ДАВИД ХАИТ
ДАВИД ХАИТ
Дмитрию Стонову
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ НАТАНА
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ НАТАНА
РАССКАЗ
1
2
3
4.
Первая любовь Натана, Хаит Давид Маркович, Год: 1928
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Литературно-художественные сборники. Недра. Книга четырнадцатая (II), 1928
— Иди сюда, стой и не дыши!— сказал отец Натану.— Пожиратель бубликов и моей жизни, отвечай мне на один вопрос!
— На какой?— спросил Натан.
— Когда ты будешь наконец лежать в могиле?
На дворе за дверью в звонах разлился апрель. В тесной и высокой комнате пахло сапожным клеем.
Отец — в фартуке и лысый как луна — целился шилом в глаз Натана.
— Надо вырвать твои глаза,— произнес он спокойно.
Натан низко склонил голову.
— Твои глаза видят то, что не надо видеть,— продолжал отец.— Ты чего, дурак, отбился от людей в тринадцать лет своей жизни? Не смотри на потолок, смотри на пол, не молчи и не говори! Эй, сын княжеской породы! Я харкать кровью, я — шить сапоги, а ты — думать и не делать? Мооолчать!
Натан молчал.
На носу отца вздрогнули очки. На спине его расстегнулся фартук и отец выглянул из него — страшный и смешной. Он нагнулся к полу и поднял дверь, ведущую вниз, в подвал.
— Подо мной твое место,— жутко и тихо сказал отец, толкнув Натана в подвал.
Натан скатился вниз по лестницам.
Его ослепила тьма. Он широко открыл глаза от страха. Из тьмы проступило черное мокрое окно. В подвале пахло холодной землей. Сверху, как из трубы, доносились отцовские крики. Потом Натану показалось, что окно уходит. Солнце догорело на паутине,— тьма встала как стена.
Натан поднялся с холодной земли и пошел к расплывчатому пятну окна. Он взобрался на высокий подоконник, выломал стекло и ушел.
На синем небе мерцали звезды. Здания в неуверенном сумраке стали мягче. Лица людей были матовы.
Натан пробрался в Семинарский сад. На гравии тень его задрожала как летучая мышь. Он сощурился от света садовых фонарей, а фонари скользнули по его фигуре. Заметив его белые брюки, гимназический герб и длинные волосы, семинаристы кричали:
— Оденьте штаны!
Натан свернул к крокетной площадке.
Сад был маленький, круглый, похожий на клумбу. Вокруг сада извивалась аллея, вместо рубинов в кольце горели астры.
У фонарей бились испуганные бабочки, над головой Натана дрожала живая листвяная крыша. Он увидел впереди себя двух гимназисток. Голоса их зеенели смехом.
— О-ох, мать моя двоюродная!— сказала одна гимназистка.— Надька, еще один круг, самый-пересамый последний… Поздно…— и вдруг над ухом Натана прозвенело:— молодой человек, будьте добры сказать: который час?
Натан запомнил: он ответил резко как солдат. И еще запомнил:— Мерси.
Он закрыл глаза и быстро прошептал про себя,— чтоб не забыть: ‘честь имею представиться’, ‘честь имею представиться’.
— Честь имею представиться!— сказал он громко.— Натан, ученик третьего класса.
Он тронул пальцем околыш белой своей фуражки, но раздумал и снял фуражку с головы. Волосы растрепались. Он держал фуражку на отлете и стоял как плакучая ива.
— Натан… А дальше?— спросила тонкая и черная гимназистка.
— Натан и все.
— Ага, значит, Натан мудрый, да?
Натан близко перед собою увидел карие смешливые глаза и ему стало душно.
— А вы кто?— спросил он.
— Никто,— спокойно и скучливо ответила гимназистка.
Он сорвал астру и протянул ее девочке. Она покраснела и спрятала руки за спину. Астра застыла в руке Натана. Гимназистка серьезно и с сожалением сказала:
— Я уличных знакомств не признаю.
— А какие?
— Такие, когда к нам в дом ходят.
— А-а-а…— протянул Натан. Ему стало стыдно.
— А и бэ сидели на трубе, а упало, бэ пропало,— что осталось на трубе?
Подруга шла рядом. Она была маленькая и круглая. Голова ее — в шляпке с резинкой — болталась как шарик.
Тонкая и черная, перестав смеяться, сорвала с дерева ветку и, отрывая по листику, промолвила:
— Любит, не любит, к сердцу прижмет, к чорту пошлет. Сорвав последний лист с ветки, она радостно крикнула:
— Любит!
— Галя, ты про кого?— спросила подруга.
— Галя, как вас зовут?— торжествующе спросил Натан.
— Надька, чтоб тебя черти побрали!— сказала гимназистка подруге и топнула ногой, обутой в ‘лодочку’.— Ты так сохраняешь тайну, да? Ничего я теперь тебе доверять не буду!
— Галя… А дальше?— ехидно спросил Натан.
— Заозерская!— вдруг неожиданно для себя сказала Галя. Спохватившись, она быстро пошла к каменному фонтану.
Натан увидел ее за садовой решеткой. Она звонко крикнула:
— Уличные знакомые не провожают домой!
Натан оглянулся,— Галя скрылась в толпе. Гравий шуршал под ногами как дождь.
— Опля-я-я — донесся визг с крокетной площадки.
— Дужка!
— Кто?— услышал Натан над ухом.
— Этот!
— Этот?— спросил колючий гимназист и, ткнув пальцем в грудь Натана, крикнул:— снимите волосы!
Натан сжал кулаки. И так стоял он долго, глядя на садовую решетку. Потом увидел в своей руке астру. Натан бросил ее в гравий.
Город был как заколдованный: светила луна и пахло рекой. На улицах щемило от запаха речных трав.
Натан пришел домой поздно. Боясь разбудить отца, лег в подвале. Он лежал внизу один и долго не смыкал глаз. Было холодно. Сверху доносилось сонное бормотанье отца,— тогда Натан закрывал глаза.
На улице трещали сторожевые колотушки. Наверху, над подвалом, погасли огни. Над Наганом склонилась ночь в черном платье, как вдова.
— Натан! У-у-у, Натан, где он, чоррт его в душу!
И Натан, услышав голос отца, сжался и вдруг хорошо и спокойно подумал:
— Галя Заозерская.
Он проснулся, когда в подвальном окне зазолотилась паутина. Он поднялся по лестнице наверх.
Наверху, в комнате, навсегда пропахшей кожей и клеем, сидел на кожаном табурете отец. На верстаке коптила лампа, треснувшее стекло ее, как пластырем, было залеплено бумагой. Отец сучил дратву. Он близко подносил ее к лампе, щуря под очками глаз и рассматривая ее на свету. Лампа бросала на стену его угловатую тень.
Отец продел дратву в сапог, описал рукою линию в воздухе и сказал:
— А, чтоб вы сгорели!
Вновь продевая дратву, он добавил:
— Нищета!— и лихорадочно штопая сапог, выбрасывал слова, от которых еще больше закипал его гнев.— Болячки! Горе! Ужас!
Сделав последний стежок, он посмотрел на сына и закончил:
— И вдобавок — разбойная порода на моей голове!
Он бросил сапог и, уничтожающе покачав головой, долгим взглядом глядел на Натана.
— А!
Натан засмеялся.
— А-а?— вскрикнул отец.
— А и бэ сидели на трубе, а упало, бэ пропало,— что осталось?— вдруг вспомнил Натан.
— Молчать!— крикнул отец и бросил в стену банку с деревянными гвоздями.
— Так он же молчит,— услышал Натан тревожный материнский голос.
Мать взяла сына за руку и шепнула ему:
— Сейчас лучше уйди.
Она быстро замигала ресницами.
‘Волнуется!’ — подумал Натан, глядя на ресницы матери, и перевязал ремнями книги.
— Те-те-те…— зацокал, губами отец.— Маменька и сынок! Отвечай мне: о чем он думает?
— Сейчас он думает о том, чтоб итти в гимназию.
— Нет!— закричал отец, и поднявшись с табурета, задел ногой верстак,— на пол пролились сапожные чернила.
— Нет! — сильнее закричал он, свирепея от пролитых чернил.— Он думает о чем не думают!
— Ничего он не думает.
— Не-е-ет! Нам не до того, чтоб думать! Я ему шпандырем перебью его задумчивый вид!
Мать сунула в руки Натана медный пятак и сказала ему:
— Так ты же не забудь покушать, как ты забываешь всегда.
Натан взял материнский пятак и купил в гимназическом дворе пирожок.
Он отправился в гимназический сад. Там он сидел под липами, дожидаясь звонка. Земля, не согретая солнцем, пахла чугуном. Деревья в саду стояли мокрые от росы. Натан посмотрел на суровое небо, но тотчас же вздрогнул от щелчка.
Он посмотрел на обидчика.
— Длинноволосый! — сказал ему обидчик. — Идем в чехарду играть!— и увлек Натана к трапециям.
У стены гимназисты стояли фронтом. Выставив спины, они крепко уперлись внемлю ногами. На спины галопом взлетали товарищи, прыгая через головы.
— Э-эх, жинка!— громко и сладко сказал очередной прыгун и, с минуту задержавшись у спины товарища, заерзал, делая неприличные жесты.
— Чехарда, чехарда, го-оп!— восклицали прыгуны и летели в пыль.
И опять кто-то восторженный, замирая, шептал:
— Эх, жинка!
Натан отошел от стены.
— Не имеешь права нарушать правила!— крикнули ему.— Становись в очередь!
Он вырвал руку и убежал. Кто-то наотмашь ударил его по лицу, крикнув:
— Делай как все!
Натан увидел перед собою красное скуластое лицо и на минуту сжались все его мышцы. Мысли его ударились в одну точку: перекусить зубами красное скуластое лицо.
Из коридора на поляну вышел гимназический сторож и зазвонил. Толпы, как ручьи, растеклись по коридорам. В класс вошел учитель, и Натана охватила дикая тоска. Над классом опустилась тишина, и в тишине учитель зачертил мелом по доске. Он говорил глухо и холодно и слова его были как мел,— хрустящие, рассыпающиеся в пыль. И мел лег на душу Натана. Он сидел на задней парте и тупо, тяжело озирался. Горела голова, мысли останавливались лишь на том, что видели глаза.
— Мел, парта, дверь, учитель,— думал Натан. Потом, когда очнулся от крика, удивился тому, что учитель разговаривает.
— По книжке!— закричал учитель.— Говорите только то, что заучили в книжке. Не надо знать то, что не задано.
Натан посмотрел на усы учителя,— они шевелились как раки.
— Говорите!— вскрикнул учитель, а Натан, глядя на раз’яренное лицо его, нечаянно подумал:
— Галя Заозерская.
Звонки и учителя сменялись, толпы стекались ручьями, чехарду вменял козел, но классная комната была недвижима,— крепкая, ввинченная в землю, и казалось Натану, что навсегда повисла в ней меловая пыль и всегда на гимназическом дворе, в трафс будет4цвести отрава.
Детская душа его окуривалась горьким дымом.
Он ушел из гимназии после третьего урока, четвертым был закон божий. Когда шел к воротам, услышал за собою:
— Вот, жидам лафа! Три урока и — домой. А нам еще — закон. Как-будто — без обеда остались!
Сказавший забежал вперед, посмотрел в лицо Натана и, сжав кулак, крикнул:
— Жид!
А Натан, сдерживая слезы, засмеялся.
И когда смеялся, вспомнил бабочек, кружащихся у огней.
День тянулся, истомленный солнцем. Когда над каменным двором распростерлось небо, налитое закатом, как золотая чаша, Натан пошел в Семинарский сад.
Он подошел к садовой решетке, к фонтану и к клумбе, где накануне сорвал астру. Люди входили в калитку,— пестрые, в белом и голубом. Из пожарных шлангов поливали гравий. С гор спустились сумерки,— синие, в огнях.
Из фонтана падали водяные капли. Натан смотрел на них долго. Он отошел от фонтана тяжело, с смутным чувством пробежал по кругу и в конце его замедлил шаг. Он оглянулся,— никого не было, но дальше итти было трудно. Внимательно взглянув под ноги, на гравий, увидел мельком скамью и, глядя на скамью, прошептал:
‘Будьте добры сказать: который час?’
В калитке промелькнула гимназическая шляпка, похожая на детский кораблик. В свете газового шара Натан увидел локон на лбу и карие глаза, ставшие черными.
Гимназистка вошла в калитку. Зеленое платье ее плыло в глазах Натана.
Она пошла с подругой по кругу. Они шли, не оглядываясь,— гимназистки не оглядываются!
У Натана дрогнул локоть,— Галя прошла мимо него,
— Виноват!— сказал ей длинный и серый гимназист, подставляя ногу, как бы невзначай.
— Виноватых бьют,— ответила Галя, не оглядываясь.
— А иногда и целуют.
— Виноватых никогда не целуют!
Натан быстро пошел вперед, заучивая на ходу придуманную фразу и, когда увидел зеленое платье, выпалил целиком, без запинки:
— Простите пожалуйста, если не ошибаюсь, вы, кажется, Галя Заозерская?
— Да,— твердо и просто ответила Галя.
— Мы кажется с вами знакомы?— с трудом выговорил Натан и протянул гимназистке руку.
— Теперь знакомы,— ответила Галя, пожимая протянутую руку, и проговорила в сторону подруги, словно продолжая прерванный разговор, хотя разговора не было:— А Ксения Петровна, господи, страсти-напасти, задала мне наизусть до шестой главы.
— Простите, можно мне итти с вашей стороны?— вдруг спросил Натан у Гали и покраснел.
Она взглянула на него непонимающе и, пожав плечами, проронила:
— Все равно.
Он поднял прутик и сломал его. Галя продолжала разговор с Надей:
— Шурке я на географии шпаргалку подсунула, а она, дура, обиделась. Страсти-напасти.
Натан шел, толкая людей и широко переставляя ноги, чтоб не бежать вслед. Спутницы шли быстро, словно занятые. Он мучительно думал,— что бы сказать?
— Вы далеко живете?
— У вокзала.
— Где?— спросил Натан, прослушав ответ.
— Глухим две обедни не служат.
Надя, освободив руку из руки Гали, вдруг побежала вперед.
— Надька, куда же ты?— заторопилась подруга и помчалась не оглядываясь.
Натан ускорил шаг. Он на минуту потерял Галю и вспомнил об астре, брошенной в гравий.
Надя, запыхавшись, остановилась и прошептала Гале:
— Он только к тебе обращается!
— Но он идет с моей стороны.
— Так больше невозможно!— Все всегда ходят с твоей стороны!
— Ска-а-ажите пожалуйста! — сказала Галя, сморщив губы.— Он — третьеклассник.
— Даже третьеклассники ходят с твоей стороны.
— Надька, перестань!
— Не перестану.
— Надька, перестань!
— Не перестану.
Галя топнула ногой и гневно сказала:
— Значит, ты такая подруга, да? Раз — перестаешь? Два — перестаешь? Три!!! Перестаешь?
— Три — говори до зари!— закричала Надя и скрылась в толпе так стремительно, что Галя не успела опомниться.
— Галя!— сказал Натан, нашедший ее.— Вот я!
— Кто?— протянула Галя и вдруг сурово сказала:— Прощайте.
— Куда вы идете?
— Домой.
— Ка-ак домой?
— Ногами.
Натан сначала шопотом, а потом громко проговорил приготовленную фразу:
— Простите за нахальство, разрешите вас проводить?
— Мама увидит,— ответила Галя, смягчая голос — А мы знакомы улично.
И потом случилось так, что Натан и Галя шли по длинной, сверкающей огнями улице. Улица тянулась к вокзалу.
У окна кондитерской Галя остановилась, зачарованная витриной. В витрине, усыпанный гирляндами огней, стоял смеющийся сахарный дед. В руке его было опрокинутое лукошко, оттуда серпантином струились пирожные — кремовые, шоколадные, ванильные.
Галя посмотрела на пирожные и на спутника и, ничего не сказав, пошла дальше.
— А вы где живете?— спросил Натан.
— Далеко,— ответила Галя.— Не хотите проводить — так и сказали бы.
Они миновали пустынный соборный сквер и шли в безмолвии и полумгле. За земской управой оборвалась цепь огней, гуще надвинулись деревья. По тротуарам, как маятник, отстукивали каблучки Гали. В лицо ее — сквозь ветки — заглядывала острая луна. В свете луны Натан видел тонкий нос, узкий матовый лоб и сжатые розовой змейкой губы.
У вокзала, за тюрьмой, на солончаковом валу, Галя прямо, немигающе взглянула на Натана и, склонив голову, улыбнулась.
— Что?— спросил он, поймав улыбку Гали.
— Смешной вы… То молчите, то говорите невпопад. Дойдя до конца вала, она отрывисто бросила:
— Дальше нельзя!— и, указывая рукою вдаль, на изогнутый рукав улицы, протянула:— Вон он, наш дом! Где огонь. Я сама дойду. Увидят! Прощайте. Большое-пребольшое спасибо.
Она протянула Натану руку,— теплую и мягкую как булочка.
— Прощайте, а не до свидания?
— Ну-у-у, до свидания…
Помолчав минуту, Галя оживленно добавила:
— Мы живем на этой улице, в угловом доме, дом Андреади. До свидания!
Дома Натан поднял рукав своей рубашки и на голой руке проколол булавкой: ‘Г. З.’ По булавочному следу он провел красными чернилами.
Днем из гимназии он пошел на солончаковый вал. С вокзала тянуло паровозным дымом.
За тюрьмою улица шла кривая, в пустырях и оврагах, с вала видна была слободка.
На пустырях гуляли ветры, прямо с неба било солнце и ходить Натану по неведомым доселе камням было страшно и сладко.
На перекрестке, в пыли, он увидел новый, из желтого сыпучего камня дом. У ворот на скамье сидели Галя и Надя.
Он снял фуражку и, покраснев, сказал:
— Здравствуйте, Галя!
— Я не одна,— ответила Галя, указывая на подругу.
— Ах, здравствуйте, Надя!— сказал Натан, вглядываясь в Надю, словно только сейчас заметил ее.
Галя была без шляпки. На ней, вместо зеленого, было легкое голубое платье, с короткими рукавами — из них выглядывали смуглые руки, в ямочках на локтях. Она сидела, щурясь от солнца,— легкая, голубая и чувствовалось, что вся она — теплая.
— После какого?— спросила Галя у Натана.
— После четвертого,
— А у нас сегодня четвертый — рисование. Кто ж сидит на рисовании? Качарим! {Гуляем} Неожиданно добавила:
— А вы куда шли?
Он посмотрел в траву и ответил:
— Я пришел.
Галя замолчала, но в карих глазах ее пробежал лукавый смех. На нее в упор посмотрела Надя.
— А сама ты?— спросила она.— Хочешь — скажу?
— Надька, молчи!— порывисто вскрикнула Галя и легко ударила подругу ладонью по губам,
— Как сорока заладила: Натан да Натан. Только про вас и говорила. Чтоб мне с этого места не встать, если — неправда,— выговорила Надя.
Румянец залил Галю до ушей.
Высоко к небу поднялась придорожная пыль.
— Вот, густая пыль!— сказала Галя.— Бросьте в пыль перочинный ножик, увидите — кровь. Это чорт кружится!
Широко раскрыв глаза, она посмотрела на восток и добавила:
— Страсти-напасти.
— Какая же кровав пыли?— засмеявшись спросил Натан.— Жаль — нет ножика.
Галя поднялась со скамьи и, разглядывая улицу, проронила:
— Никого.
— А вы кого ждете?
— А вам очень интересно знать?— спросила Галя, близко нагнувшись к Натану и стала вся ясная, до точек на щеках.
— Очень.
— Нет, очень?
— Ну-да.
— Нет, скажите: очень?— Засмеявшись грудным смехом, она ласково сказала:
— Никого.
…Улица с пустырями осталась позади. Впереди, за буераками, мелькнули железнодорожные пески и веселые, как детские фонарики, семафоры. Ветры за рельсами были упругие. Запахло чебрецом. Над полями летела цветочная пыль. В алебастровой дали веерами белели ажурные дачи.
Кусты на горе были густые,— на горе росли барбарис, шиповник и чай-молочай.
Под свист ветров и поездов Галя срывала ромашки. Натан перевязал бичевкой галин букет,— вздернулся рукав и на голой руке Натана Галя увидела: ‘Г. З.’.
— Что это значит?— спросила она, указывая на красные буквы.
— Галя Заозерская.
Галя, подобрав ноги под платье, села в траву. Натан увидел розовую ленточку в черных волосах,— в лицо его хлынул жуткий запах резеды.
— Галя!— сказал он и, посмотрев на розовую ленточку, добавил:— Можно вас поцеловать?
Галя встрепенулась как птица. Она запрятала голову в траву и оттуда донесся ее глухой голос:
— Еще раз так скажете — я уйду.
Она повернула к Натану розовое свое лицо и вглядывалась в него,— он грыз ногти.
— Экой вы шустрый!— сказала Галя.— Меня никогда не целуют.
Посмотрев на гору, она вдруг вскрикнула:
— Господи, страсти-напасти, царица небесная!
Она побежала по траве к рельсам. Голубое платье замелькало как бабочка.
— Душа его бродит на горе!— вскрикнула Галя, задыхаясь от страха,— свят, свят, свят, спаси и помилуй!
Натан настиг ее у оврага. Она упала,— белая, с полузакрытыми глазами.
— Не ходите туда,— сказала она, указывая на гору.— Там весной застрелился гимназист Тарангоз. Душа его грешная бродит на горе. Он мне эту ночь приснится.
Натан посмотрел на гору и ответил:
— Там — трава, а не — душа.
Он взглянул в расширенные глаза Гали и увидел в них небо. Галя дышала тяжело,— вздрагивали ее губы.
— Я одна умерла бы от страха,— сказала она смотря в его глаза.
Он поймал на себе пристальный взгляд Гали и вздрогнул: по его волосам мягко прошли ее пальцы. Она близко задышала,— ласковая и теплая. Натан зашатался,— вся земля пропахла теплым телом.