Первая муха
Первая муха
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Георгий Гребенщиков.
Первая муха, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Производитель работ переселенческого Управления Василий Кузьмич Травин, человек молодой, свободомыслящий и просвещенный, не любивший украшать себя кокардой и светлыми пуговицами, очень часто заночевывал в поле в собственной палатке.
Он только прошлою зимою женился, проводил лето в работах вместе с молодой женою и предпочитал все свободное время находиться с ней одной, среди цветов и трав, среди сочных холмистых крестьянских пашен и лугов, вблизи лилового Алтая.
Жена Василия Кузьмича, стройная и хрупкая, с бело-матовым лицом и васильковыми глазами Нина — жадно пила чистый воздух, потихоньку напевала, по утрам и вечерам мочила росами подол, прыгая через кусты шиповника, рвала чулки и со звонким смехом и девической стыдливостью показывала мужу розовые царапинки на белых, матовых ногах.
Для Травина это было счастливейшее лето. Он не узнавал себя, так он весь преобразился, похорошел, стал бодрым и работящим, необычайно мягким с подчиненными и добрым с мужиками…
Он имел пару лошадок, свою повозку, кучера и, разъезжая по работам, облюбовывал наилучшие места для остановок, разбивал палатку и в скромном шалаше делил блаженство со своей милою.
И радостно дивился сам, что так красиво протекает лето, первое в их жизни.
— Точно сказка или сон! — говорил он, бережно сжимая нежные и тоненькие руки молодой жены, поймав ее где-нибудь запутавшуюся юбками в высоких кустах мальвы.
Она охотно протягивала ему руки, склоняла голову и, улыбаясь, говорила:
— Но он пройдет, и мы когда-нибудь проснемся…
Тишина охватывала грусть о том, что, правда, когда-нибудь все это минет и останется далеко позади, а время принесет жестокие разочарования и тернии, которые вонзят шипы свои в самое сердце навсегда. От сознания этого ему хотелось еще острее чувствовать настоящее и продлить красивые мгновения.
Он говорил жене:
— О, это будет еще только ‘когда-нибудь’, а теперь смотри-ка: и солнце, и цветы…
— И ты… — подхватывала она в рифму.
— И всякие мечты… — перебивал он, мило дразнясь… И не выдержав, притягивал ее к себе, нежно целовал глаза и щеки и в рифму же серьезно прибавлял: — Да прямо до неба мосты…
Она перегибалась на руке, откидывала косу, закрывала васильковые глаза и блаженно улыбалась, полуоткрыв красивый рот…
Иногда Василий Кузьмич, гуляя по полям, распространялся об идеях. Он излагал жене культурные задачи его ведомства, полемизировал с критикующей переселение прогрессивной прессой, называя ее недальнозоркой, и красивым жестом выхоленной, слегка загорелой руки, рисовал план действий ведомства и его грядущие успехи.
— Я вовсе не сторонник полицейского режима, — говорил он горячо и деловито, — но для того, чтобы идти вперед, а не назад, в народ необходимо внедрить дисциплину, а с ней произойдет сдвиг с заплеснувшего болта, в котором мы застряли.
— Но, милый мой! — перебила вдруг его жена, делаясь проникновенной и задумчивой. — Ты думаешь, что этот сдвиг произведет переселенье…
— Конечно, нет!.. — спохватывался Травин. — Не само переселенье, а культура, которую переселенье насаждает… Необходим порядок и сознание, уважение к собственному и чужому праву… Ты думаешь, что эта огромнейшая армия чинов землеустройства не создает культуры? Она закладывает ее фундамент, насаждает сознание справедливости… Все эти необъятные сибирские пространства, все эти миллионы десятин земли не требуют ли они работы, нужной для того, чтобы отмежевать порядок от самоуправства?.. Ведь тут раньше владели как? Заедет мужик на сопку и рукой себе указывает границу ‘докуда глаз хватает’!.. Где же тут порядок и права других?..
— Да, конечно!.. А все-таки это красиво: заехать на гору и чувствовать, что все это твое, ‘докуда глаз хватает’…
Она торжественно простерла руку к горизонту, выпрямилась, и в глазах ее сверкнули огоньки…
— Ты, поэтесса, милая моя!.. — сказал Василий Кузьмич и поцеловал протянутую руку.
— Они жили, Васичка, как витязи какие… Выйдут на гору, как, помнишь, Васнецовские богатыри, и из-под рукавицы да из-под бровей нависших смотрят на свои владения… Простору-то сколько, чтобы разбежаться на конях ретивых для поединка богатырского!..
Нина старалась говорить баском, насупив брови и откинув голову. А когда кончила, лучисто улыбнулась и засмеялась колокольчиком.
Для Травина уже не важно было, о чем она сказала, но важно, как сказала. Она была прелестна, пышные поля и пашни и далекий голубой ландшафт, сотканный из гор, не жили сами по себе, а были созданы лишь для того, чтобы послужить фоном для нее, единственной во всем мире.
И всякие идеи отступали, как что-то лишнее и неживое, и таяли в желании любить, ласкаться и упиваться неповторяемою сказкой наяву.
Однажды накануне воскресенья в погожий, тихий вечер она сказала кучеру, чтобы он запряг повозку и перевез палатку на соседний холмик, подол которого перепоясывала полоса кудрявого и сизого овса.
Сами они пошли туда пешком, набрали хворосту, зажгли костер и, севши рядышком, смотрели на потемневшие поля и на усыпанное звездами небо.
Говорили мало, какими-то полусловами, понятными как целые, полные глубокого содержания, страницы.
На их костер приехал без дороги кучер. Он стал натягивать палатку и складывать с повозки вещи. Они помогали ему и вскоре пошли вдвоем гулять по влажному, прохладному овсу.
Они гуляли долго, мечтательно обменивались редкими словами, и на гулкий крик кучера о том, что ужин переварится, совсем не отзывались.
Когда вернулись, кучер уже спал, а спутанные лошади бродили возле полосы и пощипывали сочную траву.
Не будя его, они поели оставшейся похлебки, посмеялись шепотом и, кутаясь в теплых одеялах, долго грелись, радуясь тому, что крепко-накрепко уснут в объятиях друг друга.
На восходе солнца, когда сквозь полотно палатки цедились отблески лучей, они проснулись и радостно смеялись новому, солнечному дню…
Быстро встали, наскоро оделись, чуть дрожа от утренней прохлады, и вышли из палатки.
Огляделись и в одно слово молитвенно произнесли:
— Господи, как хорошо!..
С холма виднелись пашни и луга, и извивавшаяся между ними небольшая речка с камышами. Трава погнулась под перламутровым бисером росы и радугой переливалась в лучах восхода. Кучер пыхтел у костра, раздувая огонь и кашляя от синего, кудрявого дыму.
Нина вытянула вперед руки, откинула с плеча распущенные волосы и, смеясь, навстречу солнцу кого-то позвала:
— Ол-ло-ло-о-ол-о!..
А Травин гулким басом подхватил, перекосив румяный рот:
— Ол-ло-ло-о-о-о!..
Получилось что-то стройное, легко скользнувшее по пашням и лугам, и рассмешило и их самих, и кучера, и как будто даже лошадей, которые подняли головы и навострили уши.
И вдруг, повернувшись к полосе овса, Василий Кузьмич увидел неподвижно стоявшего, чужого человека…
Он был плохо, по-мужицки одет, лицо его терялось в рыжей клочковатой бороде, а глаза, тонувшие у переносья, смотрели строго на господ и выражали укоризну.
— Тебе что нужно, голубчик? — ласково и вместе с тем растерянно спросил Васили Кузьмич.
Мужик, не отвечая, шагнул к палатке, заглянул в нее и, повернувшись к полосе с овсом, не торопясь, сказал:
— Вы што же это, господа, у меня с овсом-то сделали?..
Василий Кузьмич вспыхнул:
— А что такое мы с ним сделали?..
— А вы поглядите — дак увидите!..
Травин с любопытством зашагал к овсу…
По овсу в разных направлениях шли путаные тропки-следы вчерашней прогулки Травиных.
— Ну, да… — сказал Василий Кузьмич. — Вчера мы тут прошлись немного…
Нина беззвучно подошла к меже и стала у нее, прислушиваясь к разговору.
Мужик совсем не походил на тех рабочих мужиков, которые таскают цепь и астролябию. Этот был суров и важен, смотрел непринужденно и говорил, как кирпичи выкладывал по алебастру: не торопясь, с прижимом, крепко.
— Вы, может, господа, тут забавлялись, в догоняшки бегали, а мне, ведь, не до шуток… Ведь это хлеб — у меня тут вся надежа… Другое бы дело, ежели бы скотина невзначай зашла… А вы-то ведь — люди, да еще и не простые, а господами называетесь…
Василий Кузьмич вдруг вскипел:
— Ну, ты, пожалуйста, без рассуждений! — запальчиво вскричал он и, выхватив из кармана кошелек с деньгами, протянул мужику серебряный целковый. — На, получи да отвяжись, пожалуйста!
Мужик погладил бороду и отступил назад:
— А ежели вы так выражаетесь, дак я вам вот что разъясню: я могу даже понятых созвать да протокол на вас составить! Нынче вам не прежние времена — что захотел, то и сделал.
— Да ты, знаешь ли, свинья, с кем ты говоришь?.. Да я тебя без протокола к приставу представлю!..
— Как не знать!.. — спокойно возразил мужик. — Межевой начальник вы… От этого-то мне и удивительно, что вы правов чужих не понимаете… А что, теперича, касательно полиции, то я не отпираюсь… Хоть сейчас… Но только пусть и барышня пойдет и по совести покажет, кто кого обидел больше…
— Гм… Мало тебе целкового?.. Получай, на три рубля… — уступчиво сказал Травин.
— Не надо мне, ваше благородие, ничего… Я только за свои труды заступаюсь. Нам ведь никто поблажек-то не дает, а с нас же все налоги разные берут… Вот ее как не считай, землицы-то по пять с половиной десятин удобной и неудобной на душу приходится. А у меня семья — шесть ртов… Как же мне, скажи по совести, не болеть сердцем за свои труды… Помилуйте настолько…
— Ну, так чего же теперь тебе от меня нужно? Ну, приглашай понятых… Пусть составляют протокол!..
— А ничего больше не надо мне… Просто сердце вскипело и сказал… Хлеб-от в кои годы раз родился, с издали сердце радуется, а подъехал — все истоптано… Как же не сказать. А коли лишнее сказал — не посудите… А ежели думаете к приставу, то я не отпираюсь… Иван я Камошкин… Работник-то ваш знает…
Мужик показал рукой на кучера, надвинул на глаза изношенный картуз и пошел к дороге, на которой стояла его лошадь с возом свежескошенной травы.
Нина повернулась на каблучках, опустила голову и медленно пошла к палатке.
Василий Кузьмич некоторое время был наедине с собой и бродил возле овса. Затем, когда работник вскипятил чайник и понес его в палатку, он нарвал букет цветов и пошел к жене.
Нина полулежала на подушках, закинув руки под голову, и смотрела на роившихся в углу палатки мух.
Травин подошел к ней сбоку и украдкой пощекотал цветами ее щеки.
Нина бледно улыбнулась, протянула: ‘а-а!’ и взяла цветы. Она долго рассматривала их, как что-то новое и тихо и невнятно напевала про себя. А потом полушутя сказала:
— А цветы тоже ведь мужицкие?..
— Да, если что-нибудь они в них понимают… Они любят только то, что выгодно… Медунки, например, потому что с них пчелы мед сбирают…
Нина вдруг рассыпчато захохотала.
— А, по-моему, так было бы смешно, если б мужики своим бабам приносили вот такие же букеты!..
Травин пытливо посмотрел на Нину.
— У тебя какой-то новый смех!..
— Разве? — серьезно испугалась Нина.
— ‘Разве!’ — передразнил Травин и осклабился. — Я вижу ты, Ниночка, как будто разделяешь сделанный мне мужиком выговор…
— Ну, что ты говоришь!.. — сказала она холодно и тотчас же добавила серьезным тоном. — Хотя… Мне кажется, он не совсем не прав…
— Ты думаешь?.. — удивился Травин…
— Представь себе!.. — сделав искусственно большие глаза, ответила Нина.
Василий Кузьмич молча подвинул налитую чашку, кинул в нее три куска сахару, но не стал пить и вышел из палатки…
Нина увидела нарисовавшуюся на полотне его кривую тень.
Травин позвал:
— Ниночка, ты за клубникой пойдешь…
— Нет, милый, мне поваляться хочется… — ответила она и искренно удивилась тому, что ей действительно не хочется на этот раз идти с ним по полям…
Журнал ‘Живое Слово’ No 3, 1914 г.
Москва.