Георгий Гребенщиков
Георгий Гребенщиков
Петербург. В Таврическом дворце
Петербург. В Таврическом дворце
* * *
Георгий Гребенщиков.
Г. Г.
Петербург. В Таврическом дворце, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
При содействии нового члена Государственной Думы Василия Михайловича Вершинина мне удалось добыть входной билет в Таврический дворец [Архитектурный памятник в Санкт-Петербурге, бывший дворец князя Г А. Потемкина-Таврического, построен в 1783-1789 гг. архитектором И. Е. Стасовым. В 1906-1917 гг — место заседаний Государственной Думы] на открытие 15 ноября:
— Русского Парламента 4-го созыва… [4-я Государственная Дума действовала с ноября 1912 г по февраль 1917 г, формально была распущена в начале октября 1917 г.]
На билете, в числе других, черным по белому прописаны следующие строгости:
— Без права передачи.
— Для имярек.
— Ложа председателя.
— Стоять…
— Возвращается при получении верхнего платья.
— В случае сомнения в личности, заведующий охраною может отказать в допуске в здание дворца…
— Вторичный вход по тем же билетам не допускается…
— Отнюдь не дозволяется выражать каким бы то ни было способом одобрение или порицание.
И т.д., и т. д.
Все-таки я отважился пойти. Соблазн слишком велик — открывается 4-я Государственная Дума. Таврический дворец от центра далеко, и туда трамваи не ходят. Туда черепашьим шагом тащатся конки.
Со Знаменской площади сажусь на верхний этаж [Имеется в виду второй этаж вагона конки, так называемый ‘империал‘]. Оттуда лучше видно вокруг. Пара крупных лошадей легко тащит огромный вагон, четко стуча подковами по каменной мостовой. Длинной вереницей нас обгоняют извозчики с депутатами. Избранники страны стягиваются к месту своего назначения.
В конце Знаменской улицы нам пересадка на другую конку. Едем вправо, потом влево, потом все-таки вправо — к Таврическому саду и по Шпалерной. Сад большой, в нем много обнаженной зелени: снег стаял. Оранжереи. Соседи студенты острят:
— Здесь выращиваются депутатские отношения к русской конституции.
— Нет, здесь приучаются к растительной жизни…
Пошли казармы, казармы, казармы. Масса военных, постовых. Разъезды. Наряды. А вот среди низменных желтых казарм и приземистый Таврический дворец. Чем-то средневековым веет от этого широко и хозяйственно построенного здания со стеклянными куполами. Ход для публики с Таврической улицы. Для министров и депутатов со Шпалерной — парадный.
Через обширный двор по кривому дощатому тротуару — к подъезду длинный путь. Страшно: швейцар — что твой генералиссимус!.. Громадный, седой, суровый, в медалях. А там другой, а там третий. Много.
— Ваш билет?
Это повторяется довольно часто. На лестнице пристав, на другой -другой… Билет так и держу у сердца, на виду. Капельдинер услужливо снимает пальто и с достоинством берет вперед ‘на чай’… Мне все любопытно, и я стараюсь все запомнить, чтобы поделиться с вами. Дальше, у каждой новой двери — новый важный страж. Все это как-то подавляет.
Но иду дальше — не бежать же обратно? Покажется подозрительным, остановят еще… В круглом зале идет молебствие, слышно пение молитв, а вскоре — многолетие, покрываемое оглушительным гулом ‘ура!’. Затем тотчас же народный гимн:
— Боже, Царя храни!
И еще долго носится под сводами дворца многоголосое ‘ура’.
Без четверти два. Прохожу в ложу Председателя Думы и в уголочке у могучей колонны становлюсь, хотя есть свободные стулья. Сказано: ‘стоять’, ну и подчиняюсь. Тут я больше чем где-либо понял — почему депутаты так быстро становятся послушными…
Осматриваю сверху зал заседаний. Тринадцать рядов кресел идут полукругом и лучеобразно рассечены от центра красными дорожками. Впереди массивный портрет Государя Императора. У ног его окруженное барьерами место председателя, ниже — трибуна, по правую сторону — ложа министров, по левую — ложа канцелярии Думы. Еще ниже, у барьеров — стенографы…
Все места пусты. На пюпитрах каждого депутата лежат чистые листы бумаги, блокноты и печатные наказы Государственной Думы.
Чистота, массивность, стиль.
Но лучше всего потолок. Это громадное сплошное окно в гигантской белой раме, которая поддерживается массою белых круглых колонн. И дневной свет, льющийся сверху, по мере угасания дня постепенно сменяется светом электричества, которое в сотнях лампочек спрятано под ‘рамою’. По карнизу потолка идут как бы желоба, в которых горят лампочки так, что прямого света их не видно, но видно обильное отражение его на белой раме, и богатый, преломленный в потолке свет представляет собою четыре желтых утренних зари, освещающих весь огромный зал. Свет получается большой и мягкий, исключающий необходимость освещать пюпитры, столы и стены.
Видна былая роскошь и изящный вкус, и кажется, что в огромном зале, между колон, носятся тени Екатерины Великой и князя Таврического. Я даже представляю себе, что из круглого зала несутся не крики ‘ура’, а шумный гул воскресших и несущихся в вихре буйного танца современников Потемкина в белых париках, в чулках и цветных камзолах…
Но вот после двух в зал заседания быстро вливаются депутаты и наполняют его тем гулким и непрерывным журчанием, какое создает только громко разговаривающая, смеющаяся и движущаяся живая толпа… В этом слышно всегда что-то зоологически бесформенное. Нельзя понять ни одного слова, не слышно ни одного отдельного звука: все слилось в одну сплошную тягучую ленту звуков. Режет слух и дергает нервы…
Вот она, посланная страною лучшая часть народа! Сюртуки и фраки, смокинги и пиджаки, поддевки и какие-то жупаны… Смазанные сапоги и зеленые опояски, рясы, рясы… Плешины, масса плешин… Сверху их только и видно.
Некоторые депутаты, что в простых куртках и высоких сапогах, по покатому паркету ходят, как по льду, осторожно и расставив ноги.
В кулуарах — изысканная публика, и я часто слышу: ‘князь’, ‘графиня’, ‘барон’, ‘ваше превосходительство’… Но сплетничают совершенно так же, как барнаульские кумушки или бездарные фельетонисты бездарных газет… и плешина Пуришкевича [Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870-1920) — монархист, один из лидеров крайне правых во 2-й-4-й Государственных Думах] привлекает их не менее, чем, например, Ньютона привлекало звездное небо… Звонок, и место председателя занимает сенатор Голубев, а ложу министров — весь кабинет. Водворяется тишина.
Остальное все вам известно из агентских телеграмм и стенографических отчетов, и повторяться я считаю излишним. Я приведу то, что мне показалось характерным для русского парламента.
Когда избрали большинством голосов в председатели г-на Родзянко [Родзянко Михаил Владимирович (1859- 1924) — председатель 4-й Государственной Думы], все правое крыло демонстративно покинуло зал. Когда же Родзянко стал говорить свою речь, то часть правых задержалась в дверях и оттуда ревела ‘браво’ и дружно аплодировала…
Часть правых осталась и в зале, и я видел, как один священник тянул другого за рясу из зала, а тот не хотел уходить. Я думаю — это новичок, и ему любопытно было поглазеть на массивную фигуру Родзянко, обладающего к тому же чудовищным голосом…
P. S. Ну что мне делать, если этакое, например, ‘Утро Сибири’ поторопится узнать себя и разобидится?!. Не виноват же я, если его берет горе по поводу и без повода!.. Бедненькое!..