__________________
__________________
__________________
__________________
Песнь песней, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
——————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 1. М., 2008. С. 581-589.
——————
Всенощная кончилась поздно.
Послушник о. Сергий проводил о. Савватия до его кельи и через монастырский сад, ближней дорогой, пошёл в нижний корпус, где были кельи послушников.
‘Отцу’ Сергию едва минуло девятнадцать лет. Но он уже третий год жил в Зареченском монастыре и проходил послушание под руководством семидесятилетнего иеромонаха о. Савватия.
Почти все три года о. Сергий был приставлен следить за лампадами и свечами во время богослужения.
Всё нравилось ему в церкви. И служба, и пение, и общая молитва, и люди со всех концов России, пришедшие в маленький монастырский храм, и яркие восковые свечи, и тёмные лампады, и самый запах церкви умилял его и волновал какой-то особенной радостью.
О. Сергию перерывы между службами казались бесконечно длинными, и он тосковал без церкви и часто проводил там время от одной службы до другой.
Вот и сегодня всенощная затянулась до одиннадцати часов, а ему так не хотелось идти к себе в келью.
Спина и ноги болели немного — от поклонов, и во всём теле чувствовалась лёгкая усталость. От подрясника пахло ладаном, этот запах смешивался с ночным ароматом весенних листьев, и тёмный монастырский сад казался громадным, таинственным храмом, а небо — куполом, украшенным живыми трепетными огнями.
О. Сергий остановился на повороте.
Тёмные, влажные деревья стояли кругом!.. Тихий шелест наполнял воздух. Тёплый весенний ветер ласкал лицо живым, нежным прикосновением, и в ответ этой робкой ласке подымалась в душе безотчётная томительно-страстная тревога.
О. Сергию стало жутко.
Почудилось, что он в саду не один. Какие-то тени колебались в темноте и, тихо смеясь, манили за собой в чащу.
О. Сергий перекрестился. И быстро стал спускаться вниз.
В маленькой келье о. Сергия было душно.
Красная лампадка перед тёмной иконой светилась, как раскалённый уголь. На белой стене над узкой койкой из простых досок висела аллегорическая картина, изображающая христианские добродетели — пост, смирение и молитву. Посредине картины был изображён худой старик с длинной седой бородой и громадными глазами. А в углу, на коне, рыжеволосая женщина, олицетворяющая плоть, стреляла в него из лука. Полные голые руки были выкрашены лубочно-розовой краской, и синие стрелы, которыми она стреляла, бессильно падали к ногам старца.
О. Сергий распахнул окно настежь.
Маленькая, тихая келья, вся пропитанная запахом ладана, розового масла и воска, сегодня казалась ему тесной, неуютной, душной…
Захотелось уйти опять в сад, на свежий воздух, под открытое звёздное небо.
Он стоял посреди кельи со странно бьющимся сердцем в беспомощной нерешительности: ‘Господи. Что это со мной?..’
Он вспомнил весь сегодняшний день.
Утром был в церкви. Потом у о. Савватия. Потом убирал церковь. Потом всенощная. Никаких встреч, которые могли бы рассеять его. Никаких разговоров.
Откуда же тревога такая?.. И неясные чувства. И жутко. И стыдно. Как будто бы свершил какой-то большой, непоправимый грех…
Вспомнил слова о. Савватия: ‘Если иной раз покажется тебе, будто земля под ногами колеблется — не бойся. Бери Слово Божие и читай’.
Он подошёл к аналою. Взял Библию.
О. Сергий всегда читал, что раскроется. Ему казалось, что Господь лучше знает, чем в данный момент нужно вразумить и наставить…
Раскрылась книга Песни Песней Соломона. Начал читать:
‘Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.
От благовония мастей твоих имя твоё, как разлитое миро, поэтому девицы любят тебя.
Влеки меня, мы побежим за тобою, — царь ввёл меня в чертоги свои, — будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино, достойно любят тебя! Дщери Иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы. Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня…’
О. Сергий знал почти наизусть то, что читал. Знал, что под возлюбленной надо разуметь Церковь Христову. Знал все толкования и параллельные места… Но сегодня всё было иначе.
В этих знакомых словах почудилась ему та же тревога, что и в тёмном саду. Тот же пряный, душный аромат, что и в келье… И строчки замелькали, зарябили перед глазами.
Положил несколько поясных поклонов и снова заставил себя читать со вниманием. Но слова точно нарочно дразнили его…
‘Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя. Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях, золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блёстками’.
Какое-то покоряющее, жуткое наслаждение было читать эти слова.
О. Сергий никогда не слыхал их раньше… Да, он знал их наизусть… Но раньше они значили совсем другое…
Точно по волшебству, увидал он неведомую, лучезарную жизнь, во всём её великолепии — и она ослепила его. Не отрываясь, о. Сергий жадно читал дальше и дальше:
‘…ложе у нас — зелень, кровли домов наших — кедры, потолки наши — кипарисы. Я нарцисс Саронский, лилия долин!
Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами. Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени её люблю я сидеть, и плоды её сладки для гортани моей’.
О. Сергий чувствовал, что горло у него сжимается. Губы горят. Он смутно сознавал, что надо сделать какое-то усилие, что надо заставить себя перестать… Что с ним свершается что-то страшное, что какие-то неведомые, неотступные силы овладели им — но он не мог остановиться и в каком-то полузабытьи читал дальше:
‘Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.
Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня’.
И вдруг точно огнём вспыхнули в его мозгу слова:
— Остановись!.. Погибнешь!..
И о. Сергий судорожным движением, точно кто-то держал его за руки, захлопнул книгу.
Он едва стоял на ногах. Холодный пот выступил на лбу. Глухими ударами стучала в висках кровь.
…Куда же? Куда же теперь?
В келье он оставаться не мог…
К о. Савватию!
…Да, да, конечно… Он не спит ещё… Читает правила…
Почти бегом, точно боясь, что ему помешают, о. Сергий бросился из кельи.
Келья о. Савватия стояла совсем отдельно, на самом конце сада. Сквозь распустившиеся кусты сирени тускло светилось маленькое окно.
О. Сергий подошёл к двери, постучал и проговорил вполголоса:
— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.
— Аминь, — отозвался из кельи твёрдый голос о. Савватия.
О. Сергий вошёл. Поклонился поясным поклоном, касаясь рукой пола. Принял благословение. Поцеловал холодную, сморщенную руку о. Савватия.
О. Савватий внимательно посмотрел на него и спросил:
— Ты что?
О. Сергий только тут понял, как трудно рассказать всё, что с ним случилось. Дорогой он не думал об этом. Он думал только о том, как бы скорей дойти до кельи о. Савватия. Как будто бы достаточно было войти к нему и всё сейчас же должно кончиться.
О. Савватий повторил настойчиво:
— Что у тебя?
— Я не знаю… Никогда раньше со мной этого не было…
О. Савватий молчал.
О. Сергий опустил руки и беспомощно смотрел на него.
Жёлтое, худое лицо в мелких-мелких морщинках. Прямой строгий нос. Седые, нависшие брови. Длинные чёрные чётки в левой руке, торопливо и цепко перебирающей одно звено за другим, — всё это так далеко было от того, что он только что пережил.
‘Что же?.. Что же я могу сказать ему?’ Сделал усилие над собой и начал рассказывать.
Слова были грубы. Не выражали того, что он хотел. Говорить так было мучительно стыдно.
О. Савватий слушал, не глядя на него, и всё так же торопливо перебирал чётки.
А когда он кончил, холодно перевёл на него свои глаза и всё тем же отчётливо-твёрдым голосом сказал:
— Разумения мало имеешь. Усердие есть. А разумения нет. По изъяснению святых отцов, знаешь ли, что разумеется под любовью царя к прекрасной деве Суламите?
— Знаю, — сказал о. Сергий.
О. Савватий поморщился:
— Разумеется любовь самого Господа Иисуса Христа к земной невесте Своей Святой Апостольской Церкви. Как о сем говорит псалмопевец: ‘И возжелает Царь красоты твоей, ибо Он Господь твой, и ты поклонись Ему’… И далее: ‘В испещрённой одежде ведётся она к Царю, за нею ведутся к Тебе девы, подруги её. Приводятся с веселием и ликованием, входят в чертог Царя’… ‘Сделаю имя Твоё памятным в род и род, посему народы будут славить Тебя во веки и веки’… О сем же и апостолы писали… Плоть наша аки одежда ветхая, и не о плоти нашей свидетельствуют здесь пророки…
О. Сергий смотрел на о. Савватия и почти не слыхал его слов. Он видел цепкие пальцы, перебиравшие чётки. Видел беззубый, старческий рот. Жёлтое, худое лицо и выцветшие глаза, холодно и внимательно смотревшие на него…
И чем дальше говорил о. Савватий, тем безнадёжнее и тоскливее становилось на душе.
О. Савватий кончил. Пожевал запёкшимися губами и сказал:
— О. Никанор яблони окапывает. В свободное время ходи к нему помогать.
О. Сергий хотел идти. Поклонился поясным поклоном. Но о. Савватий неожиданно спросил:
— Ты покойников видел?
— Да… видел…
— Ну вот, о смерти чаще думай… Всякая красота — в гробу смрад. Одна у нас красота нетленная… Плотская красота — обольщение дьявольское… Ты на эту красоту посмотри в гробе… Какой дух от неё пойдёт… Ну вот… Ступай. Правила на сон грядущий прочти. Сто поклонов. Ступай теперь…
И снова он благословил его торопливым крестом и дал поцеловать жёлтую, холодную руку…
О. Сергий вышел из кельи о. Савватия в страшной тоске. Последние слова о смерти только увеличили эту тоску…
…Идти к себе. Опять в ту же душную, тесную келью…
О. Сергий даже не старался заставить себя сделать это…
Машинально повернул он направо и пошёл по тропе, которая через сад вела в лес и монастырские луга.
О. Сергий шёл быстро. Стараясь ни о чём не думать и ничего не замечать кругом. Прошёл сад. Отворил низенькую железную калитку — вышел в лес… Его тянуло туда, где будет открытая даль, свободный простор. Где не будет духоты, узких стен. Где ветер летит без всяких преград, свободно и радостно…
О. Сергий шёл, не замечая времени. Не зная, куда он идёт. Не думая о том, что будет с ним дальше. Он чувствовал только одно — надо идти скорей туда, где широкое поле, где нет белых душных стен.
Лес становился реже. Поляны открывались одна за другой — точно зелёные озёра. Потянулось мелколесье… Тонкие белые берёзки…
А вот наконец и простор, и даль.
О. Сергий остановился.
Было почти светло. Солнце не взошло ещё. На всём лежала нежная утренняя пелена. Но прозрачная даль уже открылась кругом.
Слёзы тихого восторга подступили к горлу о. Сергия. Он не мог стоять от волнения. Обхватил рукой берёзу и прижался головой к её стволу.
Стоял в полузабытьи. В трепетном, неясном ожидании.
И вот опять открывается перед ним священная книга, но теперь он не читает мёртвые буквы… Он видит перед собой ушедшую в века жизнь…
‘…Цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей,
Смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Голубица моя… покажи мне лицо твоё…’
О. Сергий закрыл глаза.
Утренний ветер едва коснулся душистых листьев берёзы. Ласковым шелестом нужными словами отозвались они.
Казалось, оживает ствол дерева. Наполняет плотью и кровью. Вызванный к жизни покоряющими, знойными словами любви.
‘…Как лента алая губы твои… как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими…
О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста… Сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста, мёд и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!’
Да… Свершилось чудо… Белый, холодный ствол берёзы ожил. Затрепетал страстным желанием… Перед ним стояла она… невеста… голубица… лилия…
И он обнял её… и целовал её, задыхаясь…
— Прекрасны ноги твои… Округления бёдр твоих, как ожерелье… Стан твой похож на пальму… Груди твои — на виноградные кисти…
Но она не дала говорить ему. Горячим ртом прижалась к его губам. И он, затрепетав всем телом, обнял её всю…
В Зареченском монастыре сохранилось предание:
Когда-то давно жил в монастыре послушник о. Сергий, ревностный к молитве, старательный в послушании. Но враг соблазнил его. Впал молодой послушник в прелесть. Враг рода человеческого принял образ прекрасной девы и увлёк молодого послушника в лес… Утром монахи нашли его мёртвым недалеко от монастыря. Он лежал, судорожно обняв ствол березы у подножья.
И руки были так крепко сжаты, что их не могли разжать люди.
Пришлось дерево срубить.