ИНСТИТУТ К. МАРКСА и Ф. ЭНГЕЛЬСА
Пролетарии всех стран, соединяйтесь
БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА
ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ПОД РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА 1927 ЛЕНИНГРАД
Первые шаги социал-демократического движения в России
(‘Vorwrts’, No 76, от 31 марта 1909 г.)
Систематическая пропаганда социал-демократических идей в рядах русских революционеров началась только летом 1883 г., когда в Женеве образовалась первая русская социал-демократическая группа. ‘Освобождение Труда’. И первым литературным произведением этой группы была брошюра автора этих строк: ‘Социализм и политическая борьба’.
Разумеется, эта брошюра предназначалась для распространения в России, и по пути в Россию ей предстояло преодолеть все препятствия, которые русское правительство чинило (да собственно и сейчас еще чинит, несмотря на пресловутый манифест 30 октября 1905 г.) проникновению в нашу страну подобного рода литературных произведений.
Но как ни велики были эти препятствия, главное затруднение, которое новой группе необходимо было преодолеть, состояло в другом. Оно заключалось в упорной предубежденности огромного большинства тогдашних русских революционеров против всего того, что связано было с именем социал-демократии.
Эта предубежденность была хорошо известна Марксу и Энгельсу. Когда Аксельрод и я, вскоре после Парижского международного конгресса в 1889 г., в Лондоне встретились с Энгельсом, он нам сказал, что, пожалуй, было бы осторожнее с нашей стороны, если бы мы не называли себя социал-демократами. ‘Ведь и мы тоже, — прибавил он, — сначала называли себя не социал-демократами, а коммунистами’.
Однако мы были убеждены в том, что сумеем заставить умолкнуть все клеветы против социал-демократий, распространявшиеся ее ‘социально-революционными’ противниками. Кроме того, название социал-демократии имело в наших глазах не малое практическое значение. Если русский сознательный пролетарий будет называть себя социал-демократом, то он легче будет понимать, что речь идет об его идейных единомышленниках, когда он будет читать в газетах об успехах социал-демократии в соседней с нами Германии. Ибо сведения об этих успехах проникали даже в находящуюся под гнетом цензуры русскую печать. Мы изложили Энгельсу наши соображения, и он нашел их основательными.
Чтобы объяснить немецкому читателю происхождение предубеждения русских революционеров против социал-демократии, я вынужден дать характеристику обоих течений, существовавших в нашем движении до образования группы ‘Освобождение Труда’. Одно из этих течений связано с именем П. Л. Лаврова, другое — с именем М. А. Бакунина. Что касается Лаврова, то он всегда относился с большим уважением к Марксу и Энгельсу и никогда не выступал ни против социал-демократии вообще, ни против германской социал-демократии в частности. Но он никогда также не защищал ее от нападок анархистов. ‘Друг Петр’, — как назвал его Энгельс в своей направленной против него статье ‘Об эмигрантской литературе’ в газете ‘Volksstaat’, — был эклектиком до мозга костей и не в состоянии был занять определенную позицию в происходившей в Интернационале борьбе между бакунистами и марксистами. В своей газете ‘Вперед!’ он наивно сокрушался о том, что социал-демократы не идут рука об руку с анархистами. Эти смехотворные ламентации по поводу борьбы социал-демократов с анархистами и послужили поводом к вышеупомянутой полемической статье Энгельса в ‘Volksstaat’.
Лавров обеими ногами стоял на почве утопического социализма. Его взгляд на историю был чисто идеалистический. В его многочисленных социалистических произведениях нет ни одной попытки дать анализ тогдашних экономических отношений России. Его тактика главным образом упиралась в пропаганду ‘чистого социализма’. Всякая мысль о революционной пропаганде пугала его как опасное отклонение от мирной пропагандистской деятельности. Этой причины вместе с его неисправимым эклектизмом было совершенно достаточно, чтобы его влияние на русскую революционную молодежь быстро пришло к концу {Тогдашние революционеры рекрутировались почти исключительно из рядов учащейся молодежи.}. И по мере того, как падало влияние Лаврова, росло влияние Бакунина.
Если Лавров не считал нужным анализировать экономические отношения России, то Бакунин, признавший себя сторонником исторического материализма, положил этот анализ в основу своей программы и тактики. Беда была лишь та, что его анализ не имел ничего общего с материалистическим пониманием истории.
Он исходил из коммунистических инстинктов, якобы присущих русскому народу и получивших будто бы свое выражение в великорусской сельской общине. Для того, чтобы эти коммунистические тенден-ции имели плодотворные последствия, необходимо было только разрушить государство, которое являлось помехой на пути к дальнейшему развитию общины. Поэтому Бакунин объявил беспощадную войну государству, не делая при этом никакого различий между русским полицейским государством и ‘правовыми’ государствами Запада. Более того: он был того мнения, что введение конституционного строя в России принесет только вред народу, так как конституционный строй расчистит путь для свободного развития капитализма и тем самым ослабит коммунистические стремления крестьянства.
Революционеры должны разрушить государство. Чтобы подготовить народ к разрушению государства, революционеры должны были приступить к его воспитанию в этом направлении. Лучшим воспитательным средством в глазах Бакунина являлись беспрестанная агитация и организация местных бунтов. Но для того, чтобы вести такую агитацию, нужно было исходить не из принципов ‘чистого социализма’, пропагандой которых занимались сторонники Лаврова, а из ‘ближайших нужд’ и ‘непосредственных требований’ народной массы.
Эти взгляды Бакунина сделались учением народников-бунтарей, господствовавшим среди русских революционеров во второй половине семидесятых годов прошлого столетия.
Мы видели, таким образом, что ‘бунтарство’ (народничество) в отношении своего идейного содержания хромало на обе ноги. Но бунтари имели большое преимущество: это были энергичные люди дела. И чем настойчивее они пытались осуществить свое дело, чем больше энергии они проявляли в своей агитации в народе, тем отчетливее выступало непримиримое противоречие между логикой их учения и объективной логикой русской общественной жизни.
Будучи верны заветам Бакунина, они хотели бороться с ‘государством’. Но в России им приходилось бороться не с государством, как с таковым, не с понятием государства, а с конкретным русским полицейским государством. Поэтому их агитация, вопреки Бакунину, считавшему всякую ‘политику’ изменой революции, неминуемо приобретала определенный политический характер. Логика общественной жизни вынуждала русских революционеров сделать то, что им, с точки зрения их теорий, представлялось изменой.
Мало того. Наши ‘бунтари’ возлагали свои надежды на крестьян, которых они считали прирожденными коммунистами. Пролетариат промышленных центров интересовал их лишь постольку, поскольку он мог помочь сохранить или восстановить связь с деревней. Те же элементы его, которые всецело утратили эту связь, представлялись им чисто отрицательным общественным явлением — печальным продуктом разрушения старых экономических ‘основ’ народной жизни. Но деревенский ‘прирожденный коммунист’ оставался глух ко всем революционным призывам, между тем как промышленный пролетариат уже тогда охотно к ним прислушивался. Так произошло то, что люди, считавшие своей исключительной задачей вести агитацию среди крестьянства, с удивлением увидели, что серьезные успехи они могут отметить только среди рабочих. Логика общественных отношений и здесь находилась в резком противоречии с логикой ‘бунтарской’ доктрины.
Но и это еще не все. Учение бунтарей гласило, что освобождение народа может быть делом только самого народа {Так формулировали тогда в России известный лозунг Интернационала, согласно которому освобождение рабочих должно быть делом только самих рабочих.}. Но революционная агитация, наталкивавшаяся на огромные политические затруднения, все более и более вырождалась у нас в так называемый терроризм, т. е. в поединок горсти готовых на все революционеров с правительством. Освобождение народа стало делом не самого народа, а небольшой группы заговорщиков. Тогдашние западноевропейские социалисты, с Марксом и Энгельсом во главе, видели в русском терроризме блестящее выражение мощи революционного движения в России. В действительности же терроризм был признаком слабости его. Русские революционеры возвели террор в систему только тогда, когда они убедились в невозможности поднять немедленно крестьянскую массу на борьбу с государством. Титаническая энергия террористов была поистине энергией отчаяния.
Достаточно было нескольких лет агитационной практики, чтобы от теории бунтарей не осталось камня на камне. Наши тогдашние революционные теоретики, — к числу которых принадлежал и пишущий эти строки, — метались в безнадежных противоречиях. Этих противоречий нельзя было преодолеть, не сломав хребта самому бакунизму.
Но это было нелегко. Русские революционеры слишком срослись со старыми теориями.
Начались усиленные попытки заштопать все прорехи старой теории, с особенным увлечением занялся этим Лев Тихомиров, бывший тогда одним из выдающихся публицистов партии ‘Народной Воли’, а ныне ставший главным редактором архиреакционной газеты ‘Московские Ведомости’. Однако не все могли удовлетвориться ‘улучшенной’ таким образом теорией. Это в особенности трудно было для тех, кто в силу своего ‘нелегального’ положения должен был покинуть Россию и получил возможность ближе познакомиться с западноевропейским рабочим движением и западноевропейским научным социализмом.
К числу тех, кто находился в таком положении, принадлежали Вера Засулич, — одна из основоположниц нашего терроризма, которая, однако, никогда не признавала его единственным средством борьбы, — затем П. Аксельрод, Л. Дейч, В. Игнатов и я. Каждый из нас принес с собой из России опыт, приобретенный в течение нескольких лет революционной агитации, и более или менее ясное сознание того, что этот опыт находится в резком противоречии с теорией бунтарей. Это сознание было особенно мучительно, и каждый из нас испытывал настоятельную потребность привести в порядок свои революционные идеи.
Сначала мы были рассеяны по разным странам Западной Европы, но достойно внимания то, что как бы мы ни были удалены друг от друга, — так, например, Аксельрод жил некоторое время в Яссах, а я — в Париже, — наши умственные интересы всегда сосредоточивались в одном и том же направлении — в направлении социал-демократической теории, т. е. марксизма. Тот, кто не пережил вместе с нами то время, с трудом может представить себе, с каким пылом набрасывались мы на социал-демократическую литературу, среди которой произведения великих немецких теоретиков занимали, конечно, первое место. И чем больше мы знакомились с социал-демократической литературой, тем яснее становились для нас слабые места наших прежних взглядов, тем правильнее преображался в наших глазах наш собственный революционный опыт. Лично о себе могу сказать, что чтение ‘Коммунистического Манифеста’ составляет эпоху в моей жизни.
Я был вдохновлен ‘Манифестом’ и тотчас же решил его перевести на русский язык. Когда я сообщил о моем намерении Лаврову, он отнесся к нему равнодушно. ‘Конечно, следовало бы перевести ‘Манифест’, — сказал он, — но вы сделали бы лучше, если бы написали что-нибудь свое’. Я не торопился выступить сам и предпочел сначала перевести ‘Манифест’.
Теория Маркса, подобно Ариадниной нити, вывела нас из лабиринта противоречий, в которых билась наша мысль под влиянием Бакунина. В свете этой теории стало совершенно понятным, почему революционная пропаганда встречала у рабочих несравненно более сочувственный прием, чем у крестьян.
Самое развитие русского капитализма, которое не могло не волновать бакунистов, так как оно разрушало общину, приобретало теперь для нас значение новой гарантии успеха революционного движения, ибо оно означало количественный рост пролетариата и развитие его классового сознания.
Last not least: эта теория превращала в революционную заслугу то, что с точки зрения правоверного бакунизма являлось изменой революции, — именно борьбу за политические права, стремление к ниспровержению абсолютизма.
Эта теория указывала также, какие условия необходимы для успешности этой борьбы. Из нее вытекало, что абсолютизм только тогда будет обречен на смерть, когда направленное против него движение превратится в классовое движение пролетариата, которое будет более или менее энергично поддержано также движением других классов или слоев, выдвинутых ходом экономического развития на общественную арену. Таковы были те вьводы, которые я изложил в вышеупомянутой брошюре ‘Социализм и политическая борьба’, эпиграфом для которой я взял слова ‘Коммунистического Манифеста’: ‘всякая классовая борьба есть борьба политическая’.
У меня нет ни желания, ни возможности рассказывать здесь подробно о том, каким ожесточенным нападкам подвергались тогда наши социал-демократические ереси. Я хочу лишь указать на то, что П. Л. Лавров выражал свое недовольство тем, что Л. Тихомиров (в женевском органе — ‘Вестник Народной Воли’, 1884) высказывал всяческие подозрения относительно наших идей, стараясь представить их, как примирение с существующим строем. На нападки Лаврова и Тихомирова я ответил своей книгой ‘Наши разногласия’, в которой подверг анализу экономические отношения России на основании доступных мне тогда статистических данных и доказывал, что развитие капитализма в России, которое так пугало наших противников, является делом не более или менее проблематического будущего, что оно уже происходит в настоящее время и неизбежно принимает все более широкие размеры.
Наши противники не могли ничего возразить против наших экономических и статистических доводов. С тем большим жаром возвещали они urbi et orbi о нашей готовности поступить на службу к капитализму.
Дон Базиль говорит у Бомарше: ‘Клевещите, клевещите, — от клеветы всегда что-нибудь да останется’. От клеветы, которую главным образом распространял против нас Тихомиров, надолго остался против нас предрассудок, что мы будто бы готовы были взять на себя роль прислужников капитала. Вплоть до середины девяностых годов это утверждение находило в ‘легальной’ литературе свое выражение в писаниях Н. Михайловского и его единомышленников. Один из них, С. Н. Кривенко, утверждал даже, что последовательным марксистам в России ничего больше не остается, как сделаться деревенскими ростовщиками или кабатчиками. Я вынужден был ответить этим господам (под псевдонимом Бельтова) в моем сочинении ‘К вопросу о развитии монистического взгляда на историю’, вышедшем в Петербурге в начале 1895 года {Под ‘монистическим’ взглядом на историю я понимал исторический материализм, который я, однако, не хотел назвать своим именем, чтобы не дразнить цензуру.}.
Если старые предрассудки революционеров упорно были против нас, зато вся экономическая и политическая действительность России, была решительно за нас. Каждый новый шаг в развитии этой действительности доказывал правильность наших взглядов, и мы твердо держались за них, не давая вводить себя в заблуждение направленными против нас возражениями.
Впрочем, наши идеи очень скоро встретили сочувственный отклик в России. Еще весной 1886 г. в Петербурге образовалась группа, поставившая своей задачей распространение социал-демократических идей среди петербургских рабочих. Эта группа выпустила даже несколько номеров напечатанной в нелегальной типографии газеты ‘Рабочий’. Группа эта состояла из так называемых интеллигентов. А в 1887 г. одесские рабочие собрали между собой около 20 рублей для поддержки наших изданий. Мы были глубочайшим образом тронуты этим взносом.
Однако вторая половина восьмидесятых годов была периодом упадка революционного движения, энергия которого была исчерпана напряженностью предыдущего десятилетия. По этой причине наши идеи, несмотря на единичные успехи, должны были пройти через известный подготовительный период, который затянулся до самого начала девяностых годов. Голод 1891 г. послужил сигналом для нового подъема революционного движения. И только тогда стало ясно, какое широкое распространение нашли себе наши идеи за время этого подготовительного периода. Я мог бы указать на целый ряд образовавшихся тогда групп ‘народовольцев’, которые в своих писаниях, к ужасу ‘старых народовольцев’, дословно повторяли наши взгляды. О рабочих и говорить не приходится: классово-сознательные элементы их безоговорочно становились под знамя социал-демократии {Считаю своим долгом отметить здесь, что для распространения социал-демократических идей особенно много было сделано еврейскими рабочими.}. Мы вполне можем воскликнуть вместе с Гамлетом: ‘Ты хорошо роешь, крот’.
Своеобразие нашей истории последнего времени заключалось в том, что даже европеизация идей нашей буржуазии происходила под флагом марксизма: идеологи прогрессивной буржуазии, с г. П. Струве во главе, некоторое время рядом с нами боролись с публицистами народничества. В борьбе с народниками, которые к этому времени пришли в жалкое состояние и потеряли всякий революционный облик, идеи Маркса были решающим оружием. Поэтому ими пользовались не только идеологи пролетариата, но и идеологи буржуазии. Между тем, последним теория Маркса нужна была только для борьбы с народниками. Как только эта борьба была закончена, буржуазные публицисты поспешили отречься от учения Маркса. В нашей ‘легальной’ литературе началась ‘ревизия’ марксизма, которая зашла у нас дальше, чем где бы то ни было.
Эта ‘ревизия’, разумеется, нисколько не удивила и не огорчила нас. Нам достаточно того, что социал-демократическое знамя стало в настоящее время знаменем всех классово-сознательных элементов русского пролетариата и что события 1905—1906 гг. полностью подтвердили правильность того нашего убеждения, которое я еще в 1889 г. на Парижском международном конгрессе выразил словами: ‘Революционное движение в России восторжествует только как движение рабочих или не восторжествует совсем’. В настоящее время банальные, опровергнутые народнические догмы не собьют больше с истинного пути русских рабочих. Рабочие теперь в общем и целом понимают стоящие перед ними социально-политические задачи. Этим пониманием они в значительной степени обязаны теории и практике германского рабочего движения.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
