Первый десяток книг. изданных на пожертвованные деньги, Зайцев Варфоломей Александрович, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

В. А. Зайцев. Избранные сочинения в двух томах

Том первый. 1863—1865

Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев

ПЕРВЫЙ ДЕСЯТОК КНИГ, ИЗДАННЫХ НА ПОЖЕРТВОВАННЫЕ ДЕНЬГИ

1) О крещении Руси, о Владимире Святом, о сыновьях его и о монастыре Печерском. К. Бестужева-Рюмина. 2) О Владимире Мономахе и о потомках его, Мономаховичах, или о временах княжеских усобиц. Его же. 3) О злых временах татарщины и о страшном Мамаевом побоище. Его же. 4) Учение господа нашего Иисуса Христа о молитве и о путях к блаженству. 5) Святая земля во времена земной жизни господа нашего Иисуса Христа. 6) Как надо жить, чтобы беду избыть, 7) Как надо жить, чтобы добро нажить, или о труде. Как спасать и спасаться от скоропостижных смертных случаев без помощи врачей и знахарей. Н. Глинского. 9) О русской земле. С. Максимова. 10) О русских людях. Его же. Издания товарищества ‘Общественная Польза’. Спб. 1865.

Привилегированный просветитель русского народа, товарищество ‘Общественная Польза’, подарил недавно своему воспитаннику ‘первый десяток’, как он говорит, своих драгоценных наставлений. Этот первый десяток книг для народного просвещения издан на деньги, пожертвованные ревнителями народного просвещения. Надо сознаться, что жертвователи не могли сделать из своих денег худшего употребления, хотя книжки изданы под ауспициями просвещенных и либеральных писателей, гг. Бестужева-Рюмина и Максимова, редакторов так же почтенных, как и патрон их — ‘Общественная Польза’.

О большей части этих книжек говорить не стоит, они ничем не отличаются от множества других дешевых книжек душеспасительного содержания, валяющихся на толкучем рынке и у книгопродавцев Федоровых, Холмушиных и им подобных. О собственных произведениях для народа переводчика Бкля, г. Бестужева-Рюмина (¹), также не стоит много распространяться и ва глаза достаточно будет перечислить содержание его книжек. В книжках ‘О Владимире и о монастыре Печерском’, ‘О злых временах татарщины’, ‘О Владимире Мономахе’ заключаются повествования о святых — князе черниговском Михаиле и боярине его Феодоре, Варлааме Хутынском, Прокопие-юродивом, Стефане пермском. Сергие чудотворце радонежском. Михаиле, князе тверском, митрополитах Петре и Алексие, чудотворцах московских, Антоние печерском, Феадосие, Никоне, Ефреме и о многих других замечательных лицах. Эти рассказы обличают в г. Бестужеве-Рюмине такое же подробное знакомство с этими частностями русской истории, как его перевод Бкля доказывает знакомство с английским языком и историею европейской цивилизации. А взятое вместе, то и другое обличает в нем замечательную и достойную удивления разносторонность как познаний, так и умственных способностей, которые так и лезут в разные стороны. Тон и приемы литературных произведений г. Бестужева-Рюмина для народа отличаются тем характеристическим наивничанием и тою умышленно напущенною на себя пошлостью, которые составляют необходимую принадлежность всех наших сочинителей по части народного просвещения.

Подобный же тон и те же приемы, но еще в усиленной степени, господствуют в повествованиях г. Максимова ‘О русской земле’ и ‘О русских людях’. В человеке, толкующем про ‘заповедь, которая объяснилась воочию’, про ‘народ, идущий к понятию о себе, как о человеке’ (²), выражающемся так: ‘и еще несомненно то, что всегда, где являлась грамотность и наука, глухое место становилось видным’, наконец, рассуждающем вроде следующего: ‘Только тогда (когда у нас будут железные дороги и когда распространится грамотность) мы будем в праве законно владеть теми дарами, которые так щедро и в таком обилии уделил нам бог, вместе с другими племенами’, — в этом человеке трудно узнать автора ‘Года на Севере’ и ‘Путешествия на Амур’ (³).

Но что составляет цвет ‘десятка’ и заслуживает более подробного разбора — это две книжки, автор которых счел за лучшее остаться неизвестным. Они называются ‘Как надо жить, чтоб добро нажить, или о труде’, и ‘Как надо жить, чтоб беду избыть’. Кто отличился, написав эти произведения, неизвестно, хотя было бы в высшей степени любопытно узнать. Слогом и некоторыми местами, в которых проглядывает подробное знакомство со многими частностями русской народной жизни, книжки эти могут быть приписаны г. Максимову. Но если я даже ошибаюсь в этой догадке, то все-таки совершенно справедливо сделать гг. Максимова и Бестужева-Рюмина ответственными за весь ‘десяток’. Это ясно и само по себе: соглашаясь участвовать в изданиях, имеющих столь определенное направление и цель, эти господа должны нести ответственность не за себя одних, с этим не согласятся разве только сотрудники ‘Голоса’, утверждающие, что левая рука может не знать, что говорит правая, что пишущий о прусских делах неповинен в том, что сотоварищ его говорит о французских. Но сверх того г. Максимов сам заявляет о солидарности своей с прочими служителями ‘Общественной Пользы’. В рассказе о ‘Русской земле’ он говорит: ‘Что не домолвлено — доскажем после, что не доскажем — дополнят и пояснят наши товарищи’. Видите ли, какая солидарность: товарищи могут дополнять и пояснять друг друга. Как же им не быть после этого ответственными друг за друга?

Я недаром произвожу это следствие, желая отыскать виновного в сочинительстве этих двух книжонок. Сочинительство их, действительно, такая тяжкая вина, которую честная литература должна преследовать тем строже, что в ней замешан писатель, умевший доселе беречь свою репутацию.

Если бы кто-нибудь начал составлять себе мнение о русском народе по советам, расточаемым ему разными российскими просветителями, то, вероятно, подумал бы, что ленивее и тунеяднее народа не существует на свете. Индусы и неаполитанцы — трудолюбивейшие из смертных по сравнению с тем неисправимым лентяем, каким является русский человек в назиданиях просветителей. Должно быть, наш народ представил поразительные примеры своего празднолюбия, что всякий, раскрывающий рот для поучения, непременно начинает с того, что лень-де мать всех пороков, что праздность — злейший враг человека, что труд есть священный долг человека и т. д. Большая часть книжек, написанных для парода, отличается поучительным свойством, и все нравоучения непременно начинаются и оканчиваются предостережениями против праздности и увещаниями к труду. Об этом было говорено уже столько раз, что пора бы, кажется, избрать другой сюжет для проповедей. Но нет, всякая новая назидательная книжка для народа призывает его в сотый раз к труду и предохраняет от праздности. Назидателям уже было говорено, что их поучения похожи на грубую и оскорбительную насмешку, но это не препятствует и ‘десятку’, изданному под ведением гг. Максимова и Бестужева-Рюмина, повторять в сто первый раз все красноречивые и убедительные доводы в пользу необходимости труда и вреда лености. В нравоучительной книжечке ‘Как надо жить, чтобы беду избыть’ изображается мудрый и добродетельный дедушка Матвей, слогом и образом мыслей весьма похожий на гг. Золотова, Бестужева-Рюмина и других самозванных наставников народа. Дедушка Матвей преподает толпе мудрые советы касательно вреда праздности и пользы трудолюбия. ‘Первый враг вам, — говорит он, — лень, второй — праздность’. При этом дедушка Матвей забывает назвать еще следующих врагов: бездействие, тунеядство, отвращение к труду и все прочие синонимы того же порока (⁴). Поучитель находит, что человек больше всего терпит от лени и что крестьяне тратят слишком много времени на безделье и на такие дела, от которых никому нет прибыли. Он даже от усердия зарапортовывается и начинает уверять, что даже болезни происходят от лени. Это открытие заставляет подозрительно смотреть и на народный лечебник от внезапных болезней г. Глинского, входящий в число ‘десятка’. Чего доброго, в силу открытия дедушки Матвея, народолюбивое товарищество отрекомендует народу как универсальное средство против всех болезней усиленный труд.

Далее дедушка Матвей уверяет крестьян, что к трудолюбивому ‘ни соцкий, ни сборщик за делом не ходят, потому что труд долги платит’. Дедушка не пренебрегает почерпать аргументы в пользу трудолюбия из тех немецких и французских книжек, которые заставляют читать детей и которых, вероятно, он сам начитался в детстве, когда еще не был самозванным просветителем народа. Один из аргументов, наиболее употребительных в этих книжках под заглавиями ‘Leons d’une bonne m&egrave,re’ {‘Уроки доброй маменьки’.— Ред.} или Kinderfreund {‘Друг детей’.— Ред.}, это пристыжение детей, любящих долго спать. Точно так же и дедушка Матвей, вспомнив эти нравоучения, читанные в юности, говорит празднолюбивым крестьянам: ‘Вставай со светом: пусть не застанет тебя восходящее солнышко в постели и, глядя ‘а землю, не могло бы пожаловаться ей: ‘вон один негодяй еще спит!’ Эта цитата доказывает как нельзя лучше знакомство дедушки с киндерфрейндами и незнакомство с русским синтаксисом. Поучения свои дедушка украшает афоризмами того же происхождения: ‘время есть материал, из которого строится жизнь’, ‘вода, беспрестанно падая по капле, камень долбит’ (non vi, sed saepe cadende, {Не силой, но частым падением.— Ред.}, забывает присовокупить дедушка), ‘трудом и терпением мышонок канат перегрызает, а учащенные удары топора валят вековые дубы’.

Вторая причина бед русского народа — любовь к роскоши: ‘немало, — учит дедушка, — ходит по свету и таких людей, у которых и свое брюхо пусто (как это простонародное ‘брюхо’ кстати после афоризмов с латинского), и семья ноет с голоду оттого только, что любовница ходит в шелку и бархате, и сам в шелковую рубаху оделся и сапоги смазные со скрипом носит’. Во втором издании этой книжки я советую дедушке прибавить указание на разительные примеры Рима и Спарты, павших от роскоши и разврата. Тогда, быть может, речь его будет иметь больше успеха, а то теперь книжка кончается тем, что, выслушав внушения дедушки против шелка и бархата, народ идет к приехавшему разносчику покупать эти драгоценные ткани, чем наглядно изображается пристрастие русского народа к пурпуру, виссону и вообще к роскоши.

Из других поучений замечательно больше всех то, где проповедуется, что кредит есть первая причина подлости и непременно влечет за собою обман. Впрочем, наставник уговаривает народ только не брать в долг, давать же в долг, на проценты, ‘в рост’ он даже рекомендует, правда, не в этой, а в другой книжке — о том, ‘как надо жить, чтобы добро нажить’. ‘Пускание в рост’ изображается здесь в обольстительном виде, как идеал мудрости и благоразумия. По этому поводу рассказывается в поучение следующий анекдот: ‘Один сберегал и пускал сбереженные пять копеек на день в рост, на проценты: в конце десятого года легко (т. е. без труда) получил 215 руб., через 15 лет — почти 370, а через двадцать лет после того, как спрятал первый пятачок, получил 565 рублей. Другой откладывал на день (и тоже, как видно по расчету, пускал в рост) по гривеннику и через 10 лет имел в мошне 430 рублей, через 15 — 740 р., а через 20 лет — счетную тысячу да еще 130 р. на придаток’. Вообще эта книжка гораздо обстоятельнее первой. Телячий тон и латинские афоризмы первой, которая просто глупа, и слава богу! заменены во второй внушениями практическими и теоретическими соображениями весьма неблаговидного свойства. Показав на примерах, как выгодно пускать в рост деньги, автор предается теоретическим соображениям касательно законности этого средства ‘наживать добро’. При этом он списывает стереотипные рассуждения разных немецких мелких Шульце-Деличей о сохе, данной напрокат, и о поле, ссуженном под посев. Но там, где эти господа умеют изловчаться и благообразить подобную аргументацию, наши Шульце-Деличи несут самую отчаянную чепуху по круглому незнанию экономических вопросов.

Так, все рассуждения о труде, которыми начинается книжка, сводятся опять-таки на пошлые внушения необходимости трудиться в поте лица своего. ‘Судьба твоя в твоих руках, — говорит рабочему Шульце-Делич, изданный под редакцией г. Максимова,— ты сам отвечаешь за свое счастие и несчастие: работай! Твои ближние сами о себе заботятся, работай и ты сам по себе и для себя, не отягощай собой других, не мешай другим! Посмотри кругом себя: все работают, все в труде ищут спасения от нужды и от тех беспокойств, какие родит она. Человек, который ничего не делает, но живет, ест, пьет и съедает то, что другие наработали, в конце умер бы с голоду. Соседи презирали бы его. оттолкнули бы от себя как непотребного лентяя. Мы видим, что если не работают люди, то в таком случае живут они прежним запасом. Но если из чана брать воду и не доливать его, в конце в чану не будет воды. Тот, кто не работает, волен ходить сложа руки, но ежели он беден, то на утро у него не будет что есть, если же он богатый, то ему опротивеет самая жизнь, и он станет всем людям в тягость, себе — на стыд’.

Если все это написано одного красноречия ради, как поучения дедушки Матвея, то это просто бестолковая болтовня, скучная и нелепая. Но эти рассуждения, равно как и вся эта книжка, несмотря на свое скудоумие, имеет, повидимому, претензию не просто болтать, а поучать и втолковывать разные социальные и экономические истины. Если, действительно, таково намерение автора, то его можно поздравить! Представьте себе, в самом деле, что приведенный отрывок не простая нравоучительная болтовня из Киндерфрейнда, a quasi {Якобы.— Ред.} серьезное рассуждение о значении труда. Если это должно принимать в таком смысле, то, значит, автор желает внушить рабочим, что благосостояние или бедность зависят от того, трудится человек или нет, т. е. что всякий трудящийся пользуется благосостоянием, а праздный непременно беден, что бедность есть следствие лени, что таких людей даже вовсе нет, которые ничего не делали бы, потому что они давно умерли бы с голоду, что если и есть такие, то они не трудятся теперь оттого только, что много трудились прежде, и что богатые тунеядцы, живущие не трудясь, прежним запасом, находятся у всех s презрении. Вот что называется в поучительных книжках une poigne de vrits! {Пригоршня истин.— Ред.} И вот еще, что можно назвать последовательными и непротиворечащими рассуждениями.

Как правдоподобно, в самом деле, что все богатые, ничего не делающие, живут плодами своих прежних трудов! Как согласно с действительностью, что таких тунеядцев все презирают! Да и за что же их презирать, если правда, что они живут ничего не делая только потому, что прежде много трудились? Нельзя также не изумляться высокой нравственности этих поучений, проповедующих, что каждый должен думать только о себе, что бедному нечего рассчитывать ни на чью помощь, тем более, что он сам виноват в своей бедности!

Надо сказать правду, что ни Шульце-Делич и никто из его немецких последователей не решится сказать что-нибудь подобное. Оно и понятно: Шульце-Делич и его друзья говорят свои поучения прямо в глаза рабочим и очень хорошо знают, что, скажи они что-нибудь подобное, их бы с аффронтом прогнали с учительской позиции. Поэтому они льстят ученикам и не осмеливаются говорить явную ложь, будто бедность есть следствие лени. Они никогда не посмеют назвать лентяями тех, перед кем прикидываются учителями и доброжелателями. Но наши Шульце-Деличи находятся в более выгодном положении: они настрочат свои глупости, расчетливое товарищество пустит их в печати, и затем ни этому товариществу, ни г. Максимову, ни г. Бестужеву-Рюмину нет никакого дела до того, будет ли народ читать их, и если будет, то поймет ли и как поймет. Немногие порядочные люди, которым попадутся в руки эти книжонки, конечно, назовут их авторов опасными болтунами. Но кто берется за подобное дело, тот заранее вооружается необходимым стоицизмом для перенесения этой мелкой неприятности.

Замечательно, что, несмотря на претензию объяснять политико-экономические понятия, книжка эта, говоря о труде, ограничивается извержением подобных истин и не произносит ни слова о политико-экономическом значении труда. Это должно скорее приписать неимоверному невежеству автора, чем преднамеренности, хотя только умолчание это позволяет ему говорить ниже те вопиющие бессмыслицы о капитале и проценте, которые украшают его книжечку. Если бы он показал значение труда, если бы он сказал, что только труд может что-нибудь производить, что всякий капитал обязан своим происхождением одному только труду, — он лишил бы себя возможности городить впоследствии чепуху о капитале и проценте. Но, заменив настоящее определение труда и указание на его значение нравоучениями о долге трудиться, он может беспрепятственно утверждать впоследствии. что соха, поле или деньги могут быть производительны сами по себе.

Эти рассуждения о капитале и проценте составляют верх прелести и совершенства, и я приглашаю гг. Максимова и Бестужева-Рюмина порадоваться вместе со мною обширности экономических познаний привилегированных писателей товарищества. Вот эти рассуждения: ‘Тот, кто владеет собственным плугом или сохою, может обработать гораздо большую полосу на пашне, чем тот, у кого нет сохи или плуга. Соха и плуг дают владетелю прибыль, какой без них он не имел бы. Когда бы тот, который своим плугом или сохою не владеет, захотел взять его у другого, этот имел бы право сказать ему:

— Ежели я тебе отдам мою соху, с помощью которой возделываю поле, то сам не буду иметь чем орать и добывать прибыль, какую от него получаю.

Тот же, у которого нет сохи, но есть надобность в ней, мог бы ответить так:

— Я готов дать за нее ссуду или поделиться с тобой тем, что выработаю сохой или плугом если ты одолжишь мне взаймы. Могу вознаградить тебя житом, которое соберу, либо деньгами, полученными от продажи его.

То же самое и с землею. Тот, кто владеет приготовленным под пашню полем, может сказать:

— Ежели я сам ее вспашу и засею — получу доход. Но когда ты хочешь, чтобы я позволил тебе сеять на моем поле, то вознагради меня тем самым, что я имел бы, когда бы сам засеял жито’.

Где же у вас стыд, господа? как спрашивал Лассаль Шульце-Делича (⁵). Неужели вы не видите, что пятилетнему ребенку ясно и понятно, что вы или сами ничего не понимаете, или хотите обмануть да не умеете. Разве вы не сознаете, что не только взрослый работник, но даже малое дитя — и то ответило бы вашему владетелю сохи или поля, что ни соха, ни поле ничего сами по себе не произведут, хотя бы простояли тысячу лет у своего владельца, что все создает труд того, кто будет ими или на них работать, что если владелец не будет работать, то ему не за что и пользоваться ими, что, уступая их другому, он или намерен избрать себе иной род труда, при котором эти орудия бесполезны для него, или намерен ничего не делать, потому что в противном случае не отдавал бы их, что если он будет работать, то. и получит за свой труд, если же ничего не будет делать, то за что же ему получать? Далее тот же малый ребенок сказал бы гг. Максимову и Бестужеву-Рюмину, что доказывать необходимость взыскания процента с пользующегося орудиями труда тем, что орудия эти необходимы для производства, — верх нелепости. Это все равно, что доказывать необходимость платы за пользование воздухом тем, что воздух необходим для дыхания, заставлять платить человека за пользование орудиями труда, оттого что орудия эти необходимы ему, — все равно, что требовать с него платы за то, что у него есть руки, ноги, глаза, которые тоже необходимы для труда. Поймите же, что заставлять платить за них, т. е. принуждать человека работать за то, чтобы. иметь возможность работать, — вещь, непримиримая со здравым смыслом. Все это говорилось и повторялось тысячу раз, и не знать таких простых истин, азбуку не политической экономии даже, а просто здорового человеческого рассудка — срам и стыд, достойные Шиля, а не г. Максимова. Если уж повторить Шульце-Делича, то хоть запоминайте получше его слова. Щульце говорит не о сохе и не о пашне, а о поле с жатвою, ссужаемом владельцем другому. Таким образом, здесь выбран Такой пример, где владелец ссужает продукт своего труда, свой капитал с затраченным на него своим личным трудом.

Хотя пример Шульце-Делича тоже софизм, и притом довольно нехитрый и неблаговидный, но все-таки между такою уловкою и грубоневежественною галиматьей неуклюжих народоучителей — разница громадная.

Однако, послушаем наших Шульце-Деличей далее:

‘Точно то же и с деньгами. Тот, кто имеет их, может также объявить всем:

— На эти деньги я купил бы себе соху, борону, поле, дом, они принесли бы мне доход и выгоду. Если бы дать взаймы деньги, нужно потребовать вознаграждение от того, кто, взявши мои деньги, будет ими пользоваться’.

Политико-экономы ‘Общественной Пользы’, повидимому, и не догадываются, что в ответ на это их капиталисту скажут: нет, деньги сами по себе ничего произвести не могут, и если бы хоть пятьдесят лет продержать их в кармане, то количество их не увеличится. Купив на деньги соху, борону или поле, все-таки надо работать, чтобы жить. Получать не трудясь значит присвоивать чей-нибудь труд, так как все добывается работой, а не с неба сваливается. Деньги только средство облегчения обмена, как сказано даже в той же книжке, следовательно, они никак сами по себе ничего производить не могут, на них можно купить все, что нужно, это правда, но покупать на деньги или ссужать ими — в сущности одно и то же, потому что денежная ссуда делается обыкновенно под залог, цена которого даже выше займа. Вот почему общественная экономия признает кредит взаимным обменом равных ценностей, а вовсе не лихоимством, как проповедуют недоучившиеся экономисты товарищества в пользу лавочников и ростовщиков.

Разбираемая нами книжечка дает ответ, после которого становится ясно, как дважды два четыре, что автор ее сам не ведает, что говорит.

‘Люди, — рассуждает он, — имеют обычай часто говорить таким образом: — Пущай-де получает с имущества свою выгоду тот, кто сам его нажил трудом и терпением. — И спрашивают с неудовольствием: — А зачем же берет проценты, корм, рост такой богач, который сам ничего не делает? Где тут правда? Но когда бы владелец сохи или плуга сам не пускал их в работу и другим не давал (вот так аргументация! слушайте!), тогда и тот, у кого нет сохи и плуга, не орал бы, не засевал пашни, лежал бы лежнем, не получал бы прибыли, меньше было бы на свете жита, а недостаток хлеба породил бы нужды иголод для всех. Не лучше ли дать что-нибудь за наем, за одолжение сохи, а ею заработать и приумножить людям жито?’

Вот это уж точно неопровержимое доказательство! как же, в самом деле, не вознаграждать дармоедов? Ведь они могли бы зарыть свои деньги в землю, сами не работать и другим не позволять — и тогда наступил бы общий голод, и все перемерли. В виду такой перспективы, зная, что они всегда могут сделать это, не лучше ли, действительно, задобривать их лихвой и зато не умирать с голоду? Короче сказать, поощрять лихоимцев следует, потому что иначе они уморят всех с голоду.

Что сказать о таких аргументациях? Одно разве, что только привилегия, которою пользуется товарищество, спасает его от подозрения возбудить ненависть сограждан друг против друга. Скажи что-нибудь подобное настоящий Шульце-Делич, его покровители-ростовщики отступились бы от него и сделали бы ему порядочный процесс. Их никогда не удалось бы убедить, что человеческая наивность может простираться так далеко. Но, конечно, Шульце никогда ничего подобного и не скажет, и это между прочим доказывает, как много еще нужно нашим либералам учиться, чтобы сравняться с их иностранными образцами.

Доказав таким блистательным образом справедливость лихоимства, автор книжонки пускается толковать о богатстве и бедности и умозаключает, что все к лучшему, если процветает тунеядство. При этом он замечает, однако, что есть люди, находящие такое положение дел ненормальным. Здесь, опять не знаю, по отчаянному ли невежеству, которым он отличается, или сознательно, автор, не краснея, уверяет, что эти люди советуют ограбить богатых и раздать их имущество бедным! Объясните, гг. редакторы, лжете вы или просто не знаете азбуки того, о чем говорите? Выдумав такой способ уравнения состояний, автор принимается опровергать его и, конечно, торжествует, потому что над его измышлениями может восторжествовать даже он. Он предполагает, что уравнители состояний намерены поступить так: отнять у богатого, например, фабрику и разделить ее между бедными: кому один винт от машины, кому другой, кому кран, кому колесо. Затем он с видом триумфатора говорит: ‘Разделивши машину на пятьдесят кусков для пятидесяти бедных, мы сделаем ее ни к чему негодною… Фабрика или завод упадут’. Впрочем, он успокоивает читателей, что ничего подобного произойти не может: ‘Но мы уже сказали и доказали, что все то, чем каждый владеет, имеет на то полное право (хоть бы русской грамоте научились прежде, чем учить народ), и имущество его никто отнять у него не смеет’ (sic).

После всего приведенного мы, конечно, не можем ожидать от подобных народоучителей ни одного путного слова. Однако, нам суждено еще раз удивиться, услышав, что автор приглашает рабочих радоваться роскоши и мотовству богатых, потому что ‘каждый рубль, который он тратит на пустяки и безделье, есть заработок бедняка, который эти вещи сделал, добыл трудом. Если бы не существовало богача для покупок, такие вещи перестали бы выделывать, потому что не нашлось бы никого, кому они понадобились бы’.

Этих слов достаточно, чтобы убедиться, что сочинитель книжки ‘о труде’ даже никогда не слыхал о разнице между производительным и непроизводительным трудом.

И такие-то люди поучают у нас народ! И таковы-то поучения, сочиняемые для народа при сотрудничестве самых избранных знатоков народа!

В июне 1863 г., по докладу министра внутренних дел, Александр II разрешил товариществу ‘Общественная Польза’ открыть сбор средств на издание дешевых книг для народного образования. Он поручил министру наблюдать за направлением книг и в случае надобности принять меры к прекращению их издания. Для рассмотрения этих книг министр предложил с.-петербургскому цензурному комитету пригласить одного члена от синода (Журнал заседании с.-петербургского цензурного комитета от 2 июля 1863 года).

Зайцев не в первый раз писал об изданиях ‘Общественной Пользы’. В No 10 ‘Русского Слова’ за 1863 г. в статье ‘Книги для детей и народа’ он подверг несколько книжек, выпущенных этим издательством, уничтожающей критике. Зайцев намеренно подчеркивает в этой статье привилегированное положение издевательства ‘В последнее время, — писал он, — ‘Товарищество общественной пользы’ испросило даже привилегию снабжать народ литературными произведениями своей фабрики, подобно тому, как фабрика Вольфа доставляет нашим родителям мириады детских книжек, сшиваемых из разных обрезков старого хлама. Не знаю, с каким наслаждением вкушаются детские издания, фабрикуемые Вольфом, но народные книжки решительно не читаются народом… Но если правда, что все эти книги народом не читаются, и премудрость, изложенная в них, ему не передается, то спрашивается, кто же читает эти книжки и на какое употребление идут они? А что они расходятся — это не подлежит сомнению… Самая привилегия, взятая ‘Товариществом общественной пользы’, показывает, что книги эти действительно раскупаются. Хотя в предисловии к ‘Хрестоматии для простолюдинов’ Товарищество красноречиво изъясняет, что издает книги ради пользы народа, а не из корысти, но мне кажется, что оно не прочь соединить utile dulci {Полезное с приятным. — Ред.}, потому что в противном случае зачем брать привилегию. Что такое привилегия? Что оно изобрело, что ли, народное образование, как изобретают машину какую-нибудь или лекарство от веснушек? Нет, как угодно, а привилегия, помимо всяких других соображений, убеждает меня, что издания ‘Товарищества общественной пользы’ находят покупателей. По некотором размышлении я убеждаюсь, что их, по всей вероятности, покупают чадолюбивые родители для своих детей’ (стр. 45 и 55), Действительно, книжки расходились довольно быстро. Так, ‘О русских людях’ и ‘О русской земле’ С. Максимова, впервые вышедшие в 1865 г., выдержали до конца XIX века одна семь, а другая восемь изданий. Другие его книжки, вышедшие в том же издательстве в 1865—1866 г.: ‘Мерзлая пустыня, или повесть о диких народах, кочующих с полуночной стороны России’, ‘Дремучие леса, или рассказ о диких народах, населяющих русские леса’. ‘Степи, или рассказ о народах, кочующих по степям с полуденной стороны России’, ‘Русские горы и кавказские горцы’, — переиздавались не меньше. Зайцев высмеивает тощие моральные сентенции, которыми наполнены книжки ‘Общественной Пользы’, издевается над манерой разговаривать с народом, сюсюкая и подделываясь под его язык и понятия. Наставления народу о необходимости постоянно трудиться вызывают у него негодование: ‘Г. Золотов, вспомните, кому это вы говорите! Наверное, вы думаете, что поучения ваши дойдут до поселян. Для чего же вы толкуете им о долге трудиться? Или вы полагаете, что они не довольно трудятся? Или вы думаете, что труд им будет легче, если вы им объясните, что я князья, дворяне и духовные отцы трудятся? Или вы находите, что им надо внушить прелесть труда для труда? Ведь они и без того чуть не 24 часа в сутки работают. Что же вы над душой-то у них встали да приговариваете, что всякий должен трудиться. Они и без вас знают, что должны трудиться, чтоб не умереть с голоду… Поверьте мне, далеко еще то время, когда ваши новограмотные усумнятся в роковой необходимости трудиться целый день и кормить нас с вами, вкушающих им прелести труда для труда, поверьте, что они еще долго, очень долго не будут трутнями, и этим дадут нам полную возможность остаться паразитами. Таковы, читатель, просветители нашего народа. Конечно, я очень хорошо знаю, что, не говоря уже о привилегии, и без нее многие условия вредно влияют на все, что (пишется с целью просветить народ. Я согласен, что тут необходимо соблюдать некоторые приличия, без которых в других случаях можно бы было обойтись. Но посудите же, г. Золотов и все подобные вам, неужели же что-нибудь внешнее может заставить вас писать совершенную чушь. Если нельзя говорить дело, то можно, по крайней мере, избежать пошлости и нелепости. Разумеется, благонамеренность вещь хорошая и без нее в народных книжках обойтись нельзя, но всему же должна быть мера’ (стр. 52—53).

Рецензируя книгу Э. Абу ‘Прогресс’ и высмеивая его рассуждения о законности дохода с капитала, о ‘посягательствах’ на неприкосновенность капитала и стремлениях разделить его ‘обломки’, Зайцев несколько раз вспоминает аналогичные мысли экономистов ‘Общественной Пользы’ (‘Русское Слово’, 1865, No 10, ‘Литературное обозрение’, стр. 109—110).

До рецензии Зайцева отзыв о ‘Первом десятке книг’ появился в ‘Современнике’ (1865, No 5, статья ‘Народные книги’), В нем отмечен фальшивый тон, ‘покровительственно-нравоучительное отношение к народу’, ‘отсутствие в книжках прямого практического содержания’, неумение ‘сказать двух слов о том, что имеет прямую связь с тяжелым трудовым общественным бытом мужика’. Но в целом отзыв этот политически менее заострен, некоторые вопросы, о которых говорит Зайцев, в нем совершенно обойдены или затронуты лишь мельком. О книгах С. Максимова, лучших в ‘десятке’, ‘Современник’ дал положительный отзыв: ‘Г. Максимов имеет полное право говорить с народом, потому что он знает этот народ живым и серьезным изучением, каким едва ли может похвалиться кто-нибудь из наших нынешних этнографов, и это изучение соединяется у него с теплым сочувствием к действительному народному благу. Правда, внешняя литературная форма его книжек о русской земле и о русских людях нам кажется не везде удовлетворительна, но в них есть то серьезное отношение к народному читателю и серьезное желание говорить не о ребячьих пустяках, а об деле, без которых не может быть порядочная народная книга’.

(¹) ‘История цивилизации в Англии’ Бокля в переводе К. Бестужева-Рюмина была издана в двух томах в 1863 — 64 гг.

(²) Речь идет о следующем месте из книжки Максимова ‘О русских людях’: ‘Недавно эта заповедь (т. е. заповедь Христа ‘любите друг друга…’ — И. Я.) объяснилась воочию, когда русский монарх снял с своего народа последнее рабство н назвал его свободным, чтобы шел наш народ к понятию о себе, как о человеке’ (стр. 45). Как видим, Зайцев высмеивал не только неуклюжие выражения Максимова, но и их политическую сущность.

(³) ‘Год на Севере’, Спб. 1859, 2-е изд., Спб. 1864, ‘На Востоке. Поездка на Амур (в 1860—1861 годах). Дорожные заметки и воспоминания’. Спб. 1864. Большая и хвалебная рецензия Зайцева на вторую книгу Максимова была напечатана в No 9 ‘Русского Слова’ за 1864 г. ‘Я не буду передавать читателям всего, — писал он, — что замечательно и интересно в этом дельном сочинении, потому что для этого мне пришлось бы написать еще вдвое больше, чем сколько я уже сказал о нем. Скажу только еще, что, подобно ‘Году на Севере’ того же автора (кстати, эта книга вышла теперь вторым изданием). ‘Поездка на Амур’ есть одно из замечательнейших явлений в нашей литературе нынешнего года. Я нисколько не сомневаюсь в ее успехе, так как правдивое описание Амурского края давно ожидалось многими’. Весьма благожелательно отозвался об обеих книгах Максимова и ‘Современник’ (1864, No 9).

(⁴) Ср. с аналогичной остротой в ‘Современнике’. Автор статьи ‘Народные книги’, процитировав тот же отрывок о врагах крестьянина — ‘лени’ и ‘праздности’, замечает в скобках: ‘да ведь, дедушка, лень и праздность одно и то же, зачем же насчитывать мужику еще лишнего недруга?’ (1865, No 5, ‘Современное обозрение’, стр. 56).

(⁶) Зайцев имеет в виду книгу Ф. Лассаля, направленную против Шульце-Делича: ‘Herrn Bastiat—Schdze von Delitsch oder Kapital und Arbeit’ (‘Господин Бастиа-Шульце Делич или капитал и труд’), вышедшую незадолго до этого — в 1864 г. Ср. презрительные н негодующие слова о Шульце-Деличах, которые ‘веруют в неприкосновенную святость лихоимства’ в статье Писарева ‘Посмотрим!’ (‘Русское Слово’, 1865, No 9, ‘Литературное обозрение’, стр. 10).

И. Я.

ПЕРВЫЙ ДЕСЯТОК КНИГ, ИЗДАННЫХ НА ПОЖЕРТВОВАННЫЕ ДЕНЬГИ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: