Первые шаги, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 225 минут(ы)

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ V.
Первые шаги.— Омутъ.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1887.

ПЕРВЫЕ ШАГИ.

Онъ торопливо вышелъ изъ вагона третьяго класса, этотъ заспанный, смуглолицый, мшковатый молодой человкъ съ небольшой шелковистой бородкой, въ неказистомъ сромъ макферлан, и, щуря свои большіе, лучистые черные глаза, на секунду пріостановился, любопытно озираясь вокругъ, и затмъ ршительно двинулся въ толпу пассажировъ, прибывшихъ вмст съ нимъ въ Петербургъ съ утреннимъ московскимъ поздомъ, въ август 188* года.

И костюмъ, и манеры, и нсколько растерянный видъ — обличали провинціала. Онъ былъ средняго роста, плечистъ, плотенъ, очень недуренъ собой, и въ своей потертой ‘сомбреро’, изъ-подъ которой выбивались славные черные кудри, сильно смахивалъ на итальянца, хотя ни одного итальянца въ числ его предковъ не считалъ и былъ коренного русскаго происхожденія.

Звали его Павломъ Стрепетовымъ.

Молодой человкъ медленно подвигался въ многолюдной толп, и на его широкомъ румяномъ лиц, дышавшемъ здоровою свжестью ранней молодости, отражалось чувство радости и смущенія. Ему было и весело и жутко, что онъ, наконецъ, въ Петербург, куда стремился, полный надеждъ, устроить свою судьбу. И пока глаза его машинально останавливались на спинахъ и затылкахъ тснившихся передъ нимъ людей, въ голов нашего молодого человка проносились все т же мысли, которыя не оставляли его во все время длиннаго путешествія изъ Самары, откуда, ровно десять дней тому назадъ, старушка-мать и подростки-сестры провожали своего любимца Павлика со слезами и съ надеждами, что Павликъ скоро порадуетъ ихъ встями о полученіи мста.

…’Разумется, онъ скоро получитъ мсто. Гд же и хлопотать, какъ не въ Петербург? Требованія вдь у него скромныя, мечты не заносчивыя. У него, слава Богу, дипломъ, въ прошломъ никакихъ ‘исторій’ — и вдобавокъ, рекомендательныя письма!..’

И Стрепетовъ нащупалъ боковой карманъ, цлы ли эти сокровища,

…’Письма чего-нибудь да стоютъ! Сейчасъ видно, что не съ втра человкъ. И, наконецъ, эта двоюродная тетушка Валентина Марковна!.. Въ случа крайности, можно и къ ней обратиться,— пусть похлопочетъ…’

Вроятно, подъ вліяніемъ такихъ утшительныхъ мыслей, молодой человкъ даже ускорилъ шаги и отважно проталкивался впередъ, словно закипая нетерпніемъ поскоре предъявить Петербургу рекомендательныя письма вмст со своей особой, преисполненной добрыми намреніями приложить куда-нибудь молодыя силы и завоевать себ кусокъ хлба.

Стрепетовъ былъ почти уже у дверей, гд особенно тснилась публика, какъ вдругъ остановился съ видомъ человка, не то пораженнаго внезапной мыслью, не то обронившаго бумажникъ съ деньгами. Не особенно обращая вниманіе на толчки, онъ повернулъ голову и искалъ глазами кого-то въ толп, напиравшей сзади.

— Нашли мсто для наблюденій, нечего сказать! Да проходите же куда-нибудь, милостивый государь!— проговорилъ надъ самымъ его ухомъ какой-то пожилой господинъ тмъ придирчивымъ, раздражительнымъ тономъ, какимъ умютъ говорить петербуржцы и особенно чиновники.

‘Милостивый государь’ стремительно бросился въ сторону и чуть-было не сшибъ съ ногъ маленькую, толстенькую старушку съ огромнымъ букетомъ цвтовъ въ одной рук и кудрявой собаченкой въ красной попон — на другой. Получивъ, несмотря на самыя добросовстныя извиненія, брюзгливое старушечье: ‘невжа!’, Стрепетовъ выбрался, наконецъ, изъ толпы и, раскраснвшійся и сконфуженный, стараясь однако сохранить видъ полнйшаго равнодушія, вытянулъ впередъ голову, вглядываясь въ проходящихъ пассажировъ….

Вдругъ радостная улыбка разлилась широкой волной по его лицу, засвтилась чмъ-то дтскимъ въ глазахъ и добродушно растянула ротъ, открывая рядъ сверкающихъ близною зубовъ. И въ то же мгновеніе молодой человкъ громко, слишкомъ даже громко для чиннаго Петербурга, крикнулъ, махая въ толпу шляпой:

— Римма Михайловна! Римма Михайловна!

Проходившій мимо высокій, худой, франтоватый молодой человкъ, въ полосатомъ длиннополомъ пальто-халат съ многочисленными пелеринками, даже вздрогнулъ отъ этого неожиданнаго окрика. Онъ смрилъ Стрепетова быстрымъ насмшливымъ взглядомъ черезъ монокль, усмхнулся и довольно громко проговорилъ, обращаясь къ своему спутнику:

— Голосиста святая провинція. Врно, новый пвчій. Теноръ di forza!

‘Провинція’, не думавшая поступать въ ‘пвчіе’, хотя и вспыхнула, но не обратила вниманія на насмшку, торопясь навстрчу къ стройной, небольшого роста молодой женщин, которая плывущей, граціозной походкой, нсколько удивленная и сконфуженная, шла къ молодому человку.

‘Волнуясь и спша’, Стрепетовъ сталъ извиняться, что осмлился такъ безцеремонно окликнуть Римму Михайловну. Но онъ не видалъ другого исхода, чтобы не оказаться въ ея мнніи невжей. Въ самомъ дл, вмст хали десять дней, она такъ дружески обходилась съ нимъ, познакомившись на пароход, такъ обязательно отвчала на его безконечные разспросы о Петербург, а онъ даже не поблагодарилъ ее, не простился. Что могла она о немъ подумать? Дло въ томъ, что онъ проспалъ Петербургъ, выскочилъ изъ вагона какъ полоумный и…

— Да вы не извиняйтесь. Право, я ничего не подумала!— остановила Стрепетова Римма Михаиловна, глядя съ невольной улыбкой на этого наивнаго степняка, вздумавшаго изливать чувства признательности на платформ.

Но, въ качеств ‘святой провинціи’, Стрепетовъ не принялъ въ соображеніе, что его дорожная спутница торопится, и не сразу остановился въ своихъ изліяніяхъ. Ему впервые довелось познакомиться съ петербургской слушательницей медицинскихъ курсовъ, оканчивающей ученье. Восхищенный еэ простотой и скромностью, тронутый заботливостью, съ какою эта двушка, сама утомленная, возилась на пароход съ захворавшимъ ребенкомъ палубной пассажирки, Стрепетовъ проникся къ двушк почтительной восторженностью, стараясь оказывать ей всякія услуги, и потому считалъ теперь своимъ ‘святымъ долгомъ’ еще разъ засвидтельствовать, что онъ не невжа, какъ должна была бы подумать Римма Михайловна, и затмъ уже воскликнулъ, нсколько умряя, въ виду публики, свой звучный теноръ di forza.

— Отъ всего сердца желаю вамъ сдлаться знаменитымъ докторомъ, быть счастливой, здоровой, веселой… Ну, однимъ словомъ, всего, всего хорошаго!— съ искреннимъ чувствомъ прибавилъ Стрепетовъ, не зная, чего еще пожелать, но очевидно готовый пожелать Римм Михайловн хоть корону, если бы она захотла ее.

Римма Михайловна даже нсколько сконфузилась отъ такой горячности пожеланій своего дорожнаго спутника.

— Спасибо, спасибо вамъ!— торопливо отвчала она тихимъ, необыкновенно мягкимъ голосомъ, съ контральтовыми нотами.— Желаю и вамъ успховъ въ Питер! Здоровья вамъ, кажется, желать нечего? У васъ его довольно!— привтно улыбнулась она, протягивая маленькую руку въ темной шведской перчатк. Однако, пойдемте!

Они пошли вмст къ выходу. Дорогой Стрепетовъ спросилъ:

— А васъ такъ и не встртили? Вы, кажется, ждали кого-то, Римма Михайловна?

При этомъ неожиданномъ вопрос Римма Михайловна встрепенулась, слегка покраснла, и губа ея, подернутая темнымъ пушкомъ, судорожно вздрогнула.

— Врно моя телеграмма опоздала!— проронила она нсколько словъ, наклоняя свою маленькую, красиво посаженную голову.

— Да вдь вы ее вчера послали!— продолжалъ Стрепетовъ, не замтившій волненія Риммы Михайловны.

— Такъ что-жъ? Все равно, могла опоздать!— нетерпливо проговорила двушка, прибавляя шагу.

Молодой человкъ догадался замолчать.

Они вошли въ большія сни у выхода съ дебаркадера и смшались съ толпой.

Тамъ, въ ожиданіи багажа, шла обычная шумливая суета.

Поминутно раздавались безпокойные окрики, торопливыя, отрывистыя восклицанія, то гнвныя, то испуганныя, всхъ этихъ волнующихся пассажировъ, въ особенности дамъ, безтолково метавшихся и спшившихъ словно на пожаръ.

Ловко лавируя въ толп и прося поберечься, то-и-дло сновали коренастые носильщики съ большими чемоданами и сундуками на могучихъ плечахъ, а выстроившіеся въ рядъ отельные швейцары, галантно приподнимая свои фуражки, выкрикивали въ упоръ проходящимъ названія гостиницъ, выхваливая ихъ удобства.

Пассажировъ съ этимъ поздомъ пріхало множество. Особенно было много отцовъ и маменекъ съ подростками и молодыхъ людей и барышень, назжающихъ въ столицу ко времени пріемныхъ экзаменовъ. Вся эта, нахлынувшая изъ разныхъ угловъ Россіи, молодая, шумливая публика, съ румяными, свжими щеками, рзко выдлявшимися среди истощенныхъ, блдно-зеленыхъ петербургскихъ лицъ, пріхавшая въ Петербургъ, полная надеждъ пробраться въ тсныя двери разныхъ храмовъ науки, глядла бодро и весело, не предвидя еще ни грядущихъ бдъ и разочарованій изъ-за какой-нибудь одной ‘тройки’, ни скорой потери свжаго цвта лица, здоровья и часто самой надежды добиться высшаго образованія и куска хлба…

На этомъ небольшомъ пространств случайнаго сборища жизнь проявлялась въ своихъ обычныхъ поразительныхъ контрастахъ, не обращая на себя ничьего особеннаго вниманія. Тутъ, сцена радостнаго свиданія счастливыхъ молодыхъ супруговъ, веселье, улыбки и смхъ, а рядомъ — печальныя лица, глубокій трауръ, молчаливая скорбь и тихо льющіяся слезы при встрч. Неизбжная на вокзал почтенная старушка, только-что потерявшая сакъ-вояжъ, гд лежали деньги, и которая съ обезумвшимъ отъ ужаса лицомъ безпомощно мечется во вс стороны, удивляясь всеобщему равнодушію, конечно, была тутъ, дополняя обычную картину, такъ же какъ и вотъ этотъ, непомрно толстый и неуклюжій купчина съ обличьемъ захолустнаго ‘медвдя’, неожиданно попавшаго въ толпу, который, смущенно озираясь вокругъ тупымъ взоромъ, еще разъ прощается съ подкрашенной, пестрой, вертлявой дамой подержаннаго вида, своей случайной знакомой между Петербургомъ и Москвой, развлекавшей богатаго ‘сибирскаго медвдя’ въ уединеніи отдльнаго купэ.

Эта разнообразная толпа волнуется, шумитъ и суетится. У многихъ на лицахъ озабоченность, нетерпніе и то выраженіе безпричиннаго тупого испуга, которое обыкновенно бываетъ на физіономіяхъ русскихъ людей во всхъ публичныхъ мстахъ и на всякихъ сборищахъ.

——

Римма Михайловна послала носильщика за своимъ багажемъ, а сама отошла къ окну. Грустная стояла она среди этого шума, бросая по временамъ въ толпу безпокойные взгляды, словно поджидая кого-то.

Вся ея небольшая, стройная фигурка дышала изяществомъ и застнчивой простотой мало думающихъ о себ женщинъ. Ея худощавое, нсколько утомленное лицо съ густыми черными бровями, красивымъ носомъ и тонко очерченными линіями губъ и подбородка не бросалось сразу въ глаза, но чмъ боле вы въ него вглядывались, тмъ миле и привлекательне становилась его красота. Что-то строго-цломудренное, самоотверженное и кроткое, напоминающее лица монахинь, какими писали ихъ старые мастера, было въ мягкихъ, красивыхъ чертахъ двушки и особенно въ выраженіи ея большихъ бархатныхъ черныхъ глазъ, полуприкрытыхъ длинными густыми рсницами. Трудно было опредлить на видъ, сколько ей лтъ: могло быть и двадцать-пять, могло быть и значительно больше.

И въ костюм ея было что-то монастырское, строгое, но въ то же время полное вкуса и изящной простоты. Темное, наглухо застегнутое пальто плотно обхватывало ея гибкій, нжный станъ, черная кашемировая юбка оставляла открытыми маленькія ноги въ ботинкахъ на двойной подошв, блоснжный фуляръ окутывалъ ея шею, а круглая шляпа изъ черной соломы, съ черной лентой вокругъ, покрывала роскошные черные волосы, судя по тяжелымъ густымъ косамъ, собраннымъ сзади.

— Что жъ вы не нанимаете комнаты?— сказала Римма Михайловна, замтивъ снова подл себя Стрепетова, робко посматривавшаго на стоявшихъ невдалек многочисленныхъ представителей меблированныхъ комнатъ, которые, словно собаки, бросались на пассажировъ, выхваляя свои удобные, превосходные и дешевые номера.

— Да не знаю, кому изъ этихъ разбойниковъ вручить свою судьбу!

— Все равно. Пока остановитесь гд-нибудь, а потомъ пріищите комнату отъ жильцовъ, какъ я вамъ говорила. А вашъ багажъ?

— Я еще не взялъ.

— Такъ берите. Въ той зал выдаютъ. Вотъ и мой чемоданъ!— обрадовалась Римма Михайловна, замтивъ носильщика.— Еще разъ прощайте, Павелъ Сергевичъ!

— Неужто такъ и конецъ нашему знакомству, Римма Михайловна?— неожиданно воскликнулъ молодой человкъ.

И, не выждавъ отвта, прибавилъ:

— Простите мою назойливость, позвольте какъ-нибудь навстить васъ. Можно? У меня вдь здсь ни души знакомыхъ!— прибавилъ онъ, какъ бы въ оправданіе своей просьбы.

Римма Михайловна мгновеніе колебалась. Но взглянувъ на сконфуженное лицо Стрепетова, который, казалось, самъ испугался своей храбрости, торопливо проговорила:

— Заходите, заходите, пожалуйста. Но только я васъ должна предупредить, что зимой у меня экзамены, и я буду очень занята!— серьезно и внушительно прибавила двушка.

— О, я вамъ не помшаю!— воскликнулъ молодой человкъ, видимо обрадованный.— Я какъ-нибудь забгу къ вамъ на четверть часа, всего на четверть часа, если позволите. А коли не во-время, вы только заикнитесь: ‘Стрепетовъ, исчезните!’ — и я исчезну.

Римма Михайловна невольно улыбнулась, слушая эти слова и глядя на это жизнерадостное, красивое лицо, отъ котораго такъ и вяло свжестью непотраченныхъ силъ и какой-то наивной восторженностью доврчивой души, полной надеждъ и жаждущей счастья. Она сказала Стрепетову свой адресъ, прибавивъ, что по воскресеньямъ вечеромъ бываетъ свободна.

И Стрепетовъ порывисто благодарилъ, точно ему сдлали величайшую услугу.

II.

— А я-то васъ везд ищу, Римма Михайловна!— совсмъ неожиданно раздались около нихъ звуки мягкаго, нжнаго баритона, и высокій, плотный, представительный господинъ лтъ за тридцать, гладкій, чистый и свжій, какъ и безукоризненный его лтній костюмъ, дружески протягивалъ двушк руку.

Онъ мелькомъ взглянулъ на отошедшаго молодого человка и продолжалъ:

— Чуть было, благодаря извозчику, не опоздалъ. Отвратительно везъ. Да какъ же вы поправились, Римма Михайловна!— Совсмъ расцвли, право!— Кумысъ оживилъ васъ!— говорилъ онъ тмъ же мягкимъ, ласковымъ тономъ, вглядываясь съ улыбкой въ лицо двушки и тихо выпуская ея вздрагивавшую руку.— Давайте-ка ваши доспхи!— И онъ принялъ изъ рукъ Риммы Михайловны сакъ-вояжъ и зонтикъ.— Чемоданъ одинъ? А какой, братецъ, у тебя нумеръ?— обратился онъ къ носильщику.— Девятнадцатый? Отлично! Ну, какъ вы проводили время въ степи? Зубрили и тамъ?— продолжалъ онъ, ласково улыбаясь.— А Внецкая не могла пріхать. Я показывалъ ей вчера вашу телеграмму. Сегодня у нихъ въ больниц операція, и она, разумется, не могла лишить себя такого удовольствія.

Первую минуту Римма Михайловна, казалось, не слыхала, что ей говорятъ, о чемъ спрашиваютъ. Смущенная, глядла она на этого господина долгимъ, неотрывающимся взглядомъ, и яркая краска тихо заливала ея щеки, а большіе глаза загорались блескомъ счастія.

Смущеніе длилось нсколько секундъ. Она вдругъ какъ-то вся ушла въ себя, отвела глаза и поспшила отвчать на вопросы.

‘Она чувствуетъ себя отлично, кумысъ ее поправилъ, работала мало, больше читала’,— говорила Римма Михайловна, повидимому, спокойно, но гд-то далеко въ груди дрожала нотка, обличавшая душевное волненіе.

Стрепетовъ, стоявшій въ сторон, былъ невольнымъ свидтелемъ перваго момента этой встрчи, и его поразила перемна, происшедшая съ Риммой Михайловной. Такою онъ ее не видалъ. Она точно преобразилась: помолодла, похорошла, оживилась. И только теперь, въ первый разъ, нашъ молодой человкъ замтилъ, что его дорожная спутница очень недурна собой и вовсе не старая два, какъ она себя называла и какою сперва казалась Стрепетову.

‘Она положительно красива!’ — мысленно повторялъ молодой человкъ, любуясь Риммой Михайловной.

Ему даже стало обидно, что этотъ благоухающій, представительный блондинъ, съ свтло-русой выхоленной бородой и голубыми глазами, повидимому, не такъ былъ обрадованъ встрчей, какъ обрадована была Римма Михайловна. Ему казалось, что во взгляд блондина, мягкомъ и ласковомъ, совсмъ не было того трепета радостнаго счастья, который охватилъ все существо двушки въ первый моментъ свиданія.

‘И на извозчика жаловался. И нумеръ не забылъ спросить у носильщика!— Какой аккуратный!’ — почему-то вспомнилъ Стрепетовъ и сдлалъ мысленную оцнку, далеко не благопріятную для блондина, стараясь надлить его всми отрицательными качествами.

‘Такъ вотъ кому посылала она телеграмму и кого такъ ждала! А онъ чуть не опоздалъ!’ — подумалъ молодой человкъ, обиженный за двушку и положительно не взлюбившій красиваго блондина.

Онъ обернулся, чтобы еще разъ взглянуть на нихъ. Но ихъ уже не было.

‘Чудная двушка!’ — восторженно прошепталъ молодой человкъ, чувствуя себя теперь еще боле одинокимъ среди шумной толпы,— и записалъ ея адресъ въ свою записную книжку.

III.

— Вамъ требуется комната, господинъ?

Съ этими словами, произнесенными почти шопотомъ, къ Стрепетову обратился низенькій, блобрысый старичокъ въ лтней коломянковой пар, прикладывая два пальца къ козырьку фуражки, на околыш которой красовалась мдная бляха съ надписью: ‘Меблированныя комнаты’.

Съ таинственнымъ видомъ, словно собираясь сообщить необыкновенно важный секретъ, этотъ старичокъ, напоминавшій гладко выбритымъ птичьимъ лицомъ и всей своей повадкой прежняго двороваго, выдресированнаго столицей, продолжалъ тмъ же конфиденціальнымъ тономъ:

— Могу отрекомендовать вамъ, господинъ, у себя преотличный номерокъ… Самъ хозяинъ… Прихожу самолично встрчать путешественниковъ… Ипатъ Никитичъ Лукачевъ!— отрекомендовался онъ, снова прикладываясь подъ козырекъ и оглядывая маленькими юркими глазками и самого Стрепетова, и ручной его багажъ, съ видомъ опытнаго цнителя и людей, и ихъ имущества.

И, не дожидаясь согласія, онъ уже протягивалъ руку за чемоданомъ.

— А гд ваши нумера?

— Мои нумера?— переспросилъ онъ тономъ удивленія, что не знаютъ его номеровъ.— Рукой подать, на Лиговк, близъ Невскаго… Не изволите знать-съ? Въ первый разъ посщаете нашу столицу?

— Въ первый.

Этотъ отвтъ произвелъ, повидимому, на господина Лукачева весьма пріятное впечатлніе, и онъ съ большимъ оживленіемъ продолжалъ:

— Такъ доложу вамъ, господинъ, мои нумера, чтобъ не соврать, эдакъ шагахъ во ста отъ вокзала, сейчасъ за мостомъ. Извозчикъ — и въ карман-съ! А мсто хорошее, бойкое мсто… Невскій — плюнуть! Конки — куда угодно-съ!.. Пожалуйте чемоданчикъ?

— У васъ, быть можетъ, дорогіе нумера, а мн бы недорогую комнатку!— все еще не ршался Стрепетовъ, напуганный разсказами о дороговизн въ столиц.

— Зачмъ дорогую!.. Дорогихъ нумеровъ, признаться, господинъ, я и не держу, по причин, что мое гарни, прямо сказать, семейное, боле для скромнаго и образованнаго путешественника, а не то чтобы для какихъ-нибудь капиталистовъ… Семьдесятъ-пять копеекъ въ сутки, съ самоваромъ, а ежели помсячно, такъ очень даже сходно сойдемся… Препріятный есть у меня для васъ нумерокъ, господинъ!

И, взявъ изъ рукъ Стрепетова чемоданъ, Ипатъ Никитичъ предложилъ итти.

— А багажъ?— У меня еще сундукъ есть!

— Есть?— пріятно удивился старикъ,— А я, извините, полагалъ… Многіе путешественники, случается, прибываютъ и безъ онаго, налегк-съ… Багажъ посл слдуетъ… Но если одновременно, то оно даже и лучше-съ. Пожалуйте квитокъ… Я однимъ моментомъ… Тутъ у меня носильщикъ есть знакомый, такъ онъ намъ за полтину какой угодно сундукъ сволокетъ!— таинственно говорилъ Ипатъ Никитичъ.— А извозчикъ меньше рубля не возьметъ. Здсь народъ!— Рады оболванить прізжаго человка!— негодующимъ тономъ прибавилъ старикъ, соображая, что четвертакъ останется въ карман.— У насъ въ Петербург, господинъ, надо очень съ разсудкомъ!

Черезъ нсколько минутъ Ипатъ Никитичъ вернулся въ сопровожденіи носильщика, и они втроемъ вышли съ вокзала.

Петербургъ встртилъ новаго своего гостя привтливо: яркимъ солнечнымъ августовскимъ утромъ. Оно весело сверкало на купол Знаменья, искрилось въ окнахъ, обливало блескомъ площадь, оживленную разъздомъ экипажей, движеніемъ конокъ и толпой мужиковъ и бабъ, прибывшихъ съ поздомъ, и словно отвчало бодрому и радостному настроенію, охватившему молодого человка при вид столицы.

Между тмъ любопытный Ипатъ Никитичъ разспрашивалъ Стрепетова: на долго ли онъ пріхалъ, для ученія или такъ, по своимъ дламъ, и когда узналъ, что молодой человкъ пріхалъ искать мста, то замтилъ:

— Мои нумера, господинъ, насчетъ мстовъ счастливые… Недавно еще одинъ маіоръ изъ Смоленска очень одобрялъ: жилъ, говоритъ, въ гостиниц, и все не выходило мста, а отъ васъ, говоритъ, сразу вышло… Третьяго дня только въ Ташкентъ ухалъ… А сами, господинъ, издалека?

— Изъ Самары.

— Сродственники здсь?— допрашивалъ Ипатъ Никитичъ.

— Тетка есть…

— Это хорошо, ежели тетенька,— все родная кровь, не одни будете. А то другой прідетъ, и какъ перстъ… Смотришь, отъ скуки и ухаетъ деньги по трактирамъ да по театрамъ ..

Они перешли мостъ черезъ Лиговку и, своротивъ налво по набережной, скоро пришли къ небольшому, покосившемуся двухъэтажному деревянному дому, казавшемуся совсмъ маленькимъ и мизернымъ между двумя, сдавившими его, красивыми домами-великанами.

— Сюда-съ!

Когда, поднявшись на площадку второго этажа, Стрепетовъ, вслдъ за Ипатомъ Никитичемъ, вошелъ въ измызганныя двери и очутился въ узкомъ, полутемномъ корридор, что сразу обдало тмъ тяжелымъ, прокислымъ запахомъ, который составляетъ специфическую особенность дешевыхъ меблированныхъ комнатъ.

— Однако, вонь!— замтилъ молодой человкъ, останавливаясь въ нершительности.

— Не извольте безпокоиться, господинъ… Это съ улицы будто оказываетъ, а то у насъ воздухъ вольный!— успокоивалъ старикъ и поспшилъ ввести пойманнаго жильца въ одну изъ комнатъ, въ конц корридора.

— Не правда ли, веселенькій нумерокъ, господинъ?— не безъ торжественности воскликнулъ Ипатъ Никитичъ, смахивая по пути толстый слой пыли съ кривоногаго стола и отворяя окно.

‘Веселенькій нумерокъ’ оказался крошечной, грязной комнатой въ одно окно, выходящее на дворъ, съ разнокалиберной, жалкой мебелью, попавшей сюда, очевидно, изъ апраксинскихъ трущобъ.

На Стрепетова, никогда не живавшаго въ меблированныхъ комнатахъ и привыкшаго къ семейному уюту, эта мрачная, затхлая конура произвела неблагопріятное впечатлніе. Замтивъ это, господинъ Лукачевъ предложилъ другую комнату — ‘настоящій салонъ’, за которую никакъ нельзя взять меньше рубля въ сутки, но Стрепетовъ отклонилъ предложеніе.

Между тмъ Ипатъ Никитичъ видимо желалъ прилучить жильца, стараясь очаровать его своей предупредительностью. Онъ помогъ носильщику внести ‘сундучокъ’, подалъ совтъ, куда ‘приличне’ его поставить, заглянулъ, есть ли въ рукомойник вода, похлопалъ рукой по сбитому въ блинъ тюфяку, проговоривъ: ‘чистый волосъ!’ — предложилъ распорядиться насчетъ чаю или кофе и кстати порекомендовалъ свои обды.

— За тридцать копекъ у меня обдъ изъ трехъ блюдъ, и по совсти могу сказать, что провизія у меня честная, не то что въ здшнихъ трактирахъ, гд сдерутъ съ васъ деньги и подадутъ вамъ, съ позволенія сказать, дохлую кошку подъ соусомъ томатъ. А у меня нтъ заведенія, чтобы обманывать человка. Я, сударь, люблю на честь… Котлета — такъ котлета! И прямо осмлюсь доложить вамъ: много вы денегъ сохраните въ вашемъ портуфел, если наймете комнату помсячно и со столомъ. Я бы дешево вамъ уступилъ…

— Убдительно, собака, убдительно ноетъ!— раздался вдругъ изъ-за сосдней двери чей-то сиплый, пьяный голосъ, сопровождаемый заразительно веселымъ, раскатистымъ смхомъ.

Ипатъ Никитичъ безпокойно повелъ плечами и, возвысивъ голосъ, предложилъ Стрепетову сейчасъ же подать самоварчикъ, какъ тотъ же голосъ изъ сосдней комнаты продолжалъ:

— Ахъ, Ипатъ, Ипатъ, практическій философъ Ипатъ! Заткни свой фонтанъ краснорчія и не ври какъ сивый меринъ!.. Несчастный путникъ, попавшій въ сію обитель, полную клопами,— кто бы ты ни былъ,— не врь его котлетамъ, если не хочешь имть катарра желудка!.. Аминь!

И снова раздался оглушительный хохотъ, затмъ зашлепали туфли, и черезъ минуту все смолкло.

Въ отвтъ на вопросительный, улыбающійся взглядъ Стрепетова, смущенный Ипатъ Никитичъ проговорилъ таинственнымъ шопотомъ, укоризненно кивая головой:

— Запоемъ страдаютъ-съ!.. Не извольте смущаться… Онъ въ другомъ нумер стоитъ… Спьяна въ сосдній забрался, я двери-то на ключъ запру. А подите, образованный господинъ, изъ хорошей фамиліи, а до какой точки, можно сказать, дошелъ… Но только онъ смирный, очень смирный господинъ… а то бы я не держалъ, потому у меня, такъ сказать, гарни семейное. Господинъ Галанинъ почти-что ничего и не кушаетъ — какая да при такой низкой слабости? Ему бы сухарикъ пожевать, только и всего, а онъ — катарръ! А отказать — опять же жалко. Годъ у насъ живетъ… И господинъ-то хорошій, только какъ начнется у него эта болзнь, непремнно колнца отпускаетъ насчетъ будто котлетъ… Шутливаго нрава человкъ. А не будь у него этой самой слабости, пошла бы совсмъ другая, такъ сказать, абонировка жизни… Какое бы мсто могъ получить! Образованіе — первый сортъ, товарищи-то его все при большихъ мстахъ, многіе въ генеральскихъ званіяхъ… Нкоторые, которые не гнушаются, навщаютъ изрдка, а одинъ платитъ за него… Такъ ужъ вы не извольте, сударь, безпокоиться… Поживите у насъ да попробуйте наши обды, тогда и узнаете: катарръ или нтъ.

Стрепетовъ общалъ подумать.

— То-то подумайте, а ужъ я вамъ, господинъ, и комнатку побольше дамъ, и мебель получше поставлю, и если насчетъ чего прочаго, завсегда могу служить!— подчеркнулъ Ипатъ Никитичъ, подмигивая глазкомъ.— Я Петербургъ довольно отлично знаю, гд и какъ молодому человку получить удовольствіе, чтобы благородно и недорого… А затмъ, позвольте обезпокоить касательно вашего документа… Нынче на этотъ счетъ весьма, можно сказать, требовательно…

Получивъ паспортъ и пожелавъ Стрепетову пріятнаго новоселья, Ипатъ Никитичъ ушелъ, не совсмъ увренный: побдилъ ли онъ жильца своимъ краснорчіемъ.

‘И надо было этому пьяниц по нумерамъ шататься!’

IV.

Заперевъ двери пустого сосдняго нумера на ключъ, Ипатъ Никитичъ тихо направился въ кухню. Вошелъ онъ туда словно крадучись, боязливо взглядывая на стоявшую у плиты, передъ закипавшимъ кофейникомъ, супругу, высокую, дебелую, нестарую еще женщину, въ грязноватомъ ситцевомъ капот, плотно облегавшемъ формы внушительныхъ размровъ. Ея рыхлое, изжелта-блое лицо съ веснушками сохраняло еще слды былой красоты. Она была, по крайней мр, лтъ на пятнадцать моложе мужа и казалась совсмъ великаншей передъ маленькимъ, тщедушнымъ Ипатомъ Никитичемъ.

— Кого привелъ?— отрывисто спросила она.

— Молодого господина. Изъ Самары пріхалъ мста искать. И съ багажемъ! Надо полагать, жилецъ будетъ аккуратный и долговременный,— прибавилъ Ипатъ Никитичъ задабривающимъ голоскомъ.

— Долговременный!?— передразнила жена, обращаясь къ мужу.

Въ ея большихъ голубыхъ, съ рзкимъ блескомъ, глазахъ засвтилось глубочайшее презрніе къ Ипату Никитичу.

— Долговременный!?— снова повторила она.— Простоитъ сутки, да и плюнетъ въ твою подлую харю.

— Никакъ не плюнетъ, Анна Ивановна!— осторожно возразилъ Ипатъ Никитичъ, пробираясь къ окну,— онъ первый разъ въ Петербург и вообще…

— Что вообще?— опять передразнила супруга, перебивая рчь.— Ну, чего ты мажешь своимъ языкомъ?

— Простоватый, должно быть, господинъ. Въ род будто пижона.

— Ты-то у насъ соколъ! Ахъ, какой соколъ, посмотрите, пожалуйста!— воскликнула Анна Ивановна, бросая на мужа уничтожающій взглядъ.— Туда же, какъ люди, вздумалъ завести гарни, а стула цлаго нигд нтъ, везд одна мерзость. Какой дуракъ станетъ жить въ такихъ трущобахъ!— продолжала она съ постепенно закипавшей злостью, подготовляясь, повидимому, къ дальнйшимъ, боле серьезнымъ, счетамъ.

Ипатъ Никитичъ съ виноватымъ видомъ стоялъ у окна, готовый выслушать потоки брани, лишь-бы только Анна Ивановна не дошла въ своемъ гнв до желанія задать Ипату Никитичу встрепку.

Онъ привыкъ къ подобнымъ сценамъ. Он повторялись почти каждый день, посл возвращенія съ вокзала, особенно если Ипатъ Никитичъ возвращался безъ путешественника, не успвши заманить кого-нибудь своимъ краснорчіемъ, сила котораго въ значительной мр подогрвалась страхомъ передъ супругой.

Обыкновенно, Ипатъ Никитичъ не только выслушивалъ упреки и брань, но и переносилъ боле вразумительныя внушенія своей энергичной супруги со стоицизмомъ философа, въ почтительномъ молчаніи, пріученный къ манер обращенія Анны Ивановны чуть-ли не съ первыхъ же дней медоваго мсяца. Женатъ былъ Ипатъ Никитичъ всего лтъ пять, и хотя онъ женился въ пожилыхъ лтахъ, но — надо правду сказать — крайне легкомысленно, увлеченный роскошными формами бывшей ключницы одного ветхаго адмирала и не принявъ въ соображеніе другихъ ея качествъ.

Самая ядовитая и отборная брань сыпалась на голову Ипата Никитича, а гнвъ Анны Ивановны все еще не истощался, и Ипатъ Никитичъ уже готовился къ разршающему аккорду, въ вид финальной встрепки, какъ на порог кухни появилась молодая двушка, хорошенькая блондинка съ срыми бойкими глазками и вздернутымъ носикомъ, придававшимъ ея свжему личику задорное выраженіе.

— Маменька! Вы опять на всю квартиру скандалите!— проговорила съ упрекомъ двушка.

При звукахъ этого свжаго, звонкаго голоска Анна Ивановна нсколько смутилась и тотчасъ же понизила тонъ, а Ипатъ Никитичъ благодарнымъ взглядомъ смотрлъ на свою спасительницу.

— Идите, Ипатъ Никитичъ, въ комнату. Я вамъ сейчасъ принесу кофе. Вдь вы съ утра ничего не пили!— продолжала двушка.

Ипатъ Никитичъ, разумется, не заставилъ себя ждать. Подъ охраной падчерицы онъ торопливо вышелъ изъ кухни въ комнату, занимаемую супругой ея дочкой, и, пріотворивъ двери, слышалъ, какъ двушка упрекала мать за ея обращеніе съ Ипатомъ Никитичемъ.

— А еще чужая!— повторялъ растроганный старикъ, удивляясь въ то же время, что на свт есть люди, которые небоятся Анны Ивановны и могутъ ей противорчить.

Стрепетовъ ршилъ не терять золотого времени и въ тотъ же день развезти письма. Онъ вынулъ изъ бумажника и бережно разложилъ на стол эти письма, отъ которыхъ зависла его судьба, и списалъ въ записную книжку адресы. Цлыхъ пять писемъ и въ нихъ пять отличныхъ рекомендацій! И все къ боле или мене вліятельнымъ лицамъ! Его превосходительству Николаю Петровичу Чиркову… Его превосходительству Вадиму Кировичу Неустроеву… Его высокоблагородію Анатолію Викторовичу Кирьякову… Его высокоблагородію Эрнсту Богдановичу фонъ-Гринбекъ…

Только вотъ этотъ маленькій конвертъ, безъ всякихъ титуловъ, съ надписью: ‘Ивану Николаевичу Поручневу’,— адресованъ совсмъ не вліятельному лицу — литератору. Но вдь и знакомство съ литераторомъ тоже чего-нибудь да стоитъ!..

Эти рекомендательныя письма достала отъ разныхъ знакомыхъ мать Стрепетова, снаряжая своего любимца въ Петербургъ. Съ письмами все же лучше! Только Чиркову, бывшему товарищу и пріятелю покойнаго ея мужа, она написала сама.

Да и не въ однихъ только этихъ письмахъ сказывалась заботливость нжной матери!

Когда молодой человкъ, наскоро напившись чаю, сталъ разбирать сундукъ, чтобы достать новую фрачную пару, сшитую лучшимъ Самарскимъ портнымъ, эта заботливость и любовь говорили о себ каждой аккуратно сложенной вещью, каждымъ маленькимъ сюрпризомъ, приготовленнымъ сыну.

И вышитыя полотенца, и блье съ крупными мтками, и туфли, и маленькій бюваръ съ почтовой бумагой и конвертами,— однимъ словомъ, почти каждый предметъ, каждая бездлка напоминали Стрепетову работу нжной любящей руки и трогательную, чисто женскую, предусмотрительность.

Отъ всхъ этихъ вещей, пріобртавшихъ теперь, въ разлук, особенное значеніе и прелесть, на него пахнуло славнымъ запахомъ родного гнзда, свитаго женской рукой. Невольно припомнился и тотъ памятный недавній вечеръ, наканун отъзда, когда мать, окончивъ поздно уборку сундука, грустная и притихшая, со сбившимся на бокъ чепцомъ, обнажившимъ ея рано посдвшіе волосы, присла къ растворенному окну и долгимъ нжнымъ взглядомъ глядла на сына. Изъ маленькаго садика тянуло душистымъ ароматомъ, и звзды загорались въ неб. Оба они сидли молча, не находя словъ, стараясь скрыть другъ отъ друга тягость разлуки. Наконецъ, она не выдержала. Съ порывистой страстностью прижала она кудрявую голову сына къ своей груди, молча, покрывая ее поцлуями и слезами.

Она старалась улыбаться, глотая слезы, когда, оторвавшись отъ сына, проговорила,:

— Теб полезно, Павликъ, пожить одному, а то вдь ты все былъ около меня. Ни разу мы съ тобой не разлучались. Поживи-ка, родной, безъ своей мамуни.

— Опять вмст будемъ, мама. Дай только получить мсто!

Въ отвтъ она улыбнулась своей тихой, кроткой улыбкой, освтившей ея блдное лицо чарующимъ выраженіемъ доброты, и сказала:

— Прежде самъ устройся, мой милый, а тамъ что Богъ дастъ. Я, впрочемъ, уврена, что ты скоро получишь мсто. Письма помогутъ. Больше всего я надюсь на Чиркова. Онъ любилъ твоего отца и прежде былъ порядочнымъ человкомъ.. Если служба не засушила его, онъ врно приметъ участіе.. И у Валентины Марковны побывай. Признаться, не нравится она мн: слишкомъ занимается собой и своимъ богатствомъ — ну, да разбирать нечего. И, наконецъ, не кланяться же ты пойдешь. Впрочемъ, увидишь, какъ приметъ двоюродная тетка, и, разумется, второй разъ не пойдешь, если пріемъ будетъ сухой!— гордо прибавила Стрепетова.

— Надюсь!— улыбнулся сынъ.

Она пожала руку сына. Потомъ, посл минутнаго молчанія, заговорила дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ:

— Совтовъ мн нечего теб давать. Ты славный и честный человкъ и никогда не сдлаешь ничего дурного. Я знаю тебя. Но объ одномъ я тебя попрошу… Ты не сердись только, голубчикъ…

Павликъ крпко поцловалъ руку матери и ласково усмхнулся.

И эта усмшка и этотъ нжный поцлуй, казалось, говорили: ‘Разв на тебя можно сердиться?’

И затмъ спросилъ:

— О чемъ ты безпокоишься, мама?

— Будь остороженъ, родной мой, въ Петербург. Остерегайся знакомствъ. Ты вдь знаешь, какія нынче времена?.. Изъ-за случайной встрчи, изъ-за какой-нибудь книги можно безцльно погибнуть. Береги себя… побереги меня. Дай мн слово!

Молодой человкъ успокоилъ ее. Кажется, онъ не подавалъ повода для такихъ опасеній. Они объ этомъ не разъ говорили. Она вдь знаетъ, что онъ не ищетъ бурь: онъ любитъ миръ и тишину. И, наконецъ, разв онъ не помнитъ, что на немъ лежатъ обязанности? Разв не его дло теперь работать, чтобы мать, отдавшая всю свою жизнь ему и сестрамъ, могла, наконецъ, отдохнуть отъ заботъ? Довольно ей бгать по урокамъ. И безъ того она надорвала здоровье.

Такъ говорилъ взволнованный сынъ. И счастливая, гордая сыномъ мать утирала навертывавшіяся слезы.

——

Стрепетовъ любилъ мать до обожанія. Она съ ранняго дтства была его пстуномъ, воспитательницей, другомъ, отъ котораго не было секретовъ. Онъ выросъ около материнской юбки, привыкшій къ ласк, привыкшій любить эту ‘юбку’. Только юношей понялъ онъ, что сдлала эта женщина ради дтей, и къ восторженной любви его присоединялось благоговйное уваженіе. Онъ считалъ себя ея неоплатнымъ должникомъ и ждалъ только окончанія курса, чтобы снять съ нея непосильное бремя дальнйшихъ заботъ.

А вынести ей пришлось не мало, когда, посл смерти мужа, она осталась безъ всякихъ средствъ, съ тремя маленькими дтьми. Въ эту тяжкую пору Стрепетова обнаружила такую энергію, которую, казалось, трудно было ожидать отъ бывшей институтки, привыкшей къ спокойной, обезпеченной жизни, подъ крыломъ мужа, занятой дтьми да музыкой, которую она страстно любила.

Она не потерялась, не упала духомъ подъ неожиданнымъ ударомъ, а храбро приняла битву жизни и не раздала дтей по казеннымъ учебнымъ заведеніямъ, какъ предлагали родные. Въ отвтъ на родственные соболзнованія и совты, подъ мягкими словами которыхъ слышалась боязнь за карманъ, Стрепетова отвчала, что не разстанется съ дтьми и постарается сама поднять ихъ, не разсчитывая ни на чью помощь.

Этотъ отвтъ удивилъ и обрадовалъ богатыхъ родныхъ ея мужа. ‘Сама? На что жъ надется эта женщина, такъ рзко отклонившая предложеніе похлопотать о дтяхъ?’ Ршили, что у нея мало родственныхъ чувствъ и что врно остались посл покойнаго деньги — не даромъ онъ долгое время занималъ видное мсто въ провинціи, на которомъ нажиться было легко, и забыли о ней и объ ея дтяхъ.

Стрепетова круто измнила жизнь. Она продала всю прежнюю обстановку, лошадей, экипажи, вс свои цнныя вещи и дорогія платья, перебралась въ дв маленькія комнаты въ одну изъ дальнихъ улицъ и, къ изумленію провинціальнаго бомонда, объявила въ мстной газет, что даетъ уроки музыки, англійскаго и французскаго языковъ. Уроки скоро нашлись и съ каждымъ годомъ прибавлялись. Работала она, не покладая рукъ, училась сама, повторяя зады, чтобы репетировать съ Павликомъ, только что поступившимъ въ гимназію, и заниматься съ двочками. Ради этихъ любимыхъ существъ, молодая еще женщина совсмъ отказалась отъ личной жизни и безъ колебанія отвтила отказомъ на предложеніе, сдланное два года спустя однимъ богатымъ помщикомъ, который ей нравился. Чтобы не отнимать отъ дтей всей силы привязанности, она предпочла жизнь отшельницы, жизнь, полную заботъ и лишеній, обезпеченной и спокойной жизни новаго замужества, и несла бремя труда съ горделивымъ чувствомъ самоотверженной матери. Вся жизнь проходила въ назойливыхъ мелочахъ. Рано утромъ приходилось торговаться на базар, выгадывая копйки, днемъ бгать по урокамъ, и поздніе вечера, когда дти спали въ своихъ чистыхъ, уютныхъ постелькахъ, просиживать за починкой блья или штопаньемъ чулокъ… А тревоги во время болзни кого-нибудь изъ дтей?.. Безсонныя ночи, проведенныя у изголовья, и страхъ въ теченіе дня, когда приходилось оставлять ихъ на попеченіе няни, а самой, скрывая душевную муку, слушать ученическія гаммы?

Но вс эти заботы, вс эти мелочи жизни не пригнули ее къ будничной пошлости, душа не потеряла отзывчивости, умъ — способности отвлекаться отъ житейской прозы. Поэтическая струнка страстной музыкантши жила въ ней, и она находила время чтеніемъ освжать свой умъ.

Когда Павликъ окончилъ курсъ гимназіи, они вс перехали въ Казань. Не даромъ же мать такъ ревниво берегла деньги, вырученныя отъ продажи вещей посл смерти мужа, леля мысль объ образованіи дтей. Этихъ денегъ хватитъ на прожитокъ, пока Павликъ и двочки будутъ учиться въ Казани, да и сама она не будетъ сидть сложа руки,— найдетъ и въ Казани уроки.

По окончаніи Павликомъ курса, Стрепетовы опять вернулись въ Самару, къ которой привыкла мать. Но силы ея были въ конецъ подорваны, хроническій недугъ подтачивалъ ее незамтно. Ей не было и пятидесяти лтъ, а она казалась совсмъ старухой.

Но что за бда?! Зато сынъ получилъ высшее образованіе и теперь на своихъ ногахъ, дочери кончаютъ курсъ гимназіи, вс они здоровые, свжіе, добрые, хорошіе. Любуясь съ гордостью выведенными птенцами, она забывала о своемъ недуг и втайн ликовала, что ея первенецъ благополучно миновалъ подводные камни и мели русской студенческой жизни и могъ кончить курсъ. Не напрасно же она похала вмст съ сыномъ въ Казань! Она и тамъ пстовала сына, ревниво, какъ зоркая насдка, оберегая его отъ опасностей юношескихъ увлеченій, отъ подозрительныхъ знакомствъ…

Теперь, слава Богу, меньше опасеній… Острота порывовъ юности прошла!

——

Пароходъ тихо отошелъ отъ пристани, а мать, вся въ слезахъ, долго еще махала платкомъ узжавшему сыну.

Пароходъ уже скрылся, а она все еще жадно всматривалась въ разстилающійся дымокъ, и сердце ея тоскливо сжималось.

‘Что-то пошлетъ судьба дорогому Павлику на первыхъ порахъ его самостоятельной жизни?’

VI.

Умиленный нахлынувшимъ воспоминаніемъ, молодой человкъ торопливо оканчивалъ свой туалетъ, полный бодрой вры, что достанетъ себ во что бы ни стало мсто и скоро будетъ имть возможность успокоить закатъ дней своей милой, любимой матери. Ей невозможно бгать по урокамъ!.. Ей надо лчиться, отдохнуть! Онъ возьметъ всякую работу, лишь бы она давала заработокъ, котораго нельзя стыдиться!

Сіявшій отвагой молодости, свжій и красивый въ своей новой фрачной пар, съ пятью рекомендательными письмами и пятидесятью рублями въ карман, Стрепетовъ ужъ былъ готовъ итти на завоеваніе мста, какъ въ двери тихо постучали

— Войдите!

На порог показалась хорошенькая блокурая головка хозяйской дочери.

— Извините!— проговорила она, входя въ комнату, слегка смущенная при вид красиваго молодого человка.— Я дочь здшней хозяйки… Мн надо сказать вамъ два слова!— прибавила двушка, понижая голосъ и оправляя прядку свтлорусыхъ волосъ, спускавшихся на лобъ мелкими колечками.

— Что прикажете?— спрашивалъ Стрепетовъ, недоумвая этому таинственному вступленію.

— Вы вдь прізжій?

— Да.

— Я, видите ли, нарочно зашла къ вамъ, чтобы сказать, что здсь нужно быть осторожнымъ!— продолжала она все тмъ же таинственнымъ шопотомъ, оглядываясь на двери.— Понимаете?— значительно подчеркнула она.— Такъ примите это во вниманіе и будьте на-сторож… Береженаго и Богъ бережетъ. И когда будете уходить со двора, хорошенько запирайте вс свои вещи, чтобы не смущать любопытныхъ.

Стрепетовъ удивленно выслушалъ этотъ торопливый, таинственный шопотъ, горячо поблагодарилъ двушку и промолвилъ:

— По счастью, у меня ршительно ничего нтъ такого, что бы нужно прятать.

— И слава Богу! Я, значитъ, напрасно испугалась за васъ!— отвчала, красня, двушка.— Пожалуйста, только никому ни слова!— прибавила она и, ласково кивнувъ головой, повернулась, чтобы уходить.

— Извините, еще одну минуту!— остановилъ ее Стрепетовъ.— Скажите, кто же здсь такіе любопытные, какъ вы говорите?.. Прислуга, что ли?

— Мало ли кто! Всякіе жильцы здсь живутъ!— уклончиво отвтила двушка, видимо избгая входить въ дальнйшія подробности.

— Но отчего вы меня сочли нужнымъ предупредить объ этомъ?

Двушка пожала плечами, точно удивляясь этому вопросу.

‘И въ самомъ дл пижонъ!’ — вспомнила она оцнку Ипата Никитича.

— Я только-что узнала,— Ипатъ Никитичъ, вотчимъ мой, сказалъ,— что вы первый разъ въ Петербург. Ну, я и подумала, что вы, можетъ быть, не знаете, что въ меблированныхъ комнатахъ надо остерегаться. Да вотъ еще что: не заводите знакомства съ однимъ здшнимъ жильцомъ.

— Не съ Галанинымъ-ли?

— Ахъ, что вы! Онъ хорошій. Нтъ, вы остерегайтесь господина Ефратова… Его вс здсь поручикомъ зовутъ. Такой противный, полный мужчина, воображаетъ, что красавецъ!— съ чувствомъ отвращенія прибавила она.— А затмъ, до свиданія!.. Надюсь, разговоръ останется между нами, а то мн достанется!— улыбаясь, проговорила двушка.

Стрепетовъ далъ слово, что никому не скажетъ, и спросилъ, какъ звать двушку.

— Имя мое нехорошее,— усмхнулась она:— еона!

— А по отчеству?

— Арсеньевна… Только вс меня больше еничкой зовутъ.

— Еще разъ большое, душевное вамъ спасибо, милая еона Арсеньевна, за ваше доброе намреніе!— съ горячностью промолвилъ Стрепетовъ и крпко пожималъ ея маленькую руку, ласково глядя въ бойкіе, смющіеся срые глазки двушки.

— Не за что, не за что!— весело отвчала еничка.— Только смотрите,— шепнула она,— не съзжайте отъ насъ сегодня. Хоть нсколько дней да проживите, а то мн будетъ передъ Ипатомъ Никитичемъ стыдно… Онъ, бдный, старался, старался заманить жильца, а я его спугиваю… Дла-то у насъ не важныя!— усмхнулась еничка.— Еще разъ прощайте… И то заболталась!

Съ этими словами еничка подбжала къ дверямъ, съ секунду прислушалась, быстро распахнула двери и, остановившись по ту сторону порога, громко спросила съ плутовской улыбкой шаловливаго ребенка, удачно совершившаго шалость:

— Обдать будете сегодня дома?

— Не буду!— такъ же громко отвтилъ Стрепетовъ, невольно улыбаясь хитрому маневру енички.

Она затворила двери, и Стрепетовъ тотчасъ же послдовалъ ея совту: заперъ сундукъ на ключъ и вышелъ изъ своей мрачной каморки, нсколько смущенный первыми петербургскими сюрпризами и тронутый поведеніемъ этой странной двушки, выказавшей такую заботливость о совершенно незнакомомъ человк.

‘И лицо у нея какое умненькое, бойкое!’ — подумалъ онъ.

Когда онъ проходилъ по корридору, изъ одного нумера выглянуло полное, румяное лицо съ черными бакенбардами и большими глазами.

— Мара!.. Самоваръ!— раздался громкій, съ сипотою, голосъ.

‘Видно, этой есть поручикъ!’ — ршилъ Стрепетовъ,успвшій мелькомъ взглянуть на высунувшуюся физіономію. ‘Дйствительно, противный мужчина!’ — невольно подтвердилъ онъ еничкину аттестацію, спускаясь по лстниц.

Онъ вышелъ на улицу и сталъ рядить извозчика на Васильевскій Островъ. Извозчикъ общалъ за полтинникъ ‘мигомъ доставить’ барина на своей ‘американской шведк’. Худая ‘американская шведка’, съ угрюмымъ видомъ отчаянной клячи, настороживъ уши, слушала клятвы извозчика и, словно бы понимая, какой предстоитъ ей дальній конецъ, безнадежно махнула хвостомъ, замтивъ, что сдокъ слъ на дрожки.

VII.

Былъ на исход двнадцатый часъ, когда, посл убійственно медленной зды, извозчикъ, пустившій за нсколько саженъ до мста назначенія свою клячу вскачь, ‘подкатилъ’ нашего молодого человка къ большому, многоэтажному дому, въ одной изъ дальнихъ линій Васильевскаго Острова.

— Здсь живетъ Чирковъ?

Пожилой, подстриженный, рыжеусый швейцаръ, сидвшій на табуретк около настежь раскрытыхъ дверей подъзда, бросилъ изъ-подъ очковъ не особенно благосклонный взглядъ на молодого человка, оторвавшаго его отъ газеты, и посл того, какъ Стрепетовъ повторилъ вопросъ, не спша отвтилъ, внушительно поправляя молодого человка:

— Генералъ Николай Петровичъ Чирковъ квартируютъ здсь.

И, не мняя своей лнивой позы, посл бглаго осмотра неказистой срой ‘крылатки’ Стрепетова, бравый унтеръ прибавилъ:

— Вамъ, можетъ быть, какого-нибудь другого господина Чиркова нужно. Не генерала?

— Мн именно генерала нужно!— усмхнулся Стрепетовъ

— Ступайте наверхъ. Въ третьемъ этаж, седьмой нумеръ.

— Онъ дома?

— Генералъ не выходили еще, а принимаютъ или нтъ, не знаю!— снова подпустилъ шпильку швейцаръ, принимаясь за прерванное чтеніе.

Стрепетовъ вбжалъ наверхъ. Остановившись у дверей, на которыхъ блестла вычищенная мдная дощечка съ фамиліей, выгравированной крупной славянской вязью, онъ перевелъ духъ, оправился и не безъ нкотораго волненія тихо надавилъ пуговку электрическаго звонка.

Прошло, по крайней мр, минуты дв-три — никто не отворялъ. Среди тишины, царившей на прохладной лстниц, изъ-за дверей квартиры доносились слабые звуки рояли. Стрепетовъ выждалъ еще минуту-другую и надавилъ пуговку сильне. Послышались неторопливые, мягкіе шаги, щелкнулъ крюкъ запора, и щеголеватая горничная, молодая, румяная и свжая, въ маленькомъ чепц и ослпительно бломъ фартук, отвтивъ, что ‘Николай Петровичъ дома и принимаетъ’, впустила молодого человка.

— Сюда, за мной пожалуйте!— съ привтливой фамильярностью сказала она, посл того, какъ Стрепетовъ нсколько смущенный ея представительнымъ видомъ, не допустилъ снять съ себя накидку и самъ ее повсилъ.

Она провела его въ гостиную, полную разноцвтной мягкой мебели, растеній и цвтовъ, и, останавливаясь у портьеры, указала своей блой, слишкомъ выхоленной для горничной, рукой на раскрытыя двери дальней комнаты, проговоривъ тмъ же фамильярнымъ тономъ:

— Николай Петровичъ въ кабинет, играетъ на фортепьянахъ. Идите прямо въ кабинетъ!.. Идите, идите, не бойтесь! Докладывать не нужно!— прибавила она съ улыбкой поощренія, замтивъ нершительность молодого человка.

И съ этими словами ушла.

Стрепетовъ вошелъ въ столовую, отдлявшую кабинетъ отъ гостиной, не зная, итти ли дале, или нтъ. Одинъ приборъ сиротливо стоялъ на накрытомъ, хорошо сервированномъ стол съ разставленной холодной закуской и нсколькими бутылками. И здсь, какъ и въ гостиной, все сіяло чистотой, порядкомъ, все говорило о комфорт, но сразу же чувствовалось жилище холостяка. Не было того вида домовитости, который неразлученъ съ присутствіемъ женщины и дтей.

Нашъ молодой человкъ не ршился итти въ кабинетъ, изъ глубины котораго лились мощные суровые звуки largo десятой бетховенской сонаты, хорошо знакомой Стрепетову по игр матери, и не мало изумленный, что засталъ важнаго петербургскаго чиновника за музыкальными занятіями, онъ остановился у раскрытыхъ дверей, съ рекомендательнымъ письмомъ на-готов. Слушая отчетливое, мастерское исполненіе, онъ посматривалъ на широкую, слегка наклоненную, спину небольшого плотнаго господина въ темно-синей кургузой жакетк, на коротко остриженную, крпко посаженную, круглую голову съ черными, чуть подернутыми серебристымъ отливомъ, волосами, на красноватый, мясистый затылокъ, подпиравшійся тугимъ стоячимъ воротничкомъ безукоризненной близны, стараясь вообразить себ: какое должно быть лицо у этого музыканта-бюрократа, такъ хорошо играющаго Бетховена.

‘Наврное выразительное и интеллигентное. И наврное онъ мн скоро устроитъ мсто, когда я откровенно объясню ему вс обстоятельства!’ — ршилъ молодой человкъ и, набравшись храбрости, переступилъ порогъ кабинета.

Игра продолжалась. Чирковъ, увлеченный музыкой, не оборачивался, и Стрепетовъ, въ ожиданіи конца сонаты, любопытнымъ взоромъ оглядывалъ кабинетъ, совсмъ непохожій на т святилища бюрократовъ, которыя представлялъ себ молодой человкъ по различнымъ описаніямъ и по тому образцу, который онъ видлъ, бывши однажды въ кабинет губернатора.

Темные, внушительные шкафы, занимавшіе большую часть комнаты, были полны книгъ, бюсты Вольтера, Руссо, Гумбольдта, Шекспира и Гете, нсколько картинъ, большой шкафъ, наполненный древностями — горшечками, вазами, мдными и бронзовыми орудіями, старинное оружіе и коллекція полотенецъ древняго узора, развшенная на стн, большой письменный столъ по средин, оттоманка, нсколько креселъ, обитыхъ темнымъ сафьяномъ, и рояль въ дальнемъ углу — таково было убранство этой большой комнаты, свтлой, необыкновенно аккуратно прибранной и походившей скоре на кабинетъ какого-нибудь ученаго дилетанта или доктора, чмъ на мсто административныхъ трудовъ крупнаго чиновника.

——

— Что же вы? Такъ вдь долго прождете!— шепнула надъ самымъ ухомъ Стрепетова появившаяся сзади щеголеватая горничная.

И съ этими словами она прошла, шелестя платьемъ и повиливая турнюромъ, къ роялю и, доложивъ о молодомъ человк, исчезла въ боковой дверк между библіотечными шкафами.

Игра оборвалась. Чирковъ поднялся съ мста и лнивой, неспшной походкой, словно бы нехотя, направился къ письменному столу, слегка морщась и всматриваясь прищуреннымъ взглядомъ въ незнакомаго молодого человка.

Онъ остановился передъ столомъ, вжливо наклонивъ голову въ отвтъ на поклонъ Стрепетова, и, сразу угадывая просителя, принялъ сосредоточенно-серьезный, оффиціальный видъ и, какъ бы приготовляясь выслушать впередъ извстныя и не особенно интересныя слова, чуть-чуть склонилъ на бокъ круглую темную голову, подавшись немного впередъ своимъ плотнымъ корпусомъ.

Лицо Чиркова далеко не оправдало ожиданій Стрепетова, круглое, гладко выбритое, безъ бороды и усовъ, хотя и моложавое, но значительно поношенное, съ рыхлой полнотой и желтизной щекъ, съ мшками подъ небольшими карими глазами, оно съ перваго взгляда казалось самымъ зауряднымъ лицомъ.

‘Какъ есть чиновникъ!’ — промелькнуло въ голов Стрепетова, разочарованнаго въ своихъ ожиданіяхъ.

Нсколько застланный, вопросительно-скучающій, серьезный взглядъ, которымъ Чирковъ словно приглашалъ молодого человка поскорй изложить свою просьбу и затмъ оставить его въ поко, смутилъ Стрепетова.

— Кандидатъ университета… Пріхалъ изъ Самары… Имю къ вамъ письмо отъ матери!— спшилъ какъ можно скорй проговорить Стрепетовъ, испытывая непріятное волненіе просителя

И, отбарабанивъ эти слова, онъ порывистымъ, рзкимъ движеніемъ, точно желая поскоре избавиться отъ стсняющей его обузы, протянулъ, подойдя къ столу, руку съ письмомъ

— Ваша фамилія?— тихо и медленно, любезно-холоднымъ тономъ спросилъ Чирковъ, чуть-чуть улыбаясь глазами и повертывая принятый конвертъ въ короткихъ, толстыхъ, блыхъ пальцахъ.

— Стрепетовъ!— громко отвтилъ молодой человкъ и снова вспыхнулъ, вспомнивъ, что раньше забылъ назвать себя, и сталъ смотрть на эти медленно переворачивающіе конвертъ пальцы съ какимъ-то непріязненнымъ чувствомъ.

— Стрепетовъ?— протянулъ Чирковъ, всматриваясь въ просителя припоминающимъ что-то взглядомъ.— Вы не сынъ ли покойнаго Сергя Александровича?

— Да-съ.

— Очень радъ! Очень радъ съ вами познакомиться!— вдругъ заговорилъ Чирковъ оживившимся, привтливымъ, совсмъ не оффиціальнымъ тономъ, протягивая черезъ столъ свою блую, пухлую руку, и въ ту же минуту съ его желтаго, безбородаго лица исчезло оффиціально-скучающее выраженіе, пропала серьезная застланность взгляда, и маленькіе каріе глаза его засвтились умнымъ, ласковымъ блескомъ.

Точно самъ обрадовавшись, что можно оставить роль авгура и быть обыкновеннымъ человкомъ, Чирковъ продолжалъ:

— Мы вдь съ Сергемъ Александровичемъ были большими друзьями… Какъ же! Вмст въ школ шли… и потомъ вмст служили… Садитесь… Курите, пожалуйста… папиросы возл васъ!— любезно предложилъ Чирковъ, опускаясь въ кресло.— А вы на отца похожи… Т же глаза!— мягко улыбнулся онъ, глядя на румяное свжее лицо молодого человка,— Давно кончили курсъ?

— Въ ныншнемъ году.

— По какому факультету?

— По математическому.

Затмъ господинъ Чирковъ освдомился о здоровь матери. Тонъ показался Стрепетову ласковымъ, и онъ отвчалъ, что здоровье матери совсмъ плохо.

— Что съ вашей матушкой?— участливо спросилъ Чирковъ

Молодой человкъ заволновался.

— Непосильные труды и заботы о насъ совсмъ разстроили ея здоровье… Вдь наша мать сама, безъ чужой помощи, выростила двухъ сестеръ и меня, а чего это ей стоило?.. Она по цлымъ днямъ бгала по урокамъ, отказывала себ во всемъ ради насъ… ну и поплатилась за свое самоотверженіе!— горячо и съ сердцемъ, словно обвиняя кого-то за это, закончилъ Стрепетовъ.

— Какъ же, какъ же… слышалъ… Энергичная женщина ваша матушка!— промолвилъ въ отвтъ Чирковъ, сочувственно взглядывая на молодого человка.

— Это святая женщина!— возразилъ молодой человкъ, которому показалось, что въ словахъ Чиркова не было достаточно благоговйнаго чувства къ такой женщин, какъ его мать.

Чирковъ едва замтно улыбнулся и, не спша, аккуратно взрзавъ конвертъ красивымъ ножомъ изъ слоновой кости, сталъ читать письмо.

По мр того, какъ Чирковъ читалъ это письмо, въ которомъ мать, вспоминая прежнюю дружбу Чиркова съ покойнымъ мужемъ, въ теплыхъ выраженіяхъ просила его помочь сыну устроиться и вообще не оставить его совтами, лицо его превосходительства становилось серьезне и озабоченне.

Глядя теперь на это гладко выбритое, холеное, серьезное и, казалось, безстрастное лицо, Стрепетовъ почувствовалъ горькое чувство обиды. ‘Зачмъ онъ пустился въ интимности съ этимъ петербургскимъ ‘чиновникомъ’, распространяясь о матери? Какое ему дло до его матери? Простая любезность со стороны Чиркова, и онъ раскисъ!’ И та, чуть замтная, улыбка его превосходительства, которою онъ отвтилъ на рзкое восклицаніе Стрепетова, показалась теперь молодому человку снисходительно-обидной улыбкой сытаго и довольнаго человка, слушающаго дтскія жалобы.

Досада на свое ‘ребячество’ и невольное непріязненное чувство къ этому ‘музыканту-генералу’ охватило молодого человка, и онъ такъ же легковрно, какъ прежде надялся, ожидалъ теперь, что ему непремнно откажутъ въ просьб и мста не дадутъ.

Окончивъ чтеніе письма, Чирковъ аккуратно сложилъ его, положилъ подъ прессъ-папье, нсколько секундъ пристально и молча смотрлъ на молодого человка и, закуривъ папиросу, проговорилъ:

— Я очень хотлъ бы вамъ помочь, но, къ сожалнію, сейчасъ не могу предложить мста, для васъ подходящаго… Врьте, что это не обычная отговорка, а правда!— прибавилъ Чирковъ значительно.— Вамъ придется подождать и, быть можетъ, подождать нсколько мсяцевъ… Но вдь это васъ не устраиваетъ?.. Вамъ нужны занятія сейчасъ же?

Молодой человкъ отвчалъ утвердительно.

— То-то и есть!— въ раздумь промолвилъ его превосходительство.

И, помолчавъ, продолжалъ:

— Пожалуй, причислить васъ и дать триста рублей въ годъ я бы могъ и теперь же, но вамъ невыгодно работать за такое жалованье… Придется, повторяю, ждать… У насъ все полно, и множество кандидатовъ,— о которыхъ хлопочутъ люди боле вліятельные, чмъ вашъ покорный слуга,— ждутъ, и очень долго ждутъ иногда ваканцій.

Это объясненіе, несмотря на его основательность и любезность, мало однако утшило молодого человка.

‘Ну, и пусть себ ждутъ, а я ждать не могу!’ — невольно пронеслось у него въ голов, и онъ сдлалъ движеніе, чтобы подняться, извиниться за причиненное безпокойство и хать дальше искать ваканцій.

— Куда же вы?— любезно остановилъ его Чирковъ.— Если не особенно спшите, позавтракаемъ вмст и кстати потолкуемъ, какъ вамъ быть.

Тронутый такимъ вниманіемъ и чувствовавшій вмст съ тмъ сильнйшій аппетитъ, Стрепетовъ охотно выразилъ согласіе почтительнымъ наклоненіемъ своей кудрявой головы и въ ту же минуту легкомысленно и дерзко подумалъ:

‘Быть можетъ, и мстечко выгоритъ! Какая-нибудь ваканція да найдется!’

— Давно вы въ Петербург?— спросилъ Чирковъ, все время зорко наблюдавшій за молодымъ человкомъ.

— Сегодня только-что пріхалъ.

— Сегодня?.. Ретиво же вы принялись за хлопоты,— съ улыбкой замтилъ Чирковъ.— Остановились гд?

Стрепетовъ сказалъ. Оказалось, что его превосходительство знаетъ ‘эту трущобу’. Тамъ живетъ одинъ его несчастный товарищъ.

— Совсмъ пропалъ, а могъ быть человкомъ!— прибавилъ Чирковъ.

Съ минуту помолчавъ и морща лобъ, словно о чемъ-то соображая, его превосходительство снова спросилъ:

— Вы, конечно, хотите здсь устроиться?

— Хотлось бы здсь, но если здсь нельзя, я и отъ службы въ провинціи не прочь.

— Не прочь?— переспросилъ Чирковъ.

Въ тон вопроса звучало удивленіе. Темныя густыя брови Чиркова сдвинулись, лицо его сдлалось серьезне.

— Все равно гд ни работать!

— Вы такъ думаете?— протянулъ его превосходительство и, пристально взглянувъ на Стрепетова, сказалъ посл небольшой паузы:— Мсто въ провинціи я могъ бы устроить…

Стрепетовъ просіялъ. Его превосходительство, напротивъ, еще боле нахмурился и принялъ прежній видъ административнаго авгура.

— Но долженъ васъ предупредить,— продолжалъ онъ, отчеканивая каждое слово,— что эти мста въ провинціи не совсмъ…

Чирковъ на секунду остановился, словно бы пріискивая подходящее выраженіе.

— Не совсмъ… удобныя!— промолвилъ онъ, чуть-чуть морщась и опуская глаза, какъ бы этимъ дополняя значеніе не совсмъ опредленнаго эпитета.

Стрепетовъ, очевидно, не понявшій вполн смысла замчанія Чиркова, насторожилъ уши, ожидая объясненія.

— Но если, впрочемъ, вы полагаете, что не мсто краситъ человка, а человкъ мсто, и если считаете себя способнымъ исполнять то, что вамъ покажется, быть можетъ, не совсмъ удобнымъ, то получить такое мсто, при нкоторыхъ условіяхъ, возможно. Хотите такого мста?— прибавилъ, понижая голосъ, Чирковъ съ какой-то странной улыбкой во взгляд слегка прищуренныхъ глазъ, сохраняя въ то же время безстрастную серьезность физіономіи.

— О неудобныхъ мстахъ я вовсе не думалъ!— рзко воскликнулъ молодой человкъ, красня какъ маковъ цвтъ отъ охватившаго его волненія.

‘Ну, теперь никакого мста онъ не дастъ, и чертъ съ нимъ!’ — промелькнуло въ голов Стрепетова, когда въ слдующую же секунду онъ сообразилъ, что отвтилъ не совсмъ дипломатически.

Но, къ немалому изумленію неопытнаго провинціала, это рзкое восклицаніе не только не разсердило его превосходительства, но, напротивъ, повидимому, именно оно и согнало съ его лица оффиціальную серьезность и разгладило его нахмуренныя брови.

— Ну, вотъ видите ли,— заговорилъ Чирковъ съ веселымъ смхомъ, ласково глядя на взволнованнаго молодого человка,— такія неудобныя мста вамъ не нравятся… Еще бы!.. Мы, оказывается, не поняли другъ друга, и вышло маленькое qui pro quo…

Онъ пустилъ дымкомъ разъ-другой и замтилъ:

— И знаете ли что, мой милый Павелъ Сергевичъ! Если бы вы и согласились принять подобное мсто, я бы вамъ его не далъ, ради памяти вашего отца, котораго я привыкъ уважать!— проговорилъ онъ серьезно и ласково.— На мстахъ, о которыхъ я говорилъ, есть особый сортъ людей, выработанный существующимъ на нихъ спросомъ. И они, разумется, необходимы, но мало ли что въ природ необходимо!.. Тамъ нужны воловьи нервы, поменьше развитія и… и особаго рода мужество!— подчеркнулъ Чирковъ.— А у васъ, какъ кажется, и нервы чувствительные, и, вроятно, мужество не то… Да и что вамъ за охота искать мста у насъ, да и вообще искать службы?— совершенно неожиданно прибавилъ его превосходительство.

И безъ того удивленный интимной откровенностью бесды Чиркова, нашъ молодой человкъ совсмъ былъ изумленъ послднимъ вопросомъ, и въ первую минуту ршительно не нашелся, что отвтить.

‘Ужъ не смется ли онъ надо мной?’ — простодушно подумалъ Стрепетовъ.

Но его превосходительство, казалось, нисколько не смялся.

— Или вы честолюбивы и, начиная жизнь, мечтаете о блестящей карьер? Надетесь современемъ, пожалуй, сдлаться министромъ?— продолжалъ между тмъ, съ шутливой ироніей въ голос, этотъ скептикъ-генералъ, посматривая на ошалвшаго искателя мста насмшливо-снисходительнымъ взглядомъ, какимъ смотрятъ на неразумныхъ дтей.— Такъ я вамъ на это скажу, милйшій Павелъ Сергевичъ, что намъ съ вами министрами не быть, да это и вовсе не такъ привлекательно, какъ кажется… Замтьте, что поговорка о фельдмаршал и солдат значительно устарла, и что карьера, которую вы хотите избрать, не изъ пріятныхъ и общающихъ… Да и выдвинуться изъ толпы, при всемъ желаніи, далеко не такъ просто. Кром людей слпого случая, принимать который въ разсчетъ нельзя, блестящія карьеры длаютъ или люди съ большими связями, или, въ вид исключенія, люди, выдающіеся по способностямъ, умющіе въ то же время не выдаваться независимостью мнній. И ужъ во всякомъ случа всегда надо быть готовымъ ко всякимъ случайностямъ… Думаете вы, что можете удовлетворить такимъ условіямъ?

— Я не мечталъ никогда о блестящей карьер. Я просто хотлъ служить, чтобы имть кусокъ хлба и приносить долю пользы, исполняя честно свои обязанности!— сконфуженно проговорилъ Стрепетовъ.

— Это длаетъ честь вашимъ намреніямъ, но дло, видите ли, въ томъ, что и приносить пользу не такъ легко, какъ вамъ кажется и, въ конц концовъ, нердко случается, что приносить вредъ несравненно легче!— усмхнулся Чирковъ.— Впрочемъ и обязанности ваши по служб гораздо проще: исполнять то, что прикажутъ, не разсуждая, приноситъ ли это пользу или вредъ, умно или глупо, то-есть, составлять бумаги, которыя поручитъ вамъ столоначальникъ или начальникъ отдленія, и, разумется, не выражать своего неудовольствія, если порученіе вамъ не нравится… Такого чиновника мы называемъ исполнительнымъ чиновникомъ и такого мы любимъ. Онъ удобенъ для насъ, такъ какъ съ нимъ нтъ никакихъ недоразумній!.. Короче говоря, поступая на службу, вамъ, молодой человкъ, надо припрятать куда-нибудь подальше свои убжденія и заране приготовиться къ обезличенію…

Чирковъ на минуту остановился и продолжалъ:

— И затмъ, если вы сумете поладить со своимъ начальствомъ и будете изводить бумагу съ достаточной литературностью, то современемъ, когда служба сдлаетъ васъ настоящимъ чиновникомъ, неспособнымъ ни на что, кром составленія докладовъ и записокъ, при самыхъ счастливыхъ условіяхъ, мсто вице-директора будетъ внцомъ вашей карьеры. Вотъ вамъ боле или мене вроятный служебный гороскопъ. Блестящаго въ немъ мало!— прибавилъ Чирковъ.

Добродушное лицо Стрепетова, внимательно слушавшаго эти несомннно искреннія признанія человка, занимающаго видный служебный постъ, выражало собой нескрываемое изумленіе, и съ толстыхъ, полураскрытыхъ губъ молодого человка чуть-было не сорвался вопросъ, давно уже носившійся въ голов: ‘но какъ же вы сами служите?’

Онъ, однако, не задалъ такого щекотливаго вопроса, вроятно, принявъ къ свднію только что преподанные совты служебной морали, и только стыдливо потупилъ глаза и сталъ, безъ всякой надобности, разглаживать обшлагомъ фрака только что купленный цилиндръ.

Но Чирковъ обязательно пришелъ къ нему на помощь.

— Васъ, конечно, удивляетъ, что я говорю такія неутшительныя вещи?.. Другому, разумется, я не сказалъ бы этого, но дружба къ вашему отцу и просьбы вашей матушки вынуждаютъ меня предупредить о томъ, что васъ ожидаетъ… По крайней мр, вы не оговоритесь невдніемъ,— улыбнулся Чирковъ,— если впослдствіи вамъ придется длать то, что вы сами будете считать безполезнымъ или безсмысленнымъ, какъ приходится длать многимъ только потому, что хорошо платятъ и что ужъ поздно мнять привычки…

— Но разв возможно дойти до такого цинизма? Разв можно длать то, что считаешь безполезнымъ или безсмысленнымъ?— взволнованно воскликнулъ Стрепетовъ, охваченный негодованіемъ молодости, не понимавшей еще компромиссовъ, и совсмъ забывшій объ осторожности.— Вдь это, это…

Онъ не осмлился, однако, докончить фразы, спохватился, переконфузился и умолкъ.

Давно, очень давно, не приходилось Чиркову слышать такихъ юношески-свжихъ, наивныхъ рчей, и, вроятно, что-то безвозвратно минувшее, молодое и свжее вспомнилось ему самому, потому что съ лица Чиркова исчезла его характерная ироническая усмшка, и онъ смотрлъ на взволнованное, сконфуженное лицо молодого человка съ мягкой, сочувственной улыбкой, какъ будто приглашая его продолжать.

— Что жъ вы не договариваете, Павелъ Сергевичъ?.. Разъ начали, говорите до конца!..— подзадоривалъ Чирковъ.— Вдь я пока не вашъ начальникъ!— пошутилъ Чирковъ.

Стрепетовъ, совсмъ озадаченный этимъ тономъ, еще боле смутился.

— Такъ по вашему это — выразимся помягче — неблаговидно?

— Еще бы!

— И дойти до такого ‘цинизма’ невозможно?

Чирковъ точно нарочно подчеркнулъ слово: ‘цинизма’.

— Мн кажется…

— Вамъ кажется?..— переспросилъ Чирковъ,— а между тмъ все это бываетъ, и съ людьми не совсмъ уже дурными, а только слабыми и… боящимися потерять положеніе… И они, вроятно, начинали жизнь съ такими же свтлыми надеждами, какъ вы, а затмъ… мало-по-малу кончали тмъ, что привыкали, утшая себя мыслью, что на ихъ мстахъ могли быть люди еще хуже. Не забудьте притомъ, что люди извстныхъ привычекъ скоро утшаются боле или мене подходящими объясненіями, и особенно въ такіе годы, когда уже поздно и трудно мнять жизнь. А вы, молодой человкъ, еще на распутьи. У васъ нтъ еще привычекъ, нтъ потребности къ извстной обстановк, къ комфорту, къ обезпеченному покою, словомъ — вы еще молоды. Потому-то я и совтую, прежде чмъ избрать карьеру, хорошенько подумать. Разв у васъ нтъ никакого другого призванія?

— Къ сожалнію, никакого!— промолвилъ молодой человкъ, все еще находившійся въ подавленномъ состояніи подъ впечатлніемъ рчей Чиркова.

— Въ такомъ случа, ищите себ частной службы. По крайней мр, будете хоть лучше вознаграждены… Попробуйте… Службу оставьте, какъ послдній рессурсъ, а если нужно будетъ все-таки служить, служите въ такихъ учрежденіяхъ, гд вамъ не придется имть дло непосредственно съ людьми, съ ихъ судьбою… Напримръ, въ банк, что ли… Я охотно похлопочу за васъ, но предупреждаю: не ручаюсь за скорый успхъ. Я недостаточно вліятеленъ для этого, и вообще у меня мало связей въ служебномъ мір. Да везд кандидатовъ больше, чмъ мстъ. Вс идутъ въ чиновники.

Стрепетовъ не усплъ еще поблагодарить за общаніе, какъ явившаяся въ кабинетъ горничная доложила, что завтракъ готовъ.

— Пойдемте-ка, Павелъ Сергевичъ,— весь оживляясь, проговорилъ Чирковъ и быстро поднялся съ кресла.— Да вы не унывайте пока. Еще время есть, что-нибудь придумаемъ для васъ!— ласково успокоивалъ Чирковъ обезкураженнаго молодого человка.— Проходите, проходите!— любезно подтолкнулъ Чирковъ, пропуская Стрепетова впередъ въ дверяхъ столовой.— Милости просимъ. Водку пьете?

— Нтъ.

— Такъ закусите… Пожалуйста, безъ церемоній!

Чирковъ выпилъ рюмку алаша и принялся закусывать съ жаднымъ аппетитомъ Закуска была превосходная и разнообразная, свидтельствовавшая о привычк хозяина хорошо и тонко сть. Онъ проглотилъ вторую рюмку и, самъ пробуя вс сорты закусокъ, предлагалъ гостю то то, то другое.

— Рекомендую икру… превосходная!— говорилъ онъ, накладывая себ полную тарелочку крупной свжей икры и посыпая ее зеленымъ лукомъ.— У насъ въ Петербург, въ Милютиныхъ лавкахъ, она, пожалуй, лучше, чмъ у васъ на Волг!— продолжалъ Чирковъ, кушая икру съ видимымъ наслажденіемъ.— Ну, теперь подавайте, Аксюша!— приказалъ онъ щеголеватой Аксюш, дожидавшейся у двери.

— Прошу садиться!.— весело сказалъ онъ, указывая гостю рукой на стулъ.

И, опустившись самъ на дубовый, съ рзной спинкою, стулъ. Чирковъ не спша расправилъ салфетку, заткнулъ ее за воротникъ рубашки, осторожно придвинулъ къ себ горячую тарелку и принялъ нсколько сосредоточенный, серьезный видъ, словно бы приготовляясь не просто завтракать, а свершать культъ чревоугодія.

Аксюша не заставила себя ждать и торопливо внесла блюдо подъ металлическимъ колпакомъ.

Плотоядный огонекъ заблисталъ въ маленькихъ карихъ глазахъ Чиркова при вид разварной, красиво гарнированной, форели, отъ которой шелъ тонкій паръ, и онъ даже сдлалъ невольное движеніе губами, потягивая носомъ вкусный запахъ трюфельнаго соуса. Торопливо предложивъ Стрепетову взять первому, Чирковъ наложилъ себ на тарелку рыбы и, обливъ ее соей, сталъ сть, чуть-чуть причмокивая, необыкновенно вкусно и аккуратно, изрдка обращаясь къ Стрепетову съ отрывистыми, короткими вопросами.

— Что жъ вы не пьете вина? Пейте блое вино!— почти приказалъ онъ, замтивъ, что Стрепетовъ берется за бутылку съ краснымъ виномъ.

Молодой человкъ видимо затруднялся, не зная, въ какую рюмку наливать, и Чирковъ самъ налилъ ему въ зеленую рюмку, вновь наполнивъ потомъ и свою.

— Вино доброе!— какъ бы про себя промолвилъ онъ, смакуя небольшими глотками золотистую влагу съ наслажденіемъ гурмана.

Посл рыбы Аксюша подала сочный, дымящійся ростбифъ. Чирковъ лъ кровавый ростбифъ и острыя пикули съ прежнимъ аппетитомъ, запивая чуть-чуть тепловатымъ бургонскимъ віолетомъ изъ маленькаго стаканчика, который то и дло наполнялъ, не доливая, по обычаю любителей, до краевъ. Бутылка скоро убывала.

‘Чревоугодникъ!’ — мысленно окрестилъ Чиркова молодой человкъ, бросая взгляды на оживившееся, чуть-чуть зарумянившееся лицо хозяина, на его подернутые маслянистымъ блескомъ, сузившіеся глаза. Что-то животное, грубо-чувственное было теперь въ этомъ кругломъ, обрюзгшемъ, полномъ лиц.

Неужели ради чрева и онъ сознательно готовъ длать ‘безполезное и безсмысленное?’ — спрашивалъ Стрепетовъ, стараясь уяснить себ этого страннаго человка, возбуждавшаго въ немъ самыя разнородныя чувства.

И эта свжая, пригожая, щегольски одтая Аксюша, державшая себя слишкомъ непринужденно для обыкновенной горничной, и этотъ, намекавшій на что-то интимное, тонъ ласковой фамильярности, съ какимъ говорилъ съ ней Чирковъ,— все показалось теперь нсколько страннымъ и подозрительнымъ нашему молодому провинціалу.

— Теперь кусочекъ рокфора!— предложилъ Чирковъ.

Но Стрепетовъ, никогда не давшій этого сыра и испугавшійся его вида, отказался.

— Напрасно… напрасно!— проговорилъ Чирковъ не безъ сожалнія ‘къ ‘варвару’, не понимающему еще пикантной прелести рокфора.— Это превосходный сыръ!— прибавилъ Чирковъ, отрзывая ломоть.

Онъ затмъ снялъ съ себя салфетку, чуть-чуть отодвинулся отъ стола, вздохнувъ съ довольнымъ видомъ насладившагося человка, и закурилъ сигару. Аксюша между тмъ, убравъ со стола, принесла дв маленькія чашки кофе и графинчикъ съ коньякомъ.

— Это хорошо для пищеваренія!— замтилъ Чирковъ, наливая себ крохотную рюмку fine champagne въ чашку.— Совтую…

Но Стрепетовъ и отъ этого уклонился.

— Ну, теперь разсказывайте, кто у васъ есть въ Петербург?.. Кажется, родные вашего покойнаго отца здсь?

— Только одна двоюродная тетка… Варницкая…

— Варницкая? Вдова извстнаго богача Варницкаго?

— Она самая.

— Такъ она можетъ быть вамъ очень полезна, ваша двоюродная тетушка. У нея большія знакомства и связи. Притомъ ваша тетушка очень хорошенькая женщина.

— Я никогда ее не видалъ.

— Такъ поскорй познакомьтесь съ ней. Она, повторяю, можетъ быть очень полезна. Женщины, да еще хорошенькія, могутъ сдлать, коли захотятъ, боле чмъ кто-либо!— промолвилъ Чирковъ.— Особенно такая, какъ Валентина Марковна. Она вамъ родня по матушк?

— Кажется…

— А вы даже точно и не справились?— улыбнулся Чирковъ

И, помолчавъ съ минуту, спросилъ:

— Ну, а знакомые среди молодежи здсь есть?

— Ни души…

— И ни къ кому васъ не рекомендовали?

— Нтъ.

— И не ищите подобныхъ знакомствъ, а главное, не посщайте никакихъ кружковъ, а то, того и гляди, впутаетесь въ какую-нибудь исторію и… конецъ извстный. Шутить не будутъ!— съ усмшкой прибавилъ Чирковъ.

Стрепетовъ невольно вспомнилъ, что въ первый же день прізда его уже во второй разъ предупреждаютъ объ осторожности, хотя онъ, казалось, и не подавалъ къ тому ни малйшаго повода.

— Надюсь, вы вдь не изъ безпокойныхъ элементовъ?— полушутя, полусерьезно допрашивалъ Чирковъ.

Стрепетовъ отвчалъ, что нтъ.

— То-то… Нельзя же, въ самомъ дл, сколько-нибудь здравомыслящему человку витать въ нелпыхъ мечтаніяхъ. И гд же? У насъ, въ Россіи, въ соломенномъ царств, гд семьдесятъ милліоновъ до сихъ поръ живутъ врод дикарей, а остальные классы индифферентны ко всему, что не касается ихъ лично… Снова повторяю вамъ: берегитесь знакомствъ. При вашей экспансивности, вы и не замтите, какъ поддадитесь вліянію разныхъ сумасбродныхъ рчей. Мечтайте про себя, если вамъ это нравится, о чемъ угодно, но только будьте мудры, какъ змій, и чисты, какъ голубь… Это испытанная мораль!..— весело засмялся Чирковъ,— Такъ, кром тетушки, у васъ здсь никого?

— Ршительно никого!

— И вы пріхали сюда искать мста, надясь на тетушку и на рекомендательное письмо ко мн?

— У меня есть еще рекомендательныя письма!— быстро возразилъ Стрепетовъ, задтый этимъ допросомъ.

— Ну, не очень-то на нихъ надйтесь… Письма эти достигаютъ своей цли только тогда, когда рекомендующій нуженъ тому лицу, которому пишетъ. Въ противномъ случа, письма рвутъ и говорятъ рекомендованнымъ обычныя фразы соболзнованія… Къ кому у васъ письма?

Стрепетовъ сказалъ.

— И къ Неустроеву?— усмхнулся какъ-то странно Чирковъ.— Отъ кого, если не секретъ?

Молодой человкъ сообщилъ, что отъ дальняго его родственника.

— Что жъ, развезите свои письма. Во всякомъ случа, познакомиться съ разными лицами не безполезно для житейскаго опыта. Но если успха не будетъ, навдайтесь ко мн. У меня въ ожиданіи лучшаго найдется для васъ работа,— небольшая, правда, но все же лучше, чмъ ничего. Я, видите ли, давно собираюсь привести въ порядокъ свою библіотеку и составить каталогъ моимъ коллекціямъ.

‘Ужъ не нарочно ли для меня онъ сочиняетъ работу?’ — почему-то пришло на умъ Стрепетову.

— Вы четко пишите?

— Кажется…

— Такъ кстати мн нужно было бы и переписать одну мою работу.

Молодой человкъ любопытно взглянулъ на Чиркова. ‘Неужели этотъ музыкантъ-генералъ и литературой занимается?’

— Я кое-что пишу по археологіи въ часы досуга!— скромно промолвилъ онъ.— Однако, второй часъ. Пора и отбывать повинность!— прибавилъ, усмхнувшись, Чирковъ и лниво поднялся съ мста.

Стрепетовъ сталъ-было откланиваться, но Чирковъ остановилъ его.

— Подождите минутку… Я васъ подвезу… Вы отсюда куда? Развозить свои письма?— съ ласковой шуткой спросилъ Чирковъ.

— Да.

— Къ Неустроеву поздно. Онъ, я знаю, принимаетъ отъ 10-ти до 12-ти. Лучше всего вамъ хать къ Гринбеку. Онъ сидитъ у себя въ банк и всегда принимаетъ!— замтилъ Чирковъ, уходя въ кабинетъ.

Минуты черезъ дв онъ вышелъ въ вицмундир, со звздой, съ небольшимъ портфелемъ въ рукахъ.

— демте, молодой человкъ!

Они спустились по лстниц. Маленькая, хорошенькая каретка, запряженная парою шведскихъ крпкихъ лошадокъ, стояла у подъзда. Рыжеусый швейцаръ былъ тутъ же, вытянувшись въ струнку и готовый подсадить генерала.

— У Земледльческаго банка остановишься!— сказалъ Чирковъ кучеру и, пригласивъ молодого человка садиться, слъ въ карету.

Черезъ четверть часа карета остановилась у подъзда банка, и Стрепетовъ вышелъ изъ кареты.

— Дай Богъ вамъ успха, милый Павелъ Сергевичъ!— ласково промолвилъ Чирковъ, пожимая руку молодого человка.— Не забудьте же моего предложенія, если, къ сожалнію, не найдете ничего лучшаго. Въ шесть часовъ, кром субботъ, я всегда дома. Приходите прямо къ обду. Привтъ вашей матушк отъ меня!..

Карета покатилась, и молодой человкъ вошелъ въ широкія двери внушительнаго подъзда Земледльческаго банка.

VIII.

И высокій сдой швейцаръ Земледльческаго банка, молчаливо, съ серьезнымъ достоинствомъ снявшій съ Стрепетова пальто, и пріемная зала, большая, нсколько мрачная отъ тяжелыхъ зеленыхъ гардинъ на большихъ окнахъ, съ громаднымъ круглымъ столомъ по средин, готическими высокими креслами и небольшими диванчиками по стнамъ, и, наконецъ, молодой человкъ, встртившій Стрепетова въ пріемной,— словомъ, все здсь произвело на нашего провинціала, впечатлніе чего-то строгаго, внушительнаго и солиднаго.

И Стрепетовъ нсколько ороблъ, очутившись въ этомъ святилищ земледльческаго кредита, и не сразу заговорилъ, когда молодой человкъ для справокъ и для пріема постителей, элегантный и представительный, въ безукоризненномъ черномъ сюртук, предупредительно пошелъ къ нему навстрчу съ вопросительно любезнымъ выраженіемъ на своей самодовольной, прилизанной физіономіи.

— Что вамъ угодно?— спросилъ, наконецъ, онъ серьезнымъ и въ то же время такимъ мягкимъ, тихимъ голосомъ, словно боялся нарушить строгую тишину, царившую въ этой большой зал.— Желаете подать заявленіе о залог имнія?— продолжалъ онъ съ нкоторымъ сомнніемъ и большею сухостью въ тон посл бглаго осмотра Стрепетова.

— Нтъ, нтъ!—торопливо отвтилъ Стрепетовъ, невольно стараясь говорить такъ же тихо, какъ и этотъ элегантный молодой человкъ, и улыбаясь при мысли, что ему предлагаютъ закладывать имніе.— Мн нужно увидать г. Гринбека… Можно?..

Съ лица молодого человка для справокъ быстро слетла вопросительно-пріятная улыбка. Словно досадуя на себя, что онъ не сразу угадалъ просителя, банковскій молодой человкъ принялъ сосредоточенно-строгій видъ и, внезапно почувствовавъ необходимость освидтельствовать свои изящно отточенные ногти, опустилъ на нихъ глаза и замтилъ, нсколько растягивая слова:

— Вамъ придется подождать. Господинъ управляющій въ настоящее время занятъ. Потрудитесь дать вашу карточку.

— Карточку?..— переспросилъ Стрепетовъ.

Молодой человкъ для справокъ поднялъ на Стрепетова удивленный взглядъ и отчеканивалъ еще внушительне:

— Такъ точно-съ. Вашу визитную карточку!

— Я… я, видите ли, забылъ взять съ собой карточки!— отвчалъ Стрепетовъ, невольно красня отъ сорвавшейся съ языка лжи и досадуя, что забылъ обзавестись такимъ необходимымъ въ столиц предметомъ.— Можно, я думаю, доложить такъ… безъ карточки!— не безъ ироніи продолжалъ онъ, чувствуя желаніе какъ-нибудь уязвить молодого человка:— кандидатъ университета Стрепетовъ.

Молодой человкъ для справокъ не даромъ старался подражать манерамъ тхъ элегантныхъ заемщиковъ, о которыхъ ему приходилось докладывать уже въ теченіе трехъ лтъ. Въ отвтъ на замчаніе Стрепетова онъ только деликатно пожалъ плечами, точно удивляясь, что есть на свт люди безъ визитныхъ карточекъ, записалъ на клочк бумаги фамилію Стрепетова и проговорилъ все тмъ же тихимъ голосомъ:

— Не угодно ли будетъ вамъ приссть. Я доложу, когда господинъ управляющій будетъ свободенъ.

— А онъ скоро будетъ свободенъ?

— Этого я предвидть не могу!— съ снисходительной усмшкой процдилъ молодой человкъ для справокъ.

И, повидимому, необыкновенно довольный своимъ умньемъ говорить съ постителями, онъ отошелъ отъ Стрепетова, граціозно переваливаясь со стороны на сторону (такъ переваливался одинъ владлецъ заложенныхъ 20,000 десятинъ, и снова услся въ свое кресло, рядомъ съ большими дверями, закрытыми портьерой, за которыми былъ самый алтарь этого громаднаго храма — комната засданій правленія и въ то же время кабинетъ управляющаго банкомъ, Эрнеста Богдановича Гринбека.

Оглядвъ еще разъ свои руки и смахнувъ мизинцемъ пушинку съ своего безукоризненнаго редингота, за который пришлось отдать Тедески чуть ли не все мсячное жалованье, молодой человкъ для справокъ сталъ читать ‘Journal de St.-P&egrave,tersbourg’, отрываясь отъ газеты каждый разъ, какъ только кто-нибудь изъ постителей входилъ въ пріемную.

Присвъ на боковой диванчикъ, Стрепетовъ съ покорнымъ терпніемъ ждалъ, когда, наконецъ, управляющій перестанетъ быть очень занятъ. Все, повидимому, говорило, что эта вожделнная минута наступитъ не скоро. Въ зал попрежнему царила строгая тишина. Только повременамъ доносились откуда-то тихіе звонки электрическихъ аппаратовъ, и вслдъ за тмъ черезъ пріемную проходили въ кабинетъ разные служащіе съ кипами бумагъ, съ бухгалтерскими книгами и съ тмъ же отпечаткомъ серьезности и солидности на лицахъ и на костюмахъ, который, казалось, былъ здсь на всхъ и на всемъ, и какъ бы подтверждалъ репутацію этого учрежденія, образцоваго, какъ гласила молва, по порядкамъ, веденію дла и дисциплин.

Въ кабинетъ управляющаго входили разныя лица, изъ него выходили разныя лица, а Стрепетовъ все сидлъ и ждалъ. И чмъ боле проходило времени, тмъ удрученне становилось его расположеніе духа.

Куда двалась та бодрая, молодая вра, съ какой онъ еще сегодня утромъ пріхалъ въ Петербургъ? Онъ ужъ теперь не такъ надялся на свои рекомендательныя письма и не торопился доставать изъ бокового кармана письмо къ Эрнесту Богдановичу Гринбеку. Откровенныя признанія Чиркова произвели на простодушнаго провинціала сильное и безотрадное впечатлніе.

Совсмъ не знавшій еще изнанки жизни и людей, слишкомъ оберегаемый заботливой матерью отъ раннихъ разочарованій, Стрепетовъ, привыкшій врить словамъ, невольно преувеличивалъ значеніе словъ страннаго бюрократа, и, раздумывая теперь объ этомъ свиданіи, припоминая все то, что слышалъ сегодня, онъ не разъ спрашивалъ себя:— ‘Неужели все, что говорилъ Чирковъ, правда?’

Не было, казалось, причины не врить ему. Многое, о чемъ приходилось читать, о чемъ доводилось слышать и чему не хотлось врить, находило теперь какъ бы подтвержденіе въ этихъ, возмущающихъ молодое сердце, признаніяхъ Чиркова.

И тяжелыя сомннія, невеселые вопросы невольно напрашивались сами собой въ его голову, требуя отвта, а перспектива, о которой Чирковъ говорилъ съ такою ядовитой горечью, казалось ему теперь, посл размышленій, еще страшне и отвратительне.

‘Избави Богъ отъ нея!’ — открещивался Стрепетовъ при одной мысли, что и онъ, черезъ нсколько лтъ, можетъ такъ же лицемрно жить, какъ и этотъ чиновный скептикъ и, вроятно, множество людей.

А время между тмъ шло, пока молодой человкъ предавался невеселымъ размышленіямъ въ большой пріемной Земледльческаго банка. Онъ взглянулъ на часы. Прошелъ уже цлый часъ, какъ онъ ждетъ, а о немъ точно забыли.

‘Однако, когда жъ этотъ франтъ доложитъ своему управляющему?’ — спохватился Стрепетовъ, посматривая не особенно дружелюбно на молодого человка для справокъ.

И онъ ршительно поднялся съ дивана.

Банковскій чиновникъ отлично видлъ приближеніе Стрепетова, но не тронулся съ мста и, казалось, еще внимательне сталъ читать газету.

— Извините, пожалуйста, что я отвлекаю васъ отъ чтенія,— началъ Стрепетовъ, стараясь по возможности говорить спокойне, несмотря на охватившее его волненіе, когда это серьезное, самодовольно-глупое лицо уставилось на него изъ-за газетнаго листа.— Что г. управляющій все еще очень занятъ?

— Господинъ управляющій теперь принимаетъ доклады начальниковъ отдленій,— съ важностью произнесъ тотъ.

— Но въ настоящую минуту у него, кажется, никого нтъ?— слегка возвысилъ голосъ Стрепетовъ.

— Но къ чему же вы изволите такъ волноваться?— проговорилъ молодой человкъ для справокъ еще тише, бросая испуганный взглядъ на двери.— Я доложу о васъ, какъ только будетъ возможно.

— А когда будетъ возможно?— рзко спросилъ Стрепетовъ.

Шокированный этимъ непривычнымъ здсь рзкимъ тономъ безпокойнаго просителя, элегантный молодой человкъ для справокъ, видимо, струсилъ, боясь какъ бы не произошло какого-нибудь крупнаго разговора, который нарушитъ благоговйную тишину этого строгаго святилища. Онъ тотчасъ же вскочилъ съ кресла и, бросая глупо-испуганные взгляды на двери, сразу измнилъ манеру, заговоривъ въ самомъ успокоительномъ тон.

Онъ сейчасъ же убдится, занятъ ли господинъ управляющій. Если онъ не очень занятъ, то онъ доложитъ, коль скоро господину Стрепетову ужъ такъ необходимо видть г. управляющаго, что онъ не можетъ подождать лишнихъ четверти часа.

— Позвольте узнать, по какому длу вамъ угодно видть управляющаго?— заключилъ свои объясненія струсившій молодой человкъ для справокъ.

— Я пришелъ просить мста!— храбро проговорилъ Стрепетовъ.

— Мста? Здсь?

И молодой человкъ посмотрлъ во вс глаза на Стрепетова, точно на человка, только что вырвавшагося изъ сумасшедшаго дома.

— Ну да, здсь!— ужъ далеко не съ прежней храбростью — промолвилъ Стрепетовъ.

— Напрасно только будете безпокоить Эрнеста Богдановича. Онъ вдь такъ занятъ, такъ занятъ!— говорилъ молодой человкъ для справокъ, выражая въ то же время на лиц своемъ глубочайшее сочувствіе къ положенію Эрнеста Богдановича.— Сколько мн извстно, у насъ въ настоящее время нтъ ни одной вакансіи. Ни одной!— прибавилъ онъ, выговаривая: ‘ни одной!’ съ какимъ-то особеннымъ удовольствіемъ.— И, кром того, долженъ васъ предупредить, господинъ Стрепетовъ, въ наше учрежденіе очень трудно попасть. Многіе добиваются этой чести и…

— И не могутъ добиться этой чести?— насмшливо перебилъ Стрепетовъ.

— Да-съ… не могутъ. Надо имть весьма солидныя рекомендаціи. Если вы ужъ такъ настаиваете, я доложу, но, повторяю, напрасно вы будете безпокоить г. управляющаго. Не лучше ли передать ему вашу докладную записку?.. Онъ вдь такъ занятъ, такъ занятъ!.. Или у васъ, быть можетъ, есть рекомендаціи отъ какихъ-нибудь вліятельныхъ лицъ?.. О, въ такомъ случа…

— Потрудитесь, пожалуйста, доложить!—рзко прервалъ Стрепетовъ эти совты.

Молодой человкъ безнадежно пожалъ плечами и направился къ дверямъ. Предварительно онъ обдернулъ сюртукъ, поправилъ волосы, тихонько кашлянулъ раза два и только посл всхъ этихъ манипуляцій осмлился пріотворить завтныя двери, сперва осторожно просунуть свою рыжеватую голову и затмъ ужъ войти.

‘Экая лакейская душа!’ — мысленно напутствовалъ его Стрепетовъ.

— Пожалуйте!— прошепталъ, возвращаясь чрезъ минуту, молодой человкъ для справокъ и, въ свою очередь, проводилъ Стрепетова злорадной усмшкой, полной увренности, что дло безпокойнаго просителя безнадежно.

——

Плотный блокурый господинъ, лтъ за сорокъ, съ большой окладистой бородой, сидвшій за письменнымъ столомъ близъ дверей, въ большой комнат, среди которой стоялъ громадный столъ, съ разставленными вокругъ высокими креслами, поднялъ большіе голубые глаза на вошедшаго Стрепетова, отвчая на его поклонъ сдержаннымъ наклоненіемъ головы. Его широкое, блое, съ болзненной желтизной, лицо глядло строго, серьезно и холодно, но въ выраженіи глазъ было что-то ласковое, смягчавшее суровую серьезность физіономіи.

— Кандидатъ университета,— началъ было Стрепетовъ обычную свою формулу представленія.

Но управляющій остановилъ его словами:

— Извините, пожалуйста, но я долженъ васъ предварить, что безъ рекомендацій мы никого не принимаемъ.

— Какъ же, какъ же! У меня есть къ вамъ письмо.

И Стрепетовъ торопливо вынулъ изъ цилиндра конвертъ и не безъ надежды вручилъ его господину Гринбеку.

Тотъ развернулъ письмо, взглянулъ на подпись и только тогда указалъ Стрепетову на кресло, подл стола,— честь, которой удостаивались немногіе просители.

Окончивъ чтеніе письма, онъ сказалъ:

— Рекомендаціи о васъ, г. Стрепетовъ. превосходныя, и мн будетъ весьма пріятно имть васъ въ числ служащихъ нашего учрежденія. Мы принимаемъ съ большимъ выборомъ!— строго прибавилъ Эрнестъ Богдановичъ, оглядывая молодого человка.

Стрепетовъ даже покраснлъ отъ удовольствія, что все устроилось такъ просто и скоро, и счелъ долгомъ весело поклониться въ отвтъ на такой комплиментъ.

— Но имете ли вы отчетливое представленіе о значеніи нашего учрежденія, о характер нашихъ занятій и о нашемъ, такъ сказать, іерархическомъ устройств?— продолжалъ господинъ Гринбекъ съ такою серьезностью въ лиц и тон голоса, будто рчь шла о столь недоступномъ по своей важности предмет, понять который можетъ не всякій смертный.

И Стрепетовъ, смущенный этимъ серьезнымъ тономъ, вообразилъ, будто, въ самомъ дл, трудности этого представленія слишкомъ велики для такого непосвященнаго, какъ онъ и, словно чувствуя себя виноватымъ, что ране не позаботился объ ихъ преодолніи, онъ, не безъ смущенія, откровенно сознался, что ‘отчетливаго представленія не иметъ’.

— Въ такомъ случа я васъ предварительно познакомлю съ этимъ, чтобы вы впередъ знали, на что можете разсчитывать, и чтобы въ случа поступленія къ намъ потомъ не искали другого мста. Признаюсь, я не люблю служащихъ, которые часто мняютъ мста. Это не рекомендуетъ ихъ и вредно отзывается на веденіи дла.

Вслдъ затмъ господинъ Гринбекъ объяснилъ Стрепетову важность и значеніе Земледльческаго банка, разсказалъ въ краткихъ чертахъ о характер занятій и, порекомендовавъ ознакомиться съ подробностями изъ устава, который тутъ-же и вручилъ Стрепетову. перешелъ къ іерархическому устройству.

Вроятно для большей наглядности, господинъ Гринбекъ предварительно взялъ карандашъ и листъ блой бумаги и нарисовалъ нчто похожее на стволъ дерева. Сдлавъ это, онъ продолжалъ, указывая большимъ длиннымъ карандашомъ на рисунокъ, попрежнему серьезно и внушительно:

— Дерево это представляетъ собой, такъ сказать, наглядное изображеніе нашего учрежденія. Вотъ этотъ корень — правленіе и оцночная комиссія. Стволъ — главный ихъ исполнительный органъ — управляющій банкомъ. Вы, конечно, и не претендуете пока на это мсто?— прибавилъ онъ, останавливаясь на минуту.

И безъ того удивленный началомъ этого иллюстрированнаго объясненія, Стрепетовъ, при послднихъ словахъ, вспыхнулъ. ‘Не смется ли надъ нимъ этотъ человкъ, предлагая подобный вопросъ?’ Но достаточно было взглянуть на спокойное, строгое лицо управляющаго, чтобы всякая мысль о возможности насмшки исчезла, что не помшало, однако, Стрепетову нсколько смутиться отъ столь неожиданнаго предположенія и деликатно промолчать.

Принявъ, очевидно, смущеніе молодого человка за выраженіе нежеланія претендовать на столь отвтственное мсто, управляющій посл паузы продолжалъ:

— И, слдовательно, не будемъ больше говорить объ этомъ мст и пойдемъ дале. Вотъ эти втви (и господинъ Гринбекъ при этомъ послдовательно проводилъ карандашомъ отъ ствола боковыя втви) представляютъ бухгалтера, кассира, контролера и начальниковъ четырехъ отдленій. Эти мста вс заняты, и нтъ основаній предполагать, чтобы они въ скоромъ времени освободились. За симъ у каждаго изъ названныхъ лицъ есть помощники (карандашъ опять наглядно изобразилъ ихъ въ вид боковыхъ сучковъ), комплектъ которыхъ тоже полонъ, и тоже нтъ причинъ думать, чтобы скоро открылась вакансія. Затмъ ужъ идутъ остальные младшіе наши служащіе: конторщики и переписчики. Ихъ у насъ много, человкъ до ста…

И управляющій уже съ меньшей, чмъ прежде, тщательностью провелъ значительное число боковыхъ черточекъ отъ всхъ сучковъ, и, такимъ, образомъ, на лист бумаг получилось довольно большое и раскидистое бюрократическое дерево Земледльческаго банка, которое управляющій оглядывалъ съ тмъ спокойнымъ чувствомъ гордости и удовольствія, съ какимъ патріархальные отцы смотрятъ на свое многочисленное потомство.

И Стрепетову, тоже въ значительной степени заинтересованному этимъ деревомъ, въ одномъ изъ маленькихъ листочковъ котораго онъ ужъ какъ будто видлъ и себя, показалось, что большіе голубые глаза г. Гринбека святились ярче и все его строгое и холодное лицо словно просвтлло.

Полюбовавшись деревомъ, управляющій снова заговорилъ:

— Обыкновенно, поступающіе къ намъ начинаютъ съ начала и со временемъ подвигаются впередъ, если открывается вакансія. Жалованье на первое время мы обыкновенно даемъ конторщику сорокъ рублей. Постепенно оно можетъ быть увеличено для старшаго конторщика до семидесяти-пяти и даже до ста рублей. Кром того ежегодно бываютъ награды. Работаютъ у насъ съ десяти до четырехъ часовъ, но въ исключительныхъ случаяхъ служащіе не должны отказываться и отъ вечернихъ занятій. Конторщикъ можетъ ежегодно пользоваться двухнедльнымъ отпускомъ и, въ случа болзни, не свыше мсяца, сохраняя за собою жалованье. Затмъ, слдуетъ упомянуть, что хотя наше учрежденіе и частное, но у насъ существуетъ строгая дисциплина въ отношеніяхъ. Я, какъ бывшій военный, очень стою за нее!.. Каждый начальникъ отдленія вполн у себя хозяинъ, и если онъ недоволенъ своимъ служащимъ, то я немедленно же увольняю такого, не входя ни въ какія объясненія. Вамъ, быть можетъ, какъ бывшему студенту, эти требованія дисциплины покажутся нсколько строгими,— такъ я счелъ долгомъ васъ заране предупредить.

Слушая вс эти объясненія, Стрепетовъ не сомнвался, что мсто у него въ карман. Иначе къ чему бы управляющій терялъ напрасно столь дорогое для него время на рисованіе и на комментаріи? Правда, Стрепетова нсколько смущала дисциплина, которой стращалъ Гринбекъ, и, кром того, онъ уже начиналъ испытывать томленіе отъ этого медленнаго, однообразнаго и нсколько торжественнаго голоса, но вдь не солдатская же дисциплина въ этомъ солидномъ учрежденіи, и въ числ будущихъ обязанностей Стрепетова не будетъ обязанности ежедневно выслушивать управляющаго! И потому нашъ молодой человкъ, предвидя близость радостнаго конца, улыбался, словно именинникъ, и въ голов его уже мелькнули дерзкія мысли о томъ, что кром банка онъ можетъ имть еще другія занятія, и можно, пожалуй, тогда выписать мать и сестеръ. То-то будетъ славно!

Посл небольшой паузы управляющій замтилъ:

— Я изложилъ вамъ условія, которыя нами требуются, и вамъ остается принять или не принять ихъ.

Но прежде, чмъ Стрепетовъ хотлъ было отвчать, управляющій сказалъ:

— Еще одинъ вопросъ: вы знаете бухгалтерію?

— Немного знакомъ.

— Тмъ лучше. Вы, значитъ, можете разсчитывать на окладъ въ пятьдесятъ рублей съ перваго же мсяца.

— Я охотно поступлю на этихъ условіяхъ и надюсь оправдать рекомендацію!— застнчиво прибавилъ Стрепетовъ, полный радостнаго чувства.

— Въ такомъ случа,— началъ господинъ Гринбекъ, произнося слова еще медленне и значительне, какъ будто приготовляя слушателя къ чему-то необыкновенно важному:— въ такомъ случа вы можете, господинъ Стрепетовъ, разсчитывать на мсто въ нашемъ учрежденіи, и я отнын считаю васъ кандидатомъ!— заключилъ онъ съ такой торжественной серьезностью, словно бы произносилъ обтъ посвященія новичка не въ конторщики, а въ рыцари Земледльческаго банка.

— Кандидатомъ!?— невольно вырвалось у молодого человка. И лицо его мгновенно вытянулось, и голосъ упалъ.

— Ну, разумется, кандидатомъ!— проговорилъ Эрнестъ Богдановичъ. И, замтивъ быструю перемну въ настроеніи молодого человка, обязательно пояснилъ:— Пока у насъ вакансій нтъ. Ни одной, конечно!— прибавилъ управляющій банкомъ тмъ тономъ, какимъ говорятъ о вещахъ, не допускающихъ ни малйшаго сомннія.— Но одна изъ первыхъ же вакансій на мсто конторщика будетъ за вами. Хотя у насъ и записано уже человкъ пятьдесятъ кандидатовъ, но въ виду вашихъ превосходныхъ рекомендацій и въ виду…— Тутъ управляющій нсколько замялся, подыскивая вторую причину, вмсто настоящей — благопріятнаго впечатлнія, произведеннаго на него Стрепетовымъ,— и въ виду вашего образовательнаго ценза,— наконецъ, счастливо нашелся онъ,— вы будете имть преимущественное право. Потрудитесь сказать въ пріемной, чтобы васъ записали въ книгу кандидатовъ и, въ случа перемны адреса, сообщите сюда.

— И… и скоро можно надяться?

— Этого я вамъ не могу сказать. Быть можетъ, черезъ мсяцъ, два-три, а быть можетъ и черезъ большій промежутокъ времени. Во всякомъ случа, навдайтесь къ намъ черезъ мсяцъ!— промолвилъ управляющій и придвинулъ къ себ бумаги, какъ бы давая этимъ знать, что объясненіе кончено.

Читатель, бывавшій въ положеніи нашего молодого человка, легко можетъ себ представить, съ какимъ видомъ изумленія, разочарованія и досады вышелъ Стрепетовъ изъ кабинета и торопливо прошелъ чрезъ пріемную, позабывъ даже записаться въ книгу кандидатовъ.

‘И къ чему онъ такъ распространялся?! Точно не могъ сразу сказать, что вакансій нтъ, а то рисовалъ, тянулъ, тянулъ душу и… ‘я считаю васъ кандидатомъ!’ — передразнилъ онъ г. управляющаго и, должно сознаться, не отказалъ себ въ удовольствіи мысленно послать его туда, куда обыкновенно посылаютъ люди другихъ людей въ первую минуту досады.

Если бы Стрепетовъ зналъ, что г. Гринбекъ рисуетъ деревья, поясняя рисунокъ объяснительнымъ текстомъ, только просителямъ, которые почему-либо удостаиваются его особеннаго вниманія и заслуживаютъ чести быть записанными въ кандидаты, то онъ, наврное, удержался бы отъ нкоторыхъ эпитетовъ, которыми про себя надлялъ г. управляющаго, очутившись на широкой лстниц, главнымъ образомъ за то, что пришлось такъ жестоко обмануться.

‘Однако, что жъ это я?.. Все-таки записаться не мшаетъ на всякій случай!’ — спохватился вдругъ Стрепетовъ, останавливаясь у конца лстницы.

И, торопливо вернувшись назадъ, онъ уже съ меньшимъ смущеніемъ подошелъ къ молодому человку для справокъ и, стараясь скрыть передъ нимъ свое разочарованіе, развязно проговорилъ:

— А я, было, и забылъ передать вамъ приказаніе управляющаго. Потрудитесь, пожалуйста, записать меня въ книгу кандидатовъ.

— То-то, я, признаться, удивился, что вы такъ скоро ушли… Сію минуту я запишу васъ!— съ особенной учтивостью промолвилъ молодой человкъ для справокъ, очевидно, уже успвшій принять къ свднію долгій визитъ Стрепетова у управляющаго.

Записавъ въ толстую книгу адресъ, онъ прибавилъ съ любезной фамильярностью:

— Вроятно, будемъ сослуживцами. Позвольте познакомиться.

Онъ какъ-то поспшно назвалъ свою фамилію, протянулъ руку и спросилъ:

— Врно, Эрнестъ Богдановичъ вамъ рисовалъ дерево?

— Рисовалъ.

— Ну, такъ поздравляю. Вы, значитъ, очень понравились управляющему. Какое мсто онъ общалъ вамъ?

— Мсто конторщика.

— На сорокъ рублей?

— Нтъ, на пятьдесятъ.

— Вотъ какъ! Сразу на пятьдесятъ! Значитъ, вы поступите въ бухгалтерію. Это большой для васъ шансъ.

— Почему?

— Въ бухгалтеріи вы можете мсяца черезъ три получить семьдесятъ-пять рублей, и, вообще, тамъ служба видне. Теперь вамъ остается только ждать, когда очистится вакансія.

— А долго придется ждать, какъ вы думаете?

— Все зависитъ отъ случая. La fatalit, какъ говоритъ Прекрасная Елена… Я, напримръ, полгода ждалъ.

— Полгода!— удивился Стрепетовъ, не знавшій еще, какъ долго въ Петербург ждутъ мстъ.

— Это еще что — полгода! Есть товарищи, которые по году ждали, чтобы получить у насъ мсто. Вдь наше учрежденіе не даромъ пользуется репутаціей. Служба здсь вполн приличная, самъ Эрнестъ Богдановичъ — превосходный начальникъ, и, наконецъ, примите во вниманіе, кто такіе кліенты нашего банка. Здсь вы можете увидть людей лучшихъ фамилій, настоящихъ аристократовъ, высокопоставленныхъ лицъ, богачей, лэндъ-лордовъ,— такъ сказать, сливки общества. Случается, что и связи возможно пріобрсти черезъ нихъ. Одинъ нашъ служащій прямо изъ агентовъ попалъ въ главноуправляющіе къ князю Отрепьеву на пятнадцать тысячъ жалованья. Къ такому аристократу и на пятнадцать тысячъ!— съ умиленіемъ въ голос прибавилъ молодой человкъ для справокъ.— Члены нашего правленія все люди съ положеніемъ и со связями, а предсдатель общаго собранія — вы знаете, кто?

— Не знаю.

— Графъ Говоруха-Пипскій!— таинственно восторженнымъ шопотомъ продолжалъ этотъ обожатель разныхъ ‘сливокъ’, самъ носящій неблагозвучную фамилію Цыганова и происходившій изъ весьма скромной купеческой семьи.— Вотъ вы его увидите когда ни будь. Ахъ… какъ онъ говоритъ, какъ говоритъ!..

Повидимому, господинъ Цыгановъ не прочь былъ теперь пуститься и въ дальнйшія изліянія, въ томъ же дух, но въ это время въ пріемную вошелъ, съ бумагами въ рукахъ, красивый брюнетъ, въ безукоризненномъ синемъ съют, веселый, сіяющій, румяный, ни манерами, ни своимъ нсколько легкомысленнымъ видомъ нисколько не похожій на т солидныя лица, которыя раньше видлъ здсь Стрепетовъ. Проходя мимо, брюнетъ на секунду пріостановился, распространяя вокругъ тонкій душистый ароматъ, и небрежно кинулъ нсколько словъ господину Цыганову, указывая головой на дверь и скользнувъ взглядомъ по Стрепетову:

— У Эрнеста Богдановича есть кто-нибудь?

— Никого нтъ, Александръ Ивановичъ!— поспшилъ съ особенной почтительностью отвтить молодой человкъ для справокъ.

— Кто это?— спросилъ Стрепетовъ, когда брюнетъ скрылся за дверью..

— Нашъ кассиръ.

И Цыгановъ назвалъ фамилію, которая спустя нсколько мсяцевъ облетла всю Россію, доказавъ, что солидные порядки въ храм Земледльческаго банка не такъ безукоризненны, какъ казалось господамъ заемщикамъ и самому управляющему, съ такой заботливостью оберегавшему репутацію любимаго учрежденія и такъ врившему въ отличныя рекомендаціи и въ дисциплину.

— Камеръ-юнкеръ!— продолжалъ молодой человкъ для справокъ, съ такимъ восхищеніемъ, точно онъ самъ былъ удостоенъ этого званія.— Вроятно, и камергеромъ будетъ.

Но Стрепетову ужъ надоло слушать этотъ восторженный шопотъ разболтавшагося молодого человка, и онъ поспшилъ раскланяться и уйти.

Очутившись на улиц, не зная, куда ему теперь направиться, онъ машинально пошелъ, куда глаза глядятъ, и скоро попалъ на Невскій, въ толпу гуляющей публики, останавливаясь повременамъ и глазя то на магазины, то на быстро мчавшіеся экипажи, въ которыхъ сидли красивыя, подмалеванныя женщины.

Но мысли о работ, о совтахъ Чиркова, объ іерархическомъ дерев господина Гринбека назойливо лзли въ голову, перебивая одна другую, и мшали ему наблюдать жизнь большой улицы съ безпечностью фланера. Прежнія розовыя мечты таяли, и теперь, затерянный въ этой равнодушной многолюдной толп, онъ чувствовалъ себя боле сиротливымъ, чмъ утромъ, когда бодрый, веселый, полный надеждъ, халъ по этой же улиц на Васильевскій Островъ. Эта толпа, этотъ уличный шумъ, казалось, говорили ему, что достать себ кусокъ хлба не такъ-то просто и легко, какъ ему казалось, хотя бы въ карман и были отличныя рекомендаціи.

Такъ размышлялъ Стрепетовъ, подвигаясь впередъ вмст съ гуляющими, и не замтилъ, какъ дошелъ до конца Невскаго и увидалъ предъ собой Николаевскій вокзалъ.

День близился къ концу. Развозить рекомендательныя письма было поздно, да и не хотлось. ‘Еще будетъ время завтра, посл-завтра’,— подумалъ Стрепетовъ и ршилъ итти домой, ссть за письмо, чтобы подлиться впечатлніями этого перваго петербургскаго дня съ той, ради которой онъ такъ безпокоился о работ. Еще бы! Онъ зналъ, что отъ него одного зависитъ ея покой, въ которомъ она такъ нуждается. Устроитъ ли онъ его — вотъ вопросъ, ршеніе котораго возбуждало теперь повременамъ сомнніе.

Оріентировавшись въ виду вокзала, Стрепетовъ безъ особыхъ затрудненій отыскалъ маленькій срый домъ, гд помщались меблированныя комнаты господина Лукачева и, поднявшись наверхъ, ощупью прошелъ по темному корридору и съ трудомъ нашелъ двери своей комнаты. Ни одинъ человческій голосъ не слышенъ былъ въ квартир — она словно вымерла.

Его комнатка, узкая какъ клтка, затхлая и мрачная,— мертвая тишина кругомъ, нарушаемая доносившимся гуломъ громаднаго города, еще остре заставили молодого человка почувствовать всю тяжесть одиночества. Его охватило тоскливое сознаніе затерянности, которое испытываютъ въ первые дни почти вс провинціалы, такіе же одинокіе, какъ и онъ,— и ему сдлалось невыносимо грустно.

Снявъ съ себя парадный костюмъ и облачившись въ домашнее платье, Стрепетовъ досталъ письменныя принадлежности и прислъ на диванчикъ. Но вмсто того, чтобы писать, онъ незамтно снова сталъ перебирать впечатлнія сегодняшняго дня, пока, усталый, наконецъ, не задремалъ съ твердымъ ршеніемъ завоевать себ кусокъ хлба въ этомъ непривтливомъ город.

Когда онъ проснулся, въ комнат стоялъ мракъ, и кругомъ попрежнему царила мертвая тишина. Онъ зажегъ свчи, взглянулъ на часы: было только семь часовъ.

‘Врно, никого нтъ дома! ‘ — ршилъ онъ и принялся (писать письмо.

IX.

Стрепетовъ дописывалъ уже второй листъ своего безконечнаго письма, какъ раздался тихій стукъ въ двери, и, вслдъ за позволеніемъ, въ комнату вошелъ, шлепая туфлями, небольшого роста, худощавый господинъ, съ лысиной, сіявшей во всю большую, круглую голову, одтый по-домашнему: въ пальто, изъ-подъ котораго виднлся разстегнутый воротъ ночной сорочки.

— Позвольте познакомиться и, если не помшаю, посидть у васъ. Скука смертельная. Никого изъ здшнихъ нтъ дома. Одинъ только философъ Ипатъ сторожитъ квартиру, то-есть дрыхнетъ сномъ праведника, не обижаемаго хоть во сн своей воинственной супругой.

Такъ заговорилъ вошедшій, заливаясь тмъ заразительновеселымъ смхомъ, по которому Стрепетовъ тотчасъ же догадался, что передъ нимъ Галанинъ, предупреждавшій его еще утромъ изъ сосдней комнаты не доврять краснорчію Ипата Никитича о котлетахъ.

— едоръ Петровичъ Галанинъ, россійскій праздношатающійся интеллигентъ!— прибавилъ вошедшій, приближаясь къ Стрепетову и протягивая ему свою широкую, мягкую руку.— А вы тотъ самый неопытный юноша, котораго выудилъ сегодня нашъ почтеннйшій Ипатъ Никитичъ?— продолжалъ Галанинъ и снова раскатился такъ заразительно, что и Стрепетовъ невольно разсмялся и весело проговорилъ:

— Я самый и есть. Очень радъ познакомиться. Павелъ Сергевичъ Стрепетовъ. Садитесь, пожалуйста.

— Ну, хоть, по крайней мр, Ипатъ вамъ стулья цлые далъ!— замтилъ Галанинъ, присаживаясь къ столу,— а у меня такъ ни одного цлаго нтъ… Да вы, Павелъ Сергевичъ, можетъ, очень заняты, такъ вы безъ церемоній скажите, я уйду.

— Нтъ, нтъ. Еще успю дописать письмо, и то рука устала.

— То-то, лучше отдохните. Я, признаться, ужъ порывался зайти къ вамъ, да видлъ — вы писали. Но только такая смертельная тоска взяла меня, что я не утерплъ. А вы къ намъ въ Питеръ за мстомъ пріхали?— неожиданно спросилъ онъ, оглядывая Стрепетова.

Онъ сдлалъ этотъ вопросъ такъ просто и добродушно, улыбаясь и лицомъ, и глазами, что Стрепетову нисколько не показалось страннымъ такое любопытство, и онъ утвердительно кивнулъ головой.

— И я вотъ тоже ожидаю мста… Много ужъ ихъ перемнилъ. Надо опять попробовать! Ужъ цлый годъ въ праздности состою… надоло!— проговорилъ онъ, и Стрепетову показалось, что голосъ Галанина дрогнулъ при послднихъ словахъ.

Стрепетовъ, между тмъ, усплъ разглядть своего гостя. Это былъ человкъ лтъ за сорокъ, съ некрасивымъ, но очень выразительнымъ лицомъ, опушеннымъ черной бородой, съ парой небольшихъ, живыхъ черныхъ глазъ, глядвшихъ тепло и привтливо изъ подъ большого, выпуклаго, шишковатаго лба. Ярко-багровый съ сизымъ отливомъ цвтъ небольшого мясистаго носа, землистыя, обрюзглыя щеки съ глубокими бороздами и чуть замтное трясеніе рукъ — ясно говорили о пагубномъ недуг, а полураскрытыя толстыя губы, расплывчатыя линіи рта и подбородка какъ будто свидтельствовали о совершенномъ отсутствіи воли. Но въ этомъ преждевременно состарвшемся, испитомъ лиц было еще столько жизни, въ глазахъ, въ голос, въ смх — столько добродушія и юмора, что все это невольно располагало къ себ какой-то чарующей привлекательностью.

И Стрепетовъ, какъ и вс знавшіе Галанина, сразу почувствовалъ къ нему живйшую симпатію, и посл первыхъ же его словъ ему казалось, что онъ знакомъ съ Галанинымъ уже давно.

— Мн ужъ Ипатъ сообщилъ вс свои свднія о васъ и даже вашъ паспортъ показывалъ!— продолжалъ Галанинъ, снова заливаясь смхомъ.

— Паспортъ! Зачмъ?

— А чтобы я удостоврилъ, что онъ не поддльный. Ипатъ, надо вамъ сказать, отчаянный трусъ и посл своей супруги боле всего боится полиціи… какъ бы она его не приняла за злоумышленника. Ха-ха-ха!.. Нынче вдь у насъ на этотъ счетъ довольно правильно, примите это, на всякій случай, къ свднію, Павелъ Сергевичъ.

— Ужъ меня предупреждали.

— Наврное, еничка?.. О, добрая душа эта еничка! Она всякаго прізжаго предупреждаетъ. Славная двочка! Жаль только, легкомысленна, того и гляди свихнется,— грустно промолвилъ Галанинъ.— Любитъ, знаете ли, блескъ и все такое… Петербургскій выкормокъ меблированныхъ комнатъ! Удивительно еще, что не загрязнила своего золотого сердца по этимъ грязнымъ корридоромъ и съ такой маменькой. Вы еще не видали мучительницы Ипата, его благоврной?

— Нтъ еще.

— Тоже, въ нкоторомъ род, дама, я вамъ скажу… Она да ея другъ сердца, поручикъ Ефратовъ — тутъ ихъ пара. Вы смотрите, Павелъ Сергевичъ, если онъ захочетъ познакомиться съ вами, гоните вонъ этого мерзавца. Хоть онъ и не носитъ гороховаго пальто, а душа — самая ‘гороховая’. Ха-ха-ха! Волонтеръ по этой части, но по глупости не можетъ зарекомендовать себя надлежащимъ образомъ и, не имя опредленныхъ занятій, состоитъ въ ‘Артюрахъ’ у здшней хозяйки… Ужъ я не разъ говорилъ Ипату, чтобы онъ очистилъ квартиру отъ этого негодяя, но бдный Ипатъ только мрачно вздыхаетъ… Вообще, надо вамъ сказать, вы попали въ порядочную таки трущобу, и жильцы- здсь все больше народъ, въ нкоторомъ род, ‘античный’. Я, въ качеств дойена, со всми знакомъ, и могу вамъ ихъ представить, если хотите. Не совтую только здсь обдать. Хоть Ипатъ и умолялъ меня сегодня утромъ ‘не разстроивать васъ по причин котлетъ’ и клялся, что будетъ вамъ давать особенно честную провизію, но я ему не давалъ слова, и потому предупреждаю, что на его добрыя намренія полагаться нельзя. Впрочемъ, и винить его очень тоже нельзя, ибо, какъ говоритъ философъ Ипатъ, его постоянно гнететъ ‘денежная меланхолія’… Скверная это штука, надо съ нимъ согласиться. А все-таки вамъ бы лучше, Павелъ Сергевичъ, перебраться отсюда въ боле приличное мсто. За т деньги, которыя вы здсь платите, можно найти отличную комнату и не въ такой трущоб!— заключилъ Галанинъ.

— Но почему же вы сами живете въ этой трущоб?— невольно спросилъ Стрепетовъ.

— Я?— переспросилъ Галанинъ такимъ тономъ, будто ему было странно слышать подобный вопросъ.— Я — другое дло!— замтилъ онъ съ грустной, безнадежной ноткой въ голос.— Мн все равно, гд ни жить… И не по такимъ трущобамъ приходилось скитаться. Что ужъ разбирать!

Онъ посмотрлъ на Стрепетова кроткимъ, застнчивымъ, словно виноватымъ взглядомъ, примолкъ на минуту и сталъ закуривать папироску.

— Да и привыкъ я, знаете ли, и къ этой трущоб, и къ этому бдняг-философу, Ипату… Вы какъ-нибудь поговорите съ нимъ — увидите, какой это самородный философъ! А главное, еничку жаль!— прибавилъ Галанинъ, и — показалось Стрепетову,— сипловатый его голосъ дрогнулъ и по испитому лицу разлилась краска.— Того и гляди, здсь ее погубятъ. Маменька сама съ удовольствіемъ бы пустила ее куда угодно. Ну, а я все-таки оберегаю ее. Нтъ, нтъ, да и совтъ дамъ, книжку какую заставлю почитать. Жаль вдь двушку! Ну, а вы какъ! Удачно здили сегодня во фрачной пар?— круто перемнилъ онъ тему разговора.— Много получили общаній или только одни утшенія, что вс вакансіи заняты? Въ какихъ пріемныхъ побывали? Какихъ особъ повидали? Я кое-кого изъ нихъ довольно близко знавалъ когда-то. Тоже, я вамъ скажу, есть между ними сюжеты!— говорилъ Галанинъ, заливаясь своимъ заразительнымъ смхомъ.— Надняхъ еще, умора…

И онъ закатился, какъ ребенокъ, такъ что Стрепетовъ, глядя на него, невольно и самъ засмялся.

— Умора, ей-Богу… Ха-ха-ха! Надо было видть испугъ на этой длинной, худощавой физіономіи одного важнаго администратора, сіявшей до того самымъ торжественнымъ великолпіемъ, когда вашъ покорнйшій слуга въ костюм, требующемъ, какъ выражается Ипатъ, ‘новой абонировки’, назвалъ его на Невскомъ старымъ товарищескимъ именемъ. Надо было видть, какъ онъ улепетывалъ отъ меня, хоть я не думалъ гнаться за нимъ… Ха-ха-ха!.. Такъ разскажите, не видали ли вы кого-либо изъ ‘великихъ сихъ’, и я вамъ отвчу, чего можно ждать отъ нихъ… Но прежде, знаете ли.ъ, не худо бы скомандовать самоварчикъ, какъ вы думаете, Павелъ Сергевичъ? Вы извините, что я такъ… безъ церемоніи.

— Конечно, конечно. Я только объ этомъ думалъ!.. Я очень хочу чаю, да и сть хочется!— отвчалъ Стрепетовъ, красня, что раньше не догадался угостить гостя.

И Стрепетовъ поднялся, чтобы распорядиться.

— Сидите, сидите!— остановилъ его Галанинъ.— Вы еще не знаете топографіи здшнихъ мстъ и не найдете того угла, гд дремлетъ Мара… Я разбужу ее и попрошу дать самоваръ. А вотъ насчетъ ды, такъ ужъ не знаю какъ… Здсь, пожалуй, ничего теперь нтъ. Разв послать Мару. Чего вы хотите?

— А вы?

— Такъ это вы меня угощать вздумали?— разсмялся Галанинъ,— я, право, сть не хочу, но ужъ если вы хотите угостить, то я, съ вашего позволенія, прикажу купить водки, немного, всего сорокоушку… одну сорокоушечку только!— проговорилъ онъ съ особеннымъ оживленіемъ и нжностью.— Вы не безпокойтесь,— это мн не повредитъ… напротивъ. И больше я не стану, parole d’un gentilhomme!— прибавилъ Галанинъ, считая почему-то нужнымъ на французскомъ діалект успокоить Стрепетова, хотя молодой человкъ и не выражалъ никакого сомннія.

— Такъ чего вы хотите?

— А то знаете ли, что, едоръ Петровичъ, пойдемте куда-нибудь въ трактиръ.

— Въ трактиръ? Да вы сюда съ капиталами, что ли, пріхали?

— Пятьдесятъ рублей есть въ карман!— весело отвчалъ Стрепетовъ.

— И на милліонъ надеждъ въ придачу!— съ хохотомъ прибавилъ Галанинъ.— Что-жъ, коли непремнно хотите, я васъ сведу. сть я не буду,— деликатно предупреждалъ Галанинъ,— а выпить рюмку, другую и поговорить съ добрымъ человкомъ — это я съ удовольствіемъ… Это даже очень люблю.

— И отлично.

— Такъ черезъ пять минутъ я къ вашимъ услугамъ. Приведу себя въ боле приличный видъ и пойдемъ къ Палкину, что ли. Тамъ органъ хорошій. А впрочемъ, не лучше ли въ какой-нибудь кабакъ поскромне? У Палкина вдь дорого. Меньше полутора, а то и двухъ рублей визитъ не обойдется!..— заботливо намекнулъ Галанинъ.

Но Стрепетовъ настаивалъ итти къ Палкину. ‘Куда ни шло! можно разъ бросить два рубля!’ — ршилъ онъ.

——

Черезъ четверть часа наши новые знакомцы уже сидли въ большой, почти пустой въ это время зал за столикомъ, на которомъ, въ ожиданіи заказной котлеты, стоялъ графинчикъ водки и селедка. И пока Стрепетовъ, необыкновенно довольный, что есть съ кмъ подлиться впечатлніями, съ подробностями разсказывалъ, подъ звуки органа, о своихъ утреннихъ похожденіяхъ, Галанинъ внимательно слушалъ, заливаясь неудержимымъ хохотомъ, когда рчь зашла объ іерархическомъ дерев, и какъ-то незамтно тянулъ одну рюмку за другой, едва притрогиваясь къ закуск.

— А вдь я хорошо знаю Чиркова!— воскликнулъ Галанинъ, когда Стрепетовъ окончилъ свой разсказъ.

‘Такъ это про него говорилъ Чирковъ!’ — вспомнилъ Стрепетовъ

— И даже отлично знаю. Чирковъ — товарищъ мой по школ (я вдь кончилъ курсъ и даже съ медалью!— вставилъ Галанинъ съ комической торжественностью), пріятелями были. Онъ и теперь два раза въ годъ навщаетъ меня и… и аккуратно читаетъ мн нравоученія, чтобы вернуть меня на путь добродтели!— съ нервнымъ смхомъ прибавилъ Галанинъ, сразу значительно оживившійся посл выпитыхъ рюмокъ.

Глаза его блестли, и щеки рдлись прилившимъ румянцемъ. Что-то нервное и неспокойное было теперь во взгляд его черныхъ глазъ и во всей его худой фигур.

— Вотъ какъ!— воскликнулъ Стрепетовъ, взглядывая на Галанина и невольно сравнивая этого скверно одтаго, испитого обитателя трущобныхъ комнатъ съ элегантнымъ важнымъ чиновникомъ.— Что это за человкъ? Признаюсь, онъ на меня произвелъ странное впечатлніе.

— Такихъ, видно, не видали?.. Это, дйствительно, въ своемъ род любопытный типъ. Современный Пилатъ de la haute cole. Онъ тяготится службой и служитъ. Не злой человкъ — онъ причиняетъ однако зло, что не мшаетъ ему жалть тхъ, кого онъ упекаетъ. Человкъ умный, а пишетъ самыя нелпыя записки, и первый же презрительно отзывается о нихъ въ бесд съ глазу на глазъ. Онъ уживается со всякимъ начальствомъ и со всякими вяніями, утшая себя, что другой на его мст можетъ быть еще хуже. Короче — это одинъ изъ тхъ многочисленныхъ себялюбцевъ, которые изъ-за крупнаго содержанія продаютъ свою независимость и готовы служить кому и чему угодно. Въ немъ точно два человка: одинъ неоффиціальный — пріятный, умный собесдникъ, хорошій музыкантъ, любитель книгъ, немножко ученый, другой — оффиціальный, безукоризненный исполнитель того, что въ данную минуту требуется, и оба эти человка какъ-то уживаются въ немъ, хотя одинъ и презираетъ немножко другого. Прибавьте къ этому эпикурейство стараго холостяка, привыкшаго хорошо пость и выпить, но въ то же время осторожнаго, разсчетливаго, который не длаетъ долговъ и не иметъ дорого стоющихъ любовницъ. Онъ всегда какъ-то уметъ устроиваться со своими горничными, а потомъ и съ воспитательнымъ домомъ, въ случа послдствій. И, замтьте, не честолюбецъ — нтъ!.. Дайте ему средства — онъ сейчасъ же выйдетъ въ отставку и погрузится въ свои археологическія изслдованія. И теперь онъ только и ищетъ, какъ бы получить въ награду за вс свои, какъ онъ говоритъ, прегршенія какую-нибудь синекуру тысячъ въ семь, чтобы совсмъ умыть руки. Но съ вами онъ все-таки честно поступилъ. Узнаю его. Вы сходите къ нему… займитесь перепиской археологіи!— снова захохоталъ Галанинъ.

Стрепетовъ слушалъ и, какъ всякій молодой человкъ, неиспорченный жизнью, не умющій еще понимать маккіавелистическихъ увертокъ, порывисто воскликнулъ:

— Но вдь это ужасно!.. По-моему, убжденный обскурантъ лучше лицемра. По крайней мр, первый никого не вводитъ въ заблужденіе.

— И я такихъ не люблю… А впрочемъ, не мн бранить другихъ. Самъ-то я хорошъ… Очень хорошъ!— проговорилъ Галанинъ, съ безпокойной застнчивостью посматривая на графинъ.

И, быстрымъ движеніемъ наливъ въ рюмку послднее, что оставалось въ графинчик, онъ выпилъ и промолвилъ:

— А все-таки, по совсти сказать, мн жаль Чиркова. Я знаю, что повременамъ онъ смущается своимъ фальшивымъ положеніемъ и сильно хандритъ. И ко мн онъ всегда былъ добръ. Два раза хлопоталъ за меня, и оба раза…

И, не окончивъ рчи, Галанинъ засмялся.

— Оба раза я, какъ говорятъ, не оправдалъ его рекомендаціи. Ха-ха-ха! Теперь ужъ Николай Петровичъ не станетъ за меня хлопотать. Ни-ни! Довольно. И, разумется, онъ правъ. Кому охота хлопотать за такого человка, какъ едоръ Петровичъ Галанинъ,— позвольте васъ спросить, молодой человкъ, удостоившійся отъ Ипата прозванія ‘пижона’? Хотите прослушать, сколько разъ я, безпутный, не оправдывалъ рекомендацій?.. Такъ кушайте вашу котлету и слушайте, но только я, съ вашего позволенія, велю подать еще водки. Parole d’un gentilhomme, я только еще одну, другую рюмку!.. Мн это укрпляетъ нервы!— понизивъ голосъ, проговорилъ Галанинъ съ такимъ умоляющимъ видомъ, что Стрепетову сдлалось больно при вид такой унизительной слабости этого человка.

И, приказавъ подать водки, Галанинъ сталъ разсказывать различные эпизоды изъ своей бродяжной жизни, успвая какъ-то незамтно, несмотря на слово gentilhomme’а, опоражнивать второй графинчикъ.

——

Разсказъ его, полный какого-то безшабашнаго, чисто славянскаго юмора, былъ повтореніемъ одной изъ обыкновенныхъ и частыхъ на Руси исторій гибели доброй, честной личности, подававшей смолоду большія надежды,— гибели не вслдствіе какихъ-нибудь трагическихъ причинъ, а просто изъ-за распущенности, слабой воли и благодаря отсутствію какого-нибудь захватывающаго интереса, безъ котораго сренькая русская жизнь для человка, не охваченнаго только одними низменными инстинктами, длается какими-то сплошными буднями. Это постепенное, но быстрое паденіе многихъ, боле или мене способныхъ, русскихъ людей, зарывающихъ свои таланты отчасти потому, что некуда ихъ приложить, отчасти потому, что не умютъ ихъ приложить. Безхарактерные, способные на порывъ, но неспособные на стойкую борьбу съ жизнью, они падаютъ духомъ отъ первыхъ же неудачъ, встрчая вмсто поддержки холодное равнодушіе, а то — и злорадное глумленіе ближнихъ.

Кто, кром отчаяннаго пессимиста, могъ бы предсказать живому, способному, талантливому юнош, бывшему гордостью курса, когда онъ, по выход изъ училища узжалъ судебнымъ слдователемъ въ провинцію, что черезъ нсколько лтъ онъ сопьется и кончитъ карьеру праздношатающимся россійскимъ интеллигентомъ, живущимъ изо дня въ день на счетъ кого-нибудь изъ сердобольныхъ товарищей?..

Не прошло и двухъ лтъ, какъ Галанинъ, сперва ретиво принявшійся за дло, любимый самими подсудимыми, которыхъ онъ какъ-то умлъ расположить къ себ искренностью и добросовстнымъ отношеніемъ къ длу, уже имлъ непріятности по служб съ ближайшимъ начальствомъ изъ-за разныхъ взглядовъ на примненіе закона. Его заставили поступать противъ совсти, и онъ, какъ бы въ отместку кому-то, охладлъ къ служб и сталъ относиться небрежно къ своимъ серьезнымъ обязанностямъ, провинціальная глушь съ ея сплетнями и бездльемъ постепенно стала засасывать его, и онъ не замтилъ, какъ сталъ пить, сперва отъ нечего длать, потомъ отъ скуки и затмъ ужъ вслдствіе распущенности. Новая ‘исторія’, новыя несправедливости, возмутившія слдователя, переводъ въ другую, еще боле глухую, губернію съ аттестаціей ‘безпокойнаго человка’, жизнь въ глухомъ уздномъ городк, безъ людей, безъ книгъ, и… пьянство, настоящее фельдфебельское пьянство, сдлалось потребностью, хотя въ другой губерніи ему и не было причины жаловаться на нарушеніе закона и справедливости со стороны своихъ коллегъ. Когда, наконецъ, товарищи узнали о его положеніи и вызвали его въ Петербургъ, то ужъ Галанинъ былъ человкъ почти безнадежный. Привычка обратилась въ недугъ, и онъ, проклинавшій свою слабость, дававшій слово и себ, и другимъ ‘бросить это’, крпился годъ, другой и снова срывался. Службъ за это время онъ перемнилъ множество. Благодаря товарищескимъ связямъ, онъ, теряя одно мсто, получалъ другое, но, наконецъ, за него ужъ не стали хлопотать, и вотъ, посл разныхъ скитаній по провинціальнымъ городамъ, посл житья на хлбахъ у товарищей, Галанинъ снова въ Петербург — адвокатомъ. Опять свтлая полоса. Онъ снова ‘бросаетъ все’ и даже вводитъ въ заблужденіе хорошо знавшихъ его,— не пьетъ, работаетъ, говоритъ одну изъ замчательныхъ рчей, защищая какого-то бдняка, ужъ у него являются дла, онъ можетъ существовать, не прибгая къ безцеремонному перехватыванью у товарищей, какъ вновь начинается ‘старая исторія’, онъ пьетъ съ кліентами, пропускаетъ сроки, и его исключаютъ изъ присяжныхъ повренныхъ. Еще опытъ со стороны Чиркова, пристроившаго его смотрителемъ желзнодорожнаго училища, окончившійся скандаломъ. Пьяный пріхалъ онъ на новую должность, пропилъ недлю въ городк, въ компаніи съ учителями, и пьяный же былъ увезенъ въ Петербургъ и застрялъ въ меблированныхъ комнатахъ Ипата Лукича.

Все это Галанинъ разсказалъ съ такою искренностью захмелвшаго человка, что Стрепетову еще боле стало жаль его, и онъ задушевно спросилъ:

— Неужели же вы, голубчикъ, не можете побороть себя? Попробуйте!..

— О, теперь ужъ довольно этого скотства. Довольно!— воскликнулъ онъ, сверкая своими маленькими живыми глазками.— Довольно!— ршительно проговорилъ онъ, протягивая руку къ графину, и, замтивъ упрекающій взглядъ Стрепетова, прибавилъ:— parole d’un gentilhomme. Послднюю и… конецъ.

Онъ выпилъ ее и задорно продолжалъ:

— Вы думаете, мн жаль, что я не сдлалъ карьеры, какъ другіе? Вы думаете — жаль?— Ни капельки. Понимаете — вотъ что для меня карьера!

И онъ плюнулъ самымъ ршительнымъ образомъ на полъ.

— Мн не жаль ни карьеры, ни окладовъ… Есть чего жалть! — усмхнулся Галанинъ.— Я хоть и называюсь пропащимъ человкомъ, homme perdu, но этотъ homme perdu, по крайней мр, ближнихъ своихъ не обижалъ: никого не упрекалъ, никого не излавливалъ на погибель ради карьеры, не прелюбодйствовалъ словомъ, за деньги, какъ многіе непропащіе люди… Я одного себя сгубилъ, а не другихъ — вотъ что…

Онъ примолкъ и какъ-то особенно ласково смотрлъ на Стрепетова, улыбаясь кроткой, задушевной улыбкой.

— И, знаете ли, чего мн жаль, милый, добрый юноша, который глядитъ на меня такъ сочувственно, безъ строгаго укора и не таитъ въ своемъ сердц презрнія къ пропавшему человку?

— Чего?

— Мн жаль потери образа Божія, потери того идеала, который былъ когда-то въ душ едора Галанина. Глядя на васъ, я вспомнилъ другого юношу… себя вспомнилъ… и… на меня повяло чмъ-то свжимъ, хорошимъ. Вотъ почему я не боюсь обнажать душу свою передъ вами. Вы вдь не осудите, какъ т молодые серьезные старики, которыхъ теперь такъ много… я это сейчасъ же увидалъ, какъ только вошелъ къ вамъ. Такъ понимаете ли, голубчикъ, чего мн жаль? Мн жаль прежняго юношу, свои чистыя мечты и надежды жаль!

И сипловатый его голосъ, протяжный, какъ у выпившихъ людей, звучалъ теперь мягкими, грустными нотами и на возбужденномъ, раскраснвшемся лиц ужъ не было обычной улыбки. Тнь скорби омрачила черты всегда веселаго Галанина.

— А умереть — въ роскошномъ ли кабинет, или на больничной койк — не все ли равно? На кладбищ вдь настоящее galit. Не такъ ли? Тамъ и мой товарищъ, генералъ, не убжитъ отъ меня, какъ на Невскомъ, если бы даже и увидалъ меня въ больничномъ халат. Дудки, ваше превосходительство! Здсь libert, galit, fraternit!— прибавилъ онъ и снова раскатился заразительнымъ смхомъ, внезапно развеселившись при мысли о такой встрч на кладбищ. Нтъ, довольно всхъ этихъ глупостей! едоръ Галанинъ иметъ еще характеръ. Баста!— И Галанинъ ршительно отодвинулъ отъ себя соблазнительный графинчикъ, въ которомъ, впрочемъ, почти ничего не осталось.— Онъ покажетъ, что онъ еще не совсмъ пропащій человкъ и можетъ бросить постыдную слабость.

И онъ продолжалъ говорить съ такой ршимостью о томъ, какъ онъ ‘броситъ все’ и снова станетъ человкомъ, такъ искренно, казалось, хотлъ этого и такъ серьезно объяснялъ, что завтра же пойдетъ къ одному товарищу и возьметъ у него на пробу для перваго раза хоть переписку (и о васъ замолвлю ему — онъ можетъ достать вамъ уроки!— прибавилъ онъ), что Стрепетовъ, не знавшій этихъ обманчивыхъ, мимолетныхъ вспышекъ слабой воли, готовъ былъ поврить и радостно воскликнулъ:

— Вотъ видите, какъ отлично! Ей Богу отлично! И вы бы могли у Чиркова заниматься вмсто меня, если бы не нашли переписки!— предложилъ Стрепетовъ.

— Это вы мн свою единственную пока работу!?— пролепеталъ Галанинъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ.— О, юноша!

И съ отуманеннымъ слезой взоромъ онъ поднялся со стула, подошелъ, слегка покачиваясь, къ Стрепетову и совершенно неожиданно напечатллъ на его губахъ поцлуй, и затмъ объявилъ, что такой жертвы едоръ Галанинъ не приметъ.

— Я найду себ работу… найду!— заговорилъ онъ, возвращаясь на мсто.— И еничка увидитъ, что я человкомъ стану. Еще сегодня она сказала: ‘На кого вы похожи, едоръ Петровичъ? Какъ вамъ не стыдно?’ И знаете ли, отъ этихъ ея сердечныхъ словъ мн, можетъ быть, стыдне и больне, чмъ отъ всхъ соболзнованій господъ товарищей. Вы еще не знаете, какое прелестное созданіе эта еничка! Вдь вотъ, безъ образованія, а умна и все понимаетъ. Душа-двушка и какъ хороша! Только боюсь я за нее. Ахъ, если бы только я могъ спасти ее!

Галанинъ вдругъ спохватился и оборвалъ рчь, чуть было не открывши своей сердечной тайны. Но Стрепетовъ и безъ того догадался о ней по тому умиленію, съ какимъ говорилъ Галанинъ объ этой двушк, и еще разъ пожаллъ этого неудачника.

Было далеко за полночь, когда Галанинъ и Стрепетовъ вышли изъ трактира и пошли домой. Дорогой Галанинъ мечталъ вслухъ о будущемъ мст и, между прочимъ, общалъ обойти всхъ своихъ знакомыхъ, чтобы достать и Стрепетову работу.

Они ужъ дошли до угла Лиговки, какъ мимо нихъ прохали извозчичьи дрожки. Галанинъ вдругъ остановился, нервно дернулъ за руку Стрепетова и проговорилъ упавшимъ голосомъ, указывая рукой на сидвшихъ въ дрожкахъ мужчину и женщину:

— Видли?.. Это еничка прохала. А вдь говорила, что пойдетъ къ подруг, а вмсто того опять съ этимъ мерзавцемъ на Островахъ была. Зачмъ же лгать? Лгать зачмъ?

Онъ нсколько минутъ шелъ молча, но, не доходя нсколькихъ таговъ до дому, вдругъ остановился и сказалъ:

— Не откажите въ просьб, Павелъ Сергевичъ. Дайте рубль. Очень нужно.

Стрепетовъ, нсколько изумленный, вынулъ деньги и подалъ ему.

— Merci!— проговорилъ Галанинъ и, крпко пожавъ ему руку, прибавилъ:— мн надо въ одно мсто. До свиданья. Не безпокойтесь… я скоро вернусь и пить не буду! Parole d’un gentilhomme.

И Галанинъ круто повернулъ и быстро зашагалъ по тротуару.

У Стрепетова, однако, мелькнуло подозрніе, что Галанинъ идетъ снова пить. Онъ хотлъ уговорить его, остановить, но было поздно: Галанинъ слъ на извозчика и ухалъ, не обративъ ни малйшаго вниманія на возгласы молодого человка.

Когда Стрепетовъ позвонилъ у дверей меблированныхъ комнатъ, ему отворила двери еничка. Онъ невольно пріостановился — такая она была нарядная въ своемъ шерстяномъ плать, съ серебрянымъ porte bonheur на рук, вся сіяющая, возбужденная. Отъ нея сильно пахло духами. Раскраснвшееся лицо ея улыбалось и глаза блестли тмъ вызывающимъ блескомъ, который бываетъ у многихъ женщинъ посл нсколькихъ рюмокъ вина.

— А гд же едоръ Петровичъ? Вы сейчасъ вмст шли, я видла!— проговорила она, пропуская Стрепетова.

Тотъ объяснилъ.

— Ну, вотъ, опять запьетъ! Не надо было давать ему денегъ!— досадливо промолвила двушка, проходя впередъ со свчой въ рук.— А я только что вернулась… Въ Аркадіи была… Прелесть, какъ было весело!.. Давали ‘Корневильскіе колокола’. Ахъ, какъ очаровательно пли!— весело говорила еничка, когда Стрепетовъ отворялъ двери своей комнаты.— Когда-нибудь подемте въ Аркадію вмст… Хотите?— неожиданно прибавила она, понижая голосъ и вскидывая на молодого человка свои улыбающіеся, блестящіе глаза.

Стрепетовъ совсмъ смутился отъ этого неожиданнаго предложенія и отъ этого вызывающе-улыбающагося взгляда, и, не зная, что отвчать, молча зажигалъ свчу.

— Такъ вы не хотите?— смясь, повторила она, останавливаясь у порога.— Ну, такъ спокойной ночи и пріятныхъ сновъ!

И съ этими словами она капризно кивнула головой и скрылась.

‘Бдняга Галанинъ!’ — невольно подумалъ Стрепетовъ, когда черезъ нсколько минутъ онъ потягивался на своемъ жесткомъ тюфяк, готовый заснуть.

‘Пишу теб, моя голубушка мама, уже на новой квартир (Вас. Островъ, 10 линія, 72), на которую я набрелъ совершенно случайно, возвращаясь отъ Чиркова посл окончательныхъ переговоровъ насчетъ работы. Дло съ нимъ уладилось скоро. Съ завтрашняго дня я буду ежедневно, кром праздниковъ, ходить къ нему для занятія, съ девяти часовъ до двнадцати, и за три часа работы Чирковъ мн предложилъ тридцать рублей въ мсяцъ. Вдь не дурно, неправда ли? Кром того, у меня въ виду есть уроки. Все это, разумется, занятія временныя, въ ожиданіи мста. Ты вдь знаешь изъ моихъ писемъ, какъ трудно здсь скоро получить мсто даже и съ отличными рекомендаціями, и потому не смущайся, моя дорогая, что я еще не устроился боле солидно, и то, слава Богу, что скоро нашелъ работу, другіе искатели занятій (а ихъ здсь множество) по годамъ ждутъ. Повторяю теб: не тревожься, не воображай, что я бдствую, и не думай посылать мн деньги. Он мн не нужны. На мсяцъ я вполн обезпеченъ, а затмъ получу отъ Чиркова и, надюсь, за уроки. Быть можетъ, къ тому времени и вакансія откроется въ Земледльческомъ банк, или же Чирковъ что-нибудь да устроитъ… Однимъ словомъ, дла мои пока не дурны, и если твой сынъ и не оправдалъ вполн надеждъ своихъ сестренокъ и не можетъ, какъ Цезарь, сказать: ‘пришелъ, увидлъ, побдилъ’, тмъ не мене онъ не падаетъ духомъ и надется скоро порадовать всхъ васъ, милыхъ, боле пріятными встями.

‘Перебрался я изъ ‘трущобъ’ Ипата Никитича недлю тому назадъ. Раньше не хотлось оставлять бднаго Галанина одного, вернувшагося домой посл памятнаго вечера нашего знакомства лишь на слдующій день и въ ужасномъ вид: почти безъ платья, въ страшномъ нервномъ возбужденіи, съ странно бгающими глазами. Онъ въ тотъ же день слегъ въ постель и въ теченіе недли былъ на волосъ отъ смерти. Докторъ только удивлялся его крпкому организму, пропитанному алкоголемъ. Теперь Галанинъ поправляется посл бурной горячки и при прощаніи со мной далъ слово окончательно бросить пить. Выдержитъ ли только этотъ симпатичный и безконечно несчастный человкъ!

‘Отъ новой своей квартиры я въ восторг. Комната у меня отличная: правда, маленькая, но зато свтлая, опрятная, уютная… словомъ, посл ‘номеровъ’ Ипата Никитича — рай да и только. А главное удобство то, что въ квартир тишина: я единственный жилецъ у хозяевъ — старика, гобоиста Маріинскаго театра, и его старушки-жены, смирныхъ, аккуратныхъ, одинокихъ нмцевъ, въ маленькой квартир которыхъ такой порядокъ, такая безукоризненная чистота, что и ты, богиня порядка, осталась бы довольна. Плачу я въ этомъ тихомъ нмецкомъ ‘закутк’ за комнату со столомъ и прислугой, по петербургскимъ цнамъ, очень недорого: двадцать пять рублей…

‘Зная, какъ ты интересуешься всми мелочами, касающимися твоихъ дтей, прибавлю, что кормятъ меня мои нмцы недурно. Маленькая, толстенькая, суетливая Августа Карловна любезно освдомляется о моихъ вкусахъ и ежедневно, въ половин перваго часа, присылаетъ мн стаканъ отличнаго кофе со сливками и булкой на завтракъ. Судя по заботливости и предупредительности моихъ нмцевъ, надо думать, что они люди добрые и что твой сынъ имъ понравился. Ужъ Августа Карловна вчера заявила мн, что ей и Рудольфу Андреевичу пріятно имть у себя жильца, къ которому не ходитъ много гостей, который не длаетъ, какъ прежній жилецъ, изъ своей комнаты ‘свинства’ и, вдобавокъ, говоритъ по-нмецки. Вотъ, мама, три главныя достоинства, благодаря которымъ я удостоился ихъ благосклонности… Самъ Рудольфъ Андреевичъ, худощавый, прямой, пресерьезный нмецъ, похожій слегка на тотъ самый гобой, на которомъ ежедневно упражняется по утрамъ, простеръ благоволеніе свое до того, что общалъ взять съ собой въ оперу и посадить, gratis, конечно, въ оркестръ… Это — любезность, которую, по словамъ Августы Карловны, мужъ ея оказываетъ только очень хорошимъ жильцамъ… Чувствуешь ли ты все это, моя голубушка? Я, значитъ, за свое добронравіе, увижу оперу не съ тропическихъ высотъ райка, а вблизи, для этого мн только слдуетъ, какъ объяснилъ гобоистъ, одть черный сюртукъ, повязать блый галстукъ и вести себя въ театр добронравно… Знаешь-ли, для чего блый галстукъ? Для того, чтобы твоего сына приняли за музыканта.

‘Однако, что жъ я? Расписываю теб своихъ нмцевъ, а не разсказалъ о моихъ дальнйшихъ похожденіяхъ съ остальными рекомендательными письмами, о которыхъ ты, родная, такъ хлопотала. Ты, пожалуй, можешь подумать, что я еще не вс ихъ развезъ и — чего добраго — упустилъ какую-нибудь свободную вакансію на такой кусокъ хлба, который не сталъ бьт ‘поперекъ горла’, какъ — помнишь?— ты выразилась, говоря о нашемъ молодомъ товарищ прокурора… Вс письма, родная моя, развезъ и теперь остался безъ писемъ, если не считать письма къ литератору Поручневу, котораго я до сихъ поръ не могъ застать дома, хотя и былъ у него три раза… А тетушка Валентина Марковна, которая, по словамъ Чиркова, очень интересная женщина, еще не вернулась изъ Баденъ-Бадена… Ее ждутъ не раньше, какъ черезъ мсяцъ или два… Значитъ, вскор я буду имть удовольствіе познакомиться съ ней, и, конечно, подробно опишу теб свои впечатлнія. .

‘Признаюсь, посл разговора съ Чирковымъ, я не особенно врилъ въ рекомендательныя письма и колебался: итти или нтъ къ Неустроеву и Киріакову. Печальная перспектива, нарисованная скептикомъ-генераломъ, не выходила у меня изъ головы. Но я все-таки, мама, надлъ фракъ и пошелъ сперва къ Неустроеву, а потомъ къ Киріакову.

‘Неустроевъ — этотъ низенькій, маленькій, совсмъ худой, старый господинъ въ вицъ-мундир, со звздой, съ безжизненнымъ, болзненнымъ и утомленнымъ лицомъ и съ срыми, глубоко-сидящими глазами, которые безстрастно и куда-то вдаль глядли изъ-подъ блесоватыхъ бровей — показался мн очень жесткимъ человкомъ въ своей большой пріемной, гд насъ было съ десятокъ просителей. Всмъ онъ отказывалъ, и когда подошелъ ко мн, протягивая крошечную, костлявую руку за прошеніемъ, котораго у меня не было, я совсмъ, признаться, ороблъ.

‘Дежурный чиновникъ выручилъ меня, объяснивъ, что я такой-то и имю рекомендательное письмо къ его превосходительству.

‘Тогда Неустроевъ опустилъ руку и уставилъ на меня глаза. Они теперь, казалось, оживились и зорко и строго смотрли изъ своихъ впадинъ на твоего сына.

‘Прошла долгая для меня минута, пока онъ проговорилъ:

‘— Хоть васъ и рекомендуетъ мой родственникъ, но эта рекомендація для меня недостаточна. Вы изъ Самары?

‘Я отвтилъ, что изъ Самары.

‘— Отчего вы тамъ не ищете мста?— рзко замтилъ Неустроевъ.— Въ провинціи тоже нужны люди… А то вс сюда лзутъ. Въ Петербург и безъ того слишкомъ много праздной молодежи!— нравоучительно прибавилъ онъ и, скользнувъ неодобрительнымъ, какъ мн казалось, взглядомъ по моимъ курчавымъ, неприглаженнымъ волосамъ, отошелъ къ слдующему просителю.

‘Съ этимъ назиданіемъ я вышелъ на улицу и пошелъ къ Киріакову, но этотъ — молодой человкъ, принявшій меня съ большей любезностью — ршительно ничего не могъ для меня сдлать. Онъ самъ только-что бросилъ прокуратуру и перешелъ въ присяжные повренные, объясняя, что на служб платятъ мало денегъ, а служба, подчасъ, затруднительная.

‘И объяснялъ онъ это все, мама, съ такимъ веселымъ цинизмомъ, разсказывая, какъ онъ будетъ защищать того же самаго молодого человка, котораго еще недавно ‘имлъ намреніе отправить въ мста весьма отдаленныя’, что я только диву давался…

‘Прерываю пока свое длиннйшее посланіе. Августа Карловна, щеголяющая, по случаю воскресенья, въ своемъ парадномъ шерстяномъ плать и въ чепц съ бантомъ, зоветъ обдать съ ними вмст.

‘Обдъ конченъ (сегодня, по случаю праздника, кром обычныхъ двухъ блюдъ, были еще шмандъ-кухенъ, и Рудольфъ Андреевичъ, выпившій вмсто одной бутылки пива дв, еще горяче хвалилъ Бисмарка и критиковалъ новую русскую музыку),— обдъ конченъ, и я снова берусь за перо, чтобы побесдовать съ тобой, моя голубушка! Если бы ты знала, какъ часто я жалю, что не могу поговорить съ тобой такъ, какъ мы, бывало, говаривали по вечерамъ… Многимъ хотлось бы подлиться.

‘Ты спрашиваешь: понравился ли мн Петербургъ? Пока, нтъ — онъ чужой мн, и люди здсь кажутся равнодушными, апатичными, боязливыми и подозрительными. Такое впечатлніе вынесъ я съ улицы, изъ театра, изъ библіотеки, куда ежедневно хожу читать. И до сихъ поръ чувствую себя какимъ-то затеряннымъ въ этомъ громадномъ, блестящемъ город. Но зато, мама, здсь хорошо и удобно учиться и работать, и я серьезно разсчитываю воспользоваться пребываніемъ здсь, чтобы пополнить свое образованіе. Вдь, въ сущности, несмотря на университетъ, я такъ мало знаю, такъ поверхностно знакомъ съ общественными науками. А многое знать такъ хочется, хочется уяснить себ т ‘проклятые вопросы’, которые назойливо лзутъ въ голову… Иногда читаешь книгу и думаешь: ‘вотъ гд правда, вотъ гд истина! ‘ Возьмешь другую,— и вновь сомннія… Да, мама, надо еще много работать и учиться, чтобы имть свое мнніе, а не одни только инстинкты… Почти все время я провожу теперь въ публичной библіотек, и знаешь ли, о чемъ я часто мечтаю? О возможности работать въ свободное время, какъ ты говоришь, ‘для души’, но, разумется, подъ условіемъ, чтобы ты и сестренки были со мной. То-то было бы хорошо! И я надюсь, что мечта эта сбудется… Наврное сбудется… Откроется же когда-нибудь вакансія въ Земледльческомъ банк… Устроитъ же что-нибудь Чирковъ или тетушка Валентина Марковна… Вдь я могу же работать!

‘Знакомыхъ у меня новыхъ нтъ (я помню свое общаніе, мама, и не ищу знакомствъ, которыя могли бы напугать тебя). Сегодня вечеромъ думаю пойти къ Римм Михайловн Нерпиной, къ той студентк, о которой я писалъ теб. Необыкновенно хорошее впечатлніе произвела на меня эта серьезная, добрая, деликатная двушка… Не бойся, не бойся, голубушка, не влюблюсь… Да она и не посмотритъ на меня… Къ тому же она, кажется, ужъ отдала свое сердце… И, наконецъ, у меня, мама, не любовь на ум, а мсто, мсто и мсто, чтобы скоре я могъ избавить тебя отъ этихъ уроковъ.

‘Ради всего святого, не изнуряй себя уроками… не думай хоть теперь обо мн… довольно ужъ ты изъ-за меня натерплась… Клянусь — мн ничего не нужно… Ну, пока, довольно. Горячо обнимаю тебя и цлую твои золотыя ручки. Здорова ли ты? Здоровы ли Катя и Соня? Обними ихъ за меня и скажи, что надняхъ напишу имъ отдльно, какъ только побываю, за музыканта, въ опер. Прости. Пиши: чаще, моя голубушка, моя любимая!’

——

Окончивъ свое длиннйшее письмо. Стрепетовъ заходилъ по своей крошечной комнатк, которой достоинства онъ значительно преувеличилъ въ своемъ описаніи, ради спокойствія матери, какъ съ тою же цлью онъ подчеркнулъ объ урок, еще проблематическомъ.

Онъ ходилъ по своей клтк, и въ голов его проносились планы той трудовой умственной жизни, которую онъ только-что описывалъ матери. Но, незамтно для него самого, мысли эти смнились другими, и напрасно онъ гналъ ихъ. Молодость и жажда еще невдомой жизни давали о себ знать. Ему хотлось людей, впечатлній, хотлось подлиться съ кмъ-нибудь сомнніями, вопросами, хотлось счастья и радости…

И онъ внезапно поймалъ себя на мечтахъ, въ которыхъ не съ матерью длился онъ впечатлніями, а съ другимъ существомъ, сквозь неопредленныя туманныя черты котораго вырисовывался женскій молодой образъ идеальной красоты, охватившій все существо жгучимъ чувствомъ любви, трепета и томленія.

XI.

Въ это воскресенье, въ маленькой, незатйливо убранной гостиной женщины-врача, Вры Александровны Внецкой, къ восьми часамъ вечера, собрался, по обыкновенію, маленькій кружокъ близкихъ знакомыхъ Вры Александровны и ея сожительницы, студентки Риммы Михайловны Нерпиной.

Общій разговоръ на время стихъ. Мужчины и женщины, сидвшіе за круглымъ столомъ, пили чай, лниво перебрасываясь отрывочными фразами. Сквозь запертыя двери сосдней комнаты доносился громкій, полный низкихъ нотъ, женскій голосъ.

— Однако, Коврова долго-таки муштруетъ бдную Римму!— промолвила, наконецъ, сидвшая у самовара хозяйка, худощавая двушка не первой молодости, въ черномъ кашемировомъ плать, съ живыми, быстрыми срыми глазами, оживлявшими ея умное, подвижное, миловидное лицо, окаймленное гладко зачесанными назадъ пепельными волосами.

— Подождите, коллега, всмъ достанется!—замтилъ, значительно улыбаясь, молодой врачъ въ новенькомъ военномъ сюртук, протягивая руку съ пустымъ стаканомъ.— Сегодня Надежда Васильевна въ удар распекать!

Въ эту самую минуту двери распахнулись, и въ комнату быстро вошла Коврова, высокая, крупная брюнетка цыганскаго типа, съ взбитыми и вьющимися у лба колечками черными пышными волосами. Она была далеко не первой молодости и того возраста, который деликатно опредляется словами: ‘около тридцати’, но ея нервное выразительное лицо, полное ума и жизни, съ блестящими глазами, сохраняло еще слды былой миловидности и, оживленное теперь, казалось моложавымъ.

Несмотря на расплывчатость начинавшаго полнть стана, она порывисто подошла къ столу, порывисто опустилась на стулъ и, словно бы продолжая прерванный разговоръ, воскликнула, обращаясь къ хозяйк:

— Сами и виноваты. Сами, сами, сами!

— Кто? Въ чемъ?— спросила съ улыбкой Внецкая, перегибаясь чуть-чуть впередъ своимъ гибкимъ, изящнымъ станомъ.

— И ты, Вра, и Римма, и вс вы!— продолжала Коврова тмъ же возбужденнымъ тономъ, перебирая своими длинными, тонкими, слегка дрожавшими пальцами блую скатерть.— Молодость-то свою, лучшіе годы, убили надъ книжками, ради науки, отъ людей бгали, по принципу, душили въ себ жажду жизни, и вотъ теперь…

Она остановилась на секунду и, вскидывая свои черные, горвшіе неспокойнымъ блескомъ глаза на Внецкую и на сидвшую около Внецкой некрасивую двушку тоже лтъ ‘около тридцати’, неожиданно спросила:

— Ну, скажите, но совсти, вполн вы счастливы со своими докторскими значками?

— Вотъ она, всегда такъ! Прідетъ изъ своей провинціи и начнетъ браниться!— проговорила Вра Александровна, какъ будто жалуясь, но по ея улыбавшемуся лицу, по загорвшимся глазамъ видно было, что этотъ щекотливый вопросъ, несмотря на рзкую его постановку, не былъ непріятенъ докторш.

— Какъ же не бранить васъ! Погляжу я, вы все живете попрежнему, чуждаясь жизни. Будто, въ самомъ дл, только и свта въ окошк, что въ вашихъ больницахъ да въ медицинскихъ книжкахъ?.. Эхъ, милые мои доктора, смотрите, годы пройдутъ, поздно будетъ!— прибавила Коврова, и въ ея голос дрогнула грустная нотка.— Я вотъ сейчасъ допрашивала Римму, но вы вдь ее знаете, нашу монашенку Римму? Она помалчиваетъ и улыбается. Ей — дятельность въ земств и ничего боле. Долгъ, самоотверженіе и крестъ!.. Превосходно, но жить, для себя жить, разв не хочется?— воскликнула Коврова, и въ этомъ восклицаніи, точно невольно, вырвался крикъ собственнаго сердца.— Отвчай же, Вра, на вопросъ… Только, смотри, не лукавь.

Сухощавый, пожилой господинъ, съ кудрявой, начинавшей сильно сдть, бородой, молча и равнодушно курившій сигару на конц стола и, повидимому, не особенно интересовавшійся разговоромъ, бросилъ исподлобья взглядъ на Вру Александровну. Его спокойное, умное и некрасивое лицо съ маленькими зоркими и насмшливыми глазами оживилось, и но губамъ скользнула усмшка. Это былъ одинъ изъ извстныхъ въ ученомъ медицинскомъ мір врачей — профессоръ Черникъ.

Въ отвтъ на вопросъ Ковровой Внецкая улыбнулась той загадочной улыбкой, которой прикрываются женщины, когда почему-либо не хотятъ говорить правды, и, уклоняясь отъ прямого отвта, протянула:

— Счастіе вдь вещь условная, моя милая!

— Не финти, пожалуйста, Вра, и не отдлывайся фразой! Отвчай прямо.

— Да чего ты отъ меня хочешь? Какого отвта? Не всмъ выпадаетъ на долю личное счастье… На нтъ и суда нтъ… Слава Богу и то, что есть дятельность.

— И ты вполн удовлетворена одной дятельностью!?

— Покамстъ — да. Что будетъ дальше, не знаю!— отвчала двушка, принимаясь наливать чай.

— И ничего теб боле не нужно?— не унималась Коврова.

— Вотъ слдователь! Разв есть вполн довольные люди на свт?— лукаво усмхнулась двушка, все-таки уклоняясь отъ отвта,—Андрей Ивановичъ!—обратилась она къ сидвшему на конц стола Чернику:— хотите чаю?

Онъ утвердительно кивнулъ головой, не проронивъ ни слова, и передалъ стаканъ.

— Что до меня,— твердо и спокойно заговорила, сидвшая рядомъ съ Внецкой, здоровая, плотная, крпко сложенная, немолодая и некрасивая двушка съ крупными и рзкими чертами серьезнаго, энергическаго и довольнаго лица,— то я вполн счастлива своей судьбой и ни о какомъ личномъ счасть не думаю. Да и что думать о глупостяхъ!.. Насмотрлась я на него, на это семейное счастье, живши въ гувернанткахъ,— Богъ съ нимъ!.. По крайней мр, у меня есть цль въ жизни, полезная дятельность, независимость и… и кусокъ хлба!— прибавила она, и ея лицо, ея голосъ, вся плотная, крпкая и спокойная фигура дышали тмъ выраженіемъ удовлетворенности и довольства, которое бываетъ у людей, достигшихъ независимаго положенія посл суровой и тяжелой жизненной борьбы.

— Вы себя обманываете, если говорите искренно!— воскликнула Коврова.— Все это, разумется, прекрасно: и цль, и дятельность, и независимость… Я понимаю, я сочувствую… Но куда жъ вы днете, мои милыя, свое я? Что вы отвтите на запросы личной жизни, личнаго счастья?.. Такое самоотреченіе бываетъ, не спорю, у натуръ исключительныхъ, преданныхъ какой-нибудь иде, забывающихъ себя во имя ея. Но такіе люди — исключеніе. Да и они страдаютъ отъ одиночества. Вдь это, во всякомъ случа, ненормальная жизнь!.. Нтъ, нтъ, вы все не то говорите, не то, или просто не хотите сознаться, что одна только дятельность не можетъ, не должна удовлетворить здороваго, живого человка!— окончила Коврова съ закипавшимъ раздраженіемъ въ голос, встряхивая головой.

— Вы, Коврова, преувеличиваете!— серьезно замтила некрасивая двушка.

— А я вамъ говорю: не шутите съ жизнью — она отмститъ вамъ. Хотла бы я заглянуть въ ваши сердца, милостивыя государыни, когда вы слушаете хоть на сцен Фауста, поющаго вчно юную пснь Маргарит… Что съ вами тогда длается?

— И ничего бы тамъ не увидали, право!— добродушно проговорила некрасивая двушка.

— А я знаю, что длается съ моимъ почтеннымъ коллегой, Врой Александровной!— насмшливо проговорилъ докторъ Черникъ.

— Что?

— Она думаетъ въ это время, какая форма горловой чахотки можетъ развиться у Фауста.

Вра Александровна, смясь, пожала плечами, а Коврова, съ досадой промолвила ему:

— Ничего вы не знаете, хоть и ученый докторъ. Вы сами въ это время врно думаете объ ужин.

— Гршенъ, думаю, и потому въ антрактахъ закусываю.

— Нтъ, полноте обманывать и другихъ и себя!— горячилась Коврова, обращаясь къ Внецкой.— Повторяю, сами виноваты, сами!

— Но послушай, однако!— вступилась Внецкая: — при чемъ тутъ наука и докторскіе значки, о которыхъ ты говорила? Вотъ чего я не понимаю! Не все ли равно — быть старой двой со значкомъ или безъ значка? Въ послднемъ случа еще тяжеле.

— Разв я говорила, что наука виновата? Виноваты вы, виновато доктринерство ваше… Вы сами отказались отъ личнаго счастья ради дятельности, точно одно другому мшаетъ!.. Точно мало васъ, докторовъ, замужемъ?.. Вы боялись, что личное счастье васъ свяжетъ. Не прикидывайся, пожалуйста, Вра, что не понимаешь! Отлично понимаешь, о чемъ я говорю.

Вра Александровна усмхнулась, припомнивъ свой давнишній романъ, прекращенный ею на первой же глав, и замтила:

— Если боялись, значитъ, сильнаго чувства не было!

— Вздоръ! чувства не было!? Душили вы его. Любить, что ли, вы не хотите? Да въ васъ во всхъ, монашенкахъ, такая потребность любви, что изъ-за нея вы не просто работаете, а… какъ бы врне сказать?.. вы вчно совершаете подвиги, надламывая свои силы, пока не надломите. Вотъ этотъ-то родникъ любви вы и кладете весь въ свою дятельность, заглушая ею потребности сердца… Что вы тамъ ни говорите, какъ меня ни увряйте, а все-таки безъ личнаго счастья никакого счастья нтъ. И вы это испытываете. Нечего усмхаться, Вра!.. Я правду говорю.

Интересне всего было то, что заботившаяся такъ о другихъ Надежда Васильевна сама была далеко не избалованная личнымъ счастьемъ пожилая двушка. Одиноко жила она въ одномъ изъ провинціальныхъ городовъ, зарабатывая себ кусокъ хлба уроками и журнальными статьями, всегда отзывчивая на все доброе, увлекающаяся и вчно устроивающая кого-нибудь. Сама она какъ-то просмотрла молодость, отдавши всю себя заботамъ сперва о больной матери, а посл смерти ея — заботамъ о другихъ, и съ горечью поршила, что теперь ей, пожалуй, и поздно думать о своемъ счасть. Тмъ съ большимъ участіемъ относилась она къ своимъ друзьямъ. Разъ или два въ годъ прізжала она въ Петербургъ, чтобъ повидаться съ ними, наговориться досыта о разныхъ вопросахъ, растормошить ихъ и непремнно отыскать какую-нибудь ‘интересную’ женщину. Отыскиванье ‘интересныхъ’ женщинъ было слабостью Надежды Васильевны. Въ каждый ея пріздъ она всегда ухитрялась найти что-нибудь ‘свжее’ и ‘оригинальное’и серьезно сердилась, если друзья ея, съ которыми она тотчасъ же знакомила свою ‘интересную’ женщину, не находили въ ней ничего особенно интереснаго.

— Вопросъ исчерпанъ, надюсь?— засмялась хозяйка.

— Мы еще поговоримъ, поговоримъ объ этомъ. А гд же Римма?.. Римма! Римма! Да брось ты, наконецъ, свою анатомію и иди къ намъ!— крикнула Коврова.

— Иду, иду!— откликнулся мягкій голосъ Риммы Михайловны.

— Всмъ на орхи досталось!— сказалъ, усмхнувшись, молодой военный врачъ, сохранявшій все время на своемъ молодомъ румяномъ лиц то выраженіе солидной серьезности, которымъ любятъ щеголять начинающіе молодые врачи.

— Подождите, и вамъ достанется!— проговорила, смясь, Коврова и обратила взоры на двери, въ которыхъ показалась маленькая фигурка Риммы Михайловны, ея любимицы.

Чуть-чуть покачиваясь своимъ гибкимъ станомъ, приблизилась къ столу Римма Михайловна, одтая въ черное платье, перетянутое кожанымъ пояскомъ. Никакихъ украшеній не было въ ея костюм, только изъ-подъ воротника и изъ-подъ узкихъ рукавовъ платья блли узкія полоски кружева. Пышныя косы, заплетенныя въ два ряда, спускались по плечамъ, и эта прическа шла къ ней, придавая ея серьезному лицу какую-то особенную, чисто-дтскую миловидность.

— А ты все кипятишься?— спокойно и точно удивляясь, что можно такъ долго обсуждать эти вопросы, проговорила Римма Михайловна, садясь около Ковровой.— Налей-ка мн, Вра, чаю.

Надежда Васильевна, слдившая за каждымъ, полнымъ граціи и изящества, движеніемъ своей любимицы, вмсто отвта глядла теперь на нее съ выраженіемъ влюбленности и эстетическаго удовольствія.

— Ты что это такъ смотришь?— застнчиво улыбнулась Римма Михайловна, и щеки ея густо покрылись румянцемъ.

— Ничего, ничего. Дай, я поправлю твои косы.

Нсколько преувеличенная общимъ вниманіемъ горячность, съ какой говорила Коврова, остывала теперь въ присутствіи этого тихаго, повидимому, спокойствія Риммы Михайловны, и Коврова уже спокойне спросила ее:

— Итакъ, Римма, мы поставили крестъ?

— Непремнно она насъ всхъ хочетъ замужъ выдать!— промолвила, улыбаясь, Римма Михайловна.— Поздно спохватилась!

— Не люблю я, Римма, когда ты корчишь изъ себя старуху.

— Старуха не старуха, а двадцать-восемь лтъ.

— Ну, и что жъ?

— Ну, и ничего. Я говорю только, что пора примириться съ моимъ положеніемъ старой двы.

Коврова пристально взглянула на нее. Она знала давнишній романъ Риммы Михайловны, давно мучилась за свою любимицу, ругая на чемъ свтъ стоитъ героя этого романа безъ развязки, и, подозрвая, что ея Римма все еще помнитъ старое, съ сердцемъ проговорила:

— И останешься старой двой… И останешься!.. И вс вы останетесь старыми двами, если будете продолжать вести жизнь монашекъ. Гд у васъ знакомые? У васъ и мужчинъ-то знакомыхъ нтъ!

Вс расхохотались.

— Благодарите, господа, Надежду Васильевну!— воскликнула Внецкая, обращаясь къ мужчинамъ.

— Да разв это мужчины? Это — коллеги, а не мужчины. Разв въ нихъ можно влюбиться?

— Обижаете вы насъ, Надежда Васильевна!— отозвался, смясь, Черникъ.

— Нынче и молодые люди какіе-то… черезчуръ благоразумные. Вы вотъ спросите-ка Петра Аркадьевича, былъ ли онъ влюбленъ хоть разъ?

Молодой врачъ въ новенькомъ сюртук подумалъ и отвчалъ:

— Настоящимъ образомъ, кажется, нтъ.

— Ну, вотъ, видите. А случись влюбиться — онъ струситъ и убжитъ, какъ Подколесинъ.

— Это вы врно сказали. Убгу.

Общій взрывъ смха раздался въ комнат. Но молодой докторъ не смутился.

— Отчего жъ вы убжите?— допрашивала неугомонная Коврова.

— Очень просто. Оттого, что мн жениться нельзя. Разсудите сами, коллеги: получаю я жалованья пятьдесятъ рублей, практики почти никакой. Какъ же мн влюбляться?

— И вы это серьезно?— вскипятилась Коврова.

— Совершенно серьезно.

— Вдь это Богъ знаетъ что такое! Такъ можно, пожалуй, разсуждать въ сорокъ лтъ, а не въ двадцать-семь.

— Говорите, какъ хотите, а оно такъ! Чтобы жениться, надо имть, по крайней мр, три тысячи въ годъ,— иначе невозможно жить. Все это я давно обсудилъ, и потому пока не влюбляюсь.

Хотя Петровъ (такъ звали молодого врача) и говорилъ самымъ серьезнымъ тономъ, и хотя высказанныя имъ соображенія и соотвтствовали отчасти складу его характера, взглядовъ и привычекъ, но видно было, что онъ нарочно подчеркивалъ свой трезвый образъ мыслей, какъ будто довольный произведеннымъ имъ впечатлніемъ.

— И что жъ тутъ удивительнаго, милостивая государыня?— продолжалъ онъ.— Я говорю только откровенно то, что многіе скрываютъ. Я не храбрый человкъ, а чтобы жениться въ моемъ положеніи надо имть много храбрости и легкомыслія. Прошлымъ лтомъ, когда я былъ за границей, одинъ французъ-докторъ основательно мн объяснилъ, какъ и когда онъ женится, сколько minimum приданаго должно быть за женой и сколько у нихъ будетъ дтей.

— Довольно, довольно!— воскликнула Коврова.— Все это извстно, и все это гадости. Да и вы сами рисуетесь вашей трезвостью. Впрочемъ, теперь многіе такъ разсуждаютъ. А вы почему во-время не женились, Андрей Ивановичъ?— вдругъ обратилась она къ доктору Чернику.— Тоже по бюджетнымъ соображеніямъ, что ли? Теперь-то ужъ, пожалуй, и поздно?— прибавила она, смясь.

— Отчего поздно?— съ комичнымъ негодованіемъ замтилъ Черникъ.— Лучше поздно, чмъ никогда.

— Въ женитьб, напротивъ, лучше никогда, чмъ поздно.

— Правильно, правильно, Надежда Васильевна!— смясь, проронилъ Черникъ.—Куда намъ, старикамъ, объ этомъ думать. Почему до сихъ поръ не женился? Могу сказать только, что не по бюджетнымъ соображеніямъ.

— А почему же?— спросила Внецкая.

— Васъ это интересуетъ, коллега?— спросилъ Черникъ, и маленькіе его глаза засвтились лукавой усмшкой.— Какъ и вы, я также не желалъ стснять своей свободы и не искалъ во время барышни, желающей выйти за меня замужъ. Врно, на очень ‘интересныхъ субъектовъ’ не наталкивался, ибо ‘легкія воспаленія’ въ молодости бывали, а серьезной, хронической болзни не было.

— Теперь ужъ и не будетъ!— замтила Коврова.

— Кто знаетъ, Надежда Васильевна: сдина въ бороду, а бсъ въ ребро!— полушутя отвчалъ Черникъ.

— И подломъ! Влюбитесь да и кайтесь отъ безнадежной любви!

— Что длать?! Придется, видно, когда-нибудь каяться!— пошутилъ Черникъ.

Внецкая пристально взглянула на профессора и, поймавъ его взглядъ, отвела глаза и притихла, а Черникъ, повидимому, спокойно курилъ сигару, пощипывая свою сдоватую бороду.

На минуту воцарилось общее молчаніе. Въ это время раздался звонокъ.

— Врно, Орловскій,— замтила Внецкая, безпокойно взглядывая на Римму Михайловну.

— Нтъ, онъ сказалъ, что не будетъ! Я вчера встртила его на улиц!— равнодушно замтила Римма.

— И отлично, что не будетъ. Я терпть не могу этого Нарцисса!— шепнула Коврова на ухо Римм Михайловн.

Та только чуть-чуть пожала плечами.

Вс смотрли на двери, ожидая, кто войдетъ, и черезъ минуту увидали Стрепетова, который, сдлавъ нсколько шаговъ, пріостановился, смущенный при вид незнакомаго общества, и, откидывая посл похслона свои черные кудри, спросилъ:

— Здсь живетъ…

Но, увидавъ вдругъ поднявшуюся изъ-за стола Римму Михайловну, онъ, не окончивъ вопроса, торопливо подошелъ къ ней, порывисто пожимая ей руку, и его красивое, дышавшее свжестью, лицо освтилось радостной, свтлой улыбкой.

——

Нсколько смущенная проявленіемъ такой восторженной радости, Римма Михайловна поспшила перезнакомить Стрепетова со всми и указала ему мсто подл себя. Вс женщины, уже слышавшія отъ Риммы Михайловны объ ея дорожномъ спутник, встртили гостя радушно, съ той товарищеской простотой, которая тотчасъ же избавила Стрепетова отъ застнчиваго смущенія, охватившаго его въ первую минуту, и ему скоро почувствовалось необыкновенно хорошо и уютно за круглымъ столомъ, въ этой маленькой комнат, гд вс показались ему такими добрыми и хорошими, а Римма Михайловна — необыкновенно молодой и милой, со своими распущенными по плечамъ косами.

Мужчины, впрочемъ, отнеслись къ новому гостю сдержанне. Петровъ напустилъ на себя еще боле солидной серьезности и затялъ медицинскій разговоръ съ Врой Александровной, а докторъ Черникъ насупился и молча курилъ, изрдка бросая пытливые взгляды то на Вру Александровну, то на этого новаго гостя, о которомъ онъ ничего не слыхалъ.

На женщинъ Стрепетовъ произвелъ, повидимому, сразу хорошее впечатлніе. Чмъ-то непосредственнымъ, совсмъ не похожимъ на петербургскій шаблонъ, вяло отъ этого здороваго, румянаго, черноглазаго молодого человка, къ которому такъ шли и эта застнчивость, и эта наивная радость одинокаго провинціала при встрч съ дорожной спутницей, и нескрываемое чувство преувеличеннаго уваженія, съ какимъ онъ относился ко всмъ этимъ женщинамъ-докторамъ. Вдобавокъ, вс, кажется, нашли, что Стрепетовъ очень недуренъ (Римма Михайловна, разсказывая о своемъ знакомств съ ‘наивнымъ’ юношей, почему-то не догадалась сообщить объ его наружности), и это обстоятельство, надо думать, въ значительной мр усиливало благопріятное впечатлніе, произведенное Стрепетовымъ на двицъ ‘около тридцати лтъ’.

Съ обычной своей экспансивностью, Коврова уже возвела новаго гостя въ ‘интересные’ и ршила заняться имъ основательно для того, чтобы узнать, какъ она выражалась, ‘что это за типъ’. И пока онъ разговаривалъ съ Риммой Михайловной, порывисто разспрашивая объ ея занятіяхъ,— ея пылкая фантазія уже создавала будущій романъ. Онъ, конечно, влюбится, если ужъ не влюбленъ, этотъ красивый юноша, въ ея любимицу Римму, и этотъ монашескій скитъ, гд у всхъ на ум только медицина да больные, наврное оживится съ новымъ знакомствомъ. И слава Богу! А то Петровъ и Черникъ — единственные знакомые мужчины. Разв съ ними можетъ быть какой-нибудь интересный романъ? Развязка только не давалась Надежд Васильевн. Неужели Римма попрежнему будетъ неуязвима? Неужели она не похоронила еще старой привязанности, испортившей ея жизнь?

_И зачмъ этотъ ‘кудряшъ’ такъ молодъ!’ — чуть было не сорвалось у нея съ языка посл напрасныхъ поисковъ благополучной развязки въ вид свадьбы, и она взглянула на Стрепетова почти что съ досадой за то, что онъ такъ безобразно молодъ.

Онъ, между тмъ, умолкъ, нсколько обиженный, что Римма Михаиловна не поинтересовалась, въ свою очередь, узнать о томъ, какъ онъ устроился, что онъ длаетъ, и молчала, точно не находя темы для разговора. Онъ и на пароход, когда они хали вмст, усплъ замтить, что Римма Михайловна сдержанна, отвчаетъ лишь на вопросы, о себ не говоритъ и ни о чемъ не разспрашиваетъ, но могла же она теперь кинуть хоть одно слово! ‘А, впрочемъ, какое ей до меня дло?’ — подумалъ онъ съ горькимъ чувствомъ, и вдругъ застнчиво притихъ, какъ притихаютъ привыкшія къ ласк дти, когда ихъ не приласкали.

Вра Александровна, замтившая это, прервала медицинскую бесду и съ чисто женскимъ тактомъ обратилась къ Стрепетову съ тми ничего не значащими вопросами, которые ободряютъ застнчиваго гостя, избавляя его отъ неловкаго молчанія. Даже некрасивая, серьезная двушка, обыкновенно молчаливая въ обществ, и та о чемъ-то спросила Стрепетова и, сама не зная почему, весело улыбалась.

— А вдь мы думали, что вы раньше придете!— продолжала Внецкая, передавая ему стаканъ чая.

— Я собирался и въ прошлое воскресенье шелъ даже сюда!

— И что же?

— И… не дошелъ!— отвчалъ со смхомъ Стрепетовъ, красня въ то же время при воспоминаніи, какъ онъ малодушно вернулся, бывши у самыхъ дверей.

— Отчего не дошли?

— Да побоялся помшать занятіямъ Риммы Михайловны и… вернулся. Сегодня, какъ видите, не испугался!— прибавилъ Стрепетовъ съ улыбкой.

— И хорошо сдлали!— любезно промолвила Вра Александровна.

— Узнаю Римму!— воскликнула Коврова.— Она всхъ пугаетъ своими экзаменами. А вы не обращайте вниманія на ея слова и приходите, когда вздумается. И то заучилась до чортиковъ.

— Я его вовсе не пугала!— вставила Римма Михайловна.

— Нтъ, нтъ, но я все-таки боялся.

— Врно, ужъ вы успли завести знакомства — не то что наши монашенки, которыя живутъ здсь цлые годы и не видятъ людей?— допрашивала Коврова.

— Никакихъ! Впрочемъ, виноватъ…

И Стрепетовъ разсказалъ о знакомств въ меблированныхъ комнатахъ съ однимъ ‘прекраснйшимъ’ человкомъ да съ хозяевами: Ипатомъ Никитичемъ, его падчерицей и съ ‘нмцами’

— Вотъ и вс мои знакомства, если не считать Чиркова да тхъ лицъ, которымъ я развозилъ свои рекомендательныя письма. Помните, какія я возлагалъ на нихъ надежды, Римма Михайловна?

— И помогли они вамъ?— освдомилась двушка.

— То-то, не очень!

— Петербургъ, значитъ, пока не оправдалъ вашихъ надеждъ?

— Онъ показалъ мн, Римма Михайловна, что я былъ большой дуракъ, когда, хавши сюда, воображалъ, будто стоитъ показать свои рекомендательныя письма, и… сдлайте одолженіе, получите мсто. Онъ скоро подрзываетъ крылья, вашъ Петербургъ!— прибавилъ юноша.

— Не люблю я его… Бездушный, скверный, злой городъ!— воскликнула Коврова.— Вы разскажите намъ про ваши петербургскія впечатлнія. Это должно быть интересно.

— Едва ли.

— Разскажите, разскажите!— раздались женскіе голоса.

Стрепетовъ сталъ разсказывать про свои первые шаги, набрасывая портреты лицъ, сцены, разговоры, то съ наивнымъ юморомъ простодушнаго провинціала, то съ горячимъ чувствомъ того юнаго, неподдльнаго изумленія или негодованія, какого ужъ давно не приходилось слышать этимъ затворницамъ-докторамъ ни въ своихъ больницахъ, ни на журъ-фиксахъ у своихъ коллегъ. Что-то хорошее, свжее, какъ опьяняющій запахъ весны, что-то недавно забытое въ сухихъ медицинскихъ книгахъ, профессорскихъ лекціяхъ, спеціальныхъ разговорахъ и въ работ, невольно сообщалось слушательницамъ отъ этихъ рчей юноши, и когда онъ вдругъ оборвалъ разсказъ, сконфуженный, что долго говорилъ и занялъ собою общее вниманіе этихъ серьезныхъ ученыхъ женщинъ, он просили его еще разсказать о своихъ похожденіяхъ.

— Разв не надоло слушать мою болтовню?— застнчиво проговорилъ онъ и взглянулъ на Римму Михайловну, словно бы спрашивая совта:— продолжать ли ему или нтъ.

— Говорите!— проронила она, невольно улыбаясь.

И Стрепетовъ снова заговорилъ обо всемъ, что поразило его въ Петербург. Переполненный впечатлніями, возбужденный сочувствіемъ, онъ пустился въ откровенности: разсказывалъ о своихъ разочарованіяхъ на первыхъ порахъ, о своихъ надеждахъ, о томъ, какъ онъ устроитъ жизнь, разсказалъ, какъ боялась за него мать, предостерегая отъ знакомствъ, какъ и здсь вс говорили ему объ осторожности, какъ подчасъ тоскливо ему одному безъ друзей въ этомъ непривтливомъ город, гд такъ подозрительно смотрятъ на молодыхъ людей, точно молодость ужъ сама по себ есть преступленіе, и гд ему иногда вдругъ кажется, будто онъ. въ самомъ дл, виноватъ въ томъ, что ему двадцать два года и онъ хочетъ честно завоевать себ кусокъ хлба. А этотъ циничный Кирьяковъ! А этотъ Неустроевъ! А мораль Чиркова!

Въ его торопливыхъ изліяніяхъ было столько подкупающей искренности, самъ говорившій, несмотря на первыя неудачи, былъ проникнутъ такимъ жизнерадостнымъ чувствомъ, такой врой въ жизнь и людей, что эта простодушная откровенность, эта готовность открыть душу передъ людьми, которыхъ Стрепетовъ видлъ въ первый разъ, не только не показались странными, но, напротивъ, всхъ очаровали, какъ что-то новое, давно не слыханное въ трезвомъ Петербург.

Даже профессоръ Черникъ, завзятый пессимистъ, сомнвавшійся и въ медицин, въ которой завоевалъ себ крупное имя, слушалъ юношу внимательно. Мягкая, ласковая улыбка давно уже играла на его тонкихъ губахъ, и онъ повременамъ сочувственно взглядывалъ на возбужденное, полное жажды жизни, лицо Стрепетова, и въ то же время въ душ его подымалось больное чувство зависти человка, чувствовавшаго, что потерялъ въ житейской сутолок ту искреннюю, чистую вру въ идеалъ добра, которою, казалось, былъ весь проникнутъ этотъ юноша, совсмъ не похожій на большинство трезвенныхъ молодыхъ людей послдняго времени.

‘И въ какой только Аркадіи онъ сохранилъ такую свжесть и наивность?’ — недоумвалъ докторъ.

Стрепетовъ скоро почувствовалъ, что понравился всмъ. Одна Римма Михайловна, казалось ему, не обращала на него вниманія и была сдержанна и холодна. И это возбуждало въ немъ чувство горечи.

Стрепетовъ не разъ въ теченіе вечера пробовалъ заговаривать съ нею, но разговоръ обрывался на первыхъ же словахъ. Къ удивленію своему, онъ испытывалъ теперь какое-то робкое волненіе, мшавшее ему заговорить съ нею съ той свободой, съ какою болталъ раньше во время путешествія. И онъ украдкой взглядывалъ на Римму Михайловну, взглядывалъ и поспшно отводилъ глаза, встрчая случайно ровный, спокойный взглядъ ея большихъ черныхъ глазъ,— словно боялся, какъ бы она не разсердилась за то, что онъ, недостойный, осмливается любоваться этою ‘мадонной’, какъ мысленно онъ уже называлъ Римму Михайловну.

‘И какъ это онъ, слпой болванъ, могъ прежде, на пароход, не замтить этой возвышенной, одухотворенной красоты?!. Почему только теперь она явилась во всей своей прелести, точно внезапно оснивъ его просвтленіемъ?’ — спрашивалъ себя не разъ молодой человкъ.

Все теперь въ этой серьезной студентк казалось Стрепетову чмъ-то идеальнымъ, проникновеннымъ, внушавшимъ желаніе преклониться передъ ней, какъ передъ высшимъ существомъ, не отъ міра сего. Прежнее чувство уваженія подъ новымъ впечатлніемъ сразу приняло форму обожанія.

По обыкновенію всхъ цломудренныхъ натуръ, жаждущихъ, но не испытавшихъ любви и не испорченныхъ дешевыми ласками, онъ теперь идеализировалъ до смшного объектъ своего поклоненія, и, разумется, никакая нескромная мысль не профанировала его благоговйнаго чувства, когда, стыдливо тая его въ глубин души, онъ осторожно взглядывалъ на красивый профиль своей сосдки. Подъ этимъ цломудреннымъ блымъ лбомъ, казалось Стрепетову, должны были роиться благородныя, возвышенныя мысли. Самая молчаливая ея сдержанность плняла какою-то загадочностью. Въ этихъ бархатистыхъ глазахъ, кроткихъ и вдумчивыхъ, онъ видлъ глубину и умъ, самоотверженіе и тихую, затаенную скорбь. Сжатыя пышныя, алыя губы, подернутыя пушкомъ, говорили ему объ энергіи этого на видъ слабаго существа. Вся ея гибкая маленькая фигура, каждое ея движеніе казались ему полными чарующей граціи и цломудренной скромности, говорившей, что сама эта двушка не сознаетъ, какъ она мила. И это еще боле увеличивало обаяніе ея красоты на восторженнаго юношу.

И пышныя косы, подъ тяжестью которыхъ точно склонялась книзу голова двушки, и родимое пятнышко на щек, рдвшей приливавшимъ сквозь нжную кожу румянцемъ, и маленькія кисти красивыхъ, сложенныхъ на груди, рукъ съ просвчивающими голубыми жилками, и самый костюмъ,— все, казалось ему, имло печать особой прелести, все между собою гармонировало, сливаясь въ общемъ впечатлніи благородной, изящной красоты, чистоты и непорочности.

Мысль о возможности какихъ-либо несовершенствъ у этой двушки, разумется, ни разу не приходила въ голову Стрепетова. Обрадованный, что Коврова затяла споръ съ Черникомъ, и что общее вниманіе было обращено на спорившихъ, онъ прислушиваясь къ спору, свободно любовался Риммой Михайловной, врне — внутренно молился на нее.

И если бы въ эту минуту восторженнаго созерцанія Стрепетову сказали, что въ благоговйномъ чувств, внезапно охватившемъ его, значительную роль играетъ и безсознательный чувственный инстинктъ, капризно воплотившій въ этой двушк неопредленные сны и грезы пробуждавшейся страсти, онъ замеръ бы отъ стыда, считая себя первйшимъ негодяемъ въ подлунной. Если бъ ему предсказали, что онъ загорится когда-нибудь желаніемъ цловать руки, глаза, прильнуть къ губамъ этой самой ‘мадонны’, онъ въ ужас отвергнулъ бы это предсказаніе, какъ невозможное святотатство.

Такъ двственно занималась заря первой любви въ цломудренномъ сердц юноши. Въ своемъ безкорыстномъ поклоненіи созданному божеству онъ еще не сознавалъ начала любви. Онъ только вдругъ припомнилъ, что до сихъ поръ ни одна женщина, кром матери, не внушала ему такого святого обожанія. Теперь вдругъ нашлась и другая женщина.

Внезапный вопросъ Ковровой засталъ Стрепетова врасплохъ, Онъ отвчалъ разсянно, точно пробужденный отъ грезъ.

— Вы, кажется, и не слушали нашего спора, Павелъ Сергевичъ? О чемъ размечтались?— смясь допрашивала Надежда Васильевна.

Стрепетовъ смутился, словно пойманный на преступленіи, и торопился уврить, что отлично слушалъ. Онъ вспомнилъ, что споръ шелъ объ одномъ писател, и безусловно присоединился къ восторженнымъ отзывамъ Надежды Васильевны. Онъ самъ былъ горячимъ поклонникомъ его таланта.

— А вотъ есть люди, которые отрицаютъ въ немъ талантъ.

— Не талантъ, Надежда Васильевна, а только степень его,— перебилъ Черникъ,— Вашему любимцу такъ же далеко до Толстого, какъ звзд, хотя и крупной, до солнца.

— Сравненія ничего не доказываютъ. Лучше перестанемъ. Васъ не переспоришь.

— Ну, и васъ тоже!— смясь отвчалъ Черникъ.

— Я разскажу вамъ, Павелъ Сергевичъ, когда-нибудь объ этомъ замчательномъ человк, если вы такъ имъ интересуетесь!— обратилась Коврова къ Стрепетову.— Это и человкъ необыкновенный. Все въ немъ оригинально, какъ и самый талантъ его.

— Вы знакомы съ нимъ?— воскликнулъ Стрепетовъ съ тмъ чувствомъ благоговйнаго почтенія, которое бываетъ у юныхъ поклонниковъ литературы.

— Знакома. Жаль, его нтъ теперь въ Петербург, а то я бы и васъ познакомила.

— О, какое бы это было для меня счастіе!— восторженно проговорилъ Стрепетовъ.

— Писателей лучше читать, чмъ знакомиться съ ними!— вставилъ Черникъ.

— Пожалуйста, не смущайте его своимъ петербургскимъ скептицизмомъ!— закипятилась Надежда Васильевна.

— Зато ты, въ свою очередь, ужъ слишкомъ увлекаешься!— промолвила Внецкая.—Не совтую вамъ, Павелъ Сергевичъ, знакомиться съ ея любимцами по ея разсказамъ. Она даже недостатки ихъ возводитъ въ перлъ созданія.

— А я скажу: не врьте имъ, Павелъ Сергевичъ! Ужъ не такая я увлекающаяся, какъ он меня ставятъ. Жаль, васъ раньше не было — вы бы услышали, какъ я бранила своихъ любимицъ, вотъ этихъ докторовъ!— смясь говорила Коврова, указывая на Римму Михайловну и другихъ двушекъ.— Тогда вы убдились бы, что я безпристрастна.

— За что же?

— А за то, что вотъ эти госпожи-доктора боятся жизни, точно прячутся отъ нея за своими книгами. Впрочемъ, сами увидите, за что ихъ нужно бранить, когда узнаете покороче этихъ схимницъ. Вы вотъ, наврное, жизни не боитесь?

— Я?— повторилъ онъ.— Кажется, не боюсь!

— И не считаете себя застрахованнымъ отъ увлеченій, какъ многіе?

— Это въ мой огородъ!— усмхнулся молодой врачъ.

— И въ нашъ!— промолвила Внецкая.

— Да разв безъ увлеченій возможна жизнь?— переспросилъ горячо Стрепетовъ.

— Браво, браво, Павелъ Сергевичъ! Мы, значитъ, съ вами сходимся. Я только-что это проповдывала, но голосъ мой — гласъ вопіющаго въ пустын. Помогите хоть вы мн!

— Увлекаться, милостивыя государыни, положимъ, не грхъ, особенно въ молодые годы,— началъ докторъ Черникъ, взглядывая на часы.

— Во всякіе, докторъ, во всякіе!— перебила Коврова.

— Извольте: во всякіе, если вамъ угодно.

— Но, разумется, всмъ, кром любви. Поздняя страсть — что завядшіе цвты!— снова вставила Коврова.

— И съ этимъ готовъ согласиться, Надежда Васильевна! Лучше никогда, чмъ поздно? Вы, кажется, такъ совтовали?

— Такъ, докторъ, такъ.

— Отлично. Послдую вашему совту и увлекаться не ршусь. Но я не о томъ. Я хотлъ сказать, что если увлекаться не грхъ, то засиживаться такъ поздно — положительное преступленіе. Ужъ первый часъ. А Вр Александровн надо къ восьми часамъ въ больницу.

— Успю выспаться.

— Это онъ самъ хочетъ спать!— воскликнула Коврова.

— Пора, пора. Мн тоже надо завтра къ девяти часамъ на дежурство!— замтилъ, въ свою очередь, Петровъ и поднялся съ мста.

— Эхъ вы! Часа не доспать боптесь!— упрекнула его Надежда Васильевна.

— Нельзя, Надежда Васильевна, голова будетъ болть цлый день. Врно и Римма Михайловна спать хочетъ. И то она, къ удивленію, сегодня пропустила свой часъ.

— Обо мн не безпокойтесь!— замтила, красня, Римма Михайловна.— Если захочу спать — уйду.

— То-то я удивляюсь, коллега, что вы до сихъ поръ не хотите!

Гости стали собираться. Стрепетовъ съ сожалніемъ поднялся съ мста. Онъ съ удовольствіемъ посидлъ бы еще, но оставаться не осмлился. Не безъ волненія прощался онъ съ Риммой Михайловной, ожидая: пригласитъ ли она его заходить или нтъ? Но она пожала ему руку, не сказавъ ни слова, и тнь омрачила его лицо. За то Внецкая любезно просила ‘не забывать ихъ’.

— А ты что же, Римма, не приглашаешь Павла Сергевича? И безъ того ты его напугала своими занятіями!— замтила Надежда Васильевна.

Римма Михайловна пожала плечами.

— Захочетъ, и безъ лишнихъ приглашеній придетъ. Я разъ сказала Павлу Сергевичу, что по воскресеньямъ бываю свободна.

— Заходите и кром воскресеній, если вамъ дома станетъ очень скучно и вы не побоитесь проскучать съ нами!— радушно пригласила Внецкая и прибавила, что она по вечерамъ почти всегда дома.

— Да скоре приходите и ко мн!— сказала Коврова.— Я вамъ разскажу про нашего общаго любимца, и, вообще, мы поговоримъ. Я здсь, у схимницъ, остановилась. Не бойтесь Риммы!— засмялась она, поймавъ нершительный взглядъ Стрепетова.— У нея отдльная комната. Можетъ долбить своего Гиртля и къ намъ не показываться.

Стрепетовъ горячо благодарилъ обихъ за приглашеніе бывать. Онъ, разумется, воспользуется имъ. Онъ такъ счастливъ, что познакомился. Теперь онъ не одинокъ въ Петербург. И этимъ онъ обязанъ счастливой встрч на пароход!— прибавилъ Стрепетовъ, взглядывая на Римму Михайловну, и приблизился къ ней, чтобы еще разъ проститься и, быть можетъ, услыхать отъ нея самой то, что онъ сейчасъ услыхалъ отъ Внецкой и Ковровой.

Вмсто приглашенія Римма Михайловна освдомилась, по какимъ предметамъ онъ даетъ уроки.

— Я… математикъ!— отвчалъ онъ, удивленный неожиданнымъ вопросамъ.

— Быть можетъ, услышу объ урок, такъ дамъ вамъ знать!— пояснила Римма Михайловна.

‘Такъ вотъ зачмъ она спрашивала!’

И Стрепетовъ такъ порывисто, такъ крпко пожималъ руку двушки, что она поморщилась отъ боли.

Онъ возвращался домой пшкомъ, полный впечатлній, возвышенно настроенный. Мысли о Римм Михайловн охватили его всего, и онъ радостно и свободно отдавался имъ, какъ пловецъ теплымъ волнамъ, припоминая разныя выраженія ея лица, ея голосъ съ низкими красивыми нотами, слова, интонацію ихъ, руки, косы, родимое пятно на щек. Образъ ея неотступно носился передъ нимъ, и сердце его то билось безотчетной радостью, то наполнялось безотчетной грустью отъ сознанія своихъ несовершенствъ по сравненію съ совершенствомъ идола.

Поднимая Римму Михайловну на высоту, онъ, разумется, принижалъ себя, приписывая двушк столько ума, знанія, развитія, нравственныхъ качествъ, сколько могла лишь вмстить самая пылкая фантазія влюбленнаго юноши, награждающаго каждую избранницу своего сердца прежде всего ореоломъ духовной красоты, сообразно своему идеалу. Сдержанность Риммы Михайловны и ея видимое (какъ ему казалось) нежеланіе его общества онъ объяснялъ своей умственной незрлостью. О чемъ, въ самомъ дл, говорить съ нимъ ей, такой серьезной, погруженной въ занятія, двушк? Какой можетъ представить онъ для нея интересъ?

И Стрепетова сильне охватывало желаніе читать, учиться, больше знать, чтобы заслужить честь ея вниманія и дружескаго отношенія. Тогда, быть можетъ, она подлится съ нимъ когда-нибудь своими мыслями, взглядами, введетъ его въ тайники своего духовнаго міра и затмъ… затмъ — ровно ничего боле. И этого совершенно достаточно, чтобы сдлать человка счастливымъ.

Онъ шелъ по улицамъ не спша, словно на прогулк, и — странное дло!— теперь и этотъ ‘непривтный’ Петербургъ казался ему не такимъ сквернымъ, напротивъ, даже не лишеннымъ красоты, когда Стрепетовъ, остановившись на Николаевскомъ мосту, любовался съ минуту видомъ освщенной луною серебристой Невы, тихо катившей свои воды среди сверкающихъ на далекое пространство огней, оттнявшихъ громадные силуэты зданій и дворцовъ набережной. И себя онъ не считалъ одинокимъ, затеряннымъ въ этомъ город.

Онъ ощущалъ потребность, обычную въ начал любви, излить кому-нибудь свои впечатлнія, говорить о предмет своего обожанія или слушать о немъ, въ томъ, конечно, случа, если бы Римм Михайловн слагали т же хвалебные гимны, что слагались сами собой у него. Нарисуй кто-нибудь ея портретъ въ дйствительномъ вид, скажи ему, что Римма Михайловна — хорошая двушка, но далеко не идеалъ всхъ совершенствъ, Стрепетовъ, разумется, не сталъ бы слушать, или, слушая, не поврилъ. И онъ жаллъ, что не съ кмъ поговорить о ней теперь, сейчасъ же. Разв итти къ Галанину? Поздно, да и онъ, пожалуй, опять нездоровъ.

Стрепетовъ успокоился, вспомнивъ о Ковровой. Вотъ кто можетъ разсказать объ ‘его’ мадонн!.. Она разъяснитъ ему, отчего Римма Михаиловна чуждается жизни?.. Нтъ ли тутъ тайны, имющей отношеніе къ ‘блондину’, встрченному на вокзал?

При воспоминаніи о ‘блондин’ Стрепетовъ чувствовалъ приливъ негодованія, воображеніе его надляло теперь ‘блондина’ въ геометрической прогрессіи всевозможными скверными качествами, длающими человка (котораго онъ видлъ разъ въ жизни) однимъ изъ ‘противнйшихъ эгоистовъ’ на свт.

Когда Стрепетовъ, во второмъ часу утра, пришелъ домой, не чувствуя усталости посл долгой прогулки, его первою мыслью было сейчасъ же написать матери объ этой замчательной двушк, прежнее описаніе совершенно блднло предъ тмъ образомъ, который наполнялъ теперь душу молодого человка. Но какое-то стыдливое чувство остановило его отъ этого намренія. ‘Мать, пожалуй, иначе объяснитъ его чувство и не оцнитъ какъ слдуетъ Римму Михайловну!’ — подумалъ Стрепетовъ, едва ли не впервые закрывая тайники своей души отъ матери.

Онъ увидалъ на письменномъ стол два письма. Одно обрадовало его — оно было отъ Галанина, который извщалъ, что урокъ для него готовъ. Другое, напротивъ, онъ тотчасъ же разорвалъ на мелкіе кусочки. Эти торопливыя строчки, писанныя карандашомъ, сквернымъ почеркомъ и съ грубыми ошибками, строчки, заставившія его покраснть отъ смущенія и досады, были отъ енички. Она сообщала, что такъ соскучилась, не видя Стрепетова, что ршилась безъ зова побывать сама у него и надялась упросить его хать вмст на Острова. Записочка оканчивалась извиненіемъ за ‘непрошенный визитъ’ и просьбой навстить Галанина. ‘Безъ васъ едоръ Петровичъ соскучился, а я еще боле’.

Стрепетовъ съ неудовольствіемъ вспомнилъ теперь объ особомъ вниманіи, которое ему оказывала еничка во время пребыванія его въ нумерахъ Лукачева. Ея вызывающіе взгляды, шуточки и заигрыванія, частыя забганія въ его комнату подъ разными предлогами, наконецъ, грустная мина, когда Стрепетовъ прощался, узжая изъ нумеровъ, долгое пожатіе руки, сопровождавшееся выразительнымъ приглашеніемъ навщать чаще едора Петровича,— все это невольно теперь пронеслось въ голов. Онъ и тогда умышленно не замчалъ этого вызывающаго кокетства легкомысленной двушки. Зная о трогательной привязанности къ ней Галанина, онъ добросовстно избгалъ всякаго повода возбудить его ревнивыя подозрнія, и только разъ чуть-было не поддался искушенію. Онъ припомнилъ, какъ, за нсколько дней до отъзда изъ нумеровъ, еничка, вернувшаяся, по обыкновенію, откуда-то поздно домой, незамтно подошла къ нему, погруженному въ книгу, какъ она обдала его быстрымъ, полнымъ страсти, взглядомъ и слишкомъ близко наклонилась надъ нимъ, чтобы взять со стола спички, за которыми пришла, касаясь его плеча волнующейся грудью. Онъ вспомнилъ,— и это воспоминаніе вызвало теперь на его лицо краску стыда и раскаянія,— что его внезапно охватило жгучее желаніе поцловать смущавшую его двушку, и что только стыдливая робость и воспоминаніе о Галанин заставили его въ ту минуту побороть желаніе и благоразумно отодвинуться. И еничка унесла спички, сухо простившись съ нимъ, на другой день при встрч презрительно назвала его ‘пижономъ’ и до самаго его отъзда почти не говорила съ нимъ.

Неожиданный визитъ енички, ея приглашеніе хать въ Аркадію, показались теперь Стрепетову оскорбительными, профанирующими его настроеніе, и онъ съ жестокостью, отличающей влюбленнаго идеалиста, осудилъ двушку, непрощенно ворвавшуюся въ его душу, полную чистыхъ впечатлній свтлаго образа, и ршилъ при первомъ же свиданіи дать ей это почувствовать.

Больше онъ и не вспомнилъ о ней и, бросившись на постель, скоро заснулъ съ самыми чистыми грезами о своей ‘мадонн’.

XII.

На другой день, ровно въ девять часовъ, Стрепетовъ, плохо выспавшійся, торопливо проглотившій дома стаканъ чаю, явился къ Чиркову въ кабинетъ, сіяющій, счастливый и голодный, переживающій еще вчерашнія свои впечатлнія.

Николай Петровичъ уже сидлъ за письменнымъ столомъ. По обыкновенію, онъ всталъ въ семь часовъ, продлалъ врачебную гимнастику съ приходившимъ къ нему на домъ гимнастеромъ, взялъ ванну, посвятилъ добрую четверть часа своему туалету и теперь, тщательно выбритый, свжій и благоухающій, въ щегольски сшитомъ кургузомъ пиджачк и съ туфлями на ногахъ, просматривалъ кипу газетъ, лежавшихъ на письменномъ стол. Онъ курилъ сигару и прихлебывалъ чай, повертывая въ своихъ блыхъ, короткихъ, съ круглыми ногтями пальцахъ большой, длинный карандашъ.

Какъ разъ передъ приходомъ Стрепетова, его превосходительство, до тхъ поръ равнодушно пробгавшій газеты, вдругъ заинтересовался какой-то статьей, и молодой человкъ, войдя въ кабинетъ, замтилъ, что Чирковъ какъ будто не въ дух. Брови его были нахмурены, губы поджаты, въ лиц стояло недовольное выраженіе. Что-то, видимо, раздражало его превосходительство.

Онъ молча протянулъ руку Стрепетову, взглянувъ на него съ недоумніемъ раздраженнаго человка, вдругъ увидавшаго передъ собой безконечно счастливое и потому немного глупое лицо. Остановившійся взглядъ чиновнаго скептика, казалось, спрашивалъ: ‘ты съ чего сіяешь?’ и, не интересуясь отвтомъ, снова перешелъ на газету.

— Прошу повременить минуту!— проговорилъ онъ, указывая на кресло.

Стрепетовъ прислъ, а Чирковъ дочитывалъ статью, отчеркивая ее, повременамъ, краснымъ карандашомъ. Стрепетовъ взглянулъ на газету — это была извстная московская газета, по мр чтенія которой улыбка Чиркова становилась брезгливе и зле, и въ глазахъ его вспыхивалъ огонекъ.

Знакомый съ газетой лишь по ея репутаціи, молодой человкъ недоумвалъ — что могло въ ней такъ раздражить такого философа, какъ его превосходительство. ‘Или его самого продернули?!’ пришло ему въ голову при вид досады, съ какою Чирковъ то-и-дло крестилъ карандашомъ.

— Эдакіе наглецы!— чуть слышно шепнулъ Чирковъ, откладывая въ сторону нумеръ, и, поднявъ глаза на Стрепетова, проговорилъ рзкимъ, все еще неспокойнымъ голосомъ, полнымъ волненія:— Работа для васъ готова. Пойдемте!

Онъ всталъ и, чуть-чуть переваливаясь и вздрагивая бедрами, прошелъ черезъ столовую и гостиную въ небольшую угловую комнату, нчто въ род диванной, убранной въ турецкомъ вкус. Пестрый коверъ во всю комнату, низенькія оттоманки съ подушками, пара мягкихъ табуретокъ, нсколько японскихъ столиковъ, картины игриваго содержанія по стнамъ — таково было убранство этого маленькаго уютнаго уголка, въ которомъ Чирковъ любилъ подремать посл обда съ книгою въ рукахъ. У окна стоялъ разложенный ломберный столъ, и на немъ были приготовлены письменныя принадлежности.

— Удобно вамъ будетъ здсь работать?— спросилъ Чирковъ.

— Вполн!— отвчалъ Стрепетовъ, довольный, что ему не придется, какъ онъ думалъ, торчать постоянно на глазахъ у патрона.

— Мы не будемъ другъ другу мшать!— продолжалъ Чирковъ уже боле спокойнымъ и мягкимъ тономъ.— Каталогомъ и библіотекой займетесь посл, а пока, вотъ, не угодно ли будетъ, молодой человкъ, заняться археологіей… Разберете мои іероглифы?— прибавилъ Чирковъ, подавая Стрепетову объемистую рукопись.

Рукопись была написана хотя и мелкимъ, словно бисеръ, но четкимъ почеркомъ. Стрепетовъ взглянулъ и, отдавая ее назадъ, сказалъ, что разберетъ отлично.

— Если что затрудить васъ, пожалуйста спрашивайте. Главное, чтобы не было пропусковъ и неврныхъ выраженій, а за каллиграфіей не гонитесь… Мста для рисунковъ можно оставлять,— продолжалъ онъ, перелистывая съ видимымъ удовольствіемъ толстую тетрадь почтовой бумаги большого формата, испещренную рисунками.

— Я сниму копію съ рисунковъ, если хотите.

— Вы разв рисуете?

— Немножко.

— Въ такомъ случа, снимайте. Сдлаете большое одолженіе. Мои рисунки плоховаты.

— Надюсь, мои выйдутъ удачне!— проговорилъ весело Стрепетовъ.— А то еще бы лучше заново ихъ снять съ оригиналовъ, если они у васъ есть.

Чирковъ просіялъ. Эта мысль ему понравилась.

— Оригиналы у меня почти вс есть, но только…

Онъ остановился на секунду въ нершительности.

— Но только надо очень осторожно обращаться съ такими предметами. Между ними есть вещи замчательной археологической цнности!— заключилъ онъ, выдавая боязнь за свои сокровища, свойственную всмъ археологамъ.

Стрепетовъ общалъ быть осторожнымъ. Онъ будетъ брать по одному предмету и надется ничего не испортить.

— Вы ручаетесь?— спрашивалъ Чирковъ.

— Ручаюсь,— отвчалъ молодой человкъ.

— Смотрите же, будьте осторожны. Впрочемъ, боле хрупкія вещи я самъ буду приносить вамъ сюда. Мы, археологи, имемъ свои слабости!— прибавилъ онъ съ улыбкой, какъ бы извиняясь за свое недовріе.

Въ конц-концовъ было ршено длать рисунки потомъ и помстить ихъ не въ текст, а въ особой тетради.

Чирковъ удалился. Стрепетовъ прислъ къ столу и красивымъ, крупнымъ почеркомъ старательно вывелъ заголовокъ: ‘Раскопки пяти кургановъ въ Псковской губерніи’.

Несмотря на твердое намреніе сосредоточить вниманіе исключительно на племенахъ, населявшихъ когда-то Псковскую область (о чемъ шла рчь во вступленіи къ стать), образъ ‘мадонны’ то-и-дло внезапно появлялся среди бывшихъ аборигеновъ, такъ что нашъ молодой человкъ долженъ былъ употреблять усиліе, чтобы направить мысли на людей доисторическихъ, весьма мало, по правд сказать, его интересовавшихъ въ такую минуту. Онъ чуть-было даже разъ не написалъ вмсто ‘Лудь’ — ‘Римма Михайловна’ и, спохватившись, ршилъ быть внимательне къ работ. Тмъ не мене, первую же страницу пришлось переписать вновь. При сличеніи съ оригиналомъ, Стрепетовъ замтилъ пропускъ цлыхъ трехъ строкъ.

— Не угодно ли чаю?

Стрепетовъ весело поднялъ голову. Передъ нимъ, съ подносомъ въ рукахъ, стояла щеголеватая, привтливо улыбающаяся Аксюша.

Онъ съ удовольствіемъ взглянулъ на подносъ, на которомъ и сливки и маленькія сдобныя булочки глядли такъ аппетитно, и охотно принялъ предложеніе.

— Вы у насъ будете заниматься?— фамильярно спрашивала Аксюша, пока Стрепетовъ бралъ стаканъ.

Это ‘у насъ’ заставило Стрепетова улыбнуться и утвердительно кивнуть головой.

— Сколько времени?

— Не знаю. А вамъ что?

— Такъ-съ…— проронила Аксюша и, замтивъ быстроту, съ какой Стрепетовъ принялся за чай, прибавила:— Будете пить еще?

— Нтъ, довольно.

— Выпили бы. Я для васъ заварила свжаго чаю.

— Благодарю, больше не хочу!

— Аксюша!— раздался черезъ комнаты рзкій голосъ его превосходительства.

Аксюша нетерпливо передернула плечами, усмхнувшись про себя, и торопливо вышла, захвативъ въ руки подносъ.

‘Ршительно генералъ сегодня не въ дух!’ — подумалъ Стрепетовъ, допивая стаканъ и вновь принимаясь за работу.

Посл часа безпрерывнаго писанія, рука Стрепетова съ непрывычки порядочно-таки устала, но онъ усердно продолжалъ переписку, прерывая работу на короткіе промежутки, чтобы размять члены, выкурить папироску и ршить все еще нершенный имъ вопросъ: итти ли сегодня къ Ковровой? Этотъ вопросъ явился, какъ только Стрепетовъ проснулся. ‘Она вдь звала скоре прійти!’ — уврялъ себя молодой человкъ, прикрывая этимъ предлогомъ неодолимое желаніе увидать Римму Михайловну.

Въ квартир стояла тишина. Стрепетовъ взглянулъ въ двери и черезъ анфиладу комнатъ увидалъ Чиркова за письменнымъ столомъ, повидимому, генералъ писалъ. Стрепетовъ посмотрлъ на часы. Оставалось еще полтора часа, и онъ ретиво принялся за окончаніе вступленія. Черезъ нсколько времени изъ кабинета раздались звуки рояли. Стрепетовъ старался не слушать, но чудные мягкіе звуки какой-то незнакомой ему бетховенской сонаты незамтно приковывали его вниманіе. Онъ слушалъ, продолжая работать, но какъ-то незамтно перо остановилось само собой. Неопредленныя ощущенія, то сладкія, то грустныя, желаніе счастья и любви переполняли душу, и онъ весь отдался теперь музык, закрывъ глаза, погруженный въ чудныя грезы, среди которыхъ образъ ‘мадонны’ сливался съ главнымъ мотивомъ, и трудно было отдлить одинъ отъ другого. Онъ слушалъ, и тихо льющіеся дивные звуки открывали, казалось, ему самому тайну его любви.

Наступившая пауза заставила его очнуться. Игра возобновилась, но юноша уже писалъ, стараясь не слушать, стараясь не думать объ открытомъ имъ секрет. ‘Пусть этотъ секретъ навки останется секретомъ!’ — ршилъ онъ. И когда, наконецъ, звуки смолкли, уже было двнадцать часовъ. ‘Пора кончать’. И Стрепетовъ понесъ въ кабинетъ свою работу, чтобы узнать, доволенъ ли останется Чирковъ его почеркомъ.

— Отлично, отлично. Это лучше, чмъ надо!— проговорилъ Чирковъ, просмотрвъ первую страничку.— И ни одной ошибки въ археологическихъ терминахъ. Очень благодаренъ вамъ, Павелъ Сергевичъ!— прибавилъ Чирковъ, повидимому, значительно успокоившійся.

Стрепетовъ сталъ откланиваться.

— Куда жъ вы! Сейчасъ будемъ завтракать!— остановилъ его Чирковъ.

Но Стрепетовъ отказался. Онъ еще раньше ршилъ не оставаться, чтобы не терять времени.

— Какъ хотите, но только имйте въ виду, что въ половин перваго подаютъ завтракъ, и я разъ навсегда приглашаю васъ быть моимъ гостемъ. А что, музыка моя не мшала вамъ заниматься? Если мшаетъ, можно запирать двери.

— О, нтъ, нисколько не мшала. Напротивъ…

— Врно, вы любите музыку?

— Люблю!— возбужденно отвтилъ Стрепетовъ.

Чирковъ пристально взглянулъ на молодого человка и, улыбаясь, спросилъ:

— Да что вы сегодня такой сіяющій, Павелъ Сергевичъ? Нтъ ли у васъ какихъ-нибудь хорошихъ извстій о мст.

Этотъ неожиданный вопросъ смутилъ Стрепетова. Онъ покраснлъ, какъ могутъ только краснть влюбленные, которыхъ мнительность въ каждомъ вопрос подозрваетъ, что открыта ихъ тайна любви. Онъ пробормоталъ, что никакихъ утшительныхъ извстій о мст еще нтъ.

— Но я за то урокъ получилъ!— съ живостью подхватилъ онъ, стараясь овладть своимъ смущеніемъ.

— Урокъ? Ну, это еще небольшая находка. А у Варницкой были?

Стрепетовъ отвчалъ, что она еще не пріхала изъ-за границы.

— Непремнно побывайте у нея, непремнно!— заботливо началъ Чирковъ.— Я, вотъ, не дале, какъ въ субботу, говорилъ снова о васъ въ клуб съ однимъ вліятельнымъ въ банк человкомъ, но пока одни неопредленныя общанія. Даже досадно. При всемъ желаніи вамъ помочь, я до сихъ поръ ничего не могу сдлать, а то, что бы могъ, вамъ совсмъ не подходитъ.

Стрепетова тронула такая заботливость, и онъ счелъ долгомъ поблагодарить Чиркова.

— Благодарить-то не за что!— промолвилъ Чирковъ. Онъ поднялся съ кресла и, приблизившись къ Стрепетову, продолжалъ: — Добрыми намреніями и адъ вымощенъ, а что толку? Тмъ не мене, я хочу, чтобы вы врили, милый Павелъ Сергевичъ, что я не забылъ о васъ и употреблю вс усилія васъ устроить… Вдь вашъ покойный отецъ когда-то былъ моимъ единственнымъ, лучшимъ другомъ!— внезапно прибавилъ онъ съ задушевной ноткой въ голос, пожимая руку Стрепетова повыше локтя.

Онъ отпустилъ его руку и заговорилъ своимъ обычнымъ, слегка ироническимъ тономъ:

— И все-таки, несмотря на мои хлопоты, вамъ, вроятно, придется ждать, а сколько времени ждать — кто знаетъ?.. Мои фонды, какъ я уже говорилъ вамъ, не высоко стоятъ въ чужихъ вдомствахъ!.. Вотъ и нашъ московскій оракулъ распекаетъ за недостатокъ ршительности,— прибавилъ Чирковъ, указывая взглядомъ на газету и брезгливо морщась.— Того и гляди, и я попаду въ нигилисты!— усмхнулся его превосходительство.

Онъ примолкъ и черезъ минуту сказалъ:

— А ваша тетушка, если захочетъ, можетъ устроить васъ… Она это уметъ. У нея самое разнообразное знакомство… Потому-то я и совтую: непремнно побывайте у нея и… la guerre comme la guerre… постарайтесь понравиться своей двоюродной тетушк… Что вы такъ нахмурились?— улыбнулся Чирковъ, замтивъ недоумвающій взглядъ Стрепетова.— Понравиться нужно, и это не трудно, главное, не распространяйтесь съ нею о своихъ убжденіяхъ, оставьте ихъ про себя… Какое кому дло до того, что вы такъ думаете о судьбахъ міра… Не забывайте, что прежде всего вамъ нуженъ кусокъ хлба, хотя бы для того, чтобы имть возможность думать объ этихъ судьбахъ, если это вамъ будетъ угодно!— прибавилъ Чирковъ съ тонкой улыбкой.

— Она разв такая нетерпимая, моя тетушка?— спросилъ Стрепетовъ, недоумвая.

— Валентина Марковна!?— И Чирковъ разсмялся.— Вы, значитъ, о ней ничего не знаете?

— Ршительно ничего. Знаю только, что она не нравится матери.

— Ну, это, конечно, дло вкуса. Во всякомъ случа, ваша родственница — женщина интересная, по-женски, если хотите, умна и — запишите себ на память — покровительствуетъ только самымъ благонамреннымъ молодымъ людямъ!— подчеркнулъ генералъ съ саркастической усмшкой.— Я кое-что слышалъ о ней надняхъ. Она, видите ли, въ послднее время играетъ въ обскурантизмъ и въ добраго русскаго мужичка, и потому, вроятно, называетъ себя правоврной консерваторкой — ваша тетушка Валентина Марковна. Состояніе у нея огромное. Она честолюбива, хороша собой и тщеславна — отчего жъ ей и не забавляться игрушкой?.. Это даетъ извстный престижъ… О ней говорятъ… Ну, бредитъ, разумется, разными ‘рындами’ и ‘гриднями’, проповдуетъ свое собственное евангеліе отъ Валентины и везд говоритъ, что Россія погибнетъ, если не будетъ грозной власти. Въ устахъ женщины это не лишено пикантности, а?— усмхнулся онъ.— Однимъ словомъ, ваша тетушка вполн на высот извстныхъ взглядовъ!— проговорилъ его превосходительство послднюю фразу тмъ обычнымъ своимъ двусмысленнымъ тономъ, который вводилъ въ заблужденіе людей, мало знавшихъ Чиркова, оставляя ихъ въ сомнніи: хвалитъ ли онъ или порицаетъ?— Такъ ужъ вы, Павелъ Сергевичъ, не противорчьте ей, если она удостоитъ васъ конференціей во вкус вотъ этой газеты, а то всю обдню испортите!.. Кстати, она, говорятъ, и въ переписк съ самимъ издателемъ!.. и сама гршитъ статьями. Такъ пусть себ говоритъ, что ей вздумается — мало ли нынче болтаютъ вздора!— заключилъ Чирковъ съ самымъ презрительнымъ выраженіемъ.

— Портретъ непривлекательный!— вымолвилъ ошеломленный провинціалъ, смутно понявшій значеніе нкоторыхъ словъ въ тирад Чиркова, но схватившій общій ея смыслъ и видимо имъ возмущенный.

— Непривлекательный?— подхватилъ Чирковъ.— Смотрите, какъ бы, познакомившись съ оригиналомъ, вы не влюбились въ свою двоюродную тетушку!.. Она вдь очень хорошенькая ретроградка, несмотря на свои тридцать съ большимъ хвостикомъ, и, говорятъ, уметъ вербовать юныхъ прозелитовъ. Серьезно влюбляться, впрочемъ, не рекомендую, а… поухаживать за хорошенькой женщиной въ ваши годы не мшаетъ!— прибавилъ игриво Чирковъ, прищуривая глаза, что придало его лицу выраженіе лукаваго цинизма.— Bonne fortune!.. Это… Такъ вы ршительно отказываетесь завтракать?— оборвалъ Чирковъ.— Ну, до свиданія, милый Павелъ Сергевичъ!— простился Чирковъ съ ласковымъ дружелюбіемъ, словно не замчая непріятнаго впечатлнія, произведеннаго послдними его словами на молодого человка.

— Что жъ не остались завтракать?— спросила Аксюша въ передней, провожая Стрепетова.

— Некогда мн у васъ завтракать!— сухо отрзалъ Стрепетовъ, торопливо выходя вонъ.

— Отвратительный циникъ!— проговорилъ онъ вслухъ, когда, очутившись на улиц, вполн прочувствовалъ значеніе совтовъ Чиркова и его легкіе взгляды на отношенія къ женщинамъ.

Только что бывшій разговоръ казался Стрепетову комомъ грязи, брошеннымъ во что-то свтлое и чистое, хоронившееся въ его душ. Непонимавшій еще, какъ вс неиспорченные и очень молодые люди, всей сложности и противорчій человческаго характера, привыкшій къ категорическимъ заключеніямъ, Стрепетовъ не могъ разобраться въ разнородныхъ ощущеніяхъ, охватившихъ его при мысляхъ о Чирков. Онъ ршительно недоумвалъ, какъ могъ быть столь циниченъ человкъ, съ такимъ искреннимъ чувствомъ игравшій сонаты? Какъ согласить все то, что онъ говоритъ, съ его служебнымъ положеніемъ? И онъ чувствовалъ, что, несмотря на протестъ возмущеннаго сердца, умъ этого скептика полонсительно импонировалъ, гнвъ и отвращеніе, закипавшіе въ немъ, обезорузкивались при воспоминаніи о своеобразномъ, но несомннно искреннемъ участіи, которое проявилъ къ нему этотъ самый ‘циникъ’ съ перваго же дня знакомства.

И эта самая Валентина Марковна одновременно возбудила къ себ чувство непріязни и сильно задла любопытство, благодаря характеристик Чиркова. Онъ припомнилъ теперь разные намеки матери, избгавшей почему-то входить въ подробности о замужеств этой родственницы,— замужеств, которое мать не одобряла: припомнилъ разсказы о богач Варницкомъ, и ршилъ сходить разъ къ тетк, чтобы только имть понятіе объ этомъ новомъ для него тип — петербургской барыни, проповдующей какое-то свое евангеліе. Но, конечно, онъ ни за что не послдуетъ ‘гнуснымъ’ совтамъ ‘циника’. Онъ не намренъ нравиться подобной особ и, разумется, не станетъ искать ея покровительства. Чертъ съ нимъ!— Онъ пробьетъ себ дорогу и безъ Валентины Марковны!

Словно для успокоенія возмущеннаго чувства, мысли Стрепетова вновь обратились къ Римм Михайловн, и, при сравненіи, образъ ея еще ярче засіялъ въ его сердц. Онъ скоро забылъ и цинизмъ Чиркова, и тетку, и думалъ, что міръ Божій все-таки хорошъ, а люди добры и искренни.

Стрепетовъ шелъ на Лиговку, къ Галанину, справиться объ урок и поблагодарить добраго человка за хлопоты, но, дойдя до Литейной, ршительно повернулъ въ эту улицу, точно влекомый посторонней силой, и, вмсто Лиговки, очутился на Кирочной, почти у Таврическаго сада, невдалек отъ большого четырехъэтажнаго дома, во двор котораго была квартира Внецкой и Нерпиной.

‘Быть можетъ, онъ ее встртитъ? Она, сколько помнится, говорила, что гуляетъ каждый день, посл двнадцати!’ — думалъ онъ, разгуливая взадъ и впередъ по Кирочной, и пристально вглядывался чуть ли не въ каждую женщину, въ надежд увидать Римму.

‘Она!’

Сердце его забилось сильне, когда онъ издали замтилъ приближающуюся маленькую женскую фигурку. Онъ смутился вдругъ и струсилъ, какъ школьникъ, придумывая и не находя приличнаго объясненія своего присутствія. Ужъ онъ, было, хотлъ повернуть назадъ и дать тягу, какъ его озарила счастливая мысль: онъ остановился у воротъ ближайшаго дома и пристально сталъ разглядывать нумеръ его. Теперь бояться нечего. Онъ объяснитъ ‘нечаянную’ встрчу невинной ложью: онъ ищетъ домъ, гд живетъ господинъ, общавшій урокъ.

Когда, по его разсчету, Римма Михайловна должна была приблизиться, Стрепетовъ отошелъ отъ дома и, замирающій отъ волненія, не ршаясь поднять глазъ, пошелъ навстрчу. Наконецъ, онъ поднялъ глаза и увидалъ передъ собой пожилую, некрасивую даму, такъ же похожую на Римму Михайловну, какъ вдьма на ангела.

И нашъ молодой человкъ не могъ удержаться отъ восклицанія и вслдъ затмъ подарилъ даму взглядомъ, полнымъ такого выраженія досады и разочарованія, что дама сердито отвернулась и, вроятно, приняла Стрепетова либо за помшаннаго, либо за невозможнаго нахала.

Въ теченіе этой долгой прогулки, сперва по Кирочной, а потомъ по пустыннымъ аллеямъ Таврическаго сада, было еще нсколько такихъ неудачныхъ встрчъ и такихъ же разочарованій, такъ что Стрепетовъ, потерявшій всякую надежду, пошелъ, наконецъ, на Лиговку, все-таки всматриваясь, по пути, въ идущія навстрчу женскія фигуры зоркимъ, безпокойнымъ взглядомъ влюбленнаго, находящагося въ той ‘стадіи’, когда вс эти ‘нечаянныя’ встрчи съ объясненіями ихъ, сшитыми блыми нитками, кажутся еще необыкновеннымъ счастьемъ.

Не осмливаясь даже и мечтать о частомъ посщеніи квартиры на Кирочной, онъ ршилъ узнать какъ-нибудь, въ какіе часы и гд именно гуляетъ Римма, и если часы будутъ свободны, онъ станетъ приходить взглянуть на нее издали, разумется, незамтно, чтобы не оскорбить своего идола.

XIII.

— Кто тутъ?.. Вамъ требуется комната, господинъ? Пожалуйте, пожалуйте… У меня есть преотличный, доложу вамъ, нумерокъ!— раздался изъ глубины корридора знакомый конфиденціальный басокъ приближающагося и шлепающаго туфлями Ипата Никитича, когда Стрепетовъ, въ начал третьяго часа, усталый, отворилъ двери меблированныхъ комнатъ господина Лукачева и очутился среди тьмы и невозможной вони.

— Здравствуйте, Ипатъ Никитичъ! Что, едоръ Петровичъ дома?

— А я васъ, было, и не узналъ, Павелъ Сергевичъ! Богатымъ вамъ быть!— воскликнулъ ниатъ Никитичъ, разглядвъ Стрепетова.— Полагалъ, не жильца ли Богъ послалъ… Честь имю свидтельствовать вамъ свое почтеніе!.. Совсмъ жильца нынче какъ-то не водится… Куда они только дваются? Пожалуйте!— говорилъ старикъ, отворяя комнату Галанина.

— Галанина нтъ дома?— спросилъ Стрепетовъ, останавливаясь на порог пустой комнаты.

— То-то нтъ-съ, но они сейчасъ вернутся… Пожалуйте… отдохните… едоръ Петровичъ просили васъ безпремнно обождать, имя вамъ сообщить кое-что пріятное касательно занятій!— продолжалъ Ипатъ Никитичъ тмъ же таинственнымъ тономъ и съ тмъ же видомъ человка, сообщающаго важный секретъ, съ какимъ онъ обыкновенно рекомендовалъ на вокзал свои нумера.— Вотъ на этотъ стульчикъ садитесь… Онъ будетъ посолидне…

И, по привычк, смахнувъ на ходу густой слой пыли со стола, Ипатъ Никитичъ, какъ бы въ оправданіе безпорядка и грязи, царившихъ въ маленькомъ, непривтномъ ‘номерк’ бездомнаго холостяка, замтилъ:

— Комната еще не убрана, по причин, что едоръ Петровичъ недавно только встали… Не извольте принять чего-нибудь такого въ мысли!— поспшилъ прибавить Ипатъ Никитичъ, замтивъ вопросительно-безпокойный взглядъ Стрепетова.— Нынче мы… по этой части, можно сказать, совсмъ другую методу приняли… Шабашъ!— проговорилъ Ипатъ Никитичъ съ радостно-торжественнымъ выраженіемъ въ лиц и голос.— Одну рюмку передъ обдомъ для аппетита — вотъ и все наше потребленіе… Эта метода у нихъ заведена съ послдней ихней болзни… Помните, какъ едоръ Петровичъ тогда мучился?.. Я такъ полагаю: теперь у насъ пойдетъ полная поправка!.. только бы Господь помогъ… Вдь человкъ-то какой едоръ Петровичъ! Другого такого во всемъ Петербург не сыщешь… Ей-Богу, не сыщешь!— съ чувствомъ прибавилъ старикъ.

Онъ помолчалъ, еще разъ стеръ обшлагомъ пыль со стола и посл деликатнаго опроса, не стсняетъ ли своимъ присутствіемъ, прислъ на кончикъ стула и продолжалъ таинственно-радостнымъ тономъ:

— Вчера едоръ Петровичъ почти всю ночь просидлъ за работой… Экстра, изволите видть, такая для нихъ вышла отъ одного адвоката: чтобы къ двумъ часамъ сегодняшняго числа, и за то двадцать-пять рублей… едоръ Петровичъ и взялся, да въ ночь цлый ворохъ бумаги и отмахалъ… А ужъ насчетъ того, какъ уметъ написать едоръ Петровичъ, сами можете лучше моего понять. У нихъ въ голов понятія, можетъ быть, не меньше, чмъ у министра… Такъ, значитъ, сдлайте ваше одолженіе — на-пи-шемъ!— протянулъ Ипатъ Никитичъ съ такимъ горделивымъ и задорнымъ видомъ, словно бы честь обладанія такими талантами цринадлежитъ ему самому, и ихъ кто-нибудь оспариваетъ.— Теперь, доложу вамъ, едору Петровичу выйдетъ совсмъ другая абонировка жизни!— прибавилъ онъ значительно посл нкотораго молчанія.

— Почему вы такъ думаете?

— Этотъ самый адвокатъ, изволите видть, обнадежилъ едоръ Петровичу у себя мсто… Сто рублей въ мсяцъ — пиши только разныя кассаціи, съ позволенія сказать… Товарищъ тоже ихній… Деньги-то, говорятъ, лопатами загребаетъ… Вотъ онъ, значитъ, обнадежилъ, и самъ сомнвался, какъ бы опять, понимаете ли, насчетъ ‘игры воображенія’ у едора Петровича не было, а теперь, какъ онъ увидитъ работу едоръ Петровича и какъ это онъ ее къ часу принесъ, такъ если онъ человкъ съ настоящимъ понятіемъ, я полагаю, сію минуту предложитъ мсто… едоръ Петровичъ даже очень на это обнадежены… ‘Тогда, говоритъ, философъ Ипатъ, только омеблировку почище мн сдлай, а я, говоритъ, тебя не покину. Попрежнему, говоритъ, буду жить въ твоей трущоб!’ И заливается, хохочетъ… Я за ними вистую, а самъ, однако, довольно чувствую, что онъ это по деликатному характеру своему не хочетъ насъ бросить… Господинъ душевный… Да-съ…

Ипатъ Никитичъ обвелъ комнату задумчивымъ взглядомъ и снова заговорилъ:

— Оно, точно, трущобисто. Давно бы слдовало всему обзаведенью сдлать, въ нкоторомъ род, капитальный ремонтъ, да вдь изъ пальца — я такъ смю полагать — его не высосешь? Слдственно, и изворачивайся по мр силъ, и будь благодаренъ Богу, если хоть на сутки заманишь какого-нибудь путешественника. Вы, вотъ, дай вамъ Богъ всякаго благополучія, больше недли у насъ простояли, а то другіе постоятъ сутки и… только ихъ видали… И за сутки моли Бога-то!.. Другой путешественникъ зайдетъ, понюхаетъ, поглядитъ, да еще обругаетъ, уходя… Только и совсмъ это время стало плохо… Не клюетъ жилецъ, да и только!.. Ужъ, кажется, безъ всякаго, можно сказать, стыда на вокзал номерки нахваливаешь… Изволите сами знать?— улыбнулся Ипатъ Никитичъ,— и все-таки возвращаешься домой одинъ… Сегодня вотъ тоже… даже вспомнить досадно… А еще образованный господинъ!— неодобрительно промолвилъ Ипатъ Никитичъ и покачалъ головой.

— А что случилось, Ипатъ Никитичъ?

— Намтилъ я, изволите видть, одного молодого пассажира… съ виду подходящій: пальтишко неважное, самъ озирается, какъ есть прізжій изъ провинціи пижонъ, въ род, будто, студента… Я къ нему, руку подъ козырекъ — и давай, какъ слдуетъ, деликатно рекомендовать свое семейное гарни… Слушалъ онъ это съ большимъ вниманіемъ, спрашивалъ насчетъ обдовъ и всякихъ удобствъ… одно слово, быдто и въ серьезъ клюнулъ… Я, значитъ, прибавляю, съ позволенія сказать, жару — откуда только слова берутся — а какъ кончилъ свою прокламацію и хотлъ было, для врности, принять его чемоданшико, какъ господинъ въ отвтъ: ‘Отлично, говоритъ, вы врете… превосходно… Вамъ бы, говоритъ, въ адвокаты… Но только мн, къ сожалнію, вашего семейнаго гарни не требуется, у меня, говоритъ, квартира давно есть’… И смется. И наши ‘номерные’ тоже смются… Обидно… Господину забава, а изъ-за негь я, быть можетъ, другого жильца потерялъ… Ну, и я его оконфузилъ…

— Что жъ вы ему сказали, Ипатъ Никитичъ?

— А сказалъ я ему эдакъ деликатнымъ манеромъ: ‘каждому, говорю, бдному человку хочется наврать себ на кусокъ хлба. Безъ надобности и собака не брешетъ. А вамъ, говорю, довольно стыдно, молодой господинъ, издваться!’ Вотъ что я ему сказалъ… Небойсь, понялъ… Не даромъ поскоре улизнулъ…

Старикъ помолчалъ, нюхнулъ табаку, отеръ свой остренькій носикъ клтчатымъ платкомъ и, вздохнувъ, философски замтилъ:

— Тоже и мн не лестно каждый день по четыре раза выходить къ позду и звонить языкомъ… А если звонишь и за полтинникъ въ сутки общаешь, съ позволенія сказать, царскіе чертоги, то можно, я полагаю, при образованіи, понимать, что я на хлбъ себ вызваниваю. А то: ‘отлично, говоритъ, врете!’ Оно точно… вру и, могу сказать, многіе изъ нашихъ завидуютъ, какъ я чувствительно выражаюсь насчетъ номеровъ, но коли нтъ капиталу, поневол игру фантазіи пускаешь въ ходъ… Если бы меня одинъ, съ позволенія сказать, подлецъ не обманулъ, то всей обстановки номеровъ совсмъ бы другой былъ эффектъ!..— неожиданно прибавилъ Ипатъ Никитичъ съ сердцемъ.— Безъ малаго цлая тысяча, господинъ, гуляетъ, по причин собственнаго доврія… Да я вамъ, кажется, имлъ честь разсказывать?

— Нтъ, не разсказывали… Разскажите.

И словоохотливый старикъ началъ издалека, касаясь біографическихъ подробностей, какъ онъ, посл воли, служилъ все больше по хорошимъ гостиницамъ, скопилъ до двухъ тысячъ капиталу (‘по нашему званію, это, сударь, большой капиталъ!’) и какъ, ршившись пять лтъ тому назадъ вступить въ супружество съ Анной Ивановной, чтобы ‘на склон лтъ жить, съ позволенія сказать, не по-свински, а по влеченію сердца’ (‘Анна Ивановна тогда еще видне была!’ — вставилъ снова Ипатъ Никитичъ, вздохнувъ), разсчитывалъ доставить и супруг, и еничк спокойную, благородную жизнь и, съ этой цлью, снялъ эти самые нумера, заплативъ за всю обстановку пятьсотъ рублей и оставивъ, для обороту, тысячу про запасъ, чтобы современемъ обновить заведеніе. Сперва хоть и не шибко, а дло шло, жилецъ водился… жили слава, Богу… Но тутъ-то и случилась эта самая ‘подлость’.

— Слышали, можетъ, про господина Безумова?.. Изъ тамбовскихъ они,— спросилъ вдругъ Ипатъ Никитичъ.

— Нтъ, не слыхалъ.

— Такъ вотъ этотъ самый господинъ Безумовъ и есть мой разоритель, сынъ, значитъ, прежняго моего барина… Мы безумовскіе были. Пріхалъ это онъ, три года тому назадъ, въ Петербургъ, встртилъ, на мою бду, меня какъ-то на улиц… призналъ… (мальчишкой онъ при мн-то еще былъ, когда я состоялъ въ камердинерахъ у стараго барина) и эдакъ въ скорости сюда… вотъ въ эти самые номера объявился. Ну, господинъ, какъ есть форменный, форсистый, изъ себя красивый, однимъ словомъ… Меня въ т поры дома не было, такъ онъ давай зубы заговаривать Анн Ивановн, чтобы ему тысячу рублей на самое короткое время. На слдующій день опять ужъ ко мн… ‘Не хочу, говоритъ, процентъ большой платить ростовщикамъ… Надюсь, говоритъ, поврите!’.. Ну, думаю, человкъ богатый, не захочетъ маленькаго человка обмануть… однако, все-таки, безъ супруги не ршился… А Анна Ивановна, по своему женскому великодушію: ‘дай да дай… такой, говоритъ, видный мужчина!..’ Ну, и дали… да съ тхъ поръ и получаемъ… Документа-то нту. Ужъ я писалъ, писалъ къ нему въ Тамбовскую — ни отвта, ни привта… Кто бы могъ полагать такую подлость у благороднаго господина съ состояніемъ? Ну, я и остался одинъ виноватъ… То-то оно и есть. Во всякомъ дл виноватый требуется!— сентенціонно прибавилъ Ипатъ Никитичъ, деликатно умалчивая, однако, что это философское заключеніе выведено имъ изъ горькаго опыта, посл гонки, которую задала ему супруга, сваливъ всю вину за дачу денегъ на него.

Изъ корридора донесся визгъ отворяемыхъ дверей.

— Врно едоръ Петровичъ!— проговорилъ Ипатъ Никитичъ, высовывая свою блобрысую остриженную голову въ корридоръ.

Но онъ тотчасъ же откинулся назадъ и, закрывая двери, проговорилъ боязливымъ, таинственнымъ шопотомъ:

— Наши дамы вернулись… Анна Ивановна съ еничкой!..

Вслдъ затмъ послышались шаги и шуршанье юбокъ.

— Счастливо оставаться, Павелъ Сергевичъ… Надо выходить къ позду… Какъ на вашемъ хронометр?

Стрепетовъ сказалъ.

— И то пора!— безпокойно промолвилъ онъ, скрываясь въ. дверяхъ.

Не прошло и минуты, какъ изъ корридора раздался рзкій голосъ Анны Ивановны:

— А ты что же, лнтяй, не думаешь сегодня итти къ позду?

— Иду, иду! Не тревожьтесь, Анна Ивановна!— долетлъ до слуха Стрепетова робкій отвтъ ниата Никитича.

И все смолкло.

Стрепетовъ ршилъ дождаться Галанина и, въ ожиданіи его, взялъ со стола книгу и сталъ читать, повременамъ онъ прерывалъ чтеніе и, прислушиваясь, безпокойно посматривалъ на двери.

‘Зайдетъ или не зайдетъ еничка?’

Несмотря на ршительное намреніе дать понять двушк, что не питаетъ къ ней никакихъ чувствъ (это онъ считалъ непремнной обязанностью и передъ еничкой, и передъ самимъ собой), Стрепетовъ испытывалъ большое смущеніе въ ожиданіи неминуемаго, какъ онъ думалъ, объясненія, если придетъ еничка, и малодушно, признаться, желалъ, чтобы она не приходила. Прошло минутъ десять. Стрепетовъ было успокоился, какъ дверь беззвучно отворилась, и еничка, веселая, радостная и сіяющая, какъ птичка, впорхнула въ комнату.

Преувеличенная церемонность поклона, серьезность лица молодого человка сразу смутили еничку. Веселость и развязность вмигъ исчезли. Она бросила робкій, испытующій взглядъ своихъ срыхъ глазокъ и, опуская ихъ, проговорила тихимъ, приниженнымъ голоскомъ:

— Вы сердитесь, что я вчера заходила къ вамъ, Павелъ Сергевичъ?

При вид этого покорнаго смущенія Стрепетовъ смутился самъ. Ему стало жаль двушку, и онъ совсмъ позабылъ про свое намреніе ‘дай ей понять’ и собирался было успокоить ее, какъ она, и безъ объясненій понявшая все, прошептала:

— Больше этого не будетъ… Вы только не сердитесь!— прибавила вдругъ она со слезами въ голос, вся смущенная, притихшая, точно птичка съ подшибленными крылышками.

Стрепетовъ испытывалъ смшанное чувство жалости, стыда и досады и готовъ былъ провалиться сквозь землю, точно въ чемъ-то самъ виноватый.

Прошла не одна тяжелая секунда, пока онъ заговорилъ, наконецъ, стараясь взять добродушно невинный тонъ непонимающаго въ чемъ дло человка. Чувствуя въ то же время неестественность этого тона, онъ продолжалъ, однако, объяснять, что нисколько не сердится, но что у него нтъ времени здить по Островамъ… Онъ занятъ…

— Да вы не объясняйте!— остановила его еничка:— я сама вижу!— подчеркнула она, и въ тон голоса звучала раздраженная нотка.

Съ этими словами она пошла было къ дверямъ, но вдругъ повернулась и, подойдя къ Стрепетову, прошептала:

— едору Петровичу ни слова, что я у васъ была… Это его огорчитъ…

— Огорчитъ? Зачмъ же вы его огорчаете, еничка?

И, вдругъ проникшись благороднымъ желаніемъ порадть за Галанина, онъ съ горячимъ воодушевленіемъ заговорилъ о томъ, какой хорошій человкъ едоръ Петровичъ, и какъ глубоко и искренно онъ привязанъ къ еничк. Эта привязанность могла бы спасти его отъ недуга, если бы ее берегли… Такую преданность не скоро найдешь… Она, врно, не замчаетъ всей его силы…

еничка слушала и грустно улыбалась. Но, врно, слова молодого человка показались ей ужъ черезчуръ наивно-жестокими, потому что она неожиданно тряхнула головой, нетерпливо вздернула плечами и, насмшливо поблагодаривъ за совтъ, вышла изъ комнаты, не дождавшись окончанія краснорчивой тирады и даже не простившись съ молодымъ человкомъ.

Такого неожиданнаго финала объясненія Стрепетовъ не ждалъ и находился въ глупомъ положеніи неудавшагося дипломата, когда, наконецъ, явился Галанинъ и, веселый, сіяющій, принялся обнимать Стрепетова съ радостнымъ хохотомъ.

— У насъ урокъ, юноша. Тридцать рублей въ мсяцъ. Ежедневно, кром праздниковъ, два часа въ день обучать математик сына новаго моего патрона, присяжнаго повреннаго Зеленецкаго. Насчетъ часовъ сговоритесь съ его благоврной. Люди — ничего себ.

Стрепетовъ сталъ было благодарить, но Галанинъ не далъ ему продолжать и весело продолжалъ:

— Поздравьте и меня, Павелъ Сергевичъ. Съ завтрашняго дня и я при мст. Сто рублей въ мсяцъ… Пиши только, какъ выражается Ипатъ, ‘кассаціи’. Сейчасъ одну снесъ, получилъ за нее двадцать пять рублей и кром того взялъ пятьдесятъ рублей авансомъ на первое обзаведеніе. Глядите.

И, снявъ пальто, Галанинъ сталъ передъ Стрепетовымъ въ новой черной пар.

— Теперь, вдь, я приличенъ, а?.. У Корпуса обмундировался. При мст нельзя безъ этого. Мой патронъ, вдобавокъ, любитъ солидность въ костюм. Если къ нему да еще блый галстукъ, то клеркъ хоть куда. Завтра надну блый галстукъ и пойду во всемъ своемъ великолпіи писать кассаціи!— говорилъ Галанинъ, заливаясь своимъ раскатистымъ, добродушнымъ смхомъ.

— Ужъ Ипатъ Никитичъ сообщалъ мн свои предположенія.

— Сообщалъ? И, конечно, распространялся о моихъ талантахъ?— продолжалъ Галанинъ, присаживаясь къ Стрепетову.— Философъ Ипатъ высокаго о нихъ мннія и не прочь бы завтра назначить меня министромъ юстиціи.

— И если бы вы знали, какъ онъ радовался за васъ!

— Еще бы. Вдь онъ добрякъ, этотъ несчастный Ипатъ. Мы съ нимъ пріятели. Вотъ только ссоримся иногда изъ-за ‘меблировки’. Теперь, впрочемъ, и этихъ ссоръ не будетъ. Онъ общалъ купить мн цлый столъ и полдюжины крпкихъ стульевъ и устроить ‘настоящій салонъ’. А что, хотите отравляться котлетами вмст?— спросилъ Галанинъ.— А то не пойдемъ ли къ Палкину, я нынче богатъ!— улыбнулся Галанинъ.

Стрепетовъ отказался. Онъ долженъ быть къ четыремъ часамъ дома.

— А вы ршительно остаетесь здсь жить?— спросилъ молодой человкъ.

— Здсь. Привыкъ я и къ Ипату, да и къ…

Галанинъ вдругъ слегка покраснлъ и замолчалъ.

— Ну, и есть одно обстоятельство!— неожиданно заговорилъ онъ, видимо, готовый пуститься въ откровенности.

— Какое?

— Какое?.. Ну, да вамъ я скажу, мой юный другъ. Я хочу ршиться на одну глупость.

Стрепетовъ съ участіемъ взглянулъ на Галанина.

— На какую?

— Намренъ жениться.

— Жениться?— невольно вырвалось у Стрепетова.

— Да… на еничк. Если только она повритъ, что я стану человкомъ и пойдетъ за меня!— тихо и смущенно промолвилъ Галанинъ.— Вы думаете, не пойдетъ?— безпокойно прибавилъ онъ.

И онъ съ такой нжной любовью сталъ хвалить золотое сердце и богато-одаренную натуру енички, такъ горячо врилъ въ возможность счастія, что у Стрепетова не достало духа разубждать его. Слушая эту характеристику, Стрепетовъ подумалъ, что влюбленные, дйствительно, слпы, и когда Галанинъ окончилъ свои изліянія, молодой человкъ вскор ушелъ, вполн увренный, что еничка откажетъ, и что тогда бдный неудачникъ снова запьетъ.

XIV.

Цлыхъ три дня Стрепетовъ стойко боролся съ неодолимымъ желаніемъ видть Римму Михайловну. Въ теченіе этихъ дней вс мысли его были полны ею, и напрасно по вечерамъ онъ присаживался за книгу, стараясь освободиться отъ думъ о Римм. Посл одной-двухъ страницъ, прочитанныхъ со вниманіемъ, среди строкъ, какъ-то нечаянно, выглядывало милое лицо, съ черными бархатными глазами, и мечты о двушк властно овладвали молодымъ человкомъ,— мечты, начинавшіяся обыкновенно идилліей о дружб, объ обмн мыслей,— мечты,— полныя желаній принести какую-нибудь жертву во имя этой дружбы, и совершенно неожиданно кончавшіяся такими дерзкими, захватывающими духъ картинами счастья, что юноша внезапно краснлъ отъ стыда негодованія и восторга, самъ удивляясь безумной дерзости подкрадывавшихся мечтаній и считая себя въ эти минуты ‘великимъ негодяемъ’, недостойнымъ знакомства съ такой двушкой.

Что если бы она могла узнать, какія подлыя мысли приходятъ къ нему въ голову?

И, задавая такой вопросъ, Стрепетовъ приходилъ въ большой ужасъ и ршилъ въ наказаніе наложить на себя эпитимію: цлую недлю не искать встрчи съ Риммой Михайловной.

Но на четвертый день онъ не выдержалъ. Вечеромъ, несмотря на отвратительную погоду, онъ пошелъ на Кирочную и съ замираніемъ сердца, испытывая въ то же время ощущеніе какой-то безумной отваги, позвонилъ у дверей завтной квартиры. ‘Будь, молъ, что будетъ, а я не могу!’

Его встртила Коврова и обрадовалась удобному случаю изучить ‘новый типъ’, произвести экзаменъ по части его общественныхъ и литературныхъ вкусовъ.

— Очень рада васъ видть!.. Отчего раньше не приходили? Что длали? Что видли? Что читали? Разсказывайте.

Она закидывала его вопросами, усадивъ у стола, и приказала давать самоваръ.

— Вры нтъ дома: она дежуритъ въ больниц, а Римма у себя… долбитъ, по обыкновенію,— сказала съ улыбкой Надежда Васильевна.

Когда подали чай, Римма Михайловна вышла на минутку, молча поздоровалась съ Стрепетовымъ и ушла, унося съ собой стаканъ.

Но это кратковременное появленіе осчастливило влюбленнаго юношу. Онъ видлъ ее, слышалъ ея голосъ, онъ чувствовалъ присутствіе ея въ сосдней комнат и во время горячихъ монологовъ Ковровой о литератур искоса взглядывалъ на припертыя двери, лаская себя надеждой, что Римма Михайловна покажется еще разъ хотя бы на минутку, на одну минутку.

И когда онъ уже потерялъ надежду видть еще разъ, а она въ конц вечера совершенно неожиданно вошла и присла къ столу, нашъ молодой человкъ долженъ былъ употребить усиліе, чтобы не обнаружить радостнаго волненія, охватившаго его при вид Риммы Михайловны.

А Римма Михайловна, нсколько утомленная, съ поблднвшими щеками и соннымъ взглядомъ, казалось, не замтила ничего и молча сидла, лниво слушая оживленную бесду по поводу послдняго разсказа любимаго писателя. Оба восхищались, оба припоминали т или другія мста.

Такъ просидла она съ четверть часа и поднялась съ мста.

— Неужели снова заниматься?— спросила Коврова.

— Нтъ, спать. Устала.

И она пожала руку Стрепетову и поцловала Коврову.

— И заболть не долго, Римма!— упрекнула Надежда Васильевна, придерживая ея руку.— Цлые дни вотъ такъ она сидитъ за книгами… можете себ представить, Павелъ Сергевичъ!.. А здоровье у насъ не очень-то крпкое… Того и гляди, опять захвораемъ…

— Какъ же вамъ не стыдно, Римма Михайловна, не беречь себя!— воскликнулъ Стрепетовъ.

Въ этомъ восклицаніи, въ этомъ устремленномъ на Римму трепещущемъ взгляд было столько тревоги и волненія, что Римма Михайловна невольно смутилась и поспшила сказать, указывая на Коврову:

— Вы ей не врьте. Она мнительна и особенно за другихъ… Я здорове, чмъ кажусь…

— Хорошо здоровье… Опять стала кашлять… Того и гляди, серьезно заболешь… Можно бы, кажется, и не работать съ утра до ночи…

— Еще бы!— горячо подхватилъ Стрепетовъ.

Онъ взглянулъ на Римму Михайловну, и у него вдругъ сжалось сердце при мысли, что она можетъ серьезно заболть и умереть. Въ самомъ дл, она сегодня казалась такой болзненной, утомленной, хрупкой!.. Глаза ввалились, все лицо осунулось, синія жилки просвчивали на вискахъ.

Она улыбнулась въ отвтъ своей серьезной, вдумчивой улыбкой и проронила:

— Посл экзамена отдохну.

— А если теперь вдругъ заболете?— снова спросилъ Стрепетовъ

Римма Михайловна только пожала плечами.

— Вотъ она всегда такъ отвчаетъ на добрые совты… Будетъ терпть, пока не свалится съ ногъ… А еще сама будущій докторъ! Ей-Богу, Римма, завтра же позову Черника, чтобы онъ теб приказалъ меньше заниматься.

— Ну, ну, не ворчи… Завтра, пожалуй, отдохну, если буду утомлена, а пока прощайте, господа!

Стрепетовъ тоже сталъ собираться.

— А вы куда такъ рано?— остановила его Коврова.

— Какъ бы мы не помшали Римм Михайловн нашимъ разговоромъ.

— У меня ничего не слышно… Можете спорить, сколько вамъ будетъ угодно!— замтила Римма Михайловна въ дверяхъ.

Нсколько времени Коврова молчала и, наконецъ, проговорила, въ раздумь покачивая головой:

— Удивительная эта Римма!

Стрепетовъ насторожилъ уши, готовый слушать безъ конца,

— Вы думаете, она завтра будетъ отдыхать? Ни за что?

— Но разв вы не можете уговорить Римму Михайловну?

— Уговорить Римму?— усмхнулась Коврова.— О, вы не знаете ея! Она всхъ выслушаетъ и поступитъ по-своему. Въ этой маленькой, слабенькой на видъ женщин необыкновенно много характера. Она будетъ молча страдать, но не отступитъ отъ намченной цли. Знаете ли, какъ она держала экзаменъ при поступленіи на курсы?

— Какъ?

— Еле живая, въ лихорадочномъ состояніи, такъ что экзаменаторы, глядя на нее, думали, что она съ экзаменовъ отправится прямо въ могилу… Но она все-таки держала, выдержала отлично и, по настоянію докторовъ, тотчасъ же ухала за границу… У нея былъ сильнйшій плевритъ, грозившій чахоткой. И, какъ видите, она добилась-таки цли… черезъ нсколько мсяцевъ будетъ докторомъ… и работаетъ она такъ не ради куска хлба въ будущемъ — родители ея имютъ средства и обожаютъ ее,— а ради боле возвышенной цли — быть полезной ближнимъ. Да, эта маленькая Римма — прелестное существо… Она представляетъ собой рдкій примръ кротости и самоотверженія, необыкновенной скромности и упорства… Только слишкомъ ужъ она скромна и слишкомъ сдержанна… Это вредитъ ей… Не вс понимаютъ глубину и богатство этой изящной натуры… Такія женщины цнятся немногими…

— Слпые разв могутъ не замтить Риммы Михайловны!— восторженно проговорилъ Стрепетовъ.

Коврова сочувственной улыбкой одобрила Стрепетова и продолжала:

— Не слпые, а полузрячіе люди, не умющіе заглянуть въ чужое сердце и легко относящіеся къ жизни,— однимъ словомъ, большинство вашего же брата, мужчинъ, которое прежде всего ищетъ въ женщин блеска, кокетства, тщеславія,— всего, что раздражаетъ низменные инстинкты… Ну, а Римма не уметъ блистать, и многіе проходятъ мимо, не догадываясь, мимо какого сокровища они, глупые, проходятъ…

И со свойственнымъ ей увлеченіемъ Коврова продолжала набрасывать характеристику своей любимицы, не жаля, по обыкновенію, яркихъ красокъ, когда дло касалось ея друзей или враговъ.

Нечего и говорить, что Стрепетовъ внималъ съ восторгомъ этимъ разсказамъ и воспоминаніямъ лица, давно и близко знающаго Римму Михайловну. Тмъ не мене, даже и эти описанія увлекающейся Надежды Васильевны, свидтельствовавшія и о необыкновенной красот Риммы въ 16 лтъ, и о многихъ случаяхъ ея доброты, самоотверженія и энергіи, казались Стрепетову еще не вполн соотвтствующими тому идеальному представленію, какое онъ себ составилъ, точно такъ, какъ отрывки изъ ея біографіи — недостаточно яркими. У такого ‘святого созданія’ и біографія должна быть особенная, чудесная. А между тмъ въ ней ничего ‘чудеснаго’ не было, по крайней мр, въ передач Ковровой.

Онъ узналъ, что раннюю молодость Римма Михайловна провела на юг, гд отецъ ея до сихъ поръ занимаетъ видное мсто въ одномъ частномъ учрежденіи. И отецъ и мать никогда не стсняли дтей въ ихъ стремленіяхъ. Вообще вся эта семья образцовая по той нжной любви, которая существуетъ между всми ея членами. Мать — безподобная, отзывчивая на все хорошее женщина съ артистической жилкой, отецъ — добрый, умный человкъ, не мшающій другимъ жить. Благодаря имъ и ‘вяніямъ’ семидесятыхъ годовъ, дв дочери ихъ не сдлались обыкновенными барышнями,— Римма вотъ кончаетъ курсъ, а младшая сестра Нюта, или. какъ мы ее зовемъ, ‘Нюта-дикарка’, учительница въ деревн на юг и тамъ до сихъ поръ длаетъ свое маленькое дло… Римма очень много хворала въ дтств и ранней молодости и вслдствіе этого сдлалась любимицей въ семь, но баловство ее не испортило и не сдлало эгоисткой… Когда здоровье ея поправилось, она стала усердно заниматься, чтобы осуществить свою мечту — сдлаться докторомъ.

На вопросъ Стрепетова, что заставило Римму Михайловну выбрать именно эту профессію, требующую крпкаго здоровья, Надежда Васильевна ограничилась замчаніемъ, что дятельность врача, въ томъ идеальномъ значеніи, въ какомъ понимаетъ его Римма, больше всего по-душ такой любящей, ищущей подвига натур, умолчавъ, однако, про фактъ, хорошо ей извстный, что въ выбор этой профессіи не послднюю роль игралъ и тотъ самый ‘блондинъ’, котораго видлъ Стрепетовъ, въ день прізда, на вокзал.

Затмъ, въ Петербург, по словамъ Надежды Васильевны, Римма вела жизнь самую уединенную. Она работала до изнуренія, избгая знакомствъ, нсколько прежнихъ ея знакомыхъ составляли ея кружокъ. Такого аскетизма Коврова не одобряла. Можно и учиться и людей видть. Нельзя зарываться въ книжкахъ и сторониться отъ жизни.

— Пройдетъ молодость, и что тогда! Съ одной дятельностью не весело жить!— грустно прибавила Надежда Васильевна, оканчивая свой разсказъ.

— Но разв Римма Михайловна не собирается выйти замужъ, когда кончитъ экзамены?— неожиданно спросилъ Стрепетовъ, вспомнивъ о ‘блондин’, котораго онъ почему-то считалъ ея суженымъ.

— То-есть, какъ — собирается?— переспросила съ удивленіемъ Коврова.

— Я думалъ… Видите ли, я случайно былъ свидтелемъ встрчи на вокзал въ день прізда Риммы Михайловны, и мн показалось, что этотъ красивый, изящный блондинъ, который ее встртилъ…— Стрепетовъ вдругъ остановился, смущенный, что позволилъ себ нескромность.

— Женихъ Риммы? такъ вдь?— докончила за него со смхомъ Надежда Васильевна.

— Именно…

— Но почему вы составили такое заключеніе?— спросила, смясь, Коврова.

— Почему?— переспросилъ Стрепетовъ, оттягивая отвтъ и чувствуя, что снова краснетъ.— Какъ вамъ сказать, почему иногда составляешь заключенія!.. Такъ показалось…

— Ну, такъ вы ошиблись, Павелъ Сергевичъ!

— Ошибся?— воскликнулъ Стрепетовъ.

Въ голос его, помимо желанія, прозвучала такая радостная нотка, что Коврова не могла не улыбнуться, и, шутя, прибавила:

— И вы, кажется, довольны, что ошиблись?

Не ожидавшій такого вопроса, молодой человкъ окончательно смутился и, въ отваг отчаянія, храбро солгалъ:

— Съ чего мн быть довольнымъ или недовольнымъ!.. Мн не понравился этотъ господинъ — вотъ и все…

‘Ахъ, милый, милый юноша! Ты и скрывать своихъ чувствъ еще не умешь!’ — подумала Коврова съ доброй, ласковой улыбкой, глядя на зардвшееся лицо Стрепетова, и сказала:

— Вы видли не жениха, а стариннаго знакомаго Риммы, друга ея дтства, доктора Орловскаго.

И, помолчавъ, снова спросила:

— Такъ онъ вамъ не понравился?

— Нтъ…

— Можно полюбопытствовать, почему?

— Мн показалось, что онъ… Я, впрочемъ, не ручаюсь за свое первое впечатлніе…

— Да вы не оговаривайтесь… Говорите, что вамъ показалось?

— Что онъ… какъ бы сказать… ну, что онъ слишкомъ доволенъ собой, этотъ докторъ.

— Браво, браво, Павелъ Сергевичъ! У васъ есть наблюдательность… Орловскій дйствительно влюбленъ въ себя, я мн онъ тоже не нравится…

‘А Римм Михаиловн?’ чуть, было, не слетлъ съ губъ вопросъ, но Стрепетовъ во-время опомнился и промолчалъ.

Коврова, повидимому, прочла этотъ вопросъ на лиц влюбленнаго юноши и прибавила:

— Едва ли и Римм онъ теперь очень нравится…

Желая скрыть радостное волненіе, невольно овладвшее имъ при этихъ словахъ, онъ взглянулъ на часы и торопливо сталъ собираться.

— Такъ завтра идемъ вмст на выставку?— спрашивала, прощаясь, Коврова.

— Идемъ…

Стрепетовъ ушелъ въ восхищеніи отъ Ковровой. Въ этотъ вечеръ она ему еще боле понравилась.

Проводивъ молодого человка, Надежда Васильевна на цыпочкахъ вошла въ комнату Риммы Михайловны и стала осторожно раздваться, стараясь не шумть, чтобы не разбудить Римму, когда та проговорила:

— Что жъ ты свчи не зажигаешь?

— Такъ ты не спишь, Римма?

Коврова зажгла свчку и, приблизившись къ Римм Михайловн, пристально взглянула на нее и спросила:

— Отчего ты не спишь?

— Врно, очень устала.

— А не больна?

— Да нтъ же…

Коврова присла на кровать и, смясь, замтила:

— А знаешь, Римма, вдь этотъ милый юноша въ тебя влюбленъ…

— Ты въ род мамы… По ея мннію, въ меня вс бывали влюблены…

— Нтъ, безъ шутокъ… Право, влюбленъ…

— Утшься, милая… Онъ не настолько слпъ, чтобы влюбиться въ старую дву!— смясь, проговорила Римма Михайловна.

— Слпъ не онъ, а ты, если этого не замчаешь…

— Я съ нимъ цлую недлю провела въ дорог, и ничего не замтила, кром обыкновеннаго расположенія.

— Ты вдь всегда не видишь того, что у тебя подъ носомъ…

— А ты видишь то, чего нтъ…

— Онъ славный, этотъ Стрепетовъ… Такой непосредственный, неиспорченный…

— ‘Интересная натура?’ — поддразнила Римма Михайловна.

— Конечно, интересне всхъ здшнихъ вашихъ знакомыхъ. Нравится онъ теб?

— Вотъ пристала!.. Ты точно собираешься сватать меня…

— А если бы…

— Нечего сказать, хороша была бы пара…

— Чмъ же не хороша?.. Ему двадцать-два года, теб двадцать-семь… всего пять лтъ разницы.

— Двадцать-восемь…

— Ну, двадцать-восемь… Экая важность… Да ты отвть: нравится теб Стрепетовъ?

Римма Михайловна посмотрла на Коврову и разсмялась:

— Ты, въ самомъ дл, смшная… Допрашиваешь, будто сваха…

— А ты отвчай.

Римма Михайловна подумала и сказала:

— Кажется, онъ порядочный человкъ… Кипятится только очень…

— Это-то и хорошо…

— Вчно кипятиться? Нтъ, я такихъ не люблю…

— Я знаю, какихъ ты любишь!..— раздражительно проговорила Надежда Васильевна.

— Никакихъ не люблю!..—проговорила Римма.

Коврова пристально взглянула на свою любимицу.

— Ой, такъ ли, Риммочка?

— Такъ, моя милая.

И об примолки.

— А вдь онъ красивъ… Не правда ли, Римма?— снова заговорила Коврова.

— Недуренъ!

— И, знаешь ли, Римма, человкъ неглупый и съ сердцемъ.

— Ты успла уже изучитъ его?

— Успла.

— А я еще не приглядлась къ нему. Мн долго надо приглядываться.

— Что жъ, приглядись, а потомъ…

Надежда Васильевна многозначительно улыбнулась.

— А потомъ и сама не замтишь, какъ влюбишься!— неожиданно прибавила Коврова.

— Я!? Въ этого юношу?— воскликнула Римма Михайловна, и щеки ея вдругъ вспыхнули яркимъ румянцемъ.— Нтъ, ты положительно съ ума сошла!

— Ну, ну, не сердись, Риммочка,!— нжно проговорила Коврова.— Прощай и засыпай скоре.

Съ этими словами она поцловала свою любимицу и улеглась на диван.

XV.

Римм Михайловн не спалось.

Этотъ разговоръ незамтно вызвалъ въ двушк грустныя думы объ ея неудавшейся личной жизни, о печальной повсти ея разбитаго сердца, жаждавшаго и не знавшаго ни счастія взаимной любви, ни радости материнства.

Невеселыя воспоминанія, открывавшія еще не вполн зажившую сердечную рану! Чувство обиды и дкой горечи, оскорбленной женской гордости и разочарованія вновь охватили щемящей тоской ея душу, и мрачныя мысли о сиротливомъ одиночеств старой двы невольно приходили въ голову, когда она опять раздумывала объ этомъ странномъ, безконечно долгомъ, несчастномъ своемъ роман, испортившемъ ей жизнь.

Въ самомъ дл, это былъ странный романъ. Лучшая пора ея жизни, вся молодость, такъ и прошла въ напрасномъ ожиданіи его развязки, въ ожиданіи ршенія вопроса: любитъ ли избранникъ ея сердца свою героиню надлежащимъ образомъ или ему только кажется, что любитъ?

И пока ‘герой’ ршалъ этотъ вопросъ въ продолженіе многихъ лтъ, съ добросовстнымъ упорствомъ холоднаго эгоиста, боящагося связывать себя ршительнымъ словомъ, не говоря ни ‘да’, ни ‘нтъ’, но въ то же время продолжая поддерживать съ влюбленной двушкой самыя близкія, дружескія отношенія, Римма Михайловна любила его, любила со всею силою сдержанно-цломудренной, страстной натуры, съ гордымъ терпніемъ ожидая развязки.

Этотъ невозможный романъ, начавшійся давно, съ тхъ поръ, какъ только-что расцвтшая двушка влюбилась въ своего учителя, господина Орловскаго, ‘идеальнаго блондина, въ шиллеровскомъ род’, красиваго, румянаго херувимчика студента-медика, оканчивавшаго курсъ и нашептывавшаго нжныя рчи о чувств, и серьезныя — о наук,— этотъ романъ тянулся съ томительнымъ однообразіемъ много-много лтъ. Вс считали молодыхъ людей женихомъ и невстой, хотя Орловскій никогда и не заикался о брак. Сама Римма Михайловна. съ упорствомъ охватившей ее страсти, долго леляла надежду, что вотъ-вотъ, наконецъ, этотъ ‘идеальный блондинъ’ ршитъ свой вопросъ, пока, наконецъ, посл многихъ колебаній и сомнній, не пришла недавно къ горькому сознанію, что развязки не будетъ, что въ сердц этого человка, благосклонно позволявшаго себя любить и поощрявшаго своимъ видимымъ дружелюбіемъ эту любовь, нтъ любви и никогда ея не было, и что онъ любитъ безпредльно лишь самого себя.

И хоть бы, по крайней мр, было чмъ вспомнить этотъ томительно-длинный романъ, отнявшій у нея молодость, а то вдь ршительно нечмъ! Ни сорваннымъ украдкою поцлуемъ, ни проблескомъ страсти, ни вспышкой ревности, ни ршительнымъ признаніемъ!

Все было необыкновенно чинно и разсудительно въ этихъ отношеніяхъ молодого человка, разсудительно до отвращенія, какъ въ благонравныхъ англійскихъ романахъ, въ которыхъ влюбленные съ идіотскимъ терпніемъ ‘ждутъ’ по десяткамъ лтъ, пока не наживутъ достаточныхъ средствъ для приличной жизни. ‘Герой’ пользовался правами не то друга, не то жениха, съ безукоризненной выдержкой холоднаго Нарцисса, принимавшаго, какъ заслуженную дань, беззавтную любовь врившей въ него двушки, съ безупречной осторожностью честнаго эгоиста, боящагося зайти далеко и тмъ нарушить свой внутренній покой сознаніемъ виновности, и желавшаго окончательно убдиться въ сил своего чувства и кстати устроить себ приличное положеніе, прежде чмъ связать себя узами брака.

И онъ довольствовался тмъ, что, въ качеств друга, съ безжалостной откровенностью анализировалъ свои чувства при двушк, трепетавшей отъ любви, и ораторствовалъ о правдивости въ чувств, о строгомъ его анализ, во избжаніе несчастій, просиживая долгіе часы въ этихъ возвышенныхъ бесдахъ и нердко доводя до истерикъ бдную влюбленную двушку, жаждавшую не однихъ разсужденій, а чувства. Самодовольный, гордящійся своимъ безукоризненно честнымъ отношеніемъ къ двушк, онъ ‘умно’ резонировалъ, пока Римма Михайловна ‘глупо’ любила, безъ разсужденій. слушая съ благоговйнымъ вниманіемъ его рчи, пораженная его благородствомъ и добросовстностью. А онъ любилъ, чтобы его слушали, и любилъ поклоненіе — этотъ красивый молодой человкъ, осторожный и благоразумный не по лтамъ, не поддававшійся и во времена студенчества ‘увлеченіямъ’ и сторонившійся отъ всякихъ крайнихъ кружковъ и компрометирующихъ исторій. Онъ проповдывалъ тогда науку и любилъ одну науку, считая недостойнымъ серьезнаго человка увлекаться ‘мечтательными’ теоріями, и развивалъ свою восторженную поклонницу исключительно въ научномъ направленіи.

Прошло три года. Молодые люди на время разстались. Орловскій поступилъ на службу на югъ Россіи, разсчитывая современемъ перейти въ Петербургъ, а молодая двушка, горвшая желаніемъ приносить пользу и сдлаться достойной своего учителя, отправилась въ Петербургъ учиться. Подготовленная занятіями съ Орловскимъ, она блистательно выдержала экзаменъ, но вслдъ затмъ, совсмъ больная, была послана за границу, и только черезъ полтора года могла вернуться въ Петербургъ, чтобы продолжать занятія. Молодые люди не видались боле двухъ лтъ. За время этой разлуки привязанность двушки не поколебалась, сердце ея безраздльно принадлежало Орловскому. Онъ не прерывалъ отношеній, поддерживая ихъ перепиской. Въ этихъ письмахъ, получавшихся аккуратно каждую недлю, полныхъ дружескаго участія и благоразумныхъ совтовъ насчетъ занятій и здоровья, Орловскій, попрежнему, ни разу не обмолвился неосторожнымъ словомъ любви, но необыкновенно мягкій и ласковый тонъ и интимность ихъ какъ будто намекали на что-то, питая иллюзіи влюбленной двушки. И она терпливо ждала, попрежнему любящая, что ‘герой’ ея, наконецъ, скажетъ ршительное слово.

Но этого ‘слова’ она не услышала и тогда, когда Орловскій пріхалъ въ Петербургъ и основался здсь. Онъ былъ попрежнему ласковъ и предупредителенъ, попрежнему называлъ себя ‘лучшимъ другомъ’ и часто навщалъ Римму. Онъ все еще продолжалъ ‘раздумывать’ о сил своего чувства, хотя и пересталъ уже вслухъ анализировать его. Такъ прошелъ годъ, другой. Орловскій сталъ бывать рже. Отношенія стали натянуте, холодне, и этотъ странный романъ оканчивался безъ какихъ бы то ни было объясненій. Орловскій, чувствовавшій себя совершенно правымъ передъ двушкой, которой онъ не давалъ никакихъ обязательствъ,— объясненій не начиналъ. Римма Михайловна, разумется, не вызывала ихъ.

Римма Михайловна, затаившая свое нераздленное чувство и потерявшая надежду на взаимность, долго еще смотрла ослпленными глазами на ‘героя’ своего романа. Еще недавно, при встрч съ Орловскимъ на вокзал, посл трехмсячнаго отсутствія изъ Петербурга, сердце Риммы Михайловны тревожно забилось. Охваченная радостнымъ волненіемъ, она вся просвтлла, и шальная надежда снова пронеслась въ ея душ при вид этого ласковаго взгляда, при звукахъ этого мягкаго, нжнаго голоса.

Но это былъ послдній проблескъ надежды, послдняя вспышка потухающей страсти. Она, наконецъ, прозрла и окончательно поставила крестъ и надъ своей любовью, и надъ своимъ героемъ. Она теперь видла то, чего прежде не замчала, что ‘идеальный блондинъ въ шиллеровскомъ род’ начиналъ заплывать жиркомъ, что мечтавшій о наук студентъ сдлался посредственнымъ врачемъ-практикомъ и, добившись солиднаго положенія и ‘обстановочки’, забылъ о наук. Она поняла, наконецъ, сколько безсердечнаго эгоизма было въ отношеніяхъ къ ней со стороны Орловскаго, и удивлялась своей прежней слпот.

А вся молодость ушла. Впереди — доля старой двы, для которой жизнь сердца кончена. Съ этой мыслью Римма Михайловна покорно примирилась и даже въ мечтахъ не предполагала возможности личнаго счастья, новой привязанности.

‘И кому можетъ понравиться она, старая, поблекшая два!?’

И грустная, недоврчивая улыбка появляется на ея лиц, когда, покончивъ съ воспоминаніями о своей разбитой жизни, она задумывается надъ словами Ковровой: ‘Въ нее влюблены!?’

Это предположеніе, показавшееся сперва невроятнымъ, однако пріятно волнуетъ двушку, и она незамтно для самой себя отдается этимъ думамъ.

Женскій инстинктъ подсказываетъ ей, что Коврова, пожалуй, права. Она припоминаетъ волненіе Стрепетова при встрчахъ, его благоговйно-восторженные взгляды, припоминаетъ вс эти мелочныя подробности, которыя, казалось, подтверждаютъ слова пріятельницы, и ее занимаетъ вопросъ: .такъ ли это или только кажется?’

Удивленная, она ловитъ себя на этомъ вопрос, и ей смшно и досадно, что подобная мысль можетъ занимать ее.

‘Не все ли ей равно — нравится она или нтъ этому юнош!? Разв она сама можетъ увлечься имъ!.. Вдь подобная нелпость могла прійти лишь въ голову такой фантазерк, какъ Коврова!’

Такъ говоритъ она себ, и все-таки продолжаетъ думать о подобной ‘нелпости’. И образъ этого румянаго, красиваго юноши съ черными кудрями, помимо ея желанія, занимаетъ ея мысли, стоитъ передъ нею во мрак комнаты. Она гонитъ прочь этотъ образъ, стараясь направить мысли на другіе предметы, и все-таки думаетъ о немъ и чувствуетъ, какъ усиленно бьется ея сердце, полное любви.

‘Глупости… глупости!’ — беззвучно шепчутъ уста двушки, и она закрываетъ глаза, стараясь заснуть.

Но сонъ не идетъ. Напрасно она переворачивается съ боку на бокъ. Въ ея утомленномъ мозгу все т же неопредленно-сладкія мечтанія. Передъ ней все тотъ же кудрявый, красивый юноша, точно прекрасный демонъ надъ изголовьемъ Тамары, и двушка, смущенная, отдается во власть грезъ и чувствуетъ, какъ изъ глазъ ея тихо льется слеза за слезой, смачивая щеки.

‘Нервы!’ — ршаетъ она, тихо поднимается съ постели, зажигаетъ свчу и отыскиваетъ склянку съ бромомъ. Она принимаетъ дв ложки, тихо ложится въ постель и, наконецъ, засыпаетъ, побдивъ смущающаго демона по всмъ правиламъ медицины.

XVI.

На слдующее утро Римма Михайловна вспомнила о вчерашнихъ грезахъ съ чувствомъ горячаго стыда и съ той брезгливостью цломудрія, которая присуща глубоко-страстнымъ, сдержаннымъ женскимъ натурамъ.

Какъ допустила она овладть собой хотя бы на короткое время подобнымъ унизительнымъ мечтаніямъ? Гд были разумъ и воля? Ужели ‘внецъ творенія’, въ самомъ дл, такое животное, что даже не всегда можетъ справляться со своими инстинктами?

Эта мысль всегда глубоко возмущала ея существо. Ея нравственное чувство отказывалось признать долю правды въ подобномъ мнніи, особенно оскорбительномъ для женскаго цломудрія, хотя, съ другой стороны, она, какъ будущій врачъ, и понимала, что даже въ самомъ идеальномъ ‘внц творенія’ надо считаться съ ‘животнымъ’.

Но считаться не значитъ признавать его побдителемъ! Нтъ, нтъ! Вчерашняя глупость — одна распущенность и боле ничего, и вина всецло лежитъ на ней. Зачмъ она позволила себ думать о Стрепетов? Ничего подобнаго съ ней боле не случится, и этотъ ‘мальчишка’ не заставитъ ее переживать подобныя минуты стыда и презрнія къ себ самой.

Такъ размышляла Римма Михайловна, торопливо, по обыкновенію, заканчивая свой туалетъ. Только роскошныя ея косы брали много времени. Она давно, было, думала ихъ подрзать, но… не ршалась. Ужъ слишкомъ хороши были волосы, и врожденное женское кокетство не допускало ее наложить на нихъ руки. Она сидла передъ туалетнымъ зеркаломъ, маленькая, худая, въ блоснжной кофт, съ лсомъ распущенныхъ волосъ, падавшихъ на колни, и заплетала косы быстрымъ движеніемъ своихъ маленькихъ рукъ. Лицо ея было сурово, блдно, истомлено и казалось сегодня старообразнымъ. Ея большіе черные глаза глядли сосредоточенно и строго. Она напоминала своимъ видомъ кающуюся инокиню, чистота помысловъ которой неожиданно была смущена дьявольскимъ навожденіемъ. Въ эти минуты она питала къ невольному виновнику ея вчерашней, непростительной, по ея приговору, слабости — досадливое, почти непріязненное чувство.

‘Если онъ станетъ часто ходить, надо его отвадить!’ — ршила про себя двушка, но вслдъ затмъ явился вопросъ: ‘какъ это сдлать? И за что, собственно говоря, прогонять этого юношу, одинокаго, скромнаго, деликатнаго? За его восторженно-благоговйное отношеніе къ ней, не имющее и тни какой-нибудь притязательности?’

И Римма Михайловна тотчасъ же смягчилась, почувствовавъ невольное сожалніе къ Стрепетову. Оскорблять бднаго юношу, во всякомъ случа, не слдуетъ… Туалетъ оконченъ. Римма Михайловна смотрится въ зеркало, и тихая, грустная улыбка отражается въ немъ. Ея лицо кажется двушк такимъ некрасивымъ, оцвтшимъ, старымъ.

‘И что нашелъ онъ хорошаго въ такой старух, если, въ самомъ дл, я ему нравлюсь?’ — подумала она.

И тутъ же прошептала, отводя лицо:

— Глупый юноша!

Однако, на мгновеніе ее охватило какое-то неопредленно-пріятное чувство. Она еще боле пожалла ‘бднаго юношу’ и вышла въ гостиную.

Тамъ сидла за самоваромъ, поджидая свою любимицу, Надежда Васильевна. Подруги молча поцловались. Коврова, по обыкновенію, оглядла свою Римму пристальнымъ, любовнымъ взоромъ и, подавая ей чашку, спросила:

— Надюсь, ты будешь отдыхать сегодня, Римма? Лицо у насъ не особенно хорошее.

— Я здорова!— коротко отрзала Римма.

— Знаемъ мы твое здоровье. Поглядись въ зеркало — сама увидишь, на кого ты похожа. Пойдемъ-ка лучше, Римма, смотрть картину Рпина.

Римма категорически отказалась. Ей надо заниматься: скоро первый экзаменъ. Картину она пойдетъ смотрть въ воскресенье.

— Отдохни хоть утро. Пойдемъ. Съ нами и Стрепетовъ пойдетъ. Я его звала.

— А мн-то что?

— Неужели, Римма, онъ тебя нисколько не интересуетъ? Такъ-таки ни капельки? А онъ-то, бдняга, тебя просто боготворитъ!

— Полно теб носиться съ этимъ вздоромъ!— строго проговорила двушка. И при этомъ блдныя ея щеки вспыхнули, и губа чуть-чуть вздрогнула.— Я, славу Богу, еще не такая дура, чтобы мн могъ понравиться первый встрчный мальчишка!

— Да ты чего сердишься, Риммочка? И, наконецъ, что за нелпый ригоризмъ? Точно, въ самомъ дл, это ужъ такъ невозможно?

— Разумется, невозможно.

— Почему?

— Потому, что это было бы глупо и смшно!— съ необычною живостью отвчала Римма.

— Точно сердце спрашиваетъ: что умно, что глупо. Влюбилась, и все тутъ.

— Такъ поступаютъ въ семнадцать лтъ, а не въ двадцать восемь.

— Боже ты мой! Какое, посмотришь, у васъ, у всхъ, здсь благоразуміе!— воскликнула Коврова, начиная, по обыкновенію, волноваться,— Вы и влюбляться хотите по программ?.. Подходятъ года или не подходятъ? Такъ, что ли? Дудки, милая! Въ двадцать восемь лтъ еще скоре длаютъ глупости въ любви. Или вы, докторши, отъ этого застрахованы?— съ насмшливой улыбкой прибавила Коврова.

— Надюсь, что я, по крайней мр, не влюблюсь въ мальчишку.

— Это по принципу, что ли?

— Просто потому, что меня не можетъ увлечь слишкомъ молодой человкъ.

— А если?

— А если бы на меня и нашла подобная блажь — хоть мн это и трудно себ представить,— я постаралась бы отъ нея избавиться, чтобы не губить чужой жизни и не портить своей. Бракъ, въ которомъ жена значительно старше мужа, неестественъ и счастливымъ быть не можетъ.

— Будто нтъ примровъ!

— Исключенія — не доказательства. Да и о чемъ мы споримъ? Я равнодушна къ твоему Стрепетову.

— Ой! любовь заразительна, Римма, особенно — упорная. Женщина и сама не замчаетъ, какъ поддается обаянію чужой страсти.

— Будь покойна, я не боюсь заразы.

— Ну, и глупо, очень глупо, что не боишься!— волновалась Коврова при вид спокойствія Риммы.— Каменная ты, что ли, въ самомъ дл? Привязанности не хочешь?.. Да будь я мужчиной, я расшевелила бы тебя. Я бы добилась взаимности, несмотря на твою суровость. Я бы…

— Ты бы наврное не влюбилась въ такую перезрлую дву, какъ я!— съ улыбкой перебила Римма.

— Не кокетничай, пожалуйста, своей воображаемой старостью! Сама, небойсь, хотла бы выйти замужъ.

— Хотла бы!— просто отвчала двушка.— Только вотъ суженаго нтъ!

— И не найдешь. Зачмъ людей бгаете? Зачмъ держишь себя такъ? Ты даже и слегка пококетничать не умешь! Вра — та хоть потшается надъ мужчинами, когда въ дух. Да и разборчивыя какія! Одинъ — слишкомъ молодъ, другой — слишкомъ старъ, третій…

— То-то ни перваго, ни второго, ни третьяго нтъ!— перебила, улыбаясь, Римма.— Вс эти кандидаты въ мужья — созданья твоей пылкой фантазіи, моя милая!

——

— А каковъ будетъ по вашему бракъ, если мужъ старше жены лтъ на семнадцать? Велика разница или нтъ?— неожиданно раздался веселый голосъ Внецкой, и докторша, миловидная, возбужденная и свжая, въ своемъ черномъ ‘визитномъ’ плать, съ значкомъ на груди, появилась на порог, оправляя свои пепельные волосы.

— Давно ты съ дежурства? Мы и не слыхали, какъ ты вернулась.

— Еще бы слыхать — вы такъ горячо спорили! Ужъ я успла переодться, чтобы хать на практику, и успла послушать часть вашего разговора.

Она перецловалась съ пріятельницами, присла къ столу и продолжала, кивнувъ головой на Римму:

— Такъ она неумолима? А я бы не задумалась женить на себ Стрепетова, несмотря на разницу лтъ, если бы онъ догадался влюбиться въ меня! Безъ шутокъ, женила бы! Онъ такой красивый, непосредственный, симпатичный — этотъ кудрявый, наивный юноша. И, кажется, мягкаго, тихаго характера. Въ моихъ рукахъ онъ былъ бы покорнымъ, образцовымъ мужемъ. Только въ меня, къ сожалнію, такіе простодушные, мягкотлые юноши не влюбляются!— прибавила, смясь, Внецкая.— Я не такая… идеальная, какъ Римма, и имю несчастіе боле нравиться пожилымъ людямъ.

— И тшиться иногда надъ ними?— вставила Коврова.

— Это подчасъ развлекаетъ. Отчего жъ и не потшиться, если какой-нибудь пятидесятилтній господинъ, въ род нашего старшаго доктора, вздумаетъ разводить сантименты съ масляными глазами. Такихъ дураковъ и наблюдать интересно, и учить не мшаетъ. Однако, отвчайте на мой вопросъ, госпожи судьи! Какого ты мннія, Римма, о будущемъ счасть супруговъ, если между ними лтъ семнадцать разницы?

— Надо знать, какіе люди.

— Да ты къ чему спрашиваешь? Ужъ не влюбилась ли въ какого-нибудь человка ‘второй молодости?’ Это нынче, говорятъ, у насъ въ мод?— спросила Коврова.

— Я влю-бить-ся?— протянула Внецкая.— И при этихъ, словахъ она надменно вздернула вверхъ голову и презрительно сощурила глаза. Этотъ жестъ шелъ къ докторш, придавая ея нервному, подвижному лицу вызывающій, задорный видъ.— Отъ этого меня Богъ избавилъ! Я не изъ кисло-сладкихъ натуръ и влюбленной атмосферы не выношу.

— Ишь вдь самолюбіе въ теб какое! Сейчасъ голову кверху! А въ Москв, помнишь? Втюрилась какъ сумасшедшая.

— То было раннею весною моей жизни. Съ тхъ поръ я, надюсь, поумнла и не имю ни малйшаго желанія повторять глупости шестнадцатилтняго возраста. ‘Втюриваться’, какъ ты выражаешься, чтобы, въ конц-концовъ, остаться въ дуракахъ,— благодарю покорно! У меня, слава Богу, не такой темпераментъ.

— Да не лги на себя, Вра!..— вспылила Коврова.— Скажите пожалуйста, чмъ хвалится! Влюбиться не можетъ!? Ты, значитъ, не женщина, а какой-то уродъ!

— То-то не могу, милая, иначе, вроятно, давно бы влюбилась. Можетъ быть, впрочемъ, еще не встртила того, кто заставилъ бы меня поглупть отъ любви, а можетъ быть, и въ самомъ дл я уродъ.

— Просто въ теб какой-то бсъ сидитъ! Теб хочется необыкновеннаго человка, который припалъ бы къ твоимъ ногамъ?.. Самолюбіе вдь у насъ сатанинское!…

— Да ты не бранись и не перебивай, если хочешь знать, какое интересное объясненіе у меня было вчера. И, вдобавокъ, объясненіе въ твоемъ вкус… романическое!— прибавила съ самодовольной улыбкой докторша, лукаво щуря глаза.

— Ну, ну, разсказывай.

Но прежде чмъ начать, Вра Александровна сдлала нсколько глотковъ чая и оглядла почему-то свои красивыя руки съ тонкими, длинными пальцами и безукоризненными ногтями, словно желая показать, что то, что она станетъ разсказывать, не особенно волнуетъ ее, хотя возбужденное лицо и особенный блескъ ея глазъ говорили противное.

— Такъ слушайте,— начала она слегка вибрирующимъ голосомъ:— сижу я вчера на дежурств посл обда и читаю ‘Disciple’, Поля Бурже,— какъ: ‘стукъ-стукъ!’ и входитъ… кто бы вы думали? Ни за что не отгадаете!.. Входитъ… Черникъ! Не правда ли, Римма, было чему удивиться? Медицинское свтило, вчно занятый Андрей Ивановичъ, у котораго вс часы распредлены, и вдругъ днемъ… собственной особой у меня въ дежурной комнат!

— Мн давно казалось, что ты ему нравишься, Вра!— промолвила Римма Михайловна.— Иначе чмъ объяснить, что въ послднее время Черникъ, нигд не бывающій, такъ аккуратно посщалъ твои журъ-фиксы?

— И мн, повременамъ, казалось, что я ему нравлюсь, но вдь этого Черника не разберешь: когда онъ говоритъ серьезно, когда шутитъ… Онъ самъ какъ-то однажды объяснялъ свои посщенія тмъ, что я — ‘любопытный для него субъектъ’. И прибавилъ съ своей лукавой улыбкой: ‘пока’.

— Да вдь когда нравишься, это чувствуется, Вра!— вставила Коврова.

— О, онъ лукавый хохолъ и слишкомъ уменъ, чтобы изображать изъ себя влюбленнаго. Я, кажется, ужъ не совсмъ… слпая,— продолжала съ усмшкой докторша,— и видла, какъ ухаживаютъ господа мужчины, но Черникъ постоянно сбивалъ меня съ толку своей манерой держать себя старикомъ, своимъ исключительно товарищескимъ отношеніемъ, въ которомъ не было и тни ухаживанія. До вчерашняго дня я была почти уврена, что этотъ насмшливый скептикъ неспособенъ серьезно кмъ-нибудь увлечься, и что онъ любитъ лишь свою науку, свои кабинетъ, свои книги да, время отъ времени, кутежи. Я думала: здитъ онъ сюда разъ въ недлю, ‘пока’ я ему кажусь ‘любопытнымъ субъектомъ’ — не даромъ онъ пишетъ изслдованіе о ‘нервно-патологическихъ явленіяхъ у интеллигентныхъ женщинъ’,— а какъ только любопытство его удовлетворится, онъ и носа не покажетъ. И это меня, признаюсь, иногда злило. Я разъ даже его спросила объ этомъ.

— Что жь онъ?— воскликнула Коврова, вся поглощенная разсказомъ.

— Что!? Точно ты его не знаешь?.. Улыбнулся, по обыкновенію, глазами, затеребилъ пальцами бороду и отвтилъ съ подкупающей искренностью: ‘Вы, правы, коллега. И, надюсь, вы за это не разсердились бы на меня. Вы, кажется, тоже ищете ‘интересныхъ субъектовъ?..’ Это — ужъ такой у насъ съ вами темпераментъ — ничего не подлаешь!.. Да и къ чему бы я сталъ себя стснять и посщать людей, нисколько для меня не интересныхъ? Для этого у меня нтъ ни охоты, ни лицемрія, ни времени… Я слишкомъ занятъ, и лучше проведу вечеръ за книгой, чмъ въ обществ не занимающихъ меня людей’… Я, впрочемъ, давно слышала объ этой странной манер Черника обрывать знакомства и иногда терялась въ догадкахъ, что этотъ вчно занятый человкъ продолжаетъ еще посщать наши журъ-фиксы для того, чтобы, большею частью, молчать или ограничиваться шуточками. Приходило даже подчасъ въ голову: не для Риммы ли здитъ Черникъ?

— Съ больной головы да на здоровую!— усмхнулась Римма.

— Не финти, Вра!.. Любишь ты хвостомъ слды заметать. Наврное догадывалась, что этотъ ‘искатель любопытныхъ субъектовъ’ здитъ сюда ради твоихъ прекрасныхъ и лукавыхъ глазъ?.. Вдь ты, слава Богу, кокетка перваго сорта!— замтила Коврова.

— Ну, вотъ — не врите! Честное слово, что совсмъ не была въ этомъ уврена… Да меня этотъ вопросъ и не особенно интересовалъ!— съ напускной небрежностью прибавила докторша.— Иногда приходило на мысль, что я ему немножко нравлюсь, иногда — что ни капельки… Очень ужъ умлъ Черникъ скрывать свои чувства… И когда вчера онъ появился въ дежурной комнат, я даже смутилась: слегка покраснла… такъ это было неожиданно… А онъ, какъ всегда, привтливый и веселый, поздоровался и спрашиваетъ: ‘Поразилъ я васъ, кажется, коллега, своимъ посщеніемъ?’ — ‘Не ждала’,— говорю. Улыбается и пресерьезно объясняетъ, что былъ тутъ по близости на консультаціи у одного нервно-больного (очень, говоритъ, интересная форма!), вспомнилъ, что я сегодня дежурная, и ршилъ завезти новую интересную брошюру Шарко. ‘Прочтите, говоритъ, коллега, стоитъ… У этого геніальнаго француза есть чему поучиться, а пока позвольте у васъ посидть минутъ пять и выкурить папиросочку, если не стсню?..’ Я отвтила, что очень рада. Тутъ онъ поинтересовался узнать, что я читаю, похвалилъ романъ я удивилъ меня своимъ знаніемъ литературы… Оказываюсь, что онъ много читаетъ не по одной своей спеціальности — а это рдкость между господами врачами. Затмъ повелъ рчь о брошюр, вспомнилъ о Шарко, у котораго учился, разсказалъ объ интересномъ больномъ, взглянулъ на часы и говоритъ: ‘Вмсто пяти минутъ, я ужъ сижу полчаса. Не надолъ еще?’ — и совершенно неожиданно прибавилъ: ‘А вы, коллега, въ самомъ дл, поврили, что и больной былъ по близости, и что я захалъ, чтобы брошюру завезти?’ Сказалъ онъ эти слова, смотритъ на меня и посмивается. Этотъ неожиданный вопросъ меня нсколько смутилъ въ первую минуту. Но я тотчасъ же отвтила ему съ самымъ невиннымъ и удивленнымъ видомъ: ‘Отчего жъ не поврить? И какая цль вамъ лгать?’ — хотя въ то же мгновеніе почувствовала, что Черникъ дйствительно солгалъ, и что брошюра Шарко была лишь предлогомъ… ‘Но зачмъ онъ объ этомъ самъ говоритъ? Обыкновенно мужчины это скрываютъ, и неглупыя женщины длаютъ видъ, что врятъ!’ — пронеслось у меня въ голов. Но зато любопытство мое было возбуждено въ высшей степени — и ужъ покаюсь вамъ, мои добродтельныя подруги — женское мое самолюбіе тоже. Я догадывалась, что сейчасъ будетъ объясненіе, и меня очень интересовало: какъ будетъ объясняться Черникъ… И я была вознаграждена такимъ объясненіемъ, какого никакъ не ожидала. Это было нчто совсмъ курьезное!

И Вра Александровна залилась звонкимъ, веселымъ смхомъ, при чемъ глаза ея сощурились, и все ея лицо приняло дтски-довольное выраженіе.

— Да ты не тяни душу… Разсказывай!— торопила Коврова.

— Нтъ… ей-Богу… только Черникъ, кажется, способенъ длать признаніе въ любви въ такомъ род… Удивительно лукавый этотъ хохолъ! Въ отвтъ на мое замчаніе, онъ усмхнулся, какъ бы подчеркивая, что не вритъ его искренности, и насмшливо промолвилъ: ‘А я полагалъ, что вы, коллега, проницательне, и догадались, что я безсовстно лгалъ!’ И, съ обычной своей откровенной шутливостью, признался, что солгалъ лишь потому, что у него не хватило мужества сознаться, что онъ, занятой, солидный, нашъ ‘уважаемый’ Андрей Иванычъ Черникъ, пріхалъ сюда, ‘къ чорту на кулички’, когда его ждутъ паціенты, лишь для того, чтобы увидать меня, ‘коллегу’, и разсказать объ одномъ своемъ недуг, въ существованіи котораго ‘онъ имлъ несчастіе’ убдиться. ‘Очень непріятная и глупая болзнь, коллега!’ — съ комическимъ видомъ замтилъ Черникъ и попросилъ разршенія сдлать по этому поводу маленькое сообщеніе. ‘Исторія столь рдкой въ мои почтенные годы болзни вдь ровно ни къ чему васъ не обяжетъ (вы, говоритъ, какъ умная двушка, избжите тхъ пустыхъ словъ, какими обыкновенно утшаютъ врачи безнадежно больныхъ), но, во всякомъ случа, доставитъ вамъ, быть можетъ, маленькое развлеченіе. А при ныншней всеобщей скук никакими развлеченіями пренебрегать не слдуетъ!— смясь, прибавилъ Черникъ.— Такъ ужъ позвольте отнять у васъ еще минутъ десять? Можно?’ — .Хоть двадцать! Время у меня свободное, а исторія вашего недуга, разумется, интересна для меня, какъ для неопытнаго еще врача!’ — отвчала я въ томъ же шутливомъ тон и прибавила: ‘А потомъ, значитъ, составимъ консиліумъ?’ — ‘Едва ли вы захотите принять въ немъ участіе!’ — замтилъ, посмиваясь, Черникъ, и — показалось мн — невеселая улыбка на мгновеніе омрачила его насмшливое, умное лицо. Я промолчала… (Тутъ докторша почему-то отступила отъ истины или запамятовала, что она не промолчала, а отвчала, понизивъ голосъ и не безъ кокетства прищуривъ глаза: ‘Почему же? Быть можетъ, и приму, если болзнь ваша не воображаемая, какъ я предполагаю, судя по вашему виду!’). Тогда Черникъ, точно врачъ, ставящій діагнозъ надъ постороннимъ больнымъ, съ комической педантичностью сталъ перечислять признаки: ‘Угнетенное состояніе духа… разъ… Сосредоточеніе мысли постоянно на одномъ и томъ же женскомъ лиц… два… Непреодолимое желаніе видть это лицо, представляющееся, вопреки очевидности, самымъ красивымъ лицомъ въ мір… три… Ускореніе пульса и нкоторое оглупніе при нечаянныхъ встрчахъ… четыре… Потеря прежней усидчивости въ занятіяхъ… пять! Разсянность, мечтательное настроеніе, галлюцинаціи и безсонница… шесть!’ Онъ перечислялъ вс эти ‘симптомы’ самымъ, повидимому, серьезнымъ тономъ, но лицо его въ это самое время было такое улыбающееся, и его маленькіе, бгающіе, лукавые глаза такъ смялись — именно смялись — что и я невольно улыбалась, слушая его, и въ то же время думала: ‘шутитъ онъ или говоритъ серьезно?’… Какъ-то не врилось, глядя на него, въ серьезность его ‘болзни’… Но голосъ его, мягкій и вкрадчивый, звучалъ такъ задушевно и искренно, что невольно заставлялъ врить… Да и къ чему ему было бы разыгрывать комедію?..— .И давно съ вами эта непріятная болзнь?’ — смясь, спросила я.— ‘Годъ ровно… Съ 28-го сентября прошлаго года замчены были первые легкіе признаки, на которые я тогда не обратилъ никакого вниманія… Такъ вдь многія болзни начинаются. Теперь же дло дошло до того, коллега, что я, сорока-пятилтній болванъ, сталъ… какъ вамъ это понравится!.. сталъ писать даже стихи!’ — прибавилъ Черникъ съ самымъ искреннимъ смхомъ, точно этотъ ‘сорока-пятилтній болванъ’ былъ не самъ онъ, а постороннее лицо, надъ которымъ Черникъ издвался.— ‘вы… стихи!?’ — невольно воскликнула я,— до того это показалось мн невроятнымъ.— ‘То-то я… стихи!’ — повторилъ онъ, весело смясь.— ‘Двадцать-пять лтъ не повторялъ я грховъ ранней молодости, когда пописывалъ стишки во время ‘легкихъ воспаленій’, а теперь вотъ… подите!’ И Черникъ прекомично развелъ руками.— ‘Любопытно,— говорю я,— было бы прочесть?’ — ‘Любопытно?— спрашиваетъ.— Такъ сдлайте одолженіе, хоть сейчасъ. У меня, кажется, есть съ собой послдній плодъ безсонницы! ‘ И Черникъ досталъ изъ кармана листокъ почтовой бумаги и воскликнулъ: ‘Не чудеса ли? Профессоръ Черникъ, сорока-пяти лтъ отъ роду, съ сдой бородой и солиднйшей репутаціей, въ роли трубадура, со стихами въ рукахъ?.. Вдь интересно, коллега? Ну, такъ слушайте и… смйтесь, сколько вашей душ угодно. Не обидите, ибо я и самъ надъ собой смюсь!’ — прибавилъ съ своей подкупающей искренностью Черникъ. И онъ прочелъ очень недурное, по-моему, стихотвореніе, посл чего самъ предложилъ взять его какъ ‘образчикъ остраго помшательства’.

Тутъ авторъ долженъ замтить, что — обыкновенно правдивая — молодая докторша, при передач эпизода съ стихотвореніемъ, снова погршила противъ истины, опустивъ слдующую маленькую подробность: когда почтенный профессоръ прочелъ свои стихи, Вра Александровна, значительно возбужденная, съ зарумянившимися щеками и горделиво блествшими глазами, выразила Чернику большое удовольствіе, доставленное ей стихами, и сама попросила дать ей ‘это милое стихотвореніе’ на память, ‘хотя оно и предназначено другой’,— прибавила докторша съ самымъ восхитительнымъ видомъ наивной недогадливости. И Черникъ, весело усмхнувшись послднимъ словамъ, съ видимымъ удовольствіемъ исполнилъ просьбу своего коллеги.

— Покажи, Вра, стихи Черника! Это интересно… Вотъ никакъ бы не подумала, что Андрей Иванычъ можетъ писать стихи!— воскликнула Коврова.

— Я покажу, но только вы, милыя, не проговоритесь какъ-нибудь объ этомъ Чернику… А впрочемъ, ему все равно, судя по тому, что онъ самъ же потомъ рекомендовалъ ‘посовтоваться’ съ вами обими по поводу его ‘декларацій’ и при этомъ замтилъ, что ему ршительно все равно, если о его ‘болзни’ узнаютъ не только мои друзья, но даже и вся академія.— ‘Да и къ тому же я человкъ милосердый. Къ чему лишать васъ понятнаго удовольствія подлиться такимъ .интереснымъ’ извстіемъ съ друзьями ‘по секрету’? Вы вдь женщина!’ — прибавилъ онъ съ иронической усмшкой.

— Однако, не лестнаго онъ мннія о женщинахъ!— проронила Римма.

— Ну, давай, давай Вра! Я прочту!— торопила Коврова.

И, взявъ отъ Внецкой тонкій листокъ, который та достала изъ портмоне, Коврова прочла:

Придетъ урочный ранній часъ,

И я, въ тревог пробужденный,

Ужъ не смыкаю больше глазъ.

Нтъ сна. Полнъ думами о васъ,

Съ нимъ споритъ мозгъ мой возбужденный,

И исчезаетъ, побжденный,

Сонъ каждый разъ!

Я рюмку брома пью до дна,

Я чиселъ рядъ твержу до скуки,—

Увы! Какъ грозная волна,

Смыкаетъ все мечта одна.

И, впечатлительный до муки,

Рчей я вашихъ слышу звуки,

Не зная сна!

— Каково!— воскликнула Коврова.— Вдь, право, не дурно для доктора невро-патолога! Видно, совсмъ ‘втюрился’ въ тебя, лукавая Вра!.. Это ты вдохновила ученаго профессора! Ай да молодецъ профессоръ! Хвалю его… Несмотря на весь свой противный скептицизмъ, онъ, по крайней мр, не потерялъ способности увлекаться и даже въ сорокъ пять лтъ писать стихи… Нравятся они теб, Римма?..

— Да, кажется, достаточно прочувствованы…

— Вотъ вдь и въ сорокъ пять лтъ можно увлекаться… Ну, продолжай же, Вра… Ишь какой она глядитъ скромной овечкой, а сама, я думаю, въ душ, торжествуетъ свою побду… То-то ты сегодня такая оживленная! Ну, ну, не притворяйся, пожалуйста, равнодушной — мы не мужчины, и насъ не надуешь. Женщин всегда пріятно, когда ее любятъ, если бы даже она сама не любила… И всмъ этимъ его насмшкамъ, шуточкамъ и улыбкамъ не очень-то врь… И его исканію ‘любопытныхъ субъектовъ’ тоже! Это просто оригинальное кокетство самолюбиваго и неглупаго мужчины, боязнь показаться смшнымъ въ глазахъ женщины, что ‘втюрился’ въ сорокъ пять лтъ. Онъ поэтому первый и смется надъ собой… Оно, во всякомъ случа, удобно въ случа неудачи. ‘Я, молъ, изучалъ!’ Лукавые эти господа мужчины! Изу-чалъ! Вотъ онъ изучалъ тебя, какъ ‘любопытнаго субъекта’, да во время изученія и влюбился, какъ мальчишка, этотъ самый сдобородый скептикъ и любитель одной своей науки да своего холостого кабинета… ха-ха-ха! Теперь, небойсь, и кабинетъ опротивлъ, и наука не въ науку… Я всегда проповдывала вамъ, друзья: любовь нешутитъ ни съ малымъ, ни со старымъ… Пришла… и самъ вашъ Черникъ, до сей поры ‘мудрствовавшій лукаво’, вдругъ заговорилъ стихами!— съ торжествующимъ видомъ произнесла Коврова, порывисто и съ увлеченіемъ выбрасывая фразу за фразой,— Небойсь, теперь: ‘И, впечатлительный до муки,— рчей я вашихъ слышу звуки,— не зная сна!’ И бромъ не помогаетъ! То-то и есть!— продолжала Надежда Васильевна съ чувствомъ нкотораго злорадства къ профессору.— А раньше что думалъ? Изу-чалъ!.. Боялся, видите ли, стснить свою свободу и удовлетворялся, какъ многіе, мимолетными связями!?. Ну, разсказывай же, Вра, что онъ теб еще говорилъ? Какъ вилялъ хвостомъ лукавый хохолъ? Какъ предложилъ теб руку и сердце? И тебя, конечно, можно поздравить? Говори же, говори!

— Да ты не даешь ей говорить!— вставила Римма Михайловна.

— Ну, молчу, молчу. Мы слушаемъ васъ, будущая Frau Professorin!

— А ты ужъ и свадьбу предвидишь? А, быть можетъ, этого финала и не будетъ. Я еще не ршила!— лукаво замтила докторша.

И Вра Александровна продолжала разсказъ о томъ, что было вслдъ за чтеніемъ стиховъ, какъ Черникъ сообщилъ, ей, что, посл долгихъ размышленій, ршился, наконецъ, объяснить этой ‘двушк, нарушившей покой его жизни’, подробности своей ‘хронической болзни’ и предложить ей рискнуть выйти замужъ за такого неказистаго старика, ‘какъ вашъ покорнйшій слуга’.— ‘Правда, шансовъ на ея согласіе мало — эдакъ пять на сто.— прибавилъ онъ, смясь, а все-таки надо попытаться, чтобы покончить съ этимъ дломъ разъ навсегда, не питать напрасныхъ иллюзій и не хлопотать о новой квартир въ академіи.— ‘Какъ вы полагаете, коллега? Слдуетъ попытаться?’ — ‘Отчего жъ, говорю, не попробовать. Вдь вы, надюсь, въ случа отказа, въ отчаяніе не придете и не застрлитесь?— прибавила я съ улыбкой.— Съ васъ, я думаю, какъ съ гуся вода? Помните, вы говорили, что изъ-за любви только дураки съ ума сходятъ, а занятые люди скоро утшаются? Отыщете, значитъ, для наблюденій какой-нибудь другой ‘любопытный субъектъ’, и черезъ недлю, много дв, совсмъ излчитесь отъ ‘непріятной болзни’.

— Ишь вдь какая ты, Вра! Не можешь не пококетничать и не дразнить человка!— вставила Коврова.

— Что длать! Не могла удержаться, чтобы не подразнить. И, наконецъ, меня злило, что Черникъ все точно шутя говоритъ.

— А теб хотлось признанія въ пылкомъ род? А кто хвалился, что не выноситъ ‘любовной атмосферы?’ — замтила Коврова.— Ну, ну, разсказывай дальше, лукавая докторша, до чего вы дошутились?

— Въ отвтъ на мои слова Черникъ разсмялся. ‘Вы правы, говоритъ, коллега, разумется, не застрлюсь, не утоплюсь и даже въ отчаяніе не приду, но тмъ не мене мн будетъ чего-то недоставать. До сихъ поръ я не испытывалъ подобнаго хроническаго пораженія и стиховъ не писалъ. Случалось, говоритъ, бывали ‘легкія воспаленія’, но быстро проходили, и я не думалъ нарушать одиночества своего кабинета. А вотъ теперь… это одиночество мн противно. И мн кажется, что никакой другой субъектъ, какъ бы ни былъ любопытенъ, не замнитъ моего интереснаго субъекта’.— .А разв ужъ онъ такъ интересенъ?’ — ‘Очень’,— говоритъ.— ‘И молодъ?’ — ‘Вашихъ лтъ, коллега!’ — ‘Ну, значитъ, старая два. Мн вдь двадцать-семь съ половиною’.— ‘А мн зато сорокъ-пять. И то семнадцать лтъ разницы. Не много ли, какъ вы полагаете?’ — ‘Тутъ все зависитъ отъ характера дамы вашего сердца. Вы, конечно, изучили его. Каковъ онъ?’ — ‘Характеръ, говоритъ, у нея не изъ особенно покойныхъ: нервный, капризный, властолюбивый, деспотическій. Самолюбіе большое. Кокетка порядочная, хотя, разумется, и отрицаетъ это’.— ‘И вамъ могла понравиться такая несовершенная двушка?’ — воскликнула я, смясь, хотя нсколько раздраженная безцеремонностью его характеристики.— ‘Вотъ, подите же, коллега. Такая несовершенная, а понравилась. Вроятно, и понравилась, что такая, а не другая. Такъ какъ я и самъ далекъ отъ совершенства, то и не особенный охотникъ до совершенствъ. Поклоняться имъ можно, но съ ними удивительно скучно, до тошноты скучно! Повсь въ рамку, да и молись! Благодарю покорно!’ — ‘Но разв вамъ дастъ счастье жена, портретъ которой вы нарисовали? Предположимъ, что она даже повритъ серьезности вашей ‘болзни’ и рискнетъ, какъ вы говорите, выйти за васъ замужъ — хорошаго будетъ мало. Вдь такая жена нарушитъ вашъ покой. Она замучитъ васъ, особенно если вы ревнивы и подозрительны. Характеръ вашъ, кажется, тоже не изъ покорныхъ, да къ тому же вы и изучать ‘любопытные субъекты’ любите. Что жъ выйдетъ? Черезъ мсяца три-четыре такіе супруги разбгутся въ разныя стороны. Стоитъ ли, говорю, изъ-за этого огородъ городить!’ — ‘Это вы, коллега, напрасно. Я буду супругъ перваго сорта: терпливый, доврчивый и не ревнивый. Опытъ, говоритъ, житейскій пріобртенъ не даромъ. Я, говоритъ, понимаю, какъ вести себя пожилому супругу, чтобы не сдлаться похожимъ на гумозный пластырь и не быть смшнымъ. Пусть жена кокетничаетъ, если это ей нравится, я, говоритъ, ни трагическихъ, ни комическихъ сценъ не сдлаю… честное слово, коллега. А если случится грхъ, немножко поволнуюсь,— то про себя, при закрытыхъ, такъ сказать, дверяхъ. Замтьте еще одно преимущество и важное для семейной жизни: я съ утра не бываю дома и, слдовательно, не буду жен мозолить глазъ, и, такимъ образомъ, поводовъ для семейныхъ сценъ будетъ гораздо меньше. А если, говоритъ, надомъ ей и сдлаюсь вовсе ‘неинтереснымъ’ или если она влюбится въ кого-нибудь — случаются такія болзни!— вставилъ Черникъ,— то я, говоритъ, ей и разводъ устрою, ‘честно и благородно’, принявъ вс вины на себя. Ей-ей, не лгу. И, вдобавокъ, не застрлюсь, не отравлюсь и не утоплюсь и лекцій даже не прекращу, ибо эти случаи весьма обыкновенны’… Затмъ Черникъ полушутя сказалъ, что супруга его будетъ глава, а онъ — ея покорный слуга, какъ и подобаетъ пожилому супругу. Нтъ опасности и со стороны изученія ‘любопытныхъ субъектовъ’.— ‘Во-первыхъ, некогда, да и не захочется, если ‘любопытнйшій на свт субъектъ’ будетъ возл. Наконецъ, и годы, коллега, не такіе, чтобы искать ‘авантюръ’, какъ вы намекаете’.— Онъ помолчалъ и прибавилъ: ‘для полноты характеристики’, что онъ человкъ не злой и на своемъ вку не сдлалъ никакой серьезной пакости, за которую могла бы покраснть его жена.— ‘Въ этомъ не можетъ быть и сомннія!’ — воскликнула я. Черникъ примолкъ и теребилъ бороду, покуривая папироску, какъ ни въ чемъ не бывало. Молчала и я, взглядывая украдкой на него. Онъ мн казался теперь интересне, чмъ прежде, и я ощущала самолюбивое удовольствіе быть любимой этимъ человкомъ, хотя сама и не питала къ нему влюбленныхъ чувствъ. Сердце мое билось спокойно, но Черникъ мн нравился. ‘Выходить или не выходить замужъ?’ — спрашивала я себя, и ршенія не было. Такъ прошла минута-другая неловкаго молчанія. ‘Такъ какъ же, коллега, благословляете длать предложеніе?’ — спросилъ Черникъ и прибавилъ: ‘Надюсь, вы догадались, о комъ я говорилъ и для кого здилъ на ваши журъ-фиксы?’ — ‘Для кого?’ — спросила я, и сама покраснла. Онъ усмхнулся, покачалъ головой и промолвилъ съ шутливымъ упрекомъ: Экая какая вы недогадливая! Вамъ нужны точки на ‘і’. Извольте, говоритъ, поставлю. Для васъ, коллега, единственно для васъ, милостивая государыня, я вамъ предлагаю рискнуть быть моей женой. Что вы на это скажете? Разумется, нтъ — порывисто прибавилъ онъ, глядя мн прямо въ глаза.— ‘А можетъ быть и да!— сорвалось у меня какъ-то нечаянно. Черникъ былъ изумленъ. Повидимому, онъ не ждалъ такого отвта и спросилъ: не шучу ли я? Я добросовстно сказала, что хоть я и расположена къ нему, но не влюблена въ него, поблагодарила за честь и попросила его дать мн время подумать.

— Что жъ онъ?— нетерпливо спросила Коврова.

— Онъ усмхнулся и самымъ серьезнымъ образомъ замтилъ, что ‘влюбиться въ него, конечно, было бы совсмъ нелпо’, и прибавилъ: ‘Подумайте, подумайте, коллега, посовтуйтесь съ друзьями. Право, я буду нестрашный мужъ, хоть одна барышня какъ-то и увряла, что лучше повситься на осин, чмъ выйти за меня замужъ. Но такъ какъ я предложенія и не думалъ ей длать, то она и не повсилась. Врьте, коллега, что сценами васъ не удивлю… Быть можетъ, надумаетесь,— отлично заживемъ. Подемъ лтомъ за границу, вы Шарко послушаете… свтъ повидаете. Не захотите со мной путешествовать — одна отправитесь — ваша княжая воля!’ Онъ взялся за шляпу и, крпко пожимая руку, благодарилъ, что не сразу отказала. И насмшливое лицо его весело улыбалось, и самъ онъ точно помолодлъ. ‘Теперь пора и къ паціентамъ. И то опоздалъ съ исторіей своей болзни!’ — промолвилъ Черникъ и ушелъ, оставивъ меня въ какомъ-то туман.

Вра Александровна обвела взглядомъ пріятельницъ и спросила:

— Ну, что вы на это скажете?

— Онъ умный — этотъ Черникъ. Хитро сдлалъ теб предложеніе!— сказала Коврова.

— Я бы не задумалась ни минуты, если бы онъ мн нравился. Черникъ порядочный человкъ!— промолвила Римма Михайловна.

— А я задумываюсь. Вдь я не влюблена!

— Да и не въ кого теб влюбиться, матушка!— воскликнула Коврова.— Очень ужъ у тебя мозгъ работаетъ и большая ты затйница. Черникъ по теб мужъ — два сапога пора! И наврное ты будешь съ нимъ счастлива. Онъ заставитъ себя полюбить. Вдь онъ теб нравится, не правда ли?

— Нравится, но это не любовь.

— Придетъ и она, моя милая. Ты его уважаешь, онъ тебя любитъ — о чемъ же мудрить? Будешь заниматься своей наукой, не заботясь о завтрашнемъ дн, какъ теперь. Сдлаешься матерью, явится новый смыслъ жизни. Или хочешь въ старыхъ двахъ остаться? Ахъ, Вра, не сладка эта одинокая жизнь! Бери, что жизнь даетъ. Время-то уходитъ.

— А если Черникъ мн надостъ?

— Если… если?? Мало ли что можетъ быть впереди! Ну, надостъ, тогда и думай объ этомъ!— съ досадой проговорила Коврова.

Вс примолкли. Докторша задумалась. Неопредленная улыбка бродила по ея лицу.

— А вдь, кажется, быть по-вашему!— проговорила она, наконецъ.— Во всякомъ случа, Черникъ уменъ, интересенъ и въ немъ нтъ ничего ‘мщанскаго’. Супружескихъ сценъ съ нимъ не будетъ. А я постараюсь быть для него интересною!— лукаво прибавила Вра Александровна.

— Значитъ, ты дашь ему положительный отвтъ?

— Да, но попрошу повременить свадьбой.

— Это зачмъ?

— Надо прежде его испытать: не очень ли онъ ревнивъ. Я вдь ужасно боюсь ревнивыхъ. Имла горькій опытъ!— заключила докторша, вставая, чтобы хать на практику.

——

— А вдь Вр счастье!— проговорила Коврова.— И поврь, Римма, она будетъ примрной женой. Черникъ незамтно приберетъ ее къ рукамъ, хоть она и будетъ думать, что онъ у нея подъ башмакомъ.

— Напрасно только она хочетъ испытывать Черника.

— А что?

— Вра уметъ дразнить людей.

— Ты думаешь, онъ испугается?

— Нтъ… Если любитъ, не испугается, но жаль человка. Вра иногда безжалостна. Она будетъ нарочно кокетничать хоть съ Петровымъ, чтобы испытать, какъ она говоритъ, Черника.

— Онъ пойметъ ея фокусы, будь покойна.

— Все-таки этого длать не слдуетъ. Съ чувствомъ надо обращаться бережно, а Вра не всегда помнитъ, что людямъ можетъ быть больно отъ ея опытовъ, и что посл ей же самой придется раскаиваться! Я, впрочемъ, рада за нее. По крайней мр, будетъ у пристани!— прибавила посл минуты молчанія Римма Михайловна и направилась тсъ себ въ комнату.

Коврова грустно глядла ей вслдъ и прошептала:

— А этой вотъ не свить гнзда. И нтъ ей счастья. Совсмъ другая натура.

XVII.

Четвертый мсяцъ приходилъ къ концу съ тхъ поръ., какъ Стрепетовъ явился въ Петербургъ съ кандидатскимъ дипломомъ и пятью рекомендательными письмами въ карман, полный бодрости и надежды, что скоро достанетъ мсто, но до сихъ поръ ничего опредленнаго, никакихъ постоянныхъ занятій! Случайная, приходившая къ концу, работа у Чиркова да урокъ у адвоката, устроенный Галанинымъ — вотъ и все! А главное, впереди ршительно ничего въ виду, кром ‘кандидатуры’ въ Земельномъ банк, и искренняго, хотя и безплоднаго, желанія Чиркова помочь Стрепетову устроиться сколько-нибудь сносно. Оказывалось, что его превосходительство говорилъ правду, что его вліяніе въ другихъ вдомствахъ очень слабо, а въ послднее время служебный кредитъ скептика-генерала, повидимому, падалъ и въ томъ вдомств, гд онъ столько лтъ служилъ, умя примняться ко всякимъ ‘вяніямъ’. По крайней мр, объ этомъ ходили въ город слухи, и извстнаго сорта газеты стали сильне нападать на нкоторыхъ ‘либеральствующихъ на казенный счетъ чиновниковъ’, при чемъ длались прозрачные намеки на какую-то ‘преступную слабость’ Чиркова. Въ послдній мсяцъ Стрепетовъ все чаще и чаще заставалъ по утрамъ его превосходительство не въ дух. Онъ, видимо, былъ чмъ-то озабоченъ и раздраженъ, этотъ чиновный скептикъ. Однажды, разсматривая археологическіе рисунки молодого человка, Чирковъ съ усмшкой сказалъ, что, ‘вроятно, скоро ему самому придется спеціально заниматься одной археологіей… времени будетъ довольно!’ И, замтивъ недоумвающій взглядъ Стрепетова, продолжалъ:

— Новыя псни, новые люди! Вроятно, по ныншнимъ временамъ, найдутъ, что даже и я ‘pas trop prononc’ и… на подножный кормъ безъ курульнаго кресла и семи тысячъ.

И, словно забывъ о присутствіи Стрепетова, его превосходительство нсколько разъ, какъ бы въ раздумья, повторилъ: ‘Pas trop prononc! Pas trop prononc!’

И на безбородомъ желтомъ лиц Чиркова стояла презрительная, грустная и въ то же время пугливая улыбка чиновника-эпикурейца, предчувствующаго возможность остаться безъ хорошаго вознагражденія за всю свою мудрую философію, то-есть безъ ‘курульнаго кресла’ и семи тысячъ.

— Ддда… Не весьма обезпечена и наша карьера, молодой человкъ!— неожиданно проговорилъ его превосходительство посл минутной паузы.— Мотайте это себ на усъ, милйшій мой Павелъ Сергевичъ, и не особенно рвитесь въ омутъ!— прибавилъ онъ съ горькой усмшкой.

‘Кандидатура’ въ Земельномъ банк, на которую Стрепетовъ сперва возлагалъ большія надежды, оставалась въ туманной перспектив. Молодой провинціалъ научился понимать, что значитъ быть ‘кандидатомъ’. Три раза навдывался онъ въ банкъ справляться насчетъ вакансіи, и ‘вакансіи’ все не было. Первый разъ молодому человку посчастливилось встртить въ пріемной самого господина Гринбека. Управляющій, рисовавшій молодому человку іерархическое дерево и столь подробно изъяснявшій правила учрежденія, въ первую минуту совсмъ не узналъ Стрепетова, и только когда нсколько смутившійся молодой человкъ напомнилъ, что онъ, по его приказанію, записанъ однимъ изъ первыхъ кандидатовъ, управляющій банкомъ замтилъ, что ‘вакансіи еще нтъ — надо подождать’.

— Васъ, кажется, рекомендовалъ баронъ Эмилій Антоновичъ Краусъ?— припоминалъ г. Гринбекъ, всматриваясь въ Стрепетова и очевидно смшивая его съ кмъ-то другимъ.

— У меня было письмо отъ самарскаго предводителя дворянства Полуэктова.

— Да, да… Я смшалъ… Помню, помню… Отличная рекомендація… Ваша фамилія?

— Стрепетовъ, кандидатъ университета.

— Такъ, такъ.

И, окончательно припомнивъ просителя, управляющій спросилъ:

— Адресъ вашъ, господинъ Стрепетовъ, конечно, у насъ записанъ?

— Записанъ

— Ну, и отлично… Недли черезъ дв понавдайтесь!— прибавилъ управляющій и, любезно пожавъ Стрепетову руку, ушелъ въ свой кабинетъ.

— Разв предвидится вакансія?— спросилъ обрадованный Стрепетовъ молодого человка для справокъ.

— Кажется!— съ нкоторою таинственностью и совсмъ понижая голосъ, отвчалъ безукоризненно одтый господинъ Цыгановъ, замтившій, что управляющій подалъ Стрепетову руку, и потому считавшій необходимымъ быть сообщительнымъ и щеголять изысканной любезностью.— Есть, видите ли-съ, предположеніе уволить одного служащаго съ перваго числа… Онъ повздорилъ съ начальникомъ отдленія… Нигилистъ какой-то!— замтилъ съ брезгливой улыбкой этотъ восторженный поклонникъ звучныхъ фамилій и изысканныхъ манеръ,— Но только я вамъ это по секрету!— конфиденціально прибавилъ Цыгановъ.— Вопросъ объ увольненіи, кажется, еще не вполн созрлъ, но, надо полагать, что Эрнстъ Богдановіічъ иметъ васъ въ виду на случай, если это мсто освободится.

Стрепетовъ ушелъ обнадеженный, но когда, черезъ дв недли, онъ пришелъ справиться, чиновникъ для справокъ любезно огорошилъ его извстіемъ, что вакансія замщена. Мсто занялъ одинъ молодой человкъ, не записанный кандидатомъ

— Но какъ же это? Къ чему тогда кандидаты?— воскликнулъ Стрепетовъ.

— Особенный случай. Самъ предсдатель правленія, его сіятельство, графъ Алексй Алексевичъ Дурасовъ просилъ опредлить этого молодого человка!— объяснилъ господинъ Цыгановъ, произнося титулъ, имя, отчество и фамилію господина предсдателя правленія съ особеннымъ чувствомъ и съ какимъ-то сладостнымъ замираніемъ въ голос, при чемъ прилизанное, блобрысое лицо его сіяло почтительнымъ умиленіемъ.— Ну, разумется, его и приняли. Разв можно было не принять, если самъ графъ рекомендовалъ, посудите сами! Этотъ молодой человкъ хорошей фамиліи и такой, знаете ли, comme il faut. Былъ, говорятъ, очень богатъ, служилъ въ гвардіи, но прокутился, вышелъ въ отставку и принужденъ былъ поступить къ намъ на пятьдесятъ рублей. Каково это? Впрочемъ, вроятно, ему скоро дадутъ хорошее мсто въ провинціи. Онъ, кажется, родственникъ графу.

Стрепетовъ ушелъ, понуривъ голову. Черезъ мсяцъ онъ, однако, все-таки зашелъ въ банкъ справиться. Оказалось, что новой вакансіи скоро не предвидлось, никого увольнять не собирались. ‘Напрасно онъ безпокоится. Его тотчасъ же извстятъ, если будетъ вакансія. Пусть только онъ соблаговолитъ извстить въ случа перемны адреса!’ — любезно прибавилъ господинъ Цыгановъ.

За эти четыре мсяца Стрепетовъ, возвращаясь съ занятій у Чиркова, часто-таки надвалъ фракъ и постилъ не мало разныхъ пріемныхъ казенныхъ и частныхъ учрежденій въ поискахъ за работой, предлагая свои услуги съ застнчивымъ простодушіемъ еще не совсмъ изврившагося просителя. Хотя и безъ рекомендательныхъ писемъ, но онъ храбро произносилъ обычную фразу:

— Кандидатъ университета Стрепетовъ. Желалъ бы имть занятія.

Но подъ конецъ эта стереотипная фраза начинала его злить, онъ впередъ уже зналъ, что услышитъ въ отвтъ такую же стереотипную фразу, произнесенную боле или мене раздраженнымъ тономъ:

— Мста нтъ!

Гд только не перебывалъ Стрепетовъ, поставившій себ задачу добросовстно испытать вс мытарства искателя мста! Былъ онъ въ двухъ министерствахъ, въ государственномъ банк, въ контрол, въ желзнодорожныхъ и пароходныхъ правленіяхъ, въ страховыхъ обществахъ, въ частныхъ банкахъ, въ конторахъ нотаріусовъ, и отовсюду уходилъ съ одной и той же фразой, стоявшей въ его ушахъ:

— Мста нтъ!

Вс учрежденія оказывались переполненными. Везд исписывали ворохи бумаги, щелкали на счетахъ, курили, болтали и суетились. Везд, кром штатныхъ, были еще и сверхштатные чиновники и неисчислимое количество записанныхъ и незаписанныхъ въ книги своихъ кандидатовъ, съ боле или мене блестящими рекомендаціями, ожидающихъ мста съ голоднымъ нетерпніемъ интеллигентныхъ людей, не приготовленныхъ ни къ какому труду, кром чиновничьяго. Вс хотли и могли только служить, то-есть составлять бумаги или слагать цифры и получать жалованье, чтобы не умереть съ голоду, несмотря на дипломы, полученные посл долгихъ лтъ ученія.

И Стрепетовъ повременамъ падалъ духомъ и приходилъ въ отчаяніе.

‘Вотъ и онъ, кажется, кончилъ университетскій курсъ, знаетъ два языка, молодъ и честенъ, готовъ приложить куда-нибудь свои знанія и силы, но никому они не нужны, и онъ не только не можетъ помочь семь, но лишь благодаря счастливой случайности нашелъ самъ кое-какія временныя занятія’. И молодой человкъ, раздумывая о своемъ положеніи, не разъ горько жаллъ, что не получилъ боле прикладного образованія. По крайней мр, кусокъ хлба былъ бы обезпеченъ, думалось ему. А теперь? На что, въ самомъ дл, онъ годенъ, кром службы?

А мать въ это время надрываетъ свои слабыя силы, бгая, на старости лтъ, по этимъ проклятымъ урокамъ, и, конечно, не обмолвится о своей тяжелой жизни ни однимъ словомъ, ни однимъ намекомъ. Напротивъ! Въ своихъ безконечно нжныхъ, добрыхъ и ободряющихъ письмахъ она неизмнно проситъ, убждаетъ, требуетъ не думать пока о ней, а терпливо, не отчаиваясь отъ первыхъ неудачъ, ждать мста, такого, разумется, мста, на которомъ бы Павликъ не насиловалъ совсти, испытывая мученія душевнаго разлада, и не рисковалъ бы когда-нибудь сдлаться такимъ же ‘несчастнымъ скептикомъ и іезуитомъ’, какъ Чирковъ. ‘Я не приняла бы такой ужасной жертвы, если бы ты, ради заботъ обо мн, ршился на что-нибудь подобное. Ужасне душевнаго разлада ничего нтъ. Отецъ не зналъ его и до конца дней своихъ остался врующимъ въ добро человкомъ. Будь же и ты такимъ, мой мальчикъ!’ Мсто, разумется, будетъ, утшала любящая мать. Разв возможно, въ самомъ дл, чтобы такому ‘трудолюбивому, честному молодому человку не нашлось работы? Не даромъ же вс жалуются, что людей нтъ. Гд же и искать ‘людей’, какъ не среди свжихъ молодыхъ силъ? ‘Разв на всякомъ дл не нужны честные и образованные люди?’ писала, между прочимъ, старая идеалистка шестидесятыхъ годовъ, убжденная, что безъ такихъ людей обойтись нельзя.

‘Нужны ли’? вырывался безотрадный вопросъ въ минуты унынія.

И Стрепетовъ, успвшій за эти четыре мсяца петербургской жизни потерять не одну иллюзію доврчивой молодости, уже не съ прежними розовыми надеждами взиралъ на будущее. Жизнь не такъ легка, какъ казалось. Неприготовленный къ борьб съ жизнью, оберегаемый матерью отъ раннихъ заботъ, безъ терпнія и выдержки, онъ принималъ слишкомъ близко къ сердцу остроту первыхъ разочарованій. То, что онъ увидалъ на первыхъ порахъ практической жизни, невольно усиливало горечь сомннія и заставляло серьезно задумываться этого наивнаго степняка, выброшеннаго въ водоворотъ жизни безъ суровой умственной и нравственной закалки. Разладъ между тмъ, чему учили его, о чемъ читалъ онъ въ твореніяхъ великихъ людей, и тмъ, чему учила его жизнь, производилъ на него ошеломляющее впечатлніе. Книги говорили ему о долг, любви къ ближнимъ, самоотверженіи, чести, какъ о лучшихъ качествахъ человка, а жизнь, какъ будто, говорила, что этого-то именно и не надо. И онъ невольно вспоминалъ свои первыя встрчи, вспоминалъ совты житейской морали чиновнаго скептика и вс т печальные факты дйствительности, которые пришлось теперь видть и о которыхъ такъ часто приходилось слышать, какъ о вещахъ самыхъ обыкновенныхъ и часто даже никого не возмущающихъ. Все это дйствовало на впечатлительный темпераментъ Стрепетова, ядъ скептицизма, хотя едва замтно, но начиналъ свою работу, и напрасно умъ старался разршить т проклятые вопросы этики, всегда волнующіе молодость, которые ставила сама жизнь, полная неразршимыхъ противорчій…

Свтлая идиллія наивной юношеской вры была осквернена.

XVIII.

Только-что вернувшійся въ скверный декабрьскій вечеръ съ дальняго урока, прозябшій и усталый, сидлъ Стрепетовъ передъ столомъ въ своей крошечной комнатк, теплой, освщенной мягкимъ свтомъ лампы, прочитывая во второй разъ полученное сейчасъ письмо, полное нжныхъ упрековъ глубоко тронутой матери за присылку сорока рублей, которые Стрепетовъ усплъ скопить за все это время и, посылая, писалъ, что деньги эти ‘совершенно лишнія’.

‘Не возвращаю назадъ денегъ, чтобы не обидть тебя, моего ненагляднаго, добраго голубчика, но если вздумаешь опять послать, пока не устроишься прочно, разсержусь и возвращу… Не отнимай же отъ своихъ крохъ, родной мой, коли любишь свою мамуню… Мы не терпимъ нужды… Уроковъ, слава Богу, довольно, и я чувствую себя отлично’.

Но Стрепетовъ, хорошо знавшій самоотверженную натуру матери, не очень-то доврялъ этимъ успокоительнымъ строкамъ, точно такъ, какъ и чуткое сердце матери угадывало въ письмахъ сына,— письмахъ, полныхъ бодрой увренности въ будущее,— скрываемую нотку унынія. И мать и сынъ деликатно скрывали другъ отъ друга все то, что могли огорчить каждаго, предпочитая втайн мучиться одинъ за другого.

‘Уроковъ довольно!’ — подумалъ Стрепетовъ.— Но это еще хуже, если мать не успокоиваетъ его. Каково съ ея слабымъ здоровьемъ бгать по урокамъ въ эти холодные дни!.. И онъ не можетъ ничмъ помочь!

— Когда-жъ это все кончится?— воскликнулъ нашъ молодой человкъ, полный злости и отчаянія.

Онъ задумался надъ своимъ положеніемъ. Положеніе было, въ самомъ дл, не изъ блестящихъ, особенно въ виду заботы о матери. Надняхъ, какъ разъ къ пятнадцатому числу, онъ окончитъ работу у Чиркова. Археологическія описанія переписаны, рисунки сняты, оставалось закончить каталогъ библіотеки. Больше длать ршительно нечего. Хотя Чирковъ нсколько разъ и удивлялся, что Стрепетовъ торопится съ работой, ‘словно на пожаръ’, и надняхъ еще выразилъ почему-то желаніе имть нсколько хорошо переписанныхъ экземпляровъ каталога, но, очевидно, Чирковъ хочетъ протянуть работу, чтобы только чмъ-нибудь его занять и платить ему деньги. Онъ на это не согласится. Не станетъ же онъ, въ самомъ дл, эксплуатировать деликатность этого несимпатичнаго генерала. И безъ того онъ временами подозрвалъ, что вся эта археологическая переписка была выдумана спеціально для него. Такое участіе со стороны Чиркова и трогало, и въ то же время оскорбляло самолюбіе. Ршительно онъ откажется отъ переписки каталоговъ. Будетъ съ Чиркова и одного экземпляра!

Съ пятнадцатаго числа, значитъ, останется лишь одинъ урокъ у адвоката, то-есть тридцать рублей въ мсяцъ. Изъ этого ничего не отложишь! Едва проживешь самъ, и то сокративъ кое-какія статьи мсячнаго бюджета, доходящаго теперь до сорока рублей.

И, составивъ точную роспись ежемсячныхъ расходовъ, нашъ молодой человкъ тотчасъ же занялся сокращеніемъ своего бюджета, съ такимъ же озабоченнымъ и серьезнымъ видомъ, съ какимъ бы сталъ это длать самъ господинъ министръ финансовъ, желающій достичь равновсія между приходомъ и расходомъ. Статьи: ‘покупка книгъ… 3 р. ‘ и ‘театръ и симфоническіе концерты… 3 р.’ были храбро вычеркнуты, въ ожиданіи лучшихъ временъ, другія статьи сокращены. Такъ, въ рубрик: ‘чай и сахаръ’ — цифра 3 передлана на 2, а въ рубрик ‘мелочные расходы’ — расходъ въ два рубля сокращенъ до одного. Оставалось сдлать сокращеній еще до двухъ рублей: выборъ предстоялъ между ‘табакомъ’ и ‘библіотекой’ — другихъ статей ршительно нельзя, было тронуть,— и Стрепетовъ ршилъ сократить первую статью, оставивъ въ неприкосновенности расходъ въ 1 ¹/₂ рубля на духовную пищу. Такимъ образомъ, въ нсколько минутъ желаемое равновсіе было достигнуто, при чемъ ежедневный обдъ у нмцевъ, обдъ изъ двухъ блюдъ, былъ сохраненъ, равно какъ и довольно значительный расходъ на хлбъ, какъ на пищевое дополненіе, весьма не лишнее для молодого желудка, для котораго одинъ лишь обдъ не представлялъ достаточной гарантіи противъ ощущеній голода по утрамъ и вечерамъ.

Покончивъ съ бюджетомъ (‘непремнно пошлю его домой, чтобы мама убдилась, что я не питаюсь одной колбасой: пусть не отказывается отъ денегъ’), молодой человкъ, видимо довольный легкостью, съ какою онъ справился съ сокращеніемъ бюджета, поднялся съ мста и заходилъ по своей маленькой комнатк.

Голова была полна одной и той же мыслью:

‘Занятія необходимы. Гд бы ихъ найти, въ ожиданіи мста? Куда еще отправиться на поиски?’

Онъ вспомнилъ, что давно не справлялся: вернулась ли изъ-за границы ‘эта баба’, какъ неделикатно племянникъ мысленно окрестилъ свою двоюродную тетушку. Врно она, наконецъ, пріхала!

Онъ ршилъ, что надо исполнить совтъ матери и сходить къ Варницкой. По крайней мр, совсть будетъ спокойна, и онъ увидитъ эту ‘знаменитость’, о которой столько говорилъ Чирковъ. Но, разумется, онъ не послдуетъ ‘гнуснымъ’ совтамъ Чиркова (и, вспомнивъ эти циническіе совты, цломудренный молодой человкъ даже покраснлъ отъ негодованія и плюнулъ) и не станетъ ее ни о чемъ просить… Разв сама предложитъ похлопотать за него… И то… Впрочемъ, на это нечего разсчитывать… Вдь не станетъ же онъ лицемрить, какъ предлагалъ Чирковъ.

— И чертъ съ ней!— не безъ энергіи воскликнулъ Стрепетовъ, проникаясь почему-то къ незнакомой тетушк непріязнью еще большей, чмъ прежде, посл характеристики Чиркова, и чувствуя въ то же время, несмотря на непріязнь, сильное желаніе увидать эту ‘хорошенькую ретроградку’

Посл четверти часа порывистаго шаганія, напоминавшаго короткіе круги звря въ клтк, и отчаяннаго взбиванія своихъ кудрей, озабоченное лицо Стрепетова вдругъ просвтлло, какъ у человка, голову котораго оснили счастливыя идеи.

Какъ это, въ самомъ дл, онъ раньше не догадался? Завтра же онъ во что бы то ни стало отыщетъ Поручнева и попроситъ его достать переводовъ. Онъ знаетъ хорошо два языка и пишетъ, кажется, довольно литературно. Конечно, Поручневъ, узнавши объ его положеніи, не откажется ему помочь, если проба окажется удовлетворительной! Вотъ и заработокъ!

Такъ размышлялъ Стрепетовъ, присаживаясь къ столу, чтобы немедленно осуществить и другую, такую же ‘счастливую’, по его мннію, идею.

И онъ красиво написалъ на четвертушк бумаги крупнйшимъ почеркомъ:

КАНДИДАТЪ УНИВЕРСИТЕТА

— и затмъ продолжалъ мелкимъ:

Ищетъ уроковъ (знаетъ англ. и фр. языки) и вообще какихъ-нибудь занятій. Вас. Ос., 10 л., 72, кв. 35. И. С.

— Завтра же снесу въ газету, кто-нибудь и клюнетъ!— воскликнулъ Стрепетовъ, любуясь своимъ произведеніемъ и довольный ‘счастливыми’ идеями.

По счастію, безнадежное настроеніе при самыхъ отчаянныхъ обстоятельствахъ не бываетъ хроническимъ даже у самыхъ мрачныхъ людей, а въ двадцать два года и мене ‘счастливыя’ идеи вселяютъ надежды. Не удивительно, что и Стрепетовъ воспрянулъ духомъ. Радужныя мечтанія окрылили его. Снова бодрый и полный надеждъ, думалъ онъ теперь объ урокахъ, о переводахъ, о мст. Работы будетъ много, но онъ ея не испугается. Зато заработокъ будетъ отличный,— мать, наконецъ, отдохнетъ. И онъ фантазировалъ на эту тему. ‘Есть же у другихъ занятія,— отчего же и ему ихъ не найти?’ — нашептывала ему теперь надежда, свжая и юная, какъ и онъ самъ.

Но о чемъ бы въ послднее время ни думалъ молодой человкъ, мысли его какъ-то невольно переходили въ мечты о Римм Михайловн. Эти мечты, которымъ такъ любятъ отдаваться влюбленные,— овладли всмъ его существомъ, волнуя его, какъ волшебныя сказки ребенка. Безнадежность любви только усиливала прелесть и разнообразіе грезъ и томительную жгучесть неизвданныхъ желаніи! Кто могъ запретить ему въ мечтахъ длиться съ Риммой Михаиловной впечатлніями, свершать вдвоемъ, рука объ руку, прогулки, читать вмст и. наконецъ, излить передъ ней свое переполненное сердце? Форма этого изліянія представлялась влюбленному фантазеру въ различныхъ варіантахъ, но, во всякомъ случа, онъ, въ конц концовъ, припадетъ къ ногамъ своей ‘мадонны’ и признается, какъ свято онъ ее боготворитъ, и будетъ молить о прощеніи за то, что онъ, недостойный, осмлился полюбить подобное неземное созданіе. И она, тронутая его чистой любовью, протянетъ ему, въ знакъ прощенія, свою маленькую, покрытую родинками ручку, которую онъ покроетъ поцлуями и слезами, весь трепещущій отъ такого блаженства, и снова поклянется въ вчной любви, моля лишь о позволеніи быть ея другомъ и видть ее чаще…

На этомъ, однако же, грезы не останавливались, и молодой человкъ нердко ловилъ себя на святотатственныхъ мечтахъ, въ которыхъ онъ покрывалъ поцлуями не одн только руки своей ‘мадонны’. Но кто могъ запретить ему вс эти безконечныя, полныя чарующей сладости, грезы, подъ поэтическимъ ореоломъ которыхъ онъ самъ, конечно, не подозрвалъ требованій давно пробудившейся страсти молодой натуры,— страсти, не нашедшей исхода.

И когда эти, волнующія кровь, мечты разсивались передъ дйствительностью, какъ чудные сны въ моментъ пробужденія, молодой человкъ испытывалъ своеобразную прелесть гордой тоски безнадежно влюбленнаго, не смющаго мечтать — не то что о счастіи взаимности, но даже о дружескомъ расположеніи любимаго существа. И тогда онъ не грезилъ, но думалъ о Римм Михайловн. Онъ вспоминалъ послднія встрчи, ея слова, интонацію голоса, выраженіе лица, взглядъ, улыбку, жестъ, тщетно стараясь уловить въ нихъ хоть малйшіе признаки расположенія, и, какъ всякій впервые влюбленный,— находилъ, разумется, лишь полное равнодушіе и даже непріязнь и пренебреженіе.

И эта сдержанность съ нимъ, увеличившаяся, казалось ему, въ послднее время, сдержанность, полная серьезной холодности, не допускавшей никакой короткости, и эти рдкія, ничего не значащія фразы, и эти короткіе, почти сухіе отвты на вопросы объ ея здоровь, которые онъ предлагалъ, стараясь скрыть невольную дрожь голоса при вид истомленнаго, блднаго лица своей ‘мадонны’, и эти минутные выходы изъ своей комнаты въ гостиную, когда Стрепетовъ забгалъ, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, не въ день журъ-фиксовъ, ободренный приглашеніемъ Вры Александровны заходить къ нимъ, когда вздумается,— вс эти признаки подтверждали, казалось, справедливость его заключеній о томъ, что Римма Михаиловна никогда не снизойдетъ даже до обыкновеннаго расположенія къ нему. Она, правда, всегда встрчала его любезно, спрашивала иногда, какъ идутъ его дла въ Петербург, и не разъ освдомлялась о здоровь матери и сестеръ,— но разв все это что-нибудь доказываетъ, кром простого участія такого безконечно добраго созданія, какъ Римма Михайловна, къ одинокому бдняг? ‘Одно сожалніе, вотъ и все!’ — уныло повторялъ Стрепетовъ. Ему бы слдовало перестать ходить туда, но, Господи!— разв онъ въ силахъ ршиться на такой подвигъ?

И, наконецъ, вдь онъ ходитъ по приглашенію Внецкой!— успокоивалъ себя молодой человкъ. Съ ней онъ гораздо чаще бесдуетъ, чмъ съ суровой двушкой, и вообше чувствуетъ себя съ докторшей куда свободне! съ ней онъ не стсняется болтать, шутить, спорить, тогда какъ съ Риммой Михайловной онъ, къ удивленію, не находитъ словъ и иногда молчитъ, какъ какой-нибудь глупецъ!.. Но зато и Внецкая съ нимъ такая ласковая, милая, привтливая, хоть иногда и подсмивается, называя его ‘юношей изъ Аркадіи’. Послднее воскресенье она была, эта насмшливая докторша, особенно любезна: почти цлый вечеръ она проболтала съ нимъ, не обращая вниманія на другихъ обычныхъ гостей: Черника и Петрова, шутила, острила, допрашивала, не влюбился ли онъ въ кого-нибудь въ Петербург, предлагала, смясь, быть его ‘повренной по сердечнымъ дламъ’ и совсмъ сконфузила его, прибавивъ не безъ лукавства, что иногда въ повренныхъ влюбляются. А при прощаніи просила непремнно зайти къ ней на недл и прочитать ей ‘Моцартъ и Сальери’, и такъ ласково прищурила свои глаза, пожимая руку!

Онъ, конечно, пойдетъ, но не для докторши — она хоть и нравится ему, эта симпатичная докторша, но разв можно ее даже сравнивать съ Риммой Михайловной!— а чтобы хоть на минутку увидть Римму. Быть можетъ, она вдругъ выйдетъ послушать чтеніе!

— Пойду завтра же вечеромъ! Завтра… завтра!

А то вдь эти, почти ежедневныя, тайныя встрчи — совсмъ не то! Онъ видитъ лишь украдкой, подстерегая, какъ воръ, Римму Михайловну въ обычный часъ ея ежедневной ирогулки.

Теперь ужъ онъ зналъ, точно зналъ, въ какое время она гуляетъ, и посл окончанія занятій у Чиркова, никогда не оставаясь у него завтракать, спшилъ съ Васильевскаго острова въ Кирочную, ухитряясь проходить это разстояніе чуть не въ двадцать минутъ, и сторожилъ на противоположной сторон улицы Римму Михайловну. Онъ весь замиралъ отъ восторга при появленіи маленькой знакомой фигурки въ черномъ и тотчасъ же исчезалъ, чтобы Римма Михайловна его не замтила. Подойти къ ней и объяснить какъ-нибудь случайность встрчи у него, конечно, не хватало смлости, хоть онъ не разъ и покушался на это.

Разумется, онъ былъ увренъ, что ‘мадонна’ ни разу его не замтила, а между тмъ ‘мадонна’ видла эти внезапныя появленія молодого человка и… и сперва пожимала плечами, испытывая смшанное чувство досады и пріятнаго недоумнія, а потомъ такъ привыкла, выходя изъ воротъ дома, знать, что Стрепетовъ сторожитъ ее, что невольно удивлялась, когда, незамтно бросая взглядъ на противоположную сторону, не видала торопливо удалявшейся статной фигуры молодого человка. Конечно, она ни разу не обмолвилась, что знаетъ эти ребяческія продлки, увренная, что ‘сумасшедшая блажь’ скоро кончится.

——

‘Пора, однако, заниматься!’

И, вооружившись карандашомъ и тетрадкой для выписокъ и замтокъ, Стрепетовъ съ ршительнымъ видомъ раскрылъ ‘Соціологію’ Спенсера, которую онъ уже давно что-то штудировалъ. Но чтеніе не подвигалось, мысль отказывалась сосредоточиваться на холодно-спокойныхъ параграфахъ о формахъ брака у первобытныхъ людей и, то и дло свершая экскурсіи въ Кирочную, переходила въ чудныя грезы о Римм. ‘Наврное, въ древнія времена, ее бы причислили къ богинямъ!’ — ршилъ категорически Стрепетовъ, снова принимаясь за чтеніе. Однако, посл четырехъ пяти прочитанныхъ, но едва ли хорошо понятыхъ страницъ, книга была отодвинута. Мысль о ‘богин’ возбудила въ молодомъ человк приливъ того вдохновенія, нисходящаго, какъ извстно, на влюбленныхъ, внезапно чувствующихъ себя поэтами, которое такъ часто смущаетъ несчастныхъ господъ редакторовъ, обязанныхъ прочитывать цлые ворохи лирическихъ изліяній подобныхъ случайныхъ поэтовъ, обыкновенно сопровождающихъ плоды своего вдохновенія, переполненные чувствомъ, но часто гршащіе размромъ, почтительно-робкими письмами съ неизмнными просьбами о скорйшемъ напечатаніи, ‘по возможности, въ ближайшемъ нумер’.

Нашъ поэтъ, разумется, немедленно воспользовался и теперь поэтической мыслью. Выведя на лист бумаги крупными буквами: ‘Богиня’, онъ весь отдался ей. Стихъ лился за стихомъ горячо и стремительно, лишь повременамъ бывали паузы, когда какая-нибудь рима упрямо не ложилась подъ перо.

Уже въ пятидесяти стихахъ ‘богиня’ была разрисована такой необыкновенной чарующей красавицей, какою даже богиня можетъ быть лишь въ черезчуръ пылкой фантазіи двадцати-двухлтняго влюбленнаго поэта,— вдобавокъ, одтая, какъ небожителыища, въ какія-то прозрачныя ‘эирныя’ ткани, совсмъ неизвстныя на земл,— какъ въ двери раздался стукъ именно въ тотъ моментъ, когда возбужденный поэтъ, покончивъ съ описаніемъ наружной красоты богини, приступилъ было къ восхваленію ея нравственныхъ совершенствъ

‘И что нужно этой нмк!’ — съ неудовольствіемъ подумалъ поэтъ, вполн увренный, что стучится хозяйка.

— Войдите!— проговорилъ онъ.

Но, къ изумленію молодого человка, вмсто добродушнаго лица Амаліи Карловны, съ сдыми букельками, онъ увидалъ совершенно неожиданнаго гостя — доктора Черника.

— Простите, надюсь, мой непрошенный визитъ, дорогой Павелъ Сергевичъ?— привтливо заговорилъ Черникъ, пожимая руку Стрепетова.— А вы, какъ схимникъ, за работой сидите въ своей уютной келійк?— прибавилъ онъ, кидая быстрый взглядъ на столъ, на которомъ лежалъ исписанный листъ стиховъ съ крупнымъ, бросающимся въ глаза, заголовкомъ: ‘Богиня’, и на лежавшее тутъ же, рядомъ съ раскрытой ‘Соціологіей’, объявленіе, въ которомъ слово ‘Кандидатъ’ издали поражало своей величиной и каллиграфическимъ изяществомъ.

— Да… такъ… писалъ замтки во время чтенія!— смущенно, точно пойманный на мст преступленія, проговорилъ молодой человкъ, торопливо переворачивая свою ‘Богиню’ и еще боле смущаясь.— Вотъ сюда, на кресло, Андрей Ивановичъ. Вамъ будетъ удобне,— радушно предлагалъ хозяинъ.

‘Эге! И ты, братъ, въ остромъ стихотворномъ період! Приливъ крови къ большому мозгу!— усмхнулся про себя Черникъ и, какъ будто не замчая смущенія Стрепетова, проговорилъ, присаживаясь на дальній стулъ:

— Мн и на стул удобно. Отлично, право. Пожалуйста, не безпокойтесь, Павелъ Сергевичъ. Это вы хорошо длаете, что замточки составляете при чтеніи. Я тоже такъ читаю. Да-съ. Чтеніе какъ-то лучше усвоивается. А я вдь къ вамъ въ качеств встника прибылъ!— весело прибавилъ докторъ, ласково посматривая своими маленькими глазками на Стрепетова.

— Отъ кого?— воскликнулъ изумленно молодой человкъ.

— Отъ Риммы Михайловны.

При этомъ имени Стрепетовъ вспыхнулъ.

— Отъ Риммы Михайловны?— переспросилъ онъ, стараясь подавить свое волненіе.— Вотъ удивили, Андрей Ивановичъ! Какое же это порученіе?— проговорилъ молодой человкъ съ напускнымъ равнодушіемъ и нарочно растягивая слова.

‘И задерживающіе центры плохо работаютъ. Совсмъ влопался этотъ аркадскій пастушокъ. Экой счастливецъ! Такъ и пышетъ весь жизнью и молодостью!’ — подумалъ докторъ, не безъ зависти взглядывая на свжія, румяныя щеки ‘аркадскаго пастушка’, и сказалъ:

— Римма Михайловна поручила передать, что вамъ предлагаютъ урокъ. Она только-что узнала объ этомъ и хотла немедленно написать вамъ, а я былъ въ это время у нихъ и взялся лично извстить васъ. Мн надо было сюда, на Островъ, къ больному, думаю: все же сообщу пріятную всть и кстати навщу васъ. Вотъ вамъ и адресъ. Наша аккуратнйшая Римма Михайловна все тутъ прописала.

Съ этими словами Черникъ передалъ Стрепетову листокъ бумаги съ адресомъ.

Молодой человкъ сталъ было благодарить Черника, но тотъ добродушно остановилъ его:

— Меня-то за что? Вы барышню благодарите. Это вдь она хлопотала, и какъ еще хлопотала! Всхъ знакомыхъ своихъ на ноги поставила наша молчальница Римма Михайловна. И меня въ томъ числ, но, къ сожалнію, никому изъ моихъ паціентовъ учителя не требуется.

— Я ужъ и не знаю, какъ благодарить Римму Михайловну!— порывисто воскликнулъ взволнованный молодой человкъ.— Она такъ безконечно добра… такъ добра!

Профессоръ слушалъ Стрепетова, и добрая, веселая улыбка играла въ его маленькихъ насмшливыхъ глазахъ. Этотъ ‘аркадскій пастушокъ’ положительно ему нравился, несмотря на то, что Вра Александровна звала его читать ‘Моцартъ и Сальери!’

‘Какъ еще трогаетъ его всякое одолженіе! Экая Аркадія! ‘

— Вы только, милый человкъ, послушайтесь моего совта: не очень-то благодарите Римму Михайловну!— замтилъ, усмхнувшись, Черникъ.

— Почему?

— Наша барышня этого не одобритъ, и вы се совсмъ сконфузите. Разв вы не замтили, батюшка, что скромность — одна изъ многочисленныхъ ея добродтелей?.. Да вотъ еще что: не выдайте меня, Павелъ Сергевичъ, не проговоритесь, что слышали объ ея хлопотахъ, а то и мн достанется!— шутя прибавилъ Черникъ.

— Это положительно какая-то святая двушка!— съ горячностью разразился Стрепетовъ, чувствуя неодолимую потребность изліянія.

— Экой вы скорый какой, Павелъ Сергевичъ! Точно папа римскій, производите въ святые!— разсмялся докторъ.— Впрочемъ, спорить не стану, хотя и не признаю святыхъ въ сей гршной юдоли. А что она человкъ хорошій — это не подлежитъ спору. Къ тому же и собой недурна, не правда ли, милый человкъ?— неожиданно прибавилъ Черникъ, взглядывая на Стрепетова съ самымъ невиннымъ видомъ.

На этотъ разъ Стрепетовъ покраснлъ не столько отъ смущенія, сколько отъ обиды за несправедливую, но его мннію, оцнку красоты своей мадонны.

— Недурна?— повторилъ онъ вызывающимъ тономъ.— А по моему мннію, Римма Михайловна красавица! Она представляетъ собою типъ высшей красоты. Въ лиц ея есть что-то особенное, одухотворенное. Ея глаза…

И вдругъ, спохватившись, какъ бы Черникъ не догадался объ его тайн, молодой человкъ пустился на хитрости, прибавивъ уже безъ прежняго задора:

— А впрочемъ, о красот вдь не спорятъ. У каждаго свои понятія на этотъ счетъ. Къ тому же я высказалъ свое мнніе совершенно объективно. Мн собственно никакого нтъ дла до красоты Риммы Михайловны.

— Ну, разумется, объективно,— самымъ серьезнымъ тономъ замтилъ Черникъ. съ едва замтной лукавой усмшкой.— А Вра Александровна какъ по-вашему, съ объективной точки зрнія, хороша собой или нтъ?

— Вра Александровна недурна, но мн она не нравится. Въ ея лиц нтъ… нтъ…

— Чего нтъ?

— Той красивой строгости, того вдумчиваго выраженія, которое есть у Риммы Михайловны. И черты лица не такія изящныя, и глаза… не т, ну, однимъ словомъ, какъ бы выразиться, это совсмъ другая красота… Боле… земная!

— А мн она, напротивъ, боле нравится, съ объективной, конечно, точки зрнія. Видите ли, какой я вандалъ, Павелъ Сергевичъ!— расхохотался докторъ.

Онъ закурилъ сигару и спросилъ:

— Ну, а ваши длишки какъ идутъ? Мсто все еще въ туман? Петербургъ, чай, не оправдалъ вашихъ розовыхъ надеждъ?

О, ужъ онъ теперь не такой ‘пижонъ~, какимъ пріхалъ. Онъ видитъ, какъ трудно добиться мста и занятій. И людей научился понимать. Но онъ все-таки не теряетъ надежды устроиться и жить себ потихоньку, не рискуя сдлаться такимъ, какъ, напримръ, Чирковъ, или подобные ему. А ихъ здсь много.

— И похуже не мало!— вставилъ докторъ.

— Теперь вотъ ужъ у меня съ новымъ урокомъ два будетъ,— весело продолжалъ молодой человкъ,— а завтра я еще схожу къ одному литератору, попрошу переводной работы да объявленіе снесу въ газету.

— Вотъ этого ‘кандидата’?— улыбнулся Черникъ, махнувъ головой на объявленіе.

— Да, а что?

— Ничего, ничего, несите. Я и самъ, во времена голоднаго студенчества, печатался: ‘за столъ и квартиру’. Иногда и выгорало. Только знаете ли что?— не слишкомъ врьте ни въ переводы, ни въ объявленія. Я, милый человкъ, все это прошелъ… А тогда, замтьте, не было столько голодныхъ интеллигентныхъ ртовъ, да и времена были другія… мене суровыя, чмъ теперь, и то, я вамъ скажу, трудно было пробиваться. Да вы къ чему это хотите набирать столько работы? Копить деньги, что ли, собираетесь?— пошутилъ докторъ

— Да я разв для себя?— воскликнулъ обиженно Стрепетовъ.— Мн самому и тридцати рублей довольно. Вдь я не одинъ!

И молодой человкъ разсказалъ профессору, какая у него славная мать и какъ ей трудно бгать по урокамъ… Надо, наконецъ, ей хоть на старости лтъ успокоиться.

— Кто же долженъ позаботиться о ней и о сестрахъ, какъ не я!— прибавилъ онъ въ заключеніе.— Да я бы забралъ работы хоть на четырнадцать часовъ въ сутки!— Только бы дали работу!

Черникъ слушалъ эти наивно-восторженныя хвалы матери, эти сыновнія заботы, ради которыхъ молодой человкъ готовъ отказаться отъ радостей жизни, столь привлекательныхъ въ его годы, оглядлъ его скромную келійку и почувствовалъ еще большую симпатію къ этому ‘аркадскому пастушку’, не потерявшему еще свжести сердца и способности жить для другихъ.

— Ну, однако, пора домой и мн за работу, да и вамъ продолжать чтеніе и… замточки,— проговорилъ съ улыбкой Черникъ.— Очень радъ, что побывалъ въ вашей уютной келійк, дорогой Павелъ Сергевичъ: отъ васъ, знаете ли. свжестью ветъ… право… Нынче и юноши уже тронуты, а нашъ братъ, старики, и совсмъ порченые. Загляните когда-нибудь и ко мн… посл десяти часовъ вечера почти всегда дома. Побесдуемъ.

Онъ крпко пожалъ ему руку и у самыхъ дверей сказалъ, нсколько смущенный:

— Да вотъ еще что. Не обидьтесь: я по-пріятельски… я самъ, батюшка, содержалъ свою старуху мать… Не нужно ли вамъ сейчасъ капиталовъ?.. У меня есть.— я вдь паціентовъ граблю, разбогатете — отдадите.

Стрепетовъ наотрзъ отказался. Ему не нужно.

— Ну, какъ знаете, но помните, что я всегда къ вашимъ услугамъ!

Стрепетовъ горячо благодарилъ.

‘Видно, маменькинъ сынокъ, а все-таки недурной парень!’ — промолвилъ Черникъ. спускаясь по лстниц.

‘Только наврное онъ скоро испакостится въ этомъ омут, въ погон за рублемъ!’ — скептически подумалъ докторъ уже въ саняхъ и совершенно неожиданно сказалъ про себя:

— И дура же будетъ ‘богиня’, если не женитъ этого здороваго молодца на себ!

XIX.

Когда на слдующее утро Стрепетовъ пришелъ на занятія къ Чиркову, его превосходительства уже не было дома.

Николай Петровичъ только-что ухалъ. Курьеръ прізжалъ, начальникъ потребовалъ!— сообщила съ видомъ озабоченности на лиц щеголеватая и свжая, по обыкновенію, Аксюша,впуская Стрепетова.

— Такъ я уйду.

— Нтъ, нтъ, не уходите. Николай Петровичъ безпремнно просили, чтобы вы занимались въ кабинет безъ нихъ.

Молодой человкъ прошелъ въ кабинетъ доканчивать составленіе каталога, оставалось переписать книги на верхнихъ полкахъ.

Стоя на маленькой лсенк, онъ тщательно списывалъ названія книгъ. Книги, большею частью, были иностранныя: по этнографіи, антропологіи, археологіи и исторіи искусствъ, съ замчательными рисунками, въ дорогихъ, роскошныхъ переплетахъ. Видно было, что хозяинъ не жаллъ денегъ на свою библіотеку.

— Павелъ Сергевичъ!— окликнула снизу вошедшая Аксюта.

— Что?— отозвался Стрепетовъ, не отрываясь отъ работы.

— А вдь похоже на то, что Николая Петровича неспроста потребовали.

— Почему вы думаете?— спросилъ Стрепетовъ, заинтересованный этимъ вступленіемъ.

— Да по всему замтно. Въ послднее время онъ все не въ расположеніи и сегодня ухалъ довольно-таки разстроенный, не допивши ‘кофію’. Курьеръ, что за бариномъ прізжалъ, ‘предвусмысленно’ намекнулъ, будто слышно, что Николай Петровичъ съ своего мста уходитъ. ‘Начальникъ, говоритъ, недоволенъ, что вашъ генералъ очень даже слабы и снисходительны, а по ныншнимъ временамъ этого, говоритъ, никакъ допустить невозможно!..’ Баринъ ничего объ этомъ вамъ не говорилъ? Будьте добреньки, скажите!— прибавила Аксюша, видимо мучимая любопытствомъ.

— Ничего положительнаго.

Аксюша постояла съ минуту и ушла.

Черезъ нсколько времени Аксюша пришла сметать пыль и снова заговорила:

— Придется тогда и мн отсюда уходить.

— Зачмъ же вамъ уходить?

— Баринъ наврно удетъ.

— Куда?

— А за границу. Вс генералы, которые поважне, ежели оставляютъ по непріятностямъ мста, всегда, говорятъ, дутъ за границу. Ужъ такая мода-съ!— не безъ апломба прибавила горничная.

— Что жъ, вы тогда другое мсто найдете.

— Покорно благодарю-съ. Я больше на мсто не пойду!— съ достоинствомъ возразила Аксюша.— Довольно въ людяхъ путаться. Я либо блошвейную заведу, либо меблированную квартиру сниму и буду пускать жильцовъ. По крайности, сама себ госпожа!

Стрепетовъ молча продолжалъ работу. Аксюша принялась сметать пыль пуховкой. Нсколько минутъ длилось молчаніе.

— А, признаться, я и рада буду уйти и развязаться съ Николаемъ Петровичемъ!— снова начала она.— Надоло! Другія изъ нашей сестры завидуютъ, говорятъ: экономка,— катаешься, какъ сыръ въ масл, работы немного, руки блыя, чего лучше?— а того не знаютъ, что я точно заключенная въ темниц. Сиди дома, какъ кикимора какая.

— Да разв вы не ходите со двора?

— Пойдешь у него! Чтобы ни гостей, ни со двора! Онъ вдь у насъ какъ паша турецкій!— засмялась Аксюша.— Въ баню и то подъ конвоемъ будто… Съ кухаркой иди…

— Зачмъ же вы здсь живете?

— Зачмъ живу? А изъ интереса живу. Онъ хоть и не очень-то щедръ, а все-таки жалованье платитъ довольно даже хорошее, ну, и подарки даритъ, и пища отличная, и къ черной работ не допускаетъ. Убери комнаты да подай на столъ — вотъ и все…

И не безъ ядовитости прибавила:

— У Николая Петровича ужъ такое положенье: чтобы горничная была обязательно молодая и бельфамистая, всегда хорошо одта, и чтобы себя соблюдала въ полной чистот! Онъ на этотъ счетъ строгъ! Такъ и при найм выговариваетъ. Боже сохрани, если неопрятна, или руки не совсмъ чистыя, или ежели замтитъ гостей — сейчасъ прогонитъ!

— Прогонитъ!— удивился Стрепетовъ.

— Очень просто! Безъ всякаго разговора!.. Точно нашей сестры мало… Я вотъ еще третій годъ живу, а то до меня у него горничная тоже въ род будто экономки всего годъ прожила, а была какая видная двушка! Да разв онъ дорожить нашей сестрой? Ждите! Другой мужчина хоть привыкаетъ по крайности къ человку, а этому только бы подешевле, а что Марья или Дарья — ему все равно, точно псу, прости Господи! Лишь бы смазливая да чистая была. Не бойсь, не того бы ему стоила настоящая!— неожиданно прибавила, съ закипавшею злостью, Аксюша.

Не безъ изумленія и брезгливости слушалъ Стрепетовъ эти неожиданныя признанія и невольно припомнилъ разсказы Галанина объ ‘экономическихъ’ авантюрахъ господина Чиркова, оканчивающихся нердко воспитательнымъ домомъ.

Между тмъ Аксюша, въ порыв откровенности, повидимому, рада была воспользоваться отсутствіемъ своего ‘паши турецкаго’, чтобы излить передъ постороннимъ человкомъ свою давно сдерживаемую злобу фаворитки, считающей себя недостаточно вознагражденной за службу. Ей вдь не съ кмъ поговорить по душ! Съ кухаркой она, какъ водится, на ножахъ. Та не можетъ простить ей привилегированнаго ея положенія, а съ мужикомъ-кучеромъ разв она станетъ разговаривать!..

Раздавшійся глухой электрическій звонокъ помшалъ ея дальнйшимъ игриво-откровеннымъ жалобамъ.

— Баринъ!— съ досадой воскликнула Аксюша.

И торопливо вышла, оправляя на ходу свой безукоризненно блый чепчикъ, придававшій пикантность ея свжему, хорошенькому лицу, и повиливая турнюромъ ловко сидящаго на ней шерстяного платья, прикрытаго спереди яркимъ, подхваченнымъ съ краевъ, передникомъ.

Черезъ минуту-другую въ сосдней комнат послышались неспшные, мягкіе шаги, и въ кабинетъ вошелъ его превосходительство, внося съ собой тонкую ароматическую струнку духовъ.

Чирковъ глядлъ совсмъ молодцомъ въ своемъ новомъ мундирномъ фрак съ двумя звздами на груди и большимъ Владимірскимъ крестомъ на ше, подпиравшейся блоснжными стоячими воротничками рубашки. Лицо его, тщательно выбритое, свжее и выхоленное, хотя и не носило слдовъ тревоги, но казалось нсколько возбужденнымъ, въ выраженіи его не было обычнаго безстрастнаго, увреннаго спокойствія, маленькіе каріе глаза блестли рзче, и саркастическая усмшка кривила тонкія безусыя губы его превосходительства.

Чуть-чуть переваливаясь своимъ плотнымъ корпусомъ съ небольшимъ брюшкомъ, онъ прошелъ до середины кабинета, пріостановился и, поднявъ кверху коротко остриженную, круглую черноволосую голову, окликнулъ Стрепетова и, привтствуя его любезно-фамильярнымъ жестомъ руки, проговорилъ:

— По обыкновенію, неутомимы, Павелъ Сергевичъ?

И, не дожидаясь отвта, продолжалъ:

— И я вотъ, какъ видите, съ утра нарядился и здилъ къ начальству. Пойду снимать свой хомутъ. Больше его ужъ не придется носить. Finita la comedia!— прибавилъ Чирковъ шутливымъ тономъ, проходя въ спальню.

Но голосъ его — показалось Стрепетову — чуть-чуть дрогнулъ.

Несмотря на неоднократныя пессимистическія предупрежденія самого же Чиркова о превратности служебнаго положенія, наивный провинціалъ былъ нсколько изумленъ. Изъ словъ Чиркова онъ заключилъ, что тотъ оставилъ службу, и его, главнымъ образомъ, изумила легкость, съ какою, казалось, была вдругъ прекращена блестящая карьера отого важнаго чиновника.

‘В пятьдесятъ лтъ тайный совтникъ, видное мсто, дв звзды, долгая служба и… вдругъ’…

Стрепетовъ не могъ уяснить себ этого вполн, хоть и вспомнилъ слова Чиркова, что его считаютъ ‘pas trop prononc’, и пребывалъ въ нкоторомъ недоумніи, не разршивши и другого логическаго вопроса: что же тогда значитъ быть ‘trop prononc’?

Черезъ четверть часа его превосходительство вернулся въ кабинетъ, одтый въ свой кургузый вестонъ, и прислъ къ письменному столу.

Стрепетовъ по временамъ отрывался отъ работы, взглядывая на уволеннаго генерала съ любопытствомъ наблюдателя, впервые увидавшаго крайне интересное явленіе, и разсчитывая на лиц Чиркова прочесть — на сколько его превосходительство огорченъ и взволнованъ. Но, къ удивленію своему, молодой человкъ не замтилъ ничего особеннаго. Повидимому, его превосходительство, подготовленный раньше, пережилъ первыя острыя минуты и теперь съ обычнымъ спокойствіемъ просматривалъ кипу газетъ, а потомъ принялся за бумаги. За ними онъ просидлъ боле часу и въ это утро не садился, противъ обыкновенія, за фортепьяно, чтобы сыграть дв-три сонаты Бетховена.

Стрепетовъ ршилъ, что Чирковъ, врно, не уволенъ въ отставку, а получилъ ‘курульное’ кресло и семь тысячъ. Отъ этого онъ такъ и спокоенъ.

На большихъ часахъ въ столовой пробило двнадцать. Нашъ молодой человкъ спустился съ лстницы и подошелъ къ Чиркову откланяться.

— Подождите-ка, Павелъ Сергевичъ!— любезно остановилъ его Чирковъ.— Или торопитесь?

— Нтъ, у меня сегодня время есть!— промолвилъ Стрепетовъ.

— Очень радъ. А то вы всегда убгаете и такъ торопитесь, точно боитесь опоздать на свиданіе!— пошутилъ Чирковъ.

— Я хожу на урокъ!— солгалъ Стрепетовъ и покраснлъ.

— А, мн помнится, вы говорили, что у васъ урокъ по вечерамъ. Это, врно, другой урокъ?

— Другой.

— Сегодня, значитъ, урока нтъ?

— Нтъ.

— И отлично. Присаживайтесь-ка да побесдуемъ, милый Павелъ Сергевичъ! Папиросы возл васъ. Скоро вдь ужъ не придется мн съ вами бесдовать!— прибавилъ Чирковъ, взглядывая на молодого человка съ какого-то особенной ласковостью.— Я узжаю.

— За границу?— опросилъ Стрепетовъ, невольно вспомнивъ слова Аксюши.

— А то куда же? Милое отечество и безъ того надоло, радъ буду отдохнуть и отъ него и отъ службы.

‘Ишь какъ онъ отзывается о ‘миломъ отечеств!» — подумалъ Стрепетовъ.

А его превосходительство, между тмъ, продолжалъ:

— Сперва поду въ Италію, проведу въ Неапол или въ Сорренто зиму, отдохну отъ трудовъ своихъ, не всегда праведныхъ,— вставилъ съ усмшкой Чирковъ,— а затмъ къ весн въ Парижъ… устрою тамъ себ скромный pied—terre и… и погружусь въ свои археологическія работы. На четыре тысячи пенсіи, которыя мн общаютъ дать, не въ примръ прочимъ, за мое долголтнее умнье исполнять всякія глупости, облекая ихъ въ литературную форму, прожить въ Париж можно. Конечно, съ двнадцати тысячъ перейти на четыре не очень-то пріятно,— врне: совсмъ непріятно,— но зато, по крайней мр, я теперь не буду исполнять чужихъ фантазій, а только… свои собственныя! И то утшительно!— прибавилъ съ иронической улыбкой Чирковъ и сталъ закуривать сигару.

— Вы, значитъ, совсмъ оставляете службу, Николай Петровичъ?

— Правильне: она меня оставляетъ. Надняхъ прочитаете въ газетахъ о моемъ увольненіи по болзни.

— Вы больны?

— О святая наивность!— воскликнулъ Чирковъ и разсмялся.— Напротивъ, я чувствую себя какъ нельзя лучше, милйшій мой Павелъ Сергевичъ, но начальство съ такой настойчивостью спросило меня сегодня: не разстроилъ ли я свое здоровье усиленными трудами? что я, само-собой разумется, долженъ былъ согласиться, и за то получу, не въ примръ прочимъ, четыре тысячи пенсіи. Вотъ что называется напашемъ ‘арго’ быть уволеннымъ по болзни. А если бы я вздумалъ обидться и не согласился бы съ діагнозомъ такого опытнаго врача, какъ начальство, то вмсто четырехъ получилъ бы, на общихъ основаніяхъ, тысячи полторы и былъ бы все-таки уволенъ по домашнимъ обстоятельствамъ. Насъ вдь не увольняютъ безъ какихъ-нибудь ‘обстоятельствъ!’ Апарансы должны же быть соблюдены.

Его превосходительство примолкъ и курилъ душистую сигару. Злая, презрительная улыбка стояла теперь въ его маленькихъ карихъ глазахъ и чуть-чуть подергивала углы рта.

Вроятно, Чирковъ вспоминалъ въ эту миниту свой непріятный утренній визитъ къ этому высокому, худому старику, сдержанному и молчаливому, извстному по своей репутаціи человка твердой воли и непреклоннаго характера. Съ первой же минуты, какъ только Чирковъ, почтительно склонивъ голову, вошелъ въ этотъ внушительный громадный кабинетъ, увидалъ это красивое, необыкновенно серьезное лицо и услыхалъ нсколько нетерпливый вопросъ о движеніи одного неважнаго дла — онъ понялъ, что его позвали не изъ-за этой пустой справки. Онъ поспшилъ дать требуемую справку съ той нсколько аффектированной дловитостью и съ той ясностью, которыя не даромъ стяжали Чиркову репутацію необыкновенно способнаго и исполнительнаго чиновника, и въ то же время думалъ: сдлаютъ ли его сенаторомъ или не сдлаютъ? Онъ зналъ, что старикъ, недавно занявшій свой постъ, любитъ ‘своихъ людей’, и чувствовалъ, что ему не довряютъ. Но столь быстрой развязки онъ не ожидалъ.

‘Сенаторъ — или отставка?’ — проносилось у него въ голов, когда старикъ, выслушавъ молча докладъ, чуть-чуть наклонилъ сдую голову, какъ бы выражая этимъ свое удовлетвореніе справкой, и любезно указавъ своей сухой, длинной и костлявой рукой на китайскій ящикъ съ папиросами, нсколько мгновеній молчалъ, повертывая въ рукахъ длинный карандашъ, и, казалось, пребывалъ въ нкоторой нершимости человка, которому предстоитъ не особенно пріятное и щекотливое объясненіе.

— Я хотлъ вмст съ тмъ сообщить вашему превосходительству…— началъ старикъ сухимъ тономъ, попрежнему глядя въ лезкавшія передъ нимъ бумаги и медленно переворачивая карандашъ.

‘Отставка!’ — ршилъ въ ту же минуту Чирковъ, и лицо его приняло еще боле безстрастное, оффиціальное выраженіе, хотя въ глазахъ его на мгновеніе и сверкнулъ огонекъ, и душа его была полна презрительно-злобнаго чувства противъ этого властнаго старика.

А онъ, между тмъ, продолжалъ все тмъ же тихимъ, медлительнымъ и сухимъ голосомъ о своемъ намреніи значительно расширить функціи департамента, которымъ завдывалъ Чирковъ. И, намтивъ общія черты, старикъ, совершенно неожиданно для Чиркова, выразилъ предположеніе, что такое увеличеніе длъ, вроятно, затруднитъ его, тмъ боле, что здоровье его превосходительства, какъ кажется, и безъ того разстроено многолтними усиленными трудами.

— Не правда ли? Вдь вамъ хотлось бы отдохнуть и на досуг предаться своимъ почтеннымъ научнымъ занятіямъ?— прибавилъ онъ вопросительнымъ, но недопускающимъ отрицанія тономъ, поднимая взглядъ на свжее, румяное лицо ‘больного’.

Чирковъ поспшилъ сдлать ‘bonne mine au mauvais jeu’. Онъ поблагодарилъ за участіе. ‘Дйствительно, здоровье его плохо, и онъ давно собирался отдохнуть, но… но его удерживалъ матеріальный вопросъ… Съ тою пенсіей, какую обыкновенно назначаютъ’…

Значительно повеселвшій старикъ, точно съ его плечъ свалилась большая обуза, поспшилъ успокоить на этотъ счетъ ‘почтеннаго Николая Петровича’. Его несомннныя заслуги будутъ приняты во вниманіе, и пенсія будетъ назначена не въ примръ прочимъ… Онъ можетъ разсчитывать на четыре тысячи…

Посл нсколькихъ минутъ разговора, въ которомъ, между прочимъ, старикъ любезно освдомился о мнніи Николая Петровича по поводу одного дла, онъ поднялся съ кресла, пожалъ Чиркову руку, и визитъ былъ оконченъ. Чирковъ ушелъ, повидимому, не особенно разстроенный этой неожиданной отставкой, и только въ карет далъ полную волю негодованію и злости и разразился ругательствами.

— Животное! животное!— повторялъ, обыкновенно сдержанный, его превосходительство, прибавляя и другія, еще боле энергичныя привтствія.

——

— Помните, мой юный пріятель, какъ въ первое наше свиданіе я васъ предостерегалъ?— заговорилъ его превосходительство посл молчанія.

— Помню.

— Помните, какой я вамъ предсказывалъ гороскопъ?

— Помню…

— Ну вотъ… Теперь на моемъ собственномъ примр вы можете убдиться въ непрочности нашей карьеры и въ преобладающей роли фатума въ жизни нашего брата чиновника. Какъ вы полагаете, почему я вотъ лишился своихъ двнадцати тысячъ и оставляю службу по болзни, хотя и совершенно здоровъ?

Стрепетовъ именно этого и не понималъ, а потому и отвтилъ:

— Не знаю.

— Во-первыхъ, потому что… ‘земля кругла’. Это одинъ изъ очень вскихъ аргументовъ на служб!— усмхнулся Чирковъ.— А во-вторыхъ, потому, что иногда отъ васъ требуютъ не одного только исполненія обязанностей, а, такъ сказать, вывернутой души… Мало, видите ли, добросовстно исполнять всякія,— Чирковъ запнулся на секунду, словно пріискивая подходящее существительное,— всякія фантастическія измышленія, но необходимо еще показывать, что вы ихъ считаете образцомъ мудрости, и что вы имъ сочувствуете. .

Его превосходительство брезгливо пожалъ плечами и примолкъ

— Замтьте еще, мой юный пріятель,— снова началъ Чирковъ,— что подобныя отставки ‘по болзни’ не минуютъ даже и людей, которые… которые слишкомъ философски, скажемъ, смотрятъ на жизнь и приспособляются къ ней, не особенно считаясь съ совстью, въ пріятной надежд на компенсацію… Какъ видите, даже и такая философская добродтель не всегда хорошо вознаграждается! Я, напримръ, разсчитывалъ на курульное кресло съ семью тысячами, а вмсто того выхожу въ отставку pour les beaux yeux упрямаго старика, для котораго даже и я… я, всегда добросовстно исполнявшій все, что прикажутъ, оказался и недостаточно prononc и недостаточно убжденнымъ… Вотъ вамъ и награда за теорію приспособленія!— прибавилъ Чирковъ, и горькая усмшка появилась снова на его лиц.— Не плняйтесь же карьерой, мой милый Павелъ Сергевичъ. Все это покупается дорогою цной… врьте мн!— продолжалъ Чирковъ съ искренней теплотой, ласково взглядывая на молодого человка.— Сохраните подольше свою свжесть и не сдлайтесь фарисеемъ… Вдь мы, русскіе люди, вс боле или мене фарисеи, и часто служимъ, не только не вря тому длу, которому служимъ, но даже и презирая его… Покойный Сергй Александровичъ, отецъ вашъ, былъ не таковъ… Онъ не гнался за карьерой, не шелъ на компромиссы и служилъ, оберегая, по возможности, свою независимость… Онъ не растерялъ въ жизни идеаловъ и не сталъ бы сочинять проектовъ, которымъ не врилъ… Да… Не сталъ бы! Я хорошо его зналъ… Мы съ нимъ когда-то были друзьями, вмст читали Штрауса и Фейербаха, увлекались министерствомъ Луи Блана, ненавидли Наполеона Ш и вмст работали, горячо работали, у одного изъ видныхъ дятелей по освобожденію крестьянъ… Это было хорошее время безвозвратной юности… И я тогда мечталъ и о людскомъ благ, и о служб родин, и о самоусовершенствованіи, какъ вотъ вы теперь… Сколько, бывало, спорили съ Сергемъ Александровичемъ, ршая разные философскіе вопросы по Канту… Ради моей любви къ вашему отцу, я и говорю съ вами такъ откровенно, какъ говорилъ бы съ сыномъ.

Стрепетовъ былъ удивленъ задушевнымъ тономъ этой неожиданной исповди. Ему даже стало жаль этого ‘фарисея’ и ‘циника’. Онъ не понималъ, что въ этихъ искреннихъ, признаніяхъ, въ этомъ сознаніи своего двойственнаго положенія, значительную роль играло настроеніе, вызванное неожиданной отставкой. Молодой человкъ, какъ видно, еще не зналъ, что отставленные администраторы, какъ и кающіяся подъ старость многогршныя ‘магдалины’, склонны, подчасъ, къ меланхолическимъ изліяніямъ.

За завтракомъ его превосходительство хотя и лъ съ обычнымъ аппетитомъ, но желчное расположеніе духа не оставляло его. Мннія Николая Петровича о длахъ и людяхъ, были безотрадны и саркастичны. Личная нотка эпикурейца, лишеннаго привычныхъ благъ, слышалась въ его сужденіяхъ, придавая имъ боле мрачный колоритъ. Оставивъ службу, его превосходительство словно считалъ себя въ прав говорить безъ всякихъ умолчаній, къ которымъ обязывало его прежнее оффиціальное положеніе.

И вчерашній авгуръ теперь разрушалъ тотъ самый храмъ, гд только-что священнодйствовалъ.

— Вы думаете,— говорилъ онъ,— что большинство изъ насъ, въ самомъ дл, такіе отчаянные ретрограды, какими ихъ считаютъ? Это, мой милый, заблужденіе… Искреннихъ и убжденныхъ обскурантовъ въ род моего старика или въ род господина Неустроева, котораго вы имли удовольствіе видть, мало… Эти хоть искренно убждены, что покойный Аракчеевъ — въ своемъ род идеалъ государственнаго мужа, а большинство нашихъ такъ называемыхъ реакціонеровъ лишь эксплуатируютъ настроеніе изъ личныхъ видовъ и, конечно, усердствуютъ даже боле, чмъ требуетъ приличіе… Гораздо боле… Лишняя ложка масла каши не портитъ, не правда ли?

Его превосходительство усмхнулся и продолжалъ:

— Перемнись втеръ, и девять-десятыхъ сейчасъ же запоютъ въ другомъ тон… Нтъ повадливе нашего брата, особенно если ему хорошо платятъ… У англичанина — долгъ, у француза — интересы партіи, а у насъ, у благополучныхъ россіянъ — ‘двадцатое’ число и славянское добродушіе… Изъ-за двадцатаго числа мы что угодно натворимъ и съ одинаковою готовностью пойдемъ и направо и налво, какъ прикажутъ… Нужно — напишемъ проектъ объ упраздненіи суда и просвщенія. Нужно — сочинимъ такой либеральный проектъ, что сами потомъ испугаемся!.. Большинство таково… Насъ часто бранятъ, ну, разумется, бранятъ, такъ сказать, при закрытыхъ дверяхъ,— вставилъ съ саркастической улыбкой его превосходительство,— но вдь не съ неба же мы упали въ наши канцеляріи. Мы изъ того же самаго общества, которое насъ бранитъ, а каково оно само!?.. Стадо!— презрительно протянулъ его превосходительство.— Стадо, безъ выработанныхъ общественныхъ идеаловъ, какъ и подобаетъ стаду! Слдовательно, нечего жаловаться, что и мы не герои и любимъ хорошо пожить… Пилатами у насъ хоть прудъ пруди… Ну, а Перикловъ и Катоновъ совсмъ нтъ… Да:? откуда имъ взяться? Кто ихъ воспитывалъ!?.. Кому они нужны!? Да-съ, мой милый Павелъ Сергевичъ, наше любезное отечество, къ сожалнію, довольно безтолковая страна!— зло прибавилъ Чирковъ и прихлебнулъ изъ маленькой чашки кофе.

— Прикажете закладывать карету?— освдомилась появившаяся Аксюша.

— Не надо!

Его превосходительство всталъ изъ-за стола. Стрепетовъ, подавленный всмъ слышаннымъ, сталъ прощаться.

— А я такъ-таки и не могъ ничего для васъ устроить, Павелъ Сергевичъ!— съ чувствомъ проговорилъ Чирковъ.— Не вините меня,— я, право, не виноватъ. Я просилъ за васъ и, какъ видите, безрезультатно… Теперь и подавно моя рекомендація ничего не стоитъ.

— Не безпокойтесь, Николай Петровичъ. Пока у меня есть уроки.

— А какъ дла въ земельномъ банк?

— Вакансіи нтъ.

— У Варницкой были?

— Нтъ еще.

— Она вернулась, я слышалъ, изъ-за границы. Непремнно сходите.

— Сегодня собирался.

— Хлопочите черезъ нее. Она легко можетъ устроить васъ въ банк, если вы произведете на нее благопріятное впечатлніе. У нея особенныя связи въ финансахъ!— подчеркнулъ Чирковъ, усмхаясь.

И посл минутнаго размышленія прибавилъ:

— Надюсь, вы не откажетесь продолжать и мою работу?

— Черезъ три дня я ее окончу, Николай Петровичъ.

— У меня есть новая работа, и большая… На цлый годъ хватитъ…

‘Для меня опять выдумываетъ!’ — невольно подумалъ Стрепетовъ и спросилъ:

— Какая работа?

— Надо, видите ли, привести въ порядокъ вс мои старыя рукописи. Давно уже я собирался это сдлать… Ихъ вдь у меня не мало… Все по археологіи… Передъ отъздомъ я оставилъ бы ихъ на ваше попеченіе, съ покорнйшей просьбой удлять часа два-три, что ли, въ день на переписку ихъ… Работа, конечно, копотливая и не особенно пріятная, но, надюсь, вы не откажете мн въ этой услуг?.. Гонораръ, по сорока рублей въ мсяцъ, я оставлю вамъ за годъ, чтобы не пересылать маленькими суммами. Вы крайне обяжете, Павелъ Сергевичъ, если поможете мн… Крайне обяжете!— прибавилъ Чирковъ.

Щеки молодого человка зардлись румянцемъ, и онъ отвчалъ взволнованнымъ голосомъ:

— Я очень, очень благодаренъ вамъ, Николай Петровичъ, но… позвольте отказаться отъ работы, которую вы такъ деликатно сочиняете для меня!

Чирковъ видимо смутился.

— Съ чего это вы взяли?— воскликнулъ онъ.— Мн, право, нужна эта работа.

— Ваши рукописи такъ хороши, что переписывать ихъ…

— И не думайте отказываться!— перебилъ Чирковъ.— Никакой работы я не выдумываю… Экой вы подозрительный какой!.. Я покажу вамъ рукописи… Сами увидите, каковы!

— Но вдь он вс напечатаны?

— Напечатаны!.. Ну, такъ что жъ изъ этого, что напечатаны?— проговорилъ его превосходительство и снова нсколько смутился.— Мн необходимо сдлать исправленія и дополненія… Понимаете ли, ома неврный? Я собираюсь издать книгу… Это вдь въ мод… По примру Гладстона и покойнаго Биконсфильда, нынче и мы, отставные генералы, пишемъ не только прожекты о преуспяніи любезнаго отечества при помощи ршительныхъ мръ, но и романы и ученыя изслдованія!— прибавилъ съ усмшкой Чирковъ…

Но Стрепетовъ снова отказался.

— Ну, надняхъ еще переговоримъ объ этомъ… Я не теряю надежды убдить васъ, маловрнаго, а пока до свиданія, мой милый Павелъ Сергевичъ!.. Экой вы какой несговорчивый!.. Ну, гд вамъ быть хорошимъ чиновникомъ!— съ ласковой шуткой проговорилъ Чирковъ, крпко пожимая руку молодого человка… Желаю вамъ успха у Варницкой… Смотрите, у нея не хорохорьтесь!

— Яи просить ее ни о чемъ самъ не начну!— не безъ задора промолвилъ Стрепетовъ.

— И напрасно. Кого вы хотите удивить своимъ донкихотствомъ? Ой, послушайтесь, Павелъ Сергевичъ, мудраго совта: воспользуйтесь этой родственницей и постарайтесь выдержать у нея экзаменъ…

— Она разв будетъ экзаменовать?

— Она любитъ исповдывать юношей… Особенно такихъ молодыхъ и свжихъ, какъ вы. Здсь вдь такихъ мало!— улыбнулся Чирковъ.— Итакъ, bonne chance. До завтра!

——

Его превосходительство, между тмъ, прислъ къ столу и написалъ черновую прошенія объ отставк. Онъ запечаталъ ее въ пакетъ съ маленькой записочкой къ вице-директору, въ которой извщалъ, что сегодня не будетъ въ департамент, и вмст съ бумагами отправилъ съ прибывшимъ департаментскимъ курьеромъ.

Затмъ Чирковъ занялся соображеніями о скорйшей продаж лошадей, экипажей и всей обстановки. Онъ продастъ все, кром библіотеки и коллекцій — все это онъ велитъ переслать въ Парижъ, какъ только оснуется тамъ. Тысячъ семь-восемь, вроятно, очистится отъ продажи.

Чувство сожалнія стараго холостяка — сибарита невольно схватило. Чиркова при мысли о томъ, что придется разстаться и съ этой уютной, привычной обстановкой, и съ этимъ своеобразнымъ комфортомъ чиновника, ученаго дилетанта и музыканта,— словомъ, со всмъ режимомъ жизни, къ которому онъ такъ привыкъ за послднія десять лтъ.

‘Но какова была эта самая жизнь?’ — напрашивался вопросъ.

Чирковъ всталъ и заходилъ но кабинету, погруженный въ ршеніе этого вопроса.

‘Счастливъ ли онъ былъ, по крайней мр?’

Горькая улыбка омрачило лицо Чиркова.

Мысли его невольно обратились къ воспоминаніямъ. Вся прошлая жизнь проносилась передъ нимъ, и только немногіе годы молодости являлись свтлымъ пятномъ на фон картины, рисующейся теперь въ его памяти.

‘Какое счастье!?’

Онъ даже ни разу не испытывалъ захватывающей привязанности къ женщин и боялся жениться, оберегая свое спокойствіе и независимость, онъ былъ слишкомъ скептикъ, чтобы врить въ долгое супружеское счастье, и слишкомъ разсчетливый эгоистъ, чтобы жениться на двушк безъ большого состоянія. Вмсто привязанности — одни лишь чувственныя удовлетворенія, и то не всегда разборчивыя. И вотъ онъ въ пятьдесятъ лтъ бобыль-бобылемъ. Ни одного друга, никого близкихъ, хотя и множество знакомыхъ. Одни лишь научныя занятія, книги да музыка скрашивали его нравственное одиночество, когда онъ возвращался со службы, несимпатичной для него, слишкомъ умнаго для того, чтобы не понимать, какую играетъ онъ роль, и слишкомъ большого эпикурейца и жуира для того, чтобы добровольно отказаться отъ хорошаго жалованья, позволяющаго ему вести извстный train жизни. Не ради ли этого комфорта, всхъ этихъ тонкихъ обдовъ и завтраковъ, хорошихъ винъ и сигаръ, лошадей и хорошенькихъ горничныхъ-любовницъ, картинъ и книгъ, жизнь его была полна двойственности? Дома — дилетантъ и скептическій философъ. На служб — слпой исполнитель, готовый смяться надъ тмъ, что творитъ, и въ то же время способный, ради страха лишиться матеріальныхъ благъ, на всякіе компромиссы…

И если бы онъ былъ еще честолюбивъ! А то — нисколько. Онъ понималъ эфемерность честолюбія на родной почв и даже въ мечтахъ не грезилъ о первыхъ роляхъ, зная безсиліе и шаткость и первыхъ ролей. Къ тому же и темпераментъ его и привычки сибарита-дилетанта не поощряли честолюбивыхъ помысловъ, и онъ несравненно боле увлекался новой книгой Шлимана, Ленормана, Масперо или Бругша, Бетховенскимъ квартетомъ и Шумановскимъ концертомъ, чмъ служебными длами, хотя и велъ ихъ безукоризненно. Недаромъ въ этомъ исполнительномъ, аккуратномъ чиновник сидлъ ученый и музыкантъ.

Но какимъ образомъ онъ, мечтавшій когда-то объ ученой карьер, сдлался чиновникомъ, умвшимъ съ какимъ-то скептически-насмшливымъ цинизмомъ уживаться со всякими теченіями и вяніями?

Чирковъ, кажется, первый разъ въ жизни поставилъ себ столь категорическій вопросъ — и нсколько смутился, не потому смутился, чтобы испытывалъ угрызенія совсти — о, нтъ!— а потому, что не могъ въ точности опредлить явленія, т. е. припомнить: когда именно и какъ онъ изъ яраго молодого либерала обратился въ безупречнаго исполнителя мръ, которыя нердко считалъ боле чмъ неудобными.

..Когда и какъ это случилось?’

Чирковъ припоминалъ и могъ лишь припомнить, что это сдлалось какъ-то незамтно, само собой, не безъ нкоторой, правда, брезгливости, но и безъ серьезной нравственной борьбы.

Онъ всегда жилъ боле головой, не поддаваясь чувствамъ. Разсужденія приводили его къ теоріи личнаго благополучія, а такъ какъ это благополучіе возможно было при не особенно большой разборчивости, то Чирковъ не разбиралъ и ‘приспособлялся’, поощряя наклонности тонкаго эпикурейца, который личныя наслажденія ставитъ выше всего.

Да, онъ ршительно не можетъ припомнить, когда все это произошло? Онъ помнитъ только, что онъ брался за дла, которымъ не сочувствовалъ, и произносилъ обвинительныя рчи, которымъ не врилъ. ‘Не я, такъ другой сдлаетъ то же!’ Онъ помнитъ, что когда онъ перешелъ на другое мсто, бывшее ему совсмъ не по душ, онъ говорилъ съ цинизмомъ: ‘Зато двнадцать тысячъ въ годъ, а посл — спокойное курульное кресло’.

Или эта способность ‘приспособляться’ — свойство его характера и культивированныхъ барскихъ привычекъ — была въ немъ давно, и онъ, въ молодые годы, не скрывалъ своихъ мнній только потому, что тогда было ‘такое время’?

И словно въ отвтъ на эти вопросы, Чирковъ какъ-то безпомощно и брезгливо пожалъ плечами.

Его превосходительство становился мрачне. Брови его насупились, на лбу появились складки, выраженіе лица было сосредоточенное и злое. Сознаніе, что его вышвырнули какъ ненужную тряпку, и что, благодаря такой, по его мннію, несправедливости, придется измнить образъ жизни, злило, раздраясало и угнетало Чиркова, настраивая его на грустныя мысли.

Въ самомъ дл, не весело. Впереди опять одиночество. Ни близкаго существа подл, ни вры ни во что, ни идеаловъ… Вотъ итоги пятидесятилтней жизни. Одинъ безотрадный и безпринципный скептицизмъ русскаго умнаго человка, сознающаго грхи прошлаго и готоваго въ то же время сейчасъ же ихъ повторить, если дадутъ хорошее жалованье, и даже презрительное равнодушіе къ ‘милому отечеству’…

Да, онъ оставитъ эту ‘примитивную страну’ безъ всякаго сожалнія. Кого и что ему жалть?

..Никого и ршительно ничего!’

Съ сестрой и братомъ, единственными родными, онъ давно въ холодныхъ отношеніяхъ. Друзей у него нтъ. Не партнеровъ же клубныхъ ему жалть и не своихъ сослуживцевъ-подчиненныхъ — всю эту чиновничью братію, раболпствующую и представляющуюся усердною, длающую съ показнымъ восторгомъ свою ‘черную’ работу,— эту братію, большей частью, искательную и интригующую, которую онъ слегка презиралъ и въ то же время хорошо награждалъ, за что и былъ ‘любимымъ начальникомъ’. Они, конечно, дадутъ прощальный обдъ своему ‘любимому начальнику’. ‘Вчный вице-директоръ’, отупвшій отъ продолжительной службы, скажетъ трогательную рчь!..— подумалъ Чирковъ и брезгливо поморщился.

Да, никого не жаль!.. Ршительно никого въ этомъ самомъ Петербург, въ которомъ Чирковъ лшветъ уже двадцать лтъ!.. Разв, пожалуй, одного этого пропойцу, бднаго Галанина… Кстати, надо его провдать… что съ нимъ?— промелькнуло въ голов Чиркова вмст съ нахлынувшимъ къ сердцу добрымъ чувствомъ къ старому, когда-то близкому, товарищу.

Чирковъ услся въ кресло, и снова воспоминанія и думы охватили его.

Ему сдлалось жутко отъ этой душевной пустоты и одиночества, которыя представлялись ему теперь во всей своей безотрадности. И, несмотря на его умъ, на всю его скептическую философію, что-то внутри говорило ему, что вся его жизнь оыла безцльна и нелпа, и вс его компромиссы глубоко безнравственны и безплодны.

И лицо его все становилось мрачне и мрачне.

XX.

Въ исход второго часа Валентина Марковна Варницкая — эта, по словамъ Чиркова, ‘хорошенькая ретроградка, проповдующая свое евангеліе’,— еще была не одта. До половины третьяго она обыкновенно занималась въ изящномъ, артистически убранномъ кабинет своего небольшого особнячка на Сергіевской улиц.

Съ одиннадцати часовъ утра, посл молитвы, ванны и шоколада, она или читала или писала, принимала своего управляющаго по дламъ, принимала обращающихся съ просьбами и самыхъ близкихъ друзей, передъ которыми не стснялась показываться въ своемъ блоснжномъ, роскошномъ ‘saut -de lit’ изъ пиренейскихъ барановъ, съ голубыми ‘корделіерами’ у шеи и таліи, въ крошечныхъ китайскихъ туфелькахъ и съ распущенными блокурыми, отливавшими золотомъ, волосами, перехваченными сзади лентой. Утренній костюмъ, свободный и красивый, и распущенные волосы значительно скрадывали ‘проблематическіе’ годы ‘хорошенькой ретроградки’, точную цифру ея лтъ никто достоврно не зналъ. Мужчины предполагали, что Варницкой ‘около тридцати’, тогда какъ дамы увряли, что ей вс сорокъ, и что она, будто бы, всегда садится въ тни, чтобы нельзя было хорошо разглядть поблекшей свжести ея еще необыкновенно сохранившагося лица.

Въ половин третьяго Валентина Марковна обыкновенно удалялась въ будуаръ. Француженка горничная причесывала и одвала ее, посл чего Варницкая, постивъ внизу дтей, хала кататься, зазжая иногда въ ‘свой дтскій пріютъ’, въ которомъ была попечительницей. Отъ четырехъ до семи Валентина Марковна принимала и раза два въ недлю сама здила съ визитами. Людей боле или мене выдающихся и интересныхъ Валентина Марковна обыкновенно предупреждала, что время отъ четырехъ до пяти она бережетъ для ‘умныхъ и серьезныхъ’ людей, а отъ пяти до семи у нея бываютъ ‘вс’.

— Что вы хотите? Надо нести и свтскій крестъ!— прибавляла она при этомъ.

Въ этотъ свтлый, солнечный, морозный день Валентина Марковна съ утра сидла за письменнымъ столомъ. Изящныя письменныя принадлежности, чернильница — шедевръ французской бронзы, дорогія художественныя бездлки, миніатюры двухъ дтскихъ головокъ, фотографіи Бисмарка, Сальсбюри и одного изъ русскихъ сановниковъ, съ собственноручными надписями, нсколько книгъ и брошюръ и прелестное распятіе изъ мексиканскаго оникса — таково было убранство письменнаго стола изъ чернаго дерева. Надъ нимъ вислъ поясной портретъ масляными красками покойнаго мужа Валентины Марковны — стараго, лысаго, довольно некрасиваго господина съ симпатичнымъ лицомъ и необыкновенно добродушной улыбкой. По бокамъ стола были трельяжи, а на полу, подъ нимъ, лежалъ пушистый блый мхъ ангорской козы, въ которомъ тонули маленькія ножки Валентины Марковны.

Лежавшіе на стол почтовые листки, исписанные съ одной стороны косымъ англійскимъ почеркомъ, твердымъ и красивымъ, постепенно увеличивались новыми. Маленькая, выхоленная, атласная рука, съ брильянтомъ на мизинц, быстро и нервно исписывала ихъ. Валентина Марковна оканчивала ‘боевую’ статью для одной газеты, въ которой была почетной сотрудницей, и куда, время отъ времени, посылала свои бойкія патріотическія и полемическія ’causeries’, охотно печатавшіяся редакторомъ, приправлявшимъ ихъ иногда аттической солью и своимъ русскимъ перцемъ. Валентина Марковна, лично знакомая съ редакторомъ, благоговла предъ нимъ и изрдка переписывалась. Она дорожила его вниманіемъ, очень польщенная его похвальными отзывами о ряд ея брошюръ, изданныхъ, годъ тому назадъ, на русскомъ, французскомъ и англійскомъ языкахъ, подъ псевдонимомъ: ‘Русская’

Въ этихъ брошюрахъ, литературно написанныхъ, не безъ искренняго огонька убжденной патріотки,— брошюрахъ, имвшихъ, между прочимъ, цлью открыть, наконецъ, Европ глаза на ‘подлинную Россію’, Валентина Марковна трактовала и о будущихъ великихъ судьбахъ Россіи, и объ ея вншней политик, о народ, объ обществ, о религіи. Валентина Марковна, еще дома у старика-отца адмирала и потомъ въ институт, привыкшая считать Европу очагомъ всякаго зла и неврія, энергично нападала на европейскіе порядки, предрекая гибель Европ отъ ‘разнузданныхъ страстей’, и предостерегала русскую публику отъ ‘нашего напускного либерализма’. Она проповдывала необходимость, для общаго блага, вернуться къ патріархальнымъ порядкамъ доброй старины, неизмнно держаться ‘вковчныхъ русскихъ устоевъ, отвчающихъ національной самобытности’, и взывала къ позабытой религіи. ‘Беззавтно врить и любить ближняго’ — таковъ былъ главный тезисъ свтской вдовушки, находившей, однако, религію Л. Толстого слишкомъ демократичною и слишкомъ разсуждающею.

Брошюры имли успхъ въ нкоторыхъ кружкахъ. На Валентину Марковну обратили вниманіе. О ней заговорили въ свт, какъ о замчательной женщин. Прежде ее знали только какъ привлекательную и умную, немного эксцентрическую, свтскую даму, а теперь она сразу пріобрла репутацію талантливой политической писательницы и ‘esprit fort’. и ее называли ‘русской Сталь’. Знакомство Варницкой съ нсколькими государственными людьми Запада и даже съ самимъ Бисмаркомъ, который, какъ ходили слухи, раза два съ ней бесдовалъ о политическихъ длахъ, разумется, лишь усиливало репутацію Валентины Марковны, давая особенный престижъ этой хорошенькой дилетантк-писательниц изъ ‘порядочнаго общества’. Во время поздокъ ея за границу репортеры добивались свиданій и печатали свои разговоры съ ‘вліятельной панслависткой и патріоткой’, при чемъ, конечно, распространялись и объ ея ‘очаровательной славянской красот’.

Валентина Марковна сдлалась въ мод въ послднее время и на родин. У нея бывали нкоторые сановники, бывали тузы-финансисты, писатели и журналисты, знаменитые художники и свтская молодежь, и со всми она умла найти тему для разговора, не разыгрывая роли ‘bas bleu’. Благодаря ея знакомствамъ и связямъ, къ ней обращались за покровительствомъ разные искатели мстъ, изобртатели, дльцы и. разумется, все ‘истинно русскіе люди’, вполн проникшіеся ея ученіемъ беззавтно врить и любить ближняго’. Не было, разумется, недостатка и въ поклонникахъ, готовыхъ предложить ей руку и сердце. Еще бы! Она представляла завидную партію, эта очаровательная женщина ‘проблематическихъ лтъ’, вдова одного изъ ‘Рюриковичей’, страшно богатаго золотопромышленника, тайнаго совтника Варницкаго, оставившаго пятимилліонное состояніе, изъ котораго на долю жены было завщано полтора милліона. Кусокъ былъ лакомый, и не мало охотниковъ изъ ‘сливокъ’ Петербурга, Вны и Парижа домогались ея любви и чести помочь вдов благоразумно распоряжаться капиталами. Но Валентина Марковна, необыкновенно практичная, умвшая, несмотря на свое религіозное рвеніе, во время купить и продать ту или другую бумагу, отлично распоряжавшаяся своими длами,— не нуждалась въ покровител и, равнодушная къ признаніямъ и обожателямъ, отклоняла предложенія, не обнаруживая ни малйшаго желанія выйти замужъ и, повидимому, ршившись остаться независимой, свободной женщиной, преданной дтямъ и своей дятельности.

Это возбуждало толки и нареканія. Почему она не выходитъ замужъ, отказываясь отъ блестящихъ партій? Вс считали долгомъ объяснять себ причины такого упрямства. Одни говорили, что Варницкая — холодная и безчувственная натура, слишкомъ гордая и разборчивая, чтобы найти себ достойнаго мужа. Другіе находили, что посл не особенно счастливаго супружества со старикомъ,— правда, добрымъ и милымъ, обожавшимъ жену, но все же старикомъ,— она не хочетъ повторять опыта. Она слишкомъ напугана, чтобы опять выйти за пожилого человка, и слишкомъ боится быть смшной, чтобы выйти замужъ за молодого. При этомъ обыкновенно высчитывали годы Валентины Марковны, и снова оказывалось, что, по мужскому счисленію, ей ‘около тридцати’, а по женскому — ‘вс сорокъ’. Третьи, наконецъ, увряли (и, конечно, на основаніи достоврныхъ источниковъ), что Варницкая собирается выйти замужъ за одного мелкаго владтельнаго нмецкаго принца, безумно въ нее влюбленнаго.

Но прошло уже три года со смерти мужа, а хорошенькая вдова не выходила за нмецкаго принца и попрежнему оставалась недоступной донной Анной, которую не могъ смутить ни одинъ изъ титулованныхъ и сановитыхъ Донъ-Жуановъ,— что не мшало, однако, въ свт злословить Валентину Марковну. Особенно дамы не могли простить ей ни ея ума, ни ея красоты, ни ея роли политической дамы. Ее называли тонкой кокеткой, играющей людьми, и за глаза подсмиватись надъ ея знакомствомъ съ разными ‘пророками’ и ‘святошами’ и надъ ея стараніями пропагандировать ‘свою религію’, вербуя прозелитовъ среди молодыхъ людей и поучая ихъ ‘беззавтно врить и любить ближняго’. Находили, что она ‘играетъ въ религіозное увлеченіе’, желая оригинальничать и создать себ исключительное положеніе.

Но, несмотря на искреннее желаніе многихъ знакомыхъ омрачить доброе имя Варницкой, никто, однако, не могъ назвать имени ея любовника изъ числа многочисленныхъ ея поклонниковъ и прозелитовъ. Казалось, она была недоступна сердечнымъ увлеченіямъ, и съ этой стороны ея репутація на свтской бирж стояла довольно ‘твердо’. Но ее все-таки подозрвали. ‘Вроятно, она гршитъ, какъ и вс смертные, но уметъ хорошо прятать концы, эта умная и красивая женщина!’ Трудно, въ самомъ дл, предположить, чтобы она была безупречной монахиней!

Такой развращенный скептикъ, какъ Чирковъ, считавшій себя знатокомъ женщинъ и едва ли вровавшій въ ихъ добродтель, разумется, не могъ даже себ представить, чтобы хорошенькая женщина (если только она не ‘патологическое явленіе’) не отдавала дани амуру, и недаромъ цинично намекалъ Сгрепетову на пристрастіе Валентины Марковны къ молодымъ и свжимъ юношамъ.

Подобное мнніе, не основанное на вскихъ данныхъ, раздляли многіе, но никто не смлъ его высказывать громко. Валентина Марковна держала себя въ обществ гордо и недоступно. Повидимому, она больше думала о ‘благ Россіи’ и о ‘позабытой религіи’, чмъ объ ‘амурахъ’.

——

Валентина Марковна дописывала послдній листокъ, когда изъ-за портьеры появился лакей во фрак, презентабельный и солидный, съ роскошными бакенбардами, которымъ позавидовалъ бы любой начальникъ отдленія, и подалъ на серебряномъ поднос визитную карточку Стрепетова.

— Попросите подождать въ гостиной!— проговорила Варницкая, взглянувъ на карточку и недовольно пожавъ плечами.

Лакей вышелъ съ почтительнымъ поклономъ и, вернувшись на площадку лстницы, уставленную тропическими растеніями, на которой дожидался Стрепетовъ, отворилъ дверь гостиной и съ самымъ серьезнымъ видомъ попросилъ молодого человка ‘пожаловать’, прибавивъ, что генеральша занята и проситъ подождать.

Стрепетовъ вошелъ. Въ первую минуту ему показалось, что онъ попалъ въ какой-то складъ мебели и всякихъ рдкостей — до того эта громадная комната была заставлена. Ему еще никогда не приходилось видть такой гостиной. И чмъ боле онъ ее разглядывалъ, тмъ боле удивлялся артистической роскоши ея убранства. Толстый мягкій коверъ лежалъ во всю комнату, тяжелыя штофныя драпри, не пропускавшія свта, ниспадали красивыми складками, картины масляными красками старинныхъ мастеровъ висли по стнамъ, бюсты, вазы и статуэтки стояли въ углахъ и у стнъ на роскошныхъ подставкахъ. Самые разнообразные, не похожіе одни на другіе, диваны, диванчики, козетки, кресла и стулья всевозможныхъ формъ и въ разныхъ старинныхъ стиляхъ наполняли эту комнату со множествомъ уютныхъ уголковъ, украшенныхъ пальмами и другими экзотическими растеніями. Разныя ширмочки, китайскія и японскія, образовывали проходы. Оригинальные столы и столики, шкапчики, этажерки, горки съ рдкостями, вазы съ цвтами были разбросаны повсюду. Каждая вещь здсь была художественнымъ произведеніемъ или рдкостью. Небольшая марина Айвазовскаго, маленькій пейзажъ Куинджи, жанровыя картинки знаменитыхъ русскихъ и иностранныхъ художниковъ, миніатюры Риццони, акварели Зичи — попадались везд: на маленькихъ мольбертахъ, на камин, на ширмочкахъ, на столахъ. Тамъ и сямъ стояли въ изящныхъ рамкахъ фотографіи разныхъ знаменитостей, съ ихъ автографами на различныхъ языкахъ. Большой рояль въ углу казался маленькимъ въ этой обширной комнат.

У Стрепетова разбжались глаза при вид всей этой роскоши и художественныхъ вещей. Онъ разглядывалъ то картину, то красивую громадную вазу, то необыкновенно изящный гобеленъ на стн, посматривая время отъ времени на портьеру въ сосднюю комнату. Прошло минутъ пять. Стрепетовъ разглядывалъ портретъ какой-то замчательно красивой блондинки въ черномъ бархатномъ плать, какъ вблизи раздался тихій и сухой женскій голосъ:

— Прошу васъ сюда…

Стрепетовъ обернулся и въ первую секунду обомллъ отъ изумленія. Въ двухъ шагахъ отъ него, въ рамк, образуемой раздвинутыми портьерами, стоялъ оригиналъ портрета, которымъ молодой человкъ только-что любовался,— та самая ослпительная блондинка, средняго роста, съ золотистыми волосами, поразительной близны, свжая и цвтущая, съ маленькой, слегка вздернутой, головкой, открывающей красивую, точно изваянную изъ мрамора шею. Что-то надменное, властное было въ ея красивомъ строгомъ лиц, въ поз, въ этихъ большихъ голубыхъ глазахъ. Она казалась совсмъ молодой, съ распущенными волосами, въ своемъ блоснжномъ капот, облегавшемъ ея гибкій станъ и изящныя формы.

Никакъ не ожидавшій увидть такую красавицу въ своей двоюродной тетушк, которую Стрепетовъ почему-то воображалъ совсмъ другою, молодой человкъ смущенно склонилъ голову и торопливо приблизился къ Валентин Марковн, досадуя самъ на свое смущеніе, котораго не могъ побороть.

— Рада познакомиться съ родственникомъ!— холодно проговорила Варницкая, не протягивая руки и оглядывая быстрымъ оцнивающимъ взглядомъ смущеннаго родственника.

Повидимому, первое впечатлніе, произведенное Стрепетовымъ на эту свтскую женщину, считавшею всякій ‘mauvais genre’ преступленіемъ, было благопріятно. Ея родственникъ нисколько не походилъ на того грубаго, грязнаго ‘ужаснаго нигилиста’, котораго она почему-то ожидала встртить. И наивное изумленіе Стрепетова въ первый моментъ встрчи, и самолюбивая застнчивость молодого человка, видимо не бывавшаго въ свт, но вполн приличнаго и воспитаннаго, и, наконецъ, молодое красивое лицо, свжее, румяное и немножко наивное, съ черными кудрями — все это даже понравилось Валентин Марковн, какъ рдкость, не виданная ею среди обычныхъ постителей ея салона.

И съ лица ея исчезло ледяное выраженіе. Красивые глаза ея засвтились мягче, и она уже боле любезнымъ тономъ повторила, что ‘рада познакомиться съ племянникомъ’, и прибавила:

— Пойдемте-ка ко мн въ кабинетъ, молодой человкъ… Вы мн разскажете, какъ поживаетъ ваша maman и ваши сестры. Я совсмъ не знаю, что съ ними.

Стрепетовъ прохпелъ вслдъ за нею въ сосднюю небольшую комнату. И тутъ, какъ и въ гостиной, все говорило о роскоши и изяществ. Огонекъ весело горлъ въ камин, отражаясь въ красивомъ экран. Было уютно и тепло. Тонкій душистый ароматъ стоялъ въ комнат.

— Ваша maman попрежнему въ Самар?— заговорила Валентина Марковна, опускаясь на низенькій диванчикъ и указывая Стрепетову на кресло подл.

— Въ Самар.

— Я видла послдній разъ вашу maman давно, очень давно, когда мы съ покойнымъ мужемъ здили на кумысъ… Вы тогда были маленькимъ мальчикомъ и, конечно, меня не помните?..

— Не помню.

— Какъ здоровье вашей maman?.. Она всегда была слабаго здоровья. Что длаютъ ваши сестры? Гд он учатся?— задавала вопросы Валентина Марковна любезно-холоднымъ, покровительственнымъ тономъ, видимо желая ободрить смущеннаго молодого человка.

Стрепетовъ, между тмъ, усплъ немного оправиться отъ смущенія. ‘Съ чего это онъ, въ самомъ дл, ороблъ передъ этой барыней?’ — пронеслась у него мысль, и онъ досадовалъ и на свою глупую робость, и на то, что пришелъ сюда. Разумется, нога его больше не будетъ у этой ‘аристократки’, встртившей его такъ сухо и горделиво, совсмъ не по-родственному. Ея покровительственно-ободряющій тонъ раздражалъ его, а вс эти вопросы о матери и сестрахъ звучали такимъ холоднымъ равнодушіемъ! И Стрепетовъ ршилъ, въ свою очередь, быть холоднымъ и сдержаннымъ, чтобы эта гордая барыня не смла и подумать, что онъ пришелъ къ ней въ качеств бднаго родственника искать покровительства и просить о чемъ-нибудь.

Онъ довольно сдержанно и коротко отвтилъ, что мать не совсмъ здорова, а сестры учатся.

— Гд?

— Въ гимназіи.

— Въ гимназіи?— переспросила Валентина Марковна

Но ея лицу пробжала презрительная улыбка.

— Да, въ гимназіи!— прибавилъ молодой человкъ.

— Какъ жаль, что ваша maman не послушала совта покойнаго мужа и не отдала вашихъ сестеръ въ институтъ… Мужъ легко бы это устроилъ и предлагалъ свои услуги… Гимназіи наши,— прибавила Варницкая,— невозможны… Двушки оттуда выходятъ съ самыми нелпыми идеями.

— Моя мать, напротивъ, находитъ, что въ гимназіяхъ выучиваются, по крайней мр, чему-нибудь!— отвчалъ Стрепетовъ, видимо стараясь сдерживать волненіе.

— А посл гимназіи высшіе курсы?— съ тою же полупрезрительной улыбкой допрашивала Валентина Марковна, взглядывая на молодого человка съ любопытствомъ.

— Вроятно, высшіе курсы!

Валентина Марковна пожала плечами и, вздохнувъ, замтила:

— Они-то и губятъ бдную русскую женщину!.. Да. Еще долго мы не избавимся отъ этой заразы!— прибавила она какъ бы въ раздумь и спросила:— А вы, молодой человкъ, что здсь длаете? Въ университетъ пріхали или въ медицинскую академію?

— Я ужъ окончилъ курсъ.

— Окончили?— удивилась Варницкая.—Сколько же вамъ лтъ? Вы смотрите совсмъ юношей…

— Мн двадцать-два года!— проговорилъ Стрепетовъ, красня подъ пристальнымъ взглядомъ этихъ холодныхъ загадочныхъ голубыхъ глазъ красивой родственницы.

— Гд вы учились?

— Въ Казанскомъ университет.

— И служите здсь?

— Нтъ!— лаконически отвтилъ Стрепетовъ.

— Чмъ же вы занимаетесь?

— Я даю уроки.

— Въ учебныхъ заведеніяхъ?

— Нтъ, частные уроки… Кром того, мн общано мсто въ земледльческомъ банк. Я скоро получу его!— рзко и увренно прибавилъ молодой человкъ и снова вспыхнулъ, и оттого, что солгалъ, и отъ досады на эту барыню, которая, казалось Стрепетову, третируетъ его какъ мальчишку, допрашивая съ какой-то презрительной безцеремонностью.

Тонъ его отвта былъ нсколько сухъ и рзокъ. Стрепетовъ это почувствовалъ и не безъ нкотораго юношескаго самодовольства взглянулъ на тетушку, ожидая встртить на ея лиц признаки неудовольствія. Но, къ пущей его досад, хорошенькая тетушка, повидимому, не обратила ни малйшаго вниманія на тонъ племянника. Она съ насмшливымъ любопытствомъ посматривала на молодого человка. Этотъ краснющій, самолюбивый, наивный и свжій юноша казался ей положительно забавнымъ. Такихъ она не встрчала среди свтской молодежи и среди прозелитовъ своего евангелія.

Посл паузы Валентина Марковна неожиданно спросила:

— И вы, надюсь, не портите своихъ учениковъ?

Стрепетовъ въ недоумніи взглянулъ на тетушку.

— То-есть, какъ это — порчу?— простодушно промолвилъ онъ..

— Не внушаете имъ вредныхъ идей?..

— Какихъ, напримръ?— не безъ задора спросилъ молодой человкъ.

— Тхъ, которыми, къ стыду Россіи, заражена большая часть нашей такъ называемой интеллигенціи, воображающей, что она… соль земли?— прибавила съ презрительно-высокомрной усмшкой Валентина Марковна.— Нелпые восторги Западомъ, идеи матеріализма, безбожія…

— Я просто преподаю математику и никакихъ идей не внушаю!— замтилъ Стрепетовъ, усмхнувшись.

— И сами, конечно, подобныхъ идей не раздляете? Вы слишкомъ для этого порядочный молодой человкъ, я въ этомъ уврена!— проговорила Валентина Марковна тономъ, не допускающимъ возраженія.— Вы не соціалистъ, не радикалъ?

‘Экзаменуетъ!’ — подумалъ Стрепетовъ и вспомнилъ въ ту же минуту предсказанія Чиркова.

Этотъ допросъ, безстрастный, сухой и безцеремонный, словно допросъ слдователя, возмущалъ Стрепетова. О, съ какимъ бы удовольствіемъ, несмотря на свою мягкость, онъ ‘оборвалъ бы’ изящную тетушку, если бы только не эта проклятая, неодолимая робость и не самолюбивая боязнь показаться смшнымъ и грубымъ передъ великолпной свтской барыней, гордой и надменной, несимпатичной и вмст интересной, невольно импонирующей своей ослпительной красотой и авторитетной самоувренностью тона, рчи, манеръ.

Чмъ-то властнымъ, недоступнымъ и въ то же время чарующимъ вяло отъ этой ‘мраморной красавицы’ съ римскимъ профилемъ, серьезнымъ и строгимъ, съ ея голубыми глазами, холодными и загадочными, точно глядящими куда-то вдаль, и внезапно загорающимися вызывающимъ блескомъ, неожиданнымъ, рзкимъ и быстро потухающимъ.

Это сознаніе своей робости и какого-то подавляющаго впечатлнія еще боле смутило Стрепетова. Онъ медлилъ отвтомъ, стараясь придумать что-нибудь ‘тонко-язвительное’ по адресу Валентины Марковны, и ничего придумать не могъ. Ему казалось, что она смотритъ на него съ одобряющей снисходительностью къ ‘порядочному’ молодому человку, имвшему счастіе не возбудить брезгливости ея тонкихъ чувствъ, и онъ не могъ отдлаться отъ смущенія.

‘Однако, не молчать же, какъ пень, когда спрашиваютъ!’

Стрепетовъ поднялъ на тетушку свои загорвшіеся черные глаза и, видимо волнуясь, отвчалъ на ея вопросъ, чуть-чуть возвышая свой звучный теноръ:

— Я пока не претендую ни на какую кличку.

— Пока?

— И не имю серьезнаго на то права.

— Отчего?

— Я такъ мало знаю, что еще не могу разобраться со своими взглядами… Могу только одно сказать,— если вамъ такъ интересно знать,— что я, вроятно, раздляю многія идеи, которыя вамъ кажутся несимпатичными… Однако, простите великодушно меня, я и такъ злоупотребилъ вашимъ временемъ!

И съ этими словами Стрепетовъ ршительно поднялся съ мста.

— Такъ вотъ вы какой!— протянула, усмхнувшись, Валентина Марковна, оглядывая молодого человка съ нескрываемымъ любопытствомъ.

Стрепетовъ невольно краснлъ подъ этимъ взглядомъ и опустилъ глаза.

— А вдь вы все-таки забавный юноша и мн понравились!— проговорила неожиданно Валентина Марковна, съ снисходительно-милостивой улыбкой, словно королева, осчастливившая своего врноподданнаго.

Но, повидимому, Стрепетовъ не ощутилъ большого счастія быть ‘забавнымъ’ въ глазахъ этой дамы. Онъ даже не поклонился въ знакъ благодарности за такой комплиментъ и молчалъ, испытывая желаніе поскоре дать тягу.

— А мн трудно понравиться, молодой человкъ… Я слишкомъ требовательна!— продолжала Варницкая, выговаривая слова медленнымъ, властнымъ тономъ.— А между тмъ я даже не прочь съ вами поближе познакомиться.

Молодой человкъ догадался поклониться.

— Быть можетъ, съ Божьей помощью, мн it удастся обратить васъ на истинный путь. Вы еще юны и, повидимому, заблужденія ваши не… упорны. Я возьму васъ подъ свое покровительство и…

— Я крайне вамъ благодаренъ, Валентина Марковна, но я не ищу покровительства. Я пришелъ, исполняя желаніе матери, просившей меня засвидтельствовать вамъ свое почтеніе!..— проговорилъ, волнуясь, молодой человкъ.

— Ой, ой, какъ мы самолюбивы! Ужъ и обидлись, и позволили себ даже нелюбезность къ женщин!.. Это совсмъ напрасно. Поврьте мн, Павелъ Сергичъ, что я вовсе не имла намренія оскорбить васъ!— промолвила Валентина Марковна.

И при этомъ мягкая улыбка внезапно освтила ея лицо и блеснула въ глазахъ.

— Если вы такъ боитесь моего покровительства, не будемъ объ этомъ и говорить, горячій молодой человкъ… Такъ, безъ просьбы вашей maman, вы не удостоили бы постить такую реакціонерку,— да? Вы конечно, знаете, что такъ называютъ меня русскіе журналы… либеральные наши журналы, которыми вы, разумется, восхищаетесь.

— Я этого не зналъ.

— Разв вы не читали, какъ бранили брошюры ‘Русской’?

— Читалъ.

— ‘Русская’ — мой псевдонимъ.

— Вашъ? Въ первый разъ слышу.

— А я все-таки попрошу васъ передать maman вмст съ моимъ привтомъ и благодарность за то, что maman послала васъ ко мн. Быть можетъ, вы и сами когда-нибудь заглянете?

Стрепетовъ, изумленный внезапной любезностью, пробормоталъ нсколько благодарныхъ словъ.

Валентина Марковна поднялась съ дивана и подошла къ письменному столу. Черезъ минуту она приблизилась къ Стрепетову и, подавая ему тоненькую книжечку, сказала:

— А пока вотъ возьмите эту брошюру, прочитайте и сообщите потомъ свои впечатлнія. Можете не стсняться. Я не такая нетерпимая, какъ вы думаете!— прибавила Варницкая съ улыбкою.

Молодой человкъ взглянулъ на книжечку, носившую названіе: ‘Позабытая религія’, и вспомнилъ ядовитыя слова Чиркова объ ‘евангеліи отъ Валентины’.

— Непремнно прочитайте… Общаете мн?

Стрепетовъ отвтилъ, что прочтетъ.

— У насъ религія, къ несчастію, совсмъ позабыта, а безъ нея не можетъ быть счастія на земл. Люди, не прибгающіе къ ея утшеніямъ, гоняются за призраками. Въ нихъ ищутъ спасенія, ищутъ разгадки вопросовъ, и ничего не находятъ, кром разочарованія и отчаянія!— говорила Валентина Марковна внушительнымъ, нсколько пророческимъ тономъ, и ея лицо снова приняло строгое выраженіе, а глаза словно смотрли вдаль, сверкая холоднымъ блескомъ. Въ этомъ взгляд было что-то мистическое.

— Вы религіозны, молодой человкъ?

— Я?— переспросилъ Стрепетовъ, снова смущаясь отъ неожиданнаго вопроса.

И, посл паузы, отвтилъ:

— Долженъ признаться, что не очень.

— И, конечно, не молитесь?

‘Чего она пристаетъ ко мн?’ — подумалъ молодой человкъ.

— Нтъ.

— Но вдь это ужасно! И вс молодые люди такъ… совсмъ позабыли религію… А плоды? Невріе, пессимизмъ, отчаяніе, самоубійства. Нтъ, нтъ, спасите ваше сердце, пока оно еще молодо. Врьте безъ разсужденій, безъ анализа. Врьте по дтски, и вамъ будетъ легко.

Она примолкла. Стрепетовъ воспользовался этой минутой и сталъ прощаться.

— Вамъ нужно, Павелъ Сергичъ, сдлаться хорошимъ христіаниномъ, и, мн кажется, вы способны воспріять истину. Заходите побесдовать какъ-нибудь,— безъ церемоніи, прямо къ обду, къ семи часамъ. И чмъ скоре, тмъ лучше.

И съ этими словами Валентина Марковна милостиво протянула свою маленькую, прелестную, благоухающую ручку, которую молодой человкъ слегка пожалъ, не догадавшись поцловать по-родственному.

— Вы гд живете?

Стрепетовъ сказалъ.

— Такъ потрудитесь записать вашъ адресъ внизу, у швейцара. Я пошлю вамъ и другія брошюры. Прочтите. Вамъ будетъ полезно. До свиданія. До скораго. Слышите ли? и она привтливо кивнула головой, и опять въ глазахъ сверкнула вызывающая улыбка, чарующая неотразимо.

Когда Стрепетовъ спускался съ лстницы, навстрчу ему поднимался монахъ въ потертой ряс, старый, худой, изможденный, съ блднымъ, кроткимъ лицомъ, съ небрежно причесанными волосами, предшествуемый лакеемъ съ роскошными бакенбардами.

Монахъ взглянулъ на молодого человка съ ласковой, доброй улыбкой. Стрепетовъ поклонился. Старикъ послалъ ему благословеніе и скрылся въ дверяхъ гостиной.

Выйдя на улицу, нашъ молодой человкъ вздохнулъ, словно освобожденный отъ какой-то тяжести. Не понравилась ему эта ‘инквизиторша’, какъ мысленно окрестилъ онъ свою тетушку, съ ея допросами, надменностью, холодомъ, съ ея мнніями. Онъ, разумется, больше не придетъ сюда. Что ему здсь длать? Опять смущаться и робть передъ ея великолпіемъ? И зачмъ она звала его? Думаетъ обращать на путь истины?

Онъ снова припомнилъ циничные намеки Чиркова и возмутился за Валентину Марковну. Чирковъ, конечно, клеветалъ. Она можетъ быть несимпатична — эта женщина, но кто можетъ усомниться въ ея добродтели? Достаточно ее разъ увидать, чтобы убдиться въ этомъ.

— И какая ослпительная красавица!— прошепталъ онъ.

XXI.

Контора и редакція газеты ‘Родина’ помщались въ одномъ дом. Стрепетовъ сдалъ внизу свое объявленіе и, узнавши, что Поручневъ только-что былъ въ контор и врно теперь въ редакціи, поднялся во второй этажъ и вошелъ въ незапертыя двери.

— Здсь господинъ Поручневъ?— обратился онъ въ прихожей къ служителю, который въ эту самую минуту подавалъ какому-то господину пальто.

— Я самый къ вашимъ услугамъ! Что вамъ угодно?— проговорилъ господинъ въ пальто съ бобровымъ воротникомъ, недоврчиво всматриваясь въ незнакомаго молодого человка.

Стрепетовъ поклонился и отдалъ письмо.

Пока Поручневъ пробгалъ письмо стараго пріятеля, рекомендовавшаго, между прочимъ ‘симпатичнаго юношу’, Стрепетовъ съ особеннымъ любопытствомъ озиралъ небезъизвстнаго литератора, прежнія статьи котораго производили нкоторое впечатлніе и увлекали и Стрепетова. Въ Петербург онъ услыхалъ, будто Поручневъ сдлался сотрудникомъ ‘Родины’, и что онъ — авторъ недавно появившихся въ газет хлесткихъ фельетоновъ, подписанныхъ ‘N. X.’. Разумется, молодой человкъ не поврилъ этому слуху. Разв возможно, чтобы Поручневъ могъ теперь съ такимъ цинизмомъ и озлобленіемъ глумиться надъ тмъ, чему поклонялся, и сотрудничать въ газет, о которой — давно ли?— онъ печатію отзывался съ презрніемъ?!

Оказывается,— слухи были справедливы. Онъ здсь.

‘Но, конечно, не онъ ‘X. X.?’ Не онъ — авторъ этихъ статей, полныхъ злобныхъ выходокъ и клеветъ противъ прежнихъ единомышленниковъ?’ — думалъ Стрепетовъ, оглядывая господина въ пальто.

Это былъ худощавый, средняго роста человкъ, лтъ подъ сорокъ, въ очкахъ, сквозь которыя глядли быстрые, безпокойные темные глаза. Лицо Поручнева, красивое и выразительное. не отличалось свжестью и здоровымъ цвтомъ. Видно было, что онъ пожилъ на своемъ вку. Длинные волосы, зачесанные назадъ, и большая курчавая темная борода придавали его наружности ‘литературную’ складку. Одтъ онъ былъ не безъ щеголеватости.

— Очень радъ познакомиться!— привтливо молвилъ литераторъ, пробжавъ письмо и пожимая Стрепетову руку.— Вы, кажется, два раза были у меня и не заставали дома?

— Да. Вскор, какъ я пріхалъ сюда.

— Напрасно не поднялись прямо ко мн, а поврили швейцару. Впередъ не врьте ему. Онъ у насъ чертовски глупъ и вчно путаетъ… Выйдемте-ка вмст. На улиц поговоримъ. Давно вы въ Петербург?

— Съ августа.

— Искать работы пріхали? Трудная эта задача. Но почему вы меня въ редакціи искали?— неожиданно спросилъ Поручневъ, когда они спускались по лстниц.

— Мн въ контор сказали, что вы здсь. Я въ контору носилъ объявленіе.

— Но если вы справлялись въ контор, значитъ, отъ кого-нибудь слышали, что я работаю въ ‘Родин’?

— Слышалъ.

— Такъ, такъ-съ. И врно съ подобающими комментаріями?— презрительно усмхнулся Поручневъ.

И, не ожидая отвта, продолжалъ, когда они вышли на улицу:

— Иванъ Филиппинъ рекомендуетъ васъ и проситъ оказать содйствіе. Чмъ могу быть полезенъ? Не согршили ли какой рукописью, а?— шутливо прибавилъ литераторъ, искоса поглядывая на карманъ пальто Стрепетова, не торчитъ ли свертокъ.— Что жъ? приносите, приносите. Прочтемъ и пристроимъ, если возможно.

— Я не пишу. Я хотлъ просить,— если только, конечно, это не стснитъ васъ,— насчетъ переводовъ.

— Хотите переводной работы?

Литераторъ усмхнулся и безнадежно свистнулъ.

— Я знаю два языка.

— Да хоть бы пять знали. Легче въ царство небесное попасть, чмъ достать переводы.

— Это такъ трудно?

— То-то и есть. Переводчиковъ и особенно переводчицъ,— и прехорошенькихъ,— вставилъ онъ съ циничной усмшкой,— что мухъ лтомъ. Отъ нихъ отбою нтъ. А вс мста заняты. Откуда имъ родить работу?.. Кто заручился, всякій зубами за хлбъ держится,— вы понимаете? И хлбъ-то какой! Въ двухъ, трехъ журналахъ и газетахъ еще сносно платятъ, а то не хотите ли, батюшка, по копечк за строчку или рублика но четыре за печатный листъ, что платятъ разные господа лабазники или малограмотные конторщики, сдлавшіеся нынче издателями. И на такой гонораръ бросаются. Есть барыньки, что и за пол-копйки готовы переводить со всхъ языковъ, лишь бы дали работу, эдакъ въ вид романа частей въ пять. И кто это подалъ вамъ подобную несчастную идею?

— Самъ додумался до нея!— попробовалъ пошутить Стрепетовъ.

— Плохо же вы знаете Петербургъ. Есть готовое что-нибудь?

— Ничего еще.

— И слава Богу. По крайней мр, не потратили даромъ времени.

Стрепетовъ извинился, что побезпокоилъ, и сталъ-было прощаться, но литераторъ удержалъ его.

— Куда вы? Спшите разв?

— Нтъ.

— Такъ пройдемтесь по Невскому. Поболтаемъ.

Они свернули съ Литейнаго на Невскій. День стоялъ солнечный. Морозъ былъ не сильный. Гуляющихъ и катающихся было множество.

— Ну-съ, разскажите, какъ поживаетъ Иванъ Филиппычъ? Здоровъ? Благополучно учительствуетъ въ Самар? Худосочная, но за то либеральная жена и дти, воспитанныя по послднему слову науки, и потому, надо полагать, безтолковыя, а?.. Все, какъ было?— спрашивалъ, посмиваясь, Поручневъ, бросая взгляды на проходящихъ.

— Здоровъ… Учительствуетъ!— отвчалъ Стрепетовъ, нсколько удивленный этимъ тономъ.

— И до сихъ поръ не безъ паоса декламируетъ: ‘Впередъ, безъ страха и сомннья!’ и ноетъ посл ужина, что ему до сихъ поръ не даютъ… правоваго порядка, а?— прибавилъ литераторъ.— Попрежнему замерзъ, бдняга, на вздохахъ о шестидесятыхъ ‘годахъ’, когда… и прочее?.. Раздаетъ умныя книжечки? Все еще надется, что въ самомъ непродолжительномъ времени у каждаго будетъ по куриц въ суп, а?— насмшливо кидалъ Поручневъ фразу за фразой, всматриваясь повременамъ въ встрчающіяся женскія лица.

— Вотъ эта… смотрите!— замтилъ онъ, подталкивая локтемъ Стрепетова.— Не правда ли, хороша, а?.. Любительница. И Катерина, и Марія Стюартъ, и Офелія, что хотите. Ну, разумется, таланту ни на ломаный грошъ, что не мшаетъ ей имть успхъ.

— Какъ такъ?

— Не на сцен, конечно… Охотниковъ нынче много. Embarras de richesse!.. Еще бы!.. Двочка прелестная. Одно сложеніе — цлый капиталъ!— засмялся Поручневъ, подмигивая глазомъ.— Но барышня практичная и умная… въ дух времени!..

И, помолчавъ, продолжалъ:

— Такъ ноетъ Иванъ Филшшычъ, а?.. Вдь вотъ-съ, добрйшій онъ малый, этотъ Иванъ Филиппычъ, но прямолинеенъ и, по правд говоря, довольно-таки ограниченъ. Какъ декламировалъ прежде: ‘Впередъ, друзья!’ — хоть и не зналъ, куда итти ‘друзьямъ’ впередъ — основывать ли коммуны въ Америк, или дома читать Маркса,— такъ продолжаетъ и до сихъ поръ. Не видитъ, что либеральныя хламиды поизносились. Его до сихъ поръ умиляетъ туманная размазня нашихъ ‘лучшихъ’ журналовъ, которые, какъ онъ пишетъ, ‘еще сохранили честныя традиціи среди современнаго мракобсія’. Ну, кто такъ можетъ выражаться, кром Ивана Филиппыча, этого престарлаго гимназиста?

Литераторъ проговорилъ всю эту тираду съ насмшливымъ раздраженіемъ и иронически подчеркнулъ: ‘лучшіе журналы’.

Этотъ развязный тонъ, это глумленіе надъ добрйшимъ, симпатичнымъ Иваномъ Филиппы чемъ, учителемъ словесности, котораго обожали ученики за его дйствительно рдкую доброту и за его идеализмъ въ врованіяхъ и въ отношеніяхъ къ людямъ,— возмущали Стрепетова. Его такъ и подмывало напомнить, что давно ли онъ самъ сбросилъ .либеральныя хламиды’ и писалъ тоже въ ‘лучшихъ журналахъ’,— но не хватило смлости…

А Поручневъ, между тмъ, продолжалъ:

— Вотъ смотрите… Видите, навстрчу идетъ великолпный брюнетъ въ собольей шапк?

— Вижу.

— Это Иловлевъ,— проговорилъ литераторъ.

— Знаменитый адвокатъ?

— Да.

Стрепетовъ съ любопытствомъ взглянулъ на знаменитаго адвоката, а литераторъ насмшливо сказалъ:

— Тоже плачетъ о правовомъ порядк… пра-вовомъ, понимаете ли, господинъ юный провинціалъ? Тоже изъ радикаловъ, что, само собою разумется, нисколько не мшаетъ господину Иловлеву защищать — за ‘радикальный’ гонораръ — всякихъ проворовавшихся мерзавцевъ. Одно другому не мшаетъ… Помогаетъ даже… Съ одной стороны, статейки въ лучшихъ журналахъ о паденіи цивическихъ добродтелей, а съ другой: ‘Воззрите на убленнаго сдинами старца, сцапавшаго, по легкомыслію, милліонъ!’ Довольно трогательно звонитъ языкомъ. Нажилъ большое состояніе, изучаетъ съ барынями спеціально Шелли и изображаетъ изъ себя въ нкоторомъ род цивическаго страдальца… Хорошъ гусь?.. Ха-ха-ха!.. А тоже знаменитость… Радикалъ… Нашъ извстный, талантливый адвокатъ!— со злобой прибавилъ Поручневъ, точно извстность адвоката стояла ему поперекъ горла.

Повидимому, литераторъ зналъ въ лицо такъ-называемый ‘весь Петербургъ’. Поминутно онъ обращалъ вниманіе своего спутника то на то, то на другое лицо, при чемъ длалъ краткія и почти всегда злостныя характеристики. Вотъ эта намазанная барыня на рысакахъ,— такая-то извстная актриса… Вотъ этотъ на видъ скромный толстякъ… милліонеръ такой-то, купившій жену у живого мужа за двсти тысячъ… Эта вотъ уродливая старая два пишетъ глупые романы, въ которыхъ непремнно героиня, некрасивая, но симпатичная двушка, терпитъ злоключенія, зане не находитъ мужа.

— А этихъ двухъ великихъ мужей не знаете?— проговорилъ литераторъ, указывая на двухъ господъ, очень скромно одтыхъ, входившихъ къ Доминику.

Стрепетовъ взглянулъ по указанному направленію, но оба господина уже скрылись въ дверяхъ.

— Жаль, не видали двухъ нашихъ знаменитыхъ писателей, господъ Ирецкаго и Казимирова, которые еще недавно смущали многихъ своей quasi-ученой ерундой и радикальными кукишами… Они, впрочемъ, и до сихъ поръ мнятъ себя геніями и находятъ остолоповъ-гимназистовъ и психопатическихъ дуръ, которые врятъ въ ихъ талантъ, въ великое значеніе ихъ радикальнаго печатнаго сумбура и въ ихъ скорбные намеки, что нельзя, молъ, вполн высказаться, а то бы мы поразили свтъ своими геніальными идеями.. Нельзя, видите ли!.. Ну-съ, такъ теперь вмсто ‘Воплей объ идеалахъ пятидесятаго столтія’, эти господа за кружками пива склоняютъ другъ передъ другомъ: ‘Я геній, ты геній!’ — ,.Я великъ, ты великъ!..’ Ха-ха-ха! Только это имъ и осталось… Репутація этихъ самолюбивыхъ пузырей нын повыцвла… Полиняла-съ… Довольно морочить публику… Шабашъ! Читатели умне стали.

Лицо Поручнева дышало непонятною для Стрепетова злобой и въ голос звучала завистливая, озлобленная нотка, когда Поручневъ продолжалъ порочить этихъ двухъ писателей, стараясь, во что бы ни стало, представить ихъ въ скверномъ вид. Въ его словахъ чувствовалась завистливая злоба мелкой душонки и безсильная ярость ренегата, не останавливающаяся передъ клеветой, чтобы забросать грязью когда-то бывшихъ товарищей.

‘Онъ — авторъ этихъ фельетоновъ! Та же злоба… т же выраженія!’ — ршилъ Стрепетовъ.

Онъ былъ возмущенъ и глубоко разочарованъ въ Поручнев. Съ понятіемъ о писател у молодого человка соединялось идеальное представленіе о чемъ-то высокомъ, честномъ и безкорыстномъ, а эти злобныя выходки, эти сплетни рисовали литератора въ самомъ непривлекательномъ свт.

— Вы, какъ видно, очень раздражены противъ Ирецкаго и Казимирова?— проговори, едва сдерживая негодованіе, молодой человкъ.

— Раздраженъ?.. Нисколько. Я просто показываю ихъ au nature!

— То-есть обливаете грязью?

— Они стоютъ еще большей!— злобно произнесъ Поручневъ.

— Я не посвященъ, конечно, въ сплетни, но слышалъ отъ людей, имющихъ честь быть знакомыми съ этими лицами, совсмъ не то, что говорите вы… Самъ же я знаю ихъ по статьямъ и увренъ, что они не могутъ быть такими, какими вы ихъ нарисовали.

— Ого! Какъ вы ихъ горячо защищаете! Вы, значитъ, изъ ихъ поклонниковъ?— насмшливо спросилъ Поручневъ.

— Еще бы. Я очень уважаю и люблю этихъ писателей.

— Ну, и поздравляю васъ, молодой человкъ!

Съ минуту они шли молча.

Наконецъ, Поручневъ спросилъ съ ироническимъ видомъ:

— За что же вы такъ уважаете этихъ господъ?

— За талантъ, за горячую вру въ идеалъ правды и добра, за знанія, за умъ. Читая ихъ, научаешься больше и шире понимать, становишься лучше, чище, добре… вотъ за что любятъ и уважаютъ писателей!— горячо проговорилъ Стрепетовъ.

— Такъ-съ… Такъ-съ… Громко!… Еще бы!.. Либеральный туманъ очень нравится молодымъ людямъ… Ха-ха-ха!— засмялся онъ.

Но смхъ этотъ — показалось Стрепетову — былъ какой-то ненатуральный.

— Эти люди,— прибавилъ Стрепетовъ,— не мняли своихъ убжденій, какъ перчатки. А если бы и перемнили ихъ, то, я думаю, не поносили бы того, чему только-что поклонялись. Они не переметныя сумы.

Эти слова точно ужалили Поручнева. Онъ мгновенно позеленлъ. Выраженіе злобы и страданія исказило черты его лица. Взглядъ, брошенный литераторомъ на молодого человка, былъ полонъ ненависти.

Онъ промолчалъ и принялъ величественный видъ.

Черезъ минуту они разстались сухо и холодно. Поручневъ высокомрно кивнулъ головой, не протянувъ руки, и повернулъ въ Конюшенную. Стрепетовъ направился къ Адмиралтейской площади, чтобы ссть въ конку и хать домой обдать.

Встрча и разговоръ съ литераторомъ порядочно-таки взволновали молодого человка, и онъ всю дорогу до дому думалъ о Поручнев, припоминая и его глумленіе надъ своимъ пріятелемъ — этимъ добрымъ и славнымъ Иваномъ Филиппычемъ, и цинизмъ, съ какимъ Поручневъ оплевывалъ убжденія, проповдываемыя такъ недавно и такъ горячо имъ же самимъ, и ярость, съ какою онъ старался унизить двухъ извстныхъ писателей и забросать ихъ грязью.

Размышляя о литератор, Стрепетовъ въ первыя минуты чувствовалъ лишь негодованіе и презрніе къ ‘тому ренегату’, какъ поспшилъ онъ его окрестить. Но затмъ эти чувства нсколько смягчились жалостью,— жалостью, испытываемою нравственными и мягкими людьми ко всякому человческому паденію. При этомъ Стрепетовъ вспомнилъ, какъ измнился Поручневъ въ лиц при послднихъ словахъ. Онъ принялъ ихъ, очевидно, за личный намекъ, хотя Стрепетовъ и произнесъ эти слова безъ умысла лично оскорбить Поручнева, и сказалъ ихъ, имя въ виду вообще людей, отступившихъ отъ своихъ убжденій. Припомнилъ онъ также и нсколько странный допросъ Поручнева о томъ, какъ Стрепетовъ разыскалъ его и почему справлялся въ контор ‘Родины’. Значитъ, онъ скрываетъ свое участіе въ газет, а если скрываетъ, то, слдовательно, стыдится?

Оправляясь отъ этой мысли, молодой человкъ создавалъ въ своемъ воображеніи картину мучительнаго нравственнаго состоянія этого литератора. Ему казалось, что онъ долженъ испытать угрызенія совсти и ‘страшно мучиться’, не зная покоя, чувствуя на себ ‘неизгладимое клеймо’ отступника, избгая встрчъ съ прежними друзьями и возбуждая недовріе новыхъ. Въ конц-концовъ, Стрепетовъ, въ качеств фантазирующаго идеалиста, чуть ли не представлялъ себ этого литератора въ образ Іуды. Рано или поздно, онъ не выдержитъ душевнаго разлада и окончитъ трагически. Подъ бременемъ позора вдь жить нельзя,— наивно полагалъ молодой человкъ, продолжая разрисовывать въ своемъ ум не настоящаго Поручнева, а какого-то фантастическаго ‘служителя слова, предавшаго свой талантъ’.

Въ искренность превращенія Поручнева Стрепетовъ почему-то не врилъ. Нельзя же, въ самомъ дл, сразу измниться и говорить діаметрально противоположное тому, что говорилъ такъ недавно! И, наконецъ, не такъ — казалось молодому человку — должны говорить искренніе люди, перемнившіе взгляды. Они могутъ сожалть о прежнихъ своихъ заблужденіяхъ, но не оплевывать ихъ. Кумиръ поверженный все же Богъ… Въ противномъ случа, кто же повритъ искренности новой проповди людей, которые сегодня называютъ ложью то, что вчера считали истиной?

Такъ размышлялъ Стрепетовъ и спрашивалъ себя: какія обстоятельства могли привести человка къ подобному нравственному паденію? Что такъ озлобило Поручнева? Что заставило его печатать возмутительныя по своему цинизму статьи, которыя должны были возбудить (не могъ же Поручневъ этого не знать?) чувство негодованія бывшихъ единомышленниковъ и прежнихъ поклонниковъ и читателей?

Нашъ молодой человкъ, знавшій Поручнева лишь по его статьямъ, такъ и не могъ ршить вопросовъ, невольно возникающихъ въ молодомъ ум и требующихъ отвта для успокоенія возмущенной совсти. Кто не задавалъ себ подобныхъ вопросовъ (особенно въ дни молодости), сокрушаясь о писател, когда слово его, производившее впечатлніе, начинало вдругъ звучать инымъ тономъ?

XXII.

Если бы Стрепетовъ зналъ ближе господина Поручнева, онъ, разумется, не задалъ бы себ подобныхъ вопросовъ, не создалъ бы изъ него образа Іуды и не окрестилъ бы ренегатомъ. Такая кличка не подходила къ нашему литератору по той простой причин, что у него ни прежде, когда онъ писалъ статьи въ радикальномъ тон, ни теперь — въ періодъ оплевыванія бывшихъ ‘заблужденій’ — не было никакого міросозерцанія и продуманныхъ, опредленныхъ убжденій.

Онъ былъ своенравное дитя непомрнаго самолюбія съ мелкими побужденіями невыдержаннаго темперамента, одна изъ тхъ болзненно самолюбивыхъ натуръ, притязанія которыхъ неизмримо выше отпущенныхъ имъ способностей.

Человкъ несомннно талантливый, но безъ образованія, безъ взглядовъ, выработанныхъ жизнью и размышленіемъ, онъ былъ, что французы называютъ, ‘fruit sec’, но при этомъ съ громаднымъ самомнніемъ, жадно мечтавшій объ успх, который, казалось ему, достигается безъ упорнаго труда, питавшій глухую ненависть къ чужой извстности, мелкій, завистливый и подозрительный, какъ человкъ, несомннно страдавшій маніей величія. Во всхъ онъ подозрвалъ недоброжелателей и завистниковъ, тая про себя горделивое сознаніе непризнаннаго генія, котораго замалчиваютъ.

Еще молодымъ провинціальнымъ чиновникомъ, благодаря своимъ стишкамъ, онъ пріобрлъ репутацію ‘замчательнаго пера’ и имлъ съ десятокъ поклонниковъ. Вскор онъ сдлался сотрудникомъ провинціальной газеты, и его первые дебюты произвели ршительный фуроръ. Его фельетоны, бойкіе, хлесткіе, обличавшіе литературный талантъ, читались. Вс находили, что молодой литераторъ ‘продергиваетъ’ мастерски — на зубокъ къ нему не попадайся. И Поручневъ, въ самомъ дл, ‘продергивалъ’ превосходно, не особенно разбирая, кого, за что, справедливо или нтъ, трактуя обо всемъ съ апломбомъ невжества, почерпнувшаго на-лету кое-какіе обрывки идей изъ послдней книжки журнала, третируя всевозможные вопросы съ ухарской развязностью черезчуръ смлаго человка. О немъ заговорили. Его боялись въ провинціальномъ городк. Фельетонистъ имлъ нкоторый успхъ и у дамъ. Все это льстило его тщеславію. Успхъ вскружилъ голову. Въ мечтахъ ему уже грезилась широкая литературная слава, поклоненіе, успхи. Онъ вышелъ въ отставку, ршившись сдлаться литераторомъ, и пріхалъ въ Петербургъ съ пачкой своихъ фельетоновъ, съ самоувренной надеждой завоевать себ громкое имя, и первые дни ходилъ по улицамъ съ гордымъ видомъ человка, который скоро удивитъ міръ.

Онъ принесъ статью къ одному изъ постоянныхъ сотрудниковъ одного журнала, тому самому Ирецкому, о которомъ Поручневъ говорилъ Стрепетову, во время прогулки, съ такимъ озлобленіемъ.

Страшно взволнованный, старавшійся казаться равнодушнымъ, пришелъ Поручневъ за отвтомъ, и просіялъ, когда Ирецкій сказалъ молодому литератору, что статья написана съ большимъ литературнымъ талантомъ. Она будетъ напечатана, но необходимы передлки. Есть промахи… Авторъ недостаточно изучилъ вопросъ, о которомъ пишетъ.

Съ обычной своей экспансивностью Ирецкій заинтересовался Поручневымъ, замтивъ въ его стать талантъ. Правда, въ ней авторъ обнаруживалъ недостаточность знаній, въ ней не было ничего своего: это былъ лишь бойкій и остроумный пересказъ чужихъ мыслей, даже плохо усвоенныхъ, но, вроятно, молодой литераторъ современемъ выработается.

Ирецкій далъ указанія насчетъ передлокъ статьи, указалъ книги, которыми надо пользоваться, и когда Поручневъ принесъ передланную статью, она была напечатана. Статью замтили.

Ирецкій первое время положительно нянчился съ Поручневымъ. Онъ ввелъ его въ литературные кружки, давалъ ему темы для статей, указывалъ что читать, товарищески совтовалъ Поручневу серьезно заниматься,— однимъ словомъ, принялъ въ немъ живйшее участіе, разсчитывая, что Поручневъ, при своемъ дарованіи, напишетъ что-нибудь значительное.

Надежды эти не оправдались. Поручневъ оставался такимъ же ‘fruit sec’, какимъ и явился къ литератору. Онъ ничего не читалъ, довольствуясь однми журнальными статьями и надясь на свой талантъ и свое чутье. Но одинъ талантъ не вывезъ. Нсколько большихъ статей, написанныхъ съ прежней талантливостью, были ниже всякой критики, и ихъ не приняли. Въ нихъ не было содержанія.

Скромное амплуа литературнаго работника не удовлетворяло Поручнева. Ему хотлось славы, настоящей славы, а къ этому и хорошихъ гонораровъ, чтобы можно было жить пошире, и не ходить въ потертомъ пальто, и обдать въ хорошихъ ресторанахъ, вмсто подлой кухмистерской. И Поручневу казалось, что ему не даютъ развернуться, что его нарочно держатъ въ черномъ тл. Манія величія росла вмст съ неудачами. Во всхъ замтныхъ писателяхъ онъ видлъ враговъ и пресерьезно думалъ, что многіе изъ нихъ, подъ видомъ коварнаго участія, не принимаютъ его большихъ статей изъ зависти, изъ боязни, что успхъ статей Поручнева умалитъ ихъ литературное значеніе! Эта мысль сдлалась его ide fixe. Глухая злоба точила его. Чужой успхъ вселялъ зависть и желаніе его развнчать. Онъ пересталъ ходить къ Ирецкому, сталъ избгать литераторовъ, и въ одиночеств своей комнаты нердко мечталъ, горделивый и сіяющій, о томъ, какъ прославится его имя изъ края въ край, и какъ посрамятся его ‘враги’ и ‘завистники’, принужденные, наконецъ, признать въ немъ великаго публициста.

Какъ и бываетъ съ подобными самолюбивыми маніаками, ненависть къ воображаемымъ врагамъ переходила невольно и къ ихъ взглядамъ. Онъ не пойдетъ по этимъ шаблоннымъ путямъ, о, нтъ! Онъ скажетъ что-нибудь ‘свое’, непохожее на то, что говорятъ они, эти ‘присяжные авгуры радикализма’, и разоблачитъ ихъ.

Но ‘радикальный’ мундиръ, который такъ или иначе, но носилъ Поручневъ, все-таки обязывалъ, да и время было еще не такое, чтобы подобныя разоблаченія могли имть какой-либо успхъ, и Поручневъ, слишкомъ трусливый, чтобы открыто перейти въ другой лагерь, ограничивался лишь мечтами о посрамленіи враговъ да жалобами, изливаемыми имъ передъ двумя-тремя такими же литературными неудачниками (и, конечно, непризнанными геніями), какъ и онъ самъ.

Тогда Поручневъ, посл нсколькихъ бутылокъ пива, начиналъ говорить о своихъ врагахъ и, главнымъ образомъ, объ Ирецкомъ, и тутъ мелкая душонка самолюбиваго литератора обнаруживалась во всей нагот своей. Онъ лгалъ и клеветалъ на своего доброжелателя самымъ наглымъ образомъ. Съ какимъ-то особеннымъ мастерскимъ краснорчіемъ сочинялъ онъ грязныя сплетни про Ирецкаго. Онъ, въ сущности, заматорлый ‘буржуа’, хотя и представляется защитникомъ угнетенныхъ. Небойсь, онъ получаетъ самъ чертъ знаетъ сколько, а сотрудникъ — хоть дохни съ голоду! Воображаетъ себя геніемъ и тснитъ молодые таланты. Затмъ разговоръ переходилъ на другія, боле или мене извстныя, литературныя имена, и цлое море грязи, сплетенъ, обвиненій неудержимымъ потокомъ лились изъ устъ Поручнева. Онъ доходилъ до вдохновеннаго изступленія.

И собесдники, едва ли врившіе тому, что разсказывалъ Поручневъ, тмъ не мене слушали злобныя сплетни съ злорадствомъ. Сами ‘непризнанные геніи’ поддакивали и курили иміамъ Поручневу — благо онъ самъ еще не литературный ‘генералъ’.

‘Въ самомъ дл, онъ такой талантъ… Еще недавно его ‘фельетонъ’…

Обыкновенно Поручневъ махалъ рукой и величественно улыбался, словно говоря, что это давнымъ-давно всмъ извстно, и доставалъ изъ кармана жилетки довольно грязный, вчетверо сложенный, листокъ почтовой бумаги и протягивалъ одному изъ собесдниковъ со словами:

— Прочтите-ка вслухъ. Надюсь, Достоевскій кое-что понимаетъ, а?..

Это письмо Достоевскаго съ похвальнымъ отзывомъ о первой стать Поручнева, которую онъ въ оттиск послалъ знаменитому писателю при письм, было, конечно, отлично знакомо гостямъ Поручнева, какъ и всмъ, ршительно всмъ, его знакомымъ.

— Мы знаемъ. Мы читали, что пишетъ едоръ Михайловичъ!— пробовали было возразить сразу вс три гостя, молодые беллетристы, ‘ищущіе новыхъ путей’ и нсколько трусившіе Поручнева, чтобы онъ ихъ не ‘раздлалъ подъ орхъ’, подъ веселую минуту вдохновенія.

— Вы вотъ это мсто прочтите… вотъ на второй страниц!— ршительно предлагалъ Поручневъ, указывая пальцемъ на строки.

Кто-нибудь прочитывалъ ‘это мсто’. Въ немъ Достоевскій говорилъ о ‘многообщающемъ талант’.

— Ну, вотъ, видите. Самъ едоръ Михайловичъ. Кажется, авторитетъ?

Вс согласились, что авторитетъ.

— А какіе-нибудь Ирецкіе и Казимировы бракуютъ мои статьи. Что это значитъ? Зависть, одна гнусная зависть. Помните ‘Моцарта и Сальери’?.. Они думаютъ, что кто высиживаетъ статьи, обложившись разными источниками, тотъ и нравъ… Пляши по ихъ дудк. Оригинальныя мысли не одобряются въ этой лавочк. Лицемры!

И Поручневъ высоко поднималъ голову съ выраженіемъ спокойнаго величія во всей фигур.

Когда настала иная пора для журналистики, многіе журналы прекратили существованіе, и нкоторые писатели замолкли. Поручневъ пристроился къ той самой провинціальной газет, въ которой началъ свое литературное поприще, и сталъ теперь писать, не стсняемый ничьимъ контролемъ, имя полную свободу развернуться. Нсколько двусмысленныя его ‘Письма изъ столицы’ и затмъ первыя, еще нершительныя, но уже довольно скверныя выходки противъ писателей либеральнаго лагеря возмутили нкоторыхъ прежнихъ товарищей по журналу, и одинъ изъ нихъ напечаталъ замтку, въ которой, между прочимъ, говорилъ о ‘ренегатахъ’. Самъ же Ирецкій отнесся къ выходк Поручнева скоре съ сожалніемъ, чмъ съ негодованіемъ, и не одобрялъ замтки, направленной прочивъ Поручнева.

— Какой онъ ренегатъ! Онъ скоре Поприщинъ, этотъ несчастный талантливый ‘fruit sec!’ У него за душой нтъ ничего и не было. Въ хорошихъ рукахъ онъ былъ полезный работникъ, а теперь… развернулся. И одинъ ли онъ?.. Я только не ждалъ, что онъ при этомъ такая мелкая душонка!..

Такъ отозвался Ирецкій и не считалъ даже нужнымъ отвчать на выходку Поручнева.

Замтка о ‘ренегатахъ’, а еще боле этотъ отзывъ Ирецкаго, переданный кмъ-то Поручневу, привели послдняго въ ярость. На него даже не обращаютъ вниманія и относятся съ снисходительнымъ презрніемъ? Такъ онъ покажетъ имъ. Онъ ихъ разнесетъ!

И въ слдующемъ же ‘Письм изъ столицы’ Поручневъ написалъ одну изъ циничныхъ и яростныхъ статеекъ по адресу либераловъ вообще и Ирецкаго въ особенности.

‘Родина’ перепечатала и одобрила автора, а вскор Поручневъ сдлался постояннымъ сотрудникомъ похвалившей его газеты.

Времена перемнились. Его статьи имли теперь успхъ скандала, и Поручневъ могъ обдать въ хорошихъ ресторанахъ. Онъ не раскаивался, не испытывалъ угрызеній совсти, какъ предполагалъ Стрепетовъ, но молчаливое презрніе прежнихъ товарищей озлобляло его. И онъ иногда разражался такими выходками, что даже редакція газеты принуждена была удерживать своего не вмру усерднаго сотрудника отъ слишкомъ ярыхъ нападокъ на все то, что онъ недавно защищалъ съ такимъ же легкимъ сердцемъ, съ какимъ теперь предавалъ оплеванію.

XXIII.

Въ тотъ же вечеръ, въ седьмомъ часу. Стрепетовъ отправился на Англійскій проспектъ, къ капитану перваго ранга Опольеву, чтобы условиться насчетъ урока, рекомендованнаго Риммой Михайловной.

Блобрысый матросъ-встовой, отворившій двери, ввелъ Стрепетова въ гостиную, куда немедленно вышелъ самъ Опольевъ, суровый на видъ, пожилой морякъ, низенькій и сутуловатый, съ большой, замтно посдвшей бородою.

— Съ кмъ имю честь говорить-съ?

— Стрепетовъ!

Морякъ сильно потрясъ руку молодого человка, затмъ ршительнымъ движеніемъ взялъ Стрепетова за талью и повелъ въ кабинетъ.

— Вотъ, шерочка, рекомендую: Павелъ Сергичъ Стрепетовъ! Рекомендовала Римма Михайловна!

Онъ выпалилъ эти слова быстро, громкимъ, отрывистымъ голосомъ, точно произносилъ командныя слова на палуб корабля.

И, освободивъ руку Стрепетова, прибавилъ:

— Моя жена, Антонина Сергевна!

— Ахъ, какъ ты громко, Никсъ! Даже испугалъ. Очень пріятно познакомиться, мосье Стрепетовъ. Я столько о васъ слышала отъ голубушки Риммы Михайловны. Прошу садиться.

Полная и высокая, довольно миловидная брюнетка въ черномъ плать, лниво приподнявшаяся съ широкой оттоманки, чтобы протянуть Стрепетову руку, въ противоположность мужу, говорила медленно и тихо, пвуче протягивая слова.

Морякъ подкатилъ Стрепетову кресло, и самъ опустился на оттоманку рядомъ съ женой.

— Вамъ, мосье Стрепетовъ, вроятно, Римма Михайловна сообщила, что намъ нуженъ учитель, чтобы репетировать съ двумя нашими мальчиками?— спросила Опольева.

— Да, сообщила.

— Алгебра-съ и геометрія-съ хромаютъ! Трудно имъ дается математика!— сказалъ морякъ.

— Ахъ, Никсъ!.. Вовсе не трудно дается!— возразила мягко супруга.— Имъ все легко дается. Они оба очень способные мальчики. Но бдняжки цлый мсяцъ проболли. Въ Петербург — такой ужасный климатъ. Натурально, мальчикамъ теперь трудно. И въ гимназіи такія строгости.

— Вдобавокъ и лодыри порядочные!— выпалилъ морякъ.

— Ахъ, Никсъ! Какъ ты выражаешься!.. Павелъ Сергичъ, въ самомъ дл, можетъ подумать…

— Павелъ Сергичъ и самъ увидитъ. Ужъ нечего грха таить, шерочка. Лодыри!

Супруга взглянула на мужа съ молчаливымъ упрекомъ.

А морякъ, между тмъ, неожиданно крикнулъ:

— Эй! Малабарскіе пираты!

— Никсъ, Никсъ!— укорила госпожа Опольева и взглянула на Стрепетова, словно бы извиняясь за мужа.

Черезъ минуту въ кабинетъ съ шумомъ вбжали ‘пираты’: два бойкіе, веселые мальчугана въ курткахъ.

Повидимому, ихъ нисколько не смущалъ суровый видъ пожилого моряка, и они приблизились къ нему съ такимъ открытымъ, веселымъ выраженіемъ на своихъ жизнерадостныхъ, симпатичныхъ личикахъ и съ такой любовью глядли на отца, что сразу можно было замтить, что между дтьми и отцомъ существовали самыя лучшія отношенія.

— Вотъ-съ, рекомендую вамъ, Павелъ Сергевичъ, двухъ пиратовъ!— проговорилъ морякъ все тмъ же рзкимъ, громкимъ и, повидимому, сердитымъ тономъ, въ которомъ, однако, звучала какая-то необыкновенно задушевная нотка.— Пираты, настоящіе малабарскіе пираты-съ!— прибавилъ онъ, оглядывая любовнымъ взоромъ своихъ мальчугановъ и шутливо теребя младшаго за ухо.

Мальчики, весело улыбаясь, подошли къ Стрепетову и крпко, по отцовски, пожали протянутую имъ руку.

— Въ какомъ вид вы явились, дти!— ужаснулась мать.— Куртки рваныя! Руки грязныя!

Мальчики видимо сконфузились.

— На то, шерочка, они и пираты! Что съ нихъ возьмешь!— вступился отецъ.— Ну, разскажите-ка лучше Павлу Сергичу, что у васъ теперь проходятъ. Онъ будетъ заниматься съ вами по математик.

Оба мальчика толково объяснили, что проходятъ у нихъ въ классахъ.

— Ну, теперь гайда! готовить уроки!

— Да руки, руки умойте!

Мальчики выбжали изъ кабинета шумно и весело, какъ и вошли.

Прошла минута молчанія. Наконецъ, морякъ сказалъ:

— Заниматься съ ними надо часа два-три. Съ шести до девяти вечера, три раза въ недлю. Можете-съ?

— Могу.

— А условія сами назначьте-съ!— прибавилъ морякъ.

Стрепетовъ, видимо сконфуженный, затруднялся назначить цну.

‘Спросить рублей двадцать!’ — проносилось у него въ голов, но языкъ не поварачивался выговорить цифры.

— Мн, кажется, мосье Стрепетовъ,— поспшила вмшаться Опольева,— что гонораръ въ размр пятнадцати рублей въ мсяцъ не будетъ малъ? Отвтьте откровенно!— прибавила она тихимъ, пвучимъ голосомъ, ласково взглядывая своими большими, мягкими глазами на молодого человка.

Стрепетовъ ужъ хотлъ было отвтить, что гонораръ совершенно достаточенъ, какъ морякъ громко воскликнулъ:

— Да ты, шерочка, съ ума, что ли, сошла?

Супруга взглянула на мужа наивно удивленными глазами. Стрепетовъ испытывалъ неловкое положеніе.

— Пятнадцать рублей!? Разсчитай, шерочка. Тридцать шесть часовъ занятій. Меньше полтинника въ часъ!.. Срамъ-съ! Безобразіе-съ!

Стрепетову показалось, что во взгляд, которымъ наградила, вслдъ за этими словами, госпожа Опольева своего мужа, не было особенной пріятности.

— Чего ты кипятишься, Никсъ,— я, право, не понимаю! Я вдь гонораровъ не знаю.

— И не предлагай, шерочка, коли не знаешь.

— Ахъ, Боже мой, какой ты смшной!.. Я слышала, что Кузнецовы платили своему репетитору пятнадцать рублей, ну, и позволила себ предложить то же мосье Стрепетову. Я этихъ длъ, вдь, совсмъ не понимаю!— прибавила она съ видомъ наивнаго ребенка.

— Кузнецовы!?— вспылилъ морякъ.— Они могутъ и пять рублей предложить, твои Кузнецовы! Мы, шерочка, слава Богу, не Кузнецовы!.. Вы извините-съ, Павелъ Сергичъ.

— Помилуйте!— сконфуженно бормоталъ Стрепетовъ.

— Дамы, знаете ли, умютъ оцнить кружева-съ, фишюсъ какія-нибудь, пуфы-съ, но оцнка труда имъ незнакома. Я позволю предложить вамъ тридцать рублей. И то предлагаю низкую плату. Знаю. Но больше не по карману-съ. Какъ угодно.

Жена бросила на мужа быстрый взглядъ, который ясно говорилъ ‘дуракъ!’ Но морякъ не замтилъ взгляда и смотрлъ на Стрепетова, ожидая отвта.

Стрепетовъ поспшилъ отвтить, что тридцати рублей за глаза довольно.

— Значитъ, и длу конецъ. А теперь, шерочка, не пора ли чайку. Павелъ Сергичъ, надюсь, не откажется?— проговорилъ, значительно смягчившись, морякъ.

Но Стрепетовъ извинился, что не можетъ. Онъ спшитъ. И онъ сталъ откланиваться.

— Спшите,— не смю удерживать. Такъ до завтра?— спросилъ Опольевъ, провожая Стрепетова.

— До завтра.

— Да вотъ еще что-съ… ужъ вы извините., я люблю напрямки… Вы моихъ молодцовъ съ толку не сбивайте. Одна математика и больше ничего-съ.

— А что же больше?..

— До мало ли что?.. Соціализмъ и все такое… Глядишь — и растутъ бунтари. Такъ ужъ вы, пожалуйста…

Стрепетовъ поспшилъ успокоить моряка на этотъ счетъ.

— Эй, Степанъ! Опять заснулъ, бестія! Пальто барину!— гаркнулъ морякъ.

И, крпко пожимая руку Стрепетову, сказалъ:

— Увидите Римму Михайловну — низкій поклонъ. На рдкость двушка. Да-съ. Нынче такихъ мало. Все больше: ‘ля-ля-ля’, по театрамъ да за женихами-съ!.. А мои пираты хоть и лодыри, а добрые ребята. Надюсь, съ ними поладите, Павелъ Сергичъ!— прибавилъ морякъ.

Стрепетовъ шелъ на Кирочную въ счастливомъ настроеніи благодарнаго и влюбленнаго человка. ‘Что это за добрйшее созданіе! Она хлопотала о немъ — и хоть бы когда обмолвилась словомъ. Благодаря этому уроку, онъ можетъ теперь посылать домой тридцать рублей каждый мсяцъ. Быть можетъ, и изъ объявленій что-нибудь да выйдетъ!’

‘А этотъ суровый на видъ, точно лающійся, морякъ, должно быть, добрйшій человкъ! Какъ онъ напалъ на жену за пятнадцать рублей!.. Жена удивительно мягко и тихо говоритъ. Она не особенно понравилась. А ‘пираты’,— напротивъ. Врно, въ самомъ дл, хорошіе ребята, и онъ съ ними поладитъ’.

Такія мысли пробгали въ голов Стрепетова, пока онъ торопливо шелъ но улицамъ. Къ вечеру заморозило сильне, задулъ сверный втеръ. Дешевенькое зимнее нальто съ маленькимъ мерлушечьимъ воротникомъ, боле для виду, чмъ для тепла, грло не важно. И щеки, и уши, и носъ пощипывало порядочно. Но молодой человкъ, предвкушавшій близость свиданія съ ‘мадонной’, только что получившій хорошій урокъ и согрвавшійся надеждами на будущее, конечно, не обращалъ большого вниманія ни на морозъ, ни на ржущій лицо ледяной втеръ, особенно сильный на перекресткахъ, и, радостный, несся на всхъ парусахъ.

— Павелъ Сергевичъ! Куда такъ стремительно?

Веселый, заразительный хохотъ раздался надъ ухомъ Стрепетова, вслдъ за окрикомъ, и Галанинъ, въ приличномъ мховомъ пальто, румяный отъ мороза, веселый и смющійся, остановилъ Стрепетова на углу Невскаго и Литейной около ярко освщенныхъ витринъ фруктоваго магазина.

— И не стыдно? Совсмъ забыли пріятеля? Мсяцъ не были?.. Ну, какъ дла?

Стрепетову, въ самомъ дл, было стыдно. Цлый мсяцъ не видалъ Галанина. Онъ отвтилъ, что дла ‘ничего себ’, сейчасъ еще урокъ получилъ и, въ свою очередь, освдомился, какъ поживаетъ Галанинъ.

— Отлично… Превосходно! Теперь я на самой лучшей ‘линіи’, какъ говоритъ мой философъ Ипатъ. Новая ‘абонировка’ жизни, какъ онъ выражается… ха-ха-ха!.. Больше ужъ не поддаюсь ‘игр воображенія!’ Й можете поздравить, милый человкъ!— прибавилъ Галанинъ задушевно, съ выраженіемъ радости въ лиц.

— Съ чмъ?!

— Съ чмъ?— упрекнулъ Галанинъ.— Точно не догадываетесь? еничка, наконецъ, согласилась.

— Согласилась?— невольно вырвался вопросъ, обнаружившій удивленіе.

— Да, голубчикъ, согласилась выйти замужъ за меня, за стараго неудачника, посл того, какъ я выдержалъ искусъ. ‘Не пейте, говоритъ, и я посмотрю’. Я и не пью. Къ жизни возвратила эта золотая душа. Человкомъ снова сдлала меня еничка. Чмъ только я ей отплачу?.. Но пока это дло въ секрет. Мать не знаетъ,— а то бы не дала ей покоя. Вдь она иную карьеру готовитъ ей. Содержанкой хочетъ сдлать, подлая тварь!.. Но теперь — шалишь! Да что же мы стоимъ? Идемъ къ намъ, въ мои милыя трущобы. Вотъ я сыру и пастилы абрикосовской купилъ… еничка любитъ. Отлично за чаемъ посидимъ. Мегеры дома нтъ. Ухала, гадина, со своимъ мерзавцемъ Евфратовымъ въ циркъ. еничка будетъ рада… Идемъ, голубчикъ!

Стрепетовъ горячо поздравилъ Галанина, но итти съ нимъ отказался. Онъ сегодня не можетъ.

— Къ Римм Михайловн, что ли, идете?— съ ласковой усмшкой спросилъ Галанинъ.

— Да… къ ней, благодарить за урокъ. Это она устроила… А ваша свадьба скоро?

— Какъ получу мсто, понимаете ли, прочное мсто, чтобы не висть съ еничкой въ воздух. Тогда позову васъ въ шафера. Ужъ за меня хлопочутъ… Нашлись увровавшіе въ мое обновленіе. Ха-ха-ха! Мировымъ судьей въ Польш, въ какомъ-нибудь маленькомъ городишк… Отлично бы зажили съ еничкой. Она хочетъ куда-нибудь въ глушь… подале отъ петербургскаго разврата… этихъ театровъ… троекъ и всякой пакости… А пока надо, Павелъ Сергевичъ, деньжонокъ прикопить, чтобы по хорошему жить… своимъ домкомъ… Просто, не врится такому счастію!— прибавилъ Галанинъ съ радостнымъ возбужденіемъ.— Я и пишу цлые дни свои ‘кассаціи’, по терминологіи Ипата, ха-ха-ха!.. И ужъ получаю отъ нашего общаго патрона но сто пятидесяти рублей въ мсяцъ. Когда же къ намъ? И Ипатъ ужъ спрашиваетъ: не вышло ли пижонистому Павлу Сергевичу новой ‘абонировки’? Ха-ха-ха! Заходите же, милый… Поболтаемъ… О Чирков разскажете… Уволили-таки нашего Пилата!.. Надо зайти къ нему… Онъ, вдь, не разъ помогалъ мн…

Стрепетовъ общалъ зайти на-дняхъ., и пріятели разстались, оба спшившіе, оба влюбленные, оба иззябшіе…

Стрепетовъ недоумвалъ согласію енички и, признаться, не особенно радовался за своего пріятеля. Будущая супружеская жизнь ихъ представлялась ему новымъ и тяжелымъ испытаніемъ для этого милаго и симпатичнаго человка. еничка вдь не любитъ его!

XXIV.

Вотъ, наконецъ, и Кирочная. Вотъ и этотъ высокій домъ, противъ оголеннаго Таврическаго сада,— домъ, казавшійся Стрепетову самымъ ‘милымъ’ въ Петербург.

Онъ торопливо прошелъ черезъ дворъ и, не переводя духа, вбжалъ въ пятый этажъ. На этотъ разъ онъ позвонилъ не столь робко, какъ онъ это длалъ, когда являлся у дверей не въ журъ-фиксы и не надумавши хорошаго предлога. Сегодня у него были самые уважительные предлоги: во-первыхъ, его звала Внецкая почитать вслухъ, а во-вторыхъ, обязанъ же онъ поблагодарить Римму Михайловну. Этого требуетъ долгъ простой вжливости.

Но когда Ариша, пожилая женщина, исполнявшая обязанности кухарки и горничной, со времени поступленія Внецкой и Нерпиной на курсы, и очень привязанная къ своимъ барышнямъ, отворила двери и встртила, по обыкновенію, Стрепетова съ привтливой улыбкой, молодой человкъ, обмнявшись съ Аришей привтствіемъ, все-таки не ршился спросить: дома ли Римма Михайловна, а дипломатически освдомился лишь объ одной Вр Александровн.

— Вры Александровны дома нтъ. Она только-что ухала въ театръ съ Андреемъ Иванычемъ!

Это извстіе смутило Стрепетова, и онъ въ нершительности стоялъ у дверей.

— Да вы входите, входите, Павелъ Сергичъ. Другая наша барышня дома.

— Но Римма Михайловна, врно, занята? Я, впрочемъ, на минуту!— возбужденно проговорилъ Стрепетовъ, входя въ прихожую.

— Зачмъ на минуту? Посидите съ барышней, чаю у насъ покушайте. Барышня не учится. Сегодня у насъ ‘экзаментъ’ былъ, она и отдыхаетъ… Скоре бы эти ‘экзаменты’ кончились. Истомили они, проклятые, бдную барышню. Съ ранняго утра до поздней ночи за книжками. И вынослива же она!.. Я бы, кажется, давно плюнула… Идите, Павелъ Сергичъ, прямо въ барышиину комнату. Она тамъ у огонька сидитъ, грется. Идите… Ничего!..— говорила Ариша, увидавъ, что Стрепетовъ нершительно топтался въ гостиной.

— Ужъ вы лучше доложите, Ариша… А то какъ же я такъ войду!— спросилъ молодой человкъ.

— Такъ и ступайте… Чего бояться?..

— Нтъ, все-таки…

— Ну, ладно… ладно… Скажу!— смясь, проговорила Ариша.

Черезъ минуту вышла Римма Михайловна.

При вид ея у Стрепетова сильне забилось сердце. Радостный и смущенный, стараясь скрыть свое волненіе, онъ поздоровался и тотчасъ же сталъ извиняться, что позволилъ себ помшать Римм Михайловн. ‘Онъ всего лишь на пять минутъ, чтобы… собственно говоря’…

— Вы не помшали. Я отдыхаю сегодня посл экзамена!— перебила его Римма Михайловна, привтливо взглядывая на молодого человка.— Пойдемте ко мн. У меня тепле: каминъ топится.

Она повернулась, и Стрепетовъ пошелъ за нею. Онъ въ первый разъ удостоился приглашенія въ ея комнату. И онъ вступилъ въ нее съ тмъ чувствомъ трепетнаго благоговнія, съ какимъ врующіе вступаютъ въ храмъ. Онъ невольно пріостановился на порог, окидывая восторженнымъ взглядомъ комнату, освщенную мягкимъ свтомъ лампы и огонькомъ камина. Вотъ письменный столъ, за которымъ она занимается, шкафъ съ книгами, опять книги на этажерк, маленькій диванчикъ противъ двери, два кресла, влво ширма, скрывающая кровать, блыя занавси на окнахъ, зелень растеній. И все такъ чисто, свжо, все въ такомъ безукоризненномъ порядк въ этомъ ‘святилищ’, полномъ какой-то особенной прелести, говорящей о жизни труда и мысли, въ этомъ ‘храм’, такомъ же скромномъ, строгомъ и застнчиво-цломудренномъ, какъ и сама ‘богиня’.

— Чтожъ вы стоите? Садитесь.

Этотъ голосъ, ровный и мягкій, заставилъ Стрепетова очнуться. Въ самомъ дл, чего онъ торчитъ какъ пень?

Но прежде чмъ ссть, вдь ему надо скоре объяснить, почему онъ пришелъ, чтобы она не могла заподозрить его въ дерзкой навязчивости. И онъ торопливо, путаясь въ словахъ, снова пустился объяснять, что онъ, ‘собственно говоря’…

— Видите ли… Вра Александровна звала читать сегодня… Я и пришелъ.

— Вра просила очень извиниться.

— Да я… что жъ!.. Это ничего!..— пробормоталъ Стрепетовъ.

— Пріхалъ Андрей Иванычъ и соблазнилъ Вру хать въ театръ.

— И отлично. Но, кром того, то-есть, собственно говоря, если бы Вра Александровна и не звала, я все-таки забжалъ бы на минутку, чтобы горячо поблагодарить васъ за урокъ, то-есть не за урокъ — что урокъ!— а за ваше участіе. Оно меня тронуло, понимаете?… участіе ваше… Я не умю выразить, какъ безконечно я благодаренъ вамъ, Римма Михайловна!.. Врьте, я не забуду этого никогда, никогда!

Онъ говорилъ взволнованно, порывисто и стремительно, точно боясь, что. ему не дадутъ окончить, и голосъ его дрожалъ.

Благодаря его любви, обыкновенная услуга, оказанная ему Риммой, вырастала въ его влюбленныхъ глазахъ чуть ли не въ подвигъ безпримрной доброты, и преувеличенное чувство благодарности невольно сливалось въ его горячихъ изліяніяхъ съ чувствомъ любви и восхищенія.

И когда онъ проговорилъ свою тираду и, протянувъ руку, пожималъ маленькую руку двушки, его лицо было взволновано.

— Стоитъ ли говорить о такихъ пустякахъ! Вы лучше разскажите, какъ вы поладили съ Опольевыми?— спросила двушка, освобождая руку и отводя глаза.

Ея большіе бархатные глаза оживились, и улыбка, мягкая, ласковая и слегка грустная, стояла въ нихъ. Это искреннее, напоминающее что-то дтское, проявленіе благодарности не Богъ знаетъ за какую услугу тронуло и удивило Римму Михайловну. Отъ словъ этого юноши вяло такимъ тепломъ, такой подкупающей лаской искренности! И самъ онъ такой жизнерадостный, симпатичный, красивый со своими кудрями и славными открытыми глазами!

‘Да, Аркадія!’ — мысленно повторила двушка прозвище, данное Стрепетову Черникомъ, и въ ту же минуту вспомнила о стихотворной ‘Богин’, о которой сегодня разсказывалъ, посмиваясь, Черникъ, передавая подробности своего визита къ ‘милому аркадскому пастушку’.

Полчаса тому назадъ еще Римма Михайловна строго нахмурила брови, когда профессоръ въ шутливой форм намекалъ о восторженномъ поклоненіи юноши какой-то ‘богин’ и разсказалъ, какъ Стрепетовъ ее канонизировалъ заживо въ святыя, а теперь?.. Теперь суровая ‘богиня’ не хмурила бровей. Она взглянула на ‘аркадскаго пастушка’ съ мягкой, задумчивой улыбкой и инстинктивно поправила прядку волосъ.

— Пустяки!?— воскликнулъ Стрепетовъ, присаживаясь на стул, около Риммы Михайловны, передъ каминомъ.— Для васъ, положимъ, пустяки, но многіе ли способны на такіе пустяки?— прибавилъ Стрепетовъ.

— Не кипятитесь, Павелъ Сергевичъ!— улыбнулась двушка.— На такіе пустяки способны многіе.

— Извините! Многіе станутъ хлопотать о родныхъ, о близкихъ… Но, вдь, вы хлопотали, вы отнимали у себя дорогое время… для кого?.. Для человка, совершенно вамъ посторонняго… для случайнаго знакомаго… Вотъ въ чемъ суть, понимаете? Для совершенно посторонняго человка!.. Это не пустяки!

— Повторяю, вы преувеличиваете мою услугу… Перестанемъ объ этомъ говорить… Да и никакихъ хлопотъ не было!

Она проговорила эти слова сдержаннымъ, даже холоднымъ тономъ, не глядя на Стрепетова, и тотчасъ же поднялась съ кресла и стала усердно мшать щипцами дрова. Румянецъ заливалъ ея подернутыя пушкомъ щеки.

Въ самомъ дл, вдь она, правдивая даже въ мелочахъ, на этотъ разъ лгала. Она слишкомъ даже усердно хлопотала объ урокахъ для Стрепетова и, главное, только теперь, посл его горячихъ словъ, сознала, что въ ея хлопотахъ была не одна простая забота, а что-то другое, и что такъ горячо хлопотать она не стала бы для каждаго посторонняго человка. И это сознаніе заставило невольно покраснть двушку.

Но, разумется, Стрепетовъ не долженъ этого знать.

‘Пусть онъ остается въ пріятномъ заблужденіи насчетъ моихъ добродтелей!’ — подумала двушка.

А у Стрепетова ужъ упало сердце, когда онъ услыхалъ холодный тонъ послднихъ словъ. Ему казалось, что Римма Михайловна разсердилась на него, и что вотъ сейчасъ это дивное очарованіе, эта бесда вдвоемъ въ ея комнат окончится, и онъ долженъ уйти. Что онъ такое сказалъ? О, дуракъ, дуракъ! Зачмъ онъ такъ благодарилъ ее? Зачмъ оскорбилъ ея скромность? Вдь, предупреждалъ же его Черникъ, чтобы онъ не очень разсыпался въ благодарностяхъ!

И, за минуту еще радостный и счастливый, нашъ молодой человкъ вдругъ пріунылъ и какъ-то весь притихъ, какъ притихаютъ обиженныя дти.

Притихла и Римма Михайловна, когда, снова усвшись въ кресло, пристально и задумчиво смотрла на огонекъ, вспыхнувшій въ камин.

Прошло нсколько минутъ молчанія.

Стрепетовъ не спускалъ очарованныхъ глазъ съ Риммы Михайловны. Она казалась ему необыкновенно привлекательной. Такой другой нтъ на свт. И, пользуясь тмъ, что Римма Михайловна не глядла на него, молодой человкъ жадно любовался ея профилемъ, родимымъ пятномъ на щек, близной шеи, кистью опущенной руки. Самъ дивясь своей дерзости, замирая отъ трепета, онъ смотрлъ, какъ колышется грудь его ‘мадонны’. Въ эти мгновенія онъ испытывалъ тоскливое волненіе и какую-то жгучую прелесть неопредленной грусти безнадежно влюбленнаго. Онъ желалъ ей мысленно счастья и хотлъ бы прикоснуться устами къ ея рук. Эта безумная мысль опьяняла его. О, какъ хорошо подл этой двушки! Онъ долго, долго сидлъ бы такъ съ нею вдвоемъ, въ этой комнат, передъ мерцающимъ огонькомъ. Ему хотлось бы броситься къ ногамъ Риммы Михайловны, чтобы вымолить прощеніе. Она, наврное, разсердилась, и оттого молчитъ и такъ строго смотритъ передъ собой. Хоть бы она взглянула!

И Стрепетовъ поднялъ взглядъ съ колыхавшейся груди двушки на ея лицо.

Глаза ихъ встртились. Онъ испуганно отвелъ свой взоръ, красня, какъ пойманный на преступленіи, ужасаясь при мысли, что Римма Михайловна могла замтить его святотатственное созерцаніе и… сейчасъ прогонитъ его, какъ послдняго негодяя… И онъ замеръ въ страх отъ своей дерзости.

— Что жъ вы примолкли, Павелъ Сергевичъ? Разскажите-ка лучше, какъ вы поладили съ Опольевыми?— проговорила Римма Михайловна.

И Стрепетовъ опять просіялъ. Ея голосъ снова звучалъ привтливо, и глаза глядли ласково.

Онъ подробно разсказалъ о своемъ посщеніи, упомянулъ, какъ Опольевъ напалъ на жену, и, когда окончилъ разсказъ, Римма Михайловна замтила:

— Этотъ морякъ, въ сущности, добрйшій человкъ.

— Мн тоже онъ показался такимъ. А жена его?..

— Я ее такъ мало знаю, что не считаю въ прав говорить о ней. Мн она не нравится.

— Вообразите… И мн она не понравилась!— радостно воскликнулъ Стрепетовъ, видимо довольный, что ихъ мннія сошлись.

— А ‘пиратовъ’ видли?— съ улыбкой спросила двушка.

— Прелесть!— восторженно отвчалъ Стрепетовъ и радостно улыбался не столько оттого, что ‘пираты’ — прелесть, сколько отъ счастья видть мягкую улыбку двушки и отъ мысли, что она, значитъ, не сердится.

Вошла Ариша и сказала, что самоваръ на стол.

— Пойдемте чай пить, Павелъ Сергевичъ!

И эти обыкновенныя слова, сказанныя привтливымъ тономъ, показались Стрепетову какой-то чарующей музыкой.

Они перешли въ сосднюю комнату. Тамъ, на небольшомъ кругломъ стол, накрытомъ скатертью, блестлъ самоваръ. Ветчина, яйца, сыръ, масло и хлбъ смотрли такъ аппетитно! Римма Михайловна сла у самовара, а Стрепетовъ — сбоку, но такъ, чтобы самоваръ не заслонялъ лица двушки, и такимъ образомъ, молодой человкъ могъ любоваться мягкими, граціозными движеніями, съ какими она сперва выполоскала чайникъ, потомъ заварила чай и затмъ прикрыла чайникъ салфеткой.

— Что жъ вы ничего не дите, Павелъ Сергевичъ?

Но Стрепетовъ былъ такъ переполненъ счастьемъ, что ему было не до ды. Онъ отказался.

Римма Михайловна налила ему чаю. Когда она передавала ему стаканъ, пальцы молодого человка нечаянно коснулись пальцевъ двушки. Это прикосновеніе заставило его быстро отдернуть стаканъ.

— Обожглись?— спросила Римма Михайловна, думая, что пролился чай.

— Нтъ… да… чуть-чуть!— пробормоталъ онъ, чувствуя въ то же время, что кровь заливаетъ щеки.

— А я сегодня голодна… Врно, посл экзамена!— пошутила Римма Михайловна.

И, пересвъ отъ самовара, она стала сть съ большимъ аппетитомъ.

— Экзаменъ, конечно, прошелъ хорошо?— спрашивалъ Стрепетовъ.

— Почему ‘конечно’? Профессоръ всегда можетъ оборвать, если захочетъ…

— Но не оборвалъ?

— Нтъ…

Между тмъ молодой человкъ, при вид хорошаго расположенія Риммы Михайловны, и самъ мало-по-малу разошелся и сталъ разсказывать о своихъ похожденіяхъ въ этотъ день: о Чирков, о Валентин Марковн, о встрч съ литераторомъ.

Двушка слушала съ большимъ интересомъ и съ видимымъ сочувствіемъ къ молодому человку, не пожелавшему воспользоваться покровительствомъ своей богатой и вліятельной родственницы.

— Мн разъ показывали Варницкую въ театр… Ее знаетъ Черникъ… Она очень красивая женщина!— замтила Римма Михайловна.

— Да, красивая, но красота ея мн не нравится…

— Почему?

— Это красота какая-то надменная и вообще не въ моемъ вкус.

— А какой у васъ вкусъ?

— О, совсмъ другой!— промолвилъ возбужденно Стрепетовъ.

Римма Михайловна покраснла.

— Оно, впрочемъ, и понятно, что красота Варницкой вамъ не нравится!— сказала, посл паузы, двушка.

— Отчего?

— У васъ вкусъ долженъ быть неиспорченный, и отцвтшая красота васъ не можетъ привлекать… Вамъ не должны нравиться женщины старше васъ… Это неестественно… это нелпо!— продолжала Римма Михайловна наставительнымъ тономъ.— Молодости должна нравиться молодость!— строго заключила двушка.

‘Неужели она догадывается и намекаетъ на меня? О такихъ щекотливыхъ предметахъ она никогда не говорила!’ — пронеслось у Стрепетова въ голов.

И ему сдлалось жутко, именно жутко, точно онъ очутился надъ пропастью, и въ то же время что-то неодолимо тянуло его поднять брошенную перчатку. Будь, что будетъ, а онъ выскажетъ свое мнніе.

И юноша проговорилъ съ какой-то безумной отвагой:

— Но разв можно приказать сердцу: люби то, не люби это? Почему же нельзя любить благоговйно, свято, въ тайн, какъ любятъ Бога, женщину, хотя бы она была и старше? Какое дло до лтъ, если такая женщина — идеалъ всего хорошаго, чистаго и святого!.. Это быть можетъ дерзостью, безуміемъ, святотатствомъ, но… разв это невозможно?..

И точно самъ испугавшись своего страстнаго, горячаго тона и своей дерзости, онъ смущенно прибавилъ:

— Я, разумется, говорю теоретически… Вы понимаете, Римма Михайловна?

Эти искреннія горячія слова, вырвавшіяся прямо изъ переполненнаго сердца,— слова, краснорчиво говорившія о восторженномъ, благоговйномъ чувств, чистомъ и свжемъ, какъ дыханіе весны,— взволновали двушку и удивили ее своей порывистостью. Она жадно внимала этимъ давно неслышаннымъ, но столь желаннымъ словамъ любви,— повидимому, спокойная и серьезная, ничмъ не обнаруживая волненія, съ опущенными рсницами, прикрывавшими ея глаза, загоравшіеся жаждою жизни, и что-то радостно-жгучее и счастливое проникало къ сердцу и разливалось но жиламъ. Но въ то же время разсудокъ шепталъ, что ‘все это глупо, нелпо, невозможно’…

‘Надо образумить безумнаго юношу!’ — ршила она, когда голосъ его смолкъ.

И Римма Михайловна, чуть-чуть закраснвшаяся, подняла на смущеннаго Стрепетова почти что строгій взглядъ и съ живостью возразила съ едва замтною дрожью въ голос:

— Я не сомнваюсь, что вы говорили теоретически… Но и ваша теорія… извините… слишкомъ ребяческая… Вы очень юны и не знаете еще людей… Во-первыхъ, такого идеальнаго совершенства, о которомъ вы такъ восторженно говорили, въ дйствительности не бываетъ.

Стрепетовъ сдлалъ протестующій жестъ. Робкій и умиленный его взглядъ, казалось, говорилъ: ‘А вы-то сами?’

А двушка, замтивъ этотъ взглядъ, продолжала еще боле строгимъ и наставительнымъ тономъ, словно она говорила съ ребенкомъ:

— И вс эти ваши совершенныя женщины, вс эти идеалы всего ‘святого, чистаго и возвышеннаго’ — фантазія юнаго воображенія… Он кажутся такими лишь издали, а вблизи он самыя обыкновенныя существа… И вмсто блестящаго миража, созданнаго фантазіей, разочарованіе…

Стрепетовъ опять сдлалъ нетерпливое движеніе протеста.

А Римма Михайловна, между тмъ, говорила:

— Эти увлеченія юношей почти старухами, къ сожалнію, случаются, но это безуміе, блажь, которая скоро проходитъ… которая должна пройти… Умный человкъ отъ нихъ скоро избавляется…

— А если избавиться невозможно?.. Если…

— Вздоръ!— рзко перебила Римма Михайловна.— Для этого у человка долженъ быть характеръ, должна быть сила воли… И, наконецъ, такія увлеченія ни къ чему не приводятъ… Он безплодны… Неужели вы думаете, что серьезная женщина, въ лтахъ, можетъ отвчать на страсть какого-нибудь сумасшедшего мальчишки?— строго прибавила двушка.

И въ ту же минуту она смутилась и покраснла, чувствуя, что говоритъ неправду.

— Но разв нельзя привязаться къ человку, не смя даже и мечтать о сочувствіи?— вырвался у Стрепетова вопросъ, робкій и жалобный.

Римма Михайловна пожала плечами.

— Это самообманъ!.. Нелпыя фантазіи! По счастью, вс эти такъ называемыя ‘безнадежныя’ привязанности у юношей до первой встрчи, до новаго хорошенькаго, молодого личика…

Стрепетовъ обиженно молчалъ.

— А впрочемъ къ чему продолжать нашъ теоретическій споръ?.. Вы, Павелъ Сергевичъ, конечно, никогда не увлечетесь какой-нибудь старой двой или перезрлой красавицей… Вы слишкомъ умны для подобной нелпости, и, наконецъ, вамъ, я думаю, и некогда было бы заниматься подобными глупостями… У васъ есть дла и заботы посерьезне…

И, не выжидая отвта, словно боясь его, Римма Михайловна спросила:

— Давно имли извстія изъ дома?

— Третьяго дня.

— Вс здоровы?

— Мама пишетъ, что здорова, но она, какъ и вы, называетъ себя здоровой, когда больна. Ея здоровье плохо!— печально прибавилъ Стрепетовъ.

— А какъ ваши хлопоты о мст?

— Пока все неудачны.

Немного погодя, Римма спросила:

— Къ Варницкой еще собираетесь?

— Зачмъ я пойду къ ней?

— Но она васъ такъ просила! Ей хочется обратить васъ на путь истины!— замтила съ улыбкой Римма Михайловна.

— Богъ съ ней! Она мн совсмъ не нравится, эта барыня, и я къ ней не пойду!

Наступило молчаніе. Стрепетовъ сидлъ смущенный и подавленный. Только что бывшій ‘теоретическій разговоръ’ привелъ молодого человка въ грустное настроеніе. Она знаетъ о его любви и, удивленная такой дерзостью, конечно, имла въ виду его, когда говорила о ‘безумномъ мальчишк’. Дуракъ! Зачмъ онъ противорчилъ? Молчи онъ,— никогда бы она не догадалась! Только она напрасно думаетъ, что его привязанность скоро пройдетъ. Никогда.

Вспоминая эти обидныя слова двушки, Стрепетовъ чувствовалъ себя безконечно несчастнымъ. Она должна, разумется, презирать его, ‘безумнаго мальчишку’. А онъ, нахалъ, все еще сидитъ здсь, оскорбляя своимъ присутствіемъ это чистое, святое созданіе.

И молодой человкъ ршительно поднялся съ мста и сталъ искать свою шапку.

Римм Михайловн вдругъ сдлалось жаль, что Стрепетовъ уходитъ,— точно вмст съ нимъ уходило что-то хорошее, согрвающее ея сердце. Притомъ онъ уходитъ съ такимъ робкимъ и печальнымъ лицомъ, словно обиженный ребенокъ. Не слишкомъ ли сурово она обошлась съ нимъ?

И по какой-то странной логик, секретомъ которой владютъ только женщины, Римма Михайловна, несмотря на очевидность, теперь увряла себя, что ‘юноша’ вовсе не такъ сильно увлеченъ ею, какъ ей казалось. У него просто дружеское расположеніе одинокаго провинціала, скучающаго безъ семьи, за которое она отплатила такъ жестоко! Ей хотлось какъ-нибудь пригрть, успокоить напрасно обиженнаго молодого человка, а то онъ, пожалуй, обидится и перестанетъ ходить. Если даже онъ и въ самомъ дл чуть-чуть увлеченъ, то, разумется, посл ея словъ блажь его пройдетъ. Слдовательно… можно попросить его остаться!— заключила она, сама радуясь такому естественному, казалось ей, заключенію.

И когда Стрепетовъ подошелъ къ Римм Михайловн съ шапкой въ рук, двушка проговорила съ ласковымъ выраженіемъ:

— Разв вы спшите, Павелъ Сергевичъ?.. Еще такъ рано.

Въ отвтъ на эти слова, Стрепетовъ взглянулъ такими радостно изумленными глазами, что хозяйка смутилась.

— Я не спшу,— отвчалъ онъ съ видомъ растерявшагося человка:— я никуда не спшу, но, видите ли…

Казалось, что-то мшало ему говорить.

— Видите ли, я думалъ, что и безъ того безсовстно долго сидлъ и… надолъ вамъ!— проговорилъ онъ, наконецъ, въ волненіи.

— Нисколько. Напротивъ, я рада поболтать. Сегодня я не занимаюсь.

— О, въ такомъ случа, если позволите, я съ удовольствіемъ…

— Такъ кладите свою шапку и пойдемте ко мн. Здсь что-то холодно.

Они перешли въ сосднюю комнату.

Римма Михайловна достала себ какое-то вязанье, прибавила огня въ ламп и, опустившись на маленькій диванъ, весело проговорила:

— Садитесь-ка, Павелъ Сергевичъ, да разскажите что-нибудь.

— Ужъ я и не знаю, о чемъ разсказывать? Я, кажется, разсказалъ вамъ обо всемъ, что видлъ и слышалъ сегодня.

Онъ слъ въ кресло рядомъ съ Риммой Михайловной и прибавилъ:

— И вообще у меня мало интереснаго.

— Какъ мало? Да хоть бы сегодняшній день! Исповдь Чиркова, визитъ къ красивой тетушк, встрча съ литераторомъ… Сколько новыхъ впечатлній!

— Но не особенно пріятныхъ! Да и сегодня день исключительный. Обыкновенно дни мои однообразны: занятія у Чиркова, уроки, публичная библіотека, а остальное время дома.

— Вы домосдъ?

— У васъ только и бываю, да изрдка у Галанина. Помните, я о немъ вамъ разсказывалъ?.. Вотъ и вс мои знакомые. Да и не тянетъ меня больше никуда!

— Потянетъ, Павелъ Сергевичъ, если познакомитесь съ порядочными людьми. Въ ваши годы нельзя быть отшельникомъ.

— Обстоятельства иногда заставляютъ, Римма Михайловна.

— Я думаю, вы, привыкшій къ семь, иногда скучаете въ одиночеств. Я, по крайней мр, прежде скучала.

— Иногда хандрится… Тогда я беру книгу.

— Вы много читаете?

— Къ сожалнію, не такъ много и не такъ систематично, какъ бы слдовало.

— Разв времени мало?

— О, нтъ, времени довольно. У меня, кром воскресенья, когда я бываю у васъ, вс вечера свободные.

— Такъ что же вамъ мшаетъ?

— Что мшаетъ?— переспросилъ молодой человкъ и въ ту же минуту подумалъ: ‘Ты мшаешь, ты завладла моими мыслями!’

И вслухъ продолжалъ:

— Трудно это объяснить… Вроятно, неспокойное настроеніе и заботы мшаютъ. Иногда начнешь читать, и вдругъ мысли унесутъ далеко… далеко…

— Но вы, Павелъ Сергевичъ, надюсь, не падаете духомъ отъ первыхъ своихъ житейскихъ неудачъ?— мягко освдомилась двушка и прибавила: — Сразу ничто не дается. Необходимо выжидать. Вотъ и у насъ… женщины-врачи иногда подолгу ждутъ.

— Я знаю это и не падаю духомъ, Римма Михайловна!

— То-то!..

— И не теряю надежды избавить мать отъ ея проклятыхъ уроковъ!— горячо сказалъ Стрепетовъ.

— Еще бы терять надежду!— ободрила двушка, поднимая взоръ на молодого человка.

Эта ласка сочувствія совсмъ умилила Стрепетова. Онъ хотлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ и только встртилъ взглядъ Риммы Михайловны такимъ восторженно-благодарнымъ взглядомъ, что она поспшила опустить глаза на работу.

Наступило молчаніе.

Римма Михайловна усердно работала, опустивъ голову надъ работой. Молодой человкъ находился въ томъ настроеніи, которое на грубомъ язык зовется ‘телячьимъ восторгомъ’. Никогда еще, обыкновенно сдержанная и молчаливая, Римма Михайловна не говорила съ нимъ съ такимъ дружескимъ сердечнымъ участіемъ, никогда еще не была она такъ ласкова! А онъ, глупый, подумалъ-было, что она сердится! За что сердиться? Если она даже и подозрваетъ о его чувств, то разв въ этомъ чистомъ чувств есть что-нибудь оскорбительное?

И, по странной логик влюбленныхъ, Стрепетову теперь даже хотлось, чтобы Римма Михайловна знала, какъ сильна, глубока и безкорыстна его любовь.

Весь переполненный счастіемъ, онъ любовался пышными темными косами, спускавшимися по плечамъ, и взглядывалъ загоравшимися глазами на маленькую, блую руку, мелькавшую надъ работой. Близость двушки кружила голову. Онъ чувствовалъ, что его сердце бьется сильне, и что огонь загорается во всемъ его существ. Нервы трепетали.

Римма Михайловна не поднимала головы, повидимому увлеченная работой. Она чувствовала на себ этотъ восторженно-влюбленный взоръ молодого человка, и, смущенная, за что-то досадуя на себя, вся притихла, словно чего-то пугаясь. Молчаніе Стрепетова теперь стсняло двушку. Ей хотлось, чтобы онъ говорилъ.

И, стараясь придать голосу спокойный тонъ, она спросила, не поднимая глазъ:

— Что же вы теперь читаете, Павелъ Сергевичъ?

Стрепетовъ встрепенулся, точно пробужденный отъ грезъ.

— Что я читаю?.. ‘Соціологію’ Спенсера!— поспшилъ отвтить онъ.

— Въ перевод?

— Нтъ, въ подлинник. Мама научила меня двумъ иностраннымъ языкамъ!— прибавилъ онъ.

— А я, къ сожалнію, почти ничего теперь не читаю, кром медицинскихъ книжекъ.

— Некогда?

— Да, совсмъ нтъ времени. Такъ, урывками иногда что-нибудь въ журналахъ прочтешь. Вотъ окончу экзамены, тогда наверстаю потерянное время и буду читать. Совсмъ поглупла за это время!— прибавила двушка.

— Что вы, Римма Михайловна!

— Право. Голова набита одной медицинской сушью.

— Точно вы ни о чемъ другомъ не думаете?

— Почти ни о чемъ. По крайней мр, въ послднее время.

— А скоро окончатся ваши экзамены?

— Черезъ мсяцъ.

— И вы все будете заниматься съ утра до вечера?

— Да.

— Но, вдь, такъ вы погубите свое здоровье, Римма Михайловна!— съ горячностью воскликнулъ Стрепетовъ.

Двушка подняла голову и улыбнулась.

— Откуда вы взяли, что здоровье мое скверно?..

— Надежда Васильевна говорила.

— Коврова преувеличиваетъ. Я чувствую себя хорошо, и я очень вынослива. Разъ взявшись за дло, нужно его довести до конца. Не для забавы же я училась почти пять лтъ!

— Но неблагоразумно надрывать себя!

— Немного утомлюсь — вотъ и все. Зато отдохну посл экзаменовъ!

— Вы удете отсюда?

— Сейчасъ же уду въ Одессу, къ своимъ.

Молодому человку сдлалось грустно при одной мысли, чти Римма Михайловна удетъ, и онъ ее, пожалуй, никогда не увидитъ.

И онъ печально спросилъ:

— И вы будете жить тамъ?

— Едва ли. Поживу въ Одесс полгода, отдохну, поправлюсь и потомъ поду куда-нибудь по близости въ деревню.

— Въ деревню? Зачмъ?

— Какъ зачмъ? Практиковать!

— Но разв нельзя вамъ практиковать въ Одесс, не разлучаясь съ семьей?

— Въ городахъ везд врачей много,— въ деревняхъ ихъ нтъ. А народъ нуждается во врачахъ…

Она сказала это просто, скромно, безъ всякой аффектаціи, словно о самомъ обыкновенномъ дл.

Въ первую секунду Стрепетовъ смотрлъ во вс глаза на Римму Михайловну. Чувство удивленія и благоговнія, казалось, подавляло его.

— Что вы такъ смотрите, Павелъ Сергевичъ? Разв это такъ удивительно?— спросила съ улыбкой двушка.

— Еще бы! Такой подвигъ! Такое самоотверженіе!

— Вы, Павелъ Сергевичъ, еще во всемъ подвиги видите!— усмхнулась она.— Какой тамъ подвигъ? Надо же кому-нибудь лчить крестьянъ. А я, вдобавокъ, люблю деревню.

— Но разв васъ не пугаетъ одиночество, отсутствіе друзей, совсмъ иныя условія жизни, чмъ т, къ которымъ вы привыкли?

— Увижу. Попробую. Думаю, что не соскучусь, тмъ боле, что дла, вроятно, будетъ довольно. А вдь дло — лучшій цлитель скуки. И, наконецъ, не буду же я отрзана отъ міра. Я нарочно и поселюсь поближе къ Одесс, чтобы видться со своими.

— И вы думаете всю жизнь провести въ деревн?..

— Предполагаю, по крайней мр.

— Простите нескромный вопросъ, Римма Михайловна. Вы, значитъ, хотите совсмъ отречься отъ личной жизни, отъ личнаго счастья?

— Отъ какого личнаго счастья?

— Полюбить… выйти замужъ?

— Что вы, Павелъ Сергевичъ! Мн поздно думать о замужеств. И кто возьметъ такую старуху?.. Жизнь моя, въ этомъ отношеніи, спта!— проговорила серьезно двушка.

— Вы… старуха?.. Вы?— въ волненіи воскликнулъ Стрепетовъ.— О, Господи, неужели же вы не знаете, какая вы… какая вы… красавица!— неожиданно проговорилъ онъ въ восторженномъ порыв, самъ не ожидая, что скажетъ такое слово.

Это, невольно вырвавшееся слово, подхватило, опьянило его своей смлостью. Остановиться теперь ужъ онъ не могъ, испытывая неодолимую потребность излиться передъ двушкой, объяснить, какая она славная, хорошая…

И, весь охваченный восторгомъ, со слезами на глазахъ, юноша продолжалъ прерывающимся отъ умиленія голосомъ:

— Да разв только слпецъ не остановится въ благоговніи передъ вами, только слпой не полюбитъ васъ на всю жизнь, какъ можно только любить высшее проявленіе нравственной красоты. Боже мой! Вы вдь такъ скромны, что даже и не подозрваете, какая вы чудная! Да всякій съ восторгомъ жизнь отдастъ за счастіе быть вами любимымъ… А вы говорите: ‘кто васъ возьметъ?!’

Двушка съ первыхъ же словъ оставила работу и слушала страстно восторженное изліяніе, взволнованная, пораженная, растерянная, съ широко раскрытыми глазами — до того неожиданъ былъ этотъ взрывъ обыкновенно застнчиваго юноши — и не знала, какъ ей быть, что ей сказать, какъ остановить эти безумныя слова, невольно проникающія въ ея сиротливое сердце.

А Стрепетовъ продолжалъ, словно въ экстаз, свой страстный диирамбъ, глядя на Римму Михайловну съ восторгомъ врующаго, молящагося своей богин.

И, переполненный чувствомъ, не окончивъ фразы, онъ вдругъ припалъ къ рук двушки и, держа ея руку въ своей, безумно покрывалъ ее поцлуями и слезами. Онъ плакалъ, умиленный и растроганный, отъ полноты своей любви. Онъ плакалъ, замирая отъ восторга, и все страстне цловалъ теплую, нжную руку, готовый цловать ее безконечно.

Это стремительное проявленіе свжаго, страстнаго чувства невольно заразило строгую, сдержанную двушку. Сердце ея замерло въ сладкой истом. Ей было и жутко, и сладко отъ этихъ жгучихъ поцлуевъ, и она на мгновеніе отдалась имъ, закрывъ глаза. Возможность счастія и любви для нея, жаждавшей, но не знавшей любви, манила страстную натуру двушки. Неужели отказаться отъ счастія, пока оно зоветъ еще ее? Ужели оттолкнуть этого кудряваго юношу, который такъ сладко согрваетъ сердце своей горячей любовью?..

Такъ грезила она и не отрывала руки отъ жаркихъ поцлуевъ. И только минуту спустя проговорила:

— Успокойтесь… Успокойтесь… Что съ вами?..

Эти слова отрезвили Стрепетова. Онъ оставилъ руку двушки и самъ, казалось, ужаснувшись своей дерзости, не смя взглянуть на Римму Михайловну, полный стыда и страха, съ минуту сидлъ молча, закрывъ лицо руками, и быстро выбжалъ изъ комнаты.

Нсколько времени Римма Михайловна сидла неподвижная, задумчивая и серьезная. Образъ влюбленнаго юноши не оставлялъ ее. Она раздумывала о его порывистой страсти, о возможности для нея любви и счастія и вспоминала совты Ковровой. Но теперь, когда Римма была одна и не слушала страстныхъ изліяній юноши, не видла его восторженнаго взгляда, она мало-по-малу пришла къ заключенію, что выйти за него замужъ было бы невозможнымъ эгоизмомъ. Ея псня спта. Она не приметъ такой жертвы и не погубитъ чужой жизни.

И, придя къ такому ршенію, она считала своимъ долгомъ ‘излчить’ молодого человка. Печальная, съ блествшими отъ слезъ глазами, она сла за столъ и стала писать Стрепетову письмо.

Стрепетовъ вернулся домой въ отчаяніи. Онъ былъ увренъ, что посл его безумной дерзости Римма Михайловна должна его презирать и считать величайшимъ нахаломъ. И онъ перепортилъ не мало листовъ почтовой бумаги, пока, наконецъ, не написалъ покаяннаго письма, въ которомъ умолялъ простить его отчаянную дерзость. Онъ, разумется, не осмлится показаться ей на глаза, если она не проститъ и не забудетъ его тяжкаго преступленія. Но онъ всегда будетъ хранить благоговйную память о ней.

Онъ бросился на постель и долго не могъ заснуть. Мысль, что онъ оскорбилъ двушку своимъ признаніемъ, что онъ осмлился цловать ея руку, не давала ему покоя.

На слдующее утро онъ проснулся поздно, и когда опять вспомнилъ о вчерашнемъ — ему сдлалось жутко. Онъ считалъ себя чуть ли не преступникомъ.

Только-что онъ одлся, какъ ему подали письмо. Письмо было отъ Риммы Михайловны. Въ мягкихъ, но серьезныхъ выраженіяхъ она просила Стрепетова не приходить къ ней и не искать съ нею встрчъ. ‘А когда ваша блажь пройдетъ, тогда приходите, и мы будемъ попрежнему пріятелями’ — прибавляла она.

— Теперь все кончено… все кончено!— произнесъ онъ, прочитавъ письмо, и, прильнувъ губами къ нему, въ отчаяніи заплакалъ, какъ безутшный ребенокъ.

XXV.

Прошелъ мсяцъ, а нашъ молодой человкъ все еще находился въ остромъ період переживанія любовной тоски. Его неудачи въ поискахъ мста только усиливали это грустное настроеніе.

Письма его къ матери носили такой меланхолическій оттнокъ, что мать встревожилась и спрашивала: ‘что съ Павликомъ?’ И онъ, полный потребности подлиться съ кмъ-нибудь своимъ горемъ, въ трогательно-наивномъ письм разсказалъ матери исторію своей первой любви, не скрывая ничего и обвиняя себя въ оскорбленіи этой ‘святой двушки’, которую, разумется, ставилъ на недосягаемую высоту.

Съ осторожной деликатностью, встревоженная мать успокаивала своего любимца.

Въ письм къ сыну мать не старалась, по обычаю большинства матерей, умалить т достоинства, которыми восхищался сынъ. Она сама, по его словамъ, хвалила Римму Михайловну и не удивлялась, что сынъ полюбилъ такую двушку. Напрасно только онъ считаетъ себя очень виноватымъ передъ ней. И его сорвавшееся признаніе, и его поцлуи руки были такимъ чистымъ выраженіемъ чувства и такъ простительны въ его годы, что не могли оскорбить такую порядочную двушку. А написала она письмо не потому, что была оскорблена, а чтобы не дать усилиться чувствамъ.

‘Если бы даже, Павликъ, она тебя и полюбила и согласилась выйти за тебя замужъ,— писала мать,— вы оба были бы несчастны въ скоромъ времени. Въ расцвтъ твоей жизни она будетъ старуха. Ты разлюбилъ бы ее (невольно, не желая этого), и какъ бы ты, какъ порядочный человкъ, не старался скрыть то, что скрыть никакъ нельзя отъ любящаго созданья, она страдала бы тмъ сильне, чмъ честне бы ты поступалъ. А разв ты хотлъ бы быть виновникомъ несчастія чужой жизни ради того только, что ты теперь любишь? Нтъ ли въ такомъ чувств эгоизма? Подумай объ этомъ, голубчикъ.’ — Оканчивала мать свое письмо такъ: — ‘Я не сомнваюсь, мой милый, что ты не поддашься малодушному отчаянію. Жизнь, другъ мой, налагаетъ на человка обязанность борьбы и стремленія къ тому, что называется добромъ и правдой. Ужъ ради этого человкъ, способный жить не одними только личными интересами, суметъ и долженъ стараться побороть свое личное горе. Не такъ ли?’

Письмо это задло самыя чувствительныя струны молодого человка и заставило вспомнить жизнь матери. Оно умилило и подбодрило его. Онъ устыдился своего малодушія. Въ самомъ дл, изъ-за своего личнаго чувства, онъ чуть-было не забылъ обязанностей, лежащихъ на немъ, и распространялся о своемъ гор матери, которая до сихъ поръ выбивается изъ силъ, не зная покоя!

И молодому человку сдлалось стыдно. Онъ старался побдить свою любовь, старался не думать о Римм Михайловн и съ какимъ-то лихорадочнымъ усердіемъ возобновилъ брошенныя занятія, сталъ читать, стараясь наверстать время, потерянное любовными мечтаніями.

Римма Михайловна все еще царила у него въ сердц, но печаль мало-по-малу теряла свою мучительность. Заботы о будущемъ, заботы о матери и сестрахъ снова охватили его. И, наконецъ, молодость, полная надеждъ, брала свое.

——

Стрепетовъ только-что вернулся съ вокзала желзной дороги, куда ходилъ проводить узжавшаго за границу Чиркова. Наканун Стрепетовъ у него обдалъ, и Чирковъ просилъ молодого человка пріхать проводить.

— По крайней мр, я уду изъ Петербурга подъ пріятнымъ впечатлніемъ!— ласково промолвилъ Чирковъ.

Стрепетовъ засталъ на вокзал Чиркова одного. Никто не провожалъ его превосходительство. Одтый въ изящный дорожный костюмъ, онъ сидлъ за однимъ изъ столовъ, хмурый и серьезный, лниво прихлёбывая изъ стакана вино. Красивый дорожный ручной чемоданъ, палка и зонтикъ въ кожаномъ чехл, плэдъ, перетянутый ремешкомъ, лежали подл.

— А, вотъ и вы, Павелъ Сергевичъ!— радостно проговорилъ Чирковъ, и на лиц его мелькнула улыбка, когда онъ привтливо пожималъ руку молодого человка.— Большое спасибо, что пріхали. Какъ видите, я совсмъ одинъ. Господа сослуживцы хотли-было провожать меня, но… я нарочно не сказалъ имъ, когда ду. Довольно съ меня было и прощальнаго обда съ рчами!— прибавилъ онъ со своей саркастической усмшкой.— Хотите стаканъ вина?

Чирковъ налилъ Стрепетову стаканъ и, чокнувшись, сказалъ:

— За ваше здоровье, Павелъ Сергевичъ. Дай Богъ, чтобы вы остались по доле такимъ, каковъ вы теперь!— прибавилъ онъ задушевно.— Нынче, милый мой, и молодые люди слишкомъ ‘ранніе’… и трезвостью перещеголяютъ даже нашего брата. Да… Мы, по крайней мр, оскотинивались постепенно, а теперь прямо со школьной скамьи выходятъ совершенно готовые оскотинившіеся молодые люди. Вы вотъ рдкій экземпляръ. Я васъ наблюдалъ и только удивлялся…

И Чирковъ протянулъ руку и крпко пожалъ руку Стрепетова.

Подошелъ носильщикъ и доложилъ, что пора садиться.

— Ужъ такъ какъ вы не хотли, Павелъ Сергевичъ, взять на себя работу, какую я вамъ предлагалъ, то общайте мн, по крайней мр, голубчикъ, обратиться ко мн, если… если вамъ придется плохо. Въ память покойнаго отца, прошу васъ объ этомъ!— почти съ нжностью прошепталъ Чирковъ.— Я искренно привязался къ вамъ… Такъ обратитесь?

Стрепетовъ отвтилъ, что надется не безпокоить его, но онъ очень тронутъ, и благодарилъ Чиркова.

— Вы, вдь, не изъ юркихъ и слишкомъ стыдливы по ныншнимъ безстыднымъ временамъ, Павелъ Сергевичъ.

— Такъ что же?— спросилъ, смясь, молодой человкъ.

— А то, что я боюсь, что вы еще не скоро устроитесь. Вы вотъ и тетушкой не сумли воспользоваться, и со мной въ первый же визитъ такъ говорили, что, будь я правоврный чинуша, я долженъ былъ бы съ перваго же раза васъ принять, какъ васъ принялъ Неустроевъ… Въ васъ свжесть эта чувствуется…

Пробилъ второй звонокъ. Чирковъ обнялъ Стрепетова и съ чувствомъ произнесъ:

— Прощайте! Будьте же подоле такимъ свжимъ. Знайте, что не весело подъ конецъ жизни сожалть о растерянной душ!— неожиданно прибавилъ Чирковъ съ горечью въ голос и еще разъ крпко потрясъ руку молодого человка.

Онъ вошелъ въ вагонъ, отворилъ окно и выглянулъ изъ него уже въ маленькой дорожной шапочк на голов.

Поздъ тронулся. Чирковъ еще разъ крикнулъ: ‘Прощайте!’ — и въ послдній разъ махнулъ привтливо рукой.

——

Объ этихъ проводахъ и объ этомъ странномъ человк раздумывалъ Стрепетовъ, когда къ нему вошла горничная и, подавая записку, промолвила:

— Какой-то лакей принесъ. Ждетъ отвта.

Отъ конверта пахло духами. Удивленный подобной запиской, молодой человкъ взрзалъ маленькій конвертъ изъ толстой бумаги, вынулъ изящный листокъ такой же твердой бумаги и прочиталъ слдующія строки, писанныя бойкимъ, твердымъ англійскимъ почеркомъ:

‘Что же вы, любезный племянникъ, не держите своего слова? Общали быть у меня, и до сихъ поръ не были. Это не по-родственному. Приходите сегодня-же вечеромъ. Къ десяти часамъ я вернусь, и мы будемъ вмст пить чай. Побесдуемъ и поспоримъ. Можете приходить, если и не читали еще моихъ брошюръ. На первый разъ я прощу такую нелюбезность къ автору. Прошу отвтить’.

Стрепетовъ прочелъ записку разъ, другой — и не врилъ своимъ глазамъ.

‘Неужели эта родственница еще не забыла его и хочетъ его видть? Что ей нужно?’

Тмъ не мене, торопливо и не безъ нкотораго чувства польщеннаго самолюбія онъ написалъ въ отвтъ, что — будетъ.

XXVI.

На этотъ разъ лакей съ роскошными бакенбардами, встртившій Стрепетова на площадк, передъ гостиной, не пошелъ докладывать о гост, а, почтительно отворивъ двери, попросилъ пожаловать въ кабинетъ генеральши.

— Генеральша ожидаетъ васъ!— прибавилъ онъ и какъ-то особенно внимательно, казалось, взглянулъ на молодого человка.

Черезъ большую, полутемную гостиную, освщенную однимъ бра, Стрепетовъ вошелъ въ тотъ самый кабинетъ, въ которомъ принимала тетушка въ его первое посщеніе. Въ кабинет царилъ мягкій розоватый полусвтъ, разливаемый свтомъ лампы подъ большимъ краснымъ абажуромъ. Атмосфера комнаты была пропитана нжнымъ благоуханіемъ. Переступивъ порогъ, Стрепетовъ остановился, отыскивая глазами хозяйку.

— Сюда, Павелъ Сергевичъ!— окликнулъ его знакомый голосъ.

И только тогда, увидавъ въ глубин комнаты на угольномъ диван тетку, почти закрытую абажуромъ, онъ торопливо приблизился къ ней.

— Гд это вы пропадали? Отчего не исполнили общанія и не удостаивали меня посщеніемъ? Или я васъ очень напугала тогда, молодой человкъ?— заговорила она съ насмшливой ноткой въ голос, протягивая свою ослпительной близны руку, обнаженную почти до локтя, изъ-подъ широкаго рукава капота.— Ну, садитесь и разсказывайте всю правду. Не бойтесь, я не кусаюсь!— прибавила она шутливо.

Стрепетовъ хотлъ было взять стулъ, но Варницкая любезно предложила ссть на диванъ, и Стрепетовъ скромно прислъ въ уголокъ.

— И такъ, молодой человкъ, почему вы не приходили? Конечно, времени не было? Были очень заняты?— иронически подсказывала она.— Или не читали моихъ брошюръ и боялись экзамена? Или, наконецъ, просто, не хотлось во второй разъ прійти къ своей родственниц?— прибавила она тономъ избалованной женщины, очевидно говорящей эту фразу въ ожиданіи противорчія.

— Я вс ваши брошюры прочелъ, Валентина Марковна.

— И все-таки не приходили?

— Какъ видите.

— Почему? Не хотли продолжать знакомства съ тетушкой?.. Что-жъ вы молчите?.. Не хотли?

— Да!— тихо вымолвилъ Стрепетовъ и покраснлъ, какъ маковъ цвтъ.

Валентина Марковна надменно вздернула свою головку и посмотрла на Стрепетова удивленными глазами.

Такой, очевидно, искренній отвтъ ей приходилось, кажется, слышать первый разъ въ жизни, и она ршительно изумилась. Еще бы не изумиться! Знакомства съ ней вс добиваются, какъ чести, а этотъ юноша, не стсняясь, говоритъ, что не хотлъ продолжать знакомства.

— И если бы я не позвала васъ, вы бы не пришли?— допрашивала она, оглядывая молодого человка съ насмшливымъ удивленіемъ.

— Не пришелъ бы.

— Ой la la! C’est trop fort, par exemple… Гд васъ учили приличіямъ, молодой человкъ?

— Вы требовали правды, такъ при чемъ же тутъ приличія?

— Да вы, ей Богу, смшной медвжонокъ… Такого я еще никогда не видала. Васъ надо хорошенько за ухо…

Тонъ Валентины Марковны не походилъ на тонъ перваго визита. Она, казалось, была теперь совсмъ не той надменной, строгой красавицей, читающей поученія, какою онъ ее видлъ въ первый разъ. И ему это не понравилось. Прежняя тетушка, со своими холодными голубыми глазами, казалась ему привлекательне.

— Почему же вы не хотли прійти?.. Изволите считать меня за ретроградку? Вамъ не понравились мои брошюры?

— Да, съ мнніями, изложенными въ вашихъ брошюрахъ, я не согласенъ!— промолвилъ съ добросовстной серьезностью Стрепетовъ.

— Ну, конечно… Я впередъ это знала. О, васъ положительно надо переубдить и сдлать порядочнымъ человкомъ, пока еще не поздно! И я постараюсь объ этомъ.

— Почему вамъ такъ хочется переубдить меня?— спросилъ молодой человкъ.

— Почему?.. Потому что…

Она на мгновеніе остановилась, взглядывая на Стрепетова своими улыбающимися голубыми глазами ласково и привтливо, и прибавила:

— Потому что вы мн, напротивъ, нравитесь, мой нелюбезный племянникъ. И я хочу поближе съ вами познакомиться и заставить васъ перемнить гнвъ на милость!— шутливо замтила она.

Стрепетовъ сконфузился и не понималъ: смется ли надъ нимъ эта ослпительная красавица, или говоритъ серьезно. Онъ до того растерялся отъ неожиданнаго комплимента, что даже не догадался поблагодарить за него.

А Валентина Марковна, какъ нарочно, смотрла на этого зардвшагося юношу и, казалось, не безъ удовольствія наблюдала его смущеніе.

Черезъ минуту она сказала со смхомъ:

— Хорошъ племянникъ! Даже и не поблагодаритъ тетку за ея признаніе!

И, вся улыбающаяся, она, протянула свою маленькую блую руку, сіявшую кольцами.

Стрепетовъ внезапно сорвался изъ своего угла и поднесъ благоухающую нжную руку къ губамъ неловко и застнчиво.

И эта неловкость, казалось, понравилась хорошенькой тетушк

— Ну, а теперь поспоримъ!— промолвила она.— Да вы куда же забиваетесь въ уголъ?.. Садитесь ближе.

Молодой человкъ слъ ближе. Она поднялась съ дивана, подошла къ письменному столу и, взявъ нсколько брошюръ, бросила ихъ на столъ передъ диваномъ.

Опускаясь на диванъ рядомъ съ Стрепетовымъ, она приподняла абажуръ такъ, что свтъ захватилъ ея лицо, и спросила Стрепетова серьезнымъ тономъ:

— Такъ какая же изъ брошюръ вамъ особенно не нравится, молодой человкъ?

Стрепетовъ сталъ перебирать брошюры, нсколько смущенный близостью этой красивой, благоухающей женщины, нога которой касалась его ноги.

— Вотъ эта!— прошепталъ онъ и почтительно-осторожно отодвинулся.

— Эта?.. Почему же она вамъ такъ не нравится? Говорите… Говорите, не стсняясь… Я на васъ не разсержусь!— прибавила она, словно желая ободрить.

Но Стрепетовъ и не думалъ о томъ, разсердится ли его блестящая тетушка, или нтъ, и заговорилъ съ энтузіазмомъ врующаго, съ порывистостью молодости, искренне убжденной въ польз знанія, свта и широкой терпимости. Онъ сталъ горячо защищать своего любимаго героя русской исторіи, Петра Великаго, реформы котораго подвергались жестокимъ нападкамъ въ брошюр хорошенькой ретроградки, и самъ преобразователь назывался безъ церемоніи ‘безумнымъ эпилептикомъ’, насильственно измнившимъ естественный путь Россіи. Какъ идеалъ, ему противопоставлялся тишайшій царь Алексй Михаиловичъ и вообще вся до-петровская Русь съ ея патріархальнымъ бытомъ.

Слова Стрепетова дышали горячей искренностью. Онъ незамтно увлекся и, забывая, что передъ нимъ свтская барыня, возвысилъ голосъ и громилъ автора брошюры, не жаля эпитетовъ, не жаля сарказмовъ, порицанія и негодованія.

Облокотившись на столъ, Валентина Марковна слушала съ снисходительнымъ вниманіемъ, какъ слушаютъ взрослые бойкихъ дтей, и, казалось, ее не столько интересовало то, что говоритъ молодой человкъ, сколько то, какъ онъ говоритъ. Такого искренняго одушевленія ей еще не приходилось слышать у себя въ кабинет, и вс эти молодые и немолодые люди, которые у нея бывали, если, случалось, и спорили, то съ той условной свтской любезностью и съ тмъ индифферентизмомъ, которые отзывались холодомъ и банальностью.

И Варницкая глядла на Стрепетова съ какимъ-то особеннымъ любопытствомъ видавшей виды женщины, но напавшей на что-то новое, свжее и искреннее.

Увлекшійся молодой человкъ не замчалъ этихъ взглядовъ и продолжалъ свою горячую филиппику.

— Однако, вы горяченькій… У! какой!— проговорила Валентина Марковна, когда молодой человкъ кончилъ.— Я и не ожидала, что вы такъ страстно говорите…

— Вы извините меня, если я, быть можетъ, слишкомъ рзко говорилъ, но вдь вы…

— Не извиняйтесь… не извиняйтесь… Я, вдь, вамъ сказала, что я не разсержусь!— остановила она его, любезно дотрогиваясь до его руки.— Я, конечно, ни въ чемъ съ вами не согласна — ни на іоту, но, тмъ не мене, я… я любовалась вами, милый племянникъ… Вы такой… такой еще юный!.. И я была бы очень рада почаще съ вами бесдовать, если и вы не прочь,— прибавила она, взглядывая на него съ чарующей улыбкой.— Ну, а теперь давайте чай пить и разскажите мн побольше о себ… Что вы здсь длаете?.. Съ кмъ видитесь… Кто вамъ боле другихъ нравится?

Она говорила теперь съ нимъ ласково и просто — тономъ доброй родственницы, принимающей участіе въ племянник, и Стрепетовъ, по своей наивности, въ самомъ дл принялъ ея слова за выраженіе родственныхъ чувствъ и значительно размякъ, тронутый этимъ добрымъ отношеніемъ. Онъ уже забылъ, какъ она его принимала въ первый разъ, и находилъ теперь, что она гораздо добре и проще, чмъ казалась. Правда, взгляды ея несимпатичны, но она все-таки выслушиваетъ противорчія и не сердится. А это показываетъ терпимость. Она гораздо лучше, чмъ онъ думалъ о ней!

Между тмъ лакей подалъ чай, и за чаемъ Валентина Марковна заставила Стрепетова разсказывать о себ. О своихъ длахъ, однако, онъ изъ самолюбивой гордости не заикнулся ни словомъ, но зато проплъ горячій диирамбъ Римм Михайловн.

— Да вы, мой милый, влюблены въ нее, въ эту вашу Римму Михайловну!— воскликнула Варницкая.

Стрепетовъ весь вспыхнулъ.

Съ какимъ-то особеннымъ интересомъ Валентина Марковна продолжала разспрашивать Стреретова о его любви. И онъ доврчиво разсказывалъ, чувствуя потребность говорить о своей мадонн.

— И часто вы у нея бываете?

— Совсмъ не бываю!— грустно промолвилъ Стрепетовъ.

— Отчего?.. Что случилось?

Онъ разсказалъ о своемъ ‘преступленіи’, Варницкая весело захохотала.

— О, какой же вы еще… глупый… Вы такой вздоръ считаете преступленіемъ… Да вы совсмъ Іосифъ Прекрасный… Вы сама невинность… Вы… вы, врно, мой милый, совсмъ женщинъ не знаете?..

— Совсмъ не знаю!— застнчиво прошепталъ Стрепетовъ.

Это признаніе, казалось, поразило и обрадовало Валентину Марковну. И она вдругъ вся притихла, сдлалась серьезна и посмотрла на молодого человка долгимъ, пристальнымъ взглядомъ.

И, взявши руку сконфуженнаго родственника, она совершенно неожиданно проговорила необыкновенно тихимъ, полнымъ какой-то мистической восторженности, тономъ:

— Ахъ, какъ вы меня обрадовали! Какъ неожиданно обрадовали, мой милый юноша! Цломудріе — такая рдкость среди ныншнихъ молодыхъ людей! Какъ видно, Богъ еще не оставилъ васъ, хоть вы и забыли Бога. И вы должны — слышите ли?— должны сдлаться истиннымъ христіаниномъ, должны обновиться и врить и любить безъ сомнній. Въ васъ душа еще не испорчена. И я займусь вами… Я буду вашей духовной матерью, вашей наставницей на пути къ истин.

Она говорила съ какой-то странной экзальтаціей. Ея голубые красивые глаза сверкали блескомъ, и какая-то загадочная улыбка бродила на строгомъ лиц и играла на алыхъ чувственныхъ, полуоткрытыхъ губахъ.

— Хотите?— шепнула она.

Нашъ молодой человкъ сидлъ какъ на иголкахъ. Ему становилось жутко,— точно онъ вдругъ очутился на краю пропасти.

Онъ ршительно не зналъ, что отвтить, и безпомощно молчалъ.

— Давайте, прочтемъ вмст вотъ эту брошюру…

И съ этими словами она подвинулась совсмъ близко и начала читать свою брошюру о ‘позабытой религіи’.

Стрепетовъ слушалъ и ровно ничего не понималъ. Кровь стучала въ виски и въ глазахъ мутилось. Онъ взглядывалъ на ослпительную шею, на изящныя руки этой красивой женщины, и не торопился почтительно отодвигаться. Напротивъ, зврь просыпался въ немъ.

А проповдница читала, какъ ни въ чемъ не бывало.

Когда, наконецъ, она кончила, Стрепетовъ торопливо всталъ.

— Куда вы?

— Пора. Мн надо итти!— пробормоталъ онъ взволнованный и сконфуженный.

— Ну, что вы просвтились теперь?

Онъ отвтилъ неопредленно. Ясно было, что онъ далеко еще не убжденъ прочитаннымъ, и Валентина Марковна, прощаясь, взяла съ него слово прійти завтра же вечеромъ.

— Мы опять почитаемъ вмст!— прибавила она съ тою же загадочной улыбкой.

И Стрепетовъ согласился.

Эти бесды и чтенія, продолжавшіяся нсколько вечеровъ, окончились весьма прозаически. Однажды Валентина Марковна, удивленная глупостью своего духовнаго сына, въ знакъ расположенія, дала ему ‘дружескій поцлуй духовной матери’. Поцлуй этотъ былъ, вроятно, не очень холодный, такъ какъ въ отвтъ на него застнчивый и скромный молодой человкъ, не помня себя, въ какомъ-то изступленіи покрылъ руки, лицо своей двоюродной тетушки безумными, страстными поцлуями.

И она не противилась имъ… Напротивъ…

Стрепетовъ сдлался ея любовникомъ, горячимъ и страстнымъ, какъ юноша, впервые познавшій женщину. Онъ не уважалъ ее, и все-таки его неудержимо влекло къ ней, къ ея утонченнымъ ласкамъ, къ ея выхоленному, благоухающему тлу. И она относилась къ нему (онъ это чувствовалъ) съ тою же чувственной страстью. Свиданія ихъ были часты, но не долги. О духовныхъ бесдахъ не было и рчи, да и вообще они мало о чемъ говорили,— словно имъ и не о чемъ было говорить. И посл горячихъ, страстныхъ ласкъ они оба, казалось, чувствовали потребность скоре разстаться.

Эти два мсяца были какимъ-то одуряющимъ безумнымъ чувственнымъ эксцессомъ. Повременамъ Стрепетову было стыдно за самого себя… Разв это любовь?

Нсколько разъ Валентина Марковна предлагала ему сдлаться гувернеромъ ея дтей (это представляло и извстныя удобства для ихъ отношеній), но онъ съ негодованіемъ отвергъ ея предложеніе. Точно такъ же онъ и слышать не хотлъ, чтобы она хлопотала за него о мст.

‘До такого позора я не дойду!’ — думалъ Стрепетовъ, а Валентина Марковна съ недоумніемъ пожимала плечами.

Между тмъ дла молодого человка шли хуже и хуже. Урокъ у адвоката былъ потерянъ — ученикъ серьезно заболлъ и ухалъ за границу. Оставался одинъ урокъ у Опольева. Онъ бросался снова въ разныя мста, но везд получался одинъ и тотъ же отвтъ:

— Мста нтъ!

А онъ между тмъ вошелъ въ долги. Мать, по обыкновенію, въ письмахъ подбодряла сына, но отчаяніе нердко охватывало его.

Однажды, въ начал марта, онъ только-что вернулся домой съ неудачныхъ поисковъ за работой, какъ ему подали письмо отъ сестеръ.

Онъ прочиталъ его и обомллъ.

Сестры сообщали ему, что уже три мсяца, какъ мать скрываетъ отъ него ихъ ужасное положеніе. Она больна и не можетъ боле давать уроковъ. Дв недли тому назадъ мать слегла въ постель… Средствъ нтъ… Вс вещи заложены… Сестры ршились, тихонько отъ матери, сообщить обо всемъ Павлику и просить помочь, если только онъ можетъ.

Ужасъ охватилъ Стрепетова при чтеніи этихъ строкъ. Ужасъ, злоба и отчаяніе.

Что ему длать? Какъ помочь? Къ кому обратиться?

О, разв онъ не обращался ко всмъ, къ кому только было возможно? Разв онъ не обивалъ пороговъ? Разв онъ не ждалъ по часамъ въ пріемныхъ?

Оставалось одно средство: обратиться къ Валентин Марковн.

Но при одной этой мысли — Стрепетова бросало въ холодъ. Гордость, самолюбіе, чувство порядочности возставали противъ этого. И какъ она посмотритъ на него, съ негодованіемъ прекращавшаго всякіе намеки о покровительств,— какъ посмотритъ она, эта женщина, считавшая почти всхъ людей продажными и искренно удивлявшаяся ‘глупости’ Стрепетова, не пользовавшагося ни ея деньгами, ни ея связями?

И къ ней итти теперь,— къ ней, которую онъ считалъ лицемрной, развратной женщиной, игравшей въ религію!

Но… мать… сестры?..

И, наконецъ, какъ же быть?.. Онъ пробовалъ вс пути, онъ добивался честно достать себ кусокъ хлба,— и что же вышло? Видно, правъ Чирковъ, и ему надо пройти черезъ это униженіе — итти просить… и у кого?! Но только вонъ, вонъ изъ этого Петербурга! Вонъ отсюда!.. Кстати сестра пишетъ, что въ самарскомъ отдленіи банка есть вакансія контролера, и что управляющій отдленіемъ охотно бы взялъ его, если бы въ Петербург за него кто-нибудь похлопоталъ.

И Стрепетовъ пошелъ къ Варницкой.

Валентина Марковна, по обыкновенію, занималась въ своемъ кабинет, когда лакеи доложилъ ей о приход Стрепетова.

Она его встртила удивленно. Въ такой часъ зачмъ онъ пришелъ?

И онъ замтилъ это удивленіе въ ея холодныхъ голубыхъ глазахъ и смутился.

— Я къ вамъ по длу, ma tante!

Съ тхъ поръ, какъ онъ сблизился съ нею, онъ ее называлъ ‘ma tante’.

— По длу, Поль? Это удивительно. Садитесь и разсказывайте, какое у васъ дло.

Онъ разсказалъ, что мать больна.

— Вамъ нужны деньги? Такъ берите, сколько надо…

— Нтъ… Какія деньги!— раздраженно воскликнулъ Стрепетовъ, вспыхивая до корня волосъ.— Я пришелъ просить васъ устроить мн мсто.

— Давно бы такъ… Наконецъ, надумались… Это такъ легко устроить.

— Но не здсь, не въ Петербург…

— Не здсь?— удивилась Валентина Марковна.

— А въ провинціи… въ Самар… Мн бы хотлось быть около матери… Она очень больна.

Варницкая записала на бумажк, о чемъ просилъ Стрепетовъ, и общала сегодня же създить. Она надется, что дло это устроится.

— Мы, значитъ, разстаемся?

— Да… приходится…

— Мн жаль, что вы, Поль, удете. Смотрите же, приходите проститься… Завтра я свободна… Завтра вечеромъ, а потомъ въ субботу я васъ приласкаю.

Она говорила это съ какимъ-то холоднымъ цинизмомъ, отъ котораго Стрепетова покоробило.

— Такъ придете?

— Приду!

— И я узжаю скоро за границу!— промолвила она.

И, помолчавъ, прибавила:

— Но какой вы все-таки, однако, смшной Донъ-Кихотъ! Я бы могла вамъ устроить отличное мсто здсь… вы бы современемъ сдлали карьеру… стали бы совсмъ порядочнымъ человкомъ, а вы хотите забиваться въ трущобу… А все ваши нелпые взгляды… ваша смшная щепетильность…

Каждое ея слово было ударомъ бича.

Онъ выслушалъ ее, пожалъ плечами и ушелъ.

А Валентина Марковна, глядя ему вслдъ, подумала:

— Совсмъ рдкій дуракъ, этотъ милый юноша!

Предстоящая разлука не особенно опечаливала ее. Пора было прекратить эту связь. За ней начиналъ сильно ухаживать одинъ иностранный дипломатъ, и она не прочь была выйти за него замужъ.

XXVII.

Оставалось во что бы то ни стало найти денегъ, чтобы немедленно отправить матери. Стрепетовъ бросился въ ‘трущобы’ Ипата Никитича, надясь достать у Галанина, но, войдя въ прихожую и увидвъ старика, мрачнаго, опустившагося, небритаго, сразу понялъ, что здсь произошло нчто особенное.

— Здравствуйте, Ипатъ Никитичъ! Что едоръ Петровичъ дома?

— Дома… Какъ же, дома-съ. Ужъ теперь этотъ голубчикъ никуда не пойдетъ!— проговорилъ какъ-то странно старикъ, заморгавши слезившимися глазами.— Послдняя абонировка вышла!— прибавилъ онъ и залился слезами.

— Что такое?

— А вотъ пожалуйте — полюбуйтесь!

Стрепетовъ вошелъ въ комнату Галанина и остановился, изумленный, на порог. Посреди комнаты, на стол, бывшій его пріятель лежалъ мертвый. Дьячокъ покосился на вошедшаго и громче зачиталъ псалтырь.

Стрепетовъ со слезами поцловалъ покойника и вышелъ въ корридоръ.

— Когда?— спросилъ онъ старика.

— Вчера вечеромъ. Какъ узналъ онъ, голубчикъ, всю эту низость… такъ и прикончилъ съ собой…

— Какую низость?

— Да съ еничкой… Вдь общала за него замужъ… Онъ такъ любилъ еничку… А мать-то ея, моя супруга, возьми да и отдай ее одному, съ позволенія сказать, мерзавцу-съ. Ну, и сама попользовалась тоже деньгами, и съ господиномъ Евфратовымъ изволила ухать. Теперь вотъ я и остался, въ нкоторомъ род, одинъ съ пустыми номерами… да съ моимъ голубчикомъ…

Старикъ заплакалъ и сквозь слезы сказалъ:

— И вотъ, вдь, какой… Деньги, что прикопилъ къ свадьб, въ конвертахъ оставилъ. Въ одномъ надпись: ‘На похороны’, а на другомъ: ‘Философу Ипату’. И передъ смертью голубчикъ философа не забылъ!— окончилъ старикъ.

Стрепетовъ ушелъ разстроенный, общая быть завтра на похоронахъ, и направился къ профессору Чернику въ академію.

Онъ попалъ счастливо, передъ самымъ обдомъ, и засталъ профессора дома. Черникъ радостно встртилъ его.

— Вотъ нежданный гость! Да что съ вами? Вы совсмъ разстроены, аркадійскій пастушокъ.

—Я къ вамъ съ просьбой, Андрей Ивановичъ.

И Стрепетовъ, волнуясь и красня, разсказалъ въ чемъ дло.

— Спасибо, родной, что ко мн пришли… Сколько вамъ?

— Сто рублей.

— Берите больше. Отдадите, когда сможете.

— Нтъ, довольно.

Но Черникъ убдилъ-таки его взять двсти.

Стрепетовъ горячо благодарилъ и хотлъ уходить.

— Куда вы? Обдайте съ нами.

— Я хочу деньги отправить.

— Теперь ужъ поздно.

— Ну, хоть телеграмму.

— Пишите здсь. Я сторожа отправлю, а ужъ васъ, рдкаго гостя, не выпущу. И жена будетъ рада.

— Жена?

— Э, да вы разв не знаете? Уже мсяцъ, какъ Вра Александровна — моя жена. Помните, еще вы говорили, что красота у нея слишкомъ земная,— улыбнулся профессоръ, весело щуря свои маленькіе насмшливые и умные глаза.

Черезъ минуту была послана телеграмма въ Самару, что завтра по телеграфу переводится полтораста рублей.

— Ну, а теперь пойдемъ, милый человкъ, обдать. Ровно пять часовъ, а жена моя аккуратна, какъ хронометръ.

Вра Александровна уже ждала въ столовой. Она похорошла, посвжла и пополнла. Глаза ея теперь глядли ровно и спокойно. Сразу было видно, что она счастлива.

Она встртила Стрепетова привтливо и попеняла, что онъ къ нимъ не заходилъ.

— Теперь будетъ!— замтилъ Черникъ.

— Едва ли. Вроятно, я скоро уду.

— Куда?

— Думаю, что въ Самару.

— Мсто получили?

— Нтъ еще, но общаютъ хлопотать.

— А кто хлопочетъ?

— Варницкая!— отвчалъ Стрепетовъ, красня.

— Варницкая! О, въ такомъ случа, у васъ мсто въ карман. Эта баба, я вамъ скажу, съ большими связями. Да вы какъ съ ней познакомились?

— Она моя двоюродная тетка,— пробормоталъ Стрепетовъ.

— Ну, отъ души поздравляю. Надюсь, передъ отъздомъ зайдете?

— Непремнно.

За обдомъ Вра Александровна была очень мила и угощала Стрепетова. Въ то же время она зорко смотрла, съ аппетитомъ ли стъ мужъ, и когда Черникъ не долъ жаркого, она безпокойно спросила:

— Разв дурно приготовлено?

— Превосходно, но мн не хочется.

— Такъ ли?

— Да ей-Богу же такъ!— смялся Черникъ и, обращаясь къ Стрепетову, прибавилъ:— Все боится, что я буду голоденъ! Ужасно заботливая жена!

— Вовсе тутъ не заботливость!— проговорила, вся вспыхивая, Вра Александровна.— Просто досадно, что кушанье не нравится.

— Ну, виноватъ, виноватъ, Вра. Ты, по обыкновенію, права!— добродушно замтилъ Черникъ.

Когда Стрепетовъ прощался, Вра Александровна проговорила:

— Вы зайдете проститься къ Римм?

Стрепетовъ весь вспыхнулъ.

— Зайдите, зайдите!— продолжала она, какъ будто не замчая его смущенія.— Римма всегда вспоминаетъ о васъ хорошо и очень расположена къ вамъ.

——

Черезъ пять дней Стрепетовъ уже получилъ мсто. И все это сдлалось какъ-то чрезвычайно просто и скоро, благодаря Валентин Марковн. Стрепетова позвали къ начальству, объявили, что онъ назначенъ на мсто, и выразили увренность, что онъ, конечно, оправдаетъ надежды и т. п. Ему даже сказали нсколько комплиментовъ и подали руку.

Черезъ недлю онъ уже выхалъ изъ Петербурга, не простившись съ Риммой Михайловной, считая себя недостойнымъ показаться на глаза этой двушк.

Грустный, далеко не похожій на прежняго наивнаго юнца, возвращался онъ домой. Первые его шаги въ жизни были далеко не т, какіе онъ ожидалъ, и горькій скептицизмъ уже закрался въ его сердце и омрачилъ его вру въ себя и въ т идеалы, которымъ онъ врилъ. Но какъ ни тяжело было это сознаніе, въ душ его жила бодрая надежда, что все же онъ не изврится до конца… Впереди еще цлая жизнь…

Когда черезъ четыре дня онъ пріхалъ на мсто и входилъ въ знакомый маленькій домикъ въ переулк, его охватило невообразимо радостное чувство.

Стрепетовъ со слезами бросился на шею къ матери, больной, сильно постарвшей, и долго, долго не отрывался отъ ея груди, какъ будто на этой дорогой груди онъ хотлъ выплакать то униженіе и тотъ позоръ, которые онъ испыталъ.

А мать, улыбаясь сквозь слезы своей славной улыбкой, говорила, лаская его руку:

— Вотъ видишь, Павликъ, а ты отчаивался. Вотъ и получилъ мсто. Небось, честные и порядочные молодые люди везд нужны…

Павликъ постарался только улыбнуться въ отвтъ матери…

ПЕРВЫЕ ШАГИ.

Читайте также: