Петербургская ворожея, Садовской Борис Александрович, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Борис Садовской

Петербургская ворожея

Новелла

Глава первая

Здорово, рыцари лихие
Любви, свободы и вина!
А. Пушкин

На закате море загорелось и слилось с запылавшим небом. Озолотились темно-зеленые сады невских островов.. Вдали адмиралтейский шпиц вспыхнул, как огненный, над петербургской громадой.

На Крестовском* нынешним летом поют цыгане. Сам Илья** приехал с табором из Москвы. От ‘гуляков’ в трактире вторую неделю отбою нет. Только завечереет, все на Крестовский валом валят: и гвардейцы, и важные господа, и всякая столичная мелочь. Запустели совсем веселые кабачки — и Желтенький, и Красный. Кому не охота послушать лихих цыганских песен, полюбоваться на красавицу Танюшу!*** Голос у Танюши соловьиный: смеется и плачет, печалит и веселит, душу вынет, истомит, сердце измает.

Небесное золото еще не потускнело, а уж цыганский трактир шумит. Кудлатые черные чавалы**** с гитарами расхаживают по саду в цветных кафтанах, перебирая струны, откашливаются, поводят плечами. Гости съезжаются на катерах и в шлюпках: по двое, по трое, вшестером. Всё больше удалая военная молодежь: гусары из Царского да гвардейские уланы, кто из лагеря отлучился до первого барабана на острова, кто по летнему времени сбежал тайком на часок из караульни. Говор понемногу крепнет, пробки захлопали, и шампанское зашипело.

* На Крестовском…— остров в северной части дельты Невы, на котором находились различные увеселительные заведения.

** …Илья — Соколов Илья Осипович (1777—1848) — цыган, танцор, гитарист, в 1807—1848 гг. руководитель одного из самых известных в России цыганских хоров.

*** Танюша — Демьянова Татьяна Дмитриевна (около 1800—1876) — цыганка, певица, Пушкин слушал ее пенье в Москве в конце 1820-х гг.

**** Чавалы — цыгане.

Седой Илья шумно вывел в запестревшую залу веселый хор и присел на скамью строить гитару. Табор расставился полукругом. Вышла Танюша, в малиновом сарафане, в яркой турецкой шали: расшитая золотом, приколота шаль к левому плечу. Серьги жемчужные, монисто из червонцев. Смуглая, желторумяная,— перловыми зубами блистают алые губы — распустила Танюша по плечам из-под золотой повязки свои вороновые косы.

‘Здравствуй, Танюша, раскрасавица!’ — ‘Жги, говори!’ — ‘Пора!’ — ‘Начинай, что ли!’ Гусары чокаются за здоровье цыганки. Почтенные, седые баре кряхтят: ‘Эх, хороша девчонка!’ — ‘Огонь!’ Долговязый дипломат, в коричневом кургузом фраке с огромным жабо, в узких бланжевых ‘веллингтонах’,* навел на Танюшу лорнет, разинул рот, да так и остался.

Блеснув улыбкой, поклонилась в пояс гостям Танюша и звонко залилась песней. Сложили ту песню весной шутники-преображенцы. Поется в ней про молодого поручика, что влюбился в княжну и ладил было перевенчаться увозом, да вместо венца угодил на гауптвахту.

Ах, зачем, поручик,

Сидишь, мой голубчик,

В горьком заключении.

Колодник бесшпажный?..

Разливается, стонет разноголосый цыганский хор, дружно подхватили песню молодые гости. Весь табор в сборе. Впереди две голосистых подружки, Анюта Пучок и Лизавета Турчиха. За ними молоденькая плясунья Пиша.** Тут и мать ее, скуластая оскаленная старуха, совсем без голосу, а как взвизгнет, пройдется да махнет ширинкой — сразу поддаст жару запевале: недаром первая певунья была Алена в хоре у графа Алексея Григорьевича Орлова.***

* ‘Веллингтоны’ — высокие сапоги, названные по имени победителя Наполеона герцога Веллингтона.

Бланжевые (фр.) — телесного цвета.

** Пиша — уменьшительное от имени Олимпиада.

***…в хоре у графа Алексея Григорьевича Орлова.— Орлов А. Г. (1737—1807) — брат фаворита Екатерины II, участник заговора, возведшего ее на русский престол, первым в России в 1770-е годы завел хор из цыган, вывезенных из Молдавии, цыганский хор графа Орлова пользовался особой известностью в 1800-е гг.

Песня кончилась. Старый Илья оглянулся соколом и лихо ударил трепака. Выскочил Алексей Бурбук, первый плясун во всем таборе, толстый, как бочка, в белом кафтане с позументом. Чисто пляшет Бурбук. С виду всё как будто стоит на месте, а не удержаться, глядя на него: так и гонит тебя самого вприсядку. С щелканьем, с присвистом идет забубенная, разухабистая российская плясовая.

Сударыня-барыня,

Чего тебе надобно?

Сударь-барин, приходи,

Подарочек приноси!

Струны гудят, хор частит, заливаясь, на двадцать пять разных голосов, сам Илья, глядя на плясуна, корчится над гитарой, гости за столами и половые в дверях ходят ходуном, дергают и плечами, и ногами,— а Бурбук под бешеный вихорь трепака, подбоченясь, легко и осторожно взмахнул поярковой своей шляпой, переложил из правой в левую, сунул ее под мышку, выхватил, подбросил и, посадив набекрень, шевельнул плечом. Гикнул, притопнул и селезнем полетел по кругу.

Сударь-барин приходил,

Подарочек приносил.

Подарочек не простой,

Перстенечек золотой!

Рокот гитар слился в безумный, неистово резкий гул, старая Алена визжит во всё горло, басы вторят дикими голосами, гости давно повскакали с мест: ухают, приседая. Раз! — и оборвалась пляска. Толстый Бурбук остановился, гикнул и взмахнул шляпой. Ударил ее оземь и с табором убежал в сад.

Всё шумно заговорило: ‘Ловко пляшет, анафема!’ — ‘Ай да молодец!’ — ‘Славно!’ — ‘Молодчина, Алеха!’ Красный, с налитым затылком гусар, пыхтя и утираясь, будто сам после пляски, шлепнул долговязого дипломата с лорнетом: ‘Так-то, брат, каковы цыгане?’

Народу прибывало. Смех, шуточки, разговоры. Пробки захлопали чаще. Из душной залы потянуло в сад. И там, за столиками, полно гостей. Червонные ментики и голубые в шнурках венгерки перемешались с серыми фраками и гороховыми сюртуками. Записные щеголи в высоких ‘робинзонах’ и ‘пиках’ разочарованно драпируются в длинные черные ‘воротники’. Парижскую речь пересыпают российские словечки, порой залпами хохота взрывается дружное веселье.

Статный молодой улан, задумчивый и спокойный, неторопливо прошелся по саду, осмотрелся, закрутил рыжий ус и, цепляя саблей за столы, пробрался с трудом в опустевшую половину залу. Там, в дальнем углу, за бутылкой вина, одиноко пригорюнился на диване чернявый юноша в коротком сюртуке в верховых сапогах. Улан подошел.

— Здравствуй, Черкес, как поживаешь?

— Ах, Юрьев,* это ты. Наших нет?

— Не видно. Мальчик, аи!**

— Дорого нынче аи: полтора целковых бутылка.

— Что с тобой, Черкес,— давно ли ты стал деньги считать?

— Начнешь считать, коли по уши в долгу. Актрисы да шампанское, шампанское да актрисы,— только тебе и дела. Les affaires пё sont pas lucratifs, a vrai dire, n’est pas?***.

— Пустое, брат Черкес. А вот и наши. Отсюда вижу Васю со Сверчком.****

* Юрьев Федор Филиппович (1796—1860) — приятель Пушкина, в 1818 г. поручик Литовского уланского полка, член дружеского литературного общества ‘Зеленая лампа’, ему посвящены два стихотворения А. С. Пушкина.

** Аи — сорт французского шампанского.

*** Дела не очень-то доходные, честно сказать, не правда ли? (Фр.).

**** Сверчок — шутливое прозвище А. С. Пушкина, данное ему в литературном обществе ‘Арзамас’.

Вошли двое молодых людей, военный и штатский. Первый — рослый красивый кавалергард, в белом мундире — смотрит вялым и неуклюжим парнем. Добрые рыбьи глаза его заспаны и ленивы, на слабых губах бродит рассеянная улыбка. Вася не похож на гвардейца: мундир на нем мешковат и неловко скроен, тяжелый палаш неряшливо бьется об огромные ботфорты. Зато штатский его товарищ вертляв, боек и одет франтом. Чтобы пройти в дверь, пришлось ему снять с головы широчайший ‘боливар’*, исполинские поля которого задевают за косяки. Стройная, легкая фигурка Сверчка лихо завернута в волочащийся шлейфом испанский плащ. В руке он вертит оборванный хлыстик. Толстогубое маленькое лицо в каштановых кудрях озарено приветливым взглядом и беззаботной улыбкой.

— Что это у вас, аи? — быстро заговорил Сверчок.— Слава Богу, здорово! Вася! Спроси скорей дюжину,— выпьем за здоровье лейб-улана.

— Тебе, Сверчок, доктор запретил.

Сверчок присел к столу.

— Ты мне не доктор: я, слава Богу, здоров. Свет мой, Павел,** полно тебе вздыхать по Крыловой. Она еще целехонька. Успеешь наплакаться у себя в деревне, а здесь покудова вы оба, слава Богу, здоровы.

* Боливар — широкополая шляпа.

** Павел — Мансуров Павел Борисович (1795—ок. 1880) — приятель Пушкина, член ‘Зеленой лампы’, офицер Конно-егерского полка, к нему обращено стихотворение Пушкина ‘Мансуров, закадычный друг’ (1819).

— Отстань, Сверчок, со своим здоровьем, без тебя тошно.— Черкес насупился. Юрьев и Вася, взявшись под руки, вышли в сад.

— Где ты был, .Сверчок? У Наденьки?

Сверчок загадочно улыбнулся, показав нить перламутровых зубов.

— Черкес, поздравь меня, я решился. Иду в гусары.

— Дело хорошее. Пей же, будущий Бонапарт.

Голубые глаза Сверчка затуманились, он опустил голову.

— Под маской веселости ты, Павел, я знаю, давно разглядел и понял мою душу. Я тоскую, сотте ип fou, comme un атоиrеих*. Не знаю, чего мне еще надобно. Мне нет двадцати, а я уже дряхлею. Видно, правду говорил намедни Петр Яковлич**, что таков наш век. Всё пережито, во всем пришлось извериться. Вино и женщины мне постылы, книги — и того пуще. Мне брюхом хочется перемен. Если бы царь спустил с цепи Наполеона, я был бы безмерно счастлив. Оттого-то я и рвусь так в гусарские ряды.

В залу хлынула из сада толпа гостей, с ними Юрьев и Вася.

— Сейчас запоют. Сверчок, о чем задумался?

Сверчок не отвечал. Юрьев хватил кулаком так, что стаканы задребезжали.

— Что вы, в самом деле? Давеча Черкес киснул один над бутылкой да считал гроши, а теперь Сверчок наморщился и в ус не дует. Мальчик, вина!

— Вот это дело! Молодчина, лейб-улан! Пробудись, Черкес, выпьем за Крылову!

Приятели оживились. Сверчок, скинув плащ, остался в кашемировом сюртуке и гусарских сапожках. Он с детским весельем залюбовался золотыми искрами в ледяных стаканах. Мешко-ватый Вася удобно устроился на диване. Даже Черкес, которого Юрьев заставил выпить три полных стакана, успокоился, повеселел и приказал мальчику подать трубки.

Цыгане опять зашумели в дверях. Танюша вышла и запела.

* как безумный, как влюбленный (фр.).

** Петр Яковлич — имеется в виду П. Я. Чаадаев.

III

— Я так полагаю,— молвил лениво Вася,— что там ни говори философы о глупости суеверий, но только эта Танюша колдует,— просто наводит чары.

Четыре приятеля сидели в саду при свечах, кончая последнюю бутылку. Трактир давно опустел. Белая ночь беззвучно простерлась над столицей.

Черкес зевнул.

— Полно, Вася, в наш просвещенный век какие чары? Было, да прошло.

— А спроси Сверчка, зачем он разревелся, как баба, когда Танюша запела ‘Дороженьку?’ — Сверчок вздрогнул, очнувшись.

— Сейчас я думал о предопределении,— заговорил он, кусая ногти.— Fatum… существует ли оно? Песня дикой цыганки навеяла мне странные мечты. Мысль о смерти давно уже меня преследует. Смерти я не боюсь, вам это, господа, хорошо известно. Но если бы только знать наверно, какой смертью суждено нам умереть!

Юрьев затянулся из длинного чубука.

— Пожалуй, помогу тебе, коли хочешь. У Аничкина моста живет гадалка, поезжай завтра к ней, она тебе всё расскажет.

— Гадалка? — спросил Черкес.— Что ж, молода, хороша?

— Старуха, но лучше молодой.

Ночной мотылек налетел на свечу и бессильно забился на мокрой от вина салфетке. Сверчок задумчиво следил за трепыханьем его опаленных крыльев. Все молчали.

— Ехать, так ехать сейчас! — Сверчок вдруг вскочил.— Кто со мной?

— Поздно уж, скоро начнет светать. Да и мне пора в лагерь.

— Ну, так я еду один. Кто со мной?

— Пойдет дурить теперь Сверчок,— проворчал Юрьев.— Пойми же, неугомонный, что гадалка давно спит и тебя не примет. Это тебе не Оленька Масон.*

* Масон (Массон) Ольга (1796-1830-е гг.) — знакомая Пушкина, дочь чиновника-француза.

— Вздор, мой милый, гадалки не спят по ночам. Когда же гадать им, как не теперь? Едем!

— Я с тобой, всё равно деться некуда,— сказал Черкес.

— А ты, Вася?

— Поеду. Юрьев, что ж?

— Не могу, завтра я дежурный. Увидимся у Голландца, хорошо?

Сверчок втрое обвернулся плащом и, волоча за собою длинный хвост, двинулся из сада. В своем широкополом ‘боливаре’ он походил на огромный гриб. Все четверо вышли вместе из ворот.

Прозрачный тающий сумрак белой ночи величаво почил над зеркальной задумчивой Невой. Ночь,— а даль светла, как днем, и чистое небо сияет без месяца и без звезд. Прощальный чистый пурпур зари, быстро умирая, сливается незаметно с воскресающим на востоке воздушным золотом. В бестенной тишине робко плеснули весла. Нева, светлая, ясная, спокойная, как небо. Редко-редко промчится гул над мостом да пронесутся по воде протяжные, заунывные оклики дальней стражи.

Глава вторая

Повеса вечно праздный
Потомок негров безобразный.
А. Пушкин

Лодка то медленно, то быстро скользит вдоль уснувших улиц Петрограда. Спит величавое адмиралтейство со своими нимфами и героями, загрезившими призрачно на рассвете. В светлой вышине похолодевший шпиц стынет серебряной иглой. Молчаливо дремлет Летний сад, прямолинейное создание державного великана. Сам великан тлеет в гробнице Петропавловского собора, сложив на широкой груди трудовые руки, а бронзовый его двойник взлетел над Невой на коне, попирая бурными копытами усмиренного навеки змея. Петровы липы безмолвны, не шелохнется их дремотная листва. Недвижно-чутки сквозь сон стерегущие их мраморные боги, трофеи победоносного Суворова из покоренной Варшавы.*

* …трофеи победоносного Суворова из покоренной Варшавы… — во время польского восстания 1794 г. в ответ на второй раздел Польши Варшава была занята отрядами под командованием А. В. Суворова.

Весла равномерно плескали.

— Мы как сонные колодники — из тюрьмы да в зеленый лес,— заговорил Сверчок.— После трактирной духоты слаще дышится на прохладе.— Он сбросил плащ и сюртук и уселся на носу в белом распахнутом жилете.— Последняя вольность! Скоро затянусь я в гусарский доломан. Прости, свобода! Но, право, за прелести походной жизни я готов отдать все льготы штатского прозябанья.

— Ничего нет хорошего в походной жизни. Ты проклянешь эти прелести в первый же месяц,— с кормы отозвался Вася.

В молчании лодка стремилась зеркальной гладью.

— Я думаю,— сказал Черкес, отдавая лодочнику весла,— что отраднее деревенской тишины нет ничего на свете. Что все эти походы, почести, ордена? Никакая слава не заменит мне истин-ного счастья. В службе одни вечные хлопоты да тревоги. Так и быть, проторчу в коллегии еще одну зиму, а с весны навсегда переселюсь в деревню. Буду хозяйничать, зайцев травить да за соседками волочиться. В прошлом годе я один прожил всю зиму в вотчине. И ничего, не скучно. Вечером ходишь себе по залам, свищешь да снимаешь со свеч. Выкуришь трубку, другую, чаю с малиновым вареньем напьешься, часок помечтаешь за клавесином,— ан, хвать, и вечер прошел. Соседи ко мне, я к соседям. У меня от природы склонность к семейной жизни. Если б не воля родителя, я давно бы в отставку вышел.

— Нет, я этак не мог бы. В деревне хорошо пожить месяц, два. Баня, малина, всё это прекрасно, да скоро надоедает. Зато в гусарах и мечтателю живется хоть куда. Наш Петр Павлыч Каверин* остался же философом и, слава Богу, здоров, а сушит по дюжине в день клико.

С большой Невы лодка скользнула на Фонтанку. Выдвинулась громада Аничкина дворца,** скоро лодка сравнялась с нею. На верхней террасе виднелся издали стройный силуэт военного в эполетах, склоненного при канделябрах над столом.

— В какую рань встает,— вполголоса молвил Вася, застегнув заботливо воротник.— Наш только-только потягивается, а уж этот в мундире. И не ждут саперы,*** как вдруг нагрянет. Аккуратность любит. Не даром у нас его Карлом Иванычем зовут…****

Вася не досказал. Сверчком вдруг овладело буйство. Внезапно вскочив на носу, он поднял руку, кулаком угрожая сидевшему на террасе. В тот, же миг Вася схватил проворно Сверчка за ворот и пригнул головой к скамье. Черкес быстро поймал брошенные было весла и вдвоем с лодочником пустился грести изо всей силы.

— С ума сошел: ты всех нас этак погубишь,— сказал Вася, опять пересаживаясь на корму.— Пей, да ума не пропивай.

Сверчок, бледный, стиснул злобно оскаленные зубы.

— Милостивый государь…— Голос его прерывался резко.— Извольте нынче же дать мне сатисфакцию за дерзость. Je ne suis pas garcon pour me prendre par le col. Je vous jette le gant!*****.

Вася приподнял высокую, белую фуражку.

— A vos ordres, monsieur?******

— Приехали,— сердито сказал Черкес.

* Петр Павлович Каверин (1794—1855) — гусарский офицер, приятель Пушкина, член Союза благоденствия, известен своими кутежами и бретерством, ему посвящены несколько стихотворений Пушкина.

** Аничкин (или Аничков) дворец — находится на Невском проспекте, построен при императрице Елизавете Петровне, принадлежал императорской фамилии, с 1816 г. до восшествия на престол в нем имел пребывание великий князь Николай Павлович, будущий Николай I.

*** …стройный силует военного… не ждут саперы…— речь идет о Николае Павловиче, занимавшем во время описываемых событий должность главного инспектора инженерной части.

**** …Карлом Ивановичем зовут…— т. е. немцем, по наиболее распространенным среди немцев в России имени и отчеству.

***** Я вам не мальчишка, чтобы позволить хватать себя за горло. Я вас вызываю! (Фр.).

****** К вашим услугам, мсье! (Фр.).

Фонтанка и посейчас такая же глухая речонка, какой она была во дни императрицы Екатерины. Правда, покойная государыня повелела одеть в гранит ее низкие берега, но за железными перилами Фонтанка осталась по-прежнему захолустьем. Сто лет тому, при Петре Великом, струился здесь мелкий болотистый ручеек, из него накачивали воду в фонтаны Летнего сада. С тех пор Фонтанка получила свое прозвание. Дальше, за дворцом, стелются унылые финские болота, туда дворцовые служители ходят ранней зарей стрелять перелетных уток.

Здесь мирная и тихая, не по-столичному, жизнь. Редко залетает сюда бешеный барский четверик с озорником форейтором, орущим визгливо свое ‘па-а-ади-и-и!’ Чаще по набережной дребезжат извозчичьи дрожки, провозя саперных адъютантов в Аничкин дворец с докладом.

В рассветной бледноте лодка приткнулась к берегу. Дикая и неприютная местность открыла несколько разбросанных жалких хижин. Со взгорья издали мигнул огоньками трехоконный домик.

— Сюда возим господ, к гадалке то есть,— молвил Черкесу лодочник.— Прямо в калитку ступай, сейчас отопрут.

Розоватое утро с еле слышным шорохом и роптаньем выступало уже на задрожавшем востоке. Похолодало. Отрезвевшие собутыльники молчали, не глядя друг на друга. Черкес тщательно сложил весла, перегнувшись, зачерпнул пригоршню и, брызгаясь, освежил румяное лицо.

— Я гадать не стану.

Сверчок, нахохлившись, дремал, весь закрытый шляпой.

Вася посмотрел на бледное небо, потянулся, зевнул и, соскочив с кормы, медленно стал подыматься на пригорок. Было видно, как он постучал в крайнее окно. Калитка отворилась, и его впустили.

Сверчок и Черкес, переглянувшись, один за другим спрыгнули с лодки.

— Ну? — спросил Черкес.— Один буду я, а другой?

— Либо Юрьев, либо Никита.* Только предваряю вас, господа, условия мои будут беспощадны. Я стреляться намерен насмерть.

Сверчок опять побледнел от злости. Толстая, как у негра, верхняя губа его скуластого лица дрожала, ясные глаза потемнели. Черкес молчал.

Крики чаек возвестили близость зари. Совсем засвежело. Лодочник храпел на скамье под армяком. Из щелкнувшей калитки вышел Вася. Ленивым шагом приблизился он к стоявшим молча друзьям. Усмешка заиграла на красивом его лице.

— Ворожея предсказала мне скорую смерть. В справедливости ее слов уверимся мы сегодня ж в полдень. А покамест надобно мне спешить в манеж.

Вася ткнул лодочника палашом, вскочил на корму и, отчаливая, махнул фуражкой. Сверчок ответствовал учтивым поклоном. Он внезапно повеселел.

— Обожди же меня, Черкес, я тотчас разделаюсь с гадалкой.

И резво побежал к домику.

* Никита — Всеволожский Никита Всеволодович (1799—1862) — приятель Пушкина, чиновник Коллегии иностранных дел, театрал, любитель литературы, в его доме собиралось общество ‘Зеленая лампа’.

III

Всклокоченная босая девчонка в огромном платке отворила, скрипнув, калитку и повела гостя двором к низкому крыльцу. В сенях шибануло в нос мятой и полынью, медный кофейник ярко блеснул на полке. Черный кот выгнул приветливо спину и шмыгнул, отряхаясь, в дверь.

Голубая комната совсем пуста: ни зеркал, ни картин. Свеча, мерцая, струила холодный свет. У круглого стола, с колодой карт, сидела в креслах полная с орлиным носом женщина, в белом платье. Она пристально взглянула на гостя. Сверчок поклонился.

— Садите у стол,— зазвенел приятный, будто жалобный голос. Под потолком, у окна, что-то завозилось: попугай, зеленый с белым хохлом, два раза перевернулся в клетке.— Хотите вы узнать вашу судьбу?

— Хочу знать мою смерть,— выговорил твердо Сверчок, кусая губы.

Ворожея* разложила карты, задумалась и опять посмотрела в глаза Сверчку. Брови ее то сдвигались, то раздвигались.

— Покажить руку.

К ней через стол протянулась маленькая рука с длинными ногтями. Ворожея прищурилась на ладонь и удивленно повела круглым плечом.

— Я не знай… Такой линий, как есть у вас, я еще не встречал до нынче. Тут есть место… вот оно. По картам выходит то ж. Я имею сказать вам, mein Herr**, что ваша судьба не есть простая. Du virst der Abgott deiner Nationen werden***. Народ будет поклоняться вам. Только…

* Ворожея…— Кирхгоф Александра Филипповна, немка-гадалка, сведения о ней, в том числе и посещении ее Пушкиным, имеются в воспоминаниях современников.

** мой господин (нем.).

*** Ты будешь идолом своей нации (нем.).

Она смешала карты.

— …Бойтесь белый конь и белый человек.

Острый крик попугая заставил Сверчка вскочить. Надменная улыбка скривила его побелевшее лицо. Одолевая дрожь, он уронил на стол червонец и быстро вышел.

Черкес, угрюмый, руки за спиной, поджидая приятеля, прогуливался одиноко.

— Рассказывай, что гадалка?

Сверчок неторопливо свернул плащ и перекинул через плечо.

— Нечего рассказывать. Сперва, по обычаю всех кудесниц, несла вздор и сулила земные блага. Потом велела бояться либо белого человека, либо белого жеребца. Пойдем к Голландцу. Только искупаемся сначала и отдохнем.

Черкес усмехнулся, помолчав.

— А ведь Вася-то белый,— сказал он с косым взглядом на приятеля.

— Ну, значит, будет нынче, слава Богу, здоров. Смотри, Черкес, солнце всходит.

Грохнул в крепости утренний барабан.

Глава третья

Богами нам еще даны
Златые дни, златые ночи.
А. Пушкин

С раннего утра в Гостином дворе кипит торговля. От новой Суконной линии до Птичьего ряда лавки и лабазы пестреют товарами, шустрые сидельцы выбегают из-за прилавков, кланя-ются низко, хватают ранних прохожих за полы и зазывают к себе. Грузные хозяева степенно восседают у дверей на плетеных стульях, прихлебывая горячий сбитень с калачом либо играя с благоприятелями в шашки на расписанной в виде ‘шашельницы’ скамье.

Нищие с рассветом потянулись на работу. Ободранные, пьяные, хромые — распевают они во всех уголках и переходах Гостиного двора. Грязная баба с грудным младенцем смиренно кланяется и причитает Христа ради, а посмотреть, так вместо младенца у нее в поганые тряпки завернуто полено. Там чухонки оравой собирают на свадьбу и, обходя лавки, покрикивают гнусаво: ‘Помогай невесте!’ Тут же трое фонарщиков в кафтанах просят на разбитое стекло: должно быть, пьяный молодец из Гостиного камнем вышиб. Вот тащится полицейский нижний чин — именинник,— с утра под хмельком, в куцем мундиришке с красными обшлагами, в белых заплатанных штанах. В платочке у него именинный с анисом крендель, а в кульке куры, обрезки сукна, яйца, сахару кусочки. ‘С сахаром нынче небось не разойдешься: рафинад-то дорог, по три целковых за фунт, потому идет он, сказывают, прямо из Парижа’.— ‘Что сахар, всё теперь, мать моя, вздорожало: шутка ли, говядины фунт пятак, пуд масла коровьего два рубля, сажень дров семь гривен’.— ‘И не говори, мать, последние времена приходят’,— толкует с кумой сморщенная регистраторша* в ветхом салопе.

— Добросердечный купец, помоги нищенствующему пииту! Пиит Петр Татаринов просит благородного вспоможения! Прочти акростишие** и дай, что можешь.— Татаринов, небритый, с сизым носом, в извалянном в пуху сюртуке и босой, смиренно подносит купцу Огородникову трепаный синий лист, весь исписанный с выкрутасами и крючками.

Ты добродетелью сияешь, яко злато,

А добродетель есть премудрая жена.

Той изукрашенный и щедростью богатый,

Ах, воззри на меня: судьба моя — ина.

Растерзан, край одежд твоих я лобызаю

И к щедрому тебе прибежищу взываю!

На свете счастие неведомо пииту.

О сколь безжалостно надмение судеб!

В тебе одном я зрю мою одну защиту.

У милости твоей весь мой насущный хлеб.

Нищ, гладей, край одежд твоих я лобызаю,

А к щедрому тебе прибежищу взываю!

Спасительны дары несет тебе Фортуна,

А я последнего пристанища лишен.

По стогнам града бос бреду, не зная руна.

О щедрый муж! Внемли пиита жалкий стон.

Гол, беден, край одежд твоих я лобызаю

И к щедрому тебе прибежищу взываю!

* Регистраторша — жена или вдова регистратора — самого низшего по табели о рангах канцелярского служителя.

** Акростишие — стихотворение, первые буквы которого составляют какое-либо слово или фразу.

Огородников отмахивается, ухмыляясь, и сует пииту за пазуху медный грош. Зато двух беловолосых слепцов с поводырем-мальчишкой зазывает он в лавку и велит им петь. Странники резко голосят. Хозяин, вздыхая, разглаживает по брюху широкую бороду и сокрушенно смотрится в свои зеркальные голенища.

Прореки мне, судьба моя,

Где мне кости сложити?

Взойду на гору высокую,

Снизойду в землю глубокую.

Гробик мой, гро-о-бик,

Вечный мой домик!

Камни соседи мои.

Черви друзья мои…

Торговля в разгаре. Там избили вора, там купца поймали на плутне: не обманешь — не продашь. Над окнами в клетках, щелкая, заливаются соловьи. Сидельцы выкрикивают тонкими голосами: ‘К нам пожалуйте ?’ — ‘Что угодно?’ — ‘У нас, покупали!’

— Ничего у вас нет, ну вас! А называется еще Гостиный двор. Черкес, придется ехать на Невский.

— Помилуйте-с! Всё, что угодно-с! Ваше сиятельство, пожалуйте к нам, сюда, осчастливьте-с! — Огородников вскочил, кланяется низко, посмеивается, стаскивая картуз, угодливо гладит бороду — засуетился совсем купчина.

— Врешь, борода, нет у тебя, чего мне угодно. Говори: пистолеты есть?

— Как не быть-с, ваше сиятельство, помилуйте-с! Лучшего оружейника, прямо из Тулы!

— То-то, что мне не тульских надо, а настоящих.

— Настоящих нет, ваше сиятельство, простите великодушно.

— Бог простит. Сделай милость, Черкес, как позавтракаем, по дороге к Никите заезжай на Невский и возьми пару Кухенрейтера либо Лепажа.*

Сверчок обмахнулся батистовым платком. Утомленное арапское лицо его измято, он весь раскис. Шелковый плащ небрежно виснет на левой руке и метет пыль по галерее. Черкес по-прежнему угрюм и равнодушно глядит на приветствующего его издали господина. Видный барин пожилых лет, с почтенным подбородком, в летнем сюртуке и низких с желтыми отворотами сапогах, подошел к приятелям.

— Что так рано, государи мои? Видно, всю ночь не спали? Усердные жертвы принесены Бахусу и Венере, не так ли?

— На грех мастера нет, Иван Андреич.** Послушали вчера цыганок.

— И каемся в том карателю грешных нравов,— досказал Сверчок.

— Вот уж, государи мои, чего нет, так нет. В молодые годы был я куда беспутней всех вас. За картами высиживал по целым неделям, и юность есть-таки чем вспомнить,— проскочила она весело и шумно. Ну, а под старость всяк поневоле делается Катоном.*** Что ж и остается?

Иван Андреич усмехнулся лукавым глазом.

— Куда вас Бог несет, Иван Андреич?

— А никуда. Прогуливаюсь себе по Гостиному в видах, так сказать, геморроидальных,— Иван Андреич, не торопясь, открыл серебряную табакерку и захватил большую щепоть РапЕ.— Угодно вам, господа?

* Кухенрейтер, Лепаж — название оружейных фирм.

** Иван Андреич — Крылов И. А. (1768—1844) — баснописец.

*** Катон (234—149 до н. э.) — римский консул, известный своей высокой нравственностью.

III

На биржевой набережной пробуют свежих устриц. Привез их вчерашний день с отмели старик-голландец. В несколько дней, один, с мальчиком-юнгой да с лохматой собакой, сплавал он по тихой погоде и примчал с собой не один бочонок. В лавочке, за накрытыми столиками, у самой воды, столичные любители с утра глотают жирных морских затворниц. Хозяин доволен удачным ловом: он ласково бормочет, ухмыляется и с улыбкой во весь сморщенный рот принимает и подает фаянсовые тарелки. Обветренный, красный юнга с обезьяньим проворством льет в стаканы портер, веселая старая собака, приветствуя гостей, машет пушистым хвостом.

— Так вечером опять на Крестовский.— Сверчок брызнул в раскрытую сырую раковину лимонным соком.— Послушаем Танюшу. Не знаю, правда ли, будто Каталани* подарила ей шаль. Что ты, Павел?

* Каталани Анжелика (1779—1849) — итальянская певица.

— Так, ничего… померещилось. Тьфу, пропасть!.. Что значит всю ночь не спать.

— Да что с тобой?

— Пустое…— Черкес улыбнулся насильно белыми губами.— Выпьем скорей!

Принесли аи, но сладострастное его шипенье не развеселило поникшего Черкеса. Зато Сверчок разошелся и принялся дурить. Он разговаривал с хозяином по-голландски, поил юнгу вином, потчевал раковинами собаку. Черкес всё хмурился и, наконец, вытащив нетерпеливо плоский с екатерининским вензелем брегет, сунул его Сверчку.

— Так поезжай ты один, а я здесь останусь. Надо допить бутылку. А вот кстати и Федя Юрьев.

Точно: Юрьев, в полной форме, в высоком хвостатом кивере, подходил к приятелям с набе-режной мерным шагом. Спокойное рыжеватое лицо в веснушках, как всегда, было сдержанно и невозмутимо-сурово. Гремя саблей, лейб-улан опустился на скамью.

— Ну? — слабо спросил Черкес. Юрьев, понурясь, закрутил усы.

— Скверная новость, господа. Васю сейчас в манеже заколол солдат.

Черкес ахнул и побледнел как скатерть. Глаза его остолбенели, задрожавшие руки уцепились судорожно за стол, и тарелка в дребезгах зазвенела на полу. Сверчок молчал. Казалось, он не слышал роковой вести. Лицо его осенила задумчивая строгость. Не поднимая глаз со сверкавшего игристыми иголками бокала, он медленно глотал одну устрицу за другой.

Примечание

Впервые печатается в журнале ‘Русская мысль’, No 3, с подзаголовком ‘Эпизод из жизни Пушкина’ и дополнительным эпиграфом: ‘И где мне смерть пошлет судьбина?’

В основе рассказа — реальный эпизод из жизни Пушкина, когда в ноябре 1819 года (а не летом 1818, как у Садовского) петербургская гадалка А.Ф. Кирхгоф предсказала ему судьбу, дополненный художественным вымыслом автора.

Печатается по сборнику ‘Адмиралтейская игла’ (Петроград, 1915г.)

Борис Садовской

Петербургская ворожея

Примечание

Читайте также: