ПЕТЕРБУРГСКІЕ ТЕАТРЫ
ШАНТЕКЛЕРЪ
МОСКВИЧИ
Сергй Ауслендеръ.
‘Аполлонъ’, No 8, 1910
Петербургские театры, Ауслендер Сергей Абрамович, Год: 1910
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Нсколько лтъ тому назадъ дамы носили турнюры. Помните: сзади подъ платье прикрплялся мшочекъ изъ ваты или волоса, придавая фигур видъ достаточно уродливый. Но такова была мода, турнюръ казался необходимой частью туалета и появиться безъ онаго было неприлично.
Невозможно доискаться источника этой моды, было ли нужно это кому-нибудь, чтобы скрыть естественные дефекты фигуры, была ли это чья-нибудь случайная прихоть, но кто-то и для чего-то выдумалъ и такую моду, a такъ какъ моды по всмъ законамъ должны мняться отъ времени до времени, то, охотно и не разсуждая, дамы всего свта завели и турнюры. Такимъ грандіознымъ турнюромъ явился въ ныншнемъ году ‘Шантеклеръ’. Почему? Отчего? Непонятно и неизвстно. Многое объясняетъ ловкая реклама, необычайность зрлища всхъ этихъ курятниковъ, собачьихъ мордъ, странныхъ костюмовъ (‘нкоторые о столько-то пудовъ’ — сообщали услужливые корреспонденты телеграммами изъ Парижа въ Чикаго, Австралію, на Чукотскій Носъ, не знаю куда еще), но не только это создало всемірную славу слабйшей пьесы посредственнаго поэта и академика Эдмонда Ростана.
Будущій историкъ, можетъ быть, суметъ разгадать тайну, нтъ, даже не успха (успха особеннаго ‘Шантеклеръ’, кажется, нигд не имлъ), a какой-то назойливой моды на эту скучную и несносную пьесу.
Растянутая, бездйственная, крикливо-напыщенная, вульгарно-слащавая, она лишена и тхъ немногихъ достоинствъ, которыя мы знали за авторомъ ‘Сирано’, ‘Орленка’, ‘Романтиковъ’. Малый театръ, поставившій ‘Шантеклера’, отнесся къ нему съ полной серьезностью и стараніемъ, впрочемъ, не спасая его этимъ, такъ какъ, можетъ быть, стиль балагана могъ бы (если бы еще сократить Ростановскую декламацію такъ — на четыре пятыхъ) на нсколько минутъ заинтересовать этой поистин балаганной затей перерядить актеровъ въ птуховъ, индюковъ, жабъ, гусаковъ и прочихъ обитателей скотнаго двора.
Глаголинъ далъ тонкій типъ птуха (въ доброе старое время рецензенты писали ‘типъ Гамлета’). Музиль-Бороздина была очаровательная фазанья курочка…
Единственное утшеніе въ этой печальной исторіи, что мода на безобразный и, какъ прихоть, совершенно неостроумный ‘турнюръ-шантеклеръ’ оказалась очень недолговчной. Въ модныхъ лавкахъ спшатъ распродать залежи галстуховъ, шляпъ, костюмовъ ‘шантеклеръ’, такъ какъ будущій сезонъ ихъ будутъ носить разв гд-нибудь въ Тюкалинск, сама же пьеса не выдержала и одного сезона. Случайно запоздавъ съ моимъ отчетомъ, я питаю надежду, что одинъ изъ послднихъ вспоминаю это твореніе Ростана, о которомъ нсколько недль говорилъ весь міръ.
Скуденъ и скученъ былъ въ ныншнемъ году сезонъ ‘Московскаго Художественнаго театра’, привезшаго намъ всего дв новыхъ постановки и возобновленнаго ‘Федора Іоанновича’. Какая-то тоска нависла надъ ‘Художественнымъ театромъ’ за послднее время.
Была въ русской жизни полоса Чехова. ‘Художественный театръ’ запечатллъ ее. Такъ полно было это воплощеніе, что каждый жестъ, каждая интонація, каждый стулъ были подлинно ‘чеховскіе’. Со сказочной быстротой промелькнули передъ нами за это время: война, революція, новыя исканія въ искусств и жизни, a въ ‘Художественномъ театр’ все попрежнему ломаютъ руки печальныя сестры: ‘въ Москву, въ Москву’,— мечтаетъ некрасивая Соня въ послднемъ просвтленномъ отчаяніи: ‘Мы отдохнемъ, мы увидимъ ангеловъ, мы увидимъ все небо въ алмазахъ’.
‘Художественники’ порвали съ традиціями театра.
Гордо, и до извстной степени имя на то право, объявилъ Станиславскій (послдняя бесда на собраніи y бар. Дризена), что онъ ненавидитъ театръ и хочетъ только жизни.
Актеръ, надвая маску условной обманной театральности, въ костюм Гамлета — сегодня трагическій датскій принцъ, завтра веселый плутъ Скапенъ, потомъ Донъ-Жуанъ или герой Ибсена, духъ его свободенъ, лицо подъ маской. Если онъ талантливъ, онъ суметъ обмануть простодушнаго зрителя, можетъ быть, даже самъ обманется на минуту, и красныя, традиціонныя кулисы чудесно превратятся въ сады Армиды.
Не таковъ ‘Художественный театръ’. Ему показалась слишкомъ малой обманная минутная власть королей въ картонныхъ коронахъ, доблесть рыцарей съ деревянными мечами. Большей власти и большаго подвига захотлъ онъ. Упорной работой, магіей многихъ талантовъ добился онъ желаннаго. Не маски, a подлинныя лица увидли мы,— лица дяди Вани, Чанки, Треплева, Гаева.
Съ тхъ поръ оживленныя чудесной силою эти скорбныя, печальныя тни уже не покидаютъ ‘Художественный театръ’, подлинная безвыходная тоска отцвтающаго ‘Вишневаго сада’, осенней скуки, когда вс ужъ ухали, эта скорбь безвременья, еще многими не превзойденная, нависла надъ ними. Что бы они ни длали, кого бы они ни играли, безнадежно-грустное, некрасивое лицо чеховскаго тоскующаго интеллигента остается неизмннымъ подъ всми эпохами и стилями, a вдь притворяться они не умютъ и не хотятъ. Лучшая за этотъ годъ постановка — ‘Мсяцъ въ деревн’, но и она совсмъ не то, что мы знаемъ и любимъ въ Тургеневской комедіи.
У Тургенева лтнее утро, праздничное, чуть-чуть истомное отъ предчувствія грозы, но радостное и лнивое, какъ радостна и лнива эта жизнь въ просторной, свтлой усадьб, когда небо такъ ярко съ барашками облаковъ, когда въ саду поютъ псни, сбирая малину, a въ прохладной комнат раскладываютъ пасьянсы, и Ракитинъ читаетъ французскій романъ Наталь Петровн, нжными шелками вышивающей тонкій узоръ. Быстро надвинулась быстрая лтняя гроза, сверкнула въ окно молнія, ударилъ громъ, вспыхнула угасающая страсть въ Наталь Петровн, первый разъ закружилась томно голова, и забилось непонятнымъ волненіемъ сердце Врочки.
Печально, нсколько смшно даже кончается этотъ лтній романъ. Но быстро и безслдно прошла гроза, все опять успокоилось въ чинной, свтлой усадьб, пролежала съ мигренью нсколько часовъ Наталья Петровна, смахнула дв-три слезинки, и опять Ракитинъ читаетъ ей французскій романъ и опять она смотритъ спокойно и ласково на стараго друга. A Врочка, та станетъ блдне, печальне, той блдностью и печалью, въ которыхъ все очарованіе этихъ блдныхъ, печальныхъ двушекъ Тургенева.
Тонкая, едва уловимая грусть разлита въ этой нжной и граціозной комедіи, но заламывать руки, сжимать зубы разв было бы къ лицу этому слегка чопорному и старомодному барину, улыбкой эстета-скептика скрывающему боль, Ракитину, a вмст съ нимъ и самому Ивану Сергевичу. Превосходныя декораціи и костюмы Добужинскаго, отличная игра актеровъ передавали съ послдней точностью эпоху, весь бытъ Тургеневской усадьбы, но атмосфера, но духъ были иными.
Такъ душно, безрадостно, сумрачно было въ этихъ свтлыхъ комнатахъ. Нтъ, это не усадьба Тургенева, гд все еще живо, гд никакія горести на заставятъ потускнть это радостное утреннее солнце, нтъ, это усадьба — все та же, все та же печальная усадьба послднихъ владтелей ‘Вишневаго сада’, гд вс обречены на безысходную тоску, гд эта роковая любовь къ зазжему студенту, предсмертный трепетъ, посл котораго тишина, вс ухали, и больше ужъ не будетъ веселаго смха, громкой псни въ проданномъ на срубъ парк. Потому-то такъ злы, карикатурны были эти, добродушно-насмшливыя — у Тургенева, сцены между докторомъ и гувернанткой: потому-то Врочка и Бляевъ ни на минуту не заразились весельемъ привольной деревенской жизни и, даже привязывая хвостъ змю, длали зловщія, унылыя паузы, потому-то Наталья Петровна была только страдающей, почти отвратительной въ своей злой полустарческой страсти и ни разу не показала намъ другого лика, лика холодной и недоступной очаровательницы, прекрасной дамы, которой всю жизнь оставался вренъ Ракитинъ-Тургеневъ.
Еще мене удачной была вторая постановка: ‘На всякаго мудреца довольно простоты’. Я не знаю, можно ли и какъ именно можно реставрировать сейчасъ Островскаго. Вдь когда играютъ Островскаго въ Александринк, тамъ старые и отличные актеры относятся къ нему не какъ къ реставраціи, a какъ къ современности, гд все для нихъ просто, ясно и близко. И въ ихъ простодушномъ толкованіи — Островскій дорогъ намъ своей ясностью и простотой, какъ воспоминанія дтства, какъ разсказы старой няни о какой-то милой и хорошо знакомой и вмст уже чужой жизни, дорогъ намъ, какъ Волга съ ея старинными городами въ яблоновыхъ садахъ, монастырями, купеческимъ укладомъ жизни, въ крпкихъ домахъ за высокими заборами.
A вотъ детъ какой-нибудь интеллигентъ по Волг и не чувствуетъ ни красоты, ни трогательности святыхъ этихъ мстъ, a знаетъ только одно: что въ городахъ этихъ царятъ произволъ и мракобсіе, что нтъ водопроводовъ и канализаціи и отъ этого эпидеміи, что купцы обираютъ и тиранствуютъ и т. д. Вотъ такъ приблизительно поступилъ и Художественный театръ. Конечно, много злого и страшнаго зналъ и Островскій въ этомъ темномъ царств, но смхомъ громкимъ и очистительнымъ побждалъ онъ вс химеры и ужасы Крутицкихъ, Глумовыхъ, Мамаевыхъ. Да, наконецъ, неужели для насъ, такъ далеко отошедшихъ уже отъ этого царства, Островскій иметъ единственное значеніе обличителя нравовъ, неужели мы не почувствуемъ въ немъ истиннаго художника, въ картинахъ, раскрываемыхъ имъ, не разглядимъ вчнаго, трогательнаго и подлиннаго, въ этихъ смшныхъ чудакахъ и чудихахъ увидимъ не только обличаемыхъ и осмиваемыхъ современниковъ автора-гражданина, но и прихотливую фантазію художника.
Вмсто веселой, хотя и сатирической, комедіи, Художественный театръ устроилъ тяжелую, пропитанную желчью, трагедію. Страшны были и этотъ маніакъ Крутицкій, и Глумовъ, и эта ужасная, дергающая по нервамъ своими истерическими взвизгиваніями кликуша Манефа, какъ тяжела и груба была сцена, когда Глумовъ признается въ притворной любви Мамаевой. Отвратительные поцлуи безъ любви, тягостное обладаніе безъ желанія, мучительное и кощунственное притворство — вотъ на что намекала эта сцена, которую въ Александринк съ такой веселой и легкой граціей ведутъ Савина и Аполлонскій, воскрешая стиль благородной классической комедіи.
Постановка ‘еодора Іоанновича’ показалась мн нсколько блдной и скучной. Нкоторые исполнители были просто слабы, такъ, Ирина, княжна. Годуновъ (Вишневскій) былъ очень посредственно-обыченъ. Умная, сдержанная, но какая-то вялая игра Москвина лишала трагедію всякаго подъема. Наконецъ, эти паузы, полутона. Вмсто напряженія приближающейся смуты, набатовъ, заговоровъ, преступленій — опять чеховская тоска, безнадежное, покорное отчаяніе, эти, въ противность исторической правдоподобности, оставленные совершенно одни на паперти собора (даже рынды ушли) скорбные царь и царица — все это очень обезцвтило трагедію Толстого. Опасно и безцльно сейчасъ длать какіе-либо общіе выводы о ‘Художественномъ театр’. Можетъ быть, эти сильные волей и упорствомъ въ достиженіяхъ мастера захотятъ и сумютъ измниться, показать намъ другое свое лицо (разв за это время быстрыхъ событій не измнились вс лица?). Не даромъ же они грезятъ какой-то фантастически-новой постановкой ‘Гамлета’, пытались поставить совершенно по новому ‘Синюю птицу’, ‘Жизнь человка’, ‘Драму жизни’. Но, можетъ быть, многимъ и главное имъ самимъ дорогъ и нуженъ именно вотъ этотъ хмурый чеховскій театръ, живой и по своему прекрасный анахронизмъ такихъ далекихъ уже 90-хъ годовъ.
Вдь поистин трогательны эти слова Станиславскаго (та же бесда y Дризена) о высшемъ волненіи и удовлетвореніи, когда изъ далекихъ медвжьихъ угловъ шлютъ имъ благодарственныя письма, когда онъ узналъ о томъ, какъ нсколько сельскихъ учительницъ, три года лелявшія мечту о театр, на скопленныя деньги пріхали въ Москву нарочно посмотрть ‘Художественный театръ’ и какъ во время перваго же дйствія волненіе ихъ было такъ велико, что он разрыдались и принуждены были уйти изъ зрительнаго зала. Можетъ быть, и слдуетъ считать это доказательствомъ правильности пути театра… Но намъ эти умилительныя, прекрасныя слезы учительницъ кажутся еще недостаточнымъ эстетическимъ оправданіемъ.