Петербургские письма, Толстой Феофил Матвеевич, Год: 1853 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 86 минут(ы)

Три возраста.
Дневникъ наблюденій и воспоминаній
музыканта-литератора
. Толстаго.

Капитанъ Тольди.
Разсказъ.

Современныя статьи — и Смсь
Статьи музыкальныя.
Ростислава.

Санктпетербургъ.
Издатель, книгопродавецъ В. Исаковъ, на Невскомъ проспекте, противъ Католической церкви, въ дом Кудряшева.
1855.

http://az.lib.ru/

ПЕТЕРБУРГСКІЯ ПИСЬМА.

ВВЕДЕНІЕ.

1-ю іюня 1853 года.

Съ давнихъ временъ принято, что въ пословицахъ выражается премудрость народная (la sagesse des nations какъ говорятъ Французы). Нельзя не согласиться, что это мнніе довольно основательно, но не слдуетъ однако же ставитъ каждое лыко въ строку, часто не съ разу доберешься до смысла и значенія иной пословицы! Что значитъ, напримръ, Французская поговорка: Nul n’est prophte dans son pays, изрченіе, которое по-Русски можно приблизительно выразитъ такъ: Свой своему не указчикъ. Кажется, кого бы слушаться какъ не своего? Можетъ-ли чужой такъ принаровиться къ нашимъ понятіямъ, такъ угадать направленіе нашего вкуса? — И дйствительно, съ перваго взгляда и принимая въ общемъ значеніи, пословица эта по-видимому не иметъ на какого основанія. Въ Греціи, напримръ, какіе художники управляли общественнымъ мнніемъ, и почитались живымъ закономъ въ твореніяхъ искусства? Конечно, не иностранцы. Фидіасъ и Пракситель, кажись, были ни Ассирійцы, ни Римляне, а кровные Греки. Въ самую блистательную эпоху италіянской школы, можно ли назвать хоть одно иностранное имя изъ числа знаменитыхъ живописцевъ? Въ музык такъ же: отъ Палестрины до Верди въ Италіи владычествуютъ одни Италіянцы. {Извстно, что оперы Моцарта съ большимъ трудомъ проникли въ Италію, успхи же Манера и Мейербера представляютъ рдкое исключеніе.}

Въ другихъ странахъ вліяніе чужеземцевъ, конечно, значительне, во Франціи, напримръ, Глюкъ, Пичини, Перъ, Херубини, Спонтини, а въ послднее время Россини и Мейерберъ управляли и управляютъ отчасти понын музыкальнымъ вкусомъ. Но за то какое множество у Французовъ своихъ природныхъ композиторовъ! Нельзя же сказать, чтобы Мегюль, Рамо, Люли, Гретри, Оберъ, и проч. не были указчиками у себя на родин. Слдовательно, доискиваясь смысла и значенія вышеупомянутой пословицы, должно нсколько измнить основное ея предложеніе.

Французское слово un pays не всегда означаетъ страну, государство. Подъ этимъ словомъ часто подразумвается небольшая частица цлаго: провинція, городокъ и даже селеніе. Если въ какомъ нибудь отдаленномъ узд родится человкъ съ геніяльными способностями, то во-первыхъ, трудно ему будетъ, не вызжая изъ своего узда, пріобрсть художественное образованіе, а если и удастся по какимъ либо особымъ обстоятельствамъ, то вскор ему покажется тсно въ ограниченной рамк узднаго быта. Во-вторыхъ, что ни говори, а каждый художникъ желаетъ найти отголосокъ въ общественномъ мнніи, онъ ищетъ сочувствія и одобренія, въ уздномъ же городк, кто ршится подать голосъ или выразить самостоятельное мнніе на счетъ домашняго художественнаго произведенія? Кто осмлится назвать образцовымъ твореніе доморощенаго артиста? Опасеніе, что похвалить не впопадъ, держитъ на привязи мнніе каждаго узднаго жителя, къ тому же и не такъ-то легко сознаться что свой братъ, такой же обитатель какого нибудь скромнаго городка, переросъ васъ головою.

Французская пословица: Nut n’est prophte dans son pays, разсматриваемая съ этой точки, иметъ, какъ видите, и значеніе, и смыслъ, и основаніе. Если бъ Россини не вызжалъ никогда изъ города Пезарро, то, вроятно, сдлался бы отличнымъ органистомъ сосдней приходской церкви, но слава его наврядъ ли распространилась бы на весь міръ.

Слдовательно поговорку: Свой своему не указчикъ, можно приспособить къ уздному провинціяльному быту, но къ стран или къ столиц, средоточію умственнаго развитія большаго государства, она не подходитъ. Однако же, такъ какъ нтъ правила безъ исключенія, то и на этотъ разъ найдутся кой какія изъятія. Напримръ: по непонятной, но вроятно весьма похвальной скромности, петербургская публика судитъ съ большою осторожностью музыкальныя сочиненія, показавшіяся впервые на ея горизонт, и въ особенности сочиненія отечественныхъ композиторовъ. Замчательнйшія произведенія М. И. Глинки, Жизнь за Царя и Русланъ и Людмилу, здили, правда, слушать, но не многіе ршались высказать о нихъ откровенно одобрительное мнніе, и только нын, когда Глинка замолкъ, и когда оперы его почти никогда не являются на нашей сцен, теперь только стали отдавать имъ должную справедливость, и восхищаться тмъ, что и прежде однако же было художественно-прекрасно.

Этого примра достаточно, чтобъ доказать съ какою осторожностью петербургская публика судитъ о произведеніяхъ отечественныхъ композиторовъ… Halte lа! Стой! Мы слова боле ни о композиторахъ, ни о музык! Говорилъ я вамъ однакоже, что привычка вторая натура. Волею неволею, ‘а что у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ’! Но кто же вамъ запрещаетъ писать о музык? спросятъ меня. Запретить-то, конечно, не запрещаютъ, но вотъ какое вышло обстоятельство, прошу выслушать.

По окончаніи концертнаго сезона и по минованіи грознаго облачка, которое пронеслось надъ главами музыкальныхъ критиковъ Сверной Пчелы, въ вид нсколькихъ строкъ, подписанныхъ почтеннымъ и многоуважаемымъ именемъ Н. И. Греча, я отправился въ Москву, повидаться съ родными. Въ Блокаменной проживаетъ (между прочимъ), съ давнихъ временъ, умнйшая и добрйшая старушка, которую я душевно люблю и уважаю.

По московскимъ патріархальнымъ обычаямъ, она называетъ меня своимъ родственникомъ, хотя, по правд сказать, родство наше теряется въ непроницаемомъ мрак глубокой старины. Но я врю на-слово доброй старушк, и усердно посщаю ее каждый разъ, когда бываю въ Москв. Почтенная моя родственница женщина достаточная, довольно веселая и весьма любитъ общество, однако же ни какія убжденія не могли склонить ее оставить скромный родовой домикъ, пріютившійся въ одномъ изъ самыхъ отдаленныхъ уголковъ Замоскворчья.

Таковы уже нкоторые изъ Москвичей, дай Богъ имъ здоровья! ‘Жили тутъ предки, говоритъ добрая старушка, проживемъ авось и мы!’ Мы относится въ прелестной дочк, которую я, по дарованному мн родственному праву, называлъ, бывало, съ большимъ удовольствіемъ Оленькою. Я говорю бывало, потому что нын зову ее Ольгою Петровной. По истин сказать, Ольга милая, умная, образованная двушка, но, будучи единственною дочерью и любя боле всего свою мать, она не замтила, какъ четверть столтія быстро пронеслась въ нжныхъ повечеріяхъ надъ блокурою ея головкою. Когда умная, образованная двушка минуетъ благополучно подводные камни весенней любви, то душевная ея дятельность устремляется исключительно къ развитію умственныхъ способностей. На 26-мъ году отъ рожденія, Ольга Петровна сдлалась, какъ говорятъ Французы, un bas bleu, т. e. разумницею, которая жаждала познаній и съ жаромъ слдила за ходомъ современнаго просвщенія — трудъ немаловажный для двушки, живущей безвыздно въ отдаленнйшемъ квартал Замоскворчья!

Въ послдній свой пріздъ въ Москву, я нашелъ, что Ольга Петровна начинала только оправляться посл трудной и продолжительной болзни.

Розовыя ея щечки поблднли, руки исхудали, но голубые глаза блистали, какъ яркія звздочки.

Я долго и сладко бесдовалъ съ милою выздоравливающею, часто заговаривались мы съ нею до глубокой полуночи, не смотря на нжные упреки и безпокойство старушки-матери, но Ольг хотлось про все распросить, обо всемъ развдать, и я, по возможности, старался удовлетворять ея любопытству, разсказывая, что длается у насъ въ Петербург, въ художественномъ и музыкальномъ мір.

Однажды, посл уже слишкомъ продолжительной бесды, добрая старушка-мать, провожая меня, сдлала мн слдующее наставленіе:

‘Послушай, мой милый! Я знаю, ты у насъ залетная птица, Оля же моя живетъ въ уединеніи, а признаться, сказать, любитъ поговорить, слдовательно, что она пользуется твоимъ присутствіемъ и болтаетъ по нскольку часовъ сряду, за это стовать не имю духу, но нельзя же мн и не позаботиться о здоровь возлюбленной моей дочери. Знаешь что, другъ мой, уговори ты ее такъ поздно не засиживаться, и общай взамнъ этого пожертвованія писать къ ней еженедльно изъ Петербурга. Ты вдь не чужой для насъ человкъ, и въ этомъ ничего быть не можетъ предусудительнаго.’

— Съ большимъ удовольствіемъ! отвчалъ я, цлуя руку доброй старушки.

‘Только Оленька очень еще слаба посл болзни, продолжала почтенная моя родственница: и такъ какъ нервы ея разстроены, то ей запрещаютъ заниматься музыкою, которую, какъ ты знаешь, она страстно любитъ, въ слдствіе этого, пожалуйста, не пиши нкоторой время ей ничего о музык: къ чему, въ самомъ дл, дразнить только понапрасну? Впрочемъ, прибавила старушка, простодушно улыбаясь, по мн, пожалуй, хоть и вкъ не пиши про музыку, въ этомъ дл я ршительно ничего не понимаю, да и возможно ли мертвою рчью замнить живые звуки? О живописи также не пиши ничего. Если будешь хвалить какую либо картину, то, пожалуй, еще Оленька пожелаетъ ее видть, и будетъ огорчаться тмъ, что лишена этого удовольствія, порицать же, Богъ всть, имешь ли ты на это право, мой голубчикъ, да и какъ знать, можетъ быть такого рода сужденіе не понравится Оленьк, и мы съ тобою условливаемся, чтобъ тшить мое дитя, а не досаждать ему. Надюсь также, что ты не будешь писать ни какихъ сплетней, исторій, анекдотовъ, намекая на разныя извстныя лица. Оборони Богъ! Оленька можетъ проговориться, и какъ разъ прослыветъ за сплетницу, ты знаешь, другъ мой, какъ недобрая молва быстро распространяется: о порядочной же двушк чмъ мене говорятъ, тмъ лучше. Вообще избгай въ твоихъ письмахъ всего, что можетъ встревожить или взволновать мою Оленьку.’

Я остолбенлъ и смотрлъ во вс глаза на почтенную старушку, которая, по видимому, не обращала ни малйшаго вниманія на мое смущеніе.

‘Не трудись также, продолжала она ласково, писать подробно о театральныхъ, литературныхъ произведеніяхъ и о наукахъ: по этимъ предметамъ Оля переписывается съ своимъ дядей.’

Часъ отъ часу не легче, подумалъ я, понуривъ голову! Добрая, попечительная мать, конечно, иметъ полное право заботиться о здоровь и спокойствіи своей возлюбленной дочери, но я былъ совершенно озадаченъ.

— О чемъ же наконецъ я буду писать, спросилъ я, подымая голову?

‘Какъ, о чемъ? возразила удивленная старушка: мало-ли о чемъ! Пиши, что хочешь только не забалтывайся, мое же дло предупредить тебя, мой голубчикъ, и ограждать, по возможности, мою Оленьку отъ излишнихъ волненій, и заботиться о драгоцнномъ ея здоровь.’

Разставшись съ почтенною моею родственницей, я долго оставался въ недоумніи, не постигая, чего она отъ меня ожидаетъ, но, пообдумавъ хорошенько, нашелъ, что дйствительно можно писать безъ полемики, безъ сплетней, безъ личностей, и пр., и пр., что чмъ боле человкъ уважаетъ лице, къ которому онъ относится, чмъ боле дорожитъ его мнніемъ, тмъ осторожне обязавъ выражаться о предметахъ, имъ описываемыхъ, опасаясь ввести въ заблужденіе необдуманными или поспшными сужденіями. Въ слдствіе того я мысленно далъ слово доброй старушк, попробовать писать изъ Петербурга, придерживаясь, по возможности, начертанной мн программы почтенною матерью Ольги Петровны.

Письмо II.

7-го іюня 1853 года.

Люди привыкли употреблять выраженія, не совершенно доступныя полному ихъ уразумнію. Въ природ множество дятелей, дйствія коихъ ощутительны, очевидны, но причина остается тайною для человка. Наука пользуется силою этихъ дятелей, примняетъ ее къ потребностямъ жизни, чего бы, кажись, боле? Но нтъ! Горделивый умъ человка доискивается начала, часто непостижимаго, и старается дать опредленіе неопредлимому. Вы, можетъ быть ожидаете по этому вступленію, что я намреваюсь бесдовать съ вами объ электричеств, магнетизм или, по крайней мр, о движущихся столахъ! Успокойтесь, я слишкомъ дорожу вашимъ благорасположеніемъ, чтобъ употребить во зло данное мн дозволеніе съ вами переписываться. Диссертаціи писать не мое дло, и глубокомысленное мое вступленіе клонится къ тому только, чтобы остановить вниманіе ваше на страсти человка къ опредленіямъ. Не помню, который изъ Французскихъ философовъ (только непремнно Французъ, а не другой кто-либо) сравнивалъ моду съ повтріемъ, основываясь на томъ, что согласно опредленію Лексикона Французской Академіи: ‘l’pidemie est une maladie qui attaque un grand nombre de personnes la fois, т. е., повтріемъ называется болзнь, поражающая разомъ большое число людей.’ Сравненіе это, мн кажется, вовсе неврно. Во-первыхъ, эпидемія иметъ почти всегда мене или боле опредленныя ходъ, т. е. начало, развитіе, высшую степень, уменьшеніе (la dcroissance) и наконецъ прекращеніе^#повтрія, мода же хотя и мняетъ часто вншнюю свою форму, но никогда не утрачиваетъ своей силы.

Во-вторыхъ, отъ повтрія принимаютъ предосторожности, взбгаютъ его вліянія — вліянію же моды многіе люди подчиняются съ удовольствіемъ и увлеченіемъ. Наконецъ, отъ эпидеміи или болзни пользуютъ медициною, а мода сама собою врачуется, измняя по собственному произволу данное ею же направленіе.

Нельзя однако же не согласится, что въ распространеніи моды есть дйствительно что-то эпидемическое, или, врне сказать, заразительное, но тамъ какъ я доказалъ, что, сравненіе французскаго философа не врно, то, подчиняясь врожденной человку страсти къ опредленіямъ, осмливаюсь представить на ваше усмотрніе опредленіе моего собственнаго изобртенія.

Мода, по моему мннію, дйствуетъ на человка подобно электрическому или магнетическому току, люди воспріимчивые мгновенно подчиняются его вліянію, на другихъ онъ дйствуетъ слабе, а на иныхъ и вовсе не дйствуетъ, по мр крайняго удаленія отъ центра исходной точки. При перемнахъ или видоизмненіяхъ моды замчательно, что когда ближайшіе круги къ центру изглаживаются, отдаленнйшіе обозначаются еще довольно ясно. Этотъ гидравлическій законъ, свойственный движенію всхъ жидкостей, доказываетъ врность моего умозрнія (thorie). Главная отличительная черта полнаго тока или струи (du fluide de la mode) есть своенравіе, вотъ почему (не сердитесь, пожалуйста) передвиженіе моды, или врне сказать, первый толчокъ (l’impulsion) предоставленъ по большой части прекрасному полу.

Въ Императорской Публичной Библіотек есть собраніе французскихъ модныхъ картинокъ прошлаго столтія. Полюбуйтесь ими, и вы съ трудомъ поврите, что имете предъ глазами не вымышленныя карикатуры, а дйствительно бывалые уборы и одянія. У иныхъ на голов цлый домъ въ два этажа, или корзинка съ цвтами, или пейзажъ съ егерями, собаками и оленями, на Другихъ фижмы сажени дв въ окружности, и тутъ же рядомъ такія узкія платья, что бдной женщин, кажется, нельзя сдлать шага въ вершокъ, не опасаясь разорвать по шву надтый на нее чехолъ. Въ конц прошлаго и въ начал текущаго столтія таліи носили почтя подъ мышкою, а нын на экватор человческой фигуры, встарину франты носили все въ обтяжку, а нын фраки и сюртуки шьются про-запасъ. Современные денди могутъ толстть, сколько имъ угодно: пальто ихъ и прочая одежда будетъ надуваться на подобіе воздушныхъ шаровъ, безъ малйшаго вреда для петлей и пуговицъ комфортабельнаго ихъ одянія. Мн разсказывали, что однажды кто-то изъ записныхъ франтовъ пріхалъ съ визитомъ, въ пальто, къ почтенной дам стариннаго покроя. Чепорная старушка, сидвшая на диван, вытянулась въ струнку, окинувъ взоромъ денди съ ногъ до головы, она сказала ему, лукаво улыбаясь: ‘Вашъ сюртукъ что-то очень похожъ на халатъ.’ — ‘Извините меня, вы ошибаетесь, отвчалъ денди, развалившись въ покойныхъ креслахъ, на мн халатъ, весьма похожій на сюртукъ!’

Конечно, вы отъ меня не ожидаете описанія современныхъ дамскихъ модъ, что было бы во-первыхъ чрезвычайно для меня затруднительно, а во-вторыхъ, лтомъ, какъ вамъ извстно, общество разъзжается изъ Петербурга. На загородныя гулянья дамы высшаго круга здятъ тамъ сказать, инкогнито, въ самыхъ простенькихъ шляпкахъ и скромныхъ платьицахъ, слдовательно о модахъ ихъ судить невозможно….

Своенравіе моднаго тока (puisque fluide il у а!) отражается, разумется, не въ одной одежд, а проявляется повсюду: въ обычаяхъ, въ искусствахъ, въ литератур, и даже въ выбор времени и мста для прогулки. Съ первыми лучами весенняго солнца, большая или врне сказать, средняя аллея Лтняго Сада наполняется гуляющими, которые важно прохаживаются, отъ третьяго до пятаго часа пополудни, между обнаженными вковыми липами. Бываютъ дни, что солнышко не на шутку разыграется: отъ палящихъ лучей укрыться некуда, во всемъ саду нтъ ни малйшей тни, но, что же длать? таково распоряженіе моды, и прекрасный полъ, повинуясь безропотно, усердно подметаетъ длинными подолами барежевыхъ платьевъ горячій песокъ завтной аллеи. Замтимъ, мимоходомъ, что длинныя платья выдумали одаренныя большими ногами, но отъ чего же маленькія и хорошенькія ножки подчиняются этому закону? Странно, но понятно: стоитъ только принять мою теорію модной струи. Съ появленіемъ первыхъ зеленыхъ листиковъ, Лтній Садъ пустетъ, и блистательный модный рой исчезаетъ. Куда онъ стремися, куда улетаетъ? Увидимъ дале, но во всякомъ случа можно съ достоврностью сказать, что въ это время года, когда деревья покрываются первою, яркою, зеленью, нигд въ Петербург и даже въ окрестностяхъ (въ особенности отъ трехъ до пяти часовъ) невозможно найти боле пріятной прохладной прогулки, какъ въ Лтнемъ Саду. Кетати: вы конечно, знаете, что Лтній Садъ не сохранилъ первобытнаго своего вида, позвольте, однако же, если не для васъ,Ольга Петровна, то для тхъ изъ вашихъ подругъ, которыя не любятъ заглядывать въ старинныя Русскія книги, выписать нсколько строкъ изъ Описанія Санктпетербурга, сочиненнаго Богдановымъ и изданнаго Рубаномъ въ 1779 году.

‘Императорскій домъ лтній каменный (говоритъ авторъ) началъ строиться въ 1711, положеніе иметъ по Большой Нев и Фонтанк рчк, при самомъ исходищ изъ Невы.

‘Сей домъ, хотя строенія небольшаго, но преизряднаго, и по сему видно, что Государь Петръ Великій боле изволилъ любить жить въ маленькихъ покойцахъ, нежели въ пространныхъ и обширныхъ зданіяхъ.

‘При семъ лтнемъ дом находится довольный и великій садъ, въ которомъ множество всякихъ деревьевъ съ разными плодами, притомъ изрядныя алеи и проспективы слишкомъ на 130 саженей простирающіяся, по коимъ разставлены мраморные статуи, такъ же фонтаны мещущіе воду, при томъ пещера или гротъ, всякими заморскими раковинами убранъ.

‘Въ семъ саду Государь Петръ Великій, въ торжественные дни лтнимъ временемъ, изволилъ торжественные асаблеи отправлять. Гд позволено было всякому чину входить, кром тхъ, кои въ срыхъ кафтанахъ а паче съ бородами, оныхъ впущать запрещено.’

Въ другомъ Описанія Санктпетербурга, изданномъ Г. Безакомъ, въ 1794 году, ничего уже не упоминается о всякихъ деревьяхъ съ разными плодами, но авторъ утверждаетъ, что садъ простирался въ то время на двсти пятьдесятъ саженъ длины и сто саженъ ширины (если не ошибаюсь, то и нын площадь Лтняго Сада занимаетъ такое же пространство). Дале г. Безакъ пишетъ, что: ‘По правую сторону Мойки въ семъ саду, почти предъ самымъ Лтнимъ Дворцомъ большой прудъ. Здсь были и другія водяныя увеселенія, какъ-то водопады, водометы и тому подобное, кой снабжались водою изъ Лиговскаго Канала, но за нсколько лтъ все сіе уничтожено.’

Вы видите, что старый Лтній Садъ былъ роскошне, чмъ нын, его украшали, какъ выражается г. Безакъ, водяныя увеселенія, т. е. водопады, водометы, прудъ и тому подобное, что это можетъ быть ‘и тому подобное’? Не могу придумать.

Но что важне всхъ водяныхъ увеселеній, это назначеніе Лтняго Сада встарину. Въ немъ, по словамъ г. Богданова, ‘въ торжественные, дни лтнимъ временемъ, Великій Преобразователь Россіи изволилъ торжественные асаблеи отправлять.’ Для дополненія сказанія о прежнемъ величіи Лтняго Сада, сдлаю выписку изъ письма леди Рондо, супруги англійскаго министра при Россійскомъ Двор, въ царствованіе Императрицы Анны Іоанновны. Конечно, все это вамъ уже извстно, многоуважаемая О. П., но, мн кажется, сближеніе отзывовъ старинныхъ авторовъ не лишено интереса даже въ филологическомъ отношеніи. Какая разница въ выраженіяхъ, въ слог и въ правописаніи, и какъ быстро языкъ перемняется и совершенствуется. Богдановъ пишетъ, что Лтній Дворецъ ‘положеніе иметъ при самомъ исходищ Фонтанки изъ Невы’, Безакъ выражается уже изящне: ‘тамъ, гд Фонтанка изъ Невы вытекаетъ’, говоритъ онъ! У Богданова прилагательныя не въ ладу съ существительными: онъ пишетъ мраморные статуи, торжественные асаблеи, у Безака подобныхъ сочетаній вы не найдете. Письмо леди Рондо, которое я прошу дозволенія вписать въ мое посланіе, писано въ 1734 году, но переведено на русскій языкъ въ 1836, лдовательно въ немъ и слогъ и правописаніе почти нашихъ временъ.

‘…. Вы требуете, чтобъ я описала вамъ праздники по случаю взятія Данцига, не смотря на то, что они прошли весьма давно, въ самомъ дл, теперь уже на двор очень холодно, а тогда было еще жарко, и потому торжество происходило въ Лтнемъ Саду. Дамы одты были въ накрахмаленныя блыя гасовыя платья, но чохлы были возможныхъ цвтовъ, кому какой нравился. Волоса были у всхъ естественныя, только немного подстрижены и завиты въ большіе локоны и букеты цвтовъ! (Завиты въ букеты цвтовъ! Какъ вамъ это нравится) Императрица и Императорская Фамилія кушали въ грот, противъ длинной алеи, оканчивающейся фонтаномъ и заключенной съ обихъ сторонъ изгородою изъ высокаго Голландскаго вяза, во всю длину алеи отъ самаго грота тянулись столы, надъ ними возвышались палатки изъ зеленой шелковой матеріи, которая упиралась на пилястры, обвитыя и увшанныя цвтами. Между пилястрами въ нишахъ загороди помщался буфетъ, съ одной стороны тарелки, съ другой форфоръ. Кто нибудь изъ кавалеровъ получалъ билеты, потомъ мужчины садились съ дамами за столъ безъ порядка такъ, что кавалеры и дамы сидли по обимъ сторонамъ (вроятно авторъ хотлъ сказать, что кавалеры ‘sparaient les dames т. е. что каждый кавалеръ сидлъ возл дамы). За столомъ сидли 300 человкъ, 600 тарелокъ нужны были для одной перемны, перемнъ было дв и десертъ. Посл обда общество раздлилось: вс разошлись гулять по саду и собрались уже тогда, какъ подъ вечеръ стало холодно, и садъ запылалъ огнями иллюминаціи, балъ открытъ былъ въ той же палатк, въ которой обдали. Иллюминованныя пилястры представляли прекрасную картину. Музыканты стояли позади изгороды, можно было подумать, что богиня этой рощи принимала участіе въ нашемъ веселіи! (Послднія миологическій восклицанія принадлежатъ совершенно духу времени.) Когда начался балъ, ввели французскихъ офицеровъ, взятыхъ въ плнъ подъ Данцигомъ.

‘Когда они подошли къ рук Ея Величества, то Императрица, обратясь къ начальнику ихъ, графу Де-ла-Мотту, сказала: ‘Вы конечно, весьма удивляетесь, что васъ представляютъ Мн въ такое время, это вознагражденіе (вроятно возмездіе) за худой пріемъ, сдланный вашими соотечественниками моимъ подданнымъ, взятымъ вами въ плнъ. Я могла бы теперь жесточе отмстить, но, кром этой непріятности, вы не подвергнетесь ни чему. Я знаю, что Французы самый любезный народъ общества, и потому надюсь что мои дамы заставятъ васъ забыть эту непріятность.’

Сомнваюсь, чтобы приведенныя слова были дйствительно подлинный слова Государыни Императрицы Анны Іоанновны, но какъ бы то вы было, плнные Французы приняли участіе въ увеселеніяхъ этого праздника, и графъ Деламотъ, откланиваясь Государын, сказалъ: ‘Ваше Величество побдили насъ вдвойн.’

Въ царствованіе Императрицы Елисаветы Петровны, въ Лтнемъ Саду также бывали великолпныя празднества. Современныя хроники упоминаютъ, что Государыня нердко изволила прогуливаться по Лтнему Саду въ сопровожденіи Шуваловыхъ, Разумовскаго, Воронцова, Румянцова, Левашова, и пр. и пр.

Нын въ Лтнемъ Саду высшее общество прогуливается только до первыхъ листьевъ, въ теченіе двухъ или трехъ недль, по вечерамъ являются туда дти (въ сопровожденіи нянекъ и дядекъ) поиграть въ серсо, въ воскресные дни, и въ особенности въ Троицынъ и въ Духовъ дни, въ Лтнемъ Саду чинно прохаживается толпами купеческое сословіе. Sic transit gloria mundi!

Въ какую же очаровательную страну, изобилующую богатыми произрастеніями, пышными цвтами, лучшимъ климатомъ, улетаетъ, спросите вы, блистательный модный рой, съ появленіемъ нжныхъ, зеленыхъ листиковъ на вковыхъ липахъ Лтняго Сада: какъ вы думаете, куда? Посмотрите! Въ урочный часъ, вереницы микроскопическихъ каретъ съ овальными и четвероугольными стеклами, коляски, тильбюри, кабріолеты, верховыя лошади съ наздниками и наздницами, все это стремится, окруженное облакомъ густой были, на мысъ Елагина Острова — la pointe какъ говоритъ le beau-monde. Daihn, dahin, wo die Citronen blhen! Но тамъ вовсе нтъ вы citronen, т. e. лимоновъ, ни цвтовъ, ни даже тнистыхъ деревъ. Избранный, осчастливленный мысъ или мысикъ врзывается въ болото, при усть одного изъ мельчайшихъ рукавовъ Малой Невки. Правда, вдали виднется полоса Финскаго Залива, но предъ глазами у васъ болото, усянное кое-гд вымерзшимъ и засохшимъ тростникомъ, по правую сторону деревянная брандвахта, налво тундры Крестовскаго Острова, украшенныя рдкимъ сосновымъ лсомъ. Вотъ картинное мстоположеніе, избранное сборнымъ фешіонебельнымъ пунктомъ, прибавьте къ этому описанію удушливую пыль, которая столбомъ стоитъ на дорог, гонится взапуски съ прозжающими и безъ церемоніи ложится густымъ слоемъ на локоны и ланиты прелестныхъ постительницъ болотнаго мыса. Замтьте, что восточная часть Елагина Острова прекрасна: тамъ находится изящный Царскій Дворецъ, тамъ разведены тнистыя аллеи, тамъ не видать ни тундръ, ни изсохшаго тростника, тамъ прозрачныя воды широкой Невки утшаютъ взоры. Отчего же модный свтъ избралъ западную часть Елагина Острова для своей прогулки?

Растолкуйте, пожалуйста. Единственная тому причина импулсія данная моднымъ токомъ (l’impulsion, donne par le fluide de la mode). Достойно также замчанія, что не вс здятъ на pointe въ урочное время, иные не хотятъ показать, что у нихъ наемныя, некрасивыя лошади, а не цнные рысаки, у другихъ (скажу по секрету) вовсе нтъ экипажей, не мене того, коль скоро съ первою зеленью модный рой вспорхнетъ съ Лтняго Сада — мало кто ршается посщать опустлыя его аллеи.

Виноватъ, записался! Съ будущею почтой сообщу вашъ кой-что о загородныхъ нашихъ увеселеніяхъ.

III.

14-го Іюня 1853.

Позвольте, О. П., занять васъ на нсколько минутъ слдующею литературною замтною. Въ No 9-мъ Москвитянина, въ Памятномъ Листк, стр. 65, г. Покровскій полагаетъ, что не должно употреблять слова ревность въ смысл ревнивости, и порицаетъ слдующую фразу (въ Библіотек для Чтенія 1852, стр. 167:) ‘Ты (мужъ) въ то время окончательно разстроиваешь свою жену, возбуждая въ ней ревность.’ Въ Академическомъ же Словар сказано: ‘Ревность — недоврчивость въ любви, въ врности’ и приведена даже въ примръ слдующая фраза: ‘ревность мужа или жены отравляетъ жизнь супружескую.’ Не слдуетъ ли въ этомъ случа г. Покровскому и всякому, занимающемуся филологіею, принять за неопровержимый авторитетъ Словарь Академическій которому всегда слдуемъ?

Я ничего не возражаю на замтки г. Покровскаго касательно неправильностей моего слога, почтенный филологъ во многомъ совершенно правъ, и я приношу ему чувствительную благодарность за дльныя его замчанія, но, мн кажется, онъ могъ бы исключить изъ своей рецензіи довольно неудачное восклицаніе. Упоминая о стать, помщенной мною въ No 43-мъ Сверной Пчелы, г. Покровскій приводитъ слдующую фразу. ‘Мы скажемъ однакоже, что Риголетто не есть произведеніе совершенное.’ Стоило это говорить! восклицаетъ почтенный рецензентъ. А назовите-ка хоть одно совершенное человческое произведеніе.’

Въ этомъ случа совершенное употреблено, разумется, въ смысл относительномъ, т. е. въ противоположномъ абсолютному, или ограниченномъ, условномъ, и, признаюсь, восклицаніе критика мн кажется употреблено: не на своемъ мст. Неужели вамъ никогда не случалось слышать, что такое-то произведеніе великаго художника совершенно, или ‘что исполненіе какого нибудь знаменитаго артиста верхъ совершенства.’ Кто же однако жъ сомнвается, что человкъ все-таки остается въ предлахъ человческой природы, и никогда, въ теченіе этой жизни, по крайней мр, не достигаетъ совершенства! Говоря, что такое-то произведеніе совершенное выражается мысль, что оно не подходитъ къ образцовымъ произведеніямъ, и больше ничего! Чему же тутъ удивляться? За что порицать? Не понимаю!

Извините, пожалуйста: я общалъ поговорить съ вами о загородныхъ нашихъ увеселеніяхъ, и пускаюсь въ философическія пренія, впрочемъ, надюсь, что вы не примете этого за проявленіе полемики въ моихъ письмахъ. Я хотлъ только объяснить вамъ съ какою осторожностью должно писать критическія статьи.

Вамъ угодно знать, гд петербургское высшее общество проводитъ лто? На это не легко отвчать, недавно еще, года за четыре предъ симъ, фешіонебели почитали обязанностью жить лтомъ на островахъ, и предпочтительно на Каменномъ или Аптекарскомъ.

Нын лтомъ общество разсыпается: кто узжаетъ за границу, кто въ свои помстья, кто живетъ на островахъ, въ Павловскомъ, въ Царскомъ и т. д.

Сборнаго же общеизбраннаго пункта, по прошествіи сезона Елагинскаго мыса, по-видимому нтъ. Кажется, что съ нкоторыхъ поръ модный свтъ, le monde lgant, какъ говорятъ Французы, лтомъ слагаетъ съ себя власть и откладываетъ въ сторону, на время, управленіе модою, оставляя полный разгулъ публичнымъ увеселеніямъ въ окрестностяхъ Петербурга.

Въ прошломъ столтіи были великолпныя барскія празднества и народныя увеселенія, но публичныхъ не существовало. Для публичныхъ увеселеній необходимо развитіе средняго сословія, публика, посщающая ихъ, гораздо взыскательне низшаго сословія, она не прочь заплатить рубль, другой, за свои удовольствія, но съ каждымъ годомъ становится прихотливе, разборчиве и требуетъ боле и боле разнообразія и почти роскоши. Роскоши за рубль, серебромъ! Мудрено кажется — а есть люди, которые ухитряются и доставляютъ публик за рубль если не совершенно роскошныя, то, по крайней мр, самыя разнообразныя увеселенія.

Во второй половин прошлаго столтія, богатые вельможи, сознавая недостатокъ въ публичныхъ лтнихъ увеселеніяхъ, открывали въ это время года для публики великолпные свои сады, расположенные почти по всмъ направленіямъ въ окрестностяхъ Петербурга.

‘На Петергофской дорог, говоритъ г. Безакъ {Описаніе столичнаго города С. Петербурга, сочиненіе . Безака 1894 года.}, на седьмой верст, находился прекрасный садъ оберъ-шталмейстера Ея Императорскаго Величества, Льва Александровича Нарышкина. Садъ сей, простирающійся отъ дороги морскаго залива, не токмо былъ открытъ ежедневно для публики, но и вывшенная у входа съ надписью доска приглашала всхъ городскихъ жителей воспользоваться свжимъ воздухомъ и прогулкою въ саду, для разсыпанія мыслей и соблюденія здоровья. Сей садъ, пишетъ почтенный авторъ Описанія С. Петербурга, обыкновенно въ просторчіи называется га! га!’ Кого нын заманишь на га! га!

Г. Безакъ упоминаетъ также о большомъ лсистомъ Крестовскомъ Остров, принадлежавшемъ Графу Кирилл Григорьевичу Разумовскому. ‘На семъ остров, пишетъ авторъ, есть разныя прогулки въ лсу и по берегамъ у каменнаго охотничьяго замка для увеселенія учреждена тоня.’ Г. Безакъ не говоритъ, положена ли была какая нибудь плата за право пользоваться тонею? Вроятно! За то на Елагиномь Остров, принадлежащемъ гофмаршалу Ивану Перфильевичу Елагину, хозяинъ позволялъ безвозмездно не токмо всмъ порядочно одтымъ людямъ въ воскресные и праздничные дни прогуливаться на остров, но и приглашалъ къ тому и увеселялъ музыкою.

Въ Выборской части или безпосредственно подл оной, пишетъ г. Безакъ, находятся сады графа Александра Сергевича Строгонова и графини Александры Андреевны Безбородко, открытые всмъ порядочно одтымъ людямъ даже при бываемыхъ у владльцевъ торжестваь. Въ оныхъ бываютъ иногда иллюминаціи и фейерверки, музыка и проч. Графъ Строгоновъ содержитъ здсь уже нсколько лтъ сряду въ лтнее время въ воскресные и праздничные дни большое мcто для танцованія, на которомъ, на открытомъ воздух, пятьдесятъ и боле паръ вдругъ по хорошей музык танцовать могутъ. Часто увеселяютъ также мастера разныхъ искусныхъ тлодвиженій и проч. прогуливающихся безденежно!

Г. Безакъ упоминаетъ о многихъ еще подобныхъ гостепріимныхъ вельможахъ. Онъ зазываетъ сады: оберъ-шенка Александра Александровича Нарышкина (по Петергофской дорог), генералъ-прокурора князя Вяземскаго (по Шлиссельбургской), графа Шувалова (въ Парголов) и пр. и пр.

Богатые и знатные вельможи заботились, какъ видите, объ увеселеніи публики, но, съ размноженіемъ семействъ, раздробились и огромныя состоянія, съ другой же стороны среднее сословіе стало годъ отъ году увеличиваться и распространяться. Успшная торговля и промышленность, увеличеніе жалованья чиновникамъ подали возможность людямъ и не высшаго сословія веселиться на свои деньги. Не безъ труда однако же развился у насъ вкусъ къ публичнымъ увеселеніямъ, наше патріархальное семейное начало долго боролось, отказываясь отъ смшенія разнородныхъ сословій, и въ послдствіи только, при повсемстномъ развитіи общественныхъ удовольствій, подчинилось, кажется, увлеченію и приманк предпріимчивыхъ антрепренеровъ публичныхъ увеселеній.

Самое замчательное заведеніе въ этомъ род, по разнообразію увеселеній и многолюдству, безспорно Заведеніе Искусственныхъ Минеральныхъ Водъ, состоящее подъ руководствомъ изобртательнаго И. И. Излера. Вечера на минеральныхъ водахъ текущаго сезона можно назвать энциклопедическимъ курсомъ публичныхъ увеселеній. Не твердые въ географіи могутъ тутъ освжить свою память: Европа, Африка, Америка, Азія (недостаетъ только Австраліи — но не сомнваюсь, что и она со временемъ выступитъ на сцену), вс страны свта имютъ своихъ представителей на минеральныхъ водахъ. Вы желаете имть свдніе о Германіи? Вамъ отвчаютъ вальсами Штрауса, Ланнера и пр., исполненными превосходно отличнымъ оркестромъ И. Гунгля, г-жа Ланковъ поетъ вамъ Grce Мейербера на нмецкомъ язык, Тирольцы насвистываютъ вамъ на мундгармоник, наигрываютъ на цитр, напваютъ національныя псни, Профессоръ Беккеръ представляетъ вамъ миологическія, живыя и къ тому же движущіяся картины. Угодно вамъ ознакомиться съ Америкою? Передъ вами развертывается безконечная панорама огромнйшей рки Миссиссипи, и тутъ же доводятъ до вашего свднія, что ‘большая рка Миссиссипи протекаетъ чрезъ Соединенные Штаты, отъ свера къ югу, и впадаетъ въ Мексиканскій заливъ, пониже Новаго Орлеана. Протяженіе Миссиссипи 4,000 верстъ, изъ коихъ 3,000 судоходны!’ Пріятно и полезно знать, не правда ли?

Если предположить, что въ панорам для изображенія одной версты употреблено только по полуаршину полотна, мене чего кажется невозможно, судя по величин изображенныхъ предметовъ, то вся панорама, представляющая одну судоходную часть Миссиссими, должна имть полотно въ 1,500 аршинъ длины! Не знаю, вренъ ли мой разсчетъ, но панорама Миссиссипи движется и показывается въ три пріема и вертится каждый разъ довольно долго — а все таки, кажется, не развертывается до конца.

Но вамъ надола Америка, и въ особенности меркантильные Соединенные Штаты: вы желаете взглянуть на жителей знойной Африки? Пожалуйте въ садъ, тамъ воздвигнутъ небольшой театръ, предъ которымъ играетъ полный хоръ русской полковой музыки (замтьте, что это уже третій оркестръ, одинъ въ Америк т. е. предъ панорамою Миссиссипи въ зал, другой Гунгля въ Германіи, или въ павиліон, третій русскій въ Африк, предъ театромъ Кабиловъ). Пока публика собирается густыми толпами посмотрть на непостижимыя гимнастическія упражненія Кабиловъ, вы на-ходу почерпаете слдующія географическія свднія.

‘Кабилы, уроженцы сверной Африки, обитаютъ въ долинахъ Атласа въ алжирскихъ и мароккскихъ владніяхъ, они живутъ независимо, предаваясь набгамъ и грабежу. Кабилы раздляются на многія колна, изъ коихъ замчательнйшія суть! Бени-Абесы, Кукозы и Генейхазы. По всмъ вроятіямъ, Кабилы выходцы изъ внутренимъ варварійскихъ владній, ихъ не должно смшивать ни съ Арабами, ни съ Маврами, ни съ Турками’, прибавляетъ лукаво дающій вамъ географическія эти свднія {Dictionnaire national, tome 2, page 307.}. Слушая импровизированнаго педагога, вы пробираетесь по возможности сквозь толпу любопытствующихъ, а между тмъ завса маленькаго театра взвивается, и предъ вами являются семь оливковаго цвта легкихъ парней, у которыхъ кости каучуковыя, мускулы желзные, глаза огненные. Описать упругость и быстроту ихъ тлодвиженій невозможно: эти люди изъ каучука, бы отскакиваютъ отъ пола, какъ резинка, и изгибаются, какъ зми.

Говорить о всхъ разнообразныхъ увеселеніяхъ, предоставляемыхъ публик на Минеральныхъ Водахъ, почитаю излишнимъ, . Б., въ No 119-мъ Сверной Пчелы, насчиталъ ихъ четырнадцать и разсчелъ, что каждое удовольствіе или увеселеніе обходится по семи копекъ съ небольшимъ на персону. И дешево, и мило!

Хотя я общался ничего не писать нкоторое время о музык, но невозможно же мн умолчать о достоинствахъ оркестра Ивана Гунгля, который составляетъ такъ сказать, Grundsatz, т. е. основу увеселеній на Минеральныхъ Водахъ.

И. Гунгль, даровитый композиторъ множества увлекательныхъ полекъ всхъ возможныхъ родовъ (polka simple, tremblante, schottich, и пр.), подобралъ себ человкъ сорокъ музыкантовъ, и дйствуетъ на нихъ гальванически своимъ дирижерскимъ смычкомъ.

Взгрустнулось ли Гуилю — весь оркестръ играетъ вяло, неохотно, понуривъ голову, но встрепенулся капельмейстеръ — и пошла потха, смычки дружно взвизгиваютъ, флейточки заливаются бойкою трелью, фаготы подскакиваютъ, мдные инструменты отзываются бурею, барабаны разражаются батальнымъ огнемъ. Либо слушать и глядть, потому что оживленіе оркестра быстро переходитъ въ публику, и вс лица мгновенно озаряются довольною улыбкой.

Замтно, что оркестръ И. Гунгля часто сыгрывается, потому что вс инструменты врны и промаховъ не даютъ. Меня въ особенности удивила звучность и чистота исполненія віолончелей: этого рода инструменты рдко бываютъ хороши въ загородныхъ оркестрахъ.— Единственное замчаніе, которое можно сдлать Гунглю, насчетъ его оркестра, состоитъ въ слдующемъ: посовтовать турецкому барабану укротить свое усердіе! Турецкій барабанъ дло хорошее для оркестра, играющаго на воздух, но виртуозъ-барабанщикъ не долженъ увлекаться, и приходить въ излишній восторгъ. Мн также кажется, что интонація волторнъ не такъ безукоризненна какъ у прочихъ инструментовъ, впрочемъ оркестръ весьма хорошъ и соотвтствуетъ внолн увеселительному своему назначенію.

На островахъ было еще нсколько заведеній въ род Минеральныхъ Водъ, но И. И. Излеръ, подобно баснословному дракону, поглотилъ ихъ всхъ, не поморщившись. Моиплезиръ, Конкордія, Алгамбра,— вс сдлались добычею грознаго соперника. Конечно, есть еще музыки на Крестовскомъ, на Петровскомъ Островахъ, въ Александровскомъ Парк, по Петергофской дорог на дач Блока и въ новомъ Монплезир, но эти заведенія второстепенныя, и не представляютъ важнаго совмстничества,

Нын у И. И. Излера одинъ достойный соперникъ — Павловскій Воксалъ, туда стекается множество постителей, тамъ бываютъ великолпныя празднества, тамъ наконецъ есть постоянная ежедневная приманка: отличный оркестръ Іосифа Гунгля. Оркестръ Павловскаго Воксала составляетъ рзкую противоположность съ оркестромъ Минеральныхъ Водъ, хотя и тотъ и другой сформированы прекрасно. Музыканты, подвластные Ивану Гунглю, оживляются, увлекаются, приходятъ въ восторгъ, по мановенію ихъ предводителя, оркестръ Іосифа играетъ всегда чинно, важно, съ невозмутительнымъ спокойствіемъ и безукоризненною врностью. Одинъ лустикъ {Забавникъ.} уврялъ меня, что, судя по исполненію, вроятно Иванъ Гунгль подчиваетъ своихъ музыкантовъ брандвейномъ или даже шампанскимъ, а Іосифъ отличнымъ баварскимъ пивомъ.

Мн показались въ особенности достойными замчанія мдные инструменты въ оркестр Іосифа Гунгля, врность ихъ интонаціи и сильная по истин металлическая звучность (которая нердко утрачивается въ инструментахъ съ клапанами) достойны похвалы. Въ угожденіе слушателямъ, Іосифъ Гунгль часто играетъ увертюры Вебера, онъ исполняетъ ихъ прекрасно, но не должно забывать, что эти увертюры инструментованы для театральныхъ залъ, и не предназначались для воздушнаго исполненія, что составляетъ огромную разницу.

Не читайте вашей матушк, милйшая Ольга Петровна, {См. письмо первое, введеніе.} свдній моихъ о загородныхъ оркестрахъ, въ слдующемъ письм я заглажу свою вину и не скажу ни слова о музык.

IV.

4-го іюля 1853 г.

‘Чрезмрныя умственныя наслажденія утомляютъ боле чувственныхъ, если человкъ напрягаетъ постоянно умъ на одинъ и тотъ же предметъ. Подобное злоупотребленіе умственныхъ силъ (les consquences d’un pareil abus des forces inteilctuelles) не рдко доводитъ человка до мономаніи.’ Зловщую эту фразу я вычиталъ въ какомъ-то френологическомъ сочиненіи, и съ тхъ поръ принялъ за основное правило разнообразить, сколько возможно, свои умственныя наслажденія. Отъ музыки я перехожу къ исторіи, отъ статистики къ философическому чтенію, отъ романовъ фантастическихъ къ идиллическимъ новйшихъ русскихъ писателей. (Однообразія послднихъ нужно въ особенности остерегаться.) Предлагаю, между прочимъ, одно изъ испытанныхъ мною врачебныхъ средствъ, противъ излишняго напряженія умственныхъ способностей на одинъ и тотъ же предметъ. Всмъ извстно, какъ трудно иногда отдлаться отъ какой нибудь мысли, которая, безпощадно преслдуя васъ, впивается, такъ сказать, въ мозгъ, и не рдко даже раздражаетъ его до болзненнаго состоянія: въ подобномъ случа совтую наигрывать или напвать потихоньку (sotto voce) ‘Ah! vous dirais-je maman’, если мысль, васъ преслдующая, французскаго свойства, ‘Ah mein lieber Augustin,’ если она нмецкаго и ‘Не шей ты мн, матушка, красный сарафанъ,’ если она русскаго происхожденія. Вы не замедлите почувствовать благодтельнаго вліянія этого способа врачеванія: раздраженіе мозга вскор успокоится и мелодія, мало по малу, вытснитъ изъ головы мысль, васъ угнетающую.

Вышеупомянутыя мелодіи приведены мною въ примръ потому, что я неоднократно испытывалъ на себ цлебное ихъ дйствіе. Но шутки въ сторону: для успшнаго врачеванія музыкою умственнаго напряженія необходимо избрать кровную, національную мелодію, въ подобныхъ мелодіяхъ есть какое-то сродство съ мыслію, изъ нея какъ бы образуется новое мелодическое начало, которое иметъ свойство убаюкивать ваши раздраженные нервы. Объяснить, на чемъ основано испытанное дйствіе, невозможно, но испытайте, и вы убдитесь въ правдивости моего показанія. Впрочемъ, прибгать къ описанному мною врачебному средству слдуетъ тогда только, когда умъ до крайности утомится, удобне же не допускать мозга до болзненнаго раздраженія и разнообразить, по возможности, предметы вашихъ умственныхъ занятій. — Придерживаясь этой методы, и утомленный нсколько (каюсь чистосердечно) идиллическими романами, повстями и разсказами, въ которыхъ только и рчи, что о русскихъ мужичкахъ, живописно представленныхъ въ трезвомъ и нетрезвомъ вид, въ лаптяхъ или босикомъ, въ сермягахъ или въ поношенныхъ тулупахъ, а еще боле утомленный разговорами мужичковъ, которые изъясняются на сугубомъ нарчіи, котораго ни мы не понимаемъ, ни сами они, вроятно, не понимаютъ,— я, на дняхъ, для отдохновенія, прочелъ брошюру извстнаго прусскаго физика Рейхенбаха о новооткрытой имъ сил, которой онъ далъ названіе ода (l’od).

Рейхенбахъ утверждаетъ, что названіе это составлено имъ изъ слова, находящаго въ санкритскомъ язык, съ присоединеніемъ къ нему древне-германскаго слова, и должно выражать ‘силу, или, врне сказать, токъ, всепроникающій и безпрестанно истекающій изъ всхъ одушевленныхъ и неодушевленныхъ предметовъ, находящихся въ природ.’ Судя по этому опредленію, вы можетъ быть, полагаете, что дло идетъ объ электричеств, галванизм или магнетизм! Вовсе нтъ! Для проявленія вышеупомянутыхъ токовъ, необходимы побудительныя причины, одъ же, по увренію Рейхенбаха, существуетъ въ природ повсемстно, и истекаетъ постоянно изъ всхъ предметовъ, въ вид мене или боле свтящагося разноцвтнаго вещества, Дло, кажется, странное, непонятное, и вы, вроятно, спросите: отчего же мы до сихъ поръ не замтили или не видали лучезарнаго свта г. Рейхенбаха.

Въ утшеніе, спшу васъ увдомить, что г. Рейхенбахъ и самъ не видалъ никогда новоткрытаго имъ свтящагося вещества. Для того, чтобъ насладиться этимъ великолпнымъ зрлищемъ (собственное выраженіе автора брошюры), недостаточно быть человкомъ, т. е. самымъ совершеннымъ существомъ въ числ орудныхъ твореній, необходимо быть сенситивомъ (sensitif), то есть до крайности воспріимчивымъ, нчто въ род растенія, извстнаго подъ именемъ не тронь меня (Mimosa pudica) (!!). Какихъ же именно людей Рейхенбахъ причисляетъ къ разряду сенситивовъ? Прошу выслушать подлинное объясненіе ученаго физика.

‘Встрчали ли вы иногда людей, имющихъ непреодолимое отвращеніе къ желтому цвту? Г. Рейхенбахъ утверждаетъ, что онъ знаетъ весьма многихъ, ненавидящихъ этотъ цвтъ, хотя ничего не можетъ быть прелестне и величественне, говоритъ онъ, какъ, напримръ, при закат солнца, золотисто-желтыя облака, сливающіяся съ лазурью небесною.

‘На чемъ же основано это странное отвращеніе? Увидимъ дале. Съ другой же стороны, вы не найдете ни единаго человка, который не любилъ бы голубаго цвта!!’ (Прошу припомнить, что я привожу здсь мысли и мннія г. Рейхенбаха, а не собственныя мои умствованія.)

‘Разница впечатлній, производимыхъ желтымъ и голубымъ цвтомъ, чисто ли оптическое т. е. происходящее отъ различія устройства человческаго глаза, или же зависитъ отъ того, что есть люди, способные ощущать утонченнйшія впечатлнія, не доступныя каждому человку?*

Послднее предположеніе подтверждается слдующими данными. ‘Многія даже весьма красивыя женщины (замчаетъ авторъ) не любятъ смотрться въ зеркало. (Вотъ по истин, совершенно новое и весьма любопытное открытіе! {А между тмъ оно дйствительно существуетъ. Рейхенбахъ выразился не довольно точно: не любятъ смотрться въ зеркало женщины, увренныя въ своей красот.}) Для нкотораго рода людей отъ зеркала (все таки по словамъ Рейхенбаха) ветъ какимъ-то теплымъ, непріятнымъ воздухомъ, длающимъ для нихъ созерцаніе собственнаго образа невыносимымъ!

‘Вамъ не рдко случалось, продолжаетъ авторъ, встрчать въ омнибусахъ или въ ваггонахъ, на желзныхъ дорогахъ, людей, которые, не смотря на холодъ, непогоду, опускаютъ окна и наслаждаются сквознымъ втромъ, къ крайнему неудовольствію спутниковъ, вовсе не нуждающихся въ столь сильномъ избытк наружнаго воздуха. Вы, вроятно, осуждаете подобныхъ людей въ незнаніи правилъ общежитія, вы называете ихъ неучами, несносными, капризниками.

‘Воздержитесь отъ вашихъ сужденій! Люди эти дйствуютъ подъ вліяніемъ особливыхъ причинъ, не доступныхъ еще всеобщимъ понятіямъ.

‘Наконецъ есть люди, которые взбгаютъ большихъ собраній, не любятъ, чтобъ кто нибудь стоялъ близко позади ихъ, иные засыпаютъ предпочтительно на правомъ боку, другіе терпть не могутъ пожатія руки, и проч., и проч., и проч.’ Вс эти причуды, по мннію Рейхенбаха, имютъ свое значеніе, и находятся между собою въ тсномъ соотношеніи, такъ, напримръ, человкъ, ненавидящій желтый цвтъ, не любитъ смотрться въ зеркало, тотъ, который избгаетъ большихъ собраній людей, опускаетъ окна въ ваггонахъ, и любятъ сквозной втеръ, и такъ дале. Вотъ какого рода людей Рейхенбахъ называетъ воспріимчивыми или сенситивами, отдавая, впрочемъ, первенство, въ отношеніи къ воспріимчивости, каталептикамъ, лунатикамъ и сомнамбуламъ. (Послднее слово, между прочимъ, не значитъ одно и то же, что лунатикъ.)

Въ дополненіе къ сенситивамъ, Рейхенбахъ говоритъ, что, если вы затрудняетесь, по означеннымъ признакамъ, найти таковыхъ въ здоровомъ состояніи, то обратитесь къ людямъ болзненнымъ, которые спятъ безпокойно, мечутся во время сна или кричатъ и разговариваютъ, людей, которые страдаютъ періодическими мигренями, разстройствомъ желудка, раздражительностью нервной системы, и проч., и проч. Подобные субъекты, почти вс безъ исключенія, принадлежатъ, по словамъ Рейхенбаха, къ разряду сенситивовъ! Все вышесказанное, хотя и странно отчасти, но не иметъ еще ничего необыкновеннаго или сверхъестественнаго, теперь же прошу прислушать, какъ Рейхенбахъ открываетъ вамъ новый фантастическій міръ.

‘Отыскавъ, по указаніямъ, субъектъ съ свойствами сенситива, возьмите большой кусокъ горнаго кристалла, и положите его на уголъ стола или табурета такъ, чтобъ оконечности его не касаясь дерева. Предложите тогда избранному вами воспріимчивому субъекту, не дотрогиваясь до кристалла, приблизить къ нему ладонь лвой руки на четыре или на пять вершковъ, по прошествіи не боле полуминуты, субъектъ скажетъ вамъ, что отъ верхней точки кристалла исходитъ легкое и свжее дуновеніе, а отъ основаніи кристалла теплое. Свжее дуновеніе, по словамъ сенситива, пріятно и прохладительно, а теплое, напротивъ, производитъ чрезвычайно непріятное ощущеніе, которое, мало по малу, овладвая всею рукою, утомляетъ испытующаго.’

Рейхенбахъ заключилъ изъ этого, что, если воспріимчивый субъектъ ощущаетъ впечатлнія, не доступныя всмъ людямъ, если онъ чувствуетъ поперемнно теплое и свжее дуновеніе, исходящее изъ кристалла, то, можетъ быть, при нкоторыхъ извстныхъ обстоятельствахъ, и зрніе сенситива окажется изощренне зрнія обыкновенныхъ людей. Въ слдствіе этого разсужденія, Рейхенбахъ, въ Ма 1844 года, сдлалъ слдующій опытъ. Въ совершенно темную комнату, въ которую не могъ проникать ни малйшій лучъ свта, Рейхенбахъ поставилъ большой кусокъ горнаго кристалла, и затмъ ввелъ въ означенную комнату двицу Анжелику Штурманъ, въ присутствіи профессора медицины Липиха (собственныя имена въ этомъ случа дло важное, иначе брошюра Рейхенбаха похожа была бы на восточно-фантастическій разсказъ). Двица Штурманъ, будучи сенситивою высшаго достоинства, замтила, посл самаго непродолжительнаго времени, что вся кристалльная масса проникнута тонкимъ свтомъ, и что изъ верхней оконечности исходитъ голубое, трепещущее пламя въ четверть вышины, имющее форму тюльпана, и оканчивающееся легкимъ, прозрачнымъ дымообразнымъ паромъ. Рейхенбахъ перевернулъ кристаллъ и двица Штурмамъ объявила, что изъ основанія кристалла, т. е. отъ тупой стороны, подымается густой, красножелтый паръ. Самъ Рейхенбахъ не видалъ ни голубаго, ни красножелтаго пламени, но, довряя словамъ двицы Штурманъ (и въ послдствіи, какъ онъ говоритъ, тысяч другимъ сенситивамъ), онъ вписалъ въ лтописи науки новооткрытый имъ токъ, и назвалъ его небывалымъ именемъ ода. — Ученый физикъ утверждаетъ, что открытіе его поведетъ къ истолкованію множества загадочныхъ, таинственныхъ, непонятныхъ явленій въ природ, которымъ до сихъ поръ приписывали какое-то мистическое начало, и которыя въ сущности суть не что иное, какъ проявленіе ода. Что будетъ? Не знаю, а пока продолжаю фантасмагорическія сказанія г. Рейхенбаха, чтобы показать, до чего можетъ довести человка ненасытная любознательность всеиспытующаго разума. — Смлое воззрніе на болзнь, предостерегаетъ здороваго человка отъ недуга.

Открывъ въ кристалл новый токъ, и придумавъ ему названіе, Рейхенбахъ принялся изучать его свойства, и вскор убдился, что не все то освщаетъ, что свтитъ, и не все то согрваетъ, что гретъ. Напримръ: ‘возымите, говоритъ онъ, стеклянную длинную трубку, внутри пустую, или даже деревянный чубукъ, дайте его въ руку воспріимчивому субъекту, и прикажите ему выставить оконечность предмета на солнечные лучи, а самому оставаться въ тни. Вы думаете_> что стеклянная труба или чубукъ согрются, и что субъектъ будетъ чувствовать теплоту? Вовсе нтъ! Пока оконечность будетъ находиться на солнц субъектъ ощущаетъ пріятную прохладу, но какъ скоро трубка поставлена будетъ въ тнь, она немедленно согрется. Слдовательно, восклицаетъ Рейхенбахъ, есть весьма простыя обстоятельства, которыя не были еще изслдованы, и при которыхъ непосредственное дйствіе солнечнаго луча не только что не производитъ теплоты, но значительна охлаждаетъ предметъ самымъ неожиданнымъ образомъ.’ Неожиданное явленіе (я думаю!!) холода, исходащаго изъ горячихъ солнечныхъ лучей, подало мысль Рейхенбаху, что это необычайное дйствіе происходить отъ присутствія ода въ солнечномъ свт, въ слдствіе этого разсужденія онъ провелъ въ темную комнату проволоку, оставивъ снаружи одну изъ ея оконечностей. Лишь только солнечный лучъ коснулся до проволоки, то изъ оконечности ея, находящейся въ темной комнат, показалось небольшое пламя, и вся проволока слегка освтилась. Рейхенбахъ, убдившись въ присутствія оды, направилъ плненный солнечный лучъ на призматическое стекло, и отразилъ полученную отъ того радугу на ближайшей стн. Получивъ, такимъ образомъ, вс радужные цвта солнечнаго луча въ совершенно темной комнат, физикъ приступилъ къ изслдованію ихъ свойствъ на воспріимчивость субъектовъ.

Когда субъектъ погружалъ стеклянную трубку или даже свой палецъ въ голубой или фіолетовый цвтъ призмы, то чувствовалъ пріятную прохладу, и напротивъ, ощущалъ теплое, тягостное впечатлніе, погружая его въ красный или желтый цвтъ. Этотъ опытъ доказываетъ, говоритъ г. Рейхенбахъ, что не должно приписывать одному капризу предпочтеніе, которое оказываютъ иные люли голубому цвту, въ ущербъ желтаго или краснаго. Тамъ, гд мы видимъ одно различіе вкусовъ, скрывается глубоко-инстинктивное чувство, которое непреодолимо влечетъ ихъ къ неузнанному еще, тончайшему и, вроятно, благотворнйшему веществу. Г. Рейхенбахъ не удовольствовался знаніемъ, какія впечатлнія производятъ различные цвта радуги на чувства осязанія сенситивовъ, онъ вознамрился узнать, какое дйствіе производятъ онъ на вкусъ. Для произведенія этого опыта, онъ поставилъ одинъ стаканъ съ водою въ голубой цвтъ радуги, а другой въ красножелтый — и… o чудо!… Вода, которая находилась въ голубой полос, оказалась прохладительною, пріятною и слегка кисловатою (словомъ сказать, настоящій лимонадъ), та же, которая стояла въ красножелтомъ цвт, оказалась противною на вкусъ, тепловатою, горькою. — Разсказывая объ этомъ дивномъ опыт, г. Рейхенбахъ приходитъ въ восторгъ. ‘Пусть гг. химики, восклицаетъ онъ, разложатъ подобную воду и извлекутъ изъ нея горькое и кислое начало, столь чудно ей сообщенное солнечными лучами! Узнайте же, мм. гг., что изъ солнца и изъ луны истекаетъ безпрерывна могучая сила, которая, подобно свту я теплороду, наполняетъ собою вселенную! (sic.) Вскор я докажу вамъ, какое огромное вліяніе иметъ на человка, а слдовательно и на животное, и на растительное царства новооткрытый мною дятель….’

Къ сожалнію, границы фельетона не имютъ безпредльности ода, и я принужденъ прервать сказанія о дивныхъ открытіяхъ г. Рейхенбаха на самомъ интересномъ мст, судя по собственнымъ моимъ впечатлніямъ, но, какъ я взялся за перо, чтобъ угождать вамъ, а не себ, то буду ожидать отъ васъ увдомленія, желаете ли вы, или нтъ, чтобъ я продолжалъ разборъ брошюры Рейхенбаха? Нын же почитаю долгомъ увдомить, что, сверхъ любопытныхъ открытій, находящихся въ брошюр, въ сочиненіи г. Рейхенбаха замтно желаніе укротить нсколько порывы мистикомечтателей, которые приписываютъ магнетизму какую-то непонятную силу.

Умренность, или такъ сказать, le juste milieu (cpeдина) полезна вообще для человка: отыскать ее и умть не уклоняться отъ нея, составляетъ верхъ благоразумія человка.

13-го Іюля 1853 г.

Поздравьте меня, Ольга Петровна! Я вырвался на нкоторое время изъ душнаго города! Я на дач, на берегу моря, или, врне сказать, на берегу… болота, которое, начинаясь трясиною, переходитъ постепенно въ зеленоватыя воды, усянныя осокою, дале покрывается тростникомъ, и наконецъ сливается съ голубыми волнами Финскаго Залива.

Съ помощью Гершелева телескопа, я могъ бы разглядть, какъ петербургскіе пароходы, величественно разрзывая прозрачныя воды, направляются въ урочные часы въ Петергофъ, Кронштадтъ и обратно. Въ настоящее время, за неимніемъ, вышеупомянутаго телескопа, я часто принимаю пароходы за чайки порядочнаго размра, а черноватые клубы дыма за микроскопическія облачка, но не смотря на то, видъ съ берега моего болота очаровательный, могу васъ уврить. А какой живительный воздухъ! Правда, что по одну сторону лтняго моего жилища, отъ пролегающаго петергофскаго шоссе, пыль стоитъ столбомъ, а съ другой стороны, при малйшей наклонности небеснаго свтила къ западному ложу отдохновенія, поднимается тонкій паръ, принимающій, въ сырыя свои объятія, сухія, алчущія облака дорожной пыли…. Но какое дло {Вы замчаете, что я поэтизирую на старинный ладъ, но, не безпокойтесь, это только такъ, съ радости!}! Воздухъ здсь отличный отъ петербургскаго. И какое спокойствіе! Какая тишина! Здсь не слышно, какъ:

‘Въ двнадцать часовъ, по ночамъ….

Не барабанщикъ, а телги и разнородные экипажи, со стукомъ, со скрипомъ, бороздятъ каменную мостовую и потрясаютъ городскія зданія. Здсь ночная тишина прерывается подъ часъ лишь пснью филомелы, или искусною дробью сторожа по деревянной доск. Зачмъ онъ стучитъ? Кого желаетъ разбудить, объявляя во всеуслышаніе о несомннномъ присутствіи его на какой нибудь точк обширнаго иногда владнія? Кого пугаетъ, хозяевъ или недобрыхъ людей? Разршеніе этихъ вопросовъ остается покрытымъ мракомъ неизвстности! — наконецъ, прошу вдать, что у насъ здсь есть паркъ, съ тнистыми аллеями, съ принадлежащими къ нимъ птичками, съ извилистыми дорожками, съ искусственными и не искусственными лужайками, съ прудами стоячей воды, словомъ со всми принадлежностями образованнаго парка.— Хозяинъ дачи, на которой я пріютился на время, человкъ гостепріимный, онъ дозволяетъ гулять всмъ и каждому въ своихъ владніяхъ. Впрочемъ, если бъ онъ и не позволялъ то результаты вышли бы т же самые, потому что постители нашего парка, какъ увидите, люди предпріимчивые и безцеремонные.

Неподалеку отъ дома, помщающагося на склон плоской возвышенности (только не Валдайской, разумется), дв дорожки, усыпанныя краснымъ пескомъ, берутъ свое начало, и, граціозно извиваясь, сбгаютъ къ широкому, зеленому лугу. Дорожки эти тщательно содержимыя, окоймлены кустами превосходныхъ, разноцвтныхъ, сиреней.— Сидя однажды на балкон, я замтилъ, что какая-то дама или двица (вроятно дама, судя по развязнымъ ея пріемамъ), опустошала безъ пощады одинъ изъ великолпнйшихъ кустовъ сирени. Я подошелъ къ опустошительниц, которая между тмъ успла уже наломать огромный букетъ цвтистыхъ сиреней, и замтилъ ей весьма учтиво, что она поступаетъ безжалостно въ отношеніи къ несчастному кусту сирени. Дама взглянула на меня чрезвычайно сурово, разбросала цвты но дорожк и сказала съ презрніемъ: ‘Вотъ невидальщина какая ваша сирень! Да у меня самой ее, столько, что и куры не клюютъ!’

— Я охотно врю, что у васъ и куры не клюютъ сиреней, сказалъ я, скромно улыбаясь, но зачмъ же ломать чужіе кусты?

Дама ничего не отвчала, но окинувъ меня взоромъ съ головы до ногъ, грозно прошла мимо, втаптывая въ песокъ несчастные цвтки сирени. Я отретировался, пристыженный, съ поникшей головой.

Въ другой разъ (это было прошлаго года, въ Август мсяц), мы собрались съ хозяиномъ и съ многочисленнымъ дамскимъ обществомъ за грибами. Надобно сказать, что нашъ паркъ славится въ околотк изобиліемъ грибовъ. Дамы наши, въ ожиданіи обильнаго сбора, запаслись плетеными карзиночками, дома приготовлена была густая отличная сметана, шумно и весело отправилось все общество въ паркъ, вкушая, такъ сказать, заране, удовольствіе пость блыхъ грибовъ, жареныхъ со сметаною на сковород. Но едва дошли мы до завтной рощи, разсадника блыхъ грибовъ, и сбирались было разсыпаться по всмъ направленіямъ, какъ глазамъ нашимъ представилось страшное зрлище… Между деревьями, почти на каждомъ шагу, виднлись человческія фигуры, въ классическихъ позахъ, исключительно присвоенныхъ искателямъ грибовъ! Ближе всхъ была дородная барыня, которая, нагнувшись всмъ тломъ къ земл, срывала въ ту самую минуту, какъ мы къ ней приблизились, прекрасный, молоденькій, твердый, глянцовитый блый грибокъ. Услышавъ наше приближеніе, она выпрямилась, отерла платкомъ красное, лоснящееся лице, и сказала, оскаливъ черные зубы и указывая на плетеныя корзиночки нашихъ дамъ: ‘Кажись, и вы собрались за грибками?’

Грустное предчувствіе сковало наши уста, мы хранили молчаніе. Тучная барыня продолжала, насмшливо улыбаясь:

— Поздно маленько собрались! Я съ своими дтками, спозаранковъ вышла за грибами, мы вс почти подобрали, почитай съ полвоза боровичковъ позапасли.

Хозяинъ поморщился. ‘Не худо было бы малую толику и для насъ оставить’, сказалъ онъ наконецъ, съ недовольнымъ выраженіемъ въ голос. ‘Здшніе грибы, кажись, не ваши?’

— Что вы это, батюшка! Грибки, я чай, не сютъ и не жнутъ, грибки Божья благодать, кто нашелъ ихъ, тотъ имъ и хозяинъ.!

‘Однако жъ, позвольте, вы находите ихъ въ моей рощ — а владнія мои обведены оградой!’

— Великое дло ограда! Колья, да барочныя доски, больше ничего, отвчала презрительно толстая любительница грибовъ.

‘Но вы подлитесь, по крайней мр, съ нами,’ сказалъ хозяинъ, полушутя, полусеріозно.

Барыня покраснла съ досады. — Что это вы, сударь, шутите, что ли? Что мы вамъ за батраки достались. Грибы даръ Божій, а собственный трудъ особое дло.

‘Но я въ прав приказать отобрать у васъ вс грибы до одного,’ возразилъ раздосадованный хозяинъ.

— Вотъ еще что выдумали! Слава Богу! обижать прохожихъ не кому не дозволено.

Высказавъ это нравоучительное поученіе, толстая персона величественно прошла мимо насъ, и, покачиваясь съ боку на бокъ, присоединилась къ своимъ чадцамъ и доочадцамъ, выжидающимъ окончанія щекотливаго разговора.

‘Что ты будешь длать съ людьми, имющими такія основательныя понятія о собственности!’ воскликнулъ хозяинъ, махнувъ рукой. Тмъ дло и кончилось, а мы, между тмъ, къ величайшему нашему сокрушенію, возвратились домой съ пустыми руками.

Однако жъ безцеремоннымъ постителямъ суждено было наконецъ вывести изъ терпнія нашего добродушнаго и гостепріимнаго хозяина.

Въ самомъ живописномъ уголк сада поставлены у насъ качели, гимнастика и разнаго рода увеселенія. Мсто это хозяинъ особенно предпочитаетъ: тамъ разставлены скамьи и столики, выкрашенные яркою, свжею краской, травка подстрижена, дорожки подчищены, словомъ тамъ такъ, какъ быть подобаетъ.

Разъ собрались мы, посл обда, пить кофе въ монплезир, (такъ назвалъ хозяинъ мсто, гд находились качели). Вообразите же нашъ ужасъ, когда пришедъ въ монплезиръ, мы нашли тамъ формальное нашествіе варваровъ! На качеляхъ, съ визгомъ и крикомъ, качались двочки, на гимнастик лазили мальчишки, зеленая мурава красивой лужайки страдала подъ гнетомъ шести дюжихъ персонъ, на скамьяхъ и на столахъ красовались кулебяка, жареныя индйки, куры, ветчина, по красивымъ дорожкамъ валялись: замасляная, жирная бумага, яичная скорлупа, оглодки куриныхъ и телячьихъ костей, и проч. и прич. Рослый господинъ безъ сертука, въ одномъ жилет, съ засученными рукавами, исправлялъ должность метрдотеля, и распоряжался какъ дома, напвая во все горло знаменитый романсъ Ванька-Танька.

Пускай бы въ другомъ мст, подале отъ дома, расположились докучливыя, безцеремонные постителя, не велика бда! Но тутъ, въ любимомъ, въ хорошенькомъ, въ чистенькомъ монплезир! Это было уже слишкомъ!

Хозяинъ вашъ побагровлъ отъ гнва, и спросилъ грознымъ голосомъ:

‘По какому праву расположились вы здсь, какъ на постояломъ двор, милостивый государь?’

Господинъ съ засученными рукавами прервалъ неохотно свое пніе, а дамы и съ мста не тронулись, только поправили платья и подобрали ноги.

— Какъ-съ? проговорилъ съ разстановкой рослый господинъ, вглядываясь пристально въ разгнваннаго хозяина. Въ первый разъ слышу! Извстное, кажись, дло, что въ саду позволяется всмъ гулять.

‘Позволяется гулять — да! но не дозволяется превращать въ трактиръ любимаго моего мста, заставлять лавки жареною живностью, разбрасывать скорлупу и оглодки по дорожкамъ, мять и портить дернъ…’

— Фи! милостивый государь, какія вы выраженія употребляете! сказалъ пріосанившись рослый господинъ, продолжая между тмъ нарзывать кусочки ветчины, если не желаете имть у себя въ саду порядочныхъ постителей, то поставьте у воротъ швейцара съ булавой, всякой и будитъ звать, что je vous prie — permettez!

‘Швейцара я не поставлю, а васъ прошу уйти отсюда’ закричалъ раздраженный хозяинъ. Съ этимъ словомъ дамы ршились наконецъ подняться съ мягкаго ихъ ложа отдохновенія, и, приговаривая ‘altons-nous-en, allons-nous-en!!’, стали прибирать разбросанныя шляпки, зонтики, мантильи, но господинъ безъ сертука остановилъ ихъ величественнымъ движеніемъ.

— Постойте, mes dames! Признаюсь, хорошо гостепріимство! Удивительная патріархальность нравовъ и обычаевъ! Я ни за что не пригласилъ бы васъ гулять въ этотъ садъ, если бъ зналъ какого рода люди здсь проживаютъ. Уйти теперь намъ невозможно — дти еще ничего не ли. Хорошо, сударь, продолжалъ онъ, обращаясь къ хозяину: мы оставимъ негостепріимный вашъ садъ, и оставимъ навсегда, поврьте! прибавилъ онъ съ особымъ удареніемъ, какъ бы желая дать почувствовать, какой потер подвергается хозяинъ за неосторожную вспышку.— Хорошо-съ, дайте мн только накормить дтей. Эй, вы! Ваня, Миша, Маша, Саша, и пр. пр., закричалъ онъ громовымъ голосомъ, ступайте сюда! И съ невозмутимымъ хладнокровіемъ и полнымъ сознаніемъ своего достоинства господинъ въ жилет принялся раздавать полновсныя тартинки многочислеянному своему потомству.

Мн удалось уговорить нашего хозяина возвратиться пить кофе на балконъ. Въ тотъ же день вс калитки и ворота были заперты на ключъ, а къ забору прибиты досчечки съ надписью: Въ саду гулять не дозволяется.

На другое утро на всхъ досчечкахъ отрицательная частица не была выскоблена, а на слдующій день надписи вовсе исчезли. По прошествіи еще нсколькихъ дней, въ разныхъ мстахъ ограды оказались бреши, и въ саду, вдали отъ дома, стали показываться группы гуляющихъ.

Добродушный нашъ хозяинъ махнулъ рукой… Странное имютъ у насъ понятіе о правилахъ и условіяхъ общежитія нкоторые люди полуобразованнаго класса. Загородите дорогу, они непремнно постараются отстранить препятствіе, и продутъ по ней, не помышляя, что чрезъ то портятъ, а можетъ быть и уничтожаютъ долговременный чужой трудъ, запретите ходить по лугу, и они непремнно избороздятъ его протоптанными дорожками.

Безпрекословная покорность постановленіямъ, уваженіе къ законамъ — составляютъ несомннный признакъ высокаго образованія.

Невозможно, однако жъ, не сознаться, что нельзя слишкомъ обвинять средняго нашего сословія въ медленныхъ его успхахъ въ образованности. Оно и желало бы сблизиться съ образованнымъ обществомъ, но незнаніе иностранныхъ языковъ, къ которымъ такъ пристрастилось это общество, полагаетъ непреодолимыя преграды. Нын, впрочемъ, предпочтеніе иностраннаго изглаживается, Русскіе учатся по-русски, и если не вс еще читаютъ русскія книги, то, по крайней мр, иногда довольно ловко притворяются, что принимаютъ участіе въ успхахъ русской литературы. Отъ этого похвальнаго стремленія образовались (разумется, помимо людей истиннаго, высокаго образованія, число коихъ боле и боле увеличивается) три разнородные замчательные типа: 1) люди, которые, стараясь пріобрсть недостающій имъ навыкъ говорить и писать по-русски, искажаютъ родной языкъ, 2) отсталые люди (предпочтительно изъ средняго сословія), которые полагаютъ, что безъ иностраннаго нарчія нельзя обойтись, и въ слдствіе того искажаютъ иностранные языки, и 3) слишкомъ усердные любители русскаго корнесловія, которые безъ пощады преслдуютъ вс выраженія, заимствованныя изъ другихъ языковъ, и желаютъ замнить слова въ род: билліардъ — шарокатомъ, кій — шаропихомъ, галоши — мокроступами, и т. д.

Представляю здсь примры въ подтвержденіе сдланныхъ мною подраздленій.

Въ весенній сезонъ Елагина мыса ( la pointe), я слышалъ, слдующій разговоръ между молодымъ человкомъ, принадлежащимъ къ первой категоріи, и пожилымъ господиномъ, принадлежащимъ ко второй.

‘Говорятъ, что съ журнал… какъ бишь называютъ этотъ журналъ? такой толстый, въ оранжевой обертк — да! въ отцовскихъ запискахъ, говорятъ, что тамъ пишутъ очень хорошо о Шин!’ — ‘Vous voulez parler, отвчалъ его собесдникъ, пріятно улыбаясь, des statistes (т. е. статьяхъ) dans les Отечественныя Записки sur le Китай.’.

Вы скажете, что подобнаго рода оригиналы составляютъ исключенія? Конечно, но не мене того я ялъ право указать на нихъ, потому что они существуютъ, и вотъ вамъ примръ.

Съ первообразами третьей категоріи я имлъ случай встртиться недавно, на каменно-островской музык.

Нсколько молодыхъ и не молодыхъ людей, пріятной и непріятной наружности, живописно группировались на Елагинскомъ мосту, вслушиваясь въ прекрасную кавалергардскую музыку. Во время отдыха музыкантовъ, одинъ изъ молодыхъ людей возвысилъ голосъ, и, указывая на клумбу цвтовъ, сдлалъ слдующее замчаніе:

‘Когда-то выведутся у насъ изъ употребленія нелпыя заморскія названія? Зачмъ называть эти цвтки гортензіями, фуксіями, лиліями, и пp.? Вдь есть же цвтки подъ русскими именами: Анютины глазки, Иванъ да Марья, Не тронь меня, это хорошо и выразительно, и совершенно по-русски. Почему бы и эту заморщину, не переименовать въ красно-цвтъ, лилово-цвтъ, бло-цвтъ, и т. д. Да вотъ и эти деревья, продолжалъ любитель русскаго корнесловія, указывая на аллею, окоймляющую Малую Невку, отчего эти деревья называются тополями?!!’

— Нтъ, ужъ извини, братъ, прервалъ одинъ изъ присутствующихъ, тополи, слово чисто русскаго происхожденія!

‘Какъ такъ?’ спросилъ насмшливо первый ораторъ.

— А вотъ какъ! Однажды славянскіе рыбаки попали на необитаемый островъ, въ точности гд, не знаю, и тамъ набрели на красивое деревцо съ серебристыми листьями. Дерево имъ понравилось, они его выкопали, перевезли осторожно на материкъ, посадили въ землю, окопали кругомъ, и ногами топали, топали…

‘Да и назвали березой,’ добавилъ какой-то проходящій весельчакъ. Я не слыхалъ продолженія корнесловнаго пренія, потому что одна весьма миловидная дама подозвала меня къ своей коляск, желая знать причину хохота, разразившагося на мосту.

P. S. Имю честь увдомить, что безъименное письмо отъ неизвстнаго мн какого-то жителя Черной Рчки, я получилъ, и употреблю вс возможныя старанія, для удовлетворенія пламеннаго желанія гласности, которое, по-видимому, сильно тревожитъ почтеннаго анонима. Предупреждаю, однако жъ, что для успха предпріятія потребуется довольно продолжительный срокъ времени, потому что я вынужденъ буду обратиться къ издателямъ журналовъ, печатаемыхъ на островахъ Тихаго Океана, у насъ же наврядъ ли найдутся такіе отважные корректоры, которые ршились бы пропустить безъ поправокъ посланіе славолюбиваго анонима. — Корректоръ Сверной Пчелы ршительно отказывается печатать слово прейти, вмсто пройти, теранилъ вмсто тиранилъ, въ жатый объемъ, вмсто въ сжатый объемъ, и такъ дале. Я очень хорошо понимаю, что корректоръ вашъ не правъ: возможно ли не допускать нововведеній такого глубокомысленнаго писателя, каковъ почтенный житель Черной Рчки, но что же длать! Ни какія убжденія не могли склонить слишкомъ добросовстнаго корректора Сверной Пчелы исполнить мою просьбу. А, право, жаль, потому, что жители Черной Рчки (я забылъ сказать, что письмо подписано во множественномъ числ), очень недовольны моими статьями, и утверждаютъ, что я теранилъ ихъ зимою напыщенными фразами, говоря о музык, а теперь въ Петербургскихъ Письмахъ сбираюсь изъ пригоршни бросать въ стну горохъ, или представлять кукольную комедію, разыгранную при шарманк, что я заставляю подписчиковъ Сверной Пчелы читать бредни, и проч. Вы видите, почтеннйший анонимъ, что я не изъ самости, какъ вы выражаетесь, не отдаю въ печать подлиннаго вашего посланія, а собственно изъ уваженія къ вамъ, ваше же мнніе на мой счетъ я длаю гласнымъ — надюсь, вы довольны. Но, повторяю, жаль, очень жаль, что письмо жителей Черной Рчки не соглашаются помстить въ Сверной Пчел: оно послужило бы явнымъ доказательствомъ, что для того, чтобъ быть писателемъ, недостаточно пламеннаго желанія гласности. Я обязанъ, однако жъ, изъявить совершенную мою благодарность неизвстному корреспонденту за высокое мнніе, которое онъ иметъ о моемъ безпристрастіи. Наговоривъ мн множество любезностей, самыхъ щекотливыхъ для моего самолюбія, онъ мн же поручаетъ напечатать его посланіе. Примрное простодушіе и утонченное званіе правилъ общежитія! Почтенный анонимъ оканчиваетъ письмо слдующею фразой:

‘Мы много уже длаемъ для Сверной Пчелы, что въ сужденіяхъ нашихъ не жалуемся ни слова въ другія газеты, въ чемъ и общались Н. П. Гречу.’

Душевно желаю, чтобы другія газеты приняли жалобы корреспондента на собственныя же его сужденія (такъ кажется слдуетъ понимать угрозы анонима?) и наградили читающую публику великолпною прозою славолюбиваго жителя Червой Рчки. — Въ заключеніе считаю долгомъ объявить, что я всегда приму съ величайшею благодарностью, и постараюсь сдлать гласнымъ, всякое дльное, основательное и правильно написанное возраженіе.

VI.

19-го іюля 1853 года.

Вы настоятельно требуете, чтобъ я отдалъ вамъ отчетъ о литературной дятельности вашей журналистики въ теченіе мая мсяца, вы желаете знать, какое впечатлніе произвели на нашу публику послднія творенія нашихъ литераторовъ, помщаемыя въ многорчивыхъ нашихъ журналахъ, и спрашиваете это съ такимъ теплымъ, живымъ участіемъ, что я, волею или неволею, обязанъ, по мр возможности и по крайнему моему разумнію, удовлетворить вашему любопытству. Справедливо замтила ваша почтенная матушка, что ваши нервы еще разстроены, милйшая Ольга Петровна. Вы сочувствуете художествамъ, вы ищите, жаждете умственныхъ наслажденій, блокурая ваша головка предается мечтательности, а мечтательность боле и боле развивается отъ уединенной вашей жизни: словомъ сказать, вы нервозны! У насъ же здсь нервы солидные, желудки исправные, не смотря на продолжительное, грозное повтріе, мечтать намъ не когда, до умственныхъ наслажденій намъ недосугъ, правда, мы, охотники до музыки, но лтомъ предпочитаемъ музыку шумную, съ турецкимъ барабаномъ и китайскими колокольчиками, любимъ, чтобъ оркестръ помщался на открытомъ воздух, съ окружающими его зелеными скамьями, намъ надобно Цыганъ, Тирольцевъ, Кабиловъ, эквилибристовъ, прогулку по вод и по суш, подъ тнію деревъ. Весь Петербургъ спшитъ насладиться чистымъ воздухомъ, и въ теченіе какихъ нибудь двухъ съ половиною мсяцевъ запастись имъ на остальную часть года. Вы видите, сколько у насъ занятій, какъ много развлеченій! Когда же намъ думать о литератур? Посудите сами!

Однако же, въ угожденіе вамъ, я прочелъ, отъ доски до доски, майскую книгу Отечественныхъ Записокъ! idem Современника, Библіотеки, Пантеона и Москвитянина, за неимніемъ нын на лице общественнаго мннія, не могу сообщить вамъ, какое впечатлніе произвели на публику произведенія, о которыхъ вамъ желательно звать, но, согласно вашему желанію, сообщу вамъ собственное, посильное мнніе.

Вы вроятно не разъ улыбались, читая статьи Жюль Леконта въ фельетон Indpendance Belge.

Новйшая наша школа, желая опредлить его достоинство, назвала бы его вроятно шутникомъ, балагуромъ или, пожалуй, балясникомъ, го я не осмливаюсь употреблять о писател столь живописныхъ выраженій, и скажу, что Жюль Леконтъ гоняясь безпрестанно за краснымъ словцемъ, часто спотыкается, или, попросту сказать, заговаривается. Нельзя однако же не согласиться, что иногда онъ попадаетъ въ цль весьма мтко, и что въ статьяхъ его бываютъ очень дльныя замчанія.

Въ фельетон No 156-го, 5 іюня, Жюль Леконтъ осмиваетъ Парижанъ за восторженный пріемъ, сдланный ими гасконскому трубадуру Жасмену (pote et perruquier, prix Monthyon, laurat chevalier, pensionn et tout ce qu’on petit tre, говоритъ фельетонистъ), а между тмъ поэзію Жасмена мало кто понимаетъ въ Париж, потому что она писана на гасконскомъ нарчіи, которое, говоритъ Жюль Леконтъ, относится къ французскому языку, какъ віотійскій языкъ къ греческому (car le parler de Jasmin est au franais ce qu’tait le botien au grec). Не мене того Французская Академія, блюстительница чистоты и правильности французскаго языка, привтствуетъ гасконскаго поэта, присуждаетъ ему премію, внчаетъ его и чуть ли не сажаетъ на почетное мсто. ‘Удивительно какіе ученые люди, господа академики! восклицаетъ Жюль Леконтъ: сколько ихъ вы есть, вс они, должно быть, понимаютъ, поэтическое нарчіе (le patois potique) гасконскаго поэта, потому, что нельзя же допустить, чтобъ академія увнчала поэта, не понимая его стихотвореній!?’

Я обратилъ ваше вниманіе на выходку юмористическаго фельетониста для того, чтобъ оправдать Редакцію Москвитянина, помстившую въ No 9-мъ, въ отдл изящной словесности, повсть подъ названіемъ: Титъ Софроновъ Козонокъ. — Если Французская Академія присуждаетъ преміи за стихи, написанные на гасконскомъ нарчіи, то и Редакція Москвитянина иметъ полное право помстить на почетномъ мст произведенія, въ которыхъ встрчаются слдующія простонародныя выраженія:

‘Эко дло, матка! ну-ка, а! говорила одна баба другой.— Мужикъ-отъ, мужикъ-отъ какой былъ: здоровякъ, да дюжій такой, ражій, а? нука болсь-то что означаетъ, а? а-а-ахъ-ахъ!’ {No 9 Москвитянинъ стр. 10.}

Вы, можетъ быть, скажете, что языкъ этотъ не изященъ, что это даже вовсе не языкъ, а какое-то безсмысленное, полудикое лепетаніе, и что слдовательно въ отдл изящной словесности подобныя выраженія не должны бы находить мста. Конечно, ваше возраженіе будетъ отчасти справедливо, но вспомните, что авторъ списываетъ съ натуры, что онъ жанристъ, какъ выразился недавно одинъ изъ современныхъ критиковъ, слдовательно и за то спасибо автору, что онъ не наградилъ насъ гораздо сильнйшими выраженіями, подслушанными имъ въ просторчіи,

Я привелъ въ примръ слова простаго мужичка, посмотримъ, какъ выражается самъ авторъ, удостоенный почетнаго мста въ Москвитянин, когда онъ говоритъ отъ своего лица. Разсказывая о какомъ-то часовомъ мастер, авторъ, описывая задорный его нравъ, и въ слдствіе того пристрастіе къ кулачнымъ боямъ, увлекается поэзіею этого возвышеннаго предмета:

‘Ученый мужъ, говоритъ авторъ, оказался весьма напрактикованнымъ въ дл рукобитія, и общался тло часовыхъ длъ мастера превратить въ подобіе раздробленныхъ, или въ ступк истолченныхъ часовъ, уврялъ, что онъ у него скулы на скулы помножитъ, зубы въ дроби приведетъ!! (стр. 24.)

Тутъ уже видна авторская удаль: замтна живописность, краснорчіе. Не подумайте, чтобы содержаніе повсти уступало въ своемъ достоинств живописности слога и красот выраженія. О, нтъ!

Герой повсти, Титъ Софроновъ Козонокъ, въ настоящее время, какъ говоритъ самъ авторъ, бдный пьянчужка-крестьянинъ, былъ сынъ кучера, замчательнаго необыкновеннымъ глубокомысліемъ, разсудительностію и любовью къ лошадямъ, самъ же герой, т. е. Титъ, оказывается нравственности весьма сомнительной. ‘Вышедъ изъ ученья отъ часоваго мастера, онъ поневол является въ усадьбу, и дворня (говоритъ авторъ) немедленно назвала его почему-то Козонкомъ, и это прозвище прилипло къ нему такъ крпко, какъ будто бы Титъ съ нимъ родился’. Между тмъ оказывается, что Титъ малый избалованный, вздорный, безнравственный, несмотря однако же на вс эти качества, онъ попадаетъ въ услуженіе къ молодому барину Александру Антоновичу, который также пустой человкъ, картежникъ, гуляка. Титъ помогаетъ Александру Антоновичу обвнчаться тайно съ какою-то Ульяной (потому только, замчаетъ авторъ, что Александръ Антоновичъ, въ пылу восторга, далъ ей страстную клятву жениться или умереть у ея ногъ), но Титъ и не думалъ вовсе о клятвахъ своего молодаго барина, а помышлялъ только, какъ бы угодить его страстямъ, вопреки вол отца Александра Антоновича. Чрезъ годъ по смерти своего родителя, сынокъ вступилъ во владніе его помстьями и пр. ‘Между тмъ, говоритъ авторъ, Титъ не могъ разстаться съ прежними привычками. Онъ по прежнему любилъ играть въ три листика съ темной, по прежнему любилъ выпить и надуть, кого можно, и пр.’ Достохнальное поведеніе, нечего сказать! Наконецъ Титъ Козонокъ надодаетъ и барину и барын (и читателямъ, скажу по секрету). Титъ, который тмъ временемъ женился на Аннушк, ‘смазливенькой горничной съ масляными глазками, живыми манерами и самымъ бойкимъ языкомъ’, становится совершеннымъ негодяемъ, пьяницею, и даже воромъ смазливенькая Аннушка преобразовывается въ отвратительную, сварливую старуху, которая съ утра до вечера кричитъ на своего мужа, и, кажется, даже покушается на его личность, какъ выражается авторъ, и проч. и проч.

Долженъ ли журналъ, имющій справедливыя притязанія на образованность и на ученость, допускать въ свой составъ повсти въ род Титъ Софроновъ Козонокъ? Могутъ ли быть полезны для изящной словесности выраженія въ род: ‘Мужикъ-отъ, мужикъ-отъ какой былъ! а? нука болсь-то что означаетъ? а-а-ахъ-ахъ?’ Какую пользу можетъ принести описаніе характера безпутнаго человка, каковъ Титъ Софроновъ? Меня уврялъ одинъ почтенный, даровитый писатель, что необразованное крестьянское сословіе заслуживаетъ особеннаго вниманія романиста, что въ немъ онъ найдетъ обильную жатву.

Совершенная правда! Во всхъ сословіяхъ есть много достойныхъ людей, прекрасныхъ, типическихъ характеровъ, выберите одинъ изъ такихъ характеровъ, пожалуй, и въ крестьянскомъ быту, опишите его врно, украсьте вашъ разсказъ хорошимъ слогомъ, живописными описаніями, и каждый образованный человкъ скажетъ вамъ спасибо. Посмотрите, напримръ, какая разница между повстями Титъ Софроновъ и Рыбаками г. Григоровича, которая печатается въ Современник съ марта мсяца.

Какъ твердо обрисованъ характеръ Глба Савинова, истиннаго русскаго умнаго мужика, къ которому привязываешься отъ души, не смотря на его грубую, черствую оболочку. Какъ хорошо описанъ скромный и добрый Ваня (младшій сынъ Глба), какъ отъ природы благородны вс душевныя движенія чистаго его сердца. Г. Григоровичъ, избравъ крестьянскій бытъ для своего повствованія, конечно, не заставляетъ дйствующихъ своихъ лицъ говорить изысканнымъ языкомъ.

‘Чтой-то за парень! говоритъ, напримръ, Глбъ Савинычъ, глядя на своего пріемыша Гришу. Чтой-то за парень! рослый, плечистый, на вс руки и во всякое дло парень! Маленечько вотъ только бычкомъ смотритъ, маленечько вороватъ, озорливъ, ну да не безъ этого! и въ хорошемъ хлб мякина есть! И то сказать, я вдь потачки не дамъ: онъ вороватъ, да я узловатъ!’

Безъ сомннія и Глбъ Савинычъ выражается не изящно, но какая же разница между этими простыми, удобопонятными выраженіями и исковерканнымъ русскимъ языкомъ автора повсти Титъ Софроновъ. Когда авторъ Рыбаковъ говоритъ отъ своего лица, то онъ выражается правильно, чисто, краснорчиво, въ повсти г. Григоровича замтно истинное чувство и проглядываютъ кой-гд поэтическія описанія, какъ, напримръ, въ No III-мъ Сjвременника, стр. 86-я:

‘Вечеръ былъ уже на исход (говоритъ авторъ). Уже нагорный берегъ длился темносинею стною на чистомъ, ясномъ неб, темный, постепенно понижающійся берегъ перерзывался еще кой-гд въ отдаленіи свтло-лиловыми, золотистыми промежутками, то виднлись бока долинъ, затопленныхъ косыми лучами солнца, скрывавшагося за горой. Дале все завшивалось сквознымъ, розово-перламутровымъ варомъ. Холодная, зубчатая тнь, бросаемая берегомъ, быстро бжала впередъ, захватывая луга и озера, и только рка одна, отражавшая круглыя, румяныя облака, величественно еще сверкала въ темнозеленыхъ берегахъ своихъ.’

Согласитесь, что подобное описаніе изящне краснорчиваго описанія кулачнаго боя въ Тит Софронов, гд скулу на скулу помножаютъ и зубы въ дроби приводятъ!! Въ повсти Рыбаки, г. Григоровичъ доказалъ вновь, что онъ писатель съ дарованіемъ, умющій владть русскимъ языкомъ, жаль только, что почтенный авторъ почитаетъ какъ бы обязанностью избирать предметомъ своихъ повствованій низшіе слои общества! Безъ сомннія, повторяю, и въ простонародномъ быту есть превосходные, благородные типы, но, описывая ихъ, авторъ поневол иногда прибгаетъ къ языку грубому, необработанному, обязанность же изящной словесности совершенствовать родной языкъ, а не искажать его. Конечно, нельзя не согласиться, что весьма полезно знакомить читателей съ нравами, обычаями, занятіями, промышленностію, пожалуй даже и съ языкомъ, нашихъ хлбопашцевъ, промышленниковъ и ремесленниковъ, но въ такомъ случа зачмъ прибгать къ вымышленнымъ повствованіямъ? Разсказывайте, что видли на дл, что слышали сами, и поврьте, васъ будутъ читать съ удовольствіемъ. Примромъ тому служатъ статьи г. Небольсина, подъ названіемъ Разсказы прозжаго о странствованіяхъ по Заволжью, Уралу и по Волг (въ Отечественныхъ Запискахъ), статьи дльныя, практическія, полезныя и въ высшей степени занимательныя. Г. Небольсинъ не занимается пустыми вымыслами, во представляетъ русскій бытъ во всей его простот и дйствительности. Въ Разсказахъ прозжаго можно почерпнуть много полезныхъ статистическихъ свдній, авторъ говоритъ, какъ человкъ бывалый, и о хлбопашеств, и о промыслахъ, ему хорошо извстны и крестьянскій бытъ, и бытъ ремесленника, поневол вришь человку, который разсказываетъ о такихъ предметахъ, которые онъ самъ пересмотрлъ вдоль и поперегъ. Къ тому же г. Небольсинъ разсказываетъ увлекательно, слогъ у него бойкій, живой, правильный, и мстами живописный. Прочтите въ No 5-мъ Отечественныхъ Записокъ, стр. 14-я, въ Смси, какъ описана ярмарка въ сел Промзин, и вы убдитесь, что можно и о ярмарк говорить, не уклоняясь отъ правилъ изящнаго вкуса. Кстати, замтьте съ нкоторыхъ поръ большая часть современныхъ писателей предпочтительно описываютъ народный бытъ, какъ бы желая этимъ доказать, что образованный міръ не представляетъ боле ни какой занимательности для ихъ изысканій. Странное понятіе о предметахъ, но впрочемъ не новое! Въ Отечественныхъ Запискахъ помщена третья статья o Кита г. Ковалевскаго. Редакція заслуживаетъ полной признательности за помщеніе подобныхъ дльныхъ и занимательныхъ статей, но, по какому непонятному заблужденію, та же редакція допускаетъ въ своемъ журнал выходки, напоминающія варварскія времена журналистики во Франціи, когда бывало литературные противники, выходя на чернильный бой, забывали всякое приличіе. По счастію времена эти прошли, вотъ почему мн кажутся вовсе неумстными и не современными нападки на какого-то господина въ коричневомъ пальто и на ветерана-фельетониста, помщенныя въ Петербургскихъ Замткахъ Отечественныхъ Записокъ (Смсь, стр. 129-я.) Смяться надъ костюмомъ и шерстяными перчатками пожилаго человка неприличне, чмъ ходить въ коричневомъ пальто съ роговыми пуговицами.

P. S. Виноватъ! Забылъ вамъ доложитъ, что въ 5-мъ нумер Пантеона, исключая весьма миленькихъ стиховъ г. Данилевскаго и продолженія статьи г. Срова o Moцарт (о которой если заговорить, такъ до конца года не кончишь), остальныя статьи переводныя. Requiescat in расе!

VII.

23-го іюля 1853 г.

Исполняя изъявленное вами желаніе продолжать разборъ брошюры Рейхенбаха, о новооткрытомъ имъ дятел (од), почитаю неизлишнимъ увдомить васъ, что, еще до полученія вашего письма, я удостоился получить нсколько записокъ по этому предмету. Нжность почерка и деликатность выраженій ясно изобличаютъ, что лица, писавшія эти записки, принадлежатъ къ прекрасному полу: явное доказательство любознательности нашимъ дамъ. Въ одной изъ записокъ, между прочимъ, замчаютъ весьма вжливо, что, вроятно, я не имю притязанія выдавать фантазіи г. Рейхенбаха, за серіозное и дльное открытіе, что нтъ женщины, которая не любила бы смотрться въ зеркало, и что даже чмъ боле женщина уврена въ своей красот, тмъ съ большимъ удовольствіемъ прибгаетъ къ собственному созерцанію (послднее возраженіе касается не до меня, а относится къ редактору Сверной Пчелы), и пр. и пр.

Сужденія своего, на счетъ дйствительности существованія ода, я не излагалъ, но мн кажется, что всякое умозрніе, если оно безвредно въ нравственномъ отношеніи, можетъ и должно занимать образованныхъ читателей. Мое дло довести до вашего свднія, что такой-то философъ, или ученый, или литераторъ придумалъ то-то, а потомъ уже ваше дло, соображаясь съ вашими познаніями, собственнымъ мнніемъ или личнымъ вашимъ вкусовъ, принять или отвергнуть предлагаемыя мысли. Прочія полученныя мною записки ограничиваются приглашеніемъ продолжать описаніе мнимыхъ открытій г. Рейхенбаха, въ слдствіе чего, безъ дальнйшихъ отлагательствъ, приступаю къ длу.

Въ четвертомъ письм я описалъ, какъ сенситивы въ темной комнат Рейхенбаха видятъ свтящійся одъ, исходящій изъ кристалла, и ощущаютъ то пріятную прохладу, то теплое, тягостное впечатлніе, по мр того какъ они находятся подъ вліяніемъ голубаго или желтаго цвта ода. — Рейхенбахъ, продолжая свои наблюденія надъ способностью сенситивовъ видть въ потемкахъ, убдился, что изъ свернаго полюса магнита исходитъ голубое, блистательное искрящееся пламя, а изъ южнаго полюса желто-красное. — ‘Если магнитъ, надъ которымъ вы производите наблюденія, довольно силенъ, то пламя возвысится до потолка, и отразится на немъ свтящимся кругомъ, въ два или три фута въ поперечник. Самые любопытные и замчательные выводы получаются отъ сильнаго магнита, имющаго видъ лошадиной подковы, изъ обоихъ концовъ исходятъ разные роды пламени, высоко поднимающіеся параллельно одно подл другаго, но не притягивающія другъ друга и не сливающіеся. Свтъ подобнаго магнита такъ изобиленъ, что ясно освщаетъ вс окружающіе предметы.’ Главный признанъ этого явленія заключается въ томъ, что сенситивы замчаютъ пламя не только въ оконечностяхъ магнита, но увряютъ, что вся масса проникнута легкимъ, бловатымъ свтомъ. ‘Это ясно доказываетъ’ говоритъ г. Рейхенбахъ, что замчаемый въ этомъ случа свтъ происходитъ не отъ электричества или магнетизма, а изъ другаго, до сихъ поръ неизвстнаго источника, то есть, что это зависитъ отъ проявленія ода, коего дйствіе, сила, проникаемость ни въ чемъ не уступаютъ прежде извстнымъ токамъ.’ Высказавъ этотъ афоризмъ. Рейхенбахъ длаетъ слдующее предложеніе: ‘Съ нкоторыхъ поръ начали вновь сильно поговаривать о необычайномъ явленіи, которое, слишкомъ за восемьдесятъ лтъ предъ симъ, Месмеръ назвалъ животнымъ магнетизмомъ. Предки наши отвергали магнетизмъ, не врили ему, отчего же нын о немъ вновь заговорили? Что поддерживаетъ эту мысль? Обманъ воображенія, или дйствительность явленія? Дло объяснится при помощи ода, восклицаетъ Рейхенбахъ: имйте только терпніе продержать нсколько часовъ къ ряду воспріимчиваго субъекта въ совершенно темной комнат.’ Вс находящіеся въ той же комнат предметы одушевленные и неодушевленные мало по малу, сдлаются видимы для сенситива. Однажды, продолжаетъ Рейхенбахъ, я поставилъ предъ извстнымъ ботаникамъ Эндлихеромъ горшокъ съ цвтами. Не смотря на совершенное отсутствіе свта, Эндлихеръ, къ величайшему своему удивленію, вскор распозналъ и цвтъ, и форму находящагося предъ нимъ растенія. ‘Да это голубой цвтокъ, Glocinia speciosa coerulea!’ воскликнулъ онъ почти съ ужасомъ. Посл первыхъ минутъ изумленія и восторга, ученый ботаникъ объявилъ, что сначала онъ, разумется, ничего не видалъ въ темной комнат, но что вскор цвтокъ сталъ, какъ бы отдляться, въ вид сроватаго облака, отъ окружающей его темноты, потомъ образовались въ различныхъ мстахъ цвтка свтловатыя точки, и наконецъ освтились нжнымъ, слабымъ свтомъ, внчикъ, завязь, тычинки и пыльники, стебельки свтились замтне, нежели листья, которые издавали свтъ нсколько матовый. Свтъ этотъ, по словамъ Эндлихера, исходитъ изъ самаго растенія! — Обратите вниманіе сенситива на собственную его особу, говоритъ Рейхенбахъ, и субъектъ скажетъ вамъ, что руки, ноги, грудь, словомъ все тло проникнуто какимъ-то необъяснимымъ свтомъ.

Руки кажутся длинне обыкновенной ихъ формы, изъ оконечностей пальцевъ всходитъ родъ пламени, длина коего бываетъ различна, смотря по обстоятельствамъ (по какимъ именно, увидимъ дале), наконецъ субъектъ доведетъ до вашего свднія, что свтъ, проникающій человческой тло, не везд одинаковаго цвта. Права рука свтится голубымъ пламенемъ, а лвая желтокраснымъ, въ слдствіе чего первая нсколько темновате, а другая ярче. Различіе это простирается вообще отъ головы до ногъ человка.

Изъ этого (конечно безпримрнаго явленія) Рейхенбахъ заключаетъ, что, подобно магниту или кристаллу, и въ человк находятся положительные и отрицательные полюсы, присутствіе коихъ должно обозначаться, поперемнно, то свжимъ, то теплымъ ощущеніемъ. — Въ Август 1845 года, Рейхенбахъ подвергнулъ Больмана (внскаго столяра) слдующимъ испытаніямъ: завязавъ ему глаза, Рейхенбахъ приближалъ къ лвой рук сенситива то правую, то лвую свою руку. Результатъ оказывался постоянно одинъ и тотъ же: отъ прикосновенія правой руки (и вообще всей правой стороны человка), субъектъ ощущаетъ прохладу, а отъ лвой теплоту.— ‘Опыты эти я распространилъ, говоритъ Рейхенбахъ, на кошекъ, курицъ, лошадей, собакъ, быковъ, на растенія (!), и постоянно получалъ отъ сенситивовъ одни и т же показанія. Слдовательно вся природа проникнута въ изобиліи токомъ ода, вникните въ признаки этого чуднаго явленія, и загадочный вопросъ животнаго магнетизма, столь неправильноназваннаго этимъ именемъ, озарится для васъ новымъ свтомъ.’

Признаюсь, я вовсе не понимаю, почему Рейхенбахъ такъ возстаетъ противъ названія животнаго магнетизма! По благости Провиднія, мы мене или боле пользуемся электричествомъ, галванизмомъ и магнетизмомъ. Смотря по различію признаковъ, люди дали каждому току особое названіе, но что за бда, что иные называютъ животнымъ магнетизмомъ то, что Рейхенбаху угодно было назвать одомъ. — Посмотримъ, что будетъ дале.

‘Когда я соединялъ, продолжаетъ Рейхенбахъ, правую мою руку съ лвою субъекта, то ощущалъ постоянно пріятное и прохладное чувство, если же я клалъ лвую въ лвую или правую въ правую, то субъектъ жаловался на теплое, непріятное, даже отвратительное ощущеніе.’

Изъ этого слдуетъ, что соединеніе рукъ изономодическое (т. е. однородное, лвая съ лвой или на оборотъ) всегда непріятно (!), a соединеніе гетерономодичское (т. е. лвая съ правой), напротивъ, пріятно. На этомь закон основано отвращеніе нкоторыхъ людей къ пожатію рукъ, потому что обыкновенно протягиваютъ другъ другу правую руку, что образуетъ изономодическое соединеніе. Правило это Рейхенбахъ распространяетъ на вс части человческаго тла, и увряетъ, что по этой причин нкоторые люди не любятъ, чтобы кто либо стоялъ позади ихъ не вдальнемъ разстояніи, потому что въ такомъ случа правая сторона приходится противу правой, a лвая противу лвой.

На этомъ неизмнномъ одическомъ закон, говоритъ съ важностью Рейхенбахъ, основанъ месмеризмъ, или, такъ называемый, животный магнетизмъ. Присовокупите къ сему увренность вашу (!), что изъ пальцевъ исходитъ значительное, тонкое пламя, весьма хорошо видимое сенситивами въ темнот, что пламя это, или свтъ, ощущается воспріимчивыми субъктами на нкоторомъ разстояніи, иногда даже (смотря по воспріимчивости) на десяти, на двадцати или на тридцати шагахъ, и вы получите истолкованіе месмерическихъ явленій. Испытайте провести правою рукою по лвой сторон хорошаго сенситива, субъектъ непремнно скажетъ, что онъ ощущаетъ пріятно-прохладное чувство, если вы будете производить ваши опыты въ темной комнат, то сенситивы замтятъ, что изъ вашихъ пальцевъ исходитъ свтящееся вещество, которое какъ бы притягиваетъ и влечетъ за собою свтъ, исходящій изъ тла испытуемаго субъекта. Все это доказываетъ, что человческое тло проникнуто одомъ и весьма понятно (!!), что дйствія или манипуляціи (passes on manipulations), приводящія въ движеніе одъ, находящійся въ самой глубин человческихъ органовъ, должны имть значительное вляніе на весь организмъ. Слдовательно сказанія месмеристовъ о дйствіяхъ магнетизма нельзя отвергать безусловно, a слдуетъ причислить животный магнетизмъ къ физіологическимь явленіямъ, основаннымъ на законахъ природы. — Можно надяться, говоритъ Рейхенбахъ, что дальнйшія изслдованія свойствъ ода и прилежное изученіе его вліяниія на организмъ, приведутъ къ полеззымъ результатамъ, и окажутъ дятельную помощь страждущимъ.’

До сихъ поръ, какъ видите, Рейхенбахъ не научилъ еще, какъ употреблять его открытіе во врачебномъ отношенія, хотя и упоминаетъ будто бы ему удалось уничтожить конвульсіи и судороги.

Говорятъ, что этого достигаютъ и магнетизеры, но вотъ въ чемъ существенная разница. Магнитизеры производятъ пассы руками или дйствуютъ на субъектовъ (какъ увряютъ) силою воли, Рейхенбахъ же утверждаетъ, что можно произнести желаемое дйствіе не только руками, но и противоположными полюсами кристалла дли магнита (?).

При химическомъ сродств или даже ори химическихъ соединеніяхъ, одъ также проявляется, по словамъ Рейxeнбaxa, въ мене или боле сильной степени.— ‘Откупорите, напримръ, говоритъ ученый физикъ, въ присутствіи сенситива и, разумется, въ темной комнат, бутылку шампанскаго. Субъектъ вашъ вскрикнетъ отъ восторга! Съ выскочившею пробкою (шампанское Рейхенбаха, какъ видите, теплое, слдовательно не гастрономически приготовлено) подымется къ потолку огненная струя, окруженная свтлымъ, волнующимся, прозрачнымъ облачкомъ, и вся бутылка освтится бло-снжнымъ, тонкимъ пламенемъ. (Хорошо было бы приспособить это новое открытіе къ пиротехническимъ увеселеніямъ, но жаль, что подобный фейерверкъ видимъ будетъ только сенситивами Рейхенбаха.) — Такимъ образомъ Рейхенбахъ изслдовалъ множество химическихъ процесовъ, и всегда получалъ (въ глазахъ сенситивовъ) мене или боле свтящееся вещество. ‘Очевидно, восклицаетъ Рейхенбахъ, что въ природ есть множество весьма естественныхъ явленій, которыя не доступны и еще вашему разуму!’

Г. Рейхенбахъ долженъ былъ бы сказать, мн кажется, что человческому разуму назначены предлы, предусмотрительною благостію Творца Вселенной. Сколькихъ величайшихъ душевныхъ наслажденій лишается человкъ если начинаетъ взвшивать на всахъ утлой своей науки вс таинственныя явленія, встрчающіяся въ природ!!

Объяснить симпатію или антипатію посредствомъ ода, разбирать или разлагать чувствительность при помощи химическихъ процесовъ, значитъ посягать на обширность значенія Духовнаго начала, столь щедро дарованнаго человку.

Дальнйшее подробное описаніе открытія Реихенбаха, почитаю излишнимъ, скажу вкратц, что ученый физикъ увряетъ, напримръ, между прочимъ, что человкъ, отгадывающій присутствіе воды подъ землею, и указывающій гд слдуетъ рыть колодезь, ни что иное, какъ сенситивъ!

Рейхенбахъ полагаетъ, что со временемъ подобнаго рода люди будутъ весьма полезны для открытія руды, а мн кажется, что геогнозія и минералогія представляютъ, по сему предмету, надежнйшія основанія.

Наконецъ Рейхенбахъ, который уврялъ, что правая сторона человка свтится голубымъ пламенемъ, а лвая красно-желтымъ, кажется, нсколько сбивается въ своихъ показаніяхъ, утверждая, что верхняя часть тла заключаетъ, въ себ отрицательный одъ, а нижняя положительный.

На этомъ основаніи, г. Рейхенбахъ совтуетъ ставить всегда кровать такимъ образомъ, чтобы голова обращена была къ сверу, положеніе это, по его мннію, sine qua non сохраненія цвтущаго здоровья {Замтимъ кстати, что г. Мочульскій, въ брошюр, подъ названіемъ ‘О физическомъ условіи холернаго начала’, вышедшей въ ныншнемъ году, высказалъ подобную же теорію Случайная ли эта встрча мыслей или заимствованіе? не знаю.}.

Въ заключеніе всего вышеозначеннаго, не худо, я полагаю, припомнить басню знаменитаго нашего баснописца ‘Мудрецъ и колодезь.’

Не подвергнулся бы и г. Рейхенбахъ участи мудреца? Чего добраго!

VIII.

16-го Августа.

Въ удлъ чувствительному человку часто достается грусть. Грустить иногда и можно и должно, но не понятно, какъ образованный человкъ можетъ иногда скучать! Грусть овладваетъ душою при временной или вчной разлук съ милыми сердцу, въ скорбныя минуты жизни мрачный покровъ застилаетъ окружающіе насъ предметы, ложится тяжелымъ свинцомъ на наши мышленія, но во всякомъ случа чувство грусти, почерпая свое начало изъ благороднйшаго источника, часто превозмогая уныніе, возвышаетъ душу, очищаетъ наши помыслы, и придаетъ новый порывъ душевной дятельности. Скука же — это клеймо бездарности, признакъ слабаго или потухшаго воображенія, исчадіе лности и тунеядства. — Дозволено ли вамъ, Русскимъ, скучать, когда необъятное пространство благословенной нашей родины вызываетъ наблюдательность, открываетъ обильное пол для полезныхъ изысканій? Не должно ли восторженно биться сердце въ груди каждаго Русскаго при сознаніи, что со всякимъ днемъ величіе возлюбленнаго отечества растетъ и возвышается, что каждый шагъ могучей власти, управляющей земными судьбами Россіи, ведетъ ее къ новому величію. Безъ труда можно было бы доказать людямъ не дальновиднымъ, не свдущимъ и не благодарнымъ, гд бы они и были, что многогласный говоръ надменныхъ западныхъ витій и промышленниковъ скрываетъ, подъ личиною заступничества, одно любостяжаніе, а что дивныя слова Россіи: Пойдемъ впередъ за Вру Православную истекаютъ изъ чистйшаго источника незыблемой Вры, и встрчаютъ сочувствіе и отголосокъ всхъ истинныхъ Христіанъ. — Душа рвется высказать многое на счетъ сего священнаго для васъ предмета, но самое величіе его оковываетъ мои уста, и я съ сокрушеніемъ вспоминаю, что письмамъ моимъ положены границы, изъ которыхъ выходить мн не слдуетъ. Возвращусь же къ предметамъ скромнаго фельетона и скажу, что хотя я и не испытывалъ еще неблагороднаго чувства скуки, однако, на прошлой недл, ршился, собственно изъ одной любознательности, оставить семейный кровъ и побывать въ ученомъ Дерпт. Конечно, вы не ожидаете отъ меня, чтобъ я углубился въ бездны премудрости, и описалъ бы вамъ подробно избранной системы преподаванія въ Дерптскомъ Университет. Зачмъ браться не за свое дло? Во-первыхъ, я человкъ далеко не ученый, а во-вторыхъ и васъ наврядъ ли это будетъ интересовать. Въ слдствіе сего ограничусь сообщеніемъ вамъ нкоторыхъ впечатлній, произведенныхъ на меня какъ поздкою, такъ и самымъ Дерптомъ.

Я отправился изъ Петербурга въ почтовой карет. Насъ было всего трое пассажировъ, одинъ помщался со мною въ карет, а другой снаружи, въ кабріолет. Оба спутника, по счастію оказались дерптскими студентами, слдовательно дорогою я могъ разспросить про университетъ и ознакомиться съ его обычаями. Признаюсь откровенно, я отъ природы не молчаливъ, а въ путешествіи и подавно, вотъ почему, не дозжая еще до второй станціи (Кипени), я узналъ уже, что сосдъ мой уроженецъ Казанской губерніи, что онъ нын аптекарскій ученикъ, и отправляется въ Дерптъ для полученія степени провизора. Аптекарскій ученикъ, конечно лице не важное, но вскор, къ величайшему моему удивленію и удовольствію, я убдился, что сосдъ мой, молодой человкъ, весьма образованный, получившій вовсе неодностороннее, а довольно универсальное воспитаніе. Въ разговор вашемъ мы переходили отъ одного предмета къ другому, говорили о фармакологіи, о медицин и различныхъ ея системахъ, о физик, химіи, коснулись литературы и живописи, и даже поспорили о музык. Долго я не могъ сообразить, почему молодой человкъ, получившій такое многостороннее образованіе, добивается скромнаго званія провизора, и почему казанскій уроженецъ не оканчиваетъ курса въ Казанскомъ Университет. Въ объясненіи этихъ загадочныхъ для меня вопросовъ помогла почтовая карета, которая иметъ чудное свойство сближать людей въ двнадцать часовъ времени боле, чмъ въ нсколько мсяцевъ знакомства на воздух или въ гостиной. На слдующее утро я узналъ, что сосдъ мой лишился своего отца, не съ большимъ за годъ предъ симъ, что мать его, лифляндская уроженка, возвратилась на родину немедленно посл смерти мужа, что собесдникъ мой здилъ въ Казань для окончанія кой-какихъ длъ, относительно къ небольшему наслдству, доставшемуся ему посл покойнаго отца, которому онъ общалъ не оставлять аптекарскаго поприща, и что, наконецъ, онъ, т. е. мой собесдникъ, ршается поселиться въ Дерпт, чтобы не разлучаться съ своею матерью, которой онъ единственная опора и утшеніе.

Все это просто, естественно и достойно всякаго уваженія.— ‘Но, помилуйте,’ сказалъ я, всматриваясь въ свтлый и умный взоръ молодаго моего спутника, ‘съ вашимъ многостороннимъ образованіемъ, вы могли бы избрать занятіе получше и позанимательне’ Неужели васъ не пугаетъ мысль, что вся ваша жизнь пройдетъ въ развшиваніи медикаментовъ, составленіи микстуръ, катаніи пилюль, и проч. и проч.? Пустое, заносчивое честолюбіе одна изъ злокачественныхъ язвъ человческой души: это неоспоримая истина. Но каждому образованному человку дозволено расширять, но возможности, горизонтъ своей умственной дятельности, и вамъ, напримръ, не мшало бы попытаться выйти изъ душной атмосферы аптекарской лабораторіи.’

Сосдъ мой улыбнулся. — ‘Судя по вчерашнему нашему разговору, вы, кажется, отьявленный врагъ аллопатическихъ лекарствъ, и это причиною, что званіе аптекаря кажется вамъ чмъ-то ужасающимъ. Чего добраго, мы, можетъ быть, въ вашихъ глазахъ, отравители рода человческаго,’ прибавилъ онъ, заливаясь юнымъ, непритворнымъ смхомъ. ‘Отецъ мой провелъ тридцать лтъ своей жизни въ аптекарской лабораторіи, и, благодаря Бога, никого не отравилъ, и самъ не задохся въ душной атмосфер, какъ вы ее называете. Мысли его не помрачились, не притупились отъ однообразныхъ, какъ вы полагаете, аптекарскихъ занятій, напротивъ того, находясь ежедневно лицемъ къ лицу съ дивными врачебными средствами, изучая чудную, таинственную силу, сокрытую попеченіемъ и благостію Провиднія въ большей части растеній и минераловъ, отецъ мой возносился душею ко Всевышнему, и непрестанно благословлялъ всещедрость Его дяній. Лишь отцу моему, ему одному, обязанъ я своимъ воспитаніемъ, онъ, съ малолтства моего, внушилъ мн, что нтъ сословія, ремесла, поприща жизни, которое человкъ не могъ бы облагородить строгимъ и честнымъ исполненіемъ своихъ обязанностей. — Подвизаться, по возможности, на пользу ближняго, вотъ единственная и дозволенная цль для честолюбія, но не придуманы еще всы, на которыхъ люди могли бы взвсить доставленную пользу, наши граны, скрупулы, драхмы для этого не годятся. Одному предназначено подвизаться на пользу ближняго со славою, другому въ тни и забвеніи. Который изъ двухъ достигаетъ ближе предназначенной цли предъ лицемъ Всевышняго? Ршать не намъ! Я убжденъ, что отецъ мой исполнилъ честно и безукоризненно обязанности, доставшіяся ему въ удлъ: безмятежная Христіанская его смерть служитъ мн въ томъ порукою. Зачмъ же мн искать обширне поприща? Зачмъ же мн не довольствоваться участью, которою довольствовался этотъ почтенный отецъ? Одно меня немного смущаетъ, прибавилъ съ нкоторою грустью достойный молодой человкъ, переселеніе мое въ этотъ край. Но что же длать! Въ Казани матушка моя скучала бы по возлюбленной своей родин, матушка моя уже престарлыхъ лтъ, а я молодъ. Къ тому же въ Россіи, Русскому везд родина, и кто же мн мшаетъ утшаться мыслію, что я ду не въ остзейскій Дерптъ, а въ Юрьевъ Ярослава’.

Я съ особеннымъ чувствомъ пожалъ руку благородному коему собесднику, а между тмъ мы подъзжали къ Нвра. ‘Ville de funeste mmoire’ сказалъ бы Французъ. Конечно, по прошествіи 152-хъ лтъ, поминать лихомъ не слдуетъ, но признаюсь откровенно: при вид равнинъ, окружающихъ Нарву, досталось отъ меня памяти герцога фонъ-Крои. Нын объ окрестностяхъ Нарвы можно выразиться словами одного изъ умнйшихъ нашихъ литераторовъ, который уврялъ, что ‘около Нарвы природа съ съ величайшими усиліями и похвальною дятельностію производитъ… вники!’

Почтовая карета свободно прохала по подъемному крпостному мосту, довольно легко взобралась на крутую вымощенную гору, но не такъ-то легко пробралась сквозь лабиринтъ маленькихъ, узенькихъ, извилистыхъ улицъ до мста своего назначенія. Я воспользовался часовою остановкою, назначенною для сдачи почты въ контору, и отправился взглянуть на знаменитый Нарвскій водопадъ. — Нарова, раздленная надвое врзавшимся въ нее утесомъ, падаетъ отвсно съ десяти-футовой вышины въ гранитное русло. Зрлище клубящейся блоснжной пны, радужное отраженіе водяныхъ брызгъ, упорное стремленіе раздраженной препятствіемъ рки — все это безподобно! Но къ сожалнію, промышленость воспользовалась дивнымъ явленіемъ природы, и заставила его пилить доски, молоть зерно, толочь смя! — Вообразите себ Аполлона Бельведерскаго, таскающаго на спин кули съ мукою! Обидное униженіе! .

Въ Нарв я переслъ въ кабріолетъ, частію, чтобы насладиться предстоявшими хорошими видами, а боле для того, чтобъ познакомиться съ другимъ моимъ спутникомъ ‘La contre c’est le dcor et les habitants sont les acteurs du grand drame de la vie’ сказалъ какой то французскій писатель. Дйствительно, чтобъ хорошо узнать какую либо страну, необходимо изучить нравы и обычаи ея жителей. Второй мой спутникъ оказался студентомъ Дерптскаго Богословского Факультета. Представьте себ блокурую, хорошенькую семнадцатилтнюю двушку, съ розовыми щечками и свтлоголубыми глазами, и вы получите полное понятіе о наружности молодаго студента. Въ то время, какъ я усаживался подл него въ кабріолет, его боле всего безпокоило, какъ мн казалось, густая пыль, поднимавшаяся отъ довольно быстраго движенія нашего экипажа. Миловидный студентъ усердно отъ нея отмахивался и платкомъ, и маленькою, толстою книжкой. Первою заботою моею было помочь новому моему сосду, и я сталъ также усердно отмахиваться. Не знаю, соединенныя ли наша усилія испугали пыль, или, можетъ быть, незамтный втерокъ перемнилъ ея направленіе, только вскор горизонтъ для насъ прояснился, и мы стали дышать свободне. На этотъ разъ я не старался разнообразить разговора, зная заране, что имю дло съ студентомъ Богословскаго Факультета: я только и говорилъ о предметахъ его науки. — Нельзя себ представить съ какимъ увлеченіемъ, съ какимъ неподдльнымъ восторгомъ молодой человкъ говорилъ о серіозныхъ своихъ занятіяхъ. Я не могъ довольно надивиться, что подобный юноша иметъ такой твердый и ясный взглядъ на столь отвлеченные предметы. Въ послдствіи я узналъ, что миловидный, двообразный юноша — молодой человкъ двадцати двухъ лтъ, но не мене того, воззрніе его на богословскіе вопросы сдлало бы честь зрлому ученому. Я обратилъ, между прочимъ, особое вниманіе на замчательную фразу въ устахъ молодаго человка, находящагося еще въ полномъ развитіи страстей: ‘Чистота помышленій и двственность ipso facto такъ же необходимы для сохраненія душевной чистоты, какъ опрятность нужна для тлеснаго здоровья.’ — Меня въ особенности поразило выраженіе лица молодаго предикатора въ то время, какъ онъ высказывалъ это неоспоримое, но, къ сожалнію, мало послдуемое правило. Взоръ юнаго ученаго былъ ясенъ и спокоенъ, вс черты его лица дышали такою правдивостію и убжденіемъ, что я не осмлился возражать, и перемнилъ предметъ разговора. Долго мы бесдовали съ новымъ моимъ знакомымъ: онъ, увлекаясь любимымъ своимъ предметомъ, а я, наслаждаясь чистотою и ясностію его воззрній. Наконецъ, смотря на его цвтущую молодость, у меня невольно вырвались слова: ‘Подумайте, однако же, не тягостно ли вамъ будетъ поселиться навкъ въ какой нибудь отдаленной деревушк?’ — ‘Помилуйте, возразилъ онъ съ восторгомъ, да это верхъ моихъ желаній: удостоиться паствы значитъ для меня стать твердою ногою на избранной стез. Вс мои сладчайшія надежды устремлены къ этой цли!’

Каково же мое счастіе, скажете вы, что я такъ удачно напалъ на двухъ примрныхъ молодыхъ людей, съ такими скромными желаніями! Какъ стали бы смяться наши спортсмены и полу-Французы (если бъ они читали по-русски) надъ аптекарскимъ ученикомъ, коего маршальскій жезлъ — степень провизора, и надъ студентомъ, коего верхъ надеждъ — пасторство въ отдаленнйшей деревушк!

Французы мтятъ, по крайней мр, въ министры или въ маршалы, но за то таково ихъ и французское дло!!

Скромность и ограниченность въ желаніяхъ говорятъ философы, ведутъ народы къ благоденствію.

Конечно, въ приведенныхъ мною случаяхъ, я, можетъ быть, удачно напалъ на хорошихъ людей, однако жъ я убжденъ, что если не желаешь безпрестанно рыться въ грязи человческихъ недостатковъ, то въ жизни открываешь чаще доброе, чмъ злое.

За Нарвою нтъ шоссе, или врне сказать, нтъ эпэкадама, то есть, не видно насыпи, полотна, канавъ и прочихъ принадлежностей искуственнаго шоссе, а между тмъ дорога прекрасная, твердая, накатанная, и даже въ песчаныхъ мстахъ тяжелый экипажъ не вязнетъ, не проваливается. Какъ это длается, не знаю, но невольно позавидуешь, когда сравнишь эту дорогу съ нкоторыми другими.

Станціи за три до Пейпуса или Чудскаго озера, съ правой стороны видны живописные берега моря, потомъ верстъ на двадцать слишкомъ тянутся плоскіе и песчаные берега Пейпуса, дале виднются чисто обработанныя поля, сбереженныя рощи, и наконецъ показывается Дерптъ, осненный развалинами древней каедральной церкви. Наврядъ ли достославной памяти Великій Князь Ярославъ I узналъ бы въ городк, съ высокими черепичными крышами, съ извилистыми улицами, крпость Юрьевъ, основанную имъ для охраненія Псковской Области. Въ город все чисто, опрятно. Въ зданіи университета есть небольшіе, довольно полные зоологическіе и минералогическіе кабинеты, залы, гд читаютъ лекціи, просторны и свтлы. Самый многолюдный Факультетъ Богословскій и немудрено: одинъ Дерптскій Университетъ снабжаетъ лицами духовнаго званія Остзейскія губерній и вс приходы лютеранскаго исповданія, находящіеся въ Россіи. Посл Богословскаго, числительностью, занимаетъ первое мсто Медицинскій Факультетъ. Достойны замчанія вновь сооруженная клиника, родильное отдленіе и анатомическій театръ. весьма удобно устроенный. Вс эти зданія, исключая главнаго корпуса университета, помщаются на гор, неподалеку отъ развалинъ древней каедральной церкви, въ которой значительная часть возобновлена для помщенія университетской библіотеки. На той же гор, или, врне сказать, на томъ же возвышеніи устроено прелестное гулянье, т. е. насажены тнистыя деревья, поставлены скамьи и проведены широкія дорожки. Видъ отсюда очаровательный и простирается на значительно далекое разстояніе. Нкоторые сравниваютъ этотъ видъ съ мстоположеніемъ Гейдельберга. Правдивость заставляетъ меня сказать, что притязаніе это нсколько тщеславно. Впрочемъ видъ съ Домъ-прогулки дйствительно прекрасенъ, но слдуетъ глядть вдаль и избгать близкихъ предметовъ, потому что вдоль самого гулянья, у подошвы возвышенія, тянутся деревянные полуразвалившіеся заборы, а за ними весьма полезные, но вовсе не поэтическіе овощи: рдька, морковь, капуста, и пр.

Въ Дерпт мн захотлось побывать и въ окрестныхъ имніяхъ или на мызахъ, славящихся отличнымъ, раціональнымъ хозяйствомъ. Къ величайшему моему удовольствію, я былъ радушно принятъ однимъ гостепріимнымъ, истинно патріархальнымъ семействомъ. Не стану описывать, какъ проводили мы время на лифляндской мыз, скажу только, что часы протекали быстро въ занимательной бесд съ умнымъ, образованнымъ хозяиномъ. Многочисленное и прекрасное семейство хозяина (въ полномъ смысл слова прекрасное, потому что вс дти этого семейства отличаются красивою наружностію) не мало способствовало, веселымъ, ласковымъ и непринужденнымъ своимъ обхожденіемъ, къ пріятному препровожденію для меня времени. Два дня протекли для меня незамтно, а на третій радушный хозяинъ захотлъ показать мн другое имніе, находящееся близъ Дерпта. Это уже не мыза и не дача, а настоящій замокъ съ многочисленными, богато-убранными комнатами, залами, съ картинною галереею, съ фамильными портретами, съ великолпною библіотекою, и пр. и пр. Хозяйство въ этомъ имніи доведено до замчательной степени совершенства. Тутъ не видать гибельнаго пароваго поля, разсадника сорныхъ травъ, здсь хромая соха неизвстна, а земля пашется прочнымъ непромашистымъ плугомъ, здсь бороны желзные и катки зубчатые. За то на поля приготовленный къ посву весело посмотрть, хоть — шаромъ кати: ни комочка, ни камешка! Кормовыя травы здсь косятъ по два и по три раза въ годъ. Ячмень въ мое время стоялъ еще темнозеленаго цвта, но тучныя, съ предлинными усами, яровая пшеница тянулась чистая наливная, рожь громоздилась почти сплошными копнами по полю! Замтьте однако же, что ныншнее лто погода была не совсмъ благопріятна для хлбопашества: почти постоянно стояли продолжительныя засухи, и, не смотря на то, урожай здсь удивительный! Толкуйте, посл этого, противъ раціональнаго хозяйства!

Но пора и честь знать! Теперь я записался, а у гостепріимнаго хозяина въ Лифляндіи чуть-чуть не зажился. По счастію, я вспомнилъ во-время, что надодать никогда никому не должно, и исполненный пріятнйшихъ воспитанія, отправился на четвертый день моего пребыванія въ окрестностяхъ Дерпта на почтовую станцію, во время вечерняго прозда почтовыхъ каретъ.— Оба мста въ карет оказались свободными, и я отправился въ путь, довольный на этотъ разъ, не зная самъ почему, случайному одиночеству. На противоположномъ конц города, у почтовой конторы, карета остановилась, и я замтилъ съ неудовольствіемъ, хотя и не могъ порядочно разглядть за неимніемъ фонарей и луннаго свта, что въ почтовой карет приближалось нсколько лицъ обоего пола, съ явнымъ намреніемъ занять порожнія мста въ экипаж. Дйствительно, вскор послышались назидательные совты на счетъ предстоящаго путешествія, потомъ начались проводы, прощанья, поцлуи, наконецъ дверцы кареты отворились, а возл меня помстилась особа женскаго пола: мы тронулись съ мста, сопутствуемые окончательными прощальными восклицаніями. — Право не знаю, почему я былъ не въ дух, и мы прохали молча верстъ пять, шесть. Я сказалъ уже, что у насъ фонарей не было, а ночь была облачная, довольно темная, мн показалось, однако же, что сосдка моя пристально всматривалась въ облака и въ кое-гд мелькавшія звзды. Я принялъ это за желаніе съ ея стороны разсять окружающій насъ мракъ, и предложилъ зажечь свчу. Согласіе мн было дано такимъ сребристымъ, мелодическимъ голоскомъ, что я поспшилъ черкнуть фосфорическою спичкой, и представьте же себ мой ужасъ, когда въ моей спутниц, въ той, съ которою я осужденъ былъ провести тридцать шесть часовъ въ четырехъ-футовомъ пространств волшебной почтовой кареты, сближающей дущихъ въ ней въ двнадцать часовъ времени боле, чмъ шестимсячное знакомство на воздух,— вообразите же себ мой ужасъ, повторяю я, когда я увидлъ… прелестную, молодую Нмочку съ темносиними глазами, съ черными, шелковистыми локонами, съ нжнымъ, блымъ цвтомъ лица, съ розовыми щечками, съ пурпуровымъ ротикомъ, и пр. и пр. Я такъ отороплъ, что невольно потушилъ немедленно свчу, и мы вновь очутились въ совершенныхъ потемкахъ. Сосдка моя, кажись, засмялась, но я продолжалъ хранить молчаніе, Въ послдствіи мы, разумется, разговорились, и хотя рчь наша шла ни о медицин, ни химіи, ни….. но прошу васъ быть увренной, милая Ольга Петровна, что разговоръ нашъ былъ весьма интересенъ, и въ высшей степени нравственно-поучительный.

IX.

23-го Августа.

Прошедшею зимою, въ стать, написанной по поводу оперы Отелло, я пытался доказать, что меньшее или большее развитіе той или другой отрасли искусства зависитъ боле отъ направленія и требованія общаго вкуса, чмъ отъ выбора художниковъ. Съ перваго взгляда это предположеніе кажется вовсе неосновательнымъ. Возможно ли, чтобъ геніяльность подчинялась требованію толпы?’ возразите вы, съ неудовольствіемъ. Конечно. Но геніяльный человкъ, не подчиняется, а увлекается вкусомъ большинства. Въ Греціи и у древнихъ Римлянъ скульптура предпочиталась живописи, потому что вся общественная жизнь Грековъ и Римлянъ происходила на открытомъ воздух, а мраморъ и металлъ не боятся непогоды. Съ распространеніемъ Христіанства, а въ послдствіи съ сооруженіемъ великолпныхъ храмовъ, оказалась потребность въ живописи, и великіе живописцы стали появляться одинъ за другимъ.

Пока живопись не оставляла колыбели своей (Италіи), вс дятельныя силы художниковъ устремлены были на духовные предметы, съ распространеніемъ же ея въ другихъ странахъ, боле матеріяльное направленіе породило Фламандскую Школу, и произвело на свтъ фанъ-Дейка, Поль-Потера, Теніера, и пр. Въ Италіи религіозное направленіе имло такое же вліяніе и на музыку. Тамъ, въ пятнадцатомъ и шестнадцатомъ столтіяхъ, исключая духовной музыки, почти ничего не писали, симфоническая и такъ называемая камерная музыка обязана своимъ развитіемъ домосдкой (casanire) Германіи. Недостатокъ хорошихъ голосовъ и самый нмецкій языкъ, не удобный для пнія, породили въ Германіи вкусъ къ инструментальной музык. Было бы время, и достало бы у васъ терпнія слушать, а то за доказательствами не стало бы дла, а пока обратите ваше вниманіе съ этой точки зрнія на литературу, и вы увидите, что и въ этой области человческаго разума дятельность геніяльныхъ людей вызывается требованіями эпохи.— Демосенъ, Цицеровъ и другіе были великими ораторами, потому что отъ нихъ требовали ораторскаго многословія, Гомеръ, Виргилій, Данте, Тассо писали стихами, а не прозою, потому что прозу ихъ, вроятно, не стали бы и читать. Долгое время гармонію стиха принимали за лиру поэта, и требовали, чтобъ созвучіе словъ прикрывало величіе мысли. Отчего Ламартинъ и Викторъ Гюго, величайшіе современные поэты, принялись писать прозою? Конечно, не отъ недостатка вдохновенія! Что же могло побудить ихъ отказаться отъ восторженной лиры, если не увлеченіе общаго вкуса? промышленное матеріяільное направленіе вка повело за собою разочарованіе къ поэзіи. Какая нужда въ созвучіи словъ для какого нибудь коммерческаго акта? Не описывать же въ стихахъ Эриксонову машину, или неудачныя попытки г. Петена управлять, по произволу, воздушными шарами? Безспорно, что въ большинств людей, занимающихся чтеніемъ, каждый человкъ, взятый отдльно, иметъ и мене образованности и мене умозрительности, чмъ геніяльные писатели, озаряющіе, по временамъ, цлый міръ произведеніями своего ума, но отъ общей массы сужденій зависитъ всегда направленіе и искусствъ и литературы. Съ умноженіемъ числа читателей въ малообразованныхъ классахъ общества, писатели невольно и почти безсознательно стали поддлываться подъ вкусъ большинства читающей публики. Въ Америк (въ Соединенныхъ Штатахъ), въ ежедневныхъ газетахъ, господствуетъ самый тривіальный тонъ, въ Англіи, Дикенсъ и Теккерей преклоняютъ также колни предъ кумиромъ популярности, и посвящаютъ свои неотъемлемые таланты почти исключительно описанію часто грязной и вовсе не поэтической дйствительности. На этомъ же основаніи и наша литературная дятельность ищетъ сочувствія и одобренія не отборныхъ цнителей, а большинства читателей,— описывая предпочтительно купеческій и крестьянскій бытъ, и почерпая, къ сожалнію, весьма часто свое вдохновеніе въ самыхъ жалкихъ и печальныхъ картинахъ пошлой дйствительности. Самый геніяльный человкъ все таки человкъ, и слдовательно понятно и даже извинительно, если онъ ищетъ сочувствія наибольшаго числа читателей, цнителей и помощниковъ, но критика должна ли подчиняться увлеченію большинства или выжидать минуты охлажденія чтобъ высказать свое мнніе? Въ этомъ я сомнваюсь. Мн кажется что, обязанность критика итти всегда впередъ, не останавливаясь, по пути, проложенному изящнымъ вкусомъ. Но вотъ бда! многіе изъ гг. журналистовъ утверждаютъ, что у насъ нтъ нын вовсе литературной критики! Куда же она двалась? И наконецъ, что же подразумвается подъ словомъ критика? Разсмотримъ эти вопросы:

La critique est aise,

Mais l’art est difficle.

т. е. ‘критиковать легко, а писать или вообще производить трудно, ‘говоритъ Детушъ, но это не опредленіе критики, а только критика на критику.

Лабрюэръ увряетъ, что ‘критика часто не искусство, а только ремесло, для котораго нужно боле силъ тлесныхъ, чмъ умственныхъ, и боле навыка, чмъ познаній.’ Немного строгое, но довольно практическое замчаніе. Наконецъ Французскій Академическій Лексиконъ гласитъ слдующее: ‘эстетическая или литературная критика есть искусство обсуждать литературныя и художественныя произведенія, по законамъ возвышеннаго вкуса, указывая какъ на красоты ихъ, такъ и на недостатки.’

Коротко и не совсмъ ясно!

Легко сказать ‘обсуживать по законамъ возвышеннаго вкуса, но возможно ли подвести подъ одинъ уровень вкусы, даже возвышенные? Другое дло, если бъ было сказано ‘соображаясь съ извстными эстетическими правилами’, да и т измняются, какъ оказывается на опыт.

Мн кажется, что въ академическомъ опредленіи главное пропущено, т. е. что критика должна быть безпристрастна, что рецензентъ обязанъ не увлекаться постороннимъ мнніемъ, и, разбирая какое нибудь произведеніе, имть только его въ виду, забывая личность автора или художника (обстоятельство это весьма затруднительно при литературныхъ дружелюбныхъ или непріязненныхъ отношеніяхъ), наконецъ, критикъ необходимо долженъ быть человкомъ весьма образованнымъ и спеціально свдущимъ въ предметахъ, подлежащихъ его рецензіи. Добросовстный критикъ обязанъ предварительно изучитъ если не вс, то большую часть предшествовавшимъ образцовыхъ произведеній, прежде чмъ приступитъ къ разбору новйшихъ, потому что отчетливое сравненіе есть врнйшее мрило въ изящныхъ произведеніяхъ. Для усугубленія этихъ почти непреодолимыхъ препятствій къ достиженію хорошей критики, присовокупите, что исключая направленія всеобщаго вкуса, или, врне сказать, направленія большинства, которое, по моему, иметъ огромное и ршительное вліяніе на искусства и литературу, есть множество частныхъ личныхъ вкусовъ, и что отъ критики требуютъ, чтобъ она имла въ виду воззрніе на предметы и этихъ частностей. Иные, напримръ, чрезвычайно любятъ историческіе романы, а другіе не могутъ терпть ихъ (въ томъ числ и остроумный ‘Новый Поэтъ’ Современника), молодые люди (обоего пола) страстно любятъ описаніе любовныхъ похожденій, со всми эпизодами и нжными подробностями, а люди положительные и (скажемъ по секрету) устарлые, охладвшіе, отзываются съ презрніемъ о таковыхъ описаніяхъ, и т. д.

Посл всего вышесказаннаго, вы можете себ представить, что я не имю ни какого притязанія выступить на трудное поприще литературнаго критика! У меня не станетъ на то ни силъ, ни умнья, ни даже охоты, однако же, чистосердечное сознаніе въ неспособности моей быть записнымъ критикомъ, не помшаетъ мн постараться удовлетворить, по возможности, вашей любознательности, любезная Ольга Петровна, предлагая изрдка краткій обзоръ нашей журнальной дятельности.

Отдлы изящной словесности Пантеона и Библіотеки для Чтенія украшены въ Іюн и въ Іюл новыми попытками въ род историческихъ романовъ.— Признаюсь, я вовсе не раздляю предубжденія ‘Новаго Поэта’ (въ Современник) противъ историческихъ романовъ. Неужели почтенный рецензентъ получилъ отвращеніе къ литературнымъ произведеніямъ этого рода, читая Валтеръ-Скота? Не можетъ быть! Вроятне, многотомныя повствованія Александра Дюма причиною негодованія ‘Новаго Поэта’, Александра Дюма, дйствительно, можно упрекнуть въ излишнемъ многословіи, пожалуй, даже въ неврности очертанія нкоторыхъ историческихъ лицъ, но, конечно, нельзя отказать ему въ остроуміи и въ увлекательности разсказа. По моему же мннію, лучше имть не совершенно врное понятіе о характеристик второстепенныхъ историческихъ лицъ (что, впрочемъ, всегда можно исправить историческою повркою), чмъ вовсе не знать о ихъ существованіи. Безъ историческихъ романовъ или разсказовъ, многія лица ускользнули бы отъ нашего вниманія, и, мн кажется, полезне знать, что жилъ на свт храбрый и достойный подполковникъ Симановъ, комендантъ Яикскаго городка (въ Палтеон, Знахарь г. Савинова), чмъ слдить за похожденіями какого нибудь Тита Софронона Козанка (Москвитянинъ, No 10-й).

Простите великодушно! Мста и такъ ужъ мало осталось, а я забалтываюсь не въ мру. И такъ спшу вамъ сказать, что я, съ своей стороны, весьма благодаренъ г. Савинову за опытъ, его въ историческомъ повствованіи, помщенный имъ въ 6-мъ и 7-мъ нумерахъ Пантеона, подъ нсколько громкимъ названіемъ историческаго романа въ трехъ частяхъ.

Знахарь г. Савинова читается легко, съ удовольствіемъ, и, какъ первый опытъ автора въ этомъ род, заслуживаетъ по моему мннію, сочувствія и одобренія {Шихъ-Мансуръ того же автора, кажется, несовсмъ принадлежитъ къ историческимъ повствованіямъ.}. Вотъ, въ нсколькихъ словахъ, содержаніе новой повсти г. Савинова. Въ конц 1773, года пробирался къ Яикскому укрпленію, осажденному Пугачевскою сволочью, нкто Сила Львовичъ (названный въ послдствіи барономъ, но о фамиліи его нигд не упоминается). Сила Львовичъ, принадлежалъ, по словамъ автора, къ эпох, въ которую ‘наши русскіе дворяне, едва сбросивъ съ себя кору старины и невжества, завязавъ глаза и распустивъ поводья разума, офранцуживались съ охотою, какъ говорится, душей и тломъ до самыхъ оконечностей своихъ ногтей.’ Словомъ сказать, Сила Львовичъ, получивъ блестящее европейское воспитаніе, хотя и подверженъ былъ нкоторымъ странностямъ, но оказывается, въ теченій повсти, добрйшимъ, прелюбезнымъ малымъ съ возвышенною душею, доступною къ величайшимъ самопожертвованіямъ.

Вотъ какого рода молодой человкъ захалъ въ глушь, и захолустье, въ степной городокъ Яикъ, гд отдаленный его родственникъ, храбрый и достойный подполковникъ Симоновъ, а командуя, говоритъ авторъ, отборными молодцами, врными слугами Престола, не смотря на вс ужасы, какими сопровождались взятіе и разореніе пугачевскими разбойниками крпостей Илецкой, Разсыпной, Озерной, Татищевской и Чернорчинской, ршился умереть на стнахъ своего маленькаго укрпленія, и отслужить присяг съ честію храбраго солдата.’ — Семейство подполковника составляли: жена его Марья Ивановна, добрая, но довольно пустая старушка, и племянница, Варенька, прелестная, но нсколько своенравная двушка, просватанная за поручика 7-й егерской команды Полстовалова, достойнйшаго храбрйшаго молодаго человка, но до крайности скромнаго, застнчиваго и даже робкаго предъ невстою, въ которую онъ влюбленъ безъ памяти. — Надобно сказать, что еще до прибытія въ крпостцу Яикъ, Сила Львовичъ, укрываясь отъ вьюги, встртился съ Варенькою на какомъ-то постояломъ двор, куда и прелестная двушка (переодтая въ мужское платье для безопасности по дорогамъ, наполненнымъ пугачевскими разбойниками) попала по той же причин. Встрча эта описана авторомъ весьма граціозно. Изъ объясненій, послдовавшихъ между Силою Львовичемъ и хорошенькою Варенькою, оказывается: 1) что двушка возвращается въ никъ изъ Оренбурга подъ прикрытіемъ врнаго и хитраго писаря Таликова, который выдаетъ себя за пугачевскаго приверженца и для пущей важности, за знахаря, 2) что подполковникъ Симоновъ былъ дядя Вареньк, равно какъ и Сил Львовичу. Изъ этого слдуетъ, что молодые люди, встртившіеся случайно, на постояломъ двор, находится въ родств. Сила Львовичъ въ восхищеніи отъ этого открытія, и при семъ удобномъ случа, разумется, влюбляется въ свою прелестную кузину. Начинаются различныя приключенія. На постоялый дворъ является шайка разбойниковъ, Таликовъ ворожитъ, по извстнымъ даннымъ, на манеръ знаменитаго Кирши (вообще вліяніе Юрія Милославскаго, г. Загоскина, весьма ощутительно въ произведеніи г. Савинова), и мнимому знахарю удается увезти Вареньку съ постоялаго двора. Съ своей стороны, Сила Львовичъ, спавшій богатырскимъ сномъ (!) при отъзд своей кузины, успваетъ ускользнуть отъ разбойниковъ, при содйствіи удалаго казака Бедорза и своего слуги Марки, который, пользуясь примромъ Таликова, выдаетъ себя также за знахаря. Слдовательно оказываются уже два знахаря, а не одинъ. Посл нкоторыхъ незначительныхъ похищеній, и Варенька, и Сила Львовичъ благополучно достигаютъ Яика, и главное дйствіе повсти сосредоточивается въ этомъ укрпленіи. Варенька любитъ своего жениха, достойнаго поручика Полстовалова, но необычайная его скромность (урокъ слишкомъ скромнымъ женихамъ!) подаетъ ей желаніе возбудить чувство ревности въ своемъ нареченномъ, и она кокетничаетъ съ блистательнымъ Силою Львовичемъ. Несчастный Полстоваловъ томится, страждетъ, но молчитъ. Наконецъ надъ гарнизономъ и жителями Яика обрушиваются ужаснйшія бдствія. Окруженные со всхъ сторонъ буйными ватагами, подъ предводительствомъ самого Пугачева, изнуренные частыми приступами и вылазками, защитники крпостцы только что не умираютъ съ голоду, но храбрый Симоновъ и не помышляетъ о сдач, а напротивъ, грозитъ взбунтовавшейся черни, требующей сдачи крпости, взорвать и гарнизонъ и всхъ жителей на воздухъ, при малйшемъ покушеніи открыть ворота пугачевской сволочи. Между тмъ поручикъ Полстоваловъ, раненый въ плечо пулею, а кокетствомъ своей невсты съ прізжимъ родственникомъ въ сердце, лежитъ, почти безъ чувствъ, на лож страданіи. — Въ этомъ мст повсти есть прекрасное эпизодическое лице — солдатъ Сапугольцевъ, ухаживающій за раненымъ поручикомъ. — Однажды, Сила Львовичъ, движимый, вроятно, чувствомъ состраданія, зашелъ къ страдальцу поручику, и, не желая прерывать минутнаго его забвенія, принялся разсматривать предметы, находившіеся въ скромной комнат Полстовалова. Переходя отъ предмета къ предмету, сила Львовичъ напалъ на журналъ (!) поручика, и былъ пораженъ безпредльною, чистою, покорною любовью Полстовалова къ очаровательной Вареньк. ‘Совершенно теперь понимая, говоритъ авторъ, что любовь Петра Николаевича (поручика) слилась съ его сердцемъ, съ его думами и жизнію, баронъ великодушно ршился отказаться отъ своихъ исканій, не желая лишить бднаго молодаго человка единственнаго счастія, которое онъ впервые повстрчалъ въ своей жизни.’ — Странно, что блистательный баронъ прежде объ этомъ не догадывался, какъ бы то ни было, но Сила Львовичъ ежедневно принимаетъ благородное намреніе сблизить жениха и невсту, и, не смотря на собственную любовь къ Вареньк, приступаетъ къ длу: Полстовалова онъ утшаетъ, увряя, что присланъ къ нему его невстою, а Вареньку разочаровываетъ на свой счетъ, утверждая, что у него въ Москв осталась невста, которая прекрасне Вареньки. — Пока великодушный Сила Львовичъ приводитъ въ исполненіе свои намренія, въ виду крпости появляется отрядъ Михельсона, и освобождаетъ ее отъ скопищъ пугачевскихъ. Счастливый Полстоваловъ оправляется отъ своихъ ранъ, и женится на прелестной Вареньк, а баронъ узжаетъ въ Москву. Вотъ, въ нсколькихъ словахъ содержаніе, повсти г. Савинова. Знахарь или знахари, какъ видите, въ ней лица совершенно постороннія, и къ тому же знахорство — пружина уже довольно избитая, но не мене того, повторяю, новая повсть г. Савинова читается съ удовольствіемъ, въ ней замтно неотъемлемое дарованіе автора и неподдльное чувство, что, по моему мннію, составляетъ одно изъ главнйшихъ достоинствъ писателя повстей. Я васъ спрашиваю, не полезне ли прочитать даже въ вид романическаго разсказа, что происходило въ 1773 году въ крпостц Яик, и узнать, о дяніяхъ второстепенныхъ историческихъ лицъ, каковы напримръ, подполковникъ Симоновъ и поручикъ Полстоваловъ, чмъ слдить за пошлыми похожденіями какого нибудь Тита Софронова. Душевно желаю, чтобъ совты новйшей школы не совратили г. Савинова съ избраннаго имъ пути, а между тмъ дозволяю себ сдлать ему нкоторыя замчанія. — Во-первыхъ, не слдовало бы называть повсть, заключающуюся въ 160-ти страницахъ, громкимъ именемъ историческаго романа въ трехъ частяхъ, тмъ боле, что самая сжатость очерка характеровъ доказываетъ, что произведеніе г. Савинова повсть, а не романъ, во-вторыхъ, не худо было бы просмотрть повнимательне корректуру своего сочиненія, ибо въ настоящемъ вид выходятъ обмолвки, весьма странныя, напримръ: въ 6-мъ нумер, въ заглавіи, выставлено ‘Знахарь, историческій романъ ‘въ двухъ частяхъ’, а въ 7-мъ нумер, ‘въ трехъ частяхъ.’ На стр. 10-й 7-го нумера поставлено небывалое слово ихлегическіе сюжеты, а на страниц 22-й иллидическое имя (вроятно, идиллическое), Конечно, подобные промахи ничтожны, но даровитый авторъ можетъ и долженъ ихъ избгать. Наконецъ, полагаю, послдняя фраза повсти совершенно неудачна.

Достойный, благородный Сила Львовичъ, исполнивъ великодушный свой подвигъ, и оставляя на вкъ соединенную имъ чету, вопреки собственнымъ пламеннымъ чувствамъ къ Вареньк, обращается къ своему слуг съ словами: ‘Марка, поправъ мн очки! Это лишняя фраза обдаетъ холодомъ читателя, и бросаетъ невыгодную, смшную тнь на главное дйствующее лице повствованія.

Другой опытъ историческаго повствованія помщенъ въ седьмой книжк Библіотеки для Чтенія, подъ скромнымъ названіемъ: Лейтенантъ и поручикъ, быль временъ Петра Великаго, сочиненіе г. Масальскаго. Я дождусь ея окончанія, и тогда сообщу вамъ, какое впечатлніе произвела она на меня.

Въ Отечественныхъ Запискахъ (въ Іюн и въ Іюл) помщены первыя дв части романа г. Михайлова: Марья Ивановна. Конечно, г. Михайловъ писатель, подающій большія надежды, и даже съ замтнымъ дарованіемъ: въ новомъ его произведеніи нтъ недостатка ни въ бойкости слога, ни въ живописности описанія, но, къ сожалнію, выборъ характеровъ дйствующихъ лицъ несовсмъ удаченъ. Герой его романа человкъ пустой, слабый, безхарактерный, не имющій ни цли, ни возвышенныхъ желаній, героиня его сварливая, необразованая и, по-видимому, безнравственная женщина. Отецъ героини, добрый колпакъ или тюфякъ (по выраженію г. Писемскаго), впрочемъ, это лице превосходно очерчено авторомъ. Мать, несносная баба, которая только что не бьетъ мужа, и такъ дале, вс, безъ исключенія, дйствующія лица представляютъ жалкіе типы, съ которыми и въ жизни скучно встрчаться, а въ изящныхъ произведеніяхъ коихъ цль возвышать нашу душу, и подавно.

Въ седьмой книжк Современника напечатанъ разсказъ г. Полонскаго Тифлисскія сакли. Г. Полонскій — жертва современнаго равнодушія къ стихамъ, по призванію, онъ поэтъ, и только непреодолимая потребность въ сочувствіи, столь свойственная всмъ людямъ съ дарованіемъ, вынудила его, какъ мн кажется, писать прозою.

Въ Тифлисскихъ сакляхъ нтъ, такъ сказать, ни плана, ни завязки, ни рзкихъ характеровъ, а между тмъ читаешь ихъ съ удовольствіемъ. Не знаю, понятно ли вамъ будетъ мое объясненіе, во, читая разсказъ г. Полонскаго, я чувствовалъ какое-то музыкально-мелодическое ощущеніе. Не доказываетъ ли это, можетъ быть, что и у автора звучали въ душ поэтическія струны въ то время, какъ онъ писалъ прозою свое повстнованіе.

Я желалъ бы промолчать о разсказ, носящемъ названіе Деревенская интрига, но знаю, что вы потребуете у меня отчета объ изящномъ отдл тринадцатой книжки Москвитянина, и, волею неволею, долженъ васъ предостеречь противъ Деревенской интриги, тмъ боле, что разсказъ этотъ не лишенъ занимательности, а между тмъ основанъ на безнравственномъ поступк женщины высшаго круга, слдовательно образованной, которая, переодтая крестьянкою, а въ послдствіи служанкою, заводитъ интригу съ молодымъ новопрізжимъ сосдомъ!!

Надюсь, что на этотъ разъ журналистика наша не заслуживаетъ упрека въ скудости по части отдловъ изящной словесности: во всхъ книжкахъ, безъ исключенія, есть что нибудь мене или боле замчательное. Говорить объ ученой части нашихъ журналовъ не мое дло, но я съ наслажденіемъ прочелъ статью г. Шполевскаго, подъ названіемъ: Путешествіе по Полсью и Блорусскому краю, въ седьмой книжк Современника. Почтенный путешественникъ достойный соревнователь г. Небольсина. У г. Шполевскаго нтъ, можетъ быть, практической наглядности, для мелочей крестьянскаго и ремесленнаго быта, какъ у автора Разсказовъ прозжаго, но онъ обладаетъ такою же живостію изложенія, и, кажется, иметъ боле свдній въ археологіи.

Пора кончить — а не хотлось бы. Погода у насъ дождливая, сырая, непріятная! Поневол вспомнишь славной памяти Тредьяковскаго:

‘О лто, лто ты любовно,

Но увы! лишь кратко — словно!’

P. S. Вскрываю письмо, чтобъ обратить ваше вниманіе на прелестный, живой, истинно національный очеркъ русскихъ ямщиковъ В. Толбина, напечатанный въ 7-мъ нумер Пантеона. — Прочтите, пожалуйста! Я радовался и смялся отъ души, такъ вренъ показался мн этотъ извстный тисъ. ‘Ямщикъ,’ говоритъ, авторъ…’ ‘какъ вамъ опредлить съ Германскою точностію, что такое именно ямщикъ? Онъ крестьянинъ и не крестьянинъ, потому что рукамъ его некогда держать борову и соху: онъ, скоре, промышленникъ, торгующій пространствомъ и временемъ, человкъ, богатющій отъ быстроты и постояннаго сбыта живаго, мыслящаго груза отъ извстнаго ему мста до извстнаго вамъ.’ Это уже не наборъ пустыхъ словъ, а кованыя, неподдльнаго золота, сжатыя мысли. Остальное все взято живьемъ изъ природы, и передано животрепещущею рчью (nu langage palpitant). Прошу васъ также замтить, въ томъ же нумер Пантеона, весьма замчательную статью г. Бранта подъ заглавіемъ Замтки о русской журналистик двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Изъ нея вы усмотрите, какія услуги въ литературномъ дл оказала Сверная Пчела въ 28-ми-лтнее свое существованіе, и прочтете, съ большимъ удовольствіемъ краткія, но весьма интересныя характеристики Полеваго, Измайлова и Воейкова — какова же наша современная журналистика! Что это съ нею сдлалось? Дай Богъ ей здоровья! и въ лтніе мсяцы не кейфуеть! Молодцемъ отличилась!

30-го Августа 1833 г.

….. На дняхъ я прочелъ (въ No 232-мъ Indpendance Belge) фельетонъ Александра Дюма (la bte noire) толстыхъ нашихъ журналовъ), и признаюсь, удивился живости, огню и находчивости этого заслуженнаго представителя легкой французской литературы.

Издатель Indpendance Belge просилъ Дюма написать нсколько строкъ объ испанской танцовщиц Петр Камар (Petra Camara), по случаю прізда ея въ Брюссель. Дло простое, обычное и вовсе не головоломное! Другой фельетонистъ составилъ бы біографическій очеркъ танцовщицы, назвалъ бы немъ города, гд она танцовала, испестрилъ бы свою статью цифрами, числами, годами, изукрасилъ бы ее напыщенными метафорами и похвалами. Дюма не удовольствовался этимъ. По случаю прізда Петры Камары въ Брюссель, онъ представилъ живую характеристику испанскаго быта, мысленно перенесъ читателей въ живописную Андалузію, и минутно заставилъ ихъ жить и дышать жизнію сыновъ знойнаго юга. Съ пріздомъ новой танцовщицы въ Брюссель, мы узнали, что поцловать руку, по французскому обычаю, почитается Испанкою за оскорбленіе, что у каждой изъ этихъ черноглазыхъ, пламенныхъ двъ есть свой novio, то же почти, что италіянскій patito, т. е. вздыхатель, страдалецъ, который томится нердко годъ и два, прежде чмъ получитъ право почтительно прижать къ устамъ своимъ кончики розовыхъ пальчиковъ своей возлюбленной, что … но мало ли чего мы не узнали изъ статьи Дюма, и все это по поводу объявленія о прізд въ Брюссель новой танцовщицы. По возможности, я постараюсь передать вамъ одушевленный разсказъ Дюма, но наврядъ ли мн удастся выразить его искрометную, огненную рчь.

Вы уже знаете, какъ Дюма кичится свою извстностью, онъ при всякомъ удобномъ случа доводитъ до свднія публики, что его знаютъ и цнятъ во всей Европ, въ Азіи, въ Африк и въ Америк. Иногда смшитъ меня это притязаніе, но, признаюсь, не имю духа сердиться на эту слабость трудолюбиваго автора. Въ стать, которую я намреваюсь вамъ передать, Дюма не преминулъ упомянуть, что разгнванная Петра Камара немедленно умилостивилась, когда узнала, что дерзкій смертный, покусившійся поцловать ея ручку, вопреки принятымъ обычаямъ въ Испаніи, ни кто другой, какъ знаменитый Дюма. Посл того прелестная Испанка не только не гнвалась боле, во какъ она, такъ и другія первыя танцовщицы, Anita (Анита) и Carmen (Карменъ), подставили хорошенькія свои головки подъ родительскіе поцлуи толстыхъ, арабскихъ губъ Дюма, и предложили устроить, въ честь знаменитаго писателя, домашніе танцы, увряя, что танцы ихъ на театр въ сравненіи съ домашними, то же, что снятое молоко предъ густыми сливками. Дюма, разумется, принялъ съ восторгомъ подобное предложеніе. И вотъ дня черезъ два посл перваго знакомства съ этими цвтками Андалузіи, бабочками Гренады, пчелками Севильи, какъ называетъ Дюма испанскихъ танцовщицъ, вечеромъ, въ одномъ изъ кофейныхъ домовъ Севильи собралось довольно значительное общество, составленное преимущественно изъ Испанцевъ. Представительницами Терпсихоры были три вышеупомянутыя танцовщицы: Петра, Анита и Карменъ. Зала, въ которой собралось общество, не блистала своимъ убранствомъ: стны ея были выкрашены мломъ, низенькій потолокъ поддерживался толстыми, неуклюжими балками, полъ устлавъ краснымъ четвероугольнымъ плитнякомъ. Четыре плохо горвшія лампы освщали залу, а бальный оркестръ состоялъ изъ смуглаго Цыгана, съ сигаркою въ зубахъ и гитарою за спиной. Обстановка, какъ видите, не затйливая, къ тому же и самые костюмы мужчинъ полу-французскіе, полу-испанскіе, т. е. снизу обыкновенные европейскіе сапоги и исподнее платье, на плечахъ андалузская куртка, а на голов испанскій sombrero, шляпа съ широкими полями и съ остроконечною тульей, обвязанною лентами, все это не придавало изящнаго вида собравшемуся обществу мужчинъ. Но за то Петра, Анита и Карменъ отдлялись отъ мрачной толпы, какъ яркія звздочки на темномъ неб. Ихъ газовыя блыя юбочки, черные или голубые корсажи, шитые золотомъ или серебромъ, ихъ причудливыя прически съ ленточками, съ блестками, съ бахрамой, чудно красовались и приковывали взоры толпы.

Когда вс приглашенные на хореографическое торжество собрались, говоритъ Дюма, раздались звуки цыганской гитары. Карменъ, какъ младшая изъ танцовщицъ, не ожидая приглашенія, немедленно встала, и, сбросивъ съ плечъ мантилью, вступила въ небольшое пространство, оставленное посреди залы для танцевъ. Зрители, окружавшіе танцующихъ, представляли въ это время амфитеатръ человческихъ головъ. Первый рядъ присутствовалъ при зрлищ почти лежа, второй сидя, а остальные, стоя или взобравшись на стулья и касаясь головами потолка. Танецъ, исполненный Карменъ, не возбудилъ особеннаго восторга. Это было вступленіе пpeлюдія, такъ сказать, въ послдующимъ наслажденіямъ.

Посл Кармемъ въ кружокъ взошла Анита. ‘El vito! el vito!’ закричали нсколько голосовъ. Я присоединился къ нимъ, не зная самъ чего требую. Однако же, по первымъ звукамъ прелюдіи, я догадался, что el vito — танецъ живой, характеристическій. Это что-то въ род сотрясенія (vibratio), начинаемаго съ томностію и безпечностью скучающей женщины, принимающаго мало по малу нетерпливый характеръ раздраженной женщины, и наконецъ танецъ оканчивается бурными порывами почти помшанной женщины.

Описать этотъ танецъ не возможно, у пера недостаетъ для того красокъ, а у кисти движенія. — Перегнутый ставъ, заброшенная назадъ граціозно головка, пламенные взгляды этихъ дщерей полуденнаго солнца, называемыхъ Испанками, всего этого нельзя выразить холодными словами. Но что всего замчательне, что ускользаетъ отъ понятій сверныхъ жителей, и въ чемъ, однако же, вы убдитесь, увидавъ красивыхъ испанскихъ танцовщицъ, то, что странныя, необычайныя ихъ движенія дышутъ сладострастіемъ, не выходя изъ предловъ приличія, какъ древнія изящныя обнаженныя статуи не оскорбляютъ цломудрія.

Успхъ Аниты былъ чрезвычайный. Вс sombrero (шляпы) повержены были къ ея стопамъ. Этотъ странный обычай изъявленія восторга требуетъ, чтобъ танцовщица, съ своей стороны, для изъявленія своей благодарности, выбрала одну изъ шляпъ, и потоптала ее порядкомъ своими гибкими ножками.

Избрать чью нибудь шляпу, значитъ оказать ея владльцу вниманіе и почетъ.

Анита, не медля, выбрала мою шляпу, вскочила на нее съ быстротою и ловкостью миленькаго котенка, и топтала ноженками до тхъ поръ, пока не превратила ее въ блинъ. Мн оставалось только благодарить за оказанную мн почесть. По окончанія el vito, Аниту окружили и осыпали похвалами. Самая утонченная похвала заключается въ эпитет salada! т. е. соленая! что, однако же, не обозначаетъ, чтобъ Анита пересолила въ своихъ танцахъ.

Прошло нсколько минутъ общаго увлеченія, говора и восклицаній, кружокъ вновь образовался, и въ него вошла, или, точне сказать, впорхнула легкокрылая птичка, перлъ танцовщицъ — обворожительная Петра Камара. Вс присутствующіе Испанцы съ неистовствомъ и въ одинъ голосъ закричали l’ole! l’ole! и я разумется, присоединилъ свой голосъ къ прочимъ.

Какъ вамъ объяснить, что такое танецъ, называемый l’oie? Право не знаю! Все дло въ выразительности. Въ немъ каждое движеніе живописно и дышитъ южною нгою! Это нчто похожее на пирическій греческій танецъ или шику индійскую, во всякомъ же случа l’ole есть самый увлекательный, упоительный танецъ, который когда либо удавалось мн видть на свт, и мн понятно, почему Испанцы приходятъ отъ него въ неописанный восторгъ.

Такъ случилось и на этотъ разъ. Трудно представить себ, какъ впечатлніе зрителей видимо росло, возвышалось, какъ наконецъ вся зала огласилась продолжительными, неумолкаемыми кликами, и какъ вс sombrero, вс до одного, полетли къ ногамъ неподражаемой, чудной танцовщицы.

Да, повторяю, танецъ этотъ восхитителенъ, и Петра обворожительна, тмъ боле, что l’ole въ сущности не танецъ, и Петра по нашимъ понятіямъ вовсе не танцовщица.

По-моему, наши танцовщицы {Прошу не забыть, что все это слова Дюма, а не мое мнніе.} представляютъ самое печальное зрлище, он подпрыгиваютъ съ видимымъ напряженіемъ, трудъ, усталость проглядываютъ въ постоянной стереотипной улыбк, украшающей ихъ уста. Ревностныя ихъ усилія устремлены на одинъ предметъ — затмить, хотя на минуту, воспоминанія о Фанни Эльслеръ или Тэліони!! Жалкая цль! Напрасныя усилія! Танцовщицы-наши усердно приводятъ въ движеніе одн ноги, и изрдка только, какъ бы невзначай, взмахиваютъ руками. Но въ Испаніи совершенно иначе. Танецъ тамъ доставляетъ величайшее наслажденіе самой танцовщиц, танецъ проникаетъ все ея существо! За то посмотрите: вся она оживляется! Каждый мускулъ, каждая жилка приходятъ въ движеніе: глаза, руки, грудь, плечи трепещутъ и сопровождаютъ малйшее движеніе ногъ. Испанка то подпрыгиваетъ или нетерпливо топаетъ ножкой, то сладострастно вскрикиваетъ, то изгибается какъ змя или скачетъ какъ разъяренная львица! Смотрите!! На кончикахъ своихъ гибкихъ пальчиковъ она медленно крадется къ мужчин, тихо обходитъ его кругомъ, и вдругъ, какъ испуганная лань, быстро отъ него отскакиваетъ, и потомъ вновь ближе и ближе къ нему подходитъ, обдавая его теплою магнетическою струею, исходящею лавою изъ воспламененныхъ страстію персей и ланитъ. Понятно, что мужчины чувствуютъ приближеніе этого живаго тока наслажденія! Понятно, что и къ нимъ переходитъ огнь обаятельной женщины: они трепещутъ, содрогаются, слдя за каждымъ ея движеніемъ, и вскор неистовые крики и восклицанія выражаютъ ихъ впечатлнія.

По правд сказать (это уже я говорю, а не Дюма), описаніе l’ole переходитъ нсколько за предлы изящнаго, кисть увлеченнаго писателя становится въ этомъ мст слишкомъ грубою, матеріяльною, но я не почелъ себя въ прав выпустить эти строки изъ характеристическаго фельетона Дюма, хотя и смягчилъ ихъ по возможности.

Вотъ въ чемъ собственно состоитъ, продолжаетъ Дюма, танецъ, называемый l’ole. Танцовщица беретъ сама или принимаетъ изъ чьихъ либо рукъ, первую попавшуюся шляпу, но не нашу глупую, круглую шляпу, а кокетливое sombrero Андалузіи. Танцовщица начинаетъ съ того, что надваетъ sombrero къ себ на голову различными манерами, то на бекрень, какъ шалунъ, то назадъ, какъ Англичанинъ, то на лобъ, какъ ворчаливый педагогъ.

И такъ Петра нкоторое время примряла sombrero, измняя, по мр надобности, выраженіе своего хорошенькаго личика, и продолжая скользить по полу съ соотвтствующими движеніями представляемаго ею лица наконецъ подлетала къ одному изъ зрителей, снимала шляпу и округляла ручку, какъ бы желая надть sombrero на голову избраннаго, но при первомъ движеніи счастливца, ускользала и, съ легкостью призрака переносилась въ противоположную сторону!

Не возможно описать съ какою быстротою и граціею производила Петра свои движенія! Ни какая легкокрылая бабочка, ни какая колибри не перепархиваетъ съ цвтка на цвтокъ миле, быстре и легче.

Такъ какъ хореграфическое торжество давалось въ честь мою, то sombrero окончательно остался на моей голов.

Настала минута отдыха. Кажись, l’ole утомилъ всхъ жгучими своими впечатлніями!!

Подали угощенія. Но какія угощенія? На 60 или боле человкъ какую нибудь дюжину бутылокъ монтиласкаго вина. — Вамъ покажется это весьма страннымъ, тмъ боле, что подобные балы или праздники, зовите какъ угодно, бываютъ весьма рдко, ими угощаютъ только самыхъ почетнымъ иностранцевъ, а между тмъ и убранство залы, какъ видно, было не затйливое, и угощеніе не завидное. Конечно, въ числ присутствующихъ находились и богатйшіе гидальго, которымъ ничего не стоило бы бросить тысячи для подобнаго удовольствія, но за то были тутъ и бдные дворяне, для которыхъ и нсколько дуро составляетъ счетъ.

Это удовольствіе Испанцы желали сдлать доступнымъ каждому, чтобъ и богатый, и бдный наслаждались одинаково обворожительными улыбками прелестныхъ вашихъ волшебницъ, и любовались ихъ упоительными танцами.

Я выпилъ, какъ и прочіе, стаканъ густаго монтиласкаго вина, доставшагося на мою долю, а между тмъ посматривалъ на Петру, которая, только омочивъ пурпуровыя свои губки въ стакан вина, отдала его стоявшему подл вся Испанцу, поручивъ доставить его ко мн.

‘Отъ Петры Камары,’ сказалъ мн съ важностью посланный.

Я посмотрлъ вопросительно на моего сосда.

‘Пейте до дна, сказалъ онъ мн въ полголоса: это новая учтивость со стороны Камары’.

Я выпилъ, не останавливаясь. Петра поблагодарила меня взглядомъ. И что за глаза! Вы увидите: длинные, бархатные, похожіе на глаза испуганной серны.

Минутъ черезъ пять та же самая продлка повторилась съ Анитою. Наконецъ дошла очередь до Карменъ, но Карменъ, какъ самая младшая, не имя еще nivio для посылокъ, сама подошла ко мн, и подавая стаканъ, сказала, потупивъ глазки:

‘Хотя я и не имю достоинствъ Петры и Аниты, но не сдлаете ли вы мн ту же честь, которую оказали имъ.’

Я выпилъ вино и возвратилъ стаканъ.

‘Теперь, сказала Карменъ съ чувствомъ, я сохраню этотъ стаканъ во всю свою жизнь!’

(Oh! Monsieur Dumas! oh!!

Между тмъ настало время ужинать, въ зал накрыли наскоро три стола, за каждымъ изъ нихъ предсдала одна изъ вашихъ фей. Ужинъ былъ не слишкомъ изобильный и вовсе не вычурный: два, три блюда самыя простыя. Нсколько бутылокъ туземнаго вина — и только, а между тмъ трудно себ представить до какой степени ужинъ былъ оживленъ! Пили мало, потому что и вина было немного, но вс казались упоенными. Упоенные собственнымъ веселіемъ, упоенные жизнію, кто плъ, кто декламировалъ стихи въ честь одной изъ танцовщицъ, кто брянчалъ на гитар, кто просто кричалъ, произнося несвязныя слова, изобличавшія душевное волненіе.

Наконецъ говоръ, смятеніе, восторгъ достигли до крайнихъ предловъ, и вдругъ десятки голосовъ разразились крикомъ.

‘Petra, Petra, el vito! el vito! Petra на столъ!!’

Петра не долго колебалась. Сначала она встала и окинула взоромъ толпу. Крики усилились. Петра поставила ножку на стулъ. Крики еще усилились. Петра выпрямилась на стул. Толпы съ шумомъ оставили другіе столы и лавою кинулись къ тому, возл котораго стояла Петра. Еще порывъ криковъ и восторга — и Петра, какъ птичка, вспорхнула на столъ!!…

Но… stop — довольно! Какъ порхала эирная Петра по столу, какъ потомъ она плясала фанданго съ нжною Анитою, чмъ кончилось это угорлое празднество, отъ чего разбился стаканъ, который Карменъ общалась сохранить на память Дюма во всю жизнь, все это предоставляю желающимъ прочитать въ Indpendance Belge. Я желалъ показать, что хотя Дюма нсколько и многословенъ (это правда), хотя подъ часъ онъ и не жалетъ яркихъ красокъ, для описанія грубой существенности (что совершается всегда вопреки изящнаго вкуса и эстетическаго чувства), однако никакъ нельзя отказать ему въ дарованія, въ мысляхъ, нельзя не согласиться, что слогъ его оживленъ, и что, наконецъ, не каждому прійдетъ въ голову сдлать живой, характеристическій очеркъ цлой страны, для того только, чтобы объявить, что новая танцовщица пріхала въ такой-то городъ.

Я полагаю, что въ жизни вообще не мшало бы брать примръ съ пчелы (не пугайтесь, гг. журналисты, не съ Сверной, а съ настоящей пчелы). Трудолюбивая пчелка собираетъ медъ и съ пышныхъ и съ скромныхъ цвтовъ, а до ядовитыхъ соковъ не касается, хотя зачастую они находятся подл, на томъ же цвтк, съ котораго пчелка собираетъ свои душистые соты.— Vale!

XI.

7-го Сентября.

Stop! Англійскій stop то же, что русскій стой! только въ звук англійскаго слова боле силы и выразительности, чмъ въ русскомъ. Вроятно, это зависитъ отъ согласной буквы, которая плотне замыкаетъ слово stop, чмъ дв гласныя, которыя, въ слов стой разносятъ, улетучиваютъ, такъ сказать, звукъ.

Долгое время я не обращалъ ни какого вниманія на выразительность слова stop, пока особенный случай не вынудилъ меня питать къ нему, и оказывать ему полное уваженіе.

Однажды, стеченіе благопріятныхъ обстоятельствъ доставило мн удовольствіе плаванія на военномъ пароход. Смло скажу, что кто здилъ только на частныхъ пароходахъ, тотъ не испыталъ наслажденія путешествовать по морю, подъ прикрытіемъ строжайшаго порядка, дисциплины и совершеннаго знанія дла. На частномъ пароход человкъ все таки представляетъ собою самостоятельную единицу, онъ путешественникъ, отданный на время на попеченіе шкипера, но звно, соединяющее его съ землею, не совсмъ еще прервано. На военномъ же пароход есть только капитанъ, т. е. воплощенная мысль, разумъ и власть, и орудіе или вспомогательная сила — экипажъ, долженствующій двигать и охранять корабль. Остальныя личности исчезаютъ, и частный человкъ, попавшій случайно на военный корабль, теряетъ на время своя права гражданства, утрачиваетъ свою субъективность, до тхъ поръ, пока не высадятъ его на берегъ. Вроятно на твердой земл мн никогда не пришла бы въ голову мысль поручить охраненіе собственной моей особы кому либо другому, но на зыбкой, вроломной, бурной стихіи, я ощущалъ необычайное удовольствіе помышлять, что я нуль, что особа моя не существуетъ, но что капитанъ, заботясь о сохраненій корабля, охраняетъ и меня. Въ слдствіе этого убжденія мною овладла какая-то невыразимо пріятная безпечность, какое-то dolche far niente, не думая вовсе о своей особ, я вполн предавался созерцанію окружающей меня безпредльности. Мн кажется, что если бъ насъ достигла ужаснйшая буря, или даже и кораблекрушеніе, то и тогда я оставался бы спокойнымъ, предоставивъ себя вполн попеченіямъ капитана.

И то правду сказать, что капитанъ, подъ покровительствомъ котораго мн посчастливилось плавать на военномъ пароход, заслуживалъ полной довренности. Молчаливый и угрюмый отъ природы, онъ былъ не словоохотливъ, не сообщителенъ, но вс его мысли, заботы, попеченія были ежеминутно сосредоточены на единственномъ предмет — на ввренномъ ему пароход. Съ утра до вечера, онъ осматривалъ со вниманіемъ каждую снасть, каждый шкотъ, не проходило часа или двухъ, чтобъ онъ не заглянулъ въ машинное отдленіе и не освидтельствовалъ всего, отъ поршней др кочерги кочегаровъ, каждый гвоздикъ, планочка, каждое пятнышко на палуб, ничто не ускользало отъ его орлинаго взора.

Въ теченіе пяти или шести дней моего пребыванія на пароход, я не слыхалъ отъ капитана другихъ словъ, какъ только относящихся къ прямымъ его обязанностямъ. ‘Сколько узловъ?’ бывало спроситъ отрывисто, или ‘которая стклянка?’, {Сколько узловъ? т. е. какъ быстро идетъ пароходъ? Которая стклянка? т. е. который часъ?} и такъ дале. За то любо было посмотрть, въ какой дисциплин находились вс мы у него, отъ перваго до послдняго! За десять шаговъ отъ него, бывало, шапку ломаемъ или руку къ козырьку прикладываемъ. Когда капитанъ нашъ прохаживался по палуб, то каждаго встрчнаго обдавалъ какимъ-то холодомъ, сопряженнымъ, однако жъ, съ чувствомъ невольнаго почтенія. Нашему брату, случайному пассажиру, и въ голову не приходило закурить, напримръ, сигару на палуб. Куда! капитанъ, того гляди, и сигару, и пассажира за бортъ спровадитъ. — И такъ на пароход у насъ все шло чинно, порядочно и пока обстояло благополучно. Однажды, посл долгаго плаванія, мы зашли въ одинъ портъ, капитанъ създилъ на берегъ, сдалъ какія-то депеши, и въ тотъ же вечеръ, при боковомъ втр, мы вновь вышли въ открытое море. Съ каждымъ поворотомъ колеса, втеръ свжлъ и крпчалъ. Убрали сначала лисели, потомъ вскор и остальные паруса, кажись, убавили ходу, а возвращаться въ портъ капитанъ и не думалъ: не такого нрава былъ человкъ! Ужъ если пошелъ, такъ впередъ, а до попятнаго онъ былъ не охотникъ. Между тмъ, вроломная стихія не на шутку расходилась. Порывистый втеръ вылъ, словно сотни тысячъ жалобныхъ голосовъ, кругомъ ни зги не видать, лишь мерцаютъ блыя, длинныя пнящіяся ленты валовъ. — Я засмотрлся на бушующую стихію, и не обращалъ ни какого вниманія на то, что происходило на пароход. Около полуночи, я собрался было на покой, какъ вдругъ замтилъ, что, не смотря на позднее время, почти весь экипажъ находился на палуб и ожидалъ, въ совершенномъ молчаніи, какихъ-то приказаній. Это меня заняло, тмъ боле, что я увидлъ подл рулеваго, при слабомъ освщеніи фонаря, капитана и штурмана, которые внимательно разсматривали карту, длали вычисленія и часто посматривали на компасъ. — Вдругъ капитанъ взялъ рупоръ, и, сдлавъ нсколько шаговъ, по направленію къ машины, закричалъ громовымъ голосомъ: ‘Stop машина! Изъ бухты вонъ! Отдать якорь!’ Не прошло минуты, какъ пароходъ дрогнулъ отъ напряженія цпи забравшаго якоря, и медленно повернулся нсколько по направленію втра, въ то же время за лвымъ бортомъ послышался трескъ, и нижняя часть одного колеса разлетлась въ дребезги. Капитанъ нагнулся за бортъ, пристально посмотрлъ на мутныя пнящіяся волны, и, убдившись, что якорь забралъ, проговорилъ сквозь зубы: ‘А проклятый, какъ разъ тутъ!’ Дло въ томъ, что, съ самаго выхода изъ порта, втеръ, не смотря на усилія паровъ, уклонялъ насъ мало по малу къ берегу: капитанъ разсчиталъ, съ математическою точностью, что при этомъ уклоненіи намъ не миновать извстнаго ему какого-то камня или утеса, и громовымъ своимъ stop спасъ пароходъ отъ явной погибели.

Втеръ и море, какъ бы негодуя сами на себя за упущенную добычу, вскор стихли, и на слдующее утро, при хорошей, ясной погод, исправивъ незначительное поврежденіе въ колес, мы продолжали свой путь.

Не знаю отчего я вздумалъ полюбезничать съ вашимъ угрюмымъ капитаномъ, и, принявъ самое умильное выраженіе лица, подошелъ къ нему во время его прогулки но палуб. ‘Признаться сказать, ночью дло выходило серіозное, замтилъ я, пріятно улыбаясь, и, безъ вашего совершеннаго званія мстности и вашего хладнокровія, пароходу не сдобровать бы. Впрочемъ и вы, кажется, капитанъ, не совсмъ были спокойны, потому что обмолвились и вмсто ‘стой машина’ скомандовали ‘stop машина! — ‘Обмолвки тутъ нтъ ни какой, отвчалъ отрывисто капитанъ: такъ и слдуетъ говорить stop, а не по вашему стой! У всякаго сословія свой нравъ и обычай, вы, земляки, отвчаете, когда у васъ спрашиваютъ сдлано ли такое-то дло, готово, а мы отвчаемъ есть: это коротко и ясно! Ошибки тутъ не было, сударь, вы какой, а всякій сверчокъ знай свой шестокъ, вотъ это такъ славная поговорка! Охъ, ужъ эти мн земляныя груши!!’ проворчалъ капитанъ, поворачиваясь ко мн спиною, и желая, вроятно, намекнуть, что я земляное, а не морское произрастеніе. Моя физіономія изъ сладкой и улыбающейся превратилась въ довольно кислую, но съ тхъ поръ я получилъ необыкновенное уваженіе къ слову stop, и вскор открылъ въ немъ тму не подозрваемыхъ мною достоинствъ. Я убдился, что выразительнымъ словомъ stop можно отклонять и укрощать дурныя наклонности, вредныя искушенія и даже бурныя страсти, въ слдствіе этого я принялъ слово stop за врнаго спутника моей жизни, и совтую… многимъ прибгать къ его спасительному вліянію.

Вообразите себ, напримръ, молодаго человка, вынужденнаго, непогодою или другими какими обстоятельствами, искать убжища подъ кровомъ всмъ пріютъ дающеи красной невской кареты. Молодой человкъ машетъ, экипажъ пріостанавливается, молодой человкъ, не касаясь подножки, ловко проникаетъ въ карету, дверцы съ шумомъ захлопываются, и онъ садится рядомъ съ хорошенькою, быстроглазою особой. Сосдка молодаго человка прилично и даже изящно одта: на ней маленькая шляпка съ полуопущеннымъ вуалемъ, модный бурнусъ, у нее пурпуровый ротикъ, бленькіе зубки, и пр. и пр. Съ каждымъ новымъ пассажиромъ, кучеръ кареты круто сдерживаетъ своихъ пегасовъ, отчего происходитъ невольное столкновеніе. При этомъ движеніи хорошенькая особа кокетливо улыбается, кусая себ губки, а воображеніе молодаго человка начинаетъ разыгрываться. Онъ внимательне всматривается въ свою сосдку, заговариваетъ съ нею, и когда она, дернувъ за шнурокъ, выходитъ у Литейной, то и онъ покидаетъ карету. Хорошенькая особа, оправивъ складки своего не много измятаго платья, направляетъ шаги къ Литейной, не позабывъ бросить испытующій взоръ на своего минутнаго спутника, молодой человкъ колеблется…’ но стоитъ ему произнести магическое слово stop, и онъ очутится на Владимірской улиц, спиною къ Литейной, сознавая ясно, что увлеченіе тутъ не умстно, и что за хорошенькою женщиной, которая съ первой встрчи смотритъ на васъ умильно, слдить не подобаетъ.

Но энергическое слово stop полезно и не для однихъ молодыхъ людей. Случается, что человкъ зрлый, семейный, пожелаетъ взглянуть на пресловутыя вечернія увеселенія минеральныхъ водъ. Почему же нтъ? Отчего не полюбоваться великолпною, замысловатою иллюминаціею, пестрою толпою, и не усладить своего слуха прекраснымъ оркестромъ Гунгля? Но вотъ проходитъ часъ за часомъ, свтящіяся гирлянды, транспаранты мало по малу потухаютъ, а на зеленыхъ столикахъ тамъ и сямъ появляются зажженыя свчи, толпа въ саду рдетъ, и все принимаетъ новый видъ. Степенный человкъ останавливается на ступеняхъ, ведущихъ въ залы, желая въ послдній разъ окинуть взоромъ полуопуствшую арену минувшаго праздника, и вотъ до него долетаютъ веселый говоръ, чоканье стакановъ, непритворный, юный, увлекательный смхъ За однимъ столомъ онъ слышитъ знакомые мужскіе голоса и незнакомые женскіе, шампанское льется пнистою, желтою струею, кипятъ живыя, искрометныя рчи! Былое мгновенно возстаетъ въ памяти степеннаго человка: онъ припоминаетъ недавно минувшую пылкую молодость, длаетъ шагъ, другой по направленію къ приманчивому столу, но вдругъ произноситъ ршительный stop, и твердыми шагами оставляетъ садъ, сознавая, по милости магическаго слова, что семейный человкъ долженъ обдумывать каждый свой шагъ, и не подвергать себя опасности краснть при встрч съ знакомыми незнакомками.

Но услуги, оказываемыя чуднымъ словомъ въ указанныхъ мною случаяхъ, ничто еще въ сравненіи съ его пользою въ истинно-нравственныхъ недугахъ. Сгруснется вамъ, сердце сжимается и чувствуетъ печальную истому, душа жаждетъ сочувствія, и вотъ, подъ личиною благородныхъ чувствъ самопознанія и любви къ ближнему, самолюбіе опутываетъ, какъ паутиною, сокровеннйшіе изгибы вашей души, демонъ самохвальства шепчетъ вамъ на ухо раскаленнымъ дыханіемъ: Не ты ли пламенно любишь родъ человческій? Не ты ли гнушаешься порока? Не дышитъ ли каждое твое слово благонамренностью? И ты одинокъ! Кругомъ тебя пустыня! Кто теб сочувствуетъ? Кто тебя одобряетъ?’ И тлетворное вліяніе самохвальства боле и боле отуманиваетъ ваши понятія, ядовитое начало проникаетъ глубже и глубже въ ваше мышленіе, но…. stop! довольно! восклицаетъ торжествующій вашъ разумъ. Прочь уныніе! Прочь самохвальство! Опомнись самолюбивый! Такихъ людей какъ ты, тма тмущая на свт, ты жаждешь похвалы, но стоишь ли ея? Смирись, и пади ницъ предъ Провидніемъ! Со слезами умиленія благодари всечасно за жребій, доставшійся теб въ удлъ! Ты стуешь на твое одиночество, ты говоришь, что кругомъ тебя пустыня, а у тебя есть семья есть скромный пріютъ! Ты жалуешься на порывы твоего воображенія, но радуйся, что ты понимаешь щебетаніе птичекъ, говоръ ручья, радуйся, что умешь наслаждаться твореніями Зиждителя при вид моря, облаковъ, ври созерцаніи восхода или заката солнца!!… И поветъ на васъ теплою отрадою, и освободится душа отъ гнусныхъ узъ самолюбія, и легко и весело станетъ на сердц!

Признаюсь откровенно, что и мн, по поводу ‘Петербургскихъ посланій’ самолюбіе не рдко, подъ благовиднымъ предлогомъ участія, шептало на ухо слово stop! ‘Писать подобныя письма, говорило оно, то же, въ умственномъ отношеніи, что размнивать золотую монету на мельчайшія мдныя деньги. Если неимущему достанется какая нибудь полушка, что пріобртетъ онъ на нее? Съ трудомъ кусокъ черстваго хлба! А если собрать мсячную лепту воедино, такъ достанется бдному цлый калачъ, да пожалуй еще и на пару горячаго чая.

‘Фельетонъ можно сравнить, продолжало шептать самолюбіе, съ лимономъ, или врне еще — съ яйцемъ, сваренымъ въ смятку, утромъ, за завтракомъ, пожалуй, найдется охотникъ, который осторожно выпуститъ изъ него желтокъ въ хрустальную рюмку, а скорлупу съ блкомъ выбросить за окошко, и прохожій, не обращая на нее вниманія, втопчетъ ее въ грязь’, и проч., и проч. Вотъ что не разъ шептало мн самолюбіе, но я отвергнулъ коварныя и самолюбивыя наущенія по слдующимъ побудительнымъ причинамъ.

Въ обширномъ саду лтняго моего пребыванія, сирени давно уже отцвли, но за то вс клумбы наполнены роскошнйшими, разноцвтными и разнородными даліями (георгинами). Къ величайшему моему удовольствію, вс двери и калитки вашего сада попрежнему отворены для проходящихъ постителей. На дняхъ, совершая утреннюю мою прогулку, я напалъ на двухъ миловидныхъ гулявшихъ дамъ, он не замчали меня, и одна изъ нихъ, подойдя къ удивительной, двуцвтной бархатнаго отлива даліи, собиралась, кажется, сорвать ее, но подруга остановила ее: ‘Что ты длаешь, Вра? сказала она съ живостью вспомни опустошительницу сиреней!’ {См. письмо П. П. 155-й Св. Пчелы.} И об хорошенькія даны громко засмялись и прошли мимо цвтовъ. Я сконфузился, покраснлъ, и спрятался за кустъ, забывъ, что эти дамы меня и не знаютъ, и, конечно, не могутъ догадаться, что предъ ними находится сатирическій пвецъ дяній людей, имющихъ не совсмъ основательныя понятія о приличіяхъ и неприкосновенности правъ собственности. Однако же, не смотря на минутное мое замшательство, я несказанно обрадовался услышанному мною замчанію. Что, если, подумалъ я, изъ нсколькихъ тысячъ людей, читающихъ Сверную Пчелу, хотя сотая доля обратитъ вниманіе на мои письма, въ такомъ случа есть надежда, что найдутся люди, которые, раздляя мои мннія, проникнутся убжденіями: 1) что можно описать безъ грубой полемики, безъ сплетней и личностей, довольствуясь предлами, означенными благоразуміемъ. {Смотри Введеніе V 122-й Сверной Пчелы и послдующіе NoNo 127, 155, 160, 172, 182, 187, 193, 199. Означенные нумера соотвтствуютъ по порядку вышеприведеннымъ девяти параграфамъ.} 2) Что мода, передаваясь почти безсознательно отъ человка къ человку, принимаетъ часто не совсмъ благоразумное направленіе, и что слдовательно уклоняться отъ ея вліянія, бываетъ иногда полезно и въ нравственномъ, и въ физическомъ отношеніяхъ. 3) Что безпрекословная покорность постановленіямъ и уваженіе къ законамъ составляютъ несомннный признакъ высокаго образованія. 4) Что повсти въ род ‘Тита Софронова Казанка’ не представляютъ утшительнаго явленія въ литератур, какъ въ нравственномъ, такъ и въ физіологическомъ отношеніяхъ. 5) Что не слдуетъ злоупотреблять дивной способности мышленія, столь щедро дарованной вамъ Провидніемъ, и что нтъ необходимости стараться подводить подъ законы утлой нашей науки то, чему предназначено оставаться тайною для нашего разума. 6) Что ограниченность въ желаніяхъ, умніе довольствоваться своею судьбою, суть чувства, ведущія народы къ благоденствію, и что человкъ, который не безпрестанно роется въ грязи людскихъ недостатковъ, а смотритъ съ возвышенной точки на жизнь, открываетъ боле добраго, чмъ злаго. 7) Что журналистика не должна быть почитаема дломъ торговымъ, промышленнымъ, и что приступать къ изданію журнала можно только по призванію, что рецензентъ долженъ поступать добросовстно и не карать другихъ журналовъ собственно изъ однихъ видовъ корыстолюбія.

Что слдуетъ, подобно настоящей пчелк, собирать медъ съ цвтовъ, не касаясь ядовитаго начала, и не должно отвергать безусловно произведеній, потому что въ нихъ и въ хорошемъ находятся кой-какіе недостатки. И наконецъ 9) что силою нравственной воли, дарованной намъ Всевышнимъ, мы можемъ избгать искушеній, отталкивать душевные недуги самохвальства и унынія, и довольствоваться вполн исполненіемъ скромныхъ нашихъ обязанностей.

Если надежды мои осуществятся, то мн не дозволено роптать на ничтожество и на скромность лтнихъ моихъ занятій, а, напротивъ, слдуетъ утшаться мыслію, что и я принесъ убогую лепту въ сокровищницу общественной пользы.

XII.

14-го Сентября.

Раскаяніе овладло иною! Бесдуя съ вами почти о всхъ нашихъ журналахъ (исключая, разумется, учено-спеціальныхъ, какъ, напримръ, Военно-Медицинскій Журналъ, въ которомъ появляются прекрасныя и въ высшей степени любопытныя статьи), я ни разу не упомянулъ объ одномъ весьма полезномъ изданіи, которое другіе журналы не превозносятъ {Въ Сверной Пчел . Б. не разъ указывалъ публик на это полезное изданіе. Ред.}, о которомъ мало говорятъ, не выписываютъ подробно его оглавленія, а между тмъ этотъ полезный журналъ расходится довольно въ значительномъ числ экземпляровъ, и въ тиши, безъ шума, безъ громкихъ объявленій, достигаетъ мало по малу своей благородной цли. Этотъ журналъ, на который я отъ души желаю, чтобъ вы обратили вниманіе, носить скромное названіе! Журналъ для дтей {Журналъ для дтей издается М. Б. Чистяковымъ.}. Дйствительно, со держаніе его можно уподобить дтской невинной душ, этотъ журналъ вмщаетъ въ себ только чистые помыслы, безукоризненную нравственность и незыблемое религіозное чувство. И не одни дти найдутъ въ немъ полезное и поучительное: каждый благомыслящій человкъ прочтетъ его съ наслажденіемъ. Конечно, читатели, ищущіе бурныхъ впечатлній, люди, жаждущіе описаній пошлой, грязной дйствительности не найдутъ въ немъ пищи для ихъ любознательности, но кто дорожитъ чистотою роднаго языка, любитъ изящное и не гнушается почерпать полезныя свднія и въ зрлыхъ лтахъ, сознавая, что всепознаніе не свойственно человку, тотъ смло можетъ прибгнуть къ журналу г. Чистякова, и я не сомнваюсь, что они отъ души поблагодарятъ почтеннаго издателя за его полезное предпріятіе. Въ подтвержденіе вышесказаннаго я приведу нсколько примровъ изъ Журнала для дтей, и вы убдитесь, что мысли и воззрнія, въ немъ встрчающіяся, годятся и не для одного дтскаго разума. Журналы наши жалуются, что и нын у насъ нтъ литературной критики, что нтъ основательной оцнки произведеній изящной словесности: не угодно ли заглянуть въ журналъ г. Чистякова за прошедшій 1852 годъ? {Я говорю предпочтительно о Журнал для дтей за 1852 годъ, потому что нумера за этотъ годъ переплетены у меня въ одну книгу.} Вы найдете тамъ: 4) разборъ стихотворенія Пушкина: Два ключа, 2) разборъ Урожая, Кольцова, 3) разборъ стихотворенія Разбитый корабль, Козлова, 4) idem Отвтъ Анониму, Пушкина и 5) idem народной псни: Ужь какъ палъ туманъ на сине море.

Въ стихотвореніи Два ключа, Пушкинъ упоминаетъ, какъ вамъ извстно, о живой и мертвой вод. Вотъ какъ авторъ разбора объясняетъ это баснословное преданіе: ‘Въ каждомъ народномъ поврь и преданіи есть хотя тнь истины или иносказательное аллегорическое изображеніе мысли. Разсказъ о колодезяхъ живой и мертвой воды, можетъ быть, служитъ темнымъ указаніемъ на минеральные цлебные ключи нашего Кавказа. Сказка о змі-горыныч произошла отъ того, что тамъ, въ самомъ дл, множество змй такъ что истребить ихъ, конечно, нтъ возможности, сбей одну зминую голову, покажутся другія. Спрыснутый мертвою водою человкъ, живъ, но спитъ непробудно: это, можетъ быть, выражаетъ мысль, что усыпленіе есть видъ смерти, что сонный человкъ живетъ не полною жизнію. — Преданіе о живой вод было и у Индійцевъ: они говорили, что истоки рки Ганга не доступны потому, что охраняются тремя змями, и пр.’ Дале авторъ, разбирая происхожденіе слова вдьма, говоритъ, что оно происходитъ отъ слова вдать, знать, слдовательно значитъ — знахарка, колдунья, волшебница. ‘Такимъ образомъ въ простодушномъ понятій русскаго крестьянина, продолжаетъ авторъ, мысль о знаніи сливается въ одно съ мыслію о чемъ-то сверхъ-естественномъ, чудномъ, таинственномъ, очаровательномъ. Удивительный намекъ на то, что знаніе есть открытіе вчнотворящихъ, непостижимо могучихъ силъ природы, тайныхъ свойствъ минераловъ, растеній, животныхъ, и проч.’

Разбирая значеніе нкоторыхъ эпитетовъ въ стихотвореніи Пушкина, авторъ обращаетъ вниманіе читателя на слдующіе стихи:

‘Течетъ волной живою,

По камнямъ весело журча.’

‘Точно, говоритъ онъ, живой ручей оживляетъ мертвую тишину своимъ неумолкаемымъ говоромъ, оживляетъ однообразіе, мертвенность пустыни, чуждой всякаго движенія, своими игривыми струями, которыя вчно куда-то бгутъ, торопятся, догоняя и перегоняя другъ друга. Онъ же несетъ жизнь цвтамъ и деревьямъ,’ и проч.

Рецензентъ не упускаетъ случая указать и на недостатки стиховъ, въ случа надобности.

‘Чета духовъ съ начала міра,

Безмолвная на лон мира,

Дремучій берегъ стережетъ.’

Актеръ разбора замчаетъ, что міра и мира — плохія рины. Это не подобозвучіе, говорятъ онъ, а однозвучіе, за то его поражаетъ, по справедливости, эпитетъ дремучій берегъ. ‘Слово дремучій обыкновенно употребляютъ только для означенія глухаго, темнаго лса, но Пушкинъ сдлалъ изъ него новое, счастливое употребленіе въ своемъ гармоническомъ стих, и выразилъ вдругъ, и пустырь, и глушь, и безмолвіе береговъ мертваго ручья.’

Во второй изъ вышепоименованныхъ статей, авторъ разбираетъ прекрасное стихотвореніе Кольцова Урожай! Вотъ истинная народная поэзія! Тутъ каждое слово мысль, каждый стихъ живая картина. Языкъ, которымъ выражается поэтъ въ этомъ стихотвореніи, конечно, не ученый, не книжный, такъ сказать, тутъ не найдете, однако же, выраженій въ род слдующихъ мужикъ отъ мужикъ-отъ какой ражій, тутъ скулу на скулу не помножаютъ, зубы въ дроби не приводятъ {См. No 10-й Москвитянина.}, а между тмъ читатель сознаетъ, что стихи Кольцова писаны простонароднымъ языкомъ, но языкомъ поэтическимъ, возвышеннымъ! Да, возвышеннымъ, потому что высокія чувства и въ уста народа влагаютъ возвышенныя рчи. Подражать и въ изящной словесности подобной рчи можно и даже должно, потому что это значитъ усвоивать себ духъ народнаго слова, но выставлять на показъ глупыя, безграмотныя рчи, не слдуетъ.

Привожу подлинныя слова автора разбора стихотворенія Кольцова:

‘Весною прошелъ дождь, мужики обрадовались, похали сять, посяли, помшали землю и заскородили. Уродился славный хлбъ, созрлъ. Они сняли его свозили и склали въ скирды. Вотъ и все, о чемъ тутъ говорится. Вещи самыя простыя, занятія обыкновенныя, работа черная, и народъ черный!…. Зачмъ бы кажется и писать объ этомъ? Но, однакожъ, чувствуешь, что описаніе, сдланное Кольцовымъ, иметъ въ себ много привлекательнаго: оно оставляетъ въ душ такое же впечатлніе, какъ будто сейчасъ былъ въ деревн, въ пол, на свжемъ воздух, на солнц, на крестьянскихъ работахъ, среди плодородныхъ волей, среди богатыхъ жатвъ, и видлъ въ добрыхъ и умныхъ лицахъ поселянъ, сквозь грубыя черты, сквозь загаръ, пробивающееся выраженіе довольства и сознаніе благороднаго труда. Отъ чего жъ бы это? Не отъ того ли, что стихотвореніе кто написано просто? Или, можетъ быть, тутъ незамтно чувствуешь всю важность, все высокое значеніе скромныхъ и тяжелыхъ крестьянскихъ работъ, плодомъ которыхъ бываетъ даръ Божій — хлбъ, главное богатство народа, источникъ всякаго другаго богатства? Или отъ того, что земледліе есть самое чистое, самое невинное занятіе, что земледлецъ никогда не разлучается съ природой работаетъ съ ней заодно, что его гретъ солнце, освжаетъ дождь и прохлада утренняя, и прохлада вечерняя, что онъ безпрерывно видитъ зелень, цвты, небо, каждую минуту чувствуетъ красоту, стройный ходъ созданія и незамтно, въ простот душевной, проникается благоговніемъ къ Творческой Сил, объемлющей и хранящей все Своею безконечною любовью.’ и пр

Какія прекрасныя мысли! какое безподобное воззрніе на предметы, описанные поэтомъ. Продолжая обзоръ стихотвореній Кольцова, авторъ обращаетъ вниманіе читателя на слдующіе стихи:

За одно съ весной

Пробуждаются

Ихъ завтныя

Думы мирныя.

‘Весной, говоритъ рецензентъ, все въ природ начинаетъ работать, все спшитъ, торопится какъ можно скоре и во-время сдлать свое дло. И у крестьянъ первыя заботы о своевременномъ труд. Весна говоритъ имъ что надо длать, закипвшая дятельность (дятельность природы) вызываетъ и ихъ на поле.

‘Но плодотворный воздухъ, плодотворный дождь, плодотворное солнце, сохраненіе смянъ, развитіе и возрастаніе ихъ, все это дло Божіе, тайна Божія.— И вотъ крестьяне, приготовивъ все къ посву, съ благоговніемъ остановились предъ этой непостижимой тайной, и эту-то:

‘Третью думушку

Какъ задумали

Богу — Господу

Помолилися.

‘И Богъ благословилъ ихъ трудъ! Поэтъ, которому нтъ ничего чужаго ни въ природ, ни въ людяхъ, Христіанинъ и мыслитель, приходитъ и радуется. — И какъ не радоваться? Посмотрите, какая чудная картина:

‘Выше пояса

Рожь зернистая

Дремитъ колосомъ

Почти до земли,

Словно Божій день,

На вс стороны,

Дню веселому

Улыбается,

Золотой волной

Разбгается.

‘Природа и человкъ сдлали свое дло и небо озолотило его.

‘Но вотъ работы кончены, все пожато, свезено, складено. Для немыслящаго, неразумнаго существа этого бы и довольно: только шь, пей, вотъ, и все тутъ, для природы неодушевленной — зрлостью плода, образованіемъ смени, вполн достигнута цль.

‘Но человкъ, посл матеріяльнаго труда, возвращается къ душевному чувству. — Онъ съ благоговніемъ началъ, онъ съ благоговніемъ и завершаетъ свой трудъ. Когда уже укатилось лтнее солнце и земля захолодла, въ немъ осталась и навсегда сохранится сердечная теплота — скромный символъ, который:

….’Жарко свча

Поселянина

Предъ иконою

Божьей Матери.’

Какъ въ этомъ разбор все просто высказано, но какъ ясно и врно возрніе рецензента, какъ сочувствуетъ онъ мыслямъ поэта, и какъ хорошо уметъ понимать ихъ. Приведенныхъ примровъ, кажется, достаточно, чтобъ доказать, что въ Журнал дли дтей мысли не совершенно дтскія, и что критическіе обзоры, въ немъ помщаемые, если не отличаются дкимъ, саркатическимъ тономъ, то, по крайней мр, согрты истиннымъ чувствомъ и совершеннымъ сочувствіемъ къ обозрваемому предмету. — Въ текущемъ году въ No 28-мъ помщена статья подъ названіемъ: ‘Картины изъ древней Индійской поэзіи.’ ‘Вс народы, говоритъ авторъ въ начал этой статьи, боле или мене любятъ поэзію. Она содйствуетъ счастію людей, потому что смягчаетъ ихъ нравы, она составляетъ украшеніе ихъ жизни, потому что знакомитъ съ духовными нравственными наслажденіями, а кто находитъ удовольствіе въ размышленіи, въ чтеніи умныхъ и изящныхъ сочиненій, тотъ и въ помыслахъ, и въ разговорахъ, и въ поступкахъ будетъ благороденъ и нравственно чистъ. Его чувству противно всякое дло, которое клонится ко вреду другаго, всякое слово, которое своею жесткостію, грубостію можетъ оскорбить другаго.’

Не худо было бы и нашимъ современнымъ писателямъ повстей прочесть и даже затвердить эти строки, авось они тогда убдились бы, что назначеніе не одной поэзіи, но и вообще изящной словесности смягчать нравы и быть украшеніемъ вашей жизни, возвышая душу до области духовныхъ и нравственныхъ наслажденій. Но, увы, нын писатели по большой части предпочитаютъ потворствовать вкусу необразованныхъ читателей, имъ нужно одобреніе большинства, и они льстятъ толп. Странная вещь! Какъ отзоветесь вы о человк, который станетъ предъ вами превозносить какого нибудь богатаго, но невжественнаго мецената, называя тупоуміе его — прозорливостію, неряшество и неопрятность — оригинальностію, достойною подражанія, вспыльчивую его свирпость — твердостію характера? Конечно, вы назовете подобнаго человка, по малой мр, льстецомъ, а между тмъ, есть люди, которые, безъ зазрнія совсти, длаютъ то же самое. Они превозносятъ червь, и превозносятъ въ ней именно то, что достойно порицанія. Необразованность ея они называютъ первобытною невинностью и чистотою нравовъ, неопрятность — похвальнымъ презрніемъ къ изнженности и удобствамъ жизни, грубость выраженій — живымъ языкомъ народа, и всячески стараются подражать ему. — заблужденіе это дошло до того, что недавно одинъ писатель, разсказывая, какъ плотный парень считалъ поросенковъ (!) т. е. окунывался безъ отдыха — множество разъ, пришедъ въ такой восторгъ, что воскликнулъ съ увлеченіемъ: ‘О русская удаль!! русская мощь!! промолвилъ я (т. е. авторъ) съ благоговніемь, 250 разъ, наврное 300 нырнуть безъ отдыха! И это не почемъ, такъ, шутя’…. {См. No 14-й Москвитянина, стр. 58, разсказъ Рыбакъ.} Какъ вы полагаете, стоитъ ли благоговть предъ подобнымъ предпріятіемъ? Кстати скажу, что разсказъ, изъ котораго я выписалъ вышеприведенное странное восклицаніе, самъ по себ хорошъ и трогателенъ, но, къ сожалнію, онъ испорченъ притязаніемъ передать въ точности простонародный языкъ, и передать не такъ какъ передаетъ намъ его Кольцовъ, т. е. во всей его наивной поэзіи и живописности, нтъ, во всей его грубости и неправильности.

Въ разсказ, о которомъ идетъ рчь, безпрестанно встрчаются слова въ род слдующихъ: надатъ, напратно легше, што, некруты, бяды (вмсто бды) и такъ дале. Я удивляюсь, какъ это еще набираютъ въ типографіи подобныя слова, какъ понимаютъ смыслъ фразы, какъ догадываются, что напратно значитъ напрасно, и къ чему служатъ посл этого грамотные корректоры: каково-то имъ просматривать подобныя корректуры?— Хвалгге, гг. писатели, хвалите отъ души и перенимайте, сколько угодно, хорошія качества и добродтели нашего народа, превозносите пламенную его любовь къ отечеству, безпредльную къ Православію, восхваляйте его смиреніе и умренность желаній, умнье довольствоваться малымъ, но, ради Бога, не потворствуйте его необразованности, грубости и порокамъ.

Виноватъ! увлекся. Простите великодушно! Въ заключеніе скажу вамъ, что въ Журнал для дтей, когда рчь идетъ о нашихъ православныхъ мужичкахъ, то превосходныя ихъ качества описываются яркими красками, разговоры ихъ передаются живымъ, естественнымъ языкомъ, но о варварскомъ нарчіи и о косноязычіи и помина нтъ. — Сверхъ вышеупомянутыхъ разборовъ, въ прошломъ 1852 году, въ Журнал для дтей были помщены многія весьма замчательныя статьи, по части астрономическихъ, физическихъ и естественныхъ наукъ. Описанія луны, солнца, созвздій, туманныхъ пятенъ, и проч., теоріи различныхъ термометровъ, о пчелахъ и пчеловодств, о воздушныхъ шарахъ, и проч. По части, исторической и географической: Древняя Шотландія, Путешествіе по Сахар изъ Уадая въ Марзанъ, Александръ Македонскій и Дарій, Прутскій походъ Петра Великаго, Калифорнія, и проч., и проч. По части повствовательной: прекрасный разсказъ подъ названіемъ: Какъ поймать солнечный лучъ, Святославъ князь Липецкій, и проч., и проч., всего не перечтешь! Словомъ, въ 52-хъ нумерахъ, составляющихъ годовое изданіе, заключается 800 страницъ, и на каждой страниц вы непремнно найдете что нибудь или поучительное, или занимательное: каждый нумеръ украшенъ прекрасными картинками, и, не смотря на изящность изданія, не смотря на разнообразіе предметовъ (что необходимо увеличиваетъ расходы подобнаго предпріятія), издатель, желая сдлать Журналъ для дтей доступнымъ наибольшему числу семействъ, назначилъ ему умренную плату — 5 р. сер. Весьма сожалю, что я лично не знакомъ съ г. Чистяковымъ. Хотлось бы пожать ему съ чувствомъ руку, и поблагодарить отъ души.

Ростиславъ.

Читайте также: