ПЕСТРЫЯ ГЛАВЫ.
ПЕСТРЫЯ ГЛАВЫ.
Прими собранье пестрыхъ главъ,
Полусмшныхъ, полупечальныхъ…
Пушкинъ.
II.
Александръ Амфитеатровъ.
А. А.
‘Современникъ’, кн. II, 1911
Пестрые главы, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Вл. Г. Короленко письмомъ, напечатаннымъ во многихъ газетахъ, попробовалъ уклониться отъ юбилейнаго чествованія 25-лтней годовщины его возвращенія изъ ссылки, но общество настояло-таки на своемъ и юбилей справило. Я, жесточайшій, принципіальный врагъ юбилейныхъ шумовъ. Но на этотъ разъ я чрезвычайно радъ, что восторжествовало общество, а не В. Г. Короленко. Его юбилей, по всей вроятности, совершенно не нуженъ ему самому, мало нуженъ его друзьямъ и близкимъ, но очень нуженъ Россіи, такъ горемычно бдной гражданскими праздниками, необходимъ обществу, которому подобныя даты служатъ зеркаломъ для исправляющей поврки: очень ли у него, общества, стала рожа крива?
Кажется, это первый ‘ссыльный’ юбилей, справляемый публично и всероссійски. Литературный юбилей гражданскаго мученичества. Чтобы освятить такой починъ, нельзя было выбрать имени лучше, лица, прекрасне, дятельности благородне.
Довольно даже намъ поэтовъ,
Но нужно, нужно намъ гражданъ,—
полвка тому назадъ, взывалъ къ обществу Некрасовъ. Никто, можетъ быть, въ послдующемъ русскомъ литературномъ мір не принялъ страстнаго зова некрасовскаго такъ полно и глубоко къ сердцу, не оцпилъ его такъ серьезно и отзывчиво, какъ В. Г. Короленко. Въ т дни, когда, Россія еще въ траур, потерявъ такъ недавно ‘великаго писателя земли русской’, однимъ изъ немногихъ утшеніи, однимъ изъ рдкихъ огней въ непроглядной нашей ночи общественной, остается имя Короленко, имя-свточъ, имя-подвигъ, имя ‘великаго гражданина литературы русской’.
О литературномъ талант В. Г. Короленко не буду много говорить. Рдко и скупо отворялъ врата его Владиміръ Галактіоновичъ передъ жадной публикой, но каждый разъ, что были они открыты, остался праздничнымъ событіемъ въ исторіи русскаго художественнаго слова. Короленко — писатель, который будто родился ‘классикомъ’. Печаталъ мало, но никогда ничего, что было бы незначительно или плохо. Смолоду и до старости онъ былъ одинъ и тотъ же. Молодой, казался много старше и умне своихъ лтъ. Старый, сохранилъ въ душ больше тепла и отзывчивой энергіи, чмъ вс наши ‘молодые’ писатели, вмст взятые. Если бы можно было взять огромные всы и на одну чашку ихъ помстить, за исключеніемъ Чехова и Горькаго и еще, пожалуй, двухъ-трехъ именъ (уже весьма съ ограниченіями), всю русскую художественную словесность минувшаго десятилтія, а на другую чашку положить немногочисленныя книжки сочиненій Короленко,— ухъ, съ какой печальной легковсностью взвилась бы та первая чашка, какъ бы обличительно и укоряюще перетянули ее эти маленькіе, скромные томы! Литературное сіяніе Короленко покорно признано даже тми, кому несносна и враждебна его гражданская роль. На крайней русской правой,— по крайней мр, въ девяностыхъ годахъ, когда, все-таки, еще не было тамъ ныншняго озврнія,— имя Короленко, ненавистное за ‘Голодный годъ’, ‘Мултанское дло’ и пр., было популярно столько же, какъ на лвой, за: ‘Въ дурномъ обществ’, ‘Ночью’ и даже за — horribile dictu!— ‘Сонъ Макара’. Одну изъ первыхъ обширныхъ критикъ о В. Г. Короленко, въ которой выяснялось общерусское значеніе его таланта и опредлялось мсто его въ литератур, какъ наслдника Тургенева, написалъ никто иной, какъ Ю. Н. Говоруха-Отрокъ (Ю. Николаевъ), большой талантъ и несчастнйшій человкъ, загубленный неудачною жизнью, а еще больше тою газетною ‘злою ямою’, куда эта неудачная жизнь сунула его, пылкаго и слабохарактернаго, добывать деньги и ‘славу’… Сейчасъ я нашелъ въ библіотек своей этотъ старый (1893 г.) этюдъ. Ему предпосланъ эпиграфъ изъ Евангелія: ‘Истинно говорю вамъ, что мытари и блудницы впередъ васъ идутъ въ Царство Божіе’ (M. XXI. 31). Эпиграфъ получаетъ особую — пророчески, такъ сказать, обличительную — пикантность, если мы вспомнимъ, что этюдъ Говорухи-О трока обращенъ къ его привычной публик, къ издателямъ и читателямъ ‘Московскихъ Вдомостей’, ‘Русскаго Встника’ и т. д. Для всхъ этихъ людей, напитанныхъ идеями абсолютизма, церковности, грубаго бюрократическаго націонализма, В. Г. Короленко, конечно, былъ гршникомъ, худшимъ мытаря и блудницы. Сказать въ лицо такой публик: ‘А онъ прежде васъ войдетъ въ Царство Божіе’,— было со стороны Говорухи-Отрока, своего рода, гражданскимъ подвигомъ. Правда, для того, чтобы провести статью въ печать, онъ долженъ былъ прикрыть свою идею многими компромиссами и затеплить нсколько, весьма не подходящихъ случаю, искупительныхъ лампадокъ. Но, все-таки, мыслимъ ли сейчасъ, въ 1911 году, въ эпоху Восторговыхъ, Иліодоровъ, бшенаго лая на могилу Толстого, прокламацій, призывающихъ вырыть изъ могилы и выбросить изъ Александро-Невской Лавры тло Коммиссаржевской,— мыслимъ ли сейчасъ публищісгъ-православистъ, способный сказать своему читателю:
— Смотри и подражай. Вотъ — христіанинъ безъ вры въ Христа!
Потому что именно такова основная идея статьи Говорухи-Отрока, проведенная не только между строкъ, но и въ строкахъ, хотя, во второмъ случа, онъ, ‘соблюдая политику’, темнить, тушуетъ, заслоняетъ фразу, чтобы, въ случа нахрапа фанатиковъ: это, молъ, ты что же, человче, глаза намъ колоть еретикомъ своимъ вздумалъ?— было бы куда увернуться. Но, при всемъ томъ, Говоруха-Отрокъ не могъ отступить отъ такихъ, напримръ, признаній, что характеръ отношеній Короленко къ ‘блудному сыну’ (по поводу типовъ, ‘Въ дурномъ обществ’) — ‘боле мягкій и боле христіанскій по настроенію’, чмъ — чей бы вы думали?— Достоевскаго! Ни больше, ни меньше. Остановимся на этой любопытной обмолвк для быстрой и не длинной параллели.
В. Г. Короленко получилъ въ юности тотъ же угрюмый жребій, что выпалъ на долю Достоевскому. Ссылка его была не шуточная, жуткая, въ суровый дикарскій край, къ нищимъ безнадежно приниженнымъ, озвреннымъ людямъ. Если Достоевскій отбывалъ свою муку въ ‘мертвомъ дом’, то Короленко прошелъ искусъ ‘мертваго края’. Достоевскій попалъ въ ссылку 27 лтъ, Короленко — 23-хъ. Но — какіе разные люди и разные результаты! Достоевскій ушелъ въ Сибирь, уже явивъ свой творческій геній, но весь еще былъ, цликомъ,— какъ первобытная способность, какъ листъ блой бумаги, на которомъ еще неизвстно, что напишетъ грядущая страшная жизнь: все строительство его духа и вры оставалось впереди. Короленко пошелъ въ Сибирь безвстнымъ юношей, но уже съ выработаннымъ міровоззрніемъ — яснымъ и прозрачнымъ, какъ хрусталь, упругимъ и твердымъ, какъ толедская сталь. Онъ доказалъ строгость прямолинейной, въ ней же не прейдетъ ни единая ота, вры своей, въ обстоятельствахъ, которыя ухудшили и удлиннили его ссылку. Мертвый домъ не убилъ въ Достоевскомъ генія, но жестоко его искалчилъ ужасомъ къ человку: на вки смшалъ въ немъ крайности любви съ крайностями отвращенія, обезнадежилъ его въ самостоятельныхъ, средствахъ и силахъ человческой природы и — потянулъ въ исканіе хозяина, въ подчиненіе вншней сверхчеловческой сил, въ мистическія разгадки бытія, человка, цлей его и этики его. Какъ это кончилось — всмъ хорошо извстно: отбывъ свои ссыльные сроки, двадцать слишкомъ лтъ потомъ боролся художественный геніи съ рабскими наслдіями мертваго дома, но въ конц концовъ мертвый домъ, все-таки, побдилъ. Проповдь искупительнаго страданія перешла въ публицистику ненависти къ гражданскому прогрессу, къ положительной наук, какъ его фактору, къ западнымъ идеямъ и вліяніямъ. въ голосъ слпой и темной, не разсуждающей вры, прославившей цлительную силу каторги и признавшей даже необходимость смертной казни. ‘Смирись, гордый человкъ!’ — въ переводахъ на прозу ‘Дневника Писателя’ — окрасилось совсмъ не смиреннымъ, а, напротивъ, весьма хвастливымъ націонализмомъ, который угрюмо обводилъ вокругъ русскаго имени церковно-православную черту. За предлами же ея считалъ себя къ любви отнюдь не обязаннымъ, а, напротивъ, ненавидлъ очень остро и злобно ‘врага внутренняго’ и весьма намревался забросать шапками ‘врага вншняго’. Если сравнивать сибирскіе результаты Достоевскаго и Короленко, то можно сказать, что Достоевскій навсегда остался человкомъ, который ‘сквозь Сибирь прошелъ’ и весь мракъ ея въ себя принялъ, Короленко же прямо изъ Сибири пріхалъ человкомъ, сквозь котораго Сибирь прошла, мрака своего въ немъ ни клочка не оставивъ, духа его не замутивъ, силы не сломивъ. Онъ оказался сильне Сибири, и она отступила отъ него,— посрамленная и побжденная. Онъ только вызрлъ въ Сибири. Только укрпилъ ею тотъ великій, свтлый гуманизмъ, который наполнилъ затмъ всю его жизнь и творчество, какъ тихое, ровное, ко всему человчеству ласковое солнце, который— какъ сейчасъ приводилъ я примръ — возбуждалъ восторженное удивленіе и тоскующую, совстливую симпатію даже въ людяхъ совершенно противоположнаго міровоззрнія, литературнаго направленія и рзко враждебнаго политическаго лагеря. Легкое ли дло Говорух-Отроку было пересилить себя настолько, чтобы объявить свободомыслящаго Короленко ‘христіаниномъ’ паче Достоевскаго? Вдь Достоевскій былъ для этого человка полубогомъ, вщателемъ откровеній пророческихъ. Вдь, Говоруха-Отрокъ,— и самъ-то съ головы до ногъ ‘типъ изъ Достоевскаго’,— длилъ исторію русскаго культурнаго сознанія на ‘до Достоевскаго’ и ‘посл Достоевскаго’. Вдь онъ цлью жизни своей полагалъ написать колоссальную монографію-храмъ, въ которомъ папертью былъ бы ‘Тургеневъ’ (это онъ отчасти выполнилъ), притворомъ — ‘Левъ Толстой’, а алтаремъ ‘Достоевскій’.
Пожалуй, еще боле замчательно въ брошюр Говорухи-Отрока другое признаніе. Извстный разсказъ В. Г. Короленко ‘Въ ночь подъ свтлый празднику’ (полагаю, что онъ знакомъ всмъ читателямъ) довелъ сотрудника и опорный столпъ ‘Московскихъ Вдомостей’ до торжественнаго провозглашенія даже вотъ какой ереси:
‘Выставлено противорчіе между глубочайшими требованіями души христіанской я условіями дйствительности, выразившимися на этотъ разъ съ принцип государства. Что длать: стрлять ли (по бжавшему арестанту) во имя огражденія общественнаго порядка и безопасности или не стрлять, покорствуя голосу Распятаго и Воскресшаго? Въ отвт не можетъ быть сомннія: ‘Нтъ, не стрлять’ (Курсивъ Говорухи-Отрока).
По обыкновенію своему, Говоруха выставляетъ щитомъ весьма прозрачно мнимое недовольство разсказомъ, зачмъ де авторъ ‘поставилъ въ трагическое положеніе лицо вовсе не трагическое’, и тому подобный арсеналъ эстетическихъ оговорокъ, вуалирующихъ истинное то впечатлніе. Но уже сожалніе Говорухи, что Короленко ослабилъ задачу свою, написавъ солдатика ‘растерявшимся и малодушнымъ’, уже эти самые досадливые эпитеты и желаніе критика видть, на мст несчастнаго часового, другого — ‘стараго николаевскаго солдата., закаленнаго, покорнаго своему долгу, своей присяг до положенія живота’ — который, однако, тоже не выстрлилъ бы,— уже эта жажда ‘истинно трагическаго’ конфликта свидтельствуетъ, какъ потрясенъ столпъ русской реакціи ршительнымъ искусомъ Короленка.
— Стрлять или не стрлять?— спрашиваетъ, глядя въ глаза, спокойный и мягкій Короленко. А ему поспшно въ отвть:
— Это самый плохой разсказъ, который вы написали.
— Не въ томъ дло. Стрлять или не стрлять?
— Ваша ошибка въ томъ, что вы поставили въ трагическое пол…
— Стрлять или не стрлять?
И опустила глаза разбуженная совсть умнаго, гршнаго человка и сказала,— съ большимъ надрывомъ и усиліемъ,— по сказала:
— ‘Нтъ, не стрлять.
Да еще и пояснила:
— Здравый смыслъ долженъ подсказывать: ‘стрлять, иначе рухнетъ государство и водворится анархія’. Непосредственное чувство съ ужасомъ отвращается отъ такого ршенія.
Поднимаетъ В. Г. Короленко голосъ противъ смертной казни — вопроса, въ которомъ фразеологія человческая сдлала все, что могла, истощила вс свои доказательныя, убдительныя средства. В. Г. Короленко оставляетъ фразеологію въ сторон, а беретъ быка за рога — выводитъ предъ очи читателя наглядную неопровержимую логику фактовъ:
— ‘До своего ‘обновленія’ старая Россія знала хроническія голодовки и повальныя болзни. Теперь къ этимъ привычнымъ явленіямъ наша своеобразная конституція прибавила новое. Среди обычныхъ рубрикъ смертности (отъ голода, тифа, дифтерита, скарлатины, холеры, чумы) нужно отвести мсто новой граф: ‘отъ вислицы’. Да, какъ не признать, что русская исторія идетъ самобытными и необъяснимыми путями. Всюду на свт введеніе конституціи сопровождалось, хотя бы временными, облегченіями: амнистіями, смягченіемъ репрессій. Только у насъ вмст съ конституціей вошла смертная казнь, какъ хозяйка, въ домъ русскаго правосудія. Вошла и расположилась прочно, надолго, какъ настоящее-бытовое явленіе, затяжное, повальное, хроническое’.
А затмъ — ужасы ‘человческихъ документовъ’: облетвшіе весь міръ, ‘письма смертниковъ’. Я уже имлъ случай говорить, что за границею брошюра В. Г. Короленко вызвала недоумніе простотою, спокойствіемъ своего тона. Въ юности, въ Москв, я присутствовалъ однажды при страшно трудной хирургической операціи, которую, на панъ или пропалъ, длалъ молодой, талантливый, прославленный своею добросовстностью и строго-научнымъ отношеніемъ къ длу, докторъ Кни. Уже то, что онъ взялся за эту сомнительную операцію, было съ его стороны подвигомъ высокаго человколюбія и страшнымъ рискомъ для его репутаціи, такъ какъ Склифасовскій и еще какая-то хирургическая звзда нашли у больной противопоказанія, угрожающія, при неудачномъ не исход, а даже только ход операціи, смертью тутъ же, на стол. Никогда ни прежде, ни посл не видалъ я лица, боле прекраснаго и свтлаго совершеннымъ спокойствіемъ, чмъ было у Кни, когда стоялъ онъ съ ножемъ надъ усыпленною больною, намчая предполагаемый разрзъ. Я не долго оставался свидтелемъ операціи, потому что меня стала душить тошнота и, вмст съ неожиданными слезами, поплыла во всемъ существ внезапная, обжигающая мысль: ‘Если операція не удастся, этотъ человкъ тоже умретъ!’.— И вдругъ, страннымъ образомъ, стало мн жаль — больше жаль, чмъ даже больную, лежавшую на стол, этого хирурга, идущаго либо спасти ее, либо умереть съ нею (я былъ увренъ!). А потомъ у меня стало темно въ глазахъ, а, когда просвтлло, все было кончена: больная спасена! Я теперь на лиц хирурга я опять прочелъ не гордый восторгъ успха и побды, но — радость возвращенной жизни… Вотъ впечатлніе того спокойствія, въ обыденной простот полагающаго душу свою за други своя, какое свтилось мн тогда изъ глазъ благороднаго хирурга, производятъ на меня и снятыя страницы ‘Бытового Явленія’. Да, это, конечно, не для латинской расы. Здсь хирургическій подвигъ Кни врядъ ли быль бы оцненъ: просто сдлано — значитъ, просто и было. Когда Дуайенъ оперируетъ, фотографы щелкаютъ аппаратами, и на той же недл синематографъ воспроизводитъ каждый жестъ, каждый момента.
— Генералъ Каульбарсъ! Вы были сами проданы военному суду — и судъ не состоялся только благодаря милости. Васъ помиловали. Почему же вы сами такъ немилостивы, что казнили Колю Котеля, отвергнувъ даже ходатайство суда о смягченіи его участи? (‘Бытовое Явленіе’),
— Г. статскій совтникъ Филоновъ! Лично я васъ совсмъ не знаю, и вы меня также. Но вы чиновникъ, стяжавшій широкую извстность въ нашемъ кра походами противъ соотечественниковъ. А я, писатель, предлагающій вамъ оглянуться на краткую лтопись вашихъ подвиговъ (‘Сорочинская Трагедія’).
Заработалъ оперативный ножъ. Забрызгали кровью факты,
— ‘Я кончилъ. Теперь, г. статскій совтникъ Филоновъ, я буду ждать.
Я буду ждать, что, если есть еще въ нашей стран хоть тнь правосудія, если у васъ, у вашихъ сослуживцевъ и у вашего начальства есть сознаніе профессіональной чести и долга, если есть у насъ обвинительныя камеры, суды и судьи, помнящіе, что такое законъ или судейская совсть, то кто-нибудь изъ насъ долженъ ссть на скамью подсудимыхъ и понести судебную кару. Вы или я‘.
Вы или я!
Въ этихъ словахъ вся литературно-гражданская жизнь Короленко. Изъ года въ годъ, изо дня въ день ищетъ онъ не только общей правды, но и частной справедливости, и вопросы правосудія — его излюбленная тема, которую онъ смло ставитъ и въ художеств — перомъ, и въ окружномъ суд — защитительною рчью, и въ общественной жизни — обличительнымъ открытымъ письмомъ либо потрясающимъ протоколомъ ‘Бытового Явленія’. Всюду. И — для земли, и для символовъ вчности. Судится жалкій чалганецъ ‘барахсанъ’ Макаръ съ Великимъ Тойономъ за неправый приговоръ. Судится чортяка съ Янкелемъ и Мельникомъ. Судится философъ Сократъ съ богами Олимпа. И вс — съ тою же простотой и прямотой. И вс съ тою же — неизмнною — нравственной побдой.
‘Уступите же съ дороги, туманныя тни, заграждающія свтъ зари! Я говорю вамъ, боги моего народа: вы неправедны, олимпійцы, а гд нтъ правды, тамъ и истина — только призракъ. Къ такому заключенію пришелъ я, Сократъ, привыкшій изслдовать разныя основанія‘.
Великолпный глубокомысленный разсказъ этотъ (‘Тни’), вполн достойный въ діалог своемъ великаго философа, которому В. Г. Короленко поручилъ здсь роль резонера, можно считать автобіографическою аллегоріей и исповдью. Онъ долженъ былъ нравиться Л. Н. Толстому, если бы, конечно, онъ примирился съ прозрачностью, которая выдаетъ въ Сократовомъ ‘Невдомомъ’ просто историческій авто-прогрессъ человчества и утверждаетъ, на мст спущеннаго и компрометированнаго культа, гордую религію Разума. Но Достоевскій, если бы дожилъ, вроятно, пришелъ бы отъ ‘Тней’ въ жестокое негодованіе, и гнвъ его, быть можетъ, раздлилъ бы Говоруха-Отрокъ — православистъ, о которомъ Владимиръ Соловьевъ сказалъ, что онъ ‘вруетъ, какъ бсы: вруетъ и трепещетъ: Достоевскій причислилъ бы ‘Тни’ къ разряду тхъ аллегорическихъ произведеній, которыя онъ такъ свирпо высмялъ въ пародіи на рукописную поэму Степана Трофимовича Верховенскаго (‘Бсы’), гд тоже ‘обладатель Олимпа убгаетъ въ комическомъ вид’, и соединенное человчество поетъ гимнъ побд и свобод своего коллективнаго духа, И любопытно, что Достоевскій былъ бы, пожалуй, правъ — не въ гнвномъ смх своемъ, а въ генеалогіи автора. В. Г. Короленко — конечно, цликомъ вышелъ изъ того возвышенно-интеллигентскаго міросозерцанія, изъ ‘завщанія Грановскаго’, которое Достоевскій сатирически хоронитъ въ лиц Степана Трофимовича. Послднему въ сыновья онъ, какъ извстно, навязалъ Нечаева, превративъ его также въ злобную каррикатуру. Но — если бы у Степана Трофимовича, какъ у старика Карамазова, было нсколько сыновей, и хоть одинъ изъ нихъ-вышелъ бы такимъ, какъ мечталъ и воображалъ въ идеал старый романтикъ, этотъ удачный сынъ былъ бы вылитый В. Г. Короленко. Безъ отцовской дряблости, тщеславія, безхарактерности, всезнающаго полузнанія. блоручнаго барства, поверхностнаго вольтеріанства, дилетантской разбросанности, неразборчивости въ людяхъ и средствахъ, но съ отцовскимъ умомъ, талантомъ, вдохновеніемъ, отзывчивымъ сердцемъ, проницательнымъ чувствомъ красоты, съ отцовскою способностью къ изящному мышленію и точной діалектик, съ отцовскимъ уваженіемъ къ исторической культур, съ отцовскою твердою врою въ всепобдную мощь человческаго Разума, съ отцовскимъ скептицизмомъ предъ всякою иною религіей или мистическою силою, съ отцовскимъ стремленіемъ освободиться отъ власти и обмановъ метафизическихъ величинъ. В. Г. Короленко, типическій передовой интеллигентъ-семидесятникъ, принялъ отъ Степана Трофимовича Верховенскаго, типическаго передового интеллигента сороковыхъ годовъ, законное идейное наслдство. Но — онъ нашелъ въ себ характеръ, а характеръ указалъ ему боевое мсто въ громадно несущейся жизни, онъ прошелъ школу позитивнаго мышленія и выкроилъ изъ наслдственнаго родительскаго утопизма ясную практическую программу соціальной работы. Получилъ политическое воспитаніе не только у Добролюбова, Чернышевскаго, Елисева и Михайловскаго, который былъ ему старшій товарищъ, по и въ непосредственномъ культурно-освободительномъ служеніи народу, въ труд, бдованіи, одиночеств и самообразованіи ссылки. Умлъ совершить то, о чемъ отцы лишь краснорчиво мечтали: принесъ себя въ жертву служенію своему и, неотрывно прикованный къ просвтительному долгу, пошелъ съ нимъ, какъ бодрый странникъ, радостно влачащій веригу свою, навстрчу скорбнымъ зовамъ измученнаго общества. Кстати,— чтобы не забыть,— объ идейныхъ странникахъ. Не странно ли, что въ кончин Степана Трофимовича Верховенскаго Достоевскій чуть не дословно предсказалъ печальныя обстоятельства предсмертнаго бгства и кончены въ случайномъ захолустьи Льва Николаевича Толстого? А, если хотите, сходство легко поддается расширенію и дальше. Быть можетъ, вс щекотливыя несоотвтствія между домашней дйствительностью и общественнымъ ученіемъ, этикой и религіей Л. Н. Толстого, низведшія его въ родной семь почти на ту же трагическую роль ‘подопечнаго’, какою облекла Степана Трофимовича Верховенскаго въ своихъ Скворешникахъ Варвара Петровна Ставрогина, и, наконецъ, замучившія старика до ршимости необходимо бжать изъ Ясной Поляны, куда глаза глядятъ,— быть можетъ, весь этотъ разладъ и развалъ истекалъ именно изъ того историческаго условія, что былъ этотъ великій отрицатель цивилизаціи и врагъ интеллигенціи — самъ то — по духу — интеллигентомъ изъ интеллигентовъ: типическій человкъ пятидесятыхъ годовъ и, въ высшей степени, Степанъ Трофимовичъ Верховенскій!
Съ тою только разницею, что евангеліе попало Толстому въ руки не за полчаса до смерти, какъ Степану Трофимовичу, но за сорокъ лтъ — и любопытное сходство — тоже изъ демократическаго ‘мшка книгоноши’: отъ Сютаева, Бондарева….
То мучительно-насмшливое — сверху внизъ — и въ то же время несомннно завистливое — снизу вверхъ — отрицаніе, которымъ Достоевскій преслдовалъ вкъ и поколніе Степана Трофимовича (въ лиц хотя бы Тургенева) и породу его, не могло не отразиться въ потомств Степана Трофимовича наслдственною расовою, такъ сказать, антипатіей.
Короленко не только печатно признавался, что не любитъ Достоевскаго, но и призвалъ на. помощь себ еще другой могущій авторитетъ: Глба Ивановича Успенскаго.
— ‘Вы его любите?— спросилъ Глбъ Ивановичъ. Я отвтилъ, что не люблю, но нкоторыя вещи его, напримръ, ‘Преступленіе и наказаніе’, перечитываю, съ величайшимъ интересомъ.
— Перечитываете?— переспросилъ меня Успенскій, какъ будто съ удивленіемъ и потомъ, слдя за дымомъ папиросы своими задумчивыми глазами, сказалъ:
— А я не могу… Знаете ли… у меня особенное ощущеніе.. Иногда дешь въ позд… И задремлешь… И вдругъ чувствуешь, что господинъ сидвшій противъ тебя… самый обыкновенный господинъ… даже съ добрымъ лицомъ… И вдругъ тянется къ теб рукой… и прямо… прямо за горло хочетъ схватить… или что-то сдлать надъ тобой… И не можешь никакъ двинуться.
Онъ говорилъ это такъ выразительно и такъ глядлъ своими большими глазами, что я, какъ бы подъ внушеніемъ, самъ почувствовалъ легкое вяніе этого кошмара и долженъ былъ согласиться, что это описаніе очень близко къ ощущенію, которое испытываешь порой при чтеніи Достоевскаго’.
Разъ ужъ вспомнилъ я о покойномъ Говорух-Отрок, то не хочется отойти отъ него,— когда то онъ въ другой разъ понадобится, но взявъ отъ него красивой характеристики литературнаго таланта В. Г. Короленко. Оговорокъ она требуетъ немногихъ, а подъ эстетическою ея частью, полагаю, безъ зазора совсти, можетъ подписаться обими руками каждый чуткій къ художеству человкъ, безразлично — лвый или правый.
Произведенія г. Короленко сразу располагаютъ къ себ читателя одного своею особенностью. Изъ-за этихъ произведеній ясно вырисовывается симпатичный образъ самого автора и невольно привлекаетъ къ себ. Читатель чувствуетъ, что авторъ много и скорбно задумался надъ ложными, болзненными и запутанными людскими отношеніями, но субъективное отношеніе автора къ явленіямъ жизни часто совпадаетъ съ объективною правдою, съ правдою самой этой жизни, а тонъ задумчивой, осмысленной и тихой грусти придаетъ рчи г. Короленко особую поэтическую прелесть. Читая его произведенія, какъ бы сживаешься съ авторомъ. Кажется, будто давнишній другъ, возвратившійся посл долгой разлуки, сидя у тлющаго камелька, разсказываетъ исторію своихъ скитаній, разсказываетъ и о себ, о томъ, что самъ пережилъ и перенесъ, и о другихъ, о томъ, что видлъ и слышалъ, А онъ видлъ много худого, но видлъ и хорошее. Онъ знаетъ жизнь, знаетъ ея темныя стороны, но знаетъ, что въ этой темнот есть и просвты: онъ любитъ останавливаться на этихъ свтлыхъ точкахъ, любитъ указывать на нихъ. Онъ знаетъ цну людямъ, знаетъ, что это цна не высокая.
(Это ужъ Говорух такъ хочется, чтобы Короленко зналъ, какой-же иначе былъ бы Говоруха ученикъ Достоевскаго?).
но тмъ боле онъ дорожитъ божественною искрою, таящеюся въ развращенной, падшей, потерявшей ‘образъ и подобіе’ душ человческой. И онъ уметъ показать, какъ порой эта тлющая искра пробившись сквозь пепелъ, вдругъ вспыхнетъ и освтитъ все далеко кругомъ.
(Очень врное замчаніе. Говоруха писалъ это гораздо раньше, чмъ появился на свтъ разсказъ ‘Рка играетъ’, гд изумительно изображена такая чудотворная вспышка въ никудышномъ лнтя, перевозчик Тюлин).
Онъ знаетъ дну людской добродтели, знаетъ, что вдь это чистая случайность, если одинъ стоитъ наверху, а другой внизу, одинъ вознесенъ, а другой обезславленъ: онъ знаетъ цну людского мннія, возносящаго и безславящаго, знаетъ, что это людское мнніе не проникнетъ и не можетъ проникнуть въ душу человческую, не можетъ не понять, что одинъ просто не имлъ случая и нужды переступить за. ограду закона, а другой, можетъ быть, и лучшій, и благороднйшій. переступилъ ее — и, зная все это, нашъ авторъ по смущается вншностью, ему надо одно: отыскать искру Божію въ душ человческой, гд бы ни вспыхнула эта искра — въ душ ли оборваннаго бродяги, въ душ ли уличнаго вора или пропойнаго пьяницы, въ душ ли полудикаго Якута или пьяницы ‘попика’, заброшеннаго судьбой къ этимъ полудикимъ Якутамъ. Онъ вритъ въ душу человческую и не вритътолько въ одно, въ фарисейскую добродтель. Онъ знаетъ что ‘оправданнымъ’ ушелъ не добродтельный фарисей, а гршный мытарь, не смвшій даже поднять очи на небо и въ сокрушеніи только твердившій: ‘Господи! Буди милостивъ ко мн гршному!’ И вотъ везд на тускломъ фон жизни, среди жизненной лжи и путанницы, среди ‘гробовъ поваленныхъ, полныхъ тлнія и кистой’, среди праздно болтающихъ, лгущихъ себ и другимъ, среди малодушныхъ и равнодушныхъ къ истин, онъ старается отыскать этого ‘мытаря’, бьющаго себя въ перси’, посмотрть, что длается тамъ, въ. глубин его страдающей и измученной души, подсмотрть, какъ тамъ тлетъ и временами вспыхиваетъ яркимъ пламенемъ искра божественнаго огня… Осторожно прикасантся онъ къ язвамъ этихъ несчастныхъ, съ осторожною жалостью, съ осторожнымъ сочувствіемъ разсказываетъ объ ихъ страданіяхъ. Онъ знаетъ, что не только язвы своей, но и язвы чужой души позорно ‘выставлять на диво черни простодушной’, а потому Избгаетъ малйшей утрировки и прикасается къ страданію съ тою стыдливою умренностью, которая характеризуетъ истинную доброту. Онъ понимаетъ, что ‘вс за всхъ виноваты’, что есть и его вина во всемъ зл міра,— значитъ нечего распинаться, значитъ стыдно лзть въ глаза со своимъ сочувствіемъ, со своимъ участіемъ.
(Изъ другихъ мстъ брошюры ясно, что фразу эту, которая иначе звучала бы жестокою двусмысленностью, Говоруха понималъ въ томъ смысл, что неприлично рисоваться состраданіемъ, рекомендовать себя напоказъ, какъ натуру, особенно тонко воспріимчивую къ горестямъ міра и спеціально приспособленную къ возмущенію ими).
И когда онъ касается самыхъ скользкихъ сюжетовъ, это сознаніе даетъ ему возможность соблюсти тонкое чувство мры, составляющее главное условіе художественнаго разсказа. Этимъ нашъ авторъ отличается отъ безчисленныхъ нашихъ стихотворцевъ и беллетристовъ воющихъ и ноющихъ о людскомъ гор и о людскихъ страданіяхъ столь азартно, что поневол приходитъ въ голову мысль, что они подобны ‘безстыдной нищей съ чужимъ ребенкомъ на рукахъ. Нашъ авторъ не судитъ, а лишь изображаетъ, осторожно и стыдливо прикасаясь къ язвамъ души, съ любовью подмчая всякое чистое движеніе этой души, стараясь, наконецъ, не скрыть душевныя язви своего ближняго, а покрыть ихъ своею любовью…
Въ этомъ, мн кажется, особенность отношеніи г. Короленко къ своему сюжету. Въ этомъ же, какъ увидимъ дале, и сила и слабость его дарованій. Сила — въ оригинальной правдивости и задушевности общаго тона, слабость — въ шаткости его миро созерцанія,
(Не удивляйтесь странности обвиненія, это одна изъ лампадокъ, зажженныхъ во искупленіе хвалы еретику,— Говоруха хочетъ сказать, что всмъ бы хорошъ Короленко, да вроисповданіе его не то).
въ эскизности и туманности его изображеній.
И, однако, странно. Пусть это недостатокъ — эскизность и туманность, но именно этотъ недостатокъ придаетъ разсказу г. Короленко какую-то особенную прелесть.
Именно этотъ недостатокъ сообщаетъ его разсказу колоритъ, той задумчивой и грустной поэзіи, которая такъ неотразимо дйствуетъ на душу человческую.
Смотрите, вотъ сренькій, обыкновенный день, какою бдною и безцвтною кажется вся привычная обстановка, и эти сровато-грязные дома и эти намозолившія глаза улицы. Но вотъ наступила ночь, взошла луна, задернутая туманной дымкой, и льетъ на землю спой загадочный, мягкій, холодный свтъ,— и все измнилось, все подернулось этимъ свтящимся туманомъ, измнилась и привычная обстановка, измнились дома, улицы, деревья, люди… Нтъ рзкихъ очертаній, нтъ яркаго изображенія, все выступаетъ изъ этого таинственнаго полусвта неясно и загадочно, по облеченное въ какую-то новую таинственную и поэтическую прелесть…
Такое же впечатлніе производимъ мягкій и изящный, задумчивый и задушевный колоритъ разсказа г. Короленко, въ душ звучатъ снова какія-то давно замолкшія струны, что-то вспоминается, такое задушевное и грустное, чудится будто встаютъ вокругъ какія-то давно забытью образы — ‘образы безъ лицъ, безъ протяженья и границъ’,— хочется снова врить и любить, и плакать тми чистыми слезами, какими люди умютъ плакать только на порог юности, когда въ душ еще по замерли подъ ледянымъ дыханіемъ жизни —
‘Негодованье, сожалнья,
Ко благу чистая любовь’…
А теперь вернемся на нсколько минутъ къ ‘Тнямъ’ и Сократу. Въ спокойной, ровной, мягкой и въ то же время неуклонной убдительности самого В. Г. Короленко много чертъ, напоминающихъ Сократовъ духъ и методъ. Утотъ скромный и вжливый логикъ всегда ставитъ вопросъ ребромъ съ необыкновенною прямотою и даже рзкостью (не выраженій, а самой идеи) — недаромъ же одинъ изъ глубочайшихъ и выразительнйшихъ его разсказовъ носитъ названіе ‘Парадоксъ’,— а затмъ терпливо водитъ противника вокругъ поставленнаго вопроса, не давая ему ни на шагъ увильнуть въ сторону:
— Постой, другъ. Кажется, ты имлъ въ виду какое-то заключеніе, и я боюсь, что ты свернулъ съ прямого пути. Скажи, добрый человкъ, куда клонится твоя нетвердая мысль? (‘Тни’).
Спокойнымъ, ровнымъ голосомъ, не волнуясь, не злобясь, онъ разбиваетъ вс возраженія сведеніемъ ихъ къ абсурду и логически наводитъ на единственный выходъ, который возможенъ и въ который противникъ самъ, наконецъ, бросается, а, бросившись, со стыдомъ и смущеніемъ, видитъ:
— Да вдь это то самое положеніе, которымъ Короленко началъ нашъ диспутъ!
Quod erat demonstrandum.
Это совершенное владніе Сократовымъ методомъ, эта простота наведенія и способность къ естественнымъ сокрушительнымъ антитезамъ, обыкновенно, сопрягаются въ художественномъ талант съ яркимъ юморомъ. Быть можетъ, нигд вс сказанныя способности В. Г. Короленко сразу не высказались ярче, чмъ въ знаменитомъ юмористическомъ разсказ ‘онъ Кипуръ’. Никто, какъ Короленко, не уметъ довести своего героя до послдовательнаго самоотчета и, черезъ логическій самоотчетъ, до совершеннаго самосознанія. Когда Короленко воюетъ съ негодяемъ, онъ никогда не говоритъ послднему, какъ крикнулъ бы гнвный сатирикъ, Ювеналъ, Салтыковъ, Мирбо: ‘ты подлецъ!’ Нтъ,— его система и цль вызвать въ негодя работу самопроврки, посл которой тотъ самъ, если не вслухъ скажетъ, то про себя подумаетъ: ‘а вдь я… подлецъ! и не съ самоуслажденіемъ, какъ это у подлецовъ Достоевскаго бываетъ, и къ чему Достоевскій своимъ подлецамъ всегда какую-нибудь ‘инфернальную’ лазеечку оставлялъ, но всего, озаренною свтомъ укоряющаго сравненія, душою — нехорошо, обидно, по просту, по человчески, подумаетъ:
— Скверно-молъ, братъ Иванъ Петровичъ! Родила тебя мать человкомъ, а ты усовершенствовалъ себя въ двуногую свинью.
Изъ практическихъ гражданскихъ выступленіи В. Г. Короленко, быть можетъ, всего ярче и глубже сказалась эта удивительная сила его прямой убдительности въ ‘Сорочинской Трагедіи’ — мрачной эпопе о карательной экспедиціи (1905) старшаго совтника Полтавскаго губернскаго правленія, статскаго совтника Филонова, противъ злоупотребленій и зврствъ котораго Владимиръ Галактіоновичъ выступилъ съ открытымъ письмомъ. Спокойная логика фактовъ въ письм этомъ неотразима.
— А если вы можете отрицать это, то я охотно займу ваше мсто на скамь подсудимыхъ и буду доказывать, что вы совершили больше, чмъ я здсь могъ изобразить моимъ слабымъ перомъ.
Сами власти были сконфужены и потрясены. Филонову было вмнено въ обязательство печатно отвчать на письмо Короленки. Филоновъ не усплъ написать отвта, такъ какъ на завтра, посл губернаторскаго требованія, былъ настигнутъ местью неизвстнаго террориста,— убитъ на улиц выстрломъ изъ револьвера. Эта быстрая расправа положительно обрадовала, реакціонную печать, такъ какъ дала ей, несмотря на потерю важнаго черносотенца, прицпку, чтобы выставить В. Г. Короленко якобы подстрекателемъ къ убійству Филонова. Г. Шульгинъ не постыдился хватить эту клевету даже съ трибуны Государственной Думы. Возникло уголовное дло, цлый годъ В. Г. Короленко прожилъ подъ слдствіемъ. Состряпано было подложное ‘посмертное’ письмо отъ имени убитаго Филонова, которое В. Г. Короленко, въ результат систематическаго разслдованія, опредлилъ тройственною характеристикою:
‘Фактическая часть этого отвта — явная неправда!
Публицистическая — наивнйшая инсинуація.
Нравственная — подлогъ отъ имени мертваго собрата!’
Дло, какъ извстно, было прекращено за выясненіемъ совершенной правоты В. Г. Короленко и подтвержденіемъ обличенныхъ имъ безобразій покойнаго Филонова. По свидтельству самого В. Г. Короленко, виновникомъ смерти Филонова считали его не только враги, но и нкоторые друзья.
‘На другой день посл убійства Филонова ко мн прямо изъ земскаго собранія явился крестьянинъ, мн незнакомый, и съ большимъ участіемъ сообщилъ, что случайно слышалъ въ собраніи разговоръ какого-то чиновника съ кучкой гласныхъ. Чиновникъ сообщилъ, будто состоялось уже постановленіе объ арест писателя Короленко. И мой незнакомый поститель пришелъ, чтобы предупредить меня объ этомъ.
Я поблагодарилъ его и затмъ спросилъ:
— Послушайте, скажите мн правду. Неужели и вы и ваши думаете, что я, дйствительно, хотлъ убійства, когда писалъ свое открытое письмо?
Онъ уже прощался и, задержавъ мою руку въ своей мозолистой рук и глядя мн прямо въ глаза, отвтилъ съ тронувшимъ меня деликатнымъ участіемъ:
— Я знаю… и много нашихъ знаетъ, что вы добивались суда. А прочіе думаютъ разно… Но…
Онъ еще глубже заглянулъ мн въ глаза и прибавилъ:
— И т говорятъ спасибо’.
Трудно положеніе писателя, идущаго, какъ сквозь строй, по скользкой дорог темно и быстро растущей легенды, между двумя рядами, изъ которыхъ одинъ смотритъ на тебя, какъ на преступника и убійцу, а другой — какъ на героя-мстителя. Нужно имть воистину богатырское спокойствіе духа, чистоту помысла и страшную нравственную силу увренности въ своей вр, въ своемъ чуть, въ своей логик, чтобы совершить такой тернистый путь, не оступившись ложнымъ шагомъ ни подъ ревомъ махающихъ кулаками враговъ, ни подъ аплодисментами ласково улыбающихся, въ благодарномъ заблужденіи, друзей. Писатель, въ жилахъ котораго бродитъ, вмст съ кровью, хоть капелька демагогической отравы, быть можетъ, сумлъ бы съ достоинствомъ пройти мимо угрозъ, по врядъ ли утерплъ бы, чтобы какъ нибудь, хоть однимъ глазкомъ, не пококетничать въ сторону улыбокъ. Великій демократъ выдержалъ искусъ, едва ли даже сто замтивъ. Печаленъ и строгъ доброжелательный голосъ его и — направо онъ принесъ не сожалнія, налво не признательность, а обимъ сторонамъ преподалъ судъ справедливости — повторилъ, не взявъ назадъ ни единаго слова, горькія, учительныя правды.
‘Впослдствіи не въ однихъ Сорочинцахъ при разговорахъ съ крестьянами объ этихъ событіяхъ мн приходилось встрчать выраженіе угрюмой радости…
— Ничего,— говорилъ мн молодой крестьянинъ, у котораго еще лтомъ болли распухшія отъ ревматизма ноги У меня нога не ходятъ, а онъ не глядитъ на божій свтъ…
Таковъ результатъ двухъ факторовъ: стоянія на колняхъ и вызваннаго этимъ чувствомъ мести за безнаказанныя насилія…
Но это но то дло, которое начато было въ Полтав независимою печатью. Мы вызывали эту толпу, еще недавно стоявшую на колняхъ, къ дятельному, упорному, сознательному и смлому отстаиванію своего права прежде всего законными средствами. Она слишкомъ скоро получила удовлетвореніе иное, боле сильное и трагическое мрачное…
Мы потерпли неудачу. И я, можетъ быть, боле искренно, чмъ многіе сослуживцы покойнаго Филонова, былъ огорченъ его смертью. Не изъ личнаго сочувствія,— посл всего изложеннаго я считалъ его человкомъ очень дурнымъ и жестокимъ… И не потому, что для меня съ этой смертью былъ связанъ рядъ волненій и опасностей, что за ней послдовалъ цлый годъ, въ теченіи котораго я былъ мишенью безчисленныхъ клеветъ, оскорбленій и угрозъ… Не потому, наконецъ, что эта кампанія, начавшись подложнымъ письмомъ въ Полтав, перешла на столбцы правительственнаго органа и на парламентскую трибуну…
А потому, что выстрлъ, погубившій Филонова, разрушилъ также то дло, которое было начато независимой печатью, которое я считалъ и считаю важнымъ и нужнымъ’…
Говорух-Отроку, какъ пылкому поклоннику Достоевскаго, очень хотлось найти въ творчеств Короленки излюбленную черту ‘смиренія’. Ради этихъ поисковъ, притягивалъ онъ и цитаты изъ Достоевскаго, и цитаты изъ Тютчева. Но, въ конц-то концовъ, когда закрываешь его критическую брошюру, ясно чувствуешь, что авторъ либо грубо ошибся (что трудно: слишкомъ уменъ), либо грубо хитритъ, выдавая за смиреніе, дйствительно, основную черту творчества В. Г. Короленко — спокойную искренность, съ которою пріемлетъ онъ и проводить въ жизнь ‘права человка’. Голоса ‘свободы, равенства и братства’ Говоруха-Отрокъ, самъ слишкомъ подавно знакомый съ ихъ нотами (въ семидесятыхъ годахъ Говоруха былъ революціонеромъ, судился по процессу 193-хъ, написалъ очень яркій передовой романъ, даже и по родству и по сред, окружавшей его юность, онъ принадлежалъ къ ‘лвой’ групп русскаго общества: племянникъ Н. К. Михайловскаго), предпочелъ не узнать въ псняхъ Короленка и — на всякій случай — смазалъ творимые послднимъ образы елеемъ смиренія изъ Пушкинской рчи автора ‘Братьевъ Карамазовыхъ’. На самомъ дл, быть можетъ, во всей русской литератур нтъ писателя боле ‘гордаго’, чмъ В. Г. Короленко. Но гордость то его особенная: это — гордость человческаго коллектива, сознавшаго свое достониство и силу, дружно работающаго, чтобы отстоять ихъ даже въ самой малой индивидуальной частиц своей. Частицамъ же коллектива — какое основаніе, какой смыслъ, какая польза, какое право гордиться одной передъ другою? Он — вс равны, вс однородны, вс необходимы, и свобода, которую ищетъ и находитъ ихъ цлое, свтитъ одинаково въ каждой изъ нихъ, и для каждой изъ нихъ она — одинаковое право. Внутри коллектива нтъ мста гордости. Гордость его обращена на борьбу съ вншними силами — переживаніемъ старой первобытности, стараго человческаго разобщенія, старыхъ зврствъ, предразсудковъ и страховъ. Афоризмъ, семь лтъ тому назадъ обращенный въ формулу новаго русскаго міра: ‘Человкъ — это звучитъ гордо!’ — раздался изъ устъ писателя, который считаетъ Короленко своимъ духовнымъ учителемъ. И, конечно,— кто бы могъ понятъ и угадать будущаго пвца ‘бывшихъ людей-глубже и тепле, чмъ авторъ ‘Парадокса’ и ‘Въ дурномъ обществ’?
— Человкъ созданъ для счастья, какъ птица для полета.
Это ступень Короленки.
— Человкъ — это — звучитъ гордо!
Ступень М. Горькаго.
Въ одномъ разсказ Короленки (‘Морозъ’) ‘человческая порода’ обозвана ‘подлою’ — какъ будто нарочно для того, чтобы контрастомъ дйствія подчеркнутъ:
— ‘Смотрите, какая дивная сила человкъ! какъ много прекраснаго и чистаго остается въ немъ даже въ ‘подлый’ моментъ паденія его животной натуры!
Герой этото разсказа, Игнатовичъ, идеалистъ и романтикъ, воспитанный на Красинскомъ, Словацкомъ и Мицкевич, имлъ ‘какое то преувеличенное представленіе о человк, о его божественномъ начал, объ его титаническомъ значеніи’.
‘Есть у Мицкевича одно стихотвореніе: кто-то, какое-то огромное Я поднялось въ надзвздныя высоты… Кругомъ головы внецъ изъ солнцъ, руки онъ возложилъ на звзды, и ихъ хоры, какъ клавиши, звучатъ созданной имъ міровой симфоніей’.
Судебный слдователь Сокольскій, отъ имени котораго ведется разсказъ, не понимаетъ восторговъ Игнатовича, но мученическій апоозъ Игнатовича, въ который мало-по-малу развиваетъ разсказъ свой Короленко, ясно говоритъ, что Короленко-то его понялъ, а вмст съ тмъ и выразительно указываетъ намъ, откуда и въ самомъ то Короленк впервые вспыхнула и пламеннымъ столпомъ взвилась его Религія Человка… Романтики… Словацкій, Мицкевичъ, Красинскій… Ну, какъ же не наслдникъ Степана Трофимовича Верховенскаго?
Никогда и никто, кажется, не причислялъ В. Г. Короленко къ ‘богоборцамъ’. Это — потому, что богоборчество у насъ, благодаря кривляніямъ мистиковъ, сдлалось синонимомъ байроническихъ (но, увы, не Байроновыхъ!) словъ, крика, риторики, громкой фразы, театральнаго жеста и позы, нашедшихъ себ высшее выраженіе въ произведеніяхъ г. Л. Андреева, начиная съ ‘Жизни Человка’. Вс эти трагикомическія орудія, конечно, совершенно чужды В. Г. Короленку — творцу, привычному работать средствами простыми, пріемами логическими, въ порядк почти научной строгости. В. Г. Короленку совершенно не свойственно костюмироваться титаномъ, ревть трескучіе монологи, громоздить Оссу на Пеліонъ, замахиваться палицею въ пустое пространство и швырять въ небо камнями, имющими злую привычку повиноваться закону тяжести, а потому трагикомически падающими на макушки тои толпы, что ими лукается. Больше того: В. Г. Короленко никогда, не нарушилъ свободы совсти не только оскорбленіемъ, но даже рзкимъ отрицаніемъ чіей-либо чужой, встрчной религіи. Хотя бы то была первобытная вра вотяковъ, едва вышедшихъ за порогъ фетишизма. Хотя бы то была ‘ущербленная и тоскующая’ мечта Микеши (‘Государевы ямщики’), который, въ голыхъ, холодныхъ, безнадежныхъ утесовъ сибирской рки, уповалъ на ‘худенькаго Бога:’
— Хоть худенькій-худой, ну, все еще сколько-нибудь дламъ те править.
В. Г. Короленко, въ этомъ разсказ, добре даже Луки изъ ‘На дн’ М. Горькаго. Тотъ Лука то, отъ прямого вопроса Васьки Пепла:
— Слушай старикъ: Богъ есть?
увильнулъ двусмысленнымъ афоризмомъ:
— Коли вришь, есть, не вришь, нтъ. Во что вришь, то и есть.
Короленко, въ подобномъ же испытаніи, пощадилъ темнаго, какъ ночь, Микешу отъ раздвоенія мысли, которое растерзало бы безнадежностью скудный дикарскій умишко его.
— Другіе говорятъ… никакой Богъ нту… Ты умной, бумага пишешь… Скажи, — можетъ это быть?
И Короленко отвтилъ ‘съ невольной лаской въ голос’:
— Не можетъ быть, Микеша.
На высотахъ торжествующаго разума, онъ помнитъ желзные законы исторической эволюціи прогресса и знаетъ, что есть въ ней, внизу, глубоко, ступень, когда погасить религіозный свтъ въ человк значитъ обречь его на отчаянье во тьм: вмсто свободы, оковать его рабствомъ, вмсто движенія впередъ, осудить на застой или даже толкнуть къ понятному ходу. Пожаллъ Короленко Микешу и не далъ ему отрицанія, непосильнаго его ‘разуму’, не ударилъ ею тою правдою, которая ‘можетъ, обухъ для тебя’ (‘На дн’). Между тмъ, если есть на Руси художественный писатель, заслуживающій имени богоборца, то это именно В. Г. Короленко, великій разрушитель миовъ и авторитетовъ мистическаго міровоззрнія, послдовательнйшій монистъ, никогда не нуждавшійся ни для обоснованія этики, ни для проникновенія въ тайну природы, ни для движенія прогресса, въ гипотезахъ и допущеніяхъ, высшихъ человческаго разума. Такимъ же твердымъ носителемъ позитивной вры въ единство и высокое благородство самосовершенствующейся матеріи былъ Антонъ Чеховъ. Но въ немъ эта вра была — для себя, а въ міръ она поступала, такъ сказать, безъ предварительнаго намренія, лишь какъ духъ его объективнаго письма, лишь какъ неизмнный признакъ его ‘атомистическаго’ наблюденія. Короленко уступаетъ Чехову въ тонкости психологической прозорливости, врне даже будетъ сказать, въ разнообразіи оттнковъ ея выраженія, въ пестромъ искусств разлагать каждое психологическое явленіе на такіе дробные свта и жидкія тни, которыхъ въ единств его иногда и самъ Достоевскій не разглядлъ бы. Но зато Короленко сильне Чехова въ обобщенія и — чего Чеховъ совсмъ не умлъ — онъ уметъ сложить свое обобщеніе въ формулу и преподать свою формулу людямъ,— уметъ учить.
Все этическое значеніе Чехова создалось ршительно помимо его умысла — одною несравненною силою и правдою его художественнаго изображенія, да общимъ настроеніемъ духа, усталаго въ пошлости вка. Всякій разъ, когда А. П. пробовалъ выступить въ роли нарочнаго моралиста или, вообще, учительнаго мыслителя на заданную (хотя бы и самимъ собою) этическую тему, онъ будто терялъ свой творческій инстинктъ и писалъ вяло и плохо. Наоборотъ, Короленко именно тогда-то и силенъ особенно, когда учитъ. Онъ — прежде всего — просвтитель и моралистъ. Быть можетъ, ни одинъ фактъ въ жизни его, богатой опытомъ и наблюденіемъ, не былъ имъ принятъ непосредственно, инстинктивно, механическимъ воспріятіемъ — не продуманно, не прочувствованно, безъ критическаго взвшиванія, безъ этической примрки, безъ приглядки: что изъ наблюденнаго факта должно для общественнаго строя воспослдовать и какъ онъ можетъ бытъ попользованъ въ общую выгоду Религіи Человка и, въ частности, для цлей современной общественной морали. Изъ далекихъ ‘Огоньковъ’ на темной сибирской рк выросло одно изъ самыхъ бодрыхъ, нужныхъ и во время (1900) сказанныхъ ‘стихотвореній въ проз’ русской политической музы. Встрча съ перевозчикомъ Тюлинымъ (‘Рка играетъ’) вылилась, во истину, ‘перломъ созданія’: выросъ новый всероссійскій типъ Обломова снизу. Обратите вниманіе на Тюлина,— писалъ мн подавно М. Горькій,— въ томъ, что наверху Обломовъ, а внизу Тюлинъ,— фатумъ русскаго прогресса’.
Въ лиц В. Г. Короленки мы имемъ совершенно исключительный примръ художественнаго дидактика, въ его литературномъ творчеств нтъ ни одной строки, которая не была бы прекрасна, и ни одной, которая была бы сказана напрасно и случайно. Этикъ и соціологъ,— онъ мыслитъ научно и цлесообразно, истинный поэтъ,— онъ мыслить образами. Благодаря этому счастливому сочетанію, никто не превзошелъ В. Г. Короленко въ форм ‘учительскаго сказанія’, столь популярной и любимой у насъ на Руси. ‘Тни’, ‘Сказаніе о Флор’, ‘Огоньки’, ‘Старый Звонарь’ — по глубин и сил убжденія, по изяществу и тврдости мысли, по красот языка, не имютъ себ равныхъ въ русской литератур, не исключая даже однородныхъ опытовъ Л. Н. Толстого. Благодаря тому же счастливому сочетанію, Короленко — необыкновенный мастеръ общественнаго ‘символа’. Въ этомъ отношеніи онъ часто возвышается на уровень Салтыкова и Глба Успенскаго, со вторымъ изъ которыхъ у него вообще много соединяющихъ нитей живого, сердечнаго сродства: никто прекрасне Короленки не писалъ о бдномъ, безвременно угасшемъ, Глб Иванович. Кто не знаетъ чудеснаго разсказа Короленки о томъ, какъ ‘Рка играетъ’? Свое могущество въ этомъ род творчества Короленко и самъ знаетъ, потому что неоднократно дерзалъ посягать на дидактическіе опыты, которые подъ перомъ всякаго другого неизбжно оказались бы скучными, утомительными, вн художества. Таковъ его ‘Слпой Музыкантъ’ — этюдъ, въ полномъ смысл слова, ‘тенденціозный’, но не старющій вотъ уже добрыя тридцать лтъ. И сколько разъ, отъ лучшихъ людей русскаго искусства, отъ великихъ музыкантовъ, пвцовъ, актеровъ, случалось мн слышать признанія, впослдствіи обобщенныя мною въ устахъ артиста Андрея Берлоги, героя романа ‘Сумерки Божковъ’:
Берлога. Я двадцать разъ уже разсказывалъ теб, почему я не пошелъ во врачи, учителя, адвокаты, ремесленники, но вотъ — сдлался пвцомъ….
Елена Сергевна. Ну, да, отлично помню: тебя толкнулъ въ оперу ‘Слпой Музыкантъ’.
Берлога. Да! ‘Слпой Музыкантъ’! Великая поэма любви искусства къ страдающему человчеству! Она объяснила мн, зачмъ нисходятъ въ души наши таинственные дары художественнаго творчества, зачмъ вспыхиваютъ святые огни талантовъ, и какъ надо хранить и разжигать каждую драгоцнную искру ихъ въ пользу и счастіе ближняго. Она научила меня, что въ человк — нтъ ничего своего, и, чмъ лучше то, что въ немъ есть, тмъ меньше оно — его, тмъ больше принадлежитъ оно всмъ и должно служить всмъ. Человкъ долженъ отдать людямъ лучшее, что въ немъ есть! Этимъ строится и живетъ общество’.
Изъ всхъ учителей нашего общества, В. Г. Короленко всегда представлялся мн (лично я его только однажды видлъ, совсмъ молодымъ, именно, когда онъ только что вернулся изъ ссылки) самымъ симпатичнымъ, полезнымъ и дльнымъ. Потому что онъ — учитель вровень съ учениками, учитель-товарищъ. Школа его дружеская, наука его ясная, практическая, прикладная, уроки его — строго предметные, прямые уроки живой дйствительности, которая непосредственно окружаетъ насъ и вопіетъ къ намъ. Не о религіозныхъ и философскихъ синтезахъ вопіетъ, а вотъ — какъ съ нею, да не съ дйствительностью ‘вообще’, а вотъ — ‘какъ съ этою-то самою, вопіющей-то предъ нами, дйствительностью сдлаться, притомъ не въ будущемъ золотомъ вк, а подай здсь, на глазахъ, сейчасъ. Человкъ глубокаго и дятельнаго гражданскаго сознанія, онъ желзною волею сдержалъ въ себ ту хаотическую способность раскидываться безпредльнымъ умозрніемъ, въ которой и счастье, и несчастье, едва ли не всякаго большого русскаго таланта. Намтилъ себ обширный кругъ дятельности, трудной и почти чернорабочей, но цлесообразной и насущно необходимой, и всю экономію сдержанной и собранной энергіи отдалъ въ эту дятельность, которая поэтому и исполнилась необычайнымъ успхомъ — великою пользою общественною и великою красотою творческой личности самого труженика. Короленко — человкъ земли со всею самодовлющею полнотою и красотою ея, и тому человку, который понимаетъ, что онъ земля есть и въ землю вернется, а затмъ будетъ изъ тебя лопухъ расти или фіалка, если больше нравится,— хорошо и бодро чувствуется такому человку въ его присутствіи, внимая его слову, читая его мысли. Опорна и утшительна для него твердая и ясная вра писателя, не ищущаго для человчества иныхъ вншнихъ хозяевъ, кром могущественнаго интеллекта, неутомимо выработываемаго прогрессомъ всечеловческаго коллектива. Когда этическій прогрессъ въ стран, которая иметъ счастье звать этого прекраснаго писателя своимъ, тормозится, падаетъ, пятится въ реакцію,— первый рабочій, который выростаетъ у испорченной машины, чтобы починить ее и двинуть на должный ходъ,— всегда В. Г. Короленко. ‘Голодный Годъ’, ‘Мултанское дло’, ‘Павловка’, ‘Борьба съ погромами’, ‘Сорочинская трагедія’ и, наконецъ, величайшая изъ всхъ гражданскихъ заслугъ В. Г. Короленко, ‘Бытовое Явленіе’, надъ которымъ предсмертно рыдалъ Л. Н. Толстой,— всмъ памятныя мты благородныхъ вмшательствъ, которыми В. Г. Короленко воевалъ за жизнь человческую. Воевалъ противъ стихійной бды голода, упавшей на народъ въ условіяхъ государственной безпомощности, противъ насилій суеврія просвщеннаго и властнаго, обрушившагося на суевріе дикое и темное безпощадностью предубжденнаго суда, противъ насилій грубой бюрократической силы надъ слабыми, которые ея опек вврены, и, наконецъ, противъ величайшаго позора и ужаса современной Россіи — смертной казни. На Руси много писателей ‘модне’ В. Г. Короленко, а шумне — о томъ ужъ нечего и говорить. Но нтъ на Руси другого писателя, которому общество такъ любовно и твердо врило бы, на котораго оно съ большимъ упованіемъ полагалось бы, въ которомъ полне видло бы все хорошее, что есть въ переживаемомъ вк, въ котораго оно чаще глядлось бы, какъ въ свою честь и совсть. Великій примръ — носитель и учитель — ‘общественной порядочности, В. Г. Короленко, какъ зеркало ‘русской совсти’, не тускнлъ даже при жизни и въ сосдств Л. Н. Толстого. Роли ихъ въ общественномъ вліяніи были разграничены опредленно. Если роль Л. Н. Толстого, какъ perpetuum mobile совсти въ религіозной отвлеченности мысли и чувства, была шире задачами и полетомъ, то роль В. Г. Короленка, какъ совсти въ постоянномъ прикладномъ дйствіи, ближе къ жилому будничному міру, наглядне въ скромной, увренной своей работ и полезне прямыми, непосредственными результатами въ конкрег мста и времени.
Было бы странно, даже глупо мрять ростъ Толстого и Короленко, какъ творческихъ способностей, какъ природнаго одаренія: человка-стихіи и человка-человка, Это, право, все равно, что спросить бы: кто лучше — Шекспиръ или Атлантическій океанъ? (В. Гюго, положимъ, сравнивалъ). Венера Милосская или Эльбрусъ? Бетховенъ или законъ Архимеда? Но земной человкъ о земномъ и думаетъ и къ земл его тянетъ. Этимъ земнымъ тяготніемъ полонъ В. Г. Короленко, и необыкновенно онъ въ немъ близокъ намъ, обыкновеннымъ смертнымъ людямъ русской дйствительности,— близокъ, милъ и дорогъ. Велика его любовь къ земл и велика принесенная въ прикладную, прямую пользу ей, жертва.
Какого великаго художника задавилъ въ себ талантливый публицистъ и редакторъ Короленко! И — какъ тихо, просто, безъ фразъ и предвареній urbi et orbi, онъ, въ свое время, осудилъ себя въ жертву эту и заклалъ свой беллетристическій талантъ на жертвенник публицистическихъ всесожженія. Изъ всхъ литературныхъ жертвъ, полученныхъ русскимъ обществомъ, уходъ Короленко изъ царственной области художественно-прекраснаго въ чернорабочую область прикладной служебной пользы — самая выразительная и величавая. Откровенно скажу: художественное самообузданіе Короленко для меня всегда представлялось подвигомъ, гораздо боле труднымъ и томительнымъ, чмъ художественное отреченіе Л. Н. Толстого. Послдній всегда находилъ широкое заполненіе пробла, расширившагося на мст изгнаннаго изъ жизни художества, въ гимнастик религіозной мысли. Въ его опрощеніи была благодарная почва для самоутшенія большой, ушедшей внутрь себя, личности. Онъ самосовершенствователь и уставщикъ, ‘старецъ’ Зосима культурно-религіознаго скита. Онъ былъ первый — и остался первымъ. Да нтъ! что я! Толстой-художникъ былъ великъ и славенъ только всероссійски. Толстой Ясной Поляны сталъ первою величиною въ очереди всемірной славы, сталъ центромъ мірового вниманія и поклоненія. Каждый ударъ сохи Толстого находилъ своего Сергенко, каждый кирпичъ, имъ задланный въ стну либо въ печь, обрталъ своего Тенеромо. Но не было ни Сергенко, ни Тенеромо при томъ, когда рука, написавшая ‘Слпого музыканта’ и ‘Рка играетъ’, задлывала въ стну ‘Русскаго Богатства’ кирпичи ежемсячныхъ обозрній, когда талантъ, способный создавать искусство. Тургенева чудесамъ равное, усаживалъ себя за репортажъ Мултанскаго дла, голоднаго года, сорочинской трагедіи.
Онъ, умя побждать,
Слъ букварь учить —
Все затмъ, чтобы опять
Родин служить.
Короленко — въ моемъ воображеніи,— огромное, безнаградное, самодовлющее чувство культурнаго долга, ровное, увренное, неутомимое, непоколебимое. Блыя руки, убжденно ушедшія въ черную работу — да не ту, которая самимъ понравилась и смшала дло съ забавою, а ту, которую указала, какъ очередную, общественная минута. ‘Поэтомъ можешь ты не быть, но гражданиномъ быть обязанъ’. Ни въ русской литератур, ни въ общей европейской не вижу я сейчасъ никого, кто съ большею послдовательностью и строже Короленко примнялъ бы къ себ этотъ суровый завтъ. Гражданинъ требовательно и цльно заслонилъ поэта и рдко выпускаетъ его погулять на художественномъ творчеств, точно рабочаго — на воскресный отдыхъ. И ‘Исторія моего современника’ убждаетъ, что такъ было всегда. Дтство Короленко — поэтически-наблюдательное, полное прекрасныхъ страданій и отрадныхъ гнвовъ глубокой и честной души — дтство будущаго гражданина. Именно въ этомъ глубокая поучительность книги, ея пригодность я даже необходимость для каждаго, пріобртающаго сознательность, русскаго отрока и, тмъ боле, юноши. Это — повсть о томъ, какъ росъ великій культурный работникъ на русскій народъ, чмъ питалась его психологія, какія силы вошли въ умъ его и залегли фундаментомъ его міровоззрнія.
Благоухающая книга! Иначе не умю опредлить ‘Исторію моего современника’. Какое чистое дтство! Какая чудная семья! Какая высокая школа благородства! Вотъ книга — равно нужная и взрослымъ, и дтямъ. Къ послднимъ онъ пришелъ на смну ‘Семейной хроник’ и ‘Дтскимъ годамъ Багрова внука’, которые становятся непонятны, потому что вымерло ихъ общество и разрушилась чарующая природа, на смну ‘Дтству и отрочеству’, потому что и Толстой современному ребенку приходится уже праддомъ. А дти, въ историческомъ кругозор, дальше дда заглядывать не любятъ, настоящіи же ихъ интересъ — ‘какъ были маленькими отецъ и мать’.
Художественно разсказанныхъ помщичьихъ дтствъ, окруженныхъ крпостнымъ правомъ, русская литература хранитъ много. Аксаковъ, Толстой, Гончаровъ, Кущевскій, Писемскій, даже Марковъ. Но впервые повствуется художественно, вровень съ тми старыми, дтство русскаго интеллигента, покинувшаго дтскую въ эпоху великихъ реформъ, а гимназію — въ 1871 году, такъ поворотно-роковомъ въ исторіи реакціи.
Родители, которые хотятъ, чтобы дти ихъ выросли честными людьми и съ раннихъ лтъ знали, понимали и любили народъ свой, должны сдлать ‘Исторію моего современника’ настольною книгою для потомства своего, уже въ такъ называемомъ ‘среднемъ дтскомъ возраст’ лтъ въ 12-13. И, въ награду за это, кром честной мысли, кром благоухающаго благородства словъ и образовъ, дти усвоятъ себ еще русскій языкъ Короленко — простой, звучный, богатый, льющійся въ душу свжею, трезвою волною. Совсмъ мы отвыкли отъ такого письма. Захватываетъ и несравненно умиляетъ его хрустальная чистота, его акварельная прозрачность и нжность, тихое эпическое спокойствіе, мягкій,— какъ цвтущая степь, благовонный,— лиризмъ.
В. Г. Короленко — тема, на которую человкъ, любящій литературу и жизнь живую, можетъ говорить безконечно. Прекращаю, потому что боюсь удлинить статью. Можетъ быть, и то, что и написалъ, уже длинно, но — что же длать? Люблю я этого автора и, чмъ старше живу, тмъ ближе становится мн образъ его и тмъ тепле свтитъ въ душу. Хорошо врится въ человка, когда изучаешь Короленко. Наглядне чувствуешь и понимаешь безпредльную прекрасность и благородство породы, быть особью, въ которой ты призванъ,— честь стоять на ея высот, славу и гордость поднять ее еще хоть на линію выше, позоръ и срамъ — уронить ее, попятиться обратно къ образу и подобію звриному. И еще люблю я въ Короленко то, что — великій учитель и образецъ человческой свободы, нравственности и общественной порядочности,— великій разрушитель суеврій и маскированныхъ идолопоклонствъ, самъ онъ, въ простомъ демократическомъ существ своемъ, во всей своей литературной и гражданской личности, не иметъ ршительно никакихъ задатковъ и элементовъ, чтобы превращеннымъ быть въ живого святого, въ движущійся кумиръ, въ разсадникъ и источникъ новаго суеврія, въ которомъ старая мистическая змя только перемнила изношенную выползину на новую. Небожительствами и богостроительствами на Руси было и есть — хоть пруды пруди, а человкоустройства — никакого. В. Г. Короленко — одинъ изъ немногихъ, обрекшихъ свой художественный талантъ и соціальное значеніе этому реальному подвигу, а т, кто еще съ нимъ — либо его младшіе товарищи, либо прямые его ученики. Двадцать пять лтъ отдежурилъ онъ воеводою передового полку, безсмннымъ хранителемъ боевыхъ позицій общественнаго прогресса — съ тхъ поръ, какъ сибирскій плнъ возвратилъ его непоклонную голову свобод и дятельности въ Россіи. Воздадимъ же на этомъ выразительномъ рубеж честь и славу великому русскому человкостроителю! Многая лта доблестному художнику и низкій ему поклонъ!
Fezzano.
1911. II. 14.
P. S. Оффиціознал газета ‘Россія’, возражая на то мсто январьскихъ ‘Пестрыхъ Главъ’, гд я упоминалъ о провокаціонныхъ попыткахъ поссорить европейцевъ съ русскою эмиграціей, говоритъ, между прочимъ:
‘Разв стрльба въ банкира вмсто П. Н. Дурново была провокаціей? И разв провокаторы разстрливали полицейскихъ въ Лондон? Если это реализмъ, то такой, который въ общежитіи называется выдумкой и ложью, понятной со стороны писателя, махавшаго въ Париж газеткой ‘Красное Знамя’, но едва ли допустимой бъ серьезномъ критик русской общественности’.
Ни въ какого ‘банкира, вмсто П. Н. Дурново (эка что вспомнили! сколько этому годковъ то?), стрльбы не было. Мюллеръ, убитый ‘вмсто Дурново’, психически анормальною Леонтьевою (она, отбывъ срокъ тюремнаго заключенія, теперь помщена въ больницу для душевно-больныхъ), банкиромъ не былъ. И дурного отношенія къ русскимъ леонтьевская исторія отнюдь не вызвала. Я самъ тогда жилъ въ Швейцаріи и, какъ разъ на другой день по выстрл Леонтьевой, читалъ лекцію въ Montreux. Отношенія испортились много позже. А слово ‘банкиръ’, у потребленное ‘Россіей’, выдастъ, что ей извстна прошлогодняя лозаннская исторія вооруженной экспропріаціи у армянина, котораго ‘почитали банкиромъ’. Эта экспропріація возмутила протестами всю эмиграцію. Она была всецло состряпана провокаторами, равно какъ и другое однородное дло въ Женев. Ихъ я и имлъ въ виду, когда говорилъ о ‘прескверныхъ преступленіяхъ’, организованныхъ провокаціей. Что касается допроса о лондонскомъ преступленіи, то, во-первыхъ, не очень-то добросовстно со стороны оффиціозной газеты предлагать вопросъ, на который ужъ отвчепо въ моей стать нсколькими строками ниже — указаніемъ на вредное вліяніе анархическихъ насилій. Во-вторыхъ, если бы сотрудникъ ‘Россіи’ внимательно читалъ англійскія и итальянскія газеты (и не соціалистическія либо радикальныя, а. даже, напримръ, буржуазное ‘Corriere della Sera’), то онъ не ставилъ бы своего вопроса съ такою категорическою смлостью. Въ значительной части итальянской печати, со словъ англійской, прямо высказана была увренность, что лондонское преступленіе — косвенный плодъ провокаціи, желавшей вывести англійскую полицію изъ ея равнодушной терпимости къ анархистамъ. А германскіе оффиціозы даже со злорадствомъ писали:— Сколько разъ прусская полиція предупреждала лондонскую объ анархистахъ, переселяющихся въ Англію. Лондонская полиція пренебрегала указаніями. За то теперь и платится!.. Вообще, освдомленность ‘Россіи’ о заграничныхъ длахъ слабенка — настолько, что она ежемсячный, довольно толстый журналъ почитаетъ газетой. Лондонское преступленіе — дло печальное, горькое, жестокое. Но фраза ‘Россіи’ о ‘разстрляніи полицейскихъ въ Лондон’ звучитъ юмористически, когда вспомнишь, что пресловутая осада двухъ человкъ отрядомъ полицейскихъ, отрядомъ пожарныхъ и отрядомъ шотландской гвардіи, была злобно высмяна самими англичанами на митингахъ выборной агитаціи, и Чорчиллю пришлось отвчать на язвительные о ней запросы.