она Гольцу бытъ осторожне и продолжала дйствовать какъ бы въ опьяненіи.

Только съ ддомъ довольно искусно вела она игру. Іоаннъ Іоанновичъ то обижался, дулся на внучку, сидлъ дома, то снова прощалъ ее, заискивалъ и ухаживалъ за ней, вря ея общаніямъ.

Вообще же между красавицей кокеткой и четырьмя обожателями была видимая путаница въ отношеніяхъ, такая же путаница, какая была и въ душ Маргариты. Она говорила себ ежедневно:

— Покуда пускай такъ!.. A тамъ видно будетъ!.. Авось я не упаду среди моихъ маріонетокъ.

Юношей красавица, разумется, забавлялась, какъ игрушкой чувствуя, что когда-нибудь она эту новую милую игрушку все-таки разобьетъ… сломаетъ. Теперь начинала сказываться только одна вещь, удивлявшая обоихъ… Имъ не о чемъ было говорить! Часто цлые вечера приходилось молчать и только любоваться другъ на друга. Между ними оказывалось мало общаго.

Сначала они до сотни разъ говорили все о маскарад Гольца, о томъ, какъ искуссно Маргарита разыграла роль ‘Ночи’, явившись на балъ въ двухъ костюмахъ и одвъ кармелиткой Лотхенъ, чтобы обмануть и Шепелева, и публику. Сначала Маргарита часто разсказывала любовнику всю свою жизнь… искренно, правдиво, описывала свои путешествія до и посл замужества…

Но все это было скоро исчерпано! И часто, и все чаще, приходилось посл поцлуя… сидть, глядть другъ на друга и молчать!..

Юноша былъ все-таки счастливъ. Но Маргарита думала:— ‘Однако… какъ все это странно… даже глупо… Ну вотъ и все!.. A потомъ что же’?!.

VIII.

Однажды вечеромъ, въ ясную лунную ночь, когда Гарина была уже въ постели, Василекъ въ своей горниц усердно и печально молилась на колняхъ передъ своимъ кіотомъ. Ей было со дня празднества и фейерверка особенно тяжело. Настя въ своей комнат сидла недвижимо у открытаго окна, не смотря на свжесть ночи и, казалось, давно замерла подъ гнетомъ своей думы о томъ,— въ чемъ еще боялась сознаться себ самой и виновнику его, т. е. князю Глбу. Среди затишья ночи и тишины въ окружающихъ домъ пустыряхъ, на двор вдругъ послышался стукъ экипажа, топотъ лошадей и голоса. Люди, на половину уже спавшіе, на половину ужинавшіе и собиравшіеся тоже спать,— повскакали на ноги.

Ночные постители не столько испугали всхъ, сколько изумили. Никогда еще ничего подобнаго не бывало въ дом. Василекъ слишкомъ горячо молилась, чтобы услыхать этотъ шумъ, Настю слишкомъ угнетала ея тяжелая дума, одна Пелагея Михайловна услыхала этотъ шумъ на двор, но это было на столько невроятно, что она протерла себ глаза, чтобы убдиться, не снится-ли ей весь этотъ гвалтъ во сн.

Шумъ въ дом все росъ, раздались шаги на большой лстниц, затмъ раздались въ корридор, уже не шаги, а бготня десятка человкъ и крики. Если бы шайка грабителей ворвалась въ домъ, то, конечно, переполохъ былъ бы не большій.

Настя, еще одтая, и Василекъ, раздтая на половину, выскочили об тоже въ корридоръ. Гарина сла на постели и даже перекрестилась. Нсколько мгновеній ломала она себ голову, чтобы придумать, что могло быть, и ничего не придумала.

Наконецъ, въ комнату влетла Василекъ и, задохнувшись, замахала руками… Она хотла что-то сказать тетк, но опустилась на кресла и, если не лишилась сознанія, то лишилась способности произнести хоть одно слово.

A въ корридор шумъ увеличивался и приближался къ горниц Гариной. И вдругъ Пелагея Михайловна, глядвшая въ растворенную Василькомъ дверь, вскрикнула, какъ если бы ее ударили ножомъ.

Въ дверяхъ показался совершенно незнакомый кирасиръ. Черезъ нсколько секундъ появленіе ночныхъ постителей объяснилось и, какъ громъ, поразило всхъ въ дом. Офицеръ съ двумя конными явился арестовать госпожу Гарину и двухъ княженъ Тюфякиныхъ.

Вс три женщины совершенно помертвли отъ страха. Первая, пришедшая въ себя, Василекъ обратилась въ незнакомому кирасиру съ вопросомъ:

— Не ошибаетесь-ли вы? Насъ-ли?

Офицеръ съ нмецкимъ акцентомъ объяснилъ, что ошибки нтъ никакой.

— Да за что же? вымолвила Василекъ.— По чьему приказанію?

— По приказанію изъ канцеляріи, по приказу Гудовича, а за что собственно, вамъ лучше знать!

— Намъ?.. Но мы ничего не знаемъ…

— Странно… Впрочемъ всегда, вс такъ говорятъ. Я только слышалъ, что вы кого-то ограбили. Вашъ братецъ уже арестованъ.

При этихъ словахъ Настя, стоявшая недалеко отъ офицера, вскрикнула и упала на полъ безъ чувствъ. Крики и вопли людей, плачъ, сумятица продолжались около получаса.

Одна княжна Василекъ понемногу стала совершенно спокойна, только вчно ясные, добрые глаза ея, быть можетъ, въ первый разъ за все ея существованіе были холодно-злобны. Она медленно, спокойно, сдержанно и говорила и распоряжалась. Сначала привела она въ чувство сестру, потомъ стала помогать тетк одваться.

— Не тревожьтесь. Полноте! Не кричите! Не плачьте! повторяла она всмъ:— бды никакой нтъ. Мы знаемъ, что ни въ чемъ не виновны. Тутъ ошибка какая-нибудь. Только срамъ будетъ великъ, а бды никакой нтъ.

Офицеръ хотлъ посадить всхъ трехъ на большую телжку, въ которой пріхалъ. Василекъ стала просить его дозволить имъ хать въ своей карет.

— Смотря по тому, какихъ коней впрягутъ, холодно сказалъ офицеръ.— Если плохіе кони — можно, а на хорошихъ нельзя, а то вы у насъ изъ виду ускачете.

Однако, въ конц концовъ, офицеръ все-таки позволилъ хать женщинамъ въ своемъ собственномъ экипаж.

Черезъ часъ времени посл появленія кирасира и переполоха въ дом карета Тюфякиныхъ, запряженная цугомъ, тихо двинулась среди ночной тишины. На козлахъ сидлъ одинъ кирасирскій солдатъ, а около кареты хали верхомъ офицеръ и еще два солдата.

Путешествіе это продолжалось долго, такъ какъ арестованныхъ прямо везли въ канцелярію Гудовича. По крайней мр имъ не пришлось срамиться и хать днемъ черезъ весь городъ. Арестованныя были тотчасъ заперты въ большую горницу дворянскаго отдленія.

Опекунша, казалось, лишилась всхъ чувствъ и сознанія окружающаго и всего совершающагося съ нею. Настя глядла косо, холодно и злобно. Одна Василекъ была совершенно спокойна, немного грустна и еще нжне обращалась съ теткой и съ сестрой.

‘Бды не будетъ! Господь не попуститъ правымъ пострадать’! крпко врила и думала Василекъ. ‘Но срамъ великъ… Т же арестантки’…

На утро Пелагею Михайловну позвали первую съ допросу, затмъ обихъ княженъ. Гудовичъ обходился со всми тремя вжливо, но вс три женщины вернулись съ допроса смущенныя. Всмъ тремъ показалось, что ихъ умышленно хотятъ во что бы то ни стало запутать въ дло, о которомъ он не имли никакого понятія. Изъ допросовъ он поняли, что ихъ подозрваютъ въ краж чего-то… Имъ не сказали даже въ чемъ дло. Ихъ спрашивали о разныхъ непонятныхъ имъ вещахъ. У Гариной долго допытывались, знаетъ-ли она брилліантщика Позье… Бывала-ли на квартир Глба? Есть-ли у нея знакомые жиды?…

Между тмъ, дло было самое простое. Вчно сонный лакей князя Егора, продержавъ футляръ съ недлю у себя, пошелъ, наконецъ, шататься изъ магазина въ магазинъ, продавая этотъ красивый, пунцовый ларецъ отъ неизвстной ему вещи. Наконецъ, онъ зашелъ и въ лавку нмца, пріятеля Позье, который давно зналъ исторію пропажи букета, а когда-то видлъ у Позье и букетъ, и футляръ. Разумется, Егоръ тотчасъ же былъ схваченъ и признался, что нашелъ вещь въ печи, куда ее кто-то запряталъ, вроятно, самъ баринъ…

Гудовичъ сразу догадался, когда именно князь его обокралъ. Онъ вызвалъ его въ себ и прямо поставилъ вопросъ и предложеніе:

— Гд букетъ?.. Или кнутъ и Сибирь!

Пораженный внезапнымъ раскрытіемъ своего преступленія и своей сокровенной тайны, Тюфякинъ чуть не лишился чувствъ и тотчасъ же сознался во всемъ…

По дорог въ Митаву былъ тотчасъ же посланъ фельдегерь въ догонку за жидомъ.

Князь ни слова не сказалъ про сводныхъ сестеръ и тетку. Онъ даже самъ забылъ о нихъ подъ ударомъ, его постигшимъ. Гудовичъ не счелъ нужнымъ ихъ спрашивать, какъ свидтельницъ, но въ канцеляріи нашлись люди, ‘приказныя піявки’, наслдіе еще Бироновыхъ временъ, которые убдили лниваго и безхарактернаго Гудовича притянуть къ длу богатыхъ княженъ и ихъ богатую опекуншу, не какъ свидтельницъ, а участницъ преступленія. И Гудовичъ согласился… Одинъ изъ главныхъ воротилъ канцеляріи, родомъ мордвинъ, но статскій совтникъ и кавалеръ, намтилъ Тюфякиныхъ и началъ, какъ паукъ, раскидывать паутину… A наивный Гудовичъ ничего не видлъ. Даже Гольцу, захавшему утромъ, показался страннымъ допросъ княженъ. Самъ князь Глбъ, узнавъ про арестъ сестеръ, былъ въ негодованіи и рзко, дерзко выговаривалъ Гудовичу, что одинъ онъ виноватъ, и что сестры слишкомъ богаты, чтобы воровать. Однако, посл перваго допроса и Гарина, и княжны были оставлены для дальнйшаго разслдованія дла!..

На утро, черезъ нсколько часовъ посл ареста княженъ и опекунши, Квасовъ, по обыкновенію, отправился пшкомъ къ своимъ новымъ друзьямъ.

Когда онъ вошелъ во дворъ, то увидалъ кучку людей, сидвшихъ на скамеечкахъ, около флигеля. Вс они сразу повскакали съ мстъ и бросились на встрчу къ доброму барину Акиму Акимовичу, котораго вс успли полюбить. Они обступили Квасова, предполагая, что онъ все знаетъ, и стали разспрашивать о господахъ. Что съ ними? живы-ли они, что съ ними будетъ и за что такая бда?!.

Квасовъ, ничего еще не понявшій вполн, стоялъ, какъ громомъ пораженный, почуявъ несчастіе. Разспросивъ людей въ свой чередъ подробно о ночномъ арест Гариной и княженъ, Квасовъ не вымолвилъ ни слова, кое-какъ доплелся до ближайшей скамейки и тяжело опустился на нее. Онъ чувствовалъ, что не устоитъ на ногахъ. .

Люди окружили его, и снова наступило мертвое молчаніе. За что были арестованы господа, люди, конечно, не знали и многіе изъ нихъ, уже пожилые, помнившіе царствованіе Анны Іоанновны, ршили дло по своему.

— ‘Языкъ’ опять пошелъ ходить, говорили они:— ‘слово и дло’ кто-нибудь сказалъ на барышенъ и на барыню.

Наконецъ, Квасовъ какъ-бы пришелъ въ себя. ,

— Есть у васъ какая телжка? вымолвилъ онъ.— Коли есть, запрягай скорй, подемъ въ городъ разузнавать и хлопотать, а пшкомъ и до вечера ничего не сдлаешь.

Главный кучеръ Тюфякиныхъ бросился къ конюшн, и черезъ четверть часа Квасовъ уже вызжалъ со двора на лучшемъ рысак княженъ.

Прежде всего Акимъ Акимовичъ вернулся въ полкъ и отправился разспрашивать всхъ старшихъ офицеровъ, имвшихъ связи въ город. Всякій передавалъ ему по своему про неожиданный арестъ бывшаго преображенца Тюфякина и всякій предполагалъ затмъ уже прямымъ послдствіемъ его и арестъ родственницъ, сестеръ и тетки. Всти были разнорчивы.

Квасовъ увидлъ, что истины добиться невозможно. Онъ уже ршилъ хать прямо въ канцелярію Гудовича, добиться свиданія съ арестованными, чтобы разспросить у нихъ въ чемъ дло.

‘Не допустятъ! подумалъ онъ. Все попробую, съзжу’. И въ совершенномъ отчаяніи, лейбъ-компанецъ вышелъ на улицу и снова сталъ садиться въ телжку.

Въ эту минуту на ротный дворъ возвращался верхомъ Баскаковъ. Оба офицера были давнымъ-давно, если не враги, то въ очень холодныхъ, натянутыхъ отношеніяхъ. Квасовъ не долюбливалъ Баскакова, какъ близкаго друга буяновъ Орловыхъ и вдобавокъ человка, часто дарящаго и угощающаго солдатъ безъ всякой видимой цли. Баскаковъ, съ своей стороны, не любилъ Квасова за его безпощадныя отношенія въ солдатамъ. За послднее время, однако, Баскаковъ сдлался съ Квасовымъ любезне и снова раза два приглашалъ его отъ имени Алекся Орлова на ихъ вечеринки. Орловымъ былъ теперь положительно нуженъ лейбъ-компанецъ, игравшій одну изъ самыхъ видныхъ ролей въ дни переворота въ пользу покойной государыни.

Квасовъ, завидя теперь Баскакова, вдругъ ршился обратиться къ нему, но тотъ предупредилъ его.

— Что съ вами, Акимъ Акимовичъ? На васъ лица нтъ!

Квасовъ объяснился и прибавилъ:

— И ничего не добьешься, никакого толку, всякій разсказываетъ на свой ладъ. Не знаешь, что и длать!

— Такъ вы бы прямо ко мн обратились, усмхнулся Баскаковъ.— Я все дло знаю! Этотъ поганый князекъ укралъ обманомъ брилліантовую вещь въ нсколько тысячъ и оговорилъ тетку и сестеръ.

— Господи! воскликнулъ Квасовъ.— Убилъ-бы я собаку! Да неужто жъ въ канцеляріи не разберутъ праваго отъ виноватаго?

Баскаковъ пожалъ плечами.

— Мудрено. Для этого нужно попросить! A такъ Гудовичъ по своей лни всхъ подъ одинъ законъ подведетъ. Да вы чего же тревожитесь, у васъ есть ходы, есть кого попросить, и все дло устроится.

— Кого же? воскликнулъ Квасовъ.

— Полно, Акимъ Акимовичъ, притворяться, укоризненно выговорилъ. офицеръ.— У васъ за одинъ мсяцъ покровитель, какъ грибъ посл дождя, выросъ.

— Да, кто? кто? вопилъ Квасовъ на всю улицу.

— Да племянникъ вашъ, Шепелевъ! Вдь дло-то затяно прусскимъ посломъ и графиней Скабронской, для которой онъ брилліанты эти и заказывалъ. Ну, а вашъ племянникъ, кажись, не только днюетъ, а и ночуетъ у этой полоумной графини. Такъ, чего же проще?

Квасовъ онмлъ отъ изумленія при этомъ открытіи. Онъ стоялъ неподвижно, глядя въ лицо Баскакова, и долго не могъ выговорить ни слова.

— Позжайте къ племяннику и, смотрите, все уладится. Вамъ бы ближе знать все это, а вы не знаете, а вотъ Орловы, да и вс мы отлично знаемъ, кого съ кмъ въ столиц чертъ веревочкой перевязалъ.

Квасовъ не слушалъ, а все думалъ и думалъ. Наконецъ, онъ выговорилъ вслухъ то, что вертлось у него въ голов.

— Да хать-ли?

— Куда? Къ племяннику-то?

— Да. хать-ли?

— Ну, ужь это ваше дло!

Баскаковъ вошелъ на ротный дворъ. Квасовъ нершительно ползъ въ телжку. Гордость его не позволяла ему хать съ поклономъ къ племяннику, въ ‘порос’, съ которымъ онъ поссорился, который его даже оскорбилъ.

— Позжай шажкомъ, а я покуда на мысляхъ раскину, сказалъ онъ глухо кучеру.

Прохавъ одну улицу, Квасовъ веллъ остановить лошадь, онъ окончательно не зналъ, что длать.

— Нтъ, ужь вы, Акинъ Акимовичъ, будьте благодтель, выговорилъ кучеръ, слышавшій разговоръ двухъ офицеровъ.— Хоть и не охота вамъ, а позжайте къ Митрію Митричу. Подумайте, мы съ вами вотъ по городу колесимъ. а наша княжны теперь на хлб и на вод сидятъ, а, можетъ быть, ихъ и пытаютъ каленымъ желзомъ. Хоть для Василисы Андреевны будьте благодтель. Она нашъ Анделъ Хранитель… Для Василисы Андреевны!

И эти три послднія слова вдругъ заставили Квасова вздрогнутъ, и онъ воскликнулъ:

— Пошелъ! A самъ невольно подумалъ: ‘Для Василисы Андреевны! Для нея, моей неоцненной, не то что къ поросенку этому поду, а хоть въ Нев утоплюсь’!

IX.

И черезъ нсколько минутъ Квасовъ входилъ въ маленькую, но красивую квартиру Шепелева. Въ обыкновенное время, онъ бы, конечно, оглядлся кругомъ себя и замтилъ бы роскошную обстановку, но теперь ему было не до того.

‘Какъ-то приметъ меня? Что скажетъ?’ роблъ Квасовъ за свое самолюбіе.

Деньщикъ Шепелева пошелъ доложить барину о прізд Квасова, и, прежде чмъ Акимъ Акимовичъ усплъ переступить порогъ изъ столовой въ гостинную, онъ услыхалъ быстрые шаги. Юноша бгомъ летлъ къ нему на встрчу и черезъ мгновеніе повисъ у него на ше.

— Голубчикъ, дяденька! Родной мой! Вотъ подарили!

И Шепелевъ въ порыв радости и восторга, что дядя первый его навстилъ, схватилъ его красную и жесткую руку и нсколько разъ поцловалъ ее съ чувствомъ.

Это движеніе юноши поразило Квасова въ самое сердце, или быть можетъ отъ нсколькихъ часовъ, проведенныхъ въ волненіи, сердце матераго лейбъ-компанца наболло. И теперь онъ не выдержалъ, слезы вдругъ полились по его суровому лицу. Шепелевъ схватилъ его за руки и потащилъ въ крайнюю горницу, спальню.

Квасовъ собирался сказать ему, входя въ домъ, что онъ не мириться пріхалъ, а просить заступиться за семейство, которое всегда считалось родней и друзьями его отца, и съ которымъ онъ чуть-чуть самъ не породнился. Но теперь Акимъ Акимовичъ молчалъ и на благодарность Шепелева за этотъ первый шагъ не отвчалъ ничего.

— Я бы самъ давно къ вамъ пришелъ прощенія просить, да боялся, думалъ, разсержу еще пуще. Вотъ какъ передъ Господомъ Богомъ правду говорю! восклицалъ Шепелевъ.— Простите меня! И вина моя не великая! Я вамъ все разскажу, ничего не скрою.

— Ну, слушай, порося, мягко выговорилъ Квасовъ:— посл поговоримъ обо всемъ, а теперь времени терять нельзя. Отвчай мн по совсти, кто тебя одарилъ и въ офицеры вывелъ въ одинъ мсяцъ? Правда-ли, что Скабронская? Не ради пустого любопытства, а ради дла спрашиваю.

— Правда, правда, дядюшка! Что жъ тутъ за грхъ? Она первая красавица въ город. А вы знаете, на счетъ какихъ старыхъ вдьмъ наши-же офицеры живутъ.

— Знаю, не въ томъ дло, перебилъ Квасовъ.— Стало-быть можешь ты… Захочетъ она для тебя заступиться за невинныхъ?

— Еще бы! воскликнулъ Шепелевъ.

И Квасовъ разсказалъ племяннику то, что слышалъ отъ Баскакова.

Шепелевъ, конечно, узналъ наканун отъ Маргариты о мошенничеств и арест князя Глба, но судьба, постигшая все семейство, была для него новостью. Онъ вскочилъ съ мста и всплеснулъ руками. Квасовъ, было, продолжалъ разсказъ, на юноша замахалъ руками.

— Полноте, дядюшка, что вы, чего тутъ объяснять! Я ихъ лучше васъ знаю. Мало того, что постараюсь сдлать все, а впередъ вамъ говорю, что, пожалуй, къ вечеру же ихъ и выпустятъ. демъ сейчасъ.

— Куда?

— демъ къ Маргарит!.. Къ графин Скабронской, вдругъ вспыхнулъ Шепелевъ, поправившись.

— Какъ-же? Что ты! смутился Квасовъ.— Какъ-же я?

— Непремнно, сами ей все и разскажите.

Черезъ полчаса веселая, довольная, смющаяся Маргарита, какъ и всегда, красивая, изящно одтая, принимала у себя въ гостинной юношу и дико озирающагося лейбъ-компанца.

Акимъ Акимовичъ, всегда отличавшійся медвжьими ухватками, теперь сидлъ въ гостиной графини Скабронской совсмъ букой.

Съ первыхъ же словъ Маргарита поняла все и ршила немедленно, чтобы Шепелевъ съ дядей посидли у нея, покуда она създитъ къ Гольцу узнать, что длать.

— A вы не тревожьтесь, господинъ Квасовъ, прибавила она.— Не нынче-завтра всхъ освободятъ. Это дло совершенно просто. Я надюсь, что господинъ посланникъ самъ будетъ просить Гудовича, а то и государя освободить невинно пострадавшихъ.

Маргарита быстро собралась и выхала изъ дома.

За отсутствіемъ хозяйки Шепелевъ тихо разсказалъ дяд всю исторію своего сближенія съ графиней и затмъ снова попросилъ прощенія у дяди.

— Что-жъ! развелъ руками Акимъ Акимовичъ.— Вотъ какъ посидишь около нея, такъ оно понятно. Въ сорочк ты родился, что тутъ сказать! Красавица такая, что даже удивительно, почему она тебя, порося, предпочла. Вдь не одинъ ты въ столиц. И даже для меня, порося, это загадка! Или, можетъ быть, ты одинъ изъ двнадцати, изъ дюжины?

— Какъ? воскликнулъ Шепелевъ.

— Какъ! Извстно какъ… Если у нея васъ дюжина! Тогда легче попасть въ милость.

— Что вы, дядюшка, не грхъ-ли вамъ?!

— Можетъ быть, и гршу, да такъ по совсти сказываю. Бываетъ и это въ столиц. И, встимо, никто изъ дюжины другъ дружку не знаетъ.

Маргарита вернулась домой мене довольная. Она объяснила Квасову, что не застала дома посла, увидитъ его на другой день и постарается все дло справить.

Отпуская Квасова, она остановила Шепелева словами:

— Погодите, мн надо съ вами перетолковать еще.

Шепелевъ остался и узналъ отъ Маргариты, что она застала Гольца дома, но привезла нехорошія всти.

Гольцъ зналъ уже объ арест семьи Тюфякиныхъ, зналъ даже подробности, присутствовалъ при одномъ изъ допросовъ и вынесъ полное убжденіе, что въ дл кражи не было ничего общаго и не могло быть между княжнами-богачками и ихъ своднымъ братомъ. Но Гольцъ подозрвалъ, что въ этомъ дл, въ ихъ арест есть какія-то тайныя пружины.

— Гольцъ думаетъ, закончила Маргарита,— что ихъ арестовали нарочно. И что он не отвертятся, ихъ сошлютъ въ ссылку ради того, чтобы отписать все ихъ большое состояніе на казну. А, затмъ, государь подаритъ его кому вздумается.

— Кому же? изумился Шепелевъ.

— Извстно, судьямъ, ихъ судившимъ.

— Что вы! какъ это можно! воскликнулъ Шепелевъ.

— Это, мой милый, практикуется въ Россіи уже со временъ императора Петра II, съ легкой руки Меньшикова, который первый получилъ богатыя помстья, отписанныя у ссыльныхъ.

— Да, но Гудовичъ и Нарышкинъ не такіе люди, замтилъ Шепелевъ.

— Не знаю. Такъ думаетъ Гольцъ. Въ всякомъ случа, я вамъ общаю сдлать все. Завтра государь будетъ утромъ въ гостяхъ у барона, и я поду, чтобы встртить его… какъ будто нечаянно…

Маргарита вымолвила это съ такимъ страннымъ оттнкомъ въ голос и, притомъ, такъ быстро взглянула въ лицо Шепелева и отвела глаза, что юноша вдругъ будто ороблъ чего-то. Онъ стоялъ неподвижно и пытливо глядлъ въ лицо красавицы.

— У Гольца! выговорилъ онъ, наконецъ.— И мы у Гольца въ первый разъ сошлись…

— Что ты хочешь сказать? Ты съ ума сошелъ!..

— Нтъ… Все можетъ быть съ такой, какъ ты… красавицей.

Маргарита разсмялась, но какъ-то неестественно.

— Этого не доставало, чтобы ты меня ревновалъ ко всмъ и, наконецъ, даже къ государю!

— Нтъ, не во всмъ и не ‘наконецъ’ къ государю. A прежде всего къ нему! воскликнулъ Шепелевъ.— Ты честолюбива. Ужь это не въ первый разъ приходитъ мн на умъ. Вс говорятъ, что не даромъ ты стала придворной дамой посл маскарада.

— Если вамъ угодно, господинъ офицеръ, полушутя произнесла Маргарита,— то я завтра не поду къ посланнику, но тогда ваша бывшая невста и все семейство подутъ въ ссылку. Это единственное средство спасти ихъ. Я разскажу сама подробно все государю, даже намекну ему о причин, по которой хотятъ запутать Тюфякиныхъ. Я не боюсь сказать это, а онъ прямодушенъ и добръ! Если онъ будетъ знать истину и повритъ,— а я знаю, что онъ мн повритъ,— то Тюфякины будутъ освобождены сейчасъ-же. Завтра-же вечеромъ он будутъ дома и счастливы. Но если вы, господинъ ревнивый младенецъ, изъ глупаго подозрнія, хотите пожертвовать цлой семьей, то какъ вамъ угодно. Я буду повиноваться. Для меня Тюфякины никто, я ихъ даже не видала.

— Позжайте! глухо выговорилъ Шепелевъ.— Я не мужъ, но… прибавилъ онъ и запнулся.— Я теперь же скажу то, что уже нсколько дней мн спать не даетъ, преслдуетъ меня и денъ, и ночь. Пойми, что если когда-нибудь я узнаю и замчу… Пойми, Маргарита! Услышу что-нибудь… если будетъ поводъ… Однимъ словомъ, если ты меня обманешь, то помни, Маргарита, это будетъ пахнуть смертью. И самъ я себя убью, но прежде тебя.

Маргарита начала хохотать, вскинула ему руки на плечи и стала цловать его. Но юноша поблднлъ, взглянулъ на нее сверкающими глазами и выговорилъ:

— Да ты не вришь? Божусь теб всми святыми, что я не шучу, не стращаю, зря… Это я давно ршилъ!

— Врю, врю! Но этого никогда не будетъ! воскликнула Маргарита, но съ тмъ же страннымъ оттнкомъ въ голос, который появлялся всегда независимо отъ нея, когда она притворялась или лгала.

Шепелевъ ушелъ домой блдный и задумчивый. На другой день графиня около полудня начала одваться съ помощью Лотхенъ и провела часа полтора за туалетомъ.

— Да старайтесь, старайтесь! шутила Лотхенъ:— стоитъ повертться передъ зеркаломъ. И какъ это быстро идетъ, будто круговоротъ какой! Давно ли мы съ вами сидли безъ гроша денегъ и были счастливы, что въ намъ здитъ такая важная птица, какъ господинъ адьютантъ принца. A теперь не нын завтра къ намъ явится съ визитомъ, пожалуй… самъ императоръ.

— Что-жъ,можетъ-быть! отозвалась Маргарита.— Одно скверно, Лотхенъ, что я заразъ за нсколькими зайцами гонюсь и, пожалуй, всхъ упущу.

‘Самый-то дрянной пойманъ!’ подумала Лотхенъ про себя и сказала:

— Да, ужь ддушку, кажется, упустили. Въ послдній разъ, что вы не приняли его, на немъ лица не было отъ злости. Почему онъ озлился, я даже не поняла.

Около двухъ часовъ Маргарита выхала въ гости въ прусскому посланнику.

Въ этотъ день у него былъ завтракъ. Государь общался быть, и Гольцъ предупредилъ его, что, за неимніемъ жены, онъ просилъ одну изъ самыхъ красивыхъ женщинъ столицы быть у него хозяйкой на этотъ день.

Государь не догадался, что это будетъ Маргарита, которая начинала сильно ему нравиться, или забылъ все, о чемъ Гольцъ намекалъ ему. Онъ пріхалъ къ барону съ дядей и съ цлой свитой.

Посл оживленнаго завтрака, продолжавшагося очень долго, Маргарита храбро взялась за дло. Она завела съ государемъ споръ о стату, бывшей въ дальней гостиной, и тотчасъ же предложила идти въ эту гостиную. Но тамъ они и остались, и она разсказала ему все, даже подозрніе Гольца, и просила пощады невинному семейству.

Черезъ полчаса посл этого государь вернулся въ столовую, гд весело бесдовали гости, и, слегка румяный, крикнулъ Гудовичу:

— Это что у тебя завелось въ канцеляріи? Грабежъ! Клеветы! Шемякинъ судъ! Кто это у тебя вздумалъ невинныхъ хватать и судить?

Гудовичъ, слегка измнившись въ лиц, вымолвилъ,

— Я не понимаю, ваше величество.

— Вы, господинъ Шемякинъ, арестовали семью, какъ тамъ… Подушкиныхъ…

— Тюфякиныхъ, подсказалъ Гудовичъ.

— Ну, да! Затмъ, чтобы сослать ихъ, а вотчины описать и у меня въ награду, себ выпросить! Такъ я васъ!.. Васъ всхъ сошлю! Васъ!!

— Ваше величество! вспыхнулъ Гудовичъ.— Этого упрека я, кажется, не заслужилъ.

— Ну, такъ пошелъ, скачи сейчасъ, и чтобы черезъ полчаса он были на свобод! крикнулъ Петръ едоровичъ визгливо.

— Довольны-ли вы, графиня? обернулся онъ затмъ къ Маргарит.

Графиня низко поклонилась и невольно взглянула въ лицо проходившаго мимо Гудовича. Государь быстро отошелъ отъ нея къ Жоржу, а Гудовичъ вдругъ пріостановился около красавицы и выговорилъ злобнымъ шепотомъ:

— Клеветать на себя, чернить мое честное имя, я никому не позволю, а въ особенности всякой иноземк! Всякой прохвостк!..

— Господинъ Гудовичъ! воскликнула, вспыхнувшая отъ стыда, Маргарита. — Благовоспитанный человкъ не оскорбляетъ… но отъ волненія она не могла договорить.

— Я знаю, куда вы мтите! вн себя, злобно продолжалъ Гудовичъ:— но я вамъ говорю, не попадете! A попадете вы ко мн въ канцелярію! И я общаюсь вамъ, что я васъ, иноземную путешественницу, здорово отодравъ розгами, отправлю опять путешествовать, только не въ Европу, а въ Пелымь… Каналья эдакая!.. прошиплъ Гудовичъ, блдня отъ гнва.

Маргарита вспыхнула и схватилась за голову, затыкая уши. Вс обернулись. Гольцъ, а затмъ и Государь съ дядей быстро подошли, спрашивая, что съ ней.

Маргарита не могла выговорить ни слова. Гудовичъ, взявъ шляпу, исчезъ изъ комнаты въ одно мгновеніе.

— Что съ вами? уже третій разъ спрашивалъ государь.

Маргарита, прійдя въ себя, ршила не говорить теперь ничего.

— Гудовичъ васъ удивилъ чмъ-нибудь? спросилъ Гольцъ.

— Да, удивилъ!.. прошептала Маргарита.— Но я не скажу чмъ… Теперь не скажу, ваше величество. Но посл, скоро… общаюсь вамъ все сказать… Да, удивилъ! Хотя здсь въ Петербург, т. е. въ Россіи — это дло обыкновенное, простое… Только со мной еще этого не бывало!.. говорила Маргарита, все еще пунцовая.

Гольцъ вдругъ догадался.

— Графиня! Я знаю… Я понялъ. Мы это обсудимъ съ вами… Вашъ мужъ при смерти… Я попрошу его передать мн свои права.

Государь стоялъ, открывъ ротъ, и ничего не понималъ.

— Скажите, въ чемъ дло?

— Посл! Посл! воскликнулъ Гольцъ за графиню.— Пойдемте… Выпьемъ венгерскаго за царя Соломона и всхъ справедливыхъ царей!.. воскликнулъ онъ, шутя.

Графиня вернулась отъ посла поздно вечеромъ, но довольная, веселая, счастливая… Счастливе, чмъ когда-либо.

Она нашла у себя Шепелева. Онъ дожидался ее, чтобы сказать, что княжны съ теткой уже освобождены. Онъ хотлъ остаться до полуночи и дале. Но Маргарита объявила ему что падаетъ отъ усталости и хочетъ тотчасъ лечь спать! А, между тмъ, глаза ея далеко были не сонные, а блестящіе, искрящіеся.

Шепелевъ печально поцловалъ ея руки и вышелъ изъ дома будто съ тяжелымъ камнемъ на сердц.

Въ половин мая въ тсномъ кружк приближенныхъ къ государю лицъ было нчто новое. Вс они были нсколько смущены. Даже Жоржъ, сидя дома по цлымъ днямъ, волновался и все совтовался съ женой, какъ поступить въ трудныхъ и непредвиднныхъ обстоятельствахъ.

Гольцъ, въ виду этой новости, работалъ неутомимо, рже бывалъ у Маргариты, и по два курьера въ недлю сказали съ его депешами изъ Петербурга въ Магдебургъ, гд находился Фридрихъ.

Государь Петръ едоровичъ за всю свою жизнь, а затмъ и за свое пятимсячное царствованіе переходилъ изъ-подъ одного вліянія подъ другое. Теперь онъ вдругъ оказался упрямо самостоятеленъ, и затя громадная по своимъ размрамъ и послдствіямъ глубоко запала ему въ душу, будто застряла въ голов. Онъ ни о чемъ боле не думалъ и не говорилъ, какъ объ этой смутившей все и всхъ чудовищной зат.

Онъ уврялъ всхъ, что это было всегда его заповдной мечтой, что онъ мечталъ объ этомъ, когда еще былъ ребенкомъ въ Кил, мечталъ, когда былъ наслдникомъ русскаго престола, за все двадцатилтнее царствованіе своей тетки и, наконецъ, что онъ давно твердо ршилъ, хотя никому объ этомъ не сообщалъ, привести въ исполненіе это давнишнее намреніе, при первой возможности. Теперь посл подписанія мирнаго трактата съ Фридрихомъ, по его мннію, насталъ часъ исполнить это завтное желаніе, удовлетворить и отдаться давнишнему заповданному чувству.

Эта затя, эта мечта, это заповдное чувство, внезапное признаніе въ которомъ, смутило всхъ, даже Гольца, и затмъ смутило несказанно самого Фридриха… было не что иное, какъ война съ Даніей! За Шлезвигъ! Государь былъ искрененъ отчасти. Дйствительно, въ Голштиніи испоконъ вка глядли завистливымъ окомъ на Шлезвигъ. Будучи наслдникомъ, Петру едоровичу, конечно, изрдка случалось тоже мечтать о завоеваніи Шлезвига. Вступивъ на русскій престолъ, онъ вспомнилъ объ этомъ и ршилъ когда-нибудь, воспользовавшись какими-нибудь смутами на политическомъ горизонт, добыть этотъ Шлезвигъ. Но почему вдругъ теперь собрался онъ внезапно на этотъ подвигъ, какимъ образомъ ршилъ онъ вдругъ немедленно приступитъ тотчасъ же къ этому длу и вдобавокъ съ такой легкостью, какъ будто дло шло не о войн, а о прогулк, никто изъ фаворитовъ ни догадаться, ни понять не могъ.

Черезъ день или два посл празднованія во дворц по поводу мира съ Пруссіей, государю стало какъ-то особенно скучно. Съ первыхъ дней царствованія онъ былъ занятъ смотрами, экзерциціей, новыми мундирами, перездомъ въ новый дворецъ и, наконецъ, заключеніемъ трактата съ Фридрихомъ. Теперь, вдругъ, мысленно оглядвшись кругомъ себя, онъ увидлъ, что многія мудреныя задачи достигнуты, исполнены… и длать больше нечего!

— Просто бда! Что же мн длать теперь! воскликнулъ онъ.— И даже очень скучно! Что-жъ теперь придумать?

Къ этой скук вскор присоединилось какое-то грустное настроеніе. Какъ всякая болзненная натура, всякій тщедушный организмъ легко падаетъ, легко уступаетъ, такъ и Петръ едоровичъ вдругъ почувствовалъ себя хворымъ и слабымъ, а въ особенности грустно настроеннымъ.

Въ эти минуты онъ всегда, еще наслдникомъ престола, становился раздражителенъ и привязчивъ, ко всмъ близкимъ людямъ онъ начиналъ относиться придирчиво, дерзко, и чмъ ближе былъ въ нему человкъ, тмъ боле доставалось ему. Наоборотъ, ко всмъ тмъ, которыхъ считалъ онъ своими врагами, онъ начиналъ относиться благосклонно, заискивалъ въ нихъ, будто бы мгновенно начиналъ ихъ бояться. Но въ сущности это происходило изъ очень хорошаго, хотя и болзненнаго источника. Въ это время государь относился къ врагамъ своимъ совершенно искренно, прощая имъ ихъ дйствительные или вымышленные вины и проступки. A равно вспоминалъ онъ и все то, что могъ сдлать дурного кому-либо, и старался всячески загладить свою вину.

На утро посл пированія во дворц, принцъ Жоржъ явился къ государю и напомнилъ ему о приказ арестовать государыню и свезти на Смольный дворъ. Жоржъ горячо сталъ доказывать государю, что мра эта произведетъ такой страшный переполохъ, такую сумятицу во всей столиц и всей имперіи, что трудно даже исчислить вс пагубныя послдствія.

Государь раздражительно и ребячески на вс доводы дяди отвчалъ:

— Она мн надола! Она со мной дерзко обращается! Она будто знать не хочетъ, что я императоръ. Надо арестовать! Мн такъ хочется!.. Но однако посл двухъ-часовой бесды государь успокоился и отвчалъ:

— Ну, хорошо, пускай! Покуда подождемъ, а если будетъ также продолжать… тогда проучимъ.

Именно на другой день посл этой бесды съ дядей и посл свиданія за завтракомъ Гольца съ красавицей графиней Скабронской напала на государя та грусть и тоска, которая являлась у него, какъ болзнь, на нсколько дней. Приходила она, повидимому, всегда безпричинно, но отчасти отъ слабаго сложенія, которое не выносило непрерывныхъ обдовъ, завтраковъ и ужиновъ, гд вс, по обычаю времени, воздавали обильное возліяніе Бахусу.

Прежде всего государь замтилъ своего жирнаго Мопса и вспомнилъ, что дня за два онъ его сильно выскъ за что-то. Петръ едоровичъ позвалъ въ себ собаку, сталъ ласкать ее, замтилъ, что подушка у ‘Мопсиньки’ слишкомъ жестка и, позвавъ Нарциса, веллъ тотчасъ же сдлать другую, большую и пуховую, а покуда веллъ класть ‘бдную собачку’ на диванъ.

И мысль его двинулась по направленію прощенія обидъ и заглаживанія его собственныхъ обидныхъ для кого-либо поступковъ. Онъ вспомнилъ о Теплов и приказалъ явившемуся съ докладомъ государственному секретарю Волкову похать поздравить Теплова отъ его имени съ чиномъ тайнаго совтника. Онъ вспомнилъ, что обидлъ на празднеств графа Алекся Разумовскаго словомъ ‘крпколобый хохолъ’ и заставилъ его покраснть при многихъ вельможахъ. Разумовскому, фельдмаршалу и всхъ россійскихъ и многихъ иностранныхъ орденовъ кавалеру и вдобавокъ милліонеру нечего было пожаловать или подарить. И государь послалъ сказать Разумовскому, что будетъ у него пировать со многими гостями въ будущій праздникъ и проситъ сдлать пиръ на весь міръ для своего перваго и искренняго друга русскаго императора. Такимъ образомъ дня три къ ряду, кром милостей и ласки, никто ничего не видалъ.

Но за это же время вс близкіе люди, Жоржъ, Гудовичъ, даже Гольцъ, даже Воронцова боялись подступить въ государю. Каждаго изъ нихъ онъ находилъ чмъ попрекнуть, разбранить.

Гудовича государь постоянно принимался бранить за его лнь, за то, что онъ не служитъ примромъ другимъ офицерамъ и генераламъ, здитъ верхомъ, какъ баба-кухарка, ведетъ дла въ канцеляріи, спустя рукава, оправдывая виновныхъ и осуждая невинныхъ, и, наконецъ, дошелъ до того, что про него въ город ходятъ слухи, будто онъ первый грабитель въ имперіи. Основаніе для этого у государя было, помимо исторіи съ княжнами Тюфякиными, за которыхъ вступилась Маргарита, до него дошла еще другая исторія. Ходатай по дламъ колонистовъ-славянъ на юг Россіи, нкто Хорватъ, за нсколько дней передъ тмъ, далъ тремъ приближеннымъ въ государю лицамъ и въ томъ числ Гудовичу, по тысяч червонцевъ за ршеніе неправаго дла.

Принца Жоржа государь, вдругъ, началъ преслдовать за то,что онъ ничего не длаетъ, не иметъ собственнаго мннія ни о чемъ, слушается во всемъ проходимца Фленсбурга. Это ему нашептала Маргарита. A этотъ адьютантишко хвастается по всей столиц, что принцъ длаетъ все то, что онъ хочетъ, а государь будто длаетъ только то, что принцъ хочетъ.

— Стало быть, Фленсбургъ императоръ? визгливо и запальчиво вскрикивалъ онъ, налзая на дядю.— Скажите, скажите! Стало быть, Фленсбургъ русскій императоръ?!

Это повторялось каждый разъ, какъ принцъ являлся. И, наконецъ, добродушный Жоржъ исчезъ и, сказавшись больнымъ, не вызжалъ никуда изъ дому, а только все совщался съ женой.

Но и тутъ государь не оставилъ его въ поко. Однажды утромъ онъ прислалъ дяд сказать, что онъ никогда курляндскимъ герцогомъ не будетъ и что Россія будетъ поддерживать Саксонскаго принца. Объ герцогств уже мсяцъ и рчи не было, но государю хотлось хоть заглазно чмъ-нибудь уязвить дядю. Въ другой разъ Петръ едоровичъ послалъ Гудовича потребовать у принца подробную генеалогію его жены, принцессы Амаліи.

— Объясни ему, сказалъ государь,— что я недавно сдлалъ ее кавалерственной дамой ордена Екатерины и не справился, иметъ-ли она право на это, королевской-ли она крови. Можетъ быть, былъ какой-нибудь мессальянсъ…

На этотъ разъ Жоржъ не стерплъ и оскорбился до того, что у него даже сдлалось маленькое разстройство желудка. Генеалогію жены принцъ не далъ, а положилъ звзду и ленту въ футляръ и отослалъ ее съ Гудовичемъ.

— Ну, что-жъ! И хорошее дло! разсердился Петръ едоровичъ.— На… Мопсинька! Возьми себ.

И онъ положилъ футляръ на подушку любимой собаки.

Барону Гольцу всякій разъ при свиданіи государь принимался доказывать, что трактатъ. заключенный съ Пруссіей, безобразный и обидный для Россіи, что онъ пошелъ на него только изъ любви къ Фридриху, но при этомъ отчасти продалъ интересы Россіи и раскаявается, и что скоро придется поневол опять переписать трактатъ. Гольцъ, ожидавшій всего, все-таки не ожидалъ подобныхъ бесдъ черезъ два или три дня посл празднованія мира.

Петръ едоровичъ при этомъ ссылался на всхъ пословъ, на городскіе слухи и на мннія первыхъ лицъ государства. И на этотъ разъ онъ былъ совершенно правъ, говоря, что мирный трактатъ во всемъ полезенъ Пруссіи и вреденъ Россіи. Въ этомъ онъ могъ сослаться на всхъ первыхъ сановниковъ, начиная съ Разумовскихъ и кончая канцлеромъ Воронцовымъ.

Гольцъ отмалчивался на все, разводилъ руками, пожималъ плечами, ежился и кривлялся, какъ обезьяна, и конечно, не могъ ничего сказать. Да и нечего было сказать! Дома онъ только изумлялся и искалъ мысленно того человка, подъ чьимъ вліяніемъ, по его мннію, находится теперь государь. Скоро и онъ пересталъ бывать во дворц.

Наконецъ, съ Воровцовой произошла самая бурная сцена. Государь сталъ упрекать ее въ томъ, что она постоянно клевещетъ и обноситъ государыню. Тогда какъ государыня тихо, мирно и безобидно живетъ въ своей половин, Воронцова постоянно видитъ во всхъ ея дйствіяхъ только умыселъ и дурное намреніе. Кром того, онъ сталъ упрекать Елизавету Романовну въ непомрной ревности ко всякому хорошенькому личику, ко всякой женщин, съ которой онъ скажетъ два слова во дворц или гд-либо на вечер. H а этотъ разъ онъ припомнилъ ея поведеніе въ маскарад Гольца, какъ два или три раза подходила она къ нему во время бесды съ ‘Ночью’ и какъ, наконецъ, чуть не насильственно заставила его покинуть маску и подать ей руку.

— И что взяла? Ничего! восклицалъ государь.— Мы съ ней теперь первые пріятели. Понимаешь? И она почище тебя, попадьи.

Воронцова знала лучше всхъ про эти болзненные припадки государя, и знала, что это длится иногда недлю, но никогда не боле, и Елизавета Романовна засла у себя дома съ пастилой въ ожиданіи перемны погоды.

‘Это все отъ цыганки! думала она. Да пройдетъ, небось’…

За это время государь заглазно старался тоже уязвить и ее. Въ тотъ день, когда Гудовичъ здилъ къ принцу и привезъ Екатерининскую звзду вмсто генеалогіи, Петръ едоровичъ тотчасъ же послалъ его къ Воронцовой.

— Ступай, скажи этой толсторожей дур, что въ Петербург ходятъ слухи, будто я на ней хочу жениться, сдлать ее императрицей. Стали это говорить потому, что я ей далъ звзду, которую могутъ носить только принцессы крови. Поэтому скажи ей, что если этотъ слухъ будетъ все ходить по городу, то я отниму звзду и прикажу ей похать попутешествовать по Россіи или за границу.

Гудовичъ създилъ къ пріятельниц и засталъ ее, какъ всегда, въ полу-ночномъ туалет. Если она была не въ салоп и не передъ печкой, потому что была уже теплынь на двор, но въ какой-то полинялой куцавейк совершенно неизвстнаго цвта. Когда онъ передалъ Елизавет Романовн слова государя, она отмахнулась рукой, какъ если бы ее облпили мухи или если-бъ ей сказали самую старую, давно извстную вещь.

— Э! Гудочекъ! равнодушно произнесла она:— не впервой нашло на него. Пройдетъ недлька и самъ прідетъ прощенья просить.

— Да и я такъ-то думаю, Романовна, а все какъ-то страшно, ужь не завелся-ли какой врагъ у насъ. По правд сказать, боюсь я малую толику этой цыганки поганой, Маргариты. Сдается мн, что государь съ ней черезъ край хватилъ. Ужь больно хороша она. Да и Гольцъ сводитъ, бестія!

— Это другое дло, выговорила Воронцова! — этого и я боюсь, но думаю, что провозится онъ съ ней и броситъ! И опять ко мн! Не разъ ужь бывало, Гудочекъ. Вдь вс эти красавицы самомнительны, горды, умничать любятъ, а ему этого не надо. A я, онъ знаетъ, простота! Какъ ни надумаетъ, что ни прикажетъ, я все длаю. Такой другой не сыщетъ!

Вотъ именно въ эти дни тоски и придирчивости, однажды около полудня, государь отправился на половину жены, вошелъ къ ней безъ доклада и, отчасти испугавъ государыню внезапнымъ появленіемъ, слъ около нея и съ первыхъ же словъ сталъ просить прощеніе за обиду за столомъ при всей столиц.

Онъ сознался ей откровенно въ своемъ приказ въ ту ночь арестовать ее и сослался на дядю, Воронцову и Гудовича, которые постоянно клевещутъ ему на нее.

Государыня, разумется, лучше чмъ кто-либо знала, что случилось съ Петромъ едоровичемъ и какой стихъ нашелъ на него. Она знала отлично, что не пройдетъ и недли, и снова онъ отдастъ приказъ арестовать ее, а, быть можетъ, когда-нибудь и даже скоро подобный приказъ будетъ приведенъ въ исполненіе. Но этими днями надо было воспользоваться. Слишкомъ умна была эта женщина, чтобы не пользоваться всячески всмъ, что посылала ей судьба въ помощь.

Въ тотъ же день вечеромъ, до приглашенію государыни, Петръ едоровичъ снова явился въ ней на чашку чая и нашелъ у нея обоихъ Разумовскихъ, Панина, Дашкову, старика Миниха и нкоторыхъ другихъ. Въ конц вечера государь заявилъ, что онъ давно уже не проводилъ время такъ пріятно съ такими умными людьми, а вс его окружающіе и приближенные только и знаютъ, что пьянствуютъ, только и умютъ, что лгать и играть въ карты. Онъ попросилъ государыню на другой день снова собрать всхъ. Такимъ образомъ, дня четыре къ ряду бывали эти, по выраженію княгини Дашковой, ‘нечаянные чайные вечера’.

Все, что говорилось на этихъ вечерахъ немногими лицами, было сохранено ими втайн, а, между тмъ, здсь и возникла мысль, здсь воскресла мечта государя, здсь была брошена искра въ его душу, отъ которой потомъ загорлся цлый пожаръ.

Искуссно, умно, тонко и льстиво напомнили государю о Шлезвиг, о давнишней вражд голштинскаго дома съ Датскимъ. Почему государыня, Дашкова или братья Разумовскіе заговорили о Шлезвиг и Даніи, было ихъ общей тайной. Почему захотлось имъ начать воевать за маленькое герцогство,— они одни знали.

Минихъ же ораторствовалъ боле всхъ по другой причин: старику полководцу хотлось снова понюхать пороху и, какъ бывало прежде, заставить говорить о себ всю Европу. Онъ зналъ, что въ случа войны онъ будетъ главнокомандующимъ.

Наконецъ, однажды, почти не спавъ нсколько ночей отъ картинъ сраженій, побдъ и подвиговъ, которыя тснились въ голов и смняли одна другую, одна другой кровавй, страшнй и славнй, государь пришелъ къ жен и объявилъ ей, что все ршено! Сдлавъ достаточно для внутренняго спокойствія и счастія Россіи, онъ можетъ, долженъ вспомнить теперь и о счастіи, правахъ Голштиніи, о своихъ обязанностяхъ уже не русскаго императора, а принца Голштинскаго.

На вопросъ его, чтобы жена высказала свое искреннее мнніе, государыня отвчала, что не сомнвается въ полномъ успх, въ цломъ ряд блестящихъ побдъ. Но совтовать объявить войну она, конечно, не возьметъ на себя, враги ея не преминутъ сказать, что она умышленно совтуетъ пагубное для Россіи и императора дйствіе.

Однако, въ тотъ же день вс самые близкіе люди государю, и т, которые бывали у него, и т, которые ршились не показываться нсколько дней, вс узнали о новомъ окончательно ршенномъ предпріятіи, войн съ Даніей.

Дни тоски, болзненной придирчивости къ друзьямъ, болзненнаго миролюбія по отношенію къ своимъ врагамъ прошли, но Шлезвигъ, Данія и война крпко засли въ голов государя.

Два вечера ораторствовалъ появившійся Гольцъ въ кабинет Петра едоровича и, какъ умный человкъ, краснорчиво, убдительно доказывалъ невозможность этой войны. Онъ доказывалъ что наврное мысль эта подсказана государю его врагами, чтобъ удалить его изъ Петербурга и изъ Россіи, дабы за его отсутствіемъ произвести Богъ всть что! Гольцъ привезъ даже два письма своего короля, въ которыхъ Фридрихъ говорилъ о томъ, что онъ готовъ помогать Петру въ дл Шлезвига, но считаетъ всякую войну для русскаго императора, на первыхъ порахъ царствованія, пагубной и немыслимой. Король совтовалъ прежде всего подумать о поздк въ Москву и коронованіи. Принцъ Жоржъ тоже появился, получилъ обратно женину звзду, былъ обласканъ, помирился съ племянникомъ и присоединился тотчасъ къ послу. Но ужь чего Гольцъ не могъ сдлать, то Жоржу и подавно было не по силамъ. Вс они стали надяться, что грезы пройдутъ, какъ прошла его придирчивость, но вс ошиблись…

Мра за мрой, указъ за указомъ доказывали, что намреніе государя будетъ приведено въ исполненіе и даже очень скоро, очень энергично и во что бы то ни стало!

Курьеръ государя, тайно отъ всхъ, даже тайно отъ канцлера имперіи поскакалъ въ Германію, въ мсто расположенія корпуса русскихъ войскъ подъ командой Румянцева, и повезъ никому неизвстную депешу.

А, между тмъ, государь крайне любезно обращался съ датскимъ посланникомъ Гаке-Гакстгаузеномъ, и датскій дворъ не подозрвалъ о той гроз, которая надвигается на страну со стороны Россіи.

XI.

Еще полнаго мсяца не прошло посл перваго свиданія ‘Ночи’ и юноши въ уборной дома Гольца, а безумный пылъ страсти у своенравной кокетки прошелъ! Бытъ можетъ, влюбленный юноша былъ дйствительно невыносимо ревнивъ, но Маргарита уже искренно начала раскаяваться въ томъ роковомъ шаг, который связалъ ея существованіе съ этимъ ‘львенкомъ’, какъ она его называла.

Вдобавокъ у влюбленнаго было особенное чутье. Къ Гольцу Шепелевъ не ревновалъ ее нисколько, хотя за послднее время посолъ и красавица видались ежедневно и постоянно о чемъ-то совщались и иногда очень долго. Но всмъ поздкамъ Маргариты во дворецъ юноша мшалъ, сколько могъ. Онъ зналъ, какъ и многіе въ Петербург, что государь становился съ каждымъ днемъ все неравнодушне къ замчательной красавиц. Воронцова уже, замтно для многихъ, отходила на второй планъ. A другъ ея, Гудовичъ, возненавидвшій графиню Скабронскую, и грубо обошедшійся съ ней, тоже начиналъ пользоваться меньшимъ благорасположеніемъ государя.

— Ты совсмъ мужикъ! замтилъ ему, Петръ едоровичъ.— Съ женщинами обращаться не умешь! Но боле этого государь ничего объяснить не захотлъ.

Насколько когда-то баронъ Гольцъ былъ занятъ мирнымъ трактатомъ Россіи съ Пруссіей, настолько теперь онъ былъ поглощенъ другимъ дломъ,— расположить государя къ умной и замчательно красивой женщин, конечно, повиновавшейся ему слпо.

И чмъ боле былъ государь милъ и внимателенъ къ Mapгарит, тмъ боле становился невыносимымъ этотъ юноша, искренно, глубоко и чисто любившій ее первою любовью, и тмъ боле раскаявалась она въ своемъ недавнемъ легкомысленномъ поступк. Иногда, хотя смутно, но у Маргариты уже стала являться мысль, какъ бы поскоре разойтись и отдлаться отъ львенка. Но это было, разумется, мудрено. Это былъ не Фленсбургъ. Во-первыхъ, потому, что онъ пользовался большими, чмъ тотъ, правами, а вдобавокъ и потому, что. какъ юноша, не остановился бы ни передъ чмъ. Если бы ему сказали, что онъ будетъ сосланъ въ Сибирь за малйшую огласку его отношеній къ графин Маргарит, то онъ ни минуты не поколебался бы! Все чаще, въ своихъ бесдахъ съ Маргаритой, онъ горячо доказывалъ ей, что сочтетъ святымъ долгомъ убить всякаго, къ кому будетъ имть поводъ ревновать ее. Слова его дышали при этомъ такою искренностью, что Маргарита не могла не врить, и ей становилось еще страшне и, конечно, еще досадне.

Наконецъ, къ затруднительному положенію присоединилось вдругъ нелпое и ужасное происшествіе. Такъ какъ Шепелевъ настоятельно требовалъ отъ Маргариты, чтобы она ежедневно бывала у него по вечерамъ, и это было сопряжено со всякаго рода затрудненіями, то Маргарита ршилась доврить свою тайну, помимо Лотхенъ, еще другому полурусскому лакею, исправлявшему должность швейцара.

И Шепелевъ сталъ появляться уже всякій день въ домъ Маргариты, скрываясь, какъ и прежде, въ большомъ платяномъ шкафу, поставленномъ въ гостиной съ куполомъ, всякій разъ, когда кто либо изъ близкихъ знакомыхъ проникалъ дале маленькой гостиной. Но вскор, благодаря этому шкафу, юноша сталъ оставаться въ дом графини по два дня безвыходно, такъ какъ по вечерамъ они не могли бояться чьего либо визита, ночью, рано утромъ — и подавно… И кто бы могъ подумать, что шкафъ превратился въ квартиру, куда спасался его жилецъ, при появленіи людей или гостей. Одна нмка знала все!.. Каждый день Лотхенъ накрывала столъ, подавала обдъ, или кофе, или ужинъ на два куверта, а затмъ угрюмо и мрачно длала реверансъ и уходила къ себ.

Лотхенъ давно перестала смяться, она ходила темне ночи. Съ перваго же дня она была поражена открытіемъ, что барыня ршилась на такую невроятную глупость: влюбиться въ мальчишку. Съ перваго же. дня Лотхенъ искренно возненавидла Шепелева, потому что онъ сдлался помхой всхъ ея плановъ на счетъ судьбы графини и ея собственной. Первое время она горячо спорила, упрекала и уговаривала друга — барыню, но, наконецъ, ей осталось только одно: молчать и ненавидть Шепелева отъ души.

‘Авось этотъ капризъ пройдетъ, мечтала она. Вдь этотъ еще хуже Фленсбурга. Тотъ хоть вліятельное лицо у принца, а этотъ просто щенокъ, красавецъ, правда, но lieber Gott, такихъ въ столиц можно найти нсколько дюжинъ’.

Внезапное событіе въ дом все перевернуло…

Однажды поздно ночью, когда влюбленные только-что окончили ужинъ и молчали, такъ какъ давно все было уже переговорено, все было старо, глупо, скучно… кто-то быстрыми шагами прошелъ черезъ маленькую гостиную. Довольно рзко попробовавъ дверь и, найдя ее запертой, смлая рука стала стучать.

Маргарита смутилась, догадавшись, что это не Лотхенъ и, совершенно не понимая, кто среди ночи, предполагая, что она давно спитъ, сметъ такъ стучать. Вдругъ за дверью раздался голосъ камердинера, француза Эдуарда, который громко кричалъ:

— Madame! Madame! Ouvrez-moi!

Шепелевъ моментально скрылся въ большой шкафъ, но при этомъ, отъ смущенія и неожиданности, забылъ на стул снятый мундиръ.

Маргарита отворила. На порог появился Эдуардъ, нсколько взволнованный, блдный и выговорилъ:

— Moneienr le comte n’est plus! Онъ скончался.

Маргарита перемнилась въ лиц и стояла, не шевелясь, пораженная извстіемъ. Полтора года ожидала она смерти мужа и все-таки была теперь поражена. Она окаменла на мст, тяжело переводя дыханіе.

Эдуардъ въ то же время обвелъ глазами всю комнату и, не смотря на свое душевное состояніе, поневол замтилъ и забытый мундиръ преображенца, и главное, два куверта на стол. Онъ вдругъ злобно усмхнулся и выговорилъ:

— Ma foi! C’est beau! Un dfunt par la un amant par ici!..

Маргарита настолько была поражена извстіемъ и смущена замчаніемъ Эдуарда, что не нашлась даже отвчать. Врный лакей снова усмхнулся грустно, пожалъ плечами и пошелъ на верхъ.

Шепелевъ, догадавшись, что свидтеля уже нтъ, вышелъ и нашелъ Маргариту среди комнаты молчаливую и встревоженную.

— Что такое? спросилъ онъ.— Что онъ говорилъ?

— Мужъ умеръ! тихо произнесла Маргарита.

Шепелевъ ахнулъ, но черезъ секунду взялъ ее на руку и выговорилъ:

— Ну, такъ что-жъ? Богъ съ нимъ! Царство небесное! Намъ же лучше!..

Маргарита все молчала и не подымала глазъ. Юноша потянулъ ее въ себ и поцловалъ въ лицо. Она сразу пришла въ себя и легко вскрикнула:

— Что ты! Теперь! Въ эту минуту!

И, быстро окинувъ глазами комнату, она прибавила тихо:

— Даже страшно! Да, да! Ей-Богу, страшно! Послушай…

И посл минутнаго колебанія Маргарита прибавила:

— Мн страшно!

— Чего? изумился Шепелевъ.

— Мн страшно! полубезсмысленно, но съ дтской интонаціей въ голос повторяла Маргарита.

Шепелевъ сталъ разспрашивать ее, но она сла на диванъ, задумалась глубоко, не слушала его и не отвчала.

Мысли Маргариты улетли далеко. Она невольно вернулась мысленно въ свое прошлое, въ т дни, когда молодой красивый бояринъ безъ ума влюбился въ нее въ Карлсбад и, наконецъ, не смотря ни на что, далъ ей свое имя, далъ состояніе и изъ положенія мщанки и вдобавокъ авантюристки, поставилъ ее въ возможность сдлаться первой придворной дамой русскаго императора.

Когда онъ былъ живъ и желтый, худой лежалъ въ маленькой душной комнат съ затхлымъ, аптечнымъ воздухомъ, онъ былъ для нея тяжелой ношей и ей было его не жаль. Когда онъ, давно тому назадъ, сталъ упрекать ее во многомъ, за что имлъ право упрекать, она выслушала его холодно, улыбнулась презрительно и насмшливо и, спустившись къ себ внизъ, выговорила въ первый разъ:

— Какъ это скучно! Когда же онъ умретъ!?

Съ этого дня она перестала ходить къ мужу и боле его не видала.

Она не сказала себ, что боле не пойдетъ! это вышло какъ-то само собой! Каждый день откладывала она свой визитъ къ больному, и день за день, недля за недлей, прошло странно много времени! Вспомнишь теперь,— кажется невроятнымъ! Почти не врится! Изо дня въ день, прошло полгода, что она не была на верху. Какъ это случилось, Маргарита сама теперь не понимала.

Часто думала она, представляла себ, какъ и когда узнаетъ, наконецъ, о смерти мужа. Какъ-нибудь днемъ прибжитъ Лотхенъ или прідетъ она изъ гостей и ей объявятъ объ этомъ. На вс лады представляло ей воображеніе, какъ получитъ она это извстіе, и ей каждый разъ казалось, что кром радости ничего это извстіе въ ней не разбудитъ. Теперь оказалось совершенно иначе.

Ночью, посл ужина, въ присутствіи любовника, запрятаннаго въ шкафу, отчасти наскучившаго, она узнала про это, давно ожиданное событіе! И ей стало не весело, но и не тяжело, не грустно, а только страшно! И все боле и боле странно! Ей, суеврной женщин, чудится, что вотъ сейчасъ явится онъ передъ ней, ужасный, карающій! Онъ теперь уже въ новомъ мір тайномъ, темномъ, таинственномъ! Когда онъ лежалъ въ постели почти безъ движенія, въ послднемъ градус страшной болзни, онъ не могъ прійдти къ ней! Теперь же онъ можетъ!.. Но иначе… Хуже!..

Между тмъ, Шепелевъ догадался, что надо скорй собираться домой и уже одтый, при шпаг, со шляпой въ рукахъ, подошелъ къ Маргарит и сталъ говорить ей. Но она такъ глубоко задумалась, что пришлось ее взять за плечо.

— Маргарита, прійди въ себя, мн надо скоре уходить!

Она подняла на него задумчивые глаза и, очевидно, не понимала словъ. Три раза повторялъ онъ ей то же самое.

— Что?! Нтъ! Нтъ! Ни за что!! вдругъ воскликнула Маргарита и схватилась за него изъ всхъ силъ.— Нтъ, нтъ, не пущу! Оставайся здсь. Я… я боюсь!.. Я боюсь…

— Господь съ тобой! Что ты?! Какъ не стыдно… изумился юноша.

Но, не смотря на вс увренія Шепелева, что ему невозможно оставаться, что на зар подымется въ дом сумятица и весь день будутъ появляться знакомые. Маргарита не слушала и повторяла:

— Ни за что! Я боюсь!

Когда онъ, освободясь на мгновеніе, двинулся къ дверямъ, она кинулась за нимъ и страшно закричала… Съ нервной, невроятной въ ней силой, оттащивъ его отъ дверей, она бросилась снова къ двери и заперла ее на ключъ, также быстро и ловко, какъ когда-то, будучи ‘Ночью’ сдлала это въ маскарад прусскаго посла.

— Что ты длаешь! съ отчаяніемъ воскликнулъ Шепелевъ и невольно вспомнилъ уборную дома Гольца.— Выпусти меня!

Но она не слушала и только повторяла!

— Я не могу одна остаться, я боюсь! Ты будешь здсь теперь на долго, на недлю, на дв, все равно…

XII.

Все, что предвидлъ Шепелевъ, то и случилось. Чуть свтъ началась въ дом полная сумятица. Люди постоянно вызывали барыню для разныхъ распоряженій и, наконецъ, безъ ея вдома, по приказанію Эдуарда, дали ранехонько знать Іоанну Іоанновичу о смерти внука.

Когда прошло часа три, посл перваго мгновенія страха и трепета, Маргарита сидла въ своей временной спальн, нсколько успокоившись. Она даже согласилась отпустить Шепелева до ночи, выбравъ удобную для этого минуту, чтобы его не видалъ разный чужой людъ, шнырявшій на подъзд и по передней. Но въ эту минуту въ дверь ея постучался кто-то и позвалъ ее… Маргарита обмерла, узнавъ голосъ дда! И во второй разъ перепугалась и смутилась она, точно такъ же, какъ отъ извстія, принесеннаго ночью Эдуардомъ.

— Ну, вотъ и поздравляю! отчаянно прошепталъ Шепелевъ, узнавъ тоже голосъ старика.

Приходилось скоре прятаться въ шкафъ. Злобный, взбшенный влзъ онъ туда…

Маргарита поневол тотчасъ отворила дверь и впустила старика-дда.

Іоаннъ Іоанновичъ былъ бодръ, веселъ и румянъ, все лицо его улыбалось.

— Ну, что-жъ! Поздравляю, красавица! Теперь совсмъ овдовла, лучше чмъ на половину-то вдовой быть.

Но старикъ вдругъ смолкъ, и лицо его вытянулось отъ удивленія. Онъ ожидалъ встртить такую же веселую женщину, какъ и онъ самъ былъ веселъ и доволенъ, а вмсто этого нашелъ теперь блдную, встревоженную и смущенную женщину.

Помолчавъ немного, онъ выговорилъ:

— Охъ, бабы-то, глупы! На бабу и самъ Господь не потрафитъ! Ей-Богу! Что же теперь плакать что-ли учнешь, убиваться, причитать, да завывать… Ахъ, прихотницы вы! Самъ чортъ васъ не разберетъ, чего вы хотите. Старикъ махнулъ рукой на внучку и, помолчавъ, прибавилъ.

— Ну, пойду на верхъ, погляжу на ‘пути-фица’. Не долго онъ по свту нашпацировалъ, какъ нмцы сказываютъ. Всего кажись двадцать шесть годиковъ шпациръ-то продолжался.

Іоаннъ Іоанновичъ двинулся было къ дверямъ, но обернулся и прибавилъ, будто въ укоръ Маргарит:

— Вотъ, ка-бы я тогда въ этранже не пустилъ его, такъ поди-ка теперь бы живъ еще былъ.

Маргарита не слушала и выжидала, въ ту минуту, когда Іоаннъ Іоанновичъ былъ въ передней, она бгомъ бросилась къ шкафу, чтобы быть наготов и успть, когда ддъ подымется на верхъ, мгновенно выпустить Шепелева. Но вдругъ на лстниц дома раздались тяжелые шаги и возня нсколькихъ человкъ. Эти звуки Маргарит напомнили что-то знакомое. Точь въ точь такой же шумъ раздавался въ дом, когда ея большую голубую кровать спускали сюда съ верху. Она недоумвала и, робя, вернулась къ дверямъ. Сначала она глядла, ничего не понимая, но вдругъ ахнула! Устремивъ глаза черезъ анфиладу комнатъ, черезъ вс отворенныя настежь двери, она увидла дда, который стоялъ передъ лстницей, потомъ попятился и, глядя на верхъ, перекрeстился!

Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ Іоаннъ Іоанновичъ воротился назадъ, а вслдъ за нимъ нсколько человкъ тащили что-то въ блой простын.

Маргарита вскрикнула и отскочила отъ дверей къ окну. Въ этомъ крик сказалось многое. Много различныхъ чувствъ шевельнулось въ ней. Но боязнь близости этого мертвеца была заглушена боязнью за невроятное стеченіе обстоятельствъ, она испугалась срама, позора и такой огласки, которая погубитъ все. Вс ея надежды и мечты разлетятся въ прахъ! Маргарит и на умъ не приходило, что кто-то помимо ея води распоряжается въ дом. Въ ея смущенія ей казалось, что ее губить невидимая рука, рука карающаго провиднія или мстящая рука усопшаго.

Но черезъ нсколько секундъ она могла догадаться, наконецъ, кто распорядился всмъ и поставилъ ее въ невозможное положеніе. Въ комнату вошелъ Эдуардъ съ той же демонской усмшкою на лиц и выговорилъ графин:

— Такъ какъ эта комната самая большая и самая приличная, то надобно покойника положить здсь, на постели, покуда мы не устроимъ столъ, а затмъ мы постель вынесемъ. Появившійся за Эдуардомъ Іоаннъ Іоанновичъ понялъ въ чемъ дло и подтвердилъ то же.

— Разумется! Народъ будетъ. Толчея будетъ. Здороваго вс забыли, а теперь вс эти шатуны въ мертвому такъ и ползутъ, какъ мухи на медъ. Случая пошататься нельзя упустить! Да! Такъ! Такъ! Французъ! Же ву при! Молодецъ! Комca! Комса! И въ этой даже комнат на силу умстятся вс шатуны.

Маргарита, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни, потерялась совершенно. Она стояла у окна, опершись рукой на подоконникъ, чувствуя, что ноги ея подкашиваются, и не могла выговорить ни слова. Она понимала, что это Эдуардъ, врный слуга, мститъ ей за любимаго барина, но длать было нечего… Она была безоружна.

И черезъ часъ въ этой красивой комнат съ куполомъ и великолпной мебелью, на большомъ устроенномъ стол, уже лежалъ покойникъ, устанавливались подсвчники и свчи, а большая кровать была уже разобрана и вынесена, вс лишнія вещи, туалетъ ея, мелочи разныя…. все было убрано…. A шкафъ остался! Люди взялись было и за него… Ддъ приказалъ. Но Эдуардъ остановилъ людей и упорно настоялъ оставить шкафъ!.. Этотъ Эдуардъ распоряжался всмъ такъ хладнокровно, спокойно, но твердо и самоувренно, что никто и не вздумалъ ему прекословить. Приказавъ не трогать шкафъ, Эдуардъ только взялъ три кресла и приставилъ ихъ къ дверцамъ, а ключъ вынулъ и положилъ въ карманъ. При этомъ движеніи лакея, Маргарита отъ злобы сразу пришла въ себя. Она сла у окна, отвчала дду сдержанно и холодно на всякіе его распросы и слдила за разными незнакомыми людьми, которые хлопотали вкругъ покойника. Она глядла, какъ дьячокъ пристраивался съ аналоемъ, глядла, какъ толстый мщанинъ съ черной бородой протягивалъ вдоль лежащаго на стол какую-то веревочку и завязывалъ узелки, но однако не догадалась, что это былъ гробовщикъ, снимавшій мрку. Только объ одномъ думала Маргарита: какъ освободить любовника и спастись отъ позора?

‘Вотъ наказаніе! повторялось у ней гд-то на сердц безъ конца. Огласка! И притомъ самая страшная, самая невроятная! Когда будутъ объ этомъ говорить, то никто врить не будетъ. Все это случилось само собой. И какъ просто случилось! Да, это онъ мститъ мн чрезъ Эдуарда’. Въ комнату вошли два священника и поклонились ей. Маргарита съ ужасомъ оглядла ихъ, соображая, что теперь, въ комнат до ночи не будетъ ни минуты свободной, чтобы безъ свидтелей освободить офицера. Какъ пережить этотъ день? Дожить до ночи? Хлопотавшая любимица вошла, наконецъ, къ барын и опустилась передъ ней на колни. Лотхенъ, видя графиню въ смущеніи, молча начала руками гладить по ея лежащей рук.

— Что же вы, liebe Grfin, выговорила она, наконецъ:— Богъ съ нимъ! Мы давно ожидали. Вы теперь свободны.

— Да, Лотхенъ. Но онъ здсь! шепнула Маргарита.

— Кто? не поняла Лотхенъ.

— Онъ здсь, Шепелевъ.

Лотхенъ разинула ротъ, раскрыла широко глаза, поняла, но думала, что не понимаетъ.

— Онъ здсь! шептала Маргарита,— не усплъ уйти. Въ шкафу. Пойми, что изъ этого будетъ!

Лотхенъ вскрикнула такъ же, какъ, нсколько часовъ назадъ, при извстіи Эдуарда о смерти графа. Она подумала мгновеніе, встала и вышла.

Между тмъ, мысли юноши въ шкафу, душномъ и темномъ, были совершенно противоположны мыслямъ Маргариты. Шепелеву казалось его приключеніе настолько невроятнымъ, что онъ готовъ былъ смяться, если бы не боялся, что его смхъ услышатъ. По шуму шаговъ, звуку голосовъ, по нсколькимъ отдльнымъ фразамъ, которыя онъ поймалъ на лету, онъ догадался что произошло въ этой комнат, гд, нсколько часовъ назадъ, они спокойно бесдовали за ужиномъ. Впрочемъ, Шепелевъ былъ убжденъ. что Маргарита съуметъ его освободить, а съ другой стороны, если бы даже и случился скандалъ, то это не пугало юношу.

Черезъ нсколько минутъ Лотхенъ прибжала къ графин, вызвала ее въ другую горницу и объявила: Эдуардъ прямо грозится вывести офицера изъ шкафа въ ту минуту, когда съдутся вс гости. Маргарита едва устояла на ногахъ.

— Позови его! воскликнула она черезъ нсколько минутъ.— Позови его!

Маргарита сла и закрыла лицо руками. Надо было унизить ея передъ лакеемъ.

Французъ явился, догадываясь, зачмъ графиня вызываетъ его. Она ожидала увидть нахальное лицо и ошиблась.

— Эдуардъ! произнесла Маргарита спокойно:— вы, вроятно, хотите денегъ, Вы хотите, чтобы я выкупала у васъ мою честь? Я согласна. Сколько хотите вы, чтобы все устроить?

— Rien, madame la comtesse! Rien! спокойно отвчалъ Эдуардъ.

— Однако, чего же вы хотите? Я не понимаю, что вамъ нужно? Я вамъ повторяю, я не обману васъ, сдлайте все, устройте и берите, что хотите.

— Я ничего не хочу! былъ снова отвтъ Эдуарда.

— Что же вамъ нужно? За что жъ вы меня губите?

Эдуардъ помолчалъ немножко, лицо его изъ суроваго стало грустное, и онъ выговорилъ тихо:

— Je veux venger mon bienfaiteur! Отомстить за единственнаго человка, котораго любилъ, какъ отца родного! Французъ говорилъ такъ спокойно, что чувствовалось по невол, что вся его затя давно и окончательно ршена и ничто на него не подйствуетъ.

— Я васъ велю сейчасъ же выгнать изъ дому! вспыхнула Маргарита, поднимаясь съ своего мста.— Вы забываете, что вы лакей!

— Напрасно начинать исторію. Я тотчасъ же выведу l’amant le madame la comtesse! холодно отвчалъ Эдуардъ.— И все равно будетъ то же, тотъ же скандалъ.

Маргарита сообразила, что надо ршаться скорй. Она бы не поврила, но лицо его, взглядъ его были еще краснорчиве. Когда онъ говорилъ, что выведетъ l’amant de madame, то по лицу его можно было видть, что онъ это сдлаетъ.

‘Вдь сейчасъ начнутъ съзжаться!’ вдругъ подумала Маргарита. И какъ-то взмахнувъ руками, будто ршаясь броситься въ пропасть съ какого-нибудь обрыва, она кинулась снова въ гостиную, гд былъ покойникъ. Подбжавъ къ Іоанну Іоанновичу, она порывисто, нервно, едва переводя дыханіе, потащила его за собой въ маленькую гостиную.

— Ддушка! воскликнула она — помогите! Посл все скажу. Помогите! Я пропала.

— Что ты? Что? растерялся и отчасти перепугался Іоаннъ Іоанновичъ, думая по лицу внучки, что она сошла съ ума или тоже вдругъ смертельно заболла и умираетъ.

— Здсь въ шкафу,— указала Маргарита рукой на гостиную, и рука ея страшно дрожала.— Тамъ офицеръ! Офицеръ! Поймите! Тотъ, вы знаете… Шепелевъ. Помогите!

Старикъ разинулъ ротъ, и такъ растопырилъ руками, что выронилъ свою табакерку на полъ.

— Какъ? Что? пролепеталъ Іоаннъ Іоанновичъ и, поднявъ табакерку, застылъ, олицетворяя собой вопросъ.

— Въ шкафу спрятанъ былъ… Спасите меня! Офицеръ! Надо… Надо…

Іоаннъ Іоанновичъ, наконецъ, понялъ, сообразилъ, все взвсилъ и, вдругъ разведя руками еще боле, поклонился внучк въ поясъ.

— Спасибо, внучка! Разодолжила. Ай, да… Ай, да… Ай, да финтъ!

— Ахъ, ддушка! Помогите! Вы понимаете, что будетъ! Я посл все объясню.

— Чего же тутъ объяснять! Само собой понятно! Вчерась заночевалъ, да на похороны безъ приглашенія и попалъ… Ну, финтъ, цыганочка, не ожидалъ. Да этакого на моей памяти не бывало, а мн семь десятковъ. На стол покойникъ, а въ шкафу-то любовникъ! Ну будетъ Питеръ еще сто лтъ стоять — и до такого финта не достоится!

— Ддушка! уже съ отчаяніемъ воскликнула Маргарита.— Хотите-ли вы мн помочь? Сейчасъ съдутся. Эдуардъ грозится выпустить его при всхъ, нарочно…

— Ну, это онъ вретъ! вдругъ разсердился старикъ.— Я его, лакея… убью. Но, вотъ что, внучка, радъ бы я, но сама посуди, вдь сдлать-то ничего нельзя. Только и можно, что попросимши у батюшекъ извиненія, выпустить его при нихъ. Лучше при нихъ, чмъ передъ всмъ Питеромъ позорище устраивать, совсмъ скоморошество выйдетъ.

Между тмъ, Маргарита давно опустилась на ближайшее кресло, опустила голову на руки и не отвчала ничего.

Іоаннъ Іоанновичъ стоялъ на одномъ мст, какъ-то семенилъ ногами, потомъ вдругъ будто разсердился на себя и быстро пошелъ въ гостиную, гд былъ покойникъ.

‘Вотъ онъ шкапище-то! Какъ въ немъ не прятать! Домъ цлый! Въ немъ жить можно’! подумалъ онъ, останавливаясь. ‘Фу! Создатель! Вотъ финтъ, такъ финтъ!’

Между тмъ, священники, дьяконы, дьячки и еще два какіе-то причетника уже распоряжались въ гостиной, какъ если бы они наняли теперь этотъ домъ и эти горницы для себя. Въ каждомъ движеніи каждаго изъ нихъ чувствовалась хозяйская самоувренность.

Іоаннъ Іоанновичъ вдругъ усмхнулся, обернулся къ нимъ и вымолвилъ, почесывая за ухомъ:

— Іереи честные, скажите мн старому слуг царскому и россійскому столбовому дворянину великое одолженіе! Произойдетъ сейчасъ въ сей горниц удивительное и даже грховное происшествіе. Общайтесь мн не выноситъ сора изъ избы. Хотя соръ этотъ воистину такой, какого вамъ и видть въ жизнь не удавалось. Оттого-то и прошу я васъ сохранить все въ тайн.

Вс духовные, конечно, ни слова не поняли, но, однако, еще нсколькими словами Іоаннъ Іоанновичъ имъ объяснилъ. дло. Внучекъ его пьетъ сильно. Съ вечера пьяный остался у сестры, графини. Вдругъ событіе, покойникъ! Его спрятали въ шкафъ. Теперь авось проспался. Ну, и надо выпустить.

И затмъ Іоаннъ Іоанновичъ, чувствуя, что никто ни слову не поврилъ, а только изумленъ, самъ тоже невольно усмхаясь, дошелъ къ шкафу, отодвинулъ кресла, отворилъ дверь и выговорилъ:

— Ну, ты, пьяница! проспался? Вылзай на свтъ! Авось теперь пить бросишь посл такого грха. Только сестру срамишь, да и меня… Ну, ну, вылзай, говорятъ! Какія тутъ прятки? На панихид?!

И при изумленной публик человкъ въ восемь, изъ-за двухъ яркихъ элегантныхъ юбокъ, висвшихъ въ шкафу, появилась фигура красиваго, но совершенно пунцоваго юноши.

‘Эхъ! пьяница-то! При шпаг и при шляп!’ Тотчасъ сообразилъ старикъ.

Юноша, не помня себя, прошелъ между духовенства. Конечно, во всю свою жизнь онъ боле смущенъ не бывалъ. Пройдя мимо Маргариты, онъ даже не замтилъ ея въ углу горницы.

— Грховно! замтилъ только ему вслдъ одинъ изъ священниковъ, разглаживая бороду.

Іоаннъ Іоанновичъ, покачивая головой, проводилъ юношу до самой передней. И какъ ему хотлось треснуть его сзади тростью по спин! Потомъ, вызвавъ Эдуарда, онъ погрозился поступить съ нимъ по-свойски, просто отодрать на конюшн за малйшее слово. Затмъ старикъ вернулся къ Маргарит, все еще сидвшей на томъ же кресл, и, опять почесывая за ухомъ, слъ около нея. Она видла Шепелева, прошедшаго мимо, но еще не успокоилась вполн…

‘Это не останется въ тайн! думала она. Они вс всюду разскажутъ. Вотъ я и погибла! A я не хуже другихъ. Такое-ли бываетъ въ этой столиц!? Только не при такой обстановк! A между тмъ, какъ это просто вышло!’

— Ну, внучка… Вдовушка моя! заговорилъ ласково Іоаннъ Іоанновичъ.— Вдь я мыслилъ, ты воструха баба. A вдь ты, прости меня, ты дура! Въ полюбовникамъ ходятъ, а въ себ не водятъ. Такъ на свт заведено, и не намъ мудрить и свтъ учить.

XIII.

Середи дня домъ графини Скабронской переполнился народомъ.— Іоаннъ Іоанновичъ былъ правъ, говоря, что вс т, которые живого графа забыли, къ мертвому тотчасъ подутъ. Впрочемъ, была еще и другая причина большого стеченія публики. Петербургъ началъ чуять въ овдоввшей иноземной красавиц — нарождающуюся силу!

‘Чмъ чортъ не шутитъ! думали сановники. И чего только Питеръ не видалъ за все время отъ Петра Перваго до Петра Третьяго! Кто была Екатерина Алексевна, русская императрица? Была Марта! A тутъ Маргарита! Даже прозвища сходны’!

На другой день, Государь, узнавъ о смерти графа, вновь пожалованнаго придворнымъ званіемъ, захалъ на панихиду, любезно и много шутилъ со вдовой, долго оставался въ дом, и, узжая, сказалъ:

— Если бы не смотръ у Котцау, остался бы утшить васъ до вечера!

И посл визита государя, уже началась полная ярмарка. Кто былъ почти незнакомъ съ Маргаритой, и тотъ пріхалъ потолкаться и ей поклониться.

Государь, дйствительно, въ этотъ день долженъ былъ снова быть на испытаніи новой партіи учениковъ Котцау. Первое испытаніе показалось Петру едоровичу настолько забавнымъ, что онъ съ тхъ поръ не пропускалъ ни одного.

На этотъ разъ, на открытомъ плацу близъ Адмиралтейства, благодаря великолпной погод, собралась вокругъ офицеровъ куча народу и звакъ, поглазть на ‘нмецкую драку’, т. е. на фехтованіе. Снова воспослдовало здсь то же самое, что было когда-то въ кирасирскомъ манеж. Снова Государь смялся, сердился, хвалилъ или бранилъ по-очереди многихъ изъ состязавшихся съ Котцау, съ его помощниками и затмъ между собой.

Но на этотъ разъ Государь ухалъ особенно довольный, такъ какъ случилось неожиданное никмъ, неожиданное даже самимъ Котцау, происшествіе.

Въ числ послднихъ поединщиковъ выступилъ изъ рядовъ пожилыхъ офицеровъ преображенецъ, старый лейбъ-компанецъ Квасовъ и попросилъ позволенія у Государя показать и свои успхи.

— А! вспомнилъ Государь.— Ты опять хочешь наболванить! Опять тебя Котцау высчетъ! A ты думаешь ему по голов попадешь! Небось во второй разъ не дастся. Брось! Уходи!

Квасовъ стоялъ на своемъ, спокойно, но настойчиво просилъ позволенія показать свое умнье, такъ какъ за все послднее время усердно занимался фехтованіемъ.

— Изволь, упрямая голова! Начинай! крикнулъ государь. Котцау назначилъ состязаться съ Квасовымъ офицера Будберга, такъ какъ онъ фехтовалъ довольно порядочно. Однако, едва усплъ онъ скрестить шпагу съ Квасовымъ, какъ лейбъ-компанецъ посл двухъ или трехъ насъ, вышибъ шпагу изъ рукъ противника и, обратясь къ государю, вымолвилъ:

— Ваше величество, прикажите съ кмъ-нибудь потягаться, кто поискусне. Этотъ совсмъ ступить не уметъ.

Государь, обрадованный, хотя нсколько удивленный, воскликнулъ весело:

— Чего же лучше! пускай самъ Котцау станетъ. И государь лукаво разсмялся, увренный, что поймалъ лейбъ-компанца, хвастливаго не въ мру.

Котцау сталъ отказываться, объясняя, что опять этотъ поединокъ между ними окончится тмъ, что лейбъ-компанецъ разозлится и забудетъ, что здсь смотръ, а не настоящая драка или война.

И Котцау, не дожидаясь отвта государя, приказалъ своему помощнику Шмиту выйдти потягаться съ Квасовымъ.

Акимъ Акимовичъ съ особенно серьезнымъ лицомъ, спокойный, отчасти даже важный, если не торжественный, сталъ на мсто противъ нмца. Шпаги скрестили.

Не прошло пяти минутъ, какъ Шмитъ началъ волноваться, бситься. Ему еще ни разу не удалось тронуть лейбъ-компанца. Онъ думалъ, что ихъ поединокъ будетъ потхой для всхъ, что онъ черезъ секунду осрамитъ Квасова, а вдругъ оказывается, что лейбъ-компанецъ искусно парируетъ каждый ударъ. И по цлымъ минутамъ стоятъ они другъ противъ друга не выпадая, по невозможности поймать противника врасплохъ. Только об шпаги ярко блестятъ на солнц и незамтно вздрагиваютъ.

Но вдругъ Квасовъ вскрикнулъ на весь плацъ:

— Держись, поросенокъ, убью!

И тотчасъ же три удара, самыхъ ловкихъ и сильныхъ, упали на нмца, ударъ по колну, по плечу, и послдній прямо въ грудь съ такой силой, что шпага согнулась въ дугу между обоими противниками! Крики изумленія, похвалы и громкій говоръ раздался кругомъ. Зваки тоже почуяли, что ‘свой братъ’ нмца одоллъ и въ народ тоже гулъ одобренія пошелъ.

Государь поднялся и приблизился къ лейбъ-компанцу.

— Не ожидалъ! Спасибо теб, молодецъ! Ты, стало-быть, работалъ много за это время!

— Почитай, цлыхъ два мсяца, ваше величество! часовъ по восьми въ сутки занимался. И какъ видите, не хуже другихъ. Теперь могу помриться и съ самимъ господиномъ Котцау. Разумется, мн съ нимъ совладать нельзя, но и тронуть я себя не дамъ ему.

— Ну, это вздоръ! воскликнулъ государь.— Ужь ты и пошелъ!.. Вотъ русскій человкъ виднъ. Не можетъ не зазнаться…

— Говорю, не дамъ себя тронуть, упорно стоялъ Квасовъ на своемъ.

Котцау ухмылялся и трясъ головой.

— Что-жъ, mein Herr, деучъ, воскликнулъ Квасовъ.— Дайте мн вздохнуть малость и начнемъ.

Черезъ нсколько минутъ лейбъ-компанецъ и Котцау скрестили шпаги. Нсколько мгновеній Квасовъ не далъ себя тронуть ни разу.

Изумленный Котцау, но довольный, какъ любитель своего дла, невольно восхищался своимъ противникомъ. Каждый разъ, что ему не удавался его ударъ, не удавалось тронуть Квасова, онъ восклицалъ весело, съ искренной радостью:

— Браво! Карашо! Молодесъ! Карашо!

И поединокъ этотъ вышелъ совершенно иной, чмъ когда-то въ манеж. Котцау былъ въ восторг отъ своего противника, Акимъ Акимовичъ былъ, конечно, польщенъ, и насколько онъ былъ злобенъ тогда, такъ что глаза его наливались кровью, настолько теперь былъ доволенъ, и улыбка не сходила съ его лица.

Поединщики кончили.

Вс присутствующіе съ государемъ и принцемъ впереди обступили ихъ кругомъ, расхваливая лейбъ-компанца.

Отдохнувъ немного, Котцау произнесъ по-нмецки:

— Ну, теперь еще одинъ разъ! Теперь скажите ему, что я его сейчасъ же трону секретной пасой, противъ которой онъ ничего не можетъ сдлать.

Квасову перевели, но лейбъ-компанецъ отвчалъ:

— Пущай, это будетъ не обидно!

И едва только оба снова скрестили шпаги, Котцау ловкимъ маневромъ такъ ударилъ по шпаг лейбъ-компанца, что вся шпага задрожала, затряслась и рука лейбъ-компанца, державшая эфесъ, на секунду онмла отъ сотрясенія. И въ этотъ моментъ пруссакъ ударилъ его два раза въ плечо и колно и отступилъ. Котцау боялся, что лейбъ-компанецъ озлится, ползетъ, и не будетъ опять конца поединку.

Но Акимъ Акимовичъ добродушно разсмялся и выговорилъ:

— Молодецъ! Да вдь вы фехтъ-мейстеръ, людей мастеръ крошить, а я только по ею пору былъ табакъ-мейстеръ, только табакъ умлъ крошить, какъ никто во всей столиц.

Государь былъ въ полномъ восторг и ласково обнялъ Квасова.

— Вотъ, кабы вы вс такъ учились! обернулся онъ къ гетману, стоявшему за нимъ, и тотчасъ же поздравилъ Квасова маіоромъ. Акимъ Акимовичъ даже зарумянился отъ удовольствія и благодарности. Государь, сказавъ нсколько словъ окружающимъ, чтобы взяли примръ съ Квасова,— слъ на подведенную лошадь.

Все, что было офицеровъ на плацу, тотчасъ окружили героя дня съ поздравленіями. Вс искренно удивлялись, какимъ образомъ человкъ его лтъ могъ въ такой короткій срокъ такъ навостриться.

— Самъ не знаю, добродушно говорилъ Акимъ Акимовичъ.— Сдается мн, что и прежде у меня способность къ тому была да случая не выходило заняться. Ну, а тутъ по восьми часовъ въ день упражнялся. И всякій-то денъ, все легче да легче выходило. Я такъ полагаю, что россійскій человкъ все уметъ и все сдлать можетъ, только бы охота была.

Въ эту минуту весь преображенскій полкъ двигался чрезъ плацъ и повернулъ на Невскій проспектъ. Вс, слдившіе за нимъ, замтили, что нсколько дале, впереди, остановился и государь, окруженный своей верховой свитой и толпой народа. Очевидно, что-то случилось.

Многіе изъ офицеровъ съ плаца тотчасъ же побжали на мсто происшествія.

Въ ту минуту, когда государь отъзжалъ отъ плаца верхомъ, въ сопровожденіи нсколькихъ лицъ и въ томъ числ гетмана, онъ увидалъ среди улицы хорошо знакомый ему нсколько фантастическій мундиръ, единственный въ город. Это былъ арапъ его и любимецъ, лакей Нарцисъ. Арапъ отчаянно дрался на кулачкахъ съ какимъ-то мщаниномъ и былъ весь обрызганъ грязью, такъ какъ противникъ, отнявъ метлу у разчищавшаго грязь дворникъ уже усплъ раза два хлестнутъ ‘черномазаго’. Но затмъ Нарцисъ отвоевалъ метелку, два раза ударилъ мщанина палкой — и, переломивъ ее на его голов, бросился въ рукопашную. Негръ, разсвирпвъ какъ дикое животное, яростно кидался на сильнаго и рослаго врага, получалъ могучіе удары въ грудь и голову, но и самъ билъ изъ всхъ силъ.

Государь, узнавъ любимца, подскакалъ къ нему, окруженный свитой, звалъ его, кричалъ, бранилъ, но Нарцисъ никогда бы не покинулъ своего противника, если бы тотъ самъ, при вид государя, не отскочилъ въ сторону, снимая шапку. Въ мщанин государь узналъ извстнаго въ город палача.

— Это ужасно! воскликнулъ государь.— Я лишенъ моего лучшаго слуги! Господи! Кириллъ Григорьевичъ? Гетманъ! что-же мн теперь длать? Это ужасно! Я долженъ его прогнать, отправить. Гетманъ не понималъ, и государь объяснилъ ему, что арапъ подрался съ палачемъ и что посл такого позора Нарцисъ, имющій воинское званіе, настолько обезчещенъ. что государь уже не можетъ терпть его около своей священной особы, а равно пользоваться его услугами.

Сначала гетманъ, Гудовичъ и другіе смялись, но вдругъ увидли къ своему удивленію, что государь говоритъ совершенно серьезно, и на лиц его написано полное отчаяніе. Вс лица стали сразу серьезны.

— Какъ же быть теперь? Какъ же быть? Я люблю Нарциса и не могу безъ него обойтись! горячо говорилъ государь, обращаясь съ сдла ко всмъ присутствующимъ.

Вс молчали, окончательно не зная, что сказать, и не зная, что будетъ дале.

— Онъ долженъ кровью смыть это безчестье! воскликнулъ государь.— Понимаете?

— Такъ мы ему немножко крови и пустимъ, выговорилъ вдругъ гетманъ, полушутя.— Вдь не на поединк же ему драться съ палачомъ?

— Какъ? воскликнулъ государь.— Какъ пустить…

— A вотъ возьмемъ, да куда-нибудь царапнемъ! Кровь у него и потечетъ. И довольно! шутилъ гетманъ.

— Отлично! воскликнулъ государь.

Гетманъ удивился.

— Отлично! Отлично! продолжалъ Петръ едоровичъ.— Сейчасъ же берите его! приказалъ онъ.

Столпившіеся кругомъ офицеры подступили, но Нарцисъ, уже перепуганный, что съ нимъ хотятъ длать нчто совсмъ ему непонятное, сталъ въ оборонительное положеніе, приготовясь встртить кулаками и самихъ офицеровъ.

— Сдавайся! кричалъ государь, назжая на негра, но Нарцисъ упрямо трясъ головой.

Государь приказалъ кликнуть солдатъ изъ проходившаго преображенскаго полка. Полкъ остановился, нсколько солдатъ окружили Нарциса и, получивъ нсколько здоровыхъ тумаковъ, наконецъ осилили его, схватили и держали за руки и за ноги. Никто ничего, однако, не понималъ, начиная съ Нарциса и кончая даже гетманомъ.

— Давайте сюда знамя! воскликнулъ государь.— Прикройте его. Это тоже смоетъ безчестье.

И офицеръ съ двумя солдатами-знаменосцами вышли изъ рядовъ со знаменемъ и по приказу государя наклонили его надъ арапомъ. Въ то же время Петръ еодоровичъ веллъ одному изъ солдатъ разстегнуть сюртукъ на негр и по обнаженной рук близъ плеча — царапнуть чмъ нибудь, чтобы вызвать нсколько капель крови.

Нарцисъ вырывался, ревлъ, ругался отчаянно, грозился и визжалъ, оскаливая свои собачьи зубы.

Сдержанный смхъ раздавался кругомъ. Со всей улицы прохожіе и прозжіе бжали поглядть, что случилось среди густой толпы и кто оретъ, какъ блуга, на весь Невскій проспектъ.

— Ну, вотъ отлично! выговорилъ, наконецъ, государь, совершенно довольный и счастливый.— Ступай скорй домой! Спасибо вамъ, Кириллъ Григорьевичъ, что надоумили! Теперь я даже счастливъ, а то мн приходилось лишиться врнаго слуги.

И Петръ едоровичъ веселый, съ сіяющимъ лицомъ, двинулъ лошадь въ галопъ. Свита поскакала за нимъ.

Офицеръ, знаменоносцы и солдаты преображенцы вошли въ ряды, и полкъ вновь двинулся. Народъ долго не расходился. Со всхъ сторонъ только и слышно было:

— Да что такое? Блый, чтоль, арапъ-отъ?

— Въ чемъ дло-то? Скли, чтоль…

— Оралъ! Стало, не пряникомъ кормили!

— Не пойму. Спросите у кого-нибудь.

— Да никто не знаетъ.

— О, дурни! Кровь пущали арапу… захворалъ!.. Ну, доктуръ въ себя и приводилъ его. Это первое дло отъ застуженья кровь пустить.

— О, чертъ, вретъ! Въ жару эдаку, вишь, застудился онъ, у него?!

— Да вдь онъ, братецъ ты мой, арапъ!!. Понялъ ты это?

ХІ.

Гарина, съ самаго дня своего ареста и немедленнаго освобожденія, была такъ потрясена, что почти не вставала съ постели. Изрдка на нсколько минутъ она пробовала встать, но, посидвъ немного въ кресл, снова ложилась. Сильное здоровье было будто надорвано, при малйшемъ звук на двор, она вздрагивала всмъ тломъ. Сдлавъ нсколько шаговъ по горниц, чувствовала, что ноги подкашиваются, а въ рукахъ она не могла удержать ничего, даже чайная чашка и та казалась ей страшной тяжестью.

Настя на видъ была еще хуже. Она страшно похудла, подурнла и тоже почти не выходила изъ своей комнаты, не ходила въ тетк, извиняясь нездоровьемъ.

Василекъ проводила день, переходя отъ одной больной къ другой, усердно ухаживая за теткой, она не могла видть безъ боли положеніе сестры. Она чуяла, что помимо перепуга, ареста, страха за судьбу своднаго брата, котораго Настя давно любила, есть у сестры еще что-то на душ. Отъ зари до зари въ полномъ смысл слова была Василекъ на ногахъ въ хлопотахъ и заботахъ домашнихъ. Иногда ей случалось съ утра и до сумерекъ не успть или просто забыть выпить чашку чая. Случалось, что тетка, сильно разсерженная, выговаривала своей любимиц, упрекала ее въ недостатк попеченія о себ, въ недостатк любви, по поводу какого-нибудь поданнаго ей перекиснувшаго горшка простокваши или пережареннаго пирога. И Пелагея Михайловна, конечно, не знала, что Василекъ, молча и терпливо выслушивающая выговоры, сама уже часовъ восемь не имла еще маковой росинки во рту.

Насколько Пелагея Михайловна нетерпливо и рзко относилась теперь въ своей любимиц и была болзненно придирчива, настолько сестра Настя, всегда гордо, чутъ не презрительно относившаяся къ старшей сестр, теперь была нжна къ ней и ласкова. Раза два уже случилось Наст сказать сестр:

— Обними меня, поцлуй!

Часто Василекъ утшала сестру, что Глба не постигнетъ строгое наказаніе, что какъ-нибудь все сладится, хоть со временемъ, хоть черезъ нсколько годовъ. Настя слушала, молча, и не отвчала ничего. Василекъ чувствовала, что говоритъ пустяки, что дло въ сущности не въ томъ… A въ чемъ?!. Какая тайна чуется ей у сестры, чуется ей сердцемъ безсознательно…

Однажды вечеромъ, Василекъ, сидя съ сестрой,снова стала утшать ее, что Глбъ отдлается только тмъ, что будетъ года три солдатомъ гвардіи. .

— Не Богъ всть какое наказаніе. Вонъ Шепелевъ недавно еще безъ всякой вины, а только за молодостью лтъ былъ рядовымъ.

— Ахъ, Василечекъ, вдругъ воскликнула Настя.— Да разв въ этомъ дло! Воръ онъ, воръ! Пойми ты это!

И Настя вдругъ зарыдала.

— Ужь лучше пускай въ Сибирь идетъ, тогда хоть будетъ наказанъ и, стало быть, несчастный.

‘Такъ вотъ что ей горько! подумала Василекъ. Вотъ ея тайна!’ и, снова принимаясь утшать сестру, она вымолвила наконецъ:

— Ну, положимъ такъ. Жаль теб его, и мн тоже жаль, но вдь все жъ таки, Настенька, онъ намъ не родной братъ. Такъ вотъ, какъ ты убиваешься, ты могла бы только убиваться по жених или по муж.

Настя вдругъ перемнилась въ лиц и воскликнула:

— Молчи! Молчи!

Василекъ не поняла тайнаго значенія этого порыва.

— Конечно, только по любимомъ человк, жених-ли или муж можно такъ убиваться.

Настя вдругъ зарыдала, бросалась на шею сестр и выговорила шепотомъ, отъ котораго у Василька сердце замерло:

— Молчи! Сама не знаешь, что говоришь! Не будемъ больше никогда говорить объ этомъ.

Такъ какъ Пелагея Михайловна и об княжны узнали, конечно, отъ Квасова, это былъ главнымъ ихъ защитникомъ, то Василекъ была теперь несказанно счастлива, что он всмъ обязаны Шепелеву.

Пелагея Михайловна тотчасъ по возвращеніи домой вытребовала чрезъ лейбъ-компанца юношу, обняла, разцловала и просила его забыть все старое, забыть, что онъ былъ нареченнымъ. и бывать запросто какъ пріятель. И теперь Квасовъ и Шепелевъ по очереди приносили въ домъ Тюфякиныхъ всти о княз.

Однажды, чрезъ недли дв посл освобожденія княженъ, Квасовъ принесъ извстіе и передалъ Васильку, что Глбъ разжалованъ, лишенъ чиновъ, дворянства и ссылается въ Сибирь, въ рудники. Пелаге Михайловн тотчасъ же было это передано. Лицо ея освтилось злобной радостью.

— Угодилъ, киргизъ! Туда ему и дорога, поганому! воскликнула она раздражительно и злобно.— Его бы на родину его возвратить — въ степи киргизскія. Ну, да въ рудникахъ еще почище будетъ.

Василекъ, конечно, уговорилась съ Квасовымъ скрыть на время ужасную всть отъ сестры. Но Настя будто чуяла, догадывалась или, быть можетъ, неосторожное слово кого либо изъ людей заставило ее подозрвать истину. На вс ея вопросы, цлый день Василекъ и Квасовъ не отвчали правды, на Настя догадалась, какъ добиться истины.

Рано утромъ она написала Шепелеву, прося извстить о судьб князя, и подписалась: ‘княжна Василиса’. Тайкомъ посланный ею мальчишка черезъ два часа былъ уже обратно и вручилъ ей отвтъ.

Настя пробжала его глазами и тутъ же среди передней замертво упала на полъ. Очнувшись въ постели, куда перенесли ее, и открывъ глаза, Настя не сразу пришла въ себя, даже не сразу узнала Василька.

Наконецъ, она выговорила глухимъ, полубезумнымъ шепотомъ:

— Рудники! Далеко! Да и работать не умю! Зачмъ меня не учили хоть лопату держать?..

И Настя осталась въ постели на нсколько дней. Скрытно отъ всхъ, цлые дни плакала она…

Гарина, наоборотъ, обрадованная извстіемъ о Глб, будто отомщенная, казалась на видъ спокойне, будто выздоровла. Она подозрвала, конечно, канцелярію и Гудовича за ихъ глупое арестованіе, но, главнымъ образомъ, она обвиняла, оговорившаго будто бы ихъ, негодяя киргиза. Василекъ оправдывала брата, но опекунша не врила…

Такъ прошла еще недля.

Однажды утромъ явился въ домъ Тюфякиныхъ, никогда до тхъ поръ не бывавшій у нихъ, Алексй Орловъ. Узнавъ, что Гарина въ постели, он веллъ доложить о себ старшей княжн Васильку Орловъ объявилъ, что у него есть первйшей важности дло до ея тетки, и просилъ непремнно, чтобы Гарина приняла его.

Пелагея Михайловна взволновалась, почуяла новую бду и, кое-какъ поскоре одвшись, сла около постели въ кресло и приняла преображенца, о которомъ только слыхала, какъ о буян. Съ первыхъ же словъ этотъ буянъ, Богъ всть почему, необыкновенно понравился Пелаге Михайловн. Она глядла на него, дивилась и думала:

‘Скажи на милость, какъ часто про человка, зря, дурно сказываютъ. Просто витязь, молодецъ, красавецъ! Да какой вжливый, почтительный!’

Къ несказанному удивленію Василька, Орловъ просидлъ глазъ на глазъ съ теткой три часа. Заперевъ дверь по ея же приказанію, Василекъ невольно ршилась раза два подойти къ дверямъ и прислушаться, чтобы знать, чего надо ожидать, бды или радости.

Бесда тетки съ преображенцемъ была тихая, мирная. Василекъ разслышала только голосъ Орлова. Онъ говорилъ краснорчиво, горячо и мягкимъ убдительнымъ голосомъ. Тетка все молчала и только слушала.

‘Что онъ ей разсказываетъ?’ недоумвала

Наконецъ, Пелагея Михайловна позвала Василька и приказала ей достать изъ сундука, стоявшаго близъ образницы, тысячу червонцевъ. Василекъ достала деньги и, удивляясь, положила на столъ.

— Ну, бери, голубчикъ, только меня и моихъ племянницъ не загубите! A если съумете все сохранить подъ спудомъ, то прізжай, еще дамъ.

Орловъ взялъ деньги, общался бывать, какъ знакомый, поцловалъ ручку Пелагеи Михайловны и ухалъ.

Василекъ ничего не понимала. Гарина, видя изумленное лицо любимицы, усмхнулась насмшливо и выговорила:

— Диву далась! Ну, и дивись! A знать теб этого не приходится. A прідетъ онъ, еще дамъ. Десять разъ прідетъ, десять разъ дамъ! Онъ не обманщикъ, не киргизъ! Душа парень! Я его три раза тутъ цловать принималась, а меня краснобайствомъ не проймешь. A денежки эти, Василекъ, на такое дло!.. Ну, просто скажу, на святое дло!! Да и имъ-то… На, вотъ, подавись! И Пелагея Михайловна злобно стала стучать по столу костлявыми пальцами.

— Подавись! Подавись! Коли только за этимъ дло стало, за деньгами… половину всего своего иждивенія Орловымъ отдамъ, чтобы только отплатить разбойникамъ этотъ стыдъ, да срамъ! Чтобы столбовыхъ дворянокъ тащить съ солдатами, зря, въ холодную, на допросъ и пытку!.. И Гарина прибавила будто себ самой, или мысленно обращаясь къ Алексю Орлову:

— Прізжай, голубчикъ, прізжай! Хоть до пятидесяти тысячъ дойду! A только сверни ты имъ шею…

Въ тотъ же вечеръ громовый ударъ, но уже послдній, разразился надъ домомъ Тюфякиныхъ.

Василекъ, вставшая очень рано, прохлопотавшая цлый день, почувствовала себя вдругъ дурно. Здоровье ея, хотя крпкое, тоже не выдержало, наконецъ, всхъ заботъ и хлопотъ. За вс эти дни у нея бывала только одна радость, когда Шепелевъ появлялся къ нимъ провдать о здоровь Гариной. Но онъ каждый разъ спшилъ, и она едва успвала перекинуться съ нимъ нсколькими словами.

Василекъ въ сумерки, чувствуя себя слабой, ршилась уйдти къ себ и прилечь на минуту. А, между тмъ, покуда Василекъ глубокимъ сномъ заснула у себя, Настя, за два дня вставшая на ноги, оправившаяся немного, но давно ршившаяся на объясненіе съ теткой, вдругъ поднялась съ мста, прошла корридоръ и, постоявъ нсколько мгновеній у двери тетки, быстро, порывомъ вошла…

Пелагея Михайловна сидла на постели и раскладывала у себя на колняхъ, на откинутомъ одял, свой любимый пасьянсъ. При звук шаговъ она подняла глаза и увидла передъ собой племянницу, которую не видала давно.

— А! выговорила Гарина язвительно,— собралась провдать! Хворую изображаешь! Почему? Отца родного, что-ли, въ Сибирь угоняютъ? Киргиза на его родину посылаютъ, а теб горе. Блажишь все… Одного жениха вотъ упустила ужь… Смотри, въ двкахъ останешься.

— Тетушка! выговорила Настя глухимъ голосомъ, остановившись за задкомъ кровати Гариной.— Я вамъ… Выслушайте. Вы мн не мать. Вы меня не любите. И я васъ не люблю! Сестру теперь полюбила… Ее мн жаль… A васъ не жаль… Я ухожу за… нимъ… въ Сибирь за нимъ.

Гарина уронила карты на колни, спутала пасьянсъ и, вытаращивъ глаза на Настю, молчала отъ изумленія.

— Вы опекунша, вы хозяйка по закону надъ моими деньгами, все также глухо и медленно заговорила Настя, только глаза ея засверкали ярче.— Надо мной вы ничего не можете… Оставайтесь съ моими деньгами. Я ухожу безъ нихъ.

— Да, какъ смешь ты… зашептала Пелагея Михайловна, теряясь и робя отъ лица и голоса.Насти… Да ты… Васидекъ! Василекъ! вдругъ закричала Гарина, невольно призывая на помощь любимицу.— За киргизомъ! Ухожу! Что ты? Что?!..

— Глбъ для меня дороже всего на свт… Онъ… онъ…

Но Настя не могла договорить. Она ухватилась руками за кровать, поблднла, закрыла глаза и, наконецъ, шепнула:

— Онъ больше брата… Онъ мн теперь… Тамъ въ Сибири законовъ людскихъ нтъ. Тамъ все можно…

И Настя прибавила еще нсколько словъ, едва шевеля губами, невнятно… ослабвшимъ голосомъ…

Но Пелагея Михайловна слышала, поняла, поврила… Она страшно перемнилась въ лиц и мгновенно ухватилась за голову… помотала головой, тихо ахнула, затмъ застонала еще тише и повалилась на подушки.

Настя, шатаясь, вышла и, держась за стну корридора, дошла съ трудомъ въ свою горницу.

Пелагея Михайловна лежала и, при полномъ сознаніи своего положенія, чего-то ужаснаго съ ней, не могла двинуться и не могла позвать…

Только черезъ часъ Василекъ была разбужена горничной, которая тормошила ее за руку. Прійдя въ себя, она услыхала: — Барышня! Барышня! Барын не хорошо… И давно… Полумертвая…

Василекъ вскочила на ноги и не могла даже ничего понять. Она испугалась, но не понимала то страшное, что говорятъ ей про тетку. Побжалъ въ спальню Гариной, она нашла ее въ постели въ страшномъ вид, котораго Василекъ тоже испугалась и тоже не понимала.

Все лицо Пелагеи Михайловны покосило на сторону, она глядла только однимъ глазомъ, слегка закатившимся, ротъ былъ скривленъ. Увидя Василька, Пелагея Михайловна зашевелила ртомъ, но вмсто словъ Василекъ услыхала какіе-то страшные ужасные гортанные звуки, которые можно было принять за шутку, если бы они были произнесены ребенкомъ.

По счастію, пришедшій Акимъ Акимовичъ, давно уже дожидавшійся Василька въ гостиной, чтобы по обыкновенію ссть за чай,— понялъ въ чемъ дло. Тотчасъ же на лошадяхъ Тюфякиныхъ онъ поскакалъ за докторомъ. Затмъ до полуночи прохлопотали вс около Пелагеи Михайловны. У нея сдлался ударъ…

Василекъ была настолько потрясена, что прежній арестъ ужь казался ей чуть не шуткой сравнительно съ теперешней бдой. Она даже не замтила присутствія въ дом, далеко за полночь, человка, который все-таки былъ для нея — дороже всего въ мір, т. е. Шепелева.

Около часу ночи, когда Квасовъ сидлъ у больной, а докторъ ухалъ, Шепелевъ, оставшись въ гостиной наедин съ Василькомъ, обратился къ ней съ вопросомъ, почему случился ударъ у Пелагеи Михайловны.

Василекъ отозвалась невдніемъ и внезапно догадалась пойти къ сестр. Спросить! Но тутъ только она вдругъ всплеснула руками и выговорила:

— A Настя-то? Гд-жъ Настя? Ея не было…

Она вспомнила, что Настя за все это время хлопотъ около тетки не появилась ни разу.

— Да и я хотлъ все спросить, воскликнулъ Шепелевъ. — какъ же въ этакое время, да не прійдти помочь.

Василекъ тотчасъ же ршила мысленно, что, стало быть, сестра лежитъ тоже безпомощно въ своей горниц. Она бросилась туда. Горница Насти была пуста. Только ящики комодовъ были выдвинуты, многое выброшено на полъ. Нкоторыхъ вещей, одного образа изъ кіота и маленькаго ларчика, гд были ея вещи, не было.

Черезъ четверть часа новой сумятицы въ дом, Василекъ и вс домочадцы убдились, что княжны Настасьи не было въ дом.

XV.

И странно распорядилась судьба! Самое тяжелое время въ дом Тюфякиныхъ оказалось для Василька самымъ счастливымъ временемъ ея жизни.

Тетка была въ постели почти безъ движенія, докторъ не ручался за ея жизнь. Сестра бжала изъ дому, сама оговорила себя въ канцеляріи Гудовича и добилась того, что послдовала га ссыльнымъ братомъ.

Но за то здсь бывалъ теперь всякій день Шепелевъ. Вмст съ Василькомъ ухаживалъ онъ за больной, просиживалъ цлые часы около ея постели, проводилъ иногда цлые дни наедин съ Василькомъ. Видать ее сдлалось для него потребностью. Ей одной изливалъ онъ свою душу, ей одной передавалъ всякій день то, что приходилось перечувствовать и выстрадать отъ безсердечной кокетки.

Кончилось тмъ, что Шепелевъ разсказалъ Васильку всю свою исторію съ Маргаритой, начиная со встрчи въ овраг и поцлуя въ дом гадалки. Только объ одномъ умолчалъ онъ: о дерзкомъ свиданіи въ маскарад. Но Василекъ знала, что именно съ этого маскарада началась ихъ связь. И наивный юноша не подозрвалъ, какъ терзалъ онъ сердце бдной княжны. Онъ и не воображалъ, какъ тяжело было ей выслушивать всю эту исповдь, вс эти признанія. Но за эти дни взаимныя отношенія Шепелева и Василька измнились. Юноша посмотрлъ на некрасивую княжну совершенно иными глазами. Безконечная доброта ея закупила его, и княжна стала его первымъ другомъ. Василекъ по прежнему, но уже сознательно, не боясь своего чувства, любила его и на свой ладъ ревновала къ Маргарит. Ей казалось, что ея любовь и любовь этой женщины — совершенно два различныя чувства. Ей казалось, что та страсть, въ которой сознался Шепелевъ къ этой кокетк, ея бы не удовлетворила. Въ грезахъ своихъ о немъ когда-то, представляя себ, какъ онъ могъ бы полюбить ее, она никогда не думала и не могла даже предполагать возможности такого чувства, какое было у этого юноши къ красавиц иноземк. Она ревновала и ненавидла графиню только за т мученія, которыя претерпвалъ отъ нея юноша.

Василекъ теперь перестала смущаться Шепелева, была проще, искренне. Юноша, съ своей стороны, посл своей полной исповди обращался съ ней совершенно какъ бы съ сестрой. День за день Маргарита все боле и боле мучила его, а чистота души и безконечная доброта Василька все боле привлекали его. Кончилось тмъ, что, посл каждой бурной сцены съ Маргаритой, Шепелевъ безъ оглядки бжалъ въ домъ Тюфякиныхъ, къ единственному человку на земл, съ которымъ онъ могъ говорить откровенно обо всемъ.

Однажды, случайно убдившись, что есть что-то ужасное и отвратительное въ поведеніи Маргариты относительно стараго дда, Шепелевъ снова бросился къ другу. На этотъ разъ онъ былъ особенно блденъ и печаленъ, но сказать этому милому, чистому существу, что подозрваетъ онъ и на что способна та женщина, было совершенно невозможно.

— Что съ вами? приставала на этотъ разъ Василекъ.

Но Шепелевъ долго молчалъ и, наконецъ, отозвался.

— Даже и разсказать вамъ нельзя. Много было всего, но подобнаго, конечно, и ожидать было нельзя. Да, конечно, вамъ сказать нельзя. Но если это правда, если я не ошибаюсь, то кажется… Кажется, у меня все пройдетъ…

Шепелевъ сидлъ, опустивъ голову, глядлъ на полъ и не могъ видть, какъ измнилось лицо Василька. Она пристально смотрла на него, собиралась произнести два слова, и у нея не хватало духу.

— Да, тогда все пройдетъ, прошепталъ снова Шепелевъ.

— Что пройдетъ? еще тише, черезъ силу, выговорила, наконецъ Василекъ.

— Что? эта безумная страсть! Разв можно любить… Да нтъ, я и говорить вамъ не стану. Господи, если бы она была то, что вы! Если бы въ ней была хоть малая толика той ангельской души, какая въ васъ!

Шепелевъ смолкъ на минуту, потомъ вдругъ поднялъ голову, взглянулъ на Василька и выговорилъ внезапно:

— Скажите, любили-ли вы когда-нибудь?

— Что? едва слышно прошептала Василекъ и вся вспыхнула. И въ ту же минуту она подумала какъ всегда, что покраснвшее лицо ея особенно некрасиво. И отъ этой мысли она покраснла еще боле.

— Скажите правду! Вотъ я вамъ всю душу свою выкладывалъ, все разсказалъ, чего и не слдовало. Про такую женщину, какъ графиня, и съ такой, какъ вы, и говорить бы не надо. Но я сознаюсь… я съ вами душу отводилъ, мн легче бывало, какъ я ворочался отъ васъ къ себ. A вы, какъ мн кажется, со мною не откровенны. Я правду говорю. Я васъ люблю. Мн бы теперь безъ васъ трудно было остаться въ Петербург. A вы постоянно со мною какъ-то странно и непонятно мн поступаете. Да, есть что-то! Вотъ видите, вы все краснете, стало-быть, я правду говорю.

Дйствительно, Василекъ сидла пунцовая. Вдобавокъ, она, ни передъ кмъ никогда не опускавшая своихъ глазъ, теперь не знала куда смотрть, не знала что длать, не знала что сказать.

— Ну, да не объ этомъ рчь, заговорилъ Шепелевъ,— это ваше дло. Коли я вамъ немножко не по сердцу, и вы изъ жалости только позволяли мн всякій день исповдываться и плакаться, такъ и за то спасибо! A вотъ, что я хочу спросить, совсмъ другое: любили-ли вы когда-нибудь?

Василекъ тихо подняла руки къ лицу, медленно откачнулась на спинку своего кресла и едва слышно выговорила:

— Ахъ, полноте, Дмитрій Дмитріевичъ!…

— Отчего же? Я у васъ не спрашиваю кого. Да это мн и не нужно знать. Я спрашиваю только, знали-ли вы это дьявольское чувство, которое меня теперь совсмъ измучило. Я знаю, что моя любовь къ графин можетъ пройти. Она можетъ завтра сдлать что-нибудь, за что я ее возненавижу. Прежде я думалъ, что я способенъ убить ее, но теперь вижу, что если она такая… Такихъ убивать не стоитъ, такихъ можно только презирать. Такъ вотъ, скажите! Понимаете-ли вы то чувство, которое во мн? Бывало-ли съ вами что-нибудь такое? Любили-ли вы? скажите, княжна! Я не отстану! грустно улыбнулся Шепелевъ.

Василекъ сидла по прежнему, закрывъ лицо руками. Ей казалось, что она стоитъ на краю обрыва, на краю пропасти, въ которую ей хочется броситься. Она чувствовала, что сейчасъ бросится и погибнетъ. Она сейчасъ непремнно скажетъ ему одно слово, которое все превратитъ въ прахъ. Онъ испугается, онъ перестанетъ бывать. То чувство, которое явится въ немъ къ ней, будетъ, вдобавокъ, оскорбительно, горько для нея! Ихъ братскія отношенія будутъ уничтожены сразу. А, между тмъ, Василекъ чувствовала, что вотъ сейчасъ онъ повторитъ свой вопросъ, а она отвтитъ, бросится въ эту пропасть!

Шепелевъ протянулъ руки, взялъ ее за руки и отнялъ ихъ отъ лица. Онъ почувствовалъ,что эти руки дрожатъ, но не понялъ. Онъ увидалъ ея совершенно измнившееся лицо съ страдающимъ выраженіемъ, онъ увидалъ что-то новое, странное, тревожное въ ея великолпныхъ, вчно спокойныхъ глазахъ, но тоже не понялъ.

— Понимаю, выговорилъ онъ,— это для васъ тяжелое воспоминаніе. Простите меня! Такъ, стало быть, вы знаете, или хоть знали, какъ я мучаюсь теперь. Вы все-таки любили, или можетъ быть до сихъ поръ любите?

Посл первой мгновенной тревоги, Василекъ остановила на его лиц тотъ ясный и глубоко западающій въ душу взоръ, который такъ ненавидлъ князь Глбъ, который такъ часто тяготилъ многихъ. Но только въ этомъ взор теперь, была глубокая, безконечная скорбь. Она долго глядла на юношу и вымолвила наконецъ:

— Да, любила и люблю теперь. И кого? — вы знаете!

Шепелевъ широко раскрылъ глаза. Онъ не понималъ.

— Нтъ, не знаю. Ей-Богу! Вдь не дядюшку-же моего… усмхнулся онъ.

Но, въ эту минуту, сидвшая передъ нимъ княжна вдругъ зарыдала и, закрывъ лицо, быстро вышла изъ горницы.

Шепелевъ, наконецъ, понялъ… и доброе чувство шевельнулось въ немъ!

XVI.

Между тмъ, въ палатахъ фельдмаршала Разумовскаго все приняло праздничный видъ и все было готово къ пиру, на который государь самъ назвался.

Безчисленное количество дворни, козачковъ, гайдуковъ, скомороховъ въ разноцвтныхъ фантастическихъ костюмахъ, ожидали създа гостей и самого императора.

Въ большой зал, выходившей окнами въ садъ, былъ накрытъ обденный столъ, сверкавшій при лучахъ заходящаго солнца близной скатертей и серебромъ. Столъ былъ убранъ цвтами и большими канделябрами изъ литаго серебра, изображавшими различные роды охоты. Каждый канделябръ имлъ боле пуда вса и каждый изображалъ какое-нибудь развтвленное дерево, подъ которымъ группировались кругомъ ствола фигуры охотниковъ въ иноземныхъ платьяхъ и какіе-нибудь зври, на одномъ кабанъ, на другомъ медвдь, на третьемъ лиса или волкъ и т. д. Канделябры эти были подарены покойной государыней и выписаны изъ Парижа. Домъ Алекся Григорьевича Разумовскаго былъ, что называется, полная чаша. Состоянія фельдмаршала никто не зналъ и самъ онъ почти счетъ потерялъ своимъ доходамъ. Это было самое огромное состояніе въ Россіи, и въ ту минуту, когда въ государственномъ казначейств было только милліонъ двсти тысячъ рублей наличными деньгами, графъ Алексй Григорьевичъ имлъ нсколько милліоновъ.

Посл кончины императрицы весь домъ его былъ отдланъ чернымъ сукномъ съ плерезами, и онъ думалъ оставить этотъ трауръ на два, на три года, а теперь, по капризу государя, приходилось придать дому праздничный видъ ровно черезъ пятъ мсяцевъ посл кончины государыни.

Но, если палаты приняли праздничный видъ, освободившись отъ чернаго сукна, крепа и газа, то самъ хозяинъ далеко не имлъ веселаго и праздничнаго вида.

Въ ту минуту, когда государь, Жоржъ, Гольцъ и другіе гости собирались на пиръ, графъ Алексй Григорьевичъ сидлъ у себя въ кабинет въ полномъ мундир и во всхъ орденахъ, но лицо его было особенно мрачно и тревожно. Причина этому была не маловажная.

За два дня передъ тмъ, другъ и наперсникъ брата гетмана, Тепловъ, былъ у него, уговаривая открыто стать на сторону императрицы, въ случа, если произойдетъ въ Петербург какое-нибудь дйство въ ея пользу. Разумовскій отказался на отрзъ, онъ общалъ только остаться безпристрастнымъ зрителемъ, а въ случа всеобщаго поворота въ пользу Екатерины, присягнуть однимъ изъ первыхъ.

Тепловъ остался недоволенъ своимъ неуспшнымъ предпріятіемъ, но, узжая, объявилъ графу нчто на столько важное, что смутилъ Разумовскаго на цлыхъ два дня. Какъ другъ дома давнишній и врный, Тепловъ передалъ Разумовскому великую тайну, что государь, въ виду печальнаго состоянія финансовъ и нужды въ деньгахъ для содержанія корпуса Чернышева, перешедшаго на сторону Фридриха, иметъ виды на громадное состояніе Разумовскаго. Однимъ словомъ, Тепловъ объяснилъ графу, что государь собирается, придравшись къ чему-либо, сослать Разумовскаго въ Малороссію и конфисковать почти все его состояніе.

Графъ сначала, хотя и встревожился, но не поврилъ хитрому Теплову. Онъ подумалъ, что это выдумка для того, чтобы склонить его въ пользу заговора и пожертвовать крупную сумму денегъ для заговорщиковъ. Тогда Тепловъ досталъ изъ кармана бумагу.

Она была писана рукой, хорошо извстной графу, тайнаго секретаря Волкова. На большомъ лист въ заглавіи было написано: ‘промеморія’. Въ этой докладной записк Волковъ объяснялъ государю, какія есть средства поднять русскіе финансы. Одно изъ главныхъ средствъ было предложеніе сдлать то, что цлое столтіе длалось постоянно, примровъ было безъ числа, начиная съ знаменитаго князя Меншикова и кончая Минихомъ, Бестужевымъ и Лестокомъ. Временщикъ, отправляемый въ ссылку и теряющій громадное состояніе, конфискуемое въ пользу правительства, а иногда въ пользу фаворита, было дломъ на столько зауряднымъ, что Волковъ ничего новаго, въ данномъ случа, не придумалъ, а только повторялъ зады. Въ конц записки стояло одно слово. Графъ узналъ руку государя и разобралъ слова: апробую.

Тепловъ ухалъ, Разумовскій тотчасъ же създилъ къ нкоторымъ старымъ пріятелямъ, създилъ къ Панину и всхъ просилъ разузнать, правда-ли, что онъ наканун ссылки и раззоренія. Свднія, собранныя имъ, были совершенно различны. Одни, близко знавшіе Волкова, увряли, что онъ дйствительно объ этомъ проговорился, но не ради злобы противъ графа выдумалъ это, а ради того, что это было единственнымъ средствомъ поправить россійскіе финансы.

Наконецъ, фельдмаршалъ черезъ Екатерину, государыня черезъ Дашкову, Дашкова черезъ болтушку сестру, цной двадцати фунтовъ калужскаго тста, узналъ, что государь поговаривалъ на счетъ конфискованія имущества Разумовскаго, но, однако, ршиться боялся, такъ какъ въ Петербург слишкомъ любили и уважали графа Алекся Григорьевича. Однимъ словомъ, Разумовскій вернулся домой совершенно смущенный, не узнавъ наврное ничего. Одно только понялъ онъ, что если теперь не совершится ничего, то черезъ полгода, черезъ годъ, рано или поздно, эта бда все-таки постигнетъ его.

Наканун назначеннаго пира, утромъ, гетманъ зазжалъ къ брату и нашелъ его въ полной форм отправляющагося къ государю.

— Что ты, батя? спросилъ гетманъ.

— Да вотъ, поду къ нему, нехай сниметъ съ меня вс кавалеріи и отпуститъ до дому.

Гетманъ уговорилъ брата ничего не длать, доказывая, что если дйствительно государь позволитъ ему ухать въ Малороссію, то вдали отъ двора онъ скоре лишится всего. И два брата хохла, носители національныхъ чертъ характера, побесдовали и ршили, какъ горю пособить.

И вотъ теперь передъ графомъ Алексемъ Григорьевичемъ, ожидавшимъ прізда государя и гостей, стоялъ на стол большой золотой подносъ съ его вензелемъ, на немъ лежалъ каравай хлба, а на карава солонка, отдланная драгоцнными каменьями. Подъ хлбомъ виднлась пачка разныхъ бумагъ.

Разумовскій сидлъ, задумавшись, изрдка прислушивался къ шуму на улиц, изрдка косился на подносъ и на пачку бумагъ подъ караваемъ и раза два или три пожалъ плечами. Этотъ жестъ ясно говорилъ:

— Что-же длать! По невол!

И разъ, посл долгой думы, переведя глаза снова на подносъ съ караваемъ, онъ усмхнулся досадливо и выговорилъ:

— Нехай състъ!

Когда раздался громъ копытъ на двор, графъ Алексй Григорьевичъ быстро всталъ. Два лакея, которымъ заране было отдано приказаніе быть наготов, вошли въ кабинетъ и подняли подносъ. Разумовскій быстро двинулся на встрчу государю, а за нимъ понесли и подносъ.

Государь всегда, слзши съ любимой лошади, долго гладилъ ее, ласкалъ, разговаривалъ съ ней, показывалъ ее въ десятый, сотый, тысячный разъ своимъ приближеннымъ, увряя, что такого коня на свт нтъ, что этотъ конь много призовъ выигралъ въ Англіи, хотя конь тамъ никогда не бывалъ.

Прежде, чмъ государь покинулъ лошадь, Разумовскій усплъ спуститься на самый подъздъ.

— А! здорово! Ну, вотъ мы и пріхали покутить! Раскошеливайся, хозяинъ! Жаль мн, что самаго бднаго человка въ Питер раззоряю, да что длать! шутилъ государь.

И эти слова по невол какъ бы подтвердили мысль Разумовскаго, что слухи о Волков не есть выдумка.

Фельдмаршалъ, когда государь вошелъ на подъздъ, опустился на одно колно и вымолвилъ:

— Ваше величество, примите приношеніе на пользу государственную отъ вашего врнаго раба.

— Что это такое? воскликнулъ Петръ едоровичъ.

— Хлбъ-соль. Солонка эта по праву ваша. Она принадлежала еще Великому Петру Алексевичу и была дана мн покойной государыней. A подъ хлбомъ мое врноподданническое приношеніе!

Государь сдвинулъ хлбъ съ мста и взялъ пачку бумагъ.

— Да, что это?

— Деньги, ваше величество.

— Деньги! Ну, спасибо. A много-ли?

— Милліонъ.

— Чего?! разинулъ ротъ Петръ едоровичъ.

— Тутъ милліонъ, ваше величество, то-есть бумаги, по которымъ его можно получить отъ петербургскихъ и иностранныхъ банкировъ.

— Ну, Алексй Григорьевичъ! развелъ руками государь, и голосъ его дрогнулъ чувствомъ.— Ну!.. Прости меня, голубчикъ! Какая я передъ тобой… какъ бы сказать, какой я передъ тобой… или, какая я… Да, нельзя при чужихъ людяхъ себя обругать. Вдь, я хотлъ у тебя все отнять, а ты вотъ самъ даришь. A все разные подлецы, завистники твои.

И государь съ взволнованнымъ лицомъ крпко обнялъ Разумовскаго, взялъ его за руку и все повторялъ:

— Прости меня, голубчикъ! Вотъ ты человкъ, а это все свиньи! показалъ онъ на свою свиту, забывъ, что тамъ и принцъ Жоржъ, и Гольцъ, и другіе ни въ чемъ неповинные.

Приношеніе Разумовскаго, конечно, произвело на свиту дйствіе оглушительнаго удара грома. И дйствительно, кром Алекся Григорьевича, во всей Россіи никто не могъ поднести такой подарокъ.

Съ этой минуты, переступивъ порогъ палатъ Разумовскаго, государь особенно развеселился. Да и вся свита, вс гости, которые начали съзжаться, хотя имъ было ни тепло, ни холодно отъ милліона, перешедшаго изъ рукъ Разумовскаго въ руки государя, все-таки повеселли отъ одной близости къ этому милліону.

XVII.

Черезъ часъ вс гости уже сидли въ огромной зал за большимъ столомъ и пировали. Государь былъ веселй всхъ. Принцъ Жоржъ былъ не мене веселъ, потому что, садясь за столъ, государь хлопнулъ его до плечу и сказалъ:

— Ну, mein Onkel. Такъ и быть! Я вамъ пятьдесятъ тысячъ изъ этихъ денегъ подарю. Это будетъ, какъ разъ, ваше жалованье, за два года впередъ.

Когда розлили первую бутылку шипучаго венгерскаго, государь провозгласилъ тостъ въ честь хозяина. Вс шумно поднялись, и громкіе крики ‘виватъ’, вошедшіе въ моду при новомъ царствованіи, огласили палаты.

Государь снова обнялъ Разумовскаго, поблагодарилъ его за подарокъ и, обращаясь къ сидвшимъ около него двумъ посланникамъ, австрійскому Мерсію и датскому Гакстгаузену, вымолвилъ по нмецки:

— A что, господа резиденты, случалось-ли подобное въ анналахъ вашихъ странъ, чтобы подданный дарилъ своему монарху такую сумму? У васъ, прибавилъ государь, обращаясь къ Гакстгаузену,— оно и бытъ не могло. У васъ самый богатый вельможа иметъ пять крейцеровъ въ день на все свое пропитаніе. A вотъ у васъ, господинъ Мерсій? Хотя бы за все царствованіе Маріи Терезіи могло-ли бы случиться когда-либо нчто подобное!

— Не знаю, ваше величество. Но ея величество императрица никогда не нуждалась въ деньгахъ.

— Этого не можетъ быть! воскликнулъ государь.

Мерсій вспомнилъ вдругъ, что во время прошлой войны съ Фридрихомъ понадобилось около полмилліона, чтобы закупить главныхъ сановниковъ одного союзнаго государства, и деньги эти были собраны по подписк въ сред венгерскихъ магнатовъ. Подъ шумъ и ликованіе гостей, намекъ резидента прошелъ незамтно, да и государь не разслышалъ хорошенько словъ посланника, а, обратившись ко всмъ гостямъ, вымолвилъ:

— Сдлайте удовольствіе хозяину и мн! Напейтесь сегодня вс, какъ можно пьянй.

Это приказаніе государя было принято всми съ удовольствіемъ, и его начали быстро приводить въ исполненіе.

Не прошло часа, какъ гулъ, крики и хохотъ раздавались на весь домъ слышны были даже на улиц. Принцъ Жоржъ подпивалъ рдко, полицеймейстеръ Корфъ еще рже, но когда эти два человка бывали во хмлю, то приходили въ неописанный азартъ.

Принцъ теперь кричалъ такъ громко, что покрывалъ гулъ всхъ голосовъ. Онъ доказывалъ что-то черезъ столъ Гольцу, единственному, вполн трезвому за столомъ, но не только Гольцъ не могъ понять, о чемъ говоритъ Жоржъ, но принцъ и самъ ужь не зналъ.

Но вдругъ гулъ голосовъ притихъ сразу, ибо раздался голосъ государя, уже не веселый, а гнвный. Онъ сидлъ за столомъ, полуоборотомъ обращаясь къ Гакстгаузену, лицо его было красно, глаза блестли. Онъ вдругъ швырнулъ салфетку на столъ и говорилъ громко, при наступившей полной тишин:

— A я вамъ говорю, господинъ резидентъ, что я дале этого терпть не хочу. Я двадцать лтъ дожидался, за все царствованіе тетушки, и теперь на моей улиц праздникъ. Шлезвигъ долженъ быть моимъ! И будетъ моимъ! Я одинъ въ недлю справился бы съ Даніей, а что же будетъ, судите сами, когда король Фридрихъ общалъ уже мн свою помощь. Въ два дня мы разнесемъ все ваше капельное государство, и отъ него слда не останется на географической карт.

Гакстгаузенъ сидлъ блдный, выпуча глаза, и не зналъ, какъ понять слова государя, какъ вспышку гнва, угрозу, о которой онъ завтра же забудетъ, или какъ правду, о которой тотъ случайно, противъ воли, проговорился.

— Да вы, кажется, не врите! воскликнулъ государь.— Баронъ,— обратился онъ къ Гольцу,— скажите ему, что это тайный пунктъ въ нашемъ трактат съ королемъ. Онъ мн не вритъ, скажите ему, что я не лгу.

Гольцъ, смущенный столько же, сколько и Гакстгаузенъ, не зналъ, что сказать, языкъ не повиновался ему. Важнйшій тайный пунктъ договора сдлался вдругъ достояніемъ всхъ! Гольцъ, по привычк, обратился черезъ столъ къ принцу, какъ бы призывая его себ на помощь. Но принцъ, пунцовый, съ разинутымъ ртомъ, не отъ удивленія, а отъ хмля, безсмысленно кивалъ головой, какъ китайская кукла. Если бы даже часъ цлый прошелъ, то и тогда ГолЬцъ не нашелся бы что отвтить. По счастью, государь, не дождавшись его отвта, снова заговорилъ.

— Да, наконецъ, вс распоряженія сдланы. Гонецъ мой посланъ уже къ Румянцеву недлю назадъ, приказать, чтобы онъ считалъ войну уже объявленной. Объ этомъ можете узнать у Волкова и у Гудовича. A я съ войскомъ, команду надъ которымъ поручаю гетману, выступаю черезъ мсяцъ.

— Ваше величество, вымолвилъ, наконецъ Гакстгаузенъ: — какъ прикажете считать мн ваши слова, формальнымъ объявленіемъ войны? Прикажете мн дать знать это моему королю?

— Какъ? Что?! визгливо вскрикнулъ Петръ едоровичъ.— Да я вамъ цлый часъ толкую. Это, наконецъ, удивительно! И государь началъ стучать пальцемъ по столу.— Я вамъ цлый часъ толкую, что двадцать лтъ дожидался я взять у васъ Шлезвигъ и вотъ теперь его возьму. Да что объ этомъ толковать! Кончили мы, что-ли? обернулся онъ къ Разумовскому и подъ вліяніемъ гнва, поднялся, не дожидаясь отвта.

Разумовскій поспшилъ послдовать примру государя, и вс гости встали изъ-за стола безъ пирожнаго.

Шумной толпой двинулись вс во внутреннія комнаты. Нкоторые изъ гостей, боле трезвые, горячо спорили или шептались, большинство, сильно охмлвшее, или не слыхало ничего, или забыло. И снова смхъ и веселые голоса огласили палаты.

Гакстгаузенъ немедленно исчезъ изъ дома Разумовскаго. Дипломатъ былъ страшно встревоженъ! Что скажетъ ему его правительство, что онъ, какъ ребенокъ, прозвалъ все. Еще вчера доставлялъ онъ успокоительныя депеши, а русскій дворъ уже былъ готовъ къ войн.

Гольцъ, выйдя изъ-за стола, прямо подошелъ къ государю, встревоженный не мене Гакстгаузена.

— Ваше величество, зачмъ вы огласили эту тайну? Наконецъ, самъ я, пользующійся довріемъ вашего величества, признаюсь, ничего не зналъ. Я думалъ, что война съ Даніей можетъ быть, но… но въ отдаленномъ будущемъ. Король будетъ на меня разгнванъ, а между тмъ, я не виноватъ.

— Не сердитесь, милый баронъ, я и самъ не хотлъ сегодня объявлять, да разсердилъ меня этотъ старый грибъ, я и сказалъ. Да что за важность, не нын, такъ черезъ мсяцъ не черезъ мсяцъ, такъ черезъ годъ, а все равно я эту войну начну. Признаюсь вамъ, однако, что теперь, поговоривъ объ этомъ, мн бы хотлось хоть сейчасъ выступить. Вдь я въ три дня всю Данію завоюю, не только что Шлезвигъ.

И государь постепенно, покуда Гольцъ становился мрачне, развеселился снова.

— Не нравится вамъ? воскликнулъ вдругъ государь, смясь и трепля по плечу посла.— Мало ли что! Вдь вотъ вы какіе, я вамъ отдалъ даромъ обратно цлое, завоеванное тетушкой, королевство, а вы не хотите, чтобъ я себ взялъ маленькое герцогство.

Гольцъ пробормоталъ что-то въ объясненіе, но самъ почувствовалъ, что говорить нечего.

Государь двинулся отъ него къ кучк весело хохотавшихъ гостей, вокругъ окончательно захмлвшаго Жоржа. Но Гольцъ снова догналъ государя и спросилъ:

— Ваше величество, окончательно-ли ршенъ этотъ вопросъ и прикажете-ли мн, по долгу посла, дать знать немедленно королю?

Лицо государя омрачилось.

— Я не понимаю васъ, баронъ, вымолвилъ онъ, слегка закинувъ голову назадъ.— Что жъ я, наконецъ, императоръ или нтъ? Мн кажется иногда, что около меня люди самые близкіе забываютъ, что я императоръ россійскій. Я вамъ говорю при всхъ, что я… заговорилъ государь громко, но залпъ хохота охмлвшихъ вельможъ покрылъ голосъ его на столько, что Гольцъ не разслышалъ ничего.

— Ваше величество недавно писали королю, что собираетесь въ Москву короноваться, а потомъ…

— Короноваться! Все глупости,— успю сто разъ… Это бабьи… Все вздоръ! воскликнулъ государь.— Черезъ мсяцъ я выступаю съ войскомъ и со всей гвардіей. A королю напишите отъ меня, что онъ обязанъ мн помогать деньгами или войскомъ, какъ это стоитъ въ нашемъ трактат.

— Король, выговорилъ глухо Гольцъ,— не ожидалъ, что война эта будетъ объявлена вашимъ величествомъ такъ скоро. Это поразитъ короля, моего монарха. Огорчитъ его даже! Огорчитъ!

— A мн какое дло! вдругъ визгливо вскрикнулъ Петръ едоровичъ.— Да вы, наконецъ, право, кажется… съ вашимъ королемъ вмст…

Но Петръ едоровичъ запнулся, такъ какъ крайне рзкія слова на счетъ Фридриха просились ему на языкъ, и затмъ выговорилъ:

— Что, я, адьютантъ, что-ли, вашего короля! Я повелитель громаднаго государства, монархъ, который, если захочетъ, то можетъ снова возвратить себ вс т земли, которыя недавно вамъ, сказать ужь по правд, опрометчиво подарилъ.

Гольцъ даже поблднлъ.

— Да-съ, опрометчиво! мене горячо сказалъ государь. — спросите любого вельможу столицы. Спросите перваго попавшагося мужика на улиц! Всякій вамъ скажетъ, что вы и вашъ монархъ искусно провели меня. Ну-съ, разсмялся вдругъ государь весело,— вотъ теперь и извольте-ка мн помогать бить датчанъ и брать Шлезвигъ. A какъ только мы это кончимъ, хлопнулъ государь въ ладоши,— такъ извольте мн помогать противъ Польши и Саксоніи, дядю курляндскимъ герцогомъ посадить. A какъ мы и это кончимъ, извольте опять… Ну, тамъ видно будетъ… Это ужъ мой секретъ. A я секрета не разболтаю.

И государь весело двинулся къ кучк гостей, замтивъ что вс они выходятъ изъ гостиной на балконъ, а нкоторые оттуда уже спустились въ садъ.

Гольцъ тотчасъ же ухалъ изъ дома Разумовскаго и поскакалъ прямо въ Гакстгаузену.

Государь двинулся со всми въ садъ и, свъ на послднюю ступеньку каменной лстницы, позвалъ въ себ хозяина.

— Алексй Григорьевичъ, или, голубчикъ! садись со мной! Каково я отъэспадронилъ ихъ всхъ! Знатно! Не ожидали они отъ меня!

Между тмъ, вельможи, спустившись въ садъ, по предложенію кого-то, начали запросто играть въ чехарду. Зрлище это было на столько удивительно и смшно, что государь сталъ невольно хохотать.

Сановники въ мундирахъ, покрытые орденами, бгали мимо него, становились по очереди, прыгали, вертлись, хохотали, падали.

Наконецъ, пришелъ чередъ принца. Жоржъ, первый разъ въ жизни игравшій въ русскую игру, сталъ на дорожк, растопыривъ ноги. Кто-то, Корфъ или Трубецкой, кричалъ принцу выставить одну ногу впередъ, но Жоржъ не слушалъ и стоялъ. Трубецкой побжалъ первый, не смотря на свои восемьдесятъ лтъ, оперся руками въ спину принца, подскочилъ черезъ силу… но отъ старости, а можетъ, и отъ хмля, застрялъ верхомъ на Жорж, неуклюже растопырившемъ ноги. И оба кубаремъ покатились въ траву. Залпъ хохота раздался кругомъ нихъ. Государь хохоталъ боле всхъ. Два молодца, одинъ отъ удара въ грудь и голову при паденіи, а другой отъ старости, недвижно лежали на трав, не имя возможности подняться. Ихъ окружили, съ трудомъ подняли на ноги. Черезъ нсколько минутъ вс, кром нихъ, снова играли въ горлки. Государь присоединился къ прочимъ, но будучи моложе всхъ бгалъ проворнй и ловче и, не будучи ни разу пойманъ ни однимъ изъ нихъ, вдругъ разсердился.

— Что-жъ, вы, поддаваться вздумали! Потому что я государь! Разв такъ играютъ! Это лакейство! Играйте, какъ слдуетъ. Догоняйте! Ты, Корфъ… Ну-ка…

— Да… Гд-же мн… ва-ше… ва-а-ше… забормоталъ ошалвшій отъ вина и отъ усталости Корфъ.

— Вздоръ! Догонять… Гетманъ! Ну… За коровами бгать умлъ, а теперь, вишь…

И въ ту же минуту государь запнулся, онъ замтилъ что-то сіявшее на дорожк и, быстро сдлавъ нсколько шаговъ, нагнулся и поднялъ звзду своего любимаго голштинскаго ордена святой Анны.

— Это кто потерялъ? громко воскликнулъ онъ, слегка мняясь въ лиц.— Топтать ногами орденъ, учрежденный въ память моей покойной матери! А?! Кто потерялъ?! Кто потерялъ?!!.

И сразу вс хохотавшіе и возившіеся шалуны, изъ которыхъ самому молодому было лтъ пятьдесятъ, присмирли, и со страхомъ каждый шарилъ руками по своей груди. Владлецъ звзды не нашелся. Оказалось тотчасъ кавалеровъ семь этого ордена, но у всхъ звзда была на груди. Оглядвъ себя, оглядвъ другъ дружку, пересчитавшись, компанія замтила, что не вс были на лицо, не было и самого хозяина дома. При наступившей внезапно тишин вс разслышали странные вопли за кустами. Казалось, что это овца блеяла.

Государь, держа звзду въ рукахъ, двинулся на это блеяніе и увидлъ Разумовскаго, который поддерживалъ Жоржа. A Жоржъ этими овечьими печальными звуками разставался съ тми блюдами, которыя покушалъ за обдомъ и растревожилъ въ чехард…

Звзда оказалась его! Но дядя былъ въ такомъ жалкомъ положеніи, что государю нельзя было и разсердиться.

— Ну, хорошо, mein Onkel… воскликнулъ государь, снова весело:— все-таки накажу. Она брилліантовая! У кого изъ васъ нтъ еще Анны?

— У меня нтъ! У меня! У меня! раздалось сразу пять голосовъ.

— Лови! воскликнулъ государь и бросилъ звзду вверхъ. Кучка сановниковъ шарахнулась съ воплями… и ринулась.

Одинъ упалъ, другой наслъ верхомъ на третьяго, четвертый подмялъ пятаго… И все сразу очутилось и елозило на земл, отбивая другъ у дружки засорившуюся въ песк звзду.

XVIII.

Наступилъ уже іюнь мсяцъ и принесъ много новаго.

Такіе два искусные союзника, какъ баронъ Гольцъ и графиня Скабронская, не могли не достигнуть цли, къ которой стремились всми силами разума, хитрости и искусства.

Маргарита была, наконецъ, на той высот, о которой когда-то тайно мечтала. Грезы стали дйствительностью и, главнымъ образомъ, конечно, благодаря содйствію тонкаго дипломата. Уже съ недлю какъ высшіе сановники государства перешептывались при встрчахъ, ахали и разводили руками поминая графиню Скабронскую и графиню Воронову. Кто радовался, а кто ужасался, опасаясь того, что можетъ произойти изъ новой Гольцевой стряпни.

Дйствительно, эта новая стряпня пруссака была не хуже мирнаго трактата. Если прежде Гольцъ имлъ вліяніе на самые важные вопросы россійскаго государственнаго строя, то теперь вліяніе его могло сдлаться безграничнымъ при помощи такой союзницы, какъ Маргарита.

A она была предана ему всей душой, потому что чувствовала, что ей теперь мало одного кокетства, ей нужно многое, чего ей не дало ни воспитаніе, ни образованіе, и чмъ богатъ Гольцъ. Только при его помощи она можетъ сдлаться изъ простой авантюристки, хотя и русской графини, всесильной личностью въ этой стран, куда забросила ее судьба. Маргарита была совершенно счастлива. Голова кружилась у нея отъ неожиданнаго поворота въ ея судьб, и только раскаяніе въ недавнемъ роковомъ шаг, который казался ей теперь безсмысленнымъ, мшало полному счастью.

Если у нея былъ врный союзникъ, который помогалъ ей всячески, даже въ мелочахъ, то одновременно съ этимъ было около нея другое существо, способное и готовое погубить ее ежедневно. Это былъ, конечно, юноша Шепелевъ. Остатки чувства къ нему, которые были въ ней еще недавно, хотя слабые, теперь исчезли окончательно. Она относилась къ нему такъ же, какъ когда-то къ больному мужу. Она почти не врила себ, что еще недавно могла увлечься красивымъ мальчуганомъ. Прежде она ждала смерти мужа и все мечтала о томъ, какъ отъ него избавиться, теперь она ужь хладнокровно обдумывала и обсуждала, вмст съ Гольцемъ, какъ избавиться отъ Шепелева. Передъ собой она оправдывалась просто.

‘Я, стало быть, никого любить не могу’, думала она.

Въ Шепелев первый пылъ страсти, конечно, прошелъ, но у него осталось искреннее, глубокое чувство къ этой женщин, которая первая познакомила его со всми восторгами и страданіями первой любви. Маргарита рже принимала его, избгала встрчъ и, очевидно, перемнившись къ нему, становилась день ото дня все равнодушне и къ его чувству и къ его мученіямъ. Сначала Шепелевъ безумно, злобно ревновалъ ее, но затмъ и это бурное чувство должно было пройти, душа изболлась на столько, что уже не могла по-прежнему чувствовать такъ же сильно. Буря улеглась въ душ его, ее замнила грусть, даже глубокая скорбь. Снова ходилъ юноша блдный и печальный, какъ потерянный, не зная куда дваться съ своимъ горемъ.

Единственный человкъ, съ которымъ отводилъ онъ душу, была княжна Василекъ. Только бесды съ Василькомъ, ея кроткій голосъ, ея дивные глаза, которые теперь Шепелевъ оцнилъ и полюбилъ, низводили миръ и тишину въ его наболвшее сердце. Скоро жизнь его распалась будто на два отдльныхъ міра, на міръ горя и злобы, гд властвовала Маргарита, и на міръ тишины и добра, гд царила Василекъ. И Шепелеву случалось теперь, посл бурной сцены ревности съ Маргаритой, съ наслажденіемъ бжать къ новому другу, княжн, и въ тишин полудеревенскаго дома Тюфякиныхъ находить покой и отраду.

Когда-то въ дтств, потомъ уже юношей, передъ отъздомъ на службу, онъ всегда мечталъ о сестр, всегда жаллъ, что у него нтъ сестеръ. Теперь здсь онъ вдругъ какъ-то нечаянно, неожиданно нашелъ эту сестру. Ему казалось теперь, что онъ любитъ Василька столько же, сколько и Маргариту. Столько же, но не такъ же. Однажды нечаянно ему пришелъ на умъ простой вопросъ: что если бы эти об женщины тонули, которую бы изъ двухъ вытащилъ онъ на берегъ первою? Онъ не могъ дать отвта на этотъ вопросъ, и невозможность дать отвтъ поразила его. Стало быть, онъ любилъ обихъ равно.

— Да, равно, ршилъ онъ наконецъ,— но не на одинъ ладъ и, пожалуй, даже княжну люблю больше! И чувство это хорошее, ничмъ не испорченное!

Не смотря на видимую холодность Маргариты, Шепелевъ, какъ и вс влюбленные, всячески, на разные лады старался объяснить ея холодность какими нибудь пустяками, то капризомъ, то нездоровьемъ, то ревностью. Во всякомъ случа Шепелевъ, хотя и ревновалъ ее, но еще твердо врилъ, что до полной измны далеко. Графиня кокетничаетъ направо и налво даже съ самыми высшими лицами въ город, но и только! Покуда она принадлежитъ ему одному.

Наконецъ, однажды судьба будто нарочно захотла такъ устроить, что онъ получилъ два роковыхъ удара въ самое сердце въ одинъ день.

Утромъ на парад государь остался доволенъ преображенскимъ полкомъ, подозвалъ къ себ всхъ офицеровъ и сталъ весело и ласково бесдовать съ ними объ экзерциціи и объ ихъ успхахъ.

Государь хвасталъ теперь тмъ, что старый полководецъ Минихъ въ себя не можетъ придти отъ удивленія, какъ быстро измнилась гвардія.

— Я во всю мою службу, говорилъ Минихъ,— ничего не могъ изъ нихъ сдлать, какъ ни просила меня о томъ царица Анна Іоанновна, а вы, ваше величество, въ пять мсяцевъ поставили гвардію на одну линію съ фридриховскими солдатами.

Отчасти Минихъ льстилъ, отчасти былъ правъ.

Ежедневные смотры, разводы, парады и разнаго рода экзерциціи подтянули и стараго, и молодого. Полки смотрли бодре, и если не веселй, то стройнй. Полкъ пересталъ казаться случайнымъ сбродомъ или шайкой одинаково одтыхъ парней.

На этотъ разъ государь, замтя большіе успхи офицеровъ, долго и милостиво разговаривалъ со всякимъ изъ нихъ. Наконецъ, глянувъ черезъ Баскакова и Квасова, онъ увидлъ Шепелева, узнавъ въ немъ сержанта, поздравленнаго офицеромъ на бал Гольца, и позвалъ его.

Шепелевъ сдлалъ два шага впередъ и очутился впереди.

— Вдь это ты былъ дежурнымъ у Гольца? спросилъ государь.

— Точно такъ, ваше величество!

— Помню, помню. Какъ твоя фамилія?

— Шепелевъ, ваше величество.

— Шепелевъ. Родня гофмаршала и толсторожей Мавры Егоровны, тетушкиной пріятельницы?

— Точно такъ, ваше величество.

— Шепелевъ, повторилъ государь.— Скажи на милость. A я вдь думалъ, ты нмецъ. Я, по правд сказать, оттого на бал тогда… но государь запнулся и не договорилъ. Ну, русскій, такъ русскій, твое счастье.

Государь повернулся зачмъ-то къ принцу Жоржу.

Шепелевъ хотлъ снова стать на свое мсто, но вдругъ Петръ едоровичъ снова обернулся къ нему и выговорилъ быстро, какъ если бы слова невольно сорвались у него съ языка:

— За что она тебя вдругъ не взлюбила? воскликнулъ онъ.

Шепелевъ, не понимая, молчалъ.

— Тогда вдь графиня за тебя просила на бал, а теперь все проситъ — тебя выслать изъ Петербурга.

Юноша, стоя на шагъ отъ государя, такъ поблднлъ при этихъ словахъ, что Петръ едоровичъ даже изумился.

— Да ты не бойся, разсмялся онъ.— Она уже дней десять проходу мн съ этимъ не даетъ. Но я разъ сказалъ, что не хочу — и баста, этого не будетъ. Нельзя вс бабьи капризы исполнять. Нын станетъ просить произвести въ фельдмаршалы кого-нибудь, а завтра станетъ просить въ каторгу сослать или повсить. Это невозможно! Есть русская пословица, что у бабы… Ну, не помню!! Мудреная пословица!

— У бабы, ваше величество, выговорилъ Квасовъ,— сто дв увертки въ день…

— Нтъ, не та, другая! разсмялся государь.

— Бабье вранье на свинь не объдешь, снова сказалъ Квасовъ.

— Врно! A ты много знаешь пословицъ!

И государь повернулся снова къ принцу.

Принцъ ухмылялся и, показавъ пальцемъ на все еще блднаго Шепелева, вымолвилъ:

— Es ist unser herr nicht-micht!…

Шепелевъ, пораженный слышаннымъ отъ государя, стоялъ, какъ истуканъ, и не слыхалъ словъ принца. За то Квасовъ слышалъ и подумалъ:

‘Охъ, заладила Маланья, про свои оладьи!’

По отъзд государя, Квасовъ бросился къ племяннику.

— Что-же это, порося, за притча? Вдь не зря-же болтаетъ онъ? Вотъ он, бабы-то, родимый! Ей теперь, стало бытъ, нужда отвязаться отъ тебя, такъ ты упаси самъ себя, брось ее, не перечь, не мшай. Коли проситъ о высылк, стало-быть, ты у нея бльмомъ на глазу, ну и брось, пущай ее. A то и впрямь добьется высылки. Государь мягкосердъ, да и вдобавокъ: баба — пила, хоть кого перепилитъ. Ты знаешь-ли, самой малюсинькой пилочкой можно столтній дубъ свалить на земь.

Долго говорилъ Акимъ Акимовичъ, но Шепелевъ, грустно задумавшись, не слушалъ дядю.

XIX.

Въ тотъ же день Шепелевъ ршился на объясненіе съ самой Маргаритой. Не заставъ ее дома, онъ вернулся въ сумерки, видлъ самъ, какъ она подъхала, вышла изъ экипажа, но швейцаръ снова ему отказалъ. Наконецъ, вечеромъ, въ ту минуту, когда онъ подъзжалъ къ дому графини, она случайно опять садилась въ маленькую карету и видимо спшила.

Шепелевъ еще ни разу не видалъ у нея ни этой кареты, ни этой красивой вороной лошади, ни этого кучера, одтаго нмецкимъ почтальономъ, въ куртк, красномъ жилет и ботфортахъ. И будто что-то подсказало Шепелеву не появляться, а тайно хать за ней. Эта чужая карета возбудила его подозрнія.

Онъ остановилъ извощика, далъ Маргарит ссть и ухать и въ недалекомъ разстояніи двинулся за ней. Темная ночь легко могла укрыть его.

По направленію, взятому каретой, Шепелевъ не могъ понять, куда детъ Маргарита. Онъ зналъ теперь всхъ ея знакомыхъ, ихъ дома, и зналъ, что въ этой части города у графини знакомыхъ нтъ. Прохавъ большую дворцовую площадь, затмъ, миновавъ небольшой дворецъ, гд жилъ принцъ Жоржъ, карета выхала на набережную къ тому мсту, гд когда-то они вмст любовались фейерверкомъ. Прохавъ берегомъ мимо нсколькихъ домовъ, карета остановилась. Шепелевъ нагналъ ее. Маргарита не выходила.

Наконецъ, въ окнахъ мелькнулъ свтъ, дверь крыльца отворилась, и къ карет вышелъ офицеръ.

Въ ту же минуту Шепелевъ соскочилъ съ дрожекъ и былъ тоже около Маргариты. И она, и офицеръ невольно вскрикнулъ отъ неожиданности.

— А, такъ вотъ что! Вотъ гд ты теперь бываешь! воскликнулъ Шепелевъ.

— Безумный мальчишка! выговорилъ Фленсбургъ.— Тише? Знаешь-ли ты, что длаешь? Знаешь-ли ты, кто…

Но Маргарита схватила Фленсбурга за руку, и онъ запнулся.

— Мн дла нтъ! Я не позволю! почти теряя разсудокъ, воскликнулъ Шепелевъ.

Неизвстно, что произошло бы здсь, но Маргарита схватила юношу за об руки и стала изъ всхъ силъ толкать его въ свою карету.

— Садись! Я съ тобой. Садись скорй! Я тоже, понимаешь? Я съ тобой, заговорила она тихо, будто совершенно потерявшись.

И въ голос ея звучала и боязнь, и полная покорность, готовность на все, что бы въ эту минуту ни приказалъ онъ.

Не помня себя, почти не зная, что онъ длаетъ, Шепелевъ вскочилъ въ эту маленькую карету. Маргарита прыгнула за нимъ и велла кучеру скорй отъзжать отъ дома.

Карета быстро повернула и помчалась вдоль набережной.

Фленсбургъ остался среди тьмы передъ крыльцомъ, въ положеніи истукана или статуи, изображавшей полное изумленіе.

Дорогой Шепелевъ осыпалъ Маргариту упреками, то угрожалъ ей, то молилъ, то клялся, что убьетъ ее, то, покрывая ея руки поцлуями и слезами, просилъ не губить его, просилъ даже ухать, бжать изъ Петербурга къ нему въ вотчину къ его матери, чтобы обвнчаться съ нимъ.

Маргарита сидла недвижимо, тоже какъ статуя. Руки ея были холодны, какъ ледъ, и только изрдка она нервно, судорожно сжимала ихъ, такъ что ея маленькіе пальчики хрустли отъ судорожныхъ движеній. Еслибъ было не совершенно темно, то Шепелевъ могъ бы увидть ея блдное лицо, сверкающій взглядъ и даже отчасти поблвшія губы, по временамъ вздрагивающія и бормотавшія что-то на ея родномъ язык. И въ эту минуту она походила вполн на олицетвореніе злобы и зла.

Когда Шепелевъ сталъ усиленно требовать отъ нея хотя одного слова объясненія, она порывисто отвтила:

— Молчи! Дома все скажу.

И въ этотъ вечеръ въ той же красивой гостиной съ куполомъ, гд когда-то бывали они такъ счастливы и гд еще недавно лежалъ на стол покойникъ, а съ юношей произошелъ невроятный и глупый случай, въ этой же самой комнат теперь произошла еще боле невроятная сцена.

Сначала Маргарита, запершись съ офицеромъ на ключъ, призналась ему искренно во всемъ. Шепелевъ ревновалъ ее къ Фленсбургу, она объяснила ему всю ничтожную роль самого Фленсбурга въ томъ, чему внезапно помшалъ Шепелевъ. Она думала полнымъ признаніемъ обезоружить юношу и къ. ужасу своему увидла что ошиблась, что дала ему еще боле сильное оружіе въ руки! Своею откровенною исповдью она сама себя погубила! Чувство юноши было настолько велико, что онъ не могъ идти ни на какія уступки и уговоры и сдлки съ своею совстью. Все было мало, мизерно и ничтожно для него, сравнительно съ тмъ чувствомъ, которое поглощало все его юное существо.

— За тебя, воскликнулъ онъ безумно,— я на самого сатану не побоюсь…

Маргарита знала его давно, а вполн узнала только теперь. Она думала найти въ немъ такую испорченную натуру, какъ и вс ее окружающіе. Она думала задть его за честолюбіе, оказалось, что у юноши есть только одно — его любовь къ ней! И вотъ это одно онъ ни за что, никому, никогда не отдастъ!

‘Сама, сама себя погубила’! думала Маргарита, сидя теперь передъ Шепелевымъ съ опущенной на руки головой и стараясь придумать какой-нибудь исходъ изъ того положенія, въ которое она себя безсмысленною исповдью поставила.

Но отъ всего перечувствованнаго за этотъ вечеръ, отъ усилій нравственныхъ, которыя она длала надъ собой, голова ея будто устала, разумъ будто отуманился. Она ничего и придумать не могла.

— Что длать? Что длать? безъ конца повторяла она мысленно и, наконецъ, невольно выговорила слова эти вслухъ, съ полнымъ отчаяніемъ въ голос.

— Одно длать! воскликнулъ Шепелевъ, опускаясь передъ ней на колни.— Брось это все и люби меня! Меня! Слышишь-ли, одного меня! Ухать отсюда! Стоитъ-ли губить меня, да и себя изъ-за двухъ недль или мсяца прихоти? Вдь это прихоть его! Ты сотая или тысячная женщина у него. Черезъ мсяцъ онъ забудетъ даже твое имя, а наша любовь погибнетъ, будетъ опозорена.

Маргарита долго молчала, не отнимая головы отъ рукъ. Наконецъ, она вдругъ подняла голову, лицо ея было блдно, какъ полотно, глаза страшно какимъ-то дикимъ огнемъ засверкали на юношу. И вдругъ Маргарита расхохоталась какимъ-то металлически-звенящимъ, отвратительнымъ смхомъ.

У Шепелева даже сердце замерло отъ этого смха. Онъ никогда въ жизни не слыхалъ подобнаго.

Маргарита потрясла головой, оглянулась на комнату и на него, передъ ней на колняхъ, и снова такъ-же сверкнули глаза ея и снова тмъ же ужаснымъ смхомъ разсмялась она.

— Что съ тобой? невольно, почти робя, выговорилъ Шепелевъ.

— Ничего, я ршилась! странно улыбаясь, выговорила Маргарита.

Голосъ ея звучалъ странно, казалось, что это говоритъ существо не разумное, не понимающее собственныхъ своихъ словъ.

— Да, я ршилась. Ршилась! Ршилась!

— На что? вымолвилъ юноша.

— Наконецъ. Понимаешь, надо кончить это.

— Ты согласна ухать?

— Да, да, согласна на все. Дай мн сроку три дня. Черезъ три дня все будетъ сдлано такъ какъ, ты пожелаешь.

— Правда-ли это? воскликнулъ Шепелевъ.

— Клянусь всмъ, чмъ хочешь. Три дня, слышишь-ли ты? Три дня. И ты даже не придешь сюда, даже не напишешь, ничего не спросишь. Въ три дня я все сдлаю и на третій день сама пошлю за тобой или пріду. Ну, теперь поздно, ступай къ себ!

Шепелевъ поднялся, недоумвая, и пристально смотрлъ ей въ лицо.

— Мн нездоровится, вымолвила Маргарита.— Все это слишкомъ сильно потрясло меня, сейчасъ я лягу. Я чувствую себя дурно, прощай! Уходи!

И Шепелевъ черезъ нсколько минутъ былъ уже на улиц, задумчивый и грустный. Что-то говорило ему, а, быть можетъ, само лицо Маргариты, ея злые глаза, ея смхъ ужасный, дйствительно, отвратительный, что она ршилась на зло, а не на добро.

‘Но, что-же? Что она сдлаетъ’? вопрошалъ самъ себя Шепелевъ, тихо двигаясь среди пустынной улицы.

XX.

Маргарита, оставшись одна, просидла нсколько мгновеній неподвижно на кресл, потомъ снова странно мотнула головой и начала быстро ходить по горниц изъ угла въ уголъ, такъ, какъ будто-бы ей было душно и тсно въ этой горниц.

Она была вн себя отъ гнва. Ей все чудилось, что совершившееся въ этотъ вечеръ было сномъ и самымъ ужаснымъ ироническимъ сномъ. Дйствительно, судьба будто издвалась надъ ней. До сихъ поръ въ жизни все удавалось ей, никогда не случалось ей запутаться, а теперь мальчуганъ, которымъ она непонятно, безсмысленно увлеклась на минуту, запуталъ ее въ какія-то простыя, но крпкія сти, изъ которыхъ она не знала какъ выбраться.

Въ этотъ вечеръ почти ршалась судьба ея. Въ этотъ вечеръ должно было состояться первое свиданіе, о которомъ еще недавно она не смла бы и мечтать. A куда должно было привести это свиданіе, къ какимъ послдствіямъ, къ какому громадному перевороту въ ея жизни, трудно было и опредлить. И все это зданіе, долго, съ трудомъ, съ искусствомъ возводимое, рухнуло отъ простого толчка взбалмошнаго юноши. Можно-ли еще вернуть потерянное? Поправима-ли ныншняя бда? Въ этомъ дом она должна была встртиться съ государемъ, который за послднее время явно и сильно ухаживалъ за ней. Вс говорили, что онъ серьезно увлекся красивой иноземкой, серьезно неравнодушенъ къ ней. Вс знали, что государь былъ влюбчивъ, что за послднія десять лтъ не было ни одной женщины при двор и въ обществ, за которой онъ не ухаживалъ бы хотя мсяцъ. Вс знали, что не было ничего боле шаткаго, какъ вс эти мимолетныя связи и вспышки влюбчиваго сердца. Единственная женщина въ Петербург, чувство къ которой было крпче другихъ и продолжалось около трехъ лтъ, была графиня Воронцова, самая некрасивая и самая глупая женщина всей столицы. Но здсь была уже простая дружба, и эти дружескія отношенія не мшали государю продолжать поочередно быть занятымъ и иногда поглощеннымъ на время разными красавицами.

Гольцъ и Маргарита знали это, но они знали еще и другое. Гольцъ зналъ, что ни у одной изъ этихъ женщинъ, мимолетнолюбимыхъ государемъ, не было врнаго союзника, такого, какъ онъ. Маргарита знала, что изъ прежнихъ красавицъ петербургскихъ, нравившихся государю, не было ни одной такъ красивой, какъ она. Когда-то она не была уврена, что государь обратитъ на нее вниманіе, хотя большое общество уже поклонялось передъ ея красотой и умомъ. Но она была уврена вполн, что государь, разъ обративъ на нее вниманіе, на долго, если не на всегда, останется подъ ея вліяніемъ, полнымъ и исключительнымъ.

‘Заставить его первый шагъ сдлать, вотъ что мудрено!.. думала она. A второй, десятый, сотый… будетъ для меня шуткой и забавой’.

За послднее время ей нуженъ былъ второстепенный помощникъ, нуженъ былъ не вполн опрятный душой человкъ, хитрый, честолюбивый и скрытный. Тотъ же Гольцъ указалъ графин на Фленсбурга, и Маргарита сразу согласилась, что именно таковъ шлезвигскій уроженецъ. Мировая съ Фленсбургомъ совершилась быстро. Фленсбургъ и Маргарита примирились искренно, поняли другъ друга на полслов и поклялись дйствовать искренно и дружно.

Фленсбургъ, собиравшійся было дйствовать противъ Гольца и графини и выдвинуться доносомъ и захватомъ орловскаго кружка, съ радостью вступилъ въ союзъ со своими врагами, когда этотъ союзъ подвигалъ его еще боле на пути честолюбія. Благодаря ходатайству Гольца, Фленсбургъ тотчасъ же бросилъ свое, ничего незначущее теперь, мсто адьютанта у принца и поступилъ въ канцелярію Гудовича. Тамъ нашлись у него средства еще дятельне слдить за орловскимъ кружкомъ, но все, что онъ предпринималъ съ этой цлью, не зналъ даже самъ начальникъ канцеляріи Гудовичъ. Этотъ трудъ Фленсбургъ бралъ на себя, наслаждаясь мыслью, что вскор и весь успхъ возьметъ на себя одного.

Фленсбургъ нанялъ квартиру на набережной, не вдалек отъ дворца принца, гд когда-то жилъ.

Государь уже чаще заговаривалъ съ Фленсбургомъ при встрчахъ. Роль помощника Маргариты, которая выпала теперь на его долю, не только не казалась ему унизительной, до даже льстила его самолюбію. Эта роль была прежде всего выгодна. Любовь и ревность къ красавиц Маргарит не могли побороть его честолюбія и отодвинуть его на второй планъ.

Но въ то же время влюбленный юноша, ничего, конечно, не знавшій, но все-таки ревнующій, безпокойный, связывалъ Маргариту по рукамъ, и она, дйствительно, ршилась просить государя о высылк его изъ Петербурга. Но государь, отчасти добродушный, отчасти прихотливый, съ перваго же раза воскликнулъ съ удивленіемъ:

— За что? Славный парень! Богъ съ нимъ! Да и зачмъ, что за капризъ? То награждай и повышай, то ссылай, чуть не казни!

И государь былъ совершенно правъ. И чмъ чаще настаивала Маргарита, тмъ боле шутилъ государь и упрямо отказывалъ. Въ этихъ случаяхъ, какъ всегда у людей слабодушныхъ, у него являлось какое-то подобіе характера, то, что называютъ упрямствомъ. Посл трехъ или четырехъ просьбъ Маргариты государь уже окончательно ршилъ ни за что не соглашаться на высылку ничмъ неповиннаго юноши. Онъ требовалъ повода и причинъ у Маргариты, а она, конечно, не могла сказать правды, а придумать было нечего.

Наконецъ, однажды, наступилъ давно ожидаемый вечеръ, который долженствовалъ измнить судьбу графини Скабронской. Фортуна подавала ей руку, чтобы вести за собой. A куда? Какъ далеко и какъ высоко? Никто, кром самой фортуны, знать не могъ. Маргарита чувствовала только, что ей нужна рука этой фортуны, чтобы подняться только на первыя ступени безконечно-высовой лстницы, а затмъ она уже не сомнвалась достигнуть собственнымъ разумомъ и искусствомъ до послдней ступени, чего бы это ей ни стоило.

И вотъ, именно въ этотъ самый день, благодаря неосторожнымъ словамъ государя на плацу, судьба толкнула Шепелева въ домъ Маргариты, а затмъ привела его и на подъздъ дома Фленсбурга.

И теперь Маргарита, оставшись одна, не могла въ себя придти. Гнвъ душилъ ее, и именно этотъ гнвъ заставилъ ее смяться тмъ смхомъ, звенящимъ, металлическимъ, безчувственнымъ, который показался юнош такъ отвратителенъ. Въ то мгновеніе, когда Маргарита хохотала такъ, она ршила въ сердц отдлаться отъ этого юноши, уничтожить его какъ преграду, уничтожить какимъ-бы то ни было образомъ, хотя бы самымъ безчеловчнымъ. Честолюбіе и въ ней тоже заглушило все, что было въ ней добраго и хорошаго. Казалось, что честолюбіе это есть главный фибръ ея существа. И едва только обстоятельства коснулись этой слабой струны, вс лучшія и добрыя стороны души замолкли. Когда-то она говорила Лотхенъ, что никогда никого не любила и не полюбитъ, что она сама — ея первая и послдняя любовь. Теперь она чувствовала это боле, чмъ когда-либо.

Планъ, какъ дйствовать, мгновенно зародился и созрлъ въ голов ея въ т самыя минуты, когда Шепелевъ стоялъ передъ ней на колняхъ, покрывая руки ея поцлуями и слезами такой любви, которой эта женщина и не стоила.

И теперь она окончательно ршилась на исполненіе этого плана. Нсколько разъ собиралась Маргарита позвать Лотхенъ и лечь въ постель, но каждый разъ ей снова и снова вспоминалось, какъ юноша заставилъ ее изъ боязни пагубной развязки броситься въ карету, ухать, увозя и его. И каждый разъ бурное чувство злобы будто приливомъ душило ее, и ей было не до сна.

— Наконецъ, она вымолвила вслухъ:

— И отлично! Отлично! Дло поправить можно, и по крайней-мр теперь, благодаря этой комедіи, я возненавидла его окончательно. Святая Марія! Какъ я ненавижу тебя! воскликнула она, стоя среди комнаты и будто обращаясь мысленно къ Шепелеву.— Да! Отлично! Все къ лучшему, отлично! Еще утромъ мн было жаль тебя, теперь же я готова собственными руками…

Маргарита подняла руки надъ головой и въ ея жест сказалась злоба тигрицы. Въ эту минуту казалось, что ея маленькія красивыя и бленькія ручки способны въ самомъ дл растерзать человка.

Наконецъ, она позвала Лотхенъ, но не смотря на вс разспросы нмки, ничего ей не объяснила, сказала, что у ней болитъ голова, и только велла на другой день пораньше разбудить себя.

XXI.

На утро, Фленсбургъ, проведшій самый непріятный вечеръ, какой когда-либо удавалось ему провести въ жизни, получилъ отъ графини записку быть у нея немедленно. Она вышла въ нему въ черномъ атласномъ плать и черномъ вуал, которые надвала крайне рдко. Ей захотлось надть трауръ!..

Всти, привезенныя Фленсбургомъ, не оказались дурными, и въ тотъ же вечеръ Маргарита могла, если того пожелаетъ, быть снова у него.

— Но что жъ намъ длать съ этимъ сумасшедшимъ теперь? воскликнулъ Фленсбургъ.

Маргарита разсмялась короткимъ смхомъ, уже легкимъ отголоскомъ вчерашняго. Та же нота отвратительной злобы и бездушной жестокости звучала въ этомъ смх, но только слабй.

— Вы сметесь, а я у васъ серьезно спрашиваю. Надо кончить. Что жъ намъ съ нимъ длать?

— Все! отозвалась вдругъ Маргарита тихо и спокойно.

— Что?

— Все, говорю я вамъ.

— Я васъ не понимаю.

— Странно. Вы спрашиваете, что съ нимъ длать. Я отвчаю: все. Поняли?

Фленсбургъ подумалъ мгновеніе и выговорилъ нсколько нершительнымъ голосомъ:

— Да, т. е. не совсмъ. Я понялъ такъ, что бы ни случилось съ этимъ мальчуганомъ, вы все одобрите?

— Все! кратко и сухо повторила Маргарита.— Но я сама не могу. A кто пойдетъ на это все?

Фленсбургъ усмхнулся. Улыбка его говорила: ‘Разумется, ты разсчитываешь на меня. Опять я! И на этотъ разъ я долженъ даже рисковать собой, я долженъ изображать кошачью лапу, достающую каштаны изъ огня. Я рискую, а ты только воспользуешься успхомъ.’

— Вотъ видите-ли, вымолвила Маргарита:— я ршилась на все, а помочь мн некому.

Фленсбургъ пожалъ плечомъ.

— Полноте! Зачмъ мы будемъ играть. Я понимаю, что вы выбрали меня, иначе вы бы не стали говорить. Ну, что жъ, я пойду на это все.

— Но какъ? Вотъ вопросъ. Что? Какимъ образомъ?

— Ну, да нечего играть съ вами! вдругъ вымолвилъ Фленсбургъ.— Вдь его убить надо?

И онъ пристально взглянулъ въ лицо Маргариты. Она нетерпливо дернула плечомъ и отвернулась.

— Что жъ? вымолвилъ Фленсбургъ.

— Ахъ, Боже мой! Вамъ хочется заставить меня сказать то, что вы понимаете. Извольте. Да, его надо убить, потому что другого исхода нтъ. Выслать нельзя. Купить тоже ничмъ нельзя. Даже оклеветать нельзя…

— И вамъ будетъ его не жаль? уже съ любопытствомъ выговорилъ Фленсбургъ.

— Какъ это глупо! отозвалась Маргарита.

Наступило мгновенное молчаніе.

— Странныя вы существа — женщины! задумчиво проговорилъ Фленсбургъ. — Странныя! Вчера ршаются на безумный поступокъ, рискуютъ своимъ положеніемъ, добрымъ именемъ, безумствуютъ, какъ бы отъ самой сумасшедшей страсти, которая какъ будто поглотила все существо, способна вести хоть на смерть, а сегодня…

— Да, ужь вы бы лучше поступили въ проповдники! прервала его Маргарита, усмхаясь.— Поступайте, вотъ сюда, напротивъ, въ церковь нашу, да по воскресеньямъ съ амвона и проповдуйте объ испорченности нравовъ и о слабостяхъ дочерей праматери Евы.

— Простите! Это явилось поневол. Но не въ томъ дло, надо подумать! Ршиться мало, надо съумть довести дло до успшнаго конца. Общаюсь вамъ подумать.

— Не забудьте однако, что я вамъ даю только три дня срока.

— О! Этого для меня совершенно достаточно. Такъ до свиданія! Будете-ли вы сегодня вечеромъ?

Маргарита разсмялась и выговорила:

— A какъ вы думаете?

— Но если онъ опять явится?

— Нтъ, ужь за это я вамъ отвчаю. Три дня онъ будетъ ждать у себя того, что я ему общала.

— Т. е. смерть! разсмялся Фленсбургъ.— Глупо, а все-таки скажу: бдный юноша! Зачмъ онъ замшался на вашемъ пути? знаете-ли, что мн его жаль!

— Святая Марія! раздражительно воскликнула Маргарита. — вы нынче невозможны. И я боюсь даже, что вы колеблетесь, что вы ничего не сдлаете. Даете-ли вы мн слово?

— Даю, даю, успокойтесь! Это ‘все’, это прелестное женское ‘все’ будетъ исполнено прежде трехъ дней.

Маргарита пристально глядла въ лицо Фленсбурга, чтобы убдиться окончательно въ искренности его словъ. Лицо шлезвигца было спокойно, ршительно и холодно. Онъ не ршался въ минуту вспышки, а ршался просто, безтрепетно, почти равнодушно.

Маргарита поврила ему и почувствовала, что судьба юноши ршена ими двумя, безповоротно и безжалостно. Она тихо опустила глаза съ лица Фленсбурга на полъ, а затмъ незамтно, будто подъ какой-то тяжестью тихо опустила и голову.

Фленсбургъ простился, пожалъ ея слегка похолодвшую руку и вышелъ.

Маргарита все стояла на томъ же мст. Наконецъ, она очнулась, какъ бы отъ сна, подняла голову, увидала себя въ зеркал и вздрогнула. Она испугалась своей собственной черной фигуры съ матово-блднымъ лицомъ. Тихо сдлавъ нсколько шаговъ, она сла на диванъ, и вдругъ слезы показались на ея лиц.

— Что жъ длать? Иначе нельзя, выговорила она шопотомъ.— Нельзя! Нельзя иначе!

Въ сосдней горниц раздались шаги, и Маргарита быстро отерла слезы съ лица.

Гость оказался не простой, а визитъ много значущимъ… генералъ-полицеймейстеръ Корфъ явился засвидтельствовать графин свое почтеніе. И больше ничего! A прежде онъ никогда не бывалъ у красавицы-иноземки.

Фленсбургъ, между тмъ, спокойно вернулся домой и не усплъ еще дохать съ себ, какъ уже ршилъ, что длать. Еще когда-то въ маскарад, подъ наплывомъ ревности, онъ ршился было вызвать на поединокъ простого сержанта. Но отъ этой глупости отговорилъ его пріятель Будбергъ. Теперь Шепелевъ былъ офицеромъ, они были равны, и онъ могъ не унижаясь драться съ нимъ.

Для Фленсбурга, шлезвигскаго уроженца, покинувшаго родину еще юношей, памятны были постоянные и безконечные поединки студентовъ разныхъ университетовъ, о которыхъ такъ много и такъ часто слыхалъ онъ. Если бы онъ самъ остался въ Германіи, то, конечно, теперь уже разъ двадцать подрался бы. Для него поединокъ казался вещью самой простой и естественной. Разница была только въ томъ, что тамъ поединокъ случался изъ разныхъ пустяковъ и кончался почти всегда легкими ранами, здсь же приходилось драться на смерть, или врнй сказать: здсь приходилось ршаться на убійство, идти наврняка убивать юношу, едва умвшаго держать шпагу.

И теперь роли какъ-то перемнились и перепутались, теперь этому же Фленсбургу жаль было прежняго соперника. Но и онъ, какъ и Маргарита, кончилъ разсужденіемъ: что жъ длать! Иначе нельзя!

XXII.

Ровно черезъ сутки на преображенскомъ ротномъ двор офицеры и даже солдаты толковали о безобразномъ случа, который вс видли на плацу.

Бывшій адьютантъ ненавидимаго Жоржа привязался ни съ того, ни съ сего къ недавно произведенному офицеру Шепелеву, котораго именно за это въ полку не долюбливали, какъ выскочку и голштинца. Но поступокъ Фленсбурга былъ настолько несправедливъ и рзокъ, что вс офицеры невольно были на сторон Шепелева.

Фленсбургъ посл развода заспорилъ съ юношей по поводу его неправильно будто бы сшитаго новаго мундира и назвалъ его словомъ: щенокъ!

Юноша вспыхнулъ, бросился къ Фленсбургу, но тутъ же получилъ ударъ въ лицо, на столько сильный, что опрокинулся навзничь. Вскочивъ снова на ноги, онъ снова бросился на оскорбителя и, не смотря на новый ударъ въ грудь, усплъ изорвать на Фленсбург мундиръ и ударить его въ лицо. Тогда подоспли офицеры и розняли обоихъ.

— Ну, черезъ часъ ты обо мн услышишь! воскликнулъ Фленсбургь.— Дорого теб это обойдется!

И эти слова были поняты на ротномъ двор совершенно иначе. Вс офицеры поняли, что Фленсбургъ нажалуется Жоржу и государю, а Шепелевъ будетъ тотчасъ разжалованъ, и во всякомъ случа высланъ изъ Петербурга.

Но Фленсбургъ, произнося эти слова, предполагалъ совершенно иное и даже ршился спшить. Онъ зналъ отлично, что если дло успетъ дойти до государя, то, конечно, Шепелевъ не окажется виноватъ, потому что въ дйствительности онъ и не былъ виноватъ. Но огласка, допросъ Шепелева, могли повести къ его нескромнымъ заявленіямъ, могли запутать все дло и погубить Маргариту

Посл нежданнаго происшествія, Шепелевъ, едва пришедшій въ себя отъ случившагося, сидлъ въ квартир дяди, а Квасовъ громадными шагами метался по своей маленькой горниц вн себя, чуть не натыкаясь на стны. Лицо его было блдно, губы ежеминутно тряслись. Но съ самой минуты драки и до сихъ поръ онъ не вымолвилъ ни единаго слова. Раза два или три Шепелевъ спросилъ что-то у дяди, но Квасовъ вскинулъ только на него помутившимся взглядомъ и не отвчалъ ни слова, только закусывалъ дрожащія губы и продолжалъ шагать.

Черезъ часа два въ квартир Квасова появился Будбергъ, и хотя зналъ обоихъ офицеровъ въ лицо, однако спросилъ объ имени и отчеств каждаго. Квасовъ остановился, молча, сложивъ руки за спиной, и глядлъ на Будберга тми же мутными глазами. И Шепелеву, назвавшему себя, пришлось отвчать и за дядю.

— Да, это Акимъ Акимовичъ Квасовъ.

Будбергь въ короткихъ словахъ объяснилъ, что оскорбленный Шепелевымъ его пріятель Фленсбургъ присылаетъ его секундантомъ для вызова Шепелева.

Въ первую минуту ни юноша, ни лейбъ-компанецъ, не поняли словъ голштинца и оба глядли на него, почти разинувъ рты.

Будбергъ объяснялся какъ бы съ двумя дтьми, передавъ имъ подробно и обстоятельно въ чемъ дло. Шепелевъ вдругъ радостно вскочилъ съ своего мста, будто лучъ свта ярко блеснулъ для него среди полной тьмы. Дйствительно, за минуту назадъ, онъ сидлъ, не зная какъ выйдти изъ своего положенія, а здсь ему сразу показали, что сдлать, и онъ радостно ухватился за это предложеніе. Онъ слыхалъ о поединкахъ когда-то и не понималъ ихъ, считалъ безумствомъ, грхомъ, заморской выдумкой, теперь же ухватился за предложеніе Будберга, какъ утопающій за соломинку.

Квасовъ также понялъ, наконецъ, что надумалъ нмецъ.

— Да, протянулъ Акимъ Акимовичъ.— Тэкъ, Тэкъ!

И это были первые звуки его голоса посл двухъ-часоваго молчанія.

— Такъ, теперь понятно! заговорилъ онъ будто самъ себ:— совсмъ понятно! Это, стало бытъ, по законному, по заморскому. Не взлюбилъ человка, убилъ на дорог, изъ-за угла или хоть при всей честной компаніи. Виноватъ! Въ Сибирь! A это по законному! Не взлюбилъ, отдулъ, самъ же обидлся и зову: дай, молъ, себя убить. Ай-да нмцы! У васъ всякая мерзость и та такъ отглажена, что просто золотомъ блеститъ. Слыхалъ я всегда, что вы нмцы…

И Квасовъ прибавилъ такое слово, отъ котораго Будбергъ покраснлъ до ушей.

— Ну, а теперь самъ буду знать, что вы… И Квасовъ снова повторилъ то же слово.

— Послушайте, господинъ Квасовъ, заговорилъ спокойно Будбергь.— Я не затмъ пришелъ, чтобы слушать отъ васъ оскорбительныя выраженія. Я знаю, что намъ будетъ очень мудрено втолковать вамъ вс правила поединковъ такъ, какъ они испоконъ вка совершались и совершаются въ Европ. Я зналъ заране и говорилъ Фленсбургу, что прежде, чмъ вы поймете и согласитесь, надо будетъ, какъ говорится, выпить цлое море.

— Пей, голубчикъ, что хочешь! Хоть море, хоть другое, что вотъ тутъ у меня, осуши до дна! A вотъ, что я теб скажу. Позжайте въ Фленсбургу и скажите ему, что дядя съ племянникомъ на все согласны. Скажите ему, что нтъ человка, котораго бы я такъ любилъ и уважалъ, какъ господина Фленсбурга, и кстати, припомните ему про колбасу, которую я ему въ кабуру вложилъ тому мсяца два или три будетъ.

— Такъ вы согласны? прервалъ его Будбергъ.

— Согласны, согласны! въ одинъ голосъ отвчали Квасовъ и Шепелсвъ.

— Гд же и когда мы должны встртиться?

— Гд прикажете,— говорилъ Квасовъ, заслоняя племянника, какъ если бы дло шло о немъ самомъ.

— По дорог въ Метеловку, самое лучшее. Тамъ глухо всегда.

— Самое настоящее разбойничье мсто, заговорилъ Квасовъ.— Тамъ и будемъ другъ дружку по заморскому и законному рзать.

— Такъ завтра въ шесть часовъ утра мы будемъ тамъ съ Фленсбургомъ.

— И мы будемъ.

— И я надюсь, прибавилъ Будбергъ,— что до тхъ поръ никто кром насъ объ этомъ знать не будетъ. Иначе, какъ вы, вроятно, понимаете, начальство прикажетъ не допустить поединка, вразумительно говорилъ Будбергъ Квасову.

— Стало быть, вы предполагаете, отозвался Акимъ Акимовичъ,— что мы, такъ сказать, сбгаемъ сейчасъ къ тетеньк пожаловаться на васъ. Не бойтесь, въ шесть часовъ будемъ тамъ.

Будбергъ вышелъ совершенно довольный, не ожидавшій такого быстраго успха. Онъ полагалъ, что ему придется часа три поучать русскихъ офицеровъ и чуть не упрашивать и умасливать идти на поединокъ, а вмсто этого юноша видимо обрадовался предложенію, а Квасовъ тоже, если не обрадовался, то хладнокровно поневол согласился.

Посл ухода Будберга дядя и племянникъ остались глазъ на глазъ.

Шепелевъ слъ на кровать дяди, понурился и задумался. Квасовъ стоялъ передъ нимъ среди горницы, не двигаясь, не шевелясь, какъ истуканъ, и наступило мертвое молчаніе во всей квартир.

Наконецъ, Квасовъ шагнулъ къ юнош, положилъ ему руки на плечи. Шепелевъ пришелъ въ себя, поднялъ голову.

Лицо Квасова было въ слезахъ. Едва только глаза ихъ встртилсь, лейбъ-компанецъ вдругъ зарыдалъ, какъ ребенокъ, шлепнулся на постель около него и, обхвативъ его сильной рукой, навалился на него, всхлипывая.

— Дядюшка! дядюшка! повторялъ Шепелевъ. Голосъ его дрожалъ и рвался отъ наплыва различныхъ чувствъ, поднявшихся на сердц. И горе, и стыдъ, и боязнь, все спуталось въ немъ и будто застлало ясное сознаніе того, что совершилось, того, что будетъ завтра.

XXIII.

На другое утро, чуть свтъ извощичьи большія дрожки тащились шагомъ по скверной дорог изъ Петербурга въ Метеловку.

Это былъ десятокъ избъ на крайнемъ конц Фонтанки, и мсто это было разбойничьимъ гнздомъ. Никакія полицейскія мры не могли превратить разбоевъ, и шайка, здсь жившая, была, казалось, неуловима.

Шепелевъ сидлъ слегка блдный. Красивые глаза его блестли ярче, отчасти лихорадочнымъ блескомъ, но выраженіе блднаго лица было не тревожно, а безконечно грустно. Онъ зналъ отлично, что детъ на смерть.

Онъ понималъ, что оскорбленіе Фленсбурга было умышленное, чтобы вызвать его, а вызовъ понадобился ему затмъ, чтобы убить.

Была-ли тутъ при чемъ Маргарита, онъ подозрвалъ, но какъ-то боялся думать объ этомъ.

‘Лучше умереть, не зная этой мерзости!’ думалось ему.

Ему будто не хотлось уносить на тотъ свтъ съ собой не свтлый и не чистый обливъ предмета первой любви своей. Разумется, Квасовъ уврялъ его, да и сердце подсказывало, что Маргарита не чужда всему происшествію, но насколько замшана она въ немъ, онъ не хотлъ, даже просто боялся думать.

Объ исход поединка онъ тоже сомнваться не могъ. Фленсбургъ, какъ иностранецъ, какъ адьютантъ принца, ежедневно учившійся у Котцау, владлъ шпагой если не безукоризненно ловко, то, конечно, гораздо лучше Шепелева, онъ же усплъ только взять нсколько уроковъ, когда заставалъ своего дядю усиленно, ревностно, изъ всхъ силъ трудившагося и ломавшаго себя на вс лады, чтобы отмститъ публично Котцау.

Квасовъ, наоборотъ, сидлъ бодрый, чуть не веселый, шутилъ съ извощикомъ, подшучивалъ даже надъ двумя хромоногими клячами, которыя ихъ тащили.

Шепелевъ грустно поглядывалъ на дядю и недоумвалъ, какимъ образомъ можетъ этотъ самый Акимъ Акимовичъ, вчера рыдавшій надъ нимъ, сегодня относиться такъ безучастно въ его судьб.

A Квасовъ былъ просто доволенъ собой. Еще наканун вечеромъ, онъ обжалъ чуть не всхъ офицеровъ своей роты, създилъ въ кому-то еще въ городъ и собралъ всевозможныя свднія о всевозможныхъ дуэляхъ и поединкахъ.

Вернулся онъ домой ночью, вполн обученный, узнавшій и понявшій до тонкостей вс многоразличныя правила многоразличныхъ заморскихъ поединковъ. Вдобавокъ, теперь у Квасова въ рукахъ была пара новенькихъ шпагъ одинаковаго размра. Этимъ онъ готовился удивить самихъ нмцевъ. Квасову объяснили, что если у Фленсбурга шпага будетъ хоть на вершокъ длиннй шпаги Шепелева, то дло плохо. И Акимъ Акимовичъ вечеромъ създилъ въ оружейнику на Невскомъ и купилъ пару новыхъ шпагъ, лихо отточенныхъ и блестящихъ, какъ серебро.

Наконецъ, посл часа зды по рытвинамъ и лужамъ, они достигли до поворота, за которымъ открылись пустыри. Вдали виднлась деревня, а ближе, саженяхъ въ восьмидесяти, стояла щегольская берлина безъ кучера, и около нея два офицера.

Противники и секунданты раскланялись.

Шепелевъ при вид врага какъ бы встрепенулся. Лицо его оживилось, но стало еще блдне.

— Противъ этого ничего не имете! вымолвилъ Квасовъ насмшливо, доставъ и покрывая шпаги.

— Ничего… Все равно! отозвался Фленсбургъ, косо глядя на оружіе.

— Отпустите извощика, замтилъ Будбергъ, обращаясь къ Квасову.— Нельзя же при немъ. Онъ перепугается, начнетъ кричать, пожалуй, прибгутъ изъ деревни.

Квасовъ приказалъ извощику вернуться назадъ, стать за угломъ и дожидаться.

Извощикъ, будто подозрвая что-то, охотно и живо погналъ своихъ клячъ обратно и вскор скрылся за поворотомъ.

— Ну-съ, вымолвилъ Квасовъ,— мы, помощники, станемъ тоже, каждый около своего, на всякій случай!

— Конечно, конечно, холодно выговорилъ Фленсбургъ, но вдругъ пристально взглянулъ въ лицо Квасова страннымъ взглядомъ, какъ будто удивился этимъ словамъ, которыхъ онъ не ожидалъ отъ лейбъ-компанца.

Будбергъ предупредилъ пріятеля, что Квасовъ за послднее время удивительно обучился фехтованію и что если бы Фленсбургу пришлось драться съ лейбъ-компанцемъ, то, пожалуй бы, дло окончилось скверно. Будбергъ отлично помнилъ, какъ Квасовъ на смотру у государя въ одну минуту вышибъ у него шпагу изъ рукъ.

Выбравъ удобное мсто, противники сняли сюртуки и камзолы и получили отъ Квасова по шпаг. Фленсбургъ оглядлъ свою блестящую и славно отточенную и ухмыльнулся. Шепелевъ перекрестился три раза на сіявшій гд-то вдали золотой крестъ церковный. Противники стали другъ противъ друга и скрестили шпаги.

Лицо Шепелева покрылось яркимъ, но неестественнымъ румянцемъ, а губы сжались въ судорожную и горькую улыбку. Лицо его будто говорило:

‘Я знаю и понимаю всю эту подстроенную комедію. Ну, и пускай! Убивайте!..’

Прошло нсколько мгновеній, и ни одинъ изъ противниковъ не тронулъ другого.

Шепелевъ напрягалъ вс силы разума, всю силу руки. Ему самому казалось, что онъ будто бы въ виду опасности ловче, искусне держитъ шпагу.

Фленсбургъ, съ своей стороны, будто наоборотъ, зная, что все въ его рукахъ, что когда захочетъ онъ. тогда и нанесетъ смертельный ударъ, выжидалъ и не спшилъ. Но кром этого было и нчто неожиданное!.. Странно измнившееся лицо лейбъ-компанца, стоявшаго за его противникомъ, тоже съ обнаженной шпагой, мшало ему дйствовать, смущало его. Это лицо стало совершенно другимъ. Черты лица Квасова страшно измнились въ одно мгновеніе, и онъ не смотрлъ на Будберга, стоявшаго тоже съ обнаженной шпагой. Едва только шпаги засверкали на солнц, какъ Квасовъ съ помутившимися отъ злобы глазами, похожій на какого-то голоднаго волка, водилъ ими за всми движеніями не Будберга, а его, Фленсбурга, и слдилъ за кончикомъ его шпаги, въ поз, которая говорила, что каждое мгновеніе онъ готовъ ринуться, даже вопреки правиламъ,— на помощь племяннику. Эта фигура Квасова, и это лицо съ судорожно измнившимися чертами, и эти кровью налитые глаза, упорно впивавшіеся въ Фленсбурга, мшали ему, и онъ чувствовалъ, что нчто очень похожее на робость начинаетъ вкрадываться въ его сердце.

Сжавъ зубы, онъ крикнулъ что-то по-нмецки Будбергу. Квасовъ былъ до такой степени на чеку, что даже вздрогнулъ отъ непонятнаго нмецкаго слова. Шепелевъ тоже не понялъ. Въ его положеніи, полусознательномъ. было не до того. Онъ замтилъ только, что секундантъ противника боле приблизился, боле надвинулся впередъ и не спускаетъ уже глазъ съ Квасова. Если бы Шепелевъ въ эту минуту боле владлъ собой, то онъ увидлъ бы, что не только Фленсбургъ смущенъ, но Будбергь блднетъ все боле и боле и, надвигаясь впередъ позади пріятеля, держитъ шпагу въ дрожащей рук.

Наконецъ, шпага Фленсбурга зазвенла, какъ-то свиснула, блеснула съ боку. Шепелевъ вскрикнулъ, отступилъ, и кровь фонтаномъ брызнула у него изъ плеча… Но Фленсбургъ налзалъ… И Шепелевъ, не видя уже ничего передъ собой, ожидалъ другого и послдняго удара!!.. И въ тотъ же мигъ, какое-то страшное, адское ощущеніе холода въ груди заставило его дико вскрикнуть и опрокинуться навзничь… Фленсбургъ новымъ ударомъ поразилъ его не далеко отъ первой раны, но уже въ грудь. И въ то мгновеніе, когда Шепелевъ упалъ, Фленсбургъ бросился на него съ опущенной шпагой, чтобы поразить еще разъ уже лежащаго на земл. Шпага его, врно направленная въ сердце, вдругъ уперлась въ образокъ на груди юноши, согнулась, скользнула, зазвенла и вонзилась въ землю около головы.

Но въ то же мгновеніи кто-то заревлъ:

— Мерзавецъ! лежащаго!

И Фленсбургъ увидлъ передъ собою другую шпагу, а за ней не человка, а разъяренное животное съ глазами, налитыми кровью. Ему надо было защищаться! Этотъ зврь налзалъ на него, грозя пронзить ежеминутно.

— Будбергъ! Будбергъ! вскрикнулъ онъ отчаянно, понявъ сразу, что можетъ произойти.

Будбергъ бросился мгновенно на Квасова съ поднятой шпагой и что-то кричалъ ему.

Квасовъ ловко отскочилъ влво, но въ то же время со стороны снова напалъ на одного Фленсбурга, и снова тотчасъ явились передъ нимъ об шпаги. Но въ одно мгновеніе одна изъ нихъ зазвенла и полетла подъ ноги Фленсбурга. Обезоруженный Будбергъ ахнулъ… Онъ не могъ даже поднять своей шпаги, такъ какъ отчаянно защищающійся пріятель наступилъ на нее ногой.

— Я усталъ! это не честно! Нельзя! кричалъ Фленсбургъ, парируя быстрые и сильные удары противника.

Но лейбъ-компанецъ давно лишился, казалось, всхъ чувствъ и жилъ только глазами и только рукой. Шпаги такъ взвизгивали, сверкая на солнц, что у потерявшагося Будберга при вид ихъ рябило въ глазахъ.

Но вдругъ раздался дикій и ужасный вопль. Шпага Квасова была въ груди Фленсбурга и вышла насквозь за спиной. Мгновенно онъ вырвалъ ее и, казалось, собирался снова вонзить. Но Фленсбургъ, обливаясь потоками крови, тяжело и грузно грянулся о землю. Ужасные стоны его огласили пустырь.

Квасовъ вдругъ онмлъ застылъ на мст, не спуская глазъ съ упавшаго противника, рука его, державшая шпагу, съ которой текла кровь, дрожала… Онъ тяжело дышалъ и прошепталъ:

— Царица небесная! Прости и помилуй!

Будбергъ бросился съ товарищу, сталъ подымать его, повторяя безсмысленно какія-то нмецкія слова. Но Фленсбургъ отвчалъ только страшными стонами.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ него, пришедшій въ себя Шепелевъ приподнялся и сидлъ на земл. И, кром полнаго изумленія, ничего не было на лиц его. Наконецъ, онъ будто понялъ вдругъ все совершившееся, поднялъ руку, чтобы перекреститься, но отъ боли рука только тронула лобъ и упала.

Фленсбургъ, мотая головой изъ стороны въ сторону, прижимая об руки къ груди, судорожно дергался на земл и стоналъ. Вдругъ онъ повернулъ лицо къ Будбергу, будто хотлъ что-то выговорить, но кровь хлынула горломъ… Онъ задохнулся, захриплъ и, какъ-то потянувшись, замеръ недвижно… Будбергъ подложилъ ладонь подъ голову товарища и, стоя около него на колняхъ, шепталъ что-то по нмецки, какъ будто молитву.

Квасовъ, будто придя въ себя, обернулся съ племянику, увидлъ его сидящимъ и перекрестился.

— Ну, вотъ онъ! Господь на небеси! Не даромъ я поучился фридриховскимъ артикуламъ. Можешь встать? Будешь живъ? Какъ сдается?

— Не знаю, шепнулъ чуть слышно Шепелевъ.— Что онъ?..

И юноша показалъ глазами на недвижно протянувшагося на земл Фленсбурга.

— Тамъ ничего, порося, тамъ готово! Царство небесное, если, по грхамъ, пустятъ!

Въ это мгновеніе Фленсбурга сильно передернуло всего. Ноги, уже протянутыя, дернуло еще нсколько разъ. Но это было послднее движеніе, и на земл замеръ уже не человкъ, а трупъ…

XXIV.

Дня три, конечно, только и было рчи въ Петербург, что о поединк двухъ офицеровъ. Вся исторія разсказывалась на разные лады, съ разными подробностями. Не смотря на то, что все дло было хитро придумано Маргаритой и дорого поплатившимся Фленсбургомъ, а поединокъ состоялся, повидимому, вслдствіе драки офицеровъ на плацу, но, тмъ не мене, какъ часто бываетъ, истина не укрылась отъ общественнаго мннія.

Весь городъ, если не зналъ, то понялъ, что вся исторія произошла изъ-за Маргариты. Теперь уже вс въ город знали, въ какихъ отношеніяхъ она къ юнош, произведенному ею же въ одинъ мсяцъ изъ солдатъ въ офицеры. Только одного никто не могъ понять, какую роль играла Маргарита въ этомъ поединк. Конечно, никто не могъ догадаться, что она упросила Фленсбурга избавить ее отъ юноши. Вс говорили, что Фленсбургъ изъ ревности захотлъ уничтожить счастливаго соперника и поплатился самъ.

Во всякомъ случа, огласка, которой боялась Маргарита, вышла полная, и если былъ человкъ, который не зналъ истины, то это былъ одинъ государь. Даже принцъ Жоржъ, искренними слезами оплакивавшій потерю любимца, зналъ, что Фленсбургъ убитъ счастливымъ любовникомъ красавицы иноземки. Но принцъ не ршился сказать это государю.

Среди офицеровъ гвардіи боле всего, боле, чмъ о Фленсбург и Шепелев, говорили, спорили, даже ссорились по поводу Квасова. Мотивомъ этихъ споровъ и ссоръ было вмшательство лейбъ-компанца на дуэли. Ставился вопросъ: имлъ-ли онъ право, на основаніи обычныхъ правилъ и законовъ поединковъ, выступить дйствующимъ лицомъ и, защищая Шепелева, перейдти въ наступленіе и убить его противника. Этотъ вопросъ ршить было мудрено. Одни говорили, что Квасовъ могъ защищать Шепелева, но не убивать Фленсбурга. Другіе отвчали, что если шлезвигскій уроженецъ ршился на такую подлость, чтобы лежачаго дорзать, то Квасовъ имлъ право защищать его, а при упорств противника и самозащит случайно и убить его.

Будбергъ, единственный очевидецъ всего, по невол долженъ былъ искажать вс факты и лгать, такъ какъ его роль оказалась на поединк самая плаченвая. Если Квасовъ такъ яростно напалъ на Фленебурга, благодаря своимъ недавнымъ, невроятнымъ успхамъ въ фехтованіи, то что-жъ длалъ Будбергъ, зачмъ не защитилъ, какъ умлъ, товарища? Вдвоемъ они, конечно, обезоружили бы, еслибъ не убили Квасова. Будбергъ могъ только извиниться однимъ, что Квасовъ тотчасъ же вышибъ у него шпагу изъ рукъ, а Фленсбургъ въ эти нсколько минутъ борьбы съ противникомъ наступилъ на нее ногами. Но шпага Шепелева была свободна! Да! Но хорошо потомъ разсуждать!.. Тогда онъ потерялся.

Около полудня Квасовъ на своемъ извощик доставилъ племянника на его квартиру, но безъ чувствъ. Раны Шепелева оказались неопасными, но, при перезд отъ Метеловки до центра города онъ потерялъ слишкомъ много крови. Когда онъ двинулся въ путь съ мста поединка, то былъ въ полномъ сознаніи, спокойно говорилъ съ дядей, благодарилъ его и все повторялъ:

— Вотъ милость-то Божія! Вдь все это почти чудо!

— Молодецъ Акимъ Красовъ! Кабы могъ, расцловалъ! шутливо отзывался сіяющій довольствомъ лейбъ-компанецъ.

Но затмъ, не смотря на всякаго рода перевязки, кровь лила ручьемъ, и на полъ-дорог юноша лишился сознанія и пришелъ въ себя только въ постели.

Одновременно Будбергь привезъ въ городъ трупъ своего пріятеля. Когда онъ халъ въ берлин до улицамъ Петербурга, то многіе офицеры, встрчавшіе экипажъ, увидвъ, узнавали безжизненно лежащаго Фленсбурга, который хорошо былъ извстенъ гвардіи. Вс были такъ поражены новостью, что всть о смерти ненавистнаго адьютанта Жоржа, какъ молнія, обжала столицу,

Едва Будбергъ усплъ доставить тло на квартиру, какъ уже весь лагерь голштинцевъ и принцъ Жоржъ, прежде всхъ, былъ уже вокругъ убитаго. Будбергъ тутъ же въ первый разъ, но въ совершенно искаженномъ вид, передалъ подробности поединка.

Такъ какъ государь ухалъ наканун въ Ораніенбаумъ, то Жоржъ тотчасъ своею властью приказалъ арестовать Квасова и Шепелева.

Не усплъ Акимъ Акимовичъ позвать доктора, не успли фельдшера сдлать Шепелеву первыхъ перевязокъ, какъ явились офицеръ и два кирасира съ приказаніемъ принца. Но докторъ, вызванный Квасовымъ, извстный въ Петербург Вурмъ, объявилъ, что онъ не позволитъ трогать раненаго офицера, покуда не получитъ письменнаго приказа отъ принца.

Такъ какъ Вурмъ лчилъ у принца, то, поэтому, ршилъ тотчасъ же хать и объяснить Жоржу, что арестовать офицера и перевозить опять, значитъ убить его.

Квасовъ повиновался кирасирамъ безпрекословно, не смутился и только съ ужасомъ воскликнулъ, увозимый съ квартиры племянника:

— Кто-жъ за нимъ ходить будетъ? Вдь у него во всемъ город ни души родной нтъ. Не Маргаритка же эта проклятая придетъ ходить за больнымъ.

Дйствительно, когда Квасовъ былъ сданъ на свой же ротный дворъ и посаженъ въ ту горницу, гд сидли когда-то братья Орловы, то Шепелевъ остался одинъ, съ глупымъ деньщикомъ.

Между тмъ, Маргарита на разсвт этого дня вдругъ проснулась, какъ отъ толчка. Она сразу поднялась, сла на постели и, взглянувъ въ окно, подумала:

‘Да, теперь… теперь они дутъ на мсто, а, быть можетъ, теперь его уже нтъ на свт!’

И красавица опустила голову, просидла такъ неподвижно, сама не замчая, около двухъ часовъ времени. Ей теперь было искренно жаль этого юношу, котораго въ сущности она же завлекла въ свои сти.

Лотхенъ, которая со дня смерти графа спала на диван въ той же комнат около барыни, проснулась, увидала Mapгариту, сидящую, съ опущенной головой и тотчасъ же поднялась. Она уже знала, что совершается въ это утро, и понимала, что заставляетъ графиню сидть неподвижно и задумчиво съ опущенной головой. Лотхенъ встала, подошла къ Маргарит, сказала ей что-то, привела ее въ себя.

Маргарита вздохнула л выговорила.

— Да, все-таки грхъ! Бдный мальчикъ, не долго онъ прожилъ на свт.

— Ложитесь-ка лучше опять спать, покуда не прідетъ Фленсбургъ! уговаривала Лотхенъ.— Во сн ни горя, ни заботы.

— Нтъ, нтъ! вдругъ воскликнула Маргарита.— Напротивъ. Надо вставать, надо одваться!

И дйствительно, Маргарита быстро одлась и сла къ окну. Лотхенъ подала ей кофе. Маргарита не притронулась ни къ чему и, не отрываясь, глядла на улицу, гд понемногу увеличивалось дневное движеніе. Въ каждомъ мундир, который показывался вдали, на Невскомъ, ей чудился Фленсбургъ съ извстіемъ о томъ, что она уже знала, ршила на ум, и только ожидала подтвержденія.

Наконецъ, ей вдругъ пришла мысль, и она передала ее Лотхенъ. Горничная немедленно распорядилась.

Былъ посланъ лакей въ квартир Шепелева стоять какъ бы на часахъ и придти съ извстіемъ, если случится что-нибудь особенное.

Около полудня, когда Фленсбургъ все не халъ, Маргарита увидала собственнаго лакея, бгущаго по панели. Она. не выдержала, бросилась черезъ вс комнаты, и, не найдя Лотхенъ, сама отперла дверь на подъзд. Она не вымолвила ни слова, но лакей но лицу ед понялъ вопросъ.

— Привезли мертваго, сударыня! воскликнулъ онъ.

Маргарита не сказала ни слова, повернулась и тихо пошла въ свою спальню. Она сла на то же кресло, у окна, долго сидла, не двигаясь, наконецъ, слезы показались у нея на глазахъ. И долго тихо плакала она.

Черезъ часъ, незнакомый ей офицеръ, голштинскаго войска, вдругъ явился у ея подъзда верхомъ, передалъ лошадь и веллъ о себ доложить. Маргарита вышла, удивляясь, и офицеръ передалъ ей отъ имени Будберга судьбу Фленебурга.

Маргарита всплеснула руками и выговорила только:

— Какъ! Оба!?

Офицеръ объяснилъ графин, что одинъ Фленсбургъ убитъ, а что молодой офицеръ, его противникъ, раненъ, и очень не опасно, такъ что его приказано арестовать.

Маргарита вскрикнула, въ одну секунду бросилась къ офицеру и вскинула ему руки на плечи. Еще секунда, и она бы поцловала его за извстіе. Опомнившись, она воскликнула:

— Простите! Да правда-ли это? Правда-ли?

— Наврное, графиня! Я самъ видлъ Будберга и Квасова, отвчалъ офицеръ, удивившійся, что въ этомъ дл Маргарита интересовалась судьбой только преображенца.

Офицеръ ухалъ, раздумывая. Ему приказывали осторожно сообщить графин о смерти Фленсбурга… A тутъ вотъ что!?.

Лотхенъ, которая стояла все время въ горниц и слышала все, вдругъ расхохоталась безумнымъ смхомъ.

— Что скажете! Liebe Grfin? Какова исторія! Нтъ, Фленсбургъ-то, Фленсбургъ! воскликнула Лотхенъ и снова покатилась отъ смха.— Подумайте! Фленсбургъ-то!

И Лотхенъ, не имя возможности держаться на ногахъ отъ хохота, почти упала на диванъ.

Маргарита, съ блестящими глазами, съ румянымъ лицомъ, по невол тоже начала улыбаться. Дйствительно, ей казалось, что, помимо страшнаго, во всемъ этомъ дл есть что-то необыкновенно глупое, если не смшное.

— Фленсбургъ-то, Фленсбургъ! повторяла Лотхенъ и хохотала до искреннихъ, крупныхъ слезъ.

Первое движеніе Маргариты было одться, чтобы идти прямо на квартиру Шепелева, но Лотхенъ остановила ее словами:

— Разв вы не помните, вдь офицеръ сказалъ вамъ, что онъ арестованъ.

— Я поду туда, гд онъ арестованъ.

Долго Лотхенъ отговаривала барыню не усугублять положенія и не длать огласки и, наконецъ, убдила ее. Маргарита осталась, но съ тмъ условіемъ, что Лотхенъ сама отправится на преображенскій дворъ, все узнаетъ, а, главное, узнаетъ, въ Какомъ положеніи юноша, куда онъ раненъ, и что думаютъ доктора.

Лотхенъ собралась тотчасъ-же, но, вмсто того, чтобы отправиться на ротный дворъ, отправилась къ своимъ пріятелямъ, людямъ принца Жоржа, чтобы узнать прежде всего подробности невроятнаго событія, которое приводило ее въ такое искренно-веселое настроеніе. Даже дорогой Лотхенъ мысленно повторила раза два имя Фленсбурга и снова не могла удержаться отъ смха.

XXV.

Въ это же роковое утро княжна Василекъ, проснувшись по обыкновенію очень рано, одлась, потомъ по обыкновенію помолилась и пошла въ горницу больной тетки.

Гарина не только не поправлялась, но положеніе ея было еще хуже. Она была жива на половину, мозгъ былъ отчасти парализованъ, и больная смотрла безсмысленными глазами на все, произносила какіе-то дикіе гортанные звуки вмсто словъ или же спала большую часть дня и ночи съ сильнымъ, неестественнымъ храпомъ, который тяжело дйствовалъ на Василька. Присутствіе ея у постели больной не имло никакого смысла, а этотъ сонъ тетки, или безсмысленный взглядъ ея, дйствовалъ такъ на княжну, что она не могла долго выносить ни того, ни другого, и принималась плакать. Поэтому Василекъ стала сажать по очереди, около постели больной, старшихъ горничныхъ, любившихъ барыню, а сама сидла у себя. Ее вызывали каждый разъ при малйшемъ движеніи больной.

На этотъ разъ Василекъ, постоявъ около постели и видя, что Пелагея Михайловна крпко спитъ, вернулась снова къ себ.

Каждый разъ, что она оставалась теперь одна, на нее всегда нападала тоска. На выздоровленіе тетки надежды не было. Сестра была Богъ всть гд, и Василекъ понимала, что Настя никогда не вернется изъ своей добровольной ссылки. Единственно, что она считала долгомъ сдлать, это переслать сестр ея часть состоянія немедленно посл выздоровленія или смерти тетки. Можетъ быть, тогда она откупитъ Глба! Василекъ не знала, но только смутно и боязливо чуяла, что заставило сестру пойти за княземъ, и чмъ убила она тетку.

Единственной отрадой Василька была мысль о Шепелев, Посл ея внезапнаго и страннаго полупризнанія прошло много времени, она привыкла къ мысли, что высказалась, что онъ догадался и знаетъ все. И въ лиц его, въ глазахъ, она читала теперь такое доброе чувство къ ней, что если это и не была любовь, то для нея, для ея счастья и этого было довольно. На этотъ разъ, вернувшись въ свою комнату, Василекъ сла, не зная что длать. Но вдругъ безъ всякаго повода, безъ всякой причины, она почувствовала такую тоску, такъ щемило сердце, такъ ныла душа ея, что суеврная Василекъ вдругъ взволновалась, вдругъ перекрестилась, вдругъ заговорила, успокаивая самое себя:

— Что-жъ это? Съ чего это я? Помилуй Богъ! Точно будто еще какая новая бда и съ нимъ! Съ нимъ!..

И совершенно невольно, безсознательно, Василекъ очутилась у своего кіота и снова помолилась.

Побывавъ еще раза два или три у тетки, которая проснулась, безсмысленно поглядла на нее и снова заснула, Василекъ, подъ вліяніемъ все того же тревожнаго чувства, вышла и стала гулять по двору. Наконецъ, уже въ изнеможеніи она сла на скамейку около палисадника и не понимала, почему такая усталость сказывается въ ней. Она не замтила, что часа четыре пробродила по двору.

Въ эту минуту раздался среди тишины, окружающей всегда ихъ домъ, рзкій, отчетливо звонкій топотъ скачущей лошади, и въ ворота галопомъ въхалъ преображенскій офицеръ.

Василекъ затрепетала вся, тихо вскрикнула, и во всемъ ея существ будто раздалось кмъ-то громко сказанное слово:

— Вотъ!

Да, она была убждена, она знала впередъ, что и о комъ скажетъ этотъ незнакомый встникъ. Замирая, она двинулась ему на встрчу и выговорила:

— Ну? такъ, какъ если бы ожидала его давно и знала, что онъ привезетъ страшную всть.

Въ двухъ словахъ офицеръ объяснилъ княжн все случившееся и просилъ отъ имени Квасова прислать какую нибудь женщину — горничную или няню, такъ какъ офицеръ, хотя не опасно раненъ, со все-таки нуждается въ уход и помощи.

Но Василекъ не слыхала послднихъ словъ. Дворъ, дожъ, красивая вороная лошадь, офицеръ, небо ясное, синимъ сводомъ покрывавшее ихъ, все сразу исчезло изъ глазъ Василька! Она очнулась въ своей комнат! Съ княжной сдлалось дурно, и если бы не люди, окружавшіе ее въ ту минуту, когда въхалъ на дворъ всадникъ, то Василекъ упала бы на землю въ ногамъ лошади.

Очнувшись, открывъ глаза, оглядвъ вс добрыя и тревожныя лица прислуги, Василекъ спросила, истинно-ли было это все, или ей приснилось. И она увидала по лицамъ, что все это было не сонъ.

Василекъ поднялась, перекрестилась, потомъ двинулась, оглядываясь, тихо, спокойно, какъ если бы ей приходилось привести все въ порядокъ въ своей комнат. Еще спокойне одлась она и велла закладывать лошадь, на которой всегда отправлялась въ городъ или къ обдн. Затмъ она прошла къ тетк, поглядла на больную, крпко спящую, нагнулась, поцловала худую руку, свиснувшую съ кровати, и ровнымъ шагомъ, спокойно вышла и сла въ дрожки.

— Квартиру Дмитрія Дмитріевича знаешь… Туда! и поскоре! произнесла она кучеру въ воротахъ.

И эти слова звучали какъ-то особенно спокойно, ласково и мягко.

Черезъ нсколько минутъ, не смотря на крупную рысь лошади, она снова повторила кучеру:

— Поскоре, Иванъ!

Въхавши въ улицы города, снова повторила она то же слово. И если лицо ея и голосъ были совершенно спокойны, то на душ бушевало такое чувство, которое не могло бы удовольствоваться движеніемъ экипажа. Если бы лошадь мчалась, какъ вихрь, то и тогда бы это чувство заставило Василька повторять безъ конца:

— Поскоре!

Почти черезъ полчаса зды Василекъ вошла въ незнакомую квартиру и ровнымъ, твердымъ шагомъ прошла горницу за горницей, покуда не увидала въ угл кровать, на которой лежалъ дремавшій Шепелевъ, блдный, уже похудвшій. Какъ тихо вошла она, такъ же тихо опустилась на колни около этой кровати и недвижно, но долго оставалась въ этомъ положеніи. Сколько времени пробыла она такъ, глядя въ лицо его, она сама не знала.

Деньщикъ, отлучившійся куда-то по сосдству, вернулся и увидлъ на колняхъ, около постели, какую-то барыню въ бломъ плать, всю въ бломъ, даже на голов что-то блое… Лица ея, обращеннаго въ больному, деньщикъ видть не могъ.

Наконецъ, спустя много времени, Шепелевъ проснулся, открылъ глаза и съ изумленіемъ остановилъ ихъ на Васильк. Очевидно было, что онъ принималъ дйствительность за собственный бредъ.

— Это я… Ходить за вами… шепнула Василекъ, быстро вставая и красня въ первый разъ.

Шепелевъ молчалъ и не двигался. Только глаза его, обращенные въ ней, все и много сказали ей.

— Я буду вашей сидлкой… старалась шутить княжна…

— Нтъ! Ангелъ-хранитель… снова выговорилъ Шепелевъ.

Черезъ минуту раненый, отъ слабости, опять закрылъ глаза и будто опять забылся. Василекъ сла на стулъ у его изголовья и скоро глубоко задумалась. Какое-то странное чувство, тяжелое, будто болзненное, заставило ее вдругъ очнуться и поднять голову.

И Василекъ тихо вскрикнула, затрепетала, задохнулась. Ода увидла близь кровати недвижно стоящую женщину, всю въ черномъ, которая ястребиными глазами впилась въ блдное лицо юноши.

Василекъ, конечно, узнала ее сразу, но все-таки на нее напалъ какой-то суеврный страхъ. Она безотчетно шагнула между нею и кроватью и, опустившись на колни, заслонила руками и грудью, будто защищая юношу не только отъ врага, но отъ демона или отъ смерти, пришедшей за нимъ.

— Оставьте! Оставьте!.. Уйдите! умоляя и будто страдая отъ суеврной боязни, прошептала Василекъ.

Маргарита не шевельнулась, только глаза ея блеснули ярче на эту незнакомку. Она догадалась также, что это княжна Тюфякина. Догадалась, что если она здсь, то иметъ право на это.

— Оставьте! снова шептала Василекъ.

Маргарита опустила голову, постояла мгновеніе, потомъ вздохнула, повернулась и, не вымолвивъ ни слова, тихо вышла изъ комнаты.

Василекъ бросилась къ окну и видла, какъ графиня сла въ карету. Долго и недвижно простояла Василекъ у этого окна и упрекала себя.

XXVI.

Государь въ первыхъ числахъ іюня мсяца перехалъ въ Ораніенбаумъ, его любимое мстопребываніе, гд онъ подолгу жилъ, будучи наслдникомъ престола. Не смотря на то, что Петръ едоровичъ, по характеру, не былъ способенъ стсняться и соблюдать извстнаго рода этикетъ, сдерживаться въ своихъ привычкахъ, тмъ не мене въ Петербург онъ чувствовалъ себя мене свободнымъ въ большомъ новомъ дворц, и, напротивъ, ему нравилась обстановка Ораніенбаума. Она могла напоминать ему тотъ маленькій нмецкій дворъ, въ обстановк котораго онъ родился и провелъ свое дтство.

Здсь жизнь пошла совершенно иная. Здсь, во-первыхъ, стоялъ любимый его голштинскій полкъ, составъ котораго былъ самый странный. Весь полкъ, за исключеніемъ десятка человкъ, состоялъ изъ нмцевъ всякаго наименованія: и бранденбуржцевъ, и баварцевъ, и швейцарцевъ, и силезцевъ. Были и другіе иноземцы: полуславяне, полувенгерцы, были личности совершенно неизвстнаго происхожденія. Въ добавокъ все это былъ оборышъ Европы. Это были люди военные не по призванію, а личности, не годныя ни на какое дло, какъ только носить мундиръ и справлять службу въ мирное время, крпко вруя и надясь, что сражаться никогда но придется.

Пополнять арміи наемниками и сбродомъ со всякихъ странъ было еще въ ходу во всхъ странахъ. Фридрихъ прусскій еще боле ввелъ это въ моду. Нуждаясь въ солдатахъ и офицерахъ и не имя возможности пополнять ряды своими подданными, Фридрихъ завербовывалъ всхъ, кого только могъ, убжденный, что человкъ почти безъ роду и племени, даже настоящій мошенникъ или разбойникъ, должны быть самыми лучшими воинами.

Недостатокъ въ рекрутахъ былъ настолько великъ въ Пруссіи, погибавшей отъ ударовъ, семь лтъ наносимыхъ ей союзниками, Россіей и Австріей, что король завелъ особый способъ вербовки: всякаго, всячески, различныя власти заманивали, а то и насильно длали солдатомъ. Вс европейскія державы постоянно жаловались королю Фридриху, что различные подданные, попавшіе въ Пруссію, завербовывались насильственно подъ его знамена. Всякій молодой человкъ, иноземецъ, попавшій за какой либо проступокъ въ руки полиціи, лаской и угрозами длался солдатомъ, а разъ надвъ мундиръ, не могъ уже бжать, рискуя быть разстрляннымъ. Подобныхъ примровъ вербовки и разстрливанія было много.

Петръ едоровичъ, любившій военщину боле всего, зналъ отлично и порядки фридриховскіе, и мечталъ завести точно такую же армію и у себя.

Въ Россіи общее мнніе, сильно укоренившееся, было то, что ‘вольность дворянская’, данная государемъ тотчасъ по вступленіи на престолъ, была не льгота, а былъ очень тонкій способъ очистить ряды отъ русскаго элемента и замнить его иноземнымъ. И въ этомъ была своя доля правды. Государь мечталъ завести иностранное войско, на манеръ фридриховскаго и, опираясь на этотъ сбродъ всякаго рода авантюристовъ, иноземцевъ, большею частью сомнительной репутаціи и дурного поведенія, замнить имъ гвардію, главную дятельницу во всхъ переворотахъ.

Голштинское войско, помщавшееся въ Ораніенбаум, было сколокъ съ арміи Фридриха. На улицахъ городка продолжались постоянно безпросыпное пьянство, буйство и драки, и слышалась постоянно, если не исключительно нмецкая, то всякая иноземная рчь. Сченовъ, побывавшій разъ въ Ораніенбаум, говорилъ, что дворецъ и мстечко напомнили ему сказаніе библейское о столпотвореніи вавилонскомъ, гд раздавались вс языки земные.

Съ первыхъ же дней перезда въ свою любимую резиденцію, государь ежедневно занимался смотрами, экзерциціями и обученіемъ войска. Но главной его задачей были приготовленія, всевозможныя и дятельныя, въ войн съ Даніей, уже ршенной окончательно. Подарокъ графа Разумовскаго облегчилъ, конечно, во многомъ эту задачу.

Утро государя проходило въ занятіяхъ по поводу войны, въ совщаніяхъ съ Минихомъ и гетманомъ Разумовскикъ, которыхъ онъ хотлъ сдлать начальниками частей будущей дйствующей арміи, оставляя главное командованіе за собою. Помимо этого, по совту Жоржа, государь занимался сортировкой лицъ, которыхъ слдовало взять съ собою или оставить въ Петербург. Вс, кто казались подозрительными новому правительству, хотя бы и не военные, и какихъ бы лтъ и чина ни были, долженствовали послдовать за государемъ въ дйствующую армію, въ качеств волонтеровъ.

Баронъ Гольцъ, понявши, что отговорить государя отъ непріятнаго для его короля и, вмст съ тмъ, пагубнаго для самого государя предпріятія нтъ никакой возможности, старался теперь всячески какъ-нибудь оттянуть время и ослабить будущія дурныя послдствія войны. Гольцъ бывалъ въ Ораніенбаум постоянно и зналъ все, что длается, зналъ вс приготовленія и тонко, искусно мшалъ предпріятію государя.

Но одинъ Гольцъ не могъ бы ничего сдлать, если бы у него не было врнаго союзника. Этотъ союзникъ теперь при маленькомъ двор Ораніенбаума ежедневно пріобрталъ все большее и большее значеніе. Этотъ союзникъ была страшная сила, тотъ архимедовъ рычагъ, которымъ можно земной шаръ свернуть. Крайне умная, замчательно красивая, энергическая и изящная женщина всегда сдлаетъ, всегда совершитъ, что захочетъ. И не разъ въ исторіи подобныя личности совершали великія историческія событія, держали въ рукахъ своихъ судьбы цлаго государства, иногда судьбы нсколькихъ странъ. Въ интимной и простой обстановк маленькаго дворца появилась Маргарита. Добродушнымъ, мягкосерднымъ, слабохарактернымъ поклонникомъ женской красоты было вообще завладть не трудно. Графиня увидала вскор, что задача ея гораздо, легче, нежели она думала: это былъ императоръ всероссійскій, но вдь это былъ маленькій, болзненный, тщедушный человкъ, падкій на лесть и, конечно, падкій на кокетство такой красавицы, какою была Маргарита.

Не прошло и двухъ недль со времени перезда государя въ Ораніенбаумъ, какъ Маргарита въ качеств придворной дамы уже перехала туда на житье. И скоро, все, что окружало государя,— и тотъ же Минихъ, и тотъ же Корфъ, и, наконецъ, самъ принцъ Жоржъ,— все было у ногъ красавицы, одушевлявшей ежедневныя вечеринки во дворц. И вс они были даже искренны!

Эта иноземка, русская только по фамиліи, но, однако, славянка, была на столько очаровательна, на столько увлекательна въ малйшихъ пустякахъ, въ простой бесд, въ простыхъ играхъ и шуткахъ, что нельзя было устоять противъ нея. Въ добавокъ Маргарита чувствовала теперь, что она совершенно въ своей сфер и будто родилась для того, чтобы вести придворцовую интригу, изящно обманывая всхъ придворныхъ, и старыхъ, и молодыхъ. Многіе изъ посщавшихъ Ораніенбаумъ бывали нсколько скандализированы ролью красавицы, но не могли не согласиться, что эта женщина, въ интимномъ кругу, даже опасна для всякаго. Даже два посланника, Мерсій и Бретейль, находили удовольствіе въ бесдахъ съ вчно веселой и остроумной кокеткой.

Маргарита объяснялась свободно на трехъ языкахъ, и это тоже не мало помогало ей. Пребываніе ея, посл замужества,въ Версал, въ придворномъ кружк Людовика XV, хотя и краткое, тоже отчасти теперь помогало ей. Она вспоминала все, что когда-то видла тамъ. Маркиза Помпадуръ не выходила у нея изъ головы, была идеаломъ ея грезъ, всхъ ея помысловъ, всхъ ея стремленій. Но чтобы сдлаться, въ Россіи, тмъ же, чмъ была та женщина во Франціи, сдлаться повелительницей всей страны, мало было одного кокетства. Надо было овладть государемъ вполн, властвовать надъ каждой его слабостью, надъ каждымъ его помысломъ, не длясь ни съ кмъ. Слдовательно, надо было прежде всего избавиться отъ его фаворитовъ и друзей, и Маргарита, уже ненавидвшая Гудовича, стала стараться удалить главнаго фаворита. Посл Гудовича приходилось вступить въ борьбу съ Воронцовой, но и это было не трудно. Глупая, крайне дурная собою, графиня Воронцова, которую Бретейль окрестилъ именемъ ‘servante de cabaret’, не только совершенно стушевывалась около блестящей Маргариты, но даже помимо своей воли служила тмъ, что Бретейль называлъ теперь ‘repoussoir’. Когда Маргарита садилась около краснорожей, толстой, неуклюжей, съ глупымъ взглядомъ женщины, то отъ сравненія казалась. конечно, еще красиве, изящне и очаровательне. Мерсій однажды, видя этихъ двухъ женщинъ рядомъ, даже не выдержалъ и, невольно обратившись къ Миниху, сказалъ ему шепотомъ:

— Посмотрите на этихъ двухъ личностей, на этихъ двухъ графинь. И эта женщина, и та тоже женщина! Но одна приближаетъ васъ въ небу, возвышаетъ вашу душу, ваши помыслы своимъ изящнымъ обликомъ, другая низвергаетъ васъ въ Дантовъ адъ, напоминаетъ его безобразныя исчадія. Впрочемъ нтъ, даже и не это… Въ исчадіяхъ ада есть все-таки какое-то безобразное значеніе, безобразная мощь, а эта фигура скоре сорвалась съ какой-нибудь картинки Теньера. У преддверій кабаковъ Голландіи я видалъ часто такихъ подпившихъ и пляшущихъ матронъ.

Если бы чувство государя зависло отъ лица и ума Воронцовой, то, конечно, побда была бы на сторон Маргариты давно. Но у государя была привычка къ ‘Романовн.’ Кром этой привычки, было еще что-то.

Маргарита всячески и давно старалась разгадать, что могло привязать Петра едоровича къ этой невозможной женщин, и теперь Маргарита начала догадываться. Когда-то Воронцова говорила Гудовичу, что графиня Скабронская скоро надостъ государю и что онъ снова вернется съ ней, потому что она:

— Простота! что онъ ни скажетъ, все сдлаю, а другія умничать начнутъ!

Тонкая Маргарита однажды именно это и поняла! A глупая Воронцова вдругъ однажды догадалась, что эта изящная красавица и умница ей подражаетъ. Она тоже теперь: ‘простота и что ей ни прикажутъ, все длаетъ!’

И въ этотъ день Воронцова цлыхъ два часа совщалась съ Гудовичемъ и въ первый разъ стала бояться за свое вліяніе, въ первый разъ заплакала. Впрочемъ, и плакать она не могла: она разревлась, какъ деревенская баба, причитая на вс лады. Гудовичъ на этотъ разъ ушелъ отъ нея тоже смущенный.

XXVII.

Наконецъ, однажды вечеромъ, государь позвалъ въ себ Жоржа и, немножко смущаясь, попросилъ его совта: возможно-ли, не возбудитъ-ли черезъ чуръ много шума, если онъ ршится сдлать графиню Скабронскую кавалерственной дамой ордена св. Екатерины. Жоржъ смутился, но отвчалъ, что если есть на свт изящная женщина, на которую бы слдовало надть всевозможныя регаліи всхъ странъ, то, конечно, это графиня Скабронская, Но, однако, Жоржъ уговорилъ Государя обождать, такъ какъ и безъ того много клеветъ, много лжи изъ-за пребыванія графини въ Ораніенбаум.

— Вся столица уврена, что вы влюблены въ графиню! замтилъ Жоржъ.

— Что жъ! это правда! отозвался государь добродушно.

Жоржъ нсколько опять сконфузился и прибавилъ:

— Она красавица… Но въ Петербург говорятъ злые языки, что вы хотите постричь государыню и… и жениться на графин Скабронской, сдлать ее императрицей.

— И это правда… Можетъ быть.

Жоржъ опшилъ и замолчалъ.

— Скажите, дядюшка, что ддъ мой, Великій Петръ, былъ дуракъ по вашему? Нтъ! Хорошо! A онъ разв не развелся съ своей женой, разв не женился второй разъ… A на комъ? Кто была Марта? — солдатская жена. A потомъ кто была она? Императрица Екатерина всероссійская. A чмъ Маргарита хуже Марты? Сравненія нтъ!… Марта была необразованная женщина, но любившая моего дда. A Маргарита блестящая женщина! И умна, и красавица, и обожаетъ меня. Что скажете?

Принцъ Жоржъ ничего не сказалъ, а только повторялъ про себя:

— Ungeheuer! Ungeheuer!..

Дйствительно, вліяніе графини надъ государемъ уже зашло далеко… И многое казалось уже возможнымъ…

Вліяніе это вс увидли на первыхъ же порахъ, и поводомъ послужилъ поединокъ Шепелева.

Принцъ Жоржъ прискакалъ въ Ораніенбаумъ, передалъ государю всть о поединк, о смерти своего любимца,— человка, который еще на дняхъ врой и правдой служилъ лично государю. Жоржъ передалъ подробности поединка со словъ Будберга и въ добавокъ еще присочинилъ. Шепелевъ и Квасовъ вышли какими-то голыми разбойниками, которые заманили двухъ нмцевъ въ пустырь за городъ и чуть не умертвили обоихъ.

Государь былъ пораженъ смертью Фленсбурга, котораго видлъ за два дня передъ тмъ, но онъ вспомнилъ и т успхи, которые сдлалъ въ фехтованіи старый лейбъ-компанецъ, и понялъ теперь, что такой противникъ, конечно, долженъ былъ оказаться опаснымъ для всякаго. Государь будто чуялъ, что въ разсказ принца не все ясно, тмъ не мене онъ отдалъ приказъ немедленно судить Квасова и Шепелева военнымъ судомъ и тотчасъ же разжаловать обоихъ въ простые рядовые.

Одна изъ первыхъ узнала объ этомъ, пріхавшая изъ города, Маргарита. Государь тотчасъ же передалъ ей o своемъ намреніи примрно наказать виновныхъ и отплатить за смерть ея друга Фленсбурга. Петръ едоровичъ думалъ вдобавокъ, что онъ этимъ сдлаетъ большое удовольствіе графин. Онъ не зналъ того, что знала вся столица, онъ не зналъ, кто юноша для этой прихотливой кокетки.

Маргарита, одна знавшая какъ было все дло, какъ она съ шлезвигцемъ послали на врную смерть бднаго юношу, пришла въ ужасъ.

Жоржъ поскакалъ въ Петербургъ исполнить приказъ государя, а Маргарита осталась съ нимъ. По ея просьб черезъ часъ поскакалъ гонецъ въ Петербургъ съ приказаніемъ доставить въ Ораніенбаумъ тотчасъ же и Квасова и Будберга.

На другой же день Будбергъ и наканун подъ конвоемъ привезенный Квасовъ явились къ государю, и Петръ едоровичъ самъ разспросилъ подробно и того, и другого, по очереди, обо всхъ подробностяхъ поединка. Будбергъ путался боле чмъ когда либо, вралъ, самъ себя опровергалъ, не желая сознаться въ своей жалкой роли товарища и секунданта.

Квасовъ посл него разсказалъ государю все въ мельчайшихъ подробностяхъ, и каждое слово лейбъ-компанца дышало негодованіемъ и искренностью. Боле всего поразило государя, что Фленсбургъ бросился уже на упавшаго и безоружнаго Шепелева, намреваясь просто зарзать, такъ какъ первая рана, полученная при законныхъ условіяхъ, была совершенно легкая.

— Такъ онъ его зарзать хотлъ, какъ ржутъ изъ-за угла! воскликнулъ государь.— Когда дрались законно, не съумлъ убить, а тутъ лежачаго дорзать захотлось! Не зналъ я, что онъ такой негодяй! A еще нмецъ! Это бы теб подъ стать…

— За что же, ваше величество, вспыхнулъ Квасовъ:— чмъ же мы, россіяне, заслужили такого объ насъ разсужденія! У насъ и пословица есть на нашемъ россійскомъ нарчіи: лежачаго не бьютъ!

— A разв есть такая пословица? удивился государь.

И Квасовъ не съ разу убдилъ государя, что такая пословица давнымъ давно существуетъ.

Государь, конечно, понялъ все дло, какъ слдуетъ, разсудилъ его совершенно справедливо. Онъ взялъ во вниманіе, что Фленсбургъ первый нанесъ оскорбленіе безо всякаго повода и вызвалъ на поединокъ юношу, едва умвшаго держать шпагу въ рук, съ тмъ, чтобы наврняка убить его. И это непремнно случилось бы, если бы не Квасовъ, недавно, будто по вол Божіей, выучившійся мастерски владть оружіемъ.

Квасовъ былъ тотчасъ же освобожденъ самимъ государемъ. A посл этого, при встрч съ Маргаритой, Петръ едоровичъ поблагодарилъ ее при всхъ за совтъ вызвать участниковъ поединка и допросить ихъ лично. И при человкахъ двадцати придворныхъ государь произнесъ нсколько горячо:

— Я не привыкъ къ умнымъ совтамъ! Мн все глупости совтуютъ. Спроси я по поводу этого поединка хоть бы вотъ ‘Романовну’, или Гудовича, или хоть дядю. Непремнно бы заставили сдлать чертъ знаетъ что?! Какъ они только сунутся разсуждать, такъ у нихъ сейчасъ Шемякинъ судъ. Благодарю васъ, графиня! Я отнын буду пользоваться только вашими совтами, когда будетъ къ тому случай. A за ныншнее позвольте мн при всхъ разцловать ваши ручки.

XXVIII.

Наступили, наконецъ, и послдніе дни іюня мсяца.

Весь этотъ мсяцъ государь прожилъ въ Ораніенбаум почти безвыздно. Государыня сначала оставалась въ Петербург одна въ большомъ новомъ дворц и здсь на свобод принимала всхъ петербургскихъ сановниковъ, все чаще являвшихся къ ней, все дольше засиживавшихся у нея по вечерамъ. Но затмъ вскор ей приказано было перехать въ Петергофъ.

Еще съ первыхъ чиселъ іюня, когда по городу распространилась громовая всть о новой предпринимаемой войн съ Даніей за Шлезвигъ, никому ни на что не нужный, вся столица заволновалась: и дворъ, и дворянство, и простой народъ. Мало того, что правительство примирилось съ исконнымъ врагомъ, съ Фридрихомъ, и стало помогать ему въ его войн съ прежними своими союзниками! Мало того, что отданы Фридриху, даромъ, годами завоеванныя земли! Теперь начиналась война съ государствомъ, съ которымъ отношенія были отличныя, изъ-за маленькаго клочка земли, котораго, конечно, Данія не можетъ отдать безъ упорной и кровавой борьбы. Недавно подарили Фридриху чуть не цлое королевство, а теперь хотятъ завоевать маленькое герцогство!

Но боле всхъ заволновалась гвардія. Дармоды солдаты, привыкшіе по ротнымъ дворамъ къ жизни между курами, дтьми и бабами, валяться на печи отъ зари до зари, негодовавшіе еще недавно на простые парады и смотры, были совершенно поражены мыслью о войн.

Сначала прошла всть, и ей никто не врилъ, а затмъ всть была подтверждена указомъ государя, что первая выступитъ на войну и первая понюхаетъ пороху, конечно, гвардія. Люди пользовавшіеся каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы въ превратномъ вид представить вс распоряженія правительства, тотчасъ же распустили слухъ, которому всякій солдатъ радъ былъ врить. Слухъ этотъ былъ, что государь, хотвшій прежде раскассировать гвардію, подлавъ изъ нея полевыя команды, теперь хочетъ отдлаться отъ нея боле жестокимъ способомъ,— всю положить на поляхъ иноземныхъ подъ пушками датчанъ. Ему не Шлезвигъ нуженъ! Зачмъ ему маленькое герцогство? Ему нужно средство, законное и хитрое, истребить гвардію. Кто и не врилъ этой нелпости, повторялъ, клялся, что будто бы государь прямо и искренно говорилъ объ этомъ многимъ, и совтъ этотъ поданъ ему Фридрихомъ.

Такъ или иначе, но гвардейскіе полки, въ особенности преображенскій и измайловскій, весь іюнь волновались безъ конца. Бабы плакались и причитали отъ зари до зари о томъ, что мужья осуждены на смерть.

Чьи-то деньги щедрой рукой сыпались въ ряды солдатъ. Конная гвардія, измайловцы, семеновцы, преображенцы, отъ капрала до рядового, съ утра ходили во хмлю. Случаи неповиновенія, открытаго буйства, относительно нелюбимыхъ офицеровъ все учащались. Въ преображенскомъ полку три ненавистныхъ солдатамъ офицера, Текутьевъ, Воейковъ и Квасовъ, даже опасались за свою жизнь.

Текутьевъ, однажды вечеромъ, на собственномъ ротномъ двор, въ темную ночь, получилъ страшный ударъ кулакомъ по голов. Онъ не могъ поймать оскорбителя, но видлъ, однако, на немъ свой преображенскій мундиръ.

Квасовъ, проходя, тоже ночью, по корридору ротной казармы, получилъ ударъ, но уже не кулакомъ, а ножомъ. По счастью, ножикъ скользнулъ, распоролъ ему сюртукъ, прорзалъ обшлагъ мундира и только разцарапалъ плечо. На его крикъ выскочило нсколько солдатъ, но злоумышленникъ тоже не былъ найденъ. На утро, когда Квасовъ и Воейковъ требовали выдачи этого человка, котораго солдаты, конечно, не могли не знать, то изъ толпы раздался крикъ:

— Небось, не выдадимъ! Обожди малость, скоро васъ всхъ голштинцевъ передушатъ!

И Квасовъ уже опасался бывать въ сумерки и по вечерамъ на собственномъ ротномъ двор.

Впрочемъ, лейбъ-компанецъ, теперь маіоръ, рдко бывалъ даже на своей квартир. Онъ проводилъ дни, а иногда и ночи около выздоравливавшаго племянника.

Вмст съ нимъ, не отходя вы на шагъ, ухаживала за юношей и Василекъ.

Шепелевъ поправлялся медленно, но къ концу мсяца былъ уже на ногахъ, и только немного блдный, немного слабый отъ большой потери крови. Вмст съ тмъ онъ возмужалъ. Въ лиц его и красивыхъ глазахъ уже не было прежняго юношескаго наивнаго выраженія. Глаза его будто подернулись легкой дымкой печали, дымкой пережитаго, выстраданнаго. Такія драмы, какъ его сердечная драма, не проходятъ даромъ, и даже не рана отъ шпаги Фленсбурга, и не потеря крови, а, главнымъ образомъ, рана, нанесенная въ сердце его Маргаритой, подйствовала на него, и если не состарла, то заставила возмужать.

Впрочемъ, со дня поединка, со времени болзни юноши, уже случились два событія, которыя въ жизни Шепелева и жизни княжны отдалили и будто поставили на второй планъ преступный и отвратительный поступокъ Маргариты.

Василекъ была неотлучно день и ночь у изголовья юноши, вопреки всмъ приличіямъ, вопреки собственнымъ свойствамъ характера, и на увщанія Квасова отвчала спокойно и твердо:

— Что мн! Пускай! Будь, что будетъ! Вдь я ему сказалась! Онъ знаетъ! Что-жъ тутъ скрытничать! A что про меня выдумаютъ злые люди, мн все равно. Господь видитъ, что я дурного не длаю. A ходить за нимъ, мн — сердце и совсть велятъ…

Черезъ недлю посл этого, почти безотлучнаго пребыванія у Шепелева, Василекъ, бывшая только раза два около больной тетки на минуту, собралась однажды снова провдать больную. Но явившіеся на квартиру Шепелева люди объявили, что барыня приказала долго жить, что по утру ее нашли скончаншейся.

Василекъ вздохнула, перекрестилась, пожелала тетк царства небеснаго, но совсть не укорила ее. Тетка лежала за послдніе дни въ совершенно безсознательномъ положеніи, Василекъ ничмъ не могла ей помочь, а здсь около этого человка, который былъ ей дороже всего на свт, она была полезна. Здсь именно сердце и совсть приказывали ей быть безотлучно. Вдобавокъ докторъ Вурмъ, пользовавшій юношу, сказалъ ей совершенно серьезно, что Шепелевъ многимъ обязанъ ей.

Василекъ вмст съ Квасовымъ прохлопотали три дня, похоронили Гарину, и княжна, приказавъ запереть опустлый домъ, вернулась снова въ маленькую квартиру выздоравливающаго.

A черезъ дней пять посл этого перваго событія случилось другое, даже не внезапное или нежданное, а понемногу не замтно готовившееся, но про него покуда знали только Василекъ и Шепелевъ.

Однажды вечеромъ Квасовъ, прійдя съ ротнаго двора въ квартиру племянника, засталъ Шепелева уже сидящимъ на кресл, а Василекъ наливала ему чай.

Квасовъ остановился, поглядлъ на нихъ, нюхнулъ съ присвистомъ изъ тавлинки и выговорилъ:

— Вотъ только тутъ и душу отведешь! Молодецъ, порося, давно бы теб сидть! Завалялся! Небось, поди и ноги трясутся, какъ у столтняго старца. Да, прибавилъ лейбъ-компанецъ,— тутъ вотъ тишь да гладь, а что, порося, у насъ творится, такъ бжалъ бы за тридевять земель.

— На ротномъ двор? спросилъ Шепелевъ.

— Да, кажись не нынче, завтра, ей Богу, офицеровъ перержутъ. A рчи такія слышишь, что волосъ дыбомъ становится. A главное, чего, подлецы, захотли? За нами тянутся! Мы щенка нмецкаго свергли съ престола и россійскую двицу, да дщерь Петрову возвели на его мсто. A они чего захотли? Вьявъ орутъ, законнаго государя и законнаго внука того же Великаго Петра, низвергнуть, а на его мсто нмецкую принцессу посадить! то-есть шиворотъ на выворотъ — верхъ тормашкой!

И Квасовъ злобно расхохотался.

— Поглядлъ бы я, хоть однимъ глазкомъ, каково бы это правленіе и царствованіе было, кабы Екатерину Алексевну царицей или регентшей объявить? Покуда Павелъ Петровичъ выростетъ, да приметъ правленіе, какихъ бы, голубушка, она пустяковъ натворила!

Квасовъ помолчалъ и прибавилъ снова съ презрительнымъ смхомъ:

— За нами тянутся! Мы, вишь, примръ! Нтъ, голубчики, это то же, да не то. Я теперь костьми лягу, коли какое только буйство на улиц будетъ. Законный царь всероссійскій, каковъ бы онъ непорядливый ни былъ, по его доброт сердечной и небольшому разуму, все-таки Петръ едоровичъ. А Павелъ Петровичъ еще мальчуганъ! И если бы Екатерина Алексевна попала за него въ правительницы, въ род Анны Леопольдовны, то опять будетъ на Руси полная безпорядица и смута. Все-таки она чужая намъ, ангальтская принцесса.

— Да, это истинно, вымолвила Василекъ,— хотя она и добрая, и ласковая, и совсмъ нту въ ней ничего нмецкаго, а все-таки рожденіемъ своимъ она чужая для нашего отечества. Все-таки она чужеземная принцесса, стало быть, опять то же, что была Анна Леопольдовна.

— Еще меньше того! воскликнулъ Квасовъ.— Анна Леопольдовна происхожденіемъ все-таки нашего царскаго дома была, а Екатерина Алексевна такая же русская, какъ вотъ графиня Скабронская. Только по имени.

Шепелевъ вздрогнулъ, поднялъ глаза на дядю и вдругъ выговорилъ слабо, но отчетливо и рзко:

— Дядюшка! просьба у меня до васъ: никогда вы эту… эту… ну ее!.. не называйте при мн. Она для меня померла, но я не могу ее какъ мертвую добромъ поминать. Я не могу даже имени ея слышать. Можете вы сдлать это для меня?

— Господь съ тобой, порося, все, что прикажешь. Вотъ я дьявола не люблю поминать, ну, теперь буду знать, что есть два дьявола, которыхъ поминать не слдъ. Никогда больше не услышишь. A придется при случа по какому длу сказать, буду говорить второй, и это будетъ значить: второй, молъ, дьяволъ.

Наступило молчаніе. Только лейбъ-компанецъ, закусивъ губу, постукивалъ ложечкой по стакану и слегка соплъ. Онъ собирался сказать нчто, что собирался сказать давно. Но каждый разъ слова не сходили съ языка, духъ спирало въ груди, сердце замирало въ немъ. Онъ боялся вымолвить эти нсколько словъ, потому что боялся того впечатлнія, которое произведетъ это на Шепелева и на Василька. Онъ боялся, что нчто, ставшее для него его единственной дорогой мечтой, окажется вдругъ несбыточной вещью.

Но на этотъ разъ Квасова особенно что-то толкало заговорить и высказаться. Наконецъ, онъ вдругъ бросилъ ложку и вымолвилъ:

— Слушай-ка, порося. Я твою просьбу исполню. Это не мудрено! Никогда второго дьявола именемъ не звать. A вотъ что! У меня есть до тебя просьба. Давно собираюсь, да все страшно вымолвить. Откажешь ты мн, прощай, братъ, на вчныя времена.

— Что вы, дядюшка!

— Да, не что вы! не про пустое сказываю, а дло великое, святое. Грхъ даже, что ты не понимаешь и не догадываешься, про что я говорю. Ты бы долженъ давно самъ заговорить. Чего ждешь? A если просьбу мою не уважишь, вотъ видишь,— лежитъ, шляпа, надну ее, скажу гутъ-моргенъ, и никогда меня не увидишь.

— Такъ объяснитесь, дядюшка, а то, ей-ей, ничего не понимаю.

— Ты сказывалъ не разъ, что хочешь попользоваться новою вольностью дворянской и, выздороввъ, просить абшидъ и ухать къ матери, благо ужь офицеръ.

— Правда.

— Ты и меня звалъ съ собой.

— Встимо, отозвался Шепелевъ.— Что вамъ тутъ длать? Слава Богу, наслужились довольно. Да и всякій день сказываетъ, что служить боле нельзя, что не нынче, завтра заржетъ какой-нибудь солдатъ.

— Все это врно, я, пожалуй, тоже абшидъ подамъ. Ну, а потомъ что жъ? Мы съ тобой такъ и подемъ къ твоей матери?

— Встимо, дядюшка.

— И только того и будетъ?

— Да чего же вамъ еще?

— Да, что ты! Одервенлъ, что-ли? стукнулъ Квасовъ кулакомъ по столу такъ, что вс стаканы зазвенли.— Что ты, каменный, что-ли? Или у тебя Фленсбургъ весь разумъ проковырялъ своей шпаженкой, и совсть отшибъ! Пойми, про что я теб сказываю.

Шепелевъ сидлъ, вытараща глаза на лейбъ-компанца, и лицо его ясно говорило, что онъ ничего не понимаетъ. Княжна Василекъ еще боле удивленно глядла на своего дорогаго друга, наконецъ, скрестила руки и своими чудными глазами какъ будто хотла проникнуть въ душу лейбъ-компанца и увидть, что тамъ бушуетъ.

— Такъ ты, да я, подемъ въ Калугу? выговорилъ Квасовъ.

— Да, отозвался Шепелевъ, удивляясь.

— A княжна? вдругъ выговорилъ лейбъ-компанецъ такимъ голосомъ, какъ если бы произносилъ самую страшную всть.

И, дйствительно, въ этомъ слов, въ этомъ вопрос теперь заключилось сразу все то, что бушевало въ немъ давно, все то, что не могъ онъ произнести, боясь узнать какъ бы свой собственный смертный приговоръ.

Шепелевъ, молча, поглядлъ на дядю слегка блеснувшими глазами и улыбнулся. Княжна Василекъ вспыхнула и отвела глаза.

Наступило молчаніе.

— Да? проговорилъ, наконецъ, укоризненно лейбъ-компанецъ.— Да! Вотъ что! Ваше дло, какъ знаете! Добрая двушка всегда готова себя загубить, но Каинъ тотъ, кто губитъ. Я могу сказать: дай, молъ, я за тебя помру, да ты-то этого не долженъ допускать. Ну, стало быть, пшій конному, гусь свинь, честный подлому, а я теб не товарищи.

Голосъ Квасова задрожалъ при послднихъ словахъ, онъ поднялся и пошелъ въ уголъ, гд была его шляпа. Когда онъ обернулся, то Шепелевъ сидлъ, улыбаясь, и глядлъ на Василька. За тмъ онъ сдлалъ едва замтный знакъ бровями.

Она встала, обернулась къ лейбъ-компанцу, тихо, будто робко подошла къ нему, вскинула руки ему на плечи и вдругъ поцловала его.

Квасовъ какъ-то ахнулъ, будто его ударили дубиной по голов.

— Что? выговорилъ онъ измнившимся голосомъ.

— Акимъ Акимовичъ, да, вдь, это давно… давно кончено!

— Что кончено? заоралъ вдругъ Квасовъ на всю квартиру, такъ что на улиц двое прохожихъ вздрогнули и остановились подъ окошками.

— Дядюшка, иди! сюда, сказалъ Шепелевъ.— Я еще вставать боюсь. Поцлуемся, простите меня! Я уже и матери писалъ и отвтъ имю. Какъ въ Калугу прідемъ, такъ и пиръ горой.

— Такъ какъ же ты смлъ! заревлъ Квасовъ совершенно серьезно, наступая съ кулаками на племянника.— Какъ же ты смлъ, щенокъ поганый!

— Вамъ не сказать? отозвался Шепелевъ.— Ну, ужь, если вы хотите драться, такъ бейте Василька, а не меня. Она виновата.

— Вы виноваты? обернулся Квасовъ, тоже наступая, но уже опустивъ руки и разжавъ кулаки.

— Я, Акимъ Акимовичъ! Мн хотлось васъ попытатъ, мн хотлось, чтобы вы сами и первый заговорили…

Квасовъ остался среди горницы, какъ истуканъ, поглядлъ по очереди на Василька и на Шепелева, дрсталъ тавлинку и, нюхнувъ чуть не цлую горсть, выговорилъ едва слышно, качая головой и щелкая пальцемъ по тавлинк.

— Ахъ, вы разбойники, ахъ, вы людоды! Да, васъ теперь надо… Что надо?.. А? До смерти васъ надо избитъ!!..

И при тускломъ свт нагорвшей свчи, близь самовара, Шепелевъ и Василекъ увидали суровое коричневое лицо лейбъ-компанца, мокрое отъ слезъ. Василекъ бросилась и обняла друга. Шепелевъ, черезъ силу, тоже приподнялся и протянулъ руки къ дяд.

— Второй разъ завылъ по бабьи! шепнулъ Квасовъ въ его объятіяхъ.— Первый разъ, передъ рзней по заморски… И вотъ опять…

XXIX.

Въ Ораніенбаум длались большія приготовленія въ празднованію дня Петра и Павла — дня имянинъ императора и наслдника престола. Предполагался фейерверкъ, иллюминація всего мстечка и, наконецъ, концертъ, въ которомъ долженъ былъ участвовать самъ государь, недурно игравшій на скрипк. Все должно было закончиться баломъ, на который уже разосланы были приглашенія всмъ лицамъ, имющимъ на то право.

По поводу этого бала въ Петербург уже шелъ смутный говоръ. Говорили, что императрица, находящаяся въ Петергоф, почти въ заключеніи, обставленная часовыми и шпіонами, не будетъ приглашена на праздникъ и имянины мужа и сына, и что Панинъ одинъ привезетъ наслдника. Къ этому прибавляли невроятный слухъ, что принимать, въ качеств хозяйки на празднеств, будетъ графиня Скабронская.

Государь на время бросилъ экзерциціи и смотры и съ увлеченіемъ принялся разучивать свою партитуру квартета, въ которомъ долженъ былъ участвовать.

Въ Петр едорович была положительно жилка артиста, и не было только выдержки и прилежанія. Въ музык онъ могъ бы достигнуть извстнаго совершенства, если бы усидчиво занялся. Но онъ всегда бросался на музыку случайно, временно, мимолетно, предавался ей запоемъ и потомъ снова бросалъ на нсколько мсяцевъ, иногда на цлый годъ.

Однажды, будучи еще наслдникомъ престола, онъ самъ и Елизавета Петровна, по его просьб, розыскивали для него по всей Европ купить самую лучшую скрипку. Посл многихъ хлопотъ, переписки и крупной суммы, общанной за первую скрипку въ мір, была найдена такая въ Венеціи. Говорили, что скрипк 200 лтъ, что она диво дивное, чуть не сама играетъ и поетъ, какъ живой человкъ. Такъ, по крайней мр, описалъ ее, въ донесеніи государын россійской, посолъ при венеціанскомъ дож. Но, когда скрипка достигла Ораніенбаума, Петръ едоровичъ и не взглянулъ на нее. Въ это время онъ муштровалъ своихъ голштинцевъ и выдумывалъ какое-то построеніе для атаки, которое будто бы когда-то любилъ и предпочиталъ македонскій царь Филиппъ, отецъ знаменитаго Александра.

Теперь государь бросилъ вс свои заботы въ сторону, о войн и приготовленіяхъ не смлъ никто и заикаться. Государственный секретарь не смлъ появляться съ докладами, какъ бы они важны ни были. Даже съ Маргаритой государь пересталъ бесдовать и болтать, какъ прежде, по цлымъ часамъ. Онъ сидлъ за скрипкой, едва успвалъ позавтракать или пообдать и снова садился за пюпитръ съ нотами и снова разучивалъ квартетъ.

Однажды утромъ, недовольный своей игрой, онъ, въ припадк гнва, схватилъ скрипку и, ударивъ ею о пюпитръ, сломалъ его, и скрипка, конечно, разлетлась на десятки кусковъ. Черезъ минуту Петръ едоровичъ опомнился и понялъ, что самъ себя погубилъ, что къ скрипк этой онъ все-таки привыкъ и на новой окончательно не могъ бы играть. Тогда все, что только было въ Ораніенбаум придворныхъ, офицеровъ, адьютантовъ,— было послано въ Петербургъ въ одинъ день розыскать скрипку такого же размра, какъ разбитая. Даже принца Жоржа чуть-чуть не заставилъ государь тоже хать и розыскивать по столиц инструментъ.

Въ числ лицъ, посланныхъ на поиски, былъ Будбергь, который теперь замнилъ убитаго пріятеля въ должности адьютанта принца. Будбергу посчастливилось: онъ тотчасъ же, по прізд въ столицу, отыскалъ нмца музыканта, у котораго была цлая коллекція скрипокъ. Одну изъ нихъ, очень дорогую, съ которой бы нмецъ никогда не ршился разстаться, какъ съ другомъ или любимымъ дтищемъ, онъ, конечно пожертвовалъ для государя съ удовольствіемъ.

Когда Будбергъ у подъзда дворца принца садился съ инструментомъ въ бричку, запряженную тройкой ямскихъ, чтобы скакать въ Ораніенбаумъ, къ дворцу подъхалъ на извощик и подошелъ къ бричк незнакомый ему офицеръ, толстый, громадный, на короткихъ ногахъ.

Будбергу показалось, что онъ гд-то видалъ это чудовище и прежде. Но вспомнить его фамилію онъ не могъ.

Неуклюжій и огромный офицеръ былъ Василій Игнатьевичъ Шванвичъ.

Угрюмо, не называя себя, онъ, молча, передалъ Будбергу письмо и записку. Затмъ тотчасъ слъ на извощика обратно и ухалъ. Большое письмо было на имя его императорскаго величества съ обозначеніемъ, что содержитъ государственную тайну. Записка была для Будберга, и въ ней незнакомая личность говорила офицеру, что письмо императору заключаетъ въ себ открытіе самаго страшнаго заговора противъ правительства. Одинъ изъ участниковъ, именно преображенскій офицеръ Баскаковъ беретъ на себя адское намреніе убить государя. A если же Будбергъ или даже самъ государь не поврятъ неизвстному доносчику, то могутъ, арестовавъ офицера Пассека, немедленно найти при немъ вс данныя, вс списки участниковъ, даже документы, обличающіе все и всхъ.

Будбергъ былъ пораженъ, прочитавъ записку. Въ ней было сказано, что она есть краткое изложеніе того же, что въ подробностяхъ сказано въ письм къ императору.

Будбергъ и многіе другіе нмцы офицеры такъ мало обращали вниманія на все, что не касалось ихъ маленькаго честолюбиваго мірка, что они не знали, не подозрвали даже того, что было извстно въ любомъ кабак, въ любомъ трактир, чуть не на улиц. Весь Петербургъ за послдніе дни чуялъ что-то. Всякій, отъ вельможи до простолюдина, зналъ наврное, что какъ только будетъ государь въ отсутствіи изъ столицы и начнется датская война, то здсь произойдетъ событіе, посл котораго будетъ малолтній императоръ и правительница, или регентъ.

Будбергъ поскакалъ еще шибче въ Ораніенбаумъ, везя скрипку и доносъ. Только по дорог вспомнилъ онъ, что сдлалъ глупость, не арестовавъ незнакомаго неуклюжаго офицера и потерялъ слды, по которымъ можно было бы, въ случа нужды, узнать многое другое. Въ случа правдивости доноса государю и наградить не кого будетъ.

Вечеромъ Будбергъ былъ въ Ораніенбаум, передалъ лично государю инструментъ, и Петръ едоровичъ былъ въ восторг. Скрипка оказалась еще лучше, еще удобне его собственной.

Письмо, заключающее въ себ государственную тайну, Будбергъ побоялся передать лично, такъ какъ онъ, подобно многимъ, боялся внезапныхъ и непонятныхъ вспышекъ государя. Съ Петромъ едоровичемъ было легче, чмъ съ кмъ-либо, нажить себ бду, разсердить, угождая ему, или возбудить сильный гнвъ исполненіемъ долга, иногда даже исполненіемъ его собственнаго приказанія.

Будбергъ передалъ письмо принцу. Жоржъ, выслушавъ все то, что могъ разсказать Будбергъ, и прочитавъ, конечно, записку на имя офицера, тотчасъ же взялъ пакетъ и направился на половину, занимаемую государемъ. На дорог ему попался Нарцисъ, говорившій очень порядочно по-нмецки.

На вопросъ, что длаетъ государь, негръ отвчалъ:

— Пилитъ.

— Какъ пилитъ? воскликнулъ Жоржъ.— Кого пилитъ?

— Скрипку, отозвался Нарцисъ, оскаливая свои громадные собачьи зубы.

— Какъ ты смешь такъ говорить! невольно замтилъ Жоржъ.

— Это не я говорю, онъ самъ всегда это говоритъ.

— Ну, пошелъ, доложи государю, что мн нужно его видть.

— Не приказалъ, отвчалъ Нарцисъ:— ни за что не пойду, онъ меня убьетъ. Сказалъ: никого не пускать, сказалъ, если будетъ потопъ, свтопредставленіе, то и тогда не пускать!

Жоржъ вытаращилъ глаза.

— Ей-Богу, ваше высочество, это такъ онъ самъ сказалъ: потопъ будетъ, то и тогда не смй мшать.

Принцъ, понимая все важное значеніе своего дла, смло пошелъ дале и приблизился къ двери кабинета. Оттуда долетали до него звуки какого-то Allegro и топанье въ тактъ каблукомъ по паркету.

Жоржъ попробовалъ дверь, она была заперта на ключъ. Онъ сталъ стучать, но громкая музыка, очевидно, заглушала его постукиваніе. Принцъ началъ вертть ручку двери, музыка продолжалась.

— Ваше величество! закричалъ Жоржъ громко, на сколько могъ собрать силы и духа въ своей тощей груди.

Отвта не было, и музыка продолжалась.

— Ваше величество! еще два или три раза прокричалъ Жоржъ, задохся и, стоя передъ запертою дверью, даже носъ опустилъ.

Постоявъ мгновеніе, принцъ ршился и началъ стучать кулаками въ дверь. Нарцисъ, выглядывавшій черезъ комнату изъ-за занавски на дйствія принца, снова оскаливалъ свои зубы смялся своими толстыми негрскими губами и думалъ:

‘Ну, погоди, дастъ онъ теб!’

Дйствительно, черезъ мгновеніе дверь сразу отворилась настежъ, оттолкнутая сердитымъ движеніемъ, и чуть не треснула Жоржа въ лобъ.

На порог появился государь, блдный, съ поднятымъ смычкомъ, какъ если бы онъ собирался хлестнуть того, кто смлъ нарушать его занятія.

— Was wolleu Sie?! визгливо воскликнулъ, какъ всегда, по-нмецки Петръ едоровичъ.— Вы видите, вы знаете, заперто. Что вамъ?

— Ваше величество, извините, смутился принцъ, боясь познакомиться ближе со смычкомъ.— Но тутъ важнйшее дло, вотъ письмо, въ которомъ до вашего свднія доводятъ…

— Письмо! Изъ-за письма вы… воскликнулъ государь.

— Но тутъ заговоръ, васъ убить хотятъ! закричалъ Жоржъ съ такимъ отчаяніемъ, что даже Нарцисъ выбжалъ изъ засады и перепугался чуть не на смерть.

Петръ едоровичъ, нсколько успокоившись. медленнымъ движеніемъ взялъ письмо тою же рукой, въ которой былъ смычекъ, повернулъ его два раза, покачалъ головою и выговорилъ:

— Мерзавцы, проклятый народъ! Ужь это десятое, коль не двнадцатое, кабы мн хотъ одинъ изъ нихъ попался.

— Тутъ, кажется, вс названы, произнесъ Жоржъ.

— Кто названы? Заговорщики, такъ я ихъ всхъ наизусть выучилъ! A доносители, мерзавцы, себя не называютъ. Ихъ бы я перебралъ всхъ. Какіе нравы, какіе люди! Администраторовъ нтъ, командировъ нтъ, солдатъ нтъ, духовенства нтъ, никого нтъ! закричалъ государь.— Понимаете вы, никого въ государств нтъ. A доносители есть! Доносчиковъ полонъ Петербургъ! И какіе доносчики: артисты, виртуозы!

Жоржъ стоялъ, изображая статую изумленія. Нарцисъ стоялъ за Жоржемъ, какъ-то скорчившись, вытянувъ черную, длинную шею впередъ, распустя толстыя губы. Онъ, не сморгнувъ, глядлъ на государя, вн себя кричавшаго съ порога:

— Но послушайте, дядюшка, кончилъ государь спокойно, прошу васъ, отнын и навсегда не безпокоить меня, когда я занятъ дломъ, подобнаго рода письмами. Даже если вы завтра получите доносъ въ аршинъ величиною, съ самой страшной надписью, то и тогда прошу васъ сжечь его въ камин, а ко мн съ пустяками не приставать. Вамъ это въ диковину, а я вамъ говорю, что я цлый мсяцъ живу въ Ораніенбаум подъ этими доносами, какъ подъ перекрестнымъ огнемъ въ пылу сраженія.

Государь снова стихнулъ, обернулся къ Нарцису и прибавилъ:

— A ты, черный чертъ, если еще кого допустишь до моихъ дверей, то черезъ часъ сядешь въ бричку и подешь въ Сибирь! A посл твоей Африки, тамъ теб покажется нсколько свжо.

И при этомъ государь уже добродушно улыбнулся и заперъ дверь. Жоржъ развелъ руками, повернулся и такъ, съ разведенными руками, прошелъ чрезъ весь дворецъ на свою половину.

XXX.

На другой день вечеромъ была назначена репетиція квартета. Государь заране позволилъ ближайшимъ лицамъ пріхать чтобы критиковать и подавать совты.

Одна изъ маленькихъ залъ была освщена, а на средин разставлены пюпитры и государь, какъ ребенокъ, суетился, самъ поправлялъ все и замчалъ, что было не въ исправности.

Гостей пріхало изъ столицы человкъ двадцать, помимо тхъ, которые жили въ Ораніенбаум. Конечно, для нихъ не было ничего интереснаго въ этомъ квартет, который имъ пришлось бы еще другой разъ прослушать въ Петровъ день. Но не пріхать на приглашеніе государя теперь было гораздо опасне, нежели отсутствовать на большомъ выход или на большомъ придворномъ бал. Это былъ праздникъ для самолюбія государя-артиста и отсутствующій показалъ бы свое презрніе къ таланту монарха. A это, конечно, могло бы ему не пройти даромъ.

Выборъ участниковъ квартета доказывалъ, какъ нельзя боле, на сколько увлекался государь, когда запоемъ отдавался музык. Квартетъ состоялъ изъ фаворита Гудовича, съ которымъ онъ былъ за послдніе дни крайне рзокъ и придирчивъ, изъ какого-то сморщеннаго, какъ грибъ, съ отталкивающей физіономіей, старика шведа, когда-то найденнаго въ Петербург именно ради этихъ концертовъ съ государемъ. Старикъ, конечно, былъ замчательный скрипачъ, но все-таки его никто, помимо Петра едоровича, никогда бы не ршился допустить до себя. Старикъ шведъ, отчасти грязно одтый, съ какими-то красными крючковатыми руками, въ какомъ-то нелпомъ одяніи изъ коричневаго полинялаго бархата, съ какой-то пелериной на плечахъ, съ какимъ-то хвостомъ замасленнымъ сзади, былъ похожъ на невдомую хищную птицу и, конечно, не европейскую, а разв австралійскую.

Но этого было мало. Нужна была віолончель. A лучше всхъ игралъ на віолончели и даже особенно любилъ играть тотъ квартетъ, который былъ выбранъ теперь государемъ, не кто иной, какъ Григорій Николаевичъ Тепловъ. Опять таки ненавистное лицо государю.

Но государь-артистъ будто не имлъ ничего общаго съ государемъ-монархомъ. Музыка могла примирить его, хотя мимолетно, со всякимъ. И онъ самъ, за нсколько дней, написалъ письмо, прося злйшаго врага своего обрадовать его участіемъ въ квартет. Тепловъ, конечно, не замедлилъ отвчать согласіемъ и благодарностью за предложенную честь. Объяснивъ Орловымъ, что онъ будетъ участвовать въ концерт, онъ предупредилъ ихъ не удивляться и, чего добраго, не сомнваться, что онъ, разыгрывая совершенно иную преступную музыку въ оркестр заговорщиковъ на сходкахъ Орловыхъ, детъ разыгрывать квартетъ въ Ораніенбаумъ.

Около восьми часовъ вечера гости были въ сбор. Музыканты садились на мста, и государь, не только довольный, но счастливый, съ сіяющимъ лицомъ, добрый, ласковый, предупредительный со всми, былъ, казалось, теперь готовъ обнять каждаго, хотя бы злйшаго врага.

Онъ любезно разговаривалъ и съ австралійской птицей, и съ Тепловымъ. Голосъ его звучалъ такимъ дтскимъ довольствомъ и такимъ дтскимъ добродушіемъ, что если бы явился сюда на одно мгновеніе посторонній человкъ, не знающій ничего объ император Петр III и объ его самодержавств, то этотъ человкъ унесъ бы воспоминаніе, что видлъ однажды олицетвореніе самого добра, искренности, наивности и мягкосердія.

Музыка началась. У всхъ трехъ партнеровъ этого добродушнйшаго монарха-артиста сердце щемило. Каждый изъ трехъ зналъ наврное, что если совретъ хотя на іоту и собьетъ меломана-монарха, то этотъ добродушнйшій человкъ Богъ всть что скажетъ при всхъ. Боле всхъ, конечно, боялся Тепловъ. Онъ уже не въ первый разъ игралъ съ государемъ и зналъ, что иногда случалось изъ-за ошибки, часто даже собственной ошибки государя. Но Тепловъ былъ слишкомъ искусный музыкантъ, чтобы соврать въ квартет, который зналъ вдобавокъ наизусть уже лтъ шесть.

Мене всхъ боялась австралійская птица, т. е. старикъ шведъ, хотя и ему давно объяснили, что онъ въ случа чего можетъ посл концерта улетть изъ Петербурга, если не въ далекія страны, то на родину, а это вовсе не соотвтствовало его намреніямъ и семейнымъ дламъ.

Квартетъ былъ страшно великъ и длился безъ конца при мертвой тишин публики. Но вся эта публика видимо относилась совершенно безучастно къ музык. Приказали пріхать! Ну, и пріхали! A приказать слушать, по счастью, нельзя!..

Боле всхъ дремалъ и поклевывалъ носомъ принцъ Жоржъ. Не мене вздремывалъ гетманъ. Одинъ только генералъ-полиціймейстеръ Корфъ сидлъ, вытянувъ шею, какъ вытягивалъ часто свою Нарцисъ, и такъ же, какъ онъ, выпуча глаза, глядлъ въ лицо монарха, отчаянно махавшаго и мотавшаго смычкомъ, рукой, скрипкой и головой.

Остальная публика не спускала глазъ не со скрипки государя, не съ музыкантовъ вообще, а съ двухъ женщинъ, сидвшихъ впереди остальныхъ гостей за спиной государя.

Одна, красавица, въ пышномъ изящномъ наряд, сидла такъ близко, что даже положила красивую ручку свободно и безцеремонно на стулъ государя. Это была, конечно, Маргарита, уже озиравшаяся кругомъ въ этомъ дворц, какъ можетъ озираться только хозяйка.

За нею, нсколько отступя, сидла, какъ насдка на вновь выведенныхъ цыплятахъ, графиня Воронцова и, какъ-то, раскапустившись на кресл, недвижно сложила безобразныя толстыя руки на живот. Она точно такъ же, какъ и Корфъ, глядла не сморгнувъ на играющихъ, но при этомъ она не глядла на кого-либо изъ нихъ. Маленькіе срые глазки ея уперлись въ самый центръ, т. е. въ пустое пространство между четырехъ пюпитровъ. Ей казалось, должно быть, что это самый настоящій пунктъ и есть. Оттуда, видно, вылзаетъ музыка. Гудитъ надъ ея ушами безо всякаго смысла, безъ толку, безъ конца!.. То шибче, шибче, громче, то почему-то опять тише, совсмъ тихо, почти нтъ ничего, замолчали… Кончили, знать. Анъ нтъ!.. Вдругъ опять, Богъ всть зачмъ, такъ дерганули, да такъ завозили смычками, что даже у нея за ушами зачесалось. И Воронцова, не сморгнувъ, не шелохнувшись, сидла, какъ истуканъ, и только думала:

‘И кто это музыку выдумалъ! И зачмъ собственно ее выдумали?’ И, наконецъ, свтлая мысль оснила ее, она догадалась.

‘А плясать-то подъ что же бы было тогда людямъ?’

Наконецъ, наступилъ антрактъ. Раздались рукоплесканія, комплименты, похвалы. Вся публика проснулась и восторгалась, разумется, игрою государя. Государь отказывался, благодарилъ Теплова и старичка за игру, благодарилъ Будберга за скрипку. Но они тоже отказывались. И вс ахали, и вс охали, и вс, кром этого государя, добродушнаго и, строго говоря, честнаго и хорошаго человка, только не для царствованія надъ громаднымъ государствомъ,— вс равно чувствовали, что ведутъ себя подло. У него, у одного, совсть была чиста. Онъ съ ребяческимъ восторгомъ предавался теперь запоемъ тому, что обожалъ. И если онъ игралъ плохо, то эта игра все-таки доставляла ему самому великое, невинное, никому не зловредное наслажденіе.

Во время этого антракта одна графиня Скабронская не вымолвила ни слова, никого не похвалила, сидла спокойно и улыбалась. Петръ едоровичъ замтилъ это, быстро обернулся въ красавиц и выговорилъ:

— Ну, а вы, графиня, молчите? Что-же? Скверно я съигралъ свою партію?

— Для меня, все… кокетливо и мило склонивъ головку, выговорила Маргарита,— все, что вы длаете, хорошо. A искусны-ли вы — я не могу судить. Я въ музык мало понимаю.

— Дипломатъ, дипломатъ! весело погрозился государь пальцемъ:— ученица Гольца.

Маргарита хотла, шутя, отвчать, но въ ту же минуту глаза ея остановились невольно на дверяхъ, ведущихъ въ другую гостиную. Взоръ ея мгновенно вспыхнулъ, она даже вздрогнула и слегка измнилась въ лиц.

Вдали за анфиладой освщенныхъ комнатъ, за нсколькими настежъ растворенными дверями, стояла фигура преображенца. Никто бы не узналъ этого человка, если бы увидлъ его теперь такъ далеко и вдобавокъ въ этомъ дворц. Но Маргарита увидала и сразу узнала его не глазами, а скоре сердцемъ, совстью своею узнала! Это былъ тотъ, котораго она недавно осудила на смерть, и который спасся только чудомъ.

Но зачмъ онъ здсь? Какъ попалъ онъ во дворецъ? Онъ не иметъ на это права! Онъ еще недавно лежалъ въ постели, едва поправляясь отъ ранъ, а теперь онъ здсь! И Маргарита чувствовала, что догадывается, чувствовала, что сейчасъ способна упасть въ обморокъ, здсь, на поду, среди концерта.

Шепелевъ, очевидно, являлся мстить, являлся въ одно мгновеніе погубить ее, заставить государя и этотъ блестящій дворъ вышвырнуть на улицу развратную и жестокую до преступленія иноземку авантюристку!

XXXI.

Всякая другая женщина, конечно, упала бы въ обморокъ, но въ Маргарит было слишкомъ много силы воли, было слишкомъ много не женской отваги, заставлявшей ее не бжать, а бросаться впередъ не только на опасность, но хотя бы на врную смерть.

Красавица спокойно поднялась съ мста, твердыми шагами, даже граціозно, даже съ изящнымъ движеніемъ въ походк, и шумя пышнымъ шлейфомъ по паркету, вышла изъ залы и пошла чрезъ вс комнаты прямо на этого встника, если не ея смерти, то паденія и погибели, паденія съ той высоты, которой она достигла цною всякихъ усилій!

Идя на блднаго, неподвижно стоящаго юношу, еще слабаго отъ болзни, съ лихорадочно сверкающими, слегка печальными, глазами, Маргарита двигалась, какъ двигается на поединк человкъ на мткій, врный и ежеминутно ожидаемый выстрлъ, который положитъ его замертво. Но она шла…

Давно-ли этотъ кратко, но страстно обожаемый, любовникъ былъ ея игрушкой, теперь она становилась игрушкой въ его рукахъ!? Ему стоитъ только пройти эти комнаты, войти въ залъ, приблизиться къ государю и только сказать ему:

— Ваше величество! прогоните отъ себя мою любовницу и преступницу, ршившуюся отдлаться отъ меня простымъ убійствомъ.

И все будетъ кончено для нея!..

Маргарита подошла къ неподвижному, какъ статуя, Шепелеву и стала передъ нимъ. Но если когда въ жизни случалось ей робть, падать духомъ, дрожать всмъ существомъ отъ ожидаемаго удара въ самое сердце, то, конечно, теперь…

Въ ту ночь, когда полиція въ Карлсбад требовала отъ графа Кирилла ея паспорта,— конечно, она не такъ оробла, какъ теперь. Тогда она меньше теряла!..

Маргарита остановилась, глядя юнош въ лицо, и молчала. Что же ей было сказать? Остановить поздно, нельзя. Онъ оттолкнетъ ее и пройдетъ въ эту залу. Просить, умолять, хотя бы упасть на колни,— не поведетъ ни къ чему! Обмануть, клясться въ любви, снова вернувшейся,— безсмысленно! Кто же повритъ? Конечно, онъ не проститъ ей теперь, когда прежняго страстнаго любовника въ немъ нтъ и помину!

Уже есть другая женщина, которая еще недавно заслоняла его, какъ ангелъ хранитель, отъ нея, принявъ ее за воплотившагося демона.

— Ты меня убить пришелъ! дрожащимъ голосомъ выговорила, наконецъ, Маргарита.— Ты пришелъ сказать ему, что я тебя любила какъ безумная. За это ты хочешь раздавить меня, какъ наскомое? Я любила тебя не долго, правда, но вдь ты знаешь — какъ любила!.. Что же? Это теперь преступленіе передъ тобой? Что я, разлюбивъ тебя, послала на смерть,— это ложь! Я и теперь также люблю тебя! Но, что же мн длать, если иныя чувства заглушаютъ во мн эту любовь? Мн захотлось иного. Честолюбіе заговорило… Иди, длай, что хочешь, но всю жизнь свою ты будешь жалть меня! Ты слишкомъ добрый, хорошій человкъ, чтобы длать зло. Но, помни, милый… голосъ Маргариты дрожалъ и сталъ едва слышенъ… Помни, что за мою любовь къ теб, хотя и не долгую, теб грхъ…

Она не договорила, отступила въ сторону и, будто очищая ему дорогу въ залу, хотла прибавить:

— Иди…

Но это слово отъ волненія и прилива чувства осталось у нея въ гортани, и Шепелевъ не слыхалъ его, а только понялъ.

Въ зал взвизгнули смычки музыки, и началась вторая часть концерта.

Шепелевъ двинулся, но не въ залу, а назадъ, и вымолимъ голосомъ отчасти слабымъ отъ болзни:

— Идите, графиня, за мною!

И Маргарита повиновалась быстро и почти безотчетно. Она смутно понимала только, что они двигаются въ противоположную сторону отъ той пропасти, въ которую она была уже готова пасть. A куда ведетъ онъ ее, все равно. Если даже онъ пришелъ исполнить ту угрозу, которую когда-то среди безумныхъ ласкъ, постоянно ей повторялъ! Если онъ хочетъ просто зарзать ее на подъзд дворца или въ садахъ, окружающихъ дворецъ?

Въ эту минуту гордой и самолюбивой красавиц, царившей въ придворномъ кружк этого дворца, казалось, что позоръ среди валы хуже смерти въ глуши дворцоваго сада.

Сдлавъ нсколько шаговъ, Шепелевъ вымолвилъ:

— Гд ваша горница? Проведите меня туда и не бойтесь. Я вамъ простилъ. Я не для мести здсь. Я исполняю святой долгъ врноподданнаго, многимъ лично обязаннаго особ государя. Хотя и ради вашей прихоти, но онъ все-таки сдлалъ мн много добра, и я здсь ради него. Я усталъ, едва стою на ногахъ, я недавно началъ вставать съ постели, прохался… Дайте мн ссть!

И Шепелевъ вдругъ тяжело опустился среди прихожей на первую попавшуюся скамью. Маргарита стала надъ нимъ, скрестивъ руки, и вдругъ странное чувство шевельнулось на душ ея и странная мысль ясно и глубоко сказалась въ голов.

— ‘Если бъ я была другая женщина, какъ бы я любила тебя’!

Много перечувствовала Маргарита въ эти минуты! Рзкій переходъ отъ убжденія, что юноша пришелъ губить ее, къ извстію, что онъ простилъ ей все и, больной, явился по чувству долга и любви къ государю,— заставило встрепенуться ея сердце.

Черезъ мгновеніе Шепелевъ снова поднялся и тихо двинулся за графиней, которая вела его въ свои комнаты.

Шепелевъ объяснилъ Маргарит, что онъ долженъ сообщить ей ужасную всть о громадномъ, правильно организованномъ заговор противъ государя, во глав котораго находятся ближайшіе къ нему вельможи. Тотъ, который душа этого заговора, теперь, быть можетъ, въ зал сидитъ около государя.

Юноша передалъ графин большой листъ бумаги, исписанный кругомъ, полученный имъ отъ Квасова и перешедшій, быть можетъ, черезъ нсколько рукъ. Это былъ доносъ, въ которомъ повторялось почти то же самое, что было въ письм Шванвича, поданномъ Будбергу, и упоминались братья Орловы, братья Всеволожскіе, Тепловъ и другіе, какъ главные заговорщики, упоминался Баскаковъ, какъ будущій цареубійца, упоминался Пассекъ, въ рукахъ котораго найдутся вс доказательства…

Маргарита не даромъ была въ лагер голштинцевъ, не даромъ была близкимъ лицомъ теперь ко двору и государю. Это обстоятельство уже какъ будто обязывало ее ничего не знать и не вдать, что вдалъ или, по крайней мр, чуялъ, всякій петербургскій мщанинъ.

Маргарита была на столько поражена, что нсколько времени не могла прійти въ себя.

— О, какъ вы отплачиваете мн! воскликнула она, наконецъ.— И за то, что я заставила васъ выстрадать, вы даете мн средство сразу достигнуть той цли, которая была все-таки еще далека. Теперь, передавъ въ руки государя эту бумагу, которую принесли вы мн, я спасаю его. Онъ обязанъ мн своею жизнью, своимъ царствованіемъ. Поймите, что вы даете въ мои руки. Вмсто того, чтобы повергнуть, вы еще боле возносите меня!

— Не въ этомъ дло, графиня! отозвался Шепелевъ.— Не вамъ я хочу помогать, для достиженія великаго званія однодневной или мсячной фаворитки. Мн все равно, выиграете-ли вы отъ этого или потеряете. Мое дло обязать васъ клятвой сегодня же передать это государю. Меня можете не называть. Мн не награда, не чинъ или крестъ нужны! Я на дняхъ выхожу въ отставку и узжаю къ матери…

Шепелевъ запнулся и выговорилъ страннымъ голосомъ:

— Съ невстой!

Маргарита на это послднее слово хотла что-то сказать, но слова показались ей неумстны, невозможны съ ея стороны, и она промолчала. Шепелевъ поднялся и взялъ шляпу, собираясь выйти и ухать. Маргарита подняла руку, протянула ее къ нему.

— Погодите, быстро вымолвила она:— вы наврно узжаете изъ Петербурга?

— Да.

— Быть можетъ, вы никогда, или Богъ всть когда, вернетесь въ Петербургъ. Быть можетъ, я долго не увижу васъ. Исполните мою послднюю просьбу, которая прежде была бы шуткой, а теперь… Теперь я не знаю, что это такое!.. Но теперь я хочу этого, я умоляю объ этомъ…

— Что прикажете! холодно и все-таки слабымъ голосомъ отозвался Шепелевъ.

— Дайте мн на прощаніе, въ послдній разъ… поцловать вашу руку! прошептала Маргарита.

Шепелевъ удивленно раскрылъ глаза и не понималъ. Сто разъ длала это Маргарита, но при иныхъ условіяхъ, въ иныя минуты. Теперь то же самое казалось ему какой-то неумстной затей.

— Извольте! тихо произнесъ онъ и протянулъ руку.

Маргарита схватила ее, прижала въ губамъ, прижала къ лицу. И вдругъ она упала передъ нимъ на колни и зарыдала такъ громко, что посторонніе свидтели изъ сосднихъ комнатъ могли услышать это рыданіе. Кто-нибудь могъ прибжать, увидть ее въ ногахъ офицера и точно также погубить, сдлать то же, чего боялась она отъ Шепелева за полчаса назадъ.

— Прости меня! едва слышно, прерывая рыданіями, повторяла Маргарита.

Тутъ только юноша понялъ, какое значеніе было для нея въ этомъ поцлу въ послднюю минуту передъ разлукою.

Шепелевъ освободилъ руку, всю покрытую слезами и, не смотря на слабость, которую чувствовалъ, двинулся быстрыми шагами. Въ какомъ-то опьяненіи горя, отчаянія и воспоминаній прошлыхъ дней любви, которыя тснились теперь въ его воображеніи, онъ быстро, какъ бы безъ оглядки вышелъ вс этого дворца.

Очутившись въ тнистомъ саду, подъ чистымъ звзднымъ куполомъ неба, онъ, обезсилвъ, упалъ на скамейку, попавшуюся на дорог, прошепталъ, почти теряя сознаніе:

— Маргарита! Маргарита! Когда я забуду тебя!?.

XXXII.

Маргарита осталась одна, на колняхъ, среди комнаты, и нсколько мгновеній не подымалась. Она не видала, но слышала быстро удалявшіеся шаги Шепелева. Слезы все еще тихо лились на руки, которыми она закрыла лицо, когда Шепелевъ отнялъ свою руку.

Но Маргарита почувствовала себя теперь лучше, спокойне, счастливе, будто тяжелое бремя спало съ души. Онъ сказалъ, что прощаетъ ее, простилъ, и голосъ его звучалъ искренностью! Онъ живъ, женится, но, кажется, что еще любитъ ее. И Маргарита поднялась на ноги, перекрестилась на свой ладъ, т. е. по католически, и тотчасъ вспомнила, какъ уже давно не случалось ей креститься. Она даже и не знала, когда это было. Она помнила, что на похоронахъ мужа ни разу не оснила себя крестнымъ знаменіемъ.

И въ эту минуту Маргарита поклялась сама себ, что если судьба допуститъ ее куда-либо до той высоты общественнаго положенія, о которой она мечтаетъ и къ которой теперь уже близится,— непремнно поквитаться съ Шепелевымъ. Она дастъ ему все, что только будетъ въ ея власти. И высокое положеніе, и состояніе. Но только одного никогда нельзя будетъ сдлать — дозволить ему пребываніе въ столиц. Ихъ обоихъ стснитъ это…

Маргарита быстро отерла лицо и хотла уже, взявъ бумагу, идти въ залу, но остановилась. Оно посмотрла на себя въ зеркало и увидала, что съ такимъ лицомъ невозможно показаться въ ярко освщенную горницу. Слды тревоги, слды слезъ, обильныхъ и горькихъ, были такъ явны, что вс гости тотчасъ же замтили бы ихъ. Лицо ея было красно, прическа разстроена, такъ какъ она въ порыв прижималась головой къ рук Шепелева. Обшлагъ его рукава унесъ половину пудры съ головы. Маргарита стала звать Лотхенъ, но нмки не было. Она быстро прошла въ остальныя горницы отведеннаго ей аппартамента. Лотхенъ не было. Она вышла, встртила двухъ камеръ-лакеевъ и послала ихъ скорй розыскать горничную.

Въ ожиданіи Лотхенъ, Маргарита скорй отерла себ лицо душистымъ притираніемъ, снова нарумянилась, обильне напудрила волоса, посидла, немного успокоилась… Лотхенъ все не было!

Наконецъ, поглядвъ на себя снова въ зеркало, она ршила, что можетъ вернуться въ залъ. Лицо ея было нсколько спокойне и свже… Но за то сама она была точно разбитая… Слабость сказывалась во всемъ тл. Маргарита взяла бумагу, но тотчасъ одумалась и ршила, что нельзя подавать ее государю во время концерта, не обративъ на это всеобщаго вниманія.

‘А Богъ знаетъ! Быть можетъ, въ этомъ же зал найдется кто-нибудь, какъ говорилъ Шепелевъ, какой-нибудь участникъ заговора, онъ можетъ незамтно ускользнуть изъ дворца, броситься въ Петербургъ — и все дло будетъ испорчено.’

Маргарита пробжала глазами бумагу и, читая ее, невольно начала головой. Только въ одномъ мст она странно улыбнулась, пріостановилась читать и задумалась на минуту. Государыня была настолько замшана въ заговор, что и она можетъ быть уничтожена, арестована, пострижена! И тогда онъ будетъ вдовъ! Казалось, сама судьба устраняетъ вс препятствія на пути Маргариты въ тому, что было еще недавно безумными грезами.

Маргарита тотчасъ-же взяла маленькій клочекъ бумаги, быстро написала записку и передала содержаніе всей бумаги въ короткихъ словахъ.

Посл писанья она почувствовала себя еще слабе, и хотя не твердыми шагами, но наружно почти спокойная… вернулась въ залъ.

Она боялась опоздать, но, по счастью, когда квартетъ кончился, посл долгаго антракта, государь предложилъ еще сыграть дв три вещи къ великому, но, конечно скрытому, неудовольствію всхъ гостей. Когда Маргарита снова появилась среди гостей, вс невольно обратили на нее вниманіе и, конечно, все таки замтили въ ней слды, если не тревоги, то нкотораго волненія. Кром того, по первому движенію графини вс увидли, удивились, а нкоторые даже догадались, что случилось за это время…

Когда красавица, вмсто того, чтобы ссть на свое мсто, протянула руку и положила на пюпитръ государя маленькую записку, Петръ едоровичъ, не переставая играть, быстро взглянулъ на нее съ такимъ выраженіемъ нетерпнія и досады, что она даже слегка смутилась.

Маргарита сла на свое мсто, дожидаясь перерыва, чтобы просить государя прочесть записку. По счастью, этотъ перерывъ вскор же билъ сдланъ среди новаго взрыва рукоплесканій и комплиментовъ, но уже боле холодныхъ, такъ какъ всмъ начинала надодать эта безконечная музыка.

Маргарита обратилась въ государю и вымолвила:

— Ваше величество, прошу васъ прочесть немедленно эту записку.

— Хорошо! хорошо! повторилъ государь, очевидно думая о другомъ. И обернувшись къ старику шведу, онъ заговорилъ съ нимъ и заспорилъ о какомъ-то мст партитуры, увряя, что старичекъ играетъ его совершенно неврно.

Между тмъ, Маргарита чувствовала себя все хуже и все слабе. Она была въ сущности настолько потрясена встрчей, объясненіемъ съ Шепелевымъ, его извстіями, что теперь пережитая тревога сказывалась все сильне. Она чувствовала, что окончательно не можетъ досидть до конца вечера. Вдобавокъ лицо ея выдавало эту слабость, а ей не хотлось, чтобы придворные замтили, насколько она встревожена.

Маргарита обратилась къ Воронцовой и попросила ея помощи.

— Мн очень нездоровится. Я уйду, но попрошу васъ, графиня, добейтесь, чтобы государь прочелъ записку, которую я положила на пюпитръ.

— Хорошо, матушка, отозвалась Воронцова, сидвшая по прежнему насдкой въ кресл.— Скажу, да небось, все пустое! Цидулька-то, небось, вздорная, только подведешь меня…

— Напротивъ, графиня, это очень важное дло. Если бы я чувствовала себя хоть немного лучше, я бы осталась и заставила бы государя тотчасъ прочесть ее.

Не надясь на Воронцову, Маргарита, пользуясь антрактомъ, подошла къ Жоржу и попросила его тоже заставить государя прочесть записку. Жоржъ, конечно, тотчасъ же догадался.

— Всти изъ Петербурга? спросилъ онъ по-нмецки.

— Да, ваше высочество.

— Я знаю, онъ только взбсится…

И Жоржъ быстро передалъ Маргарит сцену свою съ государемъ наканун.

— Я умоляю васъ это сдлать, даже до утра нельзя отложить.

— Хорошо! Я сошлюсь на васъ… Напомню, что вы его о чемъ-то просили. Но о записк ни за что говорить не буду!…

Маргарита вышла, вернулась къ себ и чувствовала себя все хуже съ каждой минутой.

Она снова позвала и стала искать Лотхенъ, чтобы раздться и лечь спалъ. Но нмки не было нигд. Отъ лакеевъ, которыхъ она посылала за горничной, Маргарита узнала, что Лотхенъ не нашли нигд, обшаривъ весь дворецъ и весь садъ.

Маргарита поневол встревожилась. Длать было нечего. Она не могла и не умла раздваться одна и, потому только разстегнувъ и сбросивъ корсажъ, накинула на себя свой любимый пунцовый платокъ и умостилась кое-какъ на диванчик, въ ожиданіи нмки.

Черезъ нсколько минутъ появилась женщина, которая въ свой чередъ исполняла должность горничной Лотхенъ, и объявила графин, что нмка, вроятно, по приказанію самой графини, ухала на тройк въ Петербургъ, еще въ начал концерта.

Маргарита раскрыла широко глаза и отъ изумленія не могла выговорить ни слова. Этотъ поступокъ Лотхенъ былъ совершенно невроятенъ, и Маргарита готова была врить, что женщина просто сочиняетъ.

Однако, раздвшись при ея помощи, Маргарита поспшила лечь. Ей было настолько дурно, что вдругъ въ тотъ моментъ, когда она засыпала, ей пришла безумная мысль въ голову: ужь не отравили-ли ее? Есть такіе яды, медленно дйствующіе! Ужь не Лотхенъ-ли отравила ее и спаслась бгствомъ? Неужели она заснетъ и не проснется завтра!…

Но обсудивъ хладнокровно все, Маргарита поняла, что ея состояніе было не что иное, какъ послдствіе тхъ рдкихъ, но бурныхъ душевныхъ потрясеній, на которыя она бывала съ дтства склонна… Скоро ея тревожныя мысли перешли въ крпкій сонъ.

XXXIII.

Между тмъ, въ зал вс поднялись, собираясь переходить въ столовую.

Только одинъ человкъ сидлъ, какъ пригвожденный къ своему мсту и не двигался. Глаза его тревожно обгали всхъ и затмъ, подолгу, будто прикованные, не покидали записки, лежащей на пюпитр государя.

Григорій Николаевичъ Тепловъ, сидвшій лицомъ въ тмъ дверямъ, въ которыя выходила Маргарита, видлъ въ конц анфилады комнатъ фигуру преображенца и узналъ Шепелева еще прежде Маргариты. И этого было довольно!…

Тепловъ зналъ, когда халъ сюда, что въ преображенскомъ полку, по словамъ Алекся Орлова, произошла бурная сцена между Пассекомъ и Квасовымъ. Квасовъ грозился, что въ тотъ же день онъ или его племянникъ будутъ въ Ораніенбаум и доведутъ до свднія государя то странное, что творится на ротномъ двор и все, что узналъ случайно Квасовъ отъ пьянаго солдата. Орловъ, передавая это Теплову, считалъ все за пустую угрозу, хотя Квасовъ грозился, что иметъ доказательства. Давно уже бывали подобные разговоры и ссоры во всхъ полкахъ и многіе офицеры грозились довести до свднія государя то, что въ сущности имъ только чуялось, но чего доказать они не могли. И угрозы всегда оставались угрозами!…

Тепловъ, дучи въ Ораніенбаумъ, все-таки думалъ объ этомъ случа на ротномъ двор. И тутъ, вдругъ, во время квартета, въ ту минуту, когда онъ наиболе былъ спокоенъ и водилъ смычкомъ по своей віолончели, вдругъ предстало передъ его взоромъ ужасное видніе. Этотъ преображенецъ Шепелевъ, конечно, смутилъ Теплова не мене чмъ и Маргариту. Если Маргарита боялась въ немъ своего палача, то и для Теплова точно также это былъ палачъ. Если преображенецъ явился во дворецъ, вопреки этикета, проникъ до первыхъ комнатъ и стоитъ въ ожиданіи выхода государя, то, очевидно, онъ не съ пустыми руками. A если у него есть хоть что-либо, то и судьба Теплова тоже въ его рукахъ.

И въ ту минуту, когда Маргарита вышла къ Шепелеву и говорила съ нимъ у дверей, затмъ исчезла за нимъ, Тепловъ, не спускавшій съ нихъ глазъ, началъ отчаянно врать и ошибаться на всякомъ шагу. Государь уже раза три гнвно взглянулъ на него и два раза нетерпливо воскликнулъ, не относясь ни къ кому…

— Quelle mazette!…

Во время антракта Тепловъ нсколько успокоился, но затмъ, когда Маргарита снова появилась въ зал и положила записку на пюпитръ государя, онъ мгновенно измнился въ лиц. Тонкій Тепловъ замтилъ тотчасъ въ графин слды страшной тревоги. Спокойное и красивое за полчаса назадъ лицо ея было, по его наблюденію, съ совершенно измнившимися чертами. Вдобавокъ, она не усидла въ концерт и ушла не твердыми шагами. Скоро все поднялось съ мста, и многіе уже прошли въ столовую вслдъ за государемъ, а въ зал оставались только нсколько человкъ, въ томъ числ принцъ, гетманъ и Корфъ. Тепловъ почувствовалъ, что сердце его затрепетало отъ радости. Записка, забытая государемъ, лежала на пюпитр. Тепловъ былъ убжденъ, что это доносъ Квасова на Баскакова и Пассека и что поэтому его жизнь и жизнь его новыхъ друзей зависятъ отъ этой бумаженки.

‘Надо уничтожить этотъ клочекъ какъ бы то ни было!’ ршилъ онъ.

Тепловъ слышалъ и зналъ, что графиня, сказавшись больной, ушла спать. Онъ понималъ, что завтра Маргарита или, наконецъ, тотъ же Шепелсвъ или Квасовъ снова повторятъ, доведутъ до свднія государя то, что теперь написано на этомъ клочк. Но главное не въ томъ, надо выиграть время! Завтра — не сегодня! Ночью онъ уже побываетъ у Орловыхъ, и что-либо предпримутъ они. Григорій Николаевичъ отважно подошелъ къ пюпитру государя, будто для того, чтобы проглядть его ноты. Скоро рука его уже двигалась около записки…

Въ ту минуту, когда онъ началъ перевертывать страницы тетради, послдніе, находившіеся въ зал, вышли въ столовую. Но вдругъ Тепловъ, къ ужасу своему, замтилъ, что принцъ Жоржь не послдовалъ за другими, слдитъ за нимъ!.. И вотъ онъ близится къ тому же пюпитру и, ставъ около него, косо поглядываетъ на записку.

‘Взять нельзя!’ Онъ знаетъ! Онъ понялъ! простучало молотомъ въ голов Теплова.

Дйствительно, было ясно, что Жоржъ пришелъ стать стражемъ надъ этой запиской. Тепловъ ожидалъ каждое мгновеніе, что принцъ протянетъ руку, возьметъ записку и просто снесетъ ее государю. Онъ не зналъ, какъ досталось Жоржу наканун отъ племянника, чтобы онъ ршился теперь на новую головомойку. Жоржъ твердо ршился только караулить записку! Тепловъ быстро сообразилъ что длать, Онъ предложилъ руку принцу, чтобы вести его ужинать. Принцъ охотно согласился, и оба двинулись въ столовую. Маленькій бленькій клочекъ бумажки остался на пюпитр.

Тепловъ тотчасъ заговорилъ о Германіи, въ которой долго жилъ, но, проходя первыя комнаты, онъ вдругъ покинулъ на минуту Жоржа, подошелъ къ гетману и быстро выговорилъ:

— Кириллъ Григорьевичъ! Идите въ залъ, уничтожьте записку! Или завтра и мн, и вамъ, и многимъ, снимутъ головы!

Гетманъ поблднлъ, какъ полотно. Онъ, конечно, какъ и другіе, замтилъ продолжительное отсутствіе Маргариты, замтилъ ея тревогу, видлъ записку.

Тепловъ быстро вернулся къ Жоржу и снова завелъ рчь о германскихъ университетахъ. И снова, любезно подавъ ему руку, провелъ въ столовую.

Гетманъ, отъ природы трусливый, по національности осторожный, стоялъ на мст и не зналъ что длать. Онъ врилъ Теплову на слово, потому что передъ тмъ онъ ему предсказывалъ доносъ. Онъ не зналъ, что государь, уже получивъ нсколько доносовъ, не врилъ имъ. Кириллъ Григорьевичъ думалъ, что это первый доносъ. А онъ самъ, какъ на грхъ, со дня объявленія войны съ Даніей вступилъ черезъ Теплова въ сношеніе съ кружкомъ Орловыхъ, который былъ уже теперь не кружокъ, а многолюдное сборище съ развтвленіемъ по всему городу. .

Гости почти вс уже были въ столовой. Веселый хохотъ государя раздавался оттуда.

Гетманъ взглянулъ въ залу. Въ ней только одинъ полусонный камеръ-лакей поправлялъ свчи и стулья. Инструменты лежали на мстахъ, Гетманъ, какъ и другіе, зналъ, что государь посл ужина непремнно вернется къ своему пюпитру и будетъ снова играть, слдовательно, найдетъ записку, вспомнитъ и прочтетъ! И гетманъ, мняясь въ лиц, съ дрожью во всемъ тл, быстро двинулся въ залу, не помня себя, съ какимъ-то туманомъ передъ глазами, отъ котораго будто кружилось все, и будто потухали свчи, онъ приблизился къ пюпитру. Чрезъ мгновенье скомканная записка была въ его карман. Быстрыми шагами догналъ онъ нсколькихъ человкъ, еще бесдовавшихъ въ сосдней съ столовою горниц, и вмст съ ними вступилъ въ столовую.

И записка эта въ боковомъ карман камзола гетмана жгла его въ продолженіе всего ужина. A что если хватится государь? Пошлютъ за запиской и ее не найдутъ! Государь такой человкъ, что способенъ, полушутя, приказать немедленно запереть двери, раздть, или просто обыскать всхъ! записка скомканная найдется въ его карман! И онъ будетъ въ Сибири!

‘Нтъ! съмъ!’ ршилъ гетманъ, но, однако, не успокоился. И будто въ ожиданіи этого рдкаго блюда онъ не только не лъ ничего, но сидлъ, тяжело переводя дыханіе и не смя ни разу взглянуть на Теплова. Онъ чувствовалъ, что тотъ не спускаетъ съ него взгляда и вопросительно впивается въ него глазами, но не отвчалъ… даже взглядомъ.

Черезъ часъ или полтора веселая, слегка захмлвшая, компанія расходилась и разъзжалась. Государь, довольно веселый, но сильно уставшій, послалъ Гудовича за своей скрипкой въ залу.

— A то и другую мн разобьетъ кто-нибудь! вымолвилъ онъ.

Гудовичъ лниво пошелъ въ залу, взялъ скрипку, вспомнилъ о записк взволнованной графини и, не видя ее на пюпитр, удивился. Онъ помнилъ хорошо, что государь не бралъ ея, уходя ужинать.

‘Ну, и чертъ съ ней! подумалъ онъ. Маргариткины штуки! И чего она выходила, да еще, кажись, ревла. Вернулась съ распухлыми глазищами’.

Еще черезъ часъ весь Ораніенбаумскій дворецъ спалъ безпробудно!

XXXIV.

На утро Маргарита, проснувшись, вспомнила все случившееся наканун, и съ первыхъ минутъ пробужденія для нея начался день такой же тревожный.

Лотхенъ положительно нигд не было, она скрылась. Mapгарита знала ее давно, любила, врила ея честности, но тмъ не мене прежде всего бросилась къ тому комоду, гд лежали ея брилліанты и деньги. Все было цло. Затмъ она вспомнила о бумаг и, сдлавъ наскоро пакетъ, хотла переслать его государю, но ршила, что это невозможно, что надо дождаться свиданія и передать лично. Нсколько разъ спрашивала она, поднялся ли государь и можетъ-ли она его видть, но получала въ отвтъ, что государь спитъ.

Наконецъ, около двухъ часовъ дня, графин подали письмо. Она быстро распечатала его, пробжала глазами и опустила руки.

— Что! вымолвила она вслухъ сама себ.— Какъ! Лотхенъ! Что я съ ума схожу?!

И она снова пробжала письмо. Нтъ, это ей не чудится! Она не бредитъ! Это длинное нмецкое письмо, красиво написанное кмъ-то, подписано каракулями, изображающими ‘Лотхенъ’. То, что говорится въ немъ, было бы нелпой шуткой, безсмыслицей и поэтому должно быть правдой. Содержаніе письма, которое подписала Лотхенъ каракулями, дйствительно, должно было изумить Маргариту.

Лотхенъ начинала съ того, что просила у графини, которую исвренно любила и любитъ по-прежнему, прощеніе. Смыслъ длиннаго письма былъ слдующій:

‘Всякій самъ за себя, писала она. Вы старались для себя и достигли того величія, на которомъ отъ всей души желаю вамъ остаться. Я стремилась къ другому и тоже достигла и тоже, надюсь, долго удержу то, что съумла завоевать. Ваше положеніе настолько высоко, что вы не можете мн завидовать и не должны на меня сердиться. Покуда вы безумствовали, полюбивъ мальчишку, который васъ могъ погубить и, по счастью, не погубилъ, я тоже устраивала свою судьбу. Теперь я въ дом графа Іоанна Іоанновича полная хозяйка надъ всмъ, а равно и надъ нимъ самимъ. Но этого мн мало. Я слишкомъ самолюбива, чтобы удовольствоваться ролью простой любовницы, и надюсь, что вскор буду носить ту же фамилію, которую носите вы. Да, liebe Grfin, я надюсь, и даже скоро быть графиней Шарлотой Скабронской, а покуда остаюсь любящая васъ ‘Лотхенъ’.

Маргарита такъ потерялась отъ этого письма, что не знала, что длать. Наконецъ, она расхохоталась и произнесла вслухъ:

— Ну, Лотхенъ, Этого я, признаюсь, отъ тебя не ожидала.

Дйствительно, Лотхенъ не лгала въ письм и въ эту минуту, когда Маргарита читала его, веселая нмка, ‘верченая’, какъ звалъ ее когда-то Іоаннъ Іоанновичъ, была у него въ отведенныхъ ей горницахъ и властвовала въ дом.

Іоаннъ Іоанновичъ посл невроятнаго приключенія на похоронахъ внука, выведя красиваго преображенца изъ шкафа внучки, ршилъ окончательно бросить мысль о ‘цыганк’. Онъ собирался уже снова не бывать въ ея дом, прекратить всякія сношенія, но съ этого же дня его стала преслдовать ‘верченая’, т. е. красивая нмка Лотхенъ. Она казалась куколкой около серьезной красоты Маргариты, но сама по себ была очень хорошенькая, а, главное, была непрерывно и неисчерпаемо весела и смшлива. Іоаннъ Іоанновичъ пересталъ здить къ внучк, но Лотхенъ начала здить къ нему, выдумывая всякія порученія отъ барыни.

И вскор старикъ догадался, въ чемъ заключается игра Лотхенъ. Іоаннъ Іоанновичъ не долго думалъ и ршился. Мало-ли у него перебывало ‘вольныхъ женокъ!’ Одной больше, что за важность! И кончилось все побгомъ Лотхенъ и перездомъ въ его домъ.

Часа въ четыре Маргарита добилась свиданія съ государемъ, и первыя слова ея были:,

— Я надюсь, что вы уже распорядились?

— На счетъ чего, графиня? отозвался государь быстро, такъ какъ спшилъ на парадъ голштянскаго войска.

Маргарита изумилась, напомнила о вчерашней записк и была несказанно поражена, узнавъ, что Петръ едоровичъ ея и не читалъ и не видалъ…

Маргарита тотчасъ же передала государю полученную наканун бумагу, и глазамъ своимъ не врила, когда государь, пробжавъ ее, разсмялся

— Ну, знаете, графиня, только на васъ разв я сердиться не стану. A слдовало бы и съ вами дня три не говорить!

— Я васъ не понимаю! воскликнула Маргарита.

И государь передалъ графин, что эти доносы, дйствительно, надоли ему. Все это вранье, клевета. Конечно, есть въ Петербург лица — вельможи и гвардейскіе офицеры, которые не любятъ его за симпатіи къ нмцамъ, но что отъ этого недовольства нсколькихъ лицъ до заговора — цлая пропасть.

— Я знаю, прибавилъ онъ,— что жена меня ненавидитъ и что она хитрая, лукавая, на все способная женщина. Она, конечно, готова была бы стать во глав заговора, чтобы даже убить меня. Но что же она можетъ сдлать одна? A приверженцевъ у нея нтъ. Одна семнадцатилтняя Дашкова, которая къ тому же: une tte fle!..

Маргарита почти насильно заставила государя отложить на время парадъ и вернуться въ кабинетъ. И тамъ впродолженіи часа на вс лады, чуть не умоляя его на колняхъ, горячо просила поврить всему и распорядиться.

— Наконецъ, сдлайте это для меня! воскликнула Маргарита,— исполните мой капризъ! Умоляю васъ только объ одномъ? прикажите арестовать этого офицера Пассека, и если доносчикъ лжетъ, если у Пассека не окажется этихъ документовъ, компрометирующихъ всхъ остальныхъ заговорщиковъ и императрицу, то тогда я готова на все! Накажите меня, какъ хотите! Прогоните отъ себя…

Государь общалъ, наконецъ, исполнить прихоть и капризъ красавицы, но посл смотра и парада, забывъ объ общаніи отправился прямо въ маленькій ораніенбаумскій театръ? гд въ этотъ вечеръ должно было идти представленіе. Государь самъ осмотрлъ, все-ли въ порядк, и здсь, когда онъ оглядывалъ театръ, еще подъ впечатлніемъ вчерашняго концерта. ему вдругъ пришла новая мысль. Музыкальный запой еще продолжался. Ему сегодня хотлось бы поиграть на скрипк, а надо ждать три дня до 29 числа. Онъ подумалъ и веллъ послать сказать музыкантамъ, что вечеромъ онъ самъ сядетъ съ ними въ оркестръ и будетъ играть вторую скрипку. И,озабоченный новой затей, государь быстро вернулся во дворецъ, досталъ ноты и сталъ репетировать свою часть той увертюры, которую намревался приказать играть.

Маргарита догадалась, будто чуяла, что ничего еще не сдлано. Она смло, точно такъ же, какъ еще недавно Жоржъ направилась прямо въ дверямъ кабинета.

На этотъ разъ дверь была не заперта. Маргарита безъ церемоніи, потому что имла уже на это право, вошла. Государь точно также собирался разсердиться, но Маргарита вдругъ стала на колни и, полушутя, полусерьезно, объявила, что не уйдетъ до тхъ горъ, пока онъ не дастъ приказанія арестовать Пассека.

Петръ едоровичъ покачалъ головою, какъ-бы говоря:

— Охъ, ужь вы, женщины!

Кликнувъ Нарциса, онъ веллъ позвать къ себ кого-нибудь изъ адьютантовъ. Тотчасъ же явился Перфильевъ.

— Ну, вотъ и отлично! воскликнулъ Петръ едоровичъ.— Этотъ самый у меня умный. Вотъ видишь-ли, Степанъ Васильевичъ, ступай ты въ Петербургъ исполнять дамскій капризъ. Прежде всего на тотъ преображенскій ротный дворъ, гд теперь чаи распиваетъ и ничего худого себ не ждетъ офицеръ Пассекъ. Арестуй его и приставь къ нему такую стражу, какъ если бы онъ былъ самый страшный государственный преступникъ. Ужь шалить, такъ шалить! разсмялся государь.

— Понялъ!

— Понялъ, ваше величество!

— Ну, а потомъ, прибавила Маргарита отъ себя,— не мшало бы вашему величеству приказать г. офицеру захать и поглядть, что длаютъ офицеры Орловы.

— Извольте! Это Степанъ Васильевичъ сдлаетъ съ особеннымъ удовольствіемъ. Онъ тоже картежникъ и тоже выпить любитъ, а у Орловыхъ безпробудное пьянство и карты. Такъ вотъ, обернулся государь въ Перфильеву:— сначала сдлай глупое дло, а потомъ ступай къ Орловымъ и сдлай умное,награди себя за порученіе. Можешь оставаться у нихъ хоть цлыхъ трое сутокъ. Играй въ карты и пей.

— Ваше величество, отозвался Перфильевъ,— и то, и другое я исполню съ особеннымъ удовольствіемъ и усердіемъ, въ особенности второе порученіе, такъ какъ я уже нсколько дней какъ имю свднія, что къ Орловымъ стоитъ приставить кого-нибудь для надзора. Но, признаюсь откровенно, побоялся доложить объ этомъ вашему величеству, такъ какъ его высочество принцъ Жоржъ предупредилъ меня, что я могу этимъ предложеніемъ навлечь на себя гнвъ вашего величества.

— Ну, здравствуйте! И этотъ тоже въ доносчики ползъ… Фу, Господи! Ну, вотъ и отлично, стало быть, долженъ быть доволенъ. Ступай! выговорилъ Петръ едоровичъ и, чтобы скоре отвязаться отъ Перфильева и Маргариты и вернуться къ нотамъ и скрипк, онъ прибавилъ:

— Графиня! Уведите его къ себ и разскажите… объясните… все, что хотите!

XXXV.

Вечеромъ 26 числа Ораніенбаумскій театръ былъ полонъ приглашенными.

Государь, дйствительно, слъ въ оркестръ, игралъ мало затверженную партитуру и усердно сбивалъ съ толку всхъ музыкантовъ.

Представленіе раздлялось на дв части,— на серьезную и веселую.

Публика тоже мало интересовалась пьесами, которыя повторялись за послднее время часто. Многіе знали ихъ наизусть, видвши сотни разъ еще при Елизавет Петровн. Публику интересовало гораздо больше другое обстоятельство.

Въ театр въ двухъ ложахъ направо и налво отъ публики, другъ противъ друга, будто умышленно, занимая два крайніе номера, сидли дв женщины, на которыхъ постоянно, при малйшемъ ихъ движеніи, обращалось всеобщее вниманіе.

Налво сидла въ эффектномъ оранжевомъ костюм, отдланномъ чернымъ бархатомъ и вышитомъ серебромъ по черному, какъ всегда красивая, но нсколько неспокойная, тревожная, нервно настроенная, графиня Скабронская. Она вовсе не смотрла на сцену и, не переставая, шепталась съ прусскимъ посломъ, котораго вызвала изъ города и назначила свиданіе въ театр. Гольцъ былъ тоже видимо неспокоенъ. Не смотря на то, что публика не спускала съ нихъ глазъ, они не переставали шептаться.

Предметъ ихъ бесды, очевидно, былъ не простой, а крайне важный. Покинутъ театръ и поговорить наедин они боялись, такъ какъ Петръ едоровичъ могъ бы принять ихъ отсутствіе на свой счетъ, приписать своей дурной игр на скрипк. Приходилось говоритъ въ театр и при тысяч нескромныхъ глазъ.

Направо, прямо противъ ихъ ложи, сидла другая красавица, которая не уступала красотою Маргарит. Одежда ея траурная, черная съ головы до ногъ, рзко бросалась въ глаза среди пестрыхъ, разноцвтныхъ костюмовъ всхъ дамъ. Лицо ея было не только сумрачно, но даже печально. Она не смотрла на сцену, но и не шепталась ни съ кмъ, а, опустивъ глаза и глубоко задумавшись, сидла неподвижно. За нею въ глубин ложи сидла фрейлина и какой-то придворный. Это была императрица, которой приказали пріхать изъ Петергофа и присутствовать на спектакл. Это было сдлано ей на смхъ.

Наканун Петръ едоровичъ узналъ отъ Гудовича, что жена говорила кому-то и радовалась, что ее не приглашаютъ на увеселенія и празднества Ораніенбаума.

— Ну, такъ я заставлю ее пріхать! воскликнулъ онъ.

И въ этотъ вечеръ государыня явилась въ театръ, но ршилась протестовать, хотя бы своимъ чернымъ траурнымъ платьемъ, съ котораго только ради приличія сняла плерезы.

Нсколько разъ во время спектакля государыня и Маргарита обмнивались странными взглядами. Маргарита, глядя на нее, думала:

‘Знаешь-ли ты, что не нынче-завтра я буду просить арестовать тебя, сослать въ монастырь и постричь. A эта просьба моя будетъ исполнена охотно. И тогда, знаешь-ли ты, кто можетъ вскор занять твое мсто?’

И эти мысли заставили сердце Маргариты замирать какъ-то особенно. Ничего подобнаго она не чувствовала никогда за всю свою жизнь.

Императрица, съ своей стороны, взглядывала спокойнымъ взоромъ, будто мряя эту авантюристку, явившуюся въ Петербургъ Богъ всть откуда, прикрываясь именемъ глупаго полурусскаго вельможи.

Государыня знала отлично, что эта красавица — не глупая Воронцова и вообще не изъ тхъ безграмотныхъ и глупыхъ женщинъ, которыми такъ много и часто на ея глазахъ увлекался государь. Государыня смотрла на Маргариту и думала:

‘Я одна, быть можетъ, знаю, чмъ ты можешь быть, если судьба не захочетъ заступиться за меня. Въ этой стран, добродушной и слабодушной, съ горстью просвщенныхъ людей, съ легіонами темнаго народа — все возможно! Какъ легко и просто могу я черезъ мсяцъ, покуда онъ будетъ тамъ на войн, сдлаться регентшей государства, а, можетъ быть, и боле… Такъ точно и ты!.. Завтра меня могутъ легко и просто при помощи солдатъ свезти и бросить въ келью дальняго монастыря на окраин громадной страны. Тогда съ тобой также легко и просто можетъ быть то же, что было всего сорокъ лтъ тому назадъ на памяти многихъ еще живыхъ. Ту звали Мартой, тебя звать Маргаритой. До сихъ поръ судьба ваша почти одинакова. Онъ неумренно ниже того, глупе, безхарактерне, а ты неумренно умне и красиве той. Сначала изъ Маргариты ты сдлаешься Анной или Елизаветой, какъ я изъ Софіи-Фредерики стала Екатериной. A затмъ болзненный императоръ можетъ преждевременно сойти въ могилу, а у тебя, быть можетъ, уже будетъ сынъ. И вотъ явится на глазахъ удивленнаго… даже нтъ… не удивленнаго, а боязливаго или равнодушнаго люда… явится императрица Анна II или Елизавета II. Все это кажетъ сказкой изъ тысячи и одной ночи. Но я врю въ возможность этихъ сказокъ на берегахъ Невы. Такая сказка можетъ быть и со мной, можетъ быть и съ тобой. И теперь въ эту минуту никто не знаетъ, одинъ Господь знаетъ, про кого услышитъ Россія и Европа: про Екатерину II или про Елизавету II. Если эти слова: ‘Елизавета II’ кажутъ безсмыслицей, то слова ‘Екатерина II’ еще боле безсмыслица! Въ пользу Елизаветы II императоръ, дворъ, часть гвардіи, ему подвластной. Эта сказка иметъ за собою завонную силу! A сказка объ Екатерин II — сказка противозаконная. За нее, если дурно и не искуссно разскажутъ ее,— законъ поснимаетъ съ плечъ много умныхъ и благородныхъ россійскихъ головъ’.

И отъ мыслей этихъ государыня надолго поникла головой. Ее привелъ въ себя вжливый голосъ фрейлины, говорящей, что представленіе кончилось.

Она очнулась и вздохнула. Вс въ театр были на ногахъ, нкоторые выходили, а противъ нея въ своей лож уже стояла эта авантюристка… стройная, изящная. и какъ-то величественно, дерзко и гордо оглядывалась кругомъ на публику. И государыня, грустно улыбаясь, шепнула невольно:

— Чмъ не Елизавета II!..

И въ этотъ же самый мигъ, будто какимъ-то тайнымъ, невдомымъ людямъ вяньемъ, Маргарита, оглядвъ пеструю толпу, взглянула на поднявшуюся съ своего мста государыню и встртилась съ нею не только глазами, но встртилась и помыслами:

‘Ты красавица императрица! Но,— подумалось мгновенно Маргарит,— но, если бы я была на твоемъ мст, то… я чувствую!.. я была бы не ниже!.. я была бы только… на своемъ мст!..

XXXVI.

На разсвт государь въ шлафрок прошелъ изъ одной половины дворца въ другую къ себ въ спальню.

Нарцисъ, дожидаясь возвращенія государя, не смлъ ложиться спать и теперь, положивъ руки на столъ, а на нихъ свою курчавую голову, храплъ на всю комнату.

Государь былъ въ веселомъ настроеніи духа и подшутилъ надъ Нарцисомъ такъ, что негръ вскочилъ и, со сна, началъ орать на весь дворецъ.

— Тише, дуракъ! это я! испугался Петръ едоровичъ, что Нарцисъ со сна не узнаетъ его и ползетъ драться.

Государь прошелъ въ свою спальню, слъ на кровать и протянулъ ноги негру. Нарцисъ, какъ и всегда, бережно сталъ стаскивать съ нихъ узкіе башмаки и длинные чулки.

— Слушай, Нарциска! воскликнулъ Петръ едоровичъ:— знаешь-ли ты, что сегодня будетъ?

— Знаю! соннымъ голосомъ отвчалъ Нарцисъ.— Сегодня 27-е, ну, стало быть, въ Гастилицу съ Разумовскому графу пировать подете.

— Эва диковина! A что я тамъ сдлаю?

— Венгерскаго или какого другого…

— Врешь! прервалъ государь.— Это тоже не диво! Я тамъ ‘Алексевну’ увижу и прямо оттуда ее въ монастырь сошлю. Дло ршенное, сейчасъ честное слово далъ. Понимаешь, дуракъ? Я своему честному слову никогда не измняю. Если монархи не будутъ держать своего слова, то тогда и міру конецъ, весело болталъ государь и, улегшись въ постель, веллъ Нарцису разбудить себя не ране часу дня.

— Въ два Разумовскіе уже кушаютъ, замтилъ Нарцисъ.

— Не твое дло, черный чертъ!

Въ два часа дня государь уже всталъ и быстро собирался. Экипажи уже были поданы. Онъ прошелъ снова на половину Маргариты и, найдя ее въ утреннемъ пеньюар, остановился въ удивленіи.

— Разв вы все таки не дете въ Гастилицу?

— Я вамъ сказала, что нтъ! отозвалась графиня, улыбаясь и не вставая съ своей кушетки.

Государь глядлъ на нее въ удивленіи и, наконецъ, сталъ упрашивать. Маргарита отказалась на отрзъ.

— Отчего вы не хотите? Ну, пожалуйста. Для меня.

— Ни за что! сказала Маргарита.— Во первыхъ, ни фельдмаршалъ, ни гетманъ меня не звали. Во вторыхъ, тамъ будетъ, я знаю наврное, императрица. Хотя она россійская государыня, а я простая придворная дама, но тмъ не мене я не могу позволить ей унижать мое чувство собственнаго достоинства.

— Что это значитъ? вспыхнулъ слегка государь.

— Этого я не скажу…. Богъ съ ней!…

— Нтъ, я требую! Скажите. Что она сдлала? Когда!

— Извольте…. Вчера въ театр она хохотала каждый разъ, какъ вы играли соло… Я, невольно глядя на нее, пожала плечомъ… Она такъ взглянула на меня, съ такимъ презрньемъ что я хотла выйдти изъ ложи и уйдти къ себ. И если я осталась, то только потому, что мн хотлось дослушать ваше соло на скрипк.

Государь-артистъ слегка покраснлъ.

Говоря это, Маргарита думала:

‘Какъ я скоро выучилась великолпно лгать.’

— Но вдь я вамъ общалъ, слово далъ и исполню его, сегодня-же! При васъ ее возьмутъ и прямо изъ Гастилицы повезутъ въ Петербургъ. A затмъ или на Смольный дворъ или, можетъ быть, прямо въ Шлиссельбургъ.

— Сдлайте это, ваше величество, и тогда я поврю. И тогда и Разумовеніе, и другіе не посмютъ меня не приглашать. Я знаю, что я не особенно знатнаго происхожденія, и графиня только по мужу. Но что-же такое — Разумовскіе? Простые козацкіе пастухи!

Государь стоялъ почти печальный, Маргарита хотла испортить ему весь день.

— Такъ не подете? выговорилъ онъ.

— Не поду, не поду и не поду… воскликнула Маргарита горячо.— Мое положеніе настолько тяжело при встрчахъ съ ней, что если-бы я знала наврное, что вы способны не исполнить слова, даннаго мн сегодня, т. е. вчера… нтъ т. е. сегодня….

И Маргарита улыбнулась….

— Если бы я знала наврное, что вы изъ Гастилицы не отдадите приказа ее арестовать, то я бы сейчасъ же покинула Ораніенбаумъ, а, можетъ быть, и Россію.

— Ну, этого не будетъ! воскликнулъ государь.— Вотъ увидите. Я ей задамъ!

Черезъ нсколько часовъ, въ пышной резиденцій графа Разумовскаго, гд было мало приглашенныхъ, но была государыня, разыгралась тяжелая, многимъ памятная сцена. Но эта сцена между мужемъ и женой, между императоромъ и императрицей — была послдняя. Съ этой минуты они уже никогда не видались. Государь, въ припадк гнва, передалъ все, что зналъ черезъ доносы и объявилъ, что покуда они въ Гастилиц, правитель длъ общества заговорщиковъ уже, вроятно, арестованъ, а вслдъ за нимъ и многіе другіе.

И Петръ едоровичъ приказалъ государын быть готовой, чтобы въ тотъ же вечеръ или на утро быть отвезенной въ крпость или монастырь.

— Еще я этого не ршилъ! воскликнулъ онъ.

Въ тотъ же вечеръ государыня, вернувшись къ себ въ Петергофъ, замтила, что она уже почти подъ арестомъ, что число часовыхъ вкругъ дворца и въ парк увеличено, а двое кирасиръ поставлены у самаго маленькаго зданія Монплезира, въ которомъ она жила. Не смотря на усталость, она не легла спать, а только перемнила платье и сла за письмо къ Григорію Орлову, въ которомъ писала о сцен, разыгравшейся въ Гастилиц. Письмо кончалось словами:

‘Или все кончено, или все начинается! Подумайте, ршите! Если вы отвчаете, какъ говорили на дняхъ, за пятьдесятъ человкъ офицеровъ, и за десять тысячъ рядовыхъ разныхъ полковъ, какъ за самого себя, то я бы могла сказать: все начинается! Если же вы введены въ обманъ, то все кончено’.

Въ это же самое время государь, вернувшись въ Ораніенбаумъ, разсказывалъ Маргарит все, случившееся въ Гастилиц.

— Довольны вы? прибавилъ онъ.

— Чему-жъ? ваше величество!

— Какъ чему?

— Вы ничего не сдлали! Вы только побранились съ ней, надлали много угрозъ, наговорили много непріятныхъ вещей и горькихъ истинъ, но въ сущности ничего не сдлали! Она не арестована и не свезена никуда! Впрочемъ, я такъ и думала. Вы человкъ слишкомъ добрый и поэтому не способный сдлать даже то, что есть государственная необходимость. Вы общаете, а потомъ…

Маргарита не договорила, потому что государь вспыхнулъ и, наступая на нее, крикнулъ во все горло:

— Какъ вы смете это говорить?

Маргарита мгновенно смутилась, это была первая вспышка гнва государя на нее.

— Простите меня, залепетала она, предполагая, что государь оскорбился.

— Ну, такъ завтра же, ранехонько утромъ, мы цлой компаніей подемъ въ Петергофъ и сами арестуемъ ее. Если желаете, вы сами прикажете офицерамъ посадить ее въ бричку и вести на Смольный дворъ. A черезъ недлю мы, пожалуй, сдлаемъ une partie de plaisir на ея постриженіе. Еслм я этого не сдлаю завтра, то даю вамъ право назвать меня нечестнымъ человкомъ и немедленно покинуть Ораніенбаумъ.

Государь, уставшій отъ перездовъ въ Гастилицу и обратно, отъ цлаго дня волненій и вспышекъ гнва, ушелъ въ себ и скоро спалъ крпкимъ сномъ.

Маргарит, взволнованной до крайности, напротивъ, не спалось. Она сла къ открытому окну.

Дивная, теплая іюньская ночь, синее небо, все усянное звздами, теплый втерокъ, проносившійся съ моря и шумвшій предъ окнами темными втвями деревьевъ, тишина, наступившая во всемъ дворц,— все это поманило Маргариту вонъ изъ горницы. Тревога на душ, но счастливая, сладкая, радостная, не позволяла ей остаться въ четырехъ стнахъ маленькой горницы.

Она накинула на себя большой пунцовый шелковый платокъ и тихо прошла нсколько горницъ, гд было свтло, какъ днемъ, отъ звзднаго неба, глядвшаго во вс окна, но гд все спало крпкимъ сномъ, Маргарита вышла на большую террасу, откуда сразу открылось передъ ней огромное пространство, покрытое и окаймленное синимъ сводомъ неба, усяннымъ миріадами звздъ. Вдали тихо, будто ласково ворчало море.

Маргарита оглянулась, прислушалась и задумалась.

И Богъ всть почему, Маргарит вдругъ вспомнилось ея дтство въ стран, гд чаще бываютъ такія теплыя и ароматныя ночи. Ей вспомнилась ея старая няня, родомъ кроатка, и ласковое ворчаніе ея. Эта старая няня всегда предсказывала дорогому дитятк великое будущее. И красоту, и честь, и славу, и деньги, и любовь! И многое уже сбылось въ жизни Маргариты. Почему же не сбудется и все!

Но почему вспомнила она объ этой нян теперь? Какое странное совпаденіе!

Она вритъ теперь, что завтра онъ ршится… И въ Россіи не будетъ императрицы! И мсто будетъ вакантно! A кто же теперь въ Петербург легче всхъ можетъ занять его?

И Маргарита оперлась на блую баллюстраду террасы, подъ которой шумла сплошная чаща втвей и деревьевъ, облитая ночной синевой. Она склонила голову на руки и вся обмирала отъ собственныхъ же мыслей.

— Да! Завтра! Черезъ нсколько часовъ! Даже страшно! И какъ это просто все совершилось!

Мсяца два тому назадъ, думая объ этомъ, она считала себя глупенькой мечтательницей, сама надъ собой часто подсмивалась.

— A теперь?!. Маргарита вдругъ поднялась, отошла отъ перилъ и, ставъ среди пустой и блой террасы, изящно увитая съ руками, съ головой и до полу пунцовымъ платкомъ, гордо оглянулась кругомъ себя.

Въ эту минуту съ высокой террасы, дйствительно, и весь Ораніенбаумъ, и дома, и сады, и окрестность, и вдалек ворчащее море,— все это было какъ будто у ногъ этой красавицы-женщины, въ ногахъ у той, которая на дняхъ будетъ по закону повелительницей не только надъ тмъ, что можетъ окинуть теперь ея взглядъ, но и надъ всмъ тмъ, что простирается дале, за видимымъ кругозоромъ, на громадномъ пространств, между двухъ частей свта, между четырехъ морей, включая въ себ почти вс языцы земные.

Маргарита невольно подняла голову и окинула, будто влюбленнымъ взоромъ, все небо, широко и далеко разверзающееся надъ ней. И вс сотни и тысячи этихъ яркихъ звздъ глянули вдругъ съ мягкой и чудной синевы въ ея красивое лицо и отразились таинственно-мерцающимъ свтомъ въ ея влажныхъ, восторженныхъ глазахъ. Будто вс он разгадали тайну, узнали великую долю земную этого маленькаго изящнаго существа и будто привтствуютъ ее… И Маргарит почудилось, что она стремительно взлетаетъ!.. Она стала вдругъ ближе къ этимъ звздамъ! A вся окрестность, даже вся земля и все земное, остается тамъ, далеко внизу… и рабски ложится у ея ногъ!..

XXXVII.

Въ т же минуты, около полуночи, въ квартир Григорія Орлова, сидло нсколько человкъ друзей изъ самыхъ близкихъ и человка четыре постороннихъ, такъ же, какъ когда то великимъ постомъ. Теперь только особенно преобладалъ одинъ элементъ: измайловцы. Ихъ тутъ было восемь человкъ: три брата Всеволожскіе, два брата Рославлевы, Ласунскій, Похвисневъ и Вырубовъ. Кром нихъ, были Баскаковъ, Барятинскій и, наконецъ, едоръ Орловъ, отлучавшійся за вечеръ уже четыре раза.

Въ числ постороннихъ былъ здсь адьютантъ государя Перфильевъ. Онъ почти двое сутокъ не выходилъ отъ Орловыхъ, пилъ и игралъ въ карты.

Григорій, конечно, не сомнвался, почему Перфильевъ почти безвыходно сидитъ у него. Да и самъ откровенный и добродушный Степанъ Васильевичъ промолвился, что государь на время приставилъ его въ нимъ.

Григорій, сумрачный, тревожный, переходилъ изъ комнаты въ комнату, отъ игорнаго стола къ другому, заставленному закуской и блюдами, и на неоднократные вопросы Перфильева отвчалъ уже въ десятый разъ,

— Голова трещитъ, чертъ съ ней! Да и знобитъ…

Но наиболе мрачный и озлобленный на всхъ былъ старикъ Агаонъ. Онъ чуялъ, что господа, перепуганные утромъ на смерть арестомъ Петра Богдановича, затваютъ что-то.

‘Должно быть, силкомъ освободить его! ‘ думалъ старикъ.

Озорникъ его, Алексй Григорьевичъ нанялъ четверку дивныхъ коней, посулилъ за нее шальныя деньги, благо ихъ совсмъ нтъ въ дом… и поскакалъ куда-то въ самую полночь. Ужь, конечно, какое-нибудь глупство или озорничество! едоръ Григорьевичъ тоже все бгаетъ. A вдобавокъ еще младшаго братишку, кадета Владиміра Григорьевича, тоже впутали. Тоже среди ночи гоняютъ ‘робенка-то’, то туда, то сюда! Два раза тайкомъ и заднимъ ходомъ гоняли на квартиру къ княгин Дашковой! И зачмъ? Поглядть у себя-ли она сидитъ и не собирается-ли въ Рамбовъ къ государю? Очень нужно!

И Агаонъ злился и ворчалъ, вымещая злобу то на полотенц, то на тарелк, то на мухахъ, гудвшихъ на кухн.

На зар къ квартир игра карточная пріостановилась и компанія сла сть и пить. Но, противъ обыкновенія, никто не былъ пьянъ…

Только одинъ человкъ, страшно захмлвъ, не выдержалъ, повалился на диванъ и скоро захраплъ. Это былъ Перфильевъ. Онъ страшно обыгралъ другихъ, а это съ нимъ случалось такъ рдко, что на радостяхъ онъ хватилъ черезъ край.

Когда солнце показалось надъ городомъ и сверкнуло въ окнахъ квартиры Орлова, офицеры тревожно переглянулись, нкоторые перекрестились, и вс поднялись на ноги.

Лица ихъ были далеко не таковы, какія бываютъ всегда у людей, встающихъ изъ-за стола, покрытаго остатками ночного ужина и бутылками.

— Ну, съ Богомъ! вымолвилъ глухо Григорій.— По мстамъ. Ну, братцы, вы, измайловцы… Вамъ первая, трудная доля. Вамъ Богъ помочь! A мы за вами…

Офицеры, не прощаясь, смущенно, молчаливо разъхались въ разныя стороны.

Только одинъ Барятинскій остался… и молчалъ, стоя у окна… Перфильевъ громко храплъ на диван. Григорій Орловъ тоже молчалъ и шагалъ по комнат.

— Что-жъ? Спать-то? Не надо! Полуночники!.. буркнулъ Агаонъ, собирая посуду. Но никто не отвтилъ…

Чрезъ часа два Григорій тихо вымолвилъ Барятинскому:

— Ну, пора!. Охъ, что-то будетъ….. Мы-то….. наплевать!… Спаси Богъ ее!…

Еще чрезъ часъ оба были уже за заставой и мчались въ карет по дорог на Красный кабакъ.

Отъхавъ пять верстъ, они остановились, вышли изъ кареты и стали, не спуская глазъ съ дороги.

— Охъ, Алеханъ!.. Боюсь, загналъ коней! Пали на дорог… A мы здсь прождемъ!…

Было уже десять часовъ….

— Вотъ! Вотъ!! вскрикнулъ Барятинскій.

Вдали за версту показалась мчащаяся съ каретой четверка коней, и пыль громаднымъ серебристымъ облакомъ, сверкающимъ на солнц, взвивалась за ней.

Будто шелъ на столицу ветхозавтный столпъ огненный! И если не руководилъ, не велъ мчащихся путниковъ, то шелъ слдомъ…

XXXVIII.

Были т же девять часовъ утра, когда изъ Ораніенбаума многолюдное общество вельможъ и дамъ, гд были Воронцовы и Нарышкинъ съ женами, Минихъ, Гудовичъ, Корфъ, старикъ Трубецкой, Шуваловъ и другіе, двинулось въ шести экипажахъ по дорог въ Петергофъ.

Въ передней карет, вмст съ государемъ, хали Минихъ и Трубецкой, но старики сидли на переднемъ мст, такъ какъ, рядомъ съ государемъ, сидла красивая, красиве чмъ когда либо, графиня Скабронская.

Вс знали, какое событіе совершится въ Петергоф, и кто его вызвалъ, и боле всхъ воспользуется послдствіями.

Черезъ часъ вс были въ Петергоф… Но теперь все общество, смущенное, сначала обходило вс горницы Монплезира, а затмъ вс горницы большого дворца. A вскор, вс уже не обходили, а бгали за бгающимъ и потерявшимся императоромъ… Государыни не было нигд.

Петръ едоровичъ былъ вн себя, но не гнвенъ, а смущенъ и, обшаривъ вс комнаты, оглядвъ вс шкафы, шаря чуть не въ комодахъ, восклицалъ безъ конца:

— Вотъ, вы видите, на что она способна! Вотъ вы видите! Я всегда говорилъ!…

Боле всхъ была смущена Маргарита. Одинъ Минихъ успокоивалъ Петра едоровича, говоря, что найти государыню будетъ не трудно.

— A если даже она бжала съ цлью пробраться за границу! То и пускай! стоитъ-ли тревожиться? говорилъ Минихъ.— Черезъ день, два полиція узнаетъ, гд она, розыщетъ.

— Конечно, конечно, будьте спокойны! воскликнулъ полицеймейстеръ Корфъ, а на душ его кошки скребли.

‘Какъ? думалъ онъ въ эту минуту. Неужели то, что я знаю и о чемъ изъ боязни давно молчу, теперь начинается! A я здсь’…

Обшаривъ вс шкафы, вс углы, чуть не чердакъ Петергофскаго дворца, государь вернулся со свитой снова въ маленькій Монплезиръ.

Вс сли и сидли, не зная что подумать и что длать…

Было уже далеко за полдень, часа три…

На дорожк парка, близъ Монплезира показалась фигура добролицаго мужика съ окладистой бородой. Корфъ сразу узналъ своего спасителя.

Это былъ новый Мининъ,— Сеня. И теперь въ эту трудную минуту, если Сеня появлялся, то, конечно, не зря и не съ пустыми руками.

Зная хорошо государя въ лицо, посл своей бесды съ нимъ въ церкви Самсонія объ иконахъ и идолопоклонств, Сеня самъ отличилъ Петра едоровича и, подойдя къ нему, протянулъ ему записку.

Государь узналъ почеркъ и подпись француза Брессана, котораго онъ сдлалъ директоромъ новой Гобеленовой фабрики. Пробжавъ записку, Петръ едоровичъ вскрикнулъ и онмлъ.

Брессанъ писалъ, что въ Петербург полная сумятица, бунтъ и три гвардейскихъ полка и конная гвардія грабятъ и пьянствуютъ, а что онъ самъ былъ свидтелемъ въ Казанскомъ собор присяг, приносимой государын отъ всхъ сословій…

Слезы показались на глазахъ государя. Онъ взялъ себя за голову, тихо вошелъ въ первую горницу домика и опустился на первый попавшійся стулъ. Все общество будто помертвло отъ ужаса.

— Ваше величество! выступилъ первый, старикъ Никита Юрьевичъ Трубецкой. Позвольте мн похать въ Петербургъ. Можетъ быть, все это вздоръ. Я увижу все и привезу врныя всти.

— Да, да! безсознательно отвтилъ государь.

И Трубецкой бsстро исчезъ изъ Монплезира.

Не пhошло десяти минутъ, какъ Шуваловъ обратился въ государю съ такимъ же предложеніемъ. Полагаться на хитраго Трубецкаго, по его мннію, было нельзя, и онъ просилъ позволить ему създить. Посл согласія — онъ исчезъ, а вслдъ за нимъ тотчасъ же подступилъ самъ канцлеръ Воронцовъ, вызываясь, если есть бда, предотвратить ее, и точно также и онъ быстро покинулъ Монплезиръ.

Не прошло еще двухъ часовъ, какъ при государ оставались только женщины, а изъ мущинъ не боле трехъ, четырехъ человкъ.

Старикъ Минихъ преобразился съ первой минуты, помолодлъ, и старые глаза его блестли ярче, быть можетъ, такъ, какъ когда-то блестли подъ Очаковомъ.

— Ваше величество, терять время нельзя! горячо восклицалъ онъ.— Я врю тому, что пишетъ Брессанъ. Вс т доносы, которымъ вы не врили, теперь оправдываются. Если этой женщин, умной и дерзкой, присягаютъ въ собор, то, конечно, не одни гвардейскіе солдаты. Конечно, тамъ весь сенатъ, синодъ и вся администрація. Но сила не въ нихъ! Во всякой стран, при всхъ тревожныхъ и незаконныхъ обстоятельствахъ сила въ кулак т. е. въ ружь, въ штык. Пошлите за войскомъ своимъ въ Ораніенбаумъ, мы окопаемся здсь, будемъ принимать перебжчиковъ врныхъ, которые придутъ къ вамъ изъ Петербурга и черезъ два-три дня у насъ будетъ здсь десятитысячное войско изъ врноподданныхъ волонтеровъ. Съ ними, я, Минихъ, отвчаю вамъ, что возьму приступомъ Петербургъ, если бунтовщики сами не явятся съ повинной.

Взглядъ стараго полководца сверкалъ такимъ огнемъ надъ опущенной головой потерявшагося императора, что всякій бы поврилъ ему. Но государь покачалъ головой и не двигался.

— Позвольте послать въ Ораніенбаумъ за голштинскимъ войскомъ, выговорилъ Гудовичъ.

— Посылайте! Посылайте! воскликнулъ Минихъ.

И Гудовичъ вышелъ.

— Я говорилъ! Я говорилъ! воскликнулъ Петръ едоровичъ.— Я всегда говорилъ! Она на все способна! Вотъ видите-ли, моя правда…

Женщины, сидвшія кругомъ государя, смущенныя и перепуганныя начали плакать.

И только одна графиня Скабронская сидла, выпрямившись, неподвижна, какъ статуя, да и блдна, какъ статуя. Широко раскрытые глаза смотрли на голову императора, опущенную на руки, и Маргарит минутами казалось, что она бредить. Минутами ей казалось, что вчера, въ эту дивную ночь, эти звзды, говорившія съ ней, подняли ее на неизмримую высоту, а сегодня она падаетъ съ этой высоты, и все падаетъ, и нтъ конца этому паденію!.. Голова туманилась, сердце будто холодное, ледяное, будто кусокъ льда, странно, рзко и отчетливо стучало въ ней и замирало посл каждаго удара. A тяжелые часы бездйствія, слезъ, пустыхъ и безсмысленныхъ жалобъ, тянулись, время уходило!..

Глаза Миниха уже скоро потухли и не сверкали, какъ прежде. И полководецъ, и красавица, многое могли бы сдлать за это время, но не одни! Пускай скажетъ онъ хоть слово, дастъ право!

Но онъ, въ которомъ вся сила, который облеченъ священнымъ званіемъ, онъ все сидитъ у стола, все также кладетъ на него локти, опускаетъ на руки голову! A изрдка, прійдя въ себя, снова жалкимъ, визгливымъ и слезливымъ голосомъ повторяетъ: .

— Я всегда говорилъ! Вотъ она какова!..

Вечеромъ, по настоянію Миниха и Маргариты, все общество, преимущественно состоящее изъ женщинъ, сло на небольшую яхту и двинулось къ Кронштадту. Въ немъ одномъ было еще спасеніе. Въ крпости можно было спастись и держаться.

Но Кронштадтъ уже оказался для нихъ неприступной и непріятельской крпостью. На слова, что самъ императоръ пріхалъ и выходитъ на беретъ, комендантъ черезъ часовыхъ отвчалъ:

— Въ Россіи нтъ императора, а есть императрица самодержица Екатерина Алексевна.

Минихъ настаивалъ выйдти на берегъ и принять начальство надъ крпостью. Чей-то голосъ среди тьмы ночи крикнулъ, наконецъ, съ берега:

— Отъзжайте скорй, а то дамъ залпъ по васъ изъ всхъ орудій.

Петръ едоровичъ будто пришелъ въ себя и быстро съ палубы спустился въ каюту, гд перепуганныя женщины, слышавшія угрозу, бросились передъ нимъ на колни, умоляя скорй отчаливать.

Но корабль уже отчалилъ по приказу Гудовича. На палуб оставались одни матросы, а на корм сидлъ, не боясь, конечно, залпа орудій, старикъ Минихъ и думалъ:

‘Всякій ребенокъ защищается, упирается даже, когда его спать посылаютъ! Если такъ, то и подломъ!’…

Около согнувшагося на скамейк и понурившагося старика Миниха стояла въ ужас Маргарита.

Она тоже не боялась теперь угрозы залпа изъ орудій. Было мгновеніе, она желала всей душой исполненія этой угрозы. Погибнуть здсь на этой bvператорской яхт, вмст съ императоромъ, въ обществ статсъ-дамъ и вельможъ, конечно, заманчиве того, что ждетъ ее впереди, что ждетъ ее не за горами, а, быть можетъ, завтра…. Завтра она будетъ тмъ же, чмъ была когда-то…. Маркетой Гинекъ…. даже хуже! Лотхенъ! Да! горничная Лотхенъ завтра будетъ выше ея. У ея Лотхенъ есть деньги, а у нея, мечтавшей прошлую ночь о престол, на завтрашнюю ночь не будетъ, быть можетъ, и крова, не будетъ куска хлба…. И надо будетъ опять, какъ когда-то графу Кириллу — продавать себя… Да, если ‘она’ не сошлетъ не въ Сибирь!!..

Яхта давно отчалила, была уже среди темныхъ водъ и слегка началась да волнахъ….

Маргарита, стоя неподвижно, какъ статуя, свсилась черезъ бортъ и глядла почти безумными глазами въ темныя волны. Если бы она знала наврное, что все кончено, то она видла въ себ достаточно, даже боле чмъ нужно, мужества, чтобы броситься въ эти волны. Но слабый лучъ надежды мерцалъ въ ея потрясенной душ, обманывалъ ее и удерживалъ за бортомъ императорской яхты, удерживалъ на земл….

И какъ сожалла она потомъ всю жизнь, что не ршилась покончить все въ темныхъ волнахъ русскаго залива….

XXXIX.

A когда еще начинался этотъ день, 28 іюня, въ т часы, когда Маргарита мечтала на террас ораніенбаумскаго дворца, полная чудныхъ грезъ, а въ Петербург Перфильевъ, обыгравъ Орлова, храплъ на диван, въ маленькомъ Монплезир среди петергофскаго парка, Екатерина кончала свое письмо къ Григорію Орлову. Отъ волненія и скорби она не могла лечь спать.

Солнце поднялось, начинался великолпный жаркій, лтній день, а она грустно встрчала солнечный восходъ, золотившій морскія волны, плескавшія о берегъ и о гранитъ того домика, въ которомъ она сидла, почти подъ арестомъ.

Она задумалась и была пробуждена голосами подъ окномъ. Выглянувъ, она узнала высокую и статную фигуру Алекся Орлова.

Черезъ минуту вошла къ ней камеръ-фрейлина и доложила, что поручикъ Орловъ, котораго часовые не пропускаютъ, желаетъ съ ней переговорить.

Государыня быстро одлась, какъ бы для прогулки, и вышла изъ домика….

Часовымъ было приказано наканун никого не пропускать въ Монплезиръ, но приказа не выпускать государыню прогуливаться по парку не было, конечно, отдано.

Государыня перешагнула порогъ, Орловъ весело подалъ ей руку, и они, тихо прогуливаясь, пошли по дорожк.

Алексй Орловъ сказалъ ей тотчасъ нсколько словъ, отъ которыхъ она вздрогнула, задохнулась, пошатнулась и, если бы не его помощь, то, можетъ быть, упала бы….

Повернувъ на другую дорожку, они пошли быстрй и черезъ нсколько минутъ государыня была уже въ карет. Алексй слъ на козлы, подобралъ возжи, молодецки крикнулъ на взмыленныхъ уже коней и карета помчалась.

При вызд изъ Петергофа, изъ чащи кустовъ выскакалъ къ нимъ верховой офицеръ Бибиковъ, весело раскланялся и пустился рядомъ около дверецъ кареты.

Верстахъ въ пяти отъ Петербурга, когда лошади, не смотря на отчаянные удары кнута, уже, выбившись изъ силъ, готовы были пасть, Алексй Орловъ завидлъ на дорог другую карету! То были братъ Григорій и Барятинскій, выхавшіе навстрчу.

Черезъ часъ государыня была у казармы ожидавшихъ ее измайловцевъ.

Ласунскій и съ нимъ нсколько офицеровъ и три роты солдатъ радостными криками встртили государыню, цлуя ея одежду…..

Затмъ привели полкового священника, и вс присягнули на врность.

Отсюда, съ барабаннымъ боемъ, двинулись вс въ семеновскій полкъ. Но тамъ едоръ Орловъ уже сдлалъ тревогу, и семеновцы бжали къ нимъ на встрчу. Во глав двухъ полковъ государыня двинулась въ казанскій соборъ.

Духовенство, собранное ночью Сченовымъ, было на лицо. Весь синодъ былъ тоже на лицо. Сенаторы, предупрежденные тоже ночью Тепловымъ, были почти вс. Народъ заливалъ кругомъ паперть собора, не понимая, что творится въ немъ, и вскор узналъ, что идетъ присяга государын Екатерин Алексевн, потому что государь наканун упалъ съ лошади и убился до смерти.

Ежеминутно десятки экипажей подъзжали къ собору, и сановники въ блестящихъ мундирахъ выходили изъ нихъ. Служба кончилась. Государыня вскор показалась на паперти собора, окруженная свитой.

На ступеняхъ этой паперти, въ первыхъ рядахъ толпы, стояли два красавца богатыря, два брата.

— Я крикну сейчасъ въ народ. Или теперь… или никогда! шепнулъ Алексй.

— Обожди! отвчалъ Григорій.— Хуже бы не вышло.

— Чего ожидать! Какая бда отъ того? A потомъ поздно будетъ!

Григорій смущенно молчалъ.

Въ ту минуту, когда государыня появилась на верхней ступени паперти, Алексй Орловъ поднялъ высоко шляпу надъ головой. Толпа, заливавшая кругомъ паперть, двинулась, и сотни, тысячи рукъ тоже поснимали шапки.

— Ура! первые крикнули могучимъ голосомъ два богатыря.

И ура это пронеслось по всей площади, и тысячи голосовъ подхватили его… Казалось, вся площадь содрогнулась и колыхнулась…

— Да здравствуетъ государыня императрица, самодержица всероссійская! крикнулъ снова Алексй Орловъ къ народу…

Легкое, но замтное волненіе сдлалось въ рядахъ блестящей свиты государыни.

— Что ты? схватилъ брата за руку Григорій.

Но богатырь-поручикъ, уже обернувшись къ блестящей свит, первыхъ сановниковъ государства, вымолвилъ громко и дерзко:

— Что жъ не подхватываете, бояре?.. и, обернувшись къ народу, выкрикнулъ могуче:

— Братцы, нутко мы… Да здравствуетъ самодержица всероссійская!

И ревъ тысячей голосовъ загремлъ на всю окрестность:

— Да здравствуетъ государыня, самодержица! наша матушка!..

Для этихъ голосовъ, что ‘матушка’, что ‘самодержица’ было одно и то же… Хорошее, ласковое слово!.. У могучаго крика этого былъ слабый откликъ, будто эхо. Свита тоже повторила слова:

— Самодержица всероссійская!

И въ этой свит былъ одинъ человкъ, поблднвшій теперь, какъ смерть, Никита Ивановичъ Панинъ.

Сейчасъ близь алтаря говорили ему, и государыня, и высшіе чины государства — про регентство… Начавшись на словахъ у алтаря собора, оно уже окончилось теперь на паперти.

Начался разъздъ, сумятица, крики радости, вопли, давка, безурядица. Народъ ликовалъ, кто зная о чемъ, а кто и не зная, а такъ!.. Только сановники, съ трудомъ находя свои экипажи и разсаживаясь, будто сговорились и вс повторяли одно и то же другъ дружк:

— Да, какъ же?! Да что же?! Да кто же?! Какъ же самодержица?.. Говорили: регентство… Совтъ вельможъ…

— Ловко!.. Ей-Богу ловко!.. Первый сортъ!!.

XL.

Черезъ часъ въ новомъ зимнемъ дворц была еще большая сумятица.

Уже весь Петербургъ, придворные, сенатъ и синодъ, высшее общество, вс резиденты иностранныхъ державъ, кром одного, конечно, Гольца, сотни разряженныхъ дамъ, густой толпой наполняли залы и гостиныя дворца. Нмецкая принцесса Софія-Фредерика Ангальдъ-Цербстъ, по замужеству герцогиня Голштейнъ-Готторнъ, принимала всенародное поздравленіе съ восшествіемъ на всероссійскій прародительскій престолъ…

Не будь на свт младенца наслдника Павла Петровича, все бы это всякому показалось безсмыслицей!!

Ликованіе было общее! Не прошло получаса, какъ австрійскій посолъ Мерсій узналъ нчто, что заставило и его тоже ликовать, а въ его лиц и Европу! Бретейль узналъ, что его просятъ взять назадъ грамоты и остаться посломъ. Гакстгаузенъ узналъ, что о войн съ Даніей, конечно, и помину не будетъ… И Фридрихъ тоже вскор возликуетъ.

Покуда во дворц толпилась и шумла блестящая толпа, на улицахъ столицы уже начиналась своевольная безпорядица. Кабакамъ приходилось плохо!..

Преображенцы, съ утра волновавшіеся по своимъ ротнымъ дворамъ, безъ всякаго приказанія офицеровъ, собрались, наконецъ, на полковомъ двор, и здсь, Пассекъ, освобожденный силкомъ Баскаковымъ, принялъ надъ ними начальство. Преображенцы тотчасъ, кое-какъ выстроившись въ ряды, двинулись ко дворцу.

Только одинъ рядовой запоздалъ во время присоединиться къ своей рот и теперь догонялъ ее — Державинъ. Онъ былъ блденъ и взволнованъ, но отъ иныхъ причинъ,— въ это утро безпорядицы и самоуправства на ротномъ двор у него украли его послднія деньги.

Едва преображенцы вышли на Литейную, имъ на встрчу не шелъ, а почти бжалъ, запыхавшись, офицеръ ихъ же полка… Вн себя, онъ выхватилъ шпагу, бросился на первые ряды и крикнулъ:

— Назадъ!! Крамольничать! Противъ законнаго государя!! Бунтовать! Назадъ, мерзавцы! Перекрошу всхъ!!

И шпага его засверкала надъ головами ближайшихъ. Это былъ лейбъ-компанецъ Квасовъ.

Но десятки голосовъ заревли вдругъ на ненавистнаго офицера:

— Бей его! Коли! въ штыки! — зачмъ? Бей просто… Не пакости штыка объ лшаго!..

И чрезъ полъ-минуты Акымъ Акимовичъ, окруженный, какъ волкъ собаками, замертво повалился среди улицы, отъ жестокихъ ударовъ прикладами. Только чрезъ часъ очнулся онъ въ какой-то цирюльн, куда подобрали его изъ жалости прохожіе.

Между тмъ, за угломъ Литейной, на Симеоновской, куда завернули солдаты, другой офицеръ верхомъ наскакалъ на нихъ и вломился въ ряды, тоже обнажая шпагу. Это былъ Воейковъ.

— Стой! Вольница! Кто смлъ безъ моего приказу сбой ударить?.. заворачивай назадъ!

И Воейковъ ударилъ ближайшаго солдата плашмя по голов, но чрезъ мгновенье раздалась команда Пассека:

— Ребята! Валяй его, бунтовщика…

Солдаты бросились, одинъ ударъ вышибъ у офицера его шпагу, другіе два ранили лошадь. Она взвилась на дыбы и, отскочивъ, запрыгала хромая, но разъяренные солдаты бгомъ пустились по Симеоновской, преслдуя обезоруженнаго, и скоро прижали его къ берегу Фонтанки. Воейковъ, не видя спасенія отъ штыковъ, въхалъ въ рчку по грудь лошади.

— Не мочиться же изъ-за него! крикнулъ кто-то.— Брось! Не время!.. Опосля всхъ переколемъ, кто противничаетъ матушк…

И солдаты бросились на мостъ и уже на рысяхъ пустились къ зимнему дворцу, гд гудла на лугу несмтная толпа,окружая измайловцевъ, семеновцевъ и отдльные отряды, прибжавшіе отъ разныхъ полковъ.

Часа черезъ два городъ уже волновался весь, по всмъ улицамъ. Кой-гд уже были драки, кое-гд уже были разбиты кабаки, а въ нкоторыхъ ненавистныхъ домахъ было уже все разграблено.

И вскор, поневол была назначена стража охранять нкоторые дома и въ томъ числ палаты прусскаго посланника. Но Гольца уже не было въ дом. Онъ при первыхъ признакахъ уличной сумятицы укрылся въ опустломъ дом Маргариты, а чрезъ часъ, по совту нмца лакея, не считавшаго и этотъ домъ безопаснымъ, вмст съ нимъ перешелъ въ квартиру Шепелева, какъ офицера и знакомаго.

Княжна Василекъ, перепуганная сама на смерть, скрыла посланника въ спальн жениха.

Она была въ страшномъ волненіи, и душа ея уже изболлась въ мысляхъ о томъ, кто былъ ей дороже всего въ мір. Да и было отчего! Юноша, еще слабый, при первыхъ кликахъ на улиц, понялъ, что творится здсь, и, нанявъ тройку, ускакалъ въ Ораніенбаумъ, стать на сторону законнаго государя и своего благодтеля… A если нужно, то и умереть, защищая его!..

На Большой Морской, около полудня, толпа звакъ была гуще, плотнй и особенно весела. Смхъ, шутки, прибаутки гудли кругомъ… Одни расходились, другіе прибывали, и здсь безъ конца передавалась милая всточка, и на всхъ лицахъ была написана радость.

Здсь съ часъ назадъ конногвардейцы замтили въ карет прозжавшаго Жоржа, тотчасъ вытащили его вонъ, и ненавистный принцъ тутъ же среди улицы былъ нещадно избитъ…. Быть можетъ, несчастный былъ бы и умерщвленъ, если бы генералъ-полицеймейстеръ Корфъ слезно не выпросилъ его у толпы именемъ государыни и не увезъ къ себ, общаясь и клянясь посадить его на хлбъ и на воду…

— Онъ насъ съ мужьями всхъ развести хотлъ! вопили дв бабы съ преображенскаго ротнаго двора.

— Поучили таки Жоржушку!.. радовались вс обыватели.

Это было самое радостное событіе дйства петербургскаго за весь этотъ памятный, дикій, пьяный, но не кровопролитный день… если не считать въ кровь разбитый Жоржинъ носъ.

За то конно-гвардейцы, выпустившіе поневол изъ рукъ свою жертву, тотчасъ бросились во дворецъ принца, и чрезъ два часа въ немъ было все раззорено или разграблено, а перепуганная челядь спаслась въ разсыпную по сосднимъ улицамъ. Только одной маленькой комнаты не могли тронуть солдаты. Въ ней ничего не было дорогого! Но въ ней сидли принцессы почти безъ чувствъ отъ страха, а у дверей ихъ стоялъ добровольнымъ стражемъ отъ расходившихся янычаръ офицеръ Голицынъ. Не явись онъ случайно сюда, то, вроятно, и об принцессы пострадали бы такъ же, какъ Жоржъ, если не хуже….

Во всхъ домахъ столицы было то же движеніе, что и на улиц.

Господа и челядь вызжали, выбгали, ворочались и суетились. Только въ двухъ домахъ на весь городъ было спокойно. Въ дом Воронцова, отца глупой, толстой, ненавистной питерцамъ ‘Романовны’, было тихо. Радоваться домохозяевамъ было нечему, суетиться отъ сборовъ во дворецъ или въ гости, побесдовать на радостяхъ, не приходилось, а народу или солдатамъ шумть въ горницахъ и грабить было тоже нельзя. Съ утра многочисленный караулъ занималъ дворъ, подъздъ и вс двери, по приказанію государыни, во время вспомнившей и опасавшейся здсь народной мести и расправы. Былъ другой домъ, гд было не только тихо, но мертво, хотя караула тутъ ставить было не зачмъ. Ворота на дворъ были затворены, двери главнаго подъзда заперты, ставни нижняго этажа закрыты. Хозяинъ дома хворалъ!… И хворалъ онъ уже седьмой разъ за свою жизнь. Онъ хворалъ при всхъ, какъ законныхъ перемнахъ правительства, такъ равно и при всхъ переворотахъ за все XVIII столтіе. Теперь, какъ и всегда, при всякой повторяющейся болзни, онъ хворалъ еще тяжелй, т. е. боялся и трусилъ боле, чмъ когда-либо… Да и было отчего! Ни одно еще дйство народное не заставало его такъ врасплохъ, такъ внезапно и непостижимо!…

Разумется, это былъ Іоаннъ Іоанновичъ Скабронскій. Старикъ сидлъ въ своемъ кабинет, прислушивался къ шуму на улиц, вздыхалъ, качачалъ головой и думалъ про себя, или же шепталъ тихонько:

— Господи! Да когда же этому конецъ будетъ? Что жъ у насъ вкъ вковъ такъ и будутъ камедь, да скоморошество разыгрываться, чудеса въ ршет представляться!

И умный старикъ, конечно, видлъ ясно и глубоко врилъ, какъ и многіе, что теперешній переворотъ самый беззаконный и отчаянный изъ всхъ, а новое правительство самое ненадежное и самое недолговчное. Онъ помнилъ хорошо, какъ если бы то случилось вчера, переворотъ въ пользу россійской цесаревны. Но тогда свергался младенецъ императоръ и ненавистное иноземное регентство. A здсь свергается внукъ Петровъ и законный монархъ, а провозглашается,— и не правительницей, а самодержицей, чужая женщина, иноземка, нмецкая принцесса. A покуда подростетъ наслдникъ, Павелъ Петровичъ, который теперь младенецъ, что еще придется увидть, что еще будетъ! Дйство за дйствомъ!..

И Іоаннъ Іоанновичъ въ отчаяніи прибавилъ:

— Умирать пора! Хоть и не хочется, а пора! A то хуже въ Сибири умрешь!

Лотхенъ была въ дом и, не смотря на сумятицу въ город не смотря на т удивительныя всти, которыя приносились тайкомъ отлучившимися дворовыми, нмка была все-таки весела. Она не отходила отъ окна, глядла на толпы народа и улыбалась. Но если бы теперь кто-нибудь увидлъ ее, то пожалуй бы не узналъ.

На Лотхенъ было великолпное, сплошь вышитое серебромъ, бархатное платье, а въ ушахъ, на груди, на рукахъ, сіяли брилліанты и разноцвтные камни, въ серьгахъ, браслетахъ, кольцахъ…

Нмка была уже три дня на седьмомъ неб отъ счастья. И не знала бдная хохотунья, что въ людскихъ дома графа Скабронскаго, холопы, испуганные появленіемъ и властью новой ‘вольной женки’ стараго графа, опасаясь за недолговчность барина, опасались за завщаніе, которое онъ сдлалъ въ ихъ пользу. Холопы призадумались! И тотчасъ нашлись двое, самые отчаянные, пообщавшіе всмъ остальнымъ, не нынче-завтра, отдлаться отъ новой барынки, коли не просто дубинкой, такъ ножемъ, коли не во время ея прогулокъ по городу, такъ ночью, въ самыхъ горницахъ ей отведенныхъ…

И бдная хохотунья не чуяла, что обречена на смерть! И на какую смерть?.. Ужасную, мученическую…

XLI.

Василекъ промучилась часа четыре и не выдержала… Она ршилась тоже хать, быть около милаго и раздлить его судьбу. Въ город уже говорили, что къ вечеру назначенъ походъ гвардіи на Ораніенбаумъ и что, вроятно, тамъ и произойдетъ сраженіе между голштинскимъ и русскимъ войскомъ.

— Онъ не пожалетъ себя… A если умирать — такъ вмст… ршила Василекъ.

И княжна спокойно все взвсила и обдумала… Она нашла въ шкафу сержантскій мундиръ жениха и надла его… Онъ оказался какъ разъ по ней… Черезъ часъ преображенскій сержантъ слъ въ бричку и тихо, спокойно приказалъ кучеру не жалть лошадей,

— Иванъ, довезутъ-ли они насъ не кормя до Рамбова?

Кучеръ поручился, что къ вечеру они будутъ на мст. На полъ-дорог къ Красному кабачку, верстъ за пять отъ столицы оказался пикетъ и караулъ.

Не приказано было никого пропускать изъ города по дорог на Петергофъ и Ораніенбаумъ… Офицеръ конной гвардіи сначала хотлъ было дозволить преображенцу вернуться обратно, но затмъ догадался, что иметъ дло съ ряженой женщиной… Ему показалось это въ такое смутное время — крайне подозрительнымъ… Чрезъ нсколько минутъ княжна была арестована при пикет, въ ожиданіи начальства.

За часъ времени на глазахъ княжны, смущенной и печальной отъ неудачи, тотъ же пикетъ вернулъ обратно въ городъ трехъ офицеровъ и съ десятокъ солдатъ разныхъ полковъ, а одного сопротивлявшагося офицера тоже арестовалъ… Въ этотъ денъ только два человка проскользнули въ Ораніенбаумъ, покуда еще только шла присяга въ собор,— Шепелевъ и Пушкинъ,— а въ полдень вс дороги, въ сторон Петергофа, бши заняты, и сообщеніе прекращено.

Поздно вечеромъ явился гусарскій отрядъ, авангардъ уже выступившаго изъ столицы войска.

Командиръ отряда и Василекъ узнали другъ друга. Послдній разъ, что они видлись, покойная Гарина дала ему большія деньги, при племянниц. Это былъ Алексй Орловъ…

Разумется, Василекъ была тотчасъ по его приказу освобождена и общала ему вернуться въ городъ. Но едва только гусары, захвативъ и пикетъ, скрылись вдали,— княжна перекрестилась и двинулась за ними… пшкомъ, давъ себ слово быть хитре и, укрываясь въ лсу отъ всхъ, тропинками достигнуть Ораніенбаума хотя бы чрезъ сутки!

Прошло уже часа два, что ряженый сержантъ бодро, хотя задумчивый, двигался по пустынному лсу, то чащей, то полянками, и вдругъ увидлъ, понялъ, взглянувъ на звздное небо, что сбился съ дороги. Василекъ съ отчаяньемъ догадалась, что она заплуталась въ лсу и, помимо усталости и голода, ей грозитъ еще потерять цлую ночь даромъ. A завтра, Богъ всть, что уже будетъ тамъ… сраженіе, убитые

Храбро двинулась княжна обратно и, посл быстрой часовой ходьбы, ахнула отъ радости. Предъ ней, освщенная луной, мелькнула за чащей блая полоса большой дороги. Она ршилась отдохнуть немного и снова двинуться лсомъ, не спуская съ дороги глазъ.

Опустившись на траву, уже покрытую росой, Василекъ почувствовала, что голодъ начинаетъ мучительно сказываться въ ней, за то тихая ароматная ночь, смнившая знойный и душный день, возбудительно дйствовала на грудь, вызывала ея силы на борьбу и достиженіе цли. Не прошло нсколькихъ мгновеній, какъ Васильку вдругъ, среди тишины всей окрестности, почудился странный гулъ вдали… Онъ шелъ со стороны Петербурга, очевидно по дорог…

— Войско!.. Да! Это войско идетъ! догадалась Василекъ. Она собиралась уже снова укрыться въ чащу, когда вдругъ близкій топотъ ясно и отчетливо раздался въ нсколькихъ шагахъ.

На блой дорог, обрамленной съ двухъ сторонъ темной и высокой чащей и ярко, какъ днемъ, облитой луннымъ свтомъ — показалась кучка всадниковъ… Вс они подвигались молча ровнымъ шагомъ… Впереди всхъ на бломъ кон Василекъ увидла преображенскаго офицера, юнаго, красиваго… Но на боку его лошади падаетъ изъ-подъ мундира, вьется и блеститъ блая атласная юбка… Длинныя женскія косы разсыпались по плечамъ изъ-подъ шляпы, увитой зеленымъ внкомъ…

— Это она! ахнула Василекъ.— Она сама предводительствуетъ, ведетъ войска!.. На бой, на смерть!..

И преображенскій сержантъ, укрываясь за кустомъ черемухи, шагахъ въ двадцати отъ дороги, устремилъ свой чудный, кроткій взоръ, теперь грустный и влажный отъ слезъ,— на этого преображенскаго офицера, задумчиваго, но не печальнаго…

И Васильку вдругъ захотлось остановить государыню, смущенной невст захотлось крикнуть мстящей жен:

— Поднявшій мечъ — мечемъ погибнетъ!

A между тмъ, какъ чудно тиха и полна любви была эта ночь! Какой миръ и покой царилъ кругомъ, и на земл, и въ неб! Теперь-ли поднимать мечъ, брату на брата… Спокойный блый свтъ луны разливался съ необозримой синевы небесъ и окутывалъ все въ серебристое мерцанье: и темный, лохматый, недвижный лсъ, и свтлую дорогу, и мрно, въ безмолвіи, двигающихся по ней всадниковъ, и благо коня впереди всхъ, на которомъ, тревожно глядя впередъ… въ невдомое, таинственное будущее… задумчиво покачивается въ сдл красавица-преображенецъ!..

XLII.

Въ пять часовъ утра Алексй Орловъ отрядомъ своихъ гусаръ занялъ Петергофъ, а вслдъ за нимъ прибывали одинъ за другимъ гвардейскіе полки.

Ровно сутки назадъ онъ здсь въ волненіи бжалъ по дорожк парка къ Монплезиру и думалъ:

‘Что-то будетъ! Быть можетъ, чрезъ сутки она будетъ въ крпости… Мы вс подъ судомъ, или даже осуждены на казнь’!..

Прошло ровно двадцать четыре часа, и онъ, хотя и поручикъ, а на дл командиръ цлаго войска, разставляетъ его, занимая караулы по всему Петергофу и по дорог на Ораніенбаумъ.

Чрезъ нсколько часовъ явилась со свитой и государыня, переночевавъ, кой-какъ въ Красномъ кабак, въ той самой горниц, гд когда-то богатыри-буяны нарядили въ миску фехтмейстера.

A если бы эти два брата ухали тогда въ ссылку,— что было бы? Совершилось-ли бы то, что совершается теперь? Одинъ Богъ знаетъ!..

Три гонца вскор, одинъ за другимъ, явились сюда отъ имени государя.

Первый гонецъ государя принесъ приказъ и угрозу тотчасъ явиться къ нему скоре съ повинной за прощеніемъ, или же онъ наставитъ вислицъ сплошь по всей дорог отъ Ораніенбаума до Петербурга и перевшаетъ всхъ бунтовщиковъ безъ различія пола, званія и состоянія!..

Второй гонецъ привезъ извстіе или, лучше, предложеніе раздлить власть пополамъ, раздливъ имперію Россійскую на дв совершенно равныя части.

Государыня разсмялась и спросила: какъ раздлить? Вдоль или поперегъ? И какую часть ей дадутъ? сверную, южную, восточную или западную?.. Посолъ, конечно, этого не зналъ…

Третій гонецъ привезъ согласіе Петра едоровича отречься отъ престола, съ условіемъ отпустить его въ Голштинію.

— Отпустить въ Голштинію я не могу! отвчала государыня.— И обманывать не стану общаніями. Онъ можетъ обратиться за помощью къ другу своему Фридриху и явиться во глав его войска въ Россіи…

Въ четыре часа по полудни карета хала изъ Петергофа въ Ораніенбаумъ. Въ ней сидли только Григорій Орловъ и офицеръ Измайловъ.

На улицахъ мстечка Орловъ увидлъ смущенно толпящихся солдатъ и офицеровъ голштинскаго войска, которые, противъ обыкновенія, вс были трезвы. Во дворц же была мертвая тишина и пустота. Вс пировавшіе здсь еще недавно или укрылись въ Петербургъ, или пировали и ликовали въ Петергоф, въ свит новой императрицы. Остались врны вполн императору только Минихъ, Нарцисъ и Мопса… A кром нихъ, еще, по невол, изъ приличія, его генералъ-адьютантъ Гудовичъ и, по доброй вол, Шепелевъ и другой ему неизвстный юноша — Пушкинъ, оба, прискакавшіе изъ столицы.

Только одна личность изъ всего придворнаго круга, блестящая Маргарита, еще наканун находившаяся на неизмримой высот надеждъ и мечтаній, не могла бжать ни въ Петербургъ, ни въ свиту императрицы. Теперь отъ ужаса и отчаянія потерявшая разумъ, она укрылась въ маленькомъ домишк на краю Ораніенбаума, гд пріютилъ ее тоже смущенный и оробвшій фехтмейстеръ Котцау. И Маргарита, въ маленькой бдной горниц этого домика, то недвижно сидла, близкая къ умопомшательству, то, ломая руки надъ головой, металась изъ угла въ уголъ, не находя себ мста, и задыхалась… будто львица, нежданно попавшая изъ простора и воздуха необозримыхъ пустынь въ грязь и духоту узкой клтки.

Миновавъ улицы и подъхавъ ко дворцу. Григорій Орловъ и Измайловъ вышли изъ кареты и поднялись по лстниц дворца, среди полной тишины, только два камеръ-лакея попались имъ на встрчу. Пройдя нсколько горницъ, они увидли у дверей двухъ офицеровъ, стоявшихъ будто на часахъ. Орловъ по мундирамъ догадался въ чемъ дло. Приблизясь, онъ узналъ обоихъ. Шепелевъ былъ у него однажды и объяснилъ первый, кого они съ братомъ нарядили въ миску. Пушкинъ присталъ было къ ихъ кружку, а въ послднее время снова исчезъ.

— Петръ едоровичъ здсь? спросилъ Орловъ Пушкина, насмшливо глядя въ его лицо.

— Государь? Да, здсь, въ кабинет! отвчалъ Пушкинъ, мняясь въ лиц отъ улыбки Орлова.

— Ну, а вы двое какъ здсь? Почему не при своихъ полкахъ… Скоморохи!..

Шепелевъ двинулся, схватился за шпагу и вымолвилъ вн себя:

— Вы скоморохи и клятвопреступники!

— Смирно! Именемъ государыни императрицы, самодержицы всероссійской, вскрикнулъ Орловъ,— я арестую васъ обоихъ. Ступайте въ Петергофъ и сдайте себя сами подъ караулъ.

— Никакой самодержицы нтъ, съ тхъ поръ, что скончалась Елизавета Петровна, отвтилъ Пушкинъ.— A есть законный государь…

— Государыня Екатерина Алексевна… началъ Орловъ, уже горячась.

— Бунтовщица! воскликнулъ Шепелевъ,— которую бы сддовало…

Орловъ поднялъ уже на юношу могучую руку, свивавшую кочерги въ кольцо…

Но въ это мгновеніе дверь отворилась, и Гудовичъ съ удивленнымъ лицомъ появился на порог. Но, увидя Орлова, онъ иронически улыбнулся, и, не сказавъ ни слова, оставивъ дверь отворенной, вернулся въ кабинетъ.

Орловъ и Измайловъ пошли вслдъ за нимъ.

Государь сидлъ на окн въ шлафрок и, задумавшись, глядлъ въ полъ. Не далеко отъ него стоялъ старикъ Минихъ и что-то горячо объяснялъ.

При появленіи Орлова, Петръ едоровичъ поднялъ голову, и лицо его слегка измнилось. Минихъ презрительно и гордо смрилъ Орлова съ головы до пятъ и, повернувшись спиной, отошелъ къ Гудовичу, который слъ на диванъ.

— Вы отъ нея… вымолвилъ государь.

— Государыня императрица и всея Россіи самодержица прислала меня… началъ было Орловъ спокойно, но твердо.

Но государь улыбнулся и прервалъ его.

— Самодержица? Еще не совсмъ! Но, скажите мн, зачмъ васъ послала она? Именно васъ! Разв я могу въ качеств императора… вдь я все-таки еще императоръ! вести переговоры чрезъ артиллерійскаго офицера и трактирнаго кутилу… Неужели приличне васъ не нашлось?..

Орловъ, будто и не слыхавъ словъ государя, повторилъ спокойно:

— Государыня императрица изволила прислать меня проситъ васъ добровольно, не доводя дла до междоусобія и напраснаго кровопролитія, отречься отъ россійскаго престола и подписать отреченіе, которое я привезъ! Вотъ оно!..

Орловъ вынулъ бумагу изъ кармана и прибавилъ:

— Безъ этого я не только не уду, но и не выйду отсюда!

— О-о!.. воскликнулъ съ негодованіемъ Минихъ.

Гудовичъ разсмялся презрительно…

— Ваше величество! вступился Измайловъ: вы изволили меня послать… Вы было ршились… Что же теперь.— Стоитъ-ли?..

— Зачмъ она мн прислала этого… этого…

— Ваше величество! подступилъ Минихъ и заговорилъ по нмецки, гордо закинувъ голову, а старые глаза его снова сверкали отвагой, какъ когда-то въ павильон Монплезира… Ршайтесь!.. Или подписывайте отреченіе, не взирая на то, кого прислали за этимъ, или… Лошади уже два часа осдланы… Я готовъ за вами, хоть на край свта!.. Наконецъ, вотъ здсь двое благородныхъ юношей, добровольно прискакавшихъ умереть за васъ… Ршайтесь… Мы арестуемъ этого неблаговоспитаннаго гонца и къ вечеру будемъ за сто верстъ отсюда. Повторяю вамъ — только до перваго порта достигнуть!… A тамъ на корабль и на Данцигъ, а затмъ въ Кенигсбергъ, Берлинъ, Митаву, Петербургъ и Москву…. для коронованія!… Минихъ говоритъ вамъ это! Минихъ слово даетъ, что все это совершится… и легко! Минихъ не любитъ, не можетъ любить русскихъ, но всегда поклонялся предъ ихъ слпымъ повиновеніемъ закону, ихъ любовью къ законности, къ законному.

Государь молчалъ и опустилъ голову. Гудовичъ вдругъ всталъ и, подойдя въ нимъ, вымолвилъ спокойно и слегка насмшливо:

— Лошади уже давно разсдланы, арестовать господина Орлова мало двухъ юношей, а надо кликнуть роту голштинцевъ, да и то силы будутъ не равны!… Скакать къ порту, какому?… Въ Ригу? Близко!! Да тамъ насъ губернаторъ Броунъ арестуетъ и вернетъ во свояси… Но если бы даже мы и проскочили за границу къ Фридриху, то онъ теперь на просьбу о помощи и войск, чтобы завоевывать престолъ, отвтитъ только государю: Trinken еіе Bier und lieben sie mir… Полноте, ваше величество! Поздно… Вчера надо было… Да и не вчера… Шесть мсяцевъ тому назадъ надо было… Ну, да вдь мы вс россіяне — заднимъ умомъ богаты… Одвайтесь, подписывайте и…. и подемъ!… Отпустятъ васъ въ Голштинію, и слава теб Господи!!.. И вамъ будетъ хорошо, да и Россіи не худо!…

Гудовичъ предъ тмъ молчалъ уже сутки, какъ нмой, и только глядлъ и слушалъ… И теперь слова его магически подйствовали на государя…

— Я сейчасъ…. Только…. обратился онъ къ Орлову, отпуститъ она меня въ Голштинію?… Она вдь отказала изъ этомъ….

— Онъ этого знать не можетъ! вымолвилъ Гудовичъ.— Да и не его это дло. Одвайтесь!…

Чрезъ полчаса государь написалъ отреченіе отъ престола, подъ диктовку Григорія Орлова и подписалъ его, а еще чрезъ часъ былъ уже перевезенъ въ Петергофъ.

Здсь государя провели прямо въ отдльныя комнаты. Императрица не пожелала видть его. Вечеромъ три офицера, Алексй Орловъ, Пассекъ и Баскаковъ отвезли Петра едоровича въ Ропшу, и Баскаковъ остался при немъ въ качеств начальника караула, приставленнаго къ нему… За ними вслдъ явился Нарцисъ съ Мопсой… И тутъ только вечеромъ государь вспомнилъ странную случайность, странную насмшку судьбы!…

Ныншній роковой и смутный день былъ двадцать девятое! Петровъ денъ! День его имянинъ! Двадцать лтъ праздновался этотъ день торжественно и великолпно. При жизни тетки, за все ея царствованіе, этотъ день имянинъ наслдника престола праздновался по ея приказанію съ большимъ торжествомъ, нежели пятое сентября. A за свое собственное царствованіе онъ еще ни разу не праздновалъ свое тезоименитство, и въ первый же разъ — вотъ какъ пришлось провести этотъ день!..

XLIII.

На утро въ Петербург стоялъ ясный втреный день.

По голубому небу быстро мчались округлыя блыя облака, по временамъ застилая яркое солнце.

Городъ снова ликовалъ, и снова густыя толпы народа заливали со всхъ сторонъ Казанскій Соборъ. Въ немъ шелъ молебенъ… Государыня стояла предъ царскими вратами одна, а за ней тснились вся знать, весь дворъ, сенатъ и синодъ, и все наличное дворянство. Никто не посмлъ отсутствовать, хотя уже были недовольные, одумавшіеся, спохватившіеся или просто смущенные, робющіе за темное будущее…

Даже Іоаннъ Іоанновичъ былъ здсь въ числ господъ сенаторовъ и уже передалъ нкоторымъ свое намреніе предложить въ первое же присутствіе — воздвигнуть императриц, какъ спасительниц отечества,— золотую статую!… Въ третій разъ!!

Достойный представитель не дворянства, а столичной знати!.. Въ нечиновной толп, въ заднемъ углу собора тоже былъ здсь и задумчиво глядлъ на все и на всхъ юноша Шепелевъ, а около него усердно молилась Василекъ… За все… За все что съ трудомъ, будто не хотя, но все таки дала ей судьба, что отвоевала она себ, уступая все всмъ!…

Шепелевъ былъ уже вчера арестованъ въ Ораніенбаум, по приказу Григорія Орлова, и къ вечеру освобожденъ Алексемъ по просьб Василька, но съ условіемъ выйти въ отставку и выхать изъ столицы навсегда. Юноша не горевалъ. Ему и слдъ жить въ захолустьи! Онъ представитель исконнаго дворянства, а не безродной знати! A правъ-ли онъ былъ! Не въ томъ дло! Онъ ему присягалъ!!..

Посл молебна паперть собора гульливо залили блестящія волны сановниковъ, выливаясь изъ главныхъ дверей… Государыня, при громкихъ кликахъ, шагомъ двинулась въ открытой коляск, среди сраго моря людского, бушевавшаго на площади…

Въ этомъ мор людскомъ, затертый густой кучкой обывателей, стоялъ, дивился на все и охалъ, какъ отъ боли, прізжій мужиченка костромичъ… И вдругъ онъ не стерплъ и спросилъ сосда:— Кто жъ энто такая будетъ?…

— Государыня императрица!

— A какъ же сказывали…. воскликнулъ онъ укоризненно,— что императрица померла! A она вонъ, матушка, въ телжк золотой детъ…

— Дурень! То другая…. Ты знать изъ трущобы какой.. .

— Другая! Ври, ты…. Вишь ей вс шапку ломятъ. Стало быть, не другая, а сама наша матушка Россійская, жива и здорова! A баяли, помре!…

— Да, то была Лизавета Петровна, оголтлый, и померла. A это Катерина Алексевна, тоже императрица, новая.

— Д-да, новая?… Такъ бы и говорилъ. То ино дло! Да! Вонъ оно что! Новая?!.. Ну, что жъ, ничего, пущай ее!..

КОНЕЦЪ.

Читайте также: