Первый романъ.
Первый романъ.
——
——
——
——
Ек. Лткова.
‘Безъ фамиліи’.
‘Русское Богатство’, No 10, 1902
Первый роман, Леткова Екатерина Павловна, Год: 1902
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Юлія Сергевна и Александръ Николаевичъ были женаты ровно мсяцъ, и этотъ мсяцъ, проведенный дома, т. е. въ петербургской квартир, съ постоянными звонками и посщеніями, съ ненужными разговорами и чужими огорченіями, такъ раздражилъ Александра Николаевича, что онъ не могъ очнуться отъ счастья, когда пріхалъ съ молодой женой въ далекую усадьбу своего дяди.
Александръ Николаевичъ увидалъ въ первый разъ Юлію Сергевну четыре мсяца тому назадъ на одномъ любительскомъ спектакл. Зала была слишкомъ велика для той публики, которая собралась на спектакль, пустые ряды стульевъ наводили уныніе, любители говорили слишкомъ тихо, а ихъ знакомые вызывали ихъ слишкомъ громко, и это сердило Александра Николаевича. Онъ хотлъ уже хать домой, когда увидлъ въ третьемъ ряду двушку лтъ двадцати, блдную, съ громадными срыми глазами, смотрящими куда-то вдаль и точно не видящими, что длается кругомъ нея. Александру Николаевичу показалось, что она тоже скучаетъ, какъ и онъ, и это почему-то было пріятно ему. Онъ съ особеннымъ — знакомымъ многимъ мужчинамъ — чувствомъ смотрлъ на двушку и думалъ: ‘женился бы онъ на ней или нтъ’?
Александру Николаевичу было уже далеко за тридцать, и мысль о женитьб постоянно приходила къ нему. Но вс т двушки, которыхъ онъ встрчалъ въ своемъ кругу, какъ-то страшили его. Ему были непріятны ихъ слишкомъ сильныя рукопожатія, слишкомъ большіе шаги при походк, рзкія сужденія и громкій хохотъ. При вид Юліи Сергевны онъ ршилъ, что ничего этого въ ней нтъ, и, присматриваясь къ ея тонкому точеному носу, къ ея яркому рту съ приподнятыми уголками, ко всей ея тонкой и гибкой фигур,— онъ незамтно пришелъ къ убжденію: я женюсь на ней. И дйствительно, черезъ два мсяца онъ уже стоялъ рядомъ съ ней въ церкви и улыбался отъ смущенія, отъ счастья, отъ того, что дьяконъ слишкомъ громко выкрикнулъ, что жена должна бояться мужа, отъ того, что свчка въ его рук дрожала и не хотла слушаться его.
Юлія Сергевна приняла его знакомство, а вскор и предложеніе выдти за него замужь — доврчиво и радостно. Съ перваго же вечера тамъ, на любительскомъ спектакл, она говорила съ нимъ, какъ съ близкимъ ей человкомъ. И посл, когда стала невстой, была такъ же ровна и добра съ нимъ, какъ прежде.
Посл женитьбы онъ ршилъ ухать изъ Петербурга, но мать Юліи была больна, и Александръ Николаевичъ согласился остаться въ город, но считалъ дни, когда удетъ вдвоемъ съ женой въ деревню Марютино.
Эта деревня принадлежала дяд Александра Николаевича, старому холостяку, жившему постоянно въ Москв. Александръ Николаевичъ зналъ, что Марютино должно со временемъ перейти къ нему, и привыкъ уже относиться къ нему, какъ къ собственному, и поэтому особенно любилъ и цнилъ этотъ уютный уголокъ. Онъ каждое лто прізжалъ сюда во время уборки хлба, осматривалъ все имніе, подсчитывалъ книги и представлялъ отчетъ дяд. Теперь Maрютино было ему еще миле тмъ, что онъ привезъ сюда свою красавицу жену и зналъ, что, здсь онъ будетъ съ нею вдвоемъ, и никто не посметъ врываться въ ихъ жизнь, отнимать ихъ время, вниманіе, никто не будетъ ни радовать, ни огорчать Юлію, никто не будетъ ни на одну минуту владть ея душою. И это сознаніе наполняло его гордой радостью. Уже въ вагон онъ старался доказать ей, какъ было жестоко съ ея стороны не видть его мученій, когда она узжала на цлые дни къ роднымъ, когда бросалась съ привтливымъ смхомъ навстрчу сестрамъ, приглашала ихъ и къ завтраку, и къ обду и почти ни одной минуты не оставалась съ нимъ вдвоемъ. По утрамъ къ ней приходили какія-то плохо-одтыя барышни, и она принимала ихъ ласково и съ каждой долго бесдовала о чемъ-то. Когда онъ входилъ — он или умолкали, или Юлія говорила ему, что у нихъ ‘консультаціи’. Часто посл этихъ посщеній она плакала, а когда Александръ Николаевичъ спрашивалъ ее о причин слезъ, она говорила:
— Сколько горя на свт!
— Да ты-то чмъ можешь помочь? — спрашивалъ онъ.
Она ласково улыбалась ему, точно не понимая, что онъ сердится, точно принимая его слова за шутку.
— Ты раздаешь свою душу по кусочкамъ, ты тратишь направо и налво и время, и вниманіе, и хорошія слова… А это все мое, мое!..
Она начинала ему говорить о своей любви, и онъ, побжденный ея искренностью, умолкалъ.
Онъ не сомнвался въ томъ, что она любитъ его, онъ видлъ, какъ, чуть не съ первой же минуты ихъ знакомства, она съ доврчивой радостью встрчала его,какъ безъ колебанія согласилась выдти за него замужъ, но его злило, что она также любила и отца, и мать, и сестеръ, и своихъ растрепанныхъ пріятельницъ, не видла ни въ комъ недостатковъ и все всмъ прощала.
Хозяйство шло безалаберно, и старая прислуга Александра Николаевича, Петровна, привыкшая къ строгому порядку, ворчала и нсколько разъ заявляла, что уйдетъ. Это все очень разстраивало Александра Николаевича, и онъ, наконецъ, ршилъ увезти жену во что бы то ни стало. Въ половин мая они ухали.
На вокзал, при отъзд изъ Петербурга, ему еще разъ пришлось сдержать себя. Юлія прощалась со всми точно на вкъ, цловалась со своими и съ чужими, каждому считала нужнымъ сказать ласковое слово, а про свои вещи и забыла и даже не замтила номера носильщика, который взялъ ихъ. Александру Николаевичу пришлось бгать, отыскивать его по всей платформ, и онъ съ искреннимъ удовольствіемъ сказалъ, когда тронулся поздъ:
— Наконецъ-то!
Она ласково прижалась къ нему, точно виноватая.
Только что прошла гроза, и солнце весело и празднично глянуло на мокрую землю.
Александръ Николаевичъ, основательно отдохнувшій посл дороги, принялъ холодную ванну — какъ онъ привыкъ длать каждый день — одлся во все свтлое и пошелъ искать жену.
Она не отдыхала посл дороги, старый барскій садъ сейчасъ же увлекъ ее своей тнистой красотой: она пошла бродить по всмъ аллеямъ и дорожкамъ, спустилась къ рчк, перешла по мостику на другой берегъ и вышла на густо заросшій зеленый лугъ. Кругомъ было тихо, какъ бываетъ иногда передъ весенней грозой, и эта тишина заворожила Юлію. Солнце жарко свтило со своей высоты, все кругомъ было ясно и ярко. Юлія легла въ густую траву и стала смотрть въ небо, какъ она часто длала въ дтств. Глубокая лазурь упиралась съ двухъ сторонъ въ тяжелыя сизыя тучи. Но надъ головой Юліи было совсмъ ясно, только легкія блыя облачка плыли быстро и безостановочно, и ея мысли, такія же свтлыя и ясныя, плыли вмст съ ними. Счастье, любовь, вся жизнь — сливались для нея въ одно въ этихъ легкихъ блыхъ облачкахъ на прекрасномъ голубомъ неб… И она лежала не шевелясь, точно боялась спугнуть свои мысли, и не замтила, какъ налетлъ вихрь. Она только видла, что блыя облачка уплыли куда-то, а за ними уже неслись дымчатые клубы, которыхъ догоняли косматыя плоскія тучи. Он лзли одна на другую, толкались, точно торопились куда-то, точно хлопотали о чемъ-то. Вдали пророкоталъ громъ. Юлія вскочила и оглянулась. Почти все небо было уже покрыто срой пеленой и все оно волновалось и шевелилось, точно спшило куда-то. Только съ запада тихо, не торопясь, всползала тяжелая дымчатая туча. Она шла медленно, сдержанно ворча непрерывными раскатами грома. Юлія глазъ не могла оторвать отъ нея: она ползла, ползла, и мало-по-малу завладла всей серединой неба и полилась на землю крупными, сильными каплями.
— Барыня! Барыня! — кричалъ кто-то пронзительнымъ голосомъ.
Юлія увидала на крутомъ обрыв сада Петровну. Она махала руками, и по жесту можно было догадаться, что надо возвращаться домой. Слово ‘баринъ’, долетвшее до Юліи, обезпокоило ее, и она быстро пошла къ дому. Петровна бжала къ ней на встрчу съ зонтикомъ и калошами и уже издали приговаривала:
— Промокнете наскрозь — что намъ съ вами отъ барина будетъ?.. Хорошо, что спятъ, не знаютъ… Ужъ мы имъ не скажемъ!
Петровна, видя въ этотъ мсяцъ ‘нехозяйственность’ Юліи Сергевны и замчая снисходительное отношеніе къ этому барина, стала обходиться съ барыней не то какъ съ маленькой, не то какъ съ блаженной.
— Вы взгляните, Петровна,— сказала Юлія,— какая красота! Небо-то какое изумительное!
— Какая тамъ красота! — отвтила Петровна.— Вотъ какъ достанется намъ отъ барина, такъ и будетъ красота… Не въ дух они… На скотницу очень разгнвались. Да и за дло… Ужъ и пробрали они ее!..
Юлія пошла скоре, а Петровна, прихрамывая, догоняла ее и продолжала:
— Баринъ еще до Пасхи писали, что прідутъ, а она и пуда масла не накопила… Разв возможно? Ты, говоритъ, пудъ съ каждой коровы должна подать… И правильно! Распустилъ васъ, говоритъ, дяденька… Я, говоритъ, подтяну васъ…
Она еще долго говорила, но Юлія не слушала ее и торопилась домой.
Александръ Николаевичъ нашелъ жену на высокомъ крытомъ балкон, выходящемъ въ садъ.
Гроза была не долгая, но сильная, теплая, съ обильнымъ дождемъ и громкими раскатами. Теперь уже все смолкло и отдыхало.
Александръ Николаевичъ, съ припухшими отъ сна вками,— но свжій, весь въ свтломъ, весело подошелъ къ жен и слъ рядомъ съ нею.
Подъ ихъ ногами разстилался цвтникъ, окаймленный густыми кустами сирени. Лиловыя и блыя кисти цвтовъ и блестящіе упругіе листья сіяли, піоны тяжело свсили свои красныя растрепанныя головки и ярко блестли на своей темной зелени, розы только что распускались, но уже пропитывали весь воздухъ своимъ сладкимъ запахомъ. Цвтникъ точно ликовалъ посл теплаго ливня. Да и весь садъ, въ наряд молодой сочной листвы, былъ особенно торжественно веселъ.
Александръ Николаевичъ взялъ руку жены и сказалъ:
— Какъ я выспался! Какъ отдохнулъ прекрасно!.. А ты? Не отдыхала?
— Нтъ…
— И будешь весь день кислая… Дорога всегда утомляетъ… Надо непремнно раздться и лечь въ постель… Только тогда и отдохнешь основательно. А потомъ ванна!
Юлія только улыбнулась ему. Они помолчали нсколько минутъ.
— Какъ хорошо! — сказалъ онъ.— Взгляни, Юля, какъ чудесенъ божій міръ, какое счастье смотритъ изъ каждаго листа, съ каждаго цвтка. А ты все о чемъ-то думаешь… Безъ меня здсь сидла сколько времени и все думала… И теперь молчишь… Ну о комъ, о чемъ ты думала, скажи…
Она ласково склонила ему голову на плечо и сказала:
— Я не умю разсказать… Но такъ много проходитъ въ голов разныхъ думъ.
— У тебя? — изумленно спросилъ онъ и разсмялся.— Какія у тебя могутъ быть думы? заботъ никакихъ, живи и радуйся..
— Думы не заботы,— просто отвтила она, и опять оба замолчали.
— Вотъ ты опять задумалась,— сказалъ онъ.— О чемъ? Ну скажи: о чемъ ты думала вотъ сейчасъ, сію минуту?
— О теб думала… Какъ ты много создаешь себ всякихъ печалей и волненій… А ничего этого вдь не нужно… Ничего…
— Я не понимаю тебя,— сказалъ онъ снисходительнымъ тономъ.
— Мн вдругъ здсь, вдали ото всего, ясно представилась наша жизнь съ тобой за этотъ мсяцъ… Только мсяцъ, а сколько было всякихъ ненужныхъ страховъ, счетовъ, личныхъ требованій и недовольства… Надо освободиться, во чтобы то ни стало освободиться ото всего этого…
— Да отъ чего ‘этого’? — спросилъ онъ.
— Отъ всей этой возни съ собою и всего, что лично себя касается. Понимаешь?
— Ничего не понимаю, а радъ… Радъ, что ты думала только объ этомъ… Оно излчимо…. Хуже было бы, если бы ты думала не о чемъ-нибудь а o комъ-нибудь…
— О комъ же?
— Не знаю… Мало ли о комъ? Мужъ никогда не знаетъ, любитъ ли его жена…
— Что ты говоришь? — съ испугомъ проговорила Юлія.
— Ты не понимаешь этого… Ты даже не видла, не хотла видть, какъ я мучился, когда ты бросала меня въ Петербург для кого-то на цлые часы…
— Да вдь я здила къ нашимъ…
Онъ не слушалъ ее и продолжалъ взволнованно:
— Я видлъ, что теб съ сестрами веселе, чмъ со мной, и иногда ненавидлъ ихъ. У тебя съ ними какія-то свои словечки, свои интересы, вы, бывало, сметесь чему-то, что мн совсмъ не смшно, говорите о чемъ-то для меня совсмъ неинтересномъ, точно теб нтъ и дла до меня… А потомъ, бывало, удешь… Конечно, тутъ Богъ всть, что почудится…
— Что же?
Но онъ не слышалъ ее и говорилъ, не останавливаясь:
— Разъ Маня сидла у тебя… Я вошелъ… Она читала какое-то письмо и вдругъ замолчала… Вы об были взволнованы… Особенно ты… Я цлую ночь не спалъ посл этого, а ты спала… Теб ничего…
— Отчего же ты тогда не спросилъ меня…
— О чемъ?
— Да вотъ про письмо…
— Зачмъ? Я знаю, какъ жены умютъ лгать въ такихъ случаяхъ, знаю, какъ он изобртательны и изворотливы… Я мысли допустить не могъ, что меня будутъ дурачить такъ, какъ всегда дурачатъ мужей…
Она съ испуганнымъ изумленіемъ посмотрла на него и, убдившись, что онъ не шутитъ, горячо сказала:
— Какъ теб не стыдно это говорить…
— Не стыдно, потому что и самъ помогалъ дурачить… И какъ еще!
— Саша! — съ упрекомъ воскликнула она.
— Я, милая, знаю васъ, женщинъ, прекрасно… Слава Богу, всего насмотрлся… Могъ-бы цлый трактатъ написать ‘Искусство обманывать мужей’…
И вдругъ, какъ бы спохватившись, онъ сказалъ ласково и нжно:
— Но ты скажешь мн правду, ты скажешь, отъ кого было то письмо…
— Конечно, я всегда скажу теб все… Но чужія тайны не могу выдавать…
— Видишь: тайны! У тебя не можетъ быть тайнъ отъ мужа… Понимаешь: не можетъ! Ты теперь вся моя, со всми чувствами, мыслями, желаніями,— вся!
Ей понравился его горячій тонъ, и она неожиданно обвила своими тоненькими ручками его лысющую голову и нжно поцловала ее.
Онъ опять весь просіялъ и снова станъ шептать ей, точно боялся, что кто-нибудь услышитъ его:
— Я знаю, что ты чуть не вдвое моложе меня, знаю, что ты красавица, а я некрасивый, но вдь ты моя жена… И я не могу допустить, чтобы ты была хоть на минуту не моя, понимаешь ли: ни вниманіемъ, ни думами, ни заботами — ничмъ…
Она опять ласково обняла его и стала также тихо говорить ему слова любви. Онъ счастливо и радостно слушалъ ее и вдругъ, полушутя, скоре утвердительно, чмъ вопросительно, сказалъ ей:
— Вдь ты до меня никогда никого не любила.
Она молчала.
— Неужели ты уже любила кого-нибудь?— серьезно спросилъ онъ.
— Да.
— Почему же ты мн не сказала объ этомъ?
— Ты не спрашивалъ меня…
Онъ быстро всталъ и заходилъ по балкону.
— Давно? — не смотря на нее, спросилъ онъ.
— Я была въ предпослднемъ класс… Значитъ, пять лтъ тому назадъ.
Онъ облегченно усмхнулся и, подойдя къ ней, спросилъ:
— И долго это продолжалось?
— Пока я не познакомилась съ тобой… Впрочемъ, должно быть, дольше. Помнишь, мы съ тобой и съ сестрами были какъ-то на выставк картинъ, и ты спросилъ меня: отчего я покраснла и взволновалась?
— Ты увидала ‘его’?
— Нтъ… Только очень похожаго на него…
— И отъ этого такъ заволновалась? Не врю, Юля, не врю… И почему было не сказать правду? Я долженъ все знать, что было въ твоей жизни. Все! Тогда, на выставк, ты встртила его?
— Да нтъ же!.. Слушай…
Но онъ не слушалъ ее и быстро спустился въ садъ.
Теплый майскій вечеръ былъ весь напоенъ запахами и переполненъ звуками. За ркой, въ лсу, несмолкаемо пли соловьи, въ пол, въ овс, трещали перепела. Теплая желтая луна спокойно плавала въ безоблачномъ неб.
Юлія Сергевна уже часа два сидла на открытой террас, выходящей во дворъ, и думала свою думу. Мужъ промолчалъ весь обдъ, а потомъ веллъ осдлать лошадь и ухалъ, а ее оставилъ дома точно маленькую, точно виноватую. И въ Петербург съ нимъ случалось нчто подобное, но здсь это не должно было повторяться. Тамъ они жили еще не настоящей жизнью, а ‘такъ’, ‘пока’, и онъ самъ былъ такъ не настоящій, не тотъ, котораго она увидала въ первый разъ на любительскомъ спектакл и потомъ у себя дома… Она врила, что настоящій Александръ Николаевичъ, тотъ, котораго она такъ беззавтно любила, явится, когда они удутъ изъ Петербурга, изъ раздражающей его обстановки, отъ заботъ, такъ размнивающихъ его на мелочи, она врила, что здсь — подъ этимъ яснымъ кроткимъ небомъ, въ этомъ душистомъ воздух, въ простор, въ тиши и на полной свобод, вдали ото всего суетнаго и лишняго — начнется ихъ настоящая жизнь.
Соловьи радостно заливались въ лсу и въ саду, а у Юліи Сергевны въ ушахъ свистлъ шопотъ старой Петровны.
Она въ десятый разъ припоминала ея слова. Вспомнила она и то, что сама слышала, какъ мужъ передъ обдомъ кричалъ кому-то:
— Завтра же поставить здсь загородку… Они мн весь лугъ заздятъ… Мало имъ дороги!..
Вспомнилось ей и многое другое изъ ихъ петербургской жизни и она ходила и увряла себя, что это не такъ, что тотъ, котораго она любитъ, совсмъ другой, не такой… И она не ршалась произнести слово и старалась думать о томъ Александр Николаевич, съ которымъ она въ первый разъ вдвоемъ была въ Эрмитаж и слушала, какъ онъ говорилъ ей о любви и о томъ счастьи, которое ждетъ ихъ, если они вдвоемъ рука объ руку пройдутъ всю жизнь. Теперь ей вдругъ показалось, что слова эти были совсмъ обыкновенныя, такія, какія, вроятно, каждый женихъ говоритъ своей невст, но она помнила, какъ ей было отрадно слушать ихъ, какъ ей было тсно дышать, какая безпредльная радость наполняла всю ее. И она вспоминала, какъ, остановившись передъ картиной Мурильо, онъ взялъ ея руку, посмотрлъ ей въ самые глаза и спросилъ: ‘Да’? И она ни минуты не колеблясь, отвтила ему ‘Да’. И эти дв буквы ршили ея судьбу…
Юлія Сергевна прислушалась. Съ коннаго двора слышался топотъ лошади,— значитъ, Александръ Николаевичъ вернулся. У нея почему-то сильно, сильно забилось сердце.
Луна уже всплыла высоко и ровно, безъ тней, освщала большой дворъ, флигель управляющаго и густой цвтникъ, разбитый по средин двора. Александръ Николаевичъ сдалъ уже лошадь и бжалъ къ жен. Она хотла сказать что-то, но онъ зажалъ ей ротъ поцлуемъ и заговорилъ быстро и нервно:
— Виноватъ, виноватъ… Знаю, что виноватъ. Но представь, мн нужно было обскакать чуть не двадцать верстъ, чтобы придти къ этому убжденію. И все отъ того-же: отъ любви! Вы, женщины, этого не понимаете, и обижаетесь. А ты радоваться бы должна.
И онъ цловалъ ея руки, а она грустно улыбалась ему и старалась забыть все, о чемъ только что думала…
— Такъ ты очень его любила? — неожиданно спросилъ онъ, когда они сли на балкон, залитомъ луннымъ свтомъ.
— Кого?
— Да я не знаю… Вотъ того, про котораго ты такъ серьезно мн объявила сегодня, что любила…
Она молчала, а онъ опять безпокойно смотрлъ на нее.
— Что же ты молчишь?
— Я не знаю, что отвтить… Я даже не знаю, была ли это любовь? Такъ что-то такое свтлое и милое…
— Кто же онъ?
— Не знаю…
— А какъ фамилія?
— Тоже не знаю.
— Ну это одна изъ твоихъ фантазій…
— Можетъ быть.
— А ты все-таки разскажешь мн? — спросилъ онъ ласково и шутливо.
— Попытаюсь… Только ты не вышучивай и не вставляй своихъ объясненій.
— Попытаюсь,— сказалъ онъ въ ея тонъ.
— Ты вдь знаешь, что мы жили въ N. Я училась въ гимназіи и сестры тоже… Чему ты смешься?
— Продолжай, продолжай… Только, пожалуйста, безъ вступленій и заключеній, какъ въ ученическихъ сочиненіяхъ.
— Да я хочу все по порядку…— Ну слушай же…
И она, точно готовясь на что-то важное, сла глубоко въ кресло, подняла голову кверху и заговорила…
— На лто мы никогда не узжали изъ города. Отецъ служилъ, мама не хотла оставить его безъ семьи, и мы вс сидли около нихъ… Нашъ домъ выходилъ на бульваръ и у насъ былъ громадный балконъ, густо заставленный цвтами… Мама не любила, чтобъ насъ видли вс, кто проходилъ по бульвару, поэтому и заставила густо, густо… Вотъ, тутъ, за этими цвтами я и сидла цлыми часами съ книгой… Вс думали, что я читаю, а я не много читала, все больше слушала или думала о своемъ… У насъ постоянно бывали гости, молодые люди: инженеры, лсничіе, офицеры… Они ухаживали за старшими сестрами, а мн было скучно съ ними. Говорили они все одно и тоже и объ одномъ и томъ же, или, врне, объ однхъ и тхъ-же… Знаешь, въ провинціи: каждая семья заключена въ извстный кругъ, въ которомъ она обречена вертться… И вс интересы не выходятъ за предлы этого круга и тхъ, кто заключенъ въ немъ… Я сидла на балкон и сквозь растенія видла другую жизнь: передо мной ходили какіе-то люди, волновались какими-то волненіями, и я все время прислушивалась, чмъ они живутъ, что привлекаетъ ихъ къ жизни.
— Воображаю, чего наслушалась! — замтилъ Александръ Николаевичъ.
— Не перебивай, пожалуйста… Мн именно сейчасъ такъ отрадно вспомнить тотъ нашъ балконъ съ запахомъ резеды и душистаго горошка, наши теплые, темные, совершенно черные вечера… Сзади меня — освщенныя окна нашей квартиры, гд идетъ своя жизнь, такъ знакомая мн, а впереди тьма и въ ней движутся какія-то тни, и я слышу, чмъ волнуются он. Противъ нашего дома на бульвар была скамейка и вотъ съ нея-то и доносились до меня разговоры… Разъ — это было въ пол, вечеръ былъ особенно теплый и темный, я вышла на балконъ изъ душной столовой, гд около самовара шумно болтали и смялись сестры и гости. Со скамейки до меня донесся молодой мужской голосъ:
‘Вы вс, говорилъ онъ, ушли въ ‘людское’, въ свое или чужое — это все равно. Оттого у васъ и нтъ настоящаго подъема духа… Вы точно не желаете сознать, что высшее благо и назначеніе человка — это разумніе — насколько оно ему доступно — всего, а не сведеніе этого всего къ своему муравейнику’…
Меня сразу заинтересовалъ этотъ разговоръ, и я пробралась на свое мсто за цвтами и сла. Въ это время по бульвару прошла какая-то шумная толпа и заглушила то, что говорилось на скамь. Когда все умолкло, я опять услышала тотъ же голосъ:
‘Поймите, какъ неважно все, что связано со своимъ ‘я’ и ‘я’ себ подобныхъ’,— говорилъ онъ.
А чей-то женскій голосъ прервалъ его:
‘Это проповдь индиферентизма и бездушія’…
‘Вовсе нтъ! Имйте благородные инстинкты и длайте только крупныя, только доблестныя дла. Или — по меньшей мр — стремитесь къ нимъ, но не давайте миражу человческихъ длъ такъ всецло владть собою’…
Юлія Сергевна замолчала и задумалась. Мужъ тихо сказалъ:
— Дальше?
— Я слушала, затаивъ дыханіе, и боялась проронить хоть одно слово. И помню, до сихъ поръ все, что онъ говорилъ… И помню, какъ мн казалось, что онъ говорилъ со мной, и какъ было непріятно, когда кто-то третій, сидвшій на скамейк, сказалъ:
‘Не пора ли домой, Елена? Нашъ Григорій похалъ на своемъ коньк, не догонишь’.
— И сразу все стихло. Они ушли молча, а я долго сидла за моими цвтами и перебирала въ голов все, что слышала.
— На другое утро ужъ я проснулась съ какимъ-то пріятнымъ чувствомъ… Бываетъ такъ иногда: не сознаешь еще, что есть пріятное, а какъ-то чувствуешь, что оно есть… Весь день прошелъ въ ожиданіи вечера. Наши вс ушли ‘на музыку’ въ городской садъ, а я, подъ какимъ-то предлогомъ, осталась дома. Весь вечеръ я сидла на балкон и ждала. Кого, чего ждала? — не знаю… И на третій и на четвертый вечеръ я не слыхала знакомыхъ голосовъ. Я уже перестала ждать, когда случайно, выйдя на балконъ съ кмъ-то изъ своихъ, я услыхала бодрый громкій разговоръ… Я сейчасъ же узнала его голосъ… Я услыхала только отдльныя слова, но мн показалось, что онъ говоритъ о чемъ-то необыкновенномъ. И когда онъ прошелъ, я еще долго слышала его голосъ и всми думами летла за нимъ…
— И все это, не видя ‘его’? — съ насмшкой спросилъ Александръ Николаевичъ.
— Я увидла его очень скоро… Мы шли съ тетей Машей и она разсказывала мн про Москву, про свои вызды, про свои успхи, ужъ не помню хорошо о чемъ, но только помню, что она говорила — какъ всегда — о себ… Вдругъ я услыхала сзади знакомый голосъ. По узкому тротуару, за нами кто-то шелъ и не обгонялъ. Я прислушалась.
‘Да, пресмыкающіяся!..— горячо говорилъ онъ.— Вчно ползать по земл… Всю жизнь не отрываться отъ нея ни на минуту, чтобы въ нее-же уйдти… Конечно, пресмыкающіяся!.. и вы будете такая же, если не вырветесь отсюда…’
Я невольно обернулась и увидала человка лтъ двадцати трехъ-четырехъ, высокаго, худого, очень сутуловатаго, съ рдкой русой бородкой и длинными жидкими волосами. Меня поразилъ его взглядъ изъ-подъ очковъ: внимательный и глубокій, какъ часто бываетъ у близорукихъ… Его спутницу я сначала не разсмотрла. Но потомъ, когда они обогнали насъ, я увидала, что она — эта Елена — маленькая худенькая двушка, съ озабоченнымъ лицомъ и угловатыми манерами… Мы шли за ними, тетка говорила мн о своихъ успхахъ, а я не сводила глазъ со сгорбленной спины, какъ-то особенно ласково склонявшейся надъ маленькой спутницей. А она… Я уже сразу возненавидла ее и все въ ней мн было непріятно: и ея рзкіе жесты, и туалетъ слишкомъ нарядный и безвкусный, и — главное — то, что я видла, какъ онъ заботится о ней, а она — какъ мн почему-то казалось — мучаетъ его. И я прервала тетку на полслов и взволнованно все разсказала ей. Она весело расхохоталась и дома, за чаемъ разсмшила всхъ, представила походку моего ‘героя’, его изогнутую спину и говоря какія-то несвязныя слова о крыльяхъ и полетахъ. Сестры добродушно и весело смялись, отецъ хохоталъ и нсколько разъ повторилъ, всхлипывая отъ смха:
‘Волосы бахромкой и панталоны съ бахромкой! Идеалъ нашей Юленьки!.. Волосы бахромкой’!..
И онъ опять хохоталъ, и никто не замтилъ, какъ мн это было больно… Понятно, что я больше никогда никому не сказала ни слова о ‘немъ’, и когда увидала его еще разъ… это было на вокзал…
— Ты такъ помнишь вс разы, когда и гд видла его?— спросилъ Александръ Николаевичъ холодно, почти злобно.
— Да я и видла его всего два раза… Слушала я его много разъ, а видла всего два раза… Почему ты такъ дергаешь плечами? Точно не вришь, точно сердишься?.. Я лучше не буду разсказывать.
— Нтъ, пожалуйста, говори дальше. Только всю правду… Такъ ты его видла два раза?
— Да, два… Но дай мн разсказать ужъ все по порядку… Не знаю почему — но онъ часто сталъ приходить на нашу скамейку: иногда вдвоемъ съ ней, съ Еленой, иногда втроемъ, съ ней и съ ея братомъ… Я любила, когда онъ приходилъ съ ней. Я ненавидла эту Елену, но я забывала о ней и вс его слова принимала на себя. Ты понимаешь, какъ во тьм они звучали точно для меня… Вдь тьма объединяетъ, и чмъ глубже эта тьма, тмъ тсне чувствуется связь со всей природой, со всмъ, что движется, со всмъ міромъ… Можетъ быть, если бы я видала его днемъ, то и я смотрла бы больше на его жидкіе волосы, распавшіеся по воротнику бахромкой и на его обтрепанное одяніе… Но здсь мн не было дла ни до чего этого. До меня долетали только слова и то, что они собой означали… Ты понимаешь, какъ это важно не видть того, кто говоритъ, не искать объясненія, зачмъ это говорится, не считаться ни съ чмъ инымъ, кром смысла словъ…
Александръ Николаевичъ снисходительно улыбнулся, но Юлія не замтила этого и продолжала:
— Мн шелъ тогда шестнадцатый годъ, я была здоровая, веселая, и не хочу рисоваться, что скорбла о чемъ-нибудь. Но меня пугала жизнь, пугала своей ничтожностью, ненужностью и узкостью… Наша семья была счастливая, особенно въ то лто, когда старшая сестра сдлалась невстой. Женихъ ея — путеецъ, начальникъ дистанціи нашей дороги, здоровый весельчакъ, внесъ въ нашу семью постоянный смхъ и шумное житье. Но все это было тсно какъ-то… Понимаешь ты: точно мы вс все время толклись въ узкомъ корридор… И такъ изо дня въ день, изъ года въ годъ. И вдругъ кто-то разобралъ низкій потолокъ надъ моей головой и показалъ мн небо, и та добровольная ограда, которой мы загородились отъ всего міра, упала, я почувствовала, что жизнь совсмъ не такъ — какъ бы теб сказать? накожна, что-ли? какъ мн казалось прежде, что она глубже, шире и, главное, значительне всего того, что я о ней думала и знала… И мн кажется, что съ тхъ поръ я совершенно измнилась. То, что прежде волновало, теперь скользило по мн, чему прежде придавалось значеніе — не замчалось… И жизнь стала необыкновенно легкой, не чувствовалось никакого бремени отъ ежедневной тяготы и мелкихъ житейскихъ заботъ…
— Твоя мама предупреждала меня объ этомъ… Ну, да вдь птичкой Божіей безъ заботъ и безъ труда не проживешь,— серьезно сказалъ Александръ Николаевичъ.
Она не слышала его и, смотря на легкое облачко, закрывшее луну, продолжала:
— И всмъ этимъ я, конечно, обязана ему…
— Твоему Григорію,— уже съ нескрываемой насмшкой сказалъ Александръ Николаевичъ.— Ты лучше разскажи, гд и какъ ты его видла во второй разъ?
— Это было на вокзал. Тетя Маня узжала въ Москву, и мы явились провожать ее, вс столпились у вагона, говорили все то, что говорится въ такихъ случаяхъ, когда говорятъ только для того, чтобы не молчать… Сзади насъ кто-то шелъ быстро и шумно. Я обернулась: впереди шла та двушка — Елена, а сзади со свертками и плэдомъ двое молодыхъ людей. Одинъ изъ нихъ былъ — ‘онъ’. А другой, очевидно, братъ Елены. Они провожали ее, она вскочила въ вагонъ третьяго класса, поцловала брата, пожала руку, его спутнику, а когда поздъ тронулся, весело крикнула: ‘Прощайте, Гриша! Можетъ быть — навсегда!’
— Я понимала, что онъ уговорилъ ее ухать куда-то для ея же блага, и видла, какъ онъ страдалъ отъ ея отъзда… Онъ былъ блдный, совсмъ-совсмъ блый, а когда пошелъ съ вокзала, какъ-то весь сгорбился, сталъ такой худой, такой жалкій, что я и до сихъ поръ не могу понять, какъ совладала съ собой и не подошла къ нему со словами ласки и утшенія.
— Того не доставало!..
— Потомъ онъ пришелъ всего два раза на скамейку, оба раза съ братомъ Елены, но все точно говорилъ со мной. Въ первый разъ они пришли не поздно, такъ что я съ балкона могла видть ихъ силуэты, и я видла, какъ коренастый сидлъ, согнувшись, и чертилъ палкой по песку, а высокій постоянно вскакивалъ и садился вновь, сильно махалъ руками и поминутно снималъ свою широкополую шляпу и поправлялъ рукою волосы. Я не помню, о чемъ они говорили въ этотъ разъ. Я видла его, видла, какъ ‘онъ’ нервничалъ, и уже слова, его слова не говорили того, что говорятъ они, а давали мн волненье и огорченье. Посл этого я много вечеровъ просидла на балкон и чуть не плакала отъ тоски. Наконецъ, онъ пришелъ. Я издали услыхала его голосъ изъ темноты, изъ полной тьмы, какая бываетъ въ конц августа. Онъ слъ передъ балкономъ и замолчалъ. Я сидла, боясь вздохнуть. Наконецъ, онъ заговорилъ, онъ прощался, не знаю съ кмъ, мн казалось, что со мной… Онъ точно длалъ выводъ изъ всего того, что осталось въ моемъ мозгу изъ его бесдъ, онъ точно давалъ мн завтъ… Я никогда не забуду, какъ онъ искренно и горячо говорилъ о томъ жалкомъ хаос тревогъ и вождленій, въ которомъ маются люди…
— Я могу теб впередъ сказать весь лексиконъ жалкихъ словъ подобныхъ господъ,— перебилъ жену Александръ Николаевичъ.
Юлія съ испугомъ взглянула на мужа.
— Ты, кажется, разсердилась? Ну, не сердись, разсказывай дальше. Чмъ же все это кончилось?
— Ничмъ… Я больше его не видала… Но и до сихъ поръ, когда увижу даже кого-нибудь похожаго на него — такъ сильно, такъ хорошо забьется сердце, такъ легка и радостна покажется жизнь.
— А что же съ нимъ сдлалось? Онъ ухалъ куда-нибудь?
— Я не знаю… Я не могла никого спросить о немъ, такъ какъ даже не знала его фамиліи. Но вс его ‘жалкія слова’, какъ ты называешь, помню всегда и пронесу ихъ черезъ всю жизнь.
— И это ты называешь первой любовью.
— Я не знаю, любовь ли это… Знаю только то, что посл него я никого не любила, пока не встртила тебя… Знаю, что я всхъ сравнивала съ нимъ, съ его словами, съ тмъ, что онъ требовалъ отъ человка и человческой жизни.
— Все это рисовка, моя милая…
Она опять съ ужасомъ взглянула на него. Онъ снисходительно улыбнулся.
— Конечно, рисовка,— повторилъ онъ,— и пока за тебя думаютъ другіе — ты можешь предаваться этой рисовк. А если пристукнетъ жизнь съ ея заботами и бдами, тогда сама поймешь нелпость твоего ‘разумнія всего сущаго’… Ну, не сердись, не сердись…
— Я не сержусь,— горячо сказалъ она, вскакивая съ мста.— Мн страшно! Мн страшно, что мы съ тобой взялись всю жизнь идти рука объ руку и такъ не знаемъ другъ друга, и — главное — такъ не понимаемъ одинъ другого.
— Я никогда не говорилъ того, чего не чувствовалъ, меня легко было узнать… Я не выношу рисовки и говорю только то, что думаю… Я не боюсь ничьего суда и никогда ни передъ кмъ не ломаюсь… И съ тобою я былъ всегда безъ маски, и ты знала, за кого выходила…
И вдругъ, перемнивъ тонъ, онъ ласково сказалъ:
— А, въ самомъ дл, почему изъ всхъ ты выбрала меня?
— Ты сразу понравился мн.
— Чмъ же?
— Не знаю, какъ опредлить… Кажется, твоими близорукими глазами… Когда тебя представили мн, ты такъ посмотрлъ на меня изъ-подъ очковъ, что мн вдругъ стало весело… Да и вообще ты мн сразу сталъ милъ, и не люблю я, когда ты напускаешь на себя это…
— Что это? — спросилъ онъ.
Она не сумла ему отвтить и только сказала:
— Нтъ, нтъ, ты другой…
А онъ, взявъ ее за об руки, спросилъ снисходительнымъ тономъ, точно говоря съ ребенкомъ:
— А если я не другой, а именно такой, какимъ кажусь? Что ты сдлаешь со мной?
Она молчала.
— Конечно, уйдешь отъ меня? — шутя спросилъ онъ.
Она серьезно и грустно прошептала:
— Да.
Но, видя какъ онъ весь поблднлъ и заволновался, она, стараясь казаться спокойной и веселой, сказала ему:
— Разскажи мн и ты своей первый романъ.
— Съ удовольствіемъ,— радостно отвтилъ онъ, счастливый, что она не придала серьезнаго значенія ихъ разговору.
— Вотъ садись сюда и разсказывай.
Юлія усадила мужа рядомъ съ собой и взяла его руку въ свои.
— Ну говори…
Онъ поцловалъ ея руку и молчалъ.
— Что же ты?
— Ты думаешь это легко? весело сказалъ онъ. Надо вспомнить, кто была первая… Я думаю ‘первый романъ’ — это все-таки Маша… Мн тоже, какъ и теб, было тогда пятнадцать лтъ… Горничная моей матери разбаловалась, состарилась и ничего не успвала длать. Ршили взять ей помощницу — подгорничную… Я какъ сейчасъ помню, какъ привели наниматься эту Машу: здоровенную двку лтъ двадцати двухъ, пучеглазую, краснощекую… Я уже съ первой минуты не могъ видть ее равнодушно… И вотъ…
— Замолчи, замолчи! — испуганно прошептала Юлія и закрыла лицо руками.