Вл. Соловьев.
Пессимизм, Соловьев Владимир Сергеевич, Год: 1898
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Пессимизм (от лат. pessimus — наихудший) — отрицательная оценка человеческой и всемирной жизни. Весьма распространенную элементарную форму такой оценки мы находим в П. сравнительно-историческом, от Гесиода и до наших дней каждая эпоха считала себя наихудшей. Что люди субъективно имеют особую чувствительность к бедствиям своего времени — это не требует объяснения, и упомянутый вид П. есть вполне естественная и практически неизбежная иллюзия, от которой мы теоретически освобождаемся, как только узнаем факт ее повторения в различные эпохи, при самых разнообразных исторических условиях. Пессимистическому взгляду на историю противополагается идея постоянного возрастания человеческого благополучия (см. Прогресс). Сознание, что в мире есть зло и что оно не упраздняется одним прогрессом социальных условий жизни, вызывает принципиальный вопрос об оценке мирового бытия, причем с крайним отрицательным ответом является П. безусловный, выразившийся в буддийской религии и получивший новейшую философскую обработку в системах Шопенгауэра и Гартмана. Полную формулу безусловного П. мы находим в основном буддийском учении о ‘4 благородных истинах’: 1) существование есть мучение, 2) причина его есть бессмысленное хотение, не имеющее ни основания, ни цели, 3) избавление от мучительного существования возможно через уничтожение всякого хотения, 4) путь такого избавления ведет через познание связи явлений и соблюдение совершенных нравственных заповедей, данных Буддой, а конец его есть Нирвана, полное ‘погашение’ бытия. Этот основной пессимистический взгляд на бытие как на страдание или мучение и на небытие как на избавление от муки — к которому ничего существенного не прибавили новейшие сторонники абсолютного П. — дополняется в буддизме двумя теориями: об условиях существования (ниданы) и об агрегатах (сканды), составляющих человека. Из 12 ‘нидан’ принципиальное значение имеют: 1-я — неведение или бессмыслие (этим исключается понятие разумности или целесообразности существования), 2-я — закон моральной причинности (карма), в силу которого каждый акт имеет свои роковые последствия, независимые от действующего, 8-я — жажда бытия, 11-я — рождение в определенной форме, 12-я — старость и смерть. ‘Ниданы’ определяют процесс мучительного существования, что касается до его субъектов, то буддизм решительно отрицает их самостоятельность в смысле духовной субстанции и в каждом живом существе видит лишь агрегат нескольких агрегатов (сканд), физических и психологических, распадающийся в момент смерти. В силу закона моральной причинности дела, совершенные каждым, создают вслед за его смертью новый агрегат, подлежащий соответствующим страданиям, и так далее до бесконечности. Спасение от этой ‘сансары’ (вечного мучения) возможно только через указанный путь отречения от всякой воли и, следовательно, прекращения всяких действий, в силу чего после покрытия прежней кармы остальным страданием погашается и всякое бытие за отсутствием для него всяких новых причин. При оценке этой системы безусловного П. должно обратить внимание на ту конкретную точку отправления, которую указывает само буддийское предание. Индийский царевич, отдавший свою первую молодость всевозможным житейским удовольствиям, на 30-м году, встретивши нищего, больного, калеку и мертвеца, задумывается о непрочности житейского благополучия и покидает свой гарем, чтобы в уединении размышлять о смысле жизни. Какова бы ни была степень исторической достоверности этого сказания, в нем ярко выражена та простая истина, что материальная жизнь даже при самых исключительно благоприятных условиях сама по себе неудовлетворительна. Все житейские блага непрочны, болезнь, старость и смерть — общий удел живых существ: такой П. есть аксиома. Широкая система безусловного отрицания бытия, воздвигаемая на этом твердом, но узком основании, лишена, однако, всякой устойчивости и разлагается от внутренних противоречий, не устраненных, а скорее усиленных и умноженных новейшей метафизикой отчаяния. Первое внутреннее противоречие выражается в двусмысленной роли, которую в этом построении играет факт смерти. Он представляется сначала венцом всех зол: лишь при виде мертвеца в уме Будды созревает безусловный П. и решимость стать на путь отречения. Между тем такой взгляд на смерть имеет смысл лишь для оптимизма, признающего жизнь за благо и условие всех благ: лишение жизни, с этой точки зрения, есть величайшее зло. Для П., признающего, что жизнь по существу есть мучение, конец этого мучения должен являться, наоборот, величайшим благом — а в таком случае общее мировоззрение опять получает оптимистическую окраску: мир оказывается так хорошо устроенным, что вместе с мучительной болезнью неизбежно дается и радикальное от нее лекарство. Такому заключению лишь по ошибке противопоставляется буддийская теория многих преемственных рождений, чем будто бы отнимается у факта смерти характер окончательного избавления. На самом деле и по буддийскому воззрению для страдающего существа смерть есть конец всех страданий, ибо это существо есть только совокупность агрегатов, распадающихся в момент смерти. Никакой субстанции, переживающей этот момент и сохраняющей свое единство, буддизм не допускает, связь между умершим и тем новым существом, которое родится из его дел по закону ‘кармы’, находится вне их обоих: теория не может утверждать их личного тождества или единства самосознания, ибо это противоречит очевидности: никто не помнит своих прежних существований, т. е. прежних воплощений своей ‘кармы’, хотя для каждого таких воплощений предполагается бесчисленное множество. Если же единство самосознания ограничивается каждый раз пределами одного воплощения, то ими же ограничивается и действительное страдание для каждого существа. Новейшая форма абсолютного П. (у Шопенгауэра и Гартмана) также не представляет никаких оснований для превращения зла в какой-то трансцендентный атрибут бытия. Зло и здесь сводится собственно к страданию, страдание же действительно существует лишь поскольку сознается — а сознание для философии П. есть не более как мозговое явление (GehirnphДnomen) и, следовательно, возможно только для организмов, обладающих нервной системой и страдающих при известной степени раздражения чувствительных нервов. Следовательно, страдания всякого существа ограничиваются пределами его данного телесного существования и совершенно прекращаются с разрушением организма в смерти. Шопенгауэр и Гартман много говорят о ‘мировом страдании’, но именно с их точки зрения это может быть только риторической фигурой, ибо мир, т. е. его единое метафизическое начало — ‘воля’, ‘бессознательное’ и т. п. — не может страдать: для этого оно должно было бы по крайней мере обладать собственными чувствительными нервами и мозгом, чего ему не предоставлено. Универсальное страдать не может, страдает только индивидуальное в своем органическом воплощении, уничтожаемом смертью. Реально существующее страдание ограничивается только областью сознания — людьми и животными, все эти существа страдают, но каждое порознь, и страдания каждого с концом его жизни совершенно прекращаются. Если Шопенгауэр прав, что нельзя ощущать, представлять, познавать ‘за пределами своей кожи’, то столь же невозможно за этими пределами и страдать, поэтому и чужие страдания могут быть мучительны для каждого лишь через их отражение в пределах его ‘кожи’, т. е. через его организм, и с его смертью совершенно исчезают. Таким образом, безусловный П. ни в древней индийской, ни в новой германской своей форме не в состоянии отнять у смерти ее значения окончательной избавительницы от бедствий жизни, и с этой точки зрения ничто логически не мешает каждому ускорять такое избавление через самоубийство. Попытки Шопенгауэра и Гартмана отклонить этот вывод своей крайней слабостью подтверждают его неизбежность. Первый говорит, что самоубийство есть ошибка, потому что в нем истребляется не сущность зла (мировая воля), а только явление. Но никакой самоубийца и не ставит себе такой нелепой задачи, как истребление сущности вещей. В качестве страдающего явления он хочет избавиться от своей жизни как мучительного явления — и такой цели он несомненно достигает с точки зрения самого Шопенгауэра, который при всем своем пессимизме не может утверждать, чтобы мертвые страдали. Гартман, вполне признавая, что последняя цель есть именно самоубийство, требует, чтобы отдельный человек в интересах человечества и вселенной воздерживался от личного самоубийства и посвящал свои силы на подготовление средств к тому всеобщему собирательному самоубийству, которым должен окончиться исторический и космический процесс. Это — высший нравственный долг, тогда как убивать себя, чтобы избавиться от собственных страданий, свойственно людям, стоящим на низшей, эвдемонистической ступени этики. Последнее, конечно, справедливо, но собственный принцип безусловного П. логически исключает всякую другую этику. Если все дело в том, чтобы уничтожить мучительное существование, то нет никакой возможности разумно доказать кому-нибудь, что он должен иметь в виду не свои собственные, действительно испытываемые мучения, а предполагаемые мучения того отдаленного потомства, которое будет способно на акт коллективного самоубийства, да и для тех будущих пессимистов теперешнее личное самоубийство данного субъекта может быть (в смысле Гартмана) полезно как пример для подражания, ибо ясно, что если каждый будет себя убивать, то общая цель будет достигнута. — На самом деле безусловный П. как первоначально явился, так и до конца остается лишь плодом пресыщенной чувственности. В этом его истинное значение и его ограниченность. Справедливая оценка жизни материальной, которая, в отдельности взятая, есть только ‘похоть плоти, похоть очей и гордость житейская’, приводит размышляющий ум к истинному заключению, что ‘мир весь во зле лежит’, чем и исчерпывается правда П. Но когда человек, познавший до пресыщения неудовлетворительность плотской жизни и не одушевленный преобладающим интересом к чему-нибудь другому, лучшему, незаконным образом обобщает и расширяет отрицательный результат своего опыта, то вместо верного пессимистического отношения к односторонне-материальному направлению жизни получается ложное утверждение, что сама жизнь, сам мир и само бытие суть зло и мучение. В этом принципе безусловного пессимизма 1) не различается зло нравственное от страдания и бедствия, или зла физического, и 2) так смутно понятое зло принимается за подлинную первооснову всякого бытия, что не только ни на чем не основано, но и ведет к явным нелепостям. Так, последовательно применяя эту точку зрения, пришлось бы признать болезнь за постоянное нормальное состояние, а здоровье — за случайную и непонятную аномалию, но в таком случае мы не замечали бы болезни и мучительно ощущали бы здоровье, как нарушение нормы, между тем, наоборот, здоровье нами обыкновенно не замечается именно как первичное, нормальное состояние, болезнь же мучительно сознается как привходящее, случайное отклонение от нормы. К подобным же нелепостям приводит безусловный П. и в нравственной сфере. — Иногда П. называется всякое воззрение, которое признает реальность и важное значение зла в мире, но лишь как вторичного, обусловленного и преодолеваемого фактора человеческого и природного бытия. Такой относительный пессимизм содержится многими философскими и большинством религиозных систем, но его нельзя рассматривать вне общей связи того или другого миросозерцания, в которое он входит как один из составных элементов (см. в особенности Гностицизм, Манихейство, Платон, Плотин, Сведенборг, Христианство, Шеллинг, а также Свобода воли, Этика).
Текст издания: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, том XXIII (1898): Патенты на изобретения — Петропавловский, с. 425—427.