Владимир Алексеевич Тихонов
Владимир Алексеевич Тихонов
Первые впечатления
Первые впечатления
————————————
Первые впечатления, Тихонов Владимир Алексеевич, Год: 1892
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В Александрополь я приехал часов в шесть вечера. Заняв номер в гостинице, я сейчас же стал наводить справки о месте нахождения своего полка. Какой-то казачий офицер сообщил мне, что полк стоит в Займе, вёрст шестьдесят от Александрополя.
— А как туда попасть? — спросил я у него.
— Да как вам угодно: пешком, верхом, на фаэтоне, всё к вашим услугам.
— А сколько стоит фаэтон до Займа?
— Рублей пятьдесят, ну, minimum, сорок.
— Но ведь это страшно дорого!
— Поезжайте верхом — дешевле, рублей десять.
— Да, но ведь мне выдадут, вероятно, прогоны?
— А этого уж не знаю, обратитесь в воинскому начальнику. Да кстати, если вздумаете ехать завтра верхом, так поедемте вместе, я завтра туда же еду.
— Благодарю вас.
За ужином мне пришлось услыхать очень печальную новость. Пехотный офицер, только что приехавший из Займа, рассказывал о смерти генерала Челокаева, при этом вспоминали о деле 4 мая, героем и жертвой которого и был покойный генерал.
— Нет, господа, это даже не цветики, даже не бутончики, а погодите вот когда до ягодки-то доберёмся — до Карса, вот тогда увидим кое-что посерьёзнее, если живы будем, — пророческим тоном заключил разговор какой-то солидный артиллерист.
На другой день, проснувшись утром часов в девять, я поспешно оделся и отправился отыскивать уездного воинского начальника. Найдя его квартиру, я сказал бывшему тут вестовому, чтобы он доложил, через минуту меня попросили ‘пожаловать’, и я, взойдя в комнату, был встречен каким-то господином, в военных брюках, но в штатском сером пиджаке.
— Что вам угодно? — обратился он ко мне.
— Я желал бы видеть воинского начальника.
— К вашим услугам.
— Имею честь явиться, господин… — тут я замялся, не зная его чина, и потом наудачу брякнул ‘майора’, (после я узнал, что он — капитан). — Я еду в отряд и потому прошу вашего содействия.
— Хорошо, я вам сейчас напишу билет.
— Да, я вас хотел ещё попросить о прогонных деньгах.
— Каких прогонных деньгах?
— От Александрополя до Займа, потому что я получил только до Александрополя.
— У меня никаких таких денег нет.
— Так как же я отсюда поеду? У меня своих денег нет ни копейки, оставшихся едва ли хватит расплатиться в гостинице.
— А уж этого я ничего не знаю и помочь вам тут не могу. Вот извольте, — вручил он мне только что написанный пропускной билет.
‘Что делать? — думал я возвращаясь обратно. — Отправиться пешком, но куда деть вещи? Чёрт знает, вот положение! Фаэтон — сорок рублей, верхом — десять… но где взять эти десять?’ В таких размышлениях я добрался до гостиницы. На пороге встретил меня вчерашний казачий офицер.
— Ну что? — обратился он ко мне.
Я рассказал ему всё.
— Ну это не беда, я могу дать вам взаймы, а по приезде в полк вы мне возвратите.
Я не знал как его и благодарить. Расплатившись в гостинице, я послал за верховой лошадью. Через час на двор въехал армянин, держа в поводу лошадь для меня, и я стал укладывать вещи в перемётные сумы, но они были так малы, что могли только вместить пару платья и несколько штук белья, остальное же, даже самое необходимое, как-то подушку, одеяло, и т. п. мне пришлось оставить в Александрополе. При чём есаул и тут был так любезен, что приказал своему казаку отнести их в цейхгауз их батареи (он был артиллерист).
Около двенадцати мы выехали из Александрополя. Меня крайне удивляло, что мы отправлялись одни, без всякого конвоя или оказии. Вся наша кавалькада состояла из есаула, меня, рядового казака, ехавшего с есаулом и, наконец, армянина, у которого я нанял лошадь, отправлявшегося с нами затем, чтобы привести её обратно. Пропускной билет оказался лишним, потому что на пропускном пункте — на мосту его никто не спросил. Переехав Арпачай, мы поехали шагом, чтобы не утомлять лошадей. Вскоре нас нагнал артиллерийский офицер, тоже отправлявшийся в отряд. Он ехал один и потому присоединился к нам.
— Однако, господа, мы ведь едем по неприятельской земле, а между тем не принимаем никаких предосторожностей, — заметил я.
— Во-первых, какая же эта неприятельская земля, — возразил мне на это артиллерист, — мы её прошли, следовательно она наша, во-вторых, здесь нечего бояться, здесь едва ли не безопаснее, чем где-нибудь в Тамбовской губернии, а, в-третьих, наконец, если вы хотите предосторожности, так стоит только взглянуть на вашего провожатого, чтобы убедиться, что они приняты — посмотрите, какую он пушку везёт за спиной.
Я обернулся назад и не мог удержаться от улыбки: мой проводник представлял курьёзное зрелище, восседая на каком-то подобии Росинанта, он был вооружён, что называется, с ног до головы: спереди за поясом у него торчали два огромных кинжала, сзади был заткнут допотопный пистолет, и, наконец, за спиной болталось что-то грандиозное, обёрнутое в меховой чехол.
— Что это у тебя за спиной? — обратился я к нему.
— В-а! Ружья! — пояснил он.
— Да для чего оно?
— Для апасность.
— Да оно у тебя так завязано, что пока ты его будешь развязывать, с тебя успеют кожу снять.
— Да он его и развязывать не станет, потому что оно, наверное, не заряжено, — заметил есаул.
— Как так? Почему? — спросил я.
— Да ради той же опасности, чтоб нечаянно не выстрелило.
— За этим бугром аул Мулла-Мусса, — после некоторого молчания опять начал есаул, — здесь мы, господа, останавливаться не будем, а вот в Кизиль-чах-чахе закусим, там духан есть.
На это мы все изъявили согласие.
Я никогда ещё не видал вблизи ни одного аула и потому имел о них очень смутное представление, воображая себе что-нибудь вроде бедной русской деревушки, но когда мы въехали в Мулла-Мусса, я совершенно разочаровался: ни одного домика, ни одного забора даже, а так какие-то дырочки прорыты в земле, да там и сам кучки кизяку наложены. ‘Как тут жить?’ — невольно задал я себе вопрос. Казак, ехавший с нами, как будто угадав его, презрительно проворчал себе под нос: ‘Живут же люди — хуже свиней’. В ауле было на этот раз большое скопление подвод и солдат разных частей. Проехав Мулла-Мусса, мы поехали рысью, при чём я начал испытывать большие неудобства: злая куртинская лошадёнка немилосердно тянула поводья, больно резавшие мне руки, скверное армянское седло невыносимо натирало ноги. Я то и дело пересаживался то на одну, то на другую сторону седла и этим ещё больше усиливал свои мучении, а ехать ещё было очень и очень далеко.
— Ай! Чёрт бы брал! Ух! — вырывалось у меня чуть не с каждым шагом лошади, а спутники мои только подсмеивались, сидя спокойно на своих удобных сёдлах. — Да скоро ли Кизиль-чах-чах? — спрашивал я у есаула.
— Скоро, скоро, — успокаивал он меня, — версты три не больше, да вы не ёрзайте на седле, сидите спокойнее, лучше будет.
Лошади шли дружною рысью, только моя куртинка всё забирала вперёд. Вглядываясь в даль, я стал, наконец, различать толпу людей и лошадей.
— Что это? — обратился я в есаулу.
— Кизиль-чах-чах.
— Слава Богу!
— А что, разве устали сильно?
— Ещё бы!
Кизиль-чах-чах только больше Мулла-Мусса, а то ничем другим не отличается от него. Те же груды кизяку, те же кучки земли с дырочками — сакли.
— В Кизиль-чах-чах есть духан, — сказал есаул.
‘Духан? Что такое духан?’ И опять воображение мне стало рисовать подобие грязной русской харчевни, и опять грустное разочарование.
Представьте себе грот, вырытый в горе, в котором на место мебели валяются три больших диких камня, за ними лежит отвратительный бурдюк, около него — другой бурдюк значительно менее, посредине грота разложен огонь, а около огня возятся два грязных армянина.
— Яйца есть? — спросил есаул, подходя в духану.
— Достать можно, — ответили ему.
— Ну так достаньте и сделайте яичницу, а теперь дайте пока сыру, лавашей и вина.
— Рому не хотите ли?
— А есть?
— Есть турецкий.
— Давайте.
Армянин развязал маленький бурдюк и нацедил оттуда в единственный стаканчик какой-то мутной, зеленоватой жидкости. Я понюхал — сильно отдавало клопами, попробовал — отвратительно, пить не было никакой возможности, также как и красное вино, бывшее в большом бурдюке, оно тоже было крайне вонюче, кисло и грязно. Увидав в углу духана кучу салфетно-образных лавашей, я попросил один себе и стал в ожидании яичницы пережёвывать эту пресную лепёшку. Наконец яйца были принесены, и армяне закопошились над сковородкой. Через полчаса яичница на бараньем сале была готова, и я с аппетитом сильно проголодавшегося человека принялся за неё, но тут предстояло новое неудобство: за неимением ложек приходилось есть со щепочки, и от непривычки яичница часто сваливалась на землю. Перекусив кое-как, мы отправились далее. При выезде из Кизиль-чах-чаха, нам пришлось перебираться вброд через речку. Место, на которое мы попали, было довольно глубоко, лошади, фыркая и брызгая ногами, ступали по каменистому дну, обдавая нас мелками брызгами.
— Ну теперь рысцой до Кюряк-Дара, а там по стаканчику чайку пропустим, — обратился к нам есаул, как только переехали речку.
— Да где же вы там чаю достанете? — спросил его артиллерист.
— Там у меня знакомый доктор есть.
Тронули поводья, и опять начались для меня нестерпимые муки, но уж молчаливо, закусив только губы переносил я их.
Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается, и пока мы не доехали до Кюряк-Дара, хватил-таки я горя порядочно. Зато с каким удовольствием развалился я на ковре в госпитальной войлочной кибитке и принялся за стакан чаю, предложенный мне гостеприимным доктором. Напившись чаю и выпив по стакану вина, мы отправились дальше. Выезжая из Кюряк-Дара, мы встретили печальную процессию: покойного генерала Челокаева везли в Александрополь.
До Займ оставалось ещё полпути, а потому мы, чтоб добраться туда засветло, решились ехать побыстрее. Звонко раздавался топот двадцати подков о каменистую почву. Бедный и некрасивый пейзаж открывался вокруг нас, бугры и бугры, а за ними вдали кругом тянутся линии синих гор, ни одного деревца, ни одного даже кустика. Кой-где на бугре различишь всадника — это наши казачьи сторожевые посты. По дороге изредка попадались нам маленькие транспорты, под конвоем кучки солдат, да встретилась почтовая тележка. Солдат, держа в руках ружьё, неуклюже подпрыгивал на неловком сидении. За тележкой ехали два всадника — это почта из отряда. Быстро пронеслась мимо нас лихая, ещё не изъезженная тройка, и скоро в дали совсем затерялся весёлый напев колокольчиков.
— Вот вам и Русь на турецкой почве! — заметил артиллерист.
— А вот за этим бугром, верстах в двадцати пяти, Карс, — проговорил есаул, показывая рукой налево и несколько вперёд.
‘Там турки, их лагерь, — подумал я, — там тысячи, десятки тысяч людей, которые за особое счастье, за особый богоугодный подвиг почтут свернуть тебе голову. Приятное сознание! Да, но разве во мне тоже нет подобного желания? Разве сам-то я не стремлюсь к тому же? Конечно’… Но вообразить себя рубящим и колющим я никак не решался, меня пугала и отталкивала эта мысль. — ‘Трус! — упрекал я себя. — Не так думают другие, не так, вероятно, думает вот он’, и я посмотрел на есаула — выражение лица его было спокойно и холодно.
— А вон и наш лагерь виднеется, — раздалось сзади меня.
Я обернулся — казак показывал армянину куда-то вперёд, стал и я присматриваться и вскоре тоже начал различать белые пятнышки. Прошло ещё добрых полчаса, пока мы подъехали к лагерю.
— Ну-с, — обратился ко мне есаул, — вы поезжайте прямо через базар, а мне нужно направо… Вам, кажется, тоже ведь со мной? — спросил он артиллериста.
Тот утвердительно кивнул головой.
— А деньги?.. — намекнул я есаулу на свой долг.
— Ну, как-нибудь, завтра пришлёте, — ответил он.
Мы распростились, и я с армянином въехал на базар.
Тут положительно ничего нельзя было разобрать.
Шум, говор, толкотня страшная. Там и сям белые палатки, из них торчат пузатые бурдюки, около вертятся грязные армяне-маркитанты, осаждаемые массою солдат, казаков и милиционеров. В беспорядке разбросанные арбы, возле них, беззаботно пережёвывая жвачку, лежат отпряжённые быки и буйволы, тут же рядом огромный жестяной куб-самовар, вокруг него кучка солдат, прохлаждающихся горяченьким. Смрад от жарящихся на кизяках шашлыков так и бьёт по носу. Сквернословие на разных диалектах густо висит в воздухе. Во всех заметно какое-то озлобленное и в то же время суетливое настроение. Лихо заломивши на затылок кепи и расстегнув мундир, на котором болтается совсем ещё новенький Георгиевский крестик, молодой и красивый юнкер облокотился на грязное колесо арбы и вертит папироску. Два пьяненьких солдатика, заспорив о чём-то, затеяли было драку, да подбежали другие и разняли, наклав предварительно и тому, и другому в загорбок. Высокий, запылённый офицер подошёл к маркитантской палатке, за ним денщик, навьюченный туго набитыми хуржинами. Конные смешались с пешими… ‘Неразбериха’ полная.
— Где проехать в …ский полк? — обратился я к первому попавшемуся солдатику.
— Не могу знать, ваше благородие.
К другому, третьему, всё то же ‘не могу знать’. ‘Что за чёрт, здесь ли полк-то расположен?’ — вкрадывалось у меня сомнение, тем более, что ни одного солдата нашего полка не попадалось. Наконец, нашёлся добрый человек, сообщивший мне, что полк расположен верстах в трёх за речкой.
Проехав каменный мостик, перекинутый через Карс-чай, я вскоре добрался и до полка. Остановившись у адъютантской палатки, я слез с лошади и отдал поводья своему проводнику. Из палатки вышел адъютант, и мы взаимно отрекомендовались.
— Явитесь командиру полка, вот его палатка, да вот и он сам, — сказал он, указывая на подходившего к нам полковника.
Представившись, я спросил, где мне прикажут поместиться. Так как разбивать новую палатку было уже поздно, то командир решил, что сегодня я переночую у его адъютанта.
— Так это только у вас вещей-то? — спросил меня тот, когда моё бельё и платье было сложено в свободный угол его палатки.
— Только.
— А кровать, а бурка, а одеяло, подушка?
— Кровати и бурки у меня совсем нет, а одеяло и подушка оставлены в Александрополе, за неимением для них места.
— Ну плохо же вам будет… Что бы такое дать вам подостлать под себя?.. Впрочем, вот тут коврик есть, возьмите его.
Я поблагодарил. В это время в адъютантскую палатку влез мой товарищ, бесконечно длинный Валицкий, приехавший в полк двумя неделями раньше меня.
— Ну, здравствуй, друже! — обратился он ко мне. — Что запоздал? Я тебя уж давно ждал… Раскладывайся поскорей, да пойдём ко мне чай пить.
Раскладываться мне было почти нечего, а потому мы сейчас же и отправились. Я едва мог передвигать ноги, их страшно ломило от долгого сиденья на отвратительном седле.
Солнце закатилось, начинал накрапывать дождик. ‘Это здесь почти каждую ночь’, — пояснил Валицкий. Он ввёл меня в какую-то офицерскую палатку, где вокруг медного чайника собралось уже человек пять офицеров, было чрезвычайно тесно. Табачный дым, не проходивший на воздух сквозь промокший холст, всё более и более сгущался.
— Ну теперь, друже, чепырахни водочки, а потом и за чаёк можешь приняться, — обратился ко мне Валицкий, поднося налитую серебряную чарку.
Я сначала было отказывался, но Валицкий настоял, чтобы я выпил, предупредив меня заранее, что ‘зелие сие зело омерзительно’. И действительно, фруктовка, которую я выпил, была отвратительна. Напившись чаю, я отправился спать. Адъютант, когда я вошёл к нему, уже лежал на своей складной кроватке, закутавшись в бурку. Положив себе под головы своё совершенно мокрое платье и бельё и грустно взглянув на ветхий коврик, на котором мне приходилось провести ночь, — сквозь него начала уже просачиваться грязь, — я махнул рукой и лёг, совсем одетый, покрывшись своим пальто.
— Вы напрасно не разденетесь, холодно будет, — заметил мне адъютант.
— Ничего, и так усну, — ответил я, пожелав ему спокойной ночи.
Но уснуть пришлось мне нескоро. Ноги мои страшно ломило, кругом меня делалось всё мокрее и мокрее, и скоро холодные капли проникли ко мне за воротник и неприятно поехали вдоль спины, резкий ветер, врывавшийся под не доходившие до земли полы палатки, пронизывал до костей. Дождик неистово барабанил об туго натянувшийся верх и мелкой дождевой пылью проникал к нам внутрь. За палаткой всю ночь дрались какие-то лошади, пронзительно взвизгивая и топая ногами, голова моя горела лихорадочным жаром, и я, несмотря на всю мою усталость, только к утру впал в какое-то тяжёлое забытьё.
Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. — СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. — С. 3.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2013 г.
Оригинал здесь: Викитека.