Василий Иванович Немирович-Данченко
Василий Иванович Немирович-Данченко
Первые впечатления
Первые впечатления
—————————-
Первые впечатления, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1902
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Стояла жара невыносимая…
Несмотря на близость вечера, Тифлис ещё спал! Даже бездомные псы свернулись в кустах и под деревьями или дремали в небольших клочках тени, под чинарами, тутом и алычой, широко разбрасывавшими ветви по переулкам.
Солнце медленно опускалось над городом и жгло его всюду: и на Авлабаре, где грузинские сакли ещё как во время Цицианова и Кнорринга громоздились непроглядными кучами одни на другие, и на Песках, и в Сололаках — деваться было некуда.
Только в крытых галереях армянского базара кишмя кишела толпа самых разнообразных образчиков племён и народов Закавказья, хотя ещё более людный в остальное время Майдан был уж пуст и тих, точно всё кругом вымерло. Как оригинален этот уголок! Направо и налево расходятся, разветвляются многочисленные коридоры, в стенах которых точно ниши зияют маленькие лавочки. Повсюду вывески на русском, грузинском, армянском, персидском и татарском языках. Тёмные магазины сверху донизу загромождены всевозможною пестрядью яркого и фантастически-оригинального востока. Тут же жаровни, вокруг которых густится голодный люд. Валит чад пригорелого масла, запах жареной говядины так и щекочет носы всей этой ободранной публики, терпеливо ожидающей кебаба или двух-трёх кусков шашлыка с жирным пловом, невдалеке, просто на прилавке торчат корзины с луком, алычой, чесноком, черешней, черемшой, тупом, шишкаки и другими южными плодами и овощами. Посреди разнообразной снеди спят, сидя на корточках, толстые как арбузы и красные как спелая граната, армяне в чухах, расшитых позументами, с неизбежными кинжалами в аршин. Другие — худощавые, красноносые, с острыми, лукаво бегающими глазами, юрко суетятся перед ними, произносят им речи, неистово размахивают руками. Спящие только порою качнут головами в такт красноречивому оратору и опять погружаются в дремоту. А дальше — целый ряд лавок, откуда слышится стук и визг. Это оружейные мастерские. Вся лавочка шага в три в длину и ширину, но в ней сидят человек пять грузин в папахах, лихо заломленных набекрень. У всех в руках кинжалы. Один оттачивает уже готовое остриё, другой наводит глянец на клинок, третий золотит надпись на нём, у четвёртого рукоятка, и он заботливо украшает её бирюзой или просто производит насечку по серебру, пятый пробует готовые клинки, врубая их в железную полосу и в тоже время все эти работники неистово, как-то в одно и то же время болтают между собою. Иногда из болтовни разом вырвется и также разом потухнет визгливый напев, более похожий на крик… А вот и персы — недавний ужас грузин. При Воронцове они явились сюда уже как скромные купцы и деятельно сколачивают деньгу, пользуясь тем, что здесь, под покровительством русских законов, ни шах, ни его чиновники, ни сарбазы у них не отнимут ничего. Они молчаливо сидят в лавчонках, чёрные, словно обгорелые, с крашеными в красное ногтями и бородами. Высокие барашковые шапки сдвинулись на затылки, за ушами какими-то запятыми завиваются традиционные локоны. Сухие черты словно замерли в одном выражении раболепного смирения, веки глаз постоянно опущены, только порою из-под них сверкнёт на минуту острый, насквозь пронизывающий взгляд чёрных глаз с кровавыми белками, и опять вы ничего не прочтёте на этих восковых лицах. Персы или шьют золотом по красному и зелёному сафьяну, или тамбуром отделывают яркие сукна разноцветными шелками.
В каждой лавке хозяин — толстый, сонный, неподвижный… Вокруг мальчики и работники. Вот один поднялся, подал только что оконченную вышивку для туфель. Перс углубился в рассматривание и оценку золотого шитья, прикинул даже на собственную ногу, крючковатые пальцы которой едва прикрыты чувяками. Неожиданно послышался звонкий шлепок, и, получив затрещину, мальчик как ни в чём не бывало опять садится за работу… Вот мимо пробирается загорелый красавец-имеретин. Целая копна волос на голове едва сдерживается четырёхугольным куском сукна — папанахи, завязанным шнурками у горла. Костюм его неуловим. Это лохмотья на лохмотьях, ошмётки каких-то тряпок висят на нём бахромою, босые ноги одинаково бодро ступают и на песок, и на выступы камня. Как собака он подёргивает носом, проходя мимо жаровни, и с наслаждением внюхивается в запах боз-баша. Позади за спиною у него висит точно облежавшаяся в лепёшку подушка с верёвками на углах. Это муша — носильщик. Его увидишь зачастую на улице и невольно подивишься выносливости широкого хребта, силе и цепкости красивых и стройных ног. Вот он тащит наверх громадный шкаф, за ношею не видно человека, а ступни всё так же бодро и ровно идут себе по переулку, круто взбегающему на Мтацминду. Видно, что ему нипочём нести такую махину, под которою несомненно присел бы наш хвалёный костромич. Порою муша остановится, обопрётся на свою же ношу назад, глядит-глядит откинувшись в небо и вдруг запоёт визгливым фальцетом про розу, что выросла в саду у соседа. Пришёл злой человек, сорвал и бросил цветок, но и от обезлиствевшего венчика ещё разносится пышное благоухание. И опять, подымаясь, идёт он также размеренно и бодро в гору. Тут, внизу, в галереях армянского базара, он, по-видимому, ждёт, — не пошлют ли его купцы с товаром куда-нибудь, но, увы, купцы безучастно оглядывают мушу, мальчишки задирают его, — а в животе урчит: с утра ничего не было, и в кармане ни одного шаури нет. Медленно словно привидение идёт седобородый мулла. Белая чалма почти скрывает зоркие, несмотря на старость, глаза, и под её тенью ещё строже и резче и острее кажутся словно высохшие черты его сурового лица. А вот и продукт российской цивилизации: распластавшись посреди тротуара, спит себе солдатик. Рубаха навыпуск, сапоги лезут под ноги прохожим, на лицо кто-то швырнул огуречную корку, так она и залепила ему щеку. Должно быть, выпил в ближайшем духане молодого вина, растомила его жара, он и заснул себе здесь в лёгком воздухе и в прохладе под крытыми сводами базара. Рыжая бурка татарина мелькает где-то вдали, а там целые группы грузин, перетянутых в рюмочку с заломленными набекрень папахами и с улыбающимися чему-то лицами, на которых словно посторонние, чужие, не идущие к делу, совершенно уж неприлично выдаются вперёд громадные, но тонкие как лаваш, носы. Грузины пересмеиваются, перебрасываются остротами, бойко подбоченившись, и вообще шумят на весь базар. Видно, в их головах ещё не перебродилось только что выпитое за обедом кварели. Они не могут пропустить мимо случайно попавшего в эту толчею мирного горца:
— Ой, лезгин, — начинает один. — Зачем лают на тебя грузинские собаки?
— Должно быть, чуют голодного шакала, — таким же напевом отвечает другой.
Не обращая внимания на смех, лезгин проходит молча, только ещё сумрачнее становится выражение хмурого и без того лица, да рука бессознательно ищет у пояса чёрную рукоять длинного белоканского кинжала. Но весёлый грузин не задирает серьёзно. Шутка прозвучит, а на смену идёт уж другая, столь же безобидная. Вот они остановились у пекарни, где персияне, голые до пояса, обливаясь потом, вытаскивают из печи готовые чуреки и лаваши. Уличные весельчаки начинают потешаться и над ними, до тех пор, пока их внимание не отвлечено в сторону — любимою потехою Майдана и Армянского базара — кулачным боем оборванных мальчишек, партия на партию вышедших одна на другую. За ними, того и гляди, уцепятся взрослые, и до самого вмешательства полиции пойдёт невообразимая потеха.
Как всё это было не похоже на недавнее прошлое, мрачное, зловещее полуразорённого персами Тифлиса. Наслышавшийся разговоров об этом, Амед не узнавал города. Даже азиатская часть, — по преимуществу — Майдан поразил молодого елисуйца. Она начинается за воротами ботанического сада и огибает Армянский базар. Над нею высятся старинные крепостные стены, под ними целая масса, висящих над Курою, домов с балконами. Одни в развалинах, другие — уже воскресли из них и пёстрой, и весёлой облицовкой играют на солнце. Часто на кровлях возводятся другие дома, через узкие улицы из окон в окна противоположного жилья перекидываются доски. Ещё ниже — серые купола царских бань. Воронцов их только что восстановил из руин. Тут около — уже самый Майдан — толчок, рынок Тифлиса, своеобразный восточный Сити, где вся торговля, промысел и мастерство — на открытом воздухе, где по узким, заваленным всевозможными плодами, овощами и зеленью улицам, то тянутся длинною цепью верблюды, то топчутся ослы тулухчей [Тулухча — водовоз.] с бурдюками, то такие же манглисцев, доставляющих сюда уголь. Скрипят арбы, разукрашенные коврами, влекомые сильными буйволами. На площади Майдана расположились караваны вечно жующих что-то верблюдов, гарцуют на золотистых карабахских конях кахетинцы, стоят громадные, сбившиеся шерсть к шерсти стада осетинских овец и толпами неведомо чего ждут сошедшиеся здесь люди из разорённых горных аулов. Сюда же выходят и татарские рестораны. Чад выносится столбом оттуда. Из-под плиты багровыми языками стелется пламя, чуть не задевая бритого татарина, снующего от одной кастрюли к другой, здесь мешающего читриму, там опрокидывающего рис в решето, снимающего пенку с варенья из алычи, выхватывающего из самого пекла кебаб, чтобы его пышущим огнём подать таким же бритоголовым потребителям. А его помощник невозмутимо вертит шашлык над мангалами с угольями, красными пятнами пылающими в чаде этой открытой кухни. Хмурые горийские сапожники заняли линию клетушек-лавок, и оглушительно стучат молотками в металл медники…
Амед то и дело расспрашивал, как проехать ко дворцу наместника.
Ему показывали, с удивлением глядя на молодого елисуйца, который таким красавцем казался на чудесном скакуне. Лошадь, вовсе, не устала, точно и не было этих шестидесяти вёрст, которые она проехала сегодня. Только с отделанной серебром уздечки падала пена, да из-под седла тёмными пятнами сочился пот.
Какой-то офицер попался ему, — Амед и к нему обратился с тем же вопросом.
Тот удивлённо посмотрел на горца.
— А вам зачем наместник?
— Я послан к нему.
— Можно спросить, — кем?
— Комендантом Самурского укрепления.
— Брызгаловым! — воскликнул тот.
— Да.
— Вы сами оттуда? Вы были среди этих молодцов-мучеников? Впрочем, что же я вас спрашиваю… У вас солдатский Георгий на груди… И верно Брызгалов вас послал как одного из самых храбрых?.. Да?
Амед покраснел.
— Как мы вам здесь завидовали!..
— Чему?.. Нам было плохо… От майора до простого солдата.
— Какого майора?
— Брызгалова…
— Ну, он теперь уже не майор! Его Государь по докладу светлейшего произвёл через чин. У вас этого не знают?
— Нет.
— Постойте… А вы… не Амед, сын Курбана-Аги елисуйского?
— Я самый.
— Ну, поздравляю вас! Вы уже произведены в офицеры, за отличие… Наместник сделал это вследствие донесений дербентского коменданта. А тот получал сведения от лазутчиков. Сегодня вечером, когда вас главнокомандующий отпустит, — мы вспрыснем ваши эполеты… Я — князь Гагарин и состою при наместнике. Мы у него, верно, встретимся.
— Вы знаете ли, — продолжал он, немного погодя, — ведь, мы все здесь Богу молились за защитников Самурского укрепления. И сердце болело, — и завидно было… Кажется, будь крылья, перемахнули бы к вам!.. Ну, до свидания.
И молодой красавец крепко пожал руку Амеду.
Он пришпорил коня и понёсся по указанному ему направлению.
Когда Амед переехал на ту сторону, над Тифлисом уж горел яркий месяц. Лунный блеск словно дымился над развалинами крепости. На его серебристом фоне ещё величавее казались остатки древних башен.
Что может сравниться с чудною, почти фантастическою картиною Тифлиса лунною ночью! Вы видите тёмную глубь котловины, сверкающую тысячами огоньков. Все скаты гор кругом усеяны этими же огоньками. Они везде — и вверху на горах, и внизу, только тёмная полоса Куры чёрною лентою выделяется из этого моря огня. Да и по её окраинам отражения их дрожат в струях, то медлительной и ленивой, то неудержимо стремящейся вперёд реки… Шум замер. Но вот из тишины вырываются громкие звуки зурны. Закутивший грузин шатается от одного духана к другому. Лихо закинуты назад рукава его чухи, заломлена на самой темя барашковая шапка. Руки заложил он за пояс из золотого позумента с серебряными под чернью бляхами. Он, шатаясь, поёт себе весёлую, бесшабашную песню. Сами зурначи тоже под хмельком. Каждый тянет своё, мало думая об общей гармонии. Выбивают плясовую дробь парные барабанчики — ‘тибли-бито ногара’. Совсем не в такт им слышится грустная, молящая о чём-то мелодия ‘джианури’ — род трёхструнной гитары, визгливо заливаются на всю улицу ‘дудуки’ — дудки, и глухо вторит им барабан — ‘талабанда’, по которому и сверху, и снизу дубасит полупьяный музыкант. Зурна кажется особенно полною, если в ней участвуют ‘чангури’ — род балалайки, на которой играют роговым когтем.
Когда Амед спустился в суматоху город, ему казалось, что он попал в сказочный мир, где в бесчисленных лавках горели тысячи фонарей и свеч, и толпа шумела кругом вовсю.
— Где дворец наместника? — остановил он какого-то солдата.
— Налево будет.
Только что отстроенное здание казалось грузинам того времени чудом архитектуры. В окнах было светло, оттуда слышалась сюда военная музыка. В воротах стояли часовые.
— Кого вам? — остановил его дежурный адъютант, когда, покинув коня во дворе наместничьего дворца, он вошёл в первую приёмную.
— Князя Воронцова.
Тот улыбнулся и смерил его с ног до головы, так что Амед растерялся и покраснел.
— А зачем вам надо наместника?
И он загородил ему вход в те комнаты, хотя Амед и не порывался туда.
— Об этом я сам доложу его светлости… Скажите, что я приехал с донесением от полковника Брызгалова, коменданта Самурского укрепления.
Тон и лицо адъютанта мгновенно изменились.
— Простите, голубчик… Я не знал… — и он горячо схватил и пожал руку Амеду. — А вас как звать?
— Амед Курбан-Ага елисуйский…
— О, Господи! Поцелуемся, молодчинище… Извините, что я вас так… Как обрадуется Михаил Семёнович!..
Офицеры у себя звали наместника по имени и отчеству. Это было в хороших старых правах боевой кавказской армии.
И адъютант, взяв у Амеда пакет, живо бросился во внутренние комнаты.
Источник текста: Немирович-Данченко В. И. Кавказские богатыри. Часть третья. Победа! — М.: Издание редакции журналов ‘Детское чтение’ и ‘Педагогический листок’, 1902. — С. 113.
OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, март 2013 г.
Оригинал здесь: Викитека.