Первое горе.
Первое горе.
Екатерина Экъ.
‘Женскій сборникъ в пользу ялтинского попечительства о прізжихъ больныхъ…’, М., 1915
Первое горе, Курч Екатерина Михайловна, Год: 1915
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Сидя за обдомъ, завтракомъ и чаемъ, болтая, бгая и играя, семилтній Шура слышалъ разговоры взрослыхъ, и хотя казалось, что онъ ими совсмъ не интересуется, но впечатлніе отъ нихъ у него оставалось и вдругъ, всплывая помимо его воли, вызывало уже сознательную мысль и представленіе.
Такъ, въ одно дождливое лтнее утро Шура проснулся и почувствовалъ, что ему не по себ: какая-то мысль безпокоила, было будто чего-то страшно и хотлось плакать.
Шура выглянулъ изъ своей кроватки съ голубой сткой и увидалъ молодую фрейлейнъ, которая уже проснулась, но еще нжилась въ постели, какъ подумалъ Шура. Обыкновенно въ такихъ случаяхъ Шура протягивалъ руку черезъ стку и тихонько тянулъ одяло нмки, она отзывалась и они начинали болтать, сначала шопотомъ, чтобы не разбудить мамы, а потомъ все громче и громче. Шура начиналъ смяться, шалить, нмка вставала и торопила его тоже вставать и одваться. Но сегодня Шура, проснувшись, не выглянулъ изъ-за стки, напротивъ, онъ укрылся съ головой одяломъ и заплакалъ тихо, стараясь не вздыхать и не сморкаться, чтобы не разбудить нмки.
— Мама, мама,— шепталъ Шура,— куда это мама узжаетъ одна, безъ него, Шуры?
Что у мамы болитъ? Она веселая, какъ всегда, и, какъ всегда, добрая къ нему и ласковая. А докторъ говоритъ, что ей надо отдохнуть, что она иначе совсмъ разболется. Отъ чего отдохнуть? Разв она устала и разв нельзя дома отдыхать? И, главное, какъ же будетъ безъ мамы онъ, Шура?.. Правда, есть еще папа, сестра Настя, фрейлейнъ, горничная Мариша и кухарка Петровна, но Шура готовъ, чтобы вс эти милые люди порознь и вмст ухали куда имъ угодно отдыхать, лишь бы мама не узжала. Этого за всю жизнь Шуры никогда не было, и онъ ясно почувствовалъ, что этого онъ не хочетъ.
Шура не выдержалъ и громко всхлипнулъ.
Нмка насторожилась.
— Ты проснулся, мальчикъ?— тихо спросила она.
Шура не отвчалъ: ему не хотлось ни съ кмъ говорить о томъ, что мучило его, ему хотлось только какъ можно скоре пойти къ мам и поговорить съ нею. Она пойметъ и не удетъ или возьметъ съ собой и Шуру. Эта мысль показалась Шур такой простой и ясной, что онъ сразу выглянулъ изъ-подъ одяла и, не вытеревъ даже слезъ, весело сказалъ фрейлейнъ:
— Давайте скорй вставать.
— Давай вставать,— согласилась она, соображая, что такое задумалъ мальчикъ, что вдругъ такъ повеселлъ.
Шурина мама ужъ давно, какъ только начались разговоры о необходимости для нея отъзда и отдыха, говорила съ нмкой по поводу того, какъ нужно отвлекать Шуру отъ грустныхъ мыслей и какъ осторожно утшать его, когда она удетъ. Она вспоминала, какъ однажды пришлось ей ухать на нсколько дней, когда старшая ея дочь Настя была маленькой, и какъ ея бонна-нмка, утшая двочку, высказала соображеніе, что ‘безъ мамы будетъ еще лучше’. Настя очень любила бонну, но эти слова глубоко ее оскорбили, и она, уже взрослой двочкой, вспоминая ихъ, говорила, что не могла простить ихъ нмк. Какъ можетъ быть лучше безъ мамы? Этого не можетъ быть!..
Такъ и Шура: разлуку онъ въ силу необходимости перенесетъ, но ему будетъ тяжело, и надо стараться незамтно отвлекать его и, говоря о мам, напоминать, что скоро она прідетъ.
Нмка слушала слова Шуриной мамы и общала все исполнить, а вечеромъ шепталась съ горничной Маришей и высказывала ей соображенія по поводу того, что барыня потому и больна, что обо всхъ безпокоится и никого не хочетъ огорчить.
Нмка была у Шуры на первомъ мст и смотрла въ глаза матери своего питомца, находя ее и умной необыкновенно, и доброй, и ласковой.
Мариша жила въ дом давно и увряла нмку, что было время, барыня была дйствительно добра, но теперь стала до такой степени ‘невренная’, что ей просто слова не скажи, ничмъ не стукни, ничего не урони, сейчасъ вспылитъ.
Шура быстро одвался и не болталъ, какъ длалъ это обыкновенно, а сосредоточенно что-то обдумывалъ.
Нмка и оглянуться не успла, какъ Шура былъ готовъ и, застегивая на ходу послднюю пуговку курточки, побжалъ къ мам.
Тихонько пріоткрылъ онъ дверь спальной. Шторки были еще опущены, но мама не спала и окликнула Шуру. Онъ въ одинъ прыжокъ былъ у нея на постели, уткнулъ голову въ подушку и, чувствуя знакомый запахъ фіалки, которой душилась мама, заплакалъ горько и мучительно, думая о томъ, что скоро не будетъ съ нимъ его мамы.
Шура плакалъ, мама тихо гладила нжной рукой его волосы и шейку.
И вдругъ на шейку упала холодная капелька… одна, другая… Что это? Неужели сама мама плачетъ?..
Шура вспомнилъ, какъ видлъ маму плачущей. Это было давно, давно, когда онъ, Шура, былъ маленькій и глупый, подумалъ онъ теперь. Тогда папа халъ на войну, и Шур было весело смотрть на папу въ военной форм, разбирать новыя папины вещи и слушать его разсказы о томъ, какъ онъ скоро прідетъ домой и привезетъ Шур живого маленькаго япончика.
Мама узжала ночью провожать папу. Шура узналъ объ этомъ на утро и, когда выбжалъ ей навстрчу, то увидалъ совсмъ другую маму: блдную, съ красными, вспухшими глазами. Мама взяла его на руки и заплакала, а онъ, хоть и былъ малъ и глупъ, понялъ, о чемъ она плачетъ, и по-своему сталъ ее утшать.
Сейчасъ это воспоминаніе отвлекло его на минуту отъ собственныхъ слезъ, и онъ высказалъ мам соображеніе по поводу того, что теперь онъ ужъ большой и понимаетъ, что мама сама не хочетъ узжать отъ него.
— Конечно, не хочу, милый, но вотъ видишь, приходится слушаться доктора. Ты вдь хочешь, чтобы я была здорова? А докторъ велитъ полчиться, — говорила мама, вытирая мокрыя щечки Шуры.
— А ты лучше дома лчись.
— Нельзя этого. Ты же большой мальчикъ, ты понимаешь, что если нельзя, то плачь не плачь — нельзя! Давай мы съ тобой лучше поговоримъ о томъ, что мн привезти для папы, Насти, для тебя изъ-за границы. Я думаю, теб — настоящій локомотивъ, чтобы самъ ходилъ? И вагоны? А Наст…
Но Шура не хотлъ слушать ни о немъ, что касалось отъзда, и мама заговорила о возвращеніи и о томъ, какъ вс подутъ ей навстрчу и какъ время пройдетъ быстро, какъ она будетъ каждый день писать письма, Шур отдльно, и онъ, Шура, долженъ писать мам.
— Я буду писать, только лучше бы мы съ тобой похали вмст и стали бы писать пап и Наст.
— Въ другой разъ подемъ вмст. Я теперь посмотрю, какъ тамъ, удобно ли, и если удобно тебя взять, то въ другой разъ возьму.
— Нтъ, ужъ лучше не надо еще въ другой разъ хать… ты меня сейчасъ возьми.
Мама видла, что сговориться будетъ трудно, и пошла на компромиссъ: общала Шур выписать его, какъ только увидитъ, что тамъ можно и ему быть.
Начались разговоры о томъ, съ кмъ и какъ, подетъ Шура къ мам за границу и что тамъ будетъ хорошаго. Слезы понемногу высохли, и Шура, сидя у мамы въ спальной, смотрлъ, какъ мама умывалась, причесывалась и одвалась.
— А ты лицо съ мыломъ боишься?— спросилъ онъ.
— Мыть съ мыломъ? Нтъ, не боюсь, а только не каждый день употребляю мыло,— сказала мама.
— Я теперь не боюсь, а когда былъ маленькій, очень боялся мыла,— говорилъ Шура.— И голову щеткой не любилъ, когда чесали, а теперь ничего.
— Вотъ видишь, что значитъ быть большимъ, вотъ такъ и во всемъ: посл, когда вырастешь, будешь смяться, что просился со мною, когда я хала лчиться,— неосторожно сказала мама и испортила дло: Шура опять заплакалъ.
Никогда не будетъ онъ смяться надъ такимъ горемъ!..
Слезы его были мучительны матери. Онъ плакалъ, дйствительно, не какъ капризное дитя, а какъ страдающій взрослый.
Ей казалось, что пожалуй поздка не принесетъ пользы, такъ какъ она будетъ безпокоиться за своего мальчика.
Дло въ томъ, что между Шурой и его старшей сестрой была большая разница въ годахъ. Между Шурой и Настей было еще двое дтей, которыя умерли маленькими, и Шура тоже много боллъ въ раннемъ дтств и поэтому вс домашніе особенно нжно заботились о немъ и оберегали его. Хотя теперь Шура и былъ здоровымъ ребенкомъ, но привязанность его къ матери носила нсколько нервный характеръ. Мальчикъ очень любилъ отца и сестру, всегда охотно проводилъ съ ними время, но маму онъ просто обожалъ и точно безсознательно боялся потерять ее. Во время самой веселой игры онъ вдругъ спрашивалъ, гд мама, и шелъ къ ней ‘приласкаться’, какъ онъ говорилъ. Ему бывало довольно издали посмотрть на маму, чтобы успокоиться. Или случалось ему расшалиться, нашумть, что-нибудь разбить, онъ сразу затихалъ и шелъ спросить маму, не испугалъ ли онъ ее. Вообще отношеніе его къ матери было не по-дтски внимательно и осторожно.
— Я тебя не ушибъ?— спрашивалъ онъ, налетвъ на мать съ разбга.— Я не сдлалъ теб больно?
И вотъ самой мам предстояло сдлать больно Шур, и мысль эта мучила ее и лишала самообладанія. Стараясь подготовить мальчика къ разлук, мать только даромъ терзала его нервы, и чмъ былъ ближе день отъзда, тмъ становилось трудне отвлекать и занимать Шуру. Онъ просто не отходилъ отъ матери или поминутно являлся къ ней, то увряя, что ‘рсничка попала въ глазъ’, и подъ этимъ законнымъ предлогомъ можно было выплакаться, то оказывалось необходимымъ спросить маминаго разршенія на такіе пустяки, на которые никакого разршенія вовсе не требовалось.
Мама изнервничалась и разъ даже оборвала Шуру.
— Если будешь такъ меня мучить, я совсмъ не вернусь,— сказала она.
Шура постоялъ минуту молча, собрался заплакать, но вдругъ овладлъ собою и серьезно сказалъ:
— Ты такъ никогда не говори. Я больше не буду тебя мучить.
И ушелъ, даже не приласкавшись.
Въ день отъзда Шура былъ серьезенъ и блденъ.
— Я общаю, мама, что безъ тебя плакать не буду,— сказалъ онъ, кусая губы, чтобы не расплакаться,— а ты скоре прізжай.
Мама въ свою очередь общала вернуться какъ можно скоре.
Вызжать мам предстояло утромъ съ дачи въ городъ, тамъ перессть въ экспрессъ и ужъ безъ остановки промчать мимо той дачной мстности, гд жила ея семья.
Прощаніе было короткое. Мама перецловала и перекрестила папу, Настю и Шуру и просила, чтобы никто не ходилъ на станцію провожать ее, а вышли бы къ проходу экспресса на линію и посмотрли бы на нее: она будетъ стоять у открытаго окна вагона.
Папа общалъ дтямъ взять кодакъ и снять маму, когда она продетъ мимо.
Взрослымъ казалось, что все это отвлечетъ отъ мысли о разлук и все будетъ прекрасно.
Папа взялъ Шуру гулять вдвоемъ до завтрака. Шура очень любилъ такія прогулки, но на этотъ разъ шелъ очень серьезнымъ, крпко держась за руку отца и не интересуясь ни бабочками, ни цвтами. Отецъ что-то разсказывалъ ему. Шура слушалъ молча, не задавая, какъ бывало обыкновенно, никакихъ вопросовъ и позволяя занимать себя. Папа самъ нервничалъ и безпокоился, и такъ, безсознательно стараясь обмануть другъ друга, пробродили они по лсу и вернулись домой.
Настя съ нмкой, проводивъ папу съ Шурой, бгомъ бросились на станцію, и Настя еще успла поцловать маму и сказать ей, чтобы она не безпокоилась — вс будутъ беречь Шуру и будутъ ждать ее скоре домой.
Когда вс вернулись къ завтраку и Шура увидалъ на маминомъ мст Настю, онъ минуту что-то соображалъ, но видимо помирился съ тмъ, что произошло.
Нсколько громче обыкновеннаго болталъ Шура и по временамъ прислушивался. Тогда папа, обращаясь не къ Шур, говорилъ, который часъ, и высчитывалъ, сколько времени осталось до прохода экспресса.
Посл завтрака папа взялъ аппаратъ, и вс пошли къ полотну желзной дороги. Мариша, убравъ со стола, тоже пришла и вполголоса говорила съ нмкой о томъ, что Шура совсмъ сталъ большой — не плачетъ.
А Шура ужъ ничего не сознавалъ. То, что онъ понялъ за завтракомъ, было ужасно своей непоправимостью: мамы уже не было и вернуть ее было нельзя.
Прислушиваясь къ гулу идущаго позда, Шура чувствовалъ, что сердце его такъ бьется, точно хочетъ выскочить.
Поздъ показался далеко изъ-за поворота и быстро приближался.
Папа прилаживалъ кодакъ, чтобы успть схватить тотъ вагонъ, въ которомъ увидитъ маму. Настя и нмка придвинулись къ Шур. Онъ стоялъ неподвижно и ему казалось, что теперь сердце его совсмъ перестало биться.
Вотъ мелькнулъ локомотивъ, вотъ вагоны… вотъ въ широкомъ окн международнаго голова мамы… Она въ шляп, вуаль вырвалась въ окно и разввается по втру. Мама взмахнула рукой, что-то бросила и высунулась вся изъ окна, и нсколько разъ еще мелькнула разввающаяся вуаль…
Шура бросился бжать за уходящимъ поздомъ. Ручонка съ снятымъ беретомъ машинально махала этимъ беретомъ, ноги сами неслись впередъ.
Шура не слышалъ голосовъ папы и Насти и очнулся на рукахъ папы, который побжалъ за нимъ и, догнавъ, прислъ съ нимъ на землю.
Мутными глазками посмотрлъ Шура вокругъ и спряталъ лицо на груди отца.
Подошли Настя и фрейлейнъ. Он подняли свертокъ, брошенный мамой, и несли его Шур: тамъ было письмо ему, конфеты и апельсины.
Волненіе мальчика взволновало взрослыхъ, и они вс трое не знали, какъ теперь быть. Шура, замтивъ сестру и нмку, всталъ и пошелъ домой. Вс пошли за нимъ. Дома онъ прочелъ письмо мамы, раздлилъ апельсины и конфеты и занялся переводными картинками, которыхъ вообще не любилъ.
‘Сегодня для него все безразлично’, сообразила нмка и не удержалась — всплакнула, разсказывая вечеромъ Мариш, какой умный мальчикъ ея Шурочка.
Спать Шура попросился рано, видимо волненія дня утомили его, но спалъ онъ тревожно, часто вскакивалъ и вскрикивалъ.
Проснулся поздно и, вспомнивъ сразу, что мамы нтъ, чуть-чуть было не заплакалъ, какъ совсмъ маленькій, да усплъ удержаться и сказалъ себ, что надо исполнить данное мам общаніе и не плакать.
Вставать, однако, не хотлось. Бжать было некуда, мамы вдь нтъ…
Попробовалъ еще уснуть, но сна тоже не было. Шура слышалъ, какъ встала нмка, какъ проходила Настя и шепталась съ ней, но все не открывалъ глазъ. Наконецъ пришелъ папа и, наклонившись надъ кроваткой, тихонько позвалъ Шуру итти гулять. Шура сразу открылъ глаза и весь этотъ день не отходилъ отъ отца, гуляя съ нимъ, сидя рядомъ за столомъ и слушая его разсказы. Шура ршилъ вести себя такъ, чтобы мама осталась имъ довольна: ему казалось, тогда она скоре вернется. И онъ самъ на слдующій же день пришелъ къ Наст и сказалъ, что согласенъ, пока мамы нтъ, учиться съ ней.
— Только вмсто того, чтобы переписывать съ книги, я мам буду письмо писать,— объявилъ онъ.
Мама писала съ дороги, писала съ мста, у Шуры накопился цлый конвертъ маминыхъ писемъ. Написанныя крупно, они были разборчивы и Шура самъ читалъ ихъ.
‘Не скучай, учись, играй и гуляй, какъ при мн’, писала мама, и Шура все это длалъ, но чувствовалъ, что не скучать онъ не можетъ.
‘Такъ это называется скучать, — думалъ онъ, — когда такъ все иначе и все неинтересно?.. Да, я скучаю…’
‘Я здоровъ, учился съ Настей, гулялъ… игралъ…’ писалъ Шура мам и неизмнно каждое письмо, по-дтски короткое, кончалъ однимъ: ‘цлую тебя и скучаю’.
Настя какъ-то не выдержала и вспылила.
— Гадкій мальчикъ, зачмъ маму разстраиваешь!.. Ты весело играешь, а пишешь: скучаю… Не плачешь, а пишешь: скучаю… Выдумываешь все…
Шура задумался. Какъ же такъ: мама просила не плакать, а Настя говоритъ: если не плачешь, значитъ не скучаешь…
Время шло, и со стороны казалось, что жизнь Шуры съ отъздомъ мамы ни въ чемъ не измнилась. То, что обдъ заказывала Настя, а не мама, не вносило перемны. То, что на маминомъ мст сидла та же Настя, тоже бывало, когда мама съ дачи здила въ городъ и не обдала дома, но тогда мама возвращалась къ чаю и до сна Шура поспвалъ побыть съ нею. Какіе-нибудь полчаса съ мамой вознаграждали его за ея отсутствіе и разговоры съ ней, самые незначительные, были для него полны интереса и значенія. Разговоровъ было не мало и сейчасъ и съ папой, и съ Настей, и съ нмкой. Даже старуха Петровна и Мариша необыкновенно стали разговорчивы и все старались утшить Шуру и похвалить его, но только длали ему больно и скучно. И Шура предпочиталъ, чтобы съ нимъ вовсе не разговаривали. Неясно сознанное, но ясно ощущаемое чувство чего-то совершившагося и непоправимаго не оставляло Шуру, и, услышавъ однажды въ разговор Мариши съ Петровной слово горе, Шура вдругъ понялъ, что приключилось и у него горе, горе — маминъ отъздъ.
Эти два понятія горевать и скучать Шура усвоилъ за мамино отсутствіе, но никому объ этомъ не говорилъ, и вс домашніе обманулись его благоразуміемъ и спокойствіемъ.
Не обманулась только мама. Она читала между строкъ. То въ письм мужа, то дочери встрчалась фраза о Шур, который спрашиваетъ, когда можно начать клеить фонарики и плести гирлянды изъ дубовыхъ листьевъ. Или сообщалось, что купили цвтной бумаги и Шура увлеченъ, клейкой флажковъ къ прізду мамы.
Ждетъ, терпливо ждетъ, а все-таки безъ мамы ему тяжело и грустно…
И, сокративъ, насколько было возможно, время лченія, мама написала Шур, чтобы по полученіи ея письма больше уже не писалъ онъ ей и ждалъ ее скоро домой.
Письмо принесъ почтальонъ въ отсутствіе папы, и Шура долго вертлъ его въ рукахъ, не смя вскрыть. Онъ былъ увренъ, что есть письмо и ему, и нетерпніе его достигло крайнихъ размровъ. Папа все не возвращался. Шура нашелъ предлогъ заплакать: обжегъ крапивой руку… отъ этого вдь плакат можно?.. И онъ наплакался всласть, и стало даже какъ будто легче, а когда пришелъ папа и отдалъ письмо, Шура забылъ и про ожогъ и про все на свт.
— Мама детъ, мама детъ,— плъ онъ и каждому по нскольку разъ сообщалъ радостное извстіе.
Послдніе дни разлуки прошли, дйствительно, весело для Шуры. Онъ очень удивился бы, если бы ему сказали, что онъ не скучалъ о мам, но несомннно эти дни онъ не скучалъ и радостно готовился къ встрч.
И вотъ насталъ день, въ который каждое движеніе, каждая мысль сопровождались точно призывомъ: завтра, завтра… завтра прідетъ мама!..
Фонариками, флажками и гирляндами были заняты нмка и Настя, Шура же былъ занятъ только своей радостью. Оно прыгалъ, плъ, безпричинно взвизгивалъ и смялся и все повторялъ: завтра, завтра!..
Улегшись въ кровать, Шура расшалился и не могъ уснуть. Чуть закроетъ глаза, а кто-то шепчетъ: завтра… И Шура улыбается и отвчаетъ: завтра, завтра…
Въ день маминаго прізда съ утра папа выхалъ на ту станцію, гд въ послдній разъ передъ Москвой останавливается заграничный поздъ и гд мама общала выйти, чтобы скоре быть дома.
Шура вскочилъ рано, одлся такъ быстро, что нмка не могла нахвалиться, и все осматривалъ убранство террасы и сада.
— Правда, хорошо?— поминутно спрашивалъ онъ.— Мама будетъ рада?
Было дйствительно хорошо: и день выдался ясный, теплый, и яркія мальвы между гирляндами зелени точно улыбались съ террасы, и маминъ стулъ, весь увитый зеленью, и цвты въ вазахъ, и фонарики вдоль аллеи, и флажки,— все радовалось и вмст съ Шурой ждало маму.
Шура опять не слышалъ, какъ бьется его сердце, и опять бжалъ, ничего не видя впереди, кром благо платка, которымъ мама махала съ извозчичьихъ дрожекъ, которыя везли ее вмст съ папой со станціи къ дач.
Не расплакаться отъ радости Шура уже не могъ, но вдь это и не было запрещено… Да и не все ли равно теперь!.. Мама позволитъ и плакать, и смяться… Мама сама такъ рада, что, наконецъ, пріхала домой!
— Что же ты не покажешь мам, какъ мы убрали садъ и террасу,— сказала нмка, когда вс услись въ саду въ ожиданіи обда.
Шура равнодушно поглядлъ на все, что, казалось, такъ его занимало до маминаго прізда.
Молча онъ поцловалъ мамину руку и сказалъ:
— Это все Настя и фрейлейнъ длали, а я тебя ждалъ.
— Вотъ и дождался, и теперь, если мама еще куда подетъ…— начала Настя, но Шура перебилъ ее съ глазами, полными слезъ, и съ дрожью въ голос:
— Нтъ ужъ теперь я маму никуда не пущу!
Вс замолчали, и не сразу нарушилось это неловкое и тяжелое молчаніе.
— Я никуда и не поду,— сказала мама и пошла съ Шурой смотрть, какъ развшены фонарики.
Вечеромъ папа устроилъ фейерверкъ, горли фонарики и разввались флажки. Мама сама уложила Шуру спать, и это было самое пріятное изъ всего дня. Держа мамину руку, Шура уснулъ покойно, зная, что теперь нтъ ни горя, ни скуки — мама съ нимъ.
А мама долго не могла уснуть, думая о томъ, какъ пережилъ ея Шура свое первое горе.
Всмъ казалось, что съ возвращеніемъ мамы все сразу забылось, да и не могло быть ничего серьезнаго въ душ семилтняго мальчика.
Шура на слдующее утро былъ необычайно нервенъ: онъ еще не могъ освоиться съ происшедшимъ и то не отходилъ отъ мамы, то вспоминалъ, что не надо ее безпокоить, и, уйдя куда-нибудь въ уголокъ, плакалъ.
— Странно, какой былъ мальчикъ хорошій безъ мамы,— говорили нмка и Мариша.
Мама шла къ нему и, лаская, спрашивала, почему онъ плачетъ.
— Вспомнилъ… вспомнилъ, какъ тебя не было,— говорилъ Шура, самъ не понимая причины своихъ слезъ.
— А ты не вспоминай… вдь я съ тобою…
Шура недоумвая смотрлъ на маму и не умлъ объяснить, почему слезы сами льются изъ глазъ, когда мама, въ самомъ дл, пріхала.
— А ты больше никогда не узжай,— продолжалъ онъ,— а то, знаешь… когда твой поздъ пролетлъ… я такъ захотлъ, чтобы ты вернулась… и ужъ было нельзя!..
Шура, охваченный воспоминаніемъ пережитаго, опять заплакалъ, и чувство страха, какъ тогда, сжало его маленькое сердечко.
‘Да, не даромъ далось ему его первое горе,— думала мама,— онъ понялъ неумолимость совершившагося факта и ему стало страшно такъ, какъ бываетъ страшно взрослому’.