Л.Чарская
Первый день.
Первый день.
(Быль)
I
II.
III.
IV.
***
V
VI.
Первый день, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1912
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Л.Чарская. Вечерние рассказы. — СПб.: В.И Губинский, 1912. — 242с.: ил.М.А.Андреева.
Scan: Carina, 2009г
OCR, SpellCheck: Kapti, 2009г
Было восемь часов утра. К небольшому серому особняку, приютившемуся на одной из менее людных улиц Васильевского Острова, подкатила извозчичья коляска.
Маленькая тонкая фигурка в легкой драповой кофточке с дешевеньким мехом на шее и в старой потертой меховой шапке проворно соскочила с пролетки, отдала деньги вознице и, подхватив в руки тощий, порыжевший от времени чемодан, легко и быстро вбежав по ступенькам крылечка, позвонила y подъезда.
Прошло довольно много времени, пока эта дверь распахнулась перед вновь прибывшей, и морщинистая физиономия старого слуги, в довольно-таки сомнительном фраке, показалась на пороге.
— Вам кого? — недружелюбно глянув на маленькую особу, — осведомился тот.
— Мне?.. — Маленькая особа удивленно вскинула на вопрошавшего глаза сквозь черную вуалетку и произнесла смущенно — Мне, собственно, никого, я приехала поступать сюда на место.
— Стало быть гувернантка будете! Извините, не признал, барышня! — И вмиг за минуту до этого неприязненное лицо старика приняло доброе ласковое выражение. — Пожалуйте, пожалуйте, барышня, небось, на дворе-то холодно нынче, застудились, поди, a y меня камин в передней топится. Пожалуйте погреться, a я тем временем вам кофе сварю. И за вещицами пошлю, кстати, дворника, на машину.
— За какими вещицами? — так и встрепенулась вновь прибывшая, и тут же, поняв в чем дело, отрывисто проговорила, — Вещей y меня никаких нет. Все со мной, вот в этом чемодане. — И она, не без некоторого достоинства, качнула головкой в сторону своего несложного багажа, которым уже завладел старый Гаврила, — так звали лакея.
‘Ишь ты, бедняжка, и одета плохо и вещей нет’, — мысленно произнес старик и, еще более ласково глянув на вновь прибывшую, метнулся куда-то не выпуская из рук её чемодана.
На пороге передней, куда он провел молодую особу, Гаврила остановился и произнес, почему то, шепотом:
— A наши еще спят. И барышни и генеральша. У нас раньше как к двенадцати не встают.
— A как же с уроками-то? — удивилась приезжая.
— Уроки-то? Какие же уроки, когда учиться-то не с кем. Ведь уж больше двух месяцев как отошла от нас Розалия Павловна, a новую-то, вас, значит, не поторопились пригласить. Вот и избаловались-то на безделье наши попрыгуньи. Да вы не бойтесь, барышня, Бог не без милости, они y нас не злые — и Павла Александровна и Валерия Александровна, a только с ленцой, конечно, потому от самой мамашеньки превозвышены очень.
И, совсем уже шепотом, докончив последнюю фразу, старый слуга скрылся, оставив приезжую одну.
Маленькая особа, потирая иззябшие руки, подошла к камину, приветливо потрескивавшему своим красновато-желтым пламенем в углу, развязала вуалетку и сняла шапочку.
Она оказалась совсем еще молоденькой особой, лет восемнадцати или девятнадцати на вид. И без того большие черные глаза казались огромными среди худенького бледного личика с добрым ртом, маленьким чуть вздернутым носом и целой массой густых волнистых волос. Что-то чрезвычайно милое и симпатичное было в этом юном личике с неправильными линиями и с отпечатком преждевременной заботы и грусти в глазах.
И сейчас, упорно устремленные в ярко горящее пламя камина, глаза отражали целую повесть юной души.
Дарья Васильевна Гурьева была дочерью простого крестьянина, жившего в небольшом селе под Москвой. Уже с детских лет маленькая Даша отличалась большой сметливостью и способностью к науке. В сельской школе она считалась одной из лучших учениц и учительница Марья Петровна не могла нахвалиться на свою Дашеньку.
Немудрено поэтому, что по окончании школы, добрая, отзывчивая девушка приняла горячее участие в судьбе Даши и приложила все свои старания, чтобы устроить эту судьбу.
Сам Гурьев был умный и дальновидный мужик и отлично понял, что его маленькая Дашутка из ряда вон выходящая натура и что не надо поэтому перечить доброй ‘учительше’ заниматься его девочкой.
И добрая ‘учительша’ устроила Дашу. Прежде всего она послала ее в губернский город, где сестра её состояла преподавательницей женской гимназии.
У этой-то сестры и стала жить Даша, постепенно подготавливаемая ею к первому классу гимназии.
A через восемь лет, девятнадцатилетняя Дарья Гурьева с золотой медалью кончила гимназию и поступила слушательницей в педагогический институт.
Еще несколько лет тяжелой усиленной работы в Москве на курсах с ежегодными летними наездами в родное село к старикам Гурьевым, которых молодая девушка всячески ублажала и баловала из своих скудных средств (она давала постоянно уроки, чтобы иметь возможность жить и учиться в большом городе). Когда же по истечении успешных занятий на первом курсе, Даша получила стипендию, высший знак одобрения за её прилежание, эта стипендия ежемесячно отсылалась старикам Гурьевым, которые могли теперь, благодаря дочери, обзавестись несложным сельским хозяйством.
Уже будучи на последнем курсе, Даша пережила тяжелое горе. Крепкий как дуб, старик Гурьев схватил тифозную горячку и умер на руках жены.
Нечего и говорить, что Даша бросила свои занятия и уроки и помчалась хоронить отца.
После смерти хозяина, в избушке Гурьевых оставалась мать старуха, да двое малолетних ребят, брат и сестра Даши, Серега и Машутка, дети по двенадцатому и одиннадцатому году.
Теперь, когда глава семьи, единственный после Даши работник и кормилец был в могиле, молодой девушке пришлось еще тяжелее.
Вернувшись в Москву, несмотря на свое тяжелое горе, Даша должна была заканчивать нелегкий учебный год, сдавать выпускные экзамены на получение диплома и, в то же время, еще усерднее бегать по урокам для прокормления осиротевшей семьи.
Горе редко приходит одно, чаще всего оно влечет за собой и другое. Не прошло и месяца со дня смерти Василия Гурьева, как за ним последовала и его старуха.
Опять полетела, раздавленная отчаянием, Даша в свою деревню хоронить мать-старуху, продавать избу и несложный хозяйственный скарб и перевозить в Москву Сережу и Машу.
Молоденькая курсистка жила в крохотной каморке где-то на чердаке, снимая комнату y пальтовщицы. Всем троим было негде уместиться в крошечном углу Даши. К тому же, надо было устроить учиться братишку и сестренку.
И вот, Даша Гурьева снова мечется в хлопотах, бегает, просит.
С трудом удалось определить в ремесленный приют Васю и в городское профессиональное училище Машу.
Но такая перспектива далеко не удовлетворяла их старшую сестру. Молодая девушка решила, во что бы то ни стало, заняться с обоими, подготовить их хорошенько, как когда-то готовила ее самой добрая сельская учительница, и если определить обоих не в гимназию, то хотя бы в какое-либо более скромное учебное заведение, откуда бы они могли выйти вполне подготовленными для самостоятельного заработка, людьми.
Все лето провела она над книгами, пополняя пропущенные из-за семейных несчастий занятия.
Затаив в сердце своем глубокую скорбь по умершим родителям, измученная, усталая от всего пережитого, Даша училась теперь не покладая рук, употребляя на это все свое оставшееся от беготни по урокам время.
Теперь в мыслях её была одна цель. Сколотить какие-нибудь деньжонки и устроить как можно лучше брата и сестру.
Сдав блестяще экзамены, отложенные ею в силу необходимости на следующую осень, Даша Гурьева окончила курс и могла хлопотать о месте для себя.
Последнее не замедлило явиться. Директор педагогических курсов предложил молодой Гурьевой очень подходящее место гувернантки-преподавательницы к почти взрослым барышням, дочерям действительного статского советника Сокольского.
Место это предлагалось в отъезд, в Петербург, и Даша, скрепя сердце, должна была оставить братишку и сестренку.
Устроив одну в интернате, имеющемся при школе, другого же, пока что, в ремесленном приюте, она уехала поздней глухой осенью в незнакомый, чуждый ей Петербург.
Пробило где-то поблизости на часах половина девятого и одновременно в переднюю просунулась уже знакомая Даше седая голова Гаврилы.
— Пожалуйте в вашу комнату, барышня, отдохнете маленько, да кофейку попьете с дороги, я вам туды и поднос отнес.
Даша не заставила себя просить вторично и, сняв свою ветхую, порыжевшую по швам жакетку, поспешно зашагала за старым слугой.
Первая комната, куда они вошли, очевидно была гостиная.
Лепные потолки, дорогие обои, вычурная печь, всюду масса ненужных и аляповатых безделушек и, не менее их, грубо намалеванных произведений никому неизвестных художников в тяжелых, кричащих рамах, висевших по стенам, гобелены, поеденные молью, ковры, потерявшие от старости свой первоначальный вид и цвет, модная, вычурная с претензией, но с выцветшей и потрепанной обивкой мебель, все это неприятно поразило с первого же взгляда Дашу.
Вторая комната удивила ее не меньше первой. Это была, по-видимому, столовая. И здесь все поражало своей крикливой, убогой роскошью. Старые, поломанные стулья чередовались с высокими кожаными табуретами. В открытом буфете была расставлена наполовину перебитая посуда. На стенах висели деревянные тарелки, резные плоды, блюда и расписные чучела гусей и фазанов. A на столе лежала грязная, порванная в нескольких местах скатерть и стоял с проломанным боком никелевый самовар.
Поймав удивленный и брезгливый взгляд девушки, устремленный на грязную скатерть и на поднос, уставленный разношерстным сервизом, Гаврила тихо усмехнулся и с легким вздохом сказал:
— Не удивляйтесь, барышня, что y нас-то не совсем того, чтобы во всем аккурате. Один я y них да Нюша, моя внучка, мне в подмогу дана, не успеваем, мы и по кухонной и по гостиной части и комнаты прибрать и состряпать что… Тут Содома-Гомора, прости Господи какая! От гостей до гостей так и живем. Зато, когда гости наезжают, совсем по другому все здесь выходит.
Но старому Гавриле не пришлось пояснить Даше, что бывает в доме Сокольских, когда наезжают гости, потому что, как раз в этот миг задребезжал электрический звонок и прокатился призывным звоном по всей квартире.
— Барин молодой проснулись! Бежать одевать их надо… Ахти беда, поднимет дым коромыслом… Опять в училище свое опоздает! Кажинный день так-то: будишь его будишь, бровью не поведет, a потом к девяти часам, глядишь, и пойдет гонка! Уж вы сами потрудитесь пройти в вашу комнату, барышня. Вот отсюда по коридору третья дверь на право. A я бегу!
Последние слова Гаврила договорил уже на ходу и, действительно, чуть не бегом выскакивая из столовой, скрылся в прилегавшем к этой комнате темном коридоре.
Следом за ним в этот коридор вошла и Даша.
Сначала попав сюда из освещенных в это раннее утро электрическими рожками комнат, она не могла ничего различить в двух шагах от себя. Но вот забелелась какая-то дверь направо и Даша, толкнув ее, переступила порог комнаты.
Позднее ноябрьское утро слабо пробивалось сквозь палевые занавески двух окон, борясь незаметно с голубоватым светом фонарика-ночника, дававшего мягкое, как бы лунное освещение с потолка комнаты. В этой комнате царил полнейший беспорядок.
Всюду: на диванах, креслах, пуфах, обитых голубым крепом, даже на умывальнике и на туалете были разбросаны всевозможные принадлежности дамского туалета. Многие из вещей были просто брошены на пол. Хорошенькая, обшитая кружевом, белая блузка валялась на умывальнике, свесившись одним из своих пышных рукавов в рукомойную чашку.
Одна изящная бронзовая туфелька была закинута почему-то на этажерку, тогда как другая находилась в лапах прелестного белого как снег шпица, который старательно обгладывал своими острыми зубками её высокий французский каблук.
Растерянная и смущенная Даша, при виде всей этой картины, поняла только, что она, очевидно, попала в чужую спальню и, желая, как можно скорее, исправить свою ошибку, поспешно схватилась за ручку двери.
Но тут произошло нечто совсем неожиданное.
При виде посторонней, шпиц благополучно выпустил изо рта и лап бронзовую туфельку с наполовину испачканным каблуком и, вскочив на ноги, залился бешеным лаем.
В первую минуту Даша замерла от неожиданности, потом попятилась назад к порогу двери, a шпиц все лаял, лаял выбиваясь из сил. Он то храбро подскакивал к подолу девушки, угрожая скромной черной оборке, которой было обшито её кашемировое, дешевенькое платье, то отпрыгивал назад, не переставая браниться все время на своем непонятном собачьем языке.
Неизвестно долго или коротко продолжалась бы подобная тактика, пока ошеломленная Даша уже собиралась отступить за дверь от своего не в меру назойливого врага, как неожиданно откуда-то из за угла послышался заспанный голос:
— Кто тут? Жужу, тубо? Что это ты не даешь спать, негодная собака! Молчи сию минуту, или…
И так как ‘негодная собака’ и не подумала исполнить отданного ей приказания, что-то темное выскочило из за угла, где стояли две совершенно одинаковые узенькие постельки, разделенные ночным столиком, и с силой ударилось о пушистую белую спинку собаки.
Лай мгновенно перешел в отчаяннейший визг, огласивший сонную тишину дома. Жужу поднял лапку, метнулся в сторону и юркнул под диван, оставив на месте происшествия изгрызенную туфлю и высокий сапог с черной шнуровкой, — орудие наказания обиженной собачонки. Почти одновременно с этим на одной из кроватей отделилась круглая головенка, утыканная разноцветными бумажками-папильотками и заспанный голосок произнес:
— Валька, противная, как ты смеешь бить моего Жужутку!
— Сама противная! — ответила обладательница такой же точно завитой в папильотки другой головы с соседней кровати.
— Ну, уж ты бы помолчала лучше. Смеешь меня так называть! Розалия Павловна всегда говорила…. — Голосок осекся, покрытый другим.
— Глупа твоя Розка Павловна! Да и нарочно она это, чтобы ты ее фотографировала из своего аппарата. A про меня папа всегда говорит, что я умница, развитая, a ты таблицы умножения не знаешь и ковер через ять пишешь.
— Не ври! Не ври! Не ври! Сама вместо дома Домна написала, все еще хохотали до колик — и Вадя и Натали!
— Глупые они все оттого и хохотали! Ошибок от невнимания не понимают.
— A ты внимательнее будь!
— A ты умнее!
— Моего ума, не бойся, и на тебя хватит!
— Очень умна, если романы из комнаты Натали таскаешь и читаешь потихоньку.
— Врешь, врешь, врешь!
— Сама врешь! Сама врунья!
Две тоненькие белые, в длинных ночных сорочках, фигуры одновременно вскочили на ноги на своих кроватях и в воинственных позах стояли друг против друга, угрожающе потрясая завитыми на бумажках головами, точно два бодающиеся козлика, готовые сцепиться рогами.
Даша, изумленная, смущенная от всего происходившего перед её глазами, бросилась между кроватями, встала между девочками, заслоняя одну от другой своим собственным худеньким телом. Последние только сейчас заметили ее и, неистово взвизгнув, бросились под одеяла, проворно закрылись ими с головами, оставив на свободе одни только раскрасневшиеся, взволнованные мордашки.
— Ай, ай! Чужая!
— Уйдите, пожалуйста! Мы не одеты!
— Как вы попали сюда в нашу комнату?
— Вы новая гувернантка? Да?
— M-lle Гурьева? — пищали они на разные голоса, стараясь как можно лучше укрыть от глаз неожиданной посетительницы свои завитые головы.
Все еще смущенная, Даша постаралась однако подавить в себе нежелательное настроение и, призвав к себе все свое самообладание на помощь, произнесла твердым голосом:
— Я рада случаю, приведшему меня сюда, чтобы познакомиться с моими ученицами и воспитанницами. Дарья Васильевна Гурьева. Прошу любить и жаловать! — и она протянула руку по направлению одной из кроваток.
Маленькая, но сильная ручонка освободилась из под одеяла и слабо пожала её пальцы.
— Я — Полина, — произнес тонкий голосок, — старшая, a вот она младшая, Валя.
Тут вторая рука протянулась с противоположной стороны к Даше.
Обе девочки, забывшись, подняли головы, стараясь разглядеть новую гувернантку.
— A вы — душонок! — произнесла бесцеремонно Валя. — Не то что Розка Павловна. Ta была ведьма порядочная. A вы — дуся, молоденькая. Сколько вам лет однако? Вы моложе Натали. A Натали ровно двадцать три года.
— Она y нас старая дева! — со смехом закончила Полина. — A вам сколько? Восемнадцать, да?
Незаметно улыбнувшись, Даша присела на край постели старшей девочки и довольно мягко проговорила:
— Сколько бы мне не было, я всегда останусь старше вас. A спрашивать о годах y старших — не совсем удобно.
В ответ на это Полина сделала недовольную гримаску.
— Ах, mademoiselle, вы тоже любите читать нотации, как и Розалия Павловна.
— Иначе я бы не была гувернанткой! — добродушно улыбнулась Даша.
Этот ответ, очевидно, понравился сестрам, потому что обе они подскочили на своих пружинных матрасиках и затрещали, перебивая одна другую:
— Нет, нет, вы душонок, прелесть, не то что Розка! Недаром мы ее ‘выкурили’ злючку, крысу противную. Постоянно на нас maman ябедничала. Ужасная дрянь! Мы ей раз за это её накладку рыжую в черный цвет выкрасили, так что надеть было нельзя. Подумайте, сама рыжая, a накладка, как уголь. Ха, ха, ха! A вы, mademoiselle, не носите накладки? А? Вон y вас сколько волос на голове, ай, ай, что-то подозрительно, душончик!
И прежде чем Даша успела опомниться, Валя, младшая из сестриц, светловолосая, с выпуклыми серыми глазами девочка, протянула руки к её голове, в один миг вытащила все шпильки из действительно густой и тяжелой прически Даши. Густая и мягкая волна удивительно красивых и пышных волос мягко скользнула вниз и окутала черной сетью всю невысокую фигуру молоденькой гувернантки.
— Ай, ай, какая прелесть! Вот где роскошь-то! Не то, что y Розки или y Наташки! Тут настоящие волосы, a не шиньоны, не накладки фальшивые! Прелесть, восторг, сокровище!
И, прыгая вокруг Даши в одних рубашонках с босыми ногами, девочки хватали ее за нежные шелковистые пряди и тянули каждая к себе.
И высокая худенькая Полина с бледным лицом, с темными глазами и бровями, и курносенькая Валя совершенно забыли о том, что видят Дашу в первый раз и что она является для них начальствующим лицом в некотором роде.
Напрасно молодая девушка старалась восстановить порядок и урезонивала юных проказниц.
Её слова не приводили ни к чему.
Вдруг, Валя, устраивавшая на голове своей новой гувернантки весьма сложное сооружение наподобие японской прически, заглянула в лицо Даши и вскрикнула:
— Душонок, отчего y вас такое печальное личико! Я вам сделала больно!
— Конечно, сделала больно! — вмешалась недовольным тоном Полина, — ты известный y нас медведь косолапый! Увалень!
— Ну, не ври пожалуйста! Воплощенная грация какая, подумаешь! Тоже воображает, что грациозна и мила, как мотылек! — огрызнулась Валя.
— Разумеется, грациозна, не тебе чета!
— Скажите, пожалуйста!
Пока дети пререкались между собой, Даша успела привести в порядок свою голову. Свернув в тяжелый жгут на затылке свои пушистые густые волосы, она обратилась к девочкам:
— A ведь одна из вас угадала верно, — проговорила она, взяв за руки обеих своих будущих воспитанниц, — вы мне, действительно, сделали больно!
— A! — протянула сокрушенно Валя, в то время, как темные глаза Полины метнули смущенным взглядом исподлобья.
— Но не оттого больно, что дергали меня за волосы, — поторопилась она истолковать свои слова, — a потому, что так непочтительно относитесь к своей прежней гувернантке, браните ее всячески и ссоритесь с друг другом из за всякого пустяка!
— Розка стоит этого, поверьте! — буркнула себе под нос Полина.
— Ведьма она! — вторила ей и Валя.
— Опять!
И, укоризненно покачивая головой, Даша поднялась к двери.
— Вот, что, дети, — произнесла она, останавливаясь на пороге, — одевайтесь скорее и выходите в столовую, мне хочется, наконец, видеть моих учениц и воспитанниц в их настоящем виде, a не с такими невозможными головами!
И она с улыбкой указала глазами на покрытые бумажными папильотками головы девочек.
— Головы, как головы! Ничего нет удивительного в завивке. Натали всегда так завивается на ночь! — вызывающе проговорила Полина.
— Натали, это, если не ошибаюсь, ваша старшая сестра?
— Да! — небрежно бросила Валя.
— И вы, стало быть, считаете нужным поступать по примеру совсем взрослой барышни?! Но сколько же вам лет, однако?
— Мне двенадцать, a Полине четырнадцать!
— Ну, значит, вы совсем еще дети! A детям смешно и нелепо так много думать о своей наружности! И я серьезнейшим образом попрошу вас не завивать больше волос.
И, сказав это, Даша исчезла за дверью спальни девочек, предоставив право белому Жужу, снова поднять свой ужасающий лай.
По её уходу, девочки несколько минут молча смотрели друг на друга, присев на край своих кроваток. Полина опомнилась первая.
— Вот тебе бабушка и Юрьев день! — протянула она и прищелкнула пальцами, — эта почище Розки будет, пожалуй.
— Ну, извини, пожалуйста, Розка — зелье, a это ангел, душонок, прелесть!
— Хороша прелесть: завиваться не позволяет. Да я и не подумаю слушаться.
— A я послушаюсь! Велика радость бараном ходить!
— К тебе не идут локоны, оттого ты и не хочешь! К тебе ничего не идет, курносая, белобрысая, стоит труда и завиваться! Снимай папильотки скорее, подлизывайся для новой фурии!
И Полина, подняв руку, схватила белый узелок бумажки с закрученными в него волосами на голове младшей сестры и с силой потянула ее к себе.
— Ай, ай, больно, — не своим голосом завизжала Валя на всю квартиру и в свою очередь вцепилась в волосы сестры.
Неизвестно чем бы закончилось это столкновение, если бы в комнату не влетела миловидная, румяная девушка лет семнадцати и не бросилась разнимать сестриц.
— Барышни, золотцы мои! Перестаньте! Перестаньте, голубоньки! Полина Александровна, Валечка! Господь с вами! Мамашенька еще услышит! Ночь они что-то плохо спали нынче. Да и мамзель новая что подумает про вас! Сейчас приехали, не успели в дом войти, a тут уж и война сразу, прости Господи! Одевайтесь, барышни, лучше поскорее. Вадим Александрович сказал, что гости нынче будут вечером. Надо весь дом вверх дном снова перевернуть, стало быть, успеть!
— Кто? Кто будет? — так и всколыхнулись обе девочки, и глаза их сразу загорелись огоньками непреодолимого любопытства.
— Да товарищи, сказывали, Вадима Александровича, да Натальи Александровнины подруги.
— Значит, опять танцевать будут?
— Уж коли молодые господа будут, так и танцев не миновать!
— Тра-ля-ля-ля! — неожиданно запела и закружилась, как была в одной сорочке, по комнате Полина.
— Тра-ля-ля-ля! — вторила ей Валя, и обе сестрицы, забыв недавнюю ссору, схватились за руки и завертелись по комнате все еще босые и неодетые, выпевая мелодию модного вальса.
В это время Даша стояла посреди небольшой полутемной комнаты, единственное окно которой упиралось в стену соседнего дома, заставленной наполовину шкафами, с довольно убогой обстановкой в виде простой железной, с жестким стружковым матрасом, постелью, с поломанным умывальником и кривоногим столом.
Комната эта, очевидно, имела назначение гардеробной. Старенький чемодан Даши Гаврила предупредительно положил на два составленные стула, чтобы молодой девушке можно было, не наклоняясь, разобрать вещи. — Ha столе стоял поднос с чашкой уже остывшего кофе и куском ситного на тарелке.
Даша, не успевшая выпить чаю на вокзале, не без аппетита уничтожила и холодный невкусный кофе, и серый получерствый хлеб. Потом принялась разбирать свои несложные пожитки. В отдаленном углу комнаты стоял небольшой с полувыдвинутыми ящиками комод, очевидно, предназначенный для вещей гувернантки, в него-то и стала заботливо укладывать свои вещи молодая девушка.
Потом она с особенной заботливостью развернула два любительских снимка, сфотографированных ею прошлым летом во время вакаций собственноручно. На одной из фотографий был изображен старик крестьянин в рубахе на выпуск и в самодельных лаптях и пожилая женщина в сарафане. На другом двое босоногих ребятишек в крестьянском же платье, тоже снятые Дашей прошлым летом, — её брат и сестра.
Прежде нежели поставить на комод рядом с крошечным зеркальцем и рабочей корзинкой эти две фотографии в незатейливых бумажных рамках, Даша долго смотрела на первую из них затуманенными от слез глазами.
‘ Милые! Милые мои!’ — мысленно повторяла она, — ‘вы видите, как нелегко сейчас вашей старшей дочурке!’
Чужой дом, чужие люди, дурно воспитанные, избалованные дети, все это не может не волновать меня.Но я твердо, чего бы мне это не стало, выполню мою задачу и дойду с Божией помощью до намеченной мной цели. Не беспокойтесь за меня, милые, я приложу все свои старания, чтобы дать приличное образование Сереже и Маше. сделать их людьми, предоставить им возможность зарабатывать самим кусок хлеба. Только вы, мои, дорогие, батюшка с матушкой, помолитесь за свою Дашу там, на небе, чтобы вашими родительскими молитвами Господь умудрил и подкрепил ее.
Сильно билось сердечко девушки и невольные слезы выкатились y неё из глаз, когда она нежно прижалась губами к дорогим ей изображениям.
Заглянувший в эту минуту в её комнату Гаврила смущенно попятился, было, назад.
Но Даша быстро и незаметно вытерла слезы, поставила на комод портреты и твердым, уже вполне спокойным голосом спросила старика:
— Что вам надобно, голубчик?
— Пожалуйте, в столовую, барышня, генеральша просят… Они сегодня раньше встали… Переговорить желают с вами.
И, указывая дорогу Даше, старый слуга повел ее за собой.
Теперь вокруг обеденного стола, так поразившего Дашу своим нечистоплотным видом, сидели старшие члены семьи Сокольских.
Быстрым взглядом окинув с порога комнату, Даша увидела их всех.
За самоваром в широком и удобном кресле находилась еще далеко не старая дама в белом, не особенно свежем капоте с небрежно причесанной головой, очень полная, рыхлая, с желтым одутловатым лицом и пухлыми руками с короткими пальцами.
Даше сразу бросилось в лицо поразительное сходство её с Валей. Мать и дочь обладали тем же вздернутым носом и выпуклыми серыми глазами, теми же светлыми, мягкими волосами.
Против хозяйки дома сидел с газетой хозяин, в черном потертом бархатном халате с синими отворотами и с таким же поясом, с кистями. Но совершенно лишенный волос череп был прикрыт бархатной шапочкой, a на длинном хрящеватом породистом носу сидело золотое пенсне, с помощью которого он читал газету, забыв, казалось, вовсе о стакане с остывшим чаем. По правую руку от старика сидела молодая барышня в какой-то небрежной распашной блузе, чернолицая, худенькая, с усталым лицом и тонкими губами.
Это бледное усталое лицо имело несомненное сходство с лицом Полины, сходство это еще усугублялось от массы разноцветных папильоток, которыми была вооружена голова барышни, под легким газовым шарфом, наброшенным на нее. Она пила кофе маленькими глотками, не отрывая глаз от книги, лежавшей y её прибора. Четвертое лицо за столом был юноша лет шестнадцати, худой, зеленый, с по моде прилизанными на английский пробор волосами, с быстрыми маленькими глазками и таким же тонким ртом, как и y старшей сестры. При появлении в столовой Даши, все головы, за исключением самого Сокольского, повернулись к ней и с нескрываемым любопытством глаза присутствующих устремились на встречу девушке. Один хозяин дома по-прежнему не отрывался от газеты. Быстрыми шагами Даша подошла к столу и, не без достоинства поклонившись хозяйке дома, проговорила:
— Дарья Гурьева. Мне передавали, что вы желали говорить со мной.
— Очень приятно, очень приятно, — протягивая ей свою пухлую руку, проговорила Екатерина Андреевна Сокольская. — Наконец-то вы приехали. A то девочки мои совсем от рук отбились без надзора. Ведь два месяца прошло как от нас уехала Розалия Павловна, a вы сами знаете, как бездействие вредно отзывается на живых и непосредственных натурах.
— Ну, уж вы скажете тоже, мама, — бесцеремонно прервала мать Наташа Сокольская (барышня в распашной блузе с папильотками под шарфом на голове) — хороши непосредственные натуры, нечего сказать! Надеюсь, мадемуазель, — слегка прищурив глаза и кивнув головой в ответ на почтительный поклон Даши, — обратилась к ней барышня, — что вы возьмете в ежовые рукавицы наших сестер: невозможные, отвратительные девчонки!
— Натали права, — вмешался юноша, обдергивая на себе курточку с форменными пуговицами одного из средних привилегированных заведений столицы и шаркая ногой по адресу Даши, — пожалуйста, наказывайте их почаще, мадемуазель, это им полезно. А, главное, передайте им, что если они будут бегать ко мне в комнату и таскать там карандаши и ручки, так я им уши оборву обеим.
— О, Вадим, как можешь ты так говорить о маленьких сестрах! — вмешалась Екатерина Андреевна с укором к сыну, покачивая головой.
Но тот только махнул рукой и, промямлив что-то себе под нос, встал из-за стола, подошел к матери, наскоро чмокнул её руку, тоже самое проделал с рукой отца и поспешно вышел из комнаты, сказав с порога, что он опоздает в училище и должен спешить поэтому. Тут только хозяин дома оторвался от своей газеты.
— Гм! Гм! — произнес он недоумевающе, — почему это Вадя сегодня едет в училище, a не вчера уехал!
— Ах, Alexandre, как же ты не помнишь, ведь вчера был абонемент в опере! A после театра Вадиму было уже поздно ехать! — вступилась за сына мать.
— Ну, матушка, ему учиться надо, a не по театрам ездить! Того и гляди на третий год в классе останется. Что мы будем тогда с таким верзилой делать! Мне и с девчонками возни не мало. Для учебного заведения Полина и Валерия ничего не знают, гувернантки y них через три месяца меняются… Гм! Гм! — закашлялся Сокольский-отец тут только заметив Дашу и, поднявшись со стула, отвесил ей почтительный поклон.
— Пожалуйста, будьте с ними построже, — говорил он через минуту, — мать и предшественницы ваши себе на голову избаловали девочек. Они ничего не знают, ничем не интересуются, кроме платьев, выездов в театры и танцевальных вечеринок. Я не знаю даже, умеют ли они читать как следует по-русски, не говоря уже о другом. К сожалению, моя служба не позволяет мне заняться этим вопросом лично, a моя жена весьма слабая мать, обожающая детей. Так уж вы, mademoiselle, простите, не знаю вашего имени отчества.
— Дарья Васильевна! — подсказала Даша.
— Дарья Васильевна, — повторил Сокольский, я получил от вашего бывшего начальства такие лестные отзывы о вас, что с удовольствием вручу вам воспитание моих дочерей. Только убедительно прошу вас быть с ними взыскательной и строгой.
Тут хозяин дома опять отдал поклон девушке и, поспешно встав из-за стола, вышел из комнаты. Наступило неловкое молчание.
— Вы уже пили кофе? Может быть выпьете чашечку? — чтобы как-нибудь прервать его, предложила Даше хозяйка.
Молодая девушка поблагодарила и отказалась.
— Конечно, в словах моего мужа много правды, — начала немного смущенным голосом генеральша, — но… но надо же и уметь быть снисходительным к бедным детям! Об этом-то я и хотела поговорить с вами. И Поленька, и Валюша — обе девочки обладают золотыми сердцами, и если за них взяться с должным…
— Ну, вы, опять за старое, мама! — с досадой отбросив от себя книгу, довольно резко произнесла Натали, — вот видите ли, мадемуазель, — обратилась она к Даше, немало смущенной её выходкой, — мама наша очень добра и снисходительна к этим милым детям, a милые дети обладают очаровательными замашками: они ленятся, лгут на каждом шагу и даже воруют!
— Натали! — с ужасом вскричала генеральша.
— Да, да, воруют! Я в этом могу вам дать мое слово, мадемуазель! — жестким голосом подтвердила молодая Сокольская, — я несколько раз замечала, что они y меня духи и конфеты таскают и фрукты из буфета. Такие скверные девчонки! За уши их драть надо, Вадим прав, a не баловать их, как балует мама.
— О, как ты строга, Натали! Давно ли сама была девочкой! — произнесла со слезами в голосе Екатерина Андреевна.
Но молодая Сокольская только упрямо покачала головой.
— Я была совсем другой. Я блестяще кончила институт с золотой медалью и помогаю вам давать образование сестрам, этим негодным тупицам. Я учу их языкам и даю возможность этим не брать в дом француженки, немки и англичанки. Вы это отлично знаете, maman… Дарья Васильевна! Вы должны мне помочь своим влиянием. От maman помощи не жди!
И, резко отодвинув свое кресло, Натали захватила книги с собой и направилась к двери. Через минуту она, однако, вернулась снова.
— Вас зовут Дарьей Васильевной? — произнесла она, обращаясь к Даше. — Согласитесь сами, мадемуазель, что это звучит не слишком мелодично. Мы будем называть вас мадемуазель Долли, если вы не имеете против этого ничего. Не правда ли?
Даша, y которой голова шла кругом от мысли о перспективе провести, может быть, целые длинные, бесконечные годы в столь почтенном семействе, поспешила ответить, что она ничего не имеет против нового имени.
И вполне, по-видимому, удовлетворенная её ответом, Натали исчезла из столовой.
В глубокой задумчивости сидела за столом Даша. В её голове уже зарождалось малодушное решение отказаться от места и, бросив все, умчаться сегодня же в Москву.
Но тут перед её внутренним взором выплыли хорошо знакомые и дорогие личики Маши и Сережи, ради которых она, Даша, должна принести себя в жертву, должна смириться и в тяжелом труде зарабатывать свой хлеб, чтобы дать возможность подняться на ноги своим юным сестре и брату.
Она так глубоко ушла в свою задумчивость, что не слышала, как в столовой появились её воспитанницы, одетые в коричневые платья и черные переднички, как гимназистки, но с туго завитыми кудерьками на лбу.
Они уселись за стол и с тихим смехом, подталкивая друг дружку, глазами указывали на задумавшуюся гувернантку.
Наконец, выскользнувший из рук Полины стакан, разбившийся вдребезги, вывел Дашу из её оцепенения.
— Наконец-то! — громко расхохоталась Валя. — Мечты, мечты, где ваша сладость! — запела на всю комнату шалунья.
— Валя! Не смей петь за столом! — придавая своему добродушному лицу строгое выражение, проговорила Екатерина Андреевна, хмуря светлые, точь-в-точь такие же как y дочери, брови.
Это как бы послужило сигналом к дальнейшему. Обе девочки вскочили как по команде и бросились к матери. Валя буквально повисла y неё на шее, целуя в лицо, в нос, в глаза и в щеки. Полина тянулась губами к черному пятнышку на шее матери и приговаривала:
— Моя родинка! Славная, вкусная, милая моя родинка! Мой мамусик, мусик, дусик! Вкусный мусик, добрый! Хороший, и мой, мой, мой!
— Врешь, мой! Я люблю мусика больше чем ты?
— Нет, я больше!
— Нет, я, я, я, я!
Екатерина Андреевна тщетно отбивалась от этих бурных ласк, a с лица её так и не сходила добродушно-блаженная улыбка.
Взгляните только, как мои девочки любят меня! — казалось, говорила эта улыбка, — и о них еще могут говорить, что они злые дети.
Но Даша оказалась гораздо дальновиднее счастливой матери. Она сразу поняла, что тут совсем не играет роль чувство любви и потребность ласки, просто девочкам хочется пошуметь и повозиться, а, кстати, и поспорить друг с другом. Поэтому, она решила сразу прекратить сцену излияний:
— Ну, дети, довольно. Идем в классную. Я проэкзаменую вас и сделаю расписание наших занятий — произнесла она голосом, не допускающим возражений и решительным шагом направилась к двери.
Что-то властное звучало в этом голосе и было во всей небольшой, но полной достоинства фигурке молодой девушки, и это передалось детям.
Полина и Валя оставили в покое мать и, гримасничая за спиной гувернантки, все-таки покорно последовали за ней.
Увы! сегодняшний день готовил немало неприятных сюрпризов Даше.
Она пришла к этому печальному заключению, как только очутилась со своими двумя воспитанницами в большой светлой комнате с двумя столиками y окон и с большим трюмо, поставленном в простенке между окон.
Почему в учебной комнате находилось это трюмо — никто не объяснил Даше. A самой ей не хотелось спрашивать об этом y её учениц, так как каждая минута, предназначенная для занятий, оценивалась на вес золота молодой девушкой.
— Дети, — начала Даша, когда девочки поместились по обе стороны её за столиками, причем Валя строила невозможные гримасы в зеркало, a Полина, болтая ногой, вызывающе поглядывала на новую гувернантку. Казалось, от их прежней утренней симпатии к Даше, вызванной первым впечатлением, теперь не оставалось и следа.
Молодая гувернантка, несмотря на свою миловидность, скромность и даже некоторую застенчивость, как-то, сразу, к полнейшему неудовольствию девочек, круто повернула дело, и проявила недюжинный характер и мирную волю, чего обе девочки никак не ожидали от неё.
— И совсем она не душонок, a ведьма, хуже Розки! — успела шепнуть Валя, при выходе из столовой, сестре.
— Ничего, мы ее живо вышколим, шелковая будет! — с нехорошей улыбкой ответила Полина таким же шепотом. A теперь в классную обе девочки явились во всеоружии своей вдруг вспыхнувшей антипатии к новой гувернантке.
Но Даша старалась не замечать этих маневров своих воспитанниц. Она, как ни в чем ни бывало, взяла лежащую на одном из столиков русскую хрестоматию и, переворачивая страницы, проговорила:
— Дети, я должна вам сказать, что прежде нежели приступать к урокам, я хочу вам продиктовать те правила, которые я считаю необходимыми внести в вашу жизнь. A именно: вы должны вставать не позднее восьми, одеваться как можно скорее и пить кофе не позднее трех четвертей девятого, чтобы ровно в девять часов уже садиться за уроки… Отдых между уроками вы будете получать по десяти минут. — В котором часу вы обедаете?
— Как придется! — буркнула себе под нос. Полина.
— То есть как это ‘как придется’? — недоумевая, подняла брови Даша.
— Ну, да, — подхватила своим визгливым голоском Валя, — если вечером не бывает гостей, то мы обедаем в шесть, если гости, то в два часа, потому что после двух y нас переставление квартиры.
— То есть?
— Столпотворение Вавилонское! — захохотала Полина.
Даша ровно ничего не поняла из этого объяснения, однако, чтобы не развлекать девочек, сделала вид, что сообщение их ее вполне удовлетворило и совсем уже серьезно закончила начатую ею речь.
— Ну, я переговорю с вашими родителями, чтобы они установили точный распорядок дня. Вам необходимо вставать, одеваться, учиться, гулять и ложиться спать регулярно, в одно и тоже время.
— Как, a когда y нас вечера? — вырвалось y Вали.
— Да, да, когда мы танцуем до двух часов? — вторила ей Полина, презрительно щурясь куда-то в угол.
— Как? Кто танцует? — опять не поняла Даша, — да разве маленькие девочки танцуют на больших вечерах?
И в черных грустных глазах молодой девушки отразилось самое искреннее изумление.
— Мы не маленькие! — презрительно фыркнула старшая из сестриц.
— Ну, об этом мы не станем пререкаться, — тем же серьезным тоном произнесла Даша, — a вот лучше выньте ваши тетради, я сделаю вам диктовку, чтобы иметь понятие о ваших успехах, дети.
Полина и Валя нехотя выдвинули ящики своих столов, развернули вынутые из них тетрадки, причем тетрадь Полины оказалась вся зарисованная женскими и мужскими профилями, a Валина щедро испещрена кляксами всевозможных величин. Даша снова сделала вид, что не замечает рисунков и пятен и, дав детям время приготовиться, четким и ясным голосом начала диктовать по книге, изредка заглядывая в тетради сестричек.
С первых же строк молодая девушка была поражена той массой ошибок, которыми уснащали свои диктовки обе девочки. К довершению всего Полина, то и дело, любовалась на себя в зеркале, a Валя жеманничала и хихикала всякий раз, что Даша отворачивалась от неё.
Но так или иначе злополучная диктовка была, наконец, закончена, ошибки подчеркнуты и пояснены и Даша принялась уже экзаменовать сестер по математике, как неожиданно дверь классной широко распахнулась и в комнату в сопровождении белого Жужу впорхнула Натали.
На барышне теперь уже не было её утреннего пеньюара и шарфа. Изящный костюм для гулянья ловко обхватывал её тонкую фигуру, a пышно завитую голову покрывала нарядная шляпа со страусовым пером. Держа в руках огромнейших размером модную муфту, Натали порхнула к зеркалу и стала охорашиваться перед ним, небрежно бросая через плечо по адресу Даши:
— Вы можете себе представить, мадемуазель Долли, y нас классная — единственная светлая комната во всем доме и я велела прислуге перенести сюда трюмо. По крайней мере, здесь видно хорошо все детали туалета… Как вам нравится мой костюм мадемуазель Долли? Не правда ли, как подошли эти шеншеля к синему бархату платья? A муфта? Это подарок papa. Я получила ее недавно в день моего рождения, когда мне минуло восемнадцать лет.