Песни над рекой, Зуев-Ордынец Михаил Ефимович, Год: 1963 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

М. Зуев-Ордынец.
Песни над рекой

Обычный служебный разговор

В этот поздний для обеда час в офицерской столовой все еще заняты были два столика. У окна, затянутого от комаров мелкой металлической сеткой, сидел начальник заставы капитан Кормилицын, а посреди столовой обедал сменившийся с наряда младший лейтенант Шералиев. В окошко кухни нетерпеливо поглядывал на обедавших офицеров щекастый повар.

Когда повар глядел на капитана, лицо его выражало полнейшее удовольствие. Даже адски горячий борщ капитан зачерпывал полной ложкой и, смешно вытянув губы, напряженно сморщив лоб, ловко отправлял ее в рот. И тотчас зачерпывал другую. Сразу видно, укладисто ест человек, в полную силу!

А на младшего лейтенанта повар поглядывал осуждающе. Шералиев ел не глядя в тарелку, наверное, не разбирая, что он ест. Пристроив на солонку раскрытую книгу, он медленно водил ложкой от тарелки ко рту, иногда подолгу задерживая ее на полдороге. Такая еда любого повара из терпения выведет. Смотреть обидно!

Капитан, блаженно отдуваясь и вытирая вспотевший лоб, отодвинул пустую тарелку, и повар тотчас же подал ему второе — жареную сомятину с рисом. Беря вилку, капитан взглянул на Шералиева и, пряча под усами улыбку, сказал:

— Рустам Саятович, зачем вы держите пустую ложку?

Младший лейтенант поднял глаза от книги, удивленно посмотрел на капитана, потом на пустую ложку.

— Верно! — засмеялся он. — Спасибо, товарищ капитан. Не будем гоняться и за зайцем и за волком.

Закрыв книгу, он стал быстро хлебать суп. Повеселевший повар и ему принес жареного сома.

— Зачет на носу? — указал капитан глазами на книгу.

Шералиев молча, с набитым ртом, кивнул головой.

— То-то я гляжу, вы и в столовую начали с книгой являться.

Вся застава знала, что младший лейтенант учится заочно в институте. И все видели, с каким трудом урывает он время для учебы от хлопотливой пограничной службы.

— А кончим институт — куда? Что-то плохо я представляю ваш дальнейший профиль, — спросил капитан. — Может быть, на дипломатическую работу в страны Востока? Персона грата! Не угадал?

— Не угадали, Виктор Иванович. Те языки, которые я изучаю, едва ли нужны дипломату. Вот вам курьез. Здесь, в горах, есть маленькое селеньице. Жителей человек шестьдесят, а имеют свой самостоятельный язык.

— А вы шестьдесят первый, кто знает этот язык?

— Пока еще нет, но стараюсь, — засмеялся Шералиев.

— Вот теперь понятно. В лингвисты думаете пойти? Ну, что ж, правильно! — звякнул капитан вилкой по краю тарелки. — Тогда и фуражку с зеленым околышем долой! Тогда вам велюровая шляпа больше пойдет или кепочка с пуговкой.

Шералиев положил вилку и пригладил мальчишеский вихор на макушке.

— А почему я должен буду фуражку с зеленым околышем менять на кепочку с пуговицей? Разве здесь, на границе, моя лингвистика не пригодится?

— Это совсем другое дело! — повеселел капитан. — Еще как пригодится! Но, боюсь, это только великодушные обещания. А получите диплом — поминай как звали.

— Вот этого я не сделаю, — покачал головой младший лейтенант, снова берясь за вилку. — Нет, не собираюсь.

Некоторое время офицеры ели молча, потом Шералиев спросил:

— А вы почему сегодня так поздно и один обедаете?

— Клава раньше пообедала, когда Колька спал. А я задержался в канцелярии. Был разговор с колхозными комсомольцами.

— Плотников просили, стадион достроить? Они и мне об этом говорили.

— Нет, разговор не о плотниках был, — аккуратно укладывая рис на кусочек рыбы, ответил капитан. — Тут другое. Очень интересный разговор. Жаль, вас не было.

— Вах! Умираю от любопытства! — Шералиев, дурачась, поднял руки ладонями вверх.

— Погодите умирать. Я собирался после обеда передать вам этот разговор. А еще лучше, мы вот что сделаем. — Капитан подошел к окошку кухни и крикнул: — Товарищ Силантьев, сладкое нам подадите на веранду! Пошли, лейтенант.

Офицеры вышли на веранду. Сооружавший ее ротный плотник дал разгуляться своей фантазии и срубил веранду в восточном стиле: с резными столбиками, стрельчатыми мавританскими арочками и остроконечным куполом. От фигурной ее балюстрады с трех сторон уходил отвесно вниз глубокий обрыв, заросший кустами диких желтых роз. Попасть на веранду можно только из столовой.

Силантьев принес пиалы с компотом, тарелки с хворостом и промаршировал обратно на кухню, даже под поварским халатом щеголяя выправкой.

Кормилицын повертел перед глазами просвечивающий на солнце виток хвороста и сказал:

— В Улучамларе помещик отобрал у издольщика Ташчи его участок земли. Ташчи поклялся перед мечетью честью жены, что вернет землю.

— Та-ак, — растерянно положил младший лейтенант обратно на тарелку надкушенное печенье. — Действительно интересно.

— Слушайте дальше. У жандарма кто-то убил породистую собаку, которую он для потехи натравливал на крестьянских кур. Что, интересный разговор?

— Очень! — веселые глаза Шералиева стали тревожными. — Но каким же образом эти сведения…

— Подождите, — перебил его капитан. — Еще одна новость, последняя. В деревне обвалился колодец. Помещик свой запер на замок и продает крестьянам воду только за наличные. Теперь все.

— И все это рассказали вам колхозные комсомольцы?

Капитан молча кивнул. Он сидел в спокойной позе отдыхающего, положив на стол коричневые от загара руки, пристально глядя куда-то мимо Шералиева. Тот знал, куда смотрит капитан, и тоже обернулся. И, как всегда при взгляде в ту сторону, у него захватило дух, будто он падал в бездну.

Глубоко-глубоко внизу, начинаясь от пограничной реки, уходила вдаль чужая земля — желтая, сухая равнина. Жесткий пустынный блеск солнца, как перевернутый на дальний фокус бинокль, уменьшал предметы и делал их радужно-яркими. Даже неряшливые, грязно-серые бугры, разбросанные по равнине, под ярким солнцем казались празднично нарядными. Это и был Улучамлар. И на всем жарком и мертвом пространстве равнины живыми были только одинокий тонкий завиток дыма над деревней да белоголовый гриф, паривший в воздухе.

— Давайте-ка вернемся к новостям, принесенным комсомольцами, — снял капитан руки со стола и, вытащив портсигар, закурил. — Нам важно что?

— Конечно, узнать, кто первый принес в колхоз улучамларские новости, — ответил Шералиев, глядя на одинокий завиток дыма над равниной.

— Верно! — глубоко, со вкусом затянулся Кормилицын. — Но и это уже известно комсомольцам. Зарубежные новости приносит в колхоз Дурсун Атаев.

— Атаев? Кто это такой? — положил младший лейтенант пальцы на губы. — Ах, да! Знаю, знаю! Колхозный мираб. Но как же?.. Он ведь…

— Да, орденоносец, — понял капитан удивление Шералиева. — Трудовое Красное Знамя. И вообще прекрасно работает. Передовик. В прошлом году выработал пятьсот двадцать трудодней.

— Цифра почетная, — растерянно ответил Шералиев и глянул на пиалу с компотом.

— А вы пейте компот. Сладкое — ваша слабость, знаю, — улыбнулся капитан. И добавил тихо: — Непонятный, знаете, случай.

— Непонятно вот что, — нервно поправил портупею младший лейтенант. — Атаев рассказывал улучамларские новости комсомольцам. Хорошо! А они неужели не спросили его: откуда у вас эти новости, достопочтенный товарищ мираб, из какого источника?

Кормилицын долго тушил в пепельнице докуренную папиросу.

— Давайте разберемся, — откинулся он на стуле и сцепил за его спинкой руки. — Разве вы слышали от меня, что Дурсун Атаев передал вести из-за границы комсомольцам? Я этого не говорил. Дурсун не из тех, кто разносит новости по колхозным чайханам и парикмахерским. Атаев бобыль, значит, человек неразговорчивый. Охотно он разговаривает только со своим Кара-Кушем. Эх, мать честная, до чего же хорош конь! Морда сухая, грудь просторная, прелесть! — поцокал капитан языком. — А новости улучамларские он передал во дворе мечети, после пятничного намаза, двум почетным колхозным аксакалам: бригадиру Мурату Муратову и конюху Билялу Гиргенову. Почему и те не спросили, откуда новости? Видите ли… Надо знать наш пограничный народ. В таких случаях они будут молча кивать головами, утюжить ладонями бороды, вздыхать или шептать имя аллаха, но…

— Товарищ капитан! — воскликнул Шералиев, умоляюще приложив руки к груди. — Что же это получается, товарищ капитан? Комсомольцам Атаев не решился передать свои подозрительные новости, а нашим уважаемым аксакалам доверил?

Капитан расцепил руки, положил на стол и помолчал. Видно было, что он недоволен чем-то.

— В служебном разговоре старшего по званию не перебивают. Вас учили этому в офицерской школе, младший лейтенант? — негромко спросил начальник заставы. — Итак… будут вздыхать, шептать имя аллаха, но вопрос какой-нибудь щекотливый или неосторожный не зададут. Зачем пугать перепелку? Но, не теряя ни минуты, они передали эти подозрительные новости комсомольцам, а комсомольцы часто бывают на заставе, да и вы к ним заглядываете чуть не каждый вечер. Такие вот дела… А теперь давайте подумаем, что же нам в данном случае предпринять. Слушаю вас, младший лейтенант.

— Дополнительные наряды?.. Тревожная группа?.. — неуверенно, как ученик, неожиданно вызванный к доске, поглядел Шералиев на Кормилмцына.

И видя, что тот морщится, замолчал виновато.

— Сделаем мы вот что! — капитан слегка ударил по столу ладонью. — Пусть последят за ним колхозные комсомольцы. У ребят попросим помощи. Выберите парней и девчат порасторопнее, потолковее, а главное — не болтливых. Вводные по задаче такие: следить не только за самим Дурсуном, но и за его домом, садом, сараем, конюшней, курятником. Чтобы собака с его двора не выбежала незамеченной, птица не вылетела из его сада. Но осторожно, очень осторожно! — значительно поднял палец капитан и даже погрозил. — Повторяю: очень осторожно! Вы, конечно, понимаете, для чего нужно это ‘очень осторожно’?

— Понимаю, товарищ капитан, — тихо, совсем не по-военному ответил младший лейтенант. — Зачем пугать перепелку? Но я думал, что осторожность нужна и по другим причинам.

— Именно?

— Поспешишь, примешь друга за врага. Разве это хорошо? Может быть, он с нами… А мы его оскорбить можем…

Кормилицын снова поморщился, но в глазах его была теплая улыбка. Это у начальника заставы бывало нередко: поперек переносицы морщина, брови насуплены, а в глазах хороший, умный смешок.

— Я полагал, что разговор у нас оперативный идет. О выполнении боевого задания. Однако согласен. Учитывайте и эту, правовую сторону, как сказал бы наш друг прокурор.

— Разрешите выполнять? — быстро поднялся со стула Шералиев.

— Вы, что же, сейчас сразу в колхоз? — спросил недовольно капитан. — Обычно вы бываете там по вечерам. А все должно быть как обычно, лейтенант.

— Я понимаю, товарищ капитан. Но сегодня ребята ждут меня после обеда. У нас сегодня интересное мероприятие намечается. Змей будем глушить! До черта развелось по берегам арыков. Корову и жеребенка ужалили.

— Змей глушить? — сделал капитан большие глаза и расхохотался. — Вот это мероприятие! Тогда не задерживаю. Выполняйте.

Шералиев ушел. А капитан открыл дверь в столовую и крикнул:

— Товарищ Силантьев, угостите квасом похолоднее!..

…Давно уже перестал шипеть и пениться знаменитый силантьевский квас ‘с изюминкой’, а начальник заставы, забыв о нем, шагал по веранде с руками за спиной и упорно думал об одном и том же: ‘Значит, есть в границе ‘дыра’. Кто-то осторожный и опытный приходит, конечно, ночью в спящий колхоз, где его ждут, где для него оставлена незапертой дверь. А чья дверь?..’

Мысли капитана повернули в другую сторону.

‘Может быть, он с нами, а мы его оскорбить хотим, — вспомнил он взволнованные слова Шералиева. Ты прав, младший лейтенант! С человеческой стороны прав! Может быть, нелепая случайность, а под подозрением доброе имя хорошего человека, орденоносца, передового колхозника… А если все же он?.. И не распутай мы каждую петельку, будет он бить нам в спину. Бить, бить, бить!’

Печальные звуки горна, трубившего поверку, вывели капитана из задумчивости. Он поднял глаза на окружавший его мир. Горы, обступившие колхоз, потемнели, придвинулись. Их густая черно-сиреневая тень укрыла дома колхозников. Раздвинув осторожно занавески, порхнул на веранду вечерний ветерок со стороны колхозных садов, будто пролилась оттуда по горячему, сухому воздуху прохладная струя, с запахом зелени, цветов, меда. Но вот захлопал звонко в ладоши дизель, и разом вспыхнули огни в домах и на улицах колхоза. А вслед за огнями вспыхнули и звуки: кто-то пропел высоким голосом страстную мольбу о любви, где-то звонко засмеялись девушки, плеснула, как кипятком, криками спорщиков чайхана, и все покрыл нечеловечески оглушительный бас радиодинамика, объявившего московский концерт.

Капитан остановился в углу веранды. Перегнувшись через перила, он посмотрел вниз, на чужой берег. Там было темно, как в бездне, и так же безлюдно. Не слышно было даже собачьего лая, будто лежала за рекой страна, никем еще не заселенная, пустая и бесплодная, как первобытный материк.

В этой притаившейся тишине и тьме была угрюмая враждебность.

Нет смысла — а это самое опасное

Когда над головой человека мирно шелестит листвой большое дерево, душу наполняют тишина и покой. Шералиев сидел в садике заставы, в густой тени могучего карагача, но в душе вместо тишины и покоя были смятение, виноватость и стыд.

Прошло уже пять дней после разговора на веранде столовой, а ничего нового не узнали колхозные комсомольцы о Дурсуне Атаеве. Мираб аккуратно, как делал он это каждый день, выходил на работу, подправлял арыки, чинил плотины и поздно вечером возвращался домой. Пока не стемнеет окончательно, делал проминку своему Кара-Кушу, но только на широком дворе, никуда не выезжая. В пятницу мираб был в мечети, но никаких подозрительных разговоров ни с кем не вел. И сегодня, как и вчера, и позавчера, младшему лейтенанту нечего сообщить начальнику заставы.

Шералиев увидел бежавшего от канцелярии вестового и встал, беспомощно вздохнув. Это от капитана, с приказом явиться младшему лейтенанту в канцелярию для доклада. Вот она, минута стыда, когда, виновато опустив глаза, надо будет выговорить не идущие с языка слова:

— Никак нет… Тоже неизвестно… Нет, и об этом ничего не узнали.

В канцелярии был только дежурный сержант. Он что-то писал, сердито шепотом перечитывая написанное. Под его столом лежала, раскинувшись от жары, рослая светло-серая овчарка. Увидев лейтенанта, она вскочила и пошла ему навстречу, стуча по полу деревянной ногой. В горячей схватке на границе диверсанты отстрелили Мушке нижний сустав передней ноги. Оставалось пристрелить собаку. Но разве поднимется у солдата рука на верного друга? Заставный столяр искусно выточил ей маленький протез, а за отличие в бою Мушка получила ошейник с серебряной насечкой. И теперь она жила на заставе почетным инвалидом.

Шералиев опустился было на корточки погладить собаку, но в канцелярию уже входил Кормилицын. За капитаном походкой каменного гостя вошел его заместитель, старший лейтенант Кравченко. И сразу стало тесно, словно внесли и поставили огромный шкаф. Квадратные плечи, выпуклая просторная грудь, огромная лобастая голова и ноги как тумбы — все было массивно, могуче и прочно. И никак не подходил к широкому и тугому, словно сжатый кулак, лицу старшего лейтенанта маленький курносый носик, обгоревший на солнце до того, что кожа на нем лупилась, как скорлупа на мятом яйце.

— Ох, и печет, будь здоров на пасху! — закричал он глухим мальчишечьим альтом, неожиданным для его могучей фигуры. — Будет ‘черная буря’ с той стороны, вот увидите!

Он шумно вздохнул и вытер бритую голову и шею большим, крепко надушенным платком. Капитан подозрительно потянул носом душистый запах:

— Опять переменил марку?

— Опять.

— Слышу, что теперь уже не ‘Огни Москвы’. Какой теперь?

— Шипр. Мужской запах.

— А почему он мужской? — засмеялся капитан и посмотрел весело на взволнованное лицо Шералиева. — Ого! Вижу, что сегодня есть новости.

— Никак нет, товарищ капитан, — уныло ответил младший лейтенант. — Нет новостей никаких.

— Неправда, есть новости, — вмешался Кравченко.

— Пошли ко мне, — остановил его Кормилицын.

И когда они сели в крошечном, с одним окном кабинетике начальника заставы, старший лейтенант, прикрыв дверь, сказал:

— Первая новость — кузнец Мюмюн отказался платить налоги и бросился с ножом на сборщика. Жандармы хотели его арестовать, но Мюмюн бежал.

— Поймают, — вздохнул капитан. — И отправят в лазуритовые копи. Пропал парень. Так. Дальше?

— У любимого коня помещика кто-то обрил челку, обрезал хвост под репицу и оседлал передней лукой назад: пожелание скорой смерти.

— Жалеть не будем, — дернулся мускул на щеке капитана. — Один его фортель с водой чего стоит. В тиски зажал, мерзавец, улучамларских мужиков.

— Они теперь воду из старого хауса берут. А какая в нем может быть вода, если берега почернели от овечьего помета? — возмущенно пропел высоким раздраженным альтом старший лейтенант.

— Все? — посмотрел на него капитан.

— Нет, не все. От гнилой воды из хауса деревенские ребятишки животами валяются. А лечат их отваром на белены и верблюжьего помета. Вот это лекарство, будь здоров на пасху! — зло, визгливо захохотал старший лейтенант, но, увидев ошеломленные глаза Шералиева, сделал плачущее лицо:

— Ну чему ты удивляешься, младший? Откуда и это знаю? Колхозные партийцы сообщили. Вчера опять Дурсун во дворе мечети беседу со стариками имел. Нет, вы мне скажите, за каким чертом он передает нашим колхозникам всякую чепуху? Рекламой заграничного образа жизни его улучамларские новости никак не назовешь! Наоборот, картинка очень неприглядная получается. Какой же смысл сор из избы выносить? Нету смысла! А это и есть самое опасное.

Он замолчал, потом, озаренный какой-то догадкой, сказал, понизив голос:

— А не отвлекающая ли группа Атаев? Вымотают нам нервы, заставят только на него смотреть, а за его спиной настоящие придут. А? Как на вашу думку, товарищи?

— Грубо очень. Шаблон, — сказал капитан.

— А не наоборот ли? Не новый ли, оригинальный ход? — задышал Кравченко горячо и шумно, и ноздри его носика зашевелились, будто он принюхивался к чему-то. — Ой, не грубая работа, не шаблон, а что-то другое! В их поганом ремесле, если по шаблону работать, сразу, как муха, влипнешь.

— И все-таки не получается, — качнул головой капитан. — Значит, по-твоему, Дурсун ‘на себя огонь вызывает’? Хватит ли на это душонки платного шпиона и убийцы? Нет, не получается!

— Сверху берешь, товарищ капитан. Ты вглубь бери! А ненависть? Собака не из корысти, а от злости кусает. Что, не верно? — торжествующе хлопнул Кравченко по могучей ляжке. — Ты ненавидишь кого-нибудь?

— Конечно.

— Кого например?

— Ну… — почесал щеку капитан. — Капитализм, например, поджигателей войны…

— Да нет! Человека, живого, с которым встречаешься, разговариваешь, может быть?

— Тогда… По-настоящему, пожалуй, нет.

— То-то и оно! Настоящая ненависть — это огромная штука, это оружие страшной силы! Верно или не верно?

Капитан молчал, искоса, уголками глаз поглядывая на Кравченко. ‘А ведь умен, черт! И вправду вглубь копнул!..’ Кормилицын любил этого резкого, как выстрел, но по-детски прямодушного человека. Дружить с ним легко, а служить — трудновато. Четкий, исполнительный, по-солдатски выносливый и невзыскательный и с поистине звериным чутьем на врага, старший лейтенант служил весело, азартно, красиво. Прирожденный пограничник! Но вот беда: горяч он страшно. Много в нем этого самого азарта и ненужного риска. Если потянет с границы опасностью, тревогой, для старшего лейтенанта это как удар для гремучей ртути. Каждую минуту может взорваться! Тут за ним следи в оба!

Кормилицын снял руку с подбородка.

— Ты действительно вглубь взял. Но откуда у него такая ненависть?

— Это мы и должны выяснить.

На столе начальника запищал зуммер телефона. Кормилицын взял трубку, послушал, напряженно собран лоб гармошкой, и сказал тихо и строго:

— Не кричите в трубку. Не нервничать. Спокойнее.

— Откуда? С границы? — спросил Кравченко.

Но капитан выставил отстраняюще ладонь и продолжал разговор.

— Так. Все понятно… Нет, ничего больше не предпринимайте… Разрешаю. Напарника оставьте, а сами являйтесь немедленно. Аллюр три креста.

Он положил трубку.

— С границы. Старший наряда сержант Волков. Просил разрешения явиться со спешным и секретным докладом…

Снова скучный деловой разговор о клевере, ячмене и сене

От духоты и жары, как на банной полке, от тревоги и злости старший лейтенант обливался потом и все же не мог усидеть, топал возбужденно по канцелярии, как в строю припечатывая шаг и делая руками отмашку ‘вперед до пряжки, назад до отказа’. Шпоры его звенели, раздраженно переругиваясь. Мушка беспокойно следила из-под стола за бегающим старшим лейтенантом. А капитан читал внимательно акты на фураж и не спеша подписывал их толстым красным карандашом. Шералиев, тоже внешне спокойный, перелистывал книгу приказов.

Кравченко остановился и стал тереть ладонью затылок.

— Удивит нас сержант Волков, вот увидите, удивит! — он посмотрел на ладонь, грязную от набившейся в голову пыли. — Атаев работает, никаких сомнений!

— Ты полегче, старший лейтенант, — сказал капитан, аккуратно ровняя ладонями стопку актов.

— Что полегче? — грубовато крикнул Кравченко. — Не огород с картошкой охраняем — государственную границу! А у нас все полегче да полегче!

— Я говорю, топай полегче: стол трясешь и половицы продавить можешь. Знаешь ведь свой вес, — капитан положил перед собой новый акт, но в дверь постучали, и он крикнул:

— Да-да, можно! Входите, сержант!

Дверь медленно, нерешительно открылась — и вошел Дурсун Атаев. Он молча от порога поклонился, приложив руку к сердцу и к тюбетейке на бритой голове.

У мираба было обычное для этих мест худощавое, ничем особенно не примечательное лицо, с большим и по-орлиному горбатым носом. Только излишняя резкость морщин на лбу и на впалых щеках придавала его лицу жесткую суровость. Такой и родного сына не приласкает. В левой руке Атаев держал вязку темно-красного стручкового перца. Было что-то домашнее в этой вязке, очень далекое от тревожных мыслей, занимавших головы офицеров. Мысли об ароматной сорпе или сочном шашлыке вызывала эта вязка перца.

Дурсун пошел было от порога к кабинету, но под столом дежурного сержанта раздалось свирепое рычанье — и на середину комнаты вылетела Мушка. Ее нога на протезе подвернулась, она упала набок, но тотчас вскочила и рванулась к Атаеву с удушливым, злобным рычаньем. Шерсть на загривке и вдоль хребта встала дыбом. Дежурный успел схватить ее за ошейник, а Кравченко сердито крикнул ему:

— Выведи на улицу и привяжи! Развели собак, порядочному человеку и войти нельзя!

Сержант потащил упиравшуюся собаку к дверям, и никто не заметил, что Кравченко успел быстро шепнуть ему что-то. Затем он приветливо улыбнулся колхознику:

— Испугался, Дурсун?

— Зачем испугался? Нет, не испугался, — спокойно ответил колхозник.

Шералиев заметил, что на задыхавшуюся от ярости собаку Атаев смотрел скорее с удивлением, чем с испугом.

Увидев вышедшего из кабинета начальника, колхозник пошел навстречу и, здороваясь, протянул, не сгибая, руку, будто помогал капитану прыгнуть через арык. Кормилицын почтительно пожал руку знатного колхозника, и Шералиев ждал, что сейчас начнется у них вежливый, но беспредметный разговор о погоде, о всходах хлопчатника и о том, что дни стоят небывало жаркие, значит надо рано ждать летнего паводка с гор. Но колхозник сразу после рукопожатия сказал:

— Начальник-жан, большой просьба тебе будет.

— Говорите, товарищ Атаев.

— Клевер дай. Много клевер нужно.

— А собственно говоря, зачем вам клевер? Мало в колхозе ячменя и сена?

— Ячмень-сено пускай колхозный ишак кушает. Кара-Кушу витамин нужно. Вай, какой конь!

— Конь у вас замечательный, азартных кровей! — заблестели глаза капитана.

— На высший норма работает! — утопил Дурсун глаза в счастливом смехе.

— Ну, если на высшую норму работает, придется дать ему клевера, — засмеялся и капитан, а за ним засмеялись и Кравченко и дежурный сержант.

Не смеялся Шералиев. Он как-то не мог войти в игру и сейчас не мог понять, что значит этот разговор — два страстных конника говорят о замечательной лошади или началась уже опасная игра с осторожных ходов, с прощупывания противника?

— Соседу как не помочь! — медленно разгладил усы капитан и сразу стал этаким радушным, щедрым хозяином. — Вместе границу стережем. Верно, товарищ Атаев?

Колхозник посмотрел на капитана быстрым, внимательным взглядом, но не ответил. А горлом его прошла судорога, будто он с трудом глотал что-то и не мог проглотить.

— А по-моему, тут и спрашивать незачем! Дурсун рука об руку с нами границу стережет! — горячо задышал в затылок Шералиеву стоявший сзади Кравченко. — Это уж крепко, будь здоров на пасху!

Колхозник по-прежнему молчал. Руки его беспокойно шарили по темно-синему забрызганному арычной грязью халату, будто он торопливо искал что-то за поясом или за пазухой. И вскидывал при этом на офицеров чего-то ждавшие и убегавшие куда-то глаза.

— Пять вязанок хватит? — тепло спросил капитан. — Вы не стесняйтесь, если нужно, мы и больше найдем.

— Хватит, начальник-жан. Записка дашь?

— Зачем записка? Хватит моего слова.

— Верно. Аллах один и правильное слово одно. Отца за вас отдам, — поклонился Атаев и торопливо вышел.

— В семь потов вогнал, чтоб ему ежа поцеловать! — воскликнул Кравченко. — Напористо работает! Видали, какие ходы делает? Сам в лапы лезет, клевер ему понадобился, ‘Кара-Кушу витамины нужны’! А под носом у нас небось…

— Подожди раньше времени выводы делать, — с легким неудовольствием остановил его начальник заставы. — Куда ты Волкова запрятал? Я видел, как ты шепнул дежурному.

— Здесь, в дежурке, — ответил Кравченко. — Дежурный! Позовите Волкова.

Старший лейтенант не доверяет

Румяный, как девушка, сержант Волков доложил, что он стоял с напарником скрыто в кустах. Оттуда они заметили, как на гору Сарыбаш стал подниматься человек. Хотя пограничники знали, что высота с отметкой 316,9, а по-местному Сарыбаш, отведена комендатурой колхозу для заготовки топлива, все же они нет-нет, а наводили бинокли в ту сторону. Ведь Сарыбаш всего в сотне-другой метров от контрольно-следовой полосы. А переход ее расценивается как нарушение государственной границы, хотя, собственно, граница проходила по тальвегу реки.

Человек на Сарыбаше принялся рубить хворост. Работал он спокойно, не спеша и через полчаса, примерно, исчез. Пограничники решили, что он, нагрузившись топливом, ушел обратно в колхоз, и перестали вести наблюдение за высоткой. И лишь случайный взгляд Волкова на Сарыбаш снова засек этого человека в тот момент, когда, высунувшись из кустов, он поднял высоко над головой вязку стручкового перца.

— Вязку перца? — сиплым шепотом спросил Кравченко. — Не ошибаешься, сержант?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант, — твердо ответил Волков. — Глаза-то у нас все-таки есть.

— Погоди, ты колхозного мираба Атаева знаешь?

— Конечно, знаю, товарищ старший лейтенант. Всех колхозников знаю. Да он только что отсюда вышел.

— Похож он на того человека на Сарыбаше?

— Не могу сказать. Во-первых, далеко, во-вторых, он лицом к нам ни разу не повернулся.

— А как одет был человек на Сарыбаше?

— Как все они одеваются: на голове тюбетейка, потом халат.

— Какой халат? Какого цвета?

— Самого обыкновенного, темно-синего.

Рука Кравченко, лежавшая на столе, сжалась в кулак.

— Ладно, продолжай. Поднял он, значит, над головой вязку перца. Дальше?

— Не один раз поднял, а несколько раз, — уточнил сержант. — Очень на сигнал похоже. А кому сигнал? Куда? Зачем? И принял я решение придвинуться к высотке 316,9 поближе. А только мы двинулись, он и сработал! — торжествующе повысил голос сержант.

— Что значит ‘сработал’? Выражайтесь точнее, сержант, — сказал капитан.

— Петь начал, товарищ капитан. И так умно точку выбрал, что если близко к высотке стоять — ничего не слышно, а отошли мы на старое место, услышали. Акустика, товарищ капитан, зона молчания? — с любопытством спросил Волков.

— Акустика, сержант. А вы не отвлекайтесь.

— Виноват, товарищ капитан!.. Попел-попел он, замолчал, а тогда сразу тот подключился.

— Кто ‘тот’? — звякнула шпора старшего лейтенанта.

— На той стороне тоже гаврик какой-то запел. Искали мы того гаврика долго, но ловко, собака, маскируется. Тот кончил — снова наш запел. Так до трех раз. А потом наш нырнул в кусты, и кончился их конкурс. Мы с моим напарником, конечно дело, на Сарыбаш бегом. И повезло нам. По дороге встретили дежурного проводника с собакой. Стали мы втроем обшаривать высотку от подножья до вершины. Пусто! Только хворост, что он нарубил, валяется…

— А собака? — закричал страдающе Кравченко. — Собака-то у вас для забавы, что ли, была?

— А как же, товарищ старший лейтенант! Собаку, конечно, пустили, — обиженно ответил сержант. — Показал ей проводник на хворост, она было бросилась, а потом — назад! Скулит, шерсть дыбом, не берет след.

— Не берет? — гоняя по скулам желваки, просипел Кравченко.

— Никак не берет! Осталось мне одно: сообщить по телефону обстановку всему участку и вам доложить, товарищ капитан.

— Правильно действовали, — кивнул Кормилицын. — А теперь самое главное. Что они пели? Вы поняли, сержант?

Волков виновато кашлянул в кулак.

— Не понял, товарищ капитан. Язык здешний я прилично знаю, сверхсрочную на границе служу и многие песни знаю. А это совсем незнакомый репертуар. Ни слова не понял.

Кравченко хмыкнул:

— Этого и надо было ожидать!

— Ничего. И без этого вы, сержант, принесли хорошие данные. Вам опять на границу? Отправляйтесь.

— Никаких приказаний не будет? — удивился Волков.

— Никаких. Отправляйтесь.

Сержант ушел. Офицеры долго молчали. Слышно стало, как тоненько и остро, будто иглой сверлил, пел прорвавшийся в комнату комар. Нервное большеглазое лицо Шералиева было печально. Кравченко, насупившись, выводил по столу невидимые узоры. И вдруг захохотал ядовитым, булькающим смехом, будто полоскал бутылку.

— Форменная двухсторонняя связь на короткой волне. Проморгали, будь здоров на пасху!

Капитан поднял на него глаза.

— А ты что думаешь, конечно, проморгали. И отвечать нам придется по всей строгости. Я не про служебную ответственность говорю. Проморгали мы человека, врагу его отдали. А он не один десяток лет рядом с нами жил. Какая же, спрашивается, после этого всем нам цена?

Он встал, взволнованно оправляя ремни портупеи, и сухо, служебным тоном обратился к Шералиеву.

— А ваше мнение, младший лейтенант?

Юноша ответил не сразу, грустно улыбаясь:

— Извините, я о другом думал… Какая тяжелая наша работа. Подозревать хороших людей, чтобы найти плохих. И стыдно как-то подозревать человека. Вот Атаев… Под угрозой его доброе имя. Тут знаете как осторожно надо подходить? Мой народ говорит: человек тверже камня и нежнее цветка. — Шералиев перевел взгляд на Кравченко. — Подозрения, догадки, недоверие… Крик петуха утра не делает!

— Знаете что, давайте без дураков! — ломким голосом сказал старший лейтенант. — Не сосункам меня службе учить! Я, к вашему сведению, младший лейтенант, пришел на границу рядовым, а теперь… вот! — хлопнул он ладонью по золотому с зеленой полосой погону. — А вы здесь еще с боку припека! Вы еще нащупайте в себе пограничную косточку, а без нее грош вам цена!

— Старший лейтенант! — строго повысил голос капитан.

— Начал не я, товарищ капитан. Тут в мой адрес всякие нежные цветочки да петухов начали бросать… Ладно. А теперь скажите мне. А собака? А Мушка? Не один я Дурсуну не доверяю, и Мушка не доверяет. Как Мушку прикажете понимать?

— Да не кипятись ты, пограничная косточка, — улыбаясь, поймал его за локоть капитан. — С Мушкой дело непонятное, верно. Будто встречались они когда-то на узенькой дорожке. Но ведь как в это поверить? Человек в колхозе с тридцать второго года! Вспомни, каком это был год, особенно здесь, в здешних республиках. Колхозы поджигали, колхозникам животы вспарывали и рисом начиняли. А он не ушел из колхоза и всю жизнь работал отлично. Ввел новый способ полива, награжден за это орденом. А посмотри, каким он уважением пользуется среди колхозников.

— Потому что с аксакалами каждую джуму в мечеть идет.

— Чепуху ты плетешь, старший лейтенант! Да, в мечеть он ходит каждую пятницу. Человек глубоко верующий. Но разве это значит, что он враг? И, по-моему, прав младший лейтенант, что с догадками да предположениями полегче как-то надо. Как, согласен?

— А почему не согласен? Правильно, все правильно, — ответил Кравченко, но в глазах не потух горячий блеск. — И в колхозе с тридцать второго, и новый способ полива, и орден, и всеобщее уважение. Все правильно! Бывает! А ведь сам же ты, товарищ капитан, говорил, что проморгали человека. Бывает и по двадцать лет рядом живут, и в партию вступают, а все это маскировка. А потом, в один прекрасный день, эти гады…

— Но есть же вера в человека, — тихо, дрожащими губами сказал Шералиев.

— Вера в человека есть! Но сомнение — тоже вещь полезная! — повернулся к нему снова готовый к драке Кравченко.

— Отставить разговорчики! — по-командирски прикрикнул капитан. — Младший лейтенант Шералиев, слушайте приказ!

Шералиев вскочил и стал ‘смирно’.

— С этой минуты вы не должны покидать заставу ни при каких обстоятельствах. Таинственный певец еще появится на Сарыбаше и будет там петь. Обязательно будет! От вас потребуется перевод песен. Это вам практика перед зачетом.

— Но, товарищ капитан, а если… — беспомощно начал Шералиев.

— Вы хотите сказать, — жестко перебил его капитан, — а если они будут петь на языке, который только шестьдесят человек знают? Спешно становитесь шестьдесят первым. С вами пойду либо я, либо старший лейтенант, кто из нас будет в этот момент на заставе.

— И все? — спросил Кравченко.

— Пока все.

Старший лейтенант так дернул плечом, что погоны встали дыбом. В затяжелевших руках, в напружинившихся ногах, во всем его мощном теле клокотала ярость и сила для последнего броска. Вцепиться бы в горло врага! А тут — маневры, обходы…

— Во всяком случае, тактические занятия на завтра я отменяю! — с вызовом сказал он.

— Попрошу не отменять. Демаскироваться хочешь? — капитан повернулся к Шералиеву, и глаза его потеплели. — А вам я вот что еще скажу, Рустам Саятович. Всей душой хотел бы я верить вместе с вами, но подожду. Знаю, вы со мной не согласитесь.

Шералиев помолчал, потом спросил грустно:

— Разрешите быть свободным?

— Ого, время-то! — посмотрел капитан на часы. — Идите, отдыхайте. Нет, не отдыхайте, а жмите, вовсю жмите на этот язык шестидесяти!

Шералиев слабо улыбнулся и вышел. На крыльце он остановился. Была уже глубокая ночь. Выкованная из серебра, тяжелая и сияющая луна висела над заставой, над колхозом и над пустой равниной за рекой. В ее пронзительном свете искрилась пряжка на ошейнике лежавшей около крыльца Мушки, а вокруг все было застлано, как снегом, искристым лунным светом. Было необыкновенно тихо, молчали даже напуганные неистовым лунным светом неугомонные колхозные собаки. Лишь на башенке клуба бормотало невнятно, как во сне, радио.

Открылась дверь, выпустив в лунную голубизну теплый желтый свет. Крыльцо пожаловалось скрипуче под тяжелой поступью Кравченко. Он постоял, сунув руки глубоко в карманы, и сказал насмешливо:

— Говоришь, петушиное кукареку утра не делает?

Шералиев молчал. Старший лейтенант резко повторил:

— Я спрашиваю, как насчет петуха?

Шералиев снова промолчал, понурившись. Кравченко стеснительно посопел и вдруг рывком обнял младшего лейтенанта за плечи.

— Адская наша работа, чего уж там. Ты прав, брат! Нелегко в человеке подлеца видеть.

Он поднял к небу бледное от луны лицо и долго смотрел на переливающиеся звезды.

— ‘И звезда с звездою говорит’, — шепотом прочитал он и тихо удивился: — Надо же такое сказать!..

Секретная операция, или Песни о пяти верблюдах, нагруженных трудоднями, и о черном солнце над мужицкими полями

Вот уже четвертый день снова нет новостей из колхоза. Атаев молчал, не делился больше с колхозниками вестями из Улучамлара. А это плохо. Не заметил ли мираб слежку за собой и не притаился ли? Терялся хоть и неясный, а все же след.

Офицеры в этот жаркий день работали на квартире капитана над новой схемой охраны границы. Были обсуждены все вероятные подходы и лазейки нарушителей. Места нарядов были изменены. Высотку 316,9 обложили секретами. Не забыли и нитки в кустах, и волчьи ямы, и капканы. Во время работы старший лейтенант то и дело снимал телефонную трубку и подолгу говорил с границей. Но там было спокойно. В минуты телефонных разговоров капитан уходил в спальню и, склонившись над маленькой белой кроваткой, сам какой-то особенно светлый, легкий, в голубой майке и шелковых пижамных брюках, прислушивался к сладкому чмоканью спящего Кольки. Стыдясь своего счастья, он улыбался виновато и в какой уже раз говорил из спальни офицерам:

— Бросьте вы, товарищи, шептаться, говорите громко. Он теперь проснется, когда есть захочет.

Кравченко, потянувшийся снова к телефону, вздрогнул. Неожиданно запищал зуммер. Вызывала граница. Капитан, сразу очутившийся около телефона, взял трубку. Слушал он молча, а дав отбой, сказал:

— Дурсун направился к Сарыбашу.

Офицеры вскочили, передвигая под руку пистолетные кобуры.

— Младший лейтенант, в дежурку! — приказал капитан. — Два автомата, два бинокля и два маскировочных халата… Стойте! И два индивидуальных пакета. Вечно забываем!

Шералиев убежал. Капитан ушел в спальню и через минуту вернулся одетый в форму, потемневший, потяжелевший.

— Есть кое-какие соображения. Разрешите? — остановил его Кравченко.

— Отложить нельзя?

— Соображения по ходу намеченной операции.

— Давайте. Только побыстрее.

— Я насчет Мушки. Помните, как она в канцелярии бросилась на Атаева? Теперь могу объяснить почему.

— Ну-ну?

— Учим мы наших собак остерегаться табака и перца или не учим?

— Постой, постой!..

— Нарушитель идет через границу — потеет от страху, его след собака сразу берет. Вот и засыпает он свой след…

— Верно, верно! — обрадовался капитан. — У мираба была в руках вязка перца.

— Потому и на Сарыбаше собака его след не взяла! — закричал Кравченко. — Он там своим перцем навонял. Учтите это, когда обкладывать его будете.

— Сегодня все узнаем, Юрка! — успокаивающе тиснул капитан товарища за плечо и выбежал.

Кравченко посопел, поскреб ногтем облупившийся нос и двинулся к двери, но в комнату вошла тяжело дышавшая, видимо, бежавшая жена капитана.

— Секретная операция? — спросила она, подойдя к окну и глядя на уходившего мужа.

— Что вы! — тоненько, беззаботно засмеялся старший лейтенант. — На охоту они пошли, на кабанов.

Клава жалобно улыбнулась, и с этой улыбкой смотрела вслед мужу, пока тот не скрылся за домами. Потом быстро повернулась и ушла в спальню, к сыну.

*** * ***

День ломался к вечеру, когда Кормилицын и Шералиев вышли с заставы. Небо над головой еще пылало горячей синевой, но на севере оно, зеленое и прозрачное, начало уже остывать.

В тугаях офицеров ждал сержант Волков. Он привел их на место, где камыш был слегка примят. Пахло сырым песком, гниющими растениями, близкой водой. Волков осторожно стволом автомата раздвинул камыш — и блеснула река, сплошь в пушистой ватной пене. На низком противоположном берегу раскинулся в жаркой дремоте, как лихорадочный больной, Улучамлар. Казалось, протяни руку — и дотронешься до его шелудивых стен. Шералиев остро ощутил себя на обрезе родной земли. Еще шаг — и оборвешься, как в пропасть.

— Отсюда и лицо можно будет разглядеть, — сказал Волков. — Не знаю только, можно ли пение услышать.

Ознакомив офицеров с обстановкой, сержант ушел, бесшумный и ловкий, как камышовый кот, не колыхнув ни одну метелку камыша, не качнув ни один банник куги. Офицеры подняли бинокли к глазам.

— На том берегу, по-моему, тоже кто-то сидит в камышах, — опустив бинокль, прошептал Шералиев, будто его могли услышать через реку. — Спугнул пеликанов, они кружат над тугаями, а сесть боятся.

— Смотрите на Сарыбаш, — вздохнул капитан. — Показался!

Младший лейтенант вскинул к глазам бинокль. На вершине Сарыбаша, по пояс в кустах, стоял человек. Он поднял над головой вязку перца, особенно красную на фоне зелени, покачал ею и снова исчез.

— Он, — сурово сказал капитан. — Узнаете?

— Да… — прошептал потерянно Шералиев. — Дурсун Атаев.

Капитан опустил бинокль и увидел смятенные глаза младшего лейтенанта. Юноша растерянно и жалко дергал бровями, как человек, силящийся понять неожиданно обрушившееся на него непоправимое несчастье.

— Слышите? Запел!! — схватил вдруг его за руку капитан. — Переводите!

Но едва ли это можно было назвать пением. Скорее это был медленный речитатив, выделявший каждое слово, резко обрывавшийся. У Шералиева вырвался вздох облегчения. Ему знаком этот язык, гортанный и жесткий от обилия согласных, один из местных горных языков. Шепотом он стал переводить:

— Мир тебе, брат. Слушай мои вести, запомни и передай. Ты знаешь кому. Но будь осторожен. А если слова мои останутся в тебе и не пойдут к кому нужно, пусть мухи облепят твои глаза! Зачем же я деру здесь глотку, как ишак? Мы не женщины, сплетничающие через реку…

Певец смолк — перевести дыхание.

— Вот, извольте! Теперь все ясно, как апельсин! — с горьким злорадством сказал капитан, стараясь не смотреть на Шералиева. И все же он заметил, как неистово покраснел вдруг юноша и начал для чего-то озабоченно протирать окуляр бинокля.

А Дурсун снова запел, вернее, заговорил нараспев гортанным фальцетом. Шералиев зашептал перевод:

— Я буду петь тебе, брат, только про самое важное, ибо солнце идет книзу. Слушай… Я заработал в прошлом году пятьсот двадцать трудодней. Ты спросишь: а что такое пятьсот двадцать трудодней? Слушай внимательно. Нужен караван из пяти верблюдов, чтобы поднять мои трудодни. А на каждого верблюда нужно нагрузить полным вьюком пшеницу и лучший ‘ханский’ рис. Эй, я тебе говорю: пять верблюдов! Но я вижу, как ты, кормящий своих детей лепешками из гнилой муки, оттягиваешь рукой ухо и открываешь рот. Ты не веришь. А я говорю правду!

Последнюю фразу Атаев выкрикнул на такой высокой ликующей ноте, что задохнулся.

— Ну ты смотри, а? Вот дает! — восхищенно прошептал капитан.

Но с холма опять полился протяжный гортанный напев. Мелодия была проста и однообразна, певец то повышал слегка, то снова понижал голос, но и в этой немудрой песне звучали радость жизни и полнота души.

— Люди у нас веселые и щедрые и живут как братья. Белый цвет лица, желтый цвет лица — все одно советский цвет. Слыхал такое слово? Вай, мне трудно петь для тебя! Вы, темные, неколхозные люди, не знаете многих хороших слов: трудодень, курорт, лекция, и даже витамин ты не знаешь, а я получаю его в нашей амбулатории. Вай, опять незнакомое тебе слово! Мне жалко вас. Вы не слушаете громкое чтение газет — я слушаю каждый вечер в клубе. Когда чтец раскрывает газету, он раскрывает окно в мир…

Теперь я отвечу на твои вопросы. Офицеры с вашей заставы говорят, что треск на наших полях делают пулеметы, что мы готовим войну. Так они говорят! Вай, пошли аллах лжецам чесотку, а ногтей не давай! Это стучат наши трактора. И высокую башню мы поставили не для того, чтобы поднять на нее пушку и стрелять по вашему Улучамлару. Это силосная башня для кормов скоту на зиму. И еще говорят вам ваши офицеры, что два самолета, летающие над тугаями, ведут разведку их заставы. Вах, это достойно смеха! Что разведывать у них? Сколько штанов повесят они сушить на стены своей заставы? Самолеты бросают на камыш порошок и льют нефть: они убивают комара, несущего лихорадку… Брат, я кончаю. Я передал тебе слова правды. Это добрые семена. Надо посеять их. Они дадут урожай. Я кончил. Теперь я слушаю тебя, брат Ташчи.

— Ташчи? Издольщик из Улучамлара, у которого помещик отобрал землю? — капитан собрал лоб гармошкой. — Но как они узнали друг о друге?

— Объяснить, пожалуй, нетрудно, — улыбнулся Шералиев. — У нас на востоке есть народный обычай: отдать горе воде. Когда становится совсем невмочь, приходит такой отчаявшийся во всем Ташчи к реке и начинает петь про свою горькую судьбу…

Поток унес, бушуя.

Две капли слез моих.

Поток, умчи и горе

На гребнях волн своих! —

тихонечко и печально пропел Шералиев. — Он поет и верит, что река унесет его горе и жизнь переменится к лучшему. Древний обычай.

— А Дурсун случайно услышал его пение и откликнулся? Возможно, так оно и было. Тихо! — поднял руку Капитан. — Ташчи запел. Ну-ка, ну-ка, послушаем!

Из зарослей того берега вырвался жалобный вопль, оборвавшийся хриплой нотой. Словно звали там на помощь. Вопль перешел в горловые тягучие звуки с рыдающими перехватами. Шералиев прислушался и стал переводить:

— Мир вам, высокочтимый брат! Вы живете на веселой и ласковой земле, а мы живем в яме… Зажатые камнем!.. В могильной тьме!.. Мы всю жизнь гонимся и хлебом, а хлеб убегает от нас, как всадник от пешехода…

Ташчи прерывисто вздохнул, как после слез, и сорвался в надрывный крик отчаяния:

— Во имя аллаха истинного и милосердного, научите нас, брат мудрости, вырваться из пасти дракона. Наш ага — этот дракон. Он съел наше мясо, высосал нашу кровь и добрался до костей. Слушайте, о, слушайте, высокомудрый брат! Я пришел к нему и сказал: ‘Эфенди, пятки ваши целую, вы отобрали у меня землю, но клянусь верностью жены, я буду сеять на моем поле. На этой земле сеяли мой отец, мой дед и дед моего деда!’ Ага засмеялся: ‘Сей, Ташчи, сей, вонючий пес, урожай соберешь после своих похорон. Я прикажу мирабу не давать тебе воды’. Потом ага стукнул в пол тростью и закричал: ‘Эй, передай всем остальным в деревне: пусть уходят к шайтану! Все пусть уходят! Я покупаю американский трактор, зеленый, как кузнечик, мне ни нужны больше ни вы, ни ваши ковырялки-омачи!..’ Ай, валла, душа горит! Как кошму, выдергивают землю из-под наших ног!..

От заставы на том берегу, древней бекской крепостицы, спустился к реке солдат с котелком, напился, набрал воды и ушел. Ташчи, молчавший, пока солдат был у реки, снова запел, теперь печально и тихо:

— Светоч мудрости, мы не знаем, что такое культура, курорт и витамин. И газет нам не читают. Но к нам приходит дервиш, святой человек, он поет молитвы, пляшет и прославляет Америку: ‘Кто против Америки, тот против ислама, ибо она помогает правоверным!’ Дервиш, конечно, святой человек.

А кузнеца Мюмюна, того, что бросился с ножом на сборщика налогов и бежал, поймали, и судья — да будет осквернена могила его отца! — приговорил Мюмюна к веревке. Он отошел к милости аллаха в начале этой недели. Да будет легким его загробный путь. А у моего соседа, сапожника Сатылмаша, жандарм — плевал я и его душу! — искал какие-то книги. Ничего не нашел, но погнал Сатылмаша в город, подталкивая в спину винтовкой. Отовсюду идет на нас плохое. Мы хотели бы ни один взмах ресниц ощутить в себе ту свободу, силу и гордость, которыми полны вы. Но короткая веревка не вяжется в узел. Черное солнце стоит над нашим небом. Скажите, брат, по справедливости, можно так жить человеку?..

Песня Ташчи затихла на низкой скорбной ноте. В зарослях того берега подняли визг чем-то потревоженные шакалы, и Дурсун долго не отвечал. Молчали и офицеры. Капитан задумчиво следил за радужной стрекозой, плясавшей, как на резинке, над камышами. Потом сказал невесело:

— А по-моему, не получилась песня у Ташчи. Какая уж там песня…

Он не кончил. Шакалы на том берегу смолкли, и Атаев запел:

— Я буду молиться за вас, брат Ташчи. Я совершу за вас сорок ракатов, а после молитвы расскажу колхозным аксакалам о вашей жизни под черным солнцем. А кто зажжет для вас золотое солнце? Эй, я тебе говорю: копите ненависть, копите святой гнев! Носите его высоко, как знамя, как покрывало невесты! Вы, живущие за рекой, — мое больное место. Я его глажу, растираю, но оно по-прежнему мозжит, ноет и не дает мне спать по ночам. Прощай, брат! Ты слышишь, я говорю — прощай! Я не знаю, приду ли сюда в следующую пятницу. Нехорошо, что на нашей заставе не знают о наших песнях, твоих и моих. Сегодня я все расскажу капитану. Прощай, брат!

Тот берег откликнулся печально:

— Прощайте, светлый брат! Ваши слова были как ветви благословенного дерева над путником, истомленным зноем. А теперь мы снова под безжалостным солнцем. Но на все воля аллаха. Пусть будет у вас праздник целый год, и днем и ночью…

Песня Ташчи удалялась, словно улетала по воздуху. А вместе с песней погасло солнце, и на землю с южной стремительностью упали свежие, знобливые близ реки сумерки. Река еще лежала полосой света, а противоположный берег уходил уже во тьму. С нашего берега плыли туда пряные запахи цветущей джиды, а с танцевальной площадки колхоза — то громкие, то тихие, то звенящие, то глухие удары дойры. Бубен то угрожал, то умолкал, то звал, то отвергал. Темный и безмолвный берег угрюмо слушал чужое веселье.

Капитан медленно разгладил усы:

— Закурим да пойдем, что ли…

Он запустил два пальца в верхний карманчик гимнастерки и вынул портсигар. Стая крупных птиц низко пролетела над рекой, рисуясь четко на закате, и упали в камыш нашего берега.

— Знаете, какие это птицы? — спросил капитан и сам ответил: — Лебеди. У них здесь только ночевка, на рассвете дальше полетят. К нам, в Карелию. Там на озерах ох и шуму сейчас!

— Далеко летят, — счастливо улыбнулся младший лейтенант.

— Что значит далеко? И ничуть не далеко. На родину летят.

Офицеры закурили и зашагали по узкой тропке.

——————————————————————————

Текст издания: Зуев-Ордынец М.Е. Остров Потопленных Кораблей. Рассказы — Алма-Ата: Казгослитиздат, 1963. — 167 с., 17 см.

М. Зуев-Ордынец. Песни над рекой