Первый гонорар, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1900
Время на прочтение: 14 минут(ы)
—————————————————————-
OCR Pirat
—————————————————————-
Помощник присяжного поверенного Толпенняков выслушал в заседании суда
две речи, выпил в буфеге стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о
будущей практике и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку
новенький портфель, в котором одиноко болталась книга ‘Судебные речи’. Он
подходил уже к лестнице, когда чья-то большая холодная рука просунулась
между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.
— Алексей Семенович! — воскликнул Толпенников с выражением радости и
почтения, так как холодная рука принадлежала его патрону.
— Куда? — вяло спросил патрон, высокий, сутуловатый человек.
Спрашивая, он не смотрел на Толпенникова, и взгляд его, усталый и
беспредметный, был устремлен куда-то в глубину длинного коридора, где
мелькали у светлых дверей темные тени, шуршали по камню ногами, поднимая
еле заметную пыль, и болтали.
— Да домой! — оживленно и громко ответил Толпенников. — Я тут с утра.
Ах. если бы вы знали, как все это интересует меня!
С тем же оживлением он начал передавать свои впечатления от речи
Пархоменко, которая очень понравилась ему, между тем как тяжелая, холодная
рука незаметно увлекала его наверх, в комнату совета присяжных поверенных.
Там Алексей Семенович молча раскрыл свой туго набитый портфель, покопался
в нем и протянул помощнику бумаги в синей обложке с крупной надписью
‘Дело’.
— Вот. Завтра в съезде. Тут и доверенность.
Толпенников покраснел и, протягивая обе руки, запинаясь, спросил:
— Как завтра? И я… А вы?
— Я сегодня еду в Петербург, — равнодушно и устало говорил патрон,
медленно опускаясь в кресло. Тяжелые веки едва приподнимались над глазами,
и все лицо его, желтое, стянутое глубокими морщинами к седой щетинистой
бородке, похоже было на старый пергамент, на котором не всем понятную, но
печальную повесть начертала жестокая жизнь.
— Но как же? — отталкивал Толпенников бумаги. — Ведь я… Это завтра?
Последнее слово он выговорил с особенным страхом и особенным почтением.
— Да. Тут все есть. Приговор мирового. Черновик моей апелляционной
жалобы. Ну, да все. Постарайтесь не провалить. Фрак есть?
— Есть, то есть нет, но я достану. Но ведь я… боюсь Как это вдруг?…
Алексей Семенович медленно поднял свои усталые глаза на помощника, все
еще державшего в руках бумаги, и как будто знакомое что-то, старое и давно
забытое увидел в этом молодом, испуганно-торжественном лице. Выражение
усталости исчезло, и где-то в глубине глаз загорелись две маленькие
звездочки, а кругом появились тоненькие лучеобразные морщинки. Такое
выражение бывает у взрослых людей, когда они случайно увидят играющих
котят, что-нибудь маленькое, забавное и молодое.
— Боитесь? — улыбался он. — Это пройдет.
Алексей Семенович поднялся, медленно расправил согнутую спину к, смотря
поверх голов прежним беспредметным взглядом, повторил равнодушно и устало:
— Да, пройдет. Ну, мне пора.
Снова Толпенников ощутил прикосновение холодной, вялой руки и увидел
согнутую, покачивающуюся спину патрона. Одним из адвокатов бросая
отрывистые кивки, другим на ходу пожимая руки, Алексей Семенович большими
ровными шагами прошел накуренную, грязную комнату и скрылся за дверью,
мелькнув потертым локтем не нового фрака, — а помощник все еще смотрел ему
вслед и не знал, нужно ли догонять патрона, чтобы отдать ему бумаги, или
уже оставить их у себя.
И оставил их у себя.
Вечером Тол пенни ков готовился к защите и думал, что он никогда не
станет защитником. С внешней стороны дело было ясно и просто и всей своей
ясностью и простотой говорило, что жена действительного статского
советника Пелагея фон Брезе виновна в продаже из своего магазина
безбандеролькых лапирос. Мировой судья, осудивший ее, был совершенно прав,
и непонятно было только одно, как мог ее защищать Алексей Семенович, а
после обвинения как он мог написать жалобу, слабую по аргументам и больше,
казалось, чем сам обвинительный приговор, уличавшую г-жу фон Брезе. Таково
было первое впечатление от прочитанных бумаг, и Толпенников, утром еще
такой счастливый, представлялся себе стоящим перед глубокой и темной ямой
и таким жалким, что не верилось в недавнее счастье. На стуле в углу висел
распяленный фрак, добытый у знакомого помощника, вызывающе лез в глаза
своей матово-черной поверхностью и напоминал те мысли и мечты, которые
носились в голове Толпенникова каких-нибудь два часа тому назад. Они были
ярки, образны и наивно-благородны, эти мъкгли и мечты. Не кургузым, нелепо
комичным одеянием представлялся фрак, а чем-то вроде рыцарских лат, равно
как и сам Толпеннчков казался себе рыцарем какого-то нового ордена,
призванного блюсти правду на земле, защищать невинных и угнетенных. Самое
слово ‘защитник’ до сих пор вызывало в нем сдержанногорделивый трепет и
представлялось большим, звучным, точно оно состоит не из букв, а отлито из
благородного металла. Только в мыслях иногда осмеливался Толпенников
применять его к себе и всякий раз испытывал при этом страх, и как
влюбленный ожидает первого свидания, так и он ожидал первой защиты.
Толпенников не знал, что ему теперь делать, и в отчаянии снова уселся
за бумаги. Они лежали все такие же, четко переписанные, ясные, но
Толпенников не понимал их и невольным движением спустил еще ниже висевшую
над столом электрическую лампочку. Номер, в котором он жил, был мал и
грязен, но освещался электричеством, и это особенно ставилось на вид
Толпенникову, когда два дня тому назад его пригласили в контору для
объяснений и настоятельно потребовали денег за два прожитых месяца.
Постепенно туман перед глазами рассеивался, и Толпенников стал вдумываться
в смысл того, что беззвучно выговаривали его губы, И тогда на левой
странице, внизу, он заметил одну пропущенную подробность, которая была в
пользу г-жи фон Брезе и давала несколько иное освещение делу.
И хотя это была подробность, благоприятное сочетание слов, а не факт,
но он обрадовался и сразу почувствовал себя бодрым, сообразительным, как
всегда, и виноватым перед патроном и г-жой фон Брезе.
Толпенников улыбнулся, почесал себе нос и зачем-то слегка покачал его
двумя пальцами, поддернул брюки, которые у него всегда сползали, и вышел
прогуляться в длинный коридор. Вернувшись оттуда, он внимательно осмотрел
фрак сверху и с подкладки, улыбнулся и подумал, что фрак велик для его
роста и широк.
Потом с некоторой боязнью сел за бумаги и стал внимательно читать их,
делая на полях отметки, сверяясь с акцизным уставом и часто почесывая нос
то пальцем, то карандашом. Он еще не приучил черт своего лица к серьезной
неподвижности, и улыбался, и покачивал головой, и чмокал губами,
маленький, худенький и наивно-великодушный.
К двенадцати часам Толпенников сложил бумаги в портфель, зная дело так,
как не знал его никогда патрон, не понимая своих сомнений и колебаний.
Невинность г-жи фон Брезе была очевидна, и приговор мирового судьи был
ошибкой, легко понятной, так как и сам Толпенников вначале ошибался.
Довольный собой, довольный делом и патроном, он еще раз осмотрел фрак,
сверху и с подкладки, и нервно потянулся при мысли, что завтра наденет его
и будет защищать. Достав из стола почтовой бумаги, Толпенников начал
писать отцу:
‘Дорогой папаша! Ты можешь не высылать мне денег и лучше перешли их
Алеше, который нуждается, вероятно, и в обмундировке и в учебниках. Я
получил от патрона дело (последняя фраза была подчеркнута)
очень интересное и буду завтра защищать…’
Над последним словом Толпенников остановился и, подумав, отложил
начатый листок в сторону и взял другой. Улыбнувшись, энергично почесав
нос, он ближе нагнулся к столу и начал писать, не разгонистым почерком,
как отцу, а мелким и убористым:
‘Любимая моя Зина! Можешь ты вообразить меня во фраке, стоящим перед
судьями и защищающим?
Одна рука на груди, другая вперед… Нет, не могу шутюь, я слишком
счастлив сейчас, и если бы только была здесь ты, моя родная, неизменная,
терпеливая Зиночка.
Сейчас 12 часов, и я только что кончил…’
Электрическая лампочка потухла. С секунду краснела ее тонкая
проволочка, а потом стало темно, и только из коридора, через стеклянное
окно над дверью, лился слабый свет. Было не двенадцать часов, а час, когда
в номерах тушилось электричество.
— Черт бы вас побрал с вашим электричеством, — обругался Толпенников,
осторожно, чтобы не разлить чернил, нащупывая письмо и кидая его в стол.
Улегшись, Толпенников долго не засыпал и думал о генеральше фон Брезе,
которая представлялась ему седой величественной дамой, об акцизном уставе
и серых далеких глазах. Между глазами и уставом была какая-то связь и
становилась все крепче и загадочнее, и, стараясь понять ее, Толпенников
уснул, маленький, худенький и наивно-счастливый.
Действительный статский советник в отставке, г. фон Брезе, бритый как
актер, величественно повел большим носом в сторону Толпенникова и сухо
пояснил, что жена его быть на суде не может вследствие болезни.
— Эта гнусная история потрясла организм моей супруги, — сказал фон
Брезе’ смотря на кончик коса Толгенникова. — Вы помощник Алексея
Семеновича?
Толпенников подумал, что генерал не доверяет ему и считает слишком
молодым для ответственного дела.
Сконфуженно, но в то же время задорно он сказал:
— Хотите доверенность посмотреть?
— Ах, что вы! — отмахнулся рукой фон Брезе. — Но мы говорили о
генеральше. Она потрясена, молодой человек. По-тря-се-на. Вы понимаете…
Фон Брезе отвел Толпенникова немного в сторону, хотя в этом не виделось
надобности, наклонился к самому его лицу и поднял палец.
— Вы понимаете? Полиция… — утвердительно кивал он юловой, поднимая
кверху брови и губы, так что последние почти коснулись красноватого носа.
— Насчет… понимаете? — Он отвел назад руку с растопыренными пальцами и
открытой ладонью, показывая, как берутся взятки. Затем откачнулся назад и
еще раз кивнул головой. — Да-да. Представьте.
Толпенников сочувственно покачал головой, думая, ‘Экая цаца!’ Генерал
пристально и задумчиво посмотрел на нос Толпенникова и с внезапным
приливом дружеской приязни взял его под руку и еще на два шага отвел в
сторону.
— Я уже не раз представлял ей: зачем нам магазин? Какая-то та-бач-ная
торговля? А? — спрашивал Генерал, отводя рукой в сторону воображаемую
торговлю. — Но она: хочу. А?
— Да, уж это… — неопределенно сочувствовал Толпенников.
— Да? — откачнулся назад фон Брезе. — Но не угодно ли?
К Толпенникову протянулась рука с раскрытым серебряным портсигаром.
— Спасибо, я не курю.
— Да? Но я закурю, если позволите.
Двумя пальцами, большим и указательным, генерал достал папиросу,
постучал ею о крышку портсигара и закурил. Голубоватый дым тонкой струйкой
поднимался вверх. Фон Брезе плавным движением руки направляет дым к себе
и, щурясь, нюхает его.
— Мои папиросы, — говорит он удовлетворенно. — Других не выношу. А он
нашел там несколько..
— Четыре тысячи, однако, — вставляет Толпенников.
— Да? Я люблю запас. И говорит: без-бан-де-рольные. Смешно!
Толпенникову неприятен генерал и немного жаль, что приходится выступать
по такому сухому делу о нарушении акцизного устава. Но несправедливость —
всегда несправедливость, думает он и горячо берется за допрос свидетелей.
Он не замечает, что многие из публики улыбаются его фраку, фалды которого
спускаются ниже подколенного сгиба, по привычке поддергивает сползающие
брюки, не думая о неприличии этого жеста, и смотрит прямо в рот говорящему
свидетелю. Как маленькая злая ищейка, он тормошит толстого околоточного
надзирателя. Тот не отрываясь глядит на судей, бросая в сторону адвоката
отрывистые и гулкие слова. Он весь полон скрытого негодования, шея его,
сдавленная твердым воротником, краснеет и багровой полосой ложится на
узкий серебряный галун, голова его неподвижно обращена к судьям, но
коротенький круглый нос его, оттопыренные губы, усы, все это сдвигается в
сторону ненавистного молокососа. Толпенников следит за глухой борьбой
толстяка с гневом и дисциплиной и наслаждается, чисто по-студенчески он
ненавидит полицию и не допускает мысли о человечности полицейских.
Толстые, тонкие — они равны в его глазах. За свидетелями обвинения идет
черед свидетелей защиты, и невинность г-жи фон Брезе устанавливается с
очевидностью. Слово предоставлено защитнику. Толпенников подробно и дельно
анализирует свидетельские показания и очень много и горячо говорит о муках
этой женщины, над седой головой которой нависло такое позорное обвинение.
Искренность молодого защитника заражает судей, они благосклонно смотрят на
него, и один, справа, даже кивает в такт речи головой.
Пока судьи совещаются, Толпенников выкуривает с генералом папиросу, о
чем-то смеется, кому-то пожимает руку и уходит в глубину зала, к окну,
чтобы еще раз пережить свою речь. Она звучит еще в его ушах, когда его
настигает толстяк околоточный.
— Позвольте вам доложить, — начинает он вежливо, дотрагиваясь до плеча
Толпенникова. Тот оборачивается, ненавистный вид молодого, дерзкого лица
выводит околоточного нз себя. Округлив глаза, нос и рот, околоточный
выбрасывает, как из мортиры:
— Стыдно-с!
Толпенников улыбается, и на выцветших глазах околоточного показывается
какая-то муть.
— Стыдно-с, молодой человек. Я вам… в отцы гожусь.
Он еще хочет что-то сказать, но не может придумать ничего достаточно
сильного и выразительного.
— Стыдно-с! — повторяет он, с ненавистью глядя на улыбающееся лицо,
круто поворачивается, как на смотру, и отходит.
Как и ожидал Толпенников, съезд отменяет приговор судьи и признает г-жу
фон Брезе по суду оправданной. Генерал важно пожимает руку защитника.
— Благодарю вас, господин Толпенников.
В руке Тслпенникова что-то остается. Подчиняясь странному, плохо
сознаваемому чувству необходимости принять то, что передали в его руку, он
некоторое время держит руку сжатой, потом с любопытством открывает ее и
видит на ладони два золотых, не то десяти-, не то пятнадцатирублевого
достоинства. Толпенникова неприятно передергивает, он срывается с места и
бежит по лестнице, крича:
— Эй, послушайте! Как вас!… Генерал!
Но фон Брезе нет в прихожей, не видно его и на улице. Толпенников еще
раз рассматривает золотые, — они по пятнадцати рублей, — и, словно не
чувствуя уважения к деньгам, которые достались ему таким неприятным путем,
кладет их не в портмоне, а небрежно опускает в жилетный карман. На секунду
задумавшись, он снова идет наверх, так как ему жаль расстаться с тем
местом, где он испытал такие приятные горделивые чувства. В зале он видит